Дорога без конца (без иллюстраций) [Лев Рэмович Вершинин] (fb2) читать онлайн

Лев Вершинин Дорога без конца 

Африка

Божья война

Как повествуют хадисы, отходя к Творцу, Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, завещал наследникам не почивать на лаврах, пока знамя истинной веры не вознесется над столицами четырех сверхдержав того времени – огнепоклонническим Ктесифоном, Римом Старым, Римом Новым и Аксумом. Наследники, как известно, взялись за дело борзо, покончив с Ормуздами-Ариманами вскоре же после успения вождя и учителя, однако потом возникли объективные сложности и машина забуксовала. Так что до до Нового Рима руки дошли только через восемь веков, уже на втором, «османском», дыхании, а к исполнению указаний насчет Города Который Город вообще всерьез приступили только в начале IX столетия от начала Хиджры. Что же касается Аксума, то там все было совсем интересно и, поскольку события эти, наверное, далеко не всем, кому интересно, известны в достаточных деталях, тема, думается, заслуживает разговора…

Империя общего режима

Если кому интересно, некоторые труды по истории Эфиопии, - обстоятельные, подробные, тяжеловато-академически, - на русский язык переведены. Но если не углубляться, то к началу XVI века от Р.Х. Империя, прямая наследница того самого Аксума, не забывать о котором просил Пророк, давно уже не входила в список мировых держав. И тем не менее, по меркам региона была слоном среди мосек. Конечно, оторванная от цивилизации волей судьбы и отвесными скалами, она сильно застопорилась в экономическом развитии, но в социальном – ничуть, развиваясь по классическому феодальному образцу. Не будет ошибкой сравнить её в этом плане с современной Японией, а то и Францией. Та же феодальная лестница (император, негусы - «малые цари» ака герцоги, расы – графы и так далее). Та же развитая, византийского типа бюрократия. Тот же процесс медленной, через жесточайшие междоусобицы централизации и несения креста в земли окрестных языческих племен. Та же, наконец, что и в Европе, роль Церкви, - не католической, но и не православной, а самой по себе, из числа т.н. «древних восточных», с мощными монастырями и активно политиканствующим клиром, - время от времени пытающимся указать светской власти её место. К слову сказать, некоторые догматы эфиопской церкви были, да и по сей день являются весьма интересными. Например (возможно, в связи с тем, что многие мощные племена, входившие в Империю, еще до ее христианизации исповедовали иудаизм), евреи в понимании эфиопских богословов считались не «христопродавцами», а просто неудачниками, Спасителя, в принципе, принявшими, но не сумевшими уберечь от интриг кучки негодяев. В связи с этим, религиозной вражды в империи не наблюдалось, христианское духовенство мирно уживалось с еврейским, а еврейская знать было органической составной частью имперской элиты. Более того, в IX-XIII веках корону царя царей вообще носили владыки из иудаистского Дома Загуйе, что никак не отражалось ни на положении христиан, ни на роли христианства, как государственной религии. Такая не вполне традиционная догматика, впрочем, не мешала эфиопским «абунэ» считать свои трактовки самыми правильными из возможных и, как ни странно, их европейские собратья не особо по этому поводу волновались. Когда в середине XV века африканская делегация, участвовавшая в знаменитом Флорентийском соборе, отказалась вступить в унию с Ватиканом ценой отказа от «некоторых ошибок», никаких санкций не последовало. Святой Престол дал комментарий типа «ну, дикие люди, что с них возьмешь» и на том поладили, согласившись, не глядя на расхождения, по-прежнему считаться братьями во Христе. Возвращаясь к аналогии, повторю: развитие Эфиопии шло удивительно в унисон с Японией на Востоке и Францией на Западе. Мощная держава в эпоху европейских Каролингов, затем, примерно одновременно, распад, феодальная раздробленность, кризис и новый виток централизации. К середине того же XV века, при великом императоре Зэра-Якобе ака Константин I (система имен в Империи была не проще японской, а уж фонетика там вообще дикая, так что, уж простите, буду имена максимально русифицировать), процесс был в целом завершен. Империя воспряла из пепла. С наукой и техникой, правда, было, мягко говоря, плоховато, но покорять и цивилизовать южных дикарей, расширяя пределы, это никак не мешало. Некоторую головную боль причиняли только мелкие мусульманские султанаты, расположенные на побережье Красного моря и в глуби сомалийских пустынь, но, как правило, и эта проблема решалась достаточно легко. После разгрома царем царей в 1445-м мощного султаната Йифат его осколки вообще признали себя вассалами Империи и обязались платить дань. Не обернулся бедой и короткий рецидив усобиц, случившийся после кончины великого императора. Напротив, кровь хотя и пролилась, но порядок быстро восторжествовал, а центральная власть еще более окрепла.

Никаких проблем

В общем, наступил «золотой век». Армия была грозна и могуча, экономика на подъеме, негусы и расы послушны престолу, церковь согласилась с тем, что она хотя и не вторая, но и не первая, крестьянство не роптало, язычники охотно учились исповедовать Христа, и думалось людям, что это навсегда. На престоле в то время пребывал юный Либнэ Дэнгэль ака Давид II, ставший царем царей 2 августа 1508 года, в 11 лет, а реально – и, к слову сказать, очень недурно, - за подростка, редкого, к слову сказать, шалопая и мажора, правила страной его бабка, вдовствующая императрица Елена. Она, будучи политиком от Бога, и обратила внимание на еще только-только зарождающуюся опасность: на северо-востоке вновь начали поднимать голову кочевники-мусульмане в набирающем силу султанате Адале. Сами султаны, правда, вели себя очень прилично, по-прежнему аккуратно платя дань, но с ними понемногу переставали считаться. Великий Дом Уоласма зачах, жалкие султаны теряли авторитет, их душили, резали, топили, реальной же властью была армейская верхушка – эмиры, командиры наемных отрядов, менявшие монархов по своему усмотрению и время от времени осторожно гадившие на границе. Конечно, комариные укусы, не более того, тему быстро закрывали на корню дружины пограничных баламба-расов (маркграфов), а если люди пустынь наглели, Империя рычала громче, и все опять приходило к знаменателю, но именно в это время в регионе возник, так сказать, «османский фактор». Могущественная Порта, недавно решившая вопрос с Новым Римом, считала нужным вернуться к исполнению заветов Пророка и в отношении африканских христиан, официально обвинив мамлюков Египта в «примиренчестве и ревизионизме». В чем-то, конечно, правильно: султаны Каира поддерживали с Империей наилучшие отношения, поскольку так далеко на юг их аппетиты не простирались, а эфиопы умели держать в руках сомалийскую голытьбу, грабившую египетские торговые суда. Но в понимании турок, прицелившихся на Египет, а главное, позиционировавших себя как лидеров всемирного джихада, вся эта прагматика, естественно, за отмазку не канала. Планы похода на Каир находились еще в стадии разработки, а в эритрейских и сомалийских песках уже вовсю шастали «простые купцы и обычные проповедники».  просвещавшие вождей и эмиров на предмет геополитики. Нетрудно понять, какой отклик вызывала турецкая пропаганда, помноженная на богатые дары, намеки на возможную добычу и жажду мести за старые поражения, в шатрах местной знати и эмирских дворцах, а когда под ударом войск Порты невероятно быстро рухнуло могущество мамлюков, кочевникам стало окончательно ясно: люди говорят дело. В 1516-м, получив из Стамбула два ружья, великолепное зеленое знамя и фирман на ведение джихада от имени Порты, эмир эмиров Махфуз, «сильная рука» Адале, плюнул на запрет своего как бы владыки и, созвав немалое ополчение, атаковал Империю, но близ границы столкнулся с имперской гвардией, ведомой юным Либне-Дэнгэлем, вопреки мнению бабки и Совета настоявшего на том, чтобы лично возглавить войска. По общему мнению и арабских, и амхарских хронистов, все шансы были у мусульман. Для 17-летнего императора этот поход был первым, ничем, кроме пива, девочек и (о ужас!) недавно появившегося табака он по жизни не интересовался, а эмир эмиров славился военным талантом и удачливостью. К тому же и войско у него было намного больше эфиопского, да и фирман халифа правоверных поднял боевой дух кочевников по самое не могу. И тем не менее, джихад не прошел. Мажор или нет, Либне Дэнгэль оказался хорошим лидером, поразившим своим мужеством даже бывалых гвардейцев, да и профессиональные воины всяко лучше ополченцев. Так что масса врагов никого не напугала, а когда монах-воин Гэбрэ-Андреас, которому в свое время вырвали язык за какое-то прегрешение, отсек голову Махфузу и торжественно бросил ее под ноги императору, мусульмане дрогнули и побежали. Молодой же победитель с триумфом вернулся в столицу, Гондэр, и опять с головой ушел в юношеские радости, окончательно послав к воронам духовенство, ворчавшее, что негус-нэгести – персона священная и должна подавать пример подданным, поскольку полагал, и полагал вполне справедливо, что дело императора воевать и резвиться, а на все остальное есть бабушка.

Новое мышление

Бабушка такую точку зрения, естественно, разделяла. Сама бывшая мусульманка, высватанная еще в Йифате, она всей душой приняла крест, поддерживала великолепные отношения с бородатыми «абунэ», но, будучи в курсе, что творится и на севере, и на востоке, и зная нравы сородичей, не сомневалась, что рано или поздно столкнуться с «правоверными» придется по-настоящему всерьез. А потому, не втягивая внука в высокую политику (пусть мальчик шалит), искала союзников. Естественно, в Европе, о которой эфиопы неплохо знали и достижениям которой в смысле научно-технического прогресса изрядно завидовали. К тому же в числе доверенных советников старой леди пребывал некто Педро ди Ковильяу, португальский то ли путешественник, то ли разведчик, а скорее всего, и то, и другое вместе, снискавший при дворе немалое уважение и давший множество дельных советов. Уже в 1510-м в Португалию кружным путем, через Индию, отправился посланец императрицы опытный дипломат, армянин Матвей с дарами и письмом к королю Мануэлу Великому. Прибыв в Лисабон спустя три года, посол был принят при дворе, где подробно обрисовал геополитический расклад и передал просьбы эфиопского двора: послать эскадру в Красное море и заключить союз между двумя странами, в идеале скрепленный династическим браком. Взамен предлагалось выставить не менее 100000 профессиональных воинов для отвоевания у турок Египта, а ежели дело пойдет, то и захвата Мекки. Предложение оказалось к месту: деятельный и честолюбивый Мануэл как раз имел обширные планы в отношении Востока, в частности, Африки, и тема его заинтересовала. Проконсультировавшись с Ватиканом, которому идея пришлась очень по нраву (а если «древние восточные» под сурдинку еще и католичество примут, так и совсем славно) и получив благословение, король направил в Эфиопию посольство, в 1520-м добравшееся на место и встретившееся с императором. Однако Либнэ-Дэнгэль был настроен не очень радушно. Он, понятно, был бы рад прибытию мушкетеров или латной конницы, лучше, конечно, с пушками, в таком варианте он готов был сотрудничать и даже впустить в страну миссионеров. Но пожилые дипломаты его не волновали, тем паче, что он был совершенно уверен, что, ежели вдруг, то и сам кого угодно победит малой силой, могучим ударом. На беду еще и мудрая Елена скончалась почти сразу после прибытия посольства, так что парня уже никто вразумить не мог, и хотя португальцы застряли в стране лет на пять, сумев стать при дворе уважаемыми людьми, никакого проку из всего этого почти не вышло. Разве что, когда, наконец, выдалась оказия проехать домой, послы покинули страну, получив щедрые дары, в том числе золотую корону для португальского короля и золотой крест для Папы; отправились вместе с ними и послы в Лиссабон и Рим, имея инструкции пригласить в страну португальцев и миссионеров, но в обмен на присылку ремесленников и военных специалистов, в первую очередь, оружейных дел мастеров и пушкарей. Увы, никаких последствий не было: хотя направленные в Европу послы достигли мест аккредитации и встретились с кем надо, домой они по неведомым причинам так и не вернулись. Уже не юного, но по-прежнему шебутного царя царей, вовсю наслаждавшегося властью, это, видимо, мало встревожило. А зря.

Человек нового образца

Провал Махфуза турок огорчил, но не обескуражил. В конце концов, это был только первый блин. Кое-что уточнив, «простые купцы и обычные проповедники» повели работу шире и глубже. Всего за два года мелкие султанаты перестали существовать, влившись в состав Адале. В самом же Адале сменилось пять султанов, после чего столица была перенесена в Харэр, считавшейся «самым священным городом всех песков мира», а на престоле оказался годовалый младенец, а регентом стал некий Ахмед ибн Ибрахим по прозвищу Грань (Левша). О человеке этом, вскоре вывернувшем мир наизнанку, сохранилось много легенд, но совершенно точно известно, что он начал свой путь простым воином, а выдвинулся, проявив такие мужество и смекалку, что сам эмир эмиров Махфуз счел возможным отдать ему в жены свою дочь, согласно хроникам, девушку хотя и совсем молоденькую, но уникально красивую, разумную и очень волевую. Судя по тем же хроникам, влияние ее на мужа было абсолютно, и именно она, стремясь отомстить за гибель отца, внушила супругу идею джихада до победного конца и полного сокрушения «Империи Зла». Как бы то ни было, придя к власти, Грань, до того особым фанатизмом не страдавший, окружил себя «простыми и обычными» и, для начала совершив ряд походов в пустыню, где разъясняя «погрязшим в грехе» кланы, что Аллаха надо уважать безоговорочно, а затем принял титул «имама правоверных» и начал готовить армию, обучая ее с помощью все тех же «обычных и простых». Слегка встревоженный такой активностью, император направил войска на Харэр, повелев удавить смуту в зародыше, но поход не очень удался, а следующая, в 1527-м, попытка добиться успеха уже большими силами вообще провалилась: в шестидневном сражении войска Граня, получившего после этого прозвище «аль-Гази» (победитель), разбили силы правопорядка так качественно, что уйти восвояси удалось едва ли половине, а имам, ворвавшись на плечах отступающего врага в пределы Эфиопии, разграбил пограничье, взяв огромную добычу. Однако идти дальше не стал, отведя свои отряды обратно в Харэр, где тотчас по возвращении зачитал в мечети старый, еще Махфузом полученный фирман султана, а затем повелел грабить имперские караваны. Вся прибыль шла в турецкую Зейлу, на закупки оружия для «Хезбе аль-Алла» - Божьего Войска. Параллельно гонцы повезли племенам пустыни, Харэру неподвластным, призыв вспомнить о заветах Пророка и готовиться к «священной войне». Красивые слова подкреплялись дарами, благо, что дарить после рейда в Империю было. И это убеждало. На клич имама в Харэр двинулись кочевники из Сомали, из пустыни Данакиль и с побережья Красного моря, надеявшиеся завоевать плодородные, богатые водой земли Империи. Шли и добровольцы из более отдаленных краев, вплоть до побережья Великих Озер. Осенью 1528 года  Ахмед ибн Ибрагим, дождавшись прибытия из турецкой Зейлы пяти мушкетов, дал, наконец, знак начать поход,-  и мусульманская рать тремя колоннами вошла в пределы Империи. Целью похода был определен Бадуки, «равнинная столица» Империи, где находились летняя резиденция царя царей и древняя, очень почитаемая церковь Матери Божьей.

Кому война...

Известия о вторжении достигли дворца царя царей очень быстро. Едва ли император был встревожен. Напротив, обострение ситуации на границе ему, как ни странно, было очень на руку.За годы, прошедшие со дня смерти старой Елены, умело строившей систему сдержек и противовесов, баланс сил в империи нарушился. Церковные иерархи, играя на «предосудительном» образе жизни монарха, вновь, как в былые времена, стремились встать вровень со светской властью, их поддерживали негусы южных провинций, видя в этом реальную возможность ослабить хватку столичной бюрократии, в условиях долгого покоя разболталось и «дворянство» северо-востока, прямые вассалы короны. Это еще не означало кризиса, но чтобы разрулить множество мелких проблем, необходимы были такт, терпение и умение лавировать, которых у царя царей от природы не было. Большая война позволяла решить все сложности разом. В связи с чем, император без малейшего промедления (что вообще-то было ему не свойственно) разослав вассалам близлежащих провинций повеление о всеобщем сборе, отправился на юг, встречать войска. Отрядам, подходящим к Бадуки с севера, был дан приказ тревожить противника мелкими стычкам, но генерального сражения не принимать, хотя бы и ценой сожжения города. Царь царей намеревался ударить только раз, но наверняка. Однако, вскоре, когда стало ясно, что «Хизб аль-Алла» уже близко, среди командиров начались споры. Застоявшиеся без дела вояки желали проявить себя. Достойно ли, спрашивали он друг друга, пусть и подчиняясь приказу, пожертвовать священной древней церковью и прекрасным императорским дворцом, не говоря уж о простолюдинах, которых, если Грань возьмет город, ждут гибель и плен? – и сами же отвечали: «Нет!». В пользу идеи не ждать, а драться, говорили и донесения разведки: по заслуживающим доверия (и, кстати, соответствовавшим истине) данным, в войсках имама было не более 7500 копий и сабель, в основном, плохо обученная пехота. Эфиопов же у Бадуки собралось раза в полтора больше, причем все - профессиональные воины, да еще военные поселенцы-майя, отменные лучники, чьих отравленных стрел кочевники всегда боялись. В конце концов, посовещавшись, пришли к выводу, что поражение невозможно, а победителей царь царей не осудит и, выйдя навстречу противнику, преградили ему путь у переправы через реку Сэмермэ. Бой вышел серьезный, на несколько дней. Минимум дважды, по данным арабских летописей, имам оказывался перед лицом полного поражения: тщательно собранная и обученная им армия не выдерживала ударов регулярного войска, а отравленные стрелы майя усугубляли панику; был даже момент, когда – на третий день сражения, - около имама осталось менее сорока бойцов, еще сохранявших присутствие дух. Однако именно в этот, решающий момент, эфиопы, видя полный разгром мусульман, сломали строй и беспорядочной толпой бросились в погоню, а имам Ахмед лично возглавил горстку верных, рубя и топча отступающих. Оказавшись меж двух огней, и воодушевленные видом знамени с арабской вязью, бегущие развернулись и ударили по уже не ожидающим отпора эфиопам. В итоге, уже очевидная победа обернулась ничьей, для эфиопов, учитывая, с кем они имели дело, равнозначной поражению. Скорее всего, имам мог бы войти и в Бадуки, однако решил подождать. Победа или нет, но, во всяком случае, хоть какой-то - вопреки всякой логике, - успех, неопытным пустынникам, до сих пор умевших разве что грабить, показалась чудом. Рисковать их верой в себя, подставляясь под удар уже подходящей к городу армии императора, было глупо. Так что, вместо преследования отступающих, имам велел «Хезб аль-Алла» отступить и занять удобные позиции в двух днях пути от поля боя, а Лебнэ-Дэнгэль, выслушав доклад смущенных ослушников, сказал им много ласковых слов, но простил непослушание. В конце концов, как ни крути, Бадуки был спасен. Теперь предстояло решить вопрос с Гранем раз и навсегда.

Нежданно-негаданно

В самом начале мая армия императора сошлась с «Хезб аль-Алла» близ городка Шэнбэр-Куре, ключевого пункта на пути к перевалам, везущим в центральные районы страны. Всем было ясно: вопрос уже не о добыче, да и вообще не о делах границы, а о том, закончится война здесь и сейчас или всё только начинается. И арабские, и амхарские источники донесли до нас речи вождей. Император напоминал своим воинам об их победах, взывал к чести, к памяти о подвигах дедов и прадедов, естественно, поминал и о Христе, который смотрит с небес и, конечно, поможет, а также обещал победителям много пива, баб и жареного мяса, противника характеризуя, как скопище неумытых дикарей, которых его львы пинками разгонят. Имам, напротив, делал упор на высокие материи, напирая на то, что павшие грешники взойдут на небеса уже праведниками, а двери ада для них будут закрыты навсегда, при этом, разумеется, в красках описывал гурий и винные реки, и не забывая о богатой добыче, ожидающей живых. В итоге, до нужной кондиции разогрелись, насколько можно судить, и те, и другие, и хотя детали в хрониках не описаны, ясно, что побоище вышло знатное, сравнимое, если уж искать аналогии, с европейским Азенкуром. Как и там, никто никому не давал пощады и никто ни у кого пощады не просил, и как и там, к вечеру, когда все более или менее стихло, на поле вповалку лежал цвет северо-восточного «рыцарства» Империи, включая более сотни расов и почти полторы «гербовых», а всего примерно 15 тысяч душ. Страшные потери понесли полки военных поселенцев, надежная опора трона, и регулярные гвардейские полки. Имей имам возможность немедленно рвануть вперед, он прошел бы в сердце Эфиопии без малейшего труда, но возможности не было: ценой триумфа «Хезб аль-Алла» стали почти две трети ее личного состава. Только через полгода, в августе, восполнив потери восхищенными сказочной добычей приятелей, песнями о победе и призывами мулл добровольцами, он вновь двинулся в поход. На сей раз, громя все на своем пути, Грань был снисходителен к местным «баронам», готовым проявить лояльность или – что поощрялось, но не требовалось, перейти в Ислам. Охотники избежать сложностей такой ценой по мере продвижения «Хезб аль-Алла и отсутствия императорской подмоги находились, но меньше, чем можно было ожидать. Приходилось брать свое и Аллахово с боем. Правда, везло - эфиопские «дворяне», утратив единое командование, сражались храбро, но бестолково. Они терпели поражения за поражением и в мелких стычках, и в столкновениях более или менее серьезных, их вожди один за другим гибли или попадали в плен, где некоторые, отказавшись поменять веру, теряли головы, а другие, согласившись растоптать крест, входили в «ближний круг» Граня. Выше головы обремененные добычей, «воины Аллаха» уже требовали возвращаться домой, но имам не спешил; медленно продвигаясь по беззащитному пограничью, он подчищал все, вплоть до последнего зернышка проса, и лишь к концу июля, когда грабить было уже нечего, повернул в Харэр. По сути, несмотря на блестящую победу у Шынбэр-Куре, и этот поход по итогам оказался всего лишь очень успешным набегом. Политика Граня еще не волновалаУходя, он не назначил в двух завоеванных провинциях ни наместников, ни сборщиков податей, а перебежчиков, не пожелавших уйти с ним, фактически Умный человек, он, видя трепетное отношение своих бойцов к трофеям, все еще не верил в способность «Хезб аль-Алла» воевать, как он сам, во имя идеи. Для того, чтобы вбить в буйные курчавые головы программу, о которой он говорил в ежедневных проповедях, теперь следовало не только набрать новые отряды, обучив их и вооружив, но и разжечь в сердцах бойцов настоящую ненависть к христианам. А это требовало и денег, и времени. Впрочем, и того, и другого времени было достаточно. Можно сказать, все оплатила сама Империя.

Песец подкрался

Дело спорилось. После двух успешных кампаний и гор добычи, слава о подвигах и удачливости Граня, несомненно, отмеченного Аллахом, вылетела далеко за пределы родных пустынь. Желающие повоевать во славу Божью теперь шли в Харэр толпами, а то и племенами, как воинственные махра из Йемена. Все больше становилось аркебуз: имам уже не получал их поштучно в подарок от паши, как раньше, а покупал, не особо торгуясь ни с купцами, ни с наемными инструкторами. Всего через два месяца, в сентябре, выступая в третий за год поход, «Хезб аль-Алла» имела уже семь орудий, - и на сей раз Ахмед ибн Ибрагим публично поклялся на Коране не возвращаться в Харэр, не покорив все «царство нечестивых». Что, разумеется, Гондэре, «горной столице» Империи восприняли более чем серьезно. Лебнэ Дэнгэль, плей-бой, кутила, но не дурак, уже понимал: шутки кончились, закидать мусульман шапками не выйдет. Однако все, и мусульмане и христиане, понимали и то, что войско Граня, даже с учетом двух крупных побед, по-прежнему намного слабее эфиопского войска, стягивающегося под стяги царя царей из отдаленных провинций. Вот только теперь, наученный горьким опытом, «лев креста» старался предусмотреть все. Навстречу имаму, идущему «по воле Пророка, услышанной во сне», на разгром очередной святыни, укрепленного монастырского комплексу Святого Микаэля в городке Анцокия, двинулись отборные части: два корпуса наемников «шоа» и полки тех самых майя, чьи отравленных стрелы стали главной причиной паники в битве на Сэмэрмэ. Командовал авангардом тоже человек серьезный - дэджазмач (генерал-полковник) Йоанн-Крыстос, за победы в пустыне получивший еще от батюшки правящего монарха титул Ислам-Сэгэд – «Гроза Мусульман» и очень популярный в войсках. Без сучка, без задоринки проведя марш-бросок к Анцокии, Ислам-Сэгэд благополучно соединился с местными контингентами и расположил войска на тщательно подготовленных горных позициях. Численное преимущество по-прежнему оставалось за эфиопами, боевой дух был исключительно высок, - но только до начала массированного артобстрела. О том, что такое орудийный огонь прямой наводкой, военачальники Империи, конечно, слышали, но и только, рядовые же бойцы не знали вообще ничего. Тем не менее, как пишется в хронике, «укрепив волю зрелищем Креста с частицей ногтя Спасителя», гвардейцы трижды переходили в атаку, пытаясь захватить «громовые копья», но трижды откатывались, не выдержав расстрела в упор. На четвертый раз конница имама ударила по отступающим и ворвалась за изгороди. Анцокия пала. За тяжело раненным Ислам-Сэгэдом, увезенным с позиций в беспамятстве, имам выслал погоню, кровного врага не поймавшую, но окончательно рассеявшую отступавшие в хоть каком-то порядке подразделения. А затем начался грабеж, которого ранее видано не было. Разоряли и уносили все, от золотых окладов до глиняных горшков, невольников вязали в колонны по двести голов, однако знатных женщин и их детей отпускали на волю, если их отцы и мужья приходили на поклон и изъявляли готовность принять Ислам. На сей раз желающих оказалось хотя и по-прежнему не слишком много, но гораздо больше, чем год назад. Имам был с неофитами неизменно приветлив, возвращал им семьи и щадил их имущество, если оного не было, компенсировал из добычи. Однако церковная утварь и украшения уничтожались или пускались в переплавку немедленно, на месте. Теперь воины «Хезбе аль-Алла», уже ни в чем не сомневаясь, готовы были идти за имамом хоть против всех христиан, вместе взятых. Тем паче, что они - вместе взятые, - уже были на подходе. Взбешенный цепью поражений и сдачей Анцокии, царь царей лично возглавил свою последнюю готовую к бою армию. Возможно, не столь качественную, сколь потерянные корпуса, зато много более многочисленную. Верить в летописные «тысячи тысяч», естественно, не станем, но то, что имперская рать превышала 15-тысячную «Хезбе аль-Алла» раз в пять, а всадников насчитывала не менее десятка тысяч, скорее всего, близко к факту. Расчет царя царей и рас-биттуодэда (коннетабля Империи) Тэкле-Йесуса был прост: поскольку мусульмане, нахапав достаточно дувана, по обычаю начали отход, предполагалось двигаться вслед за ними, нанося короткие удары с тыла и так аж до Харэра, где задавить массой. Однако, как выяснилось, в штабе Либнэ-Дэнгэля были лазутчики имама. Не столько даже лазутчики, сколько отцы семейств, оказавшихся в плену, но хрен редьки не слаще: Грань имел полные данные о планах противника, и в конечном итоге в один из дней около деревушки Айфэр воины Тэкле-Иисуса проснулись от рева боевых труб «Хезбе аль-Алла». Ни построиться, ни даже сколько-то оклематься у христиан не было времени. На победу не оставалось никаких шансов.

Воля Господня

Разгром получился образцово-показательный, каких Империя не знала за всю свою историю. Вооруженные силы северо-востока за несколько часов перестали существовать, потеряв весь обоз и большую часть командиров, в том числе и коннетабля, сам царь царей едва унес ноги под прикрытием поголовно полегшего полка иудейской конницы раса Йисхак-Эзера, а на следующий день в ставку имама потянулись вереницы «лучших людей», изъявляя готовность служить верой и правдой, если надо, даже растоптав крест. Ошалевшее от угара успеха и невиданной добычи (богачом по тамошним меркам стал «даже и последний слуга последнего погонщика мулов»), войско, как всегда, потребовало возвращения на отдых, домой. Однако на этот раз имам ответил отказом. Он больше не собирался терпеть превращения «священной войны» в грандиозный гоп-стоп. Сразу отказывать, правда, не стал, опасаясь бунта, но, повернув в сторону Харэра, остановил армию в узком проходе между скалами и приказал воинам выбросить всю добычу сверх того, что может увезти один мул, а непокорным рубить головы. Как сказано в летописи, «благородные, исполненные силы, плача и стеная, бросали свое добро, утешаясь лишь надеждой приобрести с помощью отваги еще большее». Теперь целью имама были внутренние, лежащие за перевалами земли, слывшие житницей Империи, и остановить его было некому. Либнэ-Дынгыль, кое-как собрав рассеянные остатки армии, поспешно отступал. Находясь на расстоянии всего лишь одного перехода, император в отчаянии смотрел на клубы дыма, стоявшего над пылавшей резиденции в Гэбэрге, где родился когда-то его отец. Свою резиденцию в Бадуки, ничего не вывозя (времени не было), он поджег сам, чтобы она не досталась врагу. Вся надежда теперь была на армии южных негусов, уже подходящие к Гондэру, но как раз в этот момент подали голос «абунэ», заявившие, что причина бед – «предосудительное поведение и непочтение к мудрым людям», а коль скоро так, необходимо провести покаянный молебен по древнему, давно не применявшемуся ритуалу. Царю царей надлежало, в частности, вернуться в стольный град, пасть ниц перед патриархом и поцеловать его ногу, тем самым признав верховенство духовной власти. В общем, церковь поймала момент и не собиралась упускать случая, а позиция «абунэ» в Империи определяла многое, так что знать юга и юга-востока приостановила марш, выжидая и прикидывая, чего можно потребовать у императора и для себя. Однозначно шли на выручку монарху только иудейские расы, вполне равнодушные к заявлениям Патриархии, но их войск было слишком мало, чтобы перекрыть дорогу «Хезбе аль-Алла». Как сообщает амхарский хронист, «приказав передать святым отцам, что Лев Эфиопии уступил бы в час славы, но никогда не уступит в час бедствий, его величество повелел верным расам готовиться к славной смерти», однако, как выяснилось, Бог имеет свои планы, подчас не созвучные мнению церкви. Одновременно с известием о приближении мусульман, гонцы принесли в полевую ставку царя царей весть и от известного всей Империи князя Уосэн-Сэгэда. 85-летний, некогда считавшийся лучшим полководцем Империи, в свое время, по слухам, сердечный друг овдовевшей бабушки Елены, давно пребывший на покое, шел на помощь. Наследственный рас богатой провинции, он вел с собой большую армию, но, главное, вся Эфилопия, от дворцов до хижин, чтила старика едва ли не вровень с патриархом. Причем не за титул и сан, а за личные достоинства. Простолюдины называли его Йедыха-Аббат, «Отец бедноты», и сам его приход означал, что народ, какова бы ни была позиция «абунэ», готов подержать своего императора…

Явление Мофасы

Приход Уосэн-Сэгэда мгновенно воодушевил армию. Император, тотчас вручив ему командование, заявил, что «отныне готов сражаться во главе конного отряда, или пехотного отряда, или простым лучником», а старый воин, приняв дела, первым долгом направил Граню письмо, извещавшее имама, с кем ему теперь придется иметь дело.«Победа не вечна,- писал старик,- достаточно тебе и того, что ты совершил. Возвращайся домой. Ты твердишь сам себе: я обратил в бегство императора у Шынбыра-Куре, я сделал то же самое в Анцокии, в округе Зари я уничтожил императорские войска, я непобедим. А теперь перестань обманывать сам себя: силы царя царей восстановлены. У императора многочисленная армия, какой ты не видел и не знал, это храбрые народы юга, это отважные иудеи… У тебя много добычи, бери и возвращайся с золотом и добычей к себе.. Это говорю тебе я, тот, кто убил твоего отца, и твоего старшего брата, и еще одного брата. Не думай, что я буду командовать так, как те, кого ты встречал до сих пор. Я - Уосэн-Сэгэд». Ответ Граня, уже считавшего себя «пальцем руки Аллаха», звучал не менее надменно: «Я перст Божий, а ты раб беглеца. Мы не боимся рабов, мы знаем их нрав. А ты, если ты такой, каким считаешь себя - мы на твоей земле,- сражайся за нее!». Однако, что бы ни думал эмир, его подчиненные, слишком хорошо знавшие имя нового вождя эфиопов (сами они по молодости с ним не воевали, но страшилки про Уосэн-Сэгэда слышали с детства), слегка дрогнули. К тому же приближался сезон дождей, делавший невозможным маневренную войну, а тут еще тяжело заболел сам имам, и в рядах «Хезбе аль-Алла» начался ропот. Воины требовали идти домой, вновь разросшийся обоз становился обузой, а бросать его никто не хотел. Исходя из реалий, «Отец бедноты» предложил тщательно продуманный план кампании: разделив войско на две мощные группировки, силами одной перекрыть горные проходы, не позволяя Граню идти вперед, а второй тем временем форсированным маршем в направлении Адала, нанести удар по беззащитной столице, Харэру, где находились семьи большинства командиров «Хезбе аль-Алла». Ни того, ни другого имам позволить врагу не мог, поэтому наиболее вероятной его реакцией стало бы либо разделение армии на два корпуса, либо вообще генеральное отступление. План был хорош всем, Уосэн-Сэгэд не предусмотрел только одного: уже слишком много местных «дворян» из страха ли, жадности или спасая семьи, но перешли на сторону мусульман. Доказывая новому хозяину свою лояльность, они успели натворить достаточно, чтобы опасаться победы императора и неизбежной кары. Так что Грань не только узнал о планах эфиопского главкома еще до того, как они были утверждены военным советом, но получил информацию еще и о наилучших путях к ущелью Дамот, где Уосэн-Сэгэд предполагал строить укрепления. В итоге эфиопский авангард, попав в засаду и атакованный с фронта и тыла, с трудом и большими потерями сумел отойти на соединение с основными силами, а победители, преследуя отступающих, выжгли дотла богатые земли предгорий, стерев с лица земли более 30 городов и селений. В сомалийских сказаниях по сей день восхваляется подвиг всадника по имен Бубэкэр, которому, в награду за доблесть, имам 17 июля 1531 года доверил поджечь построенный еще в V веке монастырь Дэбрэ-Либанос, духовную столицу Империи. В огне погибли древнейшие рукописи, сокровищница патриархов была разграблена дотла. Часть монахов, не вынеся зрелища, бросилась в пламя, и это так потрясло имама, что он, вообще-то духовенство не жалевший, велел «из почтения к мертвым отпустить живых». Предварительно, правда, выпоров и заклеймив

Старик и горе

После провала идеи перекрытия перевалов, весь план Уосэн-Сэгэда летел в тартарары, и старик отдавал себе в этом отчет. Однако признать себя побежденным не собирался. «Когда я был молод, - заявил он на Совете, - мы, воины, не знали, что такое измена. Я мог бы начать отступление, победи меня Ахмед, но случившееся не его успех, а успех предателей, которым я победу не отдам. Мы сразимся с имамом, и я убью его. Моя рука еще достаточно сильна, и Христос, владыка наш, укрепит ее еще больше. А имена предателей станут известны, и тела их будут положены под быков». Вопреки мнению большинства соратников и несмотря на болезнь, не собирался отступать и Грань, считавший себя мстителем за отца и братьев. Бросив обоз и даже обожаемые пушки, под проливным дождем, сквозь потоки грязи, в которой тонули мулы, имам узкими горными тропами шел навстречу Уосэн-Сэгэду, шедшему навстречу ему. «Их встреча была предначертана волей Господней», - пишет хронист, и он, видимо, прав. Маршируя через предгорья, эфиопские войска сумели на лодках, построенных несколькими европейцами, - генуэзцами, каталонцами, греком, баском и немцем, осевшими в Эфиопии, бежав из мусульманского плена, - переправиться даже через бурную реку Абаш, на что ни раньше, ни много столетий позже никто в сезон разлива не отваживался. И все-таки подойти к удобному для битвы полю близ горы Бусат раньше врага не удалось. «Хезбе аль-Алла» уже была там, и эфиопам пришлось отражать удар отдохнувших воинов Аллаха сходу, не успев развернуть боевые порядки. Тем не менее, первая, вторая, третья, четвертая и пятая атаки мусульман были отражены, взломать строй неприятеля им удалось лишь с шестой попытки, когда в бой пошел лично имам, после чего закрывать прорыв помчался сам Уосэн-Сэгэд, пробившийся сквозь толпу дерущихся к самому Граню и нанесший ему четыре удара мечом, разрубив младшему на 56 лет противнику щит и левое плечо. Вполне возможно, пятый удар стал бы последним, не нанеси один из телохранителей имама удар копьем в спину старому полководцу. Пробить латы, правда, не удалось, но конь прянул в сторону, эфиопский вождь упал в густую грязь, и тотчас раздался ликующий вопль: «Иншалла! Уосэн-Сэгэд мертв!». Напрасно старик, поднявшись на ноги, призывал своих солдат: «Сражайтесь, дети мои, сражайтесь, внуки мои! Христос и Дева Марьям с нами, я жив!», - в шуме сражения его мало кто слышал, а исчезновение из виду знаменитого шлема с крестом потрясло едва оправившихся от множества поражений солдат царя царей. Старику оставалось только драться, и он сражался, убив «двух всадников и восемь пеших», прежде чем был убит сам. Командование взял на себя Либнэ Дэнгэль, но все было уже тщетно: солдаты  еще дрались и даже не бежали – сгустилась ночь и мусульмане отошли молиться и отдыхать, но всем было ясно: при таких потерях, в первую очередь, среди командиров, возобновить битву наутро означает полечь всем до единого. С этого моменты многие расы, «знаменные» и чиновники императора начали один за другим переходить на сторону имама, уже безо всяких сомнений принимая ислам. Армия имама все шире растекалась по империи, подчиняя округ за округом и провинцию за провинцией, а царь царей с несколькими тысячами бойцов уходил в Страну Амхара, в семейные земли Дома Соломонидов, и рядом с ним оставалось все меньше людей, которым можно было доверять. Проситься на ночлег в замки «дворян» и монастыри он уже опасался. И тем не менее, армия его понемногу росла. Призыв Уосэн-Сэгэда, обращенный к войску перед последней атакой – «Дети мои, внуки мои, что бы ни случилось, будьте верны царю царей, и мы победим!», - был забыт теми, кому было, что терять, не не теми, кому терять было нечего.

Ведь это наши горы

Как бы то ни было, равнина была потеряна. В этот момент Эфиопия могла перестать существовать вообще, но имам Ахмед, храбрый воин и харизматичный вождь, все же мало смыслил в высокой политике; удовлетворяясь победами и добычей, он по-прежнему не устанавливал устанавливал собственного правления в покинутых императорскими войсками областях. Либнэ-Дынгыль, напротив, уходя с равнины, оставил партизанить на покинутых территориях  наследника Якоба, дав ему титул «младшего царя царей», а его командирам раздав, помимо военных, еще и гражданские звания. Сам император надеялся организовать оборону и создать базы в труднодоступных, а для людей пустыни и непроходимых горах Бейт-Амхара. Шансы на то были. Крутые, обрывистые, почти отвесные скалы и всего пять узеньких ущелий-проходов, защищать которые сотня воинов могла и от нескольких тысяч противников, казались неплохой гарантией, тем более, что для народа амхара Дом Соломонидов был родным. Так что система укреплений и их защиты строилась успешно. Впрочем, в это же время (июль - август 1531 г.) не бездействовал и имам. Оставив часть войск добивать рассеянные отряды эфиопов, он повел к ущельям основные силы, надеясь прорваться через еще не достроенные стены и рвы. Первая атака оказалась провальной: ущелье, защищаемое тестем императора, было слишком хорошо укреплено, эфиопы отбили штурм, не понеся никаких потерь, - и Грань, быстро сориентировавшись, приказал войскам идти ко второму ущелью, Уосиль, где оборону возглавлял сам Либнэ-Дэнгэль. «Хезбе аль-Алла» двигалась быстро, не трогая церквей, не грабя и развернув трофейные знамена с крестами и львиными головами. Специально высланные вперед отряды воинов, хорошо говорящих по-амхарски, рассказывали всем и каждому, что они – авангард победоносной армии императорского тестя идущего, разбив Граня, на помощь зятю. Радостная весть донеслась и до Уосиль, и 21 октября 1531 года воины императора спокойно смотрели, как воины под крестовым стягом взбираются в лагерь по отвесной тропинке. Около сотни мусульман добрались уже до половины подъема, когда какому-то так и не найденному потом истерику из «Хезб аль-Алла» вздумалось бросить факел в маленькую церковь, стоящую у начала тропы. На вершине началась паника, имам, возглавлявший передовой отряд, скомандовал атаку, и через час с лишним все было кончено. Солдаты царя царей, и так уже находившиеся на грани, решили, что имеют дело с колдовством. Сопротивлялись единицы, большая часть бросала орудие, прыгала в пропасть, падала на колени, пытались спрятаться в кустах. Сам Либнэ-Дэнгэль, как сообщают хронисты, уцелел, воспользовавшись знанием языка людей пустыни, родом откуда были его бабка и мать. Не узнанный (в лицо его никто не знал), царь царей, бросив все, от оружия и шатра до короны и придворных дам, укрылся в лесу, а на следующее утро, сопровождаемый двумя случайно встреченными воинами, ускользнул от погони. Войско же имама двинулось через ущелье Уосиль туда, куда еще никогда не ступала нога чужеземного завоевателя, - в плодородные места, изобилующие древними монастырями и церквами.

Зачистка

Грабили отчаянно. Согласно хроникам, захватывая особо знаменитые храмы, имам, не чуждый прекрасного, «долго услаждал очи великолепием и красотой», и только после того приказывал жечь. И жгли. Во имя веры, как и мечтал, начиная свой поход, Ахмед ибн Ибрахим. Именно в те недели погибли тысячи древнейших, еще эпохи Аксума, а то и раньше, летописей Империи, жалкими отрывками из которых так дорожат сегодня исследователи. Однако царя царей, за голову которого имам назначил награду «вес золота равный весу дюжины мулов», изловить никак не удавалось, а значит, до полного триумфа было еще далеко. Снегом на голову, грянула и первая за весь походсерьезная неудача – корпус эмира Ахмушу, самого близкого к имаму человека, отравленный на завоевание Амба-Гэшэн, «горы заточенных князей», где в полном комфорте и полной изоляции жили, ожидая или естественной смерти, или короны, потенциальные претенденты на престол, потерпел поражение; сам Ахмушу, пытаясь взойти по узенькой лестнице на отвесную стену, попал в плен и был казнен, а посланные отомстить командиры вернулись с докладом, что этот локоть, хотя и близок, но укусить его невозможно. Пошли и другие сложности. Разорение церквей и уничтожение святынь, как и следовало ожидать, вызвало ответную реакцию. Опомнившиеся святые отцы истерически призывали всех христиан, способных держать оружие, сплотиться вокруг императора, воины из местных племен, навербованные посулами или силой, дезертировали сотнями, но что еще хуже, начали возвращаться к вере отцов эфиопские вельможи, принявшие ислам и оставленные имамом на своих постах. Этот процесс следовало пресечь на корню. Разделившись на несколько колонн, «Хезбе аль-Алла» двинулась на усмирение мятежных провинций. На сей раз капитуляцию знати не принимали, «отступников» казня, а от тех, кому было ранее позволено остаться христианами, требуя либо принять истинную веру, либо покинуть родные места без вещей. По сравнению с этой кампанией, все, бывшее раньше, могло считаться верхом гуманизма, тем паче, что «отступники» ввели в обычай брать с собой на поле боя жен и детей, чтобы бежать было некуда. Однако Грань по-прежнему побеждал; верные кресту и Империи «дворяне» погибали или бежали в глубь страны, надеясь отыскать ставку Либнэ-Дэнгэля. К началу 1533 года, когда власть имама признали 9 имперских провинций из двенадцати, Ахмед ибн Ибрахим, наконец, согласился с мнением приближенных, настаивавших на реорганизации управления завоеванными землями и создании собственной администрации. Большой диван, посвященный этому важнейшему вопросу, состоялся в январе-феврале 1532 года, когда армия вновь слилась воедино, и Грань позволил воинам длительный отдых. Рядовая окопная скотинка развлекалась вовсю, соря золотом («Хилого мула покупали за сорок мер, как пять скаковых верблюдов в Харэре, и ничего, кроме золота не признавали»), руководство совещалось. Большинство командиров склонялось к тому, что надо бы по справедливости распределить посты и земли, посвятив затем год-два-три укреплению власти, после чего уже можно будет, никуда не спеша, покорить еще не покоренное, а что до беглого императора, так ему уже все равно никто не верит и деваться ему некуда. Однако сами имам и его «ближний круг» считали иначе. По их мнению, необходимо было безотлагательно, благо войско отдохнуло, верит в себя и усилено новобранцами из мелких мусульманских племен, завершать начатое, - то есть идти на северо-запад, а потом и на юг. Нельзя сказать, что такие предложения нравились утомленным войной и желающим хоть сколько-то пожить в покое военачальникам, но Грань умел убеждать, не угрожая…

Дикая охота имама Ахмеда

Излагать дальнейшее в деталях означало бы насиловать читателя. Главное, что имам явно начал психовать.Он хотел полной победы, но до тех пор, пока царь царей, много раз побежденный, раз за разом восставал из пепла, о триумфе не приходилось и мечтать. Погоня за призраком, похоже, стала для Ахмеда ибн Ибрахима idefix; как пишет арабский хронист, «трижды по трижды в день Непобедимый взывал к Творцу, умоляя отдать в его руки царя нечестивых». Комплексы вождя потом и кровью отливались воинам. Не давал ни минуты отдыха армии, изнуренной холодом, болезнями и трудностями высокогорных переходов, Грань кружил по северо-восточным провинциям, вновь и вновь испепелял центральные области, побеждал рискнувших заступить путь, брал замки и монастыри, но заветная цель - Либнэ-Дэнгэль в оковах или хотя бы его голова, - была все так же недостижима. Прослышав, что император нашел приют в неприступной Амба-Гэшен (что не соответствовало истине), имам бросил на повторный штурм «горы заточенных князей» практически всю армию, но вновь, как и в прошлом, не преуспел - князья не хотели выходить на такую свободу и дрались ожесточенно. В эти месяцы, видимо, уже не надеясь только на крепость меча, Ахмед ибн Ибрахим начал проявлять то, чего, казалось, был напрочь лишен – дар дипломата. Он отправил негусам южных и юго-западных областей гонцов, гарантируя, что не будет вторгаться в их владения, если они не окажут беглецу поддержки, и негусы, прельщенные возможностью стать сами себе царями, дали согласие, хотя помочь в охоте на императора отказались. Нашелся у имама пряники и для иудеев, бывших до сих пор оплотом законной власти: поскольку почти все их князья погибли, на политическую сцену вновь вышел Дом Загуйе, три века правивший всей страной, а после возвращения Соломонидов сидевший в своих владения тихо, как мышка, боясь лишний раз напомнить о себе. Им Грань тоже сулил независимость, а в случае присоединения к погоне поклялся на Коране после поимки императора убедить «султана и халифа правоверных» подарить иудеям Иерусалим. Мелкие племена, ранее приводимые к исламу мечом, теперь баловали и ласкали, осыпали золотом, прельщали раздачей новых земель, и их воины пополняли ряды «Хезбе аль-Алла» уже по доброй воле, без принуждения. И все равно, Либнэ-Дэнгэль, преследуемый по пятам, оставался неуловим. 16 февраля 1534 года Аллах, казалось, снизошел к мольбам своего воина. Где-то в горах была обнаружена только-только покинутая стоянка царя царей. Не дав своим полкам, близким после двухдневного перехода к полному изнурению, спешиться, Грань тут же продолжил преследование, приказав рубить головы тем, кто не сможет идти. Смогли все. Неслышно двигаясь в полной темноте (приказы отдавались только по-амхарски), мусульмане в узком горном проходе настигли арьергард армии Либнэ-Дынгыля и, никем поначалу не опознанные, пробирались к голове колонны, сообщая солдатам жуткие слухи о том, что, дескать, Грань уже на хвосте. Наконец, когда кто-то из них, порезавшись о кинжал, выругался на языке людей пустыни, император приказал зажечь факелы, - и началось несусветное. Зажатые меж отвесных скала, ничего не понимая, не соображая, кто друг, кто враг и что вообще происходит, эфиопы смешали ряды и заметались. Потерял ориентацию и Грань. Он рвался через толпу, стремясь добраться до Либнэ-Дэнгэля, но, как оказалось, ошибся, а пока хоть что-то стало понятно, царь царей, окруженный горсткой гвардейцев, сумел выбраться из ущелья и скрыться во тьме. Продолжать погоню имам не сумел – «Хезбе аль-Алла» вымоталась до предела и даже пара-тройка показательных казней за «саботаж» не помогла: «отважные и благородные, преклонив колена, просили обезглавить их, но не приказывать идти дальше». Люди просили отдыха и еды, но отдыхать на горных февральских ветрах было невозможно, а все запасы продовольствия в этой скудной местности уже сошли на нет. Попытки конфискаций в поселках последнего привели лишь к тому, что горцы, оказавшись перед выбором, умирать от меча или от голода, начали партизанскую войну.

Конец главы

Побеждать армия Граня умела, но к querrilla, да еще в горах, была не готова. В одной из стычек погиб даже визирь Адоле, друг детства Граня, которого имам именовал «даром Аллаха», - и хотя отомстили за него страшно, стало ясно, что пора идти на юг. И все пошло как шло, неделя за неделей, месяц за месяцем. Имама побеждал, император ускользал, и христиане, видя в этом промысел Божий, понемногу начинали толковать поражения, как испытание. Примерно в это время Либнэ-Дэнгэль, уже не юный гуляка, а зрелый человек, подобно Граню, носитель высшей миссии («Знайте все, пока я сражаюсь, Христос царь на этой земле!») решил, наконец, позвать на помощь европейцев. Позвал бы и раньше, но случая не было. А тут представился. Летом 1535 года, когда выяснилось, что царская дочь, девушка-воин Эстер крутит роман с Жоаном Бермудешем, авантюристом, неведомо какими путями оказавшимся в Эфиопии и обучавшим гвардию фехтованию, царь царей предложил герою-любовнику, приговоренному к повешению за святотатство, отправиться в Лиссабон и в Рим. За поддержку Либнэ-Дэнгэль соглашался отдать португальцам в правление три провинции на выбор и принять католичество. Лично Бермудешу было обещано все, в полном наборе: рука Эстер, титул негуса, провинция в наследственное владение и почему-то еще престол архиепископа Эфиопии. Помимо золота на расходы и писем на арабском и греческом языках, скрепленных императорской печатью, послу – вместо верительных грамот, чтобы не сочли самозванцем или психом, - были вручены крест и перстень, давние подарки короля Мануэла. Конечно, не было никакой гарантии, что Бермудешу удастся добраться до Европы, никто не мог поручиться и за то, что он вообще захочет возвращаться, но тут уж оставалось уповать на волю Божью, а до тех пор держаться любой ценой. Что было совсем не просто, поскольку ни на юг, ни на юго-запад дороги не было. Впрочем, уже и Грань был не тот, что раньше. После нового, растянувшегося на два года тура бессмысленных побед, он сделал то, что казалось современникам непредставимым - отправил к Либнэ-Дэнгэлю посла, предложив заключить мир. «Пусть то, что мое, будет моим, а твое твоим, пусть те, кто хотят чтить крест, чтят его свободно под твоей властью; признай меня братом, и пусть закончится эта война», - предлагал имам, добавляя, что готов утвердить примирение брачным союзом. Ответ беглеца, за несколько дней до того в очередной раз разбитого дважды подряд, был, по сути, плевком в лицо. «Ты по козням Сатаны успешен, - писал царь царей, - а я по грехам своим гоним. Но пока я жив, миру не быть, потому что я отсвет Божий и наместник Христа на этой земле, а ты был и останешься бесхвостой песчаной крысой, обреченной гореть в Аду». Реакцию имама угадать нетрудно. С марта 1538 года он уже не давал «Хезбе аль-Алла» отдыха. В среду 2 апреля, прикрывая отступление отца, погиб кронпринц Якоб вместе с женой, дамой-воином Юдит и сестрой Эстер, возлюбленной уже года три как отсутствующего Бермудеша. 7 апреля, пробыв наследником всего пять дней, пал в бою кронпринц Виктор. 20 мая попал в плен очередной наследник, Минас. Оторваться от погони удалось лишь 8 июля. И все завертелось вновь. В январе 1540 года имам, наконец, овладел Амба-Гэшэн, на сей раз без штурма – калитку открыл за «мулий вес золота» некий монах. Узнав об этом, царь слег, судя по всему, с инсультом, и 2 сентября далеко на севере, неполных 44 лет от роду, напоследок, уже в бреду, выкрикнув: «Где Иоанн? Где португальцы? Пусть Рим…».. Позже скажут, «ушел к Творцу, взяв на себя все грехи Эфиопии», но это будет после, а пока даже монахи близлежащей обители, опасаясь мести Граня, отказались хоронить его прах в освященной земле, и последний оставшийся при нем сын, 18-летний Гэлаудеос ака Клавдий I, вместо короны был увенчан шлемом отца, с львиным ликом на забрале и крестом на навершии.

Орленок, орленок...

Дальнейшее арабские летописцы списывают на происки Шайтана, а эфиопские на волю Господню. Хотя на самом деле все проще. Либнэ-Дэнгэль, будучи уровнем куда ниже деда и отца, давил на вельмож, подражая предкам, и вельможи злились. К тому же он с юных лет не ладил с «абунэ», а ко всему еще и был сыном матери-северянки, родичи которой не слишком нетвердо знали, христиане они или все-таки мусульмане, в связи с чем для могущественных кланов юга и юго-запада был, в общем, чужим. Совсем иное дело Гэлаудэос, внук и племянник по матери самых уважаемых и стойких во Христе расов юга, да еще и отпрыск Дома Загуйе по старшей линии. Мальчишка еще не успел оплакать отца, а к нему уже шли люди – южане, иудеи, даже мусульмане из местных, чтившие Коран, но не методы имама. Короче говоря, уже через десять дней после смерти Либнэ-Дэнгэля юный император атаковал мусульманский корпус, ведомый любимцем Граня визирем Аса и буквально растер его по земле, а затем уничтожил с десяток местных «крестоотступников», после чего его войско выросло впятеро, и стало возможным идти в поход, не оставляя свои земли без защиты. Случилось и вовсе нежданное: вернулся Бермудеш, о котором вспомнил на смертном одре покойный император. Крест и перстень сыграли свою роль: и король, и Папа приняли посла, рассмотрели предложения и пришли к выводу, что игра стоит свеч. Для Португалии было важно сохранить в руках христиан хотя бы какие-то точки на берегу Красного моря, для Ватикана – утвердить свое влияние в Африке, а далекий император устами Бермудеша обещал именно это. Так что 9 июля 1541 года в порту Аркако высадился и, побивая по ходу дела всех, кто мешал, двинулся на соединение с царем царей полк португальских мушкетеров - 400 человек с 23 пушками - под командованием Кристовао да Гама, племянника покорителя Индии. К слову сказать, если кто-то недоумевает, отчего эфиопы, страдая от огненного боя «Хезбе аль-Алла», так и не удосужились за десять с лишним лет войны обзавестись своим, сейчас самое время разъяснить. Прежде всего, мушкеты и аксессуары к ним можно было раздобыть только через турок или арабов, а там действовало жесткое эмбарго на продажу христианам огнестрела. Но, в конце концов, как известно, все, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. А вот преодолеть вековые предрассудки эфиопская знать не умела. Ружья знали, уважали, обладать ими и уметь стрелять по мишени было весьма престижно, однако использовать в честном бою, не сходясь с противником лицом к лицу, считалось делом трусливым и бесчестным, пристойным для пустынных крыс, но не для витязей с гербами и длиннейшими родословным. Кто еще не забыл замечательный фильм «Последний самурай», поймет; Эфиопия, конечно, не Япония, но отличий в этом смысле никаких. Да и, не ходя далеко, всего лет за двадцать до описываемых событий, храбрый азербайджанец Исмаил, первый шах Ирана из Дома Сефеви, проиграл туркам битву при Чалдыране именно потому, что считал недостойным отвечать на пушечный огонь пушечным огнем. Плюс ко всему, не жаловали огненный бой и суровые «абунэ», полагая, что раз от таких вещах в Писании ни слова, значит, они от Лукавого. С приходом португальцев все встало на свои места: всем было ясно, что белые друзья и благородны, и набожны, и при всем этом весьма бойко пользуются «громкими палками». Брать пример явно было не грешно. Так что, уже спустя пару дней после торжественной встречи союзников Гэлаудэос, навязав северной группировке «Хезбе аль-Алла», одержал полную победу и продолжил очищать от мусульман северо-восток. Встревоженный имам обратился к туркам, встревоженный паша Йемена мгновенно откликнулся, прислав на подмогу тысячу аркебузиров и десять пушек, - и 28 августа 1542 года, хитрым маневром сбив с толку еще неопытного царя царей, Ахмед ибн Ибрахим атаковал португальский лагерь. Храбрые фидалгу сражались доблестно, но выстоять не смогли. Почти половина их погибла, раненый Кристовао да Гама был взят в плен и обезглавлен на поле боя, и тем не менее, довести дело до конца имаму не удалось: на горизонте появилась идущая в полном порядке армия царя царей, и Грань - впервые за долгие годы, - был вынужден оставить поле сражения за эфиопами. При жизни Либнэ-Дэнгэля такой итог был бы триумфом, но Гэлаудеуос, к изумлению имама, сделал то, что обычно делал сам Грань: приклеился к арьергарду отходящей «Хезбе аль-Алла» и шел следом, угрожая ударом в спину. Оторваться Граню удалось чудом, а вскоре, переформируя армию, он был вынужден еще и отослать в Йемен арабских стрелков; они были нужны, и очень нужны, но турецкий бег вел себя с имам, как с мальчиком на побегушках, явно считая эти земли уже принадлежащими Порте, чего «перст Аллаха» терпеть не намеревался.

Волобуев, вот вам меч!

Рано утром в среду 22 февраля 1543 года две армии, несколько месяцев готовившиеся к решающей схватке, встретились у подножия горы Зэнтэра. Но битвы, которой хотели оба вождя, не получилось – в минуту, когда проревели сигнальные трубы, пуля некого Мигела да Кастаньозо из Коимбры, войдя имаму Ахмеду в переносицу, разнесла ему череп, и выстроившаяся для атаки «Хезбе аль-Алла» перестала существовать. Эмирам с немалым трудом удалось собрать хоть какие-то отряды во многих милях от места, с тех пор считающегося среди мусульман проклятым, но север был потерян. Следовало все начинать сначала, уцепившись за области юго-востока, где их власть была более прочной, однако Гэлаудэос не собирался давать им времени. То, на что Граню потребовалось три года, ему само шло в руки, на сторону императора переходили округ за округом, вельможи толпами шли приносить присягу, благо молодой царь царей был милостив и прощал даже «отступников», казня только участников травли отца и сожжения монастырей. Некоторое затишье принесли неурожай и голод, но в 1545-м, когда эмиры, собрав огромное войско, попытались взять реванш, нашествие вновь потерпело крах, и под власть Империи вернулся восток, а затем и юго-восток. С какого-то момента императора стали просто бояться, набеги сошли на нет, но теперь останавливаться не собирался уже сам царь царей. Год за годом он совершал походы в пустыню, в земли султаната. Впрочем, наследнику Либнэ-Дэнгэля удавалось все, словно Господь возвращал долги. Разрушенное восстанавливалось, непокорные покорялись, церковь славила и подчинялась. На султанат, измученный к том уже многолетним неурожаем, император особого внимания не обращал, тем более, что уцелевшие эмиры продолжали выяснять, кто виноват, а следовательно, причин опасаться не было. И вот тут, как гласит легенда, из Мекки в Харэр вернулся выучившийся на муллу племянник Граня Нур-ибн-Муджахид, как две капли воды похожий на покойного дядю, что было расценено как воля Аллаха, приславшего пустынным людям нового вождя. Правда, сам кандидат, скорее книгочей, нежели воин, в восторг от предложения не пришел, но жизнь прихотлива: на сцене вновь появилась прекрасная дочь эмира Махфуза, вдова Граня, из-за которой когда-то все и началось. Согласно той же легенде, она по-прежнему слыла красивейшей дамой пустыни, и Нур влюбился в неё, как мальчишка, даром, разница была лет в пятнадцать, а то и больше. Подставить хрустальную пещеру  алмазному  копью сия женщина-вамп не возражала, но лишь в том случае, если влюбленный джигит отомстит «нечестивым» за папу-Махфуза и незабвенного Ахмеда, и не просто отомстит, а отсечет мужниным мечом и бросит к ее ногам голову «сына Сатаны». Меч прилагался. Дальнейшее понятно. Когда речь идет о копье и пещере, мозги мало у кого в тему. Встав во главе собранного дядиными друзьями и однополчанами войска, плохо понимающий, что такое война Нур перешел границу и начал жечь все подряд, а это, естественно, не понравилось императору, по воле судьбы руководившему каким-то ирригационными работами примерно в тех местах. По логике следовало вызвать подкрепления, оценить ситуацию и уже тогда бить, но Гэлаудеос за 19 лет постоянных удач разучился думать о пустяках. 23 марта 1559 года, перекрыв с двумя сотнями гвардейцев дорогу трем тысячам ветеранов «Хезбе аль-Алла», царь царей лихо атаковал врага и, естественно, погиб. Собственноручно - тем самым мечом - отделенную от мертвого тела голову «Сына Сатаны» Нур, немедленно повернув войско назад, торжественно доставил в Харэр, бросил, что следовало, к тем ногам, к которым следовало, и получил положенное, а спустя несколько месяцев умер от дизентерии. Спустя еще пару месяцев в пустыне началась засуха, затянувшаяся на три года. Лишь в 1562-м, когда по совету некоего знахаря голову императора, выставленную у городских ворот, сняли, отмыли, богато украсили и с почетом отослали в Эфиопию, на Харэр пролились дожди. Но начинать новый тур войн у у людей пустыни, число которых сократилось вдесятеро, не было уже ни сил, ни желания… 

Крест на крест

 Поскольку, други, многим из вас, кому не показалось вовсе уж лишенным интереса повествование о тридцатилетней Божьей войне в Эфиопии XVI века (1, 2, 3, 4), любопытствуют насчет того, а что же было дальше, не вижу смысла не рассказать. Тем паче, что дальше и вправду было не скучно. Итак, сообщив особо взыскательным (да будет им от этого много радости), что при написании данного ликбезиса использованы материала из трудов А. Бартницкого и Э. Мандель-Нечко "История Эфиопии", О. Шуля "Гиганты и карлики Африканского Рога", а также И.М. Зотова "Эфиопия в XVI-XVII веках", начнем...

Кредиты и фанаты

Как ни печально, мир далеко не всегда означает покой и процветание.Все свое совсем не короткое (без года два десятилетия) правление Гэлаудэос боролся на два фронта, даже на три. С внешним врагом (султанат и варвары-галла, в годы безвременья повадившиеся навещать беззащитную страну), с врагом внутренним (сепаратисты, перепуганные, а потому дравшиеся насмерть «отступники» и шайки уголовников, числом подчас превышающими две-три тысячи бойцов), и, натурально, с разрухой, усугубленной голодом, эпидемиями и беспризорщиной. В общем, все получалось. Мозги у мужика были светлые, хватка жесткая и авторитет абсолютный. Но было нелегко. И уж совершенно некстати докучал уже хорошо знакомый нам Жоан Бермудеш, нудя в том смысле, что, поскольку мушкетеров из Европы он привел, пора бы исполнить обещания, данные покойным Либнэ-Дэнгэлем. То есть, расплатиться за услуги лично с ним, перекрестить эфиопов в католичество, а половину Империи отдать королю. По первому пункту, в общем, возражений не было: человек реально рисковал, выполнил работу и имел полное право на компенсацию. О руке прекрасной Юдит, правда, речи не было (дева-воин пала смертью храбрых, пока жених шлялся по европам), провинция тоже не обломилась – претенденту объяснили, что дать-то можно, но ведь тамошняя знать выгонит, и у него хватило ума не настаивать, но титулом, должностью и поместьями весьма и весьма не обделили. Насчет прочего было разъяснено. Во-первых, поведал царь царей, обещания давал не я, а покойный батюшка. Причем, будучи на нервах. Да еще и в устной форме. Так что хрен теперь что проверишь, а на слово в таких делах верят только лохи. Во-вторых, ни о каком пол-царстве речи быть не может: христиане христианам против басурман должны помогать по-братски. И кстати, прислали-то всего 400 человек, погоды не сделавших, мы, эфиопы, и без них уже побеждали. Что до вопросов церковных, Бермудешу и успевшему к тому времени прибыть к императорскому двору епископу Андресу де Овьедо, папскому нунцию с широкими полномочиями, было рекомендовано разбираться с «абунэ» самим, дескать, светская власть в дела церкви не вмешивается. В итоге, проведя пару диспутов и убедившись, что ловить нечего, падре Овьедо в конце 1558 года покинул Эфиопию, добившись, правда, от царя царей разрешения вести в Империи проповедь христианства по версии Рима и оставив для реализации миссии с десяток иезуитов. Впрочем, даже эта сущая малость взбесила святых отцов настолько, что гибель императора в бою они объяснили год спустя карой Господней, а при срочно выкупленном у мусульман и наследовавшем ему старшем брате, императоре Минасе, постарались взять реванш по максимуму. Что и удалось. Новый царь царей, просидев в плену 20 лет, но ислама,– то ли и впрямь из фанатизма, то ли из упрямства, а возможно, и потому, что надеялся когда-нибудь все же выбраться, - не приняв, в вопросах веры компромиссов не признавал. Он вообще был резок и недобр, к месту и не к месту высказывая обиду на покойного брата, наслаждавшегося жизнью, пока он, старший, мучился. Но, резко конфликтуя с князьями (дело дошло даже до мятежей и покушения), со святыми отцами ладил, во всем идя им навстречу. В частности, лишились права проповедовать, а после неудачной попытки поиграть в политику и угодили под арест иезуитские миссионера. Император, судя по всему, собирался их вообще выслать без права возвращения, но вскоре, еле-еле успев уладить дела с бунтовщиками, умер то ли от яда, то ли от лихорадки, оставив престол сыну Сэрцэ-Дэнгэлю. Опекуном и и гарантом его прав, охотников оспорить которые был при имперском дворе куда больше, чем хотелось бы, согласно последней воле усопшего, стала церковь. .

Золотые годы

Будь эфиопские дела доверены францисканцам или еще каким-нибудь капуцином, интерес Рима к Африке после такого афронта, вполне возможно, вскоре спустили бы на тормозах, но проект курировал Орден Сердца Иисуса, а этих товарищей осложнения только провоцировали. Добившись аудиенции у Папы, генерал ордена Игнасио Лойола доказал наместнику Бога на земле, что закрывать перспективное направление только потому, что каким-то фанатикам не по душе свет любви и разума, не только неразумно, но и безответственно по отношению к братскому эфиопскому народу. Вот только спешка, известное дело, хороша при ловле блох, так что торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, а пока что следует готовиться к неизбежным лучшим временам. Папа доводы принял, деньги под программу выделил, и Риме была открыта специальная школа, где талантливые и честолюбивые ребята, в основном, из «низов», а то и вовсе беспризорные (с ними иезуиты очень любили работать) принялись изучать амхара, тиграй и другие языки Эфиопии, её историю, обычаи и традиции. А также, естественно, принципы «древней восточной» религии, несостоятельность которой им предстояло в будущем доказывать заблудшим черным братьям во Христе. Никто никуда не спешил, да и незачем было. При всех вариантах, подрастающему Сэрцэ-Дэнгэлю было не до того. Собственно, всю свою долгую (36 лет, не хрен моржовый) каденцию он, не давая себе отдыха, сшивал и приводил в порядок измученную Империю, вновь поползшую по швам после гибели Гэлаудэоса, которому все подчинялись просто потому, что это был Гэлаудэос. Сын Минаса был умен, силен и дальновиден, у него многое получалось. Спустя годы, уже на смертном одре, он возгласил хвалу Христу, «давшему сделать все, о чем я возносил молитвы», и это соответствовало истине. Худо ли бедно, но власть центра признали «царства всех четырех сторон», мятежники всех сортов были сокрушены, а «тела их брошены под быков», султанат Адале фактически перестал существовать, а варвары-галла, пару раз получив по первое число, попросили дать им немного земли для поселения, поклявшись быть подданными лояльными и послушными. К 1589 году была решена и «турецкая» проблема – османы, очень активно участвовавшие в усобицах, предложили императору мир, правда, ценой уступки двух важных портов, но эту цену Сэрцэ-Дэнгэль готов был уплатить. Кое-какие подвижки получились и в менее романтичных отраслях. С мест пошла дань, кое-где, в бунтовавших округах, удалось даже отменить наследственные должности, усадив туда чиновников-назначенцев. В общем, хороший был царь царей, и достойное вышло царствование. Однако всему на свете своя цена. В дела князей, присяги не нарушавших, центр практически не вмешивался, довольствуясь данью, в связи с чем власти на местах страх Божий забыли и крестьяне что ни год бунтовали, но – главное – политика неуклонно согласовывалась с «абунэ», что правда, то правда, многое для императора сделавшими. Тем паче, что святые отца хорошо помнили, чем чреват развал государства, и повторения не желали. В этом плане благодать и взаимопонимание были столь всеобъемлющи, что церковь, размякнув, не стала возражать против посольств в Европу на предмет оказания технической и финансовой (но не более!) помощи. Когда же ответа не последовало, видимо, придя, видимо, к выводу, что вопрос закрыт окончательно, сквозь пальцы посмотрели даже на перевод арестованных иезуитов из монастырской тюрьмы в отдаленный, но очень уютный городок Фрезона, славившийся истовой религиозностью населения, с издевательским дозволением проповедовать там, но только там. Еще, правда, заезжали поболтать охочие до новинок принцы и княжичи из числа мажоров, которым закон не писан, но на это вообще никто внимания не обращал, - что взять с оболтусов? И такая идиллия продолжалась аж до кончины Сэрцэ-Дынгыль, скончавшегося в 1597-м во время очередного похода против варваров, после чего жернова мельницы Божьей стали набирать обороты.

Новое мышление

Как ни странно, при завидном обилии жен, законных детей у почившего в бозе не имелось, в связи с чем о желании носить корону заявили сразу три равноправных претендента, однако двое, Зэ-Дэнгэль и Суснэйос ака Зизиний, имели слишком много влиятельных родственников в провинциях, чтобы властный патриарх Петрос, при жизни Сэрцэ-Дэнгэля привыкший считать себя «вторым императором», а после смерти царя царей ставший, так сказать, временно исполняющим обязанности, позволил наглым мальчишкам занять престол. Так что, с подачи церкви и при активном участии двора, не желавшего видеть в стольном Гондэре новые лица, Львиной короной увенчали совсем юного сына наложницы Якоба, - помимо прочих достоинства еще и двоюродного патриаршего племянника. Мальчишка, правда, оказался себе на уме, а возможно, просто поучения наставников ему, по младости лет, поперек горла встали, так что привычку ездить во Фрезону, где было интересно и весело, а белые отцы вели себя с ним, как с настоящим царем царей, не оставил. Даже наоборот, заявил о намерении позволить им вернуться в столицу и открыть школу, где будет учиться и сам. После чего был святым дядюшкой уволен и отправлен куда подальше. И это со стороны его святейшества оказалось крупной ошибкой. Пока преосвященный размышлял, кого из претендентов второго ряда усадить на освобожденное скверным пацаном место, в Гондэр во главе войска, спешно собранного родственниками, вошли Зэ-Дэнгэль и Суснэйос, в недавние времена завсегдатаи посиделок во Фрезоне. По взаимному уговору, престол занял старший, Зэ-Дэнгэль, и очень скоро выяснилось: фрезонские затворники времени зря не тратили. Программная речь нового императора была сродни, - пардон за трюизм, но лучше не сказать, - грому среди ясного неба. Основные тезисы ее вкратце сводились к следующему: покойный дядя Сэрцэ-Дэнгэль был замечательным человеком, он обеспечил Эфиопии тридцать лет стабильности и относительного процветания, но в итоге, дорогие товарищи, мы имеем застой во всех отраслях и без ускорения страна обречена. Так что, нравится это кому-то или нет, а необходима перестройка и, будем откровенны, в этом деле нам без Европы не обойтись никак. Ясно, что при дворе тотчас появились иезуиты, потеснившие, а то и вовсе отправившие в отставку старых управленцев. Немедленно тронулись в путь посольства к Папе и Филиппу III, королю Испании и Португалии, с извещением о том, что царь царей молится исключительно по римскому канону и готов делать Эфиопия католической хоть завтра, а также (если западные друзья считают, что время настало) начать крестовый поход, - сперва на побережье, а потом как получится, хоть до Истамбула. Только пусть Его Святейшество и Его Величество поскорее пришлют побольше толковых людей. Военных, ремесленников, купцы пусть тоже едут, им льготы будут, но главное – миссионеров, потому как народ у нас темный и ему все разжевывать и в рот класть надо.

Сказать, что программа произвела впечатление, значит, не сказать ничего. Шок был конкретный. Первый мятеж против «Балубэ-Сэйтан», Меченого Сатаной, как мгновенно назвали монарха «абунэ», начался уже через три дня. Однако Зэ-Дэнгэль с бунтовщиками справился, сразу вслед за тем издав указ о налоговой реформе: отныне размер податей с каждой провинции надлежало вычислять на основе ее урожайности и численности населения, а не как местные власти пожелают. И самое страшное, что слова не остались только словами – по областям поехали уполномоченные центра, проводя опись земель, оценку их плодородия и перепись податного населения. Это взбесило всех, кроме, вероятно, Суснэйоса, бывшего с кузеном в прекрасных отношениях, но и он, судя по всему, такого темпа реформ не одобрял, потому что в один прекрасный день, уехав на охоту в свои владения, задержался там и в столице больше не объявлялся. Царь же царей, раздав указания, в ожидании европейцев жил насыщенной интеллектуальной жизнью, развлекаясь диспутами, в которых иезуиты, не скованные теперь никакими запретами, раз за разом клали еще не покинувших столицу вслед за предавшим императора анафеме патриархом «абунэ» на обе лопатки. Как ни странно, видимо, даже не задумываясь о том, что остался по факту без единого союзника, не считая миссионеров и 200 человек их обслуги с мушкетами. А страна тем временем уже вышла из-под контроля, и когда его преосвященство во главе огромной армии вошел в Годжам, родную провинцию императора, стало понятно: царю царей остается или каяться, или отрекаться, или воевать. Избран был, естественно, третий вариант. В сентябре 1604 года противники сошлись лицом к лицу. Против взвинченной до предела людской масса в доспехах и рясах, под знаменами всех монастырей и всех князей Эфиопии стояла горстка людей, возглавляемая отлученным от церкви императором, из под стяга которого знамени, не прячась, дезертировали насильно призванные солдаты. Самые стойкие, не сбежавшие до рева труб, бросили оружие сразу после. Горстка европейцев, пощады не ждавших, дралась насмерть, но смерть не замедлила. Сам царь царей, бившийся, по сообщению хрониста, «как стая адских волков», пал одним из последних, и коснуться «Меченого Сатаной» никто не посмел. По приказу патриарха ему выкололи глаза копьем, перстень-печатку отсекли алебардой, вместе с пальцем, а по телу трижды прогнали конский табун, так что хоронить было уже нечего. Имя Зэ-Дэнгэля вычеркнули из хроник, а на трон вновь усадили Якоба, уже осознавшего, что дядюшка Петрос всегда прав. Что, как вскоре выяснилось, было преувеличением.

Иного не дано

В любом деле, как известно, главное – вовремя остановиться. Его святейшество не смог. Дорвавшись до фактически единовластия, о котором, судя по всему, давно мечтал, он начал ломать традиции не менее круто, чем погибший оппонент. Принял ни в какие рамки не укладывающийся титул «Абунэ-Нэгус», Царь-Отец, он объявил церковь высшей властью Империи, заставив светских князей присягать себе и Христу, как прямым сюзеренам, с целованием ноги и рассылкой монахов кураторов к княжеским дворам, на предмет надзора и взимания дани. В результате чего подавляющее большинство «дворян» вскоре оказалась под знаменем вернувшегося из отпуска Суснэйоса. Был бой, крайне жестокий и кровавый, исход которого определился, как считается, отказом патриарха от использования огнестрельного оружия как «дьявольского дара». Царь-Отец пал, изрубив боевым топором 11 противников, бедняга Якоб , трогать которого было запрещено, тем не менее, тоже погиб, пытаясь бежать с поля сражения в одежде простого воина, а Суснэйос, короновавшись, приступил к исполнению обязанностей. Будучи очень и очень не идиотом, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что после всего красивого любви от церкви ждать не приходится. Но не особо и хотел. Сразу после венчания он сообщил вассалам, что, конечно, во многом торопыга Зэ-Дэнгэль был прав, без Запада из задницы страна не выползет, так что имя его в хрониках следует восстановить, но с перегибами в сфере налогообложения покончено и теперь на этот счет все будет, как при дедушке. А что касается полномочий субъектов федерации, так берите суверенитета, сколько сумеете унести, - при условии, разумеется, полной лояльности центру. «Герцоги» и «графы» отреагировали должным образом, единогласно поддержав идею, за которую еще недавно проклинали Зэ-Дэнгэля, - перенос столицы из «святого», насквозь пропахшего ладаном Гондэра в Дэбрэ-Табор, лично императором заложенный город с одним-единственным монастырем. Параллельно царь царей не побрезговал съездить на границу, где довольно хреново жили нелегалы - «варвары»-галла и лично пообщаться с народом. По итогам встреч воинственным дикарям раздали лены в потенциально «горячих» округах, включая в структуру полков «шоа» - военных поселенцев, подчиненных лично монарху. Земли, в основном, изымались у монастырей, правда, - как правило, из числа присвоенных святыми отцами под шумок Великой войны, - но «абунэ», считавших себя ограбленными, это мало успокаивало. Тем более, что идти на примирение Суснэйос подчеркнуто не собирался, вместо того активно, хотя и не так вызывающе напоказ, как его друг детства и предшественник. Миссионеры вновь получили право набирать и обучать учеников, свободно передвигаться по стране и устраивать диспуты; к королю Испании и Папе отправились новые послы, в Эфиопию прибыл новый глава миссии, Алонсо Паэс, очень, видимо, достойный и умный пастырь, быстро завоевавший уважение и при дворе, и в провинциях. Параллельно один за другим шли диспуты; иезуиты громили доводы «тутэйших» в пух и прах, с привлечением новейших достижений научной и философской мысли, «тутэйшие» твердо стояли на том, что все это «измышления Сатаны», а как в старых эфиопских книгах писано, так оно и есть. Окончательное решение, в конце концов, принял сам Суснэйос, высказавшись в том смысле, что религия не догма, а руководство к действию, так что отцы-иезуиты победили. После чего в сентябре 1622 года вместе с наследником и ближним кругом принял от Паэса крещение по римскому католическому обряду. Естественно, в глубокой тайне. Которая, разумеется, сразу же стала достоянием гласности, после чего и так уже доведенный до белого каления патриарх Симон отлучил «Алауи-Нэгусэ», Царя-Еретика, от церкви и призвал всех добрых детей Христовых восстать против поругания веры. Однако поддержка у Суснэйоса было куда больше, нежели у Зэ-Дэнгэля. От него не бежали. В очень жестоком сражении он победил, патриарх, подобно своему предшественнику, погиб от меча. Что не добавило у на время смирившихся «абунэ» любви к монарху, однако это его по-прежнему не очень волновало, тем более, что долгожданные люди с запада наконец-то пошли косяком…

Дефолт

Очень долго, лет десять, а то и больше, Суснэйосу удавалось все. Но, как показала жизнь, почивать на лаврах было рано. Первой ласточкой грядущих проблем стала кончина всеми почитаемого и любимого падре Паэса, патриарха по версии Ватикана, умевшего ладить даже с «абунэ». Новый «отец отцов», Игнасио Мендес, был, правда, не глуп и ревностен, но, происходя, в отличие от предшественника, не из «черни», а из знатного рода, понятия не имел о такте. Отказавшись от рекомендаций Паэса, предусматривавших постепенную, растянутую во времени замену старых обрядов новыми, он приказал водить в Эфиопии римский правила по установленному образцу, при этом унижая «варваров и дикарей» не только из светской знати, но и из числа святых отцов, симпатизировавших Риму. Хуже того, началось давление, а затем и гонение на евреев, императору традиционно лояльных, а на церковные склоки среди христиан внимания не обращавших, полагая, что уж к кому-кому, а к ним это никак не относится. После того, как по требованию Мендеса было отменено древнее правило праздновать наряду с воскресеньем субботу, а евреи были объявлены «христопродавцами», подлежащими насильственной христианизации или изгнанию, иудейская знать встала на дыбы, чем немедленно воспользовались «абунэ», впрочем, искренне возмущенные таким святотатством. Еврейские провинции фактически вышли из повиновения царю царей. Недовольство – очень сходно с Россией времен Раскола, - росло и среди «черни», которую начали гнать в новую веру пинками, и это тоже играло на руку святым отцам, под сурдинку разъяснявшим народу, что беда не только в новых обрядах, но и во всех без исключения новациях. Вплоть до европейских кузниц, ткацких мануфактур и лекарей. Народ верил. Кузницы и станки горели. Царь царей отвечал на бунты казнями, но мятежи вспыхивали вновь, хотя особой опасности пока еще не было: фокусы Мендеса оттолкнули многих вельмож, но европейцы, которых прибыло уже не меньше трех тысяч, были надежной опорой. К тому же они продолжали прибывать.

12 февраля 1628 года Суснэйос, решив, что настало время расставить все точки над «i», официально объявил католицизм единственной государственной религией, «старые заблуждения» - ересью, а себя – вассалом Папы. И грянуло. Все недовольства связались в узел войны за «единственное верное учение» на множестве фронтов, и приходилось распылять силы, что отнюдь не способствовало победе. В боях погиб кронпринц Марк, разделявший взгляды отца, и дочь Марьям, командующая имперской гвардией. В ответ – по указу взбешенного императора - мятежники духовного звания, отказавшиеся подчиниться и пройти переквалификацию по новым стандартам, потеряли неприкосновенность, их пытали, казнили, непокорные монастыри осаждали и брали штурмом, изымая в казну имущество. В иудейских областях заполыхали костры: жгли тех, кто остался в вере Моисеевой, но не покинул страну. В ответ еврейские князья и толпы рядовых евреев двинулись в войско епископа Микаэля, местоблюстителя патриаршего престола, встречавшего их по-братски. Царь царей метался из конца страны в конец, не понимая, почему сократился, а потом и вовсе почти иссяк поток пополнений из Европы. А в начале 1632 года удар в спину отцу нанес младший сын Фасиледэс ака Василид, после гибели Марка отозванный из монастыря (отец сдал его туда, надеясь со временем вырастить в патриархи) и ставший кронпринцем. Считая, что иезуиты - посланники ада, алчущие истребить ««единственно правильную веру», он открыто выступил против отца, после чего стал кумиром масс, а что-то делать с единственным наследником император не мог. В конце концов, узнав от очередных новоприбывших о ситуации в Европе, где, оказывается, разгорелась континентальная война, позже названная Тридцатилетней, и, осознав, что бороться нет смысла, император 14 июня 1632 года официально и публично признал переход в римское вероисповедание, и отрекся от престола в пользу Фасиледэса.

Стабилизация

Спустя месяц после отречения Суснэйоса (сам он по просьбе сына был святыми отцами «милостиво прощен», получив право выбора между покаянием в монастыре и пожизненного ареста в любом из своих поместий) в «священном» Гондэре, вновь ставшем столицей Империи, был созван собор. Вернее, съезд авторитетных иерархов и монахов всей страны, с участием ночетных гостей -  иудейских мудрецов, получивших право голоса. Мендесу и его людям было позволено защищать свои взгляды, оправдывать свои действия и доказывать верность своего символа веры в открытой дискуссии, но, в отличие от прошлых диспутов, теологические тонкости никого не интересовали. Все решения были приняты еще до открытия заседаний и всем заранее известны. Подведя итоги, председатель – местоблюститель Микаэль, - потребовал у императора выдачи «посланцев Дьявола» церковному суду. О том же, в отношении троих, увлекавшихся кострами, просили раввины. На это, правда, Фасиледэс, понимая, чем дело кончится, не пошел. Он ограничился тем, что сровнял с землей все мануфактуры и разоружил католиков, приказав эфиопам срочно возвращаться к истокам и каяться, аевропейцам убираться прочь, - кроме иезуитов, под стражей отправленных обратно в покинутую их наставниками  четверть века назад Фрезону. Через какое-то время они, памятуя, что жалует царь, да не жалует псарь, так что сидеть и ждать глупо, сумели бежать на побережье, к сочувствующим князьям, но те, опасаясь последствий, помощи не оказали. Хотя и царю царей на верную гибель не выдали, предпочтя – красиво оформив сюжет как налет на караван, - передать опасных гостей в руки турок. Год спустя, после принятия Портой соответствующего решения, беглецы разъехались кто куда, в основном держа курс на Рим. И все вернулось на круги своя, как в эпоху до нашествия Граня. Князьям свое, церкви свое, пахарю тоже свое, а некая, с течением времени все более и более скудная толика, - царю царей. Пути же Эфиопии и Европы разошлись на долгие 230 лет, до середины еще неимоверно далекого XIX века… 

Империя будет жить!

 Если кровью надо платить за власть...

...И много воды утекло с тех пор, и много слез, а немало и крови. Отстояв себя от посягательств извне, Эфиопия надорвалась. Последующие два с лишним века стали эпохой медленной, но неуклонной деградации. Власть Соломоновой династии скукоживалась от правления к правлению, и к началу XIX века «цари царей» окончательно превратились в священные куклы, использовавшиеся в качестве ширмы негусами «королевств» Тигре, Ласта и Шоа или расами «княжеств» поменьше, держащими в звании «наместника» их резиденцию – Гондэр. А страна расползалась на уделы и население понемногу переставало ощущать себя единым целым, вновь возвращаясь к племенным принципам. Даже мощная церковь дала трещину, расколовшись на несколько «толков», по факту тоже отражающих противоречие племен, и могучие монастыри превратились в феодалов, тоже требующих свою толику власти.

Плохо от бесконечных войн было всем, города пустели, деревни безлюдели, - население бежало в горы, - по всем дорогам, терроризируя все живое, бродили банды разбойников-шыфта, а ко всему еще вновь оживились мусульмане, - уже со стороны не распавшихся султанатов побережья, а Египта, и возвращения сильной власти хотели все. Но никто не хотел уступать, и никто не мог переломить в свою пользу установившееся равновесие сил. Чтобы исправить положение, нужен был какой-то новый, не вписанный в устоявшуюся схему фактор, - и он появился, а звали его Каса.

Жизнь, в общем, как сюжет для приключенческого романа. В 1818-м, в глухой провинции гниющей империи родился мальчик, которому по жизни ничего не светило. Родное племя, куара, влиянием не пользовалось даже на губернском уровне, отец – небогатый мелкий «дворянин» (давайте уж для простоты так), мать и вовсе крестьянка. Рано потерял папеньку. Благодаря дяде, сделавшему неплохую военную карьеру, попал в престижную монастырскую школу и при определенном везении мог рассчитывать на должность секретаря у кого-то из больших людей. Или, как вариант, рост по церковной линии, до настоятеля, но не выше.

Однако дядя погиб, мать, чтобы выжить и помогать сыну, учиться, вынуждена была торговать коссо – плодами, прочищающими желудок, а монастырь разгромили шыфта, перебив многих учеников. Но Каса выжил… и ушел в горы, пристав к банде, - а потом, за несколько лет проявив волю, военный талант и харизму, да еще, ко всему оказался щедр и удачлив, сделался популярен и вырос в авторитеты провинциального масштаба. А поскольку, грабя и всяко злодействуя, простых людей он не трогал, а наоборот, привечал и старался помогать, в него поверили и к нему пошли крестьяне, забившиеся в урочища от невыносимой жизни, после чего шайка разбухла до целого войска. Очень маленького, правда, но спаянного и дисциплинированного.

В принципе, так начинаются крестьянские войны. Однако у парня были иные планы. Примерно как в свое время сирота Темучжин или басмач Тимур, о которых он ничего не знал, Каса мечтал о великих делах.Он хотел признания, власти, почета, а главное, - изнания турок из Константнополя, Иерусалима и Александрии, - а  для этого большой банды мало. Для начала нужны были опыт и хоть какой-то официальный статус. Поэтому, в один прекрасный день покинув побратимов, парень устроился к одному из местных князьков, толмачом и советником по военным вопросам, года полтора потерся среди провинциальной знати, а потом, вернувшись в горы, собрал отряды шыфта и, убив в семи поединках тех, кто не согласился, объявил себя главным в чине дэджазмача.

Здесь, дабы потом не возвращаться, поясню: система чинов, званий и титулов в тогдашней Эфиопии была невероятно запутана, и все, ниже князя, могло трактоваться и как титул, и как военное звание. Так что, присвоенный Касой ранг можно условно перевести, как «полковник, имеющий право владеть уездом», и право это вожак шыфта подтвердил очень быстро, разгромив всю мелкую знать в округе, казнив непокорных, обласкав присягнувших и взяв под контроль все поселки, а также сбор налогов и караванные тропы. С этого момента его боялись, признав серьезным игроком, и господа губернского масштаба, обратившись за помощью в Гондэр, к «наместнику», расу Али Малому, и вдовствующей императрице, его матери, а параллельно, и бабушке номинального императора.

Барышня и хулиган

Собрали войско. Командующий, выступая в поход, публично поклялся «покончить с сыном торговки коссо», но зря: проиграв первую же битву, он попал в плен и Каса, мстя за бахвальство, велел напоить его густым отваром коссо, что вызвало мучительную смерть. Такой демарш в Гондэре справедливо расценили, как пощечину, которую от худородного терпеть нельзя, и спешно собрали новую армию, поручив новому командующему покончить с наглецом; это сочли даже более важным, чем отражение войск египетского владыки Мухаммеда Али, аккурат в это время перешедших границы, - причем, основной целью египтян был именно Каса, возвышение которого их беспокоило.

Каса, однако, от боя уклонился и ушел в горы, а драться с агрессорами пришлось карателям, проигравшим вчистую, поскольку у мусульман, помимо лучшей выучки, имелись пушки. Разгром был столь полным, что в плен попала даже сестра кукольного царя царей, княжна Тоуабэч, пребывавшая в войсках в качестве священного талисмана. И вот тогда-то Каса спустился с гор весь в белом. Это был шанс, и он не собирался его упускать. Разбив египтян в тяжелом бою, он освободил княжну, - девушкку, кстати, очень красивую, - охмурил ее, получив обещание, когда станет достойным ее руки, выйти замуж за него и ни за кого другого, и целую-невредимую отослал в Гондэр.

Так в канву романа вплелась и лирическая линия. Но, в основном, полотно  было батальное. Новое войско, возглавленное лично императрицей и «наместником», Каса разгромил в невероятно тяжелой битве, буквально вырвав победу. В плену оказалась даже мать «наместника», бабушка императора и княжны Тоуабэч, которую, разумеется, с почтением вернули сыну, но взамен рас Али признал за победителем титул и официальные права на области, которые он отныне контролировал по традиции и по закону, вписавшись тем самым в истеблишмент. И снова война, и снова победы, маневры, интриги, союзы, и опять бои, по итогам которых Каса, войдя в силу уже общеимперского калибра, двинулся на Гондэр, требуя в жены княжну.

Таких мезальянсов в Эфиопии не было никогда. «Нет», сказала бабушка-императрица. «Нет», сказал папа-«наместник». Но девушка сказала «Да» и, невиданное дело, выпрыгнув из окна, сбежала в лагерь к любимому, любимый же на радостях, стерев в пыль все, что стояло на пути, в июне 1847 занял Гондэр, взял в плен старую императрицу и царя царей Йоханныса III, и сыграл свадьбу. Став отныне уже не каким-то дэджазмачем, но имперским князем, членом императорской фамилии, а заодно (но не менее важно) обзаведясь красивейшей, слепо обожавшей его женой, редкостной умницей, ставшей его самым верным советником.

С этого момента Каса, по-прежнему очень популярный в народе, начал обрастать приверженцам покруче. К нему примыкало «дворянство», к нему присоединялись аристократы низших рангов со своими дружинами, в его ставку нашли дорогу послы «князей» и  «короля» Ласты, а самое главное, именно на Касу, поразмыслив, сделал ставку молодой, крайне амбициозный патриарх, абунэ Сэлама III, тоже мечтавший о единой стране и увидевший в молодом шыфта человека, которого, в отличии от «князей-королей», можно будет взять на поводок. Этот союз для Касы был настолько важен, что все требования абунэ он принял, согласившись объявить единственно правильным толк «кара» (чистое православие), которого придерживался патриарх, а все остальные, не говоря уж о католицизме, объявить вне закона, причем католикам вообще полагалась смертная казнь.

Встретились, пообщались, ударили по рукам, и  все вообще пошло как по маслу. По призыву абунэ в ставку Касы поехали князья всех провинций, уже не заключать союзы, но присягать, и в 1853–м рас Али, некоронованный правитель империи, окончательно разбитый, куда-то сгинул, а сын торговки коссо, подчинивший себе все нагорье Амхара, - сердце империи, - стал одним из реальных претендентов на имперский трон. А вскоре, 7 февраля 1855, и короновался в монастыре Марьям-Дэрэсса, причем, поскольку провел церемонию лично патриарх, с соблюдением всех старинных, даже забытых эфиопских обычаев, говорить о какой-то узурпации не мог никто. Отныне Теодроса II (имя было избрано в связи со старой легендой) можно было и свергнуть, и убить, но не вычеркнуть из хроник, как самозванца.

Ставка на зеро

Корона, однако, еще не власть. «Король» Ласта прибыл на коронацию и присягнул без вопросов, «короля» Тигре новый царь царей разбил, понизив статус «королевства» и посадив туда своего наместника, но оставался еще и третий, с которым говорить было не о чем. Хайле-Мэлекот, «король» могучего Шоа, опирающийся к тому же и на вассальное Уолло, «княжество» воинственных племен галла, исповедуя толк «тоуахдэ» (православие с уклоном в несторианство), объявленный в пределах его владений единственно верным, считал «кара» ересью, абунэ – раскольником, а императора – худородным выскочкой. Кроме того, родословная ныгусэ Шоа восходила к царице Савской, армия была вдвое больше императорской, и короче говоря, его следовало или переубедить, или погибнуть. Двоим в одной Эфиопии варианта ужиться не просматривалось.

Неизбежная война перешла в горячую фазу, и вскоре Теодрос впервые показал, что способен не только побеждать врагов и обаять союзников. После первой битвы с войсками галла, привычно, хотя и с немалым трудом им выигранной, несколько тысяч пленных, как полагалось, отпустили домой, в Уолло. Но перед тем, как отпустить, всем до единого, от рядового до дэджазмача, отрубили руки. Слухи разнеслись мгновенно, и страна онемела от ужаса. Размышлявшие, чью сторону принять, резко перестали сомневаться, ошеломленная Уолло признала верховную власть императора, милостиво согласившегося больше рук не рубить. И в октябре 1855 , собрав армию в (возможно, преувеличено) 80 тысяч воинов из всех провинции империи, Теодрос II в сопровождении абунэ Сэламы и «королей» Ласты и Тигре, двинулся на Анкобэр, укрепленную столицу Шоа.

Исход столкновения не брался предсказать никто. Императора вел огромную армию, но и в полках «короля» Тигре бойцов было не меньше. Теодрос по праву слыл непобедимым, но и на счету Хайле-Мэлекота, воевавшего и с мусульманами, и с соседними князьями, и с пограничными «варварами» поражений не числилось. Рядом с царем царей во главе войска ехал сам абунэ, объявивший поход священной войной с «еретиками тоуахдо», но и негуса благословил на борьбу с «еретиками кара» ычеге (митрополит) из монастыря Либнэ-Дынгыль, почти равный по статусу патриарху. И даже тот факт, что накануне сражения, 9 ноября, скоропостижно скончался (или был отравлен лазутчиком, что тоже вполне вероятно) умер ныгусэ Хайле-Мэлекот, мало что менял: военный совет Шоа, не желая деморализовать солдат, веривших в звезду своего «короля», засекретило его смерть наглухо.

Уловка удалась: когда войска начали разворачиваться в боевые порядки, владыка Шоа, как всегда, сидел в своем паланкине на месте, определенном традицией. Правда, лицо его было скрыто покрывалом, но священники объяснили солдатам, что все в порядке: просто у его величества болят глаза, и специальный человек, голосом, похожим на голос Хайле-Малекота, «призвал храбрецов Шоа постоять за правильную веру и родную землю». Затем, около полудня, прогрохотали трубы, - и через несколько часов стало ясно, что Теодрос вновь победил. Ему достался весь обоз противника, в том числе, две пушки, о которых он мечтал, - и Эфиопия.

Правда,  самый ценный приз, 12-летнего «королевича» Сахле-Марьяма, заполучить не удалось: телохранители, один за другим жертвуя собой, сумели вывезти пацана с поля боя, к матери, переправившей сына на юг, где, как казалось, безопасно. Но теперь безопасно не было нигде. Скоро принц оказался в руках императора. Его, конечно, не обидели, а поместили в неприступной крепости Мэкдэла, объявив «почетным гостем», но всем было ясно: пока мальчик «гостит» у царя царей, лояльность Шоа обеспечена. И все бы хорошо, но ничто в жизни не дается даром: на следующий день после великой победы (так, по крайней мере, гласит легенда) в ставку Теодроса пришла весть о смерти императрицы.

Ледокол

 На самом деле, свидетельствуют историки, императрица все-таки скончалась несклько позже, но какая разница? Известное дело: чем шире белая полоса, тем гаже черная, и для Теодроса, баловня судьбы, смерть беззаветно любимой жены стала первым ударом, от которого он, похоже, полностью не оправился никогда. Женился, конечно, опять, на красавице-аристократке,  но брак оказался похабным: потомица царей презирала плебея-шыфта, сына торговки коссо, узурпатора, за которого вышла, чтобы облегчить судьбу родни, и не скрывала этого. Она публично называла мужа «неотесанным грубияном», он тоже по пьяни, - а выпивать начал сильно, и не завязывал, - жаловался лучшему другу, фитаурари («графу») Гебрыйе, что «женился на злой рыбе».

Но как бы то ни было, она родила ему сына, которого император очень любил, а время рубцует раны. И Теодрос искал забвения в работе. Колесил по стране, стараясь искоренять коррупцию. Охотно встречался с народом, вникал, помогал, избегая всякой роскоши. Тасовал кадры, подбирая честных сотрудников и карая ворюг. Строил мосты, прокладывал дороги. Реформировал налоговую систему. Построил «завод», где европейские мастера лили пушки «как в Египте», по мнению царя царей, шикарные. Много времени уделял формированию регулярной армии, обеспечив храбрым и верным людям из низов социальный лифт. Короче говоря, мечтая ввести Эфиопию в круг великих держав («стать как Египет или Англия»), пахал, как зебу. Вот только получалось плохо.

Вернее, хорошо, но только если царь царей работал в ручном режиме. Да и тогда, если честно, шли сбои. Будучи, по сути, полевым командиром с двумя классами монастырской школы в активе, император знал, чего хочет, но не знал, как (лучший пример: «пароход» на озере Тана, на педальном ходу, но с котлом на палубе, чтобы из трубы шел пар), совершенно не понимая, что стране его мечты глубоко фиолетовы. Страна просто не дозрела: не было еще ни настоящих городов, ни внутреннего рынка, ни, соответственно, купечества, на которое можно было бы опереться, а народы, населявшие «королевства» и «княжества» считали законной властью представителей древних династий, а не худородного чужака с мутным криминальным прошлым. Поэтому мятежи в провинциях начались почти сразу после коронации.

Кланяться «торговцу коссо» аристократы, даже из как бы «лояльных», не желали, они считали его явлением временным, этаким тараном, сумевшим поднять инертные массы на слом старой системы, который выполнил свою задачу и должен уйти, уступив место тем, кто имел на это место право по рождению. И бунтовали, чем дальше, тем сильнее, причем некоторые даже искали поддержку в Европе, добравшись аж до Наполеона III, с интересом выслушавшего экзотических послов, обещавших сделать Эфиопию католической, и в ответ пообещавшего подумать, чем сможет помочь.

Вдобавок, серьезные проблемы начались и с церковью. Теодрос рассматривал мировую геополитику исключительно сквозь призму борьбы Креста с Полумесяцем. «Я муж Эфиопии, жених Иерусалима, возлюбленный Константинополя», говорил он, и его империя, стоящая на переднем крае этой борьбы, по его мнению, не могла не получать от «христианских государей» всю необходимую поддержку «из любви к Христу и Деве Марьям». Католиков ненавидел, к протестантам относился с недоумением, - дескать, «Эфиопы уже имеют Евангелие, так зачем нам еще и вы?», - однако, когда пасторы взялись отлить мортиру и преуспели, воскликнул: «Да! Такие священники нам нужны!» и разрешил проповедовать, но только среди иудеев-фалаша.

То есть, будучи по духу чистой воды православным фундаменталистом, Теодром, казалось бы, вправе был рассчитывать на дальнейшую поддержку абунэ. Однако патриарх, сознавая, чем император ему обязан, не удовлетворялся триумфом в духовной области, но желал стать «царем над царем царей». К тому же царь царей упорно не мог понять, зачем монастырям столько земли, если в бюджете не хватает денег, и зачем империи так много монахов, если здоровые мужики нужны в армии. Ничего странного, что Сэлама, уйдя в оппозицию, в конце концов, угодил в тюрьму, где и скончался, причем, получив известие о смерти патриарха, император на соболезнования отвечал: «Не утешайте меня! Поздравляйте меня с таким счастьем!», а монахи восставших и сожженных обителей понесли по стране слухи о пришествии Антихриста, с удовольствием подхватываемые знатью на местах.

Годы длинных ножей

В общем, все, чего удалось добиться, ползло по швам. Окраины бунтовали, армия их усмиряла, но как только войска Теодроса уходили из приведенных в подчинение провинций, те тотчас восставали вновь, а когда император снова пресекал беспорядки, восставали другие. Мятежи, правда, удавалось подавлять, но со все большим трудом, поскольку «лояльных» уже не было, и царь царей начал против «лицемеров» репрессии. Простых людей не трогал, деревни не жег, но с аристократами при первом намеке на подозрение, подчас даже не проверяя, действовал предельно жестко. Даже жестоко и даже с перебором, пугая даже тех, кто ему искренне симпатизировал.

Есть смысл, конечно, делать поправку на время и место. С этой точки зрения, можно сказать, что иначе было нельзя. Нравы эпохи гуманизма не предполагали:  только с 1855 по 1857 на его жизнь покушались 17 раз, и трижды император остался в живых чудом. Так что, свирепость противостояла свирепости, а версия о «патологической жестокости» основана, видимо, на том, что впервые за столетия пытали и казнили не смердов, которым бывший Каса как раз в меру сил мирволил, но «неприкасаемых». Как, собственно, действовали в свое время, объединяя свои страны, его европейские коллеги, но в ситуации, никак не способствовавшей успеху.

В итоге, - не прошло и десяти лет после триумфа, - в активе Теодроса оставались только обожавшие его солдаты, да еще крестьяне, которых царь царей старался не давать в обиду. Со временем, однако, рост налогов, связанный с постоянными карательными походами, оттолкнул от Теодроса и массы, верившие пропаганде монахов, армия из года в год редела, а подозрительность императора приняла оттенок психоза. О расправах на финише  царствования физически больно читать, даже зная, что писали хроники его враги. Так что, в конце концов, действия царя царей перестал одобрять даже самый ближний круг. Разве что фитаурари Гэбрыйе, друг еще со времен  шыфта, слепо верил в гений владыки и без размышлений выполнял все его приказы.

К началу 60-х количество перешло в качество. Императора признавали, ибо венчаный, но реальная власть центра в Тигре и Ласта рухнула, а за «королевствами» тянулись и княжества. Из горной Мэкдэлы бежал Сахле-Марьям, наследник Шоа, уже получивший взрослое имя Менелик, с восторгом принятый знатью и народом. Сразу по прибытии он провозгласил провинцию независимой и заявил о претензиях на престол ныгус-нэгести. Точно так же поступили «король» Ласты, рас Гобэзе, и рас Бэзыбыз-Каса, «король» Тигре.

А войско, - некогда свыше 100 тысяч бойцов, - к 1865-му сократилась вдесятеро, а расправы с заложниками, все более жуткие, только подогревали жажду мести, - и царь царей начал искать союзников за кордоном. Франция (католики!) в счет не шла, Россия и Пруссия не отозвались, а вот консул Уолтер Плоуден с напарником, «путешественником» Джоном Беллом, пришлись ко двору. Они сблизились с монархом, поощряли его интерес к прогрессу, убеждая, что Британия друзей не сливает и обязательно поможет в войне с турками, завоевании Эритреи и усмирении мятежников.

Тандем понемногу набирал вес, - вера в помощь Лондона стала со временем навязчивой идеей Теодроса, - что сильно беспокоило придворные кланы, и в один прекрасный день несколько царских племянников захватили англичан и убили. Царь царей, придя в бешенство, устроил жесточайшее кровопускание собственной родне, в Лондоне, выяснив детали, инцидент сочли исчерпанным, и вскоре новый консул, капитан Камерон, доставил в Мэкдэлу подарки королевы Виктории, - красивое блюдо и пару шикарных пистолетов, - плюс письмо с благодарностью «другу моему Теодору» с выражением готовности дружить.

Ответ из Лондона обрадовал царя царей чрезвычайно. Сочтя письмо знаком Судьбы, Теодрос 30 октября 1862 ответил учтивейшим посланием, сообщив, как любит и уважает «британскую сестру», как готовится сокрушить «врагов всего христианского мира» и как нуждается в современном оружии, ремесленниках, врачах и военных советниках. Письмо было отправлено в Лондон, и было положено под сукно в Министерстве иностранных дел, не дойдя до адресата - Королевы, так как какого-то африканского монарха, на их взгляд, вряд ли можно было бы принимать всерьез, да и отношения с турками в тот момент потеплели. Документ был передан консулу, консул отвез его в Массауа, оттуда конверт передали в Лондон, - и тишина.

Вообще-то, могло случиться и иначе. Лорд Кларендон, глава МИД, направивший Плоудена и Камерона, стоял за раздел Турции и дал консулам инструкции в этом духе. Но сменивший его лорд Рассел   был сторонником «мягкой силы» в отношениях со Стамбулом, поэтому письмо какого-то африканского царька королеве передавать не стали,  даже не удостоив отправителя ответом. И это было ошибкой: в вопросах уважения к императору Эфиопии отправитель был крайне щепетилен. Прождав два года, Теодрос очень рассердился, а рассердившись, в январе 1864 приказал арестовать Камерона за шпионаж в пользу Египта (некоторые основания для этого были), объявив, что консул будет освобожден не раньше, чем придет ответ на его послание. А в подтверждение серьезности своих слов, приказав вдобавок взять под арест всех европейцев, находившихся в Эфиопии.

Гвардия умирает

Яростный демарш  дал результаты. На Уайтхолле зашевелились, пошли запросы, злополучное письмо обнаружилось в дебрях архивов, и в январе 1866 в императорскую ставку прибыл личный специальный представитель Великобритании, сэр Хормузд Рассам, доставивший Теодросу долгожданный ответ Вдовы. Очень вежливый, но совсем не такой, на адресант надеялся. «Моему другу Теодору» сообщали, что Ее Величество пребывает в доброй дружбе с султаном Порты, напоминали, что мир лучше войны, и просили освободить невинных людей.

Такую реакцию Теодрос, уже воспринимавший реальность не вполне адекватно, воспринял как очередное оскорбление, ответив, что может воевать с турками без всяких союзников, но заключенных освободит не раньше, чем «британская сестра» пришлет ему оружие, советников и поможет построить военный завод «как в Англии». А пока в Лондоне не поймут, что император Эфиопии не шутит, господин Рассам останется у него в гостях. И вот тут-то терпение Острова иссякло. Эфиопское нагорье в сферу интересов Британское Империи не входило, зато были иные интересы, связанные с Суэцем и Аленом, и терять лицо в краях, где честь в понимании местных владык была превыше всего, не представлялось возможным.

В связи с чем, дебаты в Вестминстере на сей раз, длились недолго, и 21 октября 1867 в порте Зула высадились первые части экспедиционного корпуса, около 32 тысяч штыков, начавшие продвижение в сторону нагорья, прокладывая по пути узкоколейку для перевоза боеприпасов. Первым делом, однако, генерал Нэпир разослал князьям и «королям» письма. Дескать, завоевывать Эфиопию не намерен; имею приказ «освободить заложников»; уйду, как только «сокрушу тирана». Далее следовали лестные предложения. Англичане прекрасно понимали, что без поддержки «князей» им не обойтись, и согласием с ними очень дорожили, суля все.

Так что тайные, а потом и явные переговоры закончились наилучшим для всех сторон образом. Правда, «короли» Тигре и Шоа повели себя осторожно, ограничившись присылкой продовольствия, носильщиков и гарантиями не вмешиваться, зато Бэззыбыз Каса из Ласта пошел ва-банк. После встречи с сэром Робертом Нэпиром, поразившим эфиопа множеством невиданных орудий и верховым слоном, «король» пришел к выводу, что узурпатору не устоять ни в коем случае, а белые люди, в самом деле, не намерены оставаться в стране, но хотели бы оставить ее в хорошие руки. В связи с чем, вскоре на помощь Нэпиру подошла немалая армия Ласта.

В такой ситуации у Теодроса не оставалось никаких шансов, но бежать этот человек просто не умел. Император перевез пленников в Мэгдэлу, укрепил цитадель и ждал, а 10 апреля при Ароге состоялось первое и последнее сражение войны, по определению Мэркхема, «битва человека с машиной»: три  тысячи солдат и тысяча гвардейцев во главе с фитаурари Гэбрыйе двинулись в атаку, потом еще в одну, и вместе с командующим полегли под орудийным огнем, так и не добравшись до позиций врага. Англичан погибло всего двое. Это был конец, и Теодрос понимал: отступать некуда; все пути  перекрыли войска князей, попасть в плен к которым означало не просто умереть. Единственное, что еще мог он сделать, чтобы нагадить врагу, это перебить пленников, но смысла в резне не было никакого, и обычного в последнее время взрыва бешенства тоже не случилось.

На следующий день император отпустил европейцев, накормив их на прощанье, и послал победителю большое стадо коров и грустное письмо, рассказав, как уважает Англию, как мечтал улучшить жизнь людей в Эфиопии и сокрушить Турцию, но был «побежден предательством», поздравив Нэпира с победой и похвалив его армию, пришедшую «из страны, где люди знают цену дисциплине». Не щадя себя, он признавал, что «считая себя великим правителем, я дал Вам сражение, но ваши пушки очень хороши, а мое большое орудие взорвалось, не причинив вам никакого вреда».

Далее шло предложение о мире, на которое Нэпир учтиво ответил, что возможна только капитуляция, но если император сложит оружие, на расправу  его не отдадут, а увезут в Англию,  окружив всеми подобающими почестями. Теодрос столь же учтиво отказался, указав, что лучше умереть львом, чем жить собакой, раздал уцелевшим солдатам серебряные монеты и велел расходиться по домам, а сам с горстью близких друзей приготовился к штурму. Который и начался утром 13 апреля, а завершился к вечеру. Однако приказ "Взять живым!"   выполнить не удалось:  когда, перебив почти всех защитников цитадели, «красные мундиры» показались в дворе его резиденции, Теодрос II, "слуга Троицы", царь царей и император Эфиопии, вложил дуло подаренного «британской сестрой» пистолета себе в рот и спустил крючок. 

Раздача слонов

Покончив с Теодросом, освободив заложников, спалив дотла цитадель Мэкдэлы, уничтожив артиллерийский парк погибшего царя царей и дочиста ограбив казну (забрали не только золото, но и священные регалии владык Эфиопии, включая корону, и древние рукописи, которые Теодрос любил и трепетно собирал), Нэпир, тем не менее, проявил себя в высшей степени по-джентльменски. Попытки солдат надругаться над телом жестко пресекли, похороны устроены по высшему разряду, с традиционным оплакиванием, торжественным отпеванием, почетным караулом, саблями наголо и троекратным салютом гробу.

После всего этого, в конце апреля сэр Роберт приятно удивил союзников, не очень веривших в такое счастье, уйдя, как и обещал, из страны и увозя в обозе семью погибшего противника. Императрица, правда, в пути умерла, зато наследник  доставили в Англию, где королева Виктория (ей  маленький принц очень понравился), взяла его под личную опеку, определила в Харроу, затем в Сандхерст, так что, не умри он в юном возрасте от дизентерии, карьера у сэра Алемайеху, следует предполагать, вышла бы славная.

И вот теперь  временно бесхозная империя, от Гондэра до самых до окраин, начала осмысливать случившееся, - и очень скоро радостные вопли по поводу гибели «тирана» как-то сами собой утихли. При всем том, что под конец жизни Теодроса мало кто любил и все боялись, эфиопы очень ценят храбрость и не любят чужаков, так что, люди, «сражавшиеся (по определению самого Роберта Нэпира)  с беспредельным мужеством», даже у лютых ненавистников не могли не вызывать, как минимум, уважения.

Очень скоро во всех провинциях стала популярной неведомо кем сложенные песни о фитаурари Гэбрыйе, «сгоревшем в огне, но не показавшем врагу спину», и о самом Теодросе: «Смотрите, это была смерть мужчины, не знавшего слабости, это была смерть льва, которому позорно умереть от чужой руки!», и ходили слухи, что даже Менелик, «король» Шоа, на три дня уединившись в монастыре, оплакивал погибшего Льва Мэкдэлы. Но самое главное, как пишет эфиопский историк Текола Хагос, «пришло понимание, что старые времена уже никогда не вернутся».

И действительно, вернуть «эпоху князей» было невозможно: каков бы ни был Теодрос, сложившуюся за века сложную систему сдержек и противовесов, где страна существовала только номинально, а персона царя царей была всего лишь священным символом, он разрушил до основания; теперь вопрос был лишь в том, кому достанется корона.

А серьезных претендентов, не считая множества «князей» второго сорта, мечтавших, по максимуму, отделиться и зажить самостийно, было всего три: Гобэзе, «король» Ласта, располагавший войском в 60 тысяч бойцов, Менелик из Шоа, король без кавычек, ибо объявил о полной независимости, и державший под ружьем 20 тысяч человек, а также Бэзыбыз-Каса, «король Тигре» (10-12 тысяч), и очень многое зависело от того, кому что оставили ушедшие англичане.

Англичане же, покидая территорию, естественно, закладывали фитильки на потом, а закладывая, как всегда, рассудили здраво. Менелику, проявившему полную лояльности и поставлявшему корпусу продовольствие,  они сказали Thanks, чем и ограничились. Гобэзе помогал реально, однако сэрам не нравились его старые связи с французами, поэтому Нэпир отдал ему руины Мэкдэлы и кое-какие второстепенные регалии, но отказался «дарить» оружие, о чем «король» Ласта просил очень настойчиво. Зато Бэзыбыз-Каса, помогавший всем, чем мог, от начала похода до конца, получил дар, воистину королевский: 6 пушек новейшего образца, 6 гаубиц, девятьсот винтовок, очень много боеприпасов и дюжину «отставников» (сержантов-индийцев), чтобы обучили его солдаты обращаться с незнакомым оружием.

Потенциально все это богатство делало его маленькую армию очень серьезной силой, но чтобы она таковой стала реально, необходимо было время. А времени как раз и не было: какое-то время все выжидали, опасаясь рисковать, но нервы были на пределе и уже в августе Эфиопия узнала: Гобэзе объявил себя царем царей, приняв тронное имя Текле-Гиоргис II, объявил всем несогласным нечто типа «Иду на вы» и начал наводить свои порядки.

Труды и дни

Позже, задаваясь вопросом, мог ли «король» Ласта не спешить, историки, - включая и Текола Хагоса, и его учеников, - неизбежно приходили к выводу, что нет, не мог. В отличие от богатого Тигре и богатейшего Шоа, его уважаемая, но бедная и малонаселенная провинция не в силах была долго содержать огромное войско, да и ополченцы, охотно пошедшие за популярным владыкой, мечтали вернуться домой, но это в перспективе. А в данный конкретный момент огромная армия позволяла ему вполне обоснованно надеяться на успех, не глядя ни на какие винтовки.

Были и другие, тоже серьезные соображения. Например, в плане знатности (сакральность власти для традиционного общества очень важна, на чем, в общем, и погорел Теодрос) новый царь царей не то, что не уступал конкурентам, но превосходил их: помимо родства с Соломонидами, он, происходя по прямой линии от древнейшей династии Загуйе, обладал уникальным, очень почетным титулом уаг-шума. А кроме того, исключительно хорошей репутацией, как человек мужественный, мудрый и терпимый. Да еще и один из лучших полководцев империи, - о его мужестве пели песни бродячие певцы и общее мнение сходилось в том, что «От Гондэра до Амота не найдешь более искусного воина, чем владетель Ласта».

Все это позволило ему быстро приструнить первых несогласных, которых нашлось немало, и подчинить весь юго-запад, при этом завоевав дополнительные симпатии (он, вопреки обычаям, не любил казнить побежденных). В общем, провинциальная знать, рванувшая было на волю, подчинилась новой сильной руке довольно быстро, - и более того, после долгих переговоров удалось найти компромисс с Шоа. Получив во владение «бесхозную» провинцию Уолла и гарантии невмешательства центра во внутренние дела «королевства», Менелик согласился отказаться от претензий на престол и формально признал царя царей сувереном.

Как ни странно, получилось поладить и с Тигре. Хотя поначалу многие пророчили войну. Бэзыбыз-Каса, аристократ знатнее некуда, состоявший в родстве с влиятельными кланами севера и близких к идеалу отношениях с церковью, славился честолюбием, амбициями и военным талантом, заслужив уважение у самого Теодороса, назначившего его править Тигре по праву крови, и было мнение, что он будет настаивать на своих правах. Он, однако, посмотрев на позицию Менелика, настаивать не стал. Выговорив у шурина (его сестра-близнец Динкинеш была замужем за бывшим Гобэзе) много земель и почетных титулов, «король» подчинился и даже дал согласие платить дань, но особо оговорил, что, как верующий человек, формально признает Текле-Гиоргиса императором лишь тогда, когда тот коронуется по всем правилам.

Условие это, надо сказать, не было вовсе уж высосано из пальца: после смерти Сэламы патриарха в стране не было, в связи с чем, по требованию Гобэзе процедуру коронации провел ычеге, глава монашества, права помазывать не имевший; его благословение сделало претендента законным «и. о.», но не более. А кроме того, англичане, уходя, увезли с собой и рукописную «Книгу царей», написанную, по преданию, самим апостолом Фомой, без которой коронация, кто бы ее ни проводил, не могла считаться полноценной.

Оспаривать такие понятные всей стране условия Текле-Гиоргис, как человек, не менее свояка верующий, естественно, не мог. В связи с чем, обеспечив тыл, послал в Лондон просьбу вернуть книгу («Народ не желает слушать моих приказов, пока у меня нет этой книги»), а в Александрию заказ на нового абунэ и начал доводить до ума реконструкцию треснувшего единства. А было сложно. Устоять перед императором, изредка получившим от французов небольшие партии оружия, не мог никто, но ловить рыбку в мутной воде пытались многие, а Текле-Гиоргис, даже победив, как правило, прощал и миловал, опасаясь восстанавливать против себя элиты провинций. В связи с чем, мятежи шли по второму, третьему и так далее кругу, вынуждая императора вновь и вновь садиться в седло и созывать верное ополчение, суля богатые трофеи.

Но все же, пусть не быстро, пусть по чуть-чуть, страна признавала хозяина, - и все бы ладно,но в начале 1871 года в ставку императора пришли нехорошие вести. Великобритания, отвечая на запрос о «Книге царей», сообщил, что до окончания экспертизы, которая определит, кому больше нужен раритет, эфиопам или Англии, ничего конкретного обещать не могут. Вдобавок, доверенный купец из Александрии донес, что в городе замечено тигрейское посольство, регулярно посещающее резиденцию вселенского патриарха и, предположительно, хлопочущее о назначении в Эфиопию нового абунэ, а от шурина пришло письмо, что он по-прежнему верен клятве на верность, но выплату дани приостанавливает, потому что край поразила жестокая засуха. Что было очевидной провокацией, поскольку все знали, что в Тигре обильные дожди и прекрасный урожай.

На готовенькое

Сопоставить данные и понять, что происходит, мог бы и ребенок, при условии, что вырос в знатной семье. Все высшее общество смотрело на царя царей, ожидая его решения, и императору, чтобы не показать еще не смирившимся хищникам слабость, силою вещей не оставалось ничего иного, как атаковать Тигре прежде, чем в Эфиопию, под опеку шурина прибудет новый, выписанный шурином патриарх. Тщетно императрица, любившая и брата, и мужа, пыталась уговорить благоверного не принимать резкие меры. Тщетно умоляла хотя бы дождаться обещанных французами винтовок, которые почему-то (о франко-прусской войне в Эфиопии никто не знал) задерживаются. Тщетно напоминала, что тот, кто первым нарушит взаимные клятвы перед образами, будет не понят народом и наказан Господом. Все тщетно.

Ничуть не отрицая, что супруга права, Тэкле-Гийоргис, однако, не видел никакого иного выхода, кроме как, используя многократное численное превосходство своих войск, пресечь неизбежный мятеж в зародыше, - и в конце концов, в июне 1871 его огромная, более 60 тысяч бойцов, армия пересекла реку Тэкэзе, отделявшую Тигре от «имперской» Эфиопии, а Бэзыбыз-Каса, получив сообщение о вторжении, с удовлетворением сообщил приближенным: «Вот как все хорошо! Он сперва расчистил для меня поле, на котором я буду собирать сочные плоды, он хорошо и прилежно убрал камни, выполол сорняки, а сейчас сам предоставляет нам возможность овладеть этим полем, не гневя Господа нашего и всемилостивую Деву Марьям».

Позже возникнет масса легенд и преданий о пророчествах, суливших нарушителю клятвы неминуемое поражение. О горном отшельнике Гэбрэ-Марьяме, например, проникшем в шатер императора и бросившем в него горсть камешков, а в ответ на вопрос, зачем, пояснившем: «Ты клялся Троице не нападать первым, но ты напал, и теперь, как я камнями, Каса осыплет тебя пулями», после чего царь царей якобы ответил ему «Только Господь пишет судьбу» и велел отпустить. А еще пишут о подарке Текле Гиоргиса «королю» Тигре, - мешке, наполненном мелким зерном, - с намеком на то, что войска императора неисчислимы, и ответном подарке, - тех же зернах, но дочерна изжаренных на противнях, - возвращенных без всяких пояснений.

Но задним умом все крепки, а за кого Бог, – за 15 тысяч обученных английскими сержантами воинов, включая 800 стрелков с винтовками при 12 орудиях, или за впятеро большую толпу, вооруженную, в лучшем случае, карамултуками, а в основном, холодным оружием всех образцов, - решилось 21 июня 1871 года около крохотного городка Зулава. К исходу дня, император, видя, что поражение весьма вероятно, отошел за протекавшую неподалеку реку и начал медленно отступать, но «король», не позволяя проигравшим уйти. Оставив в глубоком арьергарде артиллерию, он преследовал их по пятам и 11 июля 1871 года при Ассаме, недалеко от Адуа, зайдя с фланга, навязал вдвое поредевшей, но все еще верящей в звезду своего лидера армии царя царей новое сражение.

Бесспорным козырем императора, притом что вражеские орудия отстали, было преимущество в коннице, и Текле Гиоргис, лично возглавив атаку  по центру войска Бэзыбыза-Касы, почти дорвался до врага, которого с высокой вероятностью убил бы, но был ранен выстрелом, упал с коня и оказался в плену, после чего войска сложили оружие. Спустя две недели его, объявив узурпатором, ослепили (как указано в приговоре, «Не для причинения вреда ему, но во избежание вреда для государства») и заключили в тюрьму, позволив жене разделить заключение с мужем (она написала немало стихов, оплакивая супруга и упрекая брата). А 21 января следующего, 1872 года, сразу после приезда патриарха, Бэзыбыз-Каса короновался под именем Йоханныса IV. С соблюдением всех правил, включая, разумеется, и наличие «Книги царей», экстренно, сразу после получения информации об исходе войны, высланной победителю из Лондона.

ИГ угрожает всем

Была ли междоусобица 1871 года спровоцирована Англией? И да, и нет. Нет, потому что «король» Тигре был слишком силен и честолюбив, чтобы не восстать. Да, потому что в Лондоне хотели видеть на престоле именно его, убежденного англомана, и вовсю подталкивали к мятежу. Но, как бы там ни было, никто не оспаривает: будучи личностью, не менее масштабной, чем побежденный соперник, но располагая ресурсами куда большими, Йоханныс IV пришел к власти очень вовремя. На империю, с трудом решавшую внутренние проблемы, ползла новая беда, - теперь извне: после открытия Суэцкого канала, ощутив себя орлом, Исмаил, хедив Египта решил отнять у турок побережье Красного моря, что и сделал, захватив в 1868-м важный порт Массауа, - после чего швед Вернер Мюнцингер, женатый на дочери сомалийского князька, положил на стол хедиву план покорения Эфиопии.

План понравился, Мюнцингер-паша получил добро и, действуя со скандинавской планомерностью, постепенно подчинил Египту важный район Богос, а затем и все участки побережья, считавшиеся владениями «неверных». Путь для вторжения был открыт. Однако не повезло: 2 ноября 1875, попав в засаду, поголовно погиб отряд Мюнцингера вместе с самим пашой, а через пять дней в тяжелом бою у Гундэта сам царь царей разгромил основные части египтян под командованием полковника Арендрупа, датчанина, и графа Зичи, австрийца. Печально для хедива закончилась попытка и реванша: в марте 1876 большая и очень хорошо вооруженная египетская армия потерпела полный крах у Гураы, и Йоханныс повелел выжечь ее командующем два креста на плечах, чтобы он навсегда запомнил, что православные непобедимы.

После этого хедив предложил мир, царь царей возражать не стал, - и в Эфиопии на целых 8 лет наступил, как писано в хрониках, «век процветания». Жизнь стала легче, и это очень способствовало росту престижа императора, под сурдинку решившего несколько сложных внутренних проблем. Он заключил «мир сильных» с самым сложным из вассалов, Менеликом, в обмен на формальную дань и некоторые земли признав «короля» Шоа королем без всяких кавычек и женив сына на его дочери, а также создал новое «королевство», Годжам, поссорив тем самым несколько опасных для себя аристократических кланов.

Это, конечно, не стало жестким замирением непокорных, - мир был по-прежнему зыбок, - но окно возможностей императора, каквысшего арбитра, стало намного шире, и Йоханныс сделал еще один шаг на пути к утверждению «общеэфиопской идеи», объявив единственным законным толком Эфиопии ортодоксальное православие («кара»), без всяких уступок всяким «тоуахдо», объявленным ересями. В 1878 г на соборе в Бору-Меда идеи царя царей были утверждено единогласно и обрели силу закона. Диссидентов, конфисковав имущество, высылали в Судан или в Шоа.

По сути, повторялось то, что уже было сделано Теодросом, но, в отличие от Теодроса, под ногами которого путался властный Сэлама III, новый патриарх, Анастасиос, человек чужой и даже амхарского не знавший, был послушен, как овечка. Мимоходом досталось и миссионерам, и католикам, и протестантам. В том же 1878-м, пригласив их на беседу, император потребовал объяснить, что они, собственно, делают в христианской стране, а получив ответ, - дескать, обращаем евреев и мусульман, которых здесь много, - спросил, каким путем они добирались в Эфиопию, и выяснив, что через Египет, поставил точку: в Египте тоже очень много мусульман и евреев, так что там уважаемым гостям самое место, а у него достаточно своих священников, которые никак не глупее заморских. После чего, добавив, что всегда рад европейских мастерам и купцам, а схизматикам в православной империи не место, дал месяц срока, чтобы собрать вещи и уехать. И тем, как они ни ныли, пришлось.

В итоге, позиции «кара» быстро выросли и хотя, конечно, такие вопросы указами не решаются, уважение к императору на местах еще больше укрепилось, а церковь увидела в нем гаранта стабильности, что и понесла в очень прислушивающиеся к мнению батюшек массы. А между тем, горизонт заволакивало. Появление в египетском Судане пророка-Махди в 1884-м обернулось классической «исламской революцией», причем в максимально радикальном варианте, - и Англия, чуя возможность потерять и Хартум, и Каир, - а значит, и Суэц, -  вспомнила о старом друге, которого совсем недавно  цинично подставила, закрыв глаза на египетскую агрессию.

Для Эфиопии это был шанс выйти на международную арену, и Йоханныс, действуя исключительно по принципу «ты мне, я тебе», поставил условия, которые Лондон, отчаянно нуждаясь в его армиях, безоговорочно принял. 3 июня 1884 года Эфиопия и Египет подписали союзный договор. Империя получила право транзита через Массауа любых товаров, включая оружие, и вернула себе оккупированный египтянами Богос. Согласно особой статье, все возможные споры в дальнейшем передавались на рассмотрение Великобритании, как верховному гаранту.

Это была огромная дипломатическая победа, и царь царей, демонстрируя возможности, в январе 1885 помог египтянами эвакуировать население большого пограничного города Мэтэмма, осажденного «дервишами». А затем приостановил боевые действия, требуя еще и Массауа, и только в сентябре, когда Каир, кряхтя, согласился, лично возглавив армию, разбил при Куифт корпус Османа Дигны, командующего армией махдистов в северном Судане. После этого махди объявил Эфиопии джихад, царь царей провозгласил крестовый поход, колесо завертелось всерьез, - и тут в Массауа высадились итальянцы…

Здравствуй, Буратино!

Как рак с клешней тоже не считает себя тварью дрожащей, так и Италия, только-только возникшая на политической карте, считала себя не хуже кого-то, алча колоний. Действовали строго по схеме: 15 ноября 1869 монах Джузеппе Сапето от имени пароходной компании Rubbatino, купил по дешевке у сомалийских султанов клочок земли рядом с портом Ассаба. Затем, потихоньку-полегоньку, компания, уже от имени Италии, обработала мелких вождей, приобрела больше земли, несколько островов, а в 1882-м аннексировала, объявив его итальянской колонией.

Однако пески песками, а хотелось большего, большее же было у эфиопов. Начались «научные экспедиции». Очень часто они пропадали бесследно, но кто возвращался, сообщал, что овчинка стоит выделки. Особо ценную работу вели миссионеры: храбрый падре Массайя, сумевший понравиться даже злобным галла, а потом, перебравшись в Шоа, подружиться с самим Менеликом, сообщил в Рим о «великом южном короле, у которого большие разногласия с императором», - и Рим сделал стойку. Шоа, лежащий на крайнем юге, пока что итальянцев не интересовал, а его нгусэ не интересовался побережьем, осваивая дикий юг, зато как противовес императору был ценен необычайно.

В связи с чем, 21 мая 1883 синьор Пьетро Антонелли, действуя от имени итальянского правительства, подписал с «королевством Шоа» двусторонний договор о торговле, дружбе и обмене консулами. Царю царей такой пируэт, естественно, пришелся не по нраву, но, поскольку Менелик действовал в рамках полномочий, утвержденных самим же царем царей, а итальянцы пока что никак не мешали, император сделал вид, что ничего не заметил. Хотя узелок на память, конечно, завязал. А вот события в Массауа уже впрямую задевало интересы Эфиопии.

На самом деле, интригу закрутила Англия. Подписав договор с Египтом и Эфиопией, по которому эфиопы в обмен на помощь получали Массауа и побережье, но никому об этом не сообщая, сэры втайне подписали и соглашение с Римом, согласно которому итальянцы обязывались помочь английскому гарнизону в Хартуме, а взамен могли взять побережье и Массауа. На основании чего 5 февраля 1885 в Массауа высадился десант и его командующий издал манифест: «Итальянское правительство в согласии с английским и египетским правительствами, а также с правительством Абиссинии поручило мне взять в свои руки контроль над крепостью Массауа и поднять итальянский флаг рядом с египетским».

Поскольку  в обращении поминались все заинтересованные силы,  египетский гарнизон стрелять не стал, а бритты промолчали, сообщив царю царей, что все это временное недоразумение, а вообще-то Массауа, несомненно, принадлежит ему. Однако Хартум, так и не дождавшись помощи, пал, а итальянцы из Массауа не только не ушли, но, выгнав египетского губернатора, начали расширять зону оккупации, на возмущение Эфиопии, Египта и Турции отвечая надменным молчанием. Лондон же упорно делал вид, что ослеп: слабая Италия на берегах Красного моря нравилась Владычице Море куда больше, чем Франция.

И видя это, потомки римлян наглели. Из Асэба в Шоа открыто пошли караваны с оружием для войск Менелика, а это уже было прямым вызовом императору, в связи с чем, было принято решение сделать демарш. В декабре 1886 «научная экспедиция» майора Пьетро Порро после долгой перестрелки была уничтожена «неизвестным племенем», а Йоханныс IV совершенно неожиданно для себя оказался в ситуации войны на два фронта, а считая с Менеликом, то и на три, и новый враг наглел не по дням.

Если в 1886-м итальянцы еще копили силы, - год прошел в дипломатической перебранке и мелких «случайных» стычках, - то в начале 1887 они, не обращая внимания на протесты раса Алулы, губернатора севера Эфиопии, начали продвигаться вглубь имперских земель, ставя в селениях флаги бело-красно-зеленые флаги. На требование прекратить беспредел их командир, полковник Ди Христофориc, ответил требованием очистить территории по имеющемуся у него списку, - и эфиопские войска, выдвинувшись навстречу наглецам, 26 января близ Догали буквально вмазали их в песок, уничтожив 25 офицеров и около 400 солдат.

Щелчок оказался оглушительным. Итальянское командование, не ожидавшее такого афронта, спешно отвело остатки войск в Массауа, укрепляясь на случай штурма, а в Риме началась истерика. Вопреки ожиданиям, война оказалась делом дорогим, но отступать не позволял престиж, да и терять побережье не хотелось. С воем, с воплями изыскали средства, и уже в декабре в Массауа высадился Африканский корпус под командованием Джанни Сан-Марцано, одного из лучших генералов Италии, имеющего все необходимые полномочия.

Коль скоро нас вынуждают воевать...

А тем временем, на западе обстановка накалялась. Тэкле-Хайманот, ныгусэ Годжама, с трудом сдерживал «дервишей» в районе Мэтэммы, и халиф Абдаллах, наследник Махди, четко объяснял, чего хочет от Эфиопии: «Если ты уничтожишь свой крест и станешь, как и я, мусульманином, то мы тотчас заключим мир. Мы обменяемся пленными, обнимемся по-братски и станем лучшими друзьями. Если крест тебе дороже и ты откажешься, быть войне». Естественно, император на письмо не ответил, и халиф поручил Абу Анге, своему лучшему полководцу, сформировав 100-тысячную армию, «навсегда усмирить свиноедов».

Меж двух огней пройти сложно, и царь царей, пытаясь договориться по-хорошему с теми, кто, как казалось, способен мыслить рационально, направил Вдове просьбу о посредничестве. Очень сухую и юридически безупречную. Указывая, что Ее Величество - гарант права Эфиопии, как минимум, пользоваться портом Массауа, а Италия, оккупировав порт, не пускает туда эфиопских купцов, он требовал вмешаться, извещая, что в противном случае будет вынужден выйти из войны с «дервишами», что едва ли соответствует интересам Великобритании в регионе.

Лондон, совсем такого поворота событий не желая, на сей раз пошел навстречу союзнику, предложив перенести вопрос в арбитраж, но итальянцев несло. Премьер-министр Франческо Криспи ответил, что, конечно, gracia за готовность, но в переговорах нет смысла, и направил царю царей «обязательные пункты» - условия урегулирования конфликта. Требовали всего ничего: уступки спорных территорий, отмены пошлин для итальянских купцов, а также извинений по поводу «инцидента у Догали» и выдачи (или, как минимум, публичной казни) раса Алулы.

Параллельно, чтобы Йоханныс понял, насколько все серьезно, в Шоа отправилась специальная миссия с неограниченными полномочиями, вскоре подписавшая с «суверенным королем Шоа, Кэфа и страны галла» полноценный пакт «О ненападении и военном сотрудничестве», - и царь царей все понял предельно правильно, оставив письма из Рима без ответа. Точно так же, как письмо из Хартума. Теперь оставалось только определить, какой фронт важнее.

Троица объявляет призыв

Понять, какая из угроз опаснее, в такой обстановке было не просто, но, в конце концов, взвесив все, Йоханныс принял решение выступить против итальянцев. Не то, чтобы он их боялся: с его армией сбросить пришельцев в море не казалось проблемой, - но контакты с Шоа, где Менелик ускоренными темпами тренировал армию, напрягали. Поэтому основные силы император сосредоточил на севере, поручив западное Тэкле-Хайманоту, «королю» Годжама, не самому доверенному, но самому сильному и опытному из северных управленцев, к тому же фанатичному врагу джихадистов, напрямую угрожающих его землям.

Однако устоять в отсутствие императора эфиопам не удалось: при всей храбрости солдат и высокой квалификации командующего, их было меньше, а командующий врага - талантливее. Генеральное сражение на равнине Сар-Уыха 17 января 1888 было проиграно, и Абу Анга, развивая успех, двинулся вглубь империи, на древний Гондэр, который без труда взял и разорил, спалив все церкви и перебив множество жителей. Правда и сам умер (то ли от лихорадки, то ли, в самом деле, как пишут хронисты, «пораженный гневом Троицы»), но от этого ситуация не сделалась легче.

Положение на западе резко изменилось к худшему, но и оставить север император не мог, в связи с чем, попытался предложить халифу компромисс: «Заключим мир и будем жить в согласии. Мы одного корня, близки друг другу. Зачем враждовать? Лучше объединимся и будем стоять вместе против общих врагов. Ты поможешь мне, я тебе, что может быть лучше?». При желании, в обращении можно было увидеть намек на возможность союза против Египта, а то и против Англии, но такого желания халиф не проявил . Его ответ был предсказуем: «Если станешь мусульманином, мы будем настоящими друзьями. Если же и далее намерен пребывать во тьме, то будешь главным врагом Аллаха и Пророка. И что бы тогда ни случилось, я не успокоюсь, пока не уничтожу тебя».

Все стало предельно ясно. А поскольку два фронта всегда плохо, сразу после получения ответа из Хартума царь царей обратился к генералу Сан Марцано: «Вы знаете, что я могу одолеть ваши войска. Но это вредно и Вам, и мне. Лучше прекратить вражду. Если Бог будет милостив, то Вы с одной стороны, а я с другой сможем атаковать дервишей и разбить их». Параллельно и Англия, понимая, что играть против себя Йоханныс не станет, настоятельно попросила Рим не зарываться, поскольку Эфиопия очень важна для нее в этом туре игры. Не решившись спорить с Лондоном, а также понимая, что царь царей не блефует и его огромная армия может стереть их в порошок, даже не глядя на превосходство в вооружении, итальянцы согласились на арбитрах и начали отводить африканский корпус, понемногу отправляя европейские части на родину.

Теперь возможность перебросить силы на главный фронт появилась, - однако на повестке дня все еще стояла тема Шоа, не решить которую было бы крайне неразумно: по всей совокупности действий Менелика, как раз в это время начавшего мобилизацию, было ясно, что эта бомба когда-нибудь взорвется, и более того, вполне возможен удар в спину. Решение было принято, войска под грохот барабанов развернулись на юг, - но уже начавшийся поход внезапно приостановился.

Согласно данным Тэкле Мэлекота, на военном совете светские и духовные князья практически единогласно заявили: «Король Шоа проявляет себя нехорошо, спору нет, и его следует наказать за такое поведение. Но мы не считаем правильным выступать против Шоа сейчас, оставив дервишей в тылу. Что, если они вновь пойдут на Гондэр? Мудрее сперва уничтожить дервишей, а Шоа никуда не уйдет, когда же мы победим, дело кончится и без войны».

Решительно все исследователи сообщают, что император согласился с этими аргументами далеко не сразу. Ходили даже слух, что немалую роль в такой позиции князей и епископов, буквально выкрутивших Йоханнысу руки, сыграли священники, подкупленные Менеликом агитировать за войну с басурманами и объяснять, что итальянцы ничего плохого не хотят, а ныгусэ Шоа никаких злых козней не замышляет. Так это или не так, неизвестно, но как бы то ни было, императорская армия, - 150 тыс. пехотинцев и 20 тыс. конницы, - возглавляемая самыми блестящими полководцами империи, развернулась на запад, что вполне отвечало настроениям личного состава.

Зная о судьбе Гондэра, эфиопские воины рвались мстить, - «Тысячи клялись Троице на кресте и крови», - а чтобы еще больше подогреть их, император, сделав крюк, провел войска через местность, где потерпел поражение Тэкле-Хайманот, и вид тысяч неубранных, исклеванных птицами тел еще больше взбесил солдат. На устроенном после этого смотре тысячи глоток требовали от императора, в звезду которого армия верила беззаветно, после взятия Мэтэммы (в том, что она будет взята, не сомневался никто) идти на Омдурман и уничтожить халифа.В чем Йоханныс им и поклялся, поцеловав Святое Писание, - и в Мэтэмме, куда лазутчики сообщали обо всем в деталях, нервничали. Строили укрепления, баррикадировали улицы, - и все больше боялись.

«Пойми мое положение, повелитель правоверных, и пришли помощь, - молил халифа эмир Зеки Тумаль, сменивший умершего Абу Ангка. - Мои глаза в лагере абиссинцев сообщают, что их столько, сколько звезд на небе и песка в море. Они идут, неисчислимые их громады поднимают с земли клубы пыли, которые, как тучи, закрывают солнце, и они очень злы на правоверных. Кроме того, некий старец из бродячих мудрецов предсказал, что абиссинские конники, искупавшись по грудь в человеческой крови, дойдут до Хартума... Ты знаешь, великий халиф, я всегда шел впереди, я никогда не боялся ничего, кроме гнева Аллах, но то, что приближается к нам, переполняет меня ужасом».

Пуля дырочку найдет

В самом начале марта 1889 эфиопская армия, двигавшаяся не спеша (царь царей не хотел перегружать воинов), но и без лишних остановок, вышла на ближние подступы к Мэтэмме. Прежде всего Йоханныс IV, как делал всегда, обыкновению, направил Зеки Тумалю посла с сообщением: «Я здесь. Ты видишь мои знамена и Святой Крест. Приготовься, воодушеви своих людей и жди меня, и не говори потом, что я напал на тебя неожиданно, как вор. Я чист перед Господом. Моя цель - отомстить за христианскую кровь», - а на рассвете 9 марта начался штурм высоченных земляных валов, возведенных вокруг города.

Чудовищные толпы народа, дерущиеся на сравнительно небольшом пространстве, мгновенно утратили связь и между собой, и с командованием, «тучи пыли скрыли все живое и все мертвое, пыль гасила даже яростные крики», но эфиопы продвигались вперед, в нескольких местах прорвавшись в центр города. На помощь первым спешили новые, «дервиши» отступали, и к вечеру стало ясно, что царь царей, сражавшийся во главе воодушевленных таким доверием пехотинцев, вновь одерживает победу, - но именно в этот момент странным образом, повторилось то, что когда-то принесло ему победу и корону, только наоборот.

Невесть откуда прилетевшая пуля сбила Йоханныса с ног, встать он уже не мог (ранение оказалось серьезным), кто-то крикнул «Ныгусэ-нгэсти пал!», и столь явное выражение немилости Господней «превратило львов в оленей». Огромная, готовая победить армия за считаные минуты превратилась в мечущуюся, топчущую упавших толпу, фактически достигнутая победа обернулась полным поражением. Даже самые популярные генералы не могли справиться с массовым психозом, тем паче, что первыми обратились в бегство именно те, кого солдаты могли услышать: патриарх и глава монашества, - так что князьям оставалось только отступать вместе с солдатами, пытаясь по ходу навести какое-то подобие порядка, а потом, когда стало ясно, что войско попросту разбегается, уходить прочь, забрав с собой бесчувственного императора.

Он, правда, на следующий день пришел в себя, осознал, что не выживет, исповедался, причастился и даже успел объявить, что завещает престол своему племяннику Мэнгэше, признав, что тот, на самом деле, его сын, и умер, - а тем временем Зеки-Тумаль, сидя в Мэтэмме, по его собственному признанию, «ничего не мог понять». Его потери были чудовищны, его укрепления были разрушены, его боеприпасы иссякли и даже самые фанатичные муллы настаивали на немедленном уходе из крепости, а эфиопы, отошедшие, как он полагал, для перегруппировки и отдыха, все не появлялись.

Лишь к полудню следующего после штурма дня, получив информацию о том, что эфиопы бегут, не поверив (первый лазутчик был даже обезглавлен), проверив и трижды перепроверив, он, наконец, уверовал в чудо и приказал: преследовать и атаковать. «Дервиши», не менее эмира вдохновленные чудом, помчались в погоню, убивая всех подряд (пленных не брали), и к вечеру 11 марта перехватили отряд, сопровождавший гроб  императора, предложив эфиопам отдать  повозку и уходить, куда глаза глядят. В подтверждение искренности клялись на Коране.

Коран для мусульманина - не шутка, можно полагать, обещание было бы исполнено. Но эфиопы, - все как один в ранге не ниже дэджазмача, - приняли бой и пали все как один, а отрубленную голову Йоханныса IV и головы сорока двух павших князей счастливый Зеки Тумаль отослал в Омдурман, где счастливый халиф устроил трехдневный праздник. После чего голову царя царей, воткнув на шест, укрепленный на верблюжьем горбу, несколько месяцев возили по всему Судану, а погонщик оповещал всех встречных: «Смотрите и не говорите, что не видели! Вот какой конец по воле Аллаха нашел могущественный император Эфиопии».

В этот момент халиф мог сделать с Эфиопией всё. Но не мог. У Зеки Тумаля после сражения оставалось не более десятка тысяч предельно измученных солдат, а прислать хоть какую-то подмогу для похода на Гондэр, не говоря уж про дальше, Абдаллах просто не мог: война с эфиопами, не принеся особых трофеев, истощила его казну. Зато на севере, узнав о случившимся под Мэтэммой, как и следовало ожидать, оживились итальянцы, и (алле оп!) на авансцену вышел очень долго дожидавшийся своего времени Менелик.

Командовать парадом буду я!

О Менелике II эфиопские, да и не только, авторы пишут, как правило, в превосходных степенях. Мудрый, дальновидный, храбрый, энергичный, прогрессивный, талантливый полководец и дипломат. Гениальный политик. Но, в самую первую очередь, безупречный патриот. И в общем-то, с высоты времен все как бы и верно, да только ведь никуда не денешь и того факта, что вплоть до смерти Йоханныса именно он, «король» (а затем и король без кавычек) Шоа, был главным сепаратистом страны, мешавшим ей набирать силы. Упорным и бесповоротным, не отделившимся только потому, что имел полное право на корону империи и надеялся когда-нибудь ее получить. Правда, действовал он всегда очень осторожно, не сжигая мостов, но при реальной возможности, когда казалось, что все наверняка, вступал в союз с самыми лютыми ее врагами, и если уж на то пошло, тех же итальянцев привадил в страну именно он.

Хотя, с другой стороны, можно сказать и так, что он всего лишь видел империю по-своему. В том смысле, что, будучи наследным «королем» Шоа, плевать хотел на северные области, которым чем хуже, тем ему лучше в плане претензий на центр. И побережье, на которое претендовали итальянцы, ему было даром не надо, - Менелик делал ставку на завоевание «дикого юга», то есть, на округление своего Шоа, дабы именно оно доминировало над всеми остальными провинциями страны. В этом направлении он и работал, захватывая на юге все новые области и делая их лояльными, - отдадим должное, без ненужной крови, в основном, переселяя племена, смешивая их и устраивая коллективно-принудительные смешанные браки по принципу «по порядку номеров рассчитайсь!». Кроме того, чем тяжелее северянам, тем легче ему претендовать на центр. В этом смысле, дружба с итальянцами становится куда понятнее, как и тот факт, что рано или поздно Йоханнысу, не погибни он так рано и глупо, пришлось бы наводить в Шоа порядок.

И скорее раньше, чем позже. Ибо, как мы уже знаем, когда Италия собралась воевать с Эфиопией, Менелик, сочтя вариант беспроигрышным, решился, наконец, пойти ва-банк, заключив с пришельцами официальный договор, объявив мобилизацию и под сурдинку подчинив себе огаденский Харэр, считавшийся имперским доменом. Столкновения тогда не произошло только чудом. Вернее, - об этом тоже шла речь, - благодаря прекрасно поставленной работе спецслужб ныгусэ Шоа, всегда уделявшего этому направлению максимум внимания. Но после сообщения о трагедии под Мэтэммой, Менелик, имея под ружьем солидное, полностью отмобилизованное войско мог вступать в игру, не опасаясь никаких случайностей. В конце концов, наследник погибшего царя царей, рас Мэнгэша, после Мэтэммы серьезными силами не располагал, да и формально Менелик, полноценный король, о котором сам Йоханныс сказал «Короную моего сына Менелика ныгусэ Шоа, и следует его чтить так же, как и меня», имел на престол, как минимум, не меньше прав. Тем паче, что практически со всеми сколько-то влиятельными вельможами, определявшими политику империи, издавна дружил и отлично знал, кого и как можно заинтересовать. В связи с чем, когда после смерти царя царей появилась прокламация, извещающая страну, что ныгусе Шоа принимает на себя сан императора, никто не воспротивился, и Мэнгэше пришлось, присягнув южанину, уезжать в Тигре. А итальянцы, в полном восторге от того, как замечательно все получилось, начали взимать с нового, еще даже не успевшего короноваться царя царей задолженности с процентами, захватывая северные районы, от Догали, откуда их так недавно выбили, до того, о чем еще вчера и не заикались.

Нравилось это Менелику или нет, но он не сказал ни слова против. Ему еще предстояло укрепить свой престол, - и в этом благом деле итальянцы очень даже могли пригодиться, - но главное, каждый уезд, отобранный у Тигре, укреплял Шоа, и это его вполне устраивало. А 2 мая 1889 в городке Учыале (Уччиалли) состоялось подписание долгожданного итало-эфиопского договора, подготовленного арбитрами из Лондона. Будь жив Йоханныс, английский текст, предполагающий возвращение к статус-кво, безусловно, остался бы без изменений, но в новых обстоятельствах синьоры внесли кое-какие правки. Небольшие, чисто стилистические. Скажем, про передачу спорных территорий, против чего Менелик возражать не стал, тем паче, что грабили северян, а ему Италия еще и доплачивала деньгами и оружием: аж 30 тысяч винтовок и 28 пушек.

Все остально выглядело вполне куртуазно: вечный мир и дружба, торговля, порядок разрешения конфликтов, статус резидентов, то-се, пятое-десятое. Настоящая каверза крылась в одном-единственном слове из статьи 17-й. В амхарском варианте значилось «Его величество царь царей Эфиопии может прибегать к услугам правительства его величества короля Италии во всех делах с прочими державами и правительствами», а в итальянском – ровно то же самое, но вместо «ተግባባ» («может, не исключает») фигурировало «lui è d'accordo» («согласен»), что можно было трактовать и в смысле «отдает», а это уже в корне меняло смысл. Однако пока что об этом никто не говорил. Ратификация прошла идеально и в Риме, и в ставке короля Шоа, а 3 ноября 1889 под звуки труб состоялась коронация ныгусэ Шоа императором Эфиопии под именем Менелика II.

Некоторые разногласия

Поспешай медленно, сказал мудрец, и синьоры не торопились. Закрепившись на эфиопском побережье Красного моря, итальянцы потихоньку подминали под себя и формально принадлежащее султану Занзибара, но фактически ничье Сомали, - естественно, с отмашки Лондона, которому было все хорошо, лишь бы не французы и не немцы. Но это так, вскользь. Для нас важно, что 11 октября 1889 МИД Италии официально объявил концерту держав, что Рим, согласно статье 17 Уччиалльского договора, отныне представляет интересы Эфиопии на международной арене, а значит, в соответствии со ст. 34 «Генерального Акта» Берлинского конгресса 1885 года, устанавливает над Эфиопией протекторат.

Естественно, Эфиопия выступила против, но поддержали ее только США и Россия. Прочие державы либо сказали «да», либо равнодушно промолчали. Даже Англия возражать не стала, правда, оговорив, что не возражает в связи с отсутствием в аппарате Уайтхолла переводчиков с амхарского и итальянского, так что, потом, глядя по ситуации, может и передумать. Со своей стороны, эфиопы, опираясь на Вашингтон и Санкт-Петербург, упорно стояли на своем, но итальянцы только говорили, ничего не делая, все было спокойно. А вот когда в января в Риме объявили о создании колонии Эритрея, включающую все красноморское побережье вместе с безусловно эфиопскими городами, ситуация обострилась.

Но пока еще не фатально. В конце концов, речь по-прежнему шла о сокращении потенциала Тигре, - то есть, раса Мэнгэши, - и Менелика это устраивало. А Мэнгэшу, соответственно, нет, чем и попытались воспользоваться синьоры, предложив несостоявшемуся царю царей союз: дескать, кое-что у Вас заберем, зато поможем вернуть папенькино наследство. И в какой-то момент Мэнгэша, крайне обиженный на Менелика, даже клюнул, заключив 7 декабря 1891 с Италией тайный договор. Разумеется, на случай войны. Хотя итальянцы надеялись, что до войны не дойдет, и присылали к Менелику переговорщиков, цеплявшихся за все, что угодно, лишь бы царь царей подтвердил протекторат. Но тщетно: в этом император был тверд – 17-я статья только в амхарском варианте, а Эфиопия для Италии друг, но не вассал. В конце концов, после того как 12 февраля 1893 Эфиопия заморозила ("до согласования позиций") действие Уччиальского договора, официальный представитель Рима уже без экивоков сообщил Менелику, что если он не признает «итальянскую» версию, будет война. На что император ответил в стиле Александра III : «А хоть бы и так».

Как ни странно, теперь всем стало легче. Итальянские отряды, уже не делая вид, что заблудились, нарушали границы и укреплялись на территории Тигре, рас Мэнгэша, осознав, что его пытались держать за болвана, выгнал всех итальянцев и в мае прибыл ко двору Менелика, привязав, в знак покорности и раскаяния, камень на шею. Был поднят царем царей с колен, прощен, поцелован, назван «милым сыном» и назначен править наследственными землями, - а рас Алула, знаменитейший воин, лучший друг Йоханныса и «дядька» его сына, люто ненавидевший шоанца, укравшего у воспитанника престол, в ответ на все это заявил Менелику: «Я не советовал этому юноше являться к тебе. Я не советовал ему покоряться. Но он это сделал, и отныне ты мой император, а я твой слуга. Я останусь здесь и не вернусь в Тигре. Делай со мной все, что хочешь». После чего Менелик обнял его, поцеловал и назвал лучшим из лучших, - и это произвело на всю Эфиопию, от мала до велика, самое лучшее впечатление.

Параллельно, однако, занимались и профилактикой. Когда рас Макконен, губернатор Харэра, - один из ближайших людей Менелика, - сообщил, что на него вышла итальянская разведка, суля золотые горы, вплоть до короны, царь царей осуществил нечто типа знаменитой операции «Трест»: велел Макконену пойти на контакт, но в итоге к Менелику ушла масса полезной информации. В частности, о вербовке итальянцами Текле-Хайманота, «короля» Годжама, мечтавшего о престоле еще при Йоханнысе, и царь царей жестко предупредил потенциального предателя, что он крайне рискует: «...Тебя не было бы мне жаль, но я беспокоюсь о твоей стране, в которой находится множество храмов, которые мне скоро, наверное, придется превратить в пепел». И тот скис.

Еще забавнее вышло с кочевниками Огадена. Итальянцы завели контакты с их султаном, выдали ему щедрый аванс, но султан деньги и оружие принял,  а затем все сообщил императору. Не факт, что любил, но бесспорный факт, что боялся. И правильно делал. Не кровожадный по натуре, шоанец, если обстоятельства требовали, умел быть страшным: несколько позже, - уже в начале войны, - когда «агент Макконен» получил от итальянцев выходы на несколько кочевых вождей, готовых поддержать его «восстание», император приказал вызвать их всех в Харэр на совещание и расстрелять. В итоге, в течение всей войны в тылу у ныгусэ-нэгести сложностей не было.

 К вам обращаюсь я, друзья мои!

В декабре 1894 года, примерно через пять месяцев после того, как Оресто Баратьери, генерал-губернатор Эритреи, под гром оваций заверил парламент, что «эта война продлится три месяца и потребует не более 20 тысяч солдат», экспедиционный корпус, - 18 тысяч штыков, - перейдя границу, в двухдневном сражении 14-15 января разбил армию раса Мэнгэши. Требование императора уйти, восстановив статус-кво, генерал Баратьери надменно проигнорировал, его подразделения углублялись на территорию Тигре все глубже, захватывая ключевые пункты и укрепляясь там, пока их продвижение не остановил сезон дождей. В Аддис-Абебу, - она уже была объявлена столицей империи, - было послано сообщение, что императору еще не поздно «принять справедливые и благородные требования Италии».

Судя по всему, Баратьери помнил прежнего Менелика, очень уступчивого. Однако «короля Шоа» больше не было, а император Эфиопии, отказавшись от побережья, более уступать не собирался ничего и не чувствовал себя заранее побежденным. Все эти годы он не сидел, сложа руки, но напряженно работал, создав прекрасные арсеналы, проведя разъяснительную работу в массах и даже найдя какое-то понимание в Европе. Наибольшее в России, где побывало и было тепло принято большое посольство, но не только. Даже позицию капризного Парижа, сочувствовавшего итальянцам, удалось смягчить, передав французам концессию на строительство железнодорожной линии из Джибути до Аддис-Абебы, которую зарились фирмы из Милана и Турина.

Так что, в сентябре 1895, когда стало ясно, что интервенты отступать не будут, царь царей подписал манифест о всеобщей мобилизации, выдержанный, в отличие от многих документов такого рода, в непривычном для Эфиопии духе. Естественно, нашлось место словам о Троице, и о верности «господину, данному Господом», но главное: «Из-за моря пришли к нам враги; они вторглись на нашу землю и стремятся уничтожить нашу веру, наше отечество. Я все терпел и долго вел переговоры, стремясь уберечь нашу страну, которой так жестоко приходилось страдать в последние годы. Но враг движется вперед и, действуя обманным путем, грозит нашей земле и нашему народу. Я, сын земли, собираюсь выступить в защиту отчизны и надеюсь одержать победу над врагом. Пусть каждый, кто в силах, отправится вслед за мной, а те из вас, которые слабы, чтобы воевать, пусть молятся за победу нашего оружия».

Обращение, - фактически, первая декларация никому ранее неизвестного «эфиопского патриотизма», - по отзывам современников, воодушевило народ «выше всякого представления». Что под знамена царей шли княжеские дружины, это само собой, но тысячами шли и крестьяне, и монахи, и даже вышедшие из горных укрытий шыфта. Расчет Баратьери, досконально изучившего отчеты Нэпира и считавшего, что схема сбоя не даст, не оправдал себя сразу же. Не говоря уж о том, что времена изменились и «время князей», с которым так и не совладал Теодрос, ушло безвозвратно, положение царя царей было куда устойчивее положения любого из предшественников.

Если Теодрос, по сути, был военным диктатором, опиравшимся только на собственную армию, если Текле-Гиоргись мог по-настоящему рассчитывать только на  Ласту, а Йоханныс - на  Тигре и Годжам, то под стяги Менелика шла вся империя. Для южан он был природным господином, для жителей нагорья венчаным императором, а северянам, уже сообразившим, чего хотят гости из-за моря, просто некуда было деваться. Да к тому же, итальянцы были даже не протестантами, что тоже плохо, но еще куда ни шло, а католиками, которых эфиопы ненавидели, считая (память в традиционном обществе долгая и время крестовых войн помнили) виновниками всех бед, постигших империю. Генералу (и кстати, профессору) Баратьери при разработке плана кампании следовало бы все это предусмотреть, но он не счел нужным. Как и многое другое, - о чем позже.

Одним десантным полком

Как бы то ни было, в начале октября, успешно переждав сезон дождей, экспедиционный корпус двинулся вглубь Тигре. Еще одно предложение не делать глупости Баратьери игнорировать не стал, послав императору ультиматум: роспуск и разоружение эфиопской армии, заключение в тюрьму раса Мэнгэши, уступка Италии севера, - Тигре с прилегающими областями, - и признание итальянского протектората. Иными словами, как условие для начала переговоров предлагалась капитуляция. Ответом стал марш корпуса раса Макконена на север и, - в первых числах ноября, - штурм самого южного и самого сильного гарнизона итальянцев в крепости Амба-Алаге. Сражение длилось менее двух часов, крепость пала, из 2450 солдат вырваться удалось двум сотням, из 34 офицеров погиб 31, включая командира: майор Тозелли погиб, уходя в арьергарде , - и это событие имело вполне определенный резонанс.

Естественно, повысился боевой дух эфиопов, убедившихся, что европейскую армию можно одолеть без особых потерь. Естественно, итальянская агентура в империи поджала хвосты и стала лояльнее некуда: несколько князьков, поддержавших вторжение, срочно передумав, попросили прощения, а выяснив, что их могут простить, но только если они покажут глубину раскаяния, напали на ближайший итальянский отряд, уничтожили его и начали гадить в тылах. Естественно, в Риме поражение откликнулось гулом недовольства, - но более того, волна ехидных шпи лек в адрес Италии (и уважительных материалов о Менелике) прошла по главным СМИ тогдашнего мира. То есть, британским и французским. Формируя в мозгах чистой публики примерно такое мнение об эфиопах, как российские романтики – о благородных горцах Кавказа.

По всей логике военной науки, удерживать укрепления, возведенные на занятых территориях, никакой возможности не было, и генерал Аримонди, командующий авангардом, настойчиво просил командующего дать приказ об отводе гарнизонов. Но Баратьери упрямо не верил в то, что чернокожие могут так быстро собрать реальные силы, и приказ поступил очень поздно, лишь в начале декабря, когда приближения огромной армии царя царей стало очевидным. Не отвели только гарнизон Мэкэле, столицы Тигре, исключительно важную стратегически и прекрасно укрепленную; командир ее гарнизона, майор Галлиано, получил приказ держаться изо всех сил и гарантию подмоги.

Однако подмога так и не пришла, и хотя крепость держалась, люди, не имея питьевой воды, начали изнемогать, - так что, в конце концов, сам Баратьери предложил Менелику сдать крепость, если гарнизону обеспечат почетное отступление, обещая, что в дальнейших действиях эти солдаты участвовать не будут. На том и сошлись. Итальянец, правда, слово не сдержал, а вот эфиоп, поклявшись на Писании, выполнил все досконально: 21 января 1896 люди майора Галлиано, в строю, при оружии, с развернутыми знаменами и, на всякий случай, под эскортом гвардии царя царей, ушли на соединение со своими. После этого, пусть не такого громкого, как в Амба-Алаге, но неоспоримого успеха Менелик вновь предложил генерал-губернатору Эритреи переговоры, - но инструкции из Рима ничего, кроме признания протектората, не допускали; предложение услышано не было.

И тут, видимо, есть смысл сделать отступление. Позже, на суде над бывшим командующим, обвиненном в измене и некомпетентности, вопрос об измене был закрыт полностью. А вот насчет профессиональной непригодности даже сомнений никто не высказал. Слишком уж много дров наломал генерал и профессор, начиная со старта кампании и до момента, когда его сняли. Длинный был список и очень позорный по всем пунктам. От неумения правильно оценить силы противника до максимально нелепых оперативных решений решительно во всех ситуациях. От дважды оставленного города Адуа, идеальной базы на местности, до шизофренически организованного генерального сражения, которое, в сущности, было проиграно из-за абсурдного, вопреки совокупному мнению военного совета, решению не идти  кулаком, но разделить войска на четыре не способные помочь друг другу колонны. С точки зрения военной науки, действия Баратьери были чудовищны, и множество журналистов тогда и историков после ломали головы, пытаясь нащупать разгадку.

А разгадка,  - рискну высказать свое личное мнение, - проста. На мой взгляд, вся беда в том, что генерал Баратьери был символом. В 19 лет он, лучезарный юноша из австрийского Тироля, примкнул к Гарибальди, в составе «тысячи» дрался при Каталафими, позже ходил на Рим, еще позже – в Тироль, - и, как все «красные рубахи», заживо вошел в  Пантеон «создателей нации», как синоним военной славы и победы. Хотя, если уж по большому счету, и «тысяча», и сам Гарибальди в военном смысле были никем и ничем, всего лишь цветастой ширмой, под  громким прикрытием которой истинные режиссеры объединения Италии тихо решали серьезные задачи. Неудивительно, что карьера у парня задалась, он, вступив в армию, рос в чинах, защитил диссертацию по тактике пехотного боя, проявил себя, как неплохой администратор, - но к реальной войне, тем паче, в неординарных условиях готов категорически не был. Вот и все.

Бьют только слабых

Впрочем, все это, - и суд, и позор, и бегство от позора из любимой Италии в Австрию, и плаксивые мемуары, - было потом, гораздо позже. А пока что, в 5 часов 32 минуты утра 1 марта 1896, повинуясь приказу национального символа, генерал Альбертоне, командир центральной колонны двинул свои части в атаку на центр армии царя царя, выстроившейся к бою около Адуа. И началось. Описывать само сражение, честно говоря, лень. Оно и так описано многократно. Достаточно сказать, что эфиопы, сперва попятившиеся, быстро пришли в себя и далее уже боевого духа не теряли, - зато итальянские колонны, наступавшие раздельно и не согласованно, очень скоро начали нести огромные потери. Вдобавок ко всему Баратьери, находясь сначала в резервной колонне генерала Элены, а потом в уже терпящем поражение отряде Аримонди, полностью потерял связь с войсками, после чего ни о какой согласованности действий и речи не было.

В результате эфиопы смогли по отдельности расправиться с каждой группой. Уже к 11 утра колонна Альбертоне потеряла большинство, затем эфиопские солдаты пленили самого генерала и захватили пушки, итальянцы, запаниковав, побежали и воины царя царей на их плечах смяли колонну Аримонди, которую не спас даже запоздалый подход резерва. Был, правда, момент, когда отчаяние придало итальянцам силы и они почти прорвали окружение, - но в этот момент, гласит легенда, рас Мэнгэша сказал императору: «Я восемь лет сдерживал итальянцев, а вы, шоанцы, не можете выстоять всего один день?», - и царь царей, сбросив одеяния, вместе с патриархом кинулся в гущу боя, после чего остановить эфиопских солдат было уже немыслимо. Контратака итальянцев захлебнулась. Аримонди погиб, солдаты побежали, вместе с ними бежал командующий и раненый в ногу командир резерва генерал Элена, затем обратились в бегство и остатки колонны убитого генерала Дабормида, - и бой кончился.

Не отдай император строжайший, под угрозой смерти приказ щадить сдающихся, живых итальянцев, видимо, не осталось бы. Но приказ был отдан, и эфиопы щадили, но от преследования смогли оторваться только 2500 солдат из почти 18 тысяч вступивших в бой. Итальянцы потеряли 11 тысяч убитыми и ранеными, примерно 5000 оказались в плену; потери эфиопов составили где-то 4 тысячи «двухсотых» и раза в полтора больше «трехсотых», хотя точно, конечно, никто не считал. Весть о поражении Баратьери громким эхом прокатилась по всей Европе, и ясно почему. Такого еще никогда не было. Европейцев били и раньше, не без того, и тем не менее...

И тем не менее,  какие бы Изанзлваны и Майванды ни переживала Англия, какие бы Лангшоны и Фарафаты ни случались у Франции, побежденные продолжали войну и «туземцам» рано или поздно приходилось признать себя тем, кем им полагалось быть по «белым» понятиям. А тут большая и развитая европейская страна уже не могла продолжать. Адуа поставил жирную точку на экспансии, - и это ошеломляло. Ведущие СМИ Европы с удивлением отмечали, что «в Африке появилось государство, достойное самостоятельно представлять себя», Италия плакала, премьер Криспи ушел в отставку, Менелик, попраздновав, развернул армию обратно в Шоа, а спустя несколько дней после битвы под Адуа итальянцы предложили переговоры. И 26 октября в Аддис-Абебе был подписан договор, полностью перечеркнувший Уччиаль , зафиксировав «состояние мира и дружбы на все времена». С возвращением к довоенным границам, выплатой Италией контрибуции и признанием независимости Эфиопии «полностью и без каких-либо ограничений».

Все? Все. Но не совсем. Остается вопрос, мучащий многих: почему все-таки Менелик после Адуа ушел на юг, даже не попытавшись очистить от итальянцев беззащитное побережье? Почему? Боялся сезона дождей, как предполагают иные исследователи? Чепуха. До сезона оставалось еще два месяца, а до побережья было рукой подать. Опасался мятежей в тылу? Вдвойне чепуха. Послед такого успеха против победителей не бунтуют.Боязнь проиграть, потеряв плоды победы? Чепуха втройне: крохотные итальянские гарнизоны, сжавшись в комочек, тряслись в портах от ужаса. Если вдуматься, отсекая лишнее, единственный ответ: та самая «южная» психология. Чем хуже Тигре, чем оно слабее, тем лучше Шоа, а если забрать побережье, лучше станет Тигре, - так незачем и стараться. Вот он, самый вероятный вариант. И самый логичный, исходя из всего, что мы знаем о Менелике. На его взгляд, наверное, даже идеальный. Но…

Но вряд ли дальновидный. Очень вряд ли. Потому что именно в этих не отвоеванных, когда можно было, портах спустя 40 лет, когда "вечные времена" кончились, высадились полки Дуче  и как раз Эритрея, во благо Шоа оставленная итальянцам, стала их плацдармом. Но и более того: именно обиженные северяне из Тигре, спустя еще почти полвека став основой мятежной армии, совместно с эритрейцами, бывшими братьями, воспитанными в лютой ненависти к эфиопам, вымотали империю Соломонидов, а потом порвали и социалистическую империю Менгисту, в итоге поставив Шоа в угол, но потеряв выход к морю. А все, как сказал один умный человек, «из-за того, что патриот Менелик в какой-то момент слишком хотел превратить империю в одно большое Шоа, подминая все и вся под интересы южан и не подумав, как могут спустя десятилетия отозваться его деяния, нарушившие хрупкий, складывавшийся веками, внутриэлитный баланс». 

Египет - священная наша держава

Встающие с колен

Спасибо Наполеону. Его появление в Стране Пирамид из сонной одури, тянувшейся уже без малого три века, с момента, когда пришли Османы и время остановилось. День сменял день, год сменял год, янычары в каирской цитадели представляли султана, но реальными хозяевами страны оставались «черкесы» - мамлюки кавказского происхождения, военная каста, не имеющая ничего общего с простонародьем, - потомками тутмосов и рамзесов, воспринявших от арабов язык и религию, в связи с чем, именуемых хозяевами страны «арабами». Из них просто сосали соки, и слово «араб» в тогдашнем Египте столь же было ругательным, как и слово «турок» в Османской империи.

А потом французы сломали «черкесов» и страна обрушилась в хаос: англичане, «черкесы» и «турки» прогнали французов, потом «турки» схватились с «черкесами» и вырезали их, потом «арабы» и «турки» прогнали англичан, потом победители схватились друг с другом, и в конце концов, по итогам резни всех против всех, когда уже неважно было, кто победит, лишь бы хоть кто-то победил, точку на сюжете поставил Мухаммед Али, янычарский ага смутного (вроде бы албанского происхождения), понаехавший в Египет на службу, но решивший сыграть ва-банк. Он, действуя спокойно и методично, получил от султана статус паши и в ранге «героя мусульман», изгнавшего «неверных», стал владыкой народа, который до конца жизни глубоко и предельно искренне презирал.

На этом спячка кончилась. Истребив старую аристократию и загнав в кювет мулл, требовавших долю власти, в князи выскочила разноплеменная, объединенная только Кораном военщина, - в основном, выходцы из низов, - считавшая себя пупом земли, не боявшаяся ни бога, ни черта, невероятно активная и очень жадная. «Каждый из них, — говорит Джабарти, — имел теперь по нескольку домов, жен, поместья и занимал положение, о котором ранее не мог мечтать, но хотел большего». Эти молодые волки  готовы были грызть за своего лидера глотки, и опираясь на них, Мухаммед Али стал своего рода «фараоном».

Амбиции у этого сероглазого, очень сдержанного блондина были круче корсиканских. Признавая власть Стамбула только на словах, хотя и очень красивых, он, как пишет арабский историк, на самом деле, «хотел спасти земли ислама, возродить их и распространить в них славу мусульманства». В этом смысле, Египет был идеальным трамплином. Новый паша разбил ваххабитов, завоевал Аравию, покорил Восточный Судан, посылал войска в Грецию, - и его солдаты, везде проявляя себя наилучшим образом, нигде и никому не давали пощады.

В конце концов, вокруг каирского паши стали собираться все, не согласные с реформами  Махмуда II, и (указывает Асад Рустум) «Вся империя разделилась на два враждебных лагеря: сторонников Мехмета Али-паши и приверженцев султана», - которого Мухаммед Али, поначалу подчеркнуто почтительный, спустя пару лет открыто назвал «окаянным негодяем», обвинив в «вовлечении Империи в орбиту Европы», нежелании «возрождать величие Порты» и «возвращать утраченные территории».

Такая позиция с неизбежностью вела к открытому конфликту, благо султан тоже не был размазней. Но силенок у суверена было значительно меньше, и первая война, начатая в 1831-м под флагом «защиты правоверных мусульман, которые хотят освободить ислам от христианских обычаев и порядков, навязанных ему султаном Махмудом», завершилась в 1839-м победой вассала. Хотя и частичной - отняв у суверена многолюдные Палестину, Сирию и Киликию, Стамбул, до которого было рукой подать, паша так и не взял: помешала высадка на Босфоре русских,  просто из принципа  спасших Османскую империю, не взяв взамен ничего, кроме договора о дружбе и взаимопомощи.

Впрочем, на первое время половина империи с населением в 8 миллионов душ (при том, что в самом Египте жило три) пашу вполне устроила. Это позволяло готовиться к следующим шагам, а необходимым условием для их успеха были реформы. Но не «петровского» типа, - как бы апологеты ни сравнивали Мухаммеда Али с Петром, - а направленным сугубо на то, чтобы «учиться у Европы как её бить». Ибо, как сам он говорил, «Египет молодое государство, отказавшееся от всего старого, и Европа не дает нам времени восстановить наши силы и укрепить нашу мощь».

И тут уж не шутили: деньги на призывную армию выкачивались отовсюду, принудительные займы, налоги, конфискации и крепостничество как в деревне, так и в городе стали нормой жизни, в чем-то напоминая грядущие коллективизацию, индустриализацию и чучхэ, вместе взятые. Во исполнение указа «опираясь на собственные силы, догнать и перегнать Манчестер», возникали фабрики и заводы по производству всего, оснащенные новейшей техникой. Правда, вся эта роскошь мелочно контролировалась сверху, целиком завися от субсидий из бюджета, а рабочих результаты их деятельности если и волновали, то лишь в смысле, чтобы не били палками.

Вертикаль власти

Впрочем, в тактическом плане смысл в таком рывке все же был. Многое из ранее дорогого и покупного стало своим и дешевым, а система монополий, при всех недостатках, закрывала дорогу иностранным банкам, создавая, пусть в малой мере, экономическую независимость от Европы. Ну и, конечно, принцип «сами-сами» вынуждал воспитывать кадры не только верные, но и умные. Или, как минимум, квалифицированные. И тут уже дело шло даже круче, чем у Петра.

Помимо «культурных миссий», - отправки молодежи на обучение в Европу, - по всему Египту, вопреки ротестам мулл, заработала сеть светских школ, ПТУ, техникумов, готовивших офицеров, инженеров, учителей и так далее. Причем, по «своим», - на арабском и турецком, - учебникам. Тоже, естественно, под плотным контролем властной пирамиды, на верху которой сидели военные и люди из громадной семьи паши. Что опять-таки в отдаленной перспективе было чревато, но тактически, временно давало результат: на фоне бардака, творившегося в Порте, земли, контролируемые Мухаммедом Али, казались уголком порядка и законности. Там поначалу даже изредка сажали за взятки.

И это производило на сторонних наблюдателей должное впечатление. «Недовольство велико, - сообщал в Неаполь дипломат Чевитта, - но население, не считая феллахов, мнение которых никому не интересно,  согласно с пашой, что ради священной державы можно потерпеть». Полный, так сказать,  консенсус вокруг национального лидера, которому не было альтернативы. «Не подлежит сомнению, - отмечал Карл Маркс, плотно интересовавшийся Египтом, - что это единственный человек, который мог бы сделать Турцию чрезвычайно опасной для России и добиться того, чтобы „парадный тюрбан» заменила настоящая голова».

Впрочем, при всем внешнем блеске, организм с самого начала подгнивал. Союз военщины и олигархов, замкнутая на себя привилегированная каста «неприкосновенных», по давней привычке именуемая на низах то «турками», то «черкесами», расставив своих людей везде, вплоть до сельских управ, имела всё, остальные не имели ничего. Арабы считались быдлом, сельские арабы – быдлом вдвойне. За малейшие огрехи их пороли, за разговорчики ссылали на каторгу, а за строптивость расстреливали или топили в Ниле.

До уровня рабов государства опустили и прочих. Бывшие элиты разорились, кто не попал под репрессии, унижался перед властями, выклянчивая службишку хотя бы в духовном ведомстве (о военной или административной карьере арабу не приходилось и мечтать). Досталось и христианам-коптам, которым паша вообще-то благоволил. «Класс купцов исчез из-за монополии правительства на внешнюю и внутреннюю торговлю», и естественно, гибель торгового капитала закрыла возможность частного бизнеса.

А всевластие бюрократии на вершине пирамиды, - управлять главными доходными отраслями Мухаммед Али поручал только своим старым друзьям по янчарской орте «Бахр» («Море»), в котором он когда-то служил, ибо не любил расставаться с теми, к кому привык, - привел к тому, что в какой-то момент государственная машина, вполне довольная порядком вещей, стала мягко, без истерик отторгать все реформы, которые сама же и затевала. К тому же, понемногу увязая в той самой коррупции, которую, по мысли паши, должна была контролировать.

Естественным итогом стал системный кризис. Финансовая система рухнула, инфляция поражала воображение, единственной валютой, которой доверяли, стал британский фунт, и все попытки властей управлять курсом пиастра в ручном режиме оказались бессмысленны, - а население выло. «Я посетил несколько деревень, - 30 января 1834 докладывал начальству российский консул Дюгамель, - и, несмотря на все, что я слышал, я бы не поверил, что нищета может зайти так далеко. Все население Египта одето в лохмотья; у них, действительно, нечего больше отбирать».

Естественно, люди зверели. Бунтовали, правда, редко, - надзор силовики организовали на славу, никто не знал, кто на кого доносит, - но побеги, саботаж, всякого рода «луддизм», нанесение себе увечий, поджоги стали явлением повседневным. Даже сам паша сетовал на «чернь, не сознающую, что все это, в конце концов, не для нас, но для Египта», а ночные рейды с убийствами «ненадежных» из чрезвычайщины стали нормой. И тем не менее, ситуация если и менялась, то к худшему.

Так что, в 1833-м, грустно отметив, что «по воле Аллаха мне все же придется выпить чашу яда», впервые взял займ у французов, которым верил больше, чем кому-либо, - а уже в 1840-м долги Египта зашкалили за 80 миллионов франков, что почти в пять раз превышало годовую прибыль от всего экспорта. А поскольку долги надо платить, паше, чтобы хотя бы обслуживать проценты, пришлось приоткрыть страну креатурам Парижа. На что, естественно, не мог не отреагировать Лондон.

Нейтральный подход

Почему Египет для Англии был принципиально важен, рассказывать, видимо, излишне, - напомню лишь, что эта страна рассматривалась, как важнейший плацдарм на пути в Индию и обратно, и с появлением пароходов ее значение только возросло. Правда, разговаривать о канале через Суэц Мухаммед Али категорически отказывался, и потому сэры до поры, до времени, по обыкновению, не спешили, готовя почву, но как только на Острове стало известно о «французском займе», шестеренки завертелись.

Сэры, к тому времени уже подсадившие Стамбул на финансовую иглу, начали обрабатывать султана в том смысле, что платить по кредитам ему будет легче, если Порта «покончит с сепаратизмом и восстановит контроль над ресурсами Египта». Султан упирался, но вяло, и 16 августа 1838 был подписан англо-турецкий договор «О свободе торговли», согласно которому британские подданные получали массу льгот и привилегий, но главное, «на территории всех владений султана в Европе, Азии и Африке». То есть, и в Египте, зависимость которого от Порты, пусть сто раз формальную, официально никто не отменял.

Мимоходом договор перечеркнул имевшийся договор с Россией, а чтобы избежать осложнений, мудрые англичане вписали в документ еще и пункт о предоставлении «всем третьим сторонам» тех же прав, что и себе, - после чего возражать Парижу было уже не с руки, а кроме Парижа, в общем, никто и не имел оснований. Разве что Мухаммед Али, естественно, отказавшийся признавать договор. Это, конечно, означало войну, но как раз ее паша не боялся, рассудив, что уж войска-то у него куда лучше султанских, а война все сложности спишет.

Так поначалу и было. 21 апреля 1839 войска султана перешли Евфрат, а 24 июня и были окружены и полностью разгромлены при Незибе, после чего султан Махмуд II умер от потрясения, а остатки разбитых войск перешли на сторону победителя. Путь на Стамбул был открыт, - и тут всю полноту власти над Портой взяла на себя «конференция послов» Англии, Австрии, Пруссии и России, при аккуратном молчании Франции заявивших, что «целостность единой Османской империи священна» и державы будут ее отстаивать «всеми методами, находящимися в их распоряжении».

В район конфликта двинулась англо-австро-русская эскадра, 19 августа 1840 в Каир доставили очень жесткий ультиматум: в течение 20 дней вернуть султану флот и вывести войска отовсюду, кроме Египта, взамен получив признание за его родом прав на престол в Каире. Паша промолчал, и тогда 7 сентября державы, отозвав послов, объявили, что султан решил сместить Мухаммеда Али, поручив реализовать это «эскадрам нейтральных государств». После чего морская пехота «нейтралов» начала высаживаться на побережье Ливана, где ее с восторгом встречали местные племена, смертельно уставшие от египетских порядков. 10 октября при Джунии, близ Бейрута, египтяне потерпели поражение, - серьезное, но не критическое, - и чем все кончится, никто не мог сказать. Никто никому еще никаких предложений не делал, но...

Вдруг оказалось, что «египетская военная мощь рухнула как по мановению волшебной палочки; города падали, как бусины четок». Ливан и Сирия оказались под контролем турок и «нейтралов», а 15 ноября «нейтральная» эскадра под командованием лорда Нэпира появилась на рейде Александрии, поставив Мухаммеда Али в положение, мягко говоря, сложное. Притом, что войск хватало и артиллерийский парк был не хуже корабельных калибров, из норок высунулись обиженные муллы и город забурлил, а ближний круг, учуяв слабость национального лидера, заволновался: дети многих бывших янычар учились в Европе, многие визири держали деньги в «Банк де Лион», - и сами понимаете.

«Ты прав, - писал в это время паша, отвечая приемному сыну Ибрагиму, блокированному в Дамаске и умолявшему отца не сдаваться, - мы можем дать бой, славный бой. Но я, всю жизнь служил Египту, и теперь, в старости, обязан подумать о тебе, твоих братьях и ваших детях». В итоге, мир, согласно фирману от 1 июня 1841, отменив увольнение и закрепив за Мухаммедом Али наследственное управление Египтом и Суданом, обязал пашу вернуть Стамбулу все остальное. А также выплачивать ежегодную дань (10 миллионов франков), вернуть Порте флот, не строить военных кораблей, ужать армию до 18 тысяч солдат, и главное, - уважать условия договора англо-турецкого договора.

Пилюлю, правда, подсластили разрешением сохранить монополию во внутренней торговле, но что касается «свободы ввоза и вывоза товаров», никакие возражения не принимались. Называя вещи своими именами, «окно» в разоруженный Египет было пробито, а раз уж коготок завяз, птичка задом полетит. Мухаммед Али уже не мог, да и, видимо, не имел сил чему-то противиться. Позже итальянец  Колуччи-бея, высокопоставленный чиновник, лично его знавший, отметил, что он «споткнулся о народ, не только не помогавший проведению реформ, но всячески противостоявший им», - да и сам паша под конец жизни признавал: «я мог найти, очень мало таких людей, кто понимал бы меня. Я был почти один большую часть моей жизни».

В страну, не имеющую собственных бизнесменов, хлынул поток иностранных маклеров и дилеров. Проходимцы и жулики, перехватив контроль за экспортом, занялись ростовщичеством, вспыхнула лютая коррупция. Система монополий рухнула, фабрики и заводы закрылись, миссионеры шныряли по «неправильным» церквям, а то и по мечетям;Каир оставался Каиром, но  Александрия превратилась в мутный колониальный анклав, по выражению паши, «гнездо всех пороков», а Мухаммед Али, живущий уже по инерции, свободное от сна и девушек время уделял постройке летнего дворца, которую даже успел завершить.

От Каира до Лиссабона

Понять, как восприняли происходящее египтяне, - кроме, конечно, феллахов, которых ничто не волновало, - понять по силам лишь тому, кто пережил эпоху развала Союза с его «Танцуют все!». Только если на руинах СССР испуганно суетились те самые феллахи, а элиты восторженно рвали куски с теплого трупа, то в Александрии и Каире оплеванными почувствовали себя как раз представители элит, ничего против реформ не имевшие, от «диких мулл» безмерно далекие, но не желавшие окунаться в дерьмо.

Они понимали, что от сломавшегося Мухаммеда Али ждать нечего, и они ждали прихода к рулю его наследника Ибрагима, лучшего полководца страны, человека умного и с репутацией осторожного прогрессиста, тоже недовольного перегибами. Но Ибрагим, которому отец уступил престо, скончался через два месяца правления, старый паша вернулся к рулю, и лишь  в 1849-м, когда умер и он, «реакционеры», как именовали их европейцы, смогли, - в обход Мухаммеда Саида, брата Мухаммеда Али, учившегося в Париже и слывшего «офранцуженным», - протолкнуть на престол Аббаса-Хильми, внука основателя династии, - как и покойный дядя Ибрагим, осторожного прогрессиста, и он попытался притормозить лавину.

Заявив, что «Египет не является больше турецкой землей, теперь это христианская земля, и я не намерен этого терпеть», молодой паша словами не ограничился. Навязанные «нейтралами» советники (в основном, французы) были высланы, цеха и гильдии восстановили и дали преференции, позволяющие египетскому бизнесу встать на ноги, наладили отношения со Стамбулом, где как раз шел эксперимент по «танзимату» (реформы своими силами), - и это рассердило многих.

Прежде всего, оскорбились, конечно, банки Франции, газеты которой развязали форменную травлю «средневекового деспота, желающего утопить в крови юную египетскую Свободу»), - хотя, как доказал Евгений Зеленев, - паша всего лишь пытался немножко опереться на Лондон, но куда большую угрозу представляла для «умеренного» суверена быстро усилившаяся внутренняя оппозиция, в том числе, и среди собственной родни. Шальные деньги, доли в проектах, взятки, щедро рассыпаемые европейцами, всего за несколько лет вскружили головы многим в правительственном аппарате, немалая часть обросла полезными связями, и само предположение насчет подморозки, не говоря уж о высылке партнеров, было для них невыносимо.

Прямо выступать против гаранта они, конечно, не решались, но разговоры о том, что «европеизации» нет альтернативы и «узкий национализм» паши мешает развитию, в кулуарах власти звучали все громче. А когда в 1854-м, стремясь потрафить Лондону и Стамбулу, Аббас-Хильми решил помочь «крымской коалиции», к оппозиционерам примкнули генералы, совершенно не желавшие воевать за дядю, и 13 июля 1854 с молодым пашой случилось что-то, непонятное по сей день, а на осиротевший престол по праву взошел тот самый Мухаммед Саид. Вполне себе патриот Египта, но убежденный в том, что Франция плохому не научит, и за девять лет его правления альтернативы, действительно, не стало.

При этом нельзя сказать, что все было так уж плохо: к европейцам начали относиться критичнее, бортуя жулье и стараясь иметь дело с серьезными людьми (вроде Лессепса, автора идеи Суэцкого канала), рабство и «джизью», - шариатскую подать с «кафиров», - отменили, объявив всех египтян равными перед законом, крестьянам дали право собственности на участки, которые они арендовали у государства, но «рыночные принципы» под сомнение уже не ставил никто.

Видимая польза от всего этого, несомненно, была: экономика ожила, экспорт (особенно хлопка, ставшего основой основ) увеличился многократно, появился и окреп частный бизнес, в отличие от «старых» монополий, вполне доходный. А также банки, - разумеется, с иностранным участием, - и система управления (по французскому лекалу), куда более вменяемая, чем изжившие себя «визираты». Полным ходом шло строительство по европейскому образцу; Каир и, особенно, Александрия становились похожи на Марсель и Неаполь. Египетская знать, освоив фраки, штиблеты и цилиндры, полюбила оперу, оценила балет, а также прессу, и разумеется, заговорила по-французски без акцента.

А после смерти Мухаммеда Саида его племянник Исмаил развернулся еще круче. Не меньший «прогрессист», он, в отличие от восторженного дяди, в бескорыстие парижей-лондонов не верил, а потому пересмотрел почти все заключенные предшественником договоры в пользу Египта, но не нагло, а по правилам, гарантировав (хлопок окупит всё!) выплаты огромных неустоек. Параллельно, рассовав бакшиш всем, кому надо, в Стамбуле, из обычного паши стал «хедивом» (вице-королем), без ограничения в военной сфере. И наконец прыгнул выше головы.

22 октября 1866, сочтя, что теперь  Египет созрел для вступления в клуб «лидеров просвещенной Европы», Исмаил по рекомендации дружественных посольств издал Основной Закон, учредив «Меджлис шура ан-навваб», - Палату нотаблей, - и Египет, как прокомментировал сие событие ехидный Герцен, «Египет въехал на верблюде в эру парламентаризма». Правда, 75 депутатов имели право лишь обсуждать инициативы власти, и только в части финансов, зато избирались они по-взрослому, в тайном режиме и на самой настоящей многоступенчатой основе.

Или право имею?

Короче говоря, какое-то время, - лет десять, как минимум, - всем все нравилось. Даже феллахам, которые, наконец, получили хоть что-то от своего, в общем, изрядно скотского положения. А уж про быстро наросший креативный класс и говорить нечего: опера оперой и балет балетом, а обретшему права и гарантии обывателю хотелось срочно ощутить себя не тварью дрожащей. В результате чуть ли не ежедневно возникали самые разные газеты на всех языках, включая арабский, живо и бойко обсуждавшие решительно все на свете, вплоть до вопроса, есть ли Аллах? – благо «улица», «базар» и духовенство, которым это могло бы не понравиться, жили своей, никак не пересекающейся с бурлением демократии и либерализма жизнью.

А также и проблемы, куда более значимые для тех, кому нравилось на сытый желудок думать всерьез, о смысле жизни и себя в ней. С подачи сирийских интеллигентов,  перебравшихся в «свободный Каир», а также их быстро встававших на крыло местных друзей, единомышленников, поднимались острые социальные темы, рассматривались «достоинства старого, недостатки нового и как наилучшим образом их совместить», но самое главное, обсуждалось, с чего начинается Родина. То есть, вопрос, на самом деле, предельно важный и запредельно актуальный, - ибо вопрос самоидентификации стоял остро.

Раньше-то все было понятно: вот «арабы», они податное безгласное быдло, вот элита, - «турки», «черкесы», «арнауты», которые власть, а где-то сбоку «люди Книги», евреи и христиане. Которые выше «арабов», ибо не быдло, но должны знать свое место и не претендовать на большее. Ну и, понятно, все мусульмане, а коль скоро так, то, стало быть, обязаны подчиняться султану Порты, ибо он, по совместительству, еще и халиф правоверных. Все очень ясно и понятно, веками такую парадигму никто и не думал оспаривать, а вот теперь время пришло.

Предельно кратко, выглядело так. Если Мухаммед Али, мысля глобально, совершенно не интересовался всякими глупостями типа национальных идентификаций, - он, как самые первые Османы, полагал, что саблю судят не по ножнам и мечтал возглавить весь исламский мир, - то его преемники, будучи людьми, куда более приземленными, да и образованными, смотрели на мир куда прагматичнее.

Типа, что касается религии, то халифа должна избирать умма, и раз Османы присвоили этот титул по опять-таки праву силы, значит, никакие они не халифы. А если Египет не подчиняется Порте и  его жители говорят по-арабски, значит, Египет – арабская страна, подчинявшаяся Стамбулу только пока Стамбул был силен, а теперь не обязана.  И следовательно, как говорил еще в 1833-м, «наш долг перед потомством создать на арабской земле настоящее отечество для арабов, допускать их на все должности как в армии, так и во внутреннем управлении».

Что и стремились реализовать его наследники. Тот же Мухаммед Саид, в первой же своей тронной речи заявив: «Поскольку я считаю себя египтянином, то полагаю своим долгом воспитывать и образовывать этот народ, чтобы он был способен действенно служить своей стране, быть полезным и обходиться без иностранцев. Я твердо решил претворить эту мысль в жизнь», и далее действовал в этом направлении, а уж Исмаил и вовсе был фанатом новых веяний.

Так что, социальный заказ на идеи просветителей был и споры их не остались досужей болтовней: Ахмад Ан-Тахтауи, гуру каиро-александрийского креаклиата, на предложение возглавить правительственную «Аль-Вакаи аль-Мысрийя», ответил условием «никогда не ограничивать его в свободе суждений и слова», после чего руководил официозом, много и жестко критикуя, но ни разу не войдя в конфликт с властями, а слово оборачивалось делом.

В этот период, ранее презренных «арабов» с самых низов аппарата начали выдвигать, проверять на способности и продвигать по службе, вплоть до губернаторских постов и генеральских эполетов, а также и Палаты нотаблей. Турецкий язык сделался признаком дурного тона, зато изучение арабского всячески поощрялось, и когда в 1869-м его объявили государственным, закон всего лишь закрепил реальное положение дел.

Удавы и кролики

И все бы замечательно, но… Безоглядно рухнув в «глобализацию», Египет предельно быстро оказался в паутине. В стране не было ни одного завода, ни одной фабрики, ни одного крупного торгового дома и ни одного банка, которые бы не контролировались иностранцами. Прежде всего, французами, но и всеми остальными тоже. Как правило, неформально представлявшими и правительственные структуры. Подряды и концессии доставались только им. Просто потому, что своих предпринимателей нужного уровня среди египтян не было, а пытавшихся приподняться душили на корню.

Вполне серьезные, уважаемые люди, - не явные прохвосты, как раньше, - они нередко даже хотели Египту добра, но не ценой сокращения прибылей. А прибыли (учитывая фактическую монополию на научные и технические знания) были сказочные и ради них бились не на шутку, а это, естественно, растлевало и египетскую бюрократию, выяснившую, что на одну зарплату живут только лохи. В итоге, начав со скромных 10% отката, как при Османах, вскоре дошли до того, что чиновник, бравший меньше 50%, считался опасным для общества и вылетал со службы.

В серьезную копеечку влетали и военные программы, отказаться от которых не было возможности, да и не хотелось. Ибо никак нельзя было сказать «нет» Наполеону III, «главному лоббисту» Египта в Европе, просившему подсобить  справиться с «мексиканскими дикарями» и сулившему взамен «половину золота ацтеков». И Лондон, указывавший на то, что «ни одно европейское государство не может считаться вполне просвещенным, не имея колоний», в связи с чем, нужно «совместно завоевать Судан», тоже не хотелось обижать, - и в итоге владения хедива (на пару с сэрами) приросли огромной Экваториальной провинцией, - правда, убыточной, но честь же дороже.

В результате с какого-то момента расходы государства начали стабильно опережать доходы, и хедиву Исмаилу все чаще приходилось обращаться к западным банкам, как напрямую, так и через выпуск ценных бумаг, охотно этими банками скупаемых. Это было чревато, и, в принципе, нельзя сказать, что власти Египта не сознавали, что такая ситуация может быть опасна. Однако исходили из того, что пока хлопок в цене, а цена растет, ничего слишком ужасного не происходит, да и переговорщики, уполномоченные хедивом, имея свой интерес, зуб давали, что подставы невозможны.

Свой резон тут был: Европа много воевала, и  чем больше она воевала, тем больше хлопка ей требовалось, а начавшаяся в США война Севера с Югом сделала Египет если и не мировым монополистом, то чем-то типа того. В связи с чем, пояснение Фуада Гюмри, министра финансов, просившего одобрить первый международный займ, - «Нет, господа, не европейцы посадили нас на финансовую цепь, это мы посадили их на цепь из хлопка», - Палата нотаблей в 1862-м приняла под аплодисменты, и Лондонская биржа открыла линию кредита. А затем еще, еще и еще, - общей сложностью, семь. Причем на условия, - ведь хлопок же! – правительство хедива внимания не обращало. А зря.

К сожалению, никаких деталей о деятельности т.н. «египетского пула» мне выяснить не удалось, но о существовании этого «негласного клуба» многие, высказывая мнение, что Египет год за годом затягивали в безвыходную ловушку. «Мало того, что проценты в 1,5—2 раза превышали средние процентные ставки по внешним займам, реализованным в это время на Лондонской бирже, - указывает Леонард Фридман. - Из общей и заранее обусловленной суммы займа вычитались различные куртажные, комиссионные и другие выплаты, а кроме того, значительная часть средств просто удерживалась кредитором в качестве «обеспечения риска».

В результате, египетское государство получало не более 30% номинала, зато в обеспечение займов «нашим европейским партнерам» передавались, - естественно,  «во временное пользование», - целые отрасли: таможни, железные дороги, налоги с провинций и личных имений хедива. В конечном итоге пришли к тому, что на 1 января 1870 задолженность Египта в пять раз превысил общую сумму годового дохода. А потом количество, - резко, рывком, - перешло в качество, и никакие повышения налогов не помогали: все уходило на обслуживание процентов на проценты.

Прекратились выплаты жалованья чиновникам и армии. Отчаянный закон о «мукабале» (возмещении), - с владельцев земли принудительно взяли шестикратную сумму налога, пообещав позже снизить его наполовину, не дал ничего, - деньги испарились мгновенно, - зато ненависть подданныъх к властям стала нормой жизни. А тут еще сработала «домашняя заготовка» того самого «египетского пула». В момент, когда на рынки был выброшен рекордный урожай хлопка, выручка за который могла бы заткнуть основные дыры, ведущие биржи Европы, обрушив цены на этот вид стратегического сырья, держали курс на минимуме до тех пор, пока срок выплат по векселям не истек.

Власти заметались, вымаливая кредиты на любых условиях, а Лондон, Париж, Брюссель и Амстердам, - то есть, все потенциальные доноры, — отказывались иметь дело с Египтом, поместив его в «черный список»  и в самый разгар кризиса лишили своего финансового доверия, публично заявив, что Каиру доверять нельзя, поскольку «правительство хедива не ведет борьбу с коррупцией». Единственным, кто откликнулся, стал некто Оппенгейм, мелкий банкир, представлявший неких «друзей Египта, слишком скромных, чтобы называть свои имена», - и условия этих анонимный друзей были страшными. Из 32 миллионов одолженных фунтов хедив получил всего три пятых, но за это обязался платить 18% годовых от всей суммы, да еще и в «приоритетном порядке».

В итоге, проценты по «займу анонимов» съедали все, что удавалось наскрести, параллельно взвинчивая пени по другим, не приоритетным займам, - а денег уже не было вовсе и продавать было уже нечего, кроме последнего, самого главного: Суэцкого канала. Который и пришлось продать правительству Её Величества за 4 миллиона фунтов, потому что, несмотря на оценочную стоимость в 19 миллионов, у Великобритании, как назло, было туго со средствами, а больше покупать никто не соглашался. А когда и эти деньги растворились, 8 апреля 1876 хедив Исмаил объявил о финансовой несостоятельности Египта.

Полный стабилизец

Челюсти сомкнулись. В 1876 «миссия Кейва», - группа финансовых экспертов, прибывшая для изучения ситуации на месте, - рекомендовала странам-кредиторам установить контроль над доходами и расходами Египта, и державы сформировали «Кассу хедивского долга» из представителей Лондона, Вены, Рима и Парижа. Французов, как  «максимально пострадавших», в комиссии было большинство, но это не устроило англичан, и по их настоянию в ноябре Кассу упразднили, введя взамен «систему двойного контроля»: управление финансами, портами и железными дорогами взяли на себя генеральные контролеры, француз и англичанин.

Все европейцы, живущие в Египте, стали «протеже» - то есть, «экстерриториальными персонами» с дипломатическим статусом. А поскольку хедив, наконец-то сообразив, что к чему, оставаясь формально высшей властью Египта, отчаянно брыкался, действуя на нервы контролерам, контролеры запустили в европейских СМИ кампанию травли «погрязшего в коррупции африканского тирана, ограбившего Европу», - и в марте 1878  Международная чрезвычайная следственная комиссия  пришла к выводу, что Исмаил «мешает процессу стабилизации». На основании чего, в августе хедив был фактически отстранен от руководства.

Его не арестовали и не свергли, - просто 28 августа Англия и Франция сформировали «международное министерство», тут же названное египтянами «европейским кабинетом», хотя формально это было не совсем так. Европейцев в новом правительстве, на заседаниях которого хедиву, если он хотел, разрешалось присутствовать, но без права голоса, было только двое, - Риверс Уильсон, министр финансов, и Жорж де Блиньер, министр общественных работ, да еще первые заместители глав всех ведомств.

Остальные посты заняли египтяне. Главой кабинета, - сразу заявившим, что «наше правительство – правительство мучеников, обреченных на гибель, но мы готовы возлечь на алтарь Родины», - стал армянин-католик Погос Нубар-паша по прозвищу «Арнаб» («Заяц»), бывший министр иностранных дел, в свое время попавшийся на нехороших связях с тихими англичанами и бежавший от греха  в Лондон, где «оппозиционному либералу» предоставили политическое убежище.

Будучи полиглотом (шесть языков, не шутка!), арабского  новый премьер не знал и знать не желал, был «во всех отношениях больше британцем, чем сами англичане», хедива ненавидел дважды: и как «жертва режима», и за ориентацию на Париж, - а лучшим исходом для Египта видел немедленное установление британского протектората или даже колониального статуса. В общем, персонаж весьма специфический, хотя и не уникальный, и совершенно никем, кроме ливано-сирийской диаспоры, в Каире не уважаемый.

Что до «фигуры номер два», Рияза-паши, первого вице и министра внутренних дел, то он слыл  человеком честным, мзды не берущим, но рабски ориентированном на любые уступки Европе, поскольку, как он публично заявлял, «мы, египтяне, романтичны, храбры, духовны, но, увы, корыстны и совершенно не способны к делу, без помощи европейцев Египет пропадет окончательно». Ну и так далее: если не компрадор, то холоп примерный. Имея в Каире такую власть, со страной можно было делать решительно всё.

Единственное, чего не учли европейские друзья Египта, это мнения «базара». Что, впрочем, естественно, поскольку мнением «базара» никто за многие столетия египетской истории не интересовался. А если он изредка и рычала, - скажем, по призыву мулл (такое бывало), - бунты, бессмысленные и беспощадные, заливали кровью войска, никакого отношения к «базару» не имевшие. Теперь, однако, все было иначе. Армия давно уже не была ни «черкесской», ни «турецкой». Она была египетской, солдат-египтян, по чьим семья больно ударил кризис, на ротно-батальоном (и даже изредка полковом) уровнях возглавляла, в основном, тоже плоть от плоти «базара», разве что более или менее чистых его рядов, и они были в бешенстве, как из-за многомесячных невыплат жалования, так и «по соображениям долга и чести».

Равным образом, злились и мелкие чиновники из разночинцев, достаточно образованные, чтобы более или менее понимать ситуацию и, понимая, строить теории на тему «Кто виноват?». Естественно, чуя, куда ветер дует, оживилсь улемы и шейхи, полсотни лет сидевшие тише воды, опасаясь секим-башка, а теперь получившие шанс оседлать волну за «старые добрые времена». Каир и Александрия ворчали, порыкивали, естественно, определяя виновником всех бед хедива, который-де предал ценности ислама, продал страну кафирам и лишает ее будущего.

Правда, высшие слои креаклиата, так или иначе вписанные в систему, - даже в роли «лояльной оппозиции», - рассматривали проблему, как «преходящий побочный эффект становления молодой демократии», и их газеты уговаривали «потерпеть, положившись на мудрость и дальновидность нашего хедива». Но, коль скоро социальный заказ сформировался, кто-то, достаточно грамотный, чтобы внятно назвать вещи своими именами и объяснить «базару», чего он хочет, рано или поздно не мог не появиться, - и он появился.

Журналист из Афгана

Вообще-то, Мухаммад ибн Сафар Хусейни (позывные «Найем» и   «Джамалутдин Аль-Афгани», как мы и будем его называть), к Египту отношения не имел, но этот аспект его, убежденного панисламиста, не волновал ни в какой степени. Сеид, - то есть, потомок Али, - клерк  при дворе афганского эмира, учившийся в  британской Индии, он покинул родные места в 1869-м, не поладив с начальством, которое обвинял в отступлении от идеалов ислама, и с улемами, считавшие такие заявления ересью, и какое-то время пожив в Турции, перебрался в Каир. Где, пользуясь либерализмом властей, начал проповедовать то, за что в Кабуле посадили бы на кол, а в Стамбуле закрыли бы лет на десять.

По мнению ряд исследователей, это был «первый исламский революционер нового типа», и видимо, так оно и есть. Не отрицая (как в свое время Мухаммед Али), что у Европы есть чему учиться в практическом смысле, все остальное Аль-Афгани презирал и называл «гнилью, растлевающей чистые души»; его политическим идеалом была «демократия уммы», основанная на принципах «чистого ислама» и конкретно воплощенная в конфедерации мусульманских государств во главе с халифом. Короче говоря, «вера выше границ, справедливость выше закона», и очень желательно, во всемирном масштабе.

Однако, поскольку начинать надо с малого, с середины 70-х, завязав (личность была яркая, притягательная) обширные связи во «всём Каире», он аккуратно формировал «несистемную оппозицию». А когда небольшой кружок единомышленников, наконец, сформировался, а в марте 1877, - уговорив близкого друга Якуба Саннуа, имевшего итальянский паспорт, а потому неприкосновенного, взять на себя роль главного редактора, - начал издавать «Абу Наддара зарка» («Наблюдатель с голубым моноклем»).

Эта газета, - острая, бойкая, ехидно-сатирическая, - а потому быстро ставшая популярной, критиковала власти на грани фола, позволяя себе даже называть самого хедива «околоточным надзирателем». За что ее через два месяца и закрыли, выслав зиц-главреда на родину, в Ливан, однако Аль-Афгани, найдя спонсоров, в 1877-м основал газету «Миср» («Египет»), затем в июне 1878 - газету «Ат-Тигара» («Коммерция»), и везде предоставлял слово не только своим единомышленникам, но всей «Хизб аль-Ватан» («Партии Родины») - разношерстным оппозиционерам, объединенных неприятием «европейского кабинета».

Понемногу становясь все смелее и радикальнее, он в статье «Власть тиранов», увидевшей свет 14 февраля 1879, дошел уже и до прямых призывов к установлению республики, «которая, по внутренней сути своей, равнозначна Халифату». Параллельно шустрый пуштун активно сотрудничал с уже обосновавшимися в Каире масонами, по пятницам не пренебрегая и выступлениями в мечетях, непосредственно перед «улицей», слушавшей яркого оратора с большим вниманием, ибо говорил он вещи простые и понятные:

«Вы рождены в рабстве и живете под властью деспотов. Много веков вы терпели гнет жестоких пришельцев. Хлеб, который вы добываете в поте лица, отнимают у вас без вашего ведома… Воспряньте же от вашего безразличия. Отряхните прах невежества и лени. Выйдите на прощадь и станьте свободными, как другие народы, или умрите шахидами!».  Такого не выдержали даже безмерно либеральные власти: несмотря на то, что никакой серьезной организации у понаехавшего говоруна не было, его, давно уже взятого на карандаш, арестовали и выслали, - но зерна, брошенные им в хорошо унавоженную кризисом почву, дали ростки.

Весной 1879, - Аль-Афгани еще вовсю витийствовал на мимбарах столицы, - в Александрии возникло тайное общество «Миср аль-Фатат» («Молодой Египет»), основанное несколькими итальянцами, поклонниками «Молодой Италии» Мадзини. А также молодыми арабами из зажиточных христианских и еврейских семей и мусульманами из «афганского кружка», желавшими ускорения, гласности, перестройки и национального правительства, «ответственного только перед свободно избранным парламентом».

Начитанные ребята настолько бредили Французской революцией, что в целях конспирации именовали себя никак иначе, как «Марат», «Сен-Жюст», «Робеспьер» и так далее, а программа их сводилась к тому, что «равенство, невзирая на веру, и свобода — источник всего великого, что есть на земле». Правда, столкновения с реальностью эти высокие идеалы не выдержали уже через два месяца: немногочисленные мусульмане, не понимая, о какой свободе без главенства единственно верного учения может иди речь, покинули ряды и создали собственное «Мусульманское благотворительное общество», по сути своей народническое с опорой на Коран.

И те же дрожжи бродили в армии, но тут была и своя специфика. Военных злило воровство начальства, бесило использование их, как дармовой рабочей силы, оскорбляли недавние поражения в «чужих» войнах с Россией и Эфиопией, а что до офицеров, так особую роль играли ревность и зависть полунищих «арабов», не имевших ни специального образования, ни перспектив, к аристократам-«черкесам», уверенно шедшим к генеральским эполетам. Лично к Исмаилу большинство этих «феллахов в мундирах» претензий не имело, однако куда идти, как всегда, определяли не феллахи, что бы там сами себе ни думали.

Кровосисей не любят все

В такой ситуации, превращение «Хизб аль-Ватан» из просто условного термина типа «диссиденты» в некую, пусть рыхлую и, естественно, нигде не зарегистрированную, но структуру было неизбежным. Тем паче, что ситуация не нравилась и значительной части высших управленцев, видевших, что иностранцы и их обслуга из числа ливанских торговых элит понемногу оттесняет от власти не толькохедива, но и египетскую аристократию в целом.

Примерно в январе 1879 в каирских верхах сформировался «клуб патриотов», считавших необходимым «вернуть Египет египтянам», лидерами которого стали Исмаил Рагеб-паша — бывший министр финансов, один из крупнейших помещиков страны, - и Мухаммед Шериф-паша, — влиятельный царедворец и фаворит Исмаила, действовавшие с негласного одобрения хедива и контролировавшие Палату нотаблей.

Параллельно, но временно не пересекаясь с «дворцовой группой» оформилась и «военная оппозиция», ориентировавшаяся на полковника Махмуда Сами аль-Баруди, аристократа из «черкесского» рода, героя русско-турецкой войны, тесно связанного с Портой и беглым принцем Халим-пашой, младшим сыном Мухаммеда Али, ненавидевшим христиан и племянника, лишившего его престола: после неудачной попытки мятежа он, отсидев сколько-то лет, бежал в Стамбул, где и жил в ореоле «страдальца за народ».

И что интереснее всего, все лидеры оппозиции, - и «умеренные» царедворцы, и «радикалы» вроде Аль-Афгани, и военные так или иначе замыкались на масонские ложи Египта, пропитанные агентурой англичан, которые, в итоге, были в курсе всех событий, но ничему не мешали и никого ведомству Рияз-паши не сливали. На первый взгляд, не очень логично, - ведь по идее, Лондон должен был пресекать все угрозы кукольному правительству, - но, как показали дальнейшие события, развитие сюжета было просчитано сэрами на несколько лет вперед, и на данном этапе обострение было более чем в их интересах.

Впрочем, об этом позже. А пока что люди организовывались, не пересекаясь, скажем так, отдельными колоннами. Да и в планы режиссеров процесса не входило пересекать плохо совместимые детали, провоцируя совсем ненужные противоречия, избежать которых было сложно. Поскольку Палата нотаблей ( «гражданское крыло Хизб аль-Ватан») ориентировалась на хедива, а «военное крыло» тяготело к союзу со Стамбулом, и оба «крыла» на дух не переносили разночинцев из группы Аль-Афгани, обвиняя ее лидера «в связях с нигилистами и социалистами», что, в общем, - с поправкой на восточный колорит, - соответствовало истине.

Зато ничего против колоритного пуштуна, умеющего заводить «базар», не имело духовенство, входящее в ближний круг Тауфик-паши, старшего сына Исмаила и официального наследника престола. Что позволяло «дерзкому афганцу» гнуть свою линию, не глядя на персоналии. «Да, истинные патриоты поддержат сегодня Шериф-паша, - честно заявил он в интервью Times, - возможно, он может быть терпим еще какое-то время, но лишь до тех пор, пока молодой Египет не соберется с силами».

Впрочем, оппоненты рассуждали в том же роде. «От этого афганца есть толк, - отмечал полковник Аль-Баруди, - но, Аллах свидетель, лишь до тех пор, пока просвещенные люди нуждаются в поддержке непросвещенных масс, фанатиков и всякого отребья. А для любого порядка такие смутьяны вредны, поэтому когда-нибудь его придется выслать или, возможно, повесить».

Да, мнением народным!

Узелок завязывался тот еще. Исмаил, превращаемый в марионетку, быть марионеткой не собирался и ставил палки в колеса «европейскому кабинету», как только мог, - а возможности у него все-таки были немалые. Ранее убежденный «европеец», сейчас, после такого кидка, он решил, что играть с шулером нужно по правилам шулера и провел ряд негласных встреч с теми, кто его вежливо критиковал, признав их правоту и пообещав «многое переоценить».

В первую очередь, новый дискурс оценило духовенство, роль которого в «сбережении истинно египетского духа» хедив оценил крайне высоко, пообещав, когда все устаканится, «советоваться с хранителями благородных традиций», - и в мечетях агитация против Нубара и Рияза, как «презренных отщепенцев, прихвостней и лакеев заморских грабителей» вперемешку с любовью взахлеб к «благочестивому и богобоязненному хедиву»

Участились уличные инциденты, и нападавших на одиноких европейцев, несмотря на грозный приказ главы МВД, никто не арестовывал, потому что «это же молодежь, а молодежь не следует наказывать за излишки дерзости». За статьи против хедива газеты, спонсируемые англичанами и французами, закрывались или, того круче, редакции разносили в мусор «разгневанные читатели», а вот СМИ, закрытые по распоряжению Рияза-паши за критику правительства и европейцев, тотчас вновь открывались, поскольку соиздателями их оказывались влиятельные вельможи.

Однозначно показывала свое отношение к кабинету и вертикаль: главы ведомств и даже губернаторы, демонстративно саботируя указания Нубара-паши, волокитили все, что можно, объясняя свои действия стремлением «работать строго по инструкциям, во избежание нарушений закона», а попытки их снять завершались массовыми беспорядками, после чего сменщики в панике бежали восвояси. Даже подкупать не получалось: взятки губернаторы и главы ведомств, конечно, брали, но продолжали в том же духе.

И наконец, узнав кое-что, - тайны в Каире переставали быть тайнами мгновенно, - о «военной оппозиции», люди из дворца начали контригру: приглашали на разговор авторитетных офицеров из «арабов», чем ниже по происхождению, тем лучше, и объясняли им, что, на самом деле, к чему. Типа, «аристократы» используют их и кинут, а ставить на Стамбул глупо, потому что для турок «арабы» были, есть и будут быдлом. Недаром же министр Вильсон начал их увольнять под предлогом, что якобы безграмотны. Зато за хедивом, который сам араб, служба не пропадет.

Это убеждало, и в конце концов, 18 февраля 1879 в Каире группа офицеров во главе с неким Латиф-беем Салимом остановила карету Нубар-паши и вместе с Риверсом Вильсоном, министром финансов увезла премьера в казармы. «Слава героям!» мгновенно разнеслась по огромному городу, орущие толпы бросились громить офисы, принадлежавшие европейцам, полиция отказалась подчиняться Рияз-паше, и погромы удалось предотвратить только лидерам Палаты нотаблей, причем не просто так, но именем хедива.

Правда, этого не хватило. Исмаилу пришлось вмешаться лично, и как только сиятельные уста озвучили просьбу «не нарушать правила египетского гостеприимства»,  «достойные патриоты» на следующий день отпустили  арестованных министров, живых, невредимых, но слегка потрепанных и очень испуганных, - хедив же, срочно прибыв в Палату, сообщил, что «европейский кабинет» отправлен в отставку, а функции премьер-министра принимает на себя он сам.

Уровень визга в европейской прессе нетрудно представить. Вернее сказать, очень трудно. Особенно в парижской. Но, что интересно, британские СМИ, совсем недавно несшие по всем кочкам «тирана и его варварскую клику», внезапно сбавили обороты: даже в Times, рупоре Сити, статьи на египетскую тему сделались сдержаны, корректны и оценивали ситуацию в том ключе, что Нубар-паша зарвался, кредиторы ведут себя, как палачи, да и мы, англичане, тоже хороши, так что, «египетских патриотов не стоит судить строго».

А вот  по вопросу кадровой политики Париж с Лондоном были едины: yes, м-р Нубар не справился, oui, нехай месье Нубар уходит, но премьером будет тот, кого мы одобрим, - вот, например, наследный принц Тауфик нам по нраву, - а г-да Рияз, Уилсон и де Блиньер сохранят свои портфели. Упираться хедив то ли не смог, то ли не посмел, и 9 марта назначил сына главой правительства, оставив в его составе «неприкасаемых».

И грянул взрыв. Палата нотаблей, не покидая зал заседаний, вопила «Ганьба!». Меры предлагались самые крутые, а когда 27 марта испуганный Исмаил, сознавая, что ситуация вышла из-под контроля, объявил о роспуске Палаты, нотабли, как в 1644-м в Англии и в 1789-м во Франции, попросту отказались подчиниться. Напротив, абсолютное большинство, - 60 из 75, - подписали знаменитый «Национальный манифест» который 2 апреля 1879, подписанный уже «всем Каиром», был официально передан хедиву.

Все своими словами, без ужимочек:  Египет для египтян, Палате – законодательные функции, иностранных министров – прочь, их планы – на помойку. Плюс «справедливый финансовый план, основанный на благородных принципах Корана», подготовленный группой светских юристов и влиятельных улемов. Что интересно, в списке «конституционалистов», помимо госслужащих (72 подписанта), офицеров всех рангов (93 подписи) и нескольких бизнесменов, значились 60 влиятельнейших улемов Аль-Азхара, коптский патриарх, 19 раввинов, кади Каира, пиры дервишских братств и даже вожди синайских бедуинов.

Хотите санкций?

В общем, демократия заявила о себе, но, как едко отметил Жак Берк, «совсем не такая, которую ждали, обращаясь к народу. Это, бесспорно, была демократия, но обращенная в прошлое». И все же, «улица» забурлила. Петицию обсуждали везде, - в мечетях, в кофейнях, в лавках, - из провинций ехали представители общественности, подчас крайне причудливые, вливаясь в тысячные демонстрации «за конституцию, Аллаха и национальную честь».

В такой ситуации, решив ковать железо, пока горячо, Исмаил решил идти ва-банк. 7 апреля 1879 , созвав иностранных консулов, улемов и нотаблей, он заявил: «Как глава государства и как египтянин, я считаю своим священным долгом поступать в соответствии с желаниями моей страны и дать полное удовлетворение ее законным чаяниям», после чего сообщил об отставке правительства принца Тауфика и назначении на пост премьера Мухаммеда Шериф-паши, тотчас зачитавшего список нового, чисто национального кабинета.

В тот же день Нубар и Рияз бежали из Египта, «дуумвиры», объявленные персонами нон-грата, уехали через пару дней, затем начался исход иностранных чиновников и советников, которых увольняли сотнями.«Полуколониальный» режим завершился; формально страна вновь стала полностью независимой. На волне эйфории был опубликован «Великий план» оздоровления финансов, в целом, основанный на пунктах «Национального манифеста», а 17 мая на рассмотрение Палаты передали проект конституции, передававший финансовые вопросы «исключительно в ведение народных представителей».

Естественно, проект, недвусмысленно направленный против иностранцев, был принят обществом «на ура» и 8 июня, одобренный Палатой, ушел на утверждение к хедиву. Однако Европа уже оправилась от первого шока, и ее отношение к (по выражению лорда Кромера) «государственному перевороту» было выражено однозначнее некуда. Отто фон Бисмарк, получив полномочия от «европейского концерта», объявил события «незаконной акцией египетского вице-короля», от имени кредиторов предупредил Египет о возможности «самых широких и печальных последствий» и огласил список коллективных санкций, в сумме означавший удавку. В первую очередь, для Исмаила.

Он, правда, сделал еще одну, последнюю попытку как-то выровнять лодку, предложив султану «взять Египет под покровительство», но, как ни соблазнительно звучало предложение, ссориться с «концертом» Абдул-Хамид II не собирался. Напротив, 25 июня он подписал фирман об отставке хедива, на что формально имел полное право, и теперь Исмаил, решись он сопротивляться, автоматически оказывался государственным преступником. А это ему ни с какой стороны не улыбалось, и правителем Египта стал принц Тауфик, мгновенно вставший во фрунт. Возможно, без радости, но в полном понимании того, что иначе придется воевать.

Откат начался сразу же. Новый хедив «с наддранием» отверг проект конституции, распустил Палату нотаблей и начал искоренять крамолу, зачищая, в первую очередь, связанных с «улицей» радикалов. Первым под раздачу попал, разумеется, Аль-Афгани, который, несмотря на многочисленные, довольно вежливые «цыц», не унимался, а продолжал бегать по мечетям, «подстрекая народ к мятежу».

24 августа по личному приказу Тауфика он был арестован, посажен и дело пошло к суду, однако (странное дело) вступились англичане, после чего «буйного пуштуна» отвезли в Суэц и с первым же пароходом отправили в Индию. К слову, спустя какое-то время он объявился в России, потом в Персии, потом еще много где, кроме владений Вдовы, и везде мутил народ, призывая к «исламской революции», но это уже к Египту отношения не имеет.

В Египте же 4 сентября была восстановлена система «двойного контроля», месье де Блиньер и лорд Кромер, новый дуумвил от Великобритании, вернулись в правительство, а премьером, после официальной отставки Шериф-паши 23 сентября стал вернувшийся на коне Рияз-паша.

Возвращать Нубара, дабы не перегибать палку, все же не стали, и на полномочия хедива официально более не посягали, но власть иностранцев реанимировали в полном объеме, если не большем, чем при Исмаиле. Все министерства и департаменты заполонили европейские клерки, в основном командированные из Индии, и к марту следующего года их было уже 1325 душ, то есть, 10% всего штатного расписания, причем, на самых ключевых постах.

Есть такая партия!

Достаточно скоро выяснилось, что Рияз-паша имел репутацию куда лучшую, нежели Нубар, по заслугам. По отношению к европейцам он был и до конца жизни оставался верным пуделем, но вне этой оговорки интересы Египта были для него не пустыми словами и вменяемая программу он имел. Перечислять скучно, отмечу лишь, что были отменены самые дикие финансовые законы, принятые метавшимся в поисках денег Исмаилом, облегчилось положение феллахов, избавленных от государственной трудовой повинности, и наконец из системы наказаний исчезла порка.

Как-то разрулить удалось и сложнейший закон о долгах, для чего, правда, пришлось принять все рекомендации (или, вернее, ультиматумы) Международной комиссии, что ухудшало положение «улицы», но правильно поставленная кампания разъяснений недовольство смягчила. А поскольку предшествующие события показали, что духовенство совсем не так далеко от политики, как считалось ранее, его полномочия сильно ограничили, до упора урезав компетенцию шариатского суда, в ведении которого остались, в основном, вопросы семейного права и религиозных толкований.

В принципе, все это было лучше, чем ничего, и у Рияз-паши появились группы поддержки даже в среде «нигилистов» типа Мухаммеда Абдо, одного из близких друзей Аль-Афгани, но по сравнению с недовольными их было исчезающе мало. «Улица», считая себя обманутой и оскорбленной, не хотела вновь уходить в спячку. Возвращение иностранцев большинство феллахов восприняли, как национальное унижение, и эти настроения исподволь (а порой и открыто) подогревали тысячи мулл и дервишей, призывающих «всех честных и добрых мусульман» не смиряться с «торжеством Рияза и Тауфика, отступников, предавших веру и отечество».

Ну и, понятно, никуда не делась выброшенное из власти «гражданское крыло». Палата нотаблей, не признавшая законности своего роспуска, хотя и разъехалась по домам, но предварительно (без оглашения) наделила депутатов, живший в Каире и Александрии, правом «полномочно представлять себя в политике, встречаться для обсуждения важных вопросов, обсуждать их и принимать решения».

Так что,  ведущие лидеры Палаты продолжали тайно встречаться во дворце Исмаила Рагеб-паши, а когда это стало небезопасно, перенесли место совещаний в Хелуан, где имел виллу некто Али аль-Бакри, один из видных «прогрессистов». Люди были тертые, опытные, поэтому агенты, приставленные к каждому из бывших нотаблей, отчитывались о съездах «Хелуанского общества» однотипно: собрались, жарили мясо, пили вино и кофе, кушали сладости, пели, иногда привозили танцовщиц, и ничего больше. Во всяком случае, никаких действий.

А между тем, за бокалом винца и чашечкой кофе, в Хелуане формировался «второй Хизб аль-Ватан», уже не аморфный клуб по интересам, но политическая организация принципиально нового для Египта типа. Уже в сентябре 1879 под шашлычок и кебабчик с зеленью избрали  Верховный комитет, который 4 ноября на очередной пирушке представил на рассмотрение гуляк «Манифест Партии Отечества», где заявлялось о неприятии «узурпатора» Тауфика и лояльности Исмаилу.

Но главным и новым в документе была декларация решимости «до победы или смерти отстаивать законные права нильской нации». Компромиссов не предполагалось. «Эта партия, - значилось в первых строках преамбулы, - не может и не станет рассматривать правительство, созданное под иностранным влиянием, как отвечающее пожеланиям и нуждам страны».

Настоящий полковник

Очень хорошо понимая, как делается политика, «государственные люди» из руководства «Ватан» считали задачей первостепенной важности завязать контакты с армией, крайне недовольной сокращением штатов, но при этом не делая ставку на «черкесов» типа Аль-Баруди, с которым Партия Отечества уже сотрудничала, поскольку их популярность в войсках была не очень высока в связи с происхождением, а на некое, по словам Ахмеда Файюми, «вещество, из которого мы сможем выковать надежный меч для своих рук».

Начались тайные свидания с полковниками-«арабами» и в ходе этого, скажем так, кастинга из тройки предварительно одобренных кандидатов в «наполеоны» был, в конце концов, выбран Ахмед Араби-бей, подходящий по всем основаниям. Сын мелкого помещика из глубинки, - по определению Федора Ротштейна, «от природы не глупый, но положительно невежественный и чурающийся излишка знаний» и, как свидетельствует лично знавший его Иван Пашков, русский представитель в Смешанном суде Каира, «очень энергичный», - он, через выгодный брак породнившись с кланом Мухаммеда Али, а затем проявив храбрость в войне с эфиопами, пользовался в офицерской среде немалым авторитетом, тем паче, что обладал «представительной внешностью, прекрасной выправкой, громовым голосом и умением настоять на своем».

Был ли он при этом «бездарностью с претензиями» или «болтливой и невежественной марионеткой», как писали европейские газеты, судить не могу. Итог его одиссеи позволяет думать, что таки-да, но, возможно, и нет; скорее всего, прав наблюдательный Фридрих Энгельс, полагавший, что «Это обыкновенный паша, который не хочет уступить финансовым воротилам сбор налогов, потому что он по доброму восточному обычаю предпочитает сам их прикарманить».

Как бы то ни было, наладив связи с Хелуанским обществом, начавшим оказывать ему всяческое покровительство и «помогать советами», а также с Махмудом Сами аль-Баруди, которого в невежестве не обвинял никто, Араби-бей, до того, в основном ворчавший насчет «паркетных генералов, перекрывших все пути талантливым людям», с места в карьер занялся конспирацией, набирая авторитет, благо, проблемы армии были ему хорошо известны.

Первой целью стал генералитет, действительно, переставший видеть берега, первыми методами – законнейшие рапорты по инстанциям о задержках жалованья, противоправном использовании солдат на рытье каналов и постройке генеральских домов, запрещенном рукоприкладстве. И никаких нарушений субординации, кроме того, что о содержании петиций тотчас становилось известно в казармах, где имена смельчаков, посмевших плыть против течения, быстро стали известны и популярны. А 17 января 1881 группа офицеров обратилась к премьеру с требованием отправить в отставку военного министра, «черкеса» Османа Рифки-пашу, якобы покрывавшего нарушителей, и полностью пересмотреть порядок офицерских производств, поставив во главу угла «мнение незаметных людей в потертой военной форме».

Пикантность ситуации заключалась в том, что Рифки сам упорно боролся с «пережитками» прошлого, и когда ему стало известно о петиции оскорбился, однако решил для начала вызвать авторов для объяснений начистоту. Однако 1 февраля 1881, убедившись, что говорить не с кем и не о чем, - Араби-бей и его друзья просто орали, не желая ничего слушал, министр приказал взять «клеветников» под арест, - и тогда разъяренные солдаты, которым заранее сообщили, что их заступников могут арестовать, ворвались в здание военного министерства, освободили своих командиров и, угрожая бунтов, заставили хедива немедленно уволить Рифки «за самоуправство» и назначить на его место или Араби или Аль-Баруди. Первое, учитывая общий уровень солдатского кумира, было решительно невозможно, но второе (напомню, что аристократ Аль-Баруди был идеальным офицером и героем Плевны) пришлось принять.

Новый министр сразу же сделал шаги навстречу войску: увеличил жалованье, до копейки выплатил задолженности, уволил или отстранил множество «черкесов» и повысил несколько десятков «арабских» офицеров (в основном, ватанистов). Также было обещано увеличить армию до «самое малое» 18 тысяч человек и дать военнослужащим ряд льгот. И все это, казалось бы, чисто внутриармейское, как и предполагалось, обратило на себя внимание «улицы». Вполне предсказуемое, ибо, как точно сформулировал Уильям Грегори, знавший и уважавший многие офицеров из ближнего круга Араби, «на Востоке военные всегда были главным фактором политических движений; они одни обладают сплоченностью и смелостью проводить в жизнь свои требования; остальное население — точно стадо баранов, пассивно позволяющее стричь себя и превращать в мясо».

Очень, на мой взгляд, точно, и ширнармассы, в глубине души сознававшие, что они бараны, увидев «волков, которые за них», сразу же прониклись любовью и восхищением. Сойдясь на том, что вот он, «меч ислама», единственная сила, способная обуздать европейцев и «продавшихся». Впрочем, на приманку клюнул не только «базар». Очень позитивно восприняли появление Араби на политической сцене и улемы, справедливо определив полуграмотных офицеров, как типичных представителей своей паствы, которых несложно будет взять под идейный контроль, и даже радикальные интеллектуалы, типа Абдаллаха Недима, национал-народника из кружка выбывшего из игры Аль-Афгани.

Фанатик «неизбежной революции» и очень талантливый журналист, издатель одной из реально оппозиционных, а потому и популярной газеты «И в шутку, и всерьез», он стал первым штатским, принятым в ряды тайного офицерского общества, после чего поехал в глубинку, возвещать феллахам, с которым, сам будучи крестьянским сыном, легко находил общий язык, о том, что армия за народ и скоро все будет хорошо. Ему верили не только феллах, и во многоем его усилиями Араби-бей,   будучи всего лишь полковником, вскоре превратился в серьезный политический фактор, с которым начали «консультироваться» даже иностранные консулы.

Которые тут временные? Слазь!

Бесспорной особенностью бурления умов в Египет являлось то, что недовольные объективной реальностью, вовсе не хотели отказываться от новых ценностей, но верили в возможность улучшить их, разбавив ценностями старых добрых времен, о которых уже мало кто помнил. И если для бизнесменов из Каира и обслуживавшей их интеллигенции революция после реформ Рияза, а тем более, возвращения в кресло премьера Мухаммеда Шерифа, за которого драли глотку в 1879-м, в принципе, закончилась, то для армии, феллахов, дервишей и всей палитры нигилистов-анархистов-социалистов с исламским уклоном она еще и не думала начинаться.

Абдаллах Недим колесил по стране, пророча «время законов и правых дел», маликитский муфтий Мухаммед Улейш, один из ведущих богословов Египта и духовный наставник Араби, вещал с мимбара о том, что сам Пророк, явившись ему во сне, предсказал, что Ахмед-бей станет освободителем Египта, «затмив славу Мухаммеда Али».

Рейтинг «великому воину, тысячами поражавшем неверных эфиопов» накручивали все СМИ страны, пишущие на религиозные темы, его же ежедневно воспевала бывшая «И в шутку, и в серьез», по личной просьбе героического полковника переименованная в «Наш отважный вождь», и в конце концов, видимо, сам поверив журналистам, Ахмед-бей на многочисленных встречах с поклонниками начал заявлять, что «если европейцы не уйдут из Египта и чаяния народа не будут удовлетворены, он не остановится перед применением силы, и пусть тогда эти ничтожества пеняют на себя».

Строго говоря, «мнение народное», накручиваемое на Араби, как бинты на мумию, было многослойно и внутренне противоречиво. «Ватанисты», установив добрые контакты с премьером, вполне их поддерживавшим, в целом, склонялись к тому, что многого уже добились и к власти нужно идти мирным путем, выводя «базар» на майданы только для демонстрации силы, радикалы же, - дервиши, «нигилисты» и мелкое офицерство, - клубившиеся вокруг Ахмед-бея, требовали крушить все до основанья.

Учитывать объективную реальность, данную нам в ощущениях, они не могли, ибо не умели, а потому и не желали, и все попытки объяснить им, что не платить долги означает вновь спровоцировать кризис, а послать к шайтану Лондон и Париж не так просто, как кажется, вдребезги разбивались о специфику мышленияю. «По вопросу об этих долгах, — заявил Араби генеральному консулу Франции, — с народом не советовались; поэтому народ за них не отвечает, и мне безразлично, что вы будете делать». Так что, уже в декабре 1881 министр Аль-Баруди, бесясь, психуя, но сохраняя сдержанность, с трудом удерживал своего официально подчиненного от немедленного разгона правительство Шерифа и установления «справедливых порядков».

При этом, что самое забавное, ни «героический полковник», ни его соратники понятия не имели, насколько зыбка их опора. Их носили на руках, перед ними падали на колени, но, как с горечью писал позже, уже в отставке, видный ватанист майор Адиб Исхак, «вера в этих людей была самой большой нашей ошибкой. Как оказалось, они не хотят бороться за себя, не хотят идти на жертвы и не имеют ясного представления о цели, к которой надо стремиться… в революции они лишь сторонники такого-то и такого-то, который придет и сделает все за них».

Впрочем, пока что, в самом начале событий, обо всем этом никто не думал: многотысячные толпы впечатляли и вдохновляли. В связи с чем, 2 января 1882, когда Шериф-паша представил Палате проекты «Органического закона» и Закона о выборах, согласованных с консулами Англии и Франции, военные заявили, что если Палата посмеет принять их, «она будет лишена полномочий по воле народа, которую исполнит армия».

Основания для такой резкости были: согласно проекту, Палата отказывалась от права налагать «вето» на выплаты долгов, - а само упоминания о каких-то отказах от своих прав для Араби и «улицы» было как красная тряпка для быка. И сколько ни доказывали полковнику присланные премьером эксперты, что вариант выплат выбран самый удобный для Египта, что кредиторы пошли на серьезный компромисс и добиться большего, рассуждая практически, невозможно, «герой нации» ничего не хотел слушать.

Никакого внимания не обратил он и на совместную ноту Британии и Франции, заявивших о «полной решимости защищать соединенными усилиями существующий в Египте порядок». Напротив, нота была воспринята, как вызов, не ответить на который значит потерять лицо, и 15 января 1882 Палата представила контрпроект Органического закона, написанный неведомо кем, но явно «нигилистом» из кружка Недима. После чего, 20 января, последовала новая нота Англии и Франции, уже открыто заявивших, что «голосование под давлением армии и некоторых лиц, не имеющих никаких полномочий, может привести к крайне нежелательным последствиям».

На это полковник браво ответил фразой, которую можно перевести примерно как «Не пошли бы они…», но не к шайтану, а кабинет Шерифа, решившийся все же принять ноту и предложивший начать переговоры, тут же выслушал обвинения в «измене нации» и 2 февраля по настоянию армии было распущено. Новый кабинет возглавил Аль-Баруди, - смельчаков, которые решились бы голосовать «против» не нашлось, - а портфель военного министра достался, естественно, Ахмеду Араби.

Над всем Египтом безоблачное небо

По сути, - при формальном соблюдении внешних приличий, - события начала февраля означали военный переворот (или, если так кому-то больше по душе, начало второго этапа революции) и, безусловно, установление военной диктатуры. «Все мнимые стремления к законности и конституционной свободе, — докладывал в Лондон английский консул Джереми Куксон, — окончились заменою всех законных властей непререкаемой волей армии… Здравые люди, настроенные на постепенное исправление ситуации начинают порывать свой поспешно заключенный союз с военной партией».

И в самом деле, с этого момента от своего детища начал отходить даже «Ватан», видящий, к чему все катится, и совсем этим не обрадованный. Но и  те «государственные люди», которые по-прежнему поддерживали полковника, - по красивому определению лорда Кромера, «жирондисты египетской революции», - все больше опасались, что радикалы, взяв полный контроль над страной, заведут ее в пропасть, не оставив державам иного выхода, кроме интервенции.

«Я остаюсь с ними по своему свободному выбору, но они не хотят понять, что наши мечты больше наших возможностей, - писал Джамалуддину Аль-Афгани его близкий друг Абдо. - Эти люди облачились в. мантию пророков, но восприняли методы тиранов; они говорят языком ученых, будучи полными невеждами; они заимствовали у нас требования свободы, но выдвинулись благодаря власти сабли и слабости правительства, убедив простонародье, что они представляют правду, право и защиту шариата».

Впрочем, здравые голоса тонули в белом шуме. Когда тот же Абдо выступил во влиятельном Обществе добрых намерений с речью против насилия, где помянул об «особой ответственности образованных граждан и пока что невысоком уровне политических знаний большинства», его резко оборвал Абдаллах Недим, заявив, что Египту нужно «истинное народовластие с правом голоса всем, до последнего феллаха, а если простым людям не хватает знаний, сделать правильный выбор им помогут Аллах и чистой сердце».

В целом, в стране начался политический психоз. Армия подзаряжалась энергией от «улицы», - национал-народников, дервишей и «диких мулл», - став выразителем ее пожеланий, «улица», в свою очередь, подзаряжаясь от армии, подталкивала ее к усилению радикализма. К тому же, опасения «осторожных» (это слово стало бранным) не спешили сбываться. Что бы ни творили военные, вплоть до упразднения «дуумвирата», немедленной интервенции не произошло, и это окончательно убедило Араби-пашу (теперь у него был такой титул плюс звание бригадного генерала), не понимающего, как работает европейская бюрократия, в том, что его боятся. А раз боятся, стало быть, мы сильнее, и надо дожимать.

И дожимали. Чиновников-европейцев увольняли пачками, когда европейцы кончились, принялись за «понаехавших» ливанцев и сирийцев, когда иссякли и они, взялись за местных «черкесов», христиан и евреев, совершенно не интересуясь, насколько они компетентны, а освободившиеся вакансии заполнялись арабами, «добрыми мусульманами и патриотами». Все, не нравящееся улемам, от карантинов до статистики, упразднялось, зато на армию пролился золотой дождь: всего за два месяца жалованье повышали семь раз, а офицеры «с заслугами перед нацией» получали посты губернаторов, вице-губернаторов и президентов банков.

Ну и, конечно, заботились о морали. И ладно бы еще публичные дома, пивные и кафешантаны, - запретили живопись и скульптуру, закрыли Каирскую оперу, заодно отменив балы, маскарады и европейскую одежду. Показывая «базару» пример «чистоты и целомудрия», Араби-паша лично поставил караул у дома кузины хедива, уличенной в появлении на улице в «неподобающем мусульманке виде», заявив журналистам, что «так же посадит под арест всех иностранцев, которые посмеют мешать революции, если они придут с оружием». Это прозвучало убедительно, грозно, и «базар» рукоплескал.

Сказка о тройке

В считаные недели Египет изменился. Лучше всего новые реалии можно понять, заглянув в письмо Али Наваза Кумани, посланника Персии в Каире. «Город во власти самой разнузданной черни, - пишет он, - и самая разнузданная чернь у власти. Все приличные люди исчезли. Нескольким армянам и евреям  я выдал проездные бумаги. Надеюсь, они уже в безопасности, насколько это  возможно. Вчера к моим воротам подбросили мертвую собаку. Это меня встревожило, ведь ходят слух, что скоро могут взяться за ши´а... Поистине, слава Аллаху Милостивому, что в нашей стране, процветающей под благим правление Его Величества шах-эн-шаха, даже чернь никогда не позволит себе опуститься так, как жители Каира, когда это стало безнаказанным…».

И это пишет дипломат, к тому же, известный врач, пользовавшийся в столице Египта высочайшим уважением, - что же говорить обо всех остальных? Как-то незаметно поиски врагов стали нормой, обыватели подслушивали уличные разговоры, сообщая в полицию о подозрительном. Обо всем, кроме непобедимости армии, целомудрия и европейцев (с обязательным «проклятые») люди старались не говорить вообще или, если уж нужда заставляла, говорить шепотом.

Сила действия, однако, равна силе противодействия. Чем радикальнее становился режим, чем агрессивнее политизировалась «улица», тем больше вчера еще лояльных людей уходили в оппозицию. Кто-то во «внутреннюю», просто запираясь дома и переставая поддерживать Араби, кто-то в «активную», наводя мосты с хедивом, вернее, с его многоопытными сановниками, имевшими хитрые планы на все случаи жизни.

А кроме того, в предельно нервной обстановке заработала пресловутая «сила вещей». Чем более визгливым становился накал патриотизма и борьбы за целомудрием, тем дешевле становился пиастр, тем выше цены и тем меньше продуктов на рынках, - зато буйно цвела уголовщина: в считаные дни освоив актуальную политическую фразеологию, банды под национальными (алый с тремя полумесяцами), зелеными и черными флагами «боролись с врагами Отечества» среди бела дня, а полиция не рисковала что-то предпринимать, опасаясь обвинений в связях с европейцами.

Справиться со всем этим «революционеры» не могли, потому что не умели, но «улица» требовала восстановить порядок, какие-то меры нужно было принимать. И Абдаллах Недим, единственный более или менее образованный человек в окружении Араби, указывал, какие конкретно: все проблемы, страстно доказывал он, можно устранить, устранив «врагов революции», которые, - естественно, по заказу европейцев, - гадят, саботируют и роняют курс пиастра. Включая, разумеется, хедива, лидеров «Ватан», которые подозрительно молчат, а главное, старую армейскую элиту, чтобы не ударила в спину.

Эта мысль, простая и бесспорная, «тройке» новоиспеченных генералов, контролировавших страну, - Араби, Али Фахми и Абд аль-Аля Хильми, - пришлась по душе, ибо объясняла и кто виноват, и что делать. 11 апреля в «Храбреце» появилась статья о раскрытии «ужасного, превышающего все злодейства прошлого заговора» против «надежды нации» и его ближайших соратников, которые «чудеснейшим образом спаслись от кинжалов убийц». Далее, уже во всех СМИ, пошли подробности из «источников, пожелавших остаться неизвестными», а затем сообщения об аресте 342 офицеров-«черкесов», включая Османа Рифки-пашу, бывшего военного министра.

Правда, из соображений «революционной гуманности и уважения к военным заслугам», большую часть вскоре выпустили, уволив из армии, разжаловав и отдав под гласный надзор полиции, но сорок заговорщиков 30 апреля предстали перед «особым военным трибуналом», были признаны виновными и приговорены к пожизненной ссылке в Судан, считавшийся в Египте примерно тем же, чем Гвиана во Франции или Акатуй в России. Для полного соблюдения законности, - этот аспект «тройку» очень заботил, - необходима была еще одна формальность, чистый воды пустяк: утверждение приговора хедивом.

И вот тут-то случился сбой: молодой слабовольный Тауфик, доселе ни в чем не смевший возражать громогласному Араби, наотрез отказался ставить подпись. Даже когда требовать этого прибыл сам «меч ислама» и, как вспоминали очевидцы, «стекла во дворце дрожали и звенели от крика, подобного рычанию бешеного льва», хедив сказал «нет», заявив, что процесс состряпан, а трибунал вообще незаконен, и следовательно, преступен.

Араби приде, порядок наведе

Внезапная наглость Тауфика, слегка (но именно слегка, потому что осужденные все равно остались под арестом) нарушив планы «революционеров», одновременно сыграла им на руку, ибо теперь стало ясно, что монарх тоже враг народа, веры и революции. «Такой хедив нам не нужен!», - решила «тройка», а поскольку без законного хедива тоже нельзя, решено было, низложив Тауфика, выписать из Стамбула престарелого Халим-пашу. Уж он-то подходил по всем статьям: настоящий сын Мухаммеда Али, племянников, «укравших престол», ненавидел, европейцев и вообще христиан, ненавидел люто, зато чтил традиции, был связан со многими «черкесскими» фамилиями и, как сын бедуинки, с шейхами кочевых племен. Очень уважали его и улемы из ультра-ортодоксального крыла Аль-Азхар, и уж конечно, против такого назначения не стали бы возражать в Стамбуле, державшем старика на содержании четверть века.

Короче говоря, тот самый цвет и тот самый размер, лучшего не представишь. Вот только сместить Тауфика, - то есть, сделать то, что считалось самым простым, - не удалось. Даже не потому, что выразить недоверие правителю, согласно закону, могла только Палата нотаблей, которую, опять же, согласно закону, мог созвать только сам правитель. Это как раз предусматривалось, и на этот случай имелся «план Б»: согласно закону же, закон можно было обойти, собрав «не менее 4/5 плюс одна» подписей, то есть, получив поддержку 61 депутата. Однако не удалось и это: на совещание, созванное Араби, 13 мая, пришло не более полусотни народных представителей, да и те, несмотря на уговоры и даже угрозы, замылили вопрос, сведя разговор к обсуждению проблемы обеспечения столицы продовольствием.

Не поддержал «тройку» даже «Ватан», уже, судя по переписке его лидеров, смертельно боявшихся джинна, которого сам же выпустил из лампы. И план «В», разработанной на самый крайний случай, - заставить депутатов самораспуститься, для острастки обстреляв пару-тройку домов из орудий каирской цитадели, - тоже не сработал. Пушкари, не отказываясь подчиниться, потребовали фетвы от улемов, но даже самые «дикие» авторитеты Аль-Азхар, вопреки ожиданиям Араби и прочих, не решились одобрить обстрел мусульманского города.

Положение казалось безвыходным, но помогла сама жизнь: 15 мая в Каире стало известно об отправке к берегам Египта англо-французской эскадры, и это мгновенно расширило поле для игры. Собравшись в Абдинских казармах, самые авторитетные армейские лидеры поклялись «не отступать и свято хранить верность вождю, посланному нации Аллахом». После чего Араби, как лидер Революции, заявил о том, что «ввиду угрозе достоинству и существованию нации необходимо единство» и репрессий больше не будет, а как военный министр объявил «первую волну мобилизации», за которой последовали «вторая» и «третья», так что, вскоре было призвано более 70 тысяч человек.

Подавляющее большинство призывников, правда, ничего не умели, зато мобилизация позволила почистить общество: забирали, в первую очередь, тех, кто по данным полиции считался «не вполне надежным». Параллельно на всю катушку включились СМИ и уличные агитаторы, как платные, так и по собственной инициативе, заголосили дервиши,  - и взведенное до упора население вспыхнуло, подобно пучку сухой соломы. Десятки тысяч волонтеров ринулись строить укрепления, уличные ящики для пожертвований на армию заполнялись мгновенно, их приходилось менять трижды на дню, женщины собирались в «швейные», «кашеварные» и прочие роты. Даже паханы каирского дна объявили о формировании «батальонов защиты ислама и революции», мгновенно получив от прессы – сотню публикаций в самом восторженном тоне.

А вот проявлять хотя бы толику сомнений в разумности происходящего стало смертельно опасно: в Каире, Александрии и городках поменьше, где круглосуточно шли митинги и (план «Г»!) вовсю шел сбор подписей под петицией к султану о низложении «нечестивца Тауфика», всех, кто не скакал и не вопил положенные кричалки, нещадно били, порой и до смерти. В общем, процесс ожидания прихода врага был не только увлекателен, но и помогал властям направить нехорошие ощущение уже не всё одобрявшей столицы в правильное, патриотичное русло, и вся проблема была в том, что этот самый враг рано или поздно все-таки придет, и тогда…

«Тогда» наступило 20 мая. Встав на рейде в порту Александрии, эскадры Англии и Франции произвели несколько показательных залпов холостыми, а 25 мая направили Тауфику ноту, требуя сменить «самозваное» правительство Аль-Баруди и выслать из Египта членов «тройки», и на следующий день хедив, послав правительство в отставку, отдал приказ о прекращении мобилизации. Высылать «честных офицеров» он, правда, отказался, да и министры разошлись с видимым облегчением, зато «патриотические круги» встали дыбом.

Араби, собрав высших офицеров, предупредил, что «все это (далее нецензурно)» и выполнять следует только его распоряжения, а кто ослушается, с тем поступят по законам военного времени. «Черкесы» и лидеры «Ватан», которым хедив предлагал сформировать кабинет, один за другим отказывались от высокой чести, а безотказный Шериф-паша, которого Тауфику и консулам все-таки удалось уговорить, мало того, что не сумел подобрать согласных идти в министры, так еще и, от греха подальше, перебрался жить во дворец. Дома «нобилей» пикетировали орущие группы «гражданских активистов», укоряющих хозяев в «недостатке преданности великому генералу Араби», и дело не дошло до погромов лишь потому, что за спонтанной стихией народного гнева бдительно присматривали солдатские и полицейские патрули.

А после того, как 27 мая в Каире и Александрии начались эксцессы в казармах, хедив, крайне испуганный вполне вероятной перспективой штурма дворца, восстановил генерала Араби в должности военного министра. С этого момента, поскольку других законных министров не было, а Шериф-пашу никто за что-то реальное не держал, с 28 мая Ахмед-паша, получивший от армии звание «отец Отечества», а от улемов – «знамя Ислама», сосредоточил в своих руках всю полноту реальной власти.

Золотой осел

С оппозицией было покончено. Всем несогласным хоть с чем-то, поскольку демократия, разрешалось молчать, но любое слово приравнивалось к делу, как в Каире, так и в провинциях, где новые губернаторы, опираясь на «гражданский актив» с палками и топорами, беря пример со старших по званию, закрутили гайки крепко-накрепко.

Островком свободомыслия оставалась только Александрия, где европейцев, сирийцев, ливанцев и местных «иноверцев» было очень много, а орудия стоявшей на рейде эскадры вселяли некоторую надежду. Туда  же стекались покинувшие Каир и глубинку европейские советники, эксперты, купцы, «черкесы» и даже особо дальновидные ватанисты, туда же, в конце концов, прибыл, с кучей восточных приключений выбравшись из столицы, хедив Тауфик с семейством и как бы премьером Шариф-пашой.

Особых препятствий этому исходу власти не чинили, темпаче, что на сей предмет была особая просьба из Стамбула, и официальная линия, озвучиваемая прессой, сводилась к тому, что «Пусть жуки бегут из нашей святой столицы, делая воздух чище, а воду вкуснее», однако «улица» понимала происходящее по-своему.

По всему Каиру, да и по всему Египту, шли слухи, что «волею Аллаха христиане скоро будут изгнаны, а евреи спрячутся, и все дома, все земли, все имущество неверных армия раздаст мусульманам, а все долги, и страны, и каждого патриота, будут списаны». Улемы и шейхи справедливость данной информации не подтверждали, но и не опровергали. Из чего мудрые люди с «базара» делали вывод, что нет дыма без огня и хитрый план, как сделать всех счастливыми, у «отца Отечества» таки есть, только сообщать о грядущей раздаче слонов пока еще рано, так что надо подождать. Но, разумеется, нашлись  особо активные, кому ждать было невтерпеж, и таки начались погромы.

Вот в такой непростой обстановке в космополитичной, совершенно в те времена не арабской Александрии, где настроения были накалены сильнее, чем где угодно, поскольку «гражданские активисты», желающие припасть к благам, в предместьях были, а разгуляться им не давали, случилось то, что, в принципе, может случиться когда угодно и где угодно.

С чего началось, точно не знает никто, но, согласно официальной версии, принятой и историками, и гидами, вроде бы 10 июня некий александриец, то ли с Мальты, то ли грек, не поладил с соседом-феллахом из-за арендованного ослика. Феллах, которому средство передвижения принадлежало, требовал платить впятеро больше, чем раньше, поскольку надо помогать армии, греко-мальтиец резонно отвечал, что договоры должны соблюдаться, и кончилось дело тем, что одна из сторон предъявила мачете, а вторая «кольт». После чего владелец холодного оружия сбегал за группой поддержки, - и на город обрушилось то, чего так долго ждала прогрессивная общественность.

При полной поддержке полиции, местами даже участвовавшей в событиях, патриотически возбужденные толпы громили дома, офисы, магазины и виллы; христиане, построив баррикады, отстреливались, по ходу патриоты бросились спасать Египет и в еврейский квартал, где, как оказалось, имелся пулемет Гатлинга, который, правда, заклинило, однако сутки спустя масса активистов начала передавливать,  - но тут в город ворвались кочевавшие неподалеку бедуины, крушившие все, что шевелится, после чего все опять стало спорно. И лишь к вечеру 11 июня, в город вошли войска, ранее стоявшие в окрестностях со строгим приказом не вмешиваться в «гражданские инициативы», в связи с чем, бедуины бежали, оставив Александрию на попечение армии.

Только теперь стало возможным считать трупы, которых оказалось 52 «вражеских», обоих полов, и более полутора тысяч «патриотических», в основном, от 16 до 30 лет, что дало властям повод заявить о «массовом детоубийстве, хладнокровно осуществленном европейскими извергами», а европейской колонии вкупе с христианами, евреями, «черкесами» и прочим непатриотическим элементом бежать куда глаза глядят.

Судя по воспоминаниям очевидцев, - а их много, - сравнить панику просто не с чем. Десятки тысяч людей, бросив имущество, с детьми в охапку, делали ноги. На пароходах лежали вповалку, слоями. К 18 июня в Александрии и Порт-Саиде на суда погрузилось свыше 35 тысяч европейцев, сирийцев, «черкесов», египетских христиан и евреев.

В спокойном Ливане и толерантной Сирии беженцами были забиты все школы, монастыри, церкви и гостиницы, в самом Египте в лагерь хедива перешли все христиане и евреи, независимо от политических симпатий и антипатий, вплоть до яростных «якобинцев» из «Миср аль-Фатат», однако власти это ничуть не обеспокоило.

Напротив, устами пламенного  Абдаллаха Недима, накатавшего огромную редакционную статью, они официально определили случившееся как «крупную победу египетского народа», еще раз жестко раскритиковав «палачей, стрелявших по безоружной детворе». Тот факт, что такая оценка прозвучала в официозе, означал, что идеология режима сформирована окончательно и «тройка» сделала ставку на максимальное обострение, которае все спишет, - что, по сути, было для них единственным выходом.

Ибо всенародный подъем и розбудова нацii, конечно, дело славное, но экономика, брошенная на произвол политики, ползла по швам, бегство христиан и евреев усугубило кризис, убив торговлю, выросла безработица, и «Каир, - писал в начале июля Иван Пашков, — почти опустел,  начинает ощущаться уже недостаток в некоторых предметах. Все, что доставляется из Европы, поднялось в цене, а деньги почти все исчезли, так что военные согласны взимать налоги натурой». В такой ситуации, в самом деле, оставалось или сдаваться, или воевать, - но про сдаваться ни Араби, ни «тройка», ни идеологи «народной воли», естественно, даже не думали…

Юстас - Алексу

Погром в Александрии, выведя внутренние дела Египта на международный уровень, усложнил ситуацию на порядок. Посягательств на жизнь, здоровье и собственность своих граждан ни Европа, ни Россия, ни США тогда не прощали, да и вопрос с Суэцким каналом, оказавшимся, как выяснилось, под контролем отморозков, более чем тревожил. Поэтому мгновенно ввели санкции.

С другой стороны, получалось, что ежели что-то начнется, все плюшки загребет Лондон: во Франции, после серии неудач в колониях, стояли у руля противники экспансии, а остальные члены «концерта» вариант вмешательства не рассматривали, требуя решать все в рамках мирного процесса. Типа, пусть хедив с генералом помирятся под гарантии Турции, которая, формально, как-никак сюзерен Египта.

В середине июня показалось даже, что возможность договориться есть. Тауфику выкрутили руки, а Араби-паша, видя, что страна на грани голода, готов был сделать приятное «концерту», чтобы избавиться от санкций; стороны согласились сформировать «правительство национального согласия», возглавил которое видный «ватанист» Рагиб-паша, но пост военного министра остался за Араби, реально сохранившим все полноту власти, поскольку «улицу» и «армию» бумажки не волновали.

С «бумажной» точки зрения все стало тип-топ, а на самом деле, конечно, нет; фактически это была капитуляция, слив Тауфика и сохранения хунты у власти на неопределенное время, но, поскольку больше всех теряли от нее англичане, все остальные, очень довольные редкой возможностью уязвить сэров, стояли на том, что такому варианту альтернативы нет.

Вполне сознавая, что происходит, Великобритания вела тончайшую контригру. Поскольку оставлять Каир под хунтой, рискуя, что мозги будут промыты всем египтянам, в Лондоне считали невозможным, сэры, спешно готовя войска и держа эскадру в боевой готовности, настаивали на «как можно более полной чистоте юридического обеспечения мирных договоренностей», без которых создание правительства Рагиба-паши «не решает политических аспектов вопроса».

Которые, по мнению делегации UK, высказанному 23 июня на Константинопольской конференции держав по вопросам Египта, могли быть решены только после восстановления полномочий «финансового дуумвирата» и отставки Ахмеда Араби, «несущего моральную ответственность за гибель англичан в Александрии». А также следствия и суда над виновниками «кровавых июньских эксцессов».

При этом британские юристы действовали так грамотно, что их визави, прекрасно видя, что «парни Вдовы» просто тянут время, продлевая срок конференции, возразить было нечем, и шоу продолжалось без толку, увязая в пустом, но юридически безупречном крючкотворстве. А тем временем военная разведка англичан сливала каирской «тройке» информацию о том, что «красные мундиры» вот-вот высадят в Александрии десант и аннексируют город.

Что интересно, информация была достоверна. Ее поставлял единственный, наверное, серьезный источник: арабка-христианка, фанатичная «ватанистка», бывшая замужем за одним из высокопоставленных офицеров эскадры, и ей, многократно проверенной, доверяли, тем паче, что семья ее жила в Каире. Но вот что супруг осведомлен о роли жены и, в обмен на гарантии, что ее не тронут, сливал ей «план Б», разработанный на случай провала плана «А», в штабе Араби, естественно, не догадывались.

Так что, «тройку», после получения сообщения от самого успешного агенты приказала возобновить ремонт береговых фортов в Александрии и начать работы по заграждению фарватера, понятно и ни с какой стороны не говорит о ней плохо. Люди действовали так, как подсказывали обостоятельства. Но эти действия  прямо воспрещались подпунктом 76 пункта 123 статьи 57 «Предварительных соглашений» о формировании «правительства национального согласия». А это уже был готовый повод для возобновления конфликта.

Кроме того, хотя погромы в городе давно закончились, единичные, пусть и без мокрухи, эксцессы время от времени случались, и каждый такого рода инцидент скрупулезно учитывался англичанами, получавшими информацию от некоего Амир-бея, чиновника александрийской управы, потерявшего 11 июня брата. Так что, с 3 по 10 июля адмирал Сеймур, командующий эскадрой, ежедневно направлял Египту ноты, указывая на необходимость прекратить фортификационные работы и требуя «пресечь нападения на мирных граждан» или, если сами не могут, разрешить «красным мундирам» патрулировать город.

При этом, вспоминает Ральф Лири, «более всего мы опасались, что Рагаб-паша исполнит наши требования, лишив нас повода к расширению операции и дав время конференции вмешаться, однако все пошло наилучшим для нас путем». Впрочем, иначе и быть не могло: допустить появления иностранных патрулей в египетском городе «тройка» не могла, как не могла, учитывая взвинченное ею же мнение «улицы», и пойти на любой вид компромисса в военном вопросе.

Ветер с моря дул

Ответ на ультиматум, содержавшийся в последней ноте, был резко отрицательным, и 11 июля, ровно в 07:00, эскадра начала бомбардировку фортов Александрии, продолжавшуюся 10 часов. Досталось и самому городу, но значительно меньше, хотя и разрушения, и жертвы имелись. При этом, следует отметить, египетский артиллеристы, ведя ответный огонь из новейших, ничуть не уступающих британским орудий, проявили себя вполне достойно, не разбегаясь под огнем, однако, как писал русский очевидец, «уровень подготовки нижних чинов был намного выше уровня компетенции офицеров», и шикарные нарезные пушки, по сути, палили в пустоту, хотя несколько метких попаданий было отмечено.

Также единодушны были очевидцы в оценке действий самого Араби, вместе с комендантом города Рагаб-пашой лично стоявшем на батареях: «Он показал себя мужественным человеком, видя которого солдаты воодушевлялись, но все его распоряжения были частично, а иногда и вовсе бессмысленны».  Тем не менее, на предложения капитулировать египтяне не отвечали, в связи с чем, англичане пришли к выводу, что без штурма не обойдется, однако после высадки десанта выяснилось, что гарнизон отступил, а сам город горит.

Несколько стычек с заслоном, оставленным в городе, правда, случилось, но соотношение потерь сэров вполне устроило: 6 «двухсотых» с эскадры против почти 700 (из них примерно полторы сотни в ходе перестрелки, остальные за сутки уличных боев). Через пару дней Каир опубликовал прокламацию, обвиняя сэров в «поджоге прекрасного города, итогом чего стало лишение крова множества невинных людей», однако вскоре стало известно, что прекрасный город подожгли сами же отступающие. А также местные «активисты», исполнявшие рекомендации, изложенные в листовках, повествующих о пожаре Москвы, ставшем началом конца самого Бонапарта.

Кроме того, более 150 тысяч горожан ушли вместе с армией, опасаясь, что, как писалось в тех же листовках, «в отместку за справедливый народный гнев европейцы будут заживо расчленять всех, кто не покинет город»; по свидетельству очевидцев, вид «толп феллахов, бредущих к Каиру, гоня перед собой гусей, ведя лошадей, неся на плечах животных, мебель и рваную одежду», был зрелищем «забавным и величественным». Хотя, полагаю, в плане величественности картинка сильно уступала сообщениям египетской прессы, радостно информировавших политизированных граждан об утоплении трёх британских броненосцев.

Для дипломатов, продолжавших жевать вату в Стамбуле, такой поворот событий был неприятен, - они огорчались, что обошлись без них, - но когда в ответ на протест России, делегация которой покинула конференцию, англичане невинно спросили, чем, собственно, недовольны представители Санкт-Петербурга, ответа не было: с точки зрения буквы сэры провели операцию безупречно. Что подтвердили делегаты Германии, Австро-Венгрии и, с кривой улыбкой, Франции, после чего Лондон получил полную свободу действий, в том числе, - когда стало известно, что Араби-паша официально объявил войну Великобритании, - и карт-бланш на оккупацию.

Которую, однако, англичане позаботились оформить красиво, заключив с шустро прибежавшим к ним Тауфиком договор о «союзе», в соответствии с которым британские войска были официально объявлены «вспомогательным корпусом в составе армии его высочества хедива Египта». Одновременно хедив издал указ о прекращении военных действий, объявив Араби смещенным со всех постов «государственным изменником», как и все, кто продолжит исполнять его указания.

В ответ, естественно, «тройка» объявила государственным изменником самого хедива, ввела чрезвычайное положение и начала всеобщую мобилизацию. По ходу сформировали Военный совет и, «во избежание обвинений в узурпации власти», Национальный меджлис, в состав которого вошли радикальные улемы, пиры дервишских братств, выдвиженцы Недима, а также несколько нотаблей и крупных чиновников, не успевших вывезти семьи из столицы. Таким образом, - поскольку свое правительство, из всех «достойных людей» всего спектра, от Шерифа  до Рияза, сформировал и Тауфик, - реальностью стало классическое двоевластие, а это заставляло многих из числа тех, кому было что терять, даже радикалов, задуматься.

Правда, позиция «улицы» не изменилась, даже стала фанатичнее, так что, 29 июля «отца Отечества», реагируя на настроения пасттвы, почти единогласно поддержал Аль-Азхар. А вот в Национальном меджлисе, при всей его специфике, возникли сомнения, - и когда прозвучало, что Тауфик, какой он ни есть, все же законный хедив, в зал заседаний вошли солдаты, и каждому присутствующему было предложено подписать «протокол доверия», заранее соглашаясь с «необходимостью любых действий, которые сочтет нужным предпринять генерал Араби».

Как отмечают все исследователи, никто никого не заставлял: подписывать, в самом деле, «было предложено», с максимальным уважением, однако тех, кто отказался или попросил время на размышление, прямо из зала под конвоем отвели в тюрьму Топхане, как «саботажников и пораженцев»; туда же, по заранее составленным спискам, доставляли всех, кто имел хоть какое-то влияние и при этом был замечен в слабом проявлении восторга, и к утру 30 июля население тюрьмы выросло более чем на тысячу душ, в связи с чем, на свободу выпустили уголовников, взяв с них слово влиться в «национальную гвардию», - и все равно, камеры, как вспоминал позже начальник заведения, напоминали «бочки с кричащей и бранящейся сельдью».

Как воодушевил «улицу» вид аристократов, ведомых в узилище, объяснять, наверное, не надо. Патриотический угар, и без того раскаленный до синего звона, зашкалил за все мыслимые и немыслимые уровни, «активисты» бросились помогать властям, ловя и забивая на месте тех, до кого у властей не дошли руки. К вечеру того же дня на заседании Военного комитета «меч Ислама» с удовлетворением доложил, что «мы вряд ли сможем добраться до Лондона, но при такой народной поддержке, конечно же, сумеем заставить англичан не только уйти, но и выплатить контрибуцию». По его мнению, сил для победы более чем хватало, и, в общем, основания для оптимизма у Ахмед-паши имелись.

Для успеха, писал российский военный эксперт полковник Корнилов, были «весьма обширные средства. Регулярная армия, организованная европейски, хорошо вооруженная и снаряженная, состоявшая из 10 тысячного кадра мирного времени, каковой мог быть почти втрое усилен пополнением, возможно, и не идеальным, зато с корпусом офицеров, достаточно подготовленных... Прекрасное оружие, до 1500 стволов, в том числе, орудия Круппа… Иррегулярная конница бедуинов до 50,000 всадников….», - и так далее, от и до, с раскладом по запасам продовольствия, крепостям, железным дорогам, госпиталям, арсеналам, оружейным заводам и прочая, и прочая, и прочая. Короче говоря, обе стороны были готовы к самому горячему танго, и вопрос состоял, главным образом, у кого круче сварены яйца.

Направление не главного удара

Первой и главной задачей, поставленной перед войсками Военным комитетом, было освобождение Александрии, но для начала – предотвращение похода интервентов на Каир, после высадки в порту английских подкреплений, в общей сложности, до 5000 штыков и сабель, считавшегося вполне реальным. Во исполнение этой задачи, по приказу Араби 12 тысяч отборных солдат, шестую часть армии, спешно перебросили в район Александрии, где под городком Кафр эль-Дауара в считаные дни возник укрепленный район - мощная линия земляных укреплений, построенная, по словам одного из русских наблюдателей, «с полным пониманием стратегии и фортификационного дела».

Прочие части по мере доукомплектования уходили в два других укрепрайона, Дамиетта и Тель эль-Кебир, тоже прикрывавшие столицу, но на тот момент считавшиеся менее важными. В общем, стратегически решение было неверным, и на это указывали многие «диванные» эксперты, в частности, и Фридрих Энгельс, на самом старте событий указавший, что попытка египтян воевать по английским правилам ни к чему хорошему их не приведет, а вот если навязать врагам свою игру, кое-что путное может получиться: «Если Араби настолько умен, что будет избегать всякого решающего столкновения и отступит в Средний или же в Верхний Египет, дело может чрезвычайно затянуться».

Логика в этом есть, однако действия Ахмед-бея, если рассматривать их не задним числом, а попытаться встать на его место, тоже были по-своему логичны. Основы «малой» войны ни ему, академий не кончавшему, ни его солдатам, которых учили по-европейски, ему были просто непонятны, а главное, потерять столицу он не мог себе позволить хотя бы потому, что фундаментом его влияния на массы была их вера в непобедимость «льва Ислама». Если потеря Александрии на эту веру не повлияла, - ее списали на внезапность, на коварство врагов, на военную хитрость, - то вторая подряд неудача, тем более, уход без боя, с высокой степенью вероятности мог развернуть эмоции групп поддержки совсем в другую сторону.

С другой стороны, наступать на позиции англичан, о боевом потенциале которых Военный комитет знал, было слишком опасно, а вот правильно организованная оборона позволяла задержать врага, а то и отбросить его, что, разумеется, было бы воспринято «улицей», как доказательство единства Аллаха с армией, а улемами как основа для пропаганды панисламизма, и соответственно, повысило бы моральный дух как фронта, так и тыла. Так или примерно так мог рассуждать Араби, и когда англичане в конце июля двинулись, наконец, в направлении Каира, верность такой стратагемы подтвердилась.

То есть, если уж по гамбургскому счету, столкновение под Кафр эд-Даувара 5 августа сражением назвать нельзя. В узком военном смысле – небольшая стычка в ходе масштабной разведки боем, не более того. И тем не менее, атаковав египетские позиции, «красные мундиры» не сумели пробить брешь в обороне египтян, и отступили. А это была безусловная победа, на фоне которой уже никто не думал ни о масштабах боя, ни о показательном (убитых «томми» четверо, павших египтян в 20 раз больше) соотношении потерь, ни о том, 15 египтян ухитрились попасть в плен. Факт успеха сам по себе напрочь исключал необходимость рыться в деталях.

Каир ликовал, славя «великого полководца», восторг армии несложно представить, а ряд солидных европейских изданий высказался в том духе, что, возможно, Лондон недооценил врага, который, что ни говори, не полуголые дикари с копьями. Что до Араби, то он сразу после получения рапорта с места событий направил султану в Стамбул письмо, сообщив, что не так, оказывается, страшен шайтан, как его малюют, а вслед за тем, гордый своим умением проникать в замыслу противника, приказал перебросить в Кафр эд-Даувар дополнительные силы, чтобы понадежнее прикрыть столицу на этом направлении. Которое он, - смотрите все! – не зря считал ключевым.

И это было серьезной ошибкой, во многом предопределившей все последующее, поскольку, как вскоре стало понятно, план сэра Гарнета Уолсли, британского командующего, прибывшего в Египет 15 августа, как раз и состоял в том, чтобы хотя бы на пару недель создать у Военного совета уверенность в том, что именно александрийское направление – ключевое.

Священные слова: Каир за нами...

На самом деле, задумка выглядела иначе. Действительно, бои местного значения под Александрией продолжались в течение всего августа, порой довольно успешно для египтян, но этот фронт был сугубо второстепенным. Сразу же после «поражения» большая часть войск, прибывших в Александрию, покинула порт и 2 августа высадилась в Суэце, где Тауфик повторно сообщил подданным, что британский экспедиционный корпус - «всего лишь оказывает помощь» его армии, намеренной восстановить в стране порядок, «избавить Египет от мятежников» и восстановить власть законного правительства. А дабы законный правитель не выглядел вовсе уж треплом, англичане срочно сформировали несколько «египетских» отрядов общим числом в 7-8 сотен бойцов, далее маршировавших в арьергарде,  никакой роли в  событиях не игравших, но в освобождаемые города неизменно входивших первыми, под гром оркестра, исполняющего египетский гимн.

Тем не менее, перебрасывать войска из Кафр эд-Даувара «тройка» и Военный комитет, опасаясь подвоха, не рискнули, и 20 августа, одновременно, пали Исмаилия и Порт-Саид, слабые гарнизоны которых оказали чисто символическое сопротивление, после чего Суэцкий канал оказался под полным контролем «красных мундиров». Дорога на Каир была открыта, хотя для того, чтобы добраться до столицы, англичанам предстояло преодолеть сопротивление прекрасно подготовленных к обороне укрепрайонов на дальних и ближних подступах к Тель эль-Кебиру.

Далее все так просто, что даже скучно. После трех дней марша, в районе Тель эль-Магута, египетская армия попыталась атаковать, ставя целью отбросить наступление передовых частей «армии хедива» на стратегически важный населенный пункт Кассасин, но была отброшена, не выстояв и четверти часа, и понеся тяжелые потери отступила, правда, в относительном порядке, что позволило Военному комитету сообщить общественности об «успешно проведенной разведке боем».

Спустя еще три дня, утром 28 августа, египтяне, под командованием самого «отца Отечества», вновь, на сей раз значительно большими силами, навязали английскому авангарду бой на ближних подступах к Кассасину, где, «проявив не столько умение, сколько упорство и истинно восточное пренебрежение к смерти», загнали противникав глухую оборону. Однако под вечер контратака легкой кавалерии вынудила войска Араби-паши бежать, что, впрочем, не помешало каирской прессе обрадовать напряженно ждавший вестей город сообщением о героизме египетских солдат, поднимавшихся в атаку семь раз (что соответствовало истине) и «нанесших неверным неисчислимый урон» (что истине не соответствовало: потери англичан убитыми составили 11 человек).

И наконец, на рассвете 13 сентября, не передыхая после ночного марш-броска по пустыне, все тот же авангард (6 тысяч штыков) сходу нанес удар по укрепленным позициям основных частей Араби-паши под Тель эль-Кебиром, и события развернулись по схеме «небывалое бывает». Дойдя под шквальным ружейно-орудийным огнем до великолепно оборудованной линии обороны, шотландские стрелки генерала Грэма прорвали ее и ударили в штыки.

Бой длился примерно 20 минут, затем египтяне дрогнули и побежали. Из 15 тысяч погибла примерно треть, столько же, бросив оружие, сдались, остальные рассеялись кто куда.  Позже, в мемуарах, бывший «отец Отечества» с тоской перечислял имена офицеров, которым он доверял и которые показали врагу спину первыми, бросив своих солдат, бившихся храбро, «как подобает мусульманам и патриотам», но последовавших примеру командиров.

Однако это позже, а пока что «красные мундиры», потерявшие в генеральном сражении 339 человек, в том числе около сотни убитыми, не разбивая лагерь, двинулись вперед и на следующий день, 14 сентября, вышли на окраины Каира, где толпы горожан в мечетях и дервишских подворищах продолжали молить Аллаха о ниспослании победы. Все попытки Араби как-то наладить управление войсками ушли в пар: связь между частями порвалась, не отзывался никто, а Национальный меджлис в ответ на запрос запаниковавшего, утратившего контроль над собой «меча Ислама», заявил, что не видит вариантов, кроме немедленной капитуляции.

После чего 15 сентября в город вступили английские войска, и чернь, недавно еще целовавшая сапоги Ахмед-бею, толпилась вдоль улиц, славословя победителей, «лучшие люди» Каира преподнесли лорду Уолсли саблю, изукрашенную золотом и бриллиантами, а делегация улемов Аль-Азхар вознесла в его честь молитву Аллаху, благодаря Господина Миров за избавление от «тирании жестоких мятежников».

Народ безмолвствовал. Прибывший в свою верную столицу хедив давал аудиенции возвращающимся в страну иностранцам, параллельно пачками подписывая ордера на аресты и указы о высылке, затронувшие более 30 тысяч «особо закоренелых» военных и гражданских. «Тройка» предстала перед английским военным судом, полностью ее оправдавшим, поскольку причастность генералов к александрийским погромам доказана не была, а затем и перед военным судом Египта, приговорившим всех к смертной казни, которую по настоянию англичан (Тауфик долго упирался, но был вынужден уступить) заменили пожизненной ссылкой на Цейлон.

И тут, к слову, возникает вопрос: почему англичане в «египетском сюжете» неизменно делали все, чтобы по максимуму смягчить участь своих самых упорных, самых непримиримых врагов, - Аль-Афгани, например, или  «дикого нигилиста» Абдаллаха Недима, - когда им угрожало что-то по-настоящему серьезное?.. почему спасли Араби, а позже даже даже выхлопотали ему амнистию и разрешение дожить жизнь в Каире? Кручу это в голове так, кручу этак, а на ум приходит только одно.

Ведь, если разобраться, ведь именно благодаря им, раскрутившим колесо так, что оно в итоге докрутилось до полного абсурда, Лондону удалось создать ситуацию, в итоге которой именно он, выбив с дистанции Париж, стал безраздельным хозяином Египта, и если я прав, то логично предположить, что все дело просто в благодарности. Впрочем, рассуждая таким образом, можно слишком далеко зайти, а потому лучше не буду.

Вверх по лестнице, ведущей вниз

И последнее. Вопрос о причинах столь быстрого и жестокого провала интересовал многих, и очевидцев – тогда, и исследователей – позже. Кто-то полагает, что причиной серии провалов, завершившихся катастрофой под Тель эль-Кебиром, стали амбиции Араби, лично храброго, но военачальника бездарного, при этом считавшего себя, как минимум, Мухаммедом Али и не желавшего слушать другие мнения, кто-то, симпатизирующий «отцу Отечества», отвергает такое предположение, предпочитая указывать на измену.

Глядя непредвзято, нужно отметить, что измены уж точно не было: до самого последнего момента Ахмед-бей держал армию под полным контролем, и никаких интриг за спиной главкома не было. Или, во всяком случае, о них ничего не известно, а сторонники этой версии основываются на слухах, если не собственных домыслах. А вот насчет бездарности и амбиций - теплее. Точку зрения Энгельса, разбиравшего возможные варианты на старте событий, в целом, разделяемую ведущими экспертами, мы уже знаем, и с ней, в принципе, совпадает мнение  помянутого выше г-на полковника Корнилова, подготовившего экспертный анализ кампании для Генштаба Российской Империи:

«Должно признать, что Араби-Паша не сумел воспользоваться обширными, находившимися в его руках оборонительными средствами: он не только, с первых же дней кампании, сделал не мало стратегических ошибок величайшей важности, сразу допустив значительную разброску сил, в тактическом же отношении выказал полную пассивность.

Не сумев, на восточном фронте, воспользоваться выгодами такой удачной комбинации, какую являли собою, в совокупности, укрепленные лагеря у Тель-эль-Кебира и Салихии, из коих одному присущи были выгоды позиции фронтальной, другому — позиции фланговой, он не удержал ни ту ни другую и не сумел даже, стянув все свои войска к Каиру, попытаться дать англичанам решительное сражение.

Все время стратегически обороняясь, он только два раза сделал слабые попытки к переходу в тактическое наступление, из коих одно, атака 9-го Сентября, поведи он ее быстро, могло несомненно иметь результаты, для англичан весьма опасные. Несколько раз в ходе кампании, он находился в положении замечательно выгодном, но, не сумев воспользоваться благоприятной минутой, окончательно открыл путь к Каиру, проиграл кампанию и погубил свою армию».

Впрочем, рискну предположить, дело не только в этом. Чисто военные огрехи, досадные провалы разведки и серия дипломатических упущений, конечно, сыграли свою роль, но это, на мой взгляд, только обертка, самая же конфетка заключается в том, о чем лучше Берка не скажешь. Он «не был ни вождем военной хунты, действительно оснащенной по-современному, ни вождем крестьянского восстания, которое ставит в тупик классическую армию. Отчасти он был и тем и другим, но никем по-настоящему». То есть, в значительной, а то и полной мере симулякром.

И больше того, сколько ни рассуждай про «революцию» и как бы ни верили участники событий в то, что они «революционеры», по сути, все было, как говорится, с точностью до наоборот. Его группы поддержки, причем, реальные и массовые, - как на «низах», так и на уровне ректората Аль-Азхар, - в политическом плане не могли предложить ничего нового. Более того, перепуганные стремительными переменам, на личностном и сословном уровне подминавшими судьбы, они хотели вернуться назад, в спасительно постоянную традицию, чего категорически не хотели социальные слои, хоть в какой-то степени деятельные.

Итого:  обычное  «восстание масс» против всего плохого как бы ради чего-то «нового», а реально за возвращение  в блаженную архаику, казавшуюся «блаженной» только потому, что о том, какова она была на самом деле, уже никто не помнил.  Притом, что  уровень, на котором уже стоял Египет, никак не подразумевал такого отката. Лет за 30, даже за 20 назад  успех, по крайней мере, временный, был бы вполне возможен, но вот вопрос: как бы все это выглядело и к чему бы привело? Впрочем, ответ на этот вопрос есть, а чтобы добраться до него, нужно плыть против течения, к самым истокам Нила… 

ИГ великого благоденствия 

Затерянный мир

Говоря о Судане, - огромной, растянувшейся от Красного моря до Атлантики области, начала XIX века, - тотчас вспоминаешь бассейн великого Конго. Та же пестрота племен, та же чересполосица языков, обычаев и уровней развития, - но, конечно, на куда более высоких ступенях. От египетской границы и ниже, к истокам Нила, аккурат в это время полз по швам Сеннарский султанат. Огромная феодальная держава, опиравшаяся на ополчения «арабских» племен, долгое время держала в кулаке все и вся, а ныне слабела не по дням, а по часам, теряя область за областью, превращавшиеся, как, скажем, Дарфур, в отдельные султанаты.

Южнее, у первых порогов и выше, обитали черные нилоты, считавшиеся «варварами», поскольку в Аллаха не веровали, да в общем, и бывшие, как ни крути, диковатыми, - кроме жителей Шиллук, крохотного, но всамделишного «царства» на самом-самом юге. И был этот огромный мир замкнут сам в себе, ничего не зная ни о Европе, тоже о нем ничего не знавшей, ни о соседней Эфиопии, - а чем южнее, тем меньше зная и об Османской империи, в Сеннаре, разумеется, хорошо известной. Но если суданцы не интересовались внешним миром, внешний мир, - в лице Мухаммеда Али, вздернувшего Египет на дыбы, - заинтересовался terra incognita, о богатствах которой ходили легенды, подтвержденные фактами.

И возжелал. И взял. Ибо имел хорошую армию, а кроме того, сеннарцы, зная о противостоянии Египта англичанам и французам, рассматривали «турок», как героев, не пустивших в низовья Нила «неверных», что подтверждало и большинство мулл. Так что, когда, покорив Аравию, Мухаммед Али в 1821-м взялся за Сеннар, армия его сына Исмаила покончила с сулатанатом легко и элегантно, всего за год и без особой крови. Ей открывали города и в воздух чепчики бросали; слегка повозиться пришлось разве лишь там, где укрепились остатки поголовно уничтоженных в Каире мамлюков.

Потом, правда, выяснилось, что египетские порядки совсем не так хороши, как думалось, ибо Каиру всегда нужны деньги, и начались мятежи, тем паче, что новые хозяева, презирая «черных дикарей», хотя бы и правоверных, вели себя предельно хамски. В ответ на что «турки», комплексов лишенные начисто, жгли, резали и грабили до нитки; позднее Альфред Брэм со слов выживших записал, что в период «замирения» Сеннара пришельцы «истребили цвет мужского населения, убивая стариков, женщин и детей несчастного народа. Жестокости, проделанные ими, выше всякого описания и произвели на народ ужасное впечатление…».

И эти чудовищные репрессии сломали хребет «туземцам»: целых 57 лет в северной, «арабской» части Судана никто не смел и пискнуть, что позволило египтянам приступить к «обращению многобожников» аж до истоков Белого Нила и «царства» Шиллук. Не всегда и не все шло гладко, но система сбоев не давала; потерпев поражение, «турки» обязательно возвращались, и тогда: «множество беджа было безвинно уничтожено или изувечено, колодцы засыпаны, скот калечили или угоняли. Людей убивали для развлечения паши, и один из его офицеров на спор разрубал пленных надвое ударом клинка. В руки башибузуков попали даже ревниво оберегаемые женщины. Когда паша вернулся в Хартум, он привел с собой знатных вождей, которых повесили на базарной площади».

Что интересно, как губернатор Ахмед аль Мепекли по прозвищу аль-Джаллад ( «Палач»), считались еще не самыми резкими, и когда Палача отозвали, подданные писали петиции, умоляя Каир вернуть его, поскольку преемник оказался «совершенно лишенным милосердия». И так год за годом,  при Мухаммеде Али,  при его сыновьях,   при внуках: все выше, и выше, и выше. А когда в 1840-м Стамбул и Европа признали Судан наследственным владением владык Египта,  экспансия на юг, - ибо больше было некуда, - стала важнейшей государственной программой, денег на реализацию которой не жалели, ибо тотальныйграбеж окупал все.

По ходу научились маневрировать: столкнувшись с кем-то серьезным, типа Шиллук, предлагали на выбор или тотальную резню, или автономию, но потом, провоцируя беспорядки в «автономиях», все равно вводили прямое управление. Однако понемногу и «добрели», ибо присылать войска из Египта было накладно, в связи с чем, как писал Евгений Ковалевский в 1848-м, «Во всей египетской армии Судана едва ли одна пятая— египтян, турок и черкесов, и те мрут, как мухи», а при таком раскладе, сами понимаете, приходилось маневрировать, хотя помогало не очень: отчеты в Каир переполнены жалобами на то, что «зинджи часто убегают из рядов и готовы обратить оружие против нас». Случались и солдатские мятежи, а как в таких случаях поступали с побежденными, не хочется и писать.

Запорожье

С началом «открытия Африки» европейцами, которых в до мозга костей прозападном Каире, как мы знаем, очень привечали, освоение «белых пятен» ускорилось многократно. Многие белые первопроходцы, - формально энтузиасты, но отчитывавшиеся о своих достижения куда следует, - стали, помимо прочего, и агентами Египта, открывавшего им самые широкие возможности для карьеры и самореализации, поставляя хедивам точные сведения о том, что на юге более перспективно, а что можно отложить на потом.

Один из них, Сэмюэл Бейкер, великий охотник на слонов, пополнивший атлас Африки сотнями страниц, в итоге, приняв предложение хедива Исмаила о поступлении на службу, во главе большого войска прошел за пороги,  аж до нынешней Уганды и, сокрушив сопротивление весьма не слабых «туземных королевств», прирастил Египет огромной Экваториальной провинцией (ныне Южный Судан), которую в Каире объявили не очередной мухафазой, но, как взрослые, «колонией». И сам же, в статусе губернатора, ею правил, лишь в 1873-м сдав пост своему соотечественнику Чарльзу Гордону, тоже влюбленному в Египет и тоже писавшему отчеты о достигнутом не только в Каир.

В общем же, европейцев, пробивавших окно к верховьям Нила, как серьезных ученых, так и ученых в штатском, а часто просто авантюристов, не счесть, да и от «джеллябов», арабских работорговцев, в смысле «пробить окно» был прок. Хотя были и сложности. Чистой воды разбойники, но с замашками князьков, они не возражать поступать на госслужбу, их фактории за порогами частенько одновременно были и египетскими фортами, однако посягательств на свободу рук в границах своего хутора не терпели. В основном, мелочь, конечно, но случались и персонажи шекспировского масштаба, вроде аз-Зубейра Мансура, хартумского барыги, создавшего в одном из «белых пятен» неформальную «империю» с большой армией, вертикалью власти и прочими признаками государства.

Неимоверно разбогатев на живом и неживом товаре, сей колоритный бизннсмен вел частные войны, свергал «князей», присоединял «княжества», властвовал и повелевал, и в конце концов, египетский наместник в Хартуме счел за благо назначить удачливого курбаши губернатором завоеванных им земель, взамен взяв клятву верности Каиру. После чего новоявленный госслужащий обнаглел до такой степени, что принялся покорять уже присягнувших Египту царьков типа султана Дарфура, после чего в Каире все-таки приняли меры, вызвав аз-Зубейра ко двору как бы для отчета, но назад не отпустив, а дав высокую должность в центральном аппарате, где он прекрасно себя проявил, в частности, и на фронте во время русско-турецкой войны, возглавляя египетские части. Так что, по большому счету, конфликты запорожских джеллябов с властями если и возникали, то не из-за работорговли, как уверяла каирская пресса, но исключительно по вопросу, чьей коровой, в первую очередь, является юг и кому ее доить в первую очередь.

Хотя, правду сказать, и понятие «власти» тоже было изрядно условным. Официально, разумеется, рулил Каир, но с оговоркой. Приезжавшие оттуда губернаторы могли нормально работать только в контакте с бюрократами из «старожилов», без которых они были как без рук, а «старожилы», несменяемые, фактически наследственные и повязанные тысячами нитей, превратились в чистой воды «белых царьков». С важной поправкой на то, что «белыми» считались и европейцы, и арабы из Леванта, и, разумеется, «турки». То есть, все «не черные», полагавшие себя «расой господ», а чернокожих чем-то типа тяглового скота и, если вожжа попадала под хвост, живых игрушек, суд и расправу над которыми любой «белый» мог чинить на свой вкус и характер.

Уместно отметить, что суданские «турки» на уровне элит были совсем не просты. Все путешественники, без исключения, восхищались умом, волей, мужеством и гостеприимством этих, как восторженно писал Альфред Брем, «подлинных аристократов чести и духа, готовых скорее умереть, чем не помочь другу или нарушить слово». Но, разумеется, все и воровали по-черному, не брезговали ни попилами, ни откатами, а уж в смысле отношения к «черным», так и вовсе определить его, как «беспредел» нельзя, ибо означает сильно приукрасить. Закон в Запорожье кончался.

И тем не менее, дело они знали, управленцами, в основном, были отменными, а что на верхах аппарата постоянно шла ожесточенная война кланов, так это считалось в порядке вещей, благо до шелковых шнурков и кинжалов в спину дело никогда не доходило: серьезные люди, даже играя в серьезные игры, видели берега. А кроме того, сами будучи  мусульманами, отличались, - как, впрочем, и руководство в Каире, - практически полной веротерпимостью. Не распространявшейся, ясное дело, на многобожников, но если речь шла о «людях Книги», - на 100%. Хотя, в общем, иначе и быть не могло. Уважали евреев. Не меньше уважали коптов и православных, как греков, так и сирийцев. Особо же выделялиармян, что, впрочем, было характерно и для Каира, и для Стамбула.

Впрочем, покровительствовали (или, по крайней мере, не чинили препятсвий) иезуитам, появившимся лишь в 1842-м, но, под личным контролем Папы, шустрившими столь бойко, что уже 30 лет спустя общины «детей Отца» были разбросаны по всему Судану, вплоть до совершенно диких гор. И «турки», повторюсь, не мешали. Напротив, если уж совсем припекало, защищали патеров, - в том числе, и от европейцев, далеко не всегда довольных их крайне жесткой оппозицией работорговле, с которой месье, мистеры, херры и синьоры не худо кормились.

Господа хартумцы

Возможно, - признаю, - все это кому-то кажется скучным. Ни тебе восточных интриг, ни гаремных страстей, ни даже кровопролитий. Не спорю.  Но без этой тягомотины не понять причин взрыва интриг, страстей и кровопролитий, случившегося позже, будет трудно, поэтому все же пишу, а кому скучно, может пропустить.

Следует понимать, что люди бывают разные, и европейцы, в начале века считавшиеся в Судане диковинкой, а к середине заполонившие города, не составляли исключения. Кто-то шел по тропе, навстречу судьбе, кто-то искал Эльдорадо, еще кто-то исполнял нелегкий долг Юстаса Алексу, но идеалом подавляющего большинства, как всегда, был Бобруйск.

Перечисляя имена людей, «с которым мне хотелось бы сохранить дружбу», Альфред Брэм печально отмечает: «в остальном все, как всегда; прочие сливки общества здесь состоит из негодяев, плутов, мошенников, убийц… Здесь нередко услышишь, как они упрекают друг друга в самых позорных поступках… Торговля невольниками, скотокрадство и грабеж в их глазах совершенно невинное ремесло», - но тут ничего не поделаешь, поскольку, согласитесь, невесть куда, где явно опасно, если не по долгу службы, обычный человек поедет только при реальном шансе заработать реальные деньги.

И они, наряду с «арабами» постепенно вытесняли «турок». Те старились, умирали, а  дети их, в основном, рождались от связей с африканками и говорили уже на арабском языке, причем, местных его диалектах, - и вот они-то, наряду севропейцами и «евросуданцами», многочисленными,- до 50000 душ, - детьми белых от тех же африканок, признанными и воспитанными по-европейски, были элитой, смотревшей на всех остальных свысока. Они контролировали торговлю, вытесняя из ниши арабов и прочих местных конкурентов, они занимали все сколько-нибудь значительные должности, они были (притом, что принцип землячеств блюли свято) сплочены общим интересом, и…

И как отметил наблюдательный Брэм, «Европейцы, включая турок, в Хартуме невольно образуют как бы одну большую семью. Почти каждый вечер они собираются где-нибудь , чтобы побеседовать, покурить, выпить; горе тому, кто обидит кого-то из них». А все это, конечно, не нравилось ни черным, - «прежние вожди низведены до уровня простых крестьян. Лишенные своих родовых богатств и власти, а также других источников дохода, они сейчас рабы, стонущие под египетской плетью», - ни даже «белым низшего сорта» типа египтян, не имевшим никакого шанса ни на карьеру, ни даже на хоть сколько-то разбогатеть.

Иными словами, чем больше бюрократия себя «упорядочивала», тем более замкнутой кастой она становилась, подмяв под себя все, хоть сколько-то доходное, вытесняя всех «не своих» на обочину, в грязь. И все «не свои» сердились. Вне зависимости от сложных внутренних градаций по оттенкам кожи, владению языком, месту рождения, нюансам места в социальной пирамиде, где даже рабы делились на несколько десятков категорий, от «почти свободных» до «почти животных» etc. И на почве этой копившейся годами злобы, густой смешанной с безысходностью, находили общий, - естественно, арабский, - язык все, кто раньше общего языка не мог найти по определению.

Свободные и рабы, ремесленники и мелкие торговцы, черные, белые и «белые», мусульмане и «многобожники», смирные пахари, воинственные бедуины-баггара и лихие джеллябы, ранее враждовавшие друг с другом, теперь, даже не умея связно это высказать, начали осознавать, кто виноват. Оставалось только понять, что делать. Вернее, поскольку суданские ширнармассы, как и все прочие, понимать не любили, оставалось уповать на Аллаха, который, - сам или через посредников, - подскажет.

Ваше Credo?

Перечитав с десяток серьезных статей на важнейшую для понимания всего дальнейшего тему, с печалью осознал: детально разжевать идеологические предпосылки грядущего цунами не могу. Слишком глубоко надо погружаться в очень, скажем так, специфические материал. Поэтому очень кратко: основная часть населения Сеннара, Дарфура и вообще северного Судана исповедовала ислам. Но ислам «народного» типа, по верхам, - примерно то, что в православии с оттенком презрения именуется «обрядоверием». А если возникала нужда в решении каких-то важных вопросов, за разъяснениями шли к улемам, в Судане (так уж вышло) работавшим в рамках строгого маликизма.

Однако в первой половине XIX века, после завоевания, все изменилось. «Власти, - указывает Пол Холт, - приняли меры для усиления роли ислама, однако ставку делали не на традиционный, маликитский, а на более мягкий шафиитский мазхаб, принятый в Египте. Естественно, возвращающиеся из Аль-Азхара суданские студенты вступали в жесткую конфронтацию со старыми улемами», - и естественно, ширнармассы, наблюдая эту конфронтацию, подчас переходившую в публичные склоки, терялись.

Понимание, к кому, ежели что, идти за верным советом, исчезло, а это вносило смятение в не слишком зрелые умы. Подрывала основы и веротерпимость «турок», не обращавших на разницу между мазхабами особого внимания, зато тесно сотрудничавших с христианами и евреями, стоявшими в социальной иерархии сразу вслед за ними, неизмеримо выше «черни», - и весь этот светлокожий истеблишмент воспринимался суданскими «базаром», как одна сплошная масса «неверных» чужаков-мироедов, причем «лицемеры» («турки») вызывали в массах куда большее отчуждение, нежели обычные «кафиры».

В итоге, традиционная вера в суждения «ученых людей», как истину в последней инстанции, треснула, а поскольку не верить никому, - то есть, остаться один на один с собой и своими проблемами, - мало кому под силу, «улица», говоря современным языком, «переключила канал». Мечети, разумеется, не опустели, но реальную популярность начали набирать тарикаты – суфийские духовные ордена и дервишские братства, открывавшие любому благочестивому человеку путь к Всевышнему через размышления, с возможностью выбирать себе наставника по вкусу, не вещающего генеральную линию «верхов», но четко формулирующего то, о чем шептались «низы».

Особым успехом пользовались ораторы вроде  шейха Бадави вад Сафия, бестрепетно рубившего в лицо властям правду-матку: «Вы называете себя мусульманами. Одному Аллаху известно, так ли это. А для меня вы только угнетатели моей страны». И чем более прямолинеен был наставник, чем больше его проповеди соответствовали чаяним коллективного подсознательного, тем больше людей шло к нему в поисках истины, и соответственно, тем жестче становились проповеди.

При этом, помимо «касс братской взаимопомощи», очень нравящихся неофитам, многие тарикаты, пребывая в хронической конфронтации с властью, формировали нечто типа «боевых отрядов», готовых защищать «братьев» от всяческих обид, что еще более привлекало терпил, растерянных тяготами новых порядков и оскорбленных появлением «неверных» на самых верхах властной пирамиды Судана. Не глядя на то, что как раз на самых верхах появлялись отнюдь не худшие…

Это, в самом деле, так. Накипь, осевшая в Хартуме, к власти особо не стремилась. Власть означала ответственность, и чем дальше на юг, тем тяжелее, а ответственности искатели удачи старались избегать. Не из трусости даже, - они и на слонов охотились, и в «белые пятна» лезли, - но только ради длинного пиастра, полагая риск во имя каких-то высших ценностей  уделом чудиков. Каковых, правда,  лихая эпоха рождала в изрядном количестве, и хотя  большинство энтузиастов, как уже говорилось, по итогам подвигов писало отчеты начальству, это же большинство, не забывая своего интереса, в первую очередь, как ни парадоксально,  мечтала принести пользу Египту.

Тот же Сэмюэль Бейкер, первый европеец, получивший в 1869-м звание паши и пост генерал-губернатора еще не завоеванного юга, создав таки огромную провинцию Экватория (весь Южный Судан, часть Уганды и Заира), к удивлению наблюдателей, категорически не брал мзды и умел находить общий язык с  «многобожниками». Более того, поставил дело так, что к его войскам (около тысячи, все мусульмане) местное население относилось, как к защитникам от арабов-работорговцев, которым  великий охотник на слонов спуску не давал настолько, что шокировал даже египтян. Правда, в 1873-м Бейкер-паша пошел на повышение, однако через год пост генерал-губернатора занял год другой паша, Чарльз Джордж Гордон, тоже «сын Вдовы» и «чудик», но куда более крупного калибра.

Если вас одолеет скука...

Расплываться не стану. Сухая справка: молодой офицер, отличившись в Крымской войне, по ходу которой изучил русский язык, потом, блеснув на полях второй и третьей «опиумных» войн и заговорив по-китайски, как китаец, уйдя со службы, «от скуки, из любопытства», в качестве частного лица объехал все Чжунго, добравшись до Сычуани. Затем, вернувшись в Пекин, принял участие в создании «Всегда побеждающей армии», - высокопрофессиональной ЧВК, - а вскоре возглавил ее, переломил ход войны с тайпинами и, уже в ранге «фудутун» (вице-маршал) и должности главнокомандующего армии Цин, добил Тайпин Тяньго.

После этого, вернувшись на службу Вдове с серьезным повышением, работал топографом в тогда еще не совсем Румынии, параллельно «от скуки», организуя  движение через Дунай и обратно «случайных приятелей» - болгарских гайдуков, шаливших на территории Порты. Далее, уже со знанием турецкого, румынского и болгарского, вновь ушел со службы, «из любопытства», в качестве частного лица, свободно болтающего по-арабски, оказался в Каире, произвел прекрасное впечатление на хедива и получил предложение возглавить Экваторию, где после отъезда Бейкера-паши не все шло гладко.

Посомневался, но (опять таки, «из любопытства» согласился, поехал на юг, всего за три года навел порядок, расширил территорию «колонии», свел к минимуму работорговлю (как сам он говорил, «два-три раба в хозяйстве не помеха, но люди должны знать меру», заслужил искреннее уважение «многобожников», да и мусульман (события последнего дня его жизни позволяет утверждать, что даже больше, чем просто уважение, но об этом позже), и в 1877-м стал губернатором всего Судана. Согласитесь, любопытное частное лицо.

За дело Гордон-паша взялся круто. В Экватории, учинив беспощадное, не глядя на связи, знатность и цвет кожи, служебное расследование по фактам жалоб, выгнал  всех, кто не соответствовал высокому знанию египетского чиновника. Перебравшись в Хартум, делал то же  на уровне  колонии, но, конечно, в меньших масштабах, поскольку там гнили уже наросло куда больше, чем на «свеженьком» юге. Активно создавал свою собственную команду, ориентируясь, конечно, на личную преданность, но, главное, на деловые и личные качества кандидатов, независимо от происхождения. Предпочитая, правда, если не англичан и шотландцев, но выходцев из небольших, лояльных Лондону европейских стран, а также арабов. Французов же, янки и «турок», напротив, старался держать от себя подальше.

В общем, крайне эффективный менеджер, и ближний круг сформировал «под себя», весьма успешно: «парни Гордона» прекрасно проявляли себя в самых сложных провинциях. Если, конечно, выживали. А это удавалось не всем. Кого-то пристрелили при странных обстоятельствах, кого-то растерзал бегемот, а, скажем, Карл Россе, полуалбанец-полумальтиец из Гданьска, называвший себя французом и свободно болтавший на 19 языках плюс, с немецким акцентом, по-французски, личный секретарь Гордона-паши, прибыв на губернаторство в проблемный Дарфур, спустя всего три дня чего-то не того поел. В качестве намека. Который, однако, услышан не был.

Гордон и его люди продолжали гнуть свою линию, - не глядя даже на недовольство Лондона, где ворчали, что-де «сложно понять, где для Китайского Чарли кончаются интересы его любимого Египта». Но это в Лондоне и в Хартуме. А суданская «улица», - кроме самого-самого юга, - в высоких материях ничего не смысля, сам факт правления иностранцев воспринимала, как «зулум», - тиранию неверных, - навязанную проклятыми «турками», которых, слушая новости о неудачах в войне с Россией, уже не считали непобедимыми.

И начались проблемы. Сперва, весной 1877, в Дарфуре, где появился прятавшийся в Сахаре принц Гарун, призвавший «правоверных» к священной войне за право свободно, ни от кого не скрываясь, торговать рабами, - но с горячим фурским парнем справились относительно легко и быстро. Зато на юго-западе, в субпровинции Бахр-эль-Газаль, телегу понесло. Тамошний губернатор, Сулейман вад аз-Зубейр, сын того самого аз-Зубейра, унаследовавший громадное состояние отца, его обширный бизнес, включая работорговлю, и тысячи вассалов, соглашался числиться в подданных хедива, но совершенно не желал быть обычным чиновником.

К тому же, после подписания Каиром конвенции о ликвидации работорговле в Судане, Гордону-паше пришлось заняться этим всерьез. Сам он, человек реальный, пытался на многие реалии севернее Экватории смотреть сквозь пальцы, понимал, насколько влиятельны работорговцы и до какой степени скуплена ими местная бюрократия, но против приказа не попрешь, - а мирно провести решение руководства в жизнь возможности не было. Данная отрасль кормила слишком много людей, и как бы ни враждовали арабские шейхи, в этом вопросе они были едины. Причем как с равными себе аристократами, так и с массами домашних рабов и базингиров, - что-то типа мамлюков, - прекрасно живших в уютном патриархальном рабстве, за сохранение которого готовы были драться с кем угодно.

Таким образом, требование Каира послать в субпровинции «инспекции» во главе с «парнями Гордона», считавшимися неподкупными, означало объявить открытую войну всей элите Дарфура и Бахр-эль-Газаля, в том числе, и вполне лояльной, но и саботировать исполнение приказа, к тому же, вполне совпадавшего с его убеждениями, было не в правилах Гордона-паши.

Это странное слово «свобода»

Ну и. Сознавая, что сместить Сулеймана, торговавшего рабами, никого не стесняясь, напротив, показывая всем, что ему на Каир и Хартум плевать, своими силами будет сложно, «Китайский Чарли» назначил губернатором не кого-то из своих парней, а некоего Идриса Абтара, олигарха почти того же уровня, что и сын Аз-Зубейра, специализировавшегося на слоновой кости. Добавив к личной дружине поехавшего принимать дела назначенца полк солдат.

Однако Сулейман атаковал войска сменщика и наголову их разгромил, тем самым начав мятеж против законных властей, и законные власти, получив основания пресечь беспорядки, приняли меры, вынудив зарвавшегося регионального царька бежать в Дарфур, к бедуинам-баггара, поставлявшим ему «живой товар» и тоже недовольным новыми правилами. Их было много, вооружены они были прекрасно, воевать учились с детства, и когда мятеж, расширяясь, вышел за пределы Бахр-эль-Газаля, на подавление двинулся сам Гордон-паша.

Человеку, сокрушившему Тайпин Тяньго, проблема сложной не казалась. Не гоняясь за летучими отрядами баггара на их территории, губернатор организовал блокаду всего юго-запада, действуя примерно также, как Royal Navy полвека назад против контрабандистов, вывозивших невольников в Америку. В «зараженные» районы было запрещено доставлять не только оружие и боеприпасы, но и все виды продовольствия, нарушителей ловили и, осудив в «особом порядке», вешали. К роме того, шейхам кочевых племен, еще не примкнувших к мятежу, а только собирающихся это сделать, было разрешено грабить тех, кто уже примкнул, и приток союзников к Сулейману прекратился.

Все это, вместе взятое, пусть не сразу, но дало всходы. К середине лета 1879 мятеж в Бахр-эль-Газале, именуемый каирской и лондонской прессой «последней войной Зла против молодой суданской Свободы», выдохся. Вожди баггара покаялись, пообещав, что больше не будут. Не видя выхода и не желая скитаться невесть где в нищете, Сулейман, три его «генерала» и пять «полковников» сдались в плен, но на следующий день, выяснив, что прощение если и будет, то только после суда, попытались бежать и были застрелены охраной.

Никакой подоплеки эксцесс не содержал, - попытку к бегству видели многие и все, в том числе, и единственный никуда не побежавший и потому оставшийся в живых «полковник», подтверждали, что сын аз-Зубейра со товарищи, в самом деле, пытался бежать, - но по «улице» поползли слухи о «подлом и вероломном убийстве, за которое неверным нужно отомстить». Досталось и шейхам баггара, «предавшим героя и ставшим пособниками вероломных кафиров». Не обошли вниманием и особо бесившее правоверных участие в подавлении мятежа «многобожников», вызванных губернатором из Экватории.

А плюс ко всему, сразу после того, в июле 1879, новый хедив Тауфик, усаженный на престол «революцией», о которой подробно рассказано в «египетском» цикле, отозвал Гордона-пашу в Каир, поручив ему возглавить сложнейшую миссию в Эфиопию, и хотя предполагалось, что ненадолго, вышло иначе. Поскольку «Синьцзянский кризис», как раз в это время накалившийся добела, мог вот-вот вылиться в войну Чжунго с Россией, руководство Срединной Империи попросило друзей в Лондоне разыскать фудутуна Го и передать ему, что Дом Цин нуждается в своем вице-маршале, лондонские друзья, поразмыслив, просьбу исполнили, и Гордон-паша, подав в отставку, уже как частное лицо, чисто «из любопытства» отбыл с Ближнего Востока на Дальний, посмотреть, что творят уйгуры, а на его место прибыл чистокровный «местный», сын суданского араба и эфиопки, Мухаммед Рауф.

В принципе, хедива  можно понять. Скамейку запасных футудун Го оставил шикарную, все парни были в теме, все были при деле, - но, будучи под впечатлением от событий в Каире, где «улица» требовала «национального правительства», хедив Тауфик решил, что такая мера успокоит и Судан. «Парней Гордона», кроме губернатора Экватории,  вывели в кадровый резерв, в Хартуме построили три мечети, но тише не стало. Тем паче, что из метрополии доходили мало кому на местном уровне понятные, но тревожные вести о «бесчинствах европейцев», военном перевороте, неизбежной войне, - и «улица» заедино с «базаром» умозаключила, что воистину наступили последние времена, а следовательно, со дня на день можно ждать явления Махди.

Это все придумал Черчилль

Сержусь на Уинни. На Уинстона нашего Леонарда. Признаю, конечно: «Речная война» чертовски талантлива, но тем труднее избавиться от ее обаяния. Впрочем, попытаюсь. В конце концов, отпрыск Мальборо писал толстую книгу, а я всего лишь ликбезик по известным фактам. Вот, скажем, что такое «Махди» можно узнать в любой энциклопедии. Правда, вариантов масса, - от пророка Исы, вернувшегося, чтобы сообщить о грядущем конце света, до просто  просветленного человека с мандатом Аллаха, который переустроит гадкий мир по новым лекалам. Именно его и ждали люди Судана, спрашивая у всех честных, толковых и справедливых улемов и шейхов, а то и воинов: «Не ты ли?». Но раз за разом тщетно. Ответивший «да» нашелся далеко не сразу.

Мухаммед Ахмед, темнокожий донголец, сын лодочника,  имевший в предках какого-то святого очень местного уровня, родился в 1844-м.  Рано осиротел и, в отличие от братьев, решивших, как и отец, и дед, строить лодки, пошел в науку, отрабатывая учебу трудом. Учился у «присяжных» шейхов, не понравилось, ушел в один из тарикатов, там осел на 7 лет, но, оскорбленный шейхом, назвавшим его «черно*опым», хотя и в мягкой форме, перешел к другому, а потом и вовсе ушел в свободный полет.

Много путешествовал, много думал, с 1870, своими руками вырыв пещерку, поселился на острове Або близ Хартума и целых десять лет провел в молитвах и медитациях, производя на местных впечатление глубокими знаниями, мудрыми советами и кристально чистой жизнью. Выступая перед поклонниками, которых постепенно стало много, проявил себя, как яркий оратор, хотя ничего принципиально нового не вещал. Общий, все известный набор: спасение в чистоте, в возвращении к «незапятнанному» исламу, в рамках которого вся умма братья и сестры, один за всех и все за одного.

Чуть отличался от прочих лишь тем, что про европейцев говорил редко и мало, - дескать, есть среди них и плохие, и хорошие, зато «турок» ненавидел страстно, как «виновников разрушения веры, мусульман лишь по имени». Насколько можно судить, будучи подчеркнуто скромен, оценивал себя высоко, однако на сакраментальный вопрос: «Не ты ли?» отвечал неизменно отрицательно. Похоже, и хотелось, и кололось. Но хотелось очень. И когда в ученики к нему явился некто Абдалла ибн эль-Саид Мухаммед из клана Таиф союза племен баггара, успевший поучаствовать в мятежах против «турок» и в Дарфуре, и в Бахр эль-Газале, - щелкнуло.

В отличие от Мухаммеда Ахмеда, склонного к созерцанию и рефлексии, Абдалла, безусловно, был очень реален и далек от всякого фанатизма. Едва ли прав сэр Уинстон, говоря о том, что план стать правителем всего Судана у него был с самого начала. Не уверен. Но вот изгнать европейцев и турок он, в самом деле, мечтал, а поскольку сам, будучи, как показала жизнь, наделен многими талантами, в харизматические лидеры не годился, бродил по стране, добирался до разных лидеров, в том числе, аз-Зубейра, разыскивая «настоящего вождя». И нашел.

Вернее, они нашли друг друга. «Задолго до того, как он мне открылся, - рассказывал Абдалла позже, - я знал, что он и есть тот, кого мы ждали», а когда Абдалла чего-то хотел, он умел быть шайтански убедителен. Тем паче, что и у Мухаммеда Ахмеда в души явно орали джинны, рвущиеся на волю из глубин подсознания. Так что, в итоге, ученик, удостоившись прозвища Хальфа («подмастерье»), которого не получил больше никто, стал «тенью» шейха, а сам шейх, «после мучительных раздумий» позволив себя убедить, поехал «открываться» братьям по тарикату. А поскольку лиха начало, вскоре разговорчики начали приобретать очертания вполне серьезного заговора, сведения о котором дошли до Хартума, после чего слишком болтливому проповеднику велели явиться для объяснений.

Но было поздно: на острове Або посланца, конечно, вежливо встретили и накормили с дороги, однако когда дело дошло до конкретики, Мухаммед Ахмед, выслушав требование, вскочил на ноги и заявил: «Убирайся прочь и скажи пославшему тебя, что я, милостью Всевышнего и Пророка его – владею этой страной, и не я перед ним, но он передо мной будет оправдываться!». И с этого момент обратного пути уже не было. Вероятно, губернатор Рауф этого еще не понял, но проповедник с острова, все понимая очень хорошо, призвал окрестные племена к джихаду.

Ссылаясь на волю Неба, суля мертвым Рай, а победителям «милость Божью во всем», однако не забывая и о земном: кличем первых, кто откликнулся, стали простые и ясные слова «Лучше тысячи могил, чем один дирхем дани!». То есть, нечто типа американского «Без представительства нет налога», - но в ориентальном орнаменте. И наконец, в Рамадан 1298 года Хиджры (или по счету «кафиров, в августе 1881 года со дня рождения Пророка Исы), когда на острове собралось свыше тысячи ходоков, Мухаммед Ахмед объявил себя явившимся Махди, после чего из Хартума послали отряд – 200 стволов; для подавления бунта в зародыше вполне достаточно. И хватило бы, не вмешайся случайность, или, если угодно, лично Всевышний.

Революционный держите шаг

Казалось бы, разогнать необученную, с одними палками и камнями толпу будет легко. А оказалось трудно. Да и командир учудил. Высадившись на острове глубокой ночью, солдаты разделились на две группы, а потом, столкнувшись во тьме друг с другом, открыли дружественный огонь, и пока они так препирались, толпа поклонников Махди, как теперь называли Мухаммеда Ахмеда, навалившись гуртом, камнями и палками перебила всех до одного, поскольку капитан парохода, увидев такое дело, развернулся и ушел, а крокодилов в Ниле тогда было больше, чем сейчас.

Скромный, но все-таки успех победители восприняли, как Божье знамение. Кое-кто требовал идти на Хартум, благо рукой подать, и покончить со всем быстро. Однако вожди (скорее всего, Абдалла, хотя и сам Махди, как вскоре выяснилось, хватку имел), сами удивленные случившимся, объявили, что у Аллаха иные планы, так что кто как, а они идут на запад,  в гористую провинцию Кордофан, и тех, кто готов сражаться во имя веры, зовут с собой, а прочим вольная воля.

Это, с какой стороны ни смотри, было разумно. Уничтожение группы захвата неизбежно влекло за собою новую, более серьезную экспедицию, устоять против которой Аллах мог и не помочь, а уход в горы, помимо всего, давал возможность сохранить ядро начинающегося мятежа, заодно и расширив по пути ряды желающих восстановить справедливость, которых в Судане было через край, не говоря уже о том, что облюбованная под базу территория граничила с Дарфуром и Бахр эль-Газалем, где все еще тлели недотоптаные искры войны.

И все шло именно так, как планировалось. После долгого, очень нелегкого пути, 31 октября 1881, «ансары», - в целом, примерно две с половиной тысячи душ, - «изголодавшиеся, истощенные болезнями, полуголые», теряя обессиленных, отбившись от нападений каких-то местных банд, добрались до горного княжества Джебель-Гедир, правитель которого, будучи членом того же тариката, что и Махди, принял их с распростертыми объятиями, позволив сделать свои владения базой и поделившись чем мог.

Какое-то время махдисты отдыхали, приходили в себя, - а потом, когда местный субгубернатор, решив выслужиться перед Хартумом, послал на зачистку «фукара», - голытьбы, - довольно большой (400 солдат и 1000 «союзников») отряд, карателей подстерегли в ущелье и порвали в клочья, после чего  престиж Махди и вовсе взлетел до небес. В Хартуме же обеспокоились всерьез: бардак, творившийся в тот момент в Каире, не позволял надеяться на помощь метрополии, так что, гасить уже нешуточную проблему, пока она не стала неразрешимой, следовало собственными силами.

Правда, сил, как представлялось, хватало. Собрать удалось более шести тысяч кадровых солдат, имелся и толковый командир  с (доверимя мнению сэра Уинстона) «опытом и безупречной репутацией», - некто Юсуф Хасан аш-Шиллали. Однако недооценка врага и на сей раз сыграла с силами правопорядка дурную шутку: в конце мая колонны карателей, шедшие как на прогулку, попали в засаду и были уничтожены, а махдисты получили тысячи винтовок, которых им так не хватало. Но что еще важнее, слава о «непобедимом посланце Аллаха» помчалась по горам, по долам, по городам и весям, убеждая уставших ждать людей, что все без обмана.

И люди пошли. «Они стекались к нам целыми толпами, - вспоминал позже Абдалла, - и если раньше истину искали только бедняки, а богатые и знатные выжидали, то теперь Аллах осветил и их души». В это время в ставке Махди появились первые представители местных элит, - вожди горцев и шейхи бедуинов, в первую очередь, баггара, прослышавших о возвышении соплеменника, джеллябы, а также ходоки от сильного, но «многобожного» союза племен динка.

Идея, овладевшая массами

Обиженным не ушел никто. Махди всех привечал, всех угощал, для всех находил нужные слова, «идолопоклоникам» же сообщал, что «ислам не ноша для раба, а счастье для прозревшего», поясняя, что «всякий, сражающийся за Божье дело, угоден Аллаху». Это, - отказ от принудительной исламизации и стремление воздействовать на иноверцев примером, - было особенностью его доктрины, не очень свойственной движениям такого рода, и людям нравилось, а несогласные не смели возражать, ибо Махди виднее . Ходоки возвращались очарованные, убежденные в успехе, в звании «эмиров», с «мандатами» на ведение джихада, и области вспыхивали одна за другой.

Вскоре полыхал весь Кордофан, затем война перекинулась в Дарфур, началось «окружение городов деревней». Блокпосты египтян вырезались поголовно, мелкие городки сдавались без боя, карательные отряды, посланные из крупных центров, бежали в панике, только заслышав улюлюканье бунтовщиков, и августе 1882 в блокаде оказались главные города провинции, Эль-Обейд и Бар, однако попытки взять их штурмом с налета провалились: у стен Эль-Обейда погибли даже два брата и племянник Махди.

Эта неудача, - первая и очень серьезная, - заставила штаб Махди всерьез задуматься о превращении экзальтированных энтузиазмом толп в настоящую армию, без которой, как все понимали, не обойтись, а поскольку сведущих в военном деле людей уже хватало и оружия тоже, Абдалла, с благословения Махди, создал специальную комиссию и  начал формировать  «джихадию» - регулярные войска священной войны.

За дело взялись всерьез: в полки (500 душ в каждом, разделенные на сотни и двадцатки) отбирали люд умелый и бывалый, - базингеров (военных рабов) и пленных солдат из местных, - полки сливали в бригады, бригады в корпуса, при каждом из которых имелся учебный лагерь для «салаг», установили жесткую табель о рангах, ввели ранговую летницу и субординацию. Кочевникам, - баггара и джаалин, - правда, позволялось сохранять свои, - в основном, кавалерийские, - структуры.

Первые соединения джихадии, апробированные под Барой и Эль-Обейдом, показали себя с наилучшей стороны, все попытки египтян так или иначе прорвать блокаду провалились, и в конце концов, 6 января 1883 изнывающая от голода Бара открыла ворота, а через две недели сдался на милость победителя и Эль-Обейд. К удивлению населения, погромов и грабежей не случилось: так приказал Махди, а дисциплина в его войске была железная, ее соблюдали даже бедуины. Чернокожие солдаты влились в джихадию, египтян, также признавших Махди, не обидели, но и оружия не доверили, сделав исключение только для пушкарей.

Теперь под знаменами Махди объединились весь Кордофан, южный Дарфур и горные области Нубии, - почитай, две пятых страны, и в мечети Эль-Обейда, ставшего столицей нового государства, Махди торжественно огласил политический манифест: «Вера выше границ, справедливость выше закона!», сообщив воющим в экстазе «дервишам» и основные принципы внешнеполитической доктрины: дескать,  не сложит оружия раньше, чем прочтет проповедь в главных мечетях Каира, Иерусалима, Дамаска и Мекки. А также, «стерев шиитскую ересь с лица земли», Тегерана.

В плане же социальном жизнь начиналась «с чистого листа». Смеясь и плача от счастья, люди (в первую очередь, мгновенно озаренные светом Истины горожане) жгли архивы, - расписки, контракты, фискальные ведомости, займовые обязательства, -  все налоги Махди упразднил,  учредив для снабжения армии военное казначейство, куда поступали все трофеи. В полной эйфории от всего происходящего, к Махди начали присоединяться и люди образованные, солидные, и даже, - принимая ислам и тотчас получая высокие посты в гражданской администрации, - христиане, как сирийцы, так и европейцы.

Веют стрелами ветра...

С этого момента о каком-то контроле Хартума над страной говорить уже невозможно. Пока в Кордофане завершалось формирование джихадии, эмиры махдистов появлялись повсюду, их маленькие отряды мгновенно обрастали тысячами добровольцев, и если появившиеся где-то восстанавливали относительный порядок, сразу же занималось в других местах.

Не всегда и не везде восстания были ориентированы на Махди, - в Дарфуре, например, где довольно стойко держался губернатор Рудольф Слатин-паша, австриец из «парней Гордона», мятежники желали возродить султанат и посадить на трон некоего Абдаллу Дуд Банджа, кузен бывшего султана, - но властям от этого никакой пользы не было.

Весной 1883, обсудив доклады ходоков, встречавшихся с Махди, восстали черные «многобожники» и кочевники в окрестностях столицы, после чего Хартум оказался если и не в осаде, то близко к этому. На востоке, в районе Суакина еще один эмир, знатный купец Осман Дигна, участвовавший в египетских событиях 1879-1882 и мечтавший «отомстить за Араби-пашу», вообще создал огромную разноплеменную армию и, получив от Махди звание «эмир аль-умара» (маршал), открыл вполне реальный второй фронт.

Нельзя сказать, что махдисты побеждали всегда, - случалось всякое, - но качество они выигрывали неуклонно. К тому же, тем более, что, имея обширную сеть лазутчиков везде и всюду, располагали всей необходимой информацией, зато Хартуму после разрушений телеграфных линий (это повстанцы делали в первую очередь) приходилось действовать вслепую.

Тем не менее, власти подтягивали силы, чтобы покончить с опасностью одним ударом. В Хартум постепенно стягивались войска, и когда сэр Уинстон пишет «Возможно, это была наихудшая армия, когда-либо выступавшая в поход», с ним сложно не согласиться. Большая и прекрасно вооруженная, она, в основном, состояла из штрафников, сосланных в Судан за активное участие в египетской «революции», и любить власти у них, переживших позор Тель эль-Кебира, не было решительно никаких причин, зато лозунги махдистов очень нравились.

Воевать солдаты не хотели, качество офицерского состава оставляло желать много лучшего; по факту, все держалось только на генерале Уильяме Хиксе, начальнике штаба, и еще десятке англичан. И надо сказать, они, вопреки всему, делали невозможное, к концу апреля, после зачистки от махдистов стратегически важной провинции Джезира, создав условия для удара по сердцу мятежа в Кордофане. 8 сентября поход начался, и с первых же дней стало ясно: все идет не так.

Союзные племена, вопреки обещаниям, не присылали подкреплений, солдаты волновались, дезертировали (артиллеристов пришлось даже приковать к пушкам), разведчики пропадали бесследно, зато разведка махдистов работала как часы, колодцы на пути колонны были отравлены, население ушло, угнав скот; настроения складывались, мягко говоря, нехорошие, «офицеры высказывали различные точки зрения… многие придерживались самых мрачных взглядов», и тем не менее, армия Хикса, измученная жаждой и обремененная огромным обозом, вслепую продвигалась вперед, пока 3 сентября близ Эль-Обейда не столкнулась с объединенными силами махдистов, возглавленными лично Махди и руководимыми Абдаллой.

Шансов не было никаких, и тем не менее, предложение капитулировать на вполне почетных условиях Хикс отверг, - и 4 тысячи его солдат (все, что осталось после перехода), выстояв в каре двое суток, были уничтожены. Погиб Хикс, погиб Ала адДин-паша, губернатор Судана, погибли все офицеры, военные корреспонденты Times и чтерые пятых личного состава,   из нескольких десятков европейцев уцелели всего трое.

«Мухаммед Ахмад отпраздновал свою победу салютом из сотни ружей. Судан теперь принадлежал ему», - пишет сэр Уинстон, а я рискну добавить, что и не только Судан. Умма, после поражения Араби-паши, угрюмо молчавшая целый год, всколыхнулась от Мекки до Рабата. Послушать Махди и проникнуться ехали правоверные из Туниса, Марокко и Йемена, суданцы шли под его знамена целыми племенами. В декабре рухнула оборона Дарфура, где Слатин-паша, срочно приняв ислам и тем укрепив свою популярность, много месяцев держался, но сейчас был вынужден капитулировать.

Параллельно эмир аль-умара Осман Дигна разгромил египтян, пытавшихся прорваться в осажденные города Синкат и Токар, уничтожив корпус Валентина Бейкера. Правда, в конце февраля и марте1884 англичане под командованием лорда Уолсли и генерала Грэма, покорителей Египта, восстановили баланс, уполовинив при Абу-Кли и Аби-Дате победоносный корпус Османа «Бородача» Дигны, вынужденного уйти в глухую оборону, но и это сыграло Махди на руку, вновь взбесив племена, уже почти уже уставшие от войны; на юге восстали все – и бедуины, и «многобожники», кроме племен Экватории.

Теперь, кроме долины Нила, где оставались еще египетские гарнизоны, и занятого сэрами Суакина, под контролем джихадии было все, - а между тем в Каире не хотели и думать о потере Судана. Правда, войск не было, и денег тоже не было, но были англичане, как бы взявшие на себя ответственность за Египет, а значит, была и надежда. Так, по крайней мере, казалось.

Своих не бросаем...

В Лондоне на ситуацию, однако, смотрели иначе. «Радикальное» правительство Гладстона, к колониальному вопросу относясь прохладно, вовсе не горело желанием влезать в муравейник, тем паче, ради египтян. В сложившейся ситуации, нищий Судан с почти поголовно одевшимся в белое, - цвет джихада, - населением был «черной дырой», влезать в которую, с точки зрения правительства Вдову было, с точки зрения экономики, нерентабельно, а политически – суицидально.

Поэтому хедиву «посоветовали» не заморачиваться безнадежным делом, а «предоставить Судан самому себе» и заняться эвакуацией гарнизоном из Хартума, Экватории и еще десятка городов, где они еще каким-то чудом держались. В этом Лондон готов был помочь, - да и не мог он поступить иначе, поскольку в опасности оказалось немало подданных ее величества, - а человеком, который, по общему мнению, мог справиться, был единственный европеец, которого в Судане уважали – генерал Чарльз Гордон, в это время (естественно, «от скуки, из любопытства») изучавший север Аравии.

В принципе, идея была не из лучших: при всех плюсах персоналии, назначать христианина губернатором территории, охваченной джихадом, означало плюнуть в лицо абсолютному мусульманскому большинству. На это указывал и сам «Китайский Чарли», предлагая послать на задание сидевшего в Стамбуле з-Зубейра, авторитет которого в Судане был как бы не выше авторитета Махди. Но тут правительство пошло на принцип: от работорговцев нам ничего не надо, - и Чарльз Джордж Гордон, как всегда, сказав Вдове yes, убыл в очередной раз делать невозможное.

Решительно все исследователи признают, что план Гордона-паши был идеален. В основе его лежала ставка на старую аристократию, весьма сердитую на оттеснивших ее от руля голытьбу. И очень скоро в ближайшем окружении нового губернатора, прибывшего в Хартум в феврале 1884 и встреченного всенародным восторгом, появились благородные люди: «принц» Шакур из Дарфура, Хусейн Халифа, влиятельный вождь бедуинских кланов, и многие другие местные авторитеты.

Кроме того, новый губернатор резко раскритиковал методы египетского управления, объявив «политику исправления зла», отдал под суд несколько особо ненавистных «улице» чиновников, резко понизил налоги и заявил, что «право иметь рабов относится к числу неотъемлемых прав личности». Народу понравилось, популярность Гордона, и без того немалая, выросла еще больше, а когда в Хартуме появилось еще и самоуправление, - Совет Двенадцати, - что-то даже начало получаться.

В целом, по задумке «Китайского Чарли», для выхода из кризиса следовало вовсе изменить систему контроля над Суданом. В Дарфур и другие султанаты он предлагал вернуть старые, популярные династии, «многобожные» регионы вообще отделить, создав нечто с намеком на автономию, бывший Сеннар забрать под прямое управление «людей Вдовы», - а Кордофан отдать Махди.

В принципе, идеальная, казалось бы, устраивавшая всех программа, да вот беда: махдистов она не устраивала совершенно; им, поймавшим россыпь звезд, нужно было все или ничего, но «ничего» по раскладу им, имевшим на руках все тузы и джокер, никак не выпадало, а следовательно, идти на какие угодно компромиссы резона не было.

В мае, после падения Берберы, связь Хартума с Египтом окончательно прервалась, тогда же, после пленения «султана» Абдаллы Дуд Банджа, сложили оружие лоялисты Дарфура. Еще раньше, 20 апреля, эмир Бахр эль-Газаля вынудил капитуровать, - на условиях свободного выхода, - одного из «парней Гордона», губернатора Фредерика Лаптона, а затем предложил сдаться еще одному «парню Гордона», Эмину-паше, губернатору Экватории. Упирая на то, что ему, как мусульманину, сам Аллах велел подчиниться Махди, что уже сделало большинство его солдат.

Тут, однако, не срослось. Эмин, в девичестве Эдуард Шнитцер, познанский еврей, в поисках себя принявший лютеранство, а затем ушедший в ислам и даже получивший звание улема, ответил в том духе, что подданные Рейха не сдаются, поскольку Deutschland über alles, а добрые мусульмане еретикам-хариджитам не сдаются тем более. После чего, сформировав армию из обожавших его за доброту и справедливость «многобожников», организовал такое сопротивление, что вопрос с Экваторией махдисты решили отложить на потом, когда ситуация станет благоприятнее.

Впрочем, на общий ход Большой Игры этот частный успех влияния не оказал. В августе, попытавшись перейти в наступление и даже стяжав некоторые успехи, Гордон-паша наткнулся на основные силы Махди и отступил в Хартум, а Махди, двинувшись вслед за ним, в начале октября подошел к городу. Началась осада города, затянувшаяся на 371 день, - а из Лондона, как ни умолял Каир о помощи, не было ни ответа, ни привета, о чем сэр Уинстон в «Речной войне» пишет с плохо скрытым омерзением.

Правда, следует отметить, в тот момент возникли политические сложности: в ставке Махди умер Огюст Пэн, известный французский журналист-социалист с опытом Коммуны, проникший в Судан, чтобы агитировать махдистов за социализм. Правда, Махди, полезных европейцев, закрывая глаза на чисто формальное правоверие, а то и вообще христианство, привечавший, - в его штабе числились и Генрих Клоотц,  уланский ротмистр из Пруссии, и Джузеппе  Куцци, карбонарий-экстремал, сражавшийся за все хорошее против всего плохого в десятке стран, и другие орлы, -  этого гостя счел сумасшедшим,  но сам гость ему понравился и прижился при своем кумире, а когда вдруг умер, парижская пресса раскрутила истерику насчет «гнусных интриг англичан, отравивших невинного идеалиста». В итоге, волна возмущения «всего прогрессивного человечества» на несколько месяцев связала руки Гладстону, и это очень дорого стоило Хартуму.

Да, были люди...

Тем не менее, общественное мнение в самой Англии было настроено совсем иначе. Сведения о страданиях города, осажденного 50 тысячами «дервишей» и страдающего от холеры, в Лондон доходили исправно, публика негодовала, запросы в парламенте становились все жестче, и не учитывать всего этого кабинет не мог. С огромным опозданием войска все же были выделены и экспедиция, возглавленная Гарнетом Уолсли, победителем при Тель эль-Кебире, тремя колоннами двинулась в путь.

17 января у колодцев Абу Тулейх махдисты были разбиты, через два дня, у Куббы, разбиты еще раз, еще через два дня – у Кирбикана. Дались победы, после которых войска «дервишей», прикрывающие Хартум, рассыпались, нелегко, - погибли командующие всех колонн, да и потери были велики, - темп замедлился. Однако отступать лорд Уолсли, несмотря на потери, не собирался, и это крайне встревожило Махди и Абдаллу.

Они и сами тяжело пережили разгром своих войск, восприняв его, как «гнев Аллаха», но еще больше опасались, что о том же задумаются десятки тысячи людей в белом, пока что слепо веривших вождю, - и пока не задумались, нужно было что-то предпринимать. Это понимали и осажденные. «Хартумские записки» Гордона  трудно читать: прощаясь с друзьями, он пишет: «Ничто не распространяется так же быстро, как страх... Лишь две вещи придают мне силы: честь и христианская вера… Надеюсь, смерть освободит меня от боли, и в лучшем мире мне дадут великие армии, которые я поведу на славу Британии».

Впрочем, еще одну попытку спасти гарнизон «Китайский Чарли» сделал: один, на верблюде, без предварительных согласований, он поехал в лагерь осаждающих с предложением сдать Хартум в обмен на свободный выход из города всех желающих. Однако Махди, принявший гостя очень уважительно, ответил отказом, выдвинув встречное предложение: «поскольку все знают, что Гордон-паша не враг суданцам, а друг, он хотел бы видеть его одним из своих халифов, если тот примет ислам. Если же нет, ему будет разрешено покинуть город без всяких препятствий, даже забрав с собой англичан, но ни один «турок», военный или гражданский, не уйдет; всех их ждет расплата».

На том и расстались, на прощание прилюдно пожав друг другу руки, а сутки спустя, в ночь с 25 на 26 января 1885, «дервиши» пошли на штурм, отбить который осажденные заведомо не могли, хотя и стояли насмерть. Пощады не было никому, кто не сумел спрятаться: приказ Махди щадить сдающихся был негласно отменен Абдаллой и людей убивали сотнями, как в ходе штурма, так и на следующий день, уже в порядке «упрощенного судопроизводства». В силе указание осталось только относительно лично Гордона, которого предполагалось обменять на высланного Араби-пашу.

Из «турок» и суданцев, работавших на власти, не уцелел никто, улемов, проповедовавших против махдизма, вешали, кое-кто, как заместитель Гордона-паши, «черкес» Али Муса Шауки, предпочел свести счеты сжизнью сам, предварительно убив жен и детей, что, в общем, для них было лучшим вариантом. Сам «Китайский Чарли», как потом рассказали очевидцы, выйдя к толпе полуголых «дервишей», двинулся по ступеням прямо на нее и толпа «притихнув, пятилась пять или шесть шагов, пока некий беджа не осмелился метнуть копье».

Голову, принесенную на пике, Махди, «гневно изругав негодяев за омерзительный поступок», приказал предать земле с величайшими почестями и вступил в Хартум только 30 января, «очистив себя и войско молитвой». Так что, разведке английского авангарда, подошедшей на третью ночь после штурма к Хартуму на двух пароходах с потушенными огнями, осталось лишь сообщить о случившемся лорду Уолсли, который, выслушав, приказал отступать на север, утопить в Ниле заготовленные для осажденных припасы.

Следует отметить, он мог и хотел сражаться, о чем и докладывал на Остров, но падение Хартума произвело на всех слишком тяжелое впечатление. 21 апреля палата общин приняла решения «до полного прояснения всех обстоятельств, не предпринимать каких-либо наступательных операций в Судане», и с мая англо-британские войска, сконцентрированные на побережье, начали покидать страну, и к середине июня единственным регионом, еще не подчинившимся Махди был юг Экватории, прочно удерживаемый «языческой армией» Эмина-паши.

Великий почин

Взятие Хартума и уход, а фактически бегство «неверных» означали, что революция кончилась и началось государство, которое нужно строить с фундамента. Даже не с фундамента, а с рытья котлована под принципиально новую конструкцию. В конце концов, как правильно отмечает сэр Уинстон, виновниками всех бед были, в первую очередь, «несправедливые правители, притеснявшие жителей страны, и некомпетентные офицеры, не щадившие жизни своих солдат, и нерешительные министры, своими действиями лишь усугублявшие беды», - и теперь победивший народ ждал, что все будет иначе, надеясь на своего Махди.

А Махди, как честный человек, разумеется, не мог не идти навстречу народу, вознесшему его к вершинам власти. Пусть даже параллельно, - слаб человек, - вознаграждая себя за все тяготы и лишения, испытанные в ходе борьбы за лучшее будущее, против чего очень не возражали (более того, на чем настаивали) эмиры и прочие герои рождающейся нации.

Однако, имея отныне полную возможность позволить себе всё, Божий человек остался таким же простым и скромным, как раньше. Никакого шика, никаких побрякушек и строгие порицания тем, кому побрякушки нравились. Из всех радостей жизни его, девственника, так и не сумевшего за тридцать с хорошим гаком лет накопить на калым, интересовали только женщины, и он, реализуя заветные мечты, сформировал гарем в пару сотен  самых красивых девушек Хартума с окрестностями и немедленно начал дарить им тепло души. Не отвлекаясь, тем не менее, от державных забот, которых на повестке дня стояло много, и далеко не все они были просты.

Некоторые несомненные принципы были утверждены сразу. Основа бытия – Коран. Глава государства – Божий человек, которому можно только советовать. Правительство – Совет Семи, всех назначает лично Сам. Всем, сверху донизу, от эмира до поденщика, называть себя только «асьяд» (господа). Египетский хедив – никто. Турецкий султан/халиф – никто, хуже того, самозванец, поскольку Махди его халифом не назначал.

Столица – не Хартум, «прибежище всех пороков», а «народное предместье» Омдурман, который надо благоустроить и очистить от бомжей. «Турецкое наследство», не помянутое в Коране, - одежду, алкоголь, табак, музыку, - уничтожить. Ибо измышление Шайтана. Кроме пушек, пороховых и кирпичных заводов, монетного двора и прочих полезностей, которые, правда, в Коране не помянуты, но ведь нужны, а стало быть, не измышление.

Ну и, конечно, скромность, скромность и еще раз скромность. Греху и пороку – бой. За воровство - руку долой. За грабеж - руку и ногу. За изнасилование мальчика - на кол. За изнасилование женщины - на кол, а жертве насилия - плети. Дабы впредь не соблазняла. И вообще, всем женщинам, во избежание, носить глухое покрывало, а что крестьянки и бедуинки его отродясь не носили, так пусть привыкают. На базар – ни-ни. За нарушение – плети. Родителям девочек старше пяти лет, не укутанных в покрывало, - тоже плети. И так далее.

Лучше меньше да лучше

Возникли, однако, и проблемы посложнее. Слишком много авансов дал Махди в ходе войны, - причем, от души, - слишком красиво расписывал грядущее царство всеобщего благоденствия, - причем, сам не сомневаясь, что так оно и будет, - а теперь выяснилось, что жизнь сурова и многое, к сожалению, придется пересматривать. Вот, например, налоги. Сгоряча отменили, а пополнять бюджет нужно. Следовательно, вводим опять, как положено по шариату, и ни дирхема больше, а собирают их пусть специальные люди, которые злоупотреблять, подобно «туркам» не станут, потому что храбро воевали за веру.

Или та же земля, основа основ. Она, безусловно, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, и столько, сколько сами могут обработать, а всякая аренда зло. Но поскольку мелкие хозяйства, оказывается, невыгодны, а обижать достойных людей, отнимая у них излишки земли, нельзя, значит, пусть все остается, как было. С рекомендацией владельцам «из любви к Аллаху» добровольно отдать излишки земли тем, у кого земли нет. Если же кто не пожелает, пусть тому будет стыдно.

Что касается земель, конфискованных у христиан и «турок», то их, конечно, нужно бы поделить поровну и отдать безземельным, но ведь героев джихада тоже надо наградить в соответствии с заслугами, так что, придется раздать эти земли самым заслуженным эмирам. Крестьяне же пускай арендуют, как раньше, в гордом сознании, что теперь пашут не на врага, но на отважного патриота. И пусть никто не жалуется на бедность, потому что стремиться к роскоши – грех, а идеал правоверного – дервишский аскетизм, скромность и смирение.

В связи с чем, пахать на лошадях, нужных армии, нельзя, а самому тащить соху – можно и похвально, поэтому лошадей следует сдать государству. Как и все золотые украшения, кроме принадлежащих женам особо заслуженных людей. Мужчинам же, - всем, снизу доверху, невзирая на то, кто владеет огромным поместьем, а кто гнет на него спину, - следует носить простую белую одежду. Потому что не при старом режиме живем, а при свободе, равенстве, братстве. Значит, и никаких племенных ранжиров, все «нисбы», - генеалогические списки, сжечь, а бывшее племя считать семьей, где старшие вправе отдавать приказы младшим.

Ну и насчет рабов. Осуждено в Коране рабство? Нет. А торговля рабами? Нет. А захват рабов? Тоже нет. Иное дело, что рабы тоже люди и относиться к ним нужно человечно, но этого мы уже добились: посмотрите хотя бы на эмира Абу Ангка – ведь раб же, а притом вырос вместе с Хальфой, близкий его друг и командует базингерам - «черной гвардией» джихадии. Значит, и говорить не о чем, а кто говорит, пусть помнит, что полагается за распространение идеек, подброшенных правоверным «кафирами». И пусть все рабы, кроме особо отличившихся, возвращаются к владельцам, и «черные» с юга, у которых денег нет, пусть платят дань людьми. Но торговать рабами может только государство, на особых аукционах. Точка. Кто-то против? Якши. Все свободны.

Но главное, что заботило Махди теперь, после победы, была, насколько можно судить, внешняя политика во всемирном масштабе. Успех окрыляет, абсолютный успех окрыляет абсолютно, и если раньше планы прочесть хутбу в мечетях Каира, Мекки, Иерусалима и Тегерана звучали, скорее, как некая «общая цель» на отдаленное будущее, то теперь они быстро перерастали в руководство к действию, а к списку городов, которые предстояло осчастливить, добавились «многогрешный» Стамбул, Занзибар и даже испанская Кордова.

Как некогда пророк, Махди рассылал письма. Много. Учитывая, сколько времени он проводил в гареме, можно только позавидовать его трудоспособности. Сперва в Ливию, шейху ордена сенуситов Мухаммеду, тоже именовавшему себя «махди», предлагая не выпендриваться, а стать одним из своих халифов. Затем видным шейхам Египта, Туниса, Алжира, Хиджаза, Йемена и Марокко, предлагая всем готовить восстание и ждать прихода его победоносной джихадии, которая скоро появится.

И в июне, перейдя от слов к делу, повелел халифам готовить войска к походу на Каир, потребовав уложиться к началу сентября, - а через несколько дней почувствовал себя плохо и 22 июня, проболев неделю, умер. Как сообщили лечащие врачи, от тифа, назвав перед смертью своим преемником самого верного своего друга Абдуллу Хальфу и призвав эмиров повиноваться ему: «Он от меня, и я от него; так, как вы подчинялись мне, так подчиняйтесь и ему. Да будет Господь милосерден к вам!», - и эту версию, насколько мне известно, никто не отрицает, но…

Письмо к съезду

Но, не стану скрывать, меня терзают смутные сомнения. Сознаю, насколько глупо идти против мнения всех авторитетов, и тем не менее, как-то странно все выглядит. Человек в расцвете лет, закаленный, без вредных привычек, никогда ничем не болевший, - и вдруг. Без всяких предварительных симптомов, хотя тиф скоротечным не бывает. Да еще и в обстановке глухого недовольства решительно всего «ближнего круга» насчет объявленного экспорта джихада в Египет.

То есть, возражать тому, кому возражать нельзя,  конечно же, не смел никто, и массы, за годы войны научившиеся воевать, но разучившиеся делать что-то еще, ликовали в предвкушении, а вот эмирам и прочим основным выгодополучателям вновь садиться на коня никак не хотелось. Люди устали от войны, людям не терпелось спокойно пожинать плоды многолетних бранных трудов, - и тут, знаете ли, поневоле задумаешься.

Впрочем, это, разумеется, ни на чем не основанные домыслы, зато точно известно, что как только Махди слег, Хальфа мгновенно поставил вокруг дворца оцепление из базингеров, - и с этого момента к ложу больного допускали только тех, кого позволял Абдалла. А позволял он немногим, со слов которых сводки о течении болезни передавались рыдающему городу, и как раз эти немногие потом подтверждали и наличие «признаков тифа», и последнюю волю усопшего насчет преемника.

Сэр Уинстон, правда, весьма душевно описывает, как Хальфа «решил, что этот выбор должен быть подтвержден всем народом», как «голосом, дрожащим от переполнявших его чувств, обратился к огромной толпе», как его «ораторское искусство Абдуллы, репутация храброго воина, последняя воля Махди заворожили слушателей», - но о событиях 1885-м, в отличие событий 1898, великий человек писал с чужих слов. И не убеждает.

Ибо факт: не все было так благостно. Скажем, в мемуарах Рудольфа Слатина, экс-губернатора Дарфура, - он, попав в плен, был, как мусульманин, помилован, а как полезный человек, включен в свиту Хальфы, - указано, что «по словам табиба (врача), весь свой последний день Махди метался в бреду, ни разу не придя в сознание».

Да и сэр Уинстон, пересказав официальную версию, тут же пишет: «Воспользовавшись всеобщим состоянием скорби и страха, Абдулла вынудил двух оставшихся халифов и родственников пророка, принести ему клятву верности», а когда они, выбравшись из дворца, бросили клич своим группам поддержки, в город вошла конница баггара и черные базингеры Абу Ангка, подчиненные  лично Хальфе, - и тут уж спорить не стал никто, радуясь и тому, что казнить новый халиф соратников не стал, ограничившись помещением оппонентов под домашний арест, где они и просидели три недели.

Что же до попыток некоторых эмиров поддержать претензии родственников Махди, как «наследников его святости, несущих отсвет его света», то эти заявления были мгновенно оценены, как «шиизм», после чего смельчаки умолкли, ибо за шиизм в понимании «дервишей» можно было поплатиться головой. В итоге, семья Махди тоже оказалась под арестом, но, по крайней мере, домашним и мягким: просто у ворот встали базингеры. При этом, широким массам, рыдающим на улицах от всей души, деталей шоу в эмпиреях, конечно, не сообщили.

Глашатаи разнесли весть, что безутешные сотрудники и скорбящая семья, запершись на дому, постятся и оплакивают утрату, - и широкие массы, естественно, поверили. Так что, когда на праздник Ыд аль-Адха, 20 сентября, на площади перед ударными темпами строившмся Мавзолея Махди халиф Абдалла  принес клятву верности идеям Учителя, а элиты и съехавшийся поплакать со всего Судана народ - клятву верности халифу, это было уже чистой, хотя и необходимой формальностью.

Рожденная революцией

На самом деле, события лета 1885 в Хартуме иначе как военным переворотом не назовешь. По правилам-то, за которые все, в том числе, и Хальфа ратовали, полагалось подготовить и провести съезд уммы, дав время всем желающим собраться, выслушать программы соискателей высокой должности халифа, обсудить их и проголосовать. Однако у Абдаллы были совсем иные планы, и в отличие от Махди, любившего прощать даже тех, кто покушался на него, если раскаяние казалось ему искренним, а человек перспективным, его первый ученик никаких комплексов не имел.

Впрочем, человек с комплексами не смог бы удержать ситуацию под контролем – если с Махди все было понятно (его статус Божьего человека никем не оспаривался), то теперь для комбинаций и амбиций открылся широчайший веер возможностей. В связи с чем, взяв под контроль столицу, Хальфа еще не имел никаких гарантий, что победил: Государство Бога, по сути, было «мягкой конфедерацией» регионов, контролируемых элитой полевых командиров, и традиционных княжеств, признавших Махди, а каждый эмир и каждый князек оброс громадными кланами клиентов и вассалов. И все они, заслуженные и безупречные, если и не претендовали на власть в центре, совершенно не собирались подчиняться кому-то всерьез, с уплатой налогов, право смещения и так далее.

Решить эту задачу как можно скорее было делом самой первой важности, и халиф имел план ее решения. Так что, тело Махди, закутанное в белейший лен, только еще опустили во временную могилу, волнения в городе еще не утихли, а в провинции уже мчались отряды баггара – принимать присягу и ликвидировать потенциальную опасность, в первую очередь, как правильно понимал новый руководитель, исходившую от «шерифов», родственников Махди.

Особо не церемонились, предлогов не искали: один из кузенов покойного, удачливый и любимый в войсках полководец, был «случайно» убит при задержании, несколько других арестованы, вывезены в Омдурман и брошены в зиндан «до вразумления». Кто уцелел в связи со старостью, молодостью и незначительностью, получили хлебные синекуры без допуска к политике. Примерно по той же схеме отработали и бедуинских шейхов, - джаалин и других, - конкурировавших с баггара. Уполномоченные центра вели себя преднамеренно грубо, чуть ли не хамили гордым аристократам в лицо, а когда те «грешили гордыней» или что похуже, карательный отряд, стоявший поблизости, наводил порядок по полной программе, угоняя выживших в Омдурман.

Стремительность, помноженная на жестокость, напугала многих. После первых расправ, наместники, чем-то не нравившиеся Хальфе, стремглав мчались на ковер, присягали на Коране, целовали высочайшую руку и отправлялись на новые места службы. А на их место, - вопреки нерушимым ранее канонам, даже если речь шла о племенах и кланах, - назначались проверенные люди из баггара.

Такая методика, как быстро выяснилось, решала многое, но, естественно, наличных сил клана Таиф не хватало, а рассылать все из Омбурмана в области халиф, оставшись только с базингерами, без чего-то, уравновешивавшего «черную гвардию», халиф полагал опасным. В связи с чем, практически сразу же началась вербовка людей таиша, - особенно клана Джубарат, к которым принадлежал сам Абдалла, - по программе переселения.

В обмен на готовность бросить родные места, эмиссары центра сулили родичам халифа все: лучшие земли, высокие должности, красивые дома, толстозадых  «белых» баб, сколько угодно роскоши и полный иммунитет, чтобы ни творили. В итоге, соблазнились семь тысяч бедуинов, весь клан плюс родственные, и правительство обеспечило процесс всем, от продовольствия до транспорта. В столице для них освободили целый район, выселив жителей из престижных домов, выделили лучшие пастбища для выпаса боевых коней, верблюдов и прочей живности, а шейхам подарили обширные имения, изъятые у местных, обязанных теперь работать за еду, кроме всего, даровав право на «отступления от скромности».

Рядовым «ревнителям благочестия» имений не досталось, зато им позволялось все: самоуправство и грабежи рассматривались не шариатским, а клановым судом с понятными вердиктами, - так что, очень скоро население столицы и понаехавшие взаимно возненавидели друг друга. Что и требовалось доказать. Теперь в столице возникло целое сословие храбрых и беспощадных головорезов, благополучие которых целиком зависело от благополучия халифа и наоборот.

Баггара контролировали джихадию, уравновешивали влияние базингеров, их гарнизоны стояли в провинциях, надзирая за поведением местных властей, а при каждом эмире и наместнике постоянно пребывали вакилы (комиссары), - тоже из баггара. На всякий же случай, была проведена кампания изъятия оружия, которым при «турках» разрешалось иметь всем; теперь, - разумеется, «в интересах повышения обороноспособности», - весь огнестрел до востребования хранился в государственных арсеналах.

Учение Махди всесильно, потому что верно

В общем, в течение года все правители областей, кроме нескольких окраинных, где жили совсем уж дикие кочевники, были заменены на баггара или обзавелись вакилами с правом подписи и штатом осведомителей. Если какой-либо эмир, пусть даже лояльный, становился богаче и влиятельнее, чем следовало, он автоматически попадал в ранг «возможного мятежника», после чего, в зависимости от симпатий к нему халифа, должен были либо «подарить Аллаху» две трети имущества и уехать на новое место, либо сесть в зиндан «до вразумления», либо просто умереть.

Равным образом, если какое-то племя, по мнению шейхов Таиша, начинало представлять опасность для баггара, его превентивно «усмиряли» до тех пор, пока не переставали считать угрозой. И какое-то время такой подход себя оправдывал. Сбой случился только в Дарфуре, где местные элиты были очень тесно связаны с семьей Махди, назначившим наместником «принца» Юсуфа Ибрагима из местной династии Кайра.

Юсуф отказался подчиняться, каратели-баггара разорили область, убили мятежника, увезли в Хартума «принца» Али Динара, выселили множество фуров, но провинцию не замирили: начиная с 1886 в западных областях Хартум вообще никакого влияния не имел, а карательные экспедиции исчезали бесследно. Разве что султан Раббех, о котором уже шла речь в «чадском» цикле, признал себя последователем Махди, но толку от этого не было, ибо он, вместо того, чтобы бороться за интересы центра, ушел в Сахару. Отбилось, формально присягнув Омдурману, и горное «царство» Такали, а в Нубии, некогда колыбели восстания, народ просто побежал на север, к цивилизованным египтянам.

Впрочем, все это Хальфа рассматривал как частности. Главное было сделано: армию очистили от «ненадежных» египтян и нубийцев, арабы и бедуины не баггара отправились служить на периферию, где всегда было неспокойно, власть халифа «сделалась крепче скал Джебель-Джезира», так что «любезные Аллаху» клан Джаджарат, племя Таиф и баггара в целом невозбранно пользовались плодами революции. В первую очередь, бывшими имениями «турецких» латифундистов. Что, естественно, крайне не нравилось феллахам, воевавшим совсем не за это, однако даже размышления на сию тему, не говоря уж о призывах к чему-то, карались секим-башка прямо на месте.

А плюс к тому, главным направлением государственной пропаганды сделалось разъяснение ширнармассам того факта, что роптать не на что, поскольку все происходящее происходит в строгом соответствии с канонами махдизам, а халиф – это Махди сегодня. Каждую пятницу, выступая в мечети, Абдалла «раскрывал» слушателям очередную тайну о «волею Аллаха бывшем у меня видении».

Видения были самые разные, но все в одну точку. То являлся пророк Хызр с сообщением, что Махди все видит и одобряет, то пророки Иса и Муса, по словам которых к Хальфе по цепочке, - от Аллаха к ангелу Джибрилю, от Джибриля к Пророку, от Пророка к Махди, а от Махди – его халифу, - передаются указания Милостивого, Милосердного. То есть, тупо и очень эффективно внедрялся дискурс: «Пророк и его праведный халиф 2.0», и никаких послаблений в вопросах идеологии не допускалось.

По оценкам очевидцев, к 1887-му Омдурман «стал молчалив». В отличие от Махди, любившего дискуссии на духовные темы, охотно в них участвовавшего и спокойно принимавшего критику, Абдалла, если речь шла о мировоззрении, был особо свиреп. Любая критика любых высказываний Махди и его халифа, а также любые воспоминания очевидцев, хоть в чем-то расходившиеся с официально утвержденным Хальфой кратким курсом считались богохульством и, без поправки на оправдания, карались смертью.

Категорически, - как уклон в «богомерзкий шиизм», - запретили любые иносказательные толкования Корана, мистиков-суфиев извели как явление, запретили даже тарикаты, как «смущающие умы, вносящие раскол в умму и искажающие чистоту Ислама». Над телом Махди в Омдурмане вознеслась величественная гробница, ставшая главным святым местом Судана, ежегодное (а лучше чаще) посещение которой было обязательно и заменяло хадж в Мекку, - и в конце концов, не в силах терпеть столь грубые посягательства на из Судана побежали образованные, с дипломами Аль-Азхар улемы, в подавляющем большинстве горячо поддержавшие Махди и Хальфу сразу же после их первого призыва.

На отъезды их власти поначалу особого внимания не обращали, - улем с воза, кобыле легче, - заполняя вакансии уличными дервишами, но когда население, привыкшее к ученым пастырям, а теперь вынужденное идти за толкованиями и фетвами к невеждам, зароптало, халиф повелел считать отъезды людей с образованием попыткой к бегству и примерно карать тех, кто пожелает впредь предать таким образом Божье Государство.

Костлявая рука рынка

Сочетая террор с повседневной промывкой мозгов, правительство к исходу второго года правления Хальфы достигло максимально возможной стабильности и понемногу приотпустило вожжи. Однако оставалась еще экономика, а она не боялась ни плетей баггара, ни копий базингеров. Курс на «никакой торговли с вероотступниками» почему-то привел не к «блестящей изоляции», на которую рассчитывал Абдалла, а к чему-то иному, совершенно не тому, что хотелось бы, и санкции, наложенные Египтом, неуклонно раскачивали лодку.

Даже широко разрекламированная чеканка первой в истории Судана собственной монеты из собственного серебра ситуацию не улучшила, но ухудшило. «Свое» серебро было низкопробным, и когда халиф, узнав о падении установленного курса, повелел «базару» принимать «суданский дирхем» наряду со старым добрым талером Марии-Терезии и турецкими пиастрами, почтенные главы гильдий, конечно, низко поклонились, однако «старые деньги» внезапно начали исчезать из обращения.

А вскоре, - несмотря на смертные приговоры «саботажникам», - пропали вовсе, на рынках же начался натуральный обмен, с которого никто не знал, как брать пошлину. Исчезли караваны, зверели, разоряясь, джеллябы, - люди, если довести до края, очень опасные, - не поступали товары, крайне нужные стране, перейти на «самообеспечение» не представлялось возможным в силу отсутствия (и истребления) квалифицированных кадров,.

Взять под контроль контрабанду тоже не получалось. Никакие указы халифа, изданные на предмет перенаправить потоки с границ на Омдурман, никакие охранные грамоты не работали. Во-первых, Судану не очень-то было, что предложить, а во-вторых, хотя при всем изобилии лихого люда, тогдашние купцы умели за себя постоять, но грабили, в основном баггара, а всем было прекрасно известно, что на баггара управы нет.

Так что, овчинка не стоила выделки, а когда овчинка не стоит выделки, невидимая рука рынка расслабленно обвисает, - и когда она обвисает, у власти, как бы она твердо себя ни чувствовала, начинаются проблемы. В какой-то степени, правда, помогали «иноверцы». Как и Махди, его наследник, ненавидя «турок» и шиитов, к «людям Книги» иных направлений относился спокойно, запрещая их обижать, так что в самые тяжелые дни европейцы и евреи, решившие остаться в Судане, поскольку эмиграция означала нищету, не имели особых оснований жаловаться.

Было их всякой твари по паре, - итальянцы, сирийцы, евреи из арабских стран, - в основном, мелкие коммерсанты, были и акулы бизнеса вроде Бенциона Кошти, некогда «кошелька» самого Гордона, теперь помогавшего Хальфе налаживать «серую» и «черную» негоцию. А были и люди вовсе странные, типа Рудольфа Слатина, о котором речь уже шла, и немецкого авантюриста Карла Нейфельда, неплохо смыслившего в экономике, но в Судан проникшего, чтобы тоже объявить себя Махди. Так или иначе, их связи и смекалка как-то помогали, и халиф их ценил, кое-кого даже и возвышая.

Однако чем дальше, тем больше становилось ясно, что выйти из положения поможет только война. И не с все еще сопротивляющейся Экваторией, где взять, в общем, нечего, а с кем-то серьезным, одолев которого можно будет и бюджет наполнить, и удоволить оголодавшую армию, и подкормить огорченных кризисом шейхов баггара. А поскольку идти на Египет халиф, в отличие от боговдохновенного Махди правильно оценивая англичан,  побаивался, оставалась только Эфиопия…

Продолжение политики иными средствами

На самом деле, такое решение диктовалось полной безысходностью. Для махдистов Эфиопия была табу. Ее боялись, а еще больше боялись царя царей Йоханныса IV, вдребезги разбившего настоящих турок за десять лет до того. Многие базингеры Хальфы, посланные тогда «турками» из Каира на помощь султанским войскам, хорошо помнили, что такое пехота Империи, и их рассказы пугали. Да и сам халиф хорошо помнил, как всего двумя годами раньше эфиопы по просьбе англичан смели в прах отряды Османа Дигны, обеспечив эвакуацию гарнизонов из осажденных крепостей близ имперской границы.

А кроме того, немалую роль играли пророчества, настоятельно не рекомендовавшие «львам ислама» связываться с соседом, причем, одно из них изрек сам Махди, увидевший во сне, что «император, если посягнуть на его земли привяжет свою лошадь к одиноко стоящему дереву в Хартуме, а его конница пройдет по городу по колена в крови правоверных». И Махди же, гневаясь на Хальфу за тайную отмену приказа взять Гордона-пашу живым, предсказал Абдалле, что не следует ему воевать с черными «насара», потому что, напав, он умрет от руки одного из них.

Но халиф был не в том положении, чтобы бояться. Ко всем прелестям кризиса, на Судан обрушилась еще и засуха, сулившая в близком будущем голод, а рассказы о богатстве эфиопских монастырей пьянили душу, да и тучные земли северо-запада Эфиопии очень не помешали бы в смысле наделения новыми имениями шейхов баггара и прочих бедуинских племен. Поэтому вряд ли можно считать вторжение эмира Мухаммда вад Арбаба на территорию Империи и разграбление им древнейшего монастыря Махбэрэ-Сылласе случайностью.

Да, в общем, учитывая, что сокровища были тотчас отправлены в казначейство, а на требование выдать святотатца последовал холодный отказ, и «вряд ли» тут неуместно. Хальфе, знавшему, что у ныгусэ нгести начались неприятности в приморье с «какими-то белыми, но не англичанами», нужен был casus belli, и он его получил: в январе 1887 войско эфиопов, войдя в пределы подвластных махдистам земель, порвало в клочья войско оскорбителя святынь и уничтожило его самого.

После этого отряды баггара ворвались в западные области Эфиопии, круша все и разграбив несколько эфиопских караванов, а купцов отправил в цепях в Омдурман. Впрочем, эта история уже подробно рассказана, - правда, в христианской версии, - в соответствующей главе «эфиопского» цикла, поэтому буду максимально краток. По канонам места и времени, после обмена любезностями началась переписка. Послания императора были исполнены дружелюбия, написаны в самых изысканных выражениях, на двух языках, причем арабский вариант начинался с воззвания к Аллаху, и предлагалось в них, поскольку «обиды уравновешены», забыть вражду и более не обострять.

Зато Абдалла хамил: не возражая против мира, он требовал, чтобы «главный эфиоп» не только вернул всех пленных и заплатил за кровь, но и принял ислам.При этом, даже не касаясь содержания, предельно оскорбительные формулировки, использованные в письме, да и почерк, которым оно было написано (важный в тех местах дипломатический нюанс) означали «идару», исламскую разновидность ультиматума, предполагающего полную капитуляцию противника. Это означало, что войну в Омдурмане считаю уже идущей, а главнокомандующим Хальфа назначил человека, которого считал почти братом – своего раба Абу Анга, командира «черной гвардии», одержавшего столько побед, что считался в Судане непобедимым.

И темнокожий раб в очередной раз подтвердил свою репутацию, в начале 1888 разгромив Западную армию Империи и разграбив сотни монастырей, а также Гондэр – древнюю священную столицу Соломонидов. Добыча была огромна: только под золото и серебро в монетах и слитках пришлось выделить соответственно 49 и 11 верблюдов, а насчет пленников, скота, продовольствия и прочего, у Абу Касуми написано кратко – «не в силах человеческих было взвесить и посчитать».

Девять граммов в сердце

Судан ликовал. Толпы пели и плясали на улицах, а у Хальфы появилась возможность заткнуть самые зияющие дыры в бюджете. Жителям Омдурмана и крупнейших городов раздавали просо, наиболее влиятельные сановники и эмиры получили ценные подарки, были выплачены задолженности чиновникам. Но все это лишь распаляло аппетит, тем паче, что голод, которого опасались, уже пришел и был он страшен, а значит, трофеи требовались позарез; казначейство уже даже сверстало бюджет на следующий год, вложив в статьи дохода содержимое казны и складов Эфиопии.

Со своей стороны, царь царей, войны не боявшийся, ибо побеждать умел, но не хотевший, сделал последнюю попытку пробить стену, написав еще раз. Очень откровенно назвав кошку кошкой: «Если я приду в твою страну и убью бедняка, а потом ты придешь в мою страну и убьешь бедняка, какая от этого польза? Общие, настоящий наши враги - европейцы. Разбив нас, они не пощадят и нас, покорив нас, примутся за вас. Лучше пусть мои купцы выгодно торгуют на твоих рынках, а твои купцы получают прибыль на наших. Это выгодно нам обоим. Ведь и предки у нас общие, и кровь в наших жилах одна, и если мы станем убивать друг друга, что же в этом хорошего? Давай жить дружно».

Очень, согласитесь, разумные слова, - но для того, кто хочет услышать, а Хальфа вовсе не собирался прислушиваться к голосу разума. В ответ он только повторил «идару»: либо переход «главного эфиопа» в ислам, присяга, дань – и тогда братство, либо война. И царей царей, уставший терпеть, на сей раз ответил кратко: «Будь по-твоему. Я иду!».

О дальнейшем – совсем коротко, а где искать подробности, уже сказано. Спешно, с уступками замирившись с итальянцами, взбешенный Йоханныс IV, никогда в жизни не терпевший поражений, развернул армию и, пополняя её по пути, двинулся на махдистов, публично поклявшись «стереть само имя дервишей с лица земли». И в Омдурмане забеспокоились, а когда в Мэтэмме, пройти мимо которой было невозможно, скоропостижно скончался Абу Анга, беспокойство перешло в страх.

По рассказам Рудольфа Слатина, в какой-то момент халиф, по натуре совершенно не истеричный, запаниковал. Его мучили ночные кошмары, ему казалось, что совершена ошибка и гибель близка. Что, скорее всего, и случилось бы, - царь царей вел под своими знаменами 130 тысяч пехоты и 20 тысяч конницы, а у защитников Мэтэммы не было и половины от этого числа, - и даже на Аллаха особой надежды не было.

Однако Аллах не выдал. Уже фактически выиграв тяжелейший бой, царь царей был тяжело ранен шальной пулей и кто-то крикнул, что он убит, после чего очевидная победа превратилась в разгром и бегство. Голову Йоханныса торжествующий эмир Заки Тумаль отослал в Омдурман, туда же потянулись вереницы обозов: сами пораженные чудом, махдисты, тем не менее, не теряли времени даром, грабя оставшиеся без всякой защиты земли Империи.

Ликование в Судане зашкалило за все мыслимые рамки, люди забыли даже о жутком голоде, унесшем десятки, если не сотни тысяч жизней, Абдалла молился сутками напролет, в полной уверенности, что Аллахом дано знамение и теперь ему подвластно все. Что это не так, он понял лишь позже, осознав цену победы, а цена была чудовищна: в сражении за Мэтэмму пали лучшие, самые отборные и закаленные подразделения джихадии, в том числе, почти поголовно, «черная пехота» Абу Анги, и как указывает сэр Уинстон, «больше никогда халифу не удавалось собрать такую сильную армию».

Справедливости ради, уточню: в смысле количества, когда приткнуло, все-таки удалось, но былого качественного уровня достичь, в самом деле, уже не смогли. Это, однако, прояснилось потом, а пока что, - как считается, в полном упоении от невероятной удачи, - Хальфа принял решение взяться за Египет, официально заявив, что раньше он не чувствовал себя в силах бросить вызов «туркам» на их земле, то теперь все изменилось, предсмертное желание Махди исполнится, Дельта будет освобождена от «красных мундиров» и он лично прочтет хутбу на мимбаре главной мечети Каира.

И сказано – сделано: эмир Донголы и всего Севера, известный и успешный военачальник Абдуррахман ан-Нуджуми, бедуин-джаалин, получив приказ наступать, перешел египетскую границу. Правда, не сразу, а сперва направив в Омдурман письмо с предельно аккуратным выражением сомнений в полной правильности воли повелителя и нижайшей просьбой их развеять.

Идущие на смерть

Опасения эмира можно понять. Своих, надежных солдат у него было всего пять тысяч, а отряды джихадии «второго эшелона», присланные из центра, не получая от центра жалованья и довольствия, а эмиром, тоже лишнего не имеющим, снабжавшиеся по остаточному принципу, либо тихо вымирали от голода и болезней, либо грабили население, либо дезертировали. К тому же, местные бедуины, на конницу которых он формально мог рассчитывать, ушли в отказ и растворились в песках, если вообще не вели двойную игру, неявно работая на египтян.

А между тем, кому следует уже было известно, - и в Омдурмане тоже, - что англичане за истекшие два года полностью перестроили армию Египта, создав батальоны «нового образца», на порядок более боеспособные, чем те, с кем махдисты привыкли иметь дело. Все эти соображения были абсолютно верны, однако ответ из Омдурмана пришел категорический: приказ не обсуждаются, пусть эмир делает, что приказано, а если будет медлить, вакил-баггара знает, что делать с ослушником.

В итоге, как уже сказано, ан-Нуджуми дал приказ наступать и спустя пару недель, - в августе, - погиб  в сражении при Тоски, где «дервиши» даже не сумели сблизиться с врагом (их просто расстреляли,   четверть убив, а остальных вынудив сдаться), а его место занял племянник халифа, прибывший вместе с несколькими сотнями баггара, занявших все сколько-то ответственные посты в провинции, благо, после провала похода вакансий было много. Что до халифа, то он, получив известия о случившемся, согласно запискам Рудольфа Слатина, «горько плакал ровно сутки, а потом стал спокоен и весел».

И тут возникает вопрос. Хальфу называли по-всякому,  и кровопийцей, и клятвопреступником, и тираном, и дикрем, но дураком или профаном в военном деле - никто и никогда. Отправляя на покорение Египта пять тысяч солдат с подкреплением второй свежести, он не мог не понимать, чем это кончится. Тем паче, что за египтянами стояли «красные мундиры», а Хальфа, хорошо помнивший, как они громили его войска, идя к Хартуму на помощь Гордону-паше, знал им цену, часто восклицая «Если бы не англичане, я бы давно завоевал Египет!». И тем не менее, эмира ан-Нуджуми послали на верную смерть.

Но почему? Логически рассуждая, ответ только один: политические соображения, в данном случае, перевесили чисто военные. Война с Эфиопией, пусть и победная, сожрала столько людей, что баланс сил в Халифате опасно нарушился. Джихадия выдохлась и поредела втрое, большие потери понесли и баггара, зато северные бедуины, - джаалин и барабра, оттесненные на второй план, - практически не пострадали, и значит, стали опасны. А между тем, армия эмира Донголы формировалась из них, и на укрепление из центра пришли части из числа самых ненадежных.

Таким образом, каков бы ни был исход авантюры, Хальфа выигрывал по любому: улыбнись, паче чаяния, ан-Нуджуми удача, его успех стал бы, естественно, успехом халифа, однако и поражение укрепляло позиции халифа, ослабляя позиции тех, кто казался ему (а может быть, и был) потенциальной оппозицией, а заодно и показывая народу, что Аллах ими недоволен. Ведь баггара, как ни крути, одолели могущественного имератора, а джаалин не смогли справиться с жалкими «турками», которых суданцы всегда били.

Так что, нельзя сказать, что благоразумие изменило Абдалле, совсем наоборот, - и эта методика далее использовалась не раз: спустя полтора года халиф точно так же отказал в помощи, велев «полагаться на Аллаха», Осману Дигне, лояльному, но слишком сильному эмиру беджа, в результате проигравшему англичанам битву за побережье. А теперь временно оставим Хальфу праздновать безусловную удачу – и перепрыгнем на самый-самый юг.

Спасти рядового Шнитцера

После падения Хартума и капитуляции Роберта Слатина в Дарфуре, весь Судан стал махдистским, - кроме самой южной провинции, «многобожной» Экватории, губернатором которой был Мухаммед Эмин-паша, о котором выше поминалось вскользь, а теперь пришло время сказать подробнее. Эдуард Шнитцер, очкастенький худосочный пацаненок из очень скучной и очень бюргерской еврейской семьи, естественно, игравший на скрипочке и, тоже естественно, выучившийся на врача, был он из разряда людей, у которых известно где шило.

В студенчестве, ища себя в жизни, перешел из родимого иудаизма в лютеранство, отказался от приличного места в клинике Познани, уехал в Турцию, лечил бедный люд в Албании и Трапезунде. Потом осел в Стамбуле, где стал известен благодаря полному бескорыстию, чтобы быть ближе к пациентам, принял ислам, затем оказался в Хартуме, попал на глаза Гордону, сразу его оценившему и наконец, когда Гордон-паша пошел на повышение, по его личному представлению был назначен губернатором Экватории с высочайшим титулом паши.

Много исследовал, составлял карты, писал статьи в европейскую прессу, отправлял в музеи Европы, - вернее, Рейха, горячим патриотом которого был с детства, - богатейшие биологические и этнографические коллекции. По отзывам знавших его, деньгами не интересовался вовсе, в Египет влюбился всей душой, прекрасно ладил с местными, которых, будучи губернатором, лечил даром, и фанатично боролся с работорговлей, чем навлек на себя ненависть арабов-контрабандистов, ибо вешал без разговоров, но зато снискал обожание почти на грани обожествления у «многобожников».

Ну и, помимо прочего, в нередких стычках с «людоловами» и враждебными племенами, непременно лично возглавляя войска, - хотя стрелял плохо, а фехтовать почти не умел, - проявил такую личную храбрость и был так удачлив, что был безусловно признан вверенными ему войсками – примерно тысячей не лучших египетских солдат, сосланных на крайний юг после Тель эль-Кебира.

Вот ему-то и пришлось решать, как быть, когда появившиеся на границах махдисты предложили всем трем белым, находившимся в Экватории, «охранную грамоту», чтобы беспрепятственно покинуть провинцию. И он решил: настояв на отъезде знаменитого русского путешественника Василия Юнкера и итальянца Гаэтано Казати, сам уезжать отказался. Сперва сообщив, что никогда не покинет тех, кто ему верит, а капитулировать не собирается, потому что подданные Рейха не сдаются, на предложение же, раз уж мусульманин, признать власть халифа и остаться губернатором, ответив, что настоящий правоверный никогда не подчинится еретику-хариджиту.

После чего, имея войск значительно меньше, чем было у противника,  отбил нападение, вынудив махдистов уйти,  затем, в рекордные сроки увеличив армию втрое за счет чернокожих и переведя экономику на военные рельсы, отбился еще дважды и перенес столицу в труднодоступный городок Ваделаи. Оценив расклад,  махдистские военачальники решили более не рисковать, тем паче, что к лесной войне не привыкли, а просто блокировали рубежи Экватории, после чего у Эмина-паши для связи с миром остались лишь узенькие  тропинки на юг, в Буганду, и на восток, в Занзибар, куда он отправлял слоновую кость, взамен получая оружие и боеприпасы.

Вот обо всем этом, да еще о том, что губернатор, ставший после отказа Каира от Экватории фактически суверенным монархом, предлагает отдать свои земли любому монарху, который защитит его черных подданных от махдистов, поведал европейским журналистам благополучно выбравшийся из переделки Василий Юнкер, а уж СМИ, - ведь сенсация же первостатейная! – разнесли услышанное по хижинам и дворцам. И Европа пришла в экстаз. Особенно, конечно, Англия, общественность которой, крайне шокированная политикой правительства, бросившего на произвол судьбы «Китайского Чарли», не намеревалась позволить «подлому Гладстону» бросить на заклание последнего из «парней Гордона».

Не бойся, я с тобой!

Всем, - особенно, в Лондоне и Берлине, - было ясно: появился уникальный шанс забить колышек в сердце Африки, проложив дорожку с севера на юг (к вящей славе Великобритании) или с востока на Запад (в пользу Рейха). Не возражал прихватить что плохо лежало и Леопольд Бельгийский, король Свободного Государства Конго, однако кусочек был не по нему, тут играла Высшая Лига. Times и прочие голосила о «долге чести и непосредственной заинтересованности общества в судьбе последнего из губернаторов Гордона», немецкие СМИ вопияли о «священном долге нации по отношению к смелому немецкому пионеру».

Соответственно, туманный Альбион поспел раньше: уже в 1886-м там возник «Комитет спасения Эмина-паши», мгновенно ставший подразделением Имперской Британской Восточноафриканской компании и в считаные месяцы собравший огромные деньги на «святое  для всякого англичанина дело». А есть деньги, будет и песня: возглавить экспедицию дал согласие лично Генри Стенли, живая легенда, правда, работавший на Леопольда, но король Бельгии и Конго, очень нуждаясь в пиаре, согласился отпустить своего служащего, потребовав взамен всего лишь двигаться не кратчайшим путем, свосточного побережья, а с западного берега Африки, через «его» земли.

Подготовились практически идеально, вплоть до первой в мире стальной разборной лодки и новейших, очень дорогих винтовок «Ремингтон»,- а лично Хайрем Максим подарил «героическим спасателям» первый рабочий экземпляр своего пулемета. Что же до участников, то конкурс был такой, что отпрыски аристократических семейств, парни смелые и великолепно подготовленные к чему угодно, чуть ли не дрались, доплачивая за право войти в состав. Впрочем, имея в виду, что все это будет компенсировано из доли за продажу 75 тонн слоновой кости, накопленных Эмином.

Так что, как ни метался по берлинским присутствиям, нудя и даже переходя на крик, Карл Петерс, о котором разговор был в «восточноафриканском» цикле, опередить британцев не удалось: «Немецкий Комитет по спасению Эмин-паши» возник уже после того, как Стенли и его люди отправились в путь, а реально что-то предпринимать начал и вовсе с опозданием на год, - в начале 1888, - когда связь со Стенли была потеряна и СМИ печально рассуждали о «гибели великого первопроходца в жестоких лесах Конго».

Но, следует сказать, начали энергично. Правительство, правда, как могло, тормозило проект, - Бисмарку совсем не улыбалось обострять напряженность в отношениях с Англией, крайне недовольной активностью Петерса в Восточной Африке, - но публика не позволяла вовсе уж положить затею под сукно. Пресса хором вопила о «тевтонском патриотизме», «герое Рейха» и «эгоизме жадных англичан», а лично Петерс, как всегда, был предельно конкретен:

«Безусловно, спасение отважного немецкого паладина – наш высший долг, но превыше этого наш долг перед Германией. Речь идет о расширении её сферы господства до берегов озера Виктория и о расширении германской управляемой территории, а также о заключении соответствующего договора. Тем самым Германская империя станет нильской державой... и несмотря на все упущения предшествовавших лет, наконец-то обретет в Восточной Африке господствующее положение». В общем итоге, в конце концов, положившись на удачу, стартовали и херры.

Тем временем, британская экспедиция, - девять европейцев и более 700 африканцев, настоящая армия, - двигалась вперед. Спасать. По ходу дела, - Стэнли был человек многогранный, - по просьбе британского МИД уговорив султана Занзибара подумать об английском протекторате, а его вассала Типу Типа из Западного Конго (смотри «конголезский» цикл) – присягнуть королю Леопольду и стать одним из губернаторов «Свободного Государства», «герои Британии» шли на восток через «Темнейшую Африку», как назвал позже свою книгу об этом походе сам м-р Стэнли.

Шли тяжко, с приключениями и невзгодами, - три с половиной месяца во влажных лесах обошлись «Передовой колонне» в 220 «черных» жизней, - а когда, преодолев за год более 4600 километров, 13 декабря 1888 экспедиция все-таки вышла к озеру Альберт, выяснилось, что Эмин-паша, куда-то делся. Однако возвращаться без него было немыслимо, так что, пришлось строить форт, рассылать вестников по лесам и ждать. Аж до 18 апреля 1889, когда «туземец» в египетской военной форме  доставил письмо: дескать, в курсе, иду навстречу и скоро буду, - а 27 апреля, наконец, случилось.

Как пишет Стэнли, он был «более чем удивлен, увидев сухопарую фигуру без малейших признаков болезней или усталости, сопровождаемую отрядом великолепно вымуштрованных черных солдат, с нескрываемой любовью и преданностью смотревших на своего белого вождя». Встречу отметили  тремя бутылками сухого шампанского, доставленного из Европы, а Эмин-паша в качестве «алаверды» снабдил голодных и оборванных гостей продовольствием и всем необходимым, спася, таким образом,тех, кто пришел спасать его.

Jedem das Seine

И тут начались сложности. Узнав, что теперь он спасен, Эмин-паша сообщил, что, в принципе, если бы хотел покинуть Экваторию, то давно бы ее покинул, однако никуда откочевывать не желает, ибо несет ответственность за доверившихся ему «многобожников». Да и провинцию держит под контролем, а махдистам его войска дают регулярный отлуп, - в связи с чем, будет крайне благодарен м-ру Стэнли, если тот организует ему поставку хинина и боеприпасов, а больше ничего не надо.

М-ра Стэнли такой вариант, естественно, никак не устраивал. Уговоры тянулись целый месяц, пока спаситель не махнул рукой и не отбыл в свой форт, проверять, как обстоит дело с пропавшей «Тыловой колонной», поручив своему заместителю Фредерику Джексону любой ценой уговорить упрямого спасаемого эвакуироваться. А тот, восприняв приказ буквально, повышал ставки, пока не довел дело до бунта в армии губернатора, распустив слухи, что тот уже согласился покинуть провинцию.

Обстановка была нервная, к тому же, офицеры-египтяне, готовые драться с махдистами, не желали иметь ничего общего с «детьми Вдовы», - там что, августе 1888 дошло до края: мусульмане сместили Эмина и поместили его вместе с Джексоном под домашний арест. На что крайне неодобрительно отреагировали части, сформированные из «многобожников», уверенных, что любая инициатива Белого Вождя – во благо, и ситуация зависла на грани гражданской войны, не случившейся только потому, что махдисты, прослышав о беспорядках в стане врага, перешли в серьезное, довольно удачное наступление.

Пришлось выпускать Эмина, который, вместе с Джексоном, в военном деле сведущим, организовал успешную оборону, однако единства в рядах уже не было, нехорошие шепотки не прекращались, кое-кто из мусульман начал поговаривать, что лучше договариваться с махдистами, чем с англичанами, и в конце концов, Эмин, получив от Джексона клятвенные заверения, что правительство Её Величества, если он лично об этом попросит в Лондоне, окажет Экватории помощь, согласился быть спасенным.

17 февраля все выжившие члены экспедиции и Эмин-паша с 65 «многобожными» офицерами встретились в лагере Стэнли на берегу озера Альберт, затем пару месяцев ждали подхода верных губернатору частей с семьями, - и наконец, 5 апреля, когда ждать было уже некого, экспедиция двинулась на восточное побережье. По ходу Стэнли по ходу доводил до ума незаконченные дела, за пару бутылок бренди заключая «договоры» с никогда еще не видевшими белых местными вождями или теми, кого он принимал за таковых.

Никакой юридической силы для местных племен эти бумажки, разумеется, не имели, - но в центральном офисе ИБАК все они по получении были бережно подшиты в папки и стали впоследствии «законным основанием» для претензий Компании на эти земли. Так, месяц за месяцем, экспедиция двигалась на восток, чем дальше, тем чаще встречая германские патрули и разъезды, а 4 декабря была гостеприимно встречена в Багамойо херром Германом Виссманом, верховным комиссаром Германской Восточной Африки, - после чего, наконец, люди позволили себе снять напряжение.

Настолько, что около полуночи «бесконечно утомленный невзгодами», как уважительно пишут биографы, Эмин-паша, решив пропустить очередной тост в свою честь, вышел в окно второго этажа, приняв его за дверь на балкон, и пришел в себя лишь в январе следующего года, когда его спасители уже отбыли в Великобританию. Узнав от соотечественников, чуть ли не на руках его носивших, что махдисты вновь вторглись в Экваторию, и часть его солдат перешла на их сторону, а большинство оказывает сопротивление под флагом «Свободного Государства Конго», которому присягнуло.

Вот, собственно, и финал. Остался разве что эпилог. Вернувшийся в мае 1890 года в Европу Стэнли получил очередной душ славы, наград и  несусветный гонорар от книги,  изданной невиданным тиражом 150 тысяч экземпляров. Эмин-паша, окончательно придя в себя, заявил, что подданные Рейха служат только кайзеру, после чего британские СМИ заклеймили его «неблагодарным колбасником», а сам он, через пару лет отправившись в «темнейшую Африку» уже под германским флагом, был убит агентами работорговцев, панически боявшихся возвращения «Вешателя»; в нынешней Республике Южный Судан его память чтут, а некоторые племена даже считают богом-покровителем.

Что касается Карла Петерса, то он, будучи уже в стране масаев, где (цитата!) «У них страх перед немцами дошел до мозга костей — и надолго останется там!», получил известие о том, что Эмин уже «спасен», но поворачивать назад, согласно инструкции, не стал, а на свой страх и риск осуществил «бросок к Верхнему Нилу», дойдя до Буганды. О чем подробно поговорим в соответствующей главе, а пока отметив важнейшее: несмотря на лютовавшую междоусобицу, абсолютно отмороженный Петерс перешел границу и 27 февраля 1890 от имени Рейха заключил с кабакой Мвангой договор, поставив перед неприятным фактом англичан, не рискнувших появиться в слишком опасной зоне.

Никаких полномочий для такого шага, чреватого резким противостоянием англо-германских отношений у него, ясное дело не было, был, напротив, категорический запрет на подобные самовольства, однако, как написал в дневнике он сам, «Мое дело создать условия и устранить опасность одностороннего захвата этой территории со стороны Великобритании, а далее пусть решает начальство».

И начальство решило. Вернувшись на побережье, Петерс узнал, что его деятельность определена Бисмарком как «никем не санкционированная безответственность частного лица», а сам он получил выговор , и более того, между кайзером и Вдовой заключен Гельголандский договор, который «словно одним ударом кулака уничтожил все мои усилия, а в колониально-политическом отношении был равнозначен преданию анафеме самой идеи Германской Восточной Африки».

Жатва скорби

Эпоха войн завершилась, границы устаканились, и стало ясно, что мир еще хуже. Содержание четырех огромных армий, прикрывающих рубежи со всех направлений, изнуряло экономику, санкции, введенные Египтом и Эфиопией, домучивали ее окончательно, а привилегии «новым суданским», - родне халифа, шейхам Джубаррат, эмирам и некоторым героям войны, - поместья которых были освобождены от налогов «за доблесть и благочестие», расширяли дыры в бюджете.

Продовольствие стало дефицитом, - только у баггара скота хватало, - еды хватало от урожая до урожая, да и то при условии полного аскетизма, активно пропагандируемого государством. В принципе, все зерно после уплаты скромных шариатских налогов и сборов за аренду, принадлежало пахарю, но очень богоугодным делом считалось сдать все до зернышка в «амбары Махди», а оттуда уже получать по количеству едоков. Попытка припрятать хоть что-то рассматривалась как «неуважение к справедливости» и каралась. А ко всему в 1888-м на страну обрушился Великий Голод, затянувшийся аж на два года. С эпидемиями и саранчой.

«Люди, - пишет сэр Уинстон со слов Рудольфа Слатина, видевшего все своими глазами, - поедали сырые внутренности ослов, матери пожирали детей, десятки несчастных умирали прямо на улице, сотни трупов плыли по Нилу… Съели всех верблюдиц, съели посевное зерно. Население юго-запада уменьшилось на девять десятых». Поскольку причиной голода молва считала осквернение тела убитого царя царей Эфиопии, истлевшую голову Йоханныса публично похоронили с почестями, но это не слишком помогло, -  новый, очень скудный урожай спас жителей Судана от полного вымирания, но и только.

Примерный подсчет потерь, проведенный весной 1890, потрясал воображение. Как выяснилось, вымирала даже джихадия: в армии Зеки Тумаля из 87 000 солдат  выжили 10 000, и только щит и меч Божьего государства пострадали значительно меньше - на содержание баггара и базингеров нового набора, взамен павших у Мэтэммы, зерна хватило, и на мулл с согладатаями тоже. Так что, патрули ходили в дозор исправно, соглядатаи смотрели в оба и осведомляли неукоснительно, а муллы безостановочно восхваляли благочестивого халифа, убеждая правоверных потерпеть, ибо все бедствия наслали колдуны из Египта, с которыми с помощью Махди будет покончено.

Люди верили и не роптали, - разве что многократно разрослись предместья Омдурмана, где всегда можно было найти кусок хлеба и куда бежали тысячи бедолаг из вымирающих городов. А кому до столицы было не добраться, бежали в Египет. Даже знать северных районов, прижатая к ногтю, наводила мосты с египтянами, приватно клянясь в верности хедиву и обещая помочь, если египетские войска придут в их земли.

Более того, начались разговорчики в элитах Омдурмана. Благородные «шерифы», - родня Махди, - кое-как смирившись с потерей власти,   еще и бедствовать при этом не подписывались, - а между тем, голодали и они. Даже вдовы Махди получали всего лишь три плошки каши на молоке в день, прочим не выделяли и этого. Вкупе со зреющей злобой в казармах джихадии, взлетевшими под небеса налогами и пошлинами на торговцев-ремесленников, это накаляло жизнь многократно.

По факту, Абдалла начал терять столицу, но уловил момент вовремя и сыграл на упреждение. Узнав в ноябре 1891 о  заговоре «сливок высшего света», готовивших свержение «узурпатора, навлекшего на умму гнев Творца», он срочно увидел очередной сон, в котором Махди сообщил ему, что голод – не просто голод, а проявление гнева Аллаха на угнетение «некоторыми злоупотребителями доверием» добрых правоверных. О чем он, халиф, поглощенный благочестивыми размышлениями, естественно, ничего не знал, а теперь, от самого Махди, знает. Так что, отныне баггара, включая таиша и даже клан Джубаррат, придется умерить аппетиты.

Именно так, слово в слово, было сказано 21 ноября на большом совещании, куда впервые за долгие годы пригласили шейхов бедуинских кланов севера и вождей горной Нубии, - и оппозиционеры, в принципе, уже дошедшие до потери инстинкта самосохранения, выслушав халифа, здесь же отправившего в отставку самых зарвавшихся шейхов баггара, решили слушать дальше. И слушали целых три дня, и обсуждали, высказывая претензии в лицо Абдалле, о чем он сам «смиренно просил» собравшихся, добавляя, что любой совет для него, как «гаранта Божьей справедливости» бесценен.

Нова народна влада

К исходу третьих суток совещания страсти начали угасать, некоторые из вчерашних хозяев жизни прямо из зала отправились в зиндан, в Совет Семи и диваны включили самых лояльных северян, - однако теперь оскорбились баггара, и большая часть их, покинув столицу, бежала в родные места, после чего оппозиция окончательно успокоилась. Но ненадолго.

Спустя несколько недель «беглецы» неожиданно вернулись в Омдурман, за одну ночь арестовав «шерифов» и старшин купеческих гильдий; ненадежных командиров джихадии, невзирая на былые заслуги, перевешали, а на вакантные места прямо из узилищ вернулись те, кто совсем недавно попал в опалу. На улицу выгнали всех египтян, нубийцев и бедуинов севера, еще находившихся на государственной службе. Естественно, не потому что так пожелал Хальфа – он ведь поклялся на Коране, - но такова была воля Аллаха, переданная ему Махди в очередном сне, а против воли Аллаха не попрешь.

Следующие пять лет были «эпохой спокойствия». Или, как пишет суданский историк Али аль-Аими, «эпохой диктатуры Джубаррат». Правда, будучи фанатичным поклонником Хальфы, как «национального героя», он всячески оправдывает эту диктатуру, именуя ее «властью серьезных, думающих людей, стремившихся не допустить хаоса», но даже в его версии получается, что «положение земледельцев, коренного населения долин Белого и Голубого Нилов, стало намного тяжелее, чем при турках».

Власть, ранее хотя бы формально близкая к народу, все больше отдалялась от него, даже в прямом смысле: если раньше дворцы «новых суданских» располагались прямо в городе, а молились они в тех же мечетях, что и «чернь», то в 1893-м четверть столицы обнесли высокой стеной, даже приближаться к которой строго запрещалось. В этом «священном городе» располагался новый дворец халифа, дворцы высших «слуг народа» и казармы воинов «новой гвардии» - примерно 15 тысяч баггара и чернокожих солдат-невольников, - и «мечеть Махди», а в обычных мечетях Абдалла появлался только по самым большим праздникам.

Впрочем, как пишет тот же аль-Аими, «никаких наслаждений от своего положения халиф, что бы ни рассказывали сплетники, не обрел, с утра до ночи он был занят трудами». И вот в это верится: уж кем-кем, но сибаритом, дорвавшимся до власти, чтобы получать удовольствие, Харьфа не был ни в коем случае – власть интересовала его сама по себе, да и в идеи Махди, пусть понимаемые в очень особом ключе, он верил. А государство было в таком состоянии, что на отдых времени не оставалось.

Прежде всего, на повестке дня стояло два вопроса: еда и армия. Ибо «покой» был обманчив. Больших сражений, конечно, не происходило, но пограничные стычки случались частенько. На востоке Осман Дигна время от времени предпринимал попытки все-таки вытеснить англичан из Суакина, что позволило бы выйти к морю и прорвать режим блокады, на севере махдисты атаковали египетские оазисы, чтобы разжиться продовольствием. А на эфиопском фронтире, который халиф строго запретил тревожить, опасаясь усилившейся Империи, вообще приходилось держать десятки тысяч «дервишей», чтобы царь царей не думал, что Судан окончательно ослабел.

Реально единственным направлением, где можно было разжиться добычей, был юг, плодородный, но главное, обильный людьми, - а люди были позарез необходимы: после Великого Голода не хватало рабочих рук для полевых работ, да к тому же нужно было и пополнять поредевшую после изгнания уроженцев «ненадежных областей» армию. То есть, чернокожих рабов, - хоть мужчин, хоть женщин, - сколько ни пригони, было куда определить, и первой целью стало небольшое царство шиллуков, отделившееся от Судана в период Смуты, царек которого признавал халифа сюзереном и платил дань зерном, но отказывался отдавать «на вечную службу» 10 тысяч мужчин в год.

Основные задачи текущего момента

Этот вопрос в середине 1891 решил эмир Зеки Тумаль, победитель эфиопов, на двух пароходах поднявшийся по Нилу и посадивший на престол «принца», согласившегося отдавать в год не 10 тысяч «вечных слуг», а в полтора раза больше.Однако смирились далеко не все: в нагрузку к добыче «дервиши» получили «лесную войну», а трофеев хватило ненадолго, в связи с чем, в 1893-м на юг отправился любимец халифа, эмир Ар-Раби Дафаалла, с заданием «привести в норму» Экваторию, по слухам, пребывавшую в хаосе и казавшуюся легкой добычей.

Это, на самом деле, было не совсем так, - после ухода Эмина-паши египетские гарнизоны, избрав губернатором «черкеса» Фадл аль-Маула, признали сюзеренитет Леопольда Бельгийского, - но с «многобожниками» они, действительно, горшки побили, и это позволило махдистам одолеть. Фадл альМаула был разбит и сам погиб в сражении, победители, отослав на север 20000 рабов, двинулись дальше, однако в конце 1894 столкнулись с «Форс публик», - регулярной армией «Свободного Государства Конго», - и проиграли, после чего, потеряв пути отхода, на целых два года застряли в Экватории, с трудом сдерживая натиск взбешенных «многобожников». Их, правда, позже все-таки смогли деблокировать, но не более того: крупные силы, учитывая обостряющуюся ситуацию на границе с Египтом, Омдурман прислать не мог, а следовательно, ни о каких успехах и многотысячных вереницах рабов больше речи не шло.

К середине 1896 положение «империи дервишей» стало шатким, и Хальфа, как вспоминают люди, с ним встречавшиеся, это прекрасно понимал. Кольцо сжималось со всех сторон, и хотя вроде бы никто не нападал, всем было ясно, что это «вроде бы» ненадолго. На юго-западе над владениями махдистов нависало «Свободное Государство Конго», вроде бы и не враждебное, но опасное. На западе медленно, но неуклонно продвигались к Судану французы, покончившие, наконец, с Самори и другими проблемами. В Эфиопии император Менелик, совершивший казавшееся невозможным при Адуа, готовился восстановить власть Империи в «спорных» областях.

Но главной докукой, безусловно, оставались англичане. По сообщениям лазутчиков, они готовили реванш, а к этому времени, после захвата «королевств» будущей Уганды, - о чем речь впереди, - их зоны влияния, подобно клещам, охватили Судан и с севера, и с юга. Какие-то меры следовало предпринимать срочно, и только «красным уровнем» обеспокоенности Абдаллы можно объяснить предпринятый им под Рождество 1895, совершенно непредставимый еще пару лет назад шаг – письмо императору Эфиопии, которую Хальфа так мечтал покорить, а по меркам местной дипломатии первым после долгой распри писал слабый.

То есть, формально все было тип-топ: мельком напомнив Менелику о гибели предшественника, «дерзнувшего противостоять Аллаху», халиф повторил предложение, приняв ислам, стать «братом», но Шайтан, как всегда, крылся в деталях. Прежде всего, в отличие от письма, некогда направленного Йоханнысу IV, это была не «идара», - презрительный ультиматум, -  а «инзар» - благожелательная рекомендация, типа «было бы лучше, но если еще не созрел, ничего страшного», - и в случае отказа предложение «братства» все равно оставалось в силе. Причем без «старших» и «младших»: в тексте употреблено слово, по-арабски означающее «близнецы».

Но самое важное – предложения халифа почти дословно повторяли предложения, сделанные ему когда-то Йоханнысом: мы оба черные, делить нам нечего, белые угрожают и мне, и тебе, а порознь мы слабы, зато вместе непобедимы. Со всеми положенными этикетом завитушками. Царь царей откликнулся и завязалась переписка, поначалу не дружественная, но, во всяком случае, не враждебная. В основном, насчет того, что европейцы таки общее зло, так что, надо бы как-то сотрудничать.

Лиха беда - начало. Посол императора посетил Омдурман, где его приняли с невероятным почетом, а посол халифа – Аддис-Абебу, и там его тоже не обидели. После чего Абдалла в виде жеста доброй воли уступил Менелику спорную пограничную территорию с золотыми копями, и тональность следующих писем стала совсем теплой. Но если для Хальфы установление нормальных контактов хоть с кем-то из соседей было жизненно необходимо, то царь царей играл свою игру, стабильно сливая секретную информацию англичанам и французам, а когда Лондон, стремясь сохранить блокаду Судана, предложил Менелику выгодное соглашение, император, ни на миг не задумавшись, согласился.

Параллельно, однако, мудрый царь царей договорился и с французами о разделе бассейна Белого Нила, передав по их просьбе в Омдурман предложение из Парижа насчет, пока не поздно, заключения с Францией договора о протекторате, о чем Абдалла обещал подумать. А пока суд да дело, Менелик, разумеется, в глубокой тайне, начал подбрасывать махдистам старенькое, уже не нужное ему самому оружие, - поскольку совершенно не хотел усиления англичан. Чему Хальфа был весьма рад, ибо душившие «Божье государство» санкции было хотя бы частично, но сняты.

Те, кто приняли первый бой...

Англия не сразу решила вновь направить войска в Судан. Хотя этого настойчиво требовала английская общественность, возмущенная убийством Гордона и, по факту, позорным проигрышем, не только стоившим массу денег и жизней, но и поразивший всю Великобританию, от Виндзора до Ист-Энда и от графства Кент до Оркнеев, скажем так, «вьетнамским синдромом». К тому же, многократно усугубляемым изощренными, из года в год не стихавшими издевательствами СМИ Германии и Франции.

В сущности, именно «эвакуация» Судана стала причиной заката политической звезды лично Уильяма Юарта Гладстона и ухода с авансцены радикалов, на долгие годы уступивших капитанский мостик консерваторам, для которых решение «махдистского вопроса» было делом принципа, не говоря уж о том, что не решив его, нельзя было реализовать проект «от Каира до Капа», - задачу № 1 в геостратегическом уравнении Лондона.

Однако великий принцип про поспешность, которая хороша только при ловле блох, помнили и не спешили. Медленно, спокойно, оставив на потом широко разрекламированные «реформы во благо Египта», воссоздавали армию хедива, но уже на новых основаниях, строгостью и лаской воспитывая в новобранцах уважение и даже любовь к британским инструкторам. Тщательно отбирали кадры, определили близкую к идеалу кандидатуру в командующие - сэра Горацио Герберта Китченера, образцового «солдата Империи», вояки уровня Гордона, но без «гордонского» идеализма.

Ну и, как водится, лучшие силы бросили в разведку. Под видом купцов, фанатиков-дервишей, даже рабов, евнухов и одалисок, в Омдурман засылались агенты. Многие гибли, многие осели на низах, но многие и прижились там, пролезть куда велело руководство. Везде: в мечетях, на рынках, в арсенале, в армии, в казначействе, «конном» ведомстве и даже в Совете Семи, среди мелких писарей и толмачей, незаметных, но знавших всё.

В итоге, пишет сэр Уинстон,«на каждого эмира было составлено подробное досье, каждый гарнизон подсчитан, а бесконечные скандалы и интриги в Омдурмане тщательно описаны», - а потом пришло время отзывать агентов. В конце 1891 из Омдурмана бежал миссионер Орвальдер, один из «кошельков» Абдаллы, очень много знавший, а в 1895-м организовали бегство и австрийцу Рудольфу Слатину,  бывшему губернатору Дарфура, знавшему об «империи дервишей» всё.

Мусульманин, в свое время принявший ислам по необходимости, чтобы приручить войска, но, угодив в плен, отказавшийся  от обмена, верный слуга халифа, почти друг, оказавший Хальфе ценнейшие услуги, живший в его покоях, присутствовавший на всех совещаниях, лично знавший всех эмиров, пережив в пути массу приключений, он, немедленно получив от хедива титул паши и жалованье за 10 лет с надбавкой за плен, немедленно был введен в руководство «суданского отдела» тогдашней MI6 а его невероятно талантливая и жуткая книга «Огонь и меч в Судане», разойдясь миллионным тиражом по Европе, заставила британских читателей потребовать, чтобы Вдова «наконец-то покончила с этим позором и кошмаром человечества», а к требованиям аудитории Times и Вдова, и ее кабинет, когда считали нужным, прислушивались более чем трепетно. И…

Осенью 1897 где-то сказали «Поехали!», и в северных районах «Божьего государства» началось восстание бедуинов-джаали, ратовавших за «возвращение в любимый Египет», на подавление которого пришлось посылать лучшие силы во главе с Махмудом Аббасом, кузеном Хальфы, считавшимся одним из лучших полководцев махдистов, и знаменитым эмиром севера Османом Дигной. С заданием они, конечно, справились, но не до конца – вовсю развернулась «война в пустыне», вытягивавшая из казны халифа последние дирхемы, плюс на оставшемся без присмотра побережье беспрепятственно высадились части Восточного корпуса, нависшего над «Божьим государством» с фланга.

А 12 марта 1898 границу перешли и основные силы: 11 тысяч «красных мундиров» и 17600 египтян «нового образца», вооруженные новейшими скорострельными «Ли-Метфордами», при десятках «максимов» и орудий, и поддержке Нильской канонерской флотилии, двигавшейся вверх по реке, прикрывая наземные силы от всякого рода случайностей. Которых, впрочем, не было: Китченер вел армию очень медленно, вдоль реки, с оглядкой, строя склады и укрепления, а главное – по ходу укладывая «военную железную дорогу» для подвоза припасов.

Так что эмирам Северной армии, - около 15 тысяч бойцов, - осталось только ждать врага на ключевой развилке близ городка Атбар, построив мощную систему укреплений, на сотни метров опутанных «лентой Глиддена», первой в мире колючей проволокой, закупленной через Эфиопию у французских «частных лиц». Кстати, уступивших товар со скидкой, а частично даже в долг. Однако не помогло: 8 апреля, добравшись до цели, «дети Вдовы» с ходу пошли в штыковую, - причем генерал Гаткав, командир «красных мундиров», первым добежавший до заграждений, лично рубил «колючку», - и дервиши, выстояв в рукопашной всего 45 минут, побежали. На поле боя осталось примерно 5000 убитых и раненых, около тысячи сдались в плен, потери же союзников составили 570 человек, из них «двухсотыми» - 83 человека. Путь на Омдурман был чист.

Дервиши не сдаются

Китченер, однако, продолжал поспешать медленно. Захватывая область за областью, он останавливался, тщательно обустраивал занятые территории и только потом, убедившись, что рецидивы исключены, приказывал продолжать движение. По ходу дела распространяя обращение к элитам махдистам: всем эмирам и тысячникам, кроме «особых случаев», готовым сдаться, обещали полную амнистию, сохранение имущество и высокие должности в будущей администрации, а персонам из «особого списка» (всего 14 имен) гарантировались «справедливый суд, сохранение жизни и признание за их семьями права на часть приобретенной собственности».

Правда, к чести эмиров, на посулы, в отличие от иракских и ливийских генералов начала XXI века, не откликнулся ни один, но британское командование особо и не настаивало. Шансов у «дервишей», как считал Китченер, не было никаких, они проигрывали решительно по всем показателям. Колоссальное превосходство в огневой мощи, организации и снабжении, железная дорога, обнулившая излюбленную махдистами тактику засад и атак колонн на марше, готовность многих племен и целых областей вернуться под египетскую крышу, все-таки более уютную, чем диктатура баггара, полное равнодушие крестьян, созвать которых в ополчение, как ни надрывались муллы не удалось. Плюс ненависть соседей, только и мечтавших, чтобы «Божье государство» гикнулось, и так далее.

Впрочем, Абдалла понимал все это не хуже, и преданность соратников оценил по достоинству. Вернувшихся из-под Атбара эмиров не попрекнул ни словом, считавшегося склонным к сепаратизму Османа Дигну показательно обласкал, - и лихорадочно искал союзников, откликнувшись, наконец, на переданное Менеликом предложение французов насчет протектората. Благо те уже вышли к Нилу и заняли Фашоду, городок в Экватории, о котором мы уже говорили, оказавшись тем самым в конфликте с англичанами, считавшими весь Нил британским.

После чего, - сразу после получения ответа из Омдурмана, о котором никто, кроме очень посвященных, ничего не знал, - в парижской и всякой другой прессе пошла кампания в защиту «глубоко религиозных идеалистов, оклеветанных желающими погубить их прекрасную страну англичанами», - но ничего больше. Пока мадам и месье читали и ужасались, солидные люди, связавшись с лондонскими коллегами, показали им документ и сообщили, что «готовы предоставить фанатиков их судьбе, если правительство Её Величества проявит понимание по вопросу границ».

Естественно, правительство Её Величества понимание в разумных пределах проявило, и в итоге, по завершении «Фашодского кризиса», прекрасная Франция, хотя и потеряла Нил, зато получила свободу рук на всей территории нынешнего Чада западнее Дарфура и спорных районах севера будущей Нигерии, - а Хальфе осталось лишь тупо ждать хоть какого-то отклика на свое согласие. Хотя и ожидать было уже нечего: подразделения Китченера подходили к Омдурману.

Утром 1 сентября напротив столицы появились канонерки, а к вечеру на берегу реки развернулся весь экспедиционный корпус, и флотилия сделала по городу несколько залпов, скорее ради демонстрации, - но подействовали они на нервы халифу изрядно. Такого варианта он, распорядившись поставить на Ниле минные поля и получив донесение о выполнении, никак не ждал, - а зря.

Разведка сэров в очередной раз сработала филигранно: египтянин Абдулла Мухаммед, он же Исаак Гирш, инженер из Манчестера, много лет работавший на Занзибаре, где в совершенстве изучил арабский язык, и направленный в Судан сразу после смерти Махди, вошедший в абсолютное доверие к Хальфе и ставший главным сапером джихадии, получив приказ минировать фарватер, испортил взрыватели, что позволило британским канонеркам пройти куда нужно.

В общем, все оказалось еще хуже, нежели предполагалось. И тем не менее, оставлять столицу халиф счел недопустимым: в конце концов, на его зов Абдаллы пришли с войсками все эмиры, - примерно 60 тысяч закаленных бойцов, пусть даже, в основном, с холодным оружием, - а такая армия, в сочетании с ясно выраженной поддержкой Аллаха, сообщенной устами Махди в очередном сне, позволяла надеяться на успех в генеральном сражении, обойтись без которого было невозможно: англичане перекрыли все дороги и Китченер, имея всего в избытке, никуда не спешил, а вот халиф, имея на руках колоссальное скопище «конных и оружных», нуждающихся в довольствии, выжидать не мог.

2 сентября все и решилось. Как вспоминают очевидцы, в том числе, и сэр Уинстон, британский командующий ничуть не волновался. Спокоен был, впрочем, и халиф, полагавший, что как бы ни кончилось, все в воле Господина Миров. На то же настроилась и его свита; как утверждают, на вопрос повелителя «Готов ли ты умереть?», эмир Осман Азрак, которому предстояло вести треть армии во фронтальную атаку, философски ответил: «Вечно жить не дано никому. Если суждено, значит, умру», - и он, в самом деле, умер одним из первых, когда чуть позже рассвета Красные и Белые Знамена, элита джихадии, атакуя, разбились об огонь из всех стволов всех систем и калибров.

Впрочем, детали битвы при Омдурмане, в которой, по сути, победил не Китченер, а м-р Хайрем Максим, - безумная, воспетая Киплингом отвага «фуззи-вуззи», шеренгами ложившихся в 50 шагах от британского строя, легендарная контратака 21-го уланского полка, в котором служил молодой Черчилль, фланговый маневр основных сил махдистов, отраженный с огромным трудом, - описаны многими. Так что буду краток: потеряв до 15 тысяч убитыми, столько же ранеными и пять тысяч пленными (при 47 убитых и 340 раненых у англичан), джихадия отхлынула и рассыпалась.

Китченер вошел в Омдурман, первым делом приказав вырыть и бросить в Нил останки Махди, а Хальфа (как удивленно отмечает сэр Уинстон, «вопреки здравому смыслу и восточным нравам, не убитый своими эмирами и даже не покинутый ими»), ушел в горы Нубии, а когда горцы отказали ему в поддержке, в земли баггара. Впрочем, это уже была агония. Ускользая от англичан, Хальфа, правда, смог собраться с силами и осенью 1899 даже счел возможным двинуться на Омдурман, однако 24 ноября, проиграв последнее сражение при городке Умм-Дивайкарат,  погиб вместе со всем штабом. И все.

Если б я был султан...

Вернее, почти все. Осман Дигна, отказавшись стоять до конца и умереть вместе со всеми, - «предпочтя позорную жизнь почетной смерти», как пишет сэр Уинстон, - решил жить вовсе не ради самой жизни. Наоборот, он цепко и злобно дрался аж до 1900, однако, в конце концов, попал в плен и сел пожизненно, а в 1902-м, отчаявшись, ушел в Дарфур и последний сражавшийся махдистский эмир Ар-Раби Дафаалла, завоеватель Экватории.

И вот на этом уже – всё. Занавес, конечно, еще несколько лет колыхался, какие-то герои шоу еще выходили на поклон, - в 1900-м немало хлопот доставил победителям некий Мухаммед вад Адам, провозгласивший себя воскресшим пророком Исой, отчаянно дрались бедуины и горцы Нубии, - но, в целом, к 1905-му «умиротворение» завершилось. В Судане, - отныне формально считавшемся «кондоминиумом», то есть, совместным  владением Англии и Египта, который и сам был владением Англии, - началось некое подобие мирной жизни. Непростой, но, по общему мнению, куда более легкой, чем при «Божьем государстве», серьезные проблемы же, если и остались, то проявились очень не сразу и только на западных окраинах – в Дарфуре, оставшемся вне «кондоминиума», под прямым контролем Великобритании.

Вернее, если уж совсем точно, то как раз под прямым контролем проблем и не было. «Принц» Али Динар, последний отпрыск старой династии, почти десять лет отсидевший в самом тухлом зиндане Омдурмана и возвращенный сэрами на законное место в качестве вассала Британской империи, ничего против такого статуса не имел, считая себя вполне самодержавным монархом, подчиненным только Аллаху и англичанам, как его прямым представителям.

Лондон такой расклад тоже вполне устраивал: Дарфур, соседний султанат Вадаи, земли племени тибу и ливийский Феццан, взятые вместе, составляли т. н. «восточно-сахарскую буферную зону», где границы между владениями англичан, французов, а затем и итальянцев практически не были проведены. Так что, наведение порядка было весьма удобно свалить на местных «корольков», в рамках своих полномичий, действительно, бывший самодержавными, - а что еще надо?

Вот только прямое управление длилось недолго. У Лондона было слишком много забот, в связи с чем, управление Дарфуром передали Каиру, а это означало, что теперь султанат напрямую становится вассалом Египта, что совершенно не нравилось Али Динару, ибо означало появление в султанате наместника-резидента из числа египтян, которых фуры традиционно за людей не держали.

Естественно, поступаться принципами последний из Дома Кайра не мог, - но и драться против тех, чью силу хорошо знал, в одиночку не хотел. В связи с чем, завязал плотные контакты с Мухаммедом ас-Сенуси, шейхом ордена сенусситов в Феццане, - по сути, мечтавшим объединить «буферную зону» и немножко устроить джихад. После долгой переписки сошлись на том, что если Мухаммед станет духовным вождем, а султан – политическим, то все будет, как нельзя лучше, однако вмешалась природа: старый шейх умер, а другого претендента на роль толкователя истины не было.

Тем не менее, связей с наследниками покойного Али Динар не порывал, продолжал переписку и получал от сенусситов оружие, которое у них, связанных с побережьем, имелось в достатке. По ходу дела, удалось активному султану убедить в том, что он – самый лучший и шейхов западных областей Кордофана, живших в своих горах, никого не провоцируя, но и никому не подчиняясь, то есть, открыто вмешаться в английскую игру.

А 1915-м, ранней весной, настало время выйти и на высокий международный уровень: посольство сенусситов привезло в его ставку гостей аж из Стамбула – Ахмед-бея Каракли, личного представителя Энвер-паши, и Хамида Саадуллу (он же майор Хорст Беккер), представлявшего интересы кайзера. О чем они там говорили, достоверно неизвестно, однако в ноябре Али Динар, объявив Дарфур полностью независимым союзником Рейха и Порты, начал военные действия против «кондоминиума».

Ну и. В марте 1916 в Дарфур вторглась двухтысячная колонна англо-египетских войск, и после трехсуточного сражения на подступах к Эль-Фашеру, столице султаната, фуры, потеряв 1700 человек убитыми и ранеными, отступили. Не помогли даже пулеметы, которых у них откуда-то взялось аж восемь, поскольку обращаться с ними никто толком не умел. Сам Али Динар с остатками своих воинов скрылся в горах и еще с полгода партизанил, пока 6 ноября 1916 не пал в бою, после чего капитан Томпсон, командир английского отряда, сообщил в Каир, что «Дарфур покорен, последний дервиш мертв». Тем самым, - невольно, но все-таки, - солгав дважды: во-первых, покойный султан за «дервиша» в свой адрес мог, пожалуй, и выстрелить, а во-вторых, «дервиши» продолжали воевать. И очень успешно. Правда, что да, то да, уже не в Дарфуре, но какая, к Шайтану, разница… 

Остров невезения

Островная империя

Что мы знаем про Оман? Да, в общем, ничего. Небольшое процветающее государство на задворках Аравии, да и все тут. И как бы ничего интересного. А интересности можно возить караванами. Тамошние жители, суровые песчаные люди, приняли ислам от самого Пророка, а когда в Халифате начались распри и Дом Аббаса уничтожил Дом Омейя, племена Омана послали всех нафиг и под руководством имама Ибада, провозгласив самостийность, зажили такой себе теократической республикой, выбирая имамов и чураясь всякого прогресса. Аж до 1154, когда султаны крохотного, но очень богатого приморского Маската подчинили Оман себе.

Правда, спустя 300 лет ибадиты, прогнав султанов, вновь зажили сами по себе, не имея ничего общего с побережьем, но потом султаны снова захватили имамат, после чего интересная жизнь пошла по кругу. А в начале XVI века в расклад вписались еще и португальцы, искавшие путь в Индию, а по дороге захватившие все, что плохо лежало на побережье Аравии и Персии, на целых полтора века став хозяевами Индийского океана. В пески, к ибадитам, правда, не лезли, ибо поживиться там, кроме неприятностей, было решительно нечем.

Затем, однако, все опять перевернулось, песчаные люди явились на побережье и выбили ослабевших португальцев отовсюду, сделав Маскат столицей «Оманской империи», быстро захватившей десятки больших и малых портов на африканском, аравийском и даже персидской побережьях. Сперва, конечно, имамата, но вскоре, поскольку суровым бедуинам управлять настоящим государством было не по уму, опять ставшего султанатом. И была эта империя классической талассократией, стоявшей на трех китах: великолепный флот, форты-фактории, где только возможно, и торговля.

Торговля, торговля и еще раз торговля. Всем, что только можно представить, от тканей, стекла, жемчуга и пряностей до фарфора, слоновой кости, металлов, сахара, соли, кофе. А также, естественно, рабами, в исламском мире – одним из самых востребованных товаров. Но, следует отметить, использовали мусульмане рабов не так, как их европейские коллеги: если белые люди закупали «черное мясо» для тяжелого физического труда, то арабский товар был востребован для личных гвардий, гаремов и всякой домашней работы, так что судьба его была куда легче.

Впрочем, не станем растекаться мысию. Главное для нас, что огромные богатства, помноженные на клановость и две религии (ибадизм в песках, нормальный суннизм на побережье), естественным образом провоцировали междоусобицы, а междоусобицы – постоянные вторжения соседей, и наконец, в 1744-м, когда страну оккупировали персы, решившие нарушить многовековой баланс сил, случилось всенародное восстание. Персов прогнали, а султаном был избран лидер повстанцев Бу-Саид, потомки которого правят там и сейчас. Он, надо отметить, оказался умницей, разделив страну надвое: в песках – имамат, в главе с выборным имамом, формально подчиненным султану, в Маскате – официальная власть, и абсолютная веротерпимость.

После чего всем стало хорошо. «Хозяева моря» крутили большие дела, отстегивая долю бедуинам, бедуины взамен прикрывали Маскат от других бедуинов и нанимались на службу в войска султана, делая карьеры. Здравый смысл, мягкость нравов, полное отсутствие ксенофобии даже по отношению к христианам и открытость для всего нового способствовали наступлению «Золотого века». Наследники Бу-Саида, даже не особо воюя (им охотно открывали ворота) овладели побережьями всей Южной Аравии и (прогнав португальцев) Африки от Сомали до Мозамбика, а также Бахрейном, Катаром, землями нынешних ОАЭ, персидским Ормуздом, Коморами, Сейшелами и даже севером Мадагаскара.

В начале ХIХ века, при султане Саиде ибн Султане, влияние Омана вошло в абсолютный зенит. Его торговые суда ходили до Индии, Цейлона, Явы и Китая; его военный флот в Индийскомокеане уступал по мощи толькоRoyal Navy; его постоянные посольства располагались в Дели и Каире. С Нидерландами и Британией (а позже с США и Францией) были заключены равноправные договоры о дружбе, и время от времени официальные миссии султана посещали европейские столицы.

Правда, тогда же проявились и первые признаки упадка: если раньше султаны сами справлялись с флибустьерами «Пиратского берега» (Аден) и брали с них долю, то теперь европейцы предпочитали защищать себя сами. Итогом чего стал уход аденских шейхов из под «крыши» Маската под опеку Британской Ост-Индской компании, за что сэры расплатились с султаном помощью в войне с ваххабитским Домом Саудов. Серьезно ударили по султанату и отмена работорговли, и открытие Суэцкого канала, - но, впрочем, все это было позже и для нас не очень интересно.

Интересно же для нас, что в 1837-м великий султан Саид перенес столицу своей огромной империи из аравийского Маската на Занзибар, а после его смерти в 1856-м жестокая четырехлетняя схватка между наследниками привела к разделу империи, при посредничестве англичан, на два султаната – Оманский и Занзибарский. Первый из которых, потеряв доходы от африканских таможен быстро захирел и более нас не интересует, зато второй продолжал процветать, и вот о нем-то мы и поведем речь.

Если б я был султан

Как и положено в восточном интерьере, кончина султана Саида повлекла за собою гаремные страсти. Не очень кровавые, правда, но со множеством тонких интриг. Братья ругались вовсю, но все же поладили на «лествичном» принципе, и после старшего, Маджида, вполне бесцветного и отличившегося только подписанием в 1866-м договора с Великобританией, предусматривавшего, что новый султан может вступить в права только с разрешения Лондона, на троне оказался следующий сын, Баргаш. Мужик сложный, но толковый, он посильно осовременивал султанат, много строил, прокладывал дороги, разбивал парки, обустроил первые настоящие больницы и даже проложил водопровод по европейскому образцу.

Его побаивались, но уважали, а сам он уважал Великобританию, с которой сразу же после инаугурации в 1870-м подписал договор о дружбе, тем самым, положив первый камень в фундамент будущего протектората. Впрочем, англичане не спешили, вели себя корректно, ничего особо не требуя, зато помогали поддерживать стабильность, - а это для Баргаша было более чем актуально. Если при батюшке и (по инерции) при старшем брате в султанате все было тихо, то теперь вновь подняли головы шейхи мелких портовых княжеств материковой части султаната, покоренных за 30 лет до того.

Главной проблемой считался некто Мбарук ибн Рашид из Дома Мазруи, правившего когда-то Пембой и Момбасой, но почти вырезанного Саидом. Крохотного «княжича» тогда пощадили и даже оставили ему  «княжество» Гази, но мальчик вырос и пожелал восстановить былую славу семьи. Умело используя непрочность трона и опираясь на местные племена, для которых он, в отличие от пришедших незнамо откуда островитян, был законным господином, Мбарук сразу же после прихода к власти Баргаша развязал против суверена войну. И справиться с ним так, чтобы раз и навсегда, султан никак не мог.

Так что, когда в феврале 1882 мятежный шейх во главе 2000 бойцов атаковал важный порт Ванга, разъяснять буяну, кто в доме хозяин, пришлось сэрам, и сэры справились. Большой отряд султанских гулямов под командованием генерала Ллойда Мэтьза, командующего занзибарскими войсками, при поддержке судовой артиллерии взял штурмом Мбеле, цитатель Мбарука, и вынудил последнего Мазруи перейти к партизанской войне. Но поскольку тот вел ее удачно, а увязать в местных дрязгах Лондон не желал, - да и, тем паче, в регионе появились немцы, - в конце концов, в июле 1888 султан по прямому приказу англичан простил Мбаруку все прегрешения, вернул ему Гази и выплатил виру «за кровь».

Случилось все это, правда, уже при султане Халифе, брате и наследнике Баргаша, который, при всей послушности, едва ли смог бы заставить себя замириться с лютым врагом, но на долю Баргаша и без того выпало немало неприятностей. Под конец жизни, уже болея и почти не вставая с постели, он успел увидеть, как начинает расползаться по швам отцовское наследство, которым он дорожил и которое всеми силами стремился сберечь.

Карл Петерс как персональный магнит

Началось с пустяка. В октябре 1884 на Занзибаре появились трое лихих парней – Карл Петерс, Иоахим Граф фон Пфейль и Карл Юлке. Никто и ничто, почти без гроша в кармане, но с документами, удостоверяющими их полномочия, как представителей Gesellschaft fuer die deutsche Kolonization (Германского колониального общества), - в реале, шарашкиной конторой, состоящей из них самих, - и великой целью: создать «африканскую Германию». Исключительно на свой страх и риск, поскольку в Берлине, когда они, добившись приема у Бисмарка, попытались заинтересовать его своей идеей, их выставили на улицу – Железный Канцлер авантюр не любил.

Это, однако, троицу не остановило: время на дворе было самое что ни на есть конкистадорское, о предстоящем разделе Африки в Европе не говорил только ленивый, и два Карла с Иоахимом не собирались упускать шанс. Впрочем, о херре Юлке и херре Графе фон Пфейле говорить особо нечего, а вот Карл Петерс, душа и мотор команды, чья «трагедия заключалась в том, что он на шаг опережал общественное мнение по поводу колониальной политики Рейха», представления более чем заслуживает.

Сын пастора, пару лет поучившийся в Гёттингене, но бросивший, ибо тоскливо, он, по сути, был немецкой калькой с Сесиля Родса, правда, холодной на грани полного бездушия: «Я полагаю, что наша, немецкая раса является единственной на Земле, которая не только обязана превратить дикарей в подобие человека, но и может достойно возглавить все человечество», только с поправкой: «А если мы, немцы, в очередной раз по исконной нашей лености и вечному своему добродушию промедлим, англосаксы распространятся на весь мир и не оставят нам в нем места».

Впрочем, такие мысли Карл до поры доверял только своему дневнику. На Занзибаре же, попав с помощью германского консула на прием к султану, сумел разжалобить восточного владыку рассказом о бедных молодых ученых, мечтающих изучать африканских бабочек, но ограбленных злыми пиратами, - и Баргаш, не чуждый интереса к наукам, выписал троице разрешение исследовать континентальные районы своей империи. Да еще и выдал из казны денег на путевые расходы.

Вот на эти-то деньги три голодранца, высадившись на материке в ноябре 1884, сколько-то экипировавшись и закупив некоторое количество недорогих побрякушек, двинулись в джунгли «изучать бабочек». В смысле, общаться с вождями лесных племен, зачастую впервые видевших европейца, и охмурять их на предмет взаимовыгодного сотрудничества. Много обещали, слегка одаривали, - кому ткани, кому ружье, кому зеркало, - очень много угрожали, предъявляя фотографии армии кайзера и бумагу с печатью аж самого султана, морочили головы карточными и химическими фокусами, изображая из себя великих колдунов, способных покарать в случае отказа, и в конце концов, как ни странно, неизменно добиваясь своего.

Менее чем за месяц им удалось заключить с вождями Усагара, Усегуа, Нгуру и Уками в Танганьике «договоры о союзе и дружбе», предоставляющие «господину Карлу Петерсу, как полномочному представителю Германского колонизационного общества, исключительное и полное право совершенного и неограниченного частного использования» их земель, переходящих отныне «под защиту Германской Империи». На что вожди, естественно, не имели права, поскольку владельцем земли было все племя, и естественно, бумаги, под которыми они ставили отпечаток пальца, были написано по-немецки, а вождям объясняли, что речь идет только о праве охотиться на их территории, - но, как писал херр Юлке, «эти добрые шутки нас изрядно забавляли и мы смеялись, как дети. Ведь не виноваты же мы, что это дурачье не озаботилось найти переводчика, так что теперь эти земли принадлежат мне».

Все это, конечно, выглядело какой-то гофманиадой, но смех смехом, а тем не менее, с юридической точки зрения, колоссальный массив земель, - примерно полторы тысячи квадратных километров, - будучи, в самом деле, собственностью подданных Рейха, отныне принадлежал Германии, и совершенно потрясенный Бисмарк, узнав об этом от консула в Занзибаре, в полном изумлении написал в ответ: «Если я все понял правильно, захват колоний в вашем регионе безобразно легок, для этого достаточно всего-то пары шарлатанов и немного бумаги, испачканной пальцами дикарей. Боже милостивый, в какое ужасное время мы живем!».

Впрочем, ужас ужасом, а теперь Бисмарку было о чем и с кем говорить, и когда в начале 1885 Петерс вернулся в Берлин, пробиться на прием к канцлеру ему удалось без труда. Тем паче, что аккурат в это время шла подготовка к Африканской конференции, и Бисмарк, глядя, как роют землю англичане и французы, уже не так брезгливо смотрел на колониальный вопрос. Нельзя сказать, что авантюрист так уж понравился старому прусскому аристократу, но, в целом, вердикт его был благоприятен: «Проходимец, фанатик, но в парне есть добрая немецкая искра, и он верен Рейху», - так что уже 27 февраля кайзер Вильгельм I, во всем доверявший своему канцлеру, подписал манифест о «взятии под охрану владений, приобретенных г-ном Петерсом» и указ о «назначении г-на Петерса на пост управляющего названными территориями».

Теперь оставался только вопрос денег, но решилось и это: по примеру англичан, Петерс, Бисмарк, кайзер Вильгельм, три десятка аристократов и рисковых бизнесменов, скинувшись, основали Deutsch-Ostafrikanische Gesellschaft (DOAG), - Германское общество Восточной Африки, - с самыми широкими полномочиями, - так что, Петерс, вернувшись «свои владения», принялся, имея уже официальную бумагу от кайзера, запугивать, вынуждая подписать  «договоры о дружбе», не каких-то вождей из глубинки, но шейхов и султанов прибрежных портов.

И только теперь, осознав, что происходит неладное,  Баргаш запротестовал, а когда протесты не помогли, начал принимать меры. Однако попытка весной 1885 остановить очередную аферу, запретив султану города Виту подписывать очередной договор, была сорвана германскими военными судами. А когда султан собрал войска для экспедиции на материк, в августе 1886 несколько крейсеров, встав на рейде напротив Каменного Города, десятком холостых залпов объяснили «тирану и деспоту», что такое хорошо и что такое плохо.

Отдельные районы

В этот момент независимость Занзибара висела на волоске: как вспоминает немецкий моряк Густав Линке, «мы ждали только приказа о высадке». Вся надежда у султана была только на Великобританию, на которую он почти молился, - и Лев, в самом деле, зарычал. В принципе, в Лондоне признавали право Рейха на колонии в Восточной Африке, этот вопрос был даже, в целом, согласован за год до того, в ходе Берлинской конференции, однако это вовсе не означало, что немцам дано право наглеть. У сэров были свои планы, Занзибар и север его владений на побережье сэры рассматривали, как свою вотчину, а ссориться с Великобританией в планы Берлина не входило, - и потому немецкая эскадра покинула занзибарские воды, а 29 октября 1886 Лондоном и Берлином было заключено «предварительное соглашение».

Немцы получали свободу рук в глубинных районах континента южнее линии «северный склон Килиманджаро – восточный берег озера Виктория», а все территории севернее  оставались за англичанами. Что до Занзибара, ему было позволено сохранить контроль над небольшим (10 миль) участком побережья и несколькими портами в Сомали; все остальные материковые владения султану было предписано «не препятствовать прямым переговорам своих вассалов с представителями Германии… А также передать земли, кроме остающихся в британской сфере интересов, в долгосрочную аренду Германской Восточноафриканской компании на ее условиях». Также соглашением предусматривалось заключение «в максимально скором времени» окончательного договора о разделе.

Выслушав сообщение английского консула, Баргаш, не ожидавший, что англичане, которым он так верил, так с ним поступят, слег с микроинсультом, от последствий которого уже не оправился никогда, однако сэров ни состояние его здоровья, ни что он обо всем этом думает, ничуть не волновало. Сэры, выяснив, насколько серьезно настроены немцы, спешно готовили фундамент обеспечения своих интересов. Именно в это время их представители разыскали перманентно партизанящего Мбарука и гарантировали ему поддержку в переговорах с султаном, если взамен его войска «будут охранять покой британских владений на побережье», и Баргашу, люто ненавидевшему мятежного шейха, пришлось, скрипя зубами, согласиться на «мирный вариант».

А кроме того, в Лондоне дали, наконец, ход лежавшим под сукном ходатайствам некоего Уильяма Маккиннона, - что-то типа Сесиля Родса, только труба пониже, - о создании Imperial British East Africa Company (Имперской Британской Восточно-Африканская Компании), которая и была основана 18 апреля 1888 года, а уже 6 сентября получила от Вдовы хартию, текст которой чуть позже списал для себя Родс. Этой частной фирме с государственным долевым участием и «столицей» в Момбасе было дано право полновластного (вплоть до суда и внешних сношений) управления всей территорией будущей Кении, - и именно ей отныне предстояло действовать так, чтобы немцы не урвали ничего лишнего сверх того, что позволит им правительство Её Величества.

Далее целый год клочки летели по закоулочкам. Петерс, вторично приехав в Африку, - уже с карт-бланшем от кайзера и неограниченным кредитом, - окучивал шейхов и султанов побережья, не стесняясь в методах, или, как сам он писал, «бросаясь повсюду, как голодный волк». Его целью было собрать как можно больше «договоров об охране», а затем, поставив Баргаша перед фактом, «арендовать» все побережье, отведенное Рейху по соглашению с бриттами, хотя понятие «аренда» сын пастора трактовал очень широко. «Все эти переговоры о суммах компенсации за право таможенного сбора и прочей дребедени в Дар-эс-Саламе и Пангани, разумеется, всего лишь предлог, - писал Петерс камрадам. – Важно, что благодаря этому договору занзибарский султан в финансовом отношении окажется в полной зависимости от Германского Восточноафриканского общества… И это, конечно, не последний наш шаг. Он болен, а разжечь после его смерти страсти вокруг наследования престола совсем не так трудно, как думают в Берлине. Мы сможет это сделать,  что послужит хорошим поводом для пересмотра договора в еще лучшую сторону».

Так оно, в общем, и получилось, с той лишь поправкой, что Баргаш, ссылаясь на болезнь, оттягивал неизбежное, и в конце концов, в марте 1888, умер, так и не подписав приговор своей империи. Зато его наследник Халифа, следующий по «лествице» сын Саида, очень непопулярный в занзибарском политикуме человек, выслушав волю британского консула, послушно подмахнул всё: и пакет соглашений с Мабруком, и главное, «Договор о побережье», фактически передав Петерсу права на управление всей «немецкой» части побережья, включая взимание пошлин во всех гаванях. Формально, континентальные порты в документе определялись, разумеется, культурно, - «Bestimmte Regionen mit Sonderstatus», то есть, «Некоторые регионы с особым статусом», - и передавались на правах аренды, но это никого не обманывало. 

В «гельголандском» формате

Окончательно черту под вопросом подвел Занзибарский (называемый еще и «Гельголандским», ибо речь шла, в частности, и об острове Гельголанд) договор, подписанный 1 июля 1890, очень подробно расписавший, кто чего в мире стоит. Однако, поскольку нам интересна Африка, обойдусь без лишних деталей. По данной теме все, в принципе, осталось, как было договорено в 1886-м, а в придачу Лондон обязалась добиться от султана отказав в пользу Германии от двух ключевых портов, - тех самых Дар-эс-Салама и Пангани, - еще находившихся под управлением Занзибара.

Взамен Берлин отдал сэрам маленький султанат Виту, нужный им для постройки железной дороги, и отказался от каких бы то ни было претензий на Занзибар, признав полное право англичан делать с островной частью султаната все, что им заблагорассудится. После чего англичане предложили султану (уже не Халифе, который скончался, а Али, самому младшему сыну Саида) «даровать подданным» привезенную из Лондона конституцию. А также и признать Занзибар протекторатом Британской империи, - и Его Высочество, настолько пробританское, что само любило именовать себя «истинным джентльменом», слова не говоря, сделал и то, и другое, вмиг превратившись из «восточного тирана» в «просвещенного монарха под эгидой Её Величества».

Это, правда, не спасло новоявленную конституционную монархию от очередных бедствий. В 1892-м, когда Италия (куда конь с копытом, туда и рак с клешней) потребовала отдать ей последние порты султаната на сомалийском побережье, султан, естественно, обратился к «протекторам» за поддержкой, но, как в свое время и Баргаш, безуспешно. В Сомали англичане на тот момент не были заинтересованы совершенно, зато с Римом, понемногу готовя впрок коалицию против Рейха, вели сложные интриги, а потому, выслушав послов верного вассала, защищать «защищаемого» не стали.

Напротив, разъяснив ему, зачем Италии эти порты нужнее, чем Занзибару, посоветовали не быть жадиной, а отдать добрым людям то, что они просят, пока еще просят по-хорошему и даже готовы умеренно заплатить. Что растерянный Али и сделал, после чего по семейной традиции, как и Баргаш, слег с инсультом и в начале 1893 умер. А на вакантное место, - поскольку сыновья Саида кончились, а внуки смотрели друг на друга волками, - директорат ИБВАК, справедливо опасаясь совершенно никому не нужных скандалов в благородном семействе, в обход местных претендентов выписал из Омана «нейтрального» принца Хамада ибн Тувайни. Тоже внука Саида, но по женской линии, в полной лояльности которого сомнений не было.

Впрочем, давайте пока что оставим сэров и пэров в покое, и вернемся к гансам и фрицам. Итогами прошедшего тура Большой Игры в Берлине были довольны, и больше пока что не хотели, здраво полагая, что не следует хватать, что попало, а надо бы для начала освоить «Petersland». Сам Петерс, однако, с таким подходом категорически не соглашался. По его мнению, пока горячо, железо следовало ковать на всех наковальнях, и он, бросив скучную рутину на камрадов, убыл в глубь континента, к Великим Озерам, откуда бомбардировал Берлин донесениями о «полной и уникальной возможности сделать немецким центр Африки».

Однако в элитах Рейха, где херра Петерса, кумира бюргеров, воспринимали, очень мягко говоря, не так, как в Лондоне  м-ра Родса, к  очередным планам «крестоносца Германии» относились весьма прохладно. Разумеется, последняя его одиссея сюжет интереснейший, и в свое время мы к ней обязательно вернемся, но итог был однозначен: Бисмарк и молодой кайзер Вильгельм II, обычно мало в чем находившие общий язык, на сей раз пришли к единому мнению: «Не следует лезть в драку с англичанами из-за этого шарлатана. Пусть он не строит прожекты, а обустраивает то, что уже присвоил». И Петерс, - вернее, его камрады по бизнесу, облеченные всеми возможными полномочиями, - как умели, так и обустраивали.

Партия регионов

Но именно как умели. Реального опыта такого рода деятельности у них не было, зато амбиции и жадность вчерашних плебеев, в считаные месяцы взлетевших в высоты, о  которых не смели и мечтать, зашкаливали, - а кроме того, в отличие от многоопытных англичан, немцы, отродясь колоний не имевшие, совершенно не разбирались в туземных реалиях. Для них все было проще простого: «Я выяснил, что негры понимают только силу и плетку. Это все, что нужно нам для управления этой территорией», - инструктировал партнеров Петерс, и партнеры старались.

Создав небольшую частную армию из всякого сброда, - в основном, египтян, но и местных уроженцев тоже, - они начали снимать с «дикарей» шкуры, - одну, две, три, семь и так далее, - не считаясь ни с кем и ни с чем. Конфисковывали в пользу компании плантации, вводили денежные налоги и трудовые повинность, взвинтили пошлины, полностью отстранили от власти и всех кормушек местную знать, - а между тем, обитатели побережья, как суахили (африкано-арабы), так и «ширази» (арабо-африканцы) кем-кем, а дикарями не были. Ладно бы еще простой люд, - ремесленники, крестьяне, домашние рабы, мелкие торговцы, - но…

В скотском статусе оказались и породистые аристократы с тысячелетней родословной и сотнями вассалов, и муллы с дипломами Аль-Азхар, и паханы уголовных «братств», и купцы, ворочавшие сотнями тысяч фунтов, и вожди «внутренних» племен, благополучие которых строилось на торговле с побережьем. Это был уникальный мир, основанный на разумных компромиссах, мир, складывавшийся веками, и переплетенный тысячами ниточек, экономических, социальных и личностных, потянув даже за одну из которых, можно было вызвать сонмы демонов, - а DOAG просто взяла и, гыгыкая, растоптала всё это, полностью разрушив баланс.

И последствия не умедлили: после нескольких месяцев жалоб, - жалобщиков, невзирая на статус, пороли, - 4 сентября того же 1888 года в богатом порту Пангани вспыхнул мятеж. Вернее, не мятеж, а (поскольку вспышку негодования низов держали под жестким контролем региональные элиты) мощное, очень хорошо подготовленное восстание, в считаные дни охватившее все побережье, и никто из «туземцев» не остался в стороне: практически сразу на помощь суахили и ширази пришли ополчения «внутренних» племен, и общая численность восставших, по самым скромным оценкам, вскоре зашкалила за 10 тысяч.

Горели фактории, блокпосты, миссии евангелистов, любивших публично осквернять мечети и жечь Кораны, дороги были перекрыты, а небольшие отряды аскари, «туземных» наемников компании, хотя и прекрасно вооруженные ничего не могли поделать, поскольку имели дело отнюдь не с бессмысленной стихией. И воины племен, и гулямы, - военные рабы, - шейхов умели воевать, у многих были старенькие, но все-таки ружья, а главное, у восставших был лидер, которому подчинялись все: Бушири бин Салим Аль-Харти. Сын оманского араба и знатной африканки, богатый купец, в юности лихой пират, а позже кондотьер оманского султана, отличившийся в войнах с ваххабитами, он, поссорившись с Баргашем, эмигрировал в Аравию, и теперь, по просьбе «лучших людей», вернулся.

Ситуацию, надо сказать, Бушири понимал прекрасно. «От султана Занзибара нам ждать нечего, - говорил он. – Халифа отдал нас немцам, потому что его заставили англичане. Из Омана тоже не пришлют воинов, англичане командуют и там. Никто нам не поможет. Мы можем помочь себе только сами, железным кулаком показав немцам, что воевать с нами убыточнее, чем уважать и делиться. Как все вы знаете, я, Бушири бин Салим, уже 18 лет не приезжал в родные края, потому что не ладил с Баргашем, но теперь, когда вы избрали меня своим вождем, я здесь, и я покажу европейцам, что у меня железный кулак…».

Чтобы люди не гибли

Бывший пират и кондотьер оказался хорошим организатором. Сам ревностный мусульманин, он не делал никакой разницы между правоверными и «кафирами», заставляя всех следовать своему примеру: его заместителями, которым, как и ему, войско подчинялось беспрекословно, были «внутренние» вожди Дехази и Маканда. Аскари компании отступали на всех направлениях, им удавалось удерживать только цитадели нескольких портов, а германская эскадра, курсировавшая вдоль побережья, ничем реально помочь не могла, - и в январе 1889 Петерс предложил Бушири заключить перемирие для переговоров, отправив в то же время отчаянный запрос в Берлин. Дескать, или пришлите войска, или организуйте эвакуацию, потому что резать будут всех.

Таким оборотом сюжета Бисмарк, судя по переписке с Куртом Вагнером, был взбешен, - «Идиотам нельзя доверять ничего!», - однако эвакуировать подданных Рейха, бросив колонию, означало потерять лицо. Поэтому Железный Канцлер, бранясь и ворча, дал прессе нужные указания и с ее помощью пробил в Рейхстаге выделение 2 миллионов марок на «спасение добрых немцев от арабских извергов-работорговцев». Так что, в апреле 1889 в Багамойо эскадра из 10 судов высадила экспедиционный корпус под командованием Германа фон Висмана. Всего лишь лейтенанта, - Рейх звания раздавал скупо и медленно, - но с генеральскими заслугами и репутацией «живой легенды Германии». В 1880-1887 годах он изъездил всю центральную Африку, знал ее наизусть, говорил на многих наречиях, умел общаться с «туземцами», которых обезьянами не считал, и помимо руководства военными действиями, - убедившись, что Петерс, если и не впал в панику, то, во всяком случае, совершенно растерян, - взял на себя и административные функции.

Прежде всего, показав, что шуток не будет, - переформированные остатки аскари плюс немецкие части (около тысячи бойцов с артиллерией) в начале мая взяли лагерь Бушири, вынудив лидера восстания бежать на север, - фон Висман сделал то, что первым делом сделал бы любой британский клерк, но до чего не додумались люди Петерса. Он поднял архивы и проверил, кто, когда и на что жаловался. А проверив, пригласив наиболее видных жалобщиков (в первую очередь тех, кого определил, как причастных к мятежу) к себе и уважительно поговорил. Выслушал претензии, - про поборы, унижения, конфискованные плантации, отнятые должности, сожженные Кораны, - согласился с тем, что так жить было нельзя, и подчеркнув, что кайзер такого не одобряет и виновники будут наказаны, предложил вести себя, как разумные люди, в доказательство чистоты намерений тут же, не сходя с места, решил самые вопиющие вопросы и предложил «просто подумать», напоследок попросив передать всем, кому это интересно, что амнистия для разумных людей подразумевается сама собой.

По сути, лейтенант изложил ровно то, что хотели услышать элиты побережья, - и после этой встречи появилась «партия мира», очень быстро растущая в числе. Мощный, на первом этапе эффективный, но, в общем, противоестественный союз «все против немцев», дал трещину, от Бушири начали уходить региональные олигархи, тут же получавшие прощение и многое из того, чего хотели. В первых числах июля атакой с моря был захвачен ключевой порт Садани («отцы города» в решающий момент открыли ворота, и комендант, Бвана Хари, один из ближайших к Бушири людей, с трудом сумел уйти), а через несколько дней, по той же схеме, пал и Пангани, центр восстания, а в сентябре фон Виссман, покончив с побережьем, добрался и в глубь колонии.

После падения Мпвапву, ставку и главный военный лагерь Бушири, всем, кроме рядового состава, стало ясно, что война пошла на закат. Казалось бы, лидеру восстания самое время уходить за британскую границу, лежавшую совсем рядом, или, пробравшись на побережье, уплыть в Оман, - «социально близкие», полностью от него ушедшие, так ему и советовали, а фон Висман гарантировал, что препятствий не будет, - но он почему-то (почему, судить не стану), решил все же продолжать борьбу, опираясь на «чернь» и «внутренние» племена. Угрозы для немцев в целом это уже не представляло, однако пока Бушири оставался на свободе, не было и орднунга, в связи с чем, за голову «оманского агента, главного виновника кровопролития» объявили награду. И не простую.

10 тысяч оманских рупий  равнялись примерно 15 тысячам марок, что и в Рейхе считалось немалым состоянием, - то есть, расчет был не на голодранцев, червонец почитавших за счастье, но на людей солидных, уважаемых, настроенных на стабильность, взаимовыгодное партнерство и восстановление прерванных никому не нужной войной экономических схем. Расчет оправдался: в ноябре один из шейхов, весной инициировавших мятеж, выдал Бушири людям фон Висмана, и 15 декабря, после короткого военного суда, вождь восстания, получив вышку за «шпионаж в пользу англичан и Омана» был публично повешен.

Сами-сами-сами

Считалось, что с устранением основной знаковой фигурой восстание можно считать законченным. И в чем-то верно. Но все-таки полным финишем «казнь напоказ» не стала. Единое командование, конечно, уже не существовало, финансовая подпитка иссякла, качественный уровень бойцов понизился, - и тем не менее, нельзя сказать, что армия повстанцев вовсе перестала существовать. Она просто рассыпалась на мелкие мобильные группы.

Отряды соратников Бушири рассеялись по всему побережью, не поддерживая связи между собой, но сильно мешая немцам налаживать жизнь в колонии (с последними вождями Резистанса, - Бвана Хари на севере и Хасаном аль Омари на юге, - было, наконец, покончено только в первой половине 1894), однако эти отголоски уже считались «бандитизмом и терроризмом»; главной задачей властей стала «реконструкция» колонии, 50% экономики которой ушло дымом в небо, не говоря уж о десятках тысяч выбывших навсегда рабочих рук.

Всем было ясно, что компании, идеально доказавшей свой талант ломать, строить хотя бы что-то вменяемое не по плечу: мало того, что ее клерки отличались полной некомпетентностью, так еще и местные элиты, определяемый фон Висманом, как «наши главные партнеры», не хотели иметь с ними ничего общего. Зато, высоко оценивая лейтенанта и судя по нему о Рейхе в целом, эти партнеры не имели ничего против сотрудничества с германским властями, - и в Берлине, обсудив вопрос, пришли к выводу, что с DOAG пора кончать, после чего компании сделали предложение, от которого сложно отказаться.

В результате, с 1 января 1801 года она прекратила свою деятельность, уступив все свои территории Рейху; отныне управлял Восточной Африкой генерал-губернатор, назначаемый лично кайзером, и пост этот, вопреки своим ожиданиям и невзирая на хлопоты, занял не херр Петерс, после всех передряг считавшийся «крайне скверным администратором»; его, из уважения к заслугам и мнению среднестатистического бюргера, буквально на «бравого Карла» молившегося, назначили всего лишь рейхскомиссаром дистрикта Килиманджаро, который еще только предстояло исследовать и подчинить.

Впрочем, - думаю, есть смысл сказать это здесь, чтобы не возращаться, - как вскоре выяснилось, к рутинной аппаратной работе «крестоносец Германии», к тому же еще и оскорбленный понижением, которое сам он объяснял исключительно «интригами завистников», был не приспособлен органически. Единственным, что он умел и, похоже, любил, делать, были карательные операции, причем сам он, оспаривая обвинения в жестокости, подводил под свой  метод очень четкую теоретическую базу: «Многократно проверено - если негру подарить ткань, он взамен отдаст быка. Если  негра избить плетью,  он отдаст все стадо. А если негра повесить, свои стада отдадут все остальные негры. Поскольку стада именно то, что нам нужно, зачем же удлинять естественный процесс?»

Так что,  если кличку «мконо ва даму» («человек с окровавленными руками»), полученную от черных, можно списать на понятную необъективность «туземцев», то прозвище «Вешатель», данное шефу клерками его же аппарата, как и босс, считавшими негров «промежуточным звеном», основано на вполне реальном факте: именно Петерс подписал 9/10 смертных приговоров, вынесенных в колонии с 1891 по 1893-й, - и это только те, кого арестовали по каким-то обвинениям, осудили и оформили исполнение документально.

До какого-то времени, правда, на эти художества смотрели сквозь пальцы: власть Рейха в глубинных районах держалась на соплях, грязной работы было выше ушей и администрация колонии считала полезным иметь под рукой «кровавую собаку», готовую, ежели что, без всяких комплексов, даже с удовольствием таскать грязные каштаны из огня, - в связи с чем и отделывалась рассуждениями о некоторых перегиах на местах. Однако такую точку зрения разделяли не все.

Его прощальный поклон

В 1893-м по инициативе назначенного вице-губернатором Германа фон Висмана, полагавшего, что «взгляд на негров, как на тоже людей, не лишен оснований», рейхскомиссара дистрикта Килиманджаро отозвали в Берлин для расследования многочисленных обвинений в халатности, злоупотреблениях и превышении полномочий, назначив до выяснения на мелкую должность в аппарате Имперского управления по делам колоний. При этом, по правде сказать, особого зла в Рейхе на «крестоносца» никто не держал, политической фигурой типа Родса он, хотя и очень хотел, не стал, так что, вполне возможно, дело человека, которого две трети бюргеров именовали в пивных «главной гордостью Германии», спустили бы на тормозах.

Однако в 1895-м Герман фон Висман, крайне не любивший Петерса, - «Этот человек не наша гордость, но наш позор», - заняв пост генерал-губернатора, переслал друзьям в метрополии, в том числе и социал-демократам, которым симпатизировал, множество убойных документов из архивов колонии. И когда Август Бебель озвучил их содержание с трибуны Рейхстага, прикрывать Петерса стало неловко. Да и опасно для карьеры, поскольку пресса, падкая на сладенькое и обожающая низвергать кумиров, почуяв, что уже можно, начала форменную травлю. Вполне вероятно, многое в статьях было домыслено, - скажем, по поводу казуса с любовницей-негритянкой, повешенной за измену вместе со всеми мужчинами деревни, поскольку не назвала имени соблазнителя, сам Петерс пояснял, что деревня была «предположительно мятежная», а девушка «дерзила ему, и в его лице - Рейху», - но реальных, морозящих душу фактов хватало и без того.

В конце концов, следствие признало обвинения обоснованными, и в 1897-м Петерс позором уволили с государственной службы, лишив титулов и права на пенсию, после чего, - дабы не угодить в тюрьму, - бывший «лучший немец» эмигрировал в Лондон, а оттуда, уже по британскому заказу, опять в Африку, где сделал немало серьезных открытий. Много позже, аккурат перед Первой Мировой, когда кайзер именным указом вернул ему титул рейхскомиссара и назначил пенсию из личного фонда, отставной «крестоносец» вернулся в Германию, - что дает некоторым исследователям основания предполагать сюжет лихо закрученной операцией спецслужб Рейха, однако вряд ли. Поскольку решение дисциплинарного суда никто не отменял, политически он остаался изгоем (реабилитировал Петерса в 1938-м Гитлер), и «Lebenserinnerungen», его посмертные мемуары, фактически дневник, на публикацию не рассчитанный, густо наполнены лютой обидой, которую не подделаешь.

Впрочем… Все это было очень, очень потом, а пока что Берлину, официально включившему Восточную Африку в состав Рейха, предстояло как-то осваивать громадные земли, «95% которых, - как изящно выразился африканист Михаэль Песек, - никому никогда не подчинялись и были немцам известны куда хуже, чем Волшебный Лес из сказок братьев Гримм».

«'Οχι» от хехе

Анализируя причины немецких провалов и неудач в Африке, исправлять которые гансам приходилось с большими затратами, нельзя не признать, что вся беда их была в полном отсутствии опыта и стремлении быстро, быстро, быстро наверстать упущенное. Англичане, да и французы, поставив цель, прежде чем приступить к исполнению, десятилетиями изучали нюансы, вырабатывая наилучшие методики, португальцы познакомились с Африкой очень рано и понимали ее, Леопольд Бельгийский, как подобает серьезному бизнесмену, не имея своих кадров, нанимал лучших специалистов, а вот Рейху приходилось действовать методом тыка.

Не было у Берлина ни подвижников-ливингстонов, ни сжившихся с Африкой профи-стенли, ни дотошных лугардов. Только исполнительные чиновники типа Нахтигаля, отчаянные барыги воде Людерица, да еще фартовые отморозки уровня Петерса. На их фоне  д-р Погге и лейтенант Висман были исключением настолько редким, что самой уникальностью своей подтверждали правило. Так что, в глубинные районы  немцы шли наугад, не зная и  не представляя, с чем могут столкнуться. А знать и представлять стоило бы, ибо земли, полученные по Гельголандскому договору, были совсем не бесхозны, и хозяев их не следовало заранее списывать со счетов, как нечто незначительное.

На самом деле, дай себе берлинские политики труд всерьез заинтересоваться событиями в своих будущих колониях, они были бы очень удивлены сходством происходившего там с ситуацией в самой Германии. Опуская детали, аккурат когда Бисмарк «железом и кровью» объединял Империю, в африканских саваннах тем же самым занимались сразу два «бисмарка» - Мирамбо, вождь  ньямвези, создавший из двух десятков племен мощный союз Ваньямвези, и Муньигумба из рода Муйинга, вождь  нгурухе,  объединившай три десятка племен в «державу» Вахехе. Оба талантливые организаторы, оба создали руга-руга, - постоянную армию, - оба боролись с занзибарцами за контроль над караванными путями и добычей слоновой кости и оба успешно подчиняли соседей.

Правда, в 1878-м Муньгумба умер, но Мирамба, переживший соперника на восемь лет, никакой пользы из этого не извлек, поскольку сын  покойного, Муквавиньика Муньигумба Мвамуйинга (полное имя совершенно невоспроизводимо), а если коротко, то просто Мквава, оказался орешком, покрепче папеньки. По описанию видевших его, «крепкий, рослый, очень умный, грубый, жестокий», право на престол он отстоял в тяжелой борьбе с Мвумбамбе, мужем тетки (кстати, рабом, - именно рабом, а не вольноотпущеннкиом, что, согласитесь, неплохо характеризует рабство у африканцев). А победив, продолжил дело отца: провел реформу армии, заставил конкурентов-ньямвези признать себя «номером два», обложил данью племена послабее и к описываемому времени, по оценке Хорста Грюндера, стал «абсолютным и бесспорным гегемоном всего пространства к западу от побережья».

Немцы же, на свою голову, ничего этого не знали. Они просто продвигались вглубь страны, считая, что останавливать их не посмеет никто, и продвигаясь, строили дороги вдоль старых караванных путей, в конце концов, столкнувшись с патрулями хехе. А поскольку ни о какой плате за проход, без которой Мквава через сои владения никого не пропускал, не могло быть и речи, один из «стройотрядов» хехе для науки остальным перебили.

Теоретически, конфликт можно было уладить миром, но только на немецких условиях, которые Мкваву, естественно, не устраивали. А потому губернатор Юлиус фон Зоден решил убедить чернокожего наглеца вести себя прилично, в июле 1891 направив для «интенсивных переговоров» шуцгруппе лейтенанта Эмиля фон Зелевски - 14 немецких офицеров, 312 аскари, треть личного состава колониальных войск, при двух «максимах» и двух полевых орудиях.

«Наша колонна была образцовой, - вспоминал лейтенант Томас фон Принц, сослуживец фон Зелевски, в походе по болезни (сломал ногу в начале пути) не участвовавший, - любой чернокожий солдат не уступал по выучке и дисциплине солдату из метрополии. Поэтому, несмотря на слухи о значительном численном превосходстве противники, у Эмиля после первых успехов были все основания для уверенности в победе. Но мы слабо представляли, с кем нам предстоит воевать, и эта уверенность сыграла с нами злую шутку». И таки да, шутка оказалась злее некуда.

Первый отчет фон Зелевски губернатору, 30 июля, был краток: «Деревня захвачена после короткой схватки. Сожжено 25 больших строений, убиты трое воинов. Замечена большая группа воинов только с копьями и щитами, но видели и несколько винтовок. Выстрелов с нашей стороны было достаточно, чтобы обратить их в бегство», но этот отчет стал и последним. Далее по  фон Принцу. «3 августа вожди бежали, угоняя с собой скот, в наши руки мало что попало…». «5—6 августа преданы огню 25 хижин…». «14 августа сожгли еще несколько дворов». «За 15 и 16 августа армия пересекла нагорье, и здесь, в густонаселенной местности, уничтожила еще полсотни дворов».

В общем, шли браво,  а 17 августа близ деревни Лугало отряды хехе, - около 3000 бойцов во главе с Мпанги, братом Мквавы, - затаившиеся за скалами в горной местности, атаковали шуцгруппе на марше, и аскари, не успев открыть огонь из орудий и пулеметов, были мгновенно смяты. Спустя 15 минут в живых остались три офицера и несколько десятков солдат, сумевших скрыться в зарослях, а затем, изрядно обгорев в подожженной черными траве, уйти. Потери хехе были значительно меньше, а трофеи богаты: легкое полевое орудие, пулемет с запасом патронов и 300 винтовок.

No pasaran!

Известие о разгроме у Лугало потрясло и взвинтило Рейх сверху донизу, тем паче, что европейская пресса, особенно, конечно, французская, глумилась как могла, и широкие народные массы требовали у кайзера отомстить «обнаглевшим макакам». Рейхстаг единогласно, - при полной поддержке никогда ни с чем не соглашавшейся фракции социал-демократов, - вотировал необходимые средства, и в Африку поехали дополнительные контингенты.

Не теряли времени и на местах: принявший командование над остатками войск фон Принц спешно формировал новые шуцгруппен, а губернатор Юлиус фон Зоден, пригласив к себе представителей племен, враждовавших с хехе, крайне вежливо предлагал заключить «вечный мир и союз против общего врага». Многие соглашались (что-такое немцы в глубине континента пока еще не очень знали, зато хехе боялись многие), но были и другие. Силе, вождь ньямвези, - сын Мирамбо, - решил, что пришло время отказаться от незадолго до того навязанного ему «охранного договора», и поскольку дело шло к его союзу с хехе, фон Принцу, в первую очередь, пришлось заняться ньямвези.

Тут, с немалыми напряжением, получилось: весной 1893 ньямвези, хоть и славно бившиеся, не устояли,   и Сике, блокированный немцами в лагере, взорвал себя на пороховом складе вместе с семьей и приближенными, - однако ситуация с Мквавой оставалась критической. В ответ на разработанную фон Принцем «новую тактику», - создание цепи блокпостов по периметру владений хехе, точечные уничтожения деревень и уничтожение посевов, - Мквава контратаковал. И достаточно успешно: его воины перерезали дороги между центром дистрикта, Таборой и побережьем, а после гибели Сике, в отмщение, напали на немецкий гарнизон в деревне Кондоа, перебили весь гарнизон, как черных, так и белых.

В результате, Юлиус фон Зонден, опасаясь вторжения хехе на побережье, еще не остывшее после восстания Бушири, приказал заморозить военные действия и запросил Берлин о разрешении на переговоры, однако вместо согласия прибыл новый губернатор, барон Фридрих фон Шелле, считавшийся опытным администратором и военным, с личным указанием кайзера: покончить с Мквавой как можно скорее.

Приказ есть приказ, однако  фон Шелле и фон Принц, быстро нашедшие общий язык, предпочитали не рисковать, но учесть все  нюансы, Досаждая хехе мелкими ударами, они довели до финала переговоры с «союзниками», ударили по рукам, по максимуму вымуштровали аскари нового набора, - и лишь в начале осени 1894 очень медленно и осторожно двинулись к «столице» хехе, Иринге, и прикрывавшей ее крепости Каленга, на подступы к которым и вышли 26 октября.

Как указано в мемуарах фон Принца, ни сам он, ни губернатор не предполагали, что Мквавабудет ждать штурма: по логике, открытое сражение с противником, имеющим артиллерию и пулеметы, гарантировало ему разгром. И он понимал, но в его решении тоже была логика. «Наши стены высоки, - говорил он, - укреплены деревом и землей, пробить их огнем из пушек не так-то легко, а от огня быстрых ружей нас защитят навесы. Мы продержимся день или два, а ведь нас впятеро больше, и если хотя бы один из пяти наших убьет или даже ранит хотя бы одного врага, им придется отступать».

В общем, здраво. Не учел Мквава только одного: хотя продержалась Каленга не день и не два, а целых три, на приступ немцы  пошли, оказавшись в пределах досягаемости, не раньше, чем методичный, 72-часовый орудийный огонь в одну точку пробил таки брешь в укреплениях. А затем в крепость ворвались аскари, - 609 бойцов с губернатором впереди, - гася сопротивление оружием, которого в Африке еще никто не видел: ручными гранатами.

Умираю, но не сдаюсь

К вечеру 30 октября все, кто не погиб и не сумел уйти, сдались, - но Мквавы среди пленных и убитых не оказалось, а это означало, что война продолжается. Больше того: когда каратели, уничтожив все, что только можно было, ушли, хехе, вернувшись на пепелище, восстановили город. И все пошло как раньше: нудно, изо дня в день. Не столько кроваво, сколько затратно. Так что, в 1895-м был отозван и фон Шелле, а новый губернатор, известный нам Герман фон Висман, убежденный сторонник «мягкой силы», имеющий инструкцию «наказать негодяя и минимизировать затраты», тотчас заключил с хехе перемирие, обязавшись сохранить за Мквавой «власть над его страной и людьми».

Военные действия прекратились, однако через год, летом 1896, фон Висман сообщил решение кайзера: «освободить благородный народ хехе от тирании», в связи с чем, Мквава объявлен низложенным, а союз Вахехе распущенным, чтобы каждое племя жило самостийно. Естественно, война возобновилась, и она не была легка для немцев, однако «мягкая сила» брала свое: фон Висман, уже успевший существенно облегчить жизнь чернокожих в колонии, объявил, что врагом Германии считает не народ хехе, которому дарует льготы (список прилагается), а лично Мквава, за голову которого будут выплачены 5 тысяч рупий. А также те «неразумные», кто будет его поддерживать.

Звучало это привлекательно, льготы «разумным», в самом деле, давали, и воины, уставшие от бесконечной войны, стали возвращаться к семьям, в уже незалежные племена. С вождем остались только две-три сотни самых верных, - и вот они-то, не откликаясь ни на какие увещевания, сражались еще около четырех лет. Уже не с таким размахом, - самым крупным успехом на этом этапе стал захват блокпоста Мтанди и истребление его небольшого (13 солдат и один белый офицер) гарнизона, - однако неугасающая малая война мешала нормальной жизни колонии. К тому же, поймать «мясника Лугало» требовал кайзер, поэтому приказ «поймать или убить» подтверждался ежегодно, - и 19 июля 1898 немцы, наконец, вышли на след неуловимого.

Однако удовольствие оказалось смазанным: ни взять себя живым, ни убить Мквава не позволил – последнюю пулю в магазине винтовки он приберег для себя, и фельдфебелю Йохану Мерклю осталось только принести командующему, Томасу фон Принцу, - к тому времени уже капитану, - отрезанную голову, как доказательство смерти «врага Рейха № 1». А капитан, получив приказ голову захоронить, решил иначе: выварив ее, сперва держал  в качестве сувенирной пепельницы,  затем отвез на родину, в Бремен, и там, поскольку собрался жениться, а невеста черепа боялась, подарил редкостную диковинку местному музею. И на том бы делу венец, но...

Все дальнейшее, конечно, общеизвестно, но без этого, если уж о Мкваве, никак.  Прошли годы, и о вожде хехе вспомнили на столь высшем уровне, что выше уже некуда. «В течение шести месяцев со дня вступления в силу настоящего Договора, - гласил пункт 2 статьи 246 Версальского договора, - Германия передаст правительству Его Величества череп Султана Мквавы, по указанию властей Восточной Африки отделённый от тела и вывезенный в Германию».

Казалось бы, нелепость, - ан нет. По итогам Первой Мировой Германская Восточная Африка отходила к Великобритании, и сэры таким образом хотели сделать приятное хехе, которые им очень помогли в войне и на помощь которых они надеялись впредь. Однако найти череп так и не удалось, и все заглохло на целых 32 года, пока в 1953-м, по просьбе хехе, действительно, верно служивших англичанам, сэр Эдвард Твининг, губернатор Танганьики, взявшись за дело лично, не обнаружил в музее Бремена тот самый череп, опознанный среди 64 черепов с пометкой «Deutsch-Ostafrika-Wahehe» по особой примете – дырке от винтовочной пули. Как и указывалось в старом отчете фон Принца, «серьезно повредившей обе челюсти слева».

Немцы бывшую пепельницу отдали, губернатор отвез ее в Танганьику, и 9 июля 1954 года в  Каленге, на церемонии открытия мемориала Верховного вождя Мквавы, «большого друга Великобритании», губернатор Твиннинг вручил сэру Адаму Сапи Мкваве, будущему первому спикеру парламента независимой Танганьики, череп великого деда. Впрочем, привычно повторю, это случилось очень и очень не скоро, и во времена, нас не интересующие, так что, давайте вернемся на 56 лет назад и посмотрим, как исполнили немцы приказ кайзера «не поднимая шума, отплатить англичанам за все их подлости». То есть, за поставки оружия Мкваве, в чем Вильгельм II подозревал сэров, - и надо сказать, с полным основанием. Без этого оружия вождь хехе проиграл бы гораздо раньше.

Здесь красивая местность

Пока немцы проливали кровь, свою и чужую, наступая на грабли и на ходу учась, у англичан получалось все, и никаких неприятностей на территории «их» части восточноафриканской поляны не наблюдалось. «Вероятно, ни одна страна, входящая в состав империи не была открыта и заселена с таким небольшим кровопролитием и при сохранении таких дружественных отношений с туземным населением». Так сказано в «Стране белого человека», выдержавшем когда-то массу переизданий, а ныне считающемся «крайне необъективным» двухтомнике Элсет Хаксли. И хотя почтенная дама, в самом деле, смотрела на ситуацию через розовые очки, на первых порах, примерно так оно и было.

Не потому, разумеется, что сэры в будущей Кении собрались сплошь добрые и гуманные; им просто спешить было некуда. В отличие от немцев, свой пирожок они изучили задолго до обретения прав на него. Они точно знали, что ни золота, ни чего-то в этом роде там нет, зато земля и климат изумительны, а местные племена еще не доросли до  государственности, могущей представлять какую-то опасность, - в связи с чем, определили территорию под будущую переселенческую колонию. А чтобы добрым йоменам, которые приедут, жилось комфортно, следовало сперва все подготовить, - и этим, как мы уже знаем, занималась Imperial British East Africa Company, калька своей юноафриканской сестренки.

То есть, ежели совсем точно, не совсем калька: и труба пониже, и дым пожиже, и не совсем уж частная, а с серьезным государственным участием, но задачи примерно те же – проложить железные дороги, построить станции и вообще сделать дикую природу не такой дикой. С чем худо-бедно справлялись. Уильяму Макиннону, «кенийскому Родсу», конечно, было далеко до его визави из Кейптауна, однако, в отличие от визави, за ним присматривали, - а куратор, Фредерик Лугард, формально всего лишь отставной офицер с блестящим послужным списком и шикарным иконостасом, взятый на службу компанией, очень хорошо знал свое дело.

Он вообще был персоной крайне интересной. В первую очередь, одним из лучших специалистов по «операциям особого рода», в связи с чем, именно им правительство затыкало дыры на самых сложных участках от будущей Нигерии до будущей Уганды, - и мы еще поговорим о нем подробнее. А пока что, прибыв на место, м-р Лугард быстро вычислил, что по его профилю в крае нужно поработать только с кикуйю, одним из четырех больших племен, ибо только у кикуйю происходит нечто, могущее привести к возникновению совершенно ненужной державы, вроде как у зулу или ндебеле.

Особое беспокойство вызывал некто Вайака, молодой вождь, быстро набиравший авторитет среди кланов, и этим потенциальным Мзиликази м-р Лугард занялся вплотную. Познакомился, пару раз встретился, прощупал, счел, что проблема может быть, - и летом 1891, когда Вайака приехал в форт с визитом дружбы, какой-то аскари непонятно по какой причине застрелил беднягу и сам был застрелен, а м-р Лугард тотчас принес кикуйю извинения и выплатил «плату за кровь», - 100 фунтов. После чего претензий не стало, но не стало и уже почти состоявшегося союза племен: без харизматического лидера кланы кикуйю опять зажили по старинке, ничем англичанам не угрожавшей.

В общем, работа шла спокойно и тактично. Как в глубине континента, где африканцы, по изящному определению патриарха кенийских историков Бенни Огота, «были склонны видеть в английских администраторах таких же перелетных птиц, какими они считали суахилийских и арабских торговцев», так и на побережье. Там вообще пасьянс сложили близко к идеалу, предоставив местным элитам столько суверенитета, сколько они сумели унести, а двум «старым» княжествам, бывшим вассалам Занзибара, и вовсе даровав «независимость под британской опекой». Разумеется, обязав платить дань, а в случае чего, присылать вспомогательные войска.

Это ливали Такаунгу и шейху Гази (тому самому Мбаруку, которого компания поддержала в конфликте с Занзибаром) не нравилось, но они терпели, а сэры, в порядке ответной любезности, делали вид, что считают немецких торговцев, посещающих дворцы вассалов, просто торговцами. И аж до конца 1894 все было вполне мило, но потом компания, ввязавшись в «угандийскую резню», обанкротилась, в связи с чем, Лондон взял управление на себя, объявив Восточную Африку протекторатом. С новыми правилами. «До какого-то момента косвенное управление имел свои преимущества, - писал премьеру Солсбери британский генконсул на Занзибаре, - однако сейчас, у меня нет сомнений, на побережье необходимо установить абсолютную власть губернатора, чтобы туземные вожди поняли, что являются не калифами, но всего лишь клерками на службе Её Величества».

Мбарук и его коммандос

Предложение, рассмотрев, признали здравым. В бывших занзибарских портах начались расследования злоупотреблений на таможнях, но под самый серьезный удар, - дабы всем все стало понятно, - попали, ясен пень, как бы «автономные» Такаунгу и Гази. В конце марта 1895, одним из последних решений уже почти упраздненной ИБВАК на место очень кстати умершего ливали Такаунгу был назначен не сын покойного, а какой-то очень дальний родственник, не имевший ни прав на престол, ни завязок с местными кланами, - и как только несогласные с таким решением отказались впускать в город назначенца, директорат, объявив их мятежниками, послал карательную колонну, с ходу открывшую огонь по тем, кто даже не предполагал сопротивляться.

Люди, естественно, побежали, - в основном, в Гази, где у всех были родственники и деловые партнеры, а когда Мбарук, всегда находивший с сэрами общий язык и уверенный, что найдет и сейчас, отказался их выдавать, из Момбасы в Гази двинулась эскадра. Почти тысяча солдат во главе аж с самим новоназначенным губернатором, генералом Ллойдом Мэтьюзом, экс-премьер-министром Занзибара, спокойно высадившись на берег,  обнаружили, что город пуст: Мбарук присоединился к восставшим, и занялся тем, от чего за несколько лет не успел отвыкнуть – партизанской войной против нарушителей его наследственных прав. Правда, городки княжества и крепость Мбеле, - его убежище эпохи войны с султаном, - «красные мундиры» взяли без особого труда и почти без потерь, но сам Мбарук, воин отважный,  тоже почти без потерь ушел в леса, где, не ввязываясь в прямые стычки, начал  бить англичан в спину.

И вполне успешно. Ибо и местность знал хорошо, и войско вымуштровал-вооружил прилично, и население не обижал. Так что, аж до февраля 1896 мятежный шейх контролировал и Гази, и вче, что рядом,  держа в блокаде десяток городов, элиты которых, - суахили и ширази, - разозленные взысканием недоимок и прочими карами за злоупотребления, помогали ему, чем могли. На его сторону перешел авторитетнейший купец-«миллионщик» Мвиньи Джака, глава «лучших людей» Момбасы, в ноябре к мятежу присоединился Хамис бин Комбо, почти столетний правитель Мтвары, располагавший тремя тысячами бойцов, вооруженных огнестрелом, а затем, прельщенные шансом пограбить, подошли и несколько сотен воинов из «внутренних» племен.

Что караванной торговле пришел конец, понятно, а это повлекло серьезные убытки, и в марте, после прибытия двух сипайских полков из Индии, англичане перешли в контрнаступление, отразить которое Мбарук не мог. Все, что ему удалось, это несколько раз серьезно покусать противника, не понеся при этом особых потерь, а в апреле, когда кольцо начало смыкаться, искусно маневрируя, вывести свои войска (1100 бойцов) на немецкую территорию и сдаться представителям Рейха, охотно взявших обстрелянный отряд на службу.

Разумеется, сэры потребовали выдать «разбойника», однако херры ответили, что рассматривают вопрос не как политический или криминальный, а как спор юридических субъектов, в связи с чем, рекомендуют обратиться в германский арбитражный суд. По форме ответ был выверен до буквы, но по содержанию предельно оскорбителен. Германские власти пробовали соседей на излом, а не дождавшись реакции, решили пощупать за самое живое, - и в конце августа того же года в Каменном Городе, цитадели Занзибара, внезапно умер султан Хамад.

Самый длинный день

Ну как внезапно… О том, что «варяга», импортированного англичанами из Омана и навязанного островным элитам в приказном порядке, вот-вот отравят, зарежут или задушат, в султанате с первых дней его каденции судачили все, вплоть до последнего водоноса. Слишком много «своих» принцев болталось при дворе, и болталось без дела, потому что трудоустроить их, как бывало встарь, на вкусные посты в континентальных портах, за неимением теперь у султаната «внешних владений», никакой возможности не было. И жить так широко, как прежде, без пошлин с утраченных территорий, сыновья Маджида, Халида и Али тоже не могли, из-за чего сильно страдали, втихомолку поругивая англичан, устроивших весь этот беспредел.

Так что, будь дело полувеком раньше, в старые добрые времена, Хамад ибн Тувайни, в самом деле, не просидел бы на троне и месяца. Но теперь принцы боялись. Не боялся только один – молодой и резкий Халид, сын Баргаша, по общему признанию, очень похожий на отца, очень отца любивший и ненавидевший англичан, которым отец верил больше, чем Аллаху, а в результате был ими предан и умер, не сумев пережить предательства. Много-много позже, на следствии, он расскажет и о тайных контактах с немцами, подбрасывавшими сироте деньжат на бедность и обещавшими все виды поддержки (что, впрочем, британская разведка и так знала), и о последнем разговоре с родителем, завещавшим ему помнить, что «врага можно простить, предателей не прощают».

Но это потом. А пока что, как только совсем не старый (39 лет) и очень сильный «варяг», отведав на рассвете 25 августа шербета, вскричал «Огонь! Во мне огонь! Я горю!» и упал замертво, облевав напоследок кровью ковер, в цитадели заревели трубы и пара сотен простолюдинов, вооруженных мечами и копьями,  ворвавшись в Каменный Город, заявили, что не хотят видеть султаном никого, кроме Халида, «с чем принцы, визири, эмиры стражи и спешно пришедшие на зов старосты гильдий после краткого спора согласились».

Иными словами, вне зависимости от того, отравили Хамада или нет, переворот широкими массами, включая элиту, был поддержан. Новые порядки не нравились никому, «кронпринц» Хамуд ибо Мухаммед, еще один оманский сын еще одной дочери великого Саида, живший при дворе на такой случай наследник «по английской версии», никого не устраивал, а у Халида была репутация решительного парня, способного постоять за интересы султаната. Так что, когда м-р Бэзил Кейв, британский консул, «за час до полудня» потребовал от Халида  прекратить безобразие и сдать трон оманскому кузену, Ибн Баргаш наотрез отказался и призвал народ вооружаться.

Народ откликнулся. К Каменному Городу стеклось примерно 2000 добровольцев, вместе с  султанскими аскари начавших строить баррикады, и много мулл. Ровно в полночь м-р Кейв вручил «самозванцу» ультиматум: не позже 9.00 27 августа сложить оружие, спустить флаг и сдаться, а британская эскадра, - два крейсера, три канонерки и торпедоносец, - стоявшая на рейде, взяла в «коробочку» ВМФ султаната – яхту «Глазго», имевшую на борту картечницу Гатлинга и четыре орудия малого калибра, в ответ на что гвардейцы Каменного Города взяли Royal Navy под прицел береговых батарей – трех португальских карронад XVII века, пяти «максимов» и двух орудий среднего калибра.

На м-ра Кейва это, однако, не произвело никакого впечатления: на требование посла Рейха «не применять насилия» он ответил предложением «поговорить за ужином», а утром 27 августа, за час до истечения срока ультиматума, когда о встрече попросил сам султан, консул заявил, что готов говорить только о полной капитуляции. Следующему гонцу, сообщившему, что султан «не верит, что благородные англичане будут стрелять по беззащитному дружественному народу», было велено передать монарху, что «мы, как благородные люди, будем скорбеть, что вы нас вынудили».

Это случилось за 7-8 минут до назначенного срока, а ровно в указанное ультиматумом время началась самая короткая в мировой истории война, завершившаяся через 38 минут. Огонь бортовых калибров накрыл Каменный Город, разметав султанскую артиллерию и мгновенно сравняв с землей казармы, где готовились к бою войска Халида. Яхта «Глазго», успев дать один залп из своих пушчонок, получила прямое попадание и пошла ко дну. Через 20 минут флаг султаната реял над дворцом только потому, что его некому было спустить, но командование эскадры об этом не знало, и бомбардировка продолжалась до тех пор, пока один из снарядов не снес крышу вместе с флагштоком, после чего высадившийся десант занял развалины.

Всего «смешная война», как принято называть ее в Англии, унесла жизни 577 занзибарцев; легкое ранение получил один из англичан, а м-р Кейв, согласно ордеру, выписанному срочно созданным «правительством его высочества султана Хамуда». потребовал у немцев выдачи укрывшегося в консульстве Рейха «самозванца». Однако посол, барон фон Гау, выдавать «законного султана, находящегося под личным покровительством кайзера», наотрез отказался, после чего посольство окружили морские пехотинцы, и барону, исполняющем строжайший приказ Берлина «эвакуировать во что бы то ни стало», пришлось действовать неординарно.

2 октября с крейсера «Орлан», вошедшего в порт, была переправлена на берег шлюпка, германские матросы отнесли ее к посольству, загрузили Халида и в этой «экстерриториальной» упаковке доставили на борт. Экс-султан получил политическое убежище в Дар-эс-Саламе,  в 1916-м, когда его пленили англичане, дал ценные показания об интригах Рейха, взамен, после суда, выписавшего «изменнику» вышку, был амнистированпо просьбе тех же англичан,  поселился в Момбасе, где и умер в 1927-м, а его высочество Хамуд ибн Мухаммед, прозванный бриттами «Мопсом», правил долго и счастливо, в 1897-м по «просьбе» Вдовы освободив всех рабов, за что и был возведен в рыцарское достоинство, став сэром Хамудом. Лондон же,  уладив дела на побережье, получил, наконец, возможность вплотную заняться  континентом.

Мир без войны

Естественно, англичане действовали по плану. Общая диспозиция была   определена задолго до установления протектората, и готовясь  к приезду поселенцев, которых предполагалось много, комиссары правительства Её Величества  точно знали: народ луо, смирный и земледельческий, а масаев, воинственных скотоводов, лучше привлекать, как вспомогательную силу. Чем первые пять-шесть лет «прямого управления» и занимались, почеркнуто не замечая  «проблемных», кикуйю и нанди. Но уж когда пришло их время, за «инвентаризацию земли», «усмирение бандитизма» и «утверждение прав Великобритании» взялись всерьез. И без промедлений.

Как только стало ясно, что кикуйю, на примере соседей сообразив, что белые пришли, чтобы остаться, никаких дел с новыми претендентами на жить вместе не желают вообще и караваны через свою поляну не пропускают, в район их обитания двинулась колонна: две роты солдат, много полиции и 500 масаев. Казалось бы, более чем достаточно, ведь не ндебеле же, - однако, как выяснилось, кикуйю, в отличие от абсолютного большинства африканцев, практикуют ночные атаки, - и первая же, даром, что лагерь карателей был оцеплен колючкой, стоил пришельцам более 40 душ только убитыми. «Я никогда не предполагал, что кикуйю могут так сражаться…», - записал после боя Отто Мейнертцхаген, командир колонны, и только после прихода свежих подкреплений, перебив 2426 «бандитов», кикуйю все-таки удалось принудить к переговорам и «убедить» выплатить «пеню за неуплату налогов в размере 29762 голов зебу и 65 тысяч овец».

Параллельно разбирались с нанди, жившими аккурат в будущей полосе отчуждения будущей железной дороги и совершенно не собиравшимися уходить только потому, что этого хотят белые. Настолько не собиравшимися, что первая попытка найти хоть какой-то общий язык сорвалась, и шесть лет все шло относительно мирно, аж до тех пор, пока в Лондоне не велели «построить и доложить», для облегчения решения вопроса включив считавшихся «суверенной нацией» нанди в состав Восточноафриканского протектората.

После этого статьи о «несдержанности правительственных эмиссаров» появились даже в Times, а движение поездов по все-таки построенным путям стало возможно только в дневное время, да и то нередко пути оказывались разрушенными. Изо дня в день случались угоны скота у белых фермеров, атаки на караваны, перестрелки с полицией, и от больших проблем англичан спасало только то обстоятельство, что нанди, единой власти не имевшие, подчинялись только оркойотов, прорицателям, передававшим дар ясновидения по наследству. Формально никакой власти у них не было, но к их пророчествам прислушивались, а единого мнения у нескольких конкурирующих «духовных лидеров», как правило, не бывало.

Однако все хорошее рано или поздно кончается, и один из оркойотов, Койталель арап Самойе, в какой-то момент начал набирать слишком много авторитета. Чему способствовали три смерти проклятых им накануне колониальных чиновников подряд, в том числе, и окружного комиссара Джеймса Стюарта, убитого молнией в сентябре 1905. Совпадение, конечно, но цепь совпадений сделало слово Койталеля очень весомым, а он был категорически против каких угодно компромиссов с белыми. И в сентябре 1905, когда по его зову вожди кланов собрались на совет, после долгих споров было принято решение воевать, чего, как сказал оркойот, желают предки, а если их не уважить, они перебьют весь скот.

Вполне вероятно, что «самая мирная колония» вспыхнула бы не хуже, чем земли ндебеле за десять лет до того, однако у англичан, имевших осведомителей повсюду, методы были и на такой случай, причем вполне апробированные. Мудро рассудив, что есть оркойот – есть проблема, нет оркойота – нет проблемы, они пригласили пророка на переговоры, а 19 сентября, когда он явился, просто и без затей застрелили, в тот же день начав карательную экспедицию – самую масштабную с момента учреждения протектората. 1320 аскари, 260 полицейских, тысяча масаев и сотня сомалийских наемников при десяти «максимах» были весьма убедительны, да к тому же и гибель Койталеля потрясла нанди, так что на первых порах организовать сопротивление они не сумели, хотя отбивались отчаянно, и каратели, потеряв, правда, 90 «туземных» солдат, угнали несколько больших стад.

Однако когда стычки переползли в леса, англичанам стало намного сложнее, и они предложили нанди компромисс: уйти с территорий, прилегающих к железной дороге и выдать всех «убийц», взамен получив резервацию, где «никто не посягнет на их права». На размышление дали ровно месяц, и воины разошлись по домам думу думать, но и недели не прошло, как в январе 1906 начелся планомерный погром  поселков. Погибло 1117 «разбойников», сотни раненых умерли, и после этого, потеряв 4/5 скота, нанди решили, что пусть все, что угодно, лишь бы мир. Что сэры, естественно, одобрили, на всякий случай, арестовав и выслав куда подальше всех оркойотов вместе с детьми, которым дар передавался по наследству. После этого в протекторате стало тихо, а белые начали смягчать отношение к кикуйю и нанди, поскольку пришло время взяться за масаев.

Водные процедуры

Посматривая на англичан, старались учиться ремеслу «эффективной колонизации» и немцы. Хотя имелись у них и собственные наработки: Герман фон Висман, два года пробыв на посту губернатора, старался вбивать в мозги подчиненных и доказывать Берлину, что «мягкая сила» действует лучше тупого напора. Многие соглашались, отношение к «туземцам» слегка смягчилось, открылись школы для местной детворы, - будущих клерков, - и может быть, такой принцип возобладал бы, предотвратив многие проблемы, но в 1896-м, уехав в отпуск «почти социал-демократ» в Германскую Восточную Африку уже не вернулся.

Смешно и грустно, но факт: великий первопроходец, прошедший всю Африку и уцелевший, погиб по глупой случайности на охоте, - а преемники его далеко не всегда разделяли его взгляды. Не столько даже по крутости нрава (садисты типа Петерса встречаются не часто), но по сугубо практическим соображениям: поселенцы из Рейха в восточные владения кайзера, считавшиеся «слишком отдаленными», ехали не так бойко, как в Намибию, - но все же ехали, и добрых немцев необходимо было обеспечить рабочей силой. То есть, стояла задача: убедить чернокожих наниматься батрачить на плантации, а если не убедить, то заставить. И в первую очередь, заставить. Ибо черные все понимали: «Мы знаем, что такое рабство, - передает слова одного из «туземцев» Хорст Грюндер. – Но когда вы пришли к нам, рабства уже не было, и вы обращались с нами хуже, чем с рабами».

При таких настроениях не помогали даже репрессии, зато помогал финансовый подход, тоже позаимствованный у англичан: денежным налогом обложили все, вплоть до пива и молока, и тем, у кого денег не было (а денег не было ни у кого) оставалось только отрабатывать задолженности по мизерной таксе. Мало кому такое придется по вкусу, и в 1904-м ранее редкие случаи саботажа стали явлением ежедневным и повсеместным, а спустя год, когда власти объявили о введении дополнительных трудовых повинностей, тэрпець у чернокожих окончательно урвався. И...

И на отдаленном плато Матумба, в округе Килва, что на северо-востоке современной Танзании, в Нгарамбе, главном поселке смирного племени матумби, объявился пророк по имени Кинджикнтиле, открывший людям, что в него вселился великий дух Хонго, посланник бога-змея Бокеро, сообщивший избраннику, что скоро все изменится. «Этот год — год войны… - вещал Кинджиктиле. – Мы, созданные из черной земли, страдаем от обид, причиняемых нам чужаками, созданными из красной земли… Их нужно убить, и Бокеро поможет нам». Излагалась и конкретика: добрый Хонго научит жрецов варить зелье, которое сделает «черную землю» неуязвимой для оружия «красной земли», и «даже пули, выпущенные из быстрых ружей, будут не опаснее капелек теплой воды».

Скажете, смешно? Нам с вами, возможно, и да, - но там и тогда люди верили, потому что жизнь стала хуже смерти, и верить хотелось хотя бы во что-то. Поэтому очень скоро в Нгарамбе пошли сотни людей, и любимец Бокеро общался со всеми, щедро делясь частью духа Хонго и актуальными знаниями: как готовить зелье, - воду, процеженную через кукурузные стебли, - как плясать ликинда, боевой танец, и какие песни следует петь, чтобы усилить эффект от снадобься. Ничего сложного: просто «Эй, эй, все! Черная земля, черная вода, уничтожим красную землю!», - и неуязвимость гарантирована.

К слову, именно из-за зелья (поскольку на суахили «вода» - «маджи»), поклонников Бокеро вскоре начали называть маджи-маджи, а чуть позже, когда все началось, еще и «хома-хома» - «убей-убей!», - и все это «знай и умей» разносили по стране бродяги, именовавшие себя «хонго». При этом, обряды обрядами, а вождей, запрещавших соплеменникам слушать агитаторов, отстраняли, и никто за них не заступался, поскольку рядовым общинникам проповеди «хонго» нравились.

Фанатизм? Дикость колдунов и знахарей? Не спорю. Но позже, отчитываясь перед кайзером, граф Гётцен, признавал, что «имевшиеся предчувствия оказались недостаточными, чтобы предвидеть сам факт восстания, а тем более его размах» и констатируя: это был не просто «пусть и организованный, но локально ограниченный бунт, не мятеж безумных фанатиков, а национальная война против чужеземного, то есть, нашего владычества». Соглашусь, но добавлю: война не простая; готовились к ней долго и тщательно, но, хотя знали о подготовке многие, однако никто и не подумал доносить, а когда полыхнуло, то полыхнуло практически одновременно везде, и в подпольных арсеналах оказались не только копья и луки – «в руках туземцев оказалось большое количество оружия; только в горах Матумба ими было пущено в ход не менее 8000 стволов».

Все это, впрочем, выяснилось потом, а пока что тучи густели, немцы, относившиеся к дикарским пляскам с презрением, ни о чем не догадывались, и наконец, в июле 1905 колония взорвалась. Напав на блокпост в поселке Кибата, чернокожие захватили его, убив двух белых и несколько аскари, а сами, поскольку атаковали внезапно, потерь не понесли. Разумеется, весть о том, что зелье действует, разлетелась по всему плато, снимая сомнения даже у самых осторожных, и хотя в следующем крупном бою, за блокпост Бома, погибли несколько «хонго», а чуть позже, при Мухуру, около города Чиндунгу, маджи-маджи и вовсе потерпели тяжелое поражение, остановить цунами было уже невозможно. К концу июля на тропу войны вышло все племя матумби, затем еще племена, и спустя всего три недели ополчения 20 племен очистило от малейшего намека на что-то белое более трети территории колонии.

ХХ век начинается

Август стал месяцем побед. «Та систематичность, - указывал штабист Эдуард Хабер, - с которой движение планировалось, координировалось и распространялось на удаленные районы, показывает, насколько хорошо вожди знали диспропорцию между реальным состоянием ресурсов и тем, чего администрация требовала от туземцев… Наиболее проницательные из чернокожих увидели и правильно оценили блеф администрации – держать в узде многочисленные племена посредством горстки своих людей».

На исходе лета немцы держались только на побережье, в крупных городах, в глубинных районах уцепившись за четыре блокпоста из восемнадцати, а восстание еще только набирало обороты, и достаточно было пасть хотя бы одному из еще державшихся блокпостов, чтобы ополчения маджи-маджи слились в одно армию. Всего один шаг! – но. 30 сентября объединенное войско шести племен, - от 60 до 10 тысяч воинов, а точнее не скажет никто, - атаковали ключевой опорный пункт немцев, Махенгу, однако капитан Теодор фон Хассел и его люди (4 немцы, 60 аскари и сотня наемников-хехе) выстояли. Но, правда, исключительно благодаря пулеметам.

Соотношение потерь было примерно 700 к (точно) 22, и это стало переломом. А спустя месяц, когда мясорубка повторилась при штурме городка Линди, ополчения, убедившись, что Бокеро слова не держит, начали разбегаться; самые упрямые, правда, перешли к партизанской войне, но немцы уже к концу октября перехватили инициативу, поставив блокированным в лесах группам жесткие условия: кто хочет жить, пусть выдаст вождей, жрецов и все оружие плюс штраф, кто не хочет жить, тот жить не будет. И очень многие выбрали жизнь. Правда, отдельные очаги сопротивления держались аж до конца 1907 года, но это уже была агония.

Официальной же датой окончания войны считается 27 февраля 1906, когда в городе Сонгеа были публично повешены 48 «особо опасных» полевых командиров, в том числе, Мпуга Гама, верховный вождь почти не бунтовавшего племени унгие, невесть почему определенный немцами, как «главнокомандующий бандитов». Тогда же подвели и общие итоги: потери Рейха - 21 немец, 146 аскари и 243 черных наемника, потери противника где-то от 75 до 100 тысяч душ, а сколько точно, Бог весть, о чем и уведомили кайзера, отрапортовав, что «отныне в Вашей доброй Африке воцарился благодатный мир».

Впрочем, Берлин, не особо поверив бодрым инструкциям, откликнулся предписанием «с этого времени вести себя в высшей степени гуманно, не раздражая туземцев и привлекая их симпатии величием немецкого духа». А новый губернатор, работавший ранее в команде фон Висмана, тоже «почти социал-демократ», начал с того, что первым делом понизил стандартное количестве ударов плетью из бегемотьей кожи, - обычное дело, - с 25 до «не более десятка». Эпоха варварства уходила в небытие, гуманный ХХ век властно вступал в свои права. 

Второе пришествие  

На троих

Предельно коротко: обширные земли, ныне из вежливости именуемые Республикой Сомали, с древних времен и поныне населены невероятным множеством кланов, объединенных в племена, - главным образом, кочевые и полукочевые, - в свою очередь, образующих племенные союзы, не дружащие и никогда не дружившие, но все-таки происходящие от единого первопредка по имени Самалех. Уровень развития с древности поныне всякий, от совсем родовой общины с остатками рабовладения до очень патриархального феодализма.

В свое время, правда, знавали и феодализм развитой, однако потом небольшие, но мощные султанаты Адал, Ифат и прочие, проиграв в борьбе с Эфиопией, - о чем подробно рассказано в «эфиопском» цикле, - разбились вдребезги и вновь рухнули в темные века, где и остались на несколько сот лет. Однако главной печенькой региона были развитые, исключительно удачно расположенные торговые города, мало чем уступавшие знаменитой Ганзе, - Могадишо, Брава, Мерка, Кисивайо, - сотни лет подряд державшие под контролем торговые пути из Индии и внутренней Африки, и как процветали они, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Потом в регионе появились португальцы, начавшие знакомство с орудийных залпов, а затем оказалось, что пришли они навеки поселиться и церемониться не намерены: «Албукерки… - пишет очевидец, - вошел туда, убив много мавров и похитив великие богатства… Его люди, ослепленные алчностью, чтобы не тратить время, отрубали руки, ноги и уши, украшенные кольцами и браслетами». Правда, и сдачи получали нехило: в 1506-м шесть тысяч воинов, вооруженных только копьями, две недели защищали город Браву, и «бились сии дикари упорно. Прежде чем город был взят, пало более 40 достойных рыцарей в латах и ранено более 60. В наказание город, как и Момбаса, после разграбления превращен в тлеющие руины».

Позже, - об этом детально в «мозамбикском» и «занзибарском» циклах, - потускневшие, но все еще богатые порты побережья вошли в состав «Маскатской империи», затем, уже в XIX веке, южные порты отошли к султану Занзибара, северные номинально подчинились Египту, в свою очередь, номинально подчинявшемуся Турции, «внутренние» же районы полуострова жили своей особой жизнью, - кто никому не подчиняясь, кто признавая власть одного из двух выживших султанатов, Миджуртини (на землях одноименного племени) и Оббия, объединившего несколько племен, и дружбы между ними не было.

А в 40-х годах XIX века в сомалийских водах появился и Royal Navy: до Суэцкого канала было еще далеко, но сэры забивали колышки на будущее, особенно целясь на самый удобный для базы порт – Берберу. Разумеется, не корысти ради, но токмо во имя «помощи страдающим туземцам в установлении мира». Сомалийцы, правда, благородства не ценили: в апреле 1855, когда в Бербере высадилась экспедиция Ричарда Бэртона, несколько сот копьеносцев атаковали ее и англичанам, не выдержавшим рукопашной, пришлось бежать в Аден. Такая же судьба постигла и отряд Джорджа Ревойла, в 1878—1882 трижды пытавшегося, вопреки запрету султана, проникнуть в Миджуртини.

Сэры, правда, как всегда, когда им чего-то хочется, - а иметь Сомали, такую себе затычку выхода из Красного моря, без контроля над которой мало что сам по себе стоил великий и ужасный Суэцкий канал,  им очень хотелось, - были очень настырны. Как ни брыкались местные, к 1886-му они уже заняли Зейлу, Берберу и Бульхар, а 20 июня 1887 Европа была извещена, что север Рога перешел под протекторат Вдовы.

Не менее шустро действовали и французы, отхватившие Джибути, - ломтик, конечно, маленький, но стратегически вкусный, и в феврале 1888 границы британской и французской зон были согласованы официально. А там подоспела и Италия, сумевшая, играя на вражде Оббия и Миджуртини, выбить из обоих султанов признание протектората, а затем, с дозволения Англии, нагло ограбившая занзибарского султана, просто и без затей отняв у него последние пять портов. Позже, правда, «выкупив» их по назначенной в Риме цене, причем султану дали понять, что ежели станет ныть, не получит вообще ничего.

В общем, по итогам поделились: не считая Эфиопии, владевшей западной третью территории сомалийских племен, север достался англичанам и чуть-чуть французам, а юг (две трети территории оставшегося) – итальянцам и чуть-чуть тем же англичанам. И все это очень не нравилось привыкшим к полной свободе самовыражения аборигенам. Тем паче, что Эфиопия, старинный и кровный их враг, не просто сохранила независимость, но и пользовалась поддержкой Британии.

В конечном итоге, пасьянс сложился: пришельцев дружно не любили все, но если к итальянцам, как к врагам эфиопов, племена относились, по крайней мере, без ненависти, а к нейтральным французам с ненавистью, но легкой, то англичан готовы были рвать и метать при первой возможности, - и накал чувств из года в год становился только горячее.

Уголок поэзии

Впрочем, первое время все было стихийно, а потому не опасно. Где-то не желали позволить белым высадиться в порту, но белые равняли порт с землей из судовых калибров, и приходилось позволить. Где-то убили резидента ИБАК, - подробно в «кенийском» цикле, - или подрезали военного, но дело кончалось виселицами, так что убивать перестали.

А вот в самом конце XIX века из-за кулис вышел некто Мохаммед Абдилле Хассан, и вскоре игра пошла всерьез. Ибо дядя был, помимо того, что самых честных правил, но еще и с характером, и со своим взглядом на жизнь. Кочевник лет сорока, не из простых, - сын шейха авторитетного клана Огад из союза племен Дарод, обитавшего в «британской» зоне, - еще в детстве стал «хафизом» (то есть, знал Коран наизусть), что очень укрепляло авторитет.

Совершил хадж, в Мекке познакомился с влиятельным улемом Моххамедом Салихом, основателем суфийского братства Салихия, и стал его верным мюридом. Ученики шли к нему толпами, ибо был он блестящим оратором, великолепным поэтом, писавшим под псевдонимом «Стихотворец» (его стихи в нынешних осколках Сомали считаются классикой) и вообще очень приличным (некоторые даже говорили «святым») человеком.

Вот он-то, собрав в начале 1899 поклонников близ городка Бурао, - британская часть Сомали, - заявил, что «неверные» настолько зарвались, что без джихада никак. И когда речь прозвучала, сразу же выяснилось, что согласны очень многие, - и кочевники, и земледельцы, и купцы, и «базар», и рабы, и хозяева, вплоть до Нур Ахмеда Амэна, султана Оббии, и даже, даром что конкуренты, немалое число улемов.

В связи с чем, раз уж слово сказано, в апреле, с отрядом (слухи разошлись быстро) в 3 тысячи человек Стихотворец налетел на Бурао, а в середине августа, уже с 5 тысячами, захватил его, объявив столицей «независимой земли потомков Самалеха». Джихад стал реальностью, хотя англичане пока что считали, что в песках идет всего лишь очередной тур борьбы кланов и не вмешивались. К вящему удовольствия Бешеного Муллы, - так прозвали его сэры, - отряды которого ровно через год разгромили верное Британии племя Аджелла и заняли немаленький город Хад.

Это слегка озадачило власти колонии, но именно что слегка, - дел было по уши, - и только когда в сентябре власть Стихотворца добровольно признало мощное племя Хабр-Аваль, обитавшее вплотную к Бербере, британцы задумались, а весной 1901 начали принимать меры. Против чего Стихотворец, видя цель и веря в себя, ничуть не возражал.

Правда, первый большой бой вышел комом и урочище, где столкнулись противники, с тех пор называется «Харадиг», - «Кровавая земля»: люди шейха, атаковав полторы тысячи сэров в лоб, проиграли с большими потерями. Но нет худа без добра: уроки были извлечены, и с тех пор «дервиши» уже никогда не вступали в полевые сражения с регулярными войсками.

Отныне и впредь они оперировали только небольшими, очень подвижными отрядами, действовавшими по принципу «Кусай и беги», по определению Ли Мойз-Барлетта, «рассыпаясь, двигаясь и вновь концентрируясь с быстротой и неуловимостью ртутного шарика», - делая ставку на скорость, маневренность и внезапность. И эта тактика не вырабатывалась кем-то особо гениальным, она возникла сама по себе, как бы из ничего, практически сразу, так что с этого момента короткие стычки между карателями и дервишами не приносили англичанам желаемых результатов.

Кто-то из «дервишей», конечно, погибал, но погибали и туземные «дети Вдовы», а поскольку они, в отличие от противника, были оторваны от баз, без припасов и подкреплений им приходилось худо. В результате операцию пришлось прервать, отведя войска в укрепленный городок Лас-Адер, а Мохаммед, вполне довольный результатом, ибо, сочтя исход победным, к нему присоединились еще несколько кланов, обосновался в местечке Фардиддин.

Кто вы такие? Вас здесь не ждут!

Новая попытка решить дело быстро, - в июле того же 1901, - вновь ни к чему хорошему не привела. Напротив. Узнав от лазутчиков, что англичане намерены внезапной атакой взять Фардиддин, штаб «дервишей» подготовил засаду, навязав британскому отряду бой в максимально неудобных для него условиях.

Плотный огонь из густого кустарника, фактически не позволявшего поражать вражьих стрелков, настолько проредил ряды англичан, что им пришлось поспешно отступать, увозя две сотни раненых, и даже закрепиться не получилось: покинув лагерь, остатки карателей отступили к Бурао, а потом и вовсе ушли на побережье, в хорошо укрепленную и безопасную Берберу. Мохаммед же Абдилле, с триумфом заняв Лас-Адер, перенес туда свою ставку, выдвинув передовые посты далеко на восток.

Неудивительно, что теперь его войско разбухало изо дня в день, а власть «дервишей» признавали все новые и новые кланы. Уже к декабрю Стихотворец располагал 12 тысячами воинов, в большинстве, конных, имевших под тысячу винтовок, обращаться с которыми умели оченьхорошо. Фактически, шейх стал хозяином положения везде, кроме припортовых районов, - и в такой ситуации Лондон предложил Риму провести совместную операцию, справедливо указав, что «с нами покончат, за вас возьмутся».

В Риме не спорили, что так оно, видимо, и будет, однако, на предложение отреагировали без энтузиазма. Вернее, с энтузиазмом, но бессильным: провести через парламент решение начать новую африканскую войну правительство даже не попыталось, заранее зная, что услышат от депутатов про деньги, которых нет, и про совершенно ненужное Италии «второе Адуа», даже минимальный намек на вероятность которого закрывает тему. Впрочем, намекнул Рим, если английские друзья выделят под это дело беспроцентный заем сроком на 20 лет, тогда, возможно… - но такой вариант отверг уже Лондон.

В итоге, после долгих и нудных переговоров сошлись на том, что Италия остается в стороне от конфликта, однако англичане, если сочтут нужным, могут высаживать десанты в любой точке итальянской зоны, - а это было уже что-то. Так что, в июне следующего года, обеспечив тыловое прикрытие и сконцентрировав в Сомали более двух тысяч солдат корпуса Африканской Королевской пехоты, британское командование сочло, что для второго подхода сил вполне достаточно.

По всей военной теории, так оно и было, и численное превосходство «дервишей», - уже более 15 тысяч бойцов, - учитывая их, мягко говоря, не очень современное вооружение, роли не играло. По крайней мере, так полагали англичане, детально проработавшие стратегически план с учетом недавней войны с, как они думали, примерно такими же «дервишами» в Судане.

Проблема, однако, заключалась в том, что за основу взяли схему победной кампании-1898, когда столкнуться пришлось с регулярной армией халифа, пусть очень большой, но совершенно оторванной от народа, а здесь, в Сомали, предстояло иметь дело с армией, которая, по сути, была и народом. Таким образом, сравнивая с Суданом, следовало исходить из опыта первого этапа войны с Махди, когда «кафиров» выметал именно народ, - но подумать об этом, скрупулезно учитывая технико-тактические нюансы, сэры забыли.

В результате получив классическое «гладко было на бумаге». Сперва местные изрядно вымотали экспедицию хитрыми маневрами и мелкими укусами, а когда дело дошло до реального боя, октябрьская серия сражений близ городка Эриго завершилась тем, что сочли своей победой обе стороны. Но Бешеный Мулла – с большим основанием: ему в итоге пришлось отступить, зато англичане были так вымотаны, что не смогли продолжать преследование, что, собственно, и было их главной целью. К тому же разгром одного из их отрядов 6 октября уравнял потери.

Пришлось срочно вводить в действие «план Б». В декабре из Берберы в Оббию перебросили еще две тысячи солдат, в основном не африканцев, а сикхов, по праву считавшихся бойцами экстра-класса. По замыслу, этот корпус должен был двинуться на северо-запад, навстречу второму двухтысячному отряду, идущему из Берберы на юго-восток. И вишенкой на тортик, - англичане учли все, - – с запада к границам территорий, контролируемых Стихотворцем, подтягивались эфиопы, готовые бить кровных врагов даже даром, а если за это еще и платят, так с тройным удовольствием.

Зикр танцуют вдвоем

Не побоюсь повторить: план «Клещи» был хорош. По всем жомини, сколько их ни есть, включая клаузевицев. А вот положение «дервишей», угодивших, согласно диспозиции аккурат между молотом и наковальней, наоборот, складывалось хуже некуда; Стихотворцу следовало как можно скорее решить, как быть в столь кризисной ситуации, - и он справился. Категорически запретив своим командирам, называвшимся «старшими товарищами» (ни о каких «эмирах» в его войске даже не заикались) даже думать о чем-то серьезном, Бешеный Мулла приказал отступать, заманивая обе группировки противника как можно глубже в полупустыни Огадена.

И те шли. В полном соответствии со скрупулезно проработанной диспозицией. Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert и далее по тексту. При полном понимании командования, что происходит и чего можно ждать, но без какой-либо возможности навязать «дервишам» свою игру, потому что не продвигаться вперед означало признать свое поражение без боя, - а бой, который рано или поздно не мог не случиться, все-таки случится и покажет. И таки показал.

17 апреля 1903, вспоминает один из участников событий, «выйдя из зарибы в Гумбуру под командованием подполковника Планкетта, 48 англичан, 2 тысячи храбрых сикхов и рота королевских африканских стрелков вскоре соединилась с другой ротой королевских африканских стрелков под командованием капитана Оливи. Построившись в каре с сикхами впереди, мы прошли около шести миль, пока не достигли открытой поляны, окруженной со всех сторон густыми зарослями… Именно там укрывался враг, напавший на нас со всех сторон. Сначала всадники, за ними пешие стрелки, а затем пикейщики со всех сторон атаковали каре…».

К тому, что последовало далее, страшное для англичан слово «Изанзлвана», конечно, применить нельзя. Из полного окружения, подготовленного основными силами Мохаммеда Абдилле, - 15 тысяч «дервишей», - колонна, потеряв 187 солдат и 9 офицеров убитым, не считая десятков раненых, все-таки вырвалась, но как реальная боевая сила Оббийская (южная) группировка фактически перестала существовать. То, что ею считалось, в беспорядке откатилось далеко назад, а спустя всего четыре дня победители, «как на крыльях» перелетев на север, вдребезги размолотили авангард северной группировки.

Так что, в конце мая, когда зубцы «клещей» наконец-то соединились, они были изломаны настолько, что ни о каком наступлении и речи быть не могло. Зато Бешеный Мулла, в июне перейдя линию британских блокпостов, многие из которых были стерты с лица земли, и перерезав телеграфные линии, занял пастбища на освобожденной территории, фактически присоединив ее к своим владениям. Могло быть и хуже, - Стихотворец уже отдал приказ идти на никем не прикрытую Берберу, - но развить успех помешало движение с запада эфиопов, которые с сомалийцами воевать умели и которых «дервиши», англичан уже ни в что не ставившие, по старой, отцов-дедов-прадедов памяти очень боялись.

Правда, сильно углубляться в пески Огадена командиры подразделений Империи, не имея на то приказа царя царей, не стали, но сам факт появления знамен с крестами, ликом Христовым и львами-меченосцами, помноженный на несколько быстрых, убедительных и с жесткими последствиями побед в стычках с людьми Бешеного Муллы, возымели эффект: объявленное было наступление Стихотворец отменил, приказав сосредоточить все силы на западном направлении.

Известие о провале столь досконально продуманной и тщательно подготовленной операции вызвало в Лондоне не то, чтобы совсем уж страх, - не того все-таки масштаба был противник, - но серьезное беспокойство, тем более резкое, что проблемы в районе портов были совсем ни к чему, а затраты на содержание стратегически важной колонии при дальнейшем пренебрежении темой могли на порядки превысить доходы.

Поэтому рассусоливать не стали. Реванш сделался главным пунктом повестки дня, а опыт генерал-майора Джорджа Эгертона, успешно воевавшего и в Судане, и в горах Адена, назначенного командующим вместо неудачливого полковника Планкетта, позволял надеяться на то, что новых осечек не будет. Тем паче, что бухгалтерия министерства по делам колонии «сомалийские» счета оплачивала, не упрямясь и не считая центы.

Уже к концу июня в Берберу из Индии и Адена были переброшены более 6 тысяч самых отборных солдат, включая «чисто белые» подразделения, и нужды они не испытывали ни в чем, - одних верблюдов, которых м-р Эгертон заказал «не менее двух тысяч», обеспечили почти в полтора раза больше. В итоге, к началу сентября «Бербера представляла собой все, что угодно, но не мирный город. Такую мешанину из британских и индийских солдат, туземных рекрутов, обозников, верблюдов, мулов, пони, ослов, овец, фургонов, мне не доводилось видеть ни до того, ни после, хотя прежде я думал, что в Судане повидал всё».

Who'll hurt us...

Короче говоря, Эгертону были созданы все условия, ему оставалось только не подкачать, и он собирался оправдать доверие. Прежде всего, категорически отбросив идею «клещей», как не оправдавшую себя, он разработал план движения двумя параллельными, способными при необходимости поддержать одна другую колоннами, доверив командование двум генерал-майонам, Фаскену и Манпингу, с которыми служил раньше и на которых полностью полагался, в связи с чем, попросил командировать их в его распоряжение.

Что и было сделано, несмотря на категорическое несоответствие запроса субординации (оба генерала имели выслугу больше, чем он, и по традиции не могли ему подчиняться, однако пожелания Эгертона исполнялись без возражений). Одновременно эфиопы вновь подвели войска к западной границе, создав у разъездов «дервишей» впечатление скорого вторжения, а несколько британских судов подошли к побережью Оббии, дав лазутчиков Стихотворца основания сообщить шейху, что на юге, скорее всего, намечается высадка дополнительных войск.

Смысл стратагемы был очевиден, да генерал, в общем, ничего и не скрывал. Сознавая опасность дробления сил и невозможность победить в маневренной войне, он намеревался, войдя в глубь колонии, занять всеми силами стратегический оазис Джедбали, что дало бы ему возможность держать под контролем 23 колодца, обеспечивавших водой неисчислимые стада «дервишей». Такого развития событий Мохаммед Абдилле, как ни опасался генерального сражения, допустить не мог, и потому к декабрю 1903 к Джидбали стянулись примерно 8 тысяч его лучших бойцов, быстро выстроивших весьма прочную линию укреплений-зариб.

Именно этого Эгертон и добивался. Теперь, навязав противнику игру по своим правилам, он не волновался за результат настолько, что, как вспоминает лейтенант Ральф Скотт, его адъютант, «дважды в день, утром и вечером, в течение всего похода позволял себе глоток виски». И действительно, сражение у Джидбали, состоявшееся 10 января 1904, прошло и завершилось ровно так, как предполагалось.

Притом, что «дервиши» были, как всегда, храбры и упорны, после многочасовой перестрелки и короткой рукопашной с удачным ударом во фланг они, потеряв тысячу убитыми и втрое больше ранеными, даже не отступили, а побежали. После чего гарнизоны «туземцев» ушли из всех захваченных городков в долину Нагаль, «сердце мятежа», формально «спорную» (вернее, принадлежавшую итальянцам, но точно демаркировать кордон при разграничении зон забыли), а цепкий и упрямый генерал перешел в наступление, 21 апреля атакой с моря заняв даже Иллигу, крохотный «ничейный» порт, который крышевал Стихотворец, получая через него всякие полезные в военное время разности.

В сущности, это была победа. Пока еще не полная, но для полной и безоговорочной нужно было совсем другой уровень финансирования, а задача Эгертону сформулировали в Лодоне более чем конкретно: успокоить страну. На большее средств не выделили, даже оккупировать Иллигу долго не получалось, и бравый генерал предложил Бешеному Мулле компромисс: в обмен на отказ от борьбы, роспуск армии и сдачу оружия - амнистия всем «мятежникам», а лично шейху – щедрая компенсация и выезд в Мекку.

В общем, по-честному. Даже без пресловутого Vae victis, потому что какое там vae, если отпускают в город Пророка? Ан нет. Окончательным поражение Стихотворец, как выяснилось, не считал и сдаваться даже не думал. Напротив, в очередной раз сумел найти выход из, казалось бы, полного тупика.

Зная, что англичане, которые ему враги, не очень ладят с итальянцами, которые ему вреда не причиняли, а эфиопам враги, он связался с властями Итальянского Сомали, напомнил, что враг моего врага почти друг, в связи с чем, предложил признать протекторат Рима в обмен на «дружескую помощь, гостеприимство». Гарантируя «взаимную помощь против всех, кто враг моим друзьям». Буратинам идея понравилась, ибо, во-первых, решался вопрос с долиной Нагаль, что очень красиво выглядело на карте, а во-вторых, польза от боевых «дервишей» для римлян, хронически не имевших денег на оплату услуг «туземной» полиции, могла быть вполне реальная.

Так что 16-17 октября 1904 Стихотворец встретился в Иллиге, откуда англичане, погромив все, что можно, уже ушли, с Джузеппе Песталоцца, консулом Италии на Занзибаре, и 5 марта следующего года состоялось подписание договора. Долина Нагаль с выходом к морю в Иллиге объявлялась «союзником Италии», а «синьор Абдилле ди Дарод» - ее губернатором, в обмен на что обязался «во всем помогать Итальянскому Королевству по просьбе его представителей и не нарушать законные интересы Британской Империи».

Махди один не ходит

Какое-то время довольны были все. В Лондоне с облегчением закрыли неприятную статью расходов, в Риме голосисто пели об «особом итальянском методе подчинения туземцев, без всякой крови, на основе дружбы», а в долине Нагаль пожинали плоды иного, куда более конкретного сорта; как отмечает Джеральд Хесс, «притом, что религиозные воззвания новоявленного губернатора вне пределов обитания народа Дарод не особо воспринимали, он несомненно стал политиком выше племенного масштаба, живым доказательством того, что с пришельцами можно бороться успешно».

Самое же главное, подписав договор, лидер «дервишей», разумеется, имевший свои виды на будущее, получил передышку, ставшую после Джидбали жизненно необходимой. Костяк его армии, - 500 самых верных бойцов, уцелевших и не разбежавшихся, - вновь начал обрастать мясцом, стада паслись спокойно, шкур, по данным английской разведки «представлявших главный источник доходов людей Абдилле, легко превращаясь в оружие, боеприпасы, пищу и одежду», становилось все больше, да к тому же появилось время как-то отстроиться. В поселке Эйла «дервиши» воздвигли довольно сильную крепость Давот, а по всей долине – сеть фортов.

В это время, поскольку жизнь надо как-то организовывать, на своей законной территории «атаманщина» по чуть-чуть, вне человеческое воли, но исключительно силою вещей, начала превращаться в государство. Естественно, нового образца, без султанов и шейхов, а по самой справедливой и правильной Книге на свете.

То есть, в каком-то смысле по лекалам Судана, - в сомалийских оазисах было много беженцев оттуда, да и агентов халифа, засланных в свое время агитации ради, да так и прижившихся,  тоже немало (один них, некий Хаджи Суди, трудившийся в свое время толмачом у сэров, а затем секретарем у самого Махди, вошел в «ближний круг» шейха),- и вот с их-то легкой руки титул «махди» пристал и к Стихотворцу. Но не совсем.

Уважая махдистов, Мохаммед Абдилле многое понимал по-своему. Почетное величание он не то, чтобы отвергал, но и не слишком поощрял, неизменно поясняя только, что в его, суфийском понимании «махди» - не особый посланец Творца, а просто человек, волею того же Творца своим умом дошедший до верного   понимания сути вещей. Ну и, стало быть, не ударит лицом в грязь ни в светских, ни в духовных делах. А если ударит, то не «махди», но пока не ударил, неподчинение исключено. На такую роль он готов был согласиться.

А вот что у махдистов было почерпнуто однозначно и нескрываемо, так это категорический отказ от деления правоверных на кланы и племена. Притом, что основной группой поддержки джихада как был, так и оставался союз Дарод, правила были едины для всех: берем любого, но если уж пришел, то никаких первопредков, никаких клановых цветов и племенных раскрасок, никаких отрядов «из своих» и никаких собственных вождей.

Для тугодумов: все равны, все «дервиши», все признают доктрину Салихии, все, как один, в белых тюрбанах, и продвижение только по собственным заслугам. По крайней мере, в идеале, потому что традиции отмирают очень трудно, - но все же печальной участи суданского «Божьего государства», переродившегося в военную диктатуру «ближнего круга» халифа и племен баггара, избежать удалось. Просто по той причине, что практически все группы поддержки нового «махди» были сами себе баггара, и на любую попытку принизить их достоинство отреагировали бы мгновенно.

Танцы с драконами

Впрочем, все хорошее когда-нибудь кончается. Особенно в политике. Явное усиление и столь же явное неподчинение «дервишей», а следовательно, и союзных им султанов Оббии и Миджуртини в скором времени начали тревожить Рим, тем паче, что Стихотворец, полагая, что не вправе поступить иначе, повадился, вопреки всем обещаниям, посылать отряды своей уже почти 10-тысячной армии в рейды на британскую территорию, а что еще хуже, снабжать оружием мятежников на юге Итальянского Сомали. Не потому даже, что имел зуб против синьоров, но ведь правоверным, тем паче, одной крови, нужно помогать, разве нет?

Со своей стороны, итальянцы как раз считали, что нет, не нужно,, и постепенно, глядя на полноценную герилью, учиненную «дервишами» у соседей, приходили к выводу, что совершили ошибку, в итоге которой уже не вполне ясно, кому реально, а не на бумаге принадлежит колония. «В политическом плане наше положение не может быть хуже, - докладывал в марте 1906 начальству Эммануэле Капелло, консул в Адене, по итогам поездки в Оббию и Миджуртини. – Гаже того, оно не только ложно, оно становится смешным».

В Риме сообщением не пренебрегли, однако просьбу правительства о выделении средств на военную экспедицию парламент отклонил, в связи с чем, единственное, что смогли сделать итальянцы в ответ на требование Лондона приструнить «союзника», это в 1907-м закрыть экспорт на «мятежные территории» всяких нужных товаров. И это автоматически заставило Бешеного Муллу задуматься: а вправду ли итальянцев, которые, оказывается, такие злые, не надо трогать?

Тем временем, британское правительство пыталось, как могло, отгонять летучие отряды «дервишей» от границ, не провоцируя при этом нежелательно серьезных последствий, в результате чего племена английской зоны решили, что раз сэры Стихотворца не бьют, стало быть, боятся, а значит, ориентироваться надо не на слабаков, а на сильного, - и начали присягать шейху. На что Лондон уже никак не мог не отреагировать адекватно, и когда в 1908-м сильное племя варсангели заявило, что не знает иного господина, кроме Мохаммеда Абдилле, оно было наказано хлестко, всем в науку, с тотальным сожжением поселений, стрельбой по всему, что движется, и угоном скота до последней козы.

Ясное дело, варсангели воззвали к Стихотворцу, и ясное дело, Стихотворец не мог отказать тем, кого приручил, - а потому в крайне жестких выражениях потребовал вывода английских войск с земель, находящихся под его покровительством. Реакции на сей демарш, разумеется, не последовало вообще никакой, а репрессии перекинулись с варсангели на другие плохо себя проявившие племена, - и начались те самые нежелательно серьезные последствия, которых так не хотели в Бербере и Лондоне. Причем в масштабах, вынуждавших чиновников колонии в переписке говорить уже не про disorder и даже не про riot, но про war, которая не угасала, а совсем наоборот.

И поскольку Лондон аккурат в это время увяз в решении вопросов с Рейхом, честным белым людям пришлось мыслить креативно, а кто мыслит, тот всегда найдет. Тем паче, в данном случае, даже искать особо нужды не было: вариант «Б» жил буквально под боком, а звали его Моххамед Шихери и был он ученым человеком с большими амбициями.То есть, вообще-то раньше этот самый Шихери был «дервишем» и даже входил в ближний круг «махди», однако не сошелся с шефом во взглядах на свою роль в событиях, плюнул на все, вернулся домой и сидел сиднем, люто завидуя Бешеному Мулле и мечтая отомстить.

Вот итальянцы ему и посоветовали, что делать, а он, сочтя совет разумным, отправился в Мекку, к самому Мохаммеду Салиху, основателю ордена Салихия, в беседе с которым пожаловался, что «мятежник» нарушает догмы единственно верного учения, а потом, вернувшись домой, предъявил общественности якобы личное письмо уважаемого гуру с резким осуждением Мохаммеда Абдилле и финалом: «С этого момента и впредь я не желаю иметь дело с вами и с вашими людьми».

В самом ли деле старец написал это письмо, доподлинно неизвестно, - он вскоре умер, и спросить было уже некого, - но практически все сомалийские истории хором утверждают, что документ, обнюханный ими со всех сторон, подделка. Тем не менее, Шихери передал письмо итальянскому консулу, а тот слил его в прессу (британские СМИ сенсацию тут же подхватили), и в стане «дервишей» возникли разногласия вплоть до разговоров типа «лишился доверия».

Правда, сам Мохаммед Абдиле, в марте 1909 получив на руки подлинник, заявил перед спешно созванным народным хуралом, что «это проклятая ложь», в подтверждение  предъявив людям реальные письма наставника, написанные совсем иным хаттом (стилем почерка), нежели «бумага Шихери», и ученые люди подтвердили, что десяток писем из Мекки написаны хаттом сульс, а несколько писем Шихери - хаттом рук´а, но все же какое-то количество бойцов, сочтя, что дыма без огня не бывает, покинуло лагерь.

Буря мечей

Впрочем, разочарованных оказалось совсем немного, и на авторитете, а следовательно, и личной власти «махди» интрига никак не отразилось: по словам британского исследователя Ирвинга Льюиса, «его репутация как уникальной фигуры уже столь прочно утвердилась во мнении сомалийцев, что ущерб, нанесенный его престижу, не был настолько силен, чтобы серьезно ослабить его движение, и его люди в громадном большинстве, сохранили ему верность». В связи с чем, англичане пришли к выводу, что с Бешеным Муллой лучше говорить по-хорошему, и в апреле 1909 сэр Роберт Уингейт, генерал-губернатор Судана, отправился в Сомали, общаться и находить общий язык.

Однако получилось не очень. Сам Стихотворец, не глядя на уровень гостя, на переговоры так и не явился, прислав вместо себя самых близких людей с правом подписи, но и с такими жесткими инструкциями, что переговоры, растянувшись на три месяца, в итоге завершились ничем. Могли бы и раньше, но «махди», как полагает Джон Хесс, «скорее всего, нравилось играть в кошки-мышки с англичанами; у этого парня было чувство юмора».

В результате, после печального фиаско Лондон, во избежание бессмысленных затрат, в 1910-м принял решение эвакуировать все гарнизоны и блок-посты из глубинных районов, сосредоточившись на портах, - Бербере, Бульхаре и Зейле, - при этом, однако, вооружив до зубов союз племен Иссак, кровных врагов Дарод. А заодно и другие племена, вполне логично рассчитав, что если Бешеный Мулла все-таки перейдет границу со всем скарбом, - то есть, гигантскими стадами, которым нужны пастбища, это никому из «туземцев» не понравится и грянет мясорубка, по ходу которой будет удобно ловить рыбку в мутной крови.

Так, в общем, и случилось. После двух лет аккуратных рейдов, Стихотворец, в самом деле, перешел кордон со всем государство, желая занять старые земли, а новые хозяева, в первую очередь, Иссак, встретили их, очень мягко говоря, недружелюбно. Как и влиятельный орден Кадырия, конкурент Салихии, адепты которого считали «дервишей» еретиками, убийство хотя бы одного из которых угоднее Аллаху больше, чем убийство ста «кафиров».

Это обстоятельство, тем паче, вовсю расковыриваемое белыми, очень мешало, вынуждая шейха размениваться на ненужные стычки и умножать число кровников, тогда как он, наоборот, нуждался в пополнениях. В Бербере довольно потирали руки, но, как пишет Николас Льюис,

«В полной мере эти надежды оправдаться не могли, ибо были основаны на ошибочной оценке обстановки. Предполагалось, что Мохаммед — обыкновенный, хотя и видный, вождь клана или племени, политическая роль которого ограничена сферой отношений между племенами, или религиозный фанатик, стремящийся навязать всем угодные ему каноны. Правда же состояла в том, что Мохаммед занимал уникальное положение, став национальной фигурой, апеллирующей к патриотическим чувствам сомалийцев и мусульман независимо от клана или рода».

Иными словами, под знамя «махди» шли все, так или иначе недовольные пришельцами, - и шли из самых разных, подчас разделенных кровной враждой племен, вплоть до нонконформистов из селений Иссак и даже, но это уже по пальцам сосчитать, люди из Кадырии, а поскольку Лондон, занятый Очень Большой Игрой, тратить ресурсы на сомалийскую глубинку, пока не возникло угрозы портам, не считал нужным, к 1913-му Бешеный Мулла потихоньку-полегоньку взял под контроль чуть ли не треть «внутренних районов», правда, самые экономически неэффективные, после чего решил, что останавливаться на достигнутом не стоит.

В конце концов, он тоже все это время не сидел, сложа руки, в его владениях были отстроены десятки укрепленных точек-зариб и даже самые настоящие, из гранита, крепости. Мираши, Джидали, Белетвен, Галади и самая крупная, Тале, ставшая штаб-квартирой «махди» (13 фортов со стенами высотой до 12 и толщиной до 4,5 м в основании). И везде, пусть старенькие, но орудия. И везде набитые до отказа амбары, арсеналы, пороховые погреба, колодцы и загоны для скота. И люди, застоявшиеся без большого дела, дрожали в предвкушении.

При таких раскладах, усугубленных бездействием англичан, по меркам пустыни воспринимаемым, как трусость, не начать активные действия было попросту невозможно. Честно говоря, остается лишь удивляться тому, что Стихотворец вел себя прилично аж до 1913, - но когда «Фас!», наконец, прозвучало, охота началась реально дикая.

Пир воронов

Ранней весной, - в Европе как раз в это время уже завершилась Первая Балканская, но еще не началась Вторая, «дервиши», возглавляемые Исмаилом Мире, одним из лучших командиров Бешеного Муллы, начали военные действия в стратегически важной местности Дул-Мадоб, сходу нанеся вышедшим на усмирение англичанам несколько крайне болезненных ударов. В частности, 9 апреля, в тяжелом бою нанеся врагу немалые потери, был разбит Имперский Верблюжий корпус Ричарда Корфилда, - «спецназ» колонии, главные профи Великобритании по войне в пустыне, - причем в сражении пал сам «Песчаный Змей», как прозвали сомалийцы «верблюжьего начальника».

Выжившим офицерам только чудом удалось, жесточайшими методами предотвратив панику, в относительном порядке отвести остатки дотоле непобедимого подразделения к Бурао, а Стихотворец, получив донесение о гибели храброго врага, которого он не знал лично, но заочно уважал, сложил по этому поводу «таала», - поминальную поэму, - в самых изысканных и возвышенных выражениях отдав должное «Корнфилду, брату меча и ветра, достойному считаться рожденным в песках»; сейчас в Сомали (вернее, в Сомали, пока она существовала) эту поэму учат (вернее, учили) в школах наизусть.

Англичане попятились, - а параллельно, в своей зоне, побежали итальянцы, которых начал учить уму-разуме Абдулла Абдилле Хассан, брат и правая рука Бешеного Муллы. А потом в Сараеве застрелили Фердинанда, после чего, умей Стихотворец играть в бридж или преф, он наверняка сказал бы, что карта поперла. Настолько, что в какой-то момент, на гребне головокружения от успехов, Стихотворец попробовал даже порычать на Эфиопию, но первые же итоги крайне не обнадежили, и «махди» тотчас дал задний ход, радуясь и тому, что из-за тяжелой болезни Менелика и предстоящих драк за престол эфиопы не стали наказывать.

Зарекшись с этого момента задирать сильных, Мохаммед Абдилле вновь принялся мучить сэров и синьоров, и спустя недолгое время, будучи фигурой,  в общем, очень местного масштаба, стал звездой масштаба регионального. В Тале появились послы Порты с личными письмами султана и приветами от кайзера, потом послы Рейха. Они рассыпали комплименты, бойко цитировали Коран, блистали знанием канонов Салихии, обещали (и присылали!) оружие, сулили после победы власть над всем Сомали, взамен прося всего лишь по максимуму гадить англичанам и итальянцам, а если руки дойдут, то, желательно, и французам. По возможности, не только на суше, но и на море.

И Бешеный Мулла гадил. Широко и привольно. Где только мог. Благо среди «дервишей» было немало лихого народа из-под Иллига, издавна промышлявшего прибрежным пиратством, - так что суда в сомалийские порты приходилось вести под конвоем. А вместе с тем, трезво оценивая, что потянет, а что нет, он, по совету очередного немецкого эмиссара, сделал жест доброй воли, по праву старшего и мудрого предложив забыть старую вражду Лиджу Иясу, юному императору Эфиопии, тоже симпатизировавшему Рейху.

Тот откликнулся, стороны быстро поняли друг друга, из Аддис-Абебы в Тале пошли караваны с оружием, поехали опытные мастера-оружейники и, в конце концов, дело дошло до того, что в августе 1916 в Тале прибыло посольство за Лайлой, внучкой «махди», сговоренной в жены царю царей, - но. Короткая гражданская война в Эфиопии, завершившаяся свержением Лиджа Иясу и воцарением англофила Хайле Селассие, разрушила так красиво развивавшуюся комбинацию.

А потом, как изящно написал в одной из поздних своих элегий сам Стихотворец, «черного солнца черный огонь вычернил мне путь». В вагоне под Версалем был подписан мир, - и хорошо начало быстро превращаться в плохо. Английских солдат вдруг оказалось очень много, итальянских тоже, они были всюду и у «дервишей» началась полоса неудач. Не то, чтобы очень больших, но после каждой стычки враг продвигался немножко вперед, а неизвестно каким образом летающие железные птицы кусали людей Бешеного Муллы с неба, пугая коней и мешая маневрировать с прежним успехом.

Начали уходить из рядов, - благо, не запрещалось, - слабодушные, верным же приходилось отступать все дальше на юго-восток британской зоны, в самые засушливые места, бросая даже скот, - и наконец, 11 февраля 1920 английские части, подошедшие к Тале с трех сторон, при поддержке с воздуха пойдя на ночной штурм, к утру следующего дня взяли крепость. Многие погибли. Правда, сам Мохаммед Абдилле, прорвавшись, с двумя сотнями всадников ушел в эфиопский Огаден, власти которого, по негласному распоряжению Аддис-Абебы, сделали вид, что не заметили его появления, но...

Но человек слаб. Потрясения от столь быстрого и окончательного развала всего, что строил, подорвали силы Бешеного Муллы. 24 декабря, примерно когда сложили оружие, - кто перед сэрами, кто перед синьорами, - остатки его отрядов, Мохаммед Абдилле, известный еще и как Стихотворец, умер в местечке Ими, напоследок, по словам Салиха Хуссейна, личного секретаря, сказав: «Не бойтесь железных птиц, дети мои. Они смертны, как все живое. Аллах пришлет нам  винтовки, способные их убивать, и мы победим». 

Перевернутый полумесяц 

Писать о Магрибе сложно не потому даже, что история его "воссоединения" с Европой, в отличие от Черной Африки, многократно и подробно описана, - это как раз не страшно, - а в силу досадной однотипности событий: сперва завоевание побережья, а потом длинная, тягучая, с нюансами, для неспециалиста неразличимыми, возня с племенами в пустыне. И очень сложно найти такую ниточку, на которую можно нанизать бусинки, чтобы получилось нечто новое; в какой-то момент решил было даже обойтись только Тунисом, который наиболее показателен. Но передумал. Попробую все же дать панораму, тем паче, что в давних временах, как увидим по ходу, кроются простые ответы на многие вопросы, кажущиеся сейчас сложными. Ну, с Аллахом! 

Винтовка рождает власть

Опуская подробности прошлого Магриба в стародавние, не интересующие нас времена, остановимся на том, что в середине XVI века, после провала не потянувшей сразу несколько проектов Испании сделать север Африки христианским, все  побережье от восточных границ нынешней Ливии до восточных границ нынешнего Марокко, бывшего в тот момент столь могущественным, что Порта на него даже не посягала, стало турецким.

Однако власть пашей в Алжире, Тунисе и Триполи, опиравшихся на янычар, была не слишком прочна, и XVII – начале XVIII веков, когда янычары превратили пашей в марионеток, все три пашалыка фактически ушли в свободное плавание. Султана, разумеется, признавали как халифа, славили его имя в мечетях, чеканили с его именем монету, иногда посылали подарки. Но, в целом, были полностью самостоятельны. С полным придворным антуражем, как в Стамбуле или Фесе. Ни османских войск, ни османских чиновников, ни османской юрисдикции, и даже международные соглашения не подлежали султанской ратификации.

«Они, — это Жан Ганьяж пишет о Тунисе, но так было везде, кроме Марокко, которое особь статья,  — сами издавали законы, управляли страной с помощью советников, которых сами выбирали, располагали в отношении всех своих подданных правом низшей и высшей юрисдикции… Они имели свою армию и свой флот, чеканили монету, поддерживали дипломатические отношения, объявляли войну и заключали договоры».

Политические перипетии, в общем, были почти одинаковы, хотя, конечно, с поправкой на местность.  В Алжире, например, с 1671 безраздельно властвовала самая оголтелая военщина: янычарский «очаг» выбирали дея, пожизненного и самодержавного, но не наследственного правителя, а всех остальных (кроме кочевых племен, которых боялись, да еще пиратских «раисов», о которых чуть позже) держали в ежовых рукавицах. Жизнь деев, правда, была опасна, - из 30 сих «пожизненных президентов», правивших Алжиром до 1818, - 14 кончили очень плохо, зато много (хотя и без особого успеха) воевали с Марокко, а время от времени подчиняли Тунис.

Впрочем, Тунис неизбежно освобождался с   помощью не желавшего усиления ажирцев Триполи. Где с 1609 имело место примерно то же, только еще более бурно, с постоянной резней, до тех пор, пока это не остошайтанило всем. А когда остошайтанило, Ахмад Караманлы, губернатор столичного округа, опираясь на «нобилей», племена и даже  «раисов», 28 июля 1711 захватил власть, вырезал половину «очага», выгнал пашу, спешно прибывшего из Стамбула, и объявил пашой себя. После чего, подчинив незалежные Киренаику и Феццан, сумел еще и закрепить престол за своей семьей: власть его сыновей, Мухаммеда и Али, а также и внука Юсуфа, никто не оспаривал.

Примерно так же – и в Тунисе. Там, как положено, сперва вовсю бесчинствовали янычары, выдвигавшие деев, потом, в начале XVII века, бей Мурад, глава «гражданской власти», сумел обуздать «горилл», за что Стамбул признал его пост наследственным, и его потомки царствовали в Тунисе более 100 лет, до 1705. Затем власть перехватил новый «сильный человек», Хусейн Бен-Али, и началась длинная тысяча и одна ночь. С полным репертуаром: ядами в чашах, интригами, удавками, переворотами, междоусобицами и так далее, но у руля, тем не менее, осталось потомство павшего в этой войне Хусейна.

Все это, впрочем, творилось на тонкой линии побережья и в прилегающих к нему относительно плодородных районах, где представители, условно говоря, «центра», - беи (губернаторы) в Алжире и  каиды (тоже губернаторы) в Тунисе и Триполитании, - держали бразды относительно стабильно, а крепостные издольщики всего-то за 93% урожая кормились, обрабатывая земли , принадлежавшие «элитам».

В Алжире и Триполи – «туркам», ренегатам самого разного происхождения, от греческого и польского до голландского и итальянского, в Тунисе – «андалусийцам» (потомкам аристократических беженцев из Испании) и кавказским мамлюкам, покупаемым специально для восполнения элит. А южнее начиналась «земля кочевников», то есть, бедуинов, с турецких времен имевших привилегии. Племена эти, подчиняясь «центру» лишь когда сами того хотели, делились на «махзен» («вольных»), обязанных дею, бею и паше только военной службой, и «знаменных», их вассалов.

В южных регионах власть их была абсолютна: единственными, кого вожди кланов считали выше себя, были шейхи «тарикатов» (дервишских орденов), имевшие свои «завии» (духовные училища) и окормлявших целые союзы племен, а также святые прововедники-марабуты. С этими людьми, способными, при желании, сбросить «центр» в море, и дей, и бей, и паша старались дружить и не обижать в плане дотаций.

Белеет парус одинокий

В общем, обычные восточные государства того времени, пониже Ирана, но, безусловно, богаче Афганистана и даже Египта, и богатство это стояло на торговле с Европой, но главное – на доходах от пиратства. Этим промыслом кормились все. Морской разбой мало того, что полностью обеспечивал бюджет, позволяя, помимо прочего, баловать племена, но и давал деям-беям огромный политический вес, поскольку пираты не просто могли в единый миг подорвать чью угодно торговлю, но широко практиковали и «раззии» - рейды на европейские города с уводом населения в рабство (согласно подсчетам Роберта Дэвиса, за два века угнано было до полутора миллионов христиан).

Такие рейды частенько втихую проплачивались различными оппозиционными своим монархам группировками во Франции, Испании и Англии, и ни границ, ни комплексов эти ребята практически не знали. Скажем, Исландия, - уж куда дальше? – по сей день помнит кошмарный Tyrkjaránið 4-19 июля 1627, на много лет вперед подорвавший экономику и демографию острова, а результатом Sack of Baltimore 20 июня 1631 стало полное запустение этого ирландского города.

Безусловно, таких масштабных вылазок было сравнительно немного, - организовывавший их Мурат (в девичестве Ян) Рейс был все-таки фигурой неординарной, - но и меньшие казусы  тяготили Европу из века в век: Франция, Англия и Испания потеряли тысячи кораблей, прибрежные регионы Испании и Италии опустели, - люди элементарно боялись там селиться, - а устраивать экспедиции на африканский берег столило дорого, поскольку пираты уходили в пески, а затем   «раисы»  мстили страшно. Себе дешевле было платить. Чтобы вызволить хотя бы часть угнанных и обеспечить безопасность судоходства.

И платили. Много. С соблюдением унизительных церемоний («варвары» любили покуражиться), но без гарантий, что деньги пойдут впрок: «раисы» творили все, что хотели, власти, взяв с них долю, в ответ на жалобы «ничего не знали», обещая разобраться и пресечь. Это европейцев, естественно, возмущало, в связи с чем, побережье Северной Африки они именовали исключительно Варварией, а злобных берберийских пиратов в книжках изображали сущими иблисами.

Однако, если уж начистоту, все было вполне по понятиям: сами европейцы бойко вывозили из Африки рабов и вовсю пиратствовали, причем подвиги всяческих «капитанов бладов» типа Дрейка и Моргана в испанской Америке по уровню зверств не уступали художествам парней типа Рейса, а то и затмевали их. Но, сами понимаете, когда христиане – всех остальных, включая христиан, это одно, а вот когда «нехристи» - христиан, это не комильфо. А стало быть «варвары». Для обуздания которых, когда стало совсем уж сложно, Европа начала вскладчину платить госпитальерам, ушедшим после проигрыша туркам с Родоса на Мальту, - и с середины XVII века братья-рыцари худо-бедно защищали караваны от небольших корсарских флотов.

В следующем столетии к обеспечению порядка на водах подключились Париж и Лондон. В результате сложных комбинаций беспощадности, дипломатии и (куда ж деться) крупных отступных, алжирские, триполитанские и тунисские «раисы», подписав договор «о безопасном судоходстве», слегка снизили обороты, компенсируя потери за счет малых стран, - Дании, Швеции, Португалии, Испании и Голландии, - которым оставалось надеяться только на мужество и опыт мальтийцев. Но в 1798-м Мальту непонятно зачем захватил Наполеон, рыцарям пришлось уйти, и для пиратов началось полное раздолье, - и тогда же компанию терпил пополнили США.

Не стоит удивляться. Колонисты, будучи подданными Его Величества, тоже делали деньги на средиземноморской торговле, а когда в 1783-м перестали быть подданными, соответственно, выпали из конвенции. В связи с чем, стали ничем не лучше датчан и разных прочих шведов, так что, не имея военного флота, вынуждены были платить. Аж по миллиону долларов в год. И платили целых 15 лет.

Жаба, конечно, беспощадно давила, бостонские и виргинские лоббисты требовали строить ВМФ, но такие дела быстро не делаются, и только к началу следующего столетия у будущей Империи Добра наконец появилась возможность сказать «No!», - как рэкетирам из Варварии, так и собственным политикам, считавшим, что лучше платить, чем рисковать. И когда в 1801-м, сразу после инаугурации Томаса Джефферсона, Юсуф Караманлы, паша Триполи, которому очень нужны были деньги, потребовал доплачивать к миллиону еще 250 тыд, Вашингтон ответил отказом, после чего Юсуф-паша срубил флагшток в американском посольстве, что означало войну.

Марокко, Алжир и Тунис тотчас объявили, что полностью поддерживают собрата по цеху, задержав несколько американских судов и конфисковав грузы, а экипажи поместив в зиндан, президент же США направил в Средиземку новехонький, прямо со стапелей флот, уполномочив командование «захватывать любые корабли или грузы, принадлежащие триполийскому паше и его союзникам, и совершать любые акты агрессии, оправданные в условиях войны».

Мы идем к вам...

В первое время ни проблем, ни особых успехов не случалось. Приятной неожиданность оказалась встреча с небольшой, но сильной флотилией Швеции, понемногу блокировавшей порты Варварии, чтобы как-то добиться освобождения своих подданных за выкуп поменьше. Какое-то время действовали вместе, но вскоре шведы, добившись своего, решили не продолжать дорогую и, в общем, уже не нужную забаву, и ушли восвояси, а янки продолжали пытаться вести военные действия, но все больше впустую. После печального опыта корсарского фрегата «Триполи», в августе 1801 атаковавшего заокеанский фрегат «Энтерпрайз» и сгоревшего, «раисы» перестали рисковать, укрылись в бухтах и наступил цугцванг на целый год.

Потом, весной 1802 прибыло пополнение и Эдвард Пребл, морской волк с опытом службы в Royal Navy, усилил блокаду портов, заодно приказав морской пехоте помучить прибрежные селения, к чему паша, бей и дей не привыкли и были крайне взволнованы. Не все хорошо, однако, складывалось и у м-ра Пребла. От боя триполитанцы по-прежнему уклонялись, но в октябре 1803 сумели захватить фрегат «Филадельфия», налетевший на прибрежную мель; экипаж, включая капитана Бэйнбриджа, взяли в заложники, а «Филадельфию», сняв с мели, привели в порт Триполи и включили в ВМФ паши, как флагман. Правда, ненадолго: уже 16 февраля 1804 группа совершенно безбашенных рэмбо во главе с лейтенантом Стивом Декейтером пробралась в порт, вырезала три десятка охранников и сожгла «Филадельфию» дотла.

Затем пошли мелкие успехи, завершившиеся тяжелым обломом 14 июля, когда US marins, получив приказ взять Триполи с моря, не смогли этого сделать и отошли с потерями, после чего ситуация вновь зависла, и надолго – аж до весны 1805. А когда стало ясно, что так жить нельзя, Уильям Итон, политический советник адмирала и бывший консул США в Тунисе, отправился в египетскую Александрию, гдепрозябал Хамет Караманлы, бывший паша, изгнанный Юсуфом, сообщил эмигранту, что у него есть шанс, и они, собрав коммандо в полтысячи головорезов, - 200 христиан и 300 мусульман, - 27 апреля, после тяжелейшего марша через пустыню, взяли штурмом Дерну, столицу Киренаики.

Путь на беззащитный с суши Триполи был открыт. В такой ситуации, при ушедшей в пике экономике, угрозе столице и страхом перед появлением Хамета, Юсуф капитулировал. Сумма выкупа за 300 янки, сидевших в зинданах, была снижена в 50 раз, с 300 миллионов до 60 тысяч долларов, но это было именно единовременный redemption, а не постоянный toll, от взимания которого паша отказался. Правда, Уильям Итон требовал идти на Триполи и возвращать к рулю Хамета, который, конечно, sonofabitch, но   our sonofabitch, что было вполне возможно, но интереса к базам в Триполитании у Вашингтона в то время еще не было, так что флот вернулся домой с победой, под бурные, переходящие в овации аплодисменты.

Но и только. Правда, напуганный Юсуф слово держал, и султан Марокко тоже стал смирным, но алжирские отморозки, отсидевшись в стороне от событий, уже в 1807-м начали опять грабить американские сухогрузы и сажать янки в зиндан. А поскольку постоянная война в Европе и явная подготовка Лондона к нападению не позволяли Штатам реагировать сразу, «варвары» опять обнаглели, и США пришлось тихо, без лишней огласки, снова платить toll, только теперь не паше, а Умару бен Мухаммеду, дею Алжира, который, сочтя это результатом ужаса, испытываемого «неверными» перед его мощью, в 1812-м году демонстративно объявил Штатам войну.

Поскольку в Средиземном море на тот момент не было ни одного американского корабля, он ничем не рисковал, зато авторитет весьма повысил. Но за все рано или поздно приходится платить: в 1815-м Конгресс проголосовал, президент подписал указ, и спустя пару месяцев к побережью Алжира подошла мощная эскадра во главе с известными нам Стивом Декейтером и Уильямом Бэйнбриджем, ветеранами и героями первого похода.

На сей раз обошлось без проволочек. Уже 17 июня 1815, спустя неделю после прохода через Гибралтар, Декейтер атаковал 64-х пушечный фрегат «Мешуда», флагман алжирского флота, и после тяжелого боя захватил корабль и около 400 пленников. Потом еще один фрегат, и еще, и еще, а 3 июля, после нескольких залпов по Алжиру, перепуганный дей Умар капитулировал. и заключил договор. США возвращали Алжиру захваченные суда и пленных, а дей освободил всех белых, пленников и рабов, подписал договор о «гарантиях» и обязался выплатить 10 тысяч долларов контрибуции.

Однако когда Декейтер отбыл принуждать к миру Тунис, дей, плохо, видимо, понимаю, с кем имеет дело, отказался от всех обязательств, публично, с прибауточками порвав договор, - и опять оказался неправ: к визиту в Алжир в это времяуже готовился  англо-голландский флот адмирала Эдварда Пелью, который, встав в начале 1816 на рейде столицы дея, не сделал никаких предложений, а просто приказал стрелять из всех калибров куда угодно, но в кольце стен.

Через девять часов непрерывного огня, когда от города остались руины, а от флота не осталось ничего, Умар бен Мухаммед запросил мира, подтвердив обещания, данные Декейтеру, и обязавшись навсегда завязать с пиратством. Такие же гарантии, будучи под впечатлением от «алжирского огня», дали паша Триполи, султан Марокко и бей Туниса. Это был конец «варварийского пиратства» и начало принципиально нового этапа в истории Магриба.

Все вещи мира

Чтобы понять, каково было дею, бею, паше и их группам поддержки после вынужденного отказа от пиратства, попробуйте представить себе, что сидите с мятой тысчонкой в ладошке, а до ближайшего поступления еще месяц. Даже, наверное, хуже. Несколько легче пришлось разве что Тунису, но там были особые обстоятельства: сам Тунис и города поменьше, как истые наследники Карфагена, помимо  грабежа, еще и привыкли честно торговать, да и грабежом потомство Хусейна занималось, в основном, под давлением папы-Алжира, откуда, если что, приходили янычары и добивались послушания.

Сами же по себе тамошние аристократы, - в основном, потомки испанских мусульман-морисков да еще мамлюки, - считали себя «европейцами» и активно торговали с Марселем и Неаполем, обмениваясь посольствами и считаясь незаменимыми посредниками при выкупе христианских невольников. К тому же, разумная и здравая отмена госмонополии на экспорт товаров привела к развитию купечества, - около 20% населения, - никак не связанного с работорговлей.

Так что, удар по «раисам» и их бизнесу тунисский истеблишемент никак не огорчил, напротив, обрадовал. Ибо теперь можно было свободно, без оглядки на мнение местных авторитетов и не отламывая им долю. Обрадовало и  бея, под сурдинку объявившего, что дей Алжира ему более не указ, а заодно разоружившего проалжирских янычар.

И торговля расцвела, благо предложить было что: Европа, - вернее, Франция, самая близкая и быстрее всех подсуетившаяся, - покупала все, что ни предложи, лишь бы предлагали, и в любых количествах. Хлеб, шерсть, оливковое масло (лучшее в Магрибе), но самое главное - ароматические эссенции и масла, ноу-хау тунисских парфюмеров со времен Харуна ар-Рашида, в том числе, бесценное для парфюмеров парижских розовое масло, которого, кроме как в Тунисе, никто не умел делать со знаком качества.

Взамен закупали все, о чем раньше мечтали, но из-за фанатичных корсаров покупать не могли, в первую очередь, предметы роскоши и всякие диковинки. Самая лучшие ткани, костюмы, мебель, украшения, кареты, безделушки, - иметь все это в изобилии, обязательно с пометкой тира Made in France, стало признаком хорошего тона и социального статуса. Без этого стало просто нельзя, и чем выше был статус, тем больше, чтобы его не ронять, нужно было закупать «made in», так что, например, в 1827-м половина стоимости всего импорта приходилась на драгоценности, закупленные лично убежденным европофилом Сиди Хусейн-беем.

В итоге, естественно, возник дефицит внешнеторгового баланса, затем финансовые сложности, затем – кризис во всей его красе. Денег категорически не хватало, тем паче, что все, у кого так или иначе возникал какой-то излишек, спешили (от грех подальше) перевести непосильным трудом нажитое в банки Парижа или Лиона. Девальвация пиастра не помогла, появилась угроза остаться без новейших гаджетов, что было категорически неприемлемо.

И тут на помощь пришли друзья из Франции, в 1824-м основавшие «Партнерский банк Туниса», легко и просто решавший все проблемы поиздержавшихся и тоскующим по обновкам элит. Ни о каком ростовщичестве, запрет которого обозначен в Коране, речи, разумеется, не было, просто западные партнеры согласились поставлять товары в кредит, а долги за то, что уже поставлено, гасить за счет будущего урожая, исходя из показателей самого удачного за последние пять лет года.

Очень по-дружески, согласитесь, но почему-то получилось так, что на следующий год долги оказалось платить вообще нечем, «Партнерский банк» внезапно лопнул, вместо него появилось «Партнерское Торговое общество», по уставу не имеющее права на банковские операции, - и теперь пришлось брать взаймы уже у «Креди де Лион», где сидели богатые, но черствые гобсеки, никаких сантиментов насчет запретов Пророка не испытывавшие.

В общем, в конце концов, и государство, и вся элита Туниса, от и до, оказалась в дупе. Скажем, долги великого визиря Мустафы Баши-Мамлюка втрое превышали стоимость его личного имущества, включая поместья, - а помочь в такой беде мог только консул Франции, умевший как-то договориться с кредиторами, чтобы те дали еще один кредит на погашение процентов с предыдущего. И он помогал. А бей и его министры, в ответ, естественно, ни в чем не отказывали ни консулу, ни тем, кто приходил от него с просьбами. Даже если и хотели. Но, насколько можно понять по объемам закупаемых цацек, не особо и хотели. Всем всё нравилось.

Кто нас обидит...

Впрочем, на фоне проблем Алжира все это были  цветочки. Полтора века тупо воспроизводившая себя военщина с ярко выраженной криминальной подкладкой фактически затоптала всю торговлю, кроме как людьми, и могла жить лишь войной, - а теперь воевать было не с кем. Марокко, как деи давно выяснили, оказалось им не по зубам, за Тунисом стояли французы, а до Триполи еще доплыть было нужно, а как сделать это при полном отсутствии военного флота, сожженного европейцами, руководство Алжира не понимало.

Зато никуда не делось чувство собственного достоинства и величия, и хотя янычары, в общем, все понимали, но привычки, въевшиеся в подкорку, сходу не задавишь. И в результате началось обострение с Францией, издавна имевшей виды на Алжир, а также, еще с XVI века, крепость Ля- Каль на побережье, - по факту, очень хорошо укрепленную факторию, через которую в Европу прокачивалось все то немногое, чем был богат тогдашний Алжир, - в первую очередь, конечно, пшеницу.

Это было настолько актуально, что французские «хлебные» караваны обходили стороной даже самые безбашенные, кидающиеся на любую поживу «раисы», - посягнуть на святая святых, третью после работорговли и рэкета статью бюджета означало расстаться с головой, и даже «корпорация» не заступилась бы. Именно алжирским (плюс тунисским, но из Алжира, поскольку деи запрещали вассалу прямую торговлю) зерном на 40% питалась la belle France в годы Революции, именно Алжир снабжал армию Бонапарта во время его походов в Италию и Египет, да и потом, обходя британскую блокаду.

А вот после Реставрации, когда у дея, спасибо США, уже не было военного флота, многое изменилось. Стремясь показать жакам-простакам, что они не в обозе вернулись, а по-прежнему могучие, Бурбоны в 1819-м потребовали признать их «право сюзеренитета» над племенами, живущими близ Ла-Каль, затем начали втихую науськивать бедуинов на «центр» бедуинов и строить укрепления, как бы «из-за опасности мятежа бедуинов». При этом требуя еще и отменить пошлины в портах, а взамен предлагая льготные кредиты, как в Тунисе.

В конце концов, понимая, в каком тупике оказались, власти Алжира пошли на последнюю, совершенно отчаянную меру: обратились в Стамбул за помощью, напоминая, что формально все-таки являются составной частью Порты, и если сюзерен поможет, готовы вернуться в лоно матери-Турции не на словах, а на деле. Это еще более накалило страсти, - что Турция, в сущности, «больной человек», Европа еще не знала, - и в конце концов, общая нервозность привела к знаменитому «удару веером».

29 апреля 1827  французский консул Деваль в ходе аудиенции нагло оскорбил дея Хусейна,  в ответ на что уважаемый руководитель Алжира ударил его – собственно, не «веером», а небольшим, но вполне увесистым опахалом. Этот некрасивый инцидент Париж, истолковав его как «отказ от равноправного партнерства», обернул в свою пользу: прервал переговоры, разорвал дипломатические контакты и установил блокаду побережья. Однако, до поры - до времени, не более того.

Только после победы России в войне 1828-1829, убедившись, что опасаться Стамбула не стоит, а Париж все больше сердится на Бурбонов, Карл Х принял, наконец, решение устроить «маленькую победоносную войну». В основном, чтобы погасить страсти. Правда, не погасил, - в июле 1830 Париж, как известно, восстал и Бурбоны ушли навсегда, но за месяц с неделей до того, 14 июня 1830 армия генерала де Бурмона, - 37 тысяч штыков, - высадилась около алжирской столицы, 19 июня, в двух сражениях подряд, сперва янычары дея, затем ополчения племен махзен, честно пришедшие на зов, были разбиты.

Французы потеряли 403 человек, алжирцы – более 5 тысяч только «двухсотыми», а 4 июля был взят штурмом Имперский Форт, главное укрепление столицы. Утром следующего дня дей Хусейн подписал акт о капитуляции, выговорив (против чего де Бурмон и не возражал) «уважение свободы, религии, собственности, торговли, жен жителям всех классов». После чего последнего дея с полным почетом выслали в Неаполь, откуда он перебрался в Египет, где и коротал остаток жизни, тунисским же войскам, аккурат в день падения Алжира примчавшимся помогать французам гасить вековечного супостата, осталось только торжественно приветствовать победителя.

На что де Бурмон отреагировал с парижским шармом, от всей души поблагодарив, однако  в ответ на готовность предложить тунисского принца в новые деи или хотя бы «обеспечить французскую власть в восточном Алжире» вежливо сообщил, что Прекрасная Франция сама способно обеспечить свою власть там, куда приходит. Но, впрочем, и подсластил пилюлю согласием помочь Хусейнидам ликвидировать совершенно не нужных янычар, что вскоре и сделал. И наконец, 8 августа, уже при новом короле, Луи-Филиппе, между Тунисом и Францией был подписан Генеральный Договор, которого бей и его правительство очень долго ждали.

Желания и возможности

Многие слишком прогрессивные историки, жившие позже,, именуя документ «неравноправным», удивляются явной радости, бьющей через край в переписке бея Хусейна министрами. А между тем, все как на ладони. Да, французы обретали статус «наиболее благоприятствуемой нации», но это и так было фактом, причем, взаимовыгодным. Да, окончательно подтверждалась «свобода торговли», но этого власти Туниса как раз и хотели. Да, устанавливался режим  экстерриториальности иностранцев, - но и подданные бея обретали те же права во Франции, а что они туда не ездили, так это уже их личное дело. Зато, с другой стороны, у страны, задолжавшей французским банкам более 3 миллионов франков и висящей на грани банкротства, появился реальный шанс.

По требованию партнеров, понимавших, что с банкрота взять будет нечего, вместо старорежимного ворюги Баши-Мамлюка первыми визирем стал Шакир - мамлюк грузинского происхождения, имевший репутацию «белой вороны», поскольку категорически не воровал и не брал взятки. Страна затянула пояса. Пример с премьера, презиравшего роскошь, вынуждены были брать все, даже (по особой просьбе партнеров) Хусейн-бей, а затем и его преемник Мустафа, - и никакого золотого шитья на халатах, а излишки сдать в казну.

Это помогло: страну удалось удержать буквально за шкирку, но Шакир хорошо понимал, что дело не столько в мотовстве «государственных людей», сколько в том, что сырьевой придаток независимым быть не может и никогда не будет. Тем паче, что цены на масло партнеры всегда могут уронить. А поскольку совсем неподалеку успешно перестраивал свою страну Мухаммед Али, казалось очевидным, на кого следует ориентироваться.

Единственная проблема заключалась в том, что Шакир, зная, что нужно, не знал, как, - в связи с чем, решил следовать советам египетского паши, которого безмерно уважал, а Мухаммед Али посоветовал своему тунисскому поклоннику довериться советам французов, которые, по его словам, «более надежны и порядочны, чем англичане». И с этого момента государство Хусейнидов, как очень точно охарактеризовал в свое время Жан Ганьяж, «стало резко превращаться не столько в вассала Франции, сколько в ее садик, где слово французского советника было законом для министра, а намек французского консула законом для премьер-министра и даже бея».

Впрочем, на эти мелочи  ни бей, мало интересовавшийся рутиной, ни даже Шакир, волевой и мудрый, внимания не обращали: учитывая особенности момента, главным пунктом договора для них была статья о праве Франции «постоянно наблюдать за делами Туниса и при необходимости вмешиваться». Этот аспект, в самом деле, был весьма актуален: как раз в это время Порта усилилась и султан Махмуд II, создав «новую армию», решил вернуть в подчинение отколовшиеся территории, и это намерение не осталось пустыми словами, а Триполитания, первой попавшая под колесо, была куда сильнее Туниса, - и тем не менее.

Хотя как сказать. Фактор личности в истории, что ни говори, имеет немалый вес, а Юсеф-паша  Караманлы, руливший в Триполи, в новых условиях оказался явно не на высоте. Лишившись доходов от пиратства, он тут же, не раздумывая и не пытаясь искать варианты, полез в долги, причем, не к солидным банкам, а ко всем, кто был готов одалживать и на любых условиях.

Его, правда, можно понять. В отличие от Алжира с его пшеничкой и Туниса с его много чем, нищая Триполитания вкупе с Киренаикой и Феццаном не имел чего импортировать вообще. Разве что нефть, но о нефти тогда еще никто не знал, да она никого и не волновала, - а деньги на подкормку «людей пустыни», чтобы не обиделись и не пошли на Триполи, были нужны не когда-нибудь, а прямо сейчас. В итоге, много нахватав, отдавать хотя бы проценты по процентам Юсеф-паша не мог при всем желании, - так что, 20 июля 1832 на триполийском рейде вновь появились корабли английского флота.

И когда консулы Англии, Франции и Сардинии потребовали немедленно погасить задолженности, Юсеф-паша, поскольку с податных брать было уже нечего, не нашел ничего лучшего, как обложить налогом в 80% имущества «кулугли» - гвардейское сословие, свою главную опору. После чего, встали на дыбы все.  26 июля по всей стране начали резать налоговиков, а 30 июля в события включились оскорбленные невыплатами  племена, объявив новым пашой некоего Мухаммед-бея.

Триполитания рухнула в хаос, остановить который не могли уже ни отречение ненавистного всем Юсефа, ни отчаянные действия его сына Али II, умного парня, против которого никто ничего не имел, - включилась Её Величество «сила вещей». Все били и грабили всех, просто ради еды,  Али-паша и Мухаммед-бей активно стучали друг на друга в Стамбул, прося защиты и обещая впредь быть верными и послушными, а плюс ко всему, Лондон, главный партнер султана, опасаясь «излишнего роста французского присутствия», рекомендовал Махмуду II не отказывать.

При столь тепличных условиях грех не поспешить. 26 мая 1835 на рейде Триполи появился османская эскадра, 27 июня Али II, прибыв по приглашению на борт флагмана, был задержан и спустя пару дней отправлен в Стамбул. 1 июня 1835 генерал Неджиб-паша, командующий турецкими войсками, уже как губернатор Блистательной Порты, уведомил консулов, что с 124-летним бардаком покончено, а через несколько месяцев османские гарнизоны занимали уже все приморские города, бывшие ранее во владении Караманлы.

Все прошло на удивление гладко, без единого недоразумения. Однако когда весной следующего года эскадра Тахир-паши, имевшего аналогичные инструкции, подошла к Тунису, ее встретили французские суда, не позволившие ей даже приблизиться к рейду, сообщив, что Париж считает Тунис независимым государством и будет защищать его суверенитет «силой всех видов оружия». С этого момента элиты Туниса, в отличие от деев и Караманлы, имевшие, - иное дело, ошибочно они так полагали или нет, - что терять, вообще стелились под французских консулов ковриками, стараясь предугадать и заранее выполнить любой каприз.

Личность без культа

Крушение державы деев, сделав французов формальными хозяевами Алжира, естественно, не стало финишем. Случившееся не понравилось никому. Янычары, конечно, были те еще ребята, их втихую ненавидели, но все-таки они были свои, а подчиняться «неверным», даже будь они ангелами, правоверные считали западло, тем паче,  «неверные»   были далеко не ангелы. Так что сложности пошли валом, но если в столице на уровне ворчания, то в провинциях совсем не по-детски.

Слегка смягчало ситуацию только то, что теперь все были сами себе деями. Формального наследника, - Ахмеду, бею Константины и правитель Орана, - признали только восточные области, где его влияние и так было абсолютным, и он, после капитуляции столицы, которую храбро защищал, вернувшись в родные края, быстро перестроил их на военный лад, но все прочие диссиденты действовали сами по себе. Авторитеты центральных областей, встав на тропу войны, буквально заставили объявить себя вождем местного бея Бу Мезрага, воевать совсем не хотевшего, а на западе, традиционно тяготевшем к Марокко, вскоре появился харизматический лидер – Абд аль-Кадир, глава тариката Кадырийя, объявивший себя вассалом марокканского султана.

Отдадим должное: человек был штучный. Во всех отношениях. Таких в мировой истории, - при всем богатстве выбора, - едва ли наберешь пару сотен, и это не преувеличение. Что в 24 года, совсем юнец по меркам диковатых, никому не подчинявшихся аксакалов, был признан эмиром аль-муминин (повелителем правоверных), это еще ладно, всякое бывает, но это не главное. Что полководец, без преувеличения, гениальный, - его маневры, фланговые атаки, удары с тыла, использование фактора внезапности и так далее по сей день изучают в военных академиях Европы, - и личное мужество (он сражался в первых ряда), факто, но не редкость.

Что умный, начитанный, с врожденным чувством юмора, талантливый администратор и поэт, тоже факт, но тоже не редкость, как и личная скромность: в конце концов, власть опьяняет сильнее комфорта, и мало ли кто, безраздельно контролируя огромные средства, жил почти аскетом, спал на железной койке и носил штопаный китель. И даже изумленное восхищение французских генералов, полагавших, что «военный гений эмира, его личная отвага, интеллект и мудрость меркнут на фоне его поразительного для пустыни гуманизма и благородного отношения к пленным», если порыскать по источникам, не уникально.

Но есть и то, чему аналогов нет. Будучи безусловным теократом, типа Шамиля (с которым, кстати, в старости вел дружескую переписку) и подняв массы кличем «ислам во имя единства и к единству во имя ислама», Абд-аль-Кадир, - по определению Николя Сульта, маршала двух Наполеонов,  «один из величайших, благороднейших людей нашего времени», - ни на гран не был тупым клерикалом. Среди его сановников были все, кто мог и хотел ему помогать: и иудеи, и христиане (даже французы), которых он старался нанимать для обучения армии, производства оружия, разработки руд, и он никого не стремился принуждать менять веру.

Зато очень часто случалось так, что «иноверцы», какое-то время поработав под его руководством, сами, по своей доброй воле принимали ислам. Даже наемники. И вовсе не ради получения каких-то льгот. Как писал Аббас (Карл) Гауке, геолог, несколько лет проживший в ставке эмира-аль-муминин, «Обаяние этой фигуры, свет, тепло и удивительное понимание, исходившее от нее, в какой-то момент заставляло многих, и меня в том числе, задуматься о том, что если такой человек во что-то так искренне верит, значит, это, вероятно, истина. А поскольку на все вопросы он отвечал охотно и убедительно, следующий шаг оставался только вопросом времени».

Фактор личности

Зная все это, не удивляешься тому, что этот человек творил невозможное. В дикой, отсталой пустыне, где всю жизнь бедуина, от рождения до смерти, определяла традиция, а высшей властью была воля клановых вождей или заскорузлых марабутов, малейшее отклонение от канонов их тариката считавших ересью и готовых убить за букву, он на ощупь, интуитивно, ведя тяжелейшую войну, строил государство нового типа, - но не халифат и не имамат, - и делал это успешно.

Фактически свел на нет все привычные структуры, поставив каидов и шейхов под контроль представителей принципиально новой вертикали, карьера в рамках которой, - от аги (районного комиссара) до халифа (губернатора) и даже везира (министра), - зависела исключительно от талантов и заслуг кандидата, будь он хоть арабом, хоть бербером, и (невероятно!) «благородные» не возражали. Очень привечал горожан, мастеров и торговцев, которым при французах стало тяжко, звал к себе, обустраивал, а они помогали строить в оазисах новые города, линии крепостей, заводы (литейный и два пороховых), ткацкие мануфактуры и школы и солидными библиотеками.

Никаких «кормлений»: все назначенцы, все живут на одну зарплату, под присмотром специальных людей (за малейший намек на коррупцию – в рядовые и вечный позор). Никаких «шемякиных судов»: в каждой области и каждом племени – дабир (прокурор) и кади (судья), назначенные центром и сидящие на твердой ставке. Никаких игры с налогами: все четко, все с учетом возможностей, все ставки объявлены заранее, и даже пр огромной нужде в деньгах – никаких повышений, разве что кто-то решит пожертвовать на армию.

И жертвовали, потому что в результате реформы налоги понизились в 12 раз по сравнению со старыми временами, земли стали обрабатывать больше и достаток позволял, - так что армия укреплялась, не напрягая подданных, и армия очень хорошая: при 70 тысячах ополченцев, которых не сразу и соберешь, около 10 тысяч  «нового строя», в основном, пехоты, с формой, уставом, железной дисциплиной  и воинскими званиями. А также военспецами из Марокко, Туниса и той части Европы, где не очень любили французов.

Возможно, - по крайней мере, так полагали французские командующие, целая плеяда которых (Пелисье, Сент-Арно, Бюжо, Кавеньяк, Рандон, Мак-Магон и многие другие) «выросла» на войнах с эмиром, и многие исследователи с ними согласны, - сумей Абд аль-Кадиру объединить весь Резистанс, Парижу могло не обломиться. Но он не сумел. Горные племена кабилов, многочисленные и очень сильные, помогали ему от случая к случаю, когда возникала угроза для их селений, а реформы эмира считали «опасной блажью». А уж про восток и говорить не приходится: популярный и мужественный Ахмед-бей, ориентируясь на Стамбул, даже слышать ничего не хотел о союзе с «безграмотными кочевниками, не признающими законную власть Порты».

Личность и её честь

Собственно о «войне эмира» можно рассказывать бесконечно, но не в рамках ликбеза. Поэтому, отсылая всех желающих к великолепной биографии Абд-аль-Кадира, написанной Юлием Оганисьяном, скажу лишь, что для французов первый этап боевых действий на западе колонии стал чередой тяжелых, досадных и затратных поражений. Подчас даже не по очкам, а нокаутом, как в июне 1835, когда разгром большой и очень хорошей армии генерал Трезеля близ Макты заставил парижскую прессу вспомнить капитуляцию наполеоновских войск в испанском Байене.

Дважды Франция вынуждена была просить мира, причем, если «договор Демишеля» в 1834 был, в общем, соглашением о перемирии, то по договору в Тафне (1837) государство, созданное эмиром-аль-муминин, было признано официально, с гарантиями неприкосновенности. Разумеется, потом слово нарушили, - но, как писал Жак Этуаль, человек в элитах далеко не последний, «все мы испытывали некоторую неловкость, соглашаясь в том, что было бы гораздо лучше, если бы этот договор был устным или если бы его совсем не было».

Впрочем, неловкость неловкостью, а полученную передышку обе стороны использовали на все сто: Абд-аль-Кадир для укрепления армии, а французы – для окончательного обнуления восточного фронта. Сразу после подписания Тафнского мира, они развернулись против Ахмеда и в октябре того же года взяли Константину, вынудив «хозяина Орана» уйти на юг, в горы, где он продержался еще 11 лет, но уже только огрызаясь, - и пришла очередь эмира. В 1839-м, переформатировав войска, получив подкрепления и использовав как предлог отсутствие во французском варианте Тафнского договора точки над одним из i, колониальные власти объявили документ юридически ничтожным и занялись Абд-аль-Кадиром, а тот, по характеру своему такого не ожидавший, оказался в очень сложном положении.

Не помогло даже объявление джихада. Пришлось уйти на территорию «сюзерена», в Марокко, где султан принял верного вассала с распростертыми объятиями, но после вторжения французов и разгрома при Исли (о чем обязательно поговорим подробнее) дал задний ход, отказавшись от претензий на «спорные» земли и отказав в убежище эмир-аль-муминину, с этого момента ставшему обычным мятежником. Выгонять, правда, не стал, - дескать, живи, мы тебя любим и уважаем, но никакой политики, - однако Абд-аль-Кадира такой вариант не устроил: в 1845-м, получив от племен, партизанивших под командованием простого пастуха Бу Мазы, просьбу вернуться и возглавить, он покинул уютный Фес и вернулся.

И возглавил. Уже не имея ни крепостей, ни заводов, ни регулярной армии, - видимо, просто потому, что не мог иначе. И воевал, как прежде, стойко и умело, аж до декабря 1847 года, когда фарт сошел на нет и французы, загнав эмира-аль-муминин в ловушку, заставили его сдаться в плен. А в следующем году взяли и Ахмеда. Разумеется, ни эмира, ни бея не убили. Ахмед, правда, вскоре умер сам, под почетным арестом, а эмира аль-муминин с семьей и ближним кругом увезли во Францию, где  держали в очень хороших условиях, но все же под домашним арестом, что его очень угнетало.

Когда же, через пять лет,  пришел Наполеон III, которого Абд-аль-Кадир врагом не считал, после встречи эмира с императором, и вовсе отпустили в Сирию. С огромным почетом, чуть ли не как национального героя la belle France, но взяв в личной беседе слово чести, что больше никогда не поднимет меч против Франции. И эмир слово держал, на все призывы вернуться отвечая: «Вернувшись, я не смогу поступить вопреки совести, требующей бороться, а совесть моя спутана оковами чести, которые разорвать не в силах никто, кроме того, кому дано слово».

Личность без рейтинга

Так и дожил человек до старости, окруженный восхищенным почтением всех, кто его знал, объезжая (любил он это) норовистых коней, отвечая на запросы из духовных академий всего мусульманского мира, занимаясь философией и просветительством, переписываясь с десятками европейским политиков высшего уровня, заочно дружа с Шамилем, которого мягко упрекал за «излишнюю жесткость», и посвятив немало времени попыткам примирить мусульман с евреями и христианами, вражду между которым считал «очень скверным делом», к концу жизни, как указывал современник,  «видимо, по духовным качествам приблизившись к Пророку».

Впрочем, и об этом, завершающем периоде его жизни, можно писать много, поэтому ограничусь малоизвестным: в 1860-м, во время жуткого погрома в Дамаске (известного, как Дамасская резня), сыграл главную роль в событиях, выгнав погромщиков из христианских кварталов и под охраной выведя несколько тысяч обреченных католиков, православных и протестантов, за что был награжден высшими орденами Англии, Франции, России, Турции и Папской области, а позже стал свидетелем обвинения на процессе губернатора Иззет-паши, спровоцировавшего побоище, добившись расстрела вельможи. Как пишут биографы, «жил он в мире с собой, людьми и Богом, до слез огорчаясь лишь вестям из Алжира», - а там таки было чему огорчаться.

Всех, продолжавших борьбу после пленения эмира и бея Константины, французы просто вырезали под корень, как «бандитов». Кабилов и бедуинов, официально объявленных «ошибкой Господней» и «дикими животными, лишними в природе», просто душили дымом в горных пещерах, где они пытались укрыться вместе с семьями. Судя по мемуарам даже военных, не всем это так уж нравилось, но, как указывал в письме королю сам «Папа-Бюжо», «они своим упрямством доставляли нам столько хлопот, что их необходимо было, наконец, убедить…». Ну и убеждали. По необходимости. Если сравнивать  с методами «убеждения», практиковавшимися турками в Триполитании еще, можно сказать, вполне гуманно…

Северный ветер бьет с носка

Восстановление территориальной целостности, явившись  на крыльях северного ветра, обрадовало в Триполитании далеко не всех. Собственно даже, никого не обрадовало, даром что пришли не «кафиры», как в соседнем Алжире, а вполне халяльные единоверцы, люди родимого османского султана и, не побоимся этого слова, даже где-то по большому счету халифа. То есть, халиф, конечно, хорошо, но…

За 120 лет существования в статусе «самопровозглашенной монархии» в Триполи, - да что там, даже в крохотной Дерне, тогдашней столице Киренаики, в Мисурате, фактически янычарской казарме, и в совсем крохотных городках, - сложились свои схемы попилов и откатов, свой связи, свои «обоймы» и кланы, сросшиеся с Караманлы и умевшие с ними ладить. А тут, понимаешь, пришли турки с новыми правилами, какими-никакими, но государственными законами, чиновным аппаратом, - к тому же, очень хреновым, потому что командировать лучших столичные диваны избегали, - и начинать все приходилось с самого начала.

Это не нравилось никому, и через пару месяцев взбунтовался даже Триполи. Там, правда, бунт лаской и таской задавили в зародыше, но первая же попытка навести порядок в глубинных районах провалилась с треском: «люди пустыни» никаких османов знать не знали и знакомиться не хотели, а выяснив, что османы никаких привилегий не признают и налоги теперь будут платить все, включая махзен, бедуинские племена и вовсе взялись за оружие. Обращаться с которым умели лучше, чем Сиятельной Порте хотелось бы.

«Йок!» сказал шейх Абд аль-Джалиль бен Гет, владыка Сирта и Феццана, выросший при дворе паши и считавший себя членом Дома Караманлы. И Аль-Мрайед, наследственный повелитель племен Тархуна, тоже сказал «Йок!». И другие, рангом помельче, поддержалил. А Гума бен Халифа аль-Махмуди, каид горцев Джебель-Нефуса, глава могущественного союза племен Махамид, не только не пустил турок на свои земли, но в 1837-м вообще прогнал их из Гариана, подчинив своей власти всю западную Триполитанию аж до границы с Тунисом.

Вообще-то, при ранних и даже не очень ранних Османах такое полагалось гасить в зародыше, но Порта была в тяжком кризисе, назревала вторая война с Мухаммедом Али, а потом сменился султан и началась эпоха Танзимата. То есть, перестройка, ускорение, гласность и вообще «османизм с человеческим лицом», и всерьез взяться за дело старые-новые хозяева сумели только в 1841-м, когда появилась возможность выделить войска, а военным губернатором эйялета был назначен Ахмед-паша, быстро получивший ласковое прозвище Джаззар («Мясник»).

Опытный, напрочь лишенный комплексов, свое дело он знал: уже через два месяца после вступления в должность, в июне 1841, ополчению Гумы пришлось уйти из Гариана, Тархуны и Хомса, после чего «территория войны» оказалась рассечена пополам, и новая метла начала подметать центральные области. А в конце мая состоялась и генеральное сражение близ Сирта, в ходе которого погибли почти все вожди «центральной группировки», включая авторитетнейших Бен Гета и Аль-Мрайеда, после чего остатки их дружин уши далеко на юг, в Канем – «землю черных», а османские войска, заняв южные оазисы, в 1843-м завершили оккупацию Восточной Триполитании и Феццана.

Северный ветер слезам не верит

В такой ситуации, Гума аль-Махмуди, храбрый, но мудрый, понимая, что даже вся Западная Триполитания с Портой не справится, попытался пойти на компромисс. 31 августа 1842 он направил Джаззару покаянное письмо, выражая полную лояльность Стамбулу, каясь, что ничего такого не хотел, но покойный Бен Гет попутал и прекратил военные действия. Взамен получив милостивое прощение и фирман на управление землями, которые крышевал. На чем и успокоился, - но у властей были иные планы. Излишне авторитетный и не очень надежный лидер «вольных племен» казался им опасным, и потому 28 декабря, приехав в гости к паше, Гума вместе с восемью ближайшими советниками был арестован, посажен на корабль и увезен в Трабзон, от греха подальше.

И зря. Он, судя по всему, в самом деле, не хотел бодаться с дубом, и пока он не хотел, послушные «младшие братья» тоже не хотели, а вот арест «старшего брата» снял все тормоза. В горах Нефуса опять стало жарко. 120 махамидских вождей, в знак протеста отказавшись вносить налоги, призвали народ бить понаехавших, - и народ начал бить. Однако Ахмед-паша не зря считался специалистом в решении вопросов такого рода. Войдя в горы с большой армией и для примера разорив несколько селений, он предложил шейхам поговорить по-честному, обещая все выслушать и все согласовать.

А когда в мае 1843 те приехали, - естественно, взяв заложников, - встретив их с величайшим почетом, - поклоны, рукопожатия, кошельки с деньгами, алые бурнусы, - пригласив в шатер, поговорить о делах, и там, прямо в ходе заседания, появились охранники Джаззара, отрезавшие головы 65 доверчивым кочевникам. Уцелевшие, спасая жизни, повели турок туда, где содержались заложники, а когда те были освобождены, Ахмед-паша повелел растоптать табуном 27 родственников Гумы аль Махмуди, обезглавить около восьмидесяти и еще 20 человек посадить на кол.

По большому счету, в один день была обезглавлена вся Западная Триполитания, которую теперь, как предполагалось, можно было брать тепленькой, тем паче, что параллельно каратели прошлись и по стойбищам берберов, вырезая там все, что движется. «Лучше пустыня, чем мятеж», - приказал Джаззар, и его люди выполняли приказ буквально, втирая в песок шатры и пожитки, на которые не польстились. Хотя льстились на всё: с июня по сентябрь 1843 с запада в Триполи ползли длиннющие обозы, доверху набитые трофеями.

Однако такая методика имела и обратную сторону: как ни старались османы, совсем обезлюдить пустыню у них не получилось, да и получиться не могло, - а у тех, кому посчастливилось уйти в горы и пески, куда турки боялись соваться, появился такой мощный стимул, как кровная месть. Смерть выживших уже не очень пугала, не хватало только лидера, и когда в начале августа 1844 в Джебель-Нефусе появился Милюд, бежавший из Трабзона кузен и секретарь Гумы, во главе небольшого отряда тунисских солдат (французы любили исподтишка гадить туркам, то есть, англичанам), все пошло по новому кругу.

Правда, Ахмед-паша вновь справился, в очередной раз зарекомендовав себя «мясником». Десятки селений сгорели дотла вместе с семьями повстанцев. Города Гариан и Йефрен превратились в груду камней. Семья Милюда погибла поголовно, от старого до малого, а паша, отвечая на удивленное письмо своего стамбульского приятеля-француза (дескать, как Вы, мой друг, можете так поступать, я ведь знаю Вас, как культурного человека), учтиво ответил, что «мое сердце плачет, но диких верблюдов не наказывают шелковым кнутиком». Тем не менее, поскольку всех «людей пустыни» истребить опять не получилось, ничего не кончилось. С 1847 в Джебель-Нефусе вновь стало нехорошо, особенно для турецких чиновников, которых резали постоянно.

Северный ветер гасит волну

По сравнению с былой роскошью, это были, конечно, комариные укусы, но потом началась Крымская война, турки отозвали много войск и лично Ахмеда-пашу, нужного для операций на Кавказе, а из Туниса нежданно пришли слухи о появлении Гума аль Махмуди. И съехавшаяся в Джерме шура постановила: проверить, верна ли новость, и если да, то время мстить пришло. А новость оказалась чистой правдой: Гума, в самом деле, бежал из ссылки на французском пароходе и в феврале 1855 появился в Тунисе, где бей по просьбе Франции, не глядя на временный «союз» с Портой, негласно раздувавшей беспорядки в Триполитании, оказал ему все требуемую помощь.

В итоге, прибыв в июне в родные горы с большим обозом, - оружие, боеприпасы, продовольствие, - и живыми деньгами, - Гума был встречен с энтузиазмом на грани истерики. А уже 5 июля практически уничтожил восьмитысячную карательную армии при Ар-Румийи, захватив весь обоз, артиллерию, армейскую кассу, лошадей и семь сотен пленных, в том числе командарма, полковника Исмаил-бея.

Пленников, впрочем, Гума отпустил, снабдив продовольствием, - заживо освежевали, предварительно заставив совокупиться с ослами, только несколько офицеров, участвоваших в походах Джаззара, - а лично Исмаил-бею было велено передать петицию султану Абдул-Меджиду и консулам Англии и Франции. Указывая, что они верные слуги султана и халифа, лидеры мятежа заверяли, что воюют только против жуликов и воров, которых в аппарате губернатора слишком много, и если Стамбул назначит руководить эйялетом кого-то из рода Караманлы, ни о каких мятежах никто и никогда больше не услышит.

Ответа, однако, не последовало. Вместо того осенью турки блокировали Джебеля и начали перебрасывать подкрепления из Турции и Египта, а во владениях Гумы вследствие санкций начался голод, усугубленный вспышкой холеры и ссорами вождей, которые начали бояться. В итоге, когда в декабре турки перешли в наступление, остановить их Гума не смог, а 19 января 1856, потерпев тяжелое поражение у Йфрена, ушел в Тунис, базируясь на территории которого начал ходить в рейды, уничтожая турецкие блок-посты.

Какое-то время держался пат, но в начале 1858, когда отношения Парижа и Стамбула потеплели, бею было велено отказать Гуме в пристанище, и шейху махамидов пришлось, вернувшись в Триполитанию, с крохотным отрядом идти на юг, искать союзников.  Однако оторваться не получилось: в конце марта отряд турецкой конницы перехватил инсургентов где-то  севернее Гадамеса, и в сабельной рубке Гума аль-Махмуди получил смертельную рану. Его голову, доставив в Триполи, выставили на площади перед мечетью, и это стало концом 23-летней войны. Турки реально, а не на словах вступили во владение  наследством Караманлы, кроме разве что глубинных районов Киренаики и южнее, где полновластными господами были дервиши из недавно возникшего, но уже набравшего силу тариката Сенусийя, основанного в 1837-м алжирским марабутом Мухаммедом бен Али ас-Сенуси.

Однако, поскольку он, имея массу дел, мешать туркам не собирался и султана халифом признавал, а пользы от его нищих земель никакой не предвиделось, из Стамбула пришел указ не обострять, но установить дружеские контакты и понемногу приручать, а главной задачей считать восстановление страны. Что и было выполнено, однако как восстановить уничтоженное, никто толком не знал. «Мне трудно понять, - писал в это время тунисский посланник в Триполи своему бею, - какой теперь прок Порте от земель, которые она сама испепелила. Аллах свидетель, то, что было здесь, страшнее самого страшного страха. Какое счастье, что наш Тунис был и остается островком тихого мира, доброго согласия и благополучия», и следует отметить, в сравнении с Триполитанией, Тунис, в самом деле, был «островком». Но всякая несчастная семья несчастлива по своему…

Медные трубы глобализации

В Тунисе, действительно, было легче, ибо кровь не лилась, но в смысле экономики, пожалуй, даже тяжелее. Поэтому бей Ахмед I, племянник Хусайна, убежденный сторонник «пути в Европу», деятельный по натуре и не без царя в голове, рванул в галоп сразу после инаугурации, в июне 1837. Безупречно религиозный, но далекий от всякого фанатизма, он с негодованием отзывался о «нашей недавней дикости», восторженно поклонялся Прогрессу, а ислам и христианство почитал «братскими» религиями, в связи с чем, он въезд в страну миссионерам, а те в качестве алаверды сделали ему хорошую рекламу, как «весьма достойному, гуманному и просвещенному монарху».

И надо сказать, не без оснований. Беря пример с Мухаммеда Али, которого безмерно уважал, - регулярная армия в 26 тысяч штыков, восстановление ВМФ, программа перевооружений, мануфактуры, заводы, разработка металлов, открытие Военно-инженерного училища, школы, колледжи, пресса, - Ахмед-бей думал и действовал куда радикальнее дальше старшего египетскогоколлеги. В 1841-м он сам, без обычных в таких случаях «просьб» из Европы, заявил, что «рабство унижает не раба, а господина», запретил торговлю неграми и подал пример обществу, освободив всех дворцовых невольников, а через пять лет и вовсе отменил рабство.

Двор заговорил по-французски, в столице перестали быть редкостью «понаехавшие» (в основном, итальянцы), шаровары и халаты сменились сюртуками и галстуками, в элитах стало престижным и модным посылать отпрысков на учебу во Францию, а переводная литература, как художественная, так и научная, стала обязательным признаком принадлежности к «креативному классу». Лично не слишком склонный к роскоши, Ахмед-бей, стремясь повысить престиж государства, строил дворцы в стиле тысячи и одной ночи, давал помпезные приемы в честь дорогих гостей, если те откликались на приглашение посетить «братский Тунис».

В чем-то это шло во благо. После официальных визитов к бею, герцога де Монпасье и принц де Жуанвиль, сыновья Луи Филиппа, с восторгом рассказали отцу о «рыцарском великолепии древних мавров Кордовы и Гренады», а также о любви Туниса к Франции, и король-банкир, усмотрев выгоду, пригласил бея посетить Францию. Что тот в ноябре 1846 и сделал, приятно удивив «весь Париж» здравыми суждениями о пользе Прогресса, при котором  «труд разумно разделен, вы не можете без наших масел, а мы без ваших станков», и о том, что «наука разделяет с мечом привилегию основывать и сохранять империи». Но…

Но пока верхи уверенным шагом ползли в Европу, низы, весь этот пир духа оплачивавшие, нищали и зверели, и (очень скверный симптом) «базарная» молодежь начинала дерзить полиции, на что Ахмед-бей, человек толковый, не мог не обратить внимания. Но и деньги были нужны, а взять их иначе как у низов, было неоткуда, так что оставалось только как-то реформировать финансовую систему, чтобы людям стало хоть чуть-чуть легче. Задача на грани невозможного, однако у бея был человечек, гарантировавший, что у него получится – некий Мустафа Хазнадар, мамлюк греческого корня, муж сестры бея, которому за талант финансиста прощалась даже крайняя, на грани клептомании вороватость.

Он не подвел: в 1847-м правительство провело денежную реформу, перечеканив и улучшив монеты, но главное, введя в обращение бумажные деньги, а параллельно открыло первый в мусульманском мире государственный банк, чтобы контролировать финансовые операции иностранцев. Европейские эксперты, привлеченные Хазнадаром, одобрительно кивали, курс национальной валюты окреп, но на реальной экономике это, естественно, никак не влияло. Она просто не выдержала запредельного напряжения. Деревни вымирали и пустели, крестьяне, бросая участки, бежали в города и оседали в нищих предместьях, площадь обрабатываемых земель сократилась в 5 раз.

Высшая школа экономики

Короче говоря, страна была разорена, ее ресурсы — полностью исчерпаны, и 1852-й, редкостно неурожайный год спустил курок. Налоги перестали поступать, и даже публичные расстрелы мытарей, хотя и нравились массам, денег не добавили. Госбанк лопнул, его директор, генерал Бен Айад сбежал в Париж, прихватив на память остатки наличности, но патриотически не украв золотой запас, после чего прекратилась выплата жалованья чиновники и солдатам, замерли стройки, закрылись заводы, - и только изворотливость Хазнадара, совершившего буквально чудо, помогла стране-банкроту получить несколько займов на более или менее приличных условиях, что помогло правительству на какое-то время отсрочить худший вариант.

Вот только Ахмед-бей, потрясенный провалом всех своих планов, не выдержал В июле 1852 его, прямо на заседании совета министров, посвященном проблеме финансов, разбил паралич, он надолго слег, а когда оправился, уже не хотел, да и не мог заниматься политикой, и умер в состоянии полу-овоща в 1855-м, не оставив после себя даже сколько-то приличного преемника. Наследник, Мухаммед-бей, реформ боялся и не понимал, но и по-старому жить не хотел, а поскольку не отличался сильной волей и не любил скучную прозу жизни, предпочитал резвиться с 1200 наложниц, сбросив все заботы на плечи безотказного и незаменимого Хазнадара. Полномочия которого, приняв в 1859-м наследство, подтвердил и следующий бей, Мухаммед ас-Садок, горький пьяница, но, правда, совершенно не бабник, потому что обожал мальчиков, и это, при всей неизбежности такого варианта, было, мягко говоря, неправильным решением, поскольку Хазнадар, при всех своих талантах, был лабораторно чистым образцом той части элит Туниса, доверять которой страну было категорически нельзя.

На самом деле, специфика формирования тунисской элиты, - напомню, что Хуссейниды активно закупали рабов для пополнения аппарата и столь же активно приглашали «готовые» кадры из Сирии и Ливана, - при полном безразличии «андалусийцев», совершенно довольных своим статусом, безусловно, в свое время сыграла немалую роль. Как минимум, исключив опасность прихода к власти тупой военщины и пиратских «раисов», как это произошло в Алжире и Триполитании.

Беда, однако, в том что «правящий класс» сложился весьма специфический. Страной управляли, как характеризует эпоху Мухаммеда ас-Садока французский историк Анри Камбон, «достойный, но развращенный лестью государь; негодяй и двурушник фаворит; клика мамлюков—средиземноморских метисов различного происхождения от евреев и турок до египтян, греков, генуэзцев, сицилийцев и испанцев включительно; иностранные представители, которые сами вышли из старых консульских и драгоманских фамилий, имевших глубокие корни в портах Леванта и передававших свои должности от отца к сыну в Смирне, Триполи, Бейруте и Александрии. Все они интриговали, комбинировали, спекулировали, приобретая целые состояния за одну неделю и теряя их за один день».

Для этих людей благополучие Туниса определялось только тем, насколько благополучны они сами, и Мустафа Хазнадар был типичным представителем этой клики, вполне сознававшей, что ее власть держится даже не на штыках (офицеры начальников тоже не любили), но только на согласии держав, заинтересованных в сохранении статус-кво. А потому и поддерживавших удобных людей, хранивших сбережения во французских банках, имевших во Франции недвижимость и, главное, «патенты о протекции». То есть, фактически паспорта Франции, выводившие их из-под тунисской юрисдикции.

Великие державы, однако, тем, в частности, и велики, что никогда не кладут яйца в одну корзину. Поддерживая и поощряя «сливки» общества, клубящиеся вокруг Хазнадара, Париж, Лондон, Турин и другие заинтересованные столицы, исходя из докладов своих консулов и того несомненного факта, что рано или поздно «старый тип» стабильности даст течь, активно работали со всеми, кто в перспективе мог оказаться полезен, прикармливая и «младотунисцев» - служивую мамлюкскую молодежь.

Этих молодых и честолюбивых людей, - кавказцев и славян, - купленных для пополнения аппарата еще при Хуссейне, было не так много, но все они, в основном выпускники Военно-инженерной школы (а то и Сен-Сира), искренне любили Тунис, презирали коррумпированных компрадоров и, тяжело переживая провал реформ Ахмед-бея, считали, что проблема не в консерватории. Запад в их понимании был Идеалом, сочинения Смита, Руссо и Прудона – настольным чтивом, равным по важности Корану, конституция и свободное участие граждан в управлении страной – Символом Веры. Узок был их круг, страшно далеки были они от народа, но цель ребята видели и в себя верили.

«Только деспотизм и тирания мешают Тунису процветать», - утверждал один из их лидеров, генерал Хайраддин (родом абхаз). «Отсутствие политической морали, твердых законов и общественных свобод – вот корень зла», соглашался с ним генерал Хюсейн, лидер № 2 болгарских кровей, а консул Леон Рош, тесно с ними общавшийся, неуклонно доносил в Париж, что «эти молодые честолюбивые люди, неподкупные идеалисты, безусловно, могут обеспечить интересы Франции куда лучше, чем нынешние правители страны, полностью изжившие себя».

Вполне согласен был с французским коллегой и м-р Ричард Вуд, консул Великобритании. Так что, уже не понимая, что делать, Мухаммед-бей, - вернее, Мустафа Хазнадар, - как ни крутились, когда дело дошло до прямых угроз, вынуждены были заявить, что «дальнейшее внедрение в жизнь идей прогресса и цивилизации без участия образованной молодежи невозможно», и пригласить к сотрудничеству «военную оппозицию», по уверению консулов, разработавшую «научно обоснованную программу реформ».

Революционный держите шаг!

Программа, на самом деле, имелась. Правда, не разработанная, а почти дословно списанная с «Гюльханейский хатти-шерифа», положившего в 1839-м начало попыткам верхушечных либеральных реформ в Турции, но это были уже сугубые частности. Главное, что 9 сентября 1857 во дворце бея, в присутствии дипломатического корпуса, вей верхушки Туниса и командующего французской эскадрой, на всяких случай зашедшей в порт, была оглашена «Хартия неприкосновенности». Или, иначе, Фундаментальный пакт – манифест «прав человека и гражданина», утверждавший неприкосновенность личности, имущества и чести всех жителей Туниса, равенство всех подданных, независимо от веры, статуса и пола, перед законом, отмену монополий и полную свободу частного бизнеса.

В приложениях речь шла о «переустройстве суда от норм шариата к гражданскому кодексу, с участием присяжных», формировании «эффективных министерств» и «принципах местного самоуправления», а в новый «ответственный кабинет», возглавляемый по-прежнему Хазнадаром, вошли лидеры «младотунисцев» - Хайраддин (с портфелем морского министра) и Хюсейн (вице-глава МИД). Они же возглавили созданную по указанию бея Конституционную комиссию, немедленно начавшую работу, - и после того как проект был одобрен императором Франции, 3 апреля 1861 конституция, первая в истории уммы, вступила в силу.

Абсолютизм кончился. Бей, как глава государства, назначал министров, которые несли ответственность перед Верховным советом, высшим органом законодательной власти, из 60 «делегатов», треть которых назначал лично Его Высочество, прочие избирались по жребию из списка 5042 «нотаблей», имевших собственность, соответствующую высокому статусу народных депутатов, то есть, тех же «старотунисцев».  Оглашение Основного Закона, как вспоминают очевидцы, «было встречено присутствующими с восторгом. Люди рукоплескали, обнимались, от полноты чувств многие плакали, шампанское пили даже некоторые духовные лица, и все горячо поздравляли друг друга с победой революции и наступлением Эры Милосердия».

Однако, как вскоре выяснилось, не весь Тунис откупоривал «Клико». Некоторая часть населения, - примерно 90% или чуть больше, - сперва, занятая своими делами, на очередные заскоки господ не обратила внимания, а когда пришлось обратить, неприятно удивилась. Затея, придуманная чистой публикой, не имела ничего общего с привычным и надежным шариатом, новым кодексам и непонятно каким судьям народ не верил. Народ верил только старым добрым кади, решавшим дела без глупой болтовни за умеренную мзду, а уж марабуты, улемы и муфтии, в соответствии с Хартией и Конституцией опущенные до уровня обычных граждан, разжигали вовсю, предрекая великие беды.

К тому же, как выяснилось, виновником повышений налогов и прочей гадости теперь является не первый министр, головы которого можно потребовать, даже не бей, которого, на худой конец, можно вынести из «киоска», а непонятно что. Как требовать к ответу какую-то бюджетную комиссию, готовящую какие-то проекты для какого-то финансового комитета, не знали даже самые мудрые улемы. Зато даже самому последнему издольщику и водоносу было совершенно ясно, что залог лучшего будущего заключается в «Долой налоги!» и «Долой мамлюков!», а главное, в «Долой Конституцию!», которая приехала невесть откуда и притащила с собой все эти не вмещающиеся ни в какие духовные скрепы гадости.

Уже в начале 1862, - Революции не исполнилось и годика, - несколько тысяч «человек и граждан» Туниса, подняв не зеленые, а черные флаги двинулись к бейскому дворцу, требуя отставки Мустафы Хазнадара, введения твердых цен на зерно и немедленной отмены своих гражданских прав. Разгонять пришлось три дня, огнем на поражение, и ответственность за разгон взял на себя не дико напуганный премьер, кинувшийся паковать чемоданы, а генерал Хюссейн, согласившийся стать «диктатором» со словами типа «Всякая революция лишь тогда чего-либо стоит, когда она имеет силу защищаться», а позже, объясняясь в мемуарах, почти дословно предвосхитивший мотивацию Густава Носке: «Когда волки атакуют овчарню, собака убивает волков».

Вслед за тем, прошла волна арестов, затронувшая даже духовных лиц, замеченных в провокации «контрреволюционных настроений», и это совершенно никак не способствовало восстановлению гражданского мира. Особенно в глубинке, где бедуины вовсю срывали телеграфные провода и рубили столбы, а сельское население взбудоражилось настолько, что наследнику престола, осенью 1862 поехавшему выяснять, почему не поступают налоги, пришлось искать убежища у французов на территории Алжира. И в такой ситуации «весь Тунис» внимательно смотрел на либералов, ожидая от них обещанных золотых гор, а либералы, с ужасом обнаружив, что «конец извечному режиму восточного деспотизма и произвола» настал, а светлого будущего нет как нет, метались, не зная, что делать.

То есть, они-то знали, однако, вопреки ожиданиям, иностранные консулы, к которым их протеже примчались за советом, не только не помогли, но, напротив, высказали  претензии. Партнерам  очень не нравилось, что Верховный совет, в отличие от самодержавия, не исполняет, что велено, а позволяет себе перед тем, как сказать «oui», задавать вопросы, а то и упираться, тем самым огорчая европейских партнеров, уже распределивших концессии и подряды. Из уст месье Роше прозучало даже нечто вроде «Если не можете держать в руках этих наглых болтунов, дайте нормально работать месье Хазнадару, который все знает и все умеет».

После чего, обдумав ситуацию, большинство «младотунисцев» решило выйти из правительства. В ноябре 1862 подал в отставку генерал Хюссейн, в декабре, «не желая, — как он писал впоследствии, — своим участием в делах способствовать обману моей приемной родины, которую безжалостно влекли к гибели», сложив полномочия, покинул страну и генерал Хайраддин, а Мустафа Хазнадар, публично обвинив «дезертиров» в «нежелании работать на благо бея и народа», сформировал Правительство Национального Спасения.

Экономический блок

Итак, политическое поражение Хазнадара, которое он практически сам организовал, даже  подсобив либералам себя победить, в конечном итоге, когда «младотунисцы» показали себя прекраснодушными, ни на что не способными мечтателями, серьезно укрепила позиции того же Хазнадара, показав, что ему (и его методам) нет альтернативы. Теперь, когда державы, решив от добра добра не искать, прекратили эксперименты, требуя от властей только исполнения капризов «дружественного» бизнеса, у премьера были окончательно развязаны руки, и консулы перестали получать жалобы.

Безусловно, некая специфика в работе тунисских властей была, но правила ее, четко и внятно оговоренные, никого не возмущали, скорее, наоборот. «Это Эльдорадо, - писал компаньону  негоциант Этьен Шамбре, - поверь, это Эльдорадо! Конечно, чтобы войти в нужный кабинет, необходимо кому следует заплатить, но эта такса невелика, а кроме того, затраты себя окупают тотчас же. Любой министр, любой начальник департамента идет навстречу, стоит лишь оговорить форму участия. Некоторые предпочитают устроить своих людей, как компаньонов, некоторым больше по душе перевод заработанных сумм  на счета их доверенных лиц или в виде недвижимост во Франции, но это их законное право!», - и хотя об этом знали все, мало кто возмущался.

Более того, печальная история некоего Али Ваали, чиновника министерства строительства, по информации того же месье Шамбре, отказавшегося от «участия» и потерявшего пост, ибо «нежелание обогащаться считается признаком опасной неблагонадежности», многим вправила мозги. Не мы такие, жизнь такая, покряхтев, согласилась чистая публика и, каждый на своем месте, занялась будущим детей, которое важнее всего.

В итоге, всего за пару лет практически весь бизнес Туниса лег под иностранных партнеров, - не только из Франции, но и из Англии, Пруссии, Италии и Австрии, - скупивших тысячи садов, домов и плантаций. А ежели (изредка случалось и такое) что-то мешало действовать лично, к услугам «патронов» всегда были оравы «протеже», имевших французские «дружеские паспорта», освобождавшие владельцев от уплаты налогов и претензий местной полиции.

Собственно, очень скоро нельзя было и понять, кто власть в Тунисе: только месье Рошен, которого коллега Вуд снисходительно именовал «не очень расторопным», содержал более 400 осведомителей и лобистов во всех ведомствах, а сколько их было у м-ра Вуда, один Бог весть, и даже самый захудалый искатель удачи из Европы держал на ставке двух-трех полезных человечков. В систему мало-помалу втянулись все, никакой оппозиции у Хазнадара, разрешавшего чиновникам все, кроме бескорыстной работы на государство (таких считали «подозрительными») не было, да он, имея в собственности замок в долине Луары и виллу на Лазурном берегу, ничего и не боялся, ибо, на самый крайний случай, яхта «Процветающий Тунис» стояла в порту под постоянными парами.

Так что, элиты обогащались, а дефицит рос, внутренние займы его не покрывали, облигации не погашались и, в конце концов, премьер решил брать займы внешние. А поскольку серьезные банки ссужать деньги Тунису не рисковали, в 1863-м Хазнадар воспользовался услугами Эмиля Эрлангера, своего рода «Сороса своего времени», специализировавшегося, - о чем мы уже говорили в «египетском» цикле, - на раздевании догола «младших партнеров».

Условия займа были грабительские: из 35 миллионов франков Тунис реально только 5,6 миллионов, а погасить обязался вдесятеро больше. При этом, «входя в положение правительства Туниса», Эрлангер согласился не ждать возвращения долга, но возместить его себе сам. Для этого ему были отданы таможни и право сбора подушного налога, который его представители немеленно увеличили вдвое, распространив и на ранее «неподатных» жителей столицы, еще ряда «льготных городов», чиновников, военных и даже улемов. И вот тут ухнуло.

Мнение большинства

Когда жить совсем уж нельзя, жизнь теряет привлекательность. Очередной взлет налогов и распространение их на тех, кто отродясь, работая на державу, налогов не платил, сломало спину верблюду: стихийные митинги начались повсюду, давить их сразу сил не было, а искры, разлетаясь, зажигали костры по всей стране. Улицы и караван-сараи заполнили невесть откуда явившиеся «дэвона», скачущие дервиши, вопящие, что кто не пляшет, тот кафир. А в марте 1864 плясали уже все. И крестьяне, и города, и кочевники, местные администраторы, кому очень повезло, сбежали, но таких было немного.

Войска, посланные на подавление уже не беспорядков, но восстаний, переходили на сторону мятежников, а после того как 16 апреля в городе Кефе солдаты генерала Фархата, министра внутренних дел, получив приказ стрелять, вместо того с интересом смотрели, как толпа рвет министра на тряпки, восстание прекратилось в войну. По городам побережья прокатилась волна погромов, разъяренные обыватели разоряли европейские кварталы, заставляя «неверных» бежать на корабли, стоявшие на рейде, бейских чиновников, в лучшем случае, выгоняли, избирали городские правительства, объявлявшие независимость от «мамлюков».

В начале мая крупные отряды диссидентов действовали уже в окрестностях Туниса, они сожгли дотла виллу Хазнадара и много других вилл, мамлюки и европейцы в столице визжали от ужаса, требуя принимать меры. Психовал и бей. Только сам Мустафа-паша, вообще-то не храбрец (в январе 1862, в обстановке, куда менее жесткой, он чуть не сбежал),  все время «сохранял полное спокойствие», - и это удивляло многих. Ведь найдись в этот момент кто-то, способный объединить массы, ситуация могла бы пойти по максимально неприятному для «элит» варианту, но…

Такового не нашлось. Вернее, нашелся. Или, еще вернее, нашли и выдвинули: наставники сурового тариката Тиджанийя предложили в «народные беи» некоего Али бен Гедахема, и массы его приняли как знамя, ибо грамотный бедуин, сын кади, красиво говорил, умел писать свое имя по-французски, имел часы на цепочке и носил документы в портфеле, а значит, был из «настоящих господ, но встал на сторону народа». Но приняли именно как знамя, не объединяясь. Крестьяне боялись бедуинов и не любили горожан. Бедуины презирали и горожан, и «быдло». А горожане, в свою очередь, боялись и «быдла», и «дикарей», в связи с чем, принимали «народного бея» только как временную фигуру, а в целом, более всего надеялись на Стамбул, который приде, порядок наведе.

В итоге, одни бегали с черными знаменами, другие с зелеными, никто никому, кроме лично знакомых земляков, не подчинялся, а когда «народному бею все же удалось собрать в священном Кайруане съезд полевых командиров, решение их было совсем не таким, на какое Али бен Гадахем и его духовные пастыри расчитывали. Никто не оспаривал, что Али – бей, никто не возражал против того, что бей – народный, но подчиняться ему боевики не соглашались, пока он не заявит публично, что уважает не только Тиджанийя, но и все другие тарикаты, и не перестанет окружать себя людьми из родного племени башийя.

Естественно, столь вызывающие требования «народный бей» принять не мог, в связи с чем, все ограничилось формальным «ура», а отряды повстанцев по-прежнему действовали вразнобой, решая местные проблемы и совершенно не думая о походе не какой-то Тунис. Можно сказать, - как пишут некоторые историки, - «в тот момент, когда возможно было все, они не решились победить», а потом стало поздно. В начале июня, собрав на совещание консулов и представителей Эрлангера, Хазнадар получил у них разрешение «делать все, что может способствовать успокоению». А получив, в первую очередь, объявил, что «Конституции больше нет!», и тем самым лишил мятеж, как минимум, половины народной поддержки, поскольку широкие народные массы были уверены, что главные беды именно от какой-то Конституции.

Далее объявили об упразднении «новых судов», после чего, получив кормушку взад, начали проявлять здравый смысл улемы и кадии, сильно опасавшиеся диктатуры Тиджанийя в случае победы мятежников, - и наконец, с максимально торжественной помпой отменили «двойное налогообложение», вернув (как потом оказалось, на время) старую таксу, ранее казавшуюся непосильной, а теперь всех обрадовавшую, как невероятная льгота.

Теперь бунтовали только полная «чернь» и бедуины, а эту задачу уже можно было решать, тем паче, что друзья спешили на помощь: к берегам Туниса стягивались английские, итальянские и французские эскадры. Затем появилось несколько османских фрегатов, к алжирской Константине, на границе с Тунисом, подходили зуавы в красных штанах, а Италия и вовсе предложила бею «любую помощь, вплоть до посылки вспомогательных войск».

Этого, однако, Хазнадар, опасаясь непредсказуемых развитий сюжета, уже не хотел. Пик угрозы  прошел, все было под контролем, все просчитывалось, и агентура на местах работала. От лица властей всем обещали всё, четко упирая на проблемы каждой местности отдельно, а в ряде случаев, признавая и новые органы власти на местах. Плюс к тому, мягко напоминая, что если не убрать урожай, голодать будут все, и заранее предлагая купить собранное по достойным ценам. В итоге, понемногу разошлись по домам и крестьянские ватаги, так что, на повестке дня остались только племена.

Больной перед смертью потел

А племена, как положено, ссорились, решая, чьи заслуги перед «народным беем» круче и что кому достанется, когда мамлюки убегут. Споры переходили в драки, драки в схватки, схватки в резню, по ходу которой проигравшие кланы обращались к правительству, каясь и прося помощи. Хазнадар не отказывал никому. Брал под защиту, ничего не требуя взамен, приглашал ходоков в Тунис, дружески общался, дарил деньги и сулил «безоговорочную амнистию, снижение наполовину налога ашур, назначение на местах каидов из туземного населения вместо мамлюков», не говоря уже об отмене конституции и светских судов, что уже не обсуждалось, как свершившийся факт.

В результате, 26 июля вожди 14 племен объявили о прекращении войны и покаянии перед «законным беем», а шейхи Тиджанийя и лично Али бен Гедахем согласились не мутить воду в обмен на автономию своей области. В принципе, в создавшейся ситуации это было бы для них лучшим исходом, если бы Хазнадар хоть немного намерен был соблюдать договоренности, - но таких соображений у него не имелось. Напротив, собрав за полтора месяца, - естественно, с помощью партнеров, - более или менее надежные части, правительство в начале сентября направило на юг генерала Ахмеда Заррука, приводить в чувство города Сахеля, а генерала Рустама, - на запад, добивать совершенно лишнего во всех раскладах Али бен Гедахема.

Вполне сознавая, что раздоры в лагере мятежников углубляются чем дальше, тем больше, генералы не спешили, ограничиваясь обороной и уничтожая мелкие отряды самых фанатичных врагов бея, которые осмеливались нападать. В октябре операции на Южном фронте фактически превратились в зачистки: боев практически не было, города и поселки открывали ворота, каратели изымали оружие и хотя кровь старались не проливать, грабили беспощадно, в целом, изъяв в качестве «военной контрибуции» примерно 15 миллионов франков, что в девять раз превышало сумму среднего ежегодного налога, собираемого в Сахеле.

«Считаю своим долгом информировать,— доносил консулу французский агент, прикомандированный к колонне Заррука,— о варварстве, с которым генерал Ахмед, человек интеллигентный и европейски мыслящий, исполняет приказы бея, начисто обирая туземцев и подвергая пыткам пожилых людей и женщин, которые не принимали никакого участия в инсуррекции». Однако донесение это легло в стол: право правительство вознаградить себя за перенесенные страхи, а заодно и пополнить бюджет, партнерами ни в коей степени под сомнение не ставилось.

Колонне Рустама, правда, пришлось тяжелее. Осознав, что их кинули, фанаты Али, - примерно 5 тысяч самых упертых, - остановили карателей близ города Кефа, и Хазнадару пришлось срочно искать деньги на формирование подкрепления и подкуп племен, вожди которых были не прочь подзаработать. А поскольку подзаработать хотелось многим, проблем не возникло: в январе 1865 Рустам, хотя и не без труда, разгромил «народного бея», вынудив его самого и остатки его сторонников уйти в Алжир и сдаться французам.

Амнистию после этого, разумеется, отменили, всех не бедуинов, как-то отметившихся в событиях, начали ловить и вылавливали аж до конца апреля, порциями по 200—300 кандальников отправляя в бейский дворец, где их забивали насмерть дубинками под взвизгивания и  скучающих наложниц и аплодисменты евнухов. Что же до Али бен Гедахема, то французы, решив его, на всякий случай, придержать, эмигранта не выдали, но посадили на такой скудный паек, что жалоб на «недостойное монарха содержание» в архивах Алжира за два года накопилось почти сотни.

В итоге, в январе 1867, устав от такой жизни, «народный бей» написал марабуту Тиджанийя письмо на тему «Возможно ли прощение?» и получив в ответ гарантии заступничества, вернулся в Тунис. Однако, как выяснилось, наставник ни принять, ни укрыть его временно не может. Так что, бедняга какое-то время ныкался в окрестностях Кефа,  прося марабута о встрече, но без успеха, а 28 февраля, очень тяжело простуженный, в бреду и поту, был выдан стражникам местным врачом, считавшим, что без госпитализации больной не жилец.

Впрочем, уже не помогло:  срочно доставленный в больничку Ла-Гулетты, Али, как ни старались врачи-французы,   5 марта умер  от пневмонии, на годы вперед дав «базару» повод судачить, что узника всенепременно отравили приспешники Хазнадара, не посмевшего публично казнить «народного бея».

Партнерство требует жертв

Устранение с политической арены «младотунисцев», допущенных к рулю и тотчас показавшими беспочвенность своих прожектов, и «традиционалистов», казалось бы, потрясших основы, но слившихся удивительно легко, случившиеся практически одновременно, позволяют некоторым исследователям высказывать предположение о «комбинации» Хазнадара, красивой двухходовкой выбившего из всю оппозицию.

Так ли это? Не специалист, поэтому утверждать не рискну. Но вот в чем сомнений нет, так это в том, что традиционный курс Мустафы-паши на максимальный слив Туниса «партнерам» с этого момента ускорился и углубился. В том же 1865-м Франция выписала «африканским друзьям» новый займ, полностью ушедший на погашение процентов, а в мае 1866 правительство заявило о банкротстве. Как при Ахмед-бее, прекратились выплаты жалованья, облигации опустились в цене ниже превратились бумаги, на которой они были напечатаны, дыры затыкались разве что случайными займами у мелких банков, ставивших чудовищные условия и берущих невероятные залоги.

При этом четко прослеживалась любопытная тенденция: оформив кредит у французов, премьер-министр без видимой нужды тут же брал новые, у итальянцев и англичан. В результате в 1868-му государственный долг Туниса перевалил за 150 миллионов франков при общем ежегодном доходе примерно в 13 миллионов, и тогда Хазнадар сделал шаг, вошедший в историю мирового кредитования, как «досадная ошибка».

Подписав с итальянцами и англичанами секретный протокол о новых займах, он передал им в обеспечение доходную собственность, уже уступленную французским банкам, а потом, пригласив на беседу французского консула и предложив просмотреть черновик письма Наполеону III, «случайно» передал дипломату папку с протоколами о займах. И более того, когда изумленный консул спросил, можно ли скопировать, «случайно» не стал возражать.

Как пишет Поль Лярош, «этот поступок или не имеет никаких разумных объяснений, или объясняется очень легко, но, в любом случае, что бы ни говорил позже Хайраддин, никаких документальных доказательств личного интереса премьер-министра по сей день не обнаружено», и это правда. Об этом и сейчас ничего не известно.

К слову сказать, в этом сюжете многое по сей день неясно. Например, чистой воды детектив со странным, раз и навсегда исчезновением некоего Махмуда Лулу, близкого к премьеру чиновника-албанца, курировавшего получение займов: он отправился кататься на яхте, зачем-то прихватив с собой всю бухгалтерию  по последним займам, и пропал бесследно, вместе с документами и двумя матросами, после чего выяснилось, что счета пусты.

В итоге грянул знатный финансово-политический скандал, завершившийся тем, чем только и мог завершиться. Как и в Египте (подробности в «египетском» цикле) державы поставил вопрос о внешнем контроле, и 5 июля 1869 бей, услышав от Мустафы-паши, что иного варианта нет, подписал декрет об учреждении Международной финансовой комиссии, с этого момента получившей полный контроль над египетскими финансами, а председателем ее, по ходатайству Стамбула, стал, вернувшись из эмиграции, уже известный нам генерал Хайраддин. С этого момента, Тунис, формально оставаясь независимым, стал независимым только формально. По крайней мере, до решения вопроса с долгами, но все понимали, что решить этот вопрос уже невозможно.

Экономика в Тунисе фактически кончилась. Армия разбегалась, чиновники кормились мелкой торговлей и поденными работами, рынок опустел, а жестокая засуха, голод и эпилемия холеры окончательно парализовали все, что еще хоть как-то бултыхалось. «Обширные пространства, — отмечает Ганьяж. — не обрабатывались, зарастали кустарником, где паслись кое-какие тощие стада, владельцы которых считали себя счастливцами и, вооружившись топорами, охраняли своих коз денно и нощно». Тысячи людей бежали из деревень, занимались кражами и разбоем, уважаемые мусульманки с позволения отцов и мужей осваивали в портах премудрости проституции.

Возможно, определение «Тунис стал не более чем обширной пустыней», данное Хайраддином, не вполне соответствует истине, - генерал, ненавидевший Хазнадара, все же преувеличивал (ведь кто-то в стране все-таки жил), и все же численность населения всего за четыре года сократилсь почти втрое и составляла всего около 900 тысяч душ. Короче говоря, кредиторы отбивали свое, руководство получало долю, а вообще все было хуже некуда и перспективы не просматривались, но тут Тунису предложили работу…

Стратегический ресурс

Мнение специалистов, склонных полагать, что «досадная ошибка» Хазнадара была частью парижской интриги, нацеленной на превращения Туниса, и так повязанного по рукам и ногам, в официальную колонию Франции, не лишено оснований, - но только Аллах знает пути. Именно в это время Парижу стало не до того. Обострение отношений с Пруссией, а затем и война, завершившаяся седанским позором, ослабило удавку на шее Туниса, а потом у Франции, уже не Империи, возникли серьезные сложности в Алжире.

В принципе, французы там не зверствовали, города побережья развивались, многие «туземцы» вполне сознательно сотрудничали с новыми хозяевами, - но к «людям песков» это не относилось. Потерявшие исконные привилегии племена, особенно, на востоке колонии, волновались постоянно, а война в Европе еще и подлила масла: пошли слухи о принудительном наборе алжирцев в действующую армию, о выплате репараций за счет племен, о предстоящем заселении колонии беженцами из Эльзаса и Лотарингии.

И все это весьма умело оборачивали себе на пользу марабуты салафитского тариката Рахманийя, контролировавшего 250 арабских и берберских племен Орана, стремившиеся во что бы то ни стало «сбросить неверных в море». Раньше мечтать об этом было опасно, но теперь мудрым старцам показалось, что время пришло, и сам верховный наставник, слепой и парализованный шейх Хаддад, переносимый на носилках из селения в селение, горячо агитировал за джихад во имя построения очередного ИГ.

В начале 1871 весь восток Алжира был усеян «шартийя» - ячейками, ведущими «очень малую войну». Подпольщики следили, соответствуют ли нормам шариата действия присяжных каидов и кади, конфисковывали имущество у тех, кого считали «мунафиками», в особых случаях, судили и казнили. Тайные склады ломились от оружия. Нашелся и подходящий военный лидер – некто Мухаммед Мукрани, отпрыск старинного рода, популярный в массах, поскольку не задирал нос и всегда стоял за справедливость, помогая беднякам в тяжелые годы.

Ему верили, и когда 15 марта шейх Хаддад дал отмашку и Мукрани поднял знамя джихада, «Хизбалла» мгновенно оборосла тысячами добровольцев, так что, уже через две недели все французкие гарнизоны оказались в блокаде, после чего огонь перекинулся на юг и в центр. Не поддержали мятеж лишь племена Запада, получив из Дамаска специальную просьбу Абд-аль-Кадира. А европейские колонисты, которым удалось добраться до городов, рассказывали вещи столь жуткие, что французские войска получили официальный приказ «ответить на варварскую, вопреки всем нормам гуманности, цивилизации, ислама и христианства систему ведения войны так сурово, чтобы даже правнуки наказанных содрогались от ужаса».

Однако прежде чем наказывать, нужно было устоять, а войск было очень мало, - и тут, балансируя на грани паники (и было отчего) алжирские власти вспомнили о Тунисе. Там, конечно, все было очень плохо, но все же имелось около 20 тысяч обученных солдат, там обитали воинственные племена, и все они хотели есть, - а бей и Хазнадар готовы были помочь, но, конечно, не даром. Им, сознающим, какой шанс выпал, хотелось многого: реструктуризации долгов, например, и  беспроцентных, а лучше безвозвратных кредитов , и гарантий Франции в переговорах с другими кредиторами, в связи с чем, переговоры шли на грани вежливого шантажа. Однако французы, даром что увязли в  в войне с Коммуной, объяснили еще раз: нужны солдаты, солдат будем кормить и платить жалованье, об остальном подумаем, а если будете дуть щеки, пеняйте на себя.

Следует признать:  Мустафа Хазнадар все понял, сдулся и проявил чудеса распорядительности. Буквально за неделю армия была воссоздана, - узнав, что намечаются харч и какие-никакие деньги,  дезертиры помчались обратно в казармы, в связи с чем, бандитов стало намного меньше, а из песков галопом прилетели ополчения. Так что уже в середине апреля тунисцы, ударив с тыла, повисли на плечах уже нацелившихся на Константину и Алжир повстанцев, мешая им развивать наступление и позволяя французам укреплять позиции.

Нельзя сказать, что они проявили себя блестяще, наоборот, в стычках и сражениях их как раз били, но за упорство полагалась премия,  и на борьбу с голодными и злыми тунисцами Мукрани пришлось перебросить более половины наличных сил,  после чего наступление его войск захлебнулось и все успехи первого этапа войны сошли на нет. А после гибели  главкома (он пал в бою с франко-тунисским отрядом 5 мая) и  прибытия из метрополии, где с Коммуной наконец-то покончили, подкреплений, перелом стал очевиден. К июлю основные силы повстанцев были разбиты, марабуты Рахманийя, в том числе, и дедушка Хаддад, попали в плен, и хотя Ахмед  Бу Мезраг, брат  Мукрани затянул герилью  аж до января, это уже была агония, хотя и очень громкая.

И до последнего дня, - то есть, до 20 января 1872, когда французы схватили Бу Мезрага,  рядом с ними были тунисцы, сражавшиеся не очень умело, но очень отважно: «Многие из нас, - пишет майор Шарль Бюжо, - обязаны им жизнью, и они славные парни, хотя и то правда, что их отвагу подкармливает разрешение присваивать все, что приглянется в мятежных селениях». Впрочем, это уже детали. Главное, что дотации за участие в войне, не говоря уж о горах добра, привезенных фронтовиками домой, на какое-то время  смягчили казавшуюся совсем безысходной ситуацию в Тунисе.

Бодался теленок с дубом

Вмешательство в алжирский конфликт окупило себя: Франция кое-что простила и кое о чем слегка походатайствовала. И тем не менее, судьба Хазнадара была решена. Созданная по инициативе Хайраддина и ходатайству Стамбула ревизионная комиссия вскрыла далеко не все, - архивы оказались изрядно подчищены, - но и того, что выяснилось, с головой хватало на процесс и пяток смертных приговоров по десятку статей. На чем и настаивал Хайраддин.

Однако не вышло. Мустафа-паша знал слишком многое и слишком о многих, чтобы заинтересованные лица допустили слушания. За «старого джентльмена, посвятившего всю жизнь трудам на благо Туниса и цивилизации» горой, призывая к «во имя гуманизма и лучшего, что есть в человеке, не верить клевете», встали парижские журналисты, лондонские парламентарии, римские министры, прусские банкиры и прочая, прочая, прочая, вплоть до Ассоциации корабелов Греции, - поэтому, в конце концов, на виселицу пошел некий Умар Тикейри, секретарь кабинета министров, объявленный виновником всех преступлений режима, а месье Хазнадар, собрав вещи, убыл на виллу в Марсель.

И тем не менее, сама отставка его, без положенного ордена и объятий бея, зато с повальным бегством из страны подельников рухнувшего дуба «приобрела характер настоящей революции», тем паче, что к власти на волне всеобщих ожиданий вернулись либералы-«младотунисцы» во главе с Хайраддином, имевшим до эмиграции репутацию человека, «безупречность которого неопорима», и ничуть ее не растерявшим.

Правда, за семь лет добровольного изгнания генерал изрядно изменился и растерял иллюзии. Он больше не грезил о «правах человека и гражданина», более того, удивил креативный класс категорическим отказом восстановить конституцию, за которую когда-то так страстно боролся. Теперь он полагал, что «для подлинно конституционного правопорядка нужны были по крайней мере две вещи: достаточно просвещенный правитель и достаточно просвещенный народ, которые понимали бы новые законы и выражали готовность действовать в соответствии с ними».

Если же, пояснял он, нет ни того, ни другого, а у нас в Тунисе ни того, ни другого нет, даже самая хорошая конституция, «напиши ее хоть сам месье Гюго», остается «салфеткой». А следовательно, подводил итог новый премьер, следует, «не пытаясь поймать Луну, решать посильные задачи», в первую очередь, для начала, построив хотя бы реальный просвещенный абсолютизм, где законы работают, а чиновники не превращают власть в кормушку. Хотя бы как в Турции, где Мидхату-паше, пусть со скрипом, но что-то же удается.

В общем-то, здраво. Без захлестов. И кое-что даже начало получаться. В самый короткий срок Хайраддин почистил аппарат, набрав туда образованных юношей со взором горящим, отменил продажу должностей, полностью перетрахал налоговую службу и даже заставил работать относительно честно местные управы. Как-то упорядочил и непростые отношения между помещиками и их пеонами, не посягая на святое, но точно определив соответствующим законом взаимные права и обязанности. Списал недоимки и начал раздавать в льготную аренду государственные имения. И в результате, к удивлению очень многих, сумел не только оживить торговлю, промышленность и почти мертвое сельское хозяйство, но и, не прибегая к займам, своими силами восстановить финансовую стабильность Туниса.

Вот только логическое развитие данной программы вело генерала к конфликту с иностранцами. Притом, что на их привилегии он, все понимая, не посягал, даже намек на замысел как-то ограничить режим «протекций», хоть сколько-то уравняв в правах местных и «понаехавших», а тем паче, попытка обсудить с консулами возможность хотя бы временного повышения пошлин на импорт, была встречена державами в штыки, - если раньше Хайраддина рассматривали, как либеральную, исповедующую «европейские ценности» альтернативу Хазнадару, то теперь в дипломатических депешах речь шла об «опасном авантюристе, склонном к анархическим экспериментам, угрожающим священным принципам свободы», и консулы умело настраивали против премьер-министра бея, разъясняя ему, что генерал, «нахватавшийся в Турции опасных идей», подумывает о республике. Это, конечно, был абсурд, но спьяну Мухаммед ас-Садок мог поверить решительно во что угодно, а трезв он бывал нечасто.

Безусловно, копать под премьера с его огромной популярностью было сложно, но капля камень точит, и сознавая это, Хайраддин сделал шаг, после которого ни о каком компромиссе с Европой не могло быть и речи. Исходя из формулы «вассалитет Туниса — гарантия его независимости», генерал поднял скользкий вопрос об отношениях Туниса сПортой, частью которой он, пусть чисто формально, но был. Иное дело, что как бы понарошку, и в самом Стамбуле давно уже согласились, что раз с воза упало, то пропало, но это уже было делом юристов, а юристы у премьера подобрались хорошие, и Хайраддину удалось выправить в Порте фирман, подтверждающий, что его страна по-прежнему входит в состав Османской империи. Естественно, на правах «широкой автономии».

Логика тут была проста: о близости генерала к Мидхату-паше, главе турецких либералов и в то время великому визирю Порты, знали все, и в статусе автономии одной из великих держав Тунис мог не пресмыкаться с другими великими державами. До какой-то степени, конечно, и все же. Однако даже мысль о возможности потерять хотя бы часть позиций в уже почти колонии, - а при восстановлении вассалитета это было неизбежно, - доводила до белого каления Париж, конфликта с которым турки не хотели, и потому на фирман никто не обращал внимания. А нужно было, чтобы обратили.

И Хайраддин, стремясь добиться своего, совершил ошибку, исправить которую было невозможно: в 1877-м, по просьбе горячо чтимого им Мидхата-паши, обещавшего решить все вопросы, он добился согласия бея на участии Туниса в войне против России. Войне, абсолютно непопулярной, никому непонятной, с тяжелыми дополнительными поборами на подготовку 4-тысячного экспедиционного корпуса, - и все это дало врагам премьера повод нанести давно задуманный удар.

21 июля во время рутинной встречи бей, выложив на стол сводки о беспорядках в регионах и (главное) копии приватных писем премьера Мидхату-паше, предложил Хайраддину выбор: или заявление об отставке, или трибунал по обвинению в государственной измене и заговоре с целью лишить страну независимости. Крыть было нечем, - французская агентура в Стамбуле поработала на славу, - и генерал выбрал первый вариант, а спустя несколько дней, ошельмованный в прессе и опасаясь вполне вероятного ареста, покинул страну, накануне отъезда узнав, что на его место, по совету консулов, назначен «достойный и умудренный опытом» Мухаммед Хазнадар, кузен эмигранта Мустафы.

Generation P

В том, что новый премьер, Мухаммед Хазнадар, 67 лет (глубокая старость по тем временам и местам)  от роду, вечно на третьих ролях, очень послушный рамолик, фигура временная, все, кто хотя бы минимально следил за интригой, понимали, а прочим пресса разъясняла. По сути, от него требовалось одно:  разгромить  все, что построил Хайраддин, и когда кадры, подобранные генералом, были уволены, реформы отменены, осужденные жулики и воры рангом пониже выпущены, а рангом повыше начали возвращаться в Тунис, консулы, сказав старику спасибо, сообщили бею, что теперь он может назначить главой правительства кого сам пожелает. И бей пожелал Мустафу бен Исмаила.

Впрочем, этого молодого человека, подобранного еще подростком «одним тунисским офицером на набережной Ла Гулетты, где едва перебивался, собирая окурки» и подрабатывая проститутом, его высочество всегда желал. Ибо по всем откликам, парень был «так бесподобно красив, что сам Адриан, увидев его, изгнал бы из дворца Антиноя», а Мухаммед ас-Садок, даром, что многодетный, был на задок чрезвычайно слаб. В связи с чем, поселил «своего Адониса» в смежных покоях, на первых порах даже прерывая заседания кабинета, чтобы уединиться с ним, выдал за него дочь, тем самым породнив с династией, дал чин генерала и, наконец, 23 июня 1878 года назначил премьер-министром, хотя тот ни читать, ни писать не умел, бумаг боялся, а на заседаниях кабинета предпочитал курить гашиш.

Такой кадровый ход консулы весьма одобрили, в парижской прессе появились статьи о «молодом динамичном политике из самой глубины народных масс, ярком представителе нового поколения национальной элиты, способного внести струю свежего воздуха в затхлые коридоры Бардоского дворца», к новому премьеру приставили «компетентных политических советников», - ливанца с французским «протеже» и двух мальтийцев с британскими, и…

Очень скоро жители Туниса поняли, что Мустафа Хазнадар, если вдуматься, был честнейшим, яро радевшим за судьбу страны руководителем, а сам он, сидя на вилле под Марселем, печатал в тунисских газетах злорадные колонки в жанре «Получи и распишись». Коррупция, при Хайраддине загнанная в подполье, а в эпоху Мустафы-паши хотя бы ранжированная, стала нормой жизни, профессии сводника и сутенера – завидными (старые знакомцы премьер-министра получили высокие придворные должности и посты в министерствах), попилы и откаты стали настолько прозой жизни, что открыто закладывались в финансовую отчетность.

Слабые попытки самых отчаянных придворных сообщить бею о происходящем наталкивались на «добродушную улыбку и просьбу не придавать значения шалостям талантливого мальчика, который скоро перебесится и будет приносить стране пользу», зато борьба между креатурами англичан, французов , итальянцев и (понемножку) всех остальных в Доме Правительства временами переходила в драки, поножовщину, а пару раз и в перестрелку: отстаивая интересы боссов в тендерах на железнодорожные концессии, портовые привилегии, рудники и плантации, министры, директора департаментов и прочий чиновный люди, шли на любые жертвы.

Впрочем, всех подавляла Франция, «особые права» которой на высшем уровне никто не оспаривал. «С этого времени, — писал Хайраддин в мемуарах, — консул Франции стал всемогущ; бей услужливо смотрел ему в рот, Мустафа бен Исмаил и его проходимцы бежали к нему за указаниями по любому повод, а если он сам чего-либо просил, просьба исполнялась в тот же миг, с женской суетливостью». И за всем этим всем было как-то недосуг обратить внимание хотя бы на то, что в южных областях началась форменная война между племенами, не говоря уж о том, что платить налоги бедуины вообще не собирались.

В принципе, яблочко можно было даже не срывать, а просто подставить руку, - лодка не просто качалась, она тонула, - и на Берлинском конгрессе 1878, когда из уст главы французской делегации прозвучало, что, дескать, есть, мол, у Парижа некие планы, лорд Солсбери, как вспоминал Бисмарк, понятливо прищурившись, ответил: «Ах, этот Тунис! Берите Тунис, если хотите. Не так ли, граф?», - на что железный канцлер, пожав плечами, изобразил Ja.

Так и обтерли. Встала на дыбы только  Италия, тоже считавшая себя полноправным членом клуба, алчущая колоний и вложившая в Тунис немалые деньги, но гордым потомкам древних римлян с британской учтивостью, галльским шармом и тевтонской однозначностью дали понять, что когда надо будет, их спросят, -   и взбешенные пиноккио, оставшись без «компенсаций», ринулись ставить подножки Франции. Серия интриг и подстав затянулась на целых полтора года, однако в конечном итоге итальянцы добились только того, чтобы Париж, которому это надоело, решил не ждать 1885, на который было намечено, а решать тунисский вопрос срочно.

Вопрос принципа

Оставалось только найти предлог, но предлог и искать не надо было: на прозрачном алжиро-тунисском кордоне, через который туда-сюда сновали кочевники, возя вековечную контрабанду, постоянно что-то происходило. Так что, когда 30—31 марта 1881 французские пограничники вступили в бой с племенем хрумиров и сведения об инциденте, да еще с тремя «двухсотыми», дошли до Парижа, радость была безмерна.

Естественно, французские СМИ хором взвыли про «варварское нападение диких хрумиров на африканскую Францию, предотвратить которое неэффективное, коррумпированное правительство бея не смогло». Естественно, европейская Франция немедленно предъявило Тунису ноту, известив о своем «праве и намерении оказать помощь правительству бея в деле восстановления порядка». Естественно, Палата депутатов тут же вотировала столько денег на «помощь Тунису», сколько попросили военные. И естественно, на границе с Тунисом началась концентрация французских войск. А протест бея Мухаммеда ас-Садока, 7 апреля нахально заявившего, что никакой помощи не надо, а вступление французских войск на его территорию «явится покушением на суверенитет Туниса, а также на интересы иностранцев, в частности на сюзеренитет Османской империи», остался не только без ответа, но и без внимания.

Бей, понимая, что вот-вот восточная сказка кончитая, стелился ковриком, протестовал, соглашался на любые уступки «при посредничестве держав» и клялся всем святым, от Корана до памяти отца, что «друга, вернее Туниса, у моей любимой Франции никогда не будет», но его метания всем были до лампочки. Англия и Рейх определились, и в такой ситуации ни интриги Италии, ни хмурая мина Турции, ни готовность Испании и России, если что, высказаться за Тунис, уже никакой роли не играла. 24 апреля 1881 французские войска перешли границу, поставив бея и его премьера перед нелегким выбором: сдаться сразу или все-таки помучиться.

Впрочем, во дворце Бардо, резиденции монарха, на эту тему даже не рассуждали; по воспоминаниям Сержа де Бойя, главу правительства, в основном, интересовало, какой ковер, - из Марокко или отечественный, - будет лучше смотреться в зале, где подпишут капитуляцию. Поэтому, не имея приказа, армия, сосредоточенная в лагерях Меджерды, не сделала ни единого выстрела. Да и будь приказ, вряд ли бы сделала: генералам, назначенным главой правительства, не верил никто, их в глаза называли (не знаю, как по арабски) «жопниками», да и в бея никто не верил, так что солдаты массами расходились по домами или, если хотели драться с «неверными», с оружием в руках уходили в горы.

Зная все это от лазутчиков, французы на регулярную армию не оглядывались: их тревожила только беспокойная Хрумирия,  поэтому двинулись, в первую очередь, туда и к 28 апреля, захватив основные поселки, отрезали мятежные области от центральных районов. Правда, начался сезон дождей, дороги размокли, продвигаться стало сложнее, и французское командование приняло решение прежде всего поставить точку над самым главным i: 1 мая в Бизерте высадился 8-тысячный десант, форсированным маршем двинувшийся на столицу, а спустя 11 дней, в аристократическом предместье Мануба, генерал Бреар вручил консулу Теодору Рустану готовый текст франко-тунисского договора, после чего консул, генерал и два эскадрона кавалерии, прибыв в Бардо, предложили бею подписать «умеренные и корректные пункты».

Предварительно даже зачитав вслух: (1) отказ от «внешнего суверенитета», то есть,  от права на внешнюю политику, возлагаемого отныне на «министра-резидента Франции», и (2) «временная оккупация» Туниса до момента, когда «высокие договоривающиеся стороны придут к обоюдному соглашению, что местная администрация способна гарантировать поддержание порядка». Со своей стороны, Франция гарантировала помощь против «всякой внешней и внутренней опасности, которая могла бы угрожать личности или династии Его Высочества».

Все это было сообщено предельно вежливо, с поклонами и без малейшей угрозы. Его Высочеству дали даже шесть часов на размышление. Но появление вместе с эскадронами эмира Тайеба, младшего брата бея, много лет жившего в политической эмиграции, вкупе с обмолвкой генерала, невзначай сообщившего, что «сохранение  у власти лично месье Мухаммеда ас-Садока для Франции не является принципиальным моментом» к сколько-то долгим размышлениям не располагало. Всего через час бей, для которого этот аспект был принципиальнее некуда, сообщил, что, доверяя благородству Французской Республики, готов подписать. И подписал.

Колорады

«В те дни я убедился, что мой народ достоин восхищения», - писал Хайраддин, - вполне справедливо. Первые же сообщения о смысле Бардоского Акта вызвали в стране совершенно одинаковую реакцию. Бея, ранее тихо презираемого, возненавидели, вся столица повязала черно-оранжевые ленты, в янычарские времена означавшие отказ в повиновении недостойной власти.  В поддержку главы государства, напирая на  «зато спас страну от войны» выступила только верхушка духовенства, сидевшая на льготах и дотациях, да еще мамлюкская элита, считавшая, что «французы – не самое худшее зло» и вообще предлагавшая переживать трудности по мере поступления.

Все остальные, - и «базар», и «улица», и «дворцы», - открыто говорили, что Мухаммед ас-Садок продал Тунис, что в правительстве нет ни одного патриота, только уроды, «жопники» и предатели, которых на кол пора, что в таких ситуациях, которая нагрянула, не считаться с мнение народа означает встать против народа, - и все, как один, включая «просвещенных людей», публично высказались в поддержку южных марабутов, требовавших (а в ряде регионов уже и успевших) начать джихад.

И поехало. Кполыхавшей вовсю Хрумирии присоединились племена севера, юга, центра, в их ополчения сотнями вливались солдаты и офицеры отказавшейся сложить оружие армии. К 17 июня в стране южнее, восточнее и западнее столицы не осталось ни одного неспиленного телеграфного столба, ни одного уцелевшего блок-поста, а в конце месяца во власти мятежников оказались почти все города Туниса; губернаторов выгнали, над управами подняли зеленые и черно-оранжевые флаги, иностранцы и «протеже» в панике бежали кто куда.

Однако, как и в 1864-м, события развивались стихийно: единого центра не было, а выдвинувшийся в лидеры Али бен Халифа, — 79-летний каид Габеса и Сфакса, шейх крупного племени, - реально держал в руках только свой округ, считаясь формальным лидером всех восставших лишь потому, что умело распускал слухи о связях со Стамбулом, откуда обязательно пришлют подмогу.Тем не менее, в его ставке, - в селении Махарес, - быстро сформировалась крупная, вполне боеспособная армия, его (в основном за возраст и мудрость) признали «самым главным» десятки племен, а в «дружественный союз» с ним вступили вожди всего Юго-Запада, от Кайруана до алжирской границы.

Вполне грозная сила, которую французы сразу же определили, как «более чем серьезный фактор». И все же,   Али бен Халифа, принимавший участие в войне 1864, сознавал, что тогда погубило успешно стартовавшую инициативу масс, и делал все, чтобы не повторить ошибок «народного бея», рассылая всем подряд письма с обоснованием необходимости единства. Аргументы у него были: на глазах у всех, исступленно сражаясь в изоляции, гибли хрумиры, которых со 2 мая 1881 медленно и методично пережевывал, а после месяца тяжелейших позиционных боев и пережевал Иностранный Легион. Ни доблесть, ни воинские навыки не помогли: 27 мая сопротивление «Четырех Долин» прекратилось и хрумиры, получив обещание, что репрессий не будет, сдали оружие.

Такой исход сам по себе стал аргументом, дополнять который словесными уговорами не следовало: с 15 по 20 июня в том же священном городе Кайруан, где когда-то безуспешно уговаривал племена объединяться «народный бей», состоялся очередной «миад», - Великий Хурал, - однако с тем же результатом. Не споря с тем, что без единства всем будет худо, шейхи, каждый из которых считал пупом земли именно себя, сумели договориться только о  координации действий, постановив, что признают Али бен Халифа «раисом», когда прибудут войска Порты и привезут с собой официальный султанский фирман.

Тем не менее, и такой куцый результат помог как-то организоваться, однако в середине августа, когда шейхи опять съехались поговорить, кончилось тем же, даже хуже, поскольку многие ехидно спрашивали: где же обещанные турки? – а представителям «самого главного», сознававшим, в какой сложной ситуации оказались, оставалось только молчать и делать вид, что не слышат.

Жаркое лето  восемьдесят первого

В начале июля ситуация стала крайне проблемной. Мятежники давили на всех фронтах, уже не ограничиваясь защитой своих позиций, но переходя в наступление: в середине июля их конница двинулась на практически ничем не прикрытую (такого размаха событий никто не предполагал) столицу. Утром 10 июля разъезды бедуинов наделали шуму в элитных предместьях, а через неделю всего в 4 километрах от Туниса сосредоточилось не менее 5 тысяч пехоты и под тысячу всадников под зелеными и черно-оранжевыми знаменами.

Правда, французы успели укрепить периметр, сделав штурм заранее обреченным, но сам факт их пассивного сидения в осаде стимулировал присоединение к «колорадам» новых, пока еще наблюдавших, чья возьмет, племен, - и французское командование приняло решение хотя бы расширить зону контроля. Оставив огрызки бейской армии, на которую никаких надежд никто не возлагал, в лагерях, чтобы, по крайней мере, не ударили в спину, части Иностранного Легиона двумя колоннами по тысяче бойцов каждая и полным набором техники пошли вперед, имея приказ занять два важных стратегических пункта – Загуан и Хаммамет, потеряв которые, тунисцы теряли и всякую возможность угрожать столице.

Но не вышло. То есть, Загуан 26 августа все-таки пал, а вот на подступах к Хаммамету французы споткнулись, утратили темп и после трех дней упорных боев, понеся тяжелые потери, были принуждены отступать куда быстрее, чем это, как писали парижские СМИ, «позволяли гордость и приличия». Успех тунисцев был безусловен, «размышлявшие» племена приняли решение, а французы вновь занялись инженерными работами вокруг столицы протектората.

Параллельно, разумеется, попробовали и запустить пряник. По совету бывшего консула, а ныне министра-резидента Теодора Рустана, знавшего реалии Магриба, как свои пять пальцев, власти предложили противнику поговорить. И когда пришло согласие, направили к лидерам атакующих Тунис войск, Ахмеду бен Юсуфу и Али бен Амары, представительные делегации, включавшие, помимо чиновников бея, шейхов и улемов Алжира, настолько авторитетных, что их слово имело вес во всей Сахаре, от Триполи до Марокко.

Предложения были более чем щедры: указав на то, что создать Франции сложности можно, но победить тех, кого не победили ни Абд-аль-Кадир, ни Мукрани, нельзя, послы бея сообщили, что его высочество гарантирует лично вождям серьезные деньги и должности, их людям – полную амнистию, а их племенам – полный набор старых льгот плюс дополнительные. Что же касается веры, то все будет, как в Алжире, где никто никого не крестит насильно и духовенство имеет реальные привилегии.

Сомнений в том, что это не блеф, не было: исполнение обещаний представителей бея гарантировали французы, а серьезность гарантий подтверждали алжирские авторитеты. И тем не менее, ответ, доставленный посланниками, власти протектората обескуражил. Ни Ахмед бен Юсуф, ни Али бен Амары не скрывали, что в окончательную победу не верят, признавали, что деньги, льготы, должности и амнистия – это здорово, и не оспаривали, что в Алжире на ислам никто не посягает.

И тем не менее, никакие уговоры не помогли: оба полевых командира отказались, причем, общаясь с гостями порознь, сформулировали примерно в одних и тех же словах – дескать, объяснить не можем, но и сложить оружие не можем, потому что и мы, и наши люди воюем не за что-то, что можно съесть или потрогать, но за право остаться самими собой и уважать себя.

Естественно, столь нерациональное объяснение исключало любую сделку. В конце августа и в сентябре, когда на тропу войны вышли племена юго-запада, последние из тех, кто все еще размышлял, действия «колорадов» уже создали угрозу власти бея, - вернее, французов, - на 95% тунисской территории. А поскольку подкреплений из Европы все не было и не было, племена творили, что хотели, в конце концов, прорвав цепь блок-постов, - некоторые при этом вырезали поголовно, - и прорвались далеко в глубь «зоны контроля», а 30 сентября перерезав железную дорогу Тунис — Беджа и захватив железнодорожную станцию, персонал которой погиб в полном составе.

Еще через несколько дней конница Али бен Амары заняла отлично укрепленный городок Тестура, тем самым, вынудив слегка пришедшую было в себя армию бея «отступить очень далеко и быстро», а войска Ахмеда бен Юсуфа блокировала мощный гарнизон Кефа. И Парижу стало ясно, что полумерами не обойтись: события в Тунисе срывали эскалацию в Индокитае и не позволяли, как планировалось, готовить захват Мадагаскара. Нужно было гасить, срочно, в Тунис начали перебрасывать войска, собранные для дальних экспедиций, и  скоро количество штыков и сабель, находившихся в распоряжении властей, увеличилось вдвое, зашкалив за 50 тысяч обученных солдат.

Ogniem i mieczem

Такой силе «колорады» противостоять не могли. То есть, и могли, и противостояли, но перелом постепенно намечался. В начале сентября при поддержке флотской артиллерии, французам удалось, наконец, овладеть Хаммаметом, что означало прекращение блокады Суса. А значит, и снятие угрозы Тунису, из-под которого отряды бедуинов, больно покусавшись, ушли 10 октября, позволив французам создать плацдарм для перехода в генеральное наступление, задачей которого было взятие Кайруана, «морального центра» восстания, после чего все дальнейшее стало бы уже делом техники. И когда 17 октября наступление началось, - одновременно на трех направлениях, - сразу же стало ясно, что перелом наступил.

Повстанцы не бежали, они сражались за каждую скалу, за каждый куст, но остановить продвижение неприятеля к Кайруану просто не могли. Артиллерия, которой у французов было много, делала свое дело: атаки конницы Ахмеда бен Юсефа захлебывались одна за другой и даже своевременный приход на подмогу отрядов Али бен Амары, прикрывавших Кайруан с запада, ситуацию не исправили. 25 октября объединенные силы «колорадов» потерпели поражение, Али бен Амара, считавшийся неуязвимым, погиб, и его смерть настолько потрясла бойцов, что гарнизон хорошо укрепленной цитадели «сердца тунисского ислама» открыл Железные Ворота, почти не оказав сопротивления.

26 октября «неверные» вошли в крепость, еще никогда никому не сдававшуюся, а спустя два дня подошли подкрепления, жестко зачистившие весь священный город, - и генерал Этьенн, сопровождаемый десятком офицеров, на коне въехал сперва в Большую мечеть, а затем в «завию» (духовную семинарию) Сиди-Сахби, где его вороной опорожнился прямо в центре молельного зала. Это было впервые, и это было уникально: ни до, ни после, покоряя мусульманские государства и народы, - а покорили они немало, - французы не позволяли себе ничего подобного. Такое кощунство многих возмутило и в Тунисе, и в Алжире, и даже в Париже, откуда потребовали разъяснений. Однако когда месье Этьенн сообщил, что «действовал таким максимально грубым образом, чтобы показать местным фанатикам, что мы не остановимся ни перед чем, и для них же будет лучше, если они поймут, что могут погибнуть все, как можно скорее», пояснение приняли с пониманием.

Падение Кайруана для тунисцев стало страшным ударом. Согласно древнему пророчеству, любого, посмевшего осквернить Большую Мечеть, немедленно должна была поразить молния, но молния никого не поразила, и месье Этьенн был живее всех живых, а это озадачивало. К тому же французские кавалеристы, посланные «вырывать с корнем», действовали крайне жестоко, даже круче, чем при подавлении восстания Мукрани за десять лет до того. Они угоняли скот, сжигали имущество всех подряд, не спрашивая, кто против бея, а кто за, - а это озадачивало еще больше.

Руки опускались, люди начинали думать о семьях и о себе, и когда после тяжелейшего, почти непрерывного сражения 30 ноября – 17 декабря каратели «умиротворили» все побережье, включая владения Али бен Халифы, организованное сопротивление сошло на нет.  Часть разбитых, поредевших и дочиста разграбленных племен запросила мира, умоляя только о пощаде, однако сломавших было мало, - большинство, пусть и потерпев поражение, побежденным себя не считало.

Зеленые и черно-оранжевые знамена по-прежнему реяли над песками, в полном соответствии с решением последней «миады» повстанцев, постановившей ни при каких условиях не прекращать войну, в крайнем случае, отступив на юг, где европейцев сама природа бить будет, а если карта вовсе уж не ляжет, уйти в Триполитанию, «под благородную опеку султана и халифа правоверных». Но пока до такой крайности еще не дошло, а Крайний Юг, - то есть, засушливо-песчаный Сахель, где и бедуинам не всегда бывало легко, - в самом деле, поумерил галльский кураж.

Здесь отступившим удалось перевести дух, собраться с силами, а когда к ним, на что они очень надеялись, подошли ополчения южан, да еще и донеслись слухи о каком-то Араби-паше, прогнавшем европейцев из Египта, - об этом подробнее в «египетском» цикле, - показалось даже, что судьбу получится переломить в свою пользу. Начиная с первых чисел февраля 1882 небольшие партии «колорадов» начали прорываться на север.

Успех каждой вдохновлял десяток других, а успехов, хотя и мелких, было много. Повстанцы прекрасно знали и умели использовать нюансы местности, им помогало население, а французы, раз за разом терявшие их след, называли их «невидимками». Неуловимые и невероятно мобильные, они, словно с неба падая в разных районах центра страны, громили станции Франко-Африканского общества, жгли постройки, грабили амбары, а вслед за тем пропадали неизвестно куда, - и власти бесились.

«Очередные инциденты на прошлой неделе, — доносил 16 марта в Алжир и. о. министра-резидента, — показывают, что рапорты о подавлении бунта, мягко говоря, искажают истину. Военные хотят выглядеть браво, но я всерьез боюсь, как бы эти частичные неудобства не предвещали новый всеобщий мятеж. Чтобы его предупредить, надо сегодня же, если не догадались вчера, со всей энергией приступить к самым широким репрессиям. В случае отказа, прошу принять мою отставку».

Отказа не случилось, ответ пришел в стиле «Все, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и с моего ведома». В конце марта, французы начали операцию «Прачечная». Две мобильные колонны, усиленные отрядами лояльных алжирских бедуинов, двинулись на юг, получив разрешение на «применение любых мер, кроме милосердия», и уже 2 апреля был занят Меденин, крупнейший оазис тунисского Сахеля. За колоннами, пишет очевидец, «не оставалось зеленого, только красное и намного больше черного»: каратели жгли всё, вплоть до колыбелек, угоняли и убивали скот, вытаптывали на корню посевы, вырубали оливы и финиковые рощи, заваливали падалью колодцы, и самое главное, брали под контроль «ксуры», хранилища летних запасов воды.

Для южан, а тем паче, для всех остальных, к специфике Сахеля не приспособленных вовсе, это означало смерть, и смерть мучительную, - так что, с приходом сезона песчаных бурь, повстанцы начали сдаваться. Люд попроще, в основном, крестьяне и племена «второго класса», просил прощения и получил его, отделавшись штрафами, а вот «вольные», гордые и упрямые, перейдя турецкую границу, потянулись на восток, в Триполитанию.

Печеньки из Парижа

Угли, конечно, тлели еще долго. Все лето и всю осень «партии» по 500, а то и 1000 сабель, прорываясь сквозь цепь блок-постов, ходили в глубокие, аж до Туниса, рейды, и только к Рождеству изрядно обезлюдевшая страна «оценила прелести мира». Всего, по французским данным, ушло около 140 тысяч душ, 1/7 населения протектората, хотя турки приняли их очень благожелательно, жизнь на чужбине оказалась не сладкой. Убогая и нищая «глубинная» Триполитания просто не могла прокормить массу голодных. Начались раздоры с местными, потом между собой, и жизнь стала вообще Джехеннемом.

Понемногу беженцы начались возвращаться, благо, французы позволяли. К 1885-му «принесли извинения бею» более 110 тысяч, то есть, абсолютное большинство, - а в декабре 1885 вернулся и «самый главный», но не Али бен Халифа, умерший 14 ноября 1884, а его сын и преемник Рашид. Мелкие пограничные стычки с самыми непримиримыми затянулись до 1888, но это уже шло в разделе криминальной хроники, не мешая la belle France строить дивный новый мир, юридической основой которого стала «конвенция Ла-Марс», подписанная новым, согласным на любые позы беем Мидхатом 8 июня 1883.

«Горячую просьбу» бея о замене «режима временной оккупации» на «режим дружественного присутствия, не ограниченный во времени», Париж благосклонно удовлетворил, а чтобы все было красиво, в первой же статье говорилось: «С целью облегчить французскому правительству осуществление протектората Его Высочество бей обязуется приступить к осуществлению административных, юридических и финансовых реформ, которые французское правительство сочтет полезными и предложит».

Сказано - сделано. Сразу после подписяния,  французское правительство сочло полезным и предложило уступить Франции, помимо «внешнего суверенитета» и суверенитет «внутренний», то есть, право самостоятельно осуществлять власть на территории страны, и Тунис, формально независимый (по букве конвенции бей обязался всего лишь «консультироваться с представителями державы-покровительницы»), стал придатком Французского Алжира.

По мнению «державы-покровительницы», - на эту тему почти 70 лет изощрялась пресса, - это было очень хорошо и полезно, в первую очередь, для самих тунисцев. И в чем-то таки да. Французы выкупили долги бея, наладили финансовую систему, внедрили гражданские права, как в Европе, построили заводы, верфи, фабрики, начали разработку руд. И все бы хорошо, но вся эта роскошь, в сущности, ориентировалась только на колонистов, хлынувших в протекторат потоком, - вскоре их стало почти 8% от всего населения, - благо лучшие земли побережья (Сахель не интересовал никого), конфискованные у мятежников, передавались им почти даром.

И всеми правами и привилегиями, вплоть до выборов в Консультативную Ассамблею, - такой себе квази-парламент при его высочестве, - пользовались почти исключительно они, основная же часть «местных» тянула лямку, подчас (в глубинке) даже не зная, что над беем тоже есть власть. Но, правда, «достойных людей», сделавших все, чтобы Тунис пришел в тихую гавань демократии, новые владельцы страны не забыли. Официально утвержденная «La politique des grandes families», - «Политика для великих семей», - полностью уравняла мамлюков, вождей «вольных» племен и марабутов с европейцами. Как сословие, власть они потеряли, но на личностном уровне не потеряли ничего: им оставили виллы, дворцы и поместья, позволили делать карьеру в армии и в аппарате, а духовенству предоставили массу льгот, льстя и всячески приручая.

«Очень быстро и почти без исключений, - писал Жак Пеллегрэн, - великие семьи Туниса срослись с протекторатом и служили ему с той же, если не большей преданностью, с какой они служили бейскому режиму. Однажды, за партией в биллиард, я позволил себе спросить месье Абдуррахмана, почтенного седовласого мамлюка, министра и столпа высшего общества, не сожалеет ли он об утраченной независимости. Вопрос мой был воспринят с удивлением. "Ах, mon amis, - ответил сей патриарх, поняв, что я не шучу, - как же Вы можете об этом спрашивать? Независимость – что это такое? Это всего лишь игрушка, совершенно излишняя для тех, кто не может ее себе позволить. Нет-нет, положительно никакой независимости! Все, что мне нужно, это уважение, высокий пост, достаток и сознание, что чернь есть кому обуздать"».

Просветители

А теперь оставии Алжир и Тунис наслаждаться благами общения с Францией и развернемся на восток, в Триполитанию, куда, если помните, в 1835-м вернулась, а к 1855-му окончательно закрепилась Османская империя. Зачем нужна туркам была эта Аллахом забытая провинция, где о нефти и газе тогда было не знамо, не слыхано? А хрен его зна. Скорее всего, просто ради ощущения себя (хотя бы для внутреннего употребления) все еще великой державой. Ну и, конечно, из-за нескольких портов, где можно было принимать караваны с юга, взимая с иностранцев пошлину за экспорт.

Поскольку же на пошлины с караванов претендовали и «люди песков», по которым караваны шли в Триполи, а терпеть убытки не хотелось, но и тратить деньги на охрану путей, где все равно с бедуинами справиться было проблемно, турецкие власти, мудро решив клин клин вышибать, приручили воинственный тарикат Маданийя, помогавший им давить мятежи из уважения к халифу в Стамбуле. Марабутам дали льготы, титулы, долю от портовых пошлин и статус типа казачества с обязательством не вмешиваться в их внутренние дела, и те рады были стараться. Цивилизовать же их, несмотря на сотрясавшую Порту эпоху радикального Танзимата (верхушечных, но яростных «реформ во имя прогресса», осуществляемых «Новыми Османами»), никто не спешил, справедливо полагая, что пусть себе живут, как хотят, лишь бы не мешали.

Так оно по меридиану от побережья на юг, через собственно Триполитанию и географически продолжавший ее Феццан и установилось. А вот в Киренаике, западной области провинции, параллельно Триполитании и Феццану уходящей от побережья в «землю черных», было сложнее. Не то что там не на кого было опираться, - как раз было, но единственная потенциальная опора, альтернатив которой не существовало, была «вещью в себе».

Дабы не растекаться, напомню уже не раз сказанное: в описываемое время, то есть, в XIX веке, от самого его начала, в Сахеле, - сколько-то пригодной для жизни зоне Сахары, длиннющей полосой рассекающей пески от Судана до Атлантики, - кипела и бурлила общественная жизнь. Десятки и сотни кланов, племен, племенных союзов, арабы, берберы и туареги, резали друг друга за жизненное пространство, за оазисы, за колодцы, за караванные тропы, за право брать дани с оседлых терпил, - и это надоедало, а поскольку надоедало, ученые люди, изучившие Коран наизусть, искали выхода.

А выход лежал на поверхности: чтобы взаимно не истребиться, а напротив, повысить жизненный уровень, следовало объединить усилия и идти грабить соседей. Или, как это оформлялось на вербальном уровне, - да и думали ученые люди именно так, - нести свет просвещения истинной верой в земли несчастных «многобожников», живших южнее песков. Ну и, понятно, просветив, окормлять. Так возникали тарикаты. Один за другим. В невероятных количествах. Некоторые, если у наставников не хватало харизмы, угасали сразу, на корню, другие, проиграв схватку за лидерство, сливались с конкурентами. Но были и удачники типа Османа дан Фодио, создавшего (подробнее смотри в «чадско-нигерийском» цикле) халифат Сокото и показавшего бедуинам, что небывалое таки бывает, и признанного «махди».

Однако к середине века просвещать стало почти что и некого. А трубы горели. И один из таких энтузиастов просвещения, не очень молодой алжирский марабут Мухаммед бен Али ас-Сенуси, решив, что воевать с французами в качестве полевого командира второго эшелона ниже его достоинства, отправился в Мекку, где подыскал наставника, уважаемого улема Ахмеда бен Идриса. А когда тот умер, в 1837-м, основал Сенуссия, - тарикат своего имени, - с обязательной в таких случаях «завией» - духовной семинарией-общежитием-казармой, и дело пошло.

Один из многих, он отличался от этих многих яростным характером, обаянием и многими талантами, - эрудит, одаренный мистик-визионер, толковый историк и яркие поэт (это в песках ценилось), в принципе, он не говорил ученикам ничего нового. Лекции его и проповеди были очень тривиальны: идеал – суровая и справедливая община, как при «праведных халифах», основа жизни – только Коран и «достоверная» сунна, все позднейшие наслоения и толкования – мусор, а мазхабы (шариатские толки) – опиум для народа. И так далее.

То есть, чистейшей воды «салафия», - суннитское пуританство, - вроде уже известного тогда ваххабизма, только еще строже. Но, с другой стороны, Мухаммед бен Али, опираясь на творчество великого Аль-Газзали, перед которым преклонялся, признавал и суфизм с его правом на собственный поиск и пониманием харизмы, как дара, посылаемого свыше; как сам он наставлял, «это два прекрасных цветка, очень различные на вид, но произрастающие на одной почве».

Естественно, европейцев сей ревнитель древней чистоты терпеть не мог, жизнелюбивых, на его взгляд, «склонных к суетным благам» каирских и тунисских улемов глубоко презирал, а светских государей-реформаторов вроде египетского Мухаммеда Али и деятелей турецкого Танзимата рвал и метал каждую пятницу. От всей души обличая в том, что «все они заодно с кафирами и скоро примут крест, а иные из них, возможно, уже втайне и приняли». То есть, еще раз, ничего принципиально нового. И тем не менее, именно его проповеди нашли отклик в сердцах кочевников Триполитании, а если точнее, ее запада – Киренаики.

Мы наш, мы новый мир построим!

Почему именно ас-Сенусси, а не кто-то другой, глупо и гадать. Всегда выигрывает один, а кто конкретно, так это, как говорят турки, «кисмет». То есть, Судьба. Которая с большой буквы. Но исследователи, в том числе, знаменитый знаток тонкостей ислама Карло Наллино, полагали, что именно его призывы наилучшим образом ложились на душу «людям песков». Нищим, храбрым, жаждущим чего-то лучшего и притом душами и телами впаянным в лабораторно чистую, как во времена Пророка, «эпоху варварства».

Идея государства-общины, которая в то же время община-государство, где все, кроме осененного благодатью верховного арбитра, равны и братья, упала в хорошо унавоженную почву. «Синтез решения повседневных бытовых проблем с мистикой, заботы о материальном благосостоянии с не меньшей заботой о моральном совершенствовании, законных наслаждений земной жизнью с подготовкой к жизни вечной и формирование мощной мусульманской державы для «священной войны» против неверных с добычей и обращением побежденных в рабов» привлекал сотни и тысячи неофитов. Так что, первые эмиссары, отправленные очередным «махди» щупать почву, времени зря не теряли.

Они ездили от оазиса к оазису, добрались до Феццана, и чем более дремучи, глухи и далеки от цивилизации, даже в специвически-сахарском понимании, местности, тем внимательнее их слушали и тем искренне просили остаться. И не только правоверные, но и «многобожники». Причем, не рядовые: в 1838-м в ряды сенуситов записался вместе со всем своим «царством» (отказы не принимались) царек маленького государства Вадаи, став с того времени султаном и «рукой махди» в тогда еще «бесхозных» землях южнее границ Киренаики.

После чего, с удовлетворением убедившись, что он таки прозрел наставления Всевышнего, покинул священную Мекку сам «махди», в 1843-м основал в киренских горах Белую Завию Эль-Бейда, а в 1856-м, когда влияние его уже не оспаривалось никем, и Большую Завию в богатом оазисе Джарабуб, - первый официальный идейно-политический центр тариката.

Впрочем, в 1859-м «махди» ушел к гуриям, а братство, - ведь благость передавалась по наследству, возглавил его сын Сейид аль-Махди, стоявший у руля более сорока лет, аж до 1902, и раскрутивший запущенное батюшкой колесо по-настоящему. С 1855 по 1888 сенуситы, прекрасно организованные, дисциплинированные и вооруженные, «просветили» десятки «черных» вождеств и «княжеств», - Эннеди, Тибести, Борку, Канеме, - став реальной политической властью, и чем успешнее шло «просвещение», тем глубже на юг сдвигался центр. В 1895-м из обжитого Джарабуба – в Куфру, поближе к озеру Чад, а в 1899-м и вовсе на берега озера, в Гуро.

Это уже было настоящее государство, правда «очень старого типа», ничем не отличавшегося от средневековых магрибских теократий. Превыше всего Коран и хадисы, сразу после них – наставник, который явился в мир, чтобы избавить людей от несправедливости и зла, чуть ниже наставника – «хауас» («особые»), самые близкие соратники и родственники, совет которых помогал лидеру, но ни в коем случае не мог с ним спорить. Еще совсем чуть-чуть ниже – «шейхи завий», вожди восьми племен, первыми признавших Сенуссийю, полновластно распоряжавшиеся жизнью и судьбой своих «хванов» (братьев), воинов-учеников, живших в завиях и выполнявших поручения наставников.

А все остальные – «мунтасибы» (примкнувшие). От них не требовалось ни знания канонов тариката, ни даже какого-то рвения в вере, но за нерадивость в «божьем труде» (обязательные отработки «на братство» по два дня во время сева и уборки урожая), невыплату налогов и уклониние от «добровольных пожертвований» натурой, деньгами или импортными товарами, карали терпил неукоснительно и строго.

Короче говоря, нормальный ранний феодализм с нормальной лестницей. От лордов к баронам, джентри и вольным йоменам, с огромным земельным фондом (200 тысяч гектаров лучшей земли Киренаики и Феццана). Но, правда, с магрибскими узорами в виде тысяч рабов, пахавших на строительстве крепостей, каналов и прочего, - и турецкому губернатору это никем не признанное, но и ни в чьем признании не нуждавшееся государство не подчинялось ни в коей мере. Разве что милостиво не мешало жить и за определенную долю от оборота не грабило, но охраняло караваны.

В остальном отношения были холодновато-корректны, типа «мы вас не трогаем, вы нас не трогаете», но все же враждебности к «людям халифа» Сейид аль-Махди, в отличие от покойного отца, не испытывал, подозрений тоже не имел, и контакты постепенно налаживались. В конце концов, вообще «нелюдью», само общение с которой оскверняет мусульманина, считались только европейцы, от которых нельзя было брать ничего, кроме оружия, да и то, следя, чтобы случайно не осквернить себя прикосновением, а рядовому сенуситу с «пришлыми кафирами» просто-напросто запрещалось разговаривать. Разве что насмешки ради, прежде чем зарезать.

А турки? Что ж, греховные, конечно, позор уммы, но все же мусульмане, значит, у них есть шанс, а в общении с ними нет ереси, и даже полезным вещам у них учиться не запрещается. Так что, с официальными властями, никакого вмешательства в свои дела не позволяя, сенуситы вели дела, позже перешедшие и в союз, даже с формальными признаками подчинения вроде славословий в молитвах султана, как верховного лидера уммы. Такую линию упорно вел Сейид аль-Махди, рассылая по завиям строжайшие указания вести себя хорошо и будучи по делам в Триполи, строго соблюдать османские законы.

Турки, со своей стороны, такой политикой опасного «как бы подданного» дорожили, не обостряли, не лезли, куда не надо: еще в 1856-м, при жизни основателя тариката, либеральный султан Абдул-Меджид I «даровал» сенуситам освобождение от налогов и право собирать «на их территории» (включая Бенгази и Джербу) подати в пользу братства. Правда, сами сенуситы, по своим канонам никаких монархов не признававшие, а дядю из Стамбула условно чтившие только как халифа правоверных, эти льготы называли «подарком Аллаха», но себя при этом признавали «конницей султана», а ничего большего власти Триполитании от них и не хотели; у властей были иные заботы.

Управляемая демократия

Как и все романтики-либералы XIX века, «Новые Османы» были фанатиками идеи, которую насаждали везде, где по их теоретическим выкладкам имелись хотя бы минимальные условия и возможность насаждать прогресс, не получив сдачи. В песках такой возможности не имелось, вот и не насаждали, зато в Триполи и вообще на восточном побережье развернулись вовсю. Не глядя даже, что жители эйялета, способные хотя быкак-то понять, о чем идет речь, составляли крохотное, на уровне погрешности меньшинство, в целом, до 2-3 тысяч душ, в самых «чистых кварталах», да и то условно.

Это считалось временными сложностями, которые можно преодолеть по ходу дела, - и разнообразные бирюльки вроде разделения властей, светского образования, судов «европейского образца», прессы, внедрялись упорно и настойчиво, на бумаге выглядя даже красиво, но по сути оставаясь косметикой. Даже с запретом Стамбула на «продажу и вывоз черных невольников» вышел облом: работорговцы просто не обратили на новеллу внимания, а стали, во избежание неприятностей, попросту обходить турецкие таможни, командовать которыми из Стамбула прислали излишне восторженную молодежь.

Так что, основным результатом отказа от (как писал Мидхат-паша) «этой позорной дикости» стал резкий рост цен на живой товар, которым продолжали торговать вовсю, не глядя на штраф и сроки за контрабанду. В районах же, сидевших под сенуситами, о таких глупостях никто даже не заикался, там все было, как исстари велось. А тем временем Танзимат, упершись в объективную реальность, ни к чему такому не готовую, выдохся, и когда в 1876-м в Стамбуле у руля встал Абдул-Хамид II, решивший «подморозить» расшатавшуюся в ходе социальных экспериментов империю, «господа Сахеля» приняли перемены с полным удовольствием.

Колесо шустро закрутилось назад. Новый султан полагал (возможно, в самом деле, искренне) «лучшим либералом Порты», но за либеральные речи, недавно еще весьма поощряемые свыше, теперь можно было угодить на нары, если вообще не попасть на нож «хулиганам». Вольнодумие, даже по меркам Триполитании, крайне не одобрялось, и вообще, эйялет, наконец, начал приносить центральным властям прямую пользу, как место, где быстро вымирали политические ссыльные всех ориентаций – армянские дашнаки, курдские пешмерга и нежные стамбульские образованцы. Опорой новых властей, как и вообще в Порте, сделались самые фанатичные улемы, «уличные муллы» и марабуты «братств», умевшие и, больше того, считавшие своим священным долгом науськивать дремучие предместья на все новое и непривычное.

Ранее тихо ворчавшие, они теперь выпускали пар: в Триполи регулярно громили редакции газет, сожгли обе светские школы и настолько запугали судей «нового образца», что те просто-напросто убежали в Стамбул. Зато с сенуситами Абдул-Хамид II нашел общий язык раз и навсегда. По его приказу губернатор Бенгази наладил связь с Сейидом аль-Махди, лично встретился с ним, на Босфоре открылось постпредство Сенусийи и даже завия, - правда, не снискавшая никакой популярности: если уж в Триполи сенуситов не любили, считая «сектантами и варварами», то в Стамбуле о них вообще слышать никто ничего не желал. Кроме Его Величества, имевшего на пусть и «дикарей», но воинственных, идейных и очень многочисленных, свои планы.

Честолюбивому Абдул-Хамиду, последнему абсолютному монарху Порты, очень не нравилось, что после серии англо-французских соглашений к 1899-му Порта окончательно потеряла Судан, зато Франция начала подъедать районы озера Чад, подбираясь к турецким владениям. А поскольку территории эти считали своими и фактически контролировали сенуситы, ни французов, ни кого угодно не боявшиеся, у Турции появился широчайший веер возможностей показать, что она, Иблис побери, не «больной человек Европы», но великая держава. 

Мир изменился

В 1901-м, продвигаясь в определенные им по договору с Лондоном земли Канема, некогда величайшей империи, но к тому времени уже пестрому конгломерату племен и кланов, французы впервые столкнулись с сенуситами, естественно, оказавшими сопротивление. Удачное, но потребовавшее максимальной мобилизации.

В связи с чем, после смерти в 1902-м уже казавшегося бессмертным Сейида аль-Махди, главой братства (фактически, государства), вопреки обычаю и даже канонам тариката, избрали не его старшего сына, книжника и богослова, а племянника Ахмеда аш-Шерифа, имевшего репутацию эффективного управленца, опытного дипломата и умелого военачальника, - а он первыми делом направил послов в Триполи, предлагая забыть о всех противоречиях и перевести «партнерство» в «родство», то есть, официально соглашаясь признать себя вассалом Порты.

Естественно, из Стамбула сразу же пришло согласие, выдержанное в самых уважительных и теплых, на грани патоки тонах: Абдул-Хамид полностью поддержал братство, особо подчеркнув, что, как султан, считает нападение кафиров на сенуситские завии агрессией против Порты, а как халиф, посягательством на исламские ценности, и потому поможет всем, чем может.

Параллельно, однако, будучи политиком и видя в сенуситах, как сам он говорил, «полезных на данном этапе, но вредных в целом дикарей», Его Величество вел секретные переговоры с французами, в 1906-м подписав соглашение, - тоже, естественно, строго секретное, - о сохранении статус-кво на триполитанской границе. В итоге, вся поддержка его свелась к усилению турецких гарнизонов в Феззане и нагорье Тибести, - после чего сенуситы потеряли контроль над этими регионами, но, правда, получили возможность там при нужде отсиживаться, - и в поставках вооружения воинам братства.

Таким образом, сенуситам пришлось воевать с Францией один на один, хотя султана они в этом не обвиняли. Представители Триполи время от времени показывали им турецкие газеты с публикациями о восстаниях в Македонии и Западной Армении, поясняя, что это очень тяжелые войны, требующие от Порты максимального напряжения сил, но как только аскеры султана победят супостата, они тут же придут в Сахару, - и «люди пустыни» верили.

Сражения шли без перерыва, французы медленно продвигались вперед, братство, потеряв Канем, закрепилось в султанате Вадаи и в области Борку, и тем не менее, хотя месье порой приходилось туго, в целом, сенуситы, в вооружении неизмеримо уступашие протикнику, потеряли инициативу и положение их ухудшалось. Потери были очень велики, к тому же, в боях гибли лидеры, которых положение обязывало вести воинов в атаку. В 1909-м пал Абеше – столица Вадаи, одной из главных баз братства, и хотя вслед за этой неудачей Ахмед аш-Шериф несколько раз вдребезги разбил французские колонны, его успехи имели разве что тактическое значение, не переломившее ситуацию, которую, впрочем, и не могло переломить. преходящее значение.

Правда, в 1911-м, накануне вторжения итальянцев, - о чем ниже, - турецкие гарнизоны получили подкрепления, а их коменданты – указание скрытно помогать правоверным, и это помогло. Но очень скоро началась Триполитанская война и турки ушли на север, после чего братству пришлось оставить не только Вадаи, но и Борку, и Эннеди. А затем и вообще сосредоточить все силы на севере, где ситуация была куда принципиальнее, - и французы, оккупировав бывшее сенуситское Приозерье, включили его в состав колонии, названной Чадом в честь озера.

Между прочим. Чуть уклоняясь, ибо уместно, для всех, кому памятна трагедия Ливийской Джамахирии, скажу, что именно во второй половине XIX века были заложены многие мины, рванувшие через сто лет. Фактически с того времени собственно пути Триполитании и Киренаика, ранее бывшей всего лишь восточной областью державы Караманлы, а затем эйялета, всерьез и надолго, а по факту, даже и навсегда разошлись.

То есть, они, конечно, административно остались вместе, но на востоке и на западе сформировались две разные, скажем так, «политические прото-нации». Естественно, не на этнической основе (какие уж там этносы с десятками племен и сотнями кланов?), а на «психологии самоосознания». Подданные Сенуссии, - фактически, отдельного государства, с собственной идеологией, собственными социальными институтами, кальками далекого прошлого, и собственных приоритетах, завязанных на «земли черных», - стали чем-то совсем иным, нежели обитатели куда более развитой, насколько применимо это слово к тамошним реалиям, Триполитании.

Жители запада, в той или иной степенью затронутые влиянием стамбульских реформ, что-то читавшие, следившие за событиями в Тунисе и Египте, по мере сил мечтали о Прогрессе, под влиянием уже известного нам по «египетскому» циклу Джамаль ад-Дина аль-Афгани склоняясь к «классическому национализму» XIX века, оформленного в панисламистские тона. Сенуситов они считали узколобыми сектантами, с которыми и сосуществовать-то сложно. Вот именно этот нюанс, когда вся власть после обретения независимости оказалась у «фанатиков из Бенгази», привела в 1969-м к триполийской «революции аль-Фатих», а 44 года спустя к бенгазийскому реваншу. Впрочем, это уже дела грядущие, так что, вернемся в колею.

Spaghetti guerra

Младотурецкая революция 1908 в Порте Триполитанией была принята, мягко говоря, неоднозначно. Очень немногочисленная «чистая публика», - чиновники, богатые торговцы, всякого рода образованщина, - события горячо поддержало, активно радовалась переменам, восторженно участивовала в выборах в стамбульский меджлис. И натурально, гремела в газетах на все темы, от благ конституционного строя и необходимости прогресса до реформы ислама и даже об эмансипации женщин, но эти круги расходились только по поверхности.

Подавляющее большинство угрюмо помалкивало, - эпоха «благочестивого» Абдул-Хамида ширнармассы вполне устраивала, а что до востока, так братство и вовсе встретило перемены в штыки, справедливо рассудив, что «греховность и растление» перешли в контратаку. В иное время, поскольку поступаться принципами сенуситы не умели, такой разлом неизбежно рано или поздно привел бы к гражданской войне, но ситуация имела специфику: что бы ни творилось в Стамбуле, над эйялетом нависла одна на всех опасность, исходящая с севера, от Италии, которая, собственно, своих планов и не скрывала. Да и оснований скрывать не имела: Англия, Австро-Венгрия, Рейхя, Испания и Франция, решивяхоть как-то поощрить вечно обиженный Рим, отказались от притязаний на, в общем, никому не нужные Триполитанию и Киренаику в пользу итальянцев, полностью развязав им руки.

По сути, только серия неудач в Эфиопии, не говоря уж об экономических кризисах, отсрочило исполнение «римской мечты» на несколько лет, аж до осени 1911, когда плод, наконец, созрел. «Международный концерт» подтвердил, что «ограниченная война» не противоречит его высшим интересам, Турция, взбаламученная младотурками, балансировала на грани войны с балканскими соседями и не имела никакой поддержки, - напротив, послы держав открыто советовали ее руководству «поделиться».

Да и защищать Триполитанию было, в сущности, некому и нечем: поскольку нищий эйялет традиционно никому не был нужен, заботились о нем по остаточному принципу; береговые форты лежали в руинах, военный флот ушел из Триполи в Бейрут, общая численность войск на всей огромной территории не превышало 7 тысячи штыков, а плюс ко всему, в младотурецкой программе перевооружения армии снабжать эти штыки нормальными винтовками предполагалось в последнюю очередь.

Ничего удивительного в том, что при таких условиях вторжение пиноккио 29 сентября 1911, - после серии глупых и бессмысленных нот, - на первом этапе оказалось легкой прогулкой. 34 тысячи солдат, мощный флот, великолепный артиллерийский парк, телеграф Маркони и другие чудеса техники, вплоть до военных самолетов, 23 октября 1911 впервые в истории военного дела появившиеся в небе над Триполи, коррректируя орудийный огонь, - это был серьезный набор козырей. Под гроход судовых калибров высадились почти без потерь, в течение всего лишь трех недель взяв все главные города побережья, от Триполи до Бенгази.

А вот потом все пошло не по плану генерала Карло Каневы. Предполагалось, разгромив турок, торжественно принять капитуляцию, но турки не хотели «разграмливаться», вместо того, отступая вглубь страны, - и это было наиболее разумно в сложившейся ситуации, когда лобовые сражения были, как очень точно определил военный министр Порты, «заведомо безнадежной затеей». Зато переход к «малой войне» сулил интересные варианты, и для итальянцев такой ход Османов, которых они считали «бездарями», оказался крайне неприятен.

К тому же, провалился и представлявшийся великолепным политический расчет: по мнению итальянцев, их высадку просто не могли не поддержать арабы, «томящиеся под турецким игом», и для этих вымечтанных арабов были заготовлены сотни тысяч листовок. А получилось совсем иначе: с радостью встретили пришельцев лишь несколько десятков «нобилей» Триполи, в основном же арабы вовсе не собирались атаковать и разоружать отступившие на юг части, напротив, их ополчения примыкали к регулярам, стоило тем появиться.

Да и города, казалось бы, взятые играючи, оказались штатулками с сюрпризом: уже в начале октября там начались стихийные бунты, начавшиеся с элементарных погромов в условиях хаоса, но очень быстро перешедшие в стадию формирования добровольческих отрядов. В итоге, тредневный (23-26 октября) мятеж в Триполи принес синьорам вдвое большие потери, нежели при высадке, - после чего обиженные носители прогресса поголовно вырезали для острастки два предместья, - а спустя несколько дней, чудом не позволив ополчениям племен захватить Хомс и Бенгази, итальянцы выяснили, что власть их кончается сразу за городской чертой и подвоз припасов как угодно, кроме как по морю, невозможен. А в январе 1912, когда на помощь туркам подошли сенуситы, малая война, по форме оставаясь «малой», по сути переросла в очень большую.

Возможно, сломайся Стамбул, итальянцам было бы легче, и очень возможно, будь власть по-прежнему в руках султана, Стамбул бы сломался. Но молодые офицеры-младотурки были фанатиками, и напугать их мало что могло. Напротив, на фронт устремились лучшие кадры: от будущего премьера Энвера, еще не паши, а всего лишь бея, до Мустафы Кемаля, еще совершенно не подозревашего, что когда-нибудь станет Ататюрком. И еще многие, причем, если командование хотело кого-то оставить в Стамбуле, добровольцы клали на стол прошения об отпуске, а то и об отставке.

При этом все прекрасно понимали, что рассчитывать особо не на что: тот же Энвер честно поверял своему дневнику мысли о «тяжелой, неблагодарной задаче, едва ли решаемой технически, но неизбежной ради исполнения морального долга перед лицом уммы». Впрочем, добавляя: «Но, по крайней мере, недостатка в оружии, боеприпасах, продовольствии и медикаментах у нас нет, а бедуины очень храбры и делают все, чтобы заставить себя более или менее подчиняться приказам… Хорошего исхода не жду, но уверен, как бы ни сложилось, я и все мы сделаем, что сможем». И делали.

Мирный процесс с открытым финалом

Война стала затяжной, нудной, дорогой, изматывающей. Под треск бюджета из Италии прибывали подкрепления, дойдя в мае до 100 тысяч штыков при трех сотнях орудий, самолетах, аэростататах и дирижаблях. Сопротивление несло потери (только за первый год войны 15 тысяч убитыми), пленных оккупанты высылали на южные острова Италии, имущество у семей повстанцев конфисковывали, во всей Триполитании начался дефицит, эпидемии, рост цен, - и зона оккупации постепенно расширялась.

К осени под контроль чиполлин перешла вся Северная Триполитания, - но зато в горах Джебеля случилось ранее невозможное: племена договорились и сформировали правительство во главе с богословом Слиманом аль-Баруни, взявшее на себя всю полноту власти в центре и на юге. А что касается Киренаике, где турецкие войска Энвер-бея идеально спелись с сенуситами, так там и вовсе никакого позитива для синьоров не было и все попытки добиться хотя бы тактического преимущества неизменно проваливались.

Война, в сущности, шла на истощение, кто кого передавит, и тут преимущество было за пришельцами: притом, что экономика Италии под грузом военных расходов шаталась и скрипела, экономика Порты уже ползла по швам, - а потому, когда Рим, уставший от потерь (по официальным данным, только в боях 1432 убитых и 4220 искалеченых, а умерших от болезней и вовсе 45779), первым предложил поговорить, Стамбул, сочтя это «моральной победой», не отказал.

Договор, подписанный в Лозанне 18 октября 1912, фактически зафиксировал пат. Война между Италией и Портой официально завершилась, и Порта отказалась от «права на управление Триполитанией и Киренаикой», обязавшись вывести свои войска, однако Италия признала свободу исповедания ислама и сохранение за султаном статуса халифа, то есть, духовного главы населения. А также и наличие на территориях неких (без уточнений) «османских интересов», надзирать за соблюдением которых должен был султанский «наиб» (наместник).

Но самое интересное, что турки, отказавшись от «права на управление», отказались и включать в текст договора упоминание об отказе от суверенитета, а Италия, желая любой ценой закончить войну, на этом пункте не стала настаивать. А между тем, - в Риме об этом не ведали, - за два дня до подписания договора султан подписал фирман о даровании Триполитании и Киренаике «полной и неограниченной автономии», о чем тотчас сообщили вождям Сопротивления, дав понять, что сим документом им предоставлена «политическая независимость в составе халифата».

В итоге, когда итальянцы сразу после церемонии подписания объявили об аннекции «освобожденных провинций» и слиянии их в колонию Ливия, ситуация в юридическом смысле получилась безумная: Турция сразу же объявила о «невозможности признать суверенитет Италии над территориями, в отношении которых с согласия Италии сохранила суверенитет», - иными словами, всего лишь взяла тайм-аут, - а вожди Сопротивления, целых два дня прожив в условиях независимости, - за три часа до подписания, объявили о суверенитете двух государств.

Правда, с учетом местной специфики, по-разному. В Триполитании мнения Совета командиров, собравшихся в ноябре в Азизии, разделились. Представители «продвинутых» городских либералов, пожившие в Тунисе и во Франции, в принципе, выступили за переговоры, высказавшись в том духе, что на основе широкой автономии «союз с Италией» не так страшен, как его малюют, и горожане, а также представители земледельцев, более прочих страдавшие от войны, их поддержали.

Однако подавляющее большинство лидеров, - вожди кочевников и горцев, а также наставники марабутских братств, - включая «премьера» Слимана аль-Баруни ни о каком «союзе» с неверными даже слышать не хотели, утверждая, что кафирам только дай палец и останешься без руки, так что, итоги голосования оказались не в пользу «голубей», и было провозглшено Государство Ефрен со столицей в Ефрене.

А в сенуситской Киренаике, где сроду никаких совещаний не проводилось, поскольку все вопросы единолично решал глава тариката, о мире и вопроса не стояло: Ахмед аш-Шериф сразу же сформировал собственное правительство и объявил джихад, сообщив миру, что война будет продолжаться до тех пор, «пока ни костей, ни духа кафиров не останется на священной земле братства».

Кровь и песок

Война закончилась. Война продолжалась. Мир, правда, ее уже не видел, ибо ведь в Лозанне подписали мир, значит, никакой войны нет, а если что и есть, так это антитеррористическая операция итальянских властей в их законной колонии. Даже в Турции, где такой подход не котировался, статьи на эту тему редакции по просьбе властей не принимали, - чтобы не возникало неловких вопросов от тех, кому не все положено знать. И тем не менее, война не затихала ни на час. Везде. Но в первую очередь, естественно, в Триполитании, привести которую в чувство было первой задачей итальянцев, бросивших все силы против Слимана аль-Баруни и его «Государства Йефрен».

Указаний церемониться не дали, напротив, рекомендовалась тактика «выжженной земли», и берсальеры в шапочках с петушиными перьями продвигались по предгорьям, «методически разрушая и сжигая населенные пункты и оазисы, служившие прибежищем повстанцам». Ломать сопротивление «мятежников» было трудно, 700 километров прошли аж за пять месяцев, и тем не менее, 23 марта 1913, близ Асабы, 1 горная дивизия генерала Джанкарло Лейкойо, - элита элит ВС Италии, - в генеральном сражении разгромила 4-тысячную армию «государства», а 27 марта пал Йефрен.

«Премьер-министр» бежал в Тунис, вслед за ним за кордон ушли примерно 20 тысяч беженцев, а вскоре, - 27 апреля, - добив последние очажки «бунта», оккупанты заняли Гадамес, после чего, потратив несколько месяцев на зачистку территории усмиренного побережья, развернулись на юг, вглубь Сахары, - к Сирту, захваченному практически без боев. И далее, опираясь на Сирт, к оазисам Феццана, куда 9 августа и вышла колонна полковника Альберто Миани, вызвавшегося преодолеть безводные горы Ас-Сода, - и таки сумевшего после четырех месяцев похода сделать это. Начались бои, трудные, но для итальянцев успешные. 17 февраля 1914 пала Себха, 2 марта - Мурзук, 5 марта – Брак, последняя база южан. Римская пресса ликовала, полковник стал национальным героем, его людей, кому повезло уцелеть, осыпали наградами, - но…

В общем, мало что изменилось. Как ни живописали газеты Триполи, Рима, Милана и так далее «окончательное восстановление порядка и уничтожение террористов», гарнизоны взятых городов оказались в глухой блокаде и, практически лишенные снабжения, понемногу впадая в панику. Не без оснований: по слухам, доходившим из пустыни, на помощи тубо и туарегам, ушедшим в пески, шли сенуситы, и вскоре выяснилось, что это вовсе не слухи, но чистая правда – ситуация в Киренаике была такова, что Ахмед аш-Шериф мог позволить себе выделить часть сил на поддержку южного фронта.

Потеряв побережье, братство полностью сохранило контроль над всей территорией своего хоумленда, благо никакие «сто цветов» там не расцветали по определению, а в рядах сенуситов сражались, - разумеется, сняв форму и натянув белые джелябии, - турецкие подразделения, официально расквартированные где-то в Западной Анатолии. Идеальная организация, присущая братству, помогла бойцам тариката быстро перестроиться на новый лад и раскрутить маховик малой войны, справиться с которой буратинам не удавалось даже при активном участии французских советников, знавших, как следует усмирять арабов.

По их рекомендациям, всю территорию Киренаики разбили на три изолированных сектора, громоздкие дивизии переформировали в небольшие отряды, нашли общий язык с некоторыми второстепенными кланами, купив их обещанием повысить статус, - и какой-то позитив от всего этого был. Но ни о каких решительных успехах речи не шло, а подбрасывать новые подкрепления правительство Италии, учитывая приближение бойни в Европе, не могло. Так что, реляции реляциями, но судьба гарнизонов, обеспечивавших порядок в Киренаике, а по факту блокированных, очень тревожила Рим.

Рамдан и его команда

А тревожиться, в самом деле, следовало. Ахмед аш-Шериф, с полным правом считавшийся лучшим стратегом братства, разработал хитрый, очень действенный план создания итальянцам проблем на всей оккупированной территории, кроме разве что обстоятельно укрепленного района Триполи. Контролируя «свои» районы достаточно надежно, он принял решение перенести боевые действия в Феццан, чтобы потом нанести Триполитании двойной удар, и с восточного фланга, и с тыла. Куда повел отборные соединения сенуситов Сафи ад-Дином, младший брат лидера братства, 25 августа 1914 разгромивший сильную итальянскую колонну на плато Хамада-эль-Хамра.

После чего все, кто прятался, вышли из укрывищ, и в ноябре, параллельно с генеральным наступлением сенуситов в Феццане, взялись за оружие официально «совершенно усмиренные» Сирт и горная Нефуса. «Это был потоп, это была конная смерть, - писал капитан Цоппи, командир одной из колонн. – Да, мы бежали, бросая орудия, но никто, если сам не был в  этом аду, не смеет нас  упрекнуть хотя бы взглядом».

Их и не упрекали. То есть, упрекали, но не очень сильно, с пониманием, хотя, судя по публикациям в прессе, в некоторых случаях, гордые потомки сципионов и сулл бросали не только орудия, но и полевые лазареты, прикрепив к палаткам записки с просьбой «проявить гуманизм к больным и раненым». К чести сенуситов, беспомощных они, если в отрядах были турки, не убивали, а если турок не было, убивали не всех подряд.

Это был крах. На территории Феццана и большей части юга Триполитании власть Италии рухнула, выжившие пиноккио бежали, кто на север, к Мисурате, кто в Алжир, под французское крыло, а хозяевами региона стали полевые командиры, избрав «эмиром» некоего Ахмеда бен Сейфа ан-Насра, самого удачливого из их круга. Впрочем, прибывший в декабре Мухаммед аш-Шериф, еще один младший брата вождя тариката, сказал «цыц» и сформировал сенуситское правительство, взявшее местных инициативников под строгий надзор.

В итоге, итальянцев, к февралю 1915 пришедших в себя и попытавшихся контратаковать, встретили очень недружелюбно. Восстановить «оборонительные линии им не удалось», а 29 апреля при Каср-бу-Хади, около Сирта, мисуратские отряды курбаши Рамдана ас-Суэйхили втерли в песок три итальянских батальона, став счастливыми обладателями 14 орудий, 3 пулеметов и 4 авто, в том числе, и броневика, после чего прочие синьоры, - техника у итальянцев, как всегда, была роскошная, а вот личный состав увы, - вновь бежали.

И все бы хорошо, не начни братья аш-Шерифы, правда, не по своей инициативе, а по указанию старшего, «сенусизировать» не привыкшую к киренаикским порядкам Триполитанию. Как союзников их тут, естественно, уважали и ценили, но подчиняться «невежественным сектантам из Джарабуба» никто не собирался. А попытка воздействовать на ослушников привычными методами привела лишь к тому, что полевые командиры из основных центров сопротивления, - Мисураты, Злитена и Тархуна, - сперва больно огрызнулись, а потом и вовсе, откликаясь на требования населения «не допустить сенуситского ига», предложили «перемирие и союз» итальянцам.

Что те согласились немедленно, говорить излишне, и когда ударили по рукам, - все условия нежданных союзников, включая автономию Триполитании, были, естественно, учтены, итальянская группировка (5 тысяч штыков) во главе с прославленным, считавшимся непобедимым полковником Миами вместе с триполитанскими отрядами (примерно 10 тысяч сабель) двинулась на взятый в осаду основными силами сенуситов Сирт.

Если долго мучиться...

О двухдневном (28-29 июля 1915) сражении при Кардабии в деталях рассказывать не стану, все подробно, с описанием мельчайших нюансов изложено в толстенной книге классика ливийской истории Махмуд аль-Кашата, описавшего эти 48 часов по секундам. Отмечу лишь, что первые сутки сенуситы, даром что в меньшинстве (их было не более 4 тысяч) и без артиллерии, не просто держались, но и перехватили инициативу (в этот день, кстати, погиб Хамид аль Каддафи, дед Полковника), а вот наутро, когда пошла вторая серия, Рамдан ас-Суэйхили и прочие в самый критический момент развернули оружие против итальянцев, которым вновь пришлось бежать, привычно бросив обоз и арту.

И сразу по получении известий о случившемся подполье, притаившееся в городах побережья, начало согласованное восстание, по итогам которого к 1 августа 1915 итальянцы сумели удержать только Хомс, Мисурату и Триполи. Параллельно, триполитанские курбаши, главные «авторы» победы при Кардабии и взятия Сирта, капитулировавшего сразу после того, сообщили сенуситам, что от всей души им за все благодарны, но если они уйдут, всем будет намного лучше. На что Мухаммед, более администратор, нежели воин, ответил согласием и с почестями, после торжественного пира, убыл восвояси.

А вот Сафи ад-Дин, воин до мозга костей, решив показать «грешникам», где раки зимуют, несколько раз был «грешниками» нещадно бит, - в частности, потому, что турки, заявив, что воюют «за ислам и султана, а не за братство Сенусийя», ушли к идеологически близким триполитанцам, - и в январе 1916 все-таки ушел. После чего взбешенный Ахмед аш-Шериф приказал готовить поход против «изменников», но потом, передумав, вместе с турками атаковал Египет. Естественно, был разбит и бежал в Турцию на немецкой субмарине,  наследник его, Мухаммед Идрис,  объявив себя не просто главой тариката, но аж «эмиром  Киренаики»,   передал в Мисурату, что больше от него пусть ничего не ждут, и занялся зачисткой своего эмирата.

В течение всего 1916 «колонии Ливия» у Италии, стабильно обижаемой на европейских фронтах, фактически не было, - несколько дрожащих от ужаса прибрежных городов не в счет, - а в 1917-м Рим, дойдя до крайней степени истощения и осознав, что все идет как-то не так, предложил сенуситам компромисс, и 14 апреля 1917 стороны подписали соглашение о прекращении огня.

Все остались при своем, между побережьем и «глубинкой» установили «нейтральную полосу», в «итальянской» зоне восстанавливались права сенуситских завий, получивших обратно конфискованное имущество. Пошли на контакт с Мухаммедом Идрисом, обиженным на турок, и англичане, сняв блокаду с Киренаики и уступив братству оазис Джарабуб, в ответ на что братство, - вернее, эмират «с признаками международного признания», - отозвало своих агитаторов из Египта.

В Триполитании складывалось примерно так же, но менее определенно. Не имея единого наставника, - Стамбул, терпя поражение, самоустранился, - курбаши выясняли, кто главный, привычными методами. Но накануне капитуляции Порты все же собрались на курултай в Гарьяне, чтобы понять, quo vadis, - и когда стало ясно, что перебранка вот-вот перейдет в перестрелку, слова попросил некто Абдаррахман Аззам-бей, египетский репортер, аккредитованный при ком-то из курбаши в качестве военного корреспондента тунисской «Аз-Зохра» и египетской «Аль-Муайяд».

Герои удивились, но слово дали, и услышали слова очень дельные. Раз с Турцией все кончено, - заявил журналист, - стало быть, нужно жить будущим. То есть, пока не поздно, объявлять себя союзниками Антанты, признавать «14 пунктов Вильсона» и, отталкиваясь от них, просить державы о признании права «триполитанской нации» на самоопределение. Идея понравилась. Аззам-бея тут же назначили политическим советником и попросили провести ликбез на тему, что такое Антанта и нация, кто такой Вильсон и какая ему выгода от того, что  «угнетенные нации» обретут суверенитет.

А когда после курса лекций, адаптированных к психологии слушателей, всем все стало примерно ясно, на следующем съезде курбаши, - 16 ноября, в Кусбате, - собравшиеся, единогласно проголосовав, официально провозгласили  Джумхурийя ат-Тараблусийя, и ее Руководящий Комитет (четыре со-президента, включая известных нам Рамдана ас-Суэйхили и Слимана аль-Баруни) официально уведомил Рим о готовности начать переговоры «относительно характера дальнейших отношений между Королевской Италия и Триполитанской Республикой».

Генералы песчаных карьеров

Нельзя сказать, что случившееся стало для властей Италии вовсе уж неожиданностью. В Риме смотрели, думали, взвешивали. Понемногу наращивали присутствие в Триполитании, по окончании Великой Войны перебросив туда практически всю отмобилизованную армию, - от 75 до 90 тысяч солдат (данные разнятся). И наконец, новый губернатор, Джакомо Гариони, прибывший в Триполи в конце 1918 с указанием «восстановить порядок», отчитался по инстанциям, что порядок в Триполитании (про Киренаику речи вообще не было, этого от него и не требовали) восстановить невозможно. Во всяком случае, военными средствами.

Это, впрочем, - имея на столе сводки о настроении уставших от европейской войны ширнармасс, - понимало и правительство, а потому начались переговоры. Нельзя сказать, что все было просто, - скажем, признать полное равноправие «двух наций» Рим отказывался до упора, - но расклад был не в пользу пиноккио. Так что, 14 марта 1919 синьор Гариони заявил о готовности Королевства Италия в обмен на неприкосновенность гарнизонов там, где они располагались, - в Триполи и еще паре крупных городов, - «гарантировать триполитанской нации автономию, местную конституцию и все права, соответствующие законам Италии».

На том и поладили, 21 апреля подписав, наконец, мирный договор, и сразу вслед за тем на съезде в Тархуне полевые командиры избрали Правительственный совет из восьми человек, формально абсолютно равных, но фактически  руководимый Рамданом ас-Сувэйхили, за которым были военная слава и полная поддержка мисуратских торговцев, а 1 июня в газетах появился и «Основной Закон Триполитанской Республики».

В общем, это была победа. Не полная, но все, что можно было получить в имеющейся ситуации, - широчайшую внутреннюю автономию в составе Королевства со своим парламентом, имеющим право «оппонировать» губернатору, - триполитанцы получили, а их «зоны влияния» остались под их властью. По всему поэтому праздновали долго и вкусно, с объятиями, фейерверками и фотографиями на память, однако текст «Основного Закона», уехавший в Рим на утверждение, так и не был утвержден, ни в течение месяца, как следовало, ни вообще. Итальянские юристы, по указанию политиков, затягивали экспертизу, дожидаясь неизбежного, - и дождались: всего за пару месяцев «Отцы-Основатели» переругались между собой не на жизнь, а на смерть.

Кто-то, в принципе не принимающий главенства итальянцев, просто вышел из игры. Скажем, Слиман аль-Баруни заявивил, что мандат депутата парламента Турции для него дороже и уехал в Стамбул. Но, в основном, хутор встал на хутор: мисуратские против тархунских, тархунские против злитенских, злитенские против сиртских, берберы против арабов, тубу против туарегов, и все вместе против всех и каждого. Итальянцы официально на все эти «сугубо внутренние дела» никак не реагировали, но втихую интриговали, понемногу настраивая честолюбивых курбаши против Рамдана ас-Сувэйхили, которого не любили и опасались. Так что, в конце концов, он бросил все и убыл к себе в Мисурату, где располагались его войска, а вслед за ним ушли многие «политические активисты» со своими отрядами: - кто-то на соединение с «лидером нации», кто-то просто по домам — в Тархуну и Гарьян.

Правительственный Совет распался, а синьор Гариани начал понемногу изымать из обращения тех, кого подозревал в скрытой оппозиционности, в то же время прикармливая проявлявших лояльность. Разумеется, обстановка в песках накалилась, начались столкновения «республиканцев» и «благоразумных», в мелкие стычки вскоре переросли в серьезные сражения, в одном из которых, в августе 1920, погиб неудобный итальянцам Рамдан ас-Сувэйхили, - и с этого момента правительство Республики стало вполне «благоразумным».

С точки зрения синьора Гариони, такой исход интриги, по факту сделавший Республику удобной марионеткой, был наилучшим, о чем он и сообщил в Рим, однако время его уже истекало. В июле 1921 Триполитанию прибыл новый губернатор, Джузеппе Вольпи, «ястреб» до мозга костей, считавший «самым актуальной проблемой покончить с арабским своеволием», и первым делом, даже не сносясь с метрополией, где как раз раскручивался фашистский переворот, атаковал Мисурату. Вполне после гибели Рамдана ас-Сувэйхили лояльную, но, как полагал синьор, потенциально опасную, как база снабжения инсургентов, если они вдруг появятся.

Началась т. н. «семнадцатидневная война», ставшая для ничего подобного не ожидавших «благоразумных» неприятным сюрпризом и никак к такому повороту не готовившихся. Тем не менее, мобилизацию провели быстро, и под Мисуратой начались тяжелые бои, позволившие городу устоять, а затем перекинувшиеся и в окрестности Триполи. В феврале 1922 прекратилось движение по железным дорогам, а к концу марта итальянцы, - 16 тысяч против 4,5 тысяч триполитанцев, - оказались в блокаде там, где сумели удержаться, не имея возможности наступать и умоляя Рим о помощи, которая не могла прийти из-за внутренних проблем в самой Италии.

И трудно сказать, что бы из всего этого вышло, - тем паче, что повстанцев поддержали сенуситы, прислав несколько тысяч всадников, - но вожди, слишком рано уверовав в победу, вновь принялись делить мясо неубитого верблюда. Да к тому же у союзника, Мухаммеда Идриса ас-Сенусси, самопровозглашенного эмира Киренаики, объявившего себя еще и «эмиром Ливии», в какой-то момент не выдержали нервы и он отбыл «лечиться» (хотя Аллах его знает, может, и вправду лечиться) в Каир, после чего в столице «эмирата» стало жарко и ограниченный контингент сенуситов получил приказ возвращаться из Триполитании домой.

Зато Муссолини, как раз в это время из просто Дуче ставший премьером Италии, одним из первых указов повелел посылать в Ливию войска, - «и как можно больше войск», - дабы закрепить успехи, которые и так были значительны: перейдя в контрнаступление, пиноккио, - уже более 30 тысяч штыков, - заняли Йефрен, Азизию, столицу Триполитанской Республики, и Гарьян, считавшийся ее второй столицей. А затем, в январе-феврале 1923, пал Тархун, затем Злитен и, наконец, 25 февраля, капитулировала Мисурата.

Без эмира во главе

После серии таких ударов, «республиканцам» осталось лишь разделить силы и перейти к «малой войне», что и было сделано, однако сопротивление могло быть эффективным лишь при сохранении единого руководства, а этого не было и в намеке. «Их лидеров, - грустно отмечает Али ас-Мухейри, - поразила страшная, пагубная в таких условиях болезнь гордыни. Никто не хотел никому уступать даже в мелочах, хрупкое единство разбилось подобно кувшину, выпустив на волю всех демонов, веками терзавших Ливию».

В обстановке, когда враг, подкрепленный, отдохнувший и воодушевленный серией побед, от которых давно отвык, наступал на Сирт, падение которого означало крах Республики, вожди никак не могли поладить между собой, а если у кого-то все же хватало ума, поделить первенство в «коалиции» не удавалось. Не удавалось и убедить мелких шейхов поддержать остатки армии. Те, даже если не объявляли нейтралитет (то есть, капитуляцию), все равно не желали воевать под знаменами Республики, в которой их не ценили. И как водится, появились взвешенные люди, даже из числа известных «республиканцев», готовые выбирать не сердцем и пришедшие к выводу, что вовремя предать, это не предать, а предвидеть.

Удержать Сирт в таких условиях возможности не было никакой: «ключ к югу» пал после очень упорного, но недолгого сопротивления, и всем, кого это не устраивало, осталось только отступать вглубь Сахары, куда итальянцы соваться боялись, но откуда они и сами не могли причинять «кафирам» сколько-то серьезных неприятностей. В связи с чем, утратив на время интерес к уже неопасным остаткам «республиканцев», новый, уже по версии фашистов, губернатор, генерал Луиджи Бонджиованни, занялся тем, о чем его предшественники не смели и думать – покорением Киренаики, где власть Рима в это время распространялась разве что на 19 небольших фортов.

Политически момент для начала серьезных действий выгладел идеально: в отличие от Триполитанской Республики, так или иначе согласованной в Париже (что, правда, Италия безнаказанно похерила, но все-таки), «эмират» никто чем-то реальным не признавал, вся его «легитимность» базировалась на британском «полупризнании», а Лондон к этому времени совершенно утратил всякий интерес к Киренаике. Кроме того, превращение братства в «эмират», - то есть, скажем так, «партии в государство», - пришлось совсем не по душе многим сенуситском лидерам «старой закалки», в связи с чем, былой монолит дал трещинку, да и отсутствие самого «эмира», продолжавшего «лечиться» за кордоном, сказывалось на единстве элит не лучшим образом.

И тем не менее, традиции братства по-прежнему гарантировали железную дисциплину «эмиратской» армии, то есть, слабины, погубившей Сопротивление в Триполитании, здесь не было, - и это в Триполи прекрасно понимали, но все же, взвесив все плюсы и минусы, решили, что ждать у моря погоды смысле не имеет, а стало быть, самое время. В начале марта, пригласив на встречу Мухаммеда ар-Рида ас-Сенусси, «и.о.» лидера тариката, синьор Бонджиованни потребовал ликвидации «незаконных военных баз» и ликвидации «провозглашенного без каких-либо юридических оснований эмирата», а получив вполне предсказуемый отказ, приказал войскам ликвидировать «лагеря террористов в зоне военных возможностей».

Что 6 марта и было сделано в регионах, где у итальянцев «военные возможности» имелись, а 21 апреля три колонны захватили Адждабию, формальную столицу сенуситов, и десяток городов поменьше, покончив тем самым с присутствием сенуситов на побережье. Средства при этом оправдывались целью: панически боясь открытых столкновений, пиноккио расстреливали все, что движется, бомбили города и караваны, и вообще, по словам Артура Эванс-Причарда, «осознанно и методично делали все, чтобы вселить ужас в сердца пастушеского населения Киренаики».

Впрочем, первые недели шли без всякой политики, исключительно под сурдинку «пресечения бандитизма в нейтральной зоне», где всяческие инциденты и впрямь случались нередко. Но 24 апреля, после оккупации Адждабии, Луиджи Бонджиованни объявил, что Италия в одностороннем порядке расторгает все соглашения, ранее заключенные с сенуситами, лишая их, таким образом всех видом автономии, - и официальное уведомление об этом было направлено «лечившемуся» в Каине «эмиру», названному в письме просто «шейхом».

С этого момента, - то есть, с 3 мая, - официально началась «война с фанатиками», вскоре втянувшая в себя все кочевые племена востока «колонии Ливия», и наступившая определенность в значительной мере приглушила раздоры в элите «эмирата»: воевать сенуситы умели и любили, и важность единства, в отличие от племен Триполитании, понимали очень хорошо. Поэтому «и.о.» эмира, ни военного, ни какого-то еще авторитета не имевшего, но важного, как знамя, в «тайный лагерь» Джелла, чтобы символизировал, но не путался под ногами, после чего утвердили оперативный план.

Надо сказать, хотя никто из Шуры академий не кончал, по оценкам специалистов, итальянские планы были хуже. На удачу не закладывались, учитывали всё. Поскольку всем было очевидно, что на открытом пространстве противостоять артиллерии, броневикам и «железным птицам» возможности нет, «Шура эль-Харб», - Военный Совет, - постановил действия в песках и оазисах ограничить диверсиями. Опорной же базой Сопротивления утвердили изобильные водой и заросшие густым лесом Зеленых Горах, назначив «назиром» (военным и политическим руководителем «особого района») очень пожилого, очень опытного и очень уважаемого шейха Омара аль-Мухтара.

Партизанский Дед

Выбор был хорош, если не идеален. Уже очень пожилой шейх сделал немалую карьеру в братстве, не имея никакого родства и свойства с семьей «махди», исключительно благодаря личным качествам и талантам. Преподавал, проповедовал, возглавлял завию в Куфре, воевал с французами, проявив храбрость и талант, руководил областью Зеленых Гор, вновь воевал, - на сей раз, с итальянцами, - ибыл настолько авторитетен, что в 1913-м одними лишь уговорами сумел не допустить столкновения арабов с турками, с чем не удалось справиться даже суровому Ахмеду Сенусси. Что важно, вопреки недобрым традициям песков, был добр и гуманен, - бросив клич «Кровь за кровь!», категорически запретил убивать и мучить военнопленных, карая ослушников изгнанием из войска, чего его бойцы боялись больше казни.

Не приходится удивляться, что после первых успехов, - а неудач не случалось, - рейтинг Омара аль-Мухтара взлетел, как минимум, до 90%; с его мнением, как с истиной в последней инстанции начали считаться не только в Зеленых Горах, но и во всей Киренаике, да и на юге Триполитании и Феццана, где известия о победах Льва Пустыне вновь подпалили еще не погашенный костер Сопротивления. Нельзя сказать, что это нравилось верхушке братства, желавшей держать процесс под контролем, но делать было нечего: запретить бедуинам верить тому, кого они считали достойным доверия, не мог и сам Дед Омар, считавший себя всего лишь «верным воином эмира».

Как бы то ни было, его армия, - примерно 2,5 тысячи бойцов, разбитых на 12 автономных отрядов, - действовала успешно, напористо, беспощадно, и была абсолютно неуловима. Блок-посты ее не останавливали, бомбежки с воздуха не пугали и не разгоняли, террор против населения вызывал не страх, а ненависть и акты возмездия, для итальянцев очень болезненные. Так что, через два года войны, к апрелю 1925, итальянцы с грехом пополам, - да и то, в общем, условно, - контролировали только малую часть западных склонов, попытка занять плацдарм на севере, от от Бенгази, и вовсе окончилась плачевно: продвинувшись на 2 километра в ущелья, синьоры прочно застряли.

Единственным вариантом, способным переломить ситуацию, Эрнесто Момбелли, новый губернатор Киренаики, считал оккупацию оазиса Джарабуб, «гнезда Сенусийи», и в Риме его мнение встретило понимание, в связи с чем синьора Момбелли, человека гражданского, отозвали, а прибывший ему на смену Аттилио Теруцци, боевой генерал с заслугами, двинул на захват «гнезда» 3000 берсальеров, 8 взводов броневиков и 12 самолетов.

Это было серьезным аргументов в пользу капитуляции, и 6 февраля 1927, получив заверение в том, что «святые места» никто не тронет, шейхи Большой Завии приказали талибам не оказывать сопротивления. Далее, как говорится, со всем остановками, от колодца к колодцу, медленно и осторожно, солдаты Терруцци перекрыли Зеленые Горы с востока, а затем восстановили контроль и над дорогой из Бенгази в Дерну, еще более осложнив положение сенуситов.

На этом, здраво рассудив, что от добра добра не ищут, решение проблемы Зеленых Гор временно заморозили, оставив «особый район» на потом, и занялись всем остальным, прежде всего, побережьем, а также Триполитанией, очаги мятежа в которой следовало погасить, пока не разгорелись, - в первую очередь, в регионах, занятых сенуситами.

Не стоит, наверное, в деталях излагать интересные, но однообразные сюжеты продвижения итальянцев южнее 31 параллели, достаточно отметить, что работали они предельно жестоко, не стесняясь применять газы, и к осени 1927 операция в в восточных районах Триполитании, вокруг Сирта, вошла в завершающую фазу, а организовать сопротивление было некому: «и.о. эмира» Мухаммед ар-Рида, тайно покинув ставку, сдался в плен итальянцам, выговорив полную амнистию. Еще дальше, в юную-преюжную Куфру, бежал его сын Хасан, из безопасного далека посылавший гонца за гонцом, прося итальянцев «проявить милосердие» и к нему.

«У обоих, и отца, и сына, выдвигавших даже претензии на титул эмира, - писал Артур Эванс-Причард, - в тяжелый момент, когда все взгляды были обращены на них, не оказалось даже обычной бедуинской гордости, не говоря уже о том, что они просто предали свою паству. Впрочем, паства простила их, поскольку осуждать людей из семьи Сенусси в братстве не смели», и отряды сенуситов, оставшись без высшего руководства, действовали на свой страх и риск, положившись на опыт командиров среднего звена.

Дрались отчаянно, даже под Сиртом, где итальянцы создали мощную линию фортов: 25 февраля 1928 близ Магрифета под удар попала колонна войск, возглавляемая генералом Родольфо Грациани, командующим армией вторжения. В ходе боя, длившегося почти весь день, сенуситы уничтожили более 400 карателей, но и сами потеряли до 250 «двухсотыми», в итоге отступив, а синьор Грациани впредь не рисковал лично появляться на передовой. Докладывать Дуче о «полном торжестве итальянского оружия в Ливии» он после Магрифета предпочитал, пересказывая в рапортах информацию, полученную от подчиненных.

Война в пустыне

И тем не менее, после очень разумного отказа от продвижения колоннами, которые возвращались из песков потрепанными, если возвращались вообще, открытие «сахарского фронта», - сплошной полосы фортов с запада на восток, - оправдало себя. Возможно, сумей бедуины как-то объединиться, сюжет мог бы затянуться, но триполитанцы объединяться просто не умели, и в 1928-1929, удача от них отвернулась окончательно. Против самолетов и бронемашины «люди песков» поделать ничего не могли, их блокировали, им травили колодцы, их окружали, обстреливали из орудий, а потом «миловали» в обмен на разоружение, и когда озверевшие племена все-таки создали объединенное ополчение, 26 мая 1929, проиграв бой при Эш-Шувейрефе, уцелевшие ушли на юг.

После этого маршал Пьетро Бадольо, начальник генштаба Италии и личный друг Муссолини, прибывший в Триполи с полномочиям «диктатора Ливии», отдал знаменитый приказ: «Вперед, вперед, вперед! Пусть каждый араб и каждый бербер поймут, что мы везде, и что мы пришли навсегда!». Иными словами,  юг Триполитании и Феццан следует «додавить» во что бы то ни стало, не отвлекаясь на Киренаику, и в июне 1929 сенуситам предложили поговорить о мире, на что Хасан ар-Рида с восторгом согласился, приказав Омару аль-Мухтару, «своему верному слуге», прекратить рейды.

Тот, разумеется, повиновался, однако итальянские условия оказались реально страшны: получив за время передышки подкрепления из метрополии, маршал и «диктатор» потребовал полной сдачи оружия, признания власти губернатора на всей территории Ливии и, главное, юрисдикции итальянцев над всеми участниками Сопротивления, которых власти сочтут нужным судить, с амнистией только «элите» по отдельному списку.

Это означало полную и безоговорочную капитуляцию, и тем не менее, Хасан ар-Рида ас-Сенуси радостно подписал все, что предложили, - однако признавать такой мир отказался Омар аль-Мухтар, публично заявив, что Хасан для него не «и.о.», тем паче, не эмир, а поскольку настоящий «и.о.» в плену, подчиняться он намерен только эмиру. С чем и покинул Куфру, уведя с собой около тысячи бойцов.

Тем не менее, договор с «полномочными представителями руководства  Сенуссийя» позволил Бадольо окончательно решить «южный вопрос». В ноябре 1929, силами вдвое большими, чем 1,5 бойцов, которых могли выставить измученные племена, итальянцы, возглавленные лично Грациани, двинулись в «последний поход» и, в общем, без особых сложностей, - серьезный, но победный бой им пришлось выдержать только 13 января, - оккупировали все оазисы плоть до Мурзука, столицы Южного Феззана. Далее начинались уже совершенно безжизненные пески, поэтому каратели развернулись на юго-запад, к алжирской границе и к концу марта взяли под контроль последние «живые земли» юга.

Кто-то, конечно, ушел в Алжир, Тунис, Нигер и Чад, рейды продолжались, но это уже было не в счет. Триполитания и Феццан легли, - и только Омар аль-Мухтар еще держался в Зеленых Горах. Теперь уже в статусе «мятежника», от которого отрекся, запретив «братьям» оказывать ему любую поддержку «и.о.» лидера братства Сенусийя, он тем не менее оставался, по выражению Муссолини, «больным зубом Рима», и вырвать этот зуб поручили лично Родольфо Грациани, уже успевшему заработать у арабов прозвище «Джаззар» (Мясник) и по воле «диктатора» ставшему вице-губернатором Киренаики с «полномочиями, ограниченными только необходимостью и на его усмотрение».

В сущности, все условия были созданы: за 20 лет непрерывной резни, страна помертвела. В отличие от сэров и месье, синьоры, в колониальных делах новенькие, умели только убивать. В итоге, население, до того составлявшее примерно 1,5 миллиона душ, уменьшилось вдвое, причем около 600 тысяч ушли в ноль, 9/10 селений исчезли, на их руинах высились «леса виселиц». Сражаться на пепелище, под неусыпным присмотром самолетов и цеппелинов, в кольце «спирали Бруно», опутавшей регион по периметру уже не было ни сил, ни возможности.

Омар аль-Мухтар, правда, прорвался в совсем уж глухие леса, но враг шел по пятам, 28 января нагнав повстанцев и атаковав их лагерь. С огромным трудом, потеряв более 150 бойцов, - почти треть живой силы, - раненому «назиру» удалось уйти и на сей раз, но его войска выдыхались, теряли координацию, а главное, боялись за семьи, попавшие под каток. Причем уже не просто так, а «по науке»: Грациани, создав сеть концлагерей по британскому образцу, гнал туда всех подозрительных, - а подозрительными были все, - вместе с семьями и скотом, который быстро вымирал. А вслед за скотом умирали и люди.

В фашистской прессе в это время частенько появлялись красочные отчеты о «счастливой жизни ливийцев в защищенных поселках», но реальность выглядела иначе. «Лагерь громадный, - писал датский путешественник Каре Холомос в книге «Встречи в пустыне», за которую правительство Италии подало на него в суд, - в нем размещается 1500 палаток с населением 6-8 тыс. человек… За нами бежали дети, голодные, истощенные, в тряпье... Бедуины выглядели невероятно оборванными. Многие казались больными. Несколько раз видели мы и умирающих».

Помимо этого, рубя контакты бедуинов с Египтом, Грациани приказал протянуть вдоль границы, пересекавшей Ливийскую пустыню с севера на юг, от Средиземного моря до оазиса Джарабуб, «великую римскую стену», - полосу «спирали Бруно» длиной 300 км, шириной до четырех метров и высотой три метра. Там постоянно барражировали самолеты и все, кто там появлялся, считались «бандитами, подлежащими ликвидации».

Связь времен

Короче говоря, Грациани-Мясник вполне оправдывал свою репутацию, заодно доказывая, что и «Бульдогом» его еще в юности прозвали не зря. Его мобильные группы научились передвигаться так же быстро, как и люди Омара, ориентируясь на местности, как заправские туареги, и в январе 1931, после нескольких подряд частных успехов, состоялся знаменитый «рейд на Куфра», - самый южный оазис Киренаики, через который партизаны получали снабжение, мягко «не замечаемое» английскими властями.

Двумя колоннами, фактически не встречая сопротивления, - племена, объявившие себя «нейтральными», после первых эксцессов бежали в Судан, - итальянцы вышли к Куфре и 19 января разбили небольшое (всего 600 стволов) ополчение туарегов и тубу, понеся однако такие потери, что Грациани (впервые) разрешил мстить не устно, а официально, в письменном виде, после чего почти 3000 женщин, стариков и детей были вырезаны, а отряд Омара аль-Мухтара, уже всего-то с сотню бойцов, редея от стычки к стычке, метался в кольце блок-постов, не имея ни снабжения, ни сил для прорыва.

Настичь его, тем не менее, не удавалось аж до 13 сентября, когда у городка Слонта не была поставлена последняя точка. Очень просто: доносчик, имя которого осталось неизвестным, засада, пулеметная очередь по конной группе из 12 человек, семеро убитых на месте, пятеро раненых, из которых четверо добиты, а белобородый старец, опознанный кем-то из солдат, связан и доставлен в Бенгази, где на следующий день и состоялся суд. Открытый, с прессой и заранее готовым приговором, - но не без неожиданностей.

В принципе, ход быстрого, - всего семь часов, - процесса (в первом ряду сидел сам Родольфо Грациани), описан многократно, даже фильм снят, поэтому вкратце. Сперва задал вопросы прокурор, и на каждый вопрос подсудимый давал односложные ответы. Да, воевал против Италии, двадцать лет. Да, призывал людей воевать против Италии, и не сожалею об этом. Да, вполне сознаю, что буду казнен. Нет, никогда не убивал пленных и гражданских, напротив, категорически запрещал это делать.

Затем выступил защитник, лейтенант Антонио Андана, сделав заявление, стоившее ему карьеры. Я не хотел защищать этого человека, сказал он, но коль скоро мне приказали, я обязан заявить, что рассматривать моего подзащитного, как «мятежника» и «убийцу» никаких оснований нет. Его показания о запрете на казнь пленных подтверждены показаниями тех, кто был у него в плену, а сам он никогда не присягал Королевству Италия, не брал у колониальных властей субсидий и не подписывал мира, именуя себя не иначе, как «слуга эмира».

Таким образом, заключил лейтенант, синьор Мухтар является военнопленным и его следует либо поместить в лагерь, либо выслать из страны. Согласно репортажу из зала суда, «возникло замешательство, судья объявил перерыв и некоторое время говорил с губернатором», после чего подсудимому было сделано предложение: если он обратится к своим людям, продолжающим войну, с призывом сложить оружие под гарантии амнистии, его признают военнопленным и вышлют в Египет, к «эмиру».

Ответ последовал тотчас, без раздумий: «Палец, ежедневно свидетельствующий, что нет Бога кроме Бога и Мухаммед пророк его, не может написать неправедные слова!». На этом вопрос был закрыт. Перед зачтением приговора, - продолжает репортер, - судья, «не скрывая сожаления», сказал «Мне грустно, что такой человек, как ты, умрет такой смертью», на что подсудимый спокойно ответил: «Не печалься, добрый человек, лучшей смерти для себя я не мог и пожелать».

16 сентября 1931 Омар аль-Мухтар, оправданный по обвинению в убийствах, но приговоренный к публичной казни, как «мятежник», был повешен в концлагере Соллуг в присутствии двух тысяч «интернированных» стариков, женщин и детей. Последним, что сказал он, уже стоя на табурете с петлей на шее, было: «От Аллаха мы пришли, и к Аллаху мы вернёмся». Как сказано в отчете о казни, «люди плакали, и многим из нас, столько лет ненавидевших этого старика, тоже было не по себе. Он был необычным человеком, невольно вызывавшим уважение».

И вопреки расчетам властей, смерть «назира» не стала финалом. Напротив, взялись за оружие все, кто еще не совсем сломался. Еще четыре месяца Юсеф бу Рахиль аль-Масмари, ученик Деда, собрав более 700 всадников, докучал оккупантам, но это были уже последние искры. Войска перекрыли все дороги, изолировали все источники, и в середине января 1932 «непримиримые», - человек двести, - пойдя на прорыв в сторону египетской границы, почти поголовно полегли под пулеметным огнем. Пробиться удалось нескольким десяткам.

Многие из них десять лет спустя вернулись под знаменами эмира Идриса, заключившего договор с англичанами, а те, кто не ушел, предпочтя вернуться к семьям, но дав клятву вновь взять в руки оружие, стали первыми, кто примкнул к эмиру, когда он появился на территории Киренаики. В том числе, и павший в одном из сражений 1942 года Мухаммед Абу Меньяр аль Каддафи, отец годовалого Муаммара. 

Сказка о царях Салтанах

Скованные одной цепью

Марокко, самая западная часть Дар-уль-Ислама, уникально. Других таких нет. Единственное из всех суннитских государств, оно было самостоятельно всегда. Даже в дни расцвета Порты повелители Марокко плевать хотели на Османов, и как на султанов (они сами себе были султанами), и как на «халифов правоверных» (они сами себе были «мулаями» - гарантов неизменности духовных скреп). И фундамент независимости стоял на твердой почве: «большие пески» отделяли их от «черной империи» Сонгаи (которую они позже сокрушили), Атлантика и Медитеррания – от усилившихся «кафиров» (которых они в итоге заставили не приставать), а крутые горы Атласа – от Алжира, начиная с XIII века, кровного врага.

Своеобразия добавлял и этнический состав населения: арабов и крипто-арабов испанского происхождения, в отличие от прочего Магриба, было мало, в наиболее развитых районах побережья. Все остальные – берберы, но и они не являлись, да и ныне не являются, единым целым, делясь на три больших языковых группы, почти не понимающих друг друга, - ташельхит на юге, тамазиг в центре и на западе, и зенатия на северо-востоке.

В основном, кочевники, со всеми достоинствами и недостатками номадов. Им принадлежали степи предгорья, они «покровительствовали», - то есть, крышевали, - пахарей, и жили они, хотя и фанатичные мусульмане, не столько по шариату, как арабы, а по древним адатам, именуемым «орф», всяким и разным. Хозяйство, в основном, натуральное, города – не столько города, сколько места торговли и молитвы. Единственный большой город – Фес, еще три города – поменьше, а все прочее, скорее, поселки городского типа с разным уровнем престижности.

И никакого классического феодализма: из века в век т. н. «эпоха варварства» ака «эпоха военной демократии», когда социальные связи, что по параллели, что по меридиану, строились на личных отношениях людей, кланов, племен и религиозных братств. Каиды (вожди) и «великие марабуты» реально правили страной, «опекая» всякую мелочь, а та взамен платила и служила, не признавая никакой иной власти, включая власть султана, если Хозяин считал, что признавать власть султана не следует.

И тем не менее, по мнению всех специалистов без исключения, «именно это постоянное внутреннее разобщение, постоянно чреватое конфликтами, было залогом сохранения единства». На уровне не логики даже, но векового коллективного подсознательного племена и братства ощущали, что без некоего общего для всех арбитра с реальными, а не формальными правами, они просто перережут друг дружку в постоянной грызне, а паче того, не смогут отбиться от внешнего врага, что с севера, что с востока.

По такой уважительной причине, власть султанов признавали нужной, а чтобы никому не было обидно, должность была закреплена за одним из «шерифских» (идущих от Пророка) Домов, Саади и Алауи, с полномочиями высших авторитетов и «мулаев». А что те сами решали, кому быть, а кому не быть, это мало кого волновало. Главное, что «шерифы», а насчет прочего, пусть режут глотки сколько угодно. Против какого-то особо неприятного султана можно было и повоевать, но в случае победы престол занимал наследник или родственник, сохраняющий те же права, а в случае неудачи, право султана вырезать под корень не оспаривалось.

Перемен требуют наши сердца!

О временах почти былинных, когда в пустынях царили халифаты, - сперва Альморавиды, потом Альмохады, - державшие весь Магриб, говорить не будем, это совсем не наша тема. Достаточно сказать, что после развала этих монстров «махзен» (слово это в Марокко означало и престол, и правительство в целом) оказался сперва у Саади, завоевавших «черную империю» Сонгаи, отбивших португальское (есть об этом неплохой фильм «Битва трех королей»), потом испанское вторжения, а затем и попытку турок, покоривших Алжир, продвинуться на запад. Правда, в 1659-м Саади сбросил и перерезал Дом Алауи, правящий и поныне, но в целом схема осталась той же, что и при старом режиме.

Опорой трона был «гиш» (армия) - отряды «льготных» (обязанных султану только военной службой) племен. Они, – примерно 200 тысяч всадников, - со своим «джемаа» (кругом) и выборной «старшиной», из которой подбирались кандидаты на высшие государственные должности, - очень напоминали казачество. Отдельно существовал корпус «абидов», чернокожих невольников, превращенных в профессиональную пехоту экстра-класса, нечто типа янычар или мамлюков, с правом покупать землю и заводить семьи. Не имея корней в стране, эти в лучшие времена 70 тысяч, а в худшие втрое меньше, бойцов, беззаветно служили трону, стояли гарнизонами в городах, исполняли функции полиции и внутренних войск, - и тоже поставляли кадры для замещения государственных вакансий. А для внешних войн созывался «нуваиб» - обычные конные ополчения племен, приходивших под знаменами своих каидов, а после заключения мира уходившие.

Естественно, - законы Истории неизменны, - случались султаны, желавшие и даже на какое-то время добивавшиеся странного. Например, Мулай Исмаил, руливший более полувека, с 1672—1727, изгнав из страны англичан и почти изгнав испанцев, взялся за вполне реальных каидов и чингизхановской жестокостью утвердил себя, как самодержца. Вот только держалось здание исключительно на ужасе побежденных перед конкретным гарантом и ни на чем другом, так что сразу после смерти сильного человека все рухнуло, а страна угодила в «качели» на несколько десятков лет, пока все не вернулось на круги своя, но уже со всеми последствиями эксперимента.

В ходе резни, растянувшейся на два поколения, по стране проехали все четыре Всадника, сократив население с пяти до двух миллионов, торговля впала в кому, погибли сотни тысяч голов скота, заросли сорняком посевы, а вдобавок пришли «годы горячих дождей», смывавших в море плодородные слои земли. И вишенкой на тортик иссякли золотые и серебряные рудники, открытые еще в доримские времена. Но широкие народные массы привычно терпели, а «элитам» на жизнь хватало. Так что, все сильные мира того, - старшины гиш, и сардары абидов, и каиды, - помня времена Мулай Исмаила, бдительно берегли стабильность, на корню изводя любого, кто, по их мнению, мог раскачать лодку, а гарантами идейной благонамеренности и высокой духовности естественным образом стали «великие марабуты», за немалые льготы определявшие, что можно, а что нельзя.

Ну и, естественно, страна с головой ушла в затянутое тиной болото. Не в застой даже, а в застоище, затянувшийся на весь XVIII век без единого проблеска, - вроде Китая накануне «опиумных» войн или Японии того же времени, - но без китайской традиции государственности и без малейшего намека на внутренний потенциал развития. А так одно в одно: «закрытые двери», внешняя торговля в пяти портах и только с государством, никаких закупок без лицензии местного, «выездные» - только послы, только в соседние страны, да и то редко. Лишь (куда денешься?) хадж в Мекку да караваны на юг, в «земли черных», напоминали миру, что Марокко есть.

И тем не менее, закон отрицания отрицания работал. Если марабутам в системе нравилось все, и каиды племен тоже были довольны, то все остальные, - абиды, «гиш», нормальные улемы, презиравшие «сектантов» и нищавшие купеческие гильдии, ждали перемен, возлагая надежды на султана Мулай Слимана, сильного и активного человека, в начале ХIХ века решившего, что  перезагрузке и большому скачку уже нет альтернативы.

«Грамотный, благочестивый и ревностный мусульманин», он исходил из того, что решить проблему можно только с помощью новой, прогрессивной идеологии, способной пробудить массы, вырвав их из-под влияния заскорузлых клерикалов, и такую идеологию подбросил ему некий шейх Ахмед, мекканский улем, рассказавший «султану Запада» об учении Абд аль-Ваххаба, в самом простом изложении укладывающемся в формулу «Одна власть, одна вера, одно государство». Только Коран, только сунна, только шариат, - и никаких местных наслоений, никаких лишних поборов, никакого «культа святых», ибо пережиток многобожия, да и вообще, никаких братств и никаких адатов.

Султана такая инновация воодушевила, ближнему кругу его все понравилось, и уже в 1811-м эмиссары «Аль-Каиды», своего рода общественного движения за ускорение и перестройку под эгидой администрации султана, разъехались по всей стране, отменяя «мусемы», - праздники в честь региональных святых, - упраздняя не соответствующие Корану местные налоги (что очень нравилось населению) и развозя по племена кади, знающих фикх назубок и готовых судить не по традиции, а по закону.

Но, поскольку всем было ясно, что без поддержки ширнармасс идея материальную силу не обретет, в народ пошли проповедники-ваххабиты, ясноглазые, чистые духом демократы, играючи побивающие полуграмотных марабутов в коранических дискуссиях, собиравших тысячные аудитории. Их слушали, ими восхищались, они становились популярны, - и в конце концов, справедливо узрев в происходящем не дешевый треп, но реальную угрозу лучшему в мире порядку, марабуты братств и каиды племен приказали своим не умеющим ослушаться рабам седлать коней «во имя посрамления безбожников и богопротивного султана».

Не стоит прогибаться под изменчивый мир...

Грянула жесточайшая война, затянувшаяся на целых десять лет, до октября 1822, когда в невероятно тяжелом (30 тысяч только убитыми с обеих сторон) генеральном сражении при Марракеше поборники , «ислама с человеческим лицом», выстояв более суток, все-таки проиграли, что сразу показало всем сомневающимся, на чьей стороне Аллах, а кого нужно выдавать новым властям.

Досталось всем. Мулай Слиман, попав в плен, был принужден отречься от престола, а через несколько недель удавлен (или, как официально сообщили, «скончался от печали и стыда»). Причастность к «Аль-Каиде» и пропаганду «богомерзкого учения еретика и подстрекателя Абд аль-Ваххаба» официально объявили «преступлением против Аллаха», ваххабитам, отказавшимся отречься от своих заблуждений, публично рубили головы, а новый султан Мулай Абдаррахман, сын несчастного прораба перестройки, отменил все отцовские реформы, официально объявив старый порядок (беспорядок?) «земным отражением Рая», с чем все, вне зависимости от тайных соображений, согласились.

Вот только с таким трудом достигнутый общественный консенсус оказался продуктом второй свежести. На внутреннем рынке возрожденные духовные скрепы еще как-то работали, но жизнь после масштабного кровопускания во имя Идеи легче не стала, напротив, разруха оказалась такой же, как сто лет назад, - а между тем, к Марокко все внимательнее присматривались освободившиеся от «наполеоновской» докуки европейские державы.

Рост производства породил идею «свободы торговли», рост населения повлек дефицит продовольствия, зерна, мяса и прочих товаров, которых в один момент не импортозаместишь, да и географическое положение Марокко, - как-никак, перекресток важнейших морских дорог с уникально удобным выбором заливов под базы, - очень привлекало. А в те времена, если европейцев что-то очень привлекало, они умели быть настойчивы, - и «махзен», сидящий на поводке у марабутов, инстинктивно стремясь забиться в норку, начал отбрыкиваться, надстраивая «великую марокканскую стену».

В новых условиях даже старая политика «закрытых дверей» стала роскошью и вольнодумием на грани вольтерьянства. Политику изоляции, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «возвели в ранг краеугольного камня». Даже вольнодумные ваххабитские улемы Мулай Слимана, внутри Марокко открытые всему светлому и прогрессивному, говоря про проклятый зарубеж, убеждали владыку, что именно торговля с «кафирами», развращая правоверных и побуждая их к лености, стала главной причиной обнищания страны, - и султан верил. Потому что, в самом же деле, беспредел европейцев на море, где они ловили и вешали пиратов, наносил бюджету тяжелейший ущерб.

В итоге, к 1820-му дипломатические контакты с забугорьем почти прервались, а Мулай Абдаррахман и вовсе закрутил гайки до упора. Морской экспорт прекратился, зато оживилась караванная торговля на внутреннем рынке, что марабуты очень одобряли, - формально потому, что «ведь и Пророк водил караваны», но фактически потому, что наставники братств за проход караванов по их землям неукоснительно взимали пошлины в размере ровно таком, чтобы купцы не раздумали торговать.

Довольны были все: и каиды, и султанский казначей (доля в бюджет шла исправно), и ремесленники (появление хороших и дешевых европейских товаров их пугало), и даже терпилы-караванщики, какую-то прибыль все же получавшие, - однако эта стабильность уже была чистой иллюзией. Просто потому, что спрятать голову в песок, конечно, можно, вот только объективную реальность криком «Халва! Халва!» не изменишь, - и очень скоро вершителям судеб, сидевшим за зубчатой Стеной Из Красного Кирпича в Фесе, это пришлось осознать.

Liberté, Égalité, Fraternité!

Первым ударом колокола стало исчезновение с политической карты Алжира в 1830-м. С одной стороны, как бы и хорошо, - деи докучали султанам веками, да и ислам у них был неправильный, «турецкий», - однако только слепой не видел, что французы имеют обширные планы. К тому же, сам факт появления на земле Магриба «кафиров» со времен «Битвы трех королей» для марокканцев был что красная тряпка для быка, а учитывая застарелые комплексы «андалусийцев», не простивших своего изгнания из Испании, - так и тем паче.

Марабуты требовали джихада, каиды племен рвались сбросить «неверных» в море, в самом «махзене» полагали желательным, как минимум, отгородиться от «нового Алжира» чем-то типа нейтральной зоны, и в 1831-м Мулай Абдаррахман послал войска в Тлемсен (запад Алжира), чтобы такую зону создать. Однако первые столкновения с французами показали, что те умеют кусаться, и султан изменил доктрину: официально объявив нейтралитет, он начал оказывать негласную, но самую широкую (оружие, фураж деньги, кони, добровольцы) поддержку Абд аль-Кадиру (подробно в «алжирских» главах), объявившему себя его наместником. А затем, в 1843-м, когда у эмира пошла полоса неудач, позволил эмиру обустроить базы на марокканской территории.

После чего логика событий сделала столкновение неизбежным. Франция жестко потребовала изгнать Абд аль-Кадира и отвести подразделения «гиф», подтянутые к границе, туда, где им место. Махзен ответил вежливым, но категорическим отказом. Ставки повысились. В июле 1844 французы в качестве намека перешли кордон и оккупировали город Уджду, после чего султан объявил джихад и послал на восток 50-тысячную армию, поручив командование кронпринцу Сиди Мухаммеду, чтобы (в победе махзен не сомневался) набрал популярности в войсках.

Справедливости ради, основания для уверенности в себе у султана были, и достаточно веские. Около трех веков марокканскую армию в регионе никто не побеждал, а она побеждала всех. Но, вместе с тем, реального опыта войны с реальным противником «гиф» не имел: войны с алжирцами были «войнами равных» при, как правило, численном перевесе марокканцев, междоусобицы от них качественно не отличались, а профессионалы-абиды, более сотни лет специализируясь на гарнизонной службе и полицейских функциях, изрядно подрастеряли квалификацию.

К тому же, войска султана, вооруженные разве лишь чуть лучше, чем в эпоху «Битвы трех королей», вообще не знали, что такое дисциплина, а стратегия их командования опиралась на прапрадедовские каноны, ставя во главу угла принцип «Только вперед!». Итог мог быть только один, и не в пользу марокканцев. Что и случилось: 14 августа 1844 на берегах реки Исли «гиф» потерпел поражение. При относительном равенстве в пехоте (8:10), количестве (но не качестве) артиллерии и десятикратном (1800 против 20000) превосходстве марокканцев в коннице, при беспримерной отваге воинов султана, - все равно проиграл, и проиграл досадно.

Начав около 10 часов утра, французы к полудню разогнали противника, захватив орудия, знамена и шатер кронпринца Маршал Бюжо был настолько уверен в победе, что «поленился» перестраивать войска в каре, и позже, в рапорте, огорченно указывал, что «мавров было слишком мало, окажись их вдвое больше, слава Франции воссияла бы вдвое ярче». В целом, война на суше на том и завершилась. Армии у Марокко больше не было, а вскоре не стало и флота: эскадра принца де Жуанвиля 6 августа бомбардировала Танжер, уничтожив все суда и сравняв с землей крепостные стены, а 15 августа та же судьба постигла и главную базу ВМФ Марокко – Могадор.

Dieu et mon droit!

В понимании марокканцев, от султана до последнего пастуха, Исли обрушило все основы мироздания, от веры в непобедимость «гифа» до убежденности в незыблемости векового порядка вещей. Махзен впал в полную прострацию, войска Бюжо парадным маршем продвигались вглубь страны, не встречая никакого сопротивления, города открывали ворота, и только строгий окрик из Лондона, предупредившего, что любой намек на попытку превратить Марокко в «четвертый департамент Алжира» будет расценен, как casus belli, предотвратило наихудший исход.

Однако и в усеченном виде Танжерский мирный договор, подписанный согласным на всё Мулай Абдаррахманом 10 сентября, ставил Марокко на колени. Султан «полностью и на все времена» отказался от претензий на Тлемсен, а главное, обязался не просто выдворить Абд аль-Кадира с марокканской территории, но и помочь французам избавиться от застарелой головной боли. И это было сделано: в 1845—1847 «гиф» развернул широкую военную операцию против верного вассала, которого махзен еще недавно холил и лелеял, в конце концов, вынудив эмира уйти в Алжир, где его появления ждали и были готовы к встрече.

А параллельно, отойдя от первого потрясения, при дворе, наконец, задумались о том, что в «земном Раю» далеко не все в порядке и что-то надо срочно менять. Что и как, точно не знал никто, - страна, в отличие от Туниса и Египта, от реалий XIX века была неимоверно, до уровня полного непонимания далека, поэтому первые шаги делались наугад, чисто по внешним признакам, в первую очередь, попытавшись перестроить армию на регулярный лад.

Начали формировать «таборы», - пехотные батальоны, - приманивая льготами добровольцев из «гифа». Убедив марабутов, что иначе никак, пригласили европейских офицеров, - но ничего не получилось. Ибо, как верно отмечал умный Фридрих Энгельс, «введение европейской военной системы у отсталых народов нельзя считать законченным после того, как новая армия снаряжена и обучена по европейскому образцу…. Это неизбежно должно натолкнуться на тяжелейшие препятствия в виде восточного невежества», - и в Марокко все это имелось в самой превосходной степени.

Тем паче сорвалась попытка спешно создать бюрократическую «вертикаль», и советники, выписанные из Египта, поделать ничего не могли: марабуты и каиды не собирались уступать кому-либо даже малой толики влияния на местах, а Мулай Абдаррахман, которого они же усадили на престол, помнил судьбу отца и смертельно боялся раздражать ревнителей традиций «земного Рая». Кое-что, пользуясь страхом наставников перед «кафирами» и пообещав долю, удалось сделать в сфере финансов. Введя систему монополий, аккумулировали средства, понемногу реанимировали морскую торговлю, в обмен на шерсть, пшеницу и ячмень закупая оружие и порох для армии у англичан, после огромной помощи в обуздании французских претензий считавшихся «лучше прочих».

В нюансах внутренних разногласий «европейского концерта» махзен, естественно, не понимал ничего, но видел, что в Тунис и Алжир англичане не лезут, да и справки, наведенные в Египте, где сэры в тот момент ничем плохим себя не проявили, звучали обнадеживающе. Так что, сознавая, что без опоры в Европе обойтись уже невозможно и выбирая лучшее из худшего, марокканцы сделали ставку на Лондон, а это, дав, в принципе, вполне позитивный эффект, имело и неизбежные побочные следствия. В обмен на негласную «опеку» при полном невмешательстве во внутренние дела, что вполне отвечало чаяниям махзена и марабутов, Лондон требовал «открыть двери» и желательно настежь.

Это само по себе не нравилось элитам Марокко, а к тому же еще и Франция не скрывала, что если двери откроются, она тоже потребует права входа, так что султан тянул время, как мог, и тем не менее, в декабре 1856 «Договор и Конвенция о торговле» были подписаны. Сэры получили все, что хотели, включая экстерриториальность, а со своей стороны предложили Марокко интересную схему пополнения бюджета: вкладывать 30% национального дохода в особый «марокканский фонд» - , treasuries, выпущенные Лондоном с «целью помощи Марокко в оздоровлении экономики». Вложенные суммы, как объяснили они, будут крутиться в надежных руках, принося небольшие, но стабильные дивиденды, а при необходимости, если Марокко потребует, правительство Вдовы в любой момент ценные бумаги выкупит, - после чего, махзен счел, что игра стоит свеч.

И коготок увяз. Аналогичных «капитуляций» тотчас потребовал Париж, ссылаясь на принцип «равных возможностей» и дав понять, что отказа не потерпит, а вслед за Парижем подключился и Мадрид, издавна считавший Марокко потенциальной зоной своего влияния и сохранивший с лучших времен своего рода «задел» - «президиос» (крепости-фактории) Сеуту и Мелилью на северо-западном побережье. Ранее об этом не вспоминали, поскольку первая половина века для Испании выдалась сложная, но теперь дело пошло на поправку, и доны, опираясь на поддержку месье, требовали «соучастия».

Марокканцы отказывались, упирая на то, что с кем договариваться, а с кем нет, - их внутреннее дело, французы и испанцы объясняли им принципы глобализации, а Великобритания, к которой Мулай Абдаррахман обратился за помощь, разъяснила, что в данном случае бессильна, поскольку «равные возможности» - дело святое. Вскоре ситуация накалилась добела, на мароккано-алжирской границе начались стычки. Но еще жестче обстояло дело в районе испанских фортов, где традиционно стояли лицом к лицу пограничные посты – дощатые домики с испанской стороны и тростниковые шалаши с марокканской, - и как всегда, старт дальнейшим событиям дал пустяк.

Столкновения бывали и раньше, но обычно без последствий, а в 1859-м вышло иначе. Одна из будок близ Сеуты развалилась и вместо нее испанцы построили небольшой каменный домик, увенчав его испанским флагом, в ответ на что каид племени анджра, охранявшего рубеж, заявил протест, - дескать, не по обычаю, - и потребовал снести строение, а флаг вообще убрать, поскольку испанская территория ограничена городской чертой. Испанцы категорически отказались, воины анджра атаковали пост, разрушили здание и сорвали флаг, убив при этом несколько солдат, - и Мадрид, весьма довольный случившимся, начал реагировать.

¡Arriba España!

На требование «наказать агрессоров», предъявленное Леопольдо О´Доннелом, премьер-министром Испании, махзен ответил отказом, после чего лавина стронулась. Заручившись одобрением Парижа, дав Лондону гарантии, что никаких задач «не по чину» не ставит, и воззвав к народу, воспринявшего войну с воодушевлением, - после войн с Наполеоном и потери американских колоний испанцы нуждались в избавлении от «синдрома побежденных», Мадрид послал в Африку экспедиционный корпус в 36 тысяч штыков, 17 декабря высадившийся на марокканской земле.

С первого же дня доны действовали вполне успешно: после отражения атак марокканцев – новый султан, Сиди Мухаммед, похоронив папеньку, сразу послал на север две армии, поручив командование братьям, Мулай Аббасу и Мулай Ахмеду, - испанцы двинулись на Тетуан, загнав султана в цугцванг. Он, храбрый воин и толковый военачальник, проиграв битву при Исли, сознавал, что с европейцами в открытом бою справить невозможно, и потому склонялся к тактике «малой войны», в которой его войска, досконально зная местность, имели бы все преимущества.

Однако и он, и его братья сознавали, что сдача без боя «священного» Тетуана обойдется очень дорого: племена могли простить поражение, но не трусость, - и 4 февраля 1860 на подступах к городу состоялось генеральное сражение с колонной Мулай Ахмеда, кончившееся точно так же, как битва у Исли, с таким же ударом по самолюбию «мавров».На следующий день испанцы без боя заняли Тетуан, захватив 146 орудий и много пленных, и О’Доннел, получив титул герцога и воодушевленные подкрепления, начал готовить поход на важнейший порт Танжер.

Выдвижение войск началось 11 марта, и уже через 12 дней при Вад-Басе судьбу армии Мулай Ахмеда разделила армия Мулай Аббаса. Марокко оказалось в полной власти испанцев, на волне удачи решивших повысить ставку, - О’Доннел, не запрашивая Мадрид, по праву премьер-министра объявил об аннексии Тетуана и создании «Тетуанского герцогства», - однако тут, наконец, вмешалась Англия, «порекомендовав» Мулай Аббасу просить перемирия, а султану – не искать новых неприятностей, но и Мадриду напомнив, что нарушение данных перед войной гарантий терпеть не намерена.

К советам такого постороннего волей-неволей прислушались все, и месяц спустя в том же Вад-Раде, около которого притормозили испанские войска, состоялось подписание мирного договора, на условиях, для Марокко более или менее терпимых, но запредельно унизительных.

Махзен признал победу Испании, а себя «единственным виновником всех бед», принес официальные извинения, обязался пресечь пограничные конфликты, «навечно» уступил Мадриду десяток небольших, но важных районов и согласился выплатить астрономическую контрибуцию в 100 миллионов песет. Причем, до полной выплаты этой суммы власть над Тетуаном, оставшимся в составе Марокко, оставалась в руках испанских военных властей. Таким образом, покаяние состоялось. Предстояло платить.

Не прячьте ваши денежки...

Чтобы правильно понимать суть дальнейшего – несложный расчет. Сто миллионов песет в марокканской валюте равнялись 20 миллионам дуро, серебряных монет весом в 24 грамма. То есть, речь шла о 480 тоннах серебра, по примерным нынешним (11 ноября 2015) ценам, - 14 миллиардах 428 миллионах 800 тысячах рублей или 220 миллионах 837 тысячах долларов.Выплатить эту сумму Марокко просто не могло, даже выставив на аукцион султанский гарем вместе с самим султаном.

В чем, видимо, и заключался расчет испанцев, сперва потребовавших вдесятеро больше, но потом «милостиво» согласившихся на жалкие 10% от запрошенного, ниже чего уже и уступать было нельзя. Теперь, проявив благородство, кабальерос оставалось только ждать, что Марокко не сможет платить, и тогда, после года неуплаты, Тетуан, согласно договору, останется за Испанией.

Однако такой вариант даже не рассматривался. Потеря этого города, крайне важного торгового цента и общей для всех братств святыни, сама по себе уронила престиж махзена на уровень плинтуса, взвинтив все слои населения, но полная его утрата означала бы конец Сиди Мухаммеда, и очень вероятно, что не только политический.

Об этом вполне откровенно говорили «великие марабуты», требуя от султана или выкупить город, или начинать новую войну, положившись на Аллаха. А между тем, новая война нужна была именно испанцам, которые ее всяко провоцировали, превратив главную мечеть Тетуана в католический собор и начав укреплять стены, то есть, показывая, что пришли навсегда.

Султан, человек неглупый и опытный, хотя и веровал истово, но, в отличие от книжных старцев, понимал, чем кончится конфликт, а потому иных вариантов, кроме как платить, не видел, - однако была и еще одна проблема: 25% контрибуции, которые следовало отдать сразу, вычистили казну до блеска, до последней золотой монетки.

«Передай им, - писал он в январе 1861 своему посланнику Баргашу, доставившему в Танжер первый взнос, — что мы извлекли изхранилищ все, как здесь, в Фесе, так и в Марракеше. У нас осталось только то, что надо платить войскам, которые не могут нести службу нагими и с пустыми желудками. Будь красноречив, пусть они поймут, что больше отдавать нам нечего, а настаивая, они рискуют вскоре иметь дело с тем, кто ничего не отдаст».

Это звучало вполне логично, и доны, слегка отойдя от эйфории, пошли партнеру навстречу. Договор был уточнен: новая редакция предусматривала эвакуацию Тетуана после выполнения второстепенных условий и выплаты 50% контрибуции. Остаток Испания согласилась взимать постепенно, отбирая 50% таможенных сборов, контроль за которыми брала на себя. Ну и, конечно, вступил в действие торговый договор, списанный с англо-марокканского соглашения о том же.

Это слегка смягчило обстановку, и теперь оставалось только найти еще 25 миллионов песет, - и султан обратился к подданным с просьбой помочь, кто чем может. Подданные откликнулись. Начался сбор пожертвований. Люди несли все, вплоть до медных грошиков, дешевых украшений и куриц. Раскошелились даже братства. В конце концов, удалось собрать аж 15 миллионов, - если и не золотом, то зерном, которое испанцы брали охотно, - но не хватало еще 10 миллионов, и султан обратился к англичанам с просьбой выкупить трежери, поскольку приобретал он их на «черный день», а день настал чернее не придумаешь.

Британские трежерис

Однако ответ Лондона был не таким, какой ждали. Не отказываясь от обязательств, правительство Вдовы, гарантировавшее ценные бумаги, сообщило махзену, что денег у Великобритании нет, - в связи с тяжелой войной в Китае, - так что, ему следует учесть форс-мажор. А если его это не устраивает, Англия готова инициировать конференцию для обсуждения вопроса, беря на себя труд убедить испанцев забрать Тетуан и списать долг. Но если устраивает, Британия может убедить Сити выдать Марокко займ на самых «дружественных» условиях.

Выбора у султана не было, согласие он дал, хотя «дружественные» условия оказались тяжелее самой войны: кредит, по настоянию партнеров, обеспечивался доходами от марокканских таможен (половина от оставшейся за Марокко доли), а в качестве комиссионных Марокко, одолжив 19 миллионов песет под 17% годовых, выплатило английским банкирам чуть меньше половины от полученной суммы, при этом отказавшись (в качестве платы за посредничество) от  50%  средств, вложенных в британские ценные бумаги.

Таким образом, вернув 2 мая 1862 Тетуан, марокканцы взяли на себя обязательства, рубившие на корню всю экономику страны. На выплату остатков контрибуции, - 50 миллионов песет, - ушло 24 года. Примерно столько же времени гасили английский займ. И все это время махзен не имел доступа к ¾ таможенных сборов, основному источнику наполнения бюджета. Выплывать приходилось за счет налогов, взвинченных до небес, в том числе, вопреки обычаю, и непредусмотренных Кораном, - на ввоз и продажу в городах продовольствия, - что отнюдь не способствовало социальному миру.

Как вообще выживала страна, честно сказать, не очень представляю. То есть, ясно, что перешла на натуральный обмен тем, что оставалось после выбивание налогов, но финансовая система исчезла, как явление, - золотой монеты не стало вовсе, соотношение серебряной и бронзовой изменилось (серебро стало на вес золота), - а судорожные попытки Сиди Мухаммеда установить «твердый» курс «бронзы» ситуацию только ухудшили, и сильно: деньги «похудели» на 90%, цены взлетели, высшим мерилом всего и вся стали мелкие иностранные купюры, а попытка денежной реформы в 1869-м, невесть кем придуманная и безумно проведенная, вообще фактически отменила деньги.

Как ко всему этому относилось население, понятно, и ни призывы марабутов «затянуть пояса», ни тотальная системы выявления недовольные на рынках и в кофейнях, ни зверские наказания за малейший писк против ветра не помогали. Лодка качалась, что совершенно не мешало жить марабутам и каидам, зато очень мешало работать султану, пытавшемуся хоть как-то наладить промышленность, чтобы покупать у европейцев хотя бы сахар, и укрепить армию.

Денег просто не было, а нет денег, нет и реформ, даже самых косметических. Но «самым горестным из всего горестного, - писал марокканский летописей мулла Ахмед ан-Насири, - стало нашествие в страну христиан, и не просто христиан, а наихудших, которых и Людьми Книги назвать стыдно». И как подтверждают многие исследователи, так оно и было. Открыв дверь для англичан и испанцев, махзен уже не мог не впустить всех остальных, и когда 16 июня 1864 была провозглашена свобода частной торговли, в страну хлынула мразь.

Не только мразь, конечно, но процент «саквояжников» (как этот вид живности чуть позже назвали в Штатах) среди многих тысяч бизнесменов, миссионеров, торговых агентов и просто авантюристов зашкаливал. Их вдруг, незаметно, стало очень много, они не считались с местными обычаями, наглели, жульничали, откровенно считали себя «высшей расой», - и это злило бедуинов, лишившихся всего, но не утративших гордость.

Саранча Sapiens Sapiens

В сущности, только иностранцам в Марокко было жить хорошо. Танжер и Касабанка, город, выросший из рыбацкой деревушки, отстраивались на европейский лад, там была работа, но чтобы попасть на работу, «местному» нужно было если и не креститься, то, во всяком случае, «стать европейцем». И конкурс был велик, но прошедшие его имели возможность кормить семьи, а это еще больше выводило из себя тех, кому не пофартило, но, помимо прочего, играла пагубную роль уже известная нам по Тунису и Египту система «протеже», в Марокко принявшая характер раковой опухоли.

Не только европейцы, но и их служащие пользовались всеми «капитуляционными» правами и льготами, не платя никаких налогов и не подпадая под юрисдикцию марокканского суда, а почти все консулы, за исключением британского и российского, открыто торговали о «покровительстве», причем (только в Марокко) «протеже» мог сам обзаводиться «суб-протеже» с такими же правами.

Естественно, «люди первого сорта», ни во что не ставящие власть, подрывали авторитет махзена, и новый султан, Мулай Хасан, сменивший Сиди Мухаммеда в 1873-м, попытался как-то остановить бардак, сперва направив посольства во Францию, Италию и Бельгию, а затем обратившись к державам с просьбой как-то ограничить хотя бы «право на покровительство», подтачивающее страну.

Державам, понятно, было не до того, проблемы султана они считали даже не второстепенными, однако слив в СМИ Парижа сурового компромата насчет коррупции в дипломатическом корпусе, заинтересовав оппозицию, вызвал скандал, - и в конце концов, «вся Европа» согласились на созыв международной конференции по Марокко, каковая и состоялась 19 мая - 3 июля 1880 в Мадриде, но для Марокко лучше бы не состоялась, потому что средневековая султанская дипломатия проиграла вчистую, не только не добившись своего, но и окончательно сдав позиции.

Все «пункты», в том числе и насчет «покровительства» остались в силе, более того, статус «протеже» получили и те, кто ранее его не имел, а что хуже всего конференция постановила, что «в управлении Марокко не может быть произведено никаких изменений без согласия заинтересованных держав». Иными словами, под контролем оказалась внутренняя политика страны, а следовательно, и власть махзена, что, как оценил этот ласковый беспредел марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, «юридически оформив превращение Марокко в коллективную полуколонию, практически означала конец независимости Марокко».

С этого момента саботаж консулов, ранее мешавших восстановлению марокканской экономики втихомолку, стал открытым. Получая субсидии заинтересованных фирм и банков, дипломаты через своих протеже организовали черный рынок валют, одну за другой срывая попытки денежных реформ и планомерно наращивая инфляцию.

Нищета стала нормой, выживали только те, кто мог себе позволить взять кредит у иностранцев, сделать что-то казалось уже невозможным, и тем не менее, молодой султан Мулай Хасан, идя по стопам отца, мечтавшего о реформах, пытался переломить тенденцию, для начала хоть как-то модернизировав пошедшую в полный разнос «вертикаль». Вместо 18 крупных каидских «эмиратов», он образовал 330 «районов» во главе с лично им назначенными «малыми каидам», - «незначительными лицами, которые, не имея войск, не могли противиться его приказам», переучредил налоговую службу, взял под личный контроль работу «министерств», и…

И все это по большей части оставалось фикцией, поскольку за всеми потугами султана бдительно следили марабуты, в зародыше пресекая все, что казалось им «греховным», а греховным им казалось решительно все, не похожее на традиционное. Реальные, - хотя бы в духе турецкого Танзимата, - изменения в такой ситуации были неосуществимы. Хозяевами страны, как и раньше, оставались «элиты», одобрившие, по сути, только одну инициативу султана - указ о разделе общинной земли, которую стало возможным скупать.

В глубинке же и вовсе царил XII век со всеми прелестями, и власть султана, особенно в горных районах, где возникали по факту независимые «эмираты», все больше становилось фикцией. А это опять-таки играло на руку иностранцам, предпочитавшим иметь дело с местными князьками, никакого закона не знавшими вообще, зато очень любившими деньги, и Мулай Хасану оставалось на все это только смотреть. Единственное, что он был в силах сделать, это, по традиционному праву хозяина «всех сокровищ земных», категорически отказывать в выдаче концессий на разработку полезных ископаемых, да и то лишь благодаря поддержке все тех же марабутов, по мнению которых «тревожить землю означало будить джиннов».

Мальчик и тьма

Не следует думать, что в махзене сидели сплошь заскорузлые идиоты. Да, традиционные до мозга костей, да, мыслившие во многом категориями XVI века, но что не идиоты, это точно. Они видели, что происходит, они сознавали, что какие-то перемены нужны, а без соучастия в проектах Европы, своими силами, ничего не сделать. Они, наконец, просто силою вещей, не желая вовсе уж стать марионетками марабутов, сознавали, что европейцы, которых марабуты ненавидели, их пусть временные, но союзники.

Однако, получая информацию из Туниса, где процесс «сотрудничества» дошел до логического финала, они видели и то, что европейцы тоже рано или поздно отнимут все, и если им дать палец, руку потом уже не спасти. Поэтому, выплатив контрибуцию и «британский долг», – сдерживали. Как могли и как умели избегая кредитов. В надежде, что жизнь покажет. Аж до 1900, когда Мулай Абд аль-Азиз, наследовавший Мулай Хасану в 1894-м, 14-летним подростком, не отправил в отставку всемогущего великого везира и регента, Ба Ахмед-у-Муса, лидера «сдерживателей».

Мальчик, - как его все характеризуют, - «умный, вдумчивый и жадный до знаний», с детства прекрасно знал французский и английский, читал массу книг, включая Жюля Верна, «и горел желанием реформировать страну», а всякие нудные глупости отцовских и дедовских советников слушать не желал. Единственным авторитетом для него был Генри Маклин, британский майор-отставник, четверть века верой и правдой служившему махзену, а м-р Маклин утверждал, что ничего плохого от дружбы с Европой не случится. Во всяком случае, не проверив, не узнать, а попытка не пытка. И юный султан был с ним согласен.

Начали резко, с места в карьер, благо тщательно продуманных проектов у м-ра Маклина имелось вдосталь. Реформа армии, реформа полиции, реформа «вертикали», - в частности, учреждение совета министров, - реформа налогового ведомства и пятилетний план развития экономики. Всё умно, всё прописано до мельчайших деталей, - и всё. В смысле, ничего. Никакого эффекта. Все распоряжения главы государства с поклоном принимались к сведению, и все зависали непонятно где, хотя по документам указания давно уже полагалось претвориться в жизнь.

Это не было даже саботажем. Просто никто не понимал султана, даже министры, которым он доверял и которые ему искренне симпатизировали, считали затеи «молода-зелена» пустой блажью, которая рано или поздно, когда «молодо-зелено» еще два-три раза женится, пройдет сама по себе. А пока не прошла, пусть паренек возится со своими велосипедами-фотоаппаратами-автомобилями-телескопами-граммофонами и прочими цацками, и не лезет в серьезные дела.

Об улемах, марабутах, обычных и великих, и вовсе говорить не стоит, эта публика открыто шушукалась о «богомерзких» увлечениях «глупого мальчишки», которого «подлый кафир» науськивает ломать основы основ и наверняка заставляет осквернять Книгу. А «улица» и «базар», внимая, соглашались, что все так и есть, потому что ведь правда же, «богомерзко», деды-прадеды такого не знали - не ведали, да и налоги от всего этого не понижались, но, наоборот, росли.

И не на кого, совсем не на кого было опереться. И нечего, совсем нечего было предложить. Самые просвещенные, начитанные и мыслящие интеллектуалы мыслили категориями фесских, тунисских, в лучшем случае, каирских медресе, как самый максимум, - но до таких высот духа поднимались немногие, - ориентируясь на идейные веяния Стамбула, да и то, не либералов эпохи уже почившего Танзимата, а на религиозных реформаторов.

Все, что не оттуда, казалось им опасными мудрствованиями, подрывающими основы основ, - а светских учебных заведений в стране не было, и даже когда французы с позволения султана открыли технический колледж, в списке 754 «местных» студентов мусульман оказалось только девять душ, а все остальные – или европейцы, или местные евреи. И все-таки Мулай Абд аль-Азиз стоял на своем, не обращая внимания на усилившийся ропот, пока не появился указ, сорвавший резьбу даже у самых лучезарных.

Собственно, сама-то по себе идея «тертиба», единого фиксированного и вполне посильного кому угодно налога вместо «коранических» и традиционных поборов, была разумна, прогрессивна и, более того, решала многие наболевшие проблемы. Однако тот факт, что «тертиб» надлежало собирать «со всех племен, простых и благородных, слабых и могущественных, как с амилеи, так и с халифов, шейхов и со всех прочих, в том числе, иностранцев, без исключения», сам по себе создал проблему, куда большую, чем все решенные.

Белый генерал

На самом деле, юный султан и его «серый кардинал» не учли только того, что люди есть люди. Увеличение числа налогоплательщиков за счет «льготников», особого ущерба бывшим «льготникам» не нанося, серьезно облегчало положение большинства, но… Но «льготники», восприняв новацию, как пощечину, встали на дыбы. Европейцы платить тертиб отказались сразу, ссылаясь на Мадридскую конвенцию, и заставить их никакой возможности не было, однако это еще полбеды, а вот «гиш», каиды племен и благородные «шерифы», веками верно служившие махзену, сочли себя оскорбленными в лучших чувствах, и отказались не только платить налоги, но и собирать.

В результате, около двух лет налоги в казну не поступали вообще, и в конце концов, Мулай Абд аль-Азиз сделал шаг, которого избегали и дед, и отец – пошел на поклон к иностранцам, и все, к кому он обратился, - французы, англичане, испанцы, - охотно пошли ему навстречу, одолжив столько, сколько просил. Вот только деньги очень быстро ушли на разные насущные нужды, возвращать их было неоткуда, приходилось брать новые займы, и к 1904-му затормозить скольжение в пропасть, где уже барахтались Тунис и Египет, возможности не было.

Популярности султану такой расклад, естественно, не добавлял, а вот ненависть проявлялась все более очевидно. Мулай Абд аль-Азиза проклинали с мимбаров, называя «шелудивым щенком, продавшим страну врагам Аллаха и ислама». Волнения в областях перерастали в мятежи, а мятежи в форменные войны. И на наводить порядок, учитывая, что «гиф» бастовал, было некому. И в итоге около трети страны признали власть или Раисули, бывшего разбойника, а теперь «султана гор» берберского Рифа, или некоего Джалили Дриса, прозванного Бу Хмара, - самозванного «Мулай Мухаммеда», покойного старшего брата султана, - в 1903-м объединившего под своим знаменем всю диссиду и начавшего наступление на Фес.

Справиться своими силами махзен даже не надеялся, созвать насмерть обиженный «гиф» не получалось, абиды тоже не спешили воевать, поэтому, Мулай Абд аль-Азиз, которому выбирать было уже не из чего, воззвал к Парижу, и «oui» последовало мгновенно. Франция, собственно, только того и ждала: признав права Италии на Ливию, Англии – на Египет, а Испании – на «зону влияния» в северных районах Марокко, она получила полную «свободу рук» и целилась подгрести под себя страну, а обращение законного главы государства давало возможность еще и сделать это красиво. Путем «мирного проникновения и помощи легитимным властям в борьбе с террористами», базировавшимися к тому же близ границы с Алжиром.

В 1902-1903, выговорив за помощь некоторые территориальные уступки, Париж направил в «пограничные районы» войска, не очень скоро и не очень легко, но все-таки покончившие с Бу Хмарой, однако выводить их не стала, а учредила специальный «постоянный комиссариат», - формально, чтобы не допустить рецидивов мятежа, заодно взяв на себя и сбор налогов, потому что за помощь положено платить, а войска хотят кушать.

Еще одним условием поддержки, от которого султан не мог отказаться, стала «финансовая помощь» и обязательство махзена впредь брать займы только у французских банкстеров, военных советников нанимать только во Франции, а также проведение «реформ» под диктовку Парижа. В первую очередь, речь шла о передачи полиции под испанский контроль в узенькой «испанской зоне» и под французский контроль в остальных частях страны. Ну и, конечно, концессии на разработку руд.

Куда ветер дует, было ясно и верблюду, и султан, принявший помощь Франции только потому, что иначе Бу Хмара его бы повесил, но совершенно не хотевший стать «тунисским беем 2.0», сделал отчаянный шаг, обратившись за поддержкой к Рейху. Расчет был здрав - Берлин, вложив в экономику Марокко очень большие деньги, воспринимал претензии Парижа на эту делянку предельно остро: «Молча позволив Франции наступить нам на ногу в Марокко, без согласования и компенсаций, мы поощрим ее к повторению того же в иных местах».

Так что, Фес и Берлин быстро поняли друг друга. Дипломаты кайзера уведомили султана, что если Марокко откажется от французского диктата и потребует созыва международной конференции для обсуждения вопроса о реформах, поддержка гарантирована, после чего Мулай Абд аль-Азиз таки потребовал, а Рейх таки поддержал. Причем крайне энергично и на самом высшем уровне: 31 марта 1905 в Танжер, - в белом генеральском мундире и белом кавалерийском плаще с багряным подбоем, на белом коне, - без всякого предупреждения въехал лично Вильгельм II, публично выступивший перед «всем Марокко» с речью. Вообще-то, заявил высокий гость потрясенной аудитории,  заехал он совершенно случайно,  - совершал морскую прогулку, и качка доняла, - но раз уж завернул, то хотел бы сообщить, что.

Erstens, давно собирался навестить «своего брата, императора Абдельазиза, независимого монарха свободного Марокко» и поддерживает идею «венценосного брата» о  международной конференции. , Zweitens, является «верным другом ислама, защитником» (хоть у турок спросите) «всех правоверных в мире» и даже где-то сам слегка мусульманин. Drittens, «свободное Марокко должно остаться и останется открытым для мирной конкуренции всех наций без монополий и исключений на основе абсолютного равенства». А если кто-то против, Рейх будет стоять за спиной «невинных марокканцев, их жен и детей» и он, кайзер, хочет посмотреть, кто посмеет обидеть его африканских камрадов. Voila. Именно так, по-французски, завершилась речь, и все всё поняли.

Зато Париж был спасен

Реакция ведущих СМИ Европы на выступление кайзера, сразу после которого Мулай Абд аль-Азиз заявил, что примет «французский проект» только по рекомендации «международного концерта», а ежели что, будет сражаться, «опираясь на помощь Аллаха, волю нации и мощь верных союзников», грянула примерно такая, как девять лет спустя, когда «убили Фердинанда-то нашего».

Экстренно собравшийся французский кабинет уже на следующий день обсуждал вопрос, что лучше, конференция или война. Главный «ястреб» правительства, Теофиль Делькассе, фанатик колонизации, отец которого погиб под Седаном от прусской пули, требовал «ответить на немецкий блеф твердым языком» и немедленно объявлять мобилизацию, а уж Англия и Россия поддержат.

И действительно, Лондон, боявшийся появления в Марокко немецких баз, заявил, что высадит в Германии сто тысяч солдат, если Германия атакует Францию, - однако Вильгельма уже несло вовсю. «Пусть высаживают сколько угодно, - ответил он, - когда сумеют собрать и обучить. Мы готовы. А французским министрам лучше бы понять, чем рискуют… Немецкая армия перед Парижем через три недели, революция в 15 главных городах Франции и 7 или 70 миллиардов франков контрибуции!». Попытка как-то договориться напрямую, предложив отступные, - вполне приличные деньги или большую часть Французского Конго, -  тоже не дала результатов: «Германия друзьями не торгует!» ответил Берлин, и la belle France дрогнула.

Анализ и прогноз кайзера слишком соответствовали реальности. Россия, без которой победить Рейх считалось невозможным, только-только завершив войну с Японией, рухнула в революцию и ей было не до того, да и англичане, при всех фанфарах, собрать сколько-то реальную армию вторжения могли разве что за полгода. Зато рейхсверу дойти до Парижа за три недели проблем не составляло,  - а потому премьер-министр Рувье, попросив месье Делькассе подать в отставку, объявил, что Республика, «руководствуясь неизменным уважением к нормам международного права и независимости Марокко», согласна на участие в международной конференции.

Эти события и все дальнейшее позже назвали «Марокканским кризисом», а еще позже «Первым Марокканским», потому что был еще и второй, о котором позже, и окончательно дебет с кредитом подвела конференция в испанском Альхесирасе, затянувшаяся аж на два с половиной месяца, с 15 января до 7 апреля 1906 и завершившаяся дипломатическим разгромом Берлина.

На стороне кайзера стояла только безотказная Австро-Венгрия, все прочие заняли профранцузскую позицию, мотивируя это кто во что горазд. Англия, изящно умолчав о своем интересе, сослалась на договор, обязывавший ее поддерживать Францию во всех конфликтах. Бельгия, Португалия и Нидерланды, клиенты Англии, к ее мнению присоединились. Италия, имевшая гарантии французов отплатить Риму добром за добро, когда Рим начнет войну с Портой, тоже. США, оговорив свой интерес, не стали идти против большинства, Испания, уже договорившаяся с месье о доле, выступила в духе Francia - sí, Alemania – no, Россия, заявив, что «не имеет интересов в Марокко» и выразив «глубокую озабоченность судьбой марокканского народа», поддержала Париж «во исполнение союзнического долга», а мотивы Швеции мне неизвестны, - но это уже не так важно.

Важно, что Рейху пришлось отступить и вместе со всеми подписать «окончательные статьи» Генерального Акта, фактически поставившего точку на независимости «шерифской империи». Формально, - вежливый жест Берлину, - претензии Франции на протекторат были отвергнуты, «целостность и независимость» Марокко подтверждены, однако фактически страна попала под «международную опеку» с «равными возможностями торговли для всех». А главное, французский «план реформ» был утвержден, «мандатариями» же определили Мадрид (в границах его «зоны влияния») и Париж, отметив,  как пишет Анри Террас, что «только Франция имеет средства помочь махзену в подавлении подавить беспорядков».

Народная воля

Первые же новости об «интернационализации», - поскольку «суверенитет» Марокко был все-таки подтвержден, международную опеку официально называли именно те, - взвинтили массы. В поддержку султана, сделавшего все, чтобы подобного не случилось, но проигравшего, не выступил никто. Каиды, племена, братства, целые области отказались признавать решения, принятые в Альхесирасе, начались погромы и нападения на всех иностранцев подряд. В том числе, и чудиков, приехавших в Марокко сеять разумное, доброе вечное: 19 марта 1907 в Марракеше взвинченная толпа напала на детский диспансер д-ра Мошана, бесплатно лечившего местную ребятню, разнесла домик до фундамента, а несчастного филантропа и персонал больнички порвала на куски.

Нечто в том же духе творилось везде, сперва стихийно, потом уже, когда подключились улемы, несколько организованнее. 28 июля 1907 полыхнуло в Касабланке, где уже не столько толпы, сколько отряды с каким-то подобием дисциплины, перебив (без особой злобы, просто распаляя себя) половину населения еврейского квартала, двинулись по адресам. И не просто так, а по заранее составленному списку. Правда, большинству европейцев, вовремя сообразивших, что происходит, пока щемили евреев, удалось бежать в консульства или в порт, но суда, стоящие на рейде, всех вместить не могли, а 30 июля толпы от 15 до 20 тысяч взбешенных мужчин, прорвав тоненькую цепочку отстреливавшихся, вовсю отвязалась на нескольких сотнях, укрывшихся в портовых пакгаузах.

Реакция французов была мгновенной, пропорциональной и абсолютно беспощадной: 2 августа калибры подошедшей эскадры равняли город 12 часов подряд, 5 августа процедуру повторили, и когда 7 августа высадился десант, ни спасать, ни карать в Касабланке было некого. Далее пошли по области, в апреле 1908 в основном, а к ноябрю окончательно установив «временную администрацию» на побережье и на всем востоке страны.

Организованного сопротивления, в сущности, не случилось. Не было кому организовать. Несколько десятков «прогрессистов»-западников, - в султанате такие уже были, - сами перепугались и, вместе с европейцами, искали убежища у консулов. Официально, они, конечно, считали себя патриотами, ориентировались на младотурок, выпускали в вольнодумном Танжере газету «Лисан аль-Магриб», ратовавшую за Конституцию, гражданские права, чистки правительство от «смертоносных микробов» и так далее, и призывали народ восстать, но когда народ восстал, оказалось, что это совсем некрасиво. Вот излагать нечто типа «Пример Японии — восходящего солнца Азии, пример изумительной революции в Турции… отнюдь не чужд нам. Так давайте же подражать этому примеру, работать на благо нашей страны и удваивать усилия, чтобы изменить к лучшему ее положение», - это да. Но в узком кругу.

Впрочем, ничуть не проворнее оказались и «исламские реформаторы», считавшие, что наука хорошо, но главное – чистота ислама. Им, завсегдатаям мечетей, имевшим связи с улемами, казалось бы, и ятаган в руки, - ан-нет, тоже ушли в кусты. Звезду поймали только марабуты, мгновенно призвавшие племена к джихаду, однако ничего, кроме «Иностранцев в море!», предложить они не могли, - кроме разве что приехавшего с самого юга великого марабута Ма аль-Айнина, старого, но здоровенного чернокожего «святого», которого с восторгом принимали везде.

Яркий оратор с явным талантом экстрасенса круче Кашпировского, - усыплял словом, наносил людям раны и сшивал их без боли, - он цену единству знал и к единству призывал, однако создать что-то путное так и не сумел, поскольку местные марабуты встретили «варяга» в штыки. А лидер был нужен, - и наконец, взгляды оппозиции, от «либералов» до феллахов, обратились к «принцу» Мулай Хафиду, единокровному брату султана.

Персонаж подходил по всем статьям. Воспитывался в завии одного из сильных братств (марабуты за!), но придерживался норм классического ислама (улемы тоже за!). Уважал традиции (каиды поддерживают!), однако не шарахался от биноклей и велосипедов (исламские реформаторы довольны!) и даже переписывался с кем-то из младотурецких лидеров («либералы» в восторге!). И кроме того, в Марракеше, где наместничал, воли иностранцам не давал, а судил по традиции и шариату, снискав симпатии плебса.

Неудивительно, что еще до событий в стране возникло тайное общество «Хафидийя» с программой простой и понятной: низложить «безумного» Мулай Абд аль-Азиза, изгнать всех до единого «кафиров» и возвести на престол Мулай Хафида. До серьезного заговора дело не дошло, - «принц», когда ему намекнули, категорически отказался, - но теперь всё изменилось: ежедневно в Марракеш прибывали сотни ходоков с мест, от племен, провинций и городов, и петиции их были словно под копирку: «Перед твоей милостью склоняем наши выи, невыносимо больше ждать… В тебе все надежда. Спеши! Спеши! Вторжение начинается в одном месте, но если враг останется и распространится, то повсюду будут царить ужас и страх. Скорее! Скорее! Нельзя допускать ни оттяжек, ни проволочек».

Некоторое время «принц», амбициозный, но по характеру осторожный, размышлял, но после Касабланки вариантов не было. Учитывая степень накала, отказ мог стоить жизни, да и власти хотелось, - 16 августа 1907, «подчиняясь воле войска, ученых людей и всех жителей благородного Марракеша», Мулай Хафид дал согласие стать «султаном джихада», и гражданская война, формально между братьями, но фактически за выбор пути, стала фактом.

Хафидслилвсепропало

Несколько месяцев война шла ни шатко, ни валко, но все же с очевидным перевесом в пользу претендента. Войска законного султана терпели поражения, небольшие колонны французов тоже не справлялись, - мятежники были слишком воодушевлены, - а в конце декабря восстал Фес и бойцы влиятельнейшего братства Кетанийя, взяв город под контроль, призвали «султана джихада» войти в «верную ему столицу правоверных». Мулай Хафид, однако, не желая оказаться самозванцем, долго колебался (а возможно, заставлял себя упрашивать) и только 7 июля, после того как шерифы, улемы, купечество Феса и вожди окрестных племен торжественно присягнули ему, дал согласие.

Спустя несколько дней деморализованные отряды Мулай Абд аль-Азиза, потерпев окончательное поражение, сложили оружие, а сам султан бежал к французам. Вся власть оказалась в руках Мулай Хафида, популярность которого была столь велика, что ему удалось в считаные недели покончить со всеми мятежами, усмирив Раисули («султан гор» бежал к рифам), окончательно задавив Бу Хмару и взяв под контроль всю территорию страны, где не было французов.

На этом романтика кончилась, и первыми ощутили это на себе танжерские либералы, рискнувшие предложить новому повелителю ни много, ни мало проект Конституции. Который, ясное дело, был отклонен «с наддранием», а разработчикам сообщили, что всякие глупости – самый верный путь на виселицу, после чего газету «Лисан аль-Магриб» опечатали, дабы не смущала умы. Это, правда, кроме несчастных мечтателей никого не напрягло, да, в общем, никто и не заметил. Вот отказ уничтожить все «изделия Шайтана» типа граммофонов и телескопов, заметили многие, ибо марабуты, получив отказ, подняли крик, но и на их крик «улица» не обратила особого внимания: страна ожидала от кумира, которого облекла властью, по-настоящему серьезных дел. А с этим оказалось сложно.

Вот только винить никого не надо. Давайте думать о людях хорошо. О каждом в отдельности. Но толпа живет по своим законам, и когда лидер, ею возведенный в ранг божества, сойдя с танка, начинает заниматься делами, везде и всегда очень скоро выясняется, что он, на самом деле, не таков, каким представлялся коллективному бессознательному. Просто потому, что жизнь все-таки не сказка, где как щука велел, так тому и быть.

Мулай Хафид, в самом деле, любил Марокко, в самом деле, хотел как-то удержать страну над бездной, в самом деле, не любил иностранцев, - это отмечают все, - но, в отличие от широких масс, он понимал, что французов в море не сбросишь, а чего-то добиться можно только за столом переговоров. А вот массы требовали наступления и победы, и поскольку султан не спешил, вскоре по «базару» пошли разговоры на тему «Хафид зассал» - точно. И кроме того, давили долги, набранные предшественником, - более 206 миллионов франков, - и прощать их никто не собирался, а отказаться от выплат означало опять-таки спровоцировать войну с предсказуемым для всех, кроме «базарных» патриотом исходом. Хочешь, не хочешь, а приходилось изыскивать средства.

Но принудительные займы, виток продажи должностей, раздача «кафирам» концессий, выбивание недоимок нужных сумм не давали, зато еще недавно восторженные массы, никогда не признающие себя виноватыми, убеждались, что их, бедненьких опять кинули. А с другой стороны, не получалось и договориться хоть о каком-то компромиссе с Парижем: против переговоров как таковых французы не возражали, и признать законность Мулай Хафида, в принципе, были готовы, но ставили условия – прекратить джихад и подтвердить признание Генерального акта Альхесирасской конференции. То есть, дать повод народным массам прийти к выводу, что их Отец вовсе не отец, а очередная сука.

Единственной надеждой султана оставался Рейх, крайне недовольный исходом Танжерского кризиса, и немцы давали все основания на них надеяться, поскольку считали себя обойденными и униженными. Кайзер, единственный из европейских лидеров, признал переворот легитимным, а Мулай Хасана - законным правителем Марокко, германские банки подкидывали деньжат на щадящих условиях, снимая три шкуры, а не все семь, султан в ответ выписывал вкусные концессии на лакомом юго-западе страны, в районе портов Агадир и Могадор, - и все это крайне раздражало Париж.

Время от времени звучали ноты, случались мелкие инциденты, а 27 сентября 1908 дошло и до серьезного конфликта: французские солдаты «пренебрегли дипломатическим иммунитетом» секретаря германского консульства в Касабланке, пытавшегося вывезти на пароходе нескольких дезертиров-немцев Легиона, по их словам, завербованных обманом. Тут уже дело могло вылиться во что угодно, однако Вильгельм II, очень не хотевший войны, согласился передать дело в Гаагу, которая вынесла классически «соломонов» вердикт: французские власти действовали правильно, но допустили «излишнее насилие», в связи с чем, обязана «компенсировать пострадавшей стороне моральный ущерб по согласованию».

Ну и согласовали. Париж чуть отступил, обязавшись впредь «не чинить препятствий торговым и промышленным интересам Германии», миролюбивые же немцы, поупиравшись, но осознав, что или брать, что дают, или воевать, отозвали признание Мулай Хафида и в обмен на признание своих экономических интересов обязались уважать «особые политические интересы» Франции в Марокко.

Выход есть всегда

Веер возможностей «султана джихада» с этого момента сократился до минимума. Каждый шаг его стал шагом к капитуляции. Прижатый к стенке державами, Мулай Хафид 5 января 1909 сделал, наконец, то, чему не было альтернативы: согласился соблюдать Генеральный акт Альхесираса, объявить о завершении джихада, возместить ущерб, понесенный европейцами во время погромов и уплатить контрибуцию. Взамен получив признание держав плюс обещание Франции вывести свои войска из Восточного Марокко, но не даром, а после выплаты «компенсации за помощь в подавлении мятежа».

А денег по-прежнему не было и банки Рейха теперь не раскошеливались. Оставалось одно: по примеру им же за это же свергнутого брата, просить займ у французов, в итоге подписавшись на совершенно чудовищные условия. Из 100 миллионов франков Марокко не получило ни сантима, все ушло на выплату старых долгов, процентов, уплату контрибуций и возмещение ущерба, зато 100% доходов от таможен и табачной монополии, а также 50% дохода от султанских имений теперь получали французы.

Больше того, когда «плата за вывод» была выплачена, французские части никуда не ушли, как объяснил Париж, «в связи с опасностью новых мятежей и необходимостью обучения армии нового типа, способной взять на себя ответственность за поддержание порядка в эвакуируемых областях». О том, под чьим контролем создавалась и под чью команду поступила эта самая армия, догадывайтесь сами.

Нет, разумеется, по всем документам Марокко и теперь оставалось, как указывалось в Генеральном акте, «суверенным целостным государством», но по сути это было уже полное издевательство, и в стране закипала новая волна ненависти. Теперь ненавидели Мулай Хафида, от славы и популярности которого не осталось и малого следа. О «подлой измене» открыто судачили в кофейнях, на рынках, в мечетях и везде. «Народ, призвавший его для борьбы с чужеземным захватчиком, — пишет марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, — теперь был враждебен к нему. Его обвиняли в том, что он провалил поставленную перед ним задачу и продал страну иностранцам».

Сразу же после сообщения о капитуляции, на крайнем юге страны поднял знамя джихада тот самый Ма аль-Айнин, идеолог дремучего средневековья, с программой халифата Альморавидов XI века, но харизматичный настолько, что сумел сделать почти невозможное, объединив братства, после чего марабуты, собравшись в Мекнесе, провозгласили новым султаном некоего Мулай аз-Зина. И когда тот, за полтора года собрав южные племена в серьезный кулак, в марте 1911 пошел на Фес, Мулай Хафид, оказавшись в положении Мулай Абд аль-Азиза, если не хуже, попросил французов помочь, Аллахом клянясь быть впредь очень, очень послушным.

Месье размышляли, лава бедуинов продвигалась к столице, «суверенный монарх» уже не вопил, а пищал, - и в мае, когда бывший «султан джихада» сделался совсем-совсем готовым к употреблению, подразделения Легиона начали вторжение во внутренние районы страны. 21 мая 1911 они заняли Фес , месяц спустя пал Мекнес, пленив Мулай аз-Зина и штаб мятежа, а вскоре режим оккупации распространился на все области, связывавшие центр Марокко с побережьем.

Параллельно к мероприятию подключился и Мадрид: после того, как Мелилью в декабре 1910 посетил Альфонс XIII, подчеркнув, что «Испания пришла на тысячу лет», доны, сосредоточив силы, двинулись на юг, соединившись с месье, продвигавшимися на север. Марокко с этого момента, в общем, не было, оставалось только оформить свидетельство о смерти.

Вилли не хочет войны

И все-таки Мулай Хафид, почти сломленный, уже все осознавший, пытался бороться. Он очень надеялся на Рейх. При всем стремлении кайзера, если с налету не получалось, решать дело миром, при всей нелюбви канцлера к обострениям, элиты Германии считали себя обойденными, в газетах год за годом, как свежайшую новость обсуждали «ошибку 1905 года», анализируя промахи германской дипломатии в Альхесирасе, и раздражение копилось.

А после оккупации Феса количество перешло в качество. Херр Кидерлен, рейхсминистр иностранных дел, пригласив посла Франции, в беседе сообщил, что в Берлине все понимают правильно: если французские войска останутся в столице в столице Марокко, о независимости марокканского султана можно уже не говорить. Но пусть и в Париже поймут правильно: в таком случае, Альхесирасский пакт утратит силу de facto, что даст Рейху законные основания не считать себя связанным подписью и вернуться к принципу свободу действий.

Сказано было предельно корректно, но и предельно недвусмысленно: делить Марокко за своей спиной немцы не позволят, и таким образом, или возвращение к status quo, или Рейх претендует на Сус — юго-западную часть страны с портами Агадир и Могадор, - «зону интересов Рейха», где находились обширные концессии. Сразу после встречи, - месье Камбон еще даже не отправил в Париж телеграмму, - херр Кидерлен испросил аудиенции у кайзера и предложил, не дожидаясь ответа, оккупировать оба порта. Указав, что «никакие протесты не помогут», не скрыв, что получить часть Марокко, скорее всего не выйдет, и пояснив, что порты нужны, «как своего рода залог» для разговора с Францией о реальных, а не как было раньше, компенсациях. Во избежание «тяжкого морального поражения». Вильгельм II принял этот план. «Я вовсе не хочу войны, Ники, - писал он в те дни в Петербург единситвеному человеку, который его всегда понимал, - мне нужны двадцать лет мира. Но я не могу позволить французам унижать Германию».

Тем временем пресса Берлина, Кенигсберга, Мюнхена, Франкфурта, даже крохотного Бамберга бесновалась, требуя «исправления ошибок, и твердости, твердости, твердости!». Далекое Марокко стало основной темой в пивных и университетах. Брошюру  «Юго-Западное Марокко - германское!» зубрили наизусть гимназисты. «Мы пришли в этот район раз и навсегда!», - официально заявил спикер МИД. Всерьез встревоженные люди с Кэ д´Орсэ по своей инициативе предложили кайзеру несколько вариантов «достойного компромисса», идею поддержал и без пяти минут премьер-министр месье Кайо, и тем не менее...

Ни одну из предложенных уступок Берлин не счел адекватной. Напротив, действуя в соответствии с планом, херр Кидерлен обсудил вопрос с вояками, и 1 июля 1911 в Агадир прибыла канонерская лодка «Пантера». Маленькая, невзрачная, с почти условными орудиями, но - Kaiserliche Marine. А вслед за ней - лёгкий крейсер «Берлин». А потом еще тяжелых крейсера. Как аргумент в пользу того, что вопрос о Марокко «следует пересмотреть с учетом допущенных ошибок».

И пресса Европы слегка снизила тон: даже всезнайки из редакций, осознав, что происходит, начали рассуждать, что, наверное, надо бы как-то договориться, - чем и занялись политики. 9 июля состоялся тяжелый разговор посла Камбона с Кидерленом. Рейхсминистр был корректно ироничен, сразу раскрыв карты: «Если французы охраняют своих подданных в Фесе, то и немцы могут это делать в Агадире, однако, в принципе, Германия может выдать Франции carte blanche в Марокко, но…». Посол тонко улыбнулся. Заговорили о компенсациях. Месье не возражал, но и не прогибался, ибо уже имел позитивную информацию из Лондона, а спустя несколько дней тайное стало явным.

«Я готов, — заявил 21 июля канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж, — на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчёркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».

Около суток ситуация висела на тоненьком волоске; как выразительно написал современник, «тиканье ходиков напоминало клацанье затворов», а затем кайзер приказал министру сбавить обороты. С французами заговорили всерьез, но те уперлись. А между тем 29 ноября началась итало-турецкая война, и Рейх лишился твердой поддержки Стамбула, а заодно и Рима,  оказавшись в  почти полной дипломатической изоляции, ибо позиция Вены ничего не решала. Итого, 4 декабря все подписали:

Марокко - безоговорочно французское, без отдельныхпривилегий немцам, Рейху, в компенсацию, часть Французского Конго, «клочок болот», как пояснил Собранию премьер Кайо.

Собрание рукоплескало, а вот Рейхстаг сообщение канцлера о результатах сделки встретил траурным молчанием. СМИ обвиняли кабинет в «очередном проявлении трусости и неспособности отстоять интересы Германии». Лягушатников проклинали как всегда, но теперь ненавидели и Англию. Пресса Альбиона не оставалась в долгу, а Париж и вовсе захлестнула волна шовинизма, вынесшая на авансцену фанатиков реванша: Пуанкаре, вскоре ставшего премьером, а затем и президентом Республики, и Клемансо, идеолога войны за Эльзас и Лотарингию. С этого времени началась и до лета 1914 уже не прекращалась гонка вооружений, в первую очередь, в Рейхе. Однако потом было потом, а пока что всем было ясно, что Германия проиграла.

До посинения

И вот теперь Мулай Хафид стал политическим трупом. Позволив себе в разгар кризиса в одной из бесед дать понять, что предпочел бы победу немцев, что немедленно донесли до французов, он стал лишним. Но оставалось еще одно, пока что делавшее его нужным. 24 марта 1912 в Фес прибыл министр-резидент с пятью тысячами солдат, блокировавших дворец, и на стол султану положили Акт о протекторате, велев подписать, не меняя ни буквы.

Мулай Хафид отказался, заявив, что готов отречься от престола, и пусть тот, кого поставят французы, подписывает. Ему ответили: нет, подписать должен он, законный султан; Франции не нужно, чтобы пошли разговоры о том, что документ подписала марионетка. Мулай Хафид заявил, что уйдет в горы и будет драться за Марокко. Ему ответили: сколько угодно, даже задерживать не станут, но не раньше, чем подпишет документ. Мулай Хафид заявил: никогда и ни за что. Ему ответили: придется. И так шесть дней без перерыва, месье Реньо даже не уезжал из дворца, причем, на третий день переговоров солдаты встали у дверей кухни, запретив готовить еду для гарема. Мулай Хасан отказался принимать пищу. Но французы раз за разом повторяли одно и то же, и 30 марта 1912 султан Марокко, не выдержав, подписал договор.

По сути – калька с тунисского оригинала: формально государство как бы осталось, и Франция обязалась сохранять «положение религии, традиционный престиж и уважение султана», а также оказывать ему «постоянную поддержку» в случае «любой опасности, которая угрожала бы его личности или его трону или нарушала бы спокойствие в его владениях». Но вот заключать «акты, имеющие международный характер» ему теперь было запрещено. Брать займы и предоставлять концессии без разрешения Парижа – тоже.

Зато проводить «административные, судебные, школьные, экономические, финансовые и военные реформы, которые правительство Республики сочтет полезными» вменялось в обязанность, а высшей властью стал генеральный резидент, «облеченный всеми полномочиями республики в Марокко». Танжер, идя навстречу пожеланиям «концерта», - в первую очередь, Лондона, - выделили в «международную зону». Север Марокко (5% территории страны), как договаривались, передали испанским компаньонам, установившим в своей доле примерно такие же порядки.

Реакцию «улицы» на случившееся понять несложно. То же ошеломление, та же обида и та же боль, что 30 лет до того в Тунисе. Даже, учитывая специфику Марокко, острее. «На улицах, — писал в те дни Жером Дюко, клерк одной из торговых фирм Танжера,— ни одного улыбающегося лица; туземцы нехотя откликаются на слова, с которыми к ним обращаются, и вчерашние друзья делают вид, что вас не знают», - и это, повторяю, в Танжере, максимально по тамошним меркам продвинутом. О более традиционных городах и весях нечего и говорить: там минутная растерянность почти мгновенно сменилась яростью.

12 апреля, - двух недель с момента подписания не прошло, - подразделения султанской армии,  покинув казармы в Фесе, при восторженной поддержке горожан начали резать всех иностранцев подряд. А затем, после неудачного штурма французского военного лагеря ворвались в еврейский квартал, учинив совершенно дикую бойню, тем более страшную, что оснований для нее не было: в отличие от евреев Касабланки и Танжера, их столичные единоверцы жили крайнее традиционно, с европейцами дел не имея. Уцелели только те, кто по призыву султана успел добраться до его дворца и спрятался за воротами, ломать которые мятежники не посмели, - глава государства как-никак считался священной персоной.

В такой ситуации, министр-резидент Реньо, администратор опытный, но сугубо гражданский, 27 апреля сдал дела преемнику, генералу Луи Юберу Лиотэ, имевшему полномочия в средствах не стесняться. И не стеснялся. А когда Мулай Хафид попытался как-то протестовать против политики «превентивных наказаний», включая расстрелы, его просто сместили и, на всякий случай, вывезли во Францию. 12 августа, - вопреки вековым традициям, без всякого участия местных элит, просто приказом министра-резидента, - султаном был назначен некто Мулай Юсеф, вскоре прозванный французами «месье Да».

А вот на юге, в горах Атласа и мавританских песках, куда французы пока что добрались только условно, поскольку нищий региона их привлекал мало, взять ситуацию под контроль не удалось. Чернокожие кочевники, - так называемые «синие люди», - естественно, наотрез отказались признавать Фесский договор и объявили джихад «кафирам», но, мало того, объявили махзен «оскорбителем Аллаха», а шерифский Дом Алауи утратившим право повелевать правоверными и, соответственно, низложенным. Собравшись в оазисе Тизнит, их вожди объявили султаном Ахмеда аль-Хибу, сына «святого чудотворца» Ма аль-Айнина, поклявшегося освободить от «кафиров» всю страну.

Уже в июле, - Мулай Хафид еще числился главой государства, - «синяя армия» южан, около 20 тысяч всадников, включая добровольцев из земель еще южнее, двинувшись на север, перешла Атласские горы и заняла Марракеш. Это было для французов нехорошо, а могло бы стать совсем плохо, кабы не застарелая неприязнь светлокожих племен центра и севера к темнокожим «дикарям» Сахары, - но даже притом, что «великие каиды» горцев, вполне разделяя негодование мятежников, решили соблюдать «нейтралитет», полковнику Шарлю Манжину, спешно командированному на подавление, предстояло решить сложную задачу.

Впрочем, ему помог сам Ахмед аль-Хиба, 6 сентября при Сиди-Бу-Османе, бросив своих людей на французские позиции  беспорядочными толпами. В его понимании  соотношение сил и мужество решали все, и «Синие и их союзники Хауса, которых косили огнем из пулеметов и карабинов, уничтожали артиллерийскими снарядами,  рубили  клинками, отступили, покинув поле боя, усеянное убитыми и ранеными, лишь после нескольких повторных атак». Потери были велики. «Синее воинство», обескураженное неудачей, утратило кураж, «султан» аль-Хиба с самыми упрямыми, ушел в пустыню, французы заняли Марракеш, затем Могадор и Агадир, - но, как рапортовал колонель Манжин, - «пока что заложен только фундамент, дом нужно строить».

 Лаской и таской

Действительно, после краха «синего» вторжения еще ничего не кончилось, строить дом только предстояло, а лес (вернее, горы и пустыня) активно мешали. И не просто мешали, но угрожали покою «полезного Марокко». То есть, городам и примерно трети страны, равнинной и плодородной, ради которой, собственно, все и затевалось. Там активно строились, прокладывали дороги, обустраивали пристойные условия для завоза из Франции колонистов, которым раздавались лучшие земли.

Пока протекторат был напичкан войсками, попытки вторжения диссидентов успешно купировались, но в 1914-м, в связи с началом Великой Войны, изменилось многое. Опытные солдаты были необходимы в Европе, более половины войск, расквартированных в Магрибе, отозвали, а Юбер Лиотэ получил приказ эвакуировать все, что не принципиально необходимо для обороны «полезных земель», сосредоточившись на побережье. И пусть в горах и песках туземцы сами выясняют, кто кому султан.

Однако опытный, очень хорошо знавший Магриб вояка имел иное мнение. Приказы, конечно, не обсуждаются, но свою точку зрения он изложил в обстоятельном рапорте, и рапорт в Париже прочитали внимательно, - может быть, и потому, что шла война и к мнению зарекомендовавших себя генералов политики прислушивались внимательнее, чем обычно. К тому же, аргументы марокканского министра-резидента были вполне убедительны.

Любое отступление, пусть даже по самым объективным причинам, - объяснял он не знавшим реалий Магриба властям метрополии, - бедуины неизбежно расценят, как признак слабости, а слабых бьют, и когда их разъезды перейдут «синюю линию», вспыхнуть может и там, где как бы спокойно. К тому же, если, отбив нападение, не преследовать, это опять же расценят, как трусость, что обнулит успех. А если преследовать, то в песках и горах может случиться всякое, и тогда некому будет защищать побережье. Таким образом, завершал генерал, прошу полномочий действовать по своем плану, под личную ответственность.

Изучив детали, Париж дал «добро», и будущий маршал Франции начал действовать, перевернув предложенную стратегию с ног на голову. Вместо вывода войск из глубинки, он полностью оголил побережье и бросил все наличные части, включая гарнизонные, на «замирение» проблемных областей. По сути, эта «стратегия блефа», как ее позже назвали, балансировала на самой грани: будь противник лучше осведомлен и организован, побережье, включая города, он мог бы взять тепленьким, голыми руками.

Но времена на дворе стояли не те, что сейчас, и противник ничего не знал, а даже и знай, все равно, мыслил исключительно категориями своей поляны, которую защищай до последней капли крови, а вокруг хоть трава не расти. К тому же и действовали против повстанцев не французские части (их Лиотэ берег), а «вспомогательные войска», набранных из местных племен, ранее считавшихся «второсортными». Теперь, получив от французов льготы и часть земель, ранее принадлежавших «гифу», они были кровно заинтересованы в сохранении протектората, и потому беспрекословно шли на самые сложные операции, не обращая внимания на укоризненные проповеди марабутов.

Собственно, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «Именно они завоевывали территорию, тогда как регулярные войска ее всего лишь вслед за тем оккупировали». А повстанцы, видя, что их, как испокон веков повелось, атакуют соседи, искренне полагали, что все как всегда и напуганные их мощью европейцы отсиживаются на побережье.

Впрочем, помимо военных талантов, месье Лиотэ проявил и политические дарования. Используя опробованный на Мадагаскаре опыт «масляного пятна», - мирного подчинения «условно мятежных» регионов с постепенным окружением по-настоящему проблемных, - он всегда стремился применять politique d’egards («политика уважения и обходительности»): любезно обращался с побежденными вождями, не требовал унизительного церемониала капитуляции и в обмен на лояльность сохранял за ними все привилегии.

В итоге, большинство каидов пришло к выводу, что воевать не так уж рентабельно, и к 1916-му на всю страну остались только три зоны действия «непримиримых», причем на юго-западе, в Сусе, где партизанили остатки «синей армии», особых затруднений, в общем, не возникало. Неспешно, но неуклонно продвигаясь, французы в 1917-м взяли Тизнит, опорный пункт «синего султана», а 1919-му юго-запад и вовсе успокоился. Последние, самые упорные, ушли в Сахару и в горы, где шалили еще и в 1934-м, но все это уже было заботой полиции.

Куда сложнее пришлось новым хозяевам страны в горах Среднего Атласа, где полновластно хозяйничал Моха-у-Хаму аз-Зайяни, влиятельный берберский вождь, не подчинявшийся Фесу с 1908; на самые лестные и выгодные предложения он отвечал очередным налетом на блок-посты даже после того, как его ставка в оазисе Хенифра была занята, а семья взята в плен. Однако его война, как и война последних «синих» была скорее «войной ради принципа», обреченной на поражение, - что и случилось в 1920, когда упрямый бербер, загнанный в одно из ущелий, погиб с оружием в руках, расстреляв все патроны. И всё. То есть, не совсем «всё»: на севере бились племена рифов, - но это уже было проблемой не только французов. 

Самопревозглашенные

Здесь могут водиться тигры

К концу XIX века, пройдя «черный период» своей истории и «эпоху смут», Испания, потерявшая почти все, пришла в себя, однако статус великой державы, пусть призрачный, но хоть какой-то, сохраняла только потому, что все еще имела колонии. Висевшие, правда, на волоске, - интерес США к Кубе и Филиппинам не был секретом, как и то, что когда у янки дойдут руки, Куба и Филиппины будут потеряны, - а потому маленькими анклавами на побережье Магриба доны очень дорожили.

Обзавелись они ими очень давно, сумев удержать даже в эпоху грозного Мулай Исмаила, доказали махзену свою пользу в качестве «окна в Европу», и на том держались. А во времена, о которых идет речь, - по итогам блестяще выигранной войны 1859-1860, - уже не держались, но, чувствуя силу, стали напористы, понемногу отжимая земли близ Сеуты и Мелильи.

Султаны, слабеющие из года в годы, предпочитали победителям при Тетуане не возражать, делая вид, что не в курсе, однако султаны султанами, а вот горцы-рифы, около сорока берберских кланов, - 12 племен, 4 племенных союза, мобилизационный потенциал от 3 до шести тысяч безупречных воинов, по уровню развития примерно черкесы, с которыми Российская Империя возилась 60 лет, - имели на сей счет совершенно иное мнение.

Сложные были парни. Настолько «сами в себе», что даже не слишком фанатичные в смысле религии (никакие марабуты и братства в их краях не приживались), они и султанам-то, верховенство которых, в принципе, как бы признавали, подчинялись именно что «в принципе» и «как бы». Да и то разве что приходя под их знамена, если намечался выгодный поход. Вообще же ареал их распространения и в лучшие времена именовался Bled es-Siba, «Страна беззакония», и никаких чужаков, хоть с севера, хоть с юга, да еще и не плативших дань, они не признавали. А уж испанцев, - память у «варваров» долгая и о героях, павших в «Битве трех королей» сказители пели, как о современниках, а не тенях 300-летней давности, - так и тем паче.

По сути, в понимании рифов доны считались наглецами, которых можно терпеть (рынок, контрабанда, то сё), но время от времени и доить, хоть на суше, хоть на море, захватывая суда и возвращая экипажи за выкуп. Доны к такой диспозиции за сотни лет как-то притерпелись, однако летом 1893, когда власть Феса стала вовсе уж иллюзорной, а горцы совсем потеряли берега, генерал Хуан Гарсия-и-Маргалло губернатор Мелильи, сумел собрать среди населения средства для укрепления фортов, прикрывающих город, и начал работы. Ходить в рейды стало сложнее, рифы сердились и…

Планка сорвалась 3 октября. Шесть тысяч горцев во главе с неким Мухаммедом аль-Мизаном, вооруженных вполне серьезными «ремингтонами», спустившись на равнину, штурмовали Мелилью. Гарнизон, - 400 солдат плюс около 300 ополченцев, - почти целый день защищал пригороды, а когда стало ясно, что выстоять не получится, - к рифам постоянно подходила подмога, - отошли в крепость, унося 21 «двухсотого» и около сотни «трехсотых». Преследуя отступающих, горцы на их плечах дошли до стен и полезли наверх, однако доны отбились огнем и штыками, перебив до 200 врагов. Правда, по ходу артиллерия, кроя вражеский тыл, угодила в мечеть деревни, где располагался штаб рифов, после чего налет превратился в джихад.

Уже на следующий день под Мелильей появились отряды других племен, даже традиционно враждовавших с рифами, и к 5 октября «моджахедов» собралось уже более 12 000 (по некоторым данным, до 20) тысяч пехоты и примерно 5000 конницы. Однако рассвирепела и Испания, причем, единодушно. «Усмирения бандитов» требовало и «высшее общество», и пеоны, все провинции и все фракции кортесов.

К берегам Марокко двинулся броненосец «Нуманция» и две канонерские лодки, всему составу ВМФ приказали готовиться к походу, указ о частичной мобилизации поддержала вся пресса, включая резко оппозиционную, а Мулай Хасан в ответ на ноту Мадрида официально признал испанцев пострадавшей стороной и позволил им строить укрепления.

Мадрид, однако, требовал большего, и султану пришлось послать войска,  чтобы навели порядок. Но правительственный отряд при первом столкновении с горцами бежал быстрее лани, и больше глава государства таких глупостей не делал, сообщив в Мадрид, что не имеет ни малейшего влияния на рифов, ни сил, чтобы их усмирить. В ответ на что получил обвинение в «моральной ответственности за агрессию» и предупреждение, что Испания этого так просто с рук не спустит.

No pasaran!

4 октября «Нумансия» прошлась вдоль побережья, сделав очень больно рифским поселкам, до которых могли долететь снаряды дальнобойных орудий. Рифы слегка притихли, однако наметившуюся возможность поговорить сорвал Хуан Гарсия-и-Маргалло, вместо вежливого письма направив берберам ультиматум в императивных до хамства тонах, чего горцы, не менее гордые и обидчивые, чем испанцы, стерпеть не могли. Вместо ответа они атаковали, взяв штурмом форты Камеллос и Сан-Лоренцо и  пробив брешь в испанской обороне, после чего осажденным пришлось срочно строить новые укрепления, гораздо ближе к крепости, что серьезно осложнило их положение. А через пять дней после того как 22 октября, в рамках принуждения к миру, испанская канонерка, войдя в устье реки Оро, отстрелялась по берберским окопам, 5000 рифов, не обращая внимания на орудийный огоно, атаковали пригородные высоты и, вынудив испанцев отступить в крепость, захватили только что отстроенные форты.

Опасность, и до того вполне реальная, вышла на красный уровень, закрыть брешь в периметре, отбив форты Кабрерисас и Ростро-Гордо следовало немедленно, пока рифов в постоянных укреплениях было относительно немного (основные их силы приходили по мере необходимости, а затем вновь уходили в горы). И 28 октября Хуан Гарсия-и-Маргалло, оставив крепость на попечение заместителя, генерала Фелипе Монтеса, решился на вылазку, рассудив, что 2000 обученных солдат против 3000 берберов, как бы те ни были храбры и как бы хорошо ни стреляли, более чем достаточно.

Вероятно, он был прав, - притом, что рифы дрались отчаянно, испанцы после нескольких часов боя были близки к тому, чтобы прорвать линию окопов, однако с гор уже шла и в самое нужное время пришла основная часть ополчения – 6000 свежих бойцов, с ходу начавших обходить донов с флангов. После чего Маргалло принял решение отступать, пока кольце не замкнулось. Верное решение, хотя и запоздалое, но испанский генерал, при всем безусловном, никем не отрицаемом мужестве, в профессиональном плане еле-еле середнячок, отдав несколько очень спорных приказов, к тому же получил пулю в голову, - и началась паника. Только железная воля принявшего командование генерала Игнасио Ортеги и стойкость арьергарда позволили отступлению не превратиться в бегство, однако в том, что реальные колонны потери куда выше официально признанных 70 солдат убитыми и 122 ранеными, не сомневался никто.

Позже комиссия, расследовавшая причины провала, - в частности, и откуда у «бандитов» винтовки новейших образцов, - вскрыла совершенно потрясающие коррупционные схемы, замыкавшиеся на лично покойном командующем: как выяснилось, Гарсия-и-Маргалло, укрепляя город, не только практиковал попилы и откаты, но и бойко сбывал оружие налево, не особо волнуясь, как и кем будут использованы стволы. Впрочем, честно павшие сраму не имут, и дело замяли, не доводя до процессов, - а между тем, сообщение о разгроме заставило власти метрополии срочно изыскивать средства.

В Марокко дополнительно направили три кавалерийских полка конницы и четыре батальона пехоты, всего около 3000 тысяч бойцов, и 29 октября Ортега, искусно маневрируя свежими силами, сумел изгнать рифов с захваченных ими высот, закрыв самые опасные бреши в обороне города. Однако все по-прежнему висело на ниточке. Крупные силы рифов заняли побережье и выстроили там укрепления, предельно затруднив возможность высадки десанта, линия окопов вокруг Мелильи слилась в кольцо, поставки продовольствия и боеприпасов прекратились.

Попытки штурмов осажденные, правда, отбивали и даже переходили в контратаки, наиболее успешно осуществляемые «зверскими командами» - отрядами каторжан, подписавшимися воевать в обмен на амнистию. Эффективность их ночных вылазок была неизменно на высоте, хотя чудовищная, охотно смакуемая мировой прессой жестокость пугала даже рифов, приславших генералу Ортега просьбу приказать «зверям» быть чуть-чуть гуманнее в обмен на несколько караванов с продовольствием и медикаментами. Генерал, однако, отказался, ответив, что «Легкий голод полезен», и ночные художества продолжались.

В целом, за месяц осады испанцы потеряли убитыми 12 офицеров, включая генерала, и под сотню солдат убитыми (в основном, в ходе неудачной вылазки Маргалло), а горцы, как минимум, 530 бойцов, более половины которых уничтожили «звери». Затем к Мелилье подошла эскадра, и осаждающим стало тяжко. Позиции берберов подвергли такой бомбардировке, что берберы запросили переговоров, но когда выяснилось, что уняться они готовы только на своих условиях, в ночь с 6 на 7 ноября орудия заговорили вновь, причем, впервые в военной истории канонада продолжалась и ночью, при свете прожекторов, и потом, вынуждая рифов отступать с насиженных мест.

К середине месяца генерал Масиас, командующий гарнизоном, получил достаточно подкреплений, чтобы отбросить осаждающих и восстановить прежний периметр обороны. Когда же 27 ноября из метрополии прибыл генерал Мартинес де Кампос прибыл с 7000 солдат, рифы, от которых к тому времени ушли «моджахеды», которым не понравились итоге бомбардировок, и вовсе сняли осаду, растворившись в горах. А в апреле 1894 испанцы заключили мир с султаном, принудив того признать, что он отвечает за действия своих формально подданных.

В компенсацию «за жестокую агрессию» Мадрид получил несколько участков, превративших Мелилью из просто города в центр маленькой колонии, побочным же следствием войны стал интерес Франции к сотрудничеству с неплохо проявившей себя Испанией. Доны, однако, получив предложение продолжить войну в союзе с месье и взять побольше, спешить и жадничать поостереглись, опасаясь недовольства Лондона, а потому, заверив французов в дружбе и готовности при необходимости сотрудничать, предпочли синицу в руках.

Хозяева Медных гор

Около десяти лет, даже немного сверх того, новых обострений (мелкие эксцессы, довольно успешно пресекаемые «народной милицией», не в счет) не случалось. Однако 5 октября 1904 года, после договора с Парижем, признавшим весь северо-запад и часть севера Марокко «испанской сферой влияния», - поскольку под Мелильей геологи разведали неплохие залежи железа и очень хорошие, практически на поверхности месторождения меди, - в Мадриде решили, что раз уж овца есть, ее нужно стричь.

Правда, на вкусный кусочек зарились и другие, - крупная бельгийская фирма за пару лет до того успела подмазать кого нужно в Фесе, получив разрешение Мулай Абд-аль-Азиза на разработки, и материально заинтересовала всех окрестных вождей, - но это испанцев не волновало. Зона принадлежала им, стало быть, и рудники тоже, а в смысле поддержки на местах, их сторону держал влиятельный местный лидер Мулай Мухаммед, единственного сына которого спас от смерти испанский врач, после чего знатный бербер считал себя обязанным донам.

Так что, осенью 1907 начались работы, в том числе, для удобства доставки руды в порт, и строительство железнодорожного полотна. Гневный протест султана проигнорировали, рифским вождям сообщили, что никакой доли не будет, поскольку и залежи, и колея расположены на территории Мулай Мухаммеда, - и естественно, антракт кончился. 8 августа 1908 года берберы, имея на руках ордер из Феса, напали на медные рудники, никого, правда, не убив, но разрушив все до основания. Атаковали и ставку «сеньора Мухаммеда», арестовав «государственного преступника» и отправив его в столицу, где он, человек пожилой, вскоре умер в зиндане.

Это осложнило. Лишившись поддержки дружественного ополчения, генерал Хосе Марина Вега, губернатор Мелильи, срочно запросил у Мадрида подкреплений, однако метрополию сотрясал очередной правительственный кризис, и на телеграмму из Африки никто внимания не обращал до тех пор, пока 9 июля 1909 рифы, уже без всякого ордера, вновь не напали на рудники, на сей раз убив шестерых испанских рабочих. Хуже того, стало известно, что у горцев появился вожак: понимая, что сами обязательно перессорятся, каиды кланов позвали на руководство самого «султана гор» Раисули, очень авторитетного «благородного разбойника», пирата и торговца, уже много лет не подчинявшегося ни Фесу, ни кому бы то ни было еще, кроме разве что Аллаха.

На этот факт, хотя правительственный кризис никуда не делся, не отреагировать не могли. Контракты уже были заключены, срывать сроки поставок означало нарваться на санкции (согласно договорам, активность местных племен форс-мажором не считалась, поставщик брал обеспечение стабильности в зоне разработок на себя), поэтому в Африку направили значительные силы, приказав генералу Марина пойти в горы и объяснить рифам, что к чему.

Это, - 22 тысячи бойцов вместо 5000, способных только на оборону, да еще и с неплохим вооружением, - казалось вполне возможным, даже притом, что качество личного состава, - в основном, «салаги»-призывники, не привычные к Африке и плохо обученные, - оставляло желать много лучшего. Но, как показала жизнь, количество качества не бьет. 27-28 июля операция началась и тут же кончилась, причем дуплетом. Отряд полковника Венансио Альвареса Кабреры, заплутав в ходе ночного марша, в ущелье Альфер попал под обстрел,погиб сам коронель и 26 солдат (потери ранеными - 230), а в ущелье Лобо по той же схеме разгромили и основные силы; опытный и боевой генерал Гильермо Пинтос Ледесма погиб вместе с 153 бойцами, около шестисот выбыли из строя.

Оплеуха, не говоря уж о неустойках, вышла звонкая. Новое правительство, только сформировавшись, оказалось вынуждено доказывать, что «теперича не то, что давеча». Губернатору Мелильи велели временно занять глухую оборону, не противодействуя рифам, радостно пользовавшимися плодами победы на всей территории «сферы влияния» аж до Тетуана, центра колонии, хронически отсутствовавшие средства где-то как-то все-таки наскребли и в северное Марокко пошли транспорты с войсками (13 тысяч вполне качественных ветеранов) и тяжелой артиллерией.

На все про все – около месяца, и 31 августа началось новое наступление, теперь очень продуманное, аккуратное и неторопливое, с зачисткой занятых территорий и жесткими вразумлениями. В теории, подключись к войне все племена, испанцам и теперь могло бы прийтись туго, но большинство вождей, рассматривая «войну за рудники», не приносившие их кланам прибыли, как спор хозяйствующих субъектов, вмешиваться в который нет никакого резона, а у заинтересованных племен силенок все же не хватало.

Так что к середине января 1910 прекратить беспорядки и больше на доходы от меди не претендовать, согласились даже самые буйные. Временно, конечно, и очень условно, - основная часть «сферы влияния» как была независимой de facto, так и осталась, - но все же территория анклава Мелилья (правда, ценой 2517 жизней) изрядно расширилась на восток, а Мадрид получил передышку на несколько лет, то есть, возможность стабильно исполнять обязательства по контрактам. Что и счел на данном этапе достаточным.

Ни мира, ни войны

Сознавал ли романтичный гимназист Гаврила Принцип, стреляя в эрцгерцога, какую кашу заваривает, сказать сложно, но вот о том, что эхо выстрела донесется и до марокканской глубинки, не подозревал точно. А донеслось. При всем том, что открутиться от участия в общей бойне Испании свезло, вовсе остаться в стороне не получилось. Просто потому, что ее протекторат над северо-восточной частью был своего рода «субпротекторатом»: утратив независимость, формально Марокко продолжало единой страной, высшая власть над которой принадлежала султану, находившемуся, правда, под полным контролем Парижа.

Таким образом, получалось, что французы de jure курируют и испанскую «сферу влияния», однако по договору между Парижем и Мадридом, права на северо-восток были уступлены донам, которым подчинялся «халиф», номинальный «духовный вассал» султана, назначаемый испанцами. Эта изящная сложность помогала обойти юридические претензии оппонентов в мирное время, однако сильно усложнила ситуацию после начала Великой Войны: стремясь гадить французам везде и всюду, немецкая и турецкая агентура засылала эмиссаром в Магриб, поощряя мятежные настроения и всячески их подогревая деньгами и оружием.

Конкретно в Марокко ставка была сделана на Раисули (Ахмеда ар-Расула), - «султана гор», о котором мы уже не раз вспоминали, - фигуру яркую и в чем-то даже не лишенную обаяния. Удачливый, щедрый и не злобный, - европейцы, похищенные им и возвращенные за выкуп, о нем отзывались с симпатией, - войну он рассматривал, как бизнес, не обижал ни сотрудников, ни партнеров, в связи с чем, был среди рифов и прочих горцев весьма популярен, а воевал все больше с донами, здраво рассудив, что месье сильнее, а значит, опаснее.

Воинов у него было много, сторонников на ставке еще больше, укрепленный городок Адил, ставка в горах, почти недосягаем, так что испанцы предпочитали подкармливать «благородного разбойника», а он за это, по крайней мере, не разрушал станции и не рубил телеграфные столбы. Однако выстрел Гаврилы Принципа, вернее, появившиеся, как следствие, дойчмарки быстро убедили успешного курбаши сменить ориентацию, и с декабря 1914 он переключился на диверсии во «французской зоне», предельно сократив «антииспанскую» линию.

Взамен нейтральные доны, весьма довольные тем, что рифы хоть на что-то отвлеклись и не докучают, не пытались ему мешать, а настойчиво требовавшим этого французам отвечали, что стараются изо всех сил, но ресурсов категорически не хватает. Впрочем, как жест доброй воли, добавляли люди из Тетуана, любой, кто попадется на хоть каком-то содействии врагам «основных партнеров», будет наказан.

И наказывали. Не глядя на социальный статус. Как контрабандистов, гоняющих Раисули караваны с оружием, так и агитаторов, от «базарных» балаболок до интеллектуалов высокого полета. По списку, в котором, хотя и не в первых строках, значился и Мухаммед Абд аль-Крим аль-Хаттаби, известный также как просто Абд аль-Крим.

Профессия: литератор

В скобках. Случаются иногда (на всех континентах) такие люди, которых власть, хоть и присматривая за ними, все же недооценивает, - ибо бомб не бросают и по митингам не бегают, а стало быть, не особо опасны. Врач там, журналист, адвокатик, - что взять? А между тем, умей человек прозревать будущее, так по уму именно этих людей случайно попадали бы под лошадь заранее, ибо, на поверку, при определенном стечении обстоятельств, от них и все беды.

Конечно, стечения может и не быть, но соломку подстелить не худо. Однако человек не умеет прозревать будущее, и Абд аль-Крим спокойно жил в Мелилье, пользуясь всеобщим уважением и никакого экстремизма не проявляя, а находился под присмотром исключительно по причине тесной дружбы с д-ром Вальтером Цехлиным, консулом Рейха. Ибо мало ли что. А так…

Ну что же, приличный человек в самом расцвете сил, 35 лет от роду, «культурный риф». И не просто риф, но сын и наследник каида могущественного племени бени уриагиль, более того, отпрыск клана Ат-Юсуф, считавшегося потомком древних, еще до арабов, берберских царей, что горах очень ценилось. Богослов с дипломом, убежденный «коранист», ненавидевший «маразматиков-марабутов» и их братства, по взглядам близкий к «исламским реформаторам» (то есть, прогресс необходим, но только на базе ислама). Очень начитанный. Свободный арабский, свободный испанский, неплохой немецкий. Работал учителем в испано-арабской школе, потом кади, потом, прекрасно себя зарекомендовав, - главным кади Мелильи, а с 1914, без отрыва от основного места работы, еще и редактор арабского отдела популярной газеты «El Telegrama del Rif».

Яркий колумнист, с первых дней войны он писал о необходимости поддержать Германию и прогнать французов из Марокко. Об испанцах не писал ни слова, напротив, доказывал благотворность присоединения «благородной Испании» к блоку Центральных держав, но между строк читалось многое, и доны обратили на него особое внимание. Тем паче, что французы просили унять, подкрепив просьбу данными разведки, свидетельствовавшими, что «El Telegrama del Rif» спонсирует, - конечно, через третьих лиц д-р Цехлин, а «месье Абд аль-Крим» не просто пишет, но и связан с поставками оружия Раисули и прочим, работающим на Рейх, что не согласуется с «нейтралитетом». В итоге, потомок древних царей загремел на нары, правда, всего на год, выйдя, три года жил под гласным надзором, в 1919-м, когда война уже закончилась и надзор сняли, бежал в горы, спустя несколько месяцев, наследовав умершему отцу, стал каидом, - и призвал соплеменников к восстанию.

В принципе, основания для этого были. Окончание Великой Войны вновь обострило испанские проблемы. Франция, одна из победительниц, послала в Магриб десятки тысяч закаленных ветеранов, легко раздавившие все очаги мятежей, и тягаться с французами не хотел никто, даже Раисули, вновь перенаправивший свою военно-экономическую активность против донов. А поскольку мелкие стычки начали перерастать в нечто более серьезное, власти метрополии, решив расставить все точки над i, переправили в «зону влияния» около ста тысяч солдат, - в том числе, треть строевых, - и привлекли к сотрудничеству несколько тысяч местных, создав что-то типа «туземной жандармерии».

Ответственным за окончательное решение рифского вопроса королевским указом от 30 января 1920 года был назначен генерал-майор Мануэль Фернандес Сильвестре, фанатик идеи войны до победы, и уже 14 октября 1920 испанцы неожиданным ударом заняли Хаэн, «священный город» берберов, близ французской границы, в котором ранее по неписанной договоренности «кафиры» не появлялись. Затем обустроили линию блок постов в степи и даже в горах, где были серьезные проблемы с источниками воды.

Эти фортификации крепко осложнили положение Раисули, и тем не менее, в течение всего 1920 он сопротивлялся довольно успешно, и только после серии операций, проведенных под командованием лично Фернандесом Сильвестре, «султан гор», убедившись, что драться безнадежно, в марте 1921 согласился прекратить сопротивление. Разумеется, на очень достойных условиях, получив серьезную компенсацию и став по факту командиром одной из иррегулярных испанских частей, - и тем не менее, командующий вооруженными силами Испании в Марокко имел все основания доложить Его Величеству: «Многовековая война завершена, мой король! Магриб покорен и лежит у Ваших ног». Чистая правда, - если, конечно, не считать того, что все самое сложное только начиналось, а уже в мае, всего через два месяца после отправки в Мадрид бравурной реляции, и началось.

Белые вороны стаями не летают

Уже тогда, на самом старте, многие, даже эксперты по Магрибу, отмечали, что Абд аль-Крим совершил невозможное. Не просто поднял свое племя, - куда бы оно делось, если каид велел? – и не просто объединил рифских каидов, - такое случалось и раньше, - но заставил их, считавших себя пупами гор, по-настоящему, без интриг и ворчания, раз и навсегда подчиниться себе.

На мой взгляд, однако, удивительного ничего. Были для такого расклада серьезные основания, слишком многое сошлось в одном человеке. Каид одного из влиятельнейших племен, равный среди равных, но при этом еще и из клана потомков древних полубогов. Ученый улем, знавший Коран наизусть, и в то же время, «городской», видавший виды, знавший о мире то, чего не знал никто из диковатых коллег, а главное, видевший перспективу, он, помимо всего, обладал и харизмой. Уже, согласитесь, немало. А когда в самом начале событий выяснилось, что и в военном деле он, никогда не воевавший, интуитивно разбирается не хуже прочих, все сомнения вообще улетучились.

Впрочем, как рассказывал позже сам Абд аль-Крим, военные таланты его возникли не так уж сами по себе. Он, конечно, штудировал Клаузевица, Жомини и прочие военные трактаты, но, будучи журналистом, тщательно изучал слабые стороны как месье, так и донов, в конце концов, придя к выводу, что испанцы, сильные техникой, а мужеством не уступавшие берберам, проигрывают в дисциплине и мотивации.

«Мальчишек, прибывавших из Испании, - говорил он, - мне было даже жаль, они ничего не умели, их очень плохо готовили, и победить их не составляло труда. К тому же, мне было известно и о скверных делах многих офицеров, которым я бы, если бы командовал ими, определил бы только в портомойню. Просто смешно было бы сравнить их с моими храбрецами. Только люди маленького волка были достойным противником, когда они появлялись перед нами, я размышлял, давать бой или отступить в горы».

К слову. У берберов «волк» - высшая похвала, в устах «берберского волка», тем паче, - а «маленьким волком» рифы прозвали Франсиско Франко Баамонде, командира Tercio de Extranjeros («полка иностранцев»), кальки с французского Легиона. Его солдаты, в отличие от призывников, отличались стойкостью, высочайшим уровнем подготовки, мобильностью, дисциплиной и беспредельной, перешибающей местную жестокостью, а законом для офицеров было «manos limpios» (чистые руки), и как писал сам Франко, «каждый мой ротный, повинуясь законам чести, может в любой момент отчитаться в своих доходах и расходах».

Там, где появлялись роты «Терсио», бесстрашные, но не безбашенные рифы предпочитали отступать, но этих рот было немного, а в целом, африканский корпус, безусловно, был тяжело болен. С солдатиков, конечно, спросу нет, а вот на уровне командования, вплоть до военного министерства и Генштаба, спрос мог бы быть велик, если бы кто-то спрашивал. Но не спрашивал никто.

«Многолетняя вялая война в Марокко, - писал Рикардо де ла Серва, специально изучавший этот аспект Рифской войны, - вынуждала власти увеличивать военные расходы, в конце концов, превысившие половину бюджета страны, причем большая часть сумм шла на непропорционально высокую заработную плату офицерам и генералам, и это только официально. Неофициально же практически бесконтрольное распоряжение средствами порождало множество соблазнов и создавало широкое поле для злоупотреблений, в которые так или иначе была вовлечена почти вся военная каста, за исключением разве что младших офицеров и некоторого количества идеалистов из боевых частей, включая нескольких генералов. В том числе, скорее всего, и командующего, личная безупречность которого, впрочем, компенсировалась некомпетентностью».

Иными словами, в условиях la guerra comercial (коммерческой войны), как это будет названо позже, уже после переворота Примо де Риверы, военные структуры Испании совершенно разложились. Это не являлось секретом, об этом много писали,и хотя сплоченной верхушке армии статейки в прессе были, что гусю вода, Абд аль-Крим, специально изучавший этот вопрос в бытность свою журналистом, имел основания полагать, что его немногочисленные по сравнению с испанцами войска, - на старте военных действий не более 500 бойцов, - имеют шансы на успех. Что и подтвердилось: с мая по июль отряды рифов, атакуя колонны и блок-посты, деморализовали 14-тысячный оккупационный корпус, заняв несколько десятков населенных пунктов. Это был вызов, и у Фернандесу Сильвестре не было опции не ответить. Пожар следовало гасить, пока дело не дошло до нижнего пала.

Малой силой, могучим ударом

«Дон Мануэль, - объясняя случившееся, позже писал Франсиско Франко, - обладал множеством достоинств. Отважный, любезный, совершенно не корыстолюбивый, он был образцом истинного идальго. Солдаты его любили, офицеры уважали. Но, к сожалению, как военный, он мало соответствовал своей должности. Прекрасный командир полка, аккуратный исполнитель на посту командира дивизии, оказавшись во главе армии, он не сумел осознать весь масштаб задачи, к тому же, очень высоко ставя слово чести, даже не подумал, что в горах Кабилии цена слову совсем не такова, как в его родной Астурии. Это и предопределило трагический исход».

Как ни относись к каудильо, но он, боевой офицер-«африканец» немалого ранга, прошедший всю войну, сделавший на этой войне имя и карьеру, заслуживший прозвище «маленький волк» от самого Абд аль-Крима, дважды раненый и дважды возвращавшийся в строй, знал, о чем говорит, и его оценку не стоит отметать, тем более, что она не противоречит и выводам Особой комиссии, долго и обстоятельно разбиравшей полеты.

Хотя, с другой стороны, мертвых не спросишь, а генерал Фернандес Сильвестре, планируя поход, исходил из того, что его огромной (до 16 тысяч бойцов, не считая гарнизонов) армии идти предстоит по территории «дружественных» племен, а город Анвал, лежавший в овражистой, изрытой местности, занять было необходимо. Как своего рода «ключ» к заливу Альхусемас, взять который под контроль означало отсечь еще не очень серьезные силы Абд аль-Крима от источников снабжения, - то есть, от мест разгрузки контрабанды.

И на первом этапе все удавалось. Шли спокойно, строго в соответствии с планом, добравшись до места назначения без особых сбоев, даже в полосе оврагов. Были, конечно, и нехорошие сложности, - взбунтовался один из «вспомогательных отрядов», попытавшийся уничтожить орудия, - но мятежников удалось отбить, многих перестреляв. А вот дальше начались серьезные сложности.

21 июля рифы неожиданным ударом захватили испанские позиции на горе Игурибен, прикрывавшей занятый без боя Анвал с юга, и, несмотря на пулеметы и пушки, из 303 солдат гарнизона вырваться к своим удалось только одиннадцати. А на следующий день, 22 июля, с утра, войска Абд аль-Крима, - примерно 3000 стволов, - атаковали и сам Анвал, защищаемый вдвое большим количеством испанцев, и генерал Фернандес Сильвестре, доблестно сражавшийся на передовой, спустя короткое время утратил связь со всеми частями, кроме той, которой командовал лично.

Рифы действовали упорно, отважно, по четкому плану, в полном взаимодействии, испанцы же, ничуть не менее отважные, в какой-то момент заметались, а пресечь панику было некому: дон Мануэль, бросившись в атаку с саблей наголо, погиб в рукопашной. Тело его, скорее всего, было изрублено на куски (во всяком случае, найти его позже не смогли), а вместе с командующим погибли примерно 5000 тысяч солдат; вырваться из окровавленного города удалось примерно тысяче, и генералу Фелипе Наварро, с еще 5 тысячами солдат спешившему на помощь Анвалу, удалось их перехватить и успокоить.

Наступать, однако, смысла уже небыло, отступать через полосу оврагов означало вероятность нарваться на засады рифов, а налаживать оборону на открытой местности сеньор Наварро, один из старейших полководцев Испании, прошедший все ее войны того времени, - Франко его характеризует, как «военного опытного, осторожного и хладнокровного», - не рискнул. Зная реалии Магриба, наилучшим вариантом он счел занять позиции на горе Монте-Арруит, очень удобной для обороны, но совершенно безводной, - что, впрочем, как думалось, значения не имело, поскольку вскоре должна была подойти еще одна колонна, а кабильские племена, обитавшие вокруг горы, считались очень надежными и лояльными.

Мертвая зона

Расчет не оправдался. Третья колонна не подошла (ее окружили и задержали в полосе оврагов), а кабилы не только не помогли, но, напротив, при появлении первых же отрядов Абд аль-Крима примкнули к ним и помогли перекрыть все тропы, по которым испанцы могли бы пойти на прорыв. После этого, не имея возможности вырваться из окружения, - тропки были узенькие, солдаты неизбежно оказались бы идеальными мишенями, - дон Фелипе почти две недели держался, отбивая не очень настырные попытки штурма.

Но пищи с каждым днем становилось все меньше, вода вообще распределялась по глотку, кони бесились, и 9 августа, получив по гелиографу «Vale!» на капитуляцию из Тетуана, генерал Наварро, справедливо полагая, что решать вопрос надо, пока не подошли основные силы, начал переговоры с командирами осаждающих. Те не возражали, их условия были жесткими, однако не запредельно: испанцы сдают все оружие, кроме холодного и офицерских револьверов, и всех лошадей, кроме запряженных в повозки, где повезут раненых, но сохраняют знамена, которые должны свернуть, - и пусть уходят. Взамен рифы обязались обеспечить их водой, некоторым количество продовольствия и, до окрестностей Мелильи (40 километров), охраной от «диких» мародеров.

Ни о чем лучшем не приходилось и мечтать, однако когда доны, сдав оружие и лошадей, двинулись в путь, берберы атаковали длинную, почти безоружную колонну. По сей день неведомо, то ли осаждавшие нарушили слово, то ли авангард основных сил, ничего о договоре не знавший, увидев испанцев, ударил, не разбираясь, - известно только, что указания на резню Абд аль-Крим не давал (сам он никогда не убивал пленных, отправляя их на земляные работы). Но, как бы то ни было, большинство уходящих погибло.

Уцелеть посчастливилось лишь шести сотням солдат и генералу Наварро, получившему в ходе резни 11 ранений. В целом, под Анвалом и Монте-Арруит испанские потери составили около 13 тысяч человек убитыми и пленными, рифам досталось боее 20 тысяч винтовок, 400 пулеметов, 129 орудий, - и за все это они расплатились примерно тысячей «двухсотых». По европейским меркам, солидно, но по понятиям гор цена была более чем приемлема.

Случившееся при Анвале и сегодня считается в Испании национальным горем и позором, а уж как восприняло трагедию тогдашнее общество, сложно себе и представить. «Мы живём в период наиболее острого испанского декаданса, - кричал с трибуны кортесов Индалесио Прието, старейший политик Испании. - Поражение при Анвале — это полный, полнейший, абсолютный провал испанской армии и короны!». Пресса и вовсе выла. Генерала Фернандеса Сильвестре, вопреки традиции чтить павших, - а что он пал храбро, было известно, - посмертно честили, как «первого испанского генерала, потерявшего в Африке свое оружие», хотя к капитуляции Наварро дон Мануэль не имел никакого отношения по самой уважительной причине.

Да и не только Испания была потрясена. Ранее самым страшным поражением европейцев в Африке, - своего рода эталоном полной северной лисички, - считалось Адуа, но гибель армии Фернандеса Сильвестре затмила все эталоны. В Эфиопии итальянцам противостояла все-таки регулярная армия пусть отсталой, пусть феодальной, но Империи, имевшей тысячелетнюю традицию войн, к тому же (вместе с ополчением) числом превосходившая войска гордых потомков римлян в шесть раз, с более или менее сравнимым вооружением. А здесь какие-то номады, мужественные, но диковатые, при паре стареньких пушек и без единого пулемета, уничтожили армию, вчетверо большую. Причем, в отличие от итальянцев, считавшихся в Европе солдатами чуть лучше румынских, в доблести испанцев никто никогда не сомневался.

Неудивительно, что после победы рифов репутация метрополии в «зоне влияния», строившаяся 70 лет и выстроенная с огромным трудом, рухнула ниже плинтуса. Даже самые вчера еще лояльные племена, даже самые прикормленные каиды поднимали знамя войны и посылали гонцов с присягой в ставку Абд аль-Крима, всего за один день ставшего не «первым среди равных», а недосягаемым и не подлежащим критике авторитетом.

Развивая наступление на волне успеха, берберские отряды, увеличившись, как минимум, вдвое, - с 3 тысяч до почти семи, - шли по колонии победным маршем, сметая блок-посты и почти не встречая сопротивления занимая города. Пал Хаэн, на грани падения оказалась Мелилья, не укрепленная и практически не имевшая гарнизона (40 солдат караульной службы не в счет), однако тут донам повезло: им на подмогу пришел Раисули, ревниво посматривавший на удачника, слава которого грозила затмить его славу.

При его поддержке, - а он в этом районе был по-прежнему популярен, - первые  отряды рифов отбросили, а потом в город морем прибыли элитные части испанских войск, включая Легион, и штурмовать Мелилью стало поздно. Как и развивать задуманное Абд аль-Кримом наступление на Тетуан. Более того, испанцы, возглавляемые Франко и  другими инициативными офицерами среднего звена, начали контрнаступление, сумев восстановить контроль над многими потерянными областями, в том числе, и над Монте-Арруит, где плачущим солдатам пришлось хоронить останки камрадов, брошенные берберами на расклев грифам.

Армия хочет знать!

Впрочем, успехи эти можно было считать успехами лишь на фоне Анвала, для пропаганды, общее же положение не радовало. Система фортом рухнула, с побережья кого-то успели эвакуировать, колонисты, жившие у границы, бежали к французам, но количество погибших, военных и гражданских, удручало: по достаточно достоверным данным, к погибшим в Анвальской экспедиции следует добавить 16-17 тысяч солдат, уничтоженных на территории ранее лояльных племен.

Всего за два месяца Абд аль-Крим очистил от испанцев практически всю «зону влияния» с населением под 700 тысяч душ, потерпев неудачу лишь в попытках захватить города побережья. Однако и Сеута, и Мелилья, и Тетуан и кое-что поменьше, превратились в хронически осажденные крепости, высунуть нос за пределы которых не рисковал никто.

А 19 сентября 1921 представители всех двенадцати рифских племен, собравшись на курултай, объявили о создании независимого Рифского эмирата, «единого и неделимого», главой которого с на безальтернативной основе стал Абд аль-Крим, и это уже было самое настоящее государство, организованное по проекту, написанному эмиром. С разделением ветвей власти и правительством на европейский манер (сам Абд аль-Крим взял на себя руководство обороной и внутренними делами), с конституцией – не конституцией, но Кодексом, определившим порядок решения споров между племенами и «отказ навеки» от междоусобных войн и кровной мести.

Позаботились и о единой идеологии, без которой нации не рождаются, естественно, на базе «коранического ислама», параллельно запретив употребление не помянутых в Коране чая и табака. Ну и, конечно, армия. Пусть и и не 20-30 тысяч обученных бойцов, оснащенных самым современным оружием, как мечтал эмир, но все же 7 тысяч регулярных войск плюс 80000 резерва, обязанного охранять свои территории и «не менее 15 дней из каждых 60» служить там, куда повелит идти главнокомандующий.

В целом, 1922-й стал для рифов годом интенсивного государственного строительства, можно сказать, «большого скачка» к каким-никаким, но нормам ХХ века. С точки зрения эмира, это было так важно, что даже военные проблемы отошли на задний план, тем паче, что испанцы были и тому рады, что их не трогают, а на Сеуту и Мелилью не претендовал сам Абд аль-Крим. Зато международные связи он налаживал из всех сил. Разумеется, с учетом новых реалий.

Ни на Германию, лежавшую в руинах, ни на воюющую Турцию рассчитывать не приходилось. Далекая и непонятная РСФСР, единственная страна, официально приветствовавшая победу «трудящихся масс Марокко над испанским колониализмом», ничем путным помочь не могла (Иса Тагаев и Карл Зунделевич, агенты Коминтерна, неисповедимыми путями добравшиеся до ставки эмира, вскоре уехали). А вот с Францией, как ни странно, контакты завязались. Разумеется, негласные, но прочные: элиты Парижа, кроме того, что злились на Мадрид за двусмысленную позицию в период Великой Войны, были не прочь установить «эффективное влияние» в испанской зоне.

Так что, материальная помощь, - скрытно, через «международный» Танжер, - шла регулярно, но куда важнее была поддержка информационная. «Независимые СМИ» la belle France на всю Европу раскручивали «освободительную борьбу гордых рифов», делая упор на слово «республика», и умница Абд аль-Крим отреагировал: 1 сентября 1922 «Рифский эмират» преобразовали в «Конфедеративную республику народов Рифа» с чем-то типа конституции, после чего эмир (в статусе «президента») официально запросил Лигу Наций о признании. Признания, конечно, не последовало, но вопрос обсудили публично, а это было уже много.

Зато Испанию лихорадило. «Анвальский кризис» обнажил и обострил все тщательно заметавшиеся под ковер проблемы, военные расходы повлекли за собой инфляцию, предприятия банкротились, население теряло работу и сердилось, - по всей стране шли митинги, террор анархистов, особенно в Каталонии, - стал повседневной реальностью, а либеральный кабинет, в спокойные времена как-то скрипевший, столкнувшись с вызовом не то, что не справлялся. Сеньоры министры попросту показывали полную некомпетентность, стараясь кормить общественность лозунгами про «беспримерные успехи».

Ранее такое проходило, но теперь не получалось. Люди просто не понимали, ради чего идет такая дорогая и кровавая война, людям не нравились «волны призывов» и отправка молодежи на фронт, а еще больше накалял настроение закон, согласно которому призывник, имеющий возможность уплатить немалую сумму, освобождался от направления в Африку. Как бы красиво «системные либералы» это ни объясняли, разговоры про «правительство, оплачивающее свои ошибки кровью простых людей» не прекращались, сислибов понемногу начинали ненавидеть, в военных кругах их брезгливо презирали, а после завершения работы комиссии по расследованию причин поражения презрение накалилось добела.

Выводы ее оказались плевком в лицо армии. Густой поток пустых слов, смысла с гулькин хвост. Вся вина возлагалась на покойного Фернандеса Сильвестре, - дескать, «проявил халатность и бездарность», - и Наварро, «опозорившего испанский флаг трусостью», и всё. Никаких имен и никаких рекомендаций. Очень, конечно, удобный получился доклад, кортесы и паркетные мадридские генералы его к сведению охотно приняли, - но в войсках, держащих фронт, то есть, почти в трех четвертях армии, пошло брожение.

А потом с публичным протестом выступил генерал Мигель Примо де Ривера, «африканец» со стажем, «совесть испанской армии» и командующий Каталонским военным округом. «Дон Мануэль, - заявил он, - был не лучшим стратегом, но его доблесть и личная честность бесспорны. Дон Фелипе две недели держался в исключительно сложных условиях, его капитуляция была санкционирована свыше. Армия не позволит скрыть в архиве грехи истинных виновных. Армия хочет знать правду. Армия требует не формального, но серьезного следствия и наказания всех виновных».

Пренебречь предупреждением Примо де Риверы было невозможно, это уже все видели на примере каталонских анархистов, которых он задавил крайне жестко. Напуганные министры, имевшие основания опасаться пересмотра выводов комиссии, воззвали к Его Величеству, но зря: Альфонс XIII  не любил политиканов, норовивших превратить его в титулярного королька. Под жестким давлением военных кортесам пришлось вернуться к вопросу; «повторную комиссию» возглавил кандидат «африканцев» - пожилой, очень уважаемый в войсках и обществе генерал Хуан Пикассо.

Добрый час

Если кто-то упрекнет меня в том, что рассказ о Марокко слишком тесно переплетен с рассказом о политических пертурбациях в Испании, упрек приму сразу и всего лишь с одной оговоркой. Вернее, с вопросом: можно ли разобраться в причинах и реалиях обеих «чеченских войн», игнорируя события в Москве? На мой взгляд, нет. Именно поэтому и.

Но, как бы там ни было, «доклад Пикассо», прозвучав с трибуны кортесов и появившись (военные попросту плюнули на политиков, поставивших на документе гриф «Совершенно секретно») в прессе, был равен взрыву. Своими именами было названо абсолютно все, с цифрами циничных попилов и откатов на военных поставках, с именами военных и гражданских чинов, крутивших коррупционные схемы, с номерами счетов, куда уходили «левые» деньги, и подробным списком недвижимости, приобретенной в Париже на имена родни госслужащих, получавших весьма скромное жалованье.

Депутатский корпус негодовал, протестовал, кабинет министров, единогласно вопя об «инсинуациях», срочно инициировал дебаты о «мирном договоре с рифами и полном выводе войск из Марокко, кроме Сеуты и Мелильи, с направлением освободившихся средств на повышение жизненного уровня народа», - но было поздно. Спускать содеянное с рук «африканцы» не собирались, - тем паче, что король выразил возмущение «попытками некоторых сеньоров уйти от ответственности», - и от Примо де Риверы ждали только действий, а уж он-то от ответственности не уходил никогда.

Операция «¡Qué lo pase bien!» («В добрый час!») началась утром 13 сентября 1923. Армия вышла на улицы; к исходу дня государственные офисы были оцеплены, правительство и кортесы распущены, действие конституции заморожено, границы перекрыты, газеты, принадлежащие олигархам, закрыты, в остальных введена цензура. Всю полноту власти при полном согласии и одобрении короля взяла на себя «военная директория» из «африканцев» и генералов, имевших достойную репутацию, немедленно приступившая к «очищению Испании». Без оглядки на права человека и конституционные гарантии, почти теми же методами, которые использовал Примо де Ривера, гася терроризм в Каталонии, но все же с соблюдением права подсудимых на защиту.

Иногда этот переворот именуют «прото-фашистским», но это не совсем так. «Диктатор», по сути, не исповедовал никакой идеологии, он считал себя просто «человеком чести и патриотом», и вообще, политикой заинтересовался совсем недавно, в Барселоне, где, как сам он говорил, «нашлись порядочные, бесконечно любящие Испанию сеньоры, открывшие мне глаза на многое, а как исправить положение мне было ясно без всяких советов».

Так что, никак не фашизм, - во всяком случае, в классическом понимании, - и попытки Муссолини «политически организовать» испанского коллегу ни к чему, кроме взаимно уважительной переписки, не привели: генерал как был, так и остался приверженцем абстрактного «Честь, Бог, Отчизна!», общим  рассуждениям предпочитая практическую работу на базе первого своего  манифеста, где были объявлены три цели нового правительства: избавление Испании от «продажных профессиональных политиков», наведение порядка и «безусловное решение» марокканской проблемы.

Основные задачи текущего момента

За исполнение первого пункта взялись сразу. Либеральные историки определяют действия военных властей, как «эпоху жестокого террора», и таки да, террор был жесток. Открутиться не удавалось никому, за границу успели удрать лишь те, кто догадался сразу. Под арест и суд шли министры, депутаты, предприниматели, прокуроры, хотя бы в малой степени причастные к «теневым схемам», накопления конфисковывались, банки, крутившие «серые деньги», лишались лицензий.

И довольно скоро выяснилось: работа по первому пункту, даже сама по себе, без специальных реформ, идет на пользу реализации пункта № 2 - как только народ убедился, что  реальные сроки бывшим неприкосновенным - не кампания, но система, социальное недовольство, а вместе с ним и терроризм резко пошли на спад. А когда «военной директории» удалось еще и приподнять промышленность, повысив доходы населения, революционная ситуация и вовсе рассосалась, вновь обострившись гораздо позже, в связи с началом всемирного кризиса.

Впрочем, все это было потом, а пока что главным для «диктатора» оставался вопрос с рифами, решить который он намеревался во что бы то ни стало. Ибо «если политика велит оставить неотмщенными тени Анваля, такую политику следует расстрелять». Переустройству «африканского корпуса» было уделено максимальное внимание, воинский дух поднимался всеми средствами, от лекций до песен, плясок и совместных солдатско-офицерских посиделок после трудных учений, - и к концу 1924 доны начали побеждать в пограничных стычках, ранее стабильно завершавшихся в пользу рифов, - причем, к удивлению и недовольству рифов, теперь доны вели себя «по-рифски», а в декабре испанцам удалось даже вернуть «священный» Хаэн. Естественно, оставить это без внимания Абд аль-Крим не мог, но…

Зачем эмир-президент Рифской республики в том же 1924-м объявил себя султаном всего Марокко, я не знаю. По крайней мере, в доступных мне книгах об этом ни слова, а сам он в своих коротких мемуарах на эту тему не писал, и тем не менее, с политической точки зрения шаг был недальновидный. Крайне. Даже притом, что в манифесте о провозглашении четко указывалось на уважение к марокканскому султану Мулай Юсуфу, при котором лидер рифов готов стать «вице-султаном», если тот согласится «совместно бороться с европейцами», - сам по себе такой демарш взбесил французов, «протекторов» всего Марокко.

В общем, они и без того уже с год жалели о том, что поначалу подкармливали Абд аль-Крима, поскольку в итоге начались волнения и в их «зоне влияния», а теперь угроза стала прямой и ощутимой. Тем паче, что рифский президент не особо скрывал намерений расширить территорию республики за счет долины Уарга, единственного черноземного региона Марокко, откуда в горы поступала большая часть продовольствия. Риторика его, правда, была вполне миролюбива, с упором на то, что граница там плохо демаркирована, однако Юбер Лиотэ, опытнейший «африканец», глядя на несколько ходов вперед, в конце 1924 приказал разместить блок-посты на границе, ранее считавшейся «умеренно спокойной», - и очень вовремя.

Вскоре рифы стали совершать рейды в долину, конфискуя у населения зерно, а при прорыве линии блок-постов убивая французских пограничников. Кто смотрел фильм «Легионер» с Ван Дамом в главной роли, тому могу сказать, что примерно так все и было. А когда в феврале 1925 очередной рейд оказался не рейдом, но настоящим вторжением с прицелом на Фес, и французам с огромным трудом удалось остановить рифов в бою под Уаргой, в Париже пришли к выводу, что берберы зарвались и донов следует поддержать.

В апреле крупные соединения французской армии, включая весь состав Легиона, пересекли южную границу рифских владений и двинулись на север, параллельно начав переговоры с испанцами о координации действий, а в июле союз был оформлен и официально. Разумеется, Абд аль-Крим объявил всеобщую мобилизацию, поставив под ружье около 80 тысяч бойцов, практически всех боеспособных мужчин, - но эта огромная, неплохо вооруженная армия быстро начала распадаться: продвигаясь вперед без спешки, французы «действовали в худших традициях эпохи замирения Алжира».

То есть, просто превратили в пепелище районы обитания первых кланов, с которыми столкнулись, после чего предложили каидам племен, до земель которых еще не добрались, на выбор: или распускать войска, или потерять все. Большинство приняло второй вариант, однако регулярная армия, всего-то примерно 7000 конных стрелков, правда, при трофейных пулеметах и орудиях, кусалась очень больно, даром, что Париж не поскупился ни на самолеты, ни даже на танки.

«Следует признать, - писала в мае парижская Le Temps, - что речь идет не об игрушечной войне, но о самой настоящей. Мы имеем дело не с дикарями, а с сильным и боеспособным противником, возглавляемым решительным и талантливым лидером, престиж и могущество которого гигантски выросли за последние шесть месяцев. Затягивать процесс преступно, следует применять все средства». И применяли. В частности, впервые в истории колониальных войн, за десять лет до Второй итало-эфиопской, распыляя над отрядами и селениями рифов горчичный газ.

До самыя смерти

К августу общая численность войск европейцев, постоянно получавших подкрепления из метрополий, достигла почти 300 тысяч бойцов, главное командование объединенными войсками принял маршал Анри Филипп Петэн, легенда Вердена. Такой силе рифам, не глядя отдельные успехи, противопоставить было нечего: попытки контрнаступления срывались, «регуляры» несли большие потери и отходили на горные базы, однако испанцы и французы неуклонно сжимали тиски. С точки зрения логики, исход был предрешен, но Абд аль-Крим верил в поддержку Аллаха, себя и доблесть своих воинов, воины беззаветно верили своему главкому, а вера в лидера, - если, конечно, он лидер, а не дутая кукла, - творит чудеса.

Так что, ни после 7 сентября 1925, когда французы создали плацдарм у Джебель-Амекрана, «орлиного гнезда» аль-Крима, взятого две недели спустя, ни после 9 сентября, когда союзники высадили танковый десант (первая в истории амфибийная операция с участием бронетехники!) в бухте Альхусемас, к которой когда-то шел, да так и не дошел Фернандес Сильвестре, ни после разгрома двухтысячной группировки рифов, осаждавших героически отбивавшийся форт Кудиа Тахар (из 200 солдат гарнизона в живых осталось 24), ни о каких белых флагах  рифская сторона и не думала.  Напротив, даром, что дорога на Адждир, столицу республики, была открыта, Петэн провел секретные переговоры с лидером рифов на предмет «почетной капитуляции».

Кончилась встреча, правда, ничем: Абд аль-Крим соглашался на компромисс, был готов идти на уступки, но об отказе от независимости в его понимании не могло быть и речи. Более того, убедившись, что месье и доны настроены на «все или ничего», - 25 октября, после неудачи переговоров, испанцы захватили Адждир, - президент Рифской республики, потратив всю зиму на восстановление «большой армии», в начале весны предпринял совершенно отчаянную попытку переломить судьбу: лично повел примерно 16 тысяч отборных воинов в наступление на Тетуан, прорвавшись сквозь все заслоны к предместьям центра испанской «зоны влияния».

Бой, по воспоминаниям современников, был непередаваемо ожесточенный, впервые за всю войну Легион пару раз отступал и хотя в итоге все-таки удержал позиции, понес серьезные потери (его отец-основатель Хосе Мильян-Астрай, некогда давший путевку в жизнь молодому лейтенанту Франко, а затем его заместитель, был тяжело ранен), однако кончилась затея вполне предсказуемо, а все дальнейшее было уже делом техники.

Последняя интрига заключалась разве лишь в том, намерен ли Абд аль-Крим пасть с оружием в руках. На эту тему заключались пари, и выиграли скептики: 27 мая 1926 года в Таргвисте, последнем остававшемся у рифов городе, президент республики вместе с правительством и штабом сдался французам. Все выжившие испанцы-военнопленные (выжило большинство) были освобождены и отправлены домой, где солдат, выплатив «за плен», демобилизовали, а всех офицеров пропустили через «дисциплинарную комиссию», по итогам работы которой восемь из них были расстреляны за трусость, а остальные получили повышения в чине и должности.

Что до Абд аль-Крима, его выдачи требовал лично Примо де Ривера, и попади президент рифов в руки испанцев, он, никаких сомнений, был бы казнен, причем на полных законных основаниях, ибо, как государственный служащий, давал присягу на верность Короне. Однако в Париже решили иначе. Авторитет «берберского волка» в Магрибе, да и во всем арабском мире к тому времени был заоблачно высок, и французские власти, справедливо сочтя, что такими полезными картами не разбрасываются, сочло за лучшее отправить пленника на Реюньон, заверив огорченный Мадрид, что это навсегда.

Впрочем, через 21 год, в мае 1947, «величайший из арабов», поклявшись никогда не заниматься политикой, получил разрешение на въезд во Францию, но по дороге все же бежал с парохода в Порт-Саиде и далее жил в Каире под защитой сперва короля, а затем боготворившего его Гамаля Абделя Насера. До самой смерти, даром что клялся на Коране, активно занимаясь политической деятельностью. 

Добро пожаловать в Ад!

 Наблюдая за трясущимися губами говорящих голов, обсуждающих в европейских ток-шоу нынешний взрыв миграции, все чаще читая парафразы на темы Мечети Парижской Богоматери, памятуя кадры с разноцветной молодежью, крушащей Сен-Дени, нет-нет, да вспоминаю о человеке, сказавшем некогда пленившему его капитану Гуро вещие слова: "Мы  жили своей жизнью, вы своей. Вы  сломали забор, вы выбили дверь ногой, вы  сделали наш дом удобным для себя, а  мы ютимся в уголке. Не мы пришли к вам. Но теперь ни забора, ни двери нет,  белый юноша, теперь двери нет, запомни это..."

Джихады и поклонники

На Западный Судан, - нынешнюю Гвинею, Мали, Буркина-Фасо и так далее, - Франция зарилась издавна. Еще в XVII веке, в 1638 г. в устье реки Сенегал был основан форт Сен-Луи, ставший основной базой французского торгового флота на берегах Атлантики, но об освоении глубинных районов речи, конечно, не шло: все, что нужно было, - в первую очередь, рабов для плантаций Вест-Индии, - поставляли сами чернокожие. Как обычн, конкурировали с англичанами, в эпоху Наполеона даже забравшими колонию, но потом вернувшими, а о чем-то большем в Париже всерьез задумались только к середине XIX столетия, после завершения казавшейся уже бесконечной алжирской эпопеи.

Стратегическая цель была четкая: выйти к истокам Нила, создав сплошную цепь подконтрольных территорий через весь континент по параллели, - но для этого следовало решить вопрос с массой мелких «королевств», «княжеств», «федераций» и просто племен, в основном, давно и прочно исламизированных. Что затрудняло. Даже притом, что из аборигенов побережья был сформирован вполне боеспособный корпус «сенегальских стрелков», вооруженных отнюдь не кара-мултуками, как туземные тиедо (что-то вроде мамлюков).  Местные элиты и так-то делиться властью ни с кем не желали, а мусульмане, к тому же, опасались, что «кафиры» посягнут на их веру. Не говоря уж о том, что подчиняться «свиноедам» для правоверного вообще не комильфо.

Но главное, с легкой руки незадолго до того умершего воина и богослова Османа дан Фодио, великого марабута, бросившего в массы идею исламской революции, уравнивающую перед Аллахом всех, и низших, и высших, в регионе расплодилось видимо-невидимо фанатичных «братств», готовых сражаться за идею до последней капли крови, даже своей, и подминавших под себя племя за племенем. Благо, традиционные бама, - вожди и знать рангом помельче, - изрядно доставали подданных, и родимые идолы, жрецы которых ели из рук бами, всегда были на их стороне, а шариат приносил некоторое облегчение.

Вот с одним из таких региональных гегемонов, - «тукулерской империей» аль-Хаджа Омара Таля, марабута  суфийского ордена Тиджанийя, - французам на первых же шагах от побережья и пришлось столкнуться. Умный, отважный, харизматичный сын муллы, из народности тукулер – исламизированных фульбе, - родившийся примерно в 1797-м, он знал наизусть Коран, побывал в Мекке, пожил в Сокото, халифате, основанном Османом дан Фодио, потом в соседнем султанате Борну, стал там общепризнанным духовным лидером и, уже в сопровождении нескольких сотен мюридом, вернулся в родные места обращать «многобожников». Сперва от имени халифа Сокото, но в 1849-м  начал собственный джихад против соседей-язычников.

Действовал достойный хаджи жестко. Покоренных обращал,  несогласных убивал, причем, очень часто «несогласными» оказались и мусульмане, не разделявшие доктрину тиджанийя. Подданных особо не угнетал, но, в случае войны, нуждаясь в пехоте, под страхом смерти призывал крестьян-бамбара. Удача способствовала росту числа его мюридов, и он принимал всех, быстро сокрушив «царства» Бамбара, Масина, Каарта и много «диких» племен. Французов он, естественно, не любил, и когда они появились, показал им, что хозяин на хуторе есть, - а поскольку в полевых сражениях шансов одолеть не было, распорядился выстроить систему «тата», сильно укрепленных фортов, долго осаждать которые в малярийных местах европейцам было трудно.

С 1854 и дальше бои шли с переменным успехом, но, в общем, скорее, в пользу марабута. Во всяком случае, его потери были малы. А в 1857-м бойкий дед и вовсе, собрав до 15 тысяч бойцов, сумел целых три месяца продержать в плотной осаде Медне, ключевую крепость пограничья, и хотя взять ее не удалось, в «Сенегальских анналах» было записано, что мюриды «сражались с неслыханной храбростью до самого конца. Даже рискуя попасть в окружение, они отступали шаг за шагом, считая позором показать врагу спину».

Целься в грудь, маленький зуав...

В конце концов, французы предложили Омару мир, и в августе 1860 мир был подписан, а граница устанавливалась там, где была и раньше, так что ничья честь не пострадала, и сыны la belle France занялись другими, менее проблемными «княжествами». В первую очередь, славным, но ослабевшим Кайором, дамель (князь) которого Лат-Диор, мечтая вернуть своему престолу былое величие, объединился с бродячим дервишем Маба, почти столь же харизматичным, как аль-Хадж Омар, но из простых, принял ислам и уничтожил отеческих идолов, которые, - вот уроды! – помочь не могли.

Тут, разумеется, и труба была пониже, и дым пожиже. До тукулеров дамелю было как до неба, а вокруг Мабы тусовались не столько псы войны, сколько фанатичное простонародье, - и тем не менее, повозиться пришлось всерьез. Первый поход, в 1863-м, провалился с большими потерями, второй, через год, тоже, а 29 ноября 1865 воины Маба, организовав засаду в зарослях, так потрепал карателей, идущих к его резиденции, что французам, формальности ради все же захватив и спалив пустое селение, пришлось срочно отступать.

Естественно, официальные реляции гласили про «взяли верх в жестокой битве», но на самом деле, как сообщал в Париж генерал-губернатор Сенегала, «экспедиция не дала результата, который от нее ожидали. Следует обдумать более действенные решения». Начали обдумывать. Додумались. И  начали просто подбрасывать оружие племенам, которых Маба собирался «просвещать», - в первую очередь, вождю Сина, «княжества» племени серер, единственного еще не исламизированного государства региона, - и тут дело пошло успешнее.  Лат-Диор, как таковой, мало кого пугал, но фанатичного бродягу  боялись многие. И Мабе приходилось отступать, а каждое отступление уменьшало его авторитет, и следовательно, войско.

Однако в апреле 1867, когда гарнизон форта, основанного французами на территории «союзников», неосторожно вышел в поле, его вырезали почти поголовно, - пророк решил, что именно теперь, когда белые уже не могут помочь Сину, настало его время. «Воины Маба, - пишет очевидец, - шли стремительно, но в ночь перед боем случился дождь, порох отсырел и они остановились, чтобы его высушить. Узнав об этом, тиедо Сина напали на марабутов, но те отбились и бросились вслед. Началась битва при Сомбе. В первое время одолевали марабут, но тиедо держались стойко, а к ним что ни час подходили подкрепления, немедля бросавшиеся в бой. Вскоре после полудня бежал сам Лат-Диор, поняв, видимо, что дело проиграно. Маба же постелил свой молитвенный коврик и стал громко читать молитву. Когда бой окончился, его тело лежало на коврике».

Правда, покончив с Мабой, французы притормозили. Наполеон III, конечно, бредил колониями, но средств на все  не хватало – очень много ресурсов забирала авантюра в Мексике. Будь жив аль-Хадж Омар, он, безусловно, этим воспользовался бы, но аль-Хаджа больше не было: в феврале 1864,  перегнув палку, старый марабут дождался-таки общего мятежа «недообращенных», бежал в горы и там погиб при каких-то по сей день неясных обстоятельствах, а его сын и наследник Ахмаду Секу Таль, - или просто Ахмаду, - как часто случается с наследниками империй, сшитых под конкретного лидера, не удержал вожжи, поругался с отцовскими командирами, а также и духовными лицами, и хотя остался не вовсе на бобах, но «империя тукулеров» сжалась, в лучшем случае, до «царства». Все остальное расхватали папины «диадохи». И...

Хозяин тайги

И вот:  Туре Самори, - бывший торговец из не очень авторитетного племени мандинга-диала, бывший тиедо, ставший  одним из самых удачливых эмиров аль-Хаджа. Язычник по рождению, он принял ислам уже в зрелом возрасте, чтобы обучиться военному делу и выкупить попавшую в рабство мать, в 1861- создал собственную армию из соплеменников, от имени аль-Хаджа Омара подчинив себе немалые территории со столицей в богатом городе Канкан, куда нанялся кондотьером, а потом зарезал царька. К успеху пер буром, кидая нанимателей, как мячики. А когда начался дележ корыта, оказался самым дальновидным, сделав ставку на  огнестрел, который, не скупясь, закупал в  Сьерра-Леоне у англичан. Их возможность лишний раз насолить французам только радовала, тем паче, что Самори, контролируя копи Мило и  Канкан, расплачивался за покупки полновесным золотом.

Все это, безусловно, бесило французов, для которых новый начальник Чукотки понемногу становился проблемой номер один, куда более актуальной, чем Ахмаду, слабое подобие отца, и Тиедо, еще один «диадох» аль-Хаджа, основавший «царство» Кенедугу. Однако решать эту проблему было нелегко: к 1881-му Уассулу, «царство» Самори, уже превратилось в полноценную «империю». Да и ее фаама (верховный главнокомандующий) был не из тех, с кем можно не считаться: под его знаменами стояла прекрасно организованная армия в 25 тысяч стволов и сабель, а что до способностей, так сами месье спустя несколько лет с уважением именовали его не иначе как «суданским Наполеоном». К слову сказать, военные историки усматривают в его тактике некоторое сходство с тактикой Корсиканца, а поскольку фаама, никаких Жомини не читавший, все изобретал сам, видимо, сходство таки было.

В общем, новое продвижение вглубь континенте, - вверх по Сенегалу, с обустройством цепи фортов, - началось только в 1880-м, а итогом первого большого столкновения, в 1881-м, - атаковали, естественно, французы, прийдя на помощь «союзникам» из осажденного города Кенейра, - закончилась бегством «сенегальских стрелков». Причем, в ходе начавшихся стычек выяснилось, что Самори воюет «не по правилам». Отказавшись от привычной, традиционной тактики обороны тата, его софа (воины) развернули на обоих, и своем, и чужом берегах Нигера классическую маневренную войну, атакуя противника на биваках и на марше.

Особую роль в «герилье» играла кавалерия, а при известии о приближении крупных колонн, Самори, распустив ополченцев, уводил регулярные отряд за реку. Разведка у него была поставлена прекрасно, на зависть многим европейским державам. «В оккупированных нами районах, - докладывал полковник Борни-Деборд, командующий войсками Верхнего Сенегала, - он располагает разветвленной и оперативной службой получения сведений. Как бы далеко он сам ни находился, сообщения о передвижениях наших войск и их численности он получает не больше, чем через три дня в подробностях, а языком барабанов и гораздо раньше. Его глаза и уши везде».

В результате, даже притом, что «многобожные» племена, боясь Самори, помогали белым, 1883-1885 годы стали для Франции временем мелких, но постоянных и унизительных неудач, потерь и расходов, и частные успехи ничего не восполняли. Но и фаама, по достоинству оценив врага, сделал попытку, раз уж полная независимость не получалась, уйти под крышу более далекую, а потому казавшуюся менее тягостной. В 1885-м его послы, прибыв во Фритаун, сообщили, что Уассулу готова присягнуть Её Величеству. Англичане, правда, отказались, - Берлинский конгресс уже состоялся и все было поделено, - однако возможностью гадить Франции втихую, естественно, воодушевились и поставки оружия Самори стали регулярными.

А тем временем, во Вьетнаме французов побили под Лангшоном, и на Мадагаскаре все шло совсем не как по маслу, после чего в Париже рухнул «колониальный» кабинет Жюля Ферри, а новый кабинет, учитывая настроения в обществе, решил временно заморозить экспансию и попробовать режим «мягкой силы». Условия предлагались более или менее приемлемые, и все три авторитета Западного Судана, - Ахмаду, Тиеба из Кенедугу и Самори, - в 1887-м согласились подписать договоры о протекторате. Едва ли веря, что французы впоследствии не повысят ставки, но, по крайней мере, надеясь выиграть время.

Операция "Буря"

Передышку использовали все, но наиболее эффективно, конечно, прекрасная Франция. После Берлинского конгресса, где Западный Судан был признан ее «сферой интересов» официально, и подписания Брюссельской конвенции 1890, согласно которой джентльмены обязались не гадить друг другу, поставляя оружие туземным диссидентам, следовало спешить, пока живая жизнь не перечеркнула бумажные соглашения. Стратегическое направление не изменилось: любой ценой добраться до истоков Нила раньше, чем туда придут англичане, - и фонды под работу в этом направлении выделялись немалые. Так что, корпус сенегальских стрелков вырос в полтора раза, - вместо двух батальонов сформировали три, - к тому же сформировав новые части (суданские стрелки, хаусанские стрелки и тэдэ), в итоге доведя численность регулярных войск до 8 тысяч человек, а это уже давало возможность успешно действовать на нескольких фронтах.

Для начала решили назревшие вопросы на побережье, покончив с давно и сильно мешавшим королевством Дагомея (об этом подробнее позже). Затем, невзирая на печальные крики терпилы о «мирном договоре», смахнули с карты региона «королевство» Сегу, последний осколок «империи тукулеров», заставив беднягу Ахмаду бежать под крышу халифа Сокото, в британскую «сферу интересов». Потом, даже не вводя войска, запугали до полусмерти Бабембу, нового королька Кенедугу, сменившего умершего Тиембу. Но главной преградой для продвижения на восток, естественно, была Уассулу, - и в марте 1891 за Самори взялись всерьез, перейдя на правобережье Нигера и атаковав жемчужину его владений, торговый Канкан, защищать который фаама, учитывая фактор артиллерии не стал, предпочтя сжечь дотла. Чиновники в Дакаре и Париже это сочли победой, но вот командующий войсками, полковник Луи Аршинар, инженер-артиллерист с вьетнамским опытом, привыкший к Африке, «как к моему садику в Бордо», радоваться не советовал. И был прав.

Очень скоро выяснилось, что Самори времени не терял. Он все понимал и готовился, на корню пресекая пораженческие настроения, что пришлось испытать на себе даже его любимому сыну Карамоко, которого он позволил свозить в Париж и который, по возращении, смущал войска рассказами о том, как сильна Франция. Парня предупредили, что не надо, а когда он ответил, что говорит правду, отец пояснил ему, что «Правда этот то, что говорит фаама» и велел беднягу застрелить, после чего, говорят, долго горевал, но не слишком, поскольку любимых сыновей имел несколько десятков.

В принципе, Самори нельзя назвать патриотом в привычном нам смысле: подобно тому же Корсиканцу, а до него Темучжину и Тамерлану, он был, что называется, из грязи в князи, и не собирался просто так отдавать то, чего сумел добиться. И защищая своё, бывал жесток точно так же, как и они: когда важный торговый город Конг сдался французам без боя, фаама, не комплексуя, наказал его, спалив дотла вместе с мечетями. Но, вместе с тем, как умный человек, он понимал, что расклад не в его пользу и, будь на месте французов англичане, умевшие вменяемо сотрудничать с местной знатью, скорее всего, пошел бы на самые широкие уступки. Но французы, в отличие от англичан, туземным аристократам не доверяли. Они предпочитали брать захваченные земли под прямое управление, в крайних случаях, делая ставку на выдвиженцев из туземной «образованщины».

А такой вариант фааме категорически не подходил, и фаама готовился, во всю мощь своих дарований реорганизуя войска по принципу «лучше меньше, да лучше». Вместо былых 35-тысячных скопищ, он сформировал относительно небольшую (до 4 тысяч плюс 5 тысяч резерва) кадровую армию, куда отобрал лучших из лучших, вооружив всех современными винтовками. Причем, когда, - уже в ходе войны, - англичане по требованию французов пресекли частную контрабанду, оказалось, что мастерские Уассулу (с участием наемных белых ) способны производить огнестрел европейского образца. Не идеальные, но все равно куда лучше кремневок.

Приоритет качества над количеством оправдал себя. В ходе войны небольшие, крайне мобильные отряды софа, вымуштрованные беглыми сенегальскими стрелками и солдатами вест-индских войск, неизменно проявляли себя наилучшим образом. Позже, разбирая кампанию на предмет, почему так долго возились, майор Эжен Пероз, участник событий, сделал любопытные выводы. «Он,- указано в докладе Генштабу, - вынужден был избегать дорог и совершать изнурительные марши по крайне сложной местности, изнуряя войска. Однако люди подчинялись ему беспрекословно, как бы они ни уставали. Ошибочны утверждения, будто приказы Самори исполнялись под угрозой наказаний. З амечательный вождь обладал даром обучать и вдохновлять. Его войско словно по волшебству никогда не испытывало недостатка в продовольствии и боеприпасах, он не забывал имени ни одного из своих людей. Кое-кто уверял, будто софа были ему верны, ибо он безжалостно казнил робких и мягкотелых. Но в таком случае, как объяснить, что все без исключения пленные, которым удавалось от нас ускользнуть, добровольно к нему возвращались?».

Но бегство его казалось нашествием...

Впрочем, это теория. На практике же, дав в начале 1892 года войскам подполковника Гюстава Юмбера, заместителя Луи Арсинара, несколько более или менее серьезных сражений, потеряв в июне Бессандугу, столицу Уассулу, и убедившись в том, что такая тактика чревата быстрым поражением, Самори перешел к партизанской войне. С этого момента он изматывал французские подразделения постоянными нападениями, засадами, атаками на переправах и действиями прекрасно обученных снайперов, в итоге добившись возвращения предельно ослабленных колонн Юмбера восвояси. По подсчетам французов, в ходе кампании его софа успешно выстояли в 17 крупныхстолкновениях, не считая почти сотни мелких стычек.

И тем не менее, силы были несопоставимы: к концу года фаама, бросив родные места, велев населению следовать за армией и, форсировав Нигер и ушел на восток в верховья Сасандры, Бандамы и Комоэ, - то есть, вглубь еще никем не исследованной «французской» территории, отделив себя от ближайших вражеских постов выжженными районами, через которые европейские колонны не решались пройти аж два года. В новых местах было тяжело, голодно, но все же спокойно, что дало Самори возможность подкормить и переформировать отряды софа, в какой-то степени восполнив потери. В это время к нему в ставку несколько раз прибывали послы: по требованию уставшего от бесконечных ассигнований министерства колоний французы предлагали сложить оружие и вернуться в покинутые места, обещая уступки.

Предложения, однако, приняты не были: по мнению самих послов, Самори, в принципе, против мира не возражавший, просто не доверял европейцам. В частности, как рассказал глава одной из таких миссий, фаама, выслушав, нарисовал на белой тряпице план района, куда ему предлагали вернуться, и точками (ни разу не ошибившись) отметил на схеме расположение французских блок-постов. «Когда я покинул эти места, - констатировал он, - вас там не было. Теперь вы там. Твой начальник хочет, чтобы я вернулся на запад в разоренный край, один, без воинов и без оружия… А там меня ждет тюрьма. Скажи ему, что я еще не его пленник».

Неудивительно, что кампания 1895 года, когда французы возобновили наступление, стала предельно ожесточенной. Более двух месяцев колонна подполковника Луи Монтейля, почти 1500 штыков при орудиях, не могла преодолеть полосу лесов, отделяющие побережья от зоны влияния Самори; лесные люди, получившие дары от фаамы, не желали идти в носильщики, разбегались, прятали припасы, а когда голодные стрелки  мародерствовали, атаковали их, устраивая засады и волчьи ямы. Не легче стало и после, когда изнуренные колонны все же выбрались из джунглей: на открытой местности, в саваннах, софа, привычно закрепляясь на естественных рубежах, докучали не меньше.

Только по официальным данным и только убитыми, за месяц группировка потеряла убитыми и ранеными четверть личного состава, а в середине марта был тяжело ранен сам подполковник, и в войсках началось брожение. Что ни день, в Париж летели тревожные телеграммы, и 18 марта правительство приказало Монтейлю отступать на юг. Позже, поясняя такое решение парламенту, министр колоний заявил, что «на таком оскорбительном для чести Франции решении настаивали авторитетные и влиятельные лица», в ответ на требование «Конкретнее!» перечислив имена губернатора Берега Слоновой Кости и всех до единого руководителей военного и политического департаментов своего министерства.

Поражение Монтейля дало фааме передышку еще на три года. Остро нуждаясь в боеприпасах, он пытался найти общий язык с ашанти из британской «сферы влияния», но ашанти было не до того (как раз в это время англичане добивали их окончательно). Зато сам факт контактов нанес немалый вред: весьма озабоченные теоретической возможностью союза Самори со «своими» туземцами, они ускорили продвижение на север, и хотя в 1897-м софа разгромили английский отряд в 150 человек, вошедший на контролируемые ими земли, помощи с этого направления можно было уже не ждать. Единственный тоненький ручеек контрабанды поступал разве что от либерийцев. А французы, между тем, стягивали силы и щупали оборону софа на прочность. Правда, по-прежнему, не очень удачно (в том же 1897-м году один из сыновей Самори уничтожил целый отряд суданских стрелков), но у Франции были ресурсищи, а у малинке и ресурсиков не имелось, и в середине 1898, придя к выводу, что ловить уже нечего, Самори попробовал прорвать кольцо французских постов и уйти в Либерию.

Увы. Несмотря на то, что в бою при Две софа рассеяли французский отряд в 300 штыков, после чего путь как бы стал чист, чист путь стал именно что как бы: идти к Монровии нужно было через джунгли, где жили племена, очень не любившие фааму, охотившегося там на рабов, не меньше боящиеся французов, выжигавших за помощь Самори целые деревни, да еще и опасавшиеся за свое добро: огромный обоз (если помните, вслед за софа тянулись десятки тысяч беженцев) съедал на своем пути все круче всякой саранчи. А фаама впервые не мог придумать способ накормить войска, не говоря уж о штатских. Люди едва держались на ногах от истощения. И тем не менее, дезертирства по-прежнему не было. Войско-народ ползло, на каждом привале оставляя горы тощих трупов, - и французы его выследили.

Далее – по Буссенару. Рано утром 29 сентября 1898 на поляне близ либерийской границы, где разбил лагерь Самори с остатками личной гвардии,  чертиками из табакерки появились солдаты в кепи с трехцветными кокардами. Человек двадцать, не более. Не удостоив вниманием вскочивших на ноги софа, но бежали прямо к шатру фаамы, а вслед за ними, выскакивая со всех сторон, бежали новые и новые зуавы. Они, казалось, были везде, их, казалось, было несметно много, и Туре Самори, под прицелом приставленного ко лбу пистолета, приказал гвардейцам сложить оружие. А спустя часа полтора, получив приказ отца и сообщение , что в противном случае «будут зарезаны их отец и матери…», сдались и его сыновья, стоявшие со своими отрядами неподалеку. О беженцах говорить не приходится, их никто не спрашивал. И вот так, совсем нежданно, завершилось всё. Разве что пришлось звать подкрепления, чтобы как-то конвоировать толпы пленных.

Благодаря этой безумно лихой выходке, капитан Анри Гуро, всего с двумя сотнями солдат без единого выстрела пленивший 8 тысяч софа и 40 тысяч простых «туземцев», прославился на весь мир и сделал шикарную карьеру, много позже вписав свое имя в анналы Первой Мировой на посту командующего 4-й французской армией. А Туре Самори, чтобы показать «туземцам», что слухи правдивы, провезли в повозке через десятки селений, затем судили, приговорили к ссылке и вывезли в Габон. Где во второй день шестого месяца последнего года XIX века он, примерно 70 лет от роду, и скончался от пневмонии, завещав потомству «служить победившим меня, потому что победить победивших меня невозможно». Что потомство и выполнило: все сыновья фаамы, кроме слабосильных, вступили во французские колониальные войска, добившись позже высоких чинов, шестеро из них пали на Марне, Сомме и много где еще, а слабаки  честно трудились в колониальной администрации. Путем сыновей пошли и внуки, а спустя почти 6 десятилетий один из них, Ахмед Секу Туре, с полного согласия Парижа стал первым президентом Гвинейской Республики.

Голова и два уха

Впрочем, это, как и мечети в Париже, было очень потом. А пока что регион был обструган окончательно. Оставалось только пройтись наждачком, - и сразу после ареста Самори французы, никому ничего не поясняя, зачеркнули уже никому не нужное «царство» Кенедугу. Не то, чтобы совсем уж легко, - и мужеству побежденных воздали должное, написав в рапорта об «очень тяжелых уличных боях с противником, отстаивавшим каждую пядь земли», - но, главное, вспоминал лейтенант Гизе, «Добычи было много. Делили со спорами, даже с дракой. Каждый европеец получил по женщине на выбор, мне досталась чудесная шоколадка, на вид лет тринадцати, с чудным задом, нежным язычком и шелковистой кожей. Я так привязался к ней, что продал только через полгода… И в путь! Возвращались переходами по 40 километров вместе с пленными. Детей и всех, кто выбился из сил, прикончили ударами прикладов и штыков».

На этом, казалось бы, вся порция, определенная Франции в Берлине, была съедена вся, - однако возникла новая тема, по имени Рабех аз-Зубайр. Один из полководцев махдистского Судана, после победы англичан бежавший к озеру Чад и на обломках разрушенных местных «княжеств», - аккурат в зоне, где смыкались интересы Англии и Франции, - строивший очередное Исламское Государство. Полагая себя «отсветом Махди», о тормозах он не имел ни какого представления: в 1899-м за отказ принять ислам арестовал известного путешественника (даже без кавычек, хотя какие-то задания, конечно, имел) Фердинанда де Беагля, а отряд лейтенанта Бретонне, посланный французами спасать соотечественника, перебил поголовно, захватив три пушки. Больше того, дабы показать, что сам Шайтан ему не страшен, приказал сыну повесить де Беагля. Дабы впредь никто.

Прощать такое было немыслимо, но имелось в ситуации и второе дно. Совсем недавно был с грехом пополам урегулирован знаменитый Фашодский кризис, когда англичане принудили французов уйти из верховьев Нила, куда те таки добрались первыми, - а сейчас сами сэры, опасаясь, что уничтоженный «махдизм» полыхнет вновь, но не имея поблизости достаточно сил, попросили месье разобраться, взамен соглашаясь уступить «свои» территории около озера Чад. O-la-la, - вскричал «весь Париж», и начал разбираться. Правда, вскоре стало ясно, что легко не будет: в первом же бою, у Куно, французские части захлебнулись, атакуя укрепления аскаров Рабеха, потом опять захлебнулись, и отступили, потеряв 10% личного состава.

Так что, пришлось ждать подкреплений из Алжира и Нигера, и вот когда они подошли, - 22 апреля 1900 года, - реванш был взят. Хотя напрячься пришлось серьезно: «у Куссери, - вспоминал позже лейтенант Жан Жоаллан, - засели лучшие стрелки, огонь которых был неимоверно плотным. Мои люди падали один за другим, и, несмотря на хорошие укрытия из ветвей, пришлось дважды менять позицию, перемещаясь по правому флангу», - ценой серьезных потерь, включая командира колонны, майора Лами, сопротивление аскеров, в конце концов, было сломлено. Ни один канонир не побежал, все они легли у своих орудий, а сам «отсвет Махди», не в силах поверить, что все не так, как ему думалось, кинулся в контратаку. И (вспоминает тот же Жоаллан) «отчаянно рубился против пятерых, пока вперед не вышел наш добряк Али, умело смахнувший голову фанатика с плеч».

И voila. Созданное Рабехом, как водится, тотчас поползло по швам, Лондон, весьма довольный, сдержал слово, уступив Парижу территорию над большей частью современного Чада, а что Фадлалла, сын «отсвета», с таким положением дел не согласен, уже никого не тревожило. Какое-то время он еще пытался напоминать о себе, что-то доказывать, чего-то требовать, но, поскольку несчастного географа парень, замещая отсутствовавшего папашу, повесил лично, французы гоняли его по всему южному берегу озера, совершенно не скрывая намерений.

Фадлалле это, естественно, не нравилось, он кинулся покорять зависящий от англичан халифат Сокото, получил по ушам и там, после чего начал шантажировать Лондон, грозя, что если его не трудоустроят, будет гадить до самыя смерти, и англичане, чтобы хоть как-то заткнулся, назначили его наместником бесхозного на тот момент султаната Борну. Параллельно сообщив французам, что, в принципе, не имеют ничего против вторжения на английскую территорию, - и 23 августа 1901 лихой капитан Жорж Дангевилль, явившись среди ночи с десятком абреков, то ли пристрелил  губернатора Сокото, то ли повесил на воротах его собственной резиденции. 

Тренировка на кошках

Чтобы понять, почему Англия уступила французам, которым в иной ситуации и пенни пожалела, аж целый Чад, честно положенный ей по итогам Берлинского конгресса, следует понимать, что Лондон, разбудив в Судане исламскую революцию, сознавал, что погасить все искры, разлетевшиеся от океана до океана, даже у него не хватит сил. Отказываться от важнейшего региона полностью они, естественно, не собирались, но им предстояло осваивать север нынешней Нигерии, - места, некогда окученные Османом дан Фодио, - где куда ни кинь, рулили обросшие мюридами марабуты, а что такое марабуты, англичане знали еще по Гамбии, крохотной колонии, основанной в 1807-м, в местности, по этнической пестроте напоминавшей окрошку.

Очень долго эта важная точка на побережье, со всех сторон обложенная французскими владениями, считалась сложной для удержания, в связи с чем, освоение ее сверх уже освоенного не казалось перспективным, но все меняется. В 1889-м, когда Париж после долгих дебатов сказал «oui», британцы двинулись вверх по реке. И тотчас лоб в лоб столкнулись со множеством марабутских сект, от которых отбивались уже давно, аж с 1866, когда колонии докучал тот самый Маба, которого потом замочили французы. А с 1877 левобережье держал Осама Кабба, его бывший мюрид, сумевший убедить шейхов объединиться в нечто типа «конфедерации», которую сами они именовали «Аль-Каида».

Это уже был серьезный враг, и англичане, даже договорившись с французами, не спешили. Реально начали только в 1892-м, и с первых же дней сюжет начал развиваться по схеме Западного Судана. Бои шли непрерывно, укрепленные города «Аль-Каиды» приходилось брать с потерями, усмиряя селения орудийным огнем: например, большое селение (в отчетах его называли даже «городом») Тонтиаба, резиденция одного из мюридов Каббы, вождя Сулеймана Санты, «было уничтожено» вместе с вождем и всеми населением.

Однако лидер «конфедерации» Силла, отказавшись от какой угодно формы подчинения «неверным», дрался аж три года, и только в конце 1894, понимая, к чему все идет, перешел границу Сенегала и сдался французским властям, - после чего его дело продолжил народ попроще, типа Дари Бана Дабо, мелкого вождя с южного берега реки, вдохновленный решением Каббы лично участвовать в войне, и только весной 1901, получив поддержку французов, атаковавших резиденцию Каббы в Мандине, англичане сумели покончить с мелким, но злобным врагом. Сам «пророк» погиб в бою, нескольких видных мюридов, включая Дари Бана Дабо, повесили, очень многих выслали, - и худо-бедно с осколками «Аль-Каиды» на берегах Гамбии был закрыт.

Но марабуты с берегов Гамбии были, по сути, мелочью, прищучить которую, казалось бы, не так сложно, - и все равно с ними пришлось возиться, в общей сложности, лет десять, а Сокото, как-никак, было, по меркам Африки, великой державой, возникшей в пламени грандиозного джихада. Пусть со времен Османа дан Фодио утекло много воды, пусть халифат давно уже сменился обычным султанатом, где о «равенстве всех перед Богом» уже поминалось только в рамках пропаганды, пусть, наконец, держава, измотанная династической грызней, контролировала вассалов лишь формально (даже мелкие «ламидаты», не говоря уж о таких эмиратах, как Кано, жили фактически независимо), а Борну и вовсе считался суверенным, все равно, «саркин мусульми» (повелитель правоверных) был очень серьезной силой. Тем паче, если речь шла о борьбе со «свиноедами», - уж что-что, а с фанатизмом в султанате проблем не было.

Хотя, конечно, бритты есть бритты, и они весьма умело играли на противоречиях. Кому-то оказывали помощь против соседей, кому-то подбрасывали деньжат (это называлось субсидиями) и оружия, кого-то пугали, кому-то льстили, - и так безо всякой крови, тихой и ласковой сапой подмяли под себя с десяток мельчайших и мелких ламидатиков, эмиратиков и тэдэ. Но привело это, в итоге, к тому, что Абд-аль-Рахман, султан Сокото, обеспокоившись, начал принимать меры.

О Берлинском конгрессе «саркин мусульми», естественно, не знал ровным счетом ничего, но интуиция у мужика была что надо. И когда Британская Нигерская компания, которой Лондон дал «все привилегии, права и полномочия на управление» землями в нижнем течение Нигера, направила ко двору султана своих агентов, те вернулись обескураженными. Вместо хотя бы поговорить, «тень Аллаха на тверди» выставила их прочь, вслед за тем объявив, что «закрывает ворота страны для всех торговцев, не почитающих Пророка» и вообще, «намерен бороться против белых», в связи с чем, в 1898-м все белые были высланы, а султан послал теплое письмо Рабеху, предлагая союз.

Аллах знает пути

Именно тогда, - в обстановочке, когда сил катастрофически не хватало (формирование «Западноафриканских пограничных сил» только началось, а все сколько-то стоящие подразделения были заняты на побережье), - как раз и родилась богатая идея добровольно, отказавшись от арбитража, передать Франции часть «своих, законных» территорий на севере. С далеко идущей задумкой переложить на жадных французов часть проблемы.

«Если сейчас вспыхнет война с Сокото и Гванду, - писал в Лондон генерал-губернатор колонии Фредерик Лугард, блестящий африканист, безупречно зарекомендовавший себя в сложнейшей Уганде, - то мы в этой кампании окажемся весьма удаленными от баз и будем вынуждены сражаться с армиями двух самых могущественных туземных княжеств. Мы так мало знаем об этих странах, что не можем даже предугадать, с какими трудностями столкнемся, если их вооруженные силы обрушатся на нас. Это может привести к печальным последствиям». Исходя из чего, в начале 1901 в Сокото отправились переговорщики, уполномоченные предложить султану назначить своих «губернаторов» в эмират Нупе и другие княжества, уже оккупированные англичанами. С явным указанием на готовность к компромиссу, если «повелитель правоверных» проявит «мудрость, достойную воистину великого монарха».

Однако Абд-аль-Рахман отказался от любых переговоров, прислав письмо, по-восточному учтивое, но совершенно конкретное: «Мы мусульмане, вы неверные. Между мусульманами и неверными не может быть других отношений, кроме войны…», - и Лугард, выполняя инструкции из Лондона, начал действовать по-плохому: в начале 1902 британские части взяли под контроль восточные провинции султаната, эмираты Баучи и Зарии, перешли границы Борну и полностью оккупировали эмират Амадауа. Но по-умному: повторяя схему, апробированную в Чаде, около половины этого эмирата сэры предложили забрать немцам, как раз в это время подошедшим к рубежам Сокото из Камеруна. Что те и сделали, изрядно облегчив жизнь сэрам, а вскоре с побережья подошли серьезные подкрепления, и жизнь островитян стала почти беззаботна. Проблему Сокото можно было решать раз и навсегда.

Начали с Кано, эмир которой славился особым неприятием всего, связанного с христианами. В январе 1903 года 1600 «туземных» солдат под командованием 50 белых офицеров перешли границу и 3 февраля у деревни Чэмберава их пулеметы выкосили конницу эмира, семь раз разбивавшейся об английские каре. Выжившие бежали, взятый без намека на сопротивление Кано был отдан на поток и разграбление. Путь на Сокото был открыт, и письмо полковника Морленда новому султану, Мухаммеду-Аттахиру бин Али, всего пару месяцев как наследовавшему недругу белых Абд-аль-Рахману, даже в намеке не походило на дипломатию: «Думай. Али, эмир Кано, искал войны с нами, и нашел ее. И вот теперь мы сидим в его доме. Проявишь неблагоразумие, мы так же придем в Сокото, и с этого дня белый человек и его солдаты на вечные времена останутся в вашей стране».

Юлить было невозможно: Мухаммед Аттахиру, оказавшийся на престоле в результате дворцовой интриги (он был сыном старшего брата покойного, и сыновья Абд-аль-Рахмана, опирающиеся на очень влиятельные придворные кланы, не признавали его прав) обязан был показать, что достоин власти. А от визирей, даже самых верных, толку не было никакого, они сами пребывали в замешательстве, давая владыке противоречивые советы. Кто-то нашептывал, что в «союзе с могучими стыда нет», кто-то рекомендовал «не верить свиноедам, бросить все и, подобно великому Осману, уйти на новые земли», а многие настаивали на том, что «войска повелителя правоверных неодолимы, а победа рассудит все споры». К последнему варианту, в конце концов, склонился и султан, однако на брошенный клич отозвались далеко не все, кто должен был.

Из эмиратов, «вступивших под покровительство» Британии, естественно, не прибыло ни единого воина, снимать гарнизоны с севера, где скалились французы, казалось немыслимым, да и пищи, и воды в это время года, на изломе сухого сезона не хватало, чтобы прокормить пришедших. А что еще хуже, многие не верили в победу: даже эмир Кано, слывший отчаянным и двинувший остатки войск на зов владыки, столкнувшись в пути с крохотным отрядом англичан, бросил армию и ушел в пустыню. Так что, в конечном итоге, собрать удалось 3000 профессиональных пехотинцев и 1,5 тысячи всадников, не считая нескольких тысяч ополченцев и дервишей, от которых, как все понимали, толку в реальном деле будет мало.

19 марта британские части вышли к стенам Сокото; их было впятеро меньше, чем у султана, и это вдохновляло. На всякий случай, «саркин мусульми» перед боем обратился к строю: «Неверные пришли, и вы знаете, что они требуют от нас сдаться. Должен ли я начать борьбу или уступить?». Голос его был громок, латы блистали, воины хором дали Аллаху и султану клятву победить или умереть во имя победы, - и сделали все, что могли, но у орудий была иная точка зрения. «Снаряды падали, как дождь, как огненные птицы. Все, кто повел войска в атаку, были вскоре убиты. Кучка храбрецов собралась вокруг знамени и доблестно защищала его, до тех пор, пока повелитель правоверных не счел за лучшее поискать иное место для битвы».

В общем, Аттахиру, пришпорив коня, затормозил только у северного города Бурми. Где неожиданно наткнулся на огромную, - то ли 20, то ли 30 тысяч бойцов, - армию лояльных эмиров, которая тут же ринулась на юг и спустя несколько дней буквально смела английский отряд, преследовавший беглого султана. Королевские стрелки, правда, сумели отбиться и уйти, но потери оказались огромны, - 158 человек, почти треть колонны, включая 8 английских офицеров, - и хотя шахидами стали более 500 людей султана, владыка Сокото решил, что, в самом деле, непобедим. Но зря: спустя четыре месяца непрерывных боев, стоивших жизни самому полковнику Морленду, дружины эмиров рассыпались, султан признал, что погорячился, и британцы овладели Бурми, хотя округа его оставалась «немирной» еще много лет, и все, кому не нравилась власть «свиноедов», находили в этих местах приют, единомышленников и знамя, под которое могли встать.

Прививка от джихада

Теперь, когда с вопросом, на чьей стороне Аллах, разобрались, говорить стало легче. Султан подписал все, что попросили, эмиры тоже упираться не стали, и жизнь вошла в обычную колею. Но не для всех. Поскольку налоги стали вдвое больше, а собирали их по-прежнему мытари «повелителя правоверных» и повелителей рангом пониже, низы, чья жизнь стала вдвое хуже, начали прислушиваться к бродячим проповедникам, разъяснявшим, что султан и эмиры продались слугам Шайтана, оскверняющих своим присутствием священные города, и пока с такой пакостью не покончишь, лучше не будет.

Брожение шло два года, и наконец, в феврале 1906 нарыв прорвался: неподалеку от Сокото начался мятеж, причем, как сообщал в Лагос английский резидент, «взрыв фанатизма вызван политикой всех властей, как белых, так и черных». Действительно, знати под знаменами некоего маллама Исы, проповедника, отец которого, тоже проповедник, умер в султанском зиндане, практически не было, зато «ваката», - нищих крестьян-хауса, - и рабов сошлось очень много, а огоньку в огонь добавляли беженцы из французской «зоны влияния», в том числе, и софа из бывшей армии Самори.

В такой ситуации, естественно, все разговоры о «свиноедах» при дворе сошли на нет. Мухаммед Аттахиру привел в боевую готовность свои войска, подавляющее большинство эмиров севера сделали то же самое, равно как и поголовно все эмиры юга. На какой-то момент поток кандидатов в муджахеды резко сократился: люди испугались, - но когда 14 февраля, попытавшись атаковать городок Сатиру, «столицу джихада», потерпела поражение, потеряв почти половину личного состава, пулемет «максим» и много ружей, карательная экспедиция, 78 кавалеристов во главе с 5 английскими офицерами, саванна загорелась всерьез.

Преследуя отступающих, «армия Бога» осадила Сокото, однако взять его не смогла, и вернулась в Сатиру, забрав винтовки, но бросив пулемет, которым все равно никто не умел пользоваться. А по султанату покатились слухи, один другого чудеснее, и бродячие проповедники разносили их по селениям, щедро украшая все новыми и новыми подробностями. И к малламу Исе пошли. Против него уже боялись сражаться: трехтысячный отряд, посланный султаном на помощь Сокото, категорически отказался биться со «святыми людьми» и при первой же встрече с ними развернулся вспять без единого выстрела.

Всего за две-три недели к мятежу подключились с десяток городов, эмираты, духовные «братства», несколько сильных племен. С французской территории пришел отряд некоего Дан Макафо, ставшего правой рукой маллама Исы, а после его смерти от инфаркта – «эмиром джихада». Все добровольцы, желавшие «бить кафиров и мунафиков», по зову  малламов из священного Баучи, стекались к «святому холму» близ поля боя у Бурми. Так что, уже к концу февраля муджахедов было не менее пяти тысяч, а центр мятежа, Сатиру, был укреплен, как не снилось даже Сокото, - и начались «просветительные» походы против всех, кто не спешил примкнуть к «Божьей войне».

Кто примыкал, принимали по-братски, кто сомневался, оставался на пепелищах, - а потом пришли каратели (почти тысяча штыков и сабель, включая гулямов султана), и 10 марта на подступах к Сатиру состоялось генеральное сражение, очень тяжелое и кровопролитное. Вслед за ним, уже на улицах «столицы джихада», еще одно, - как пишет сам Лугард, «Фанатики сражались храбро и неоднократно переходили в атаку», - но даже вынужденные оставить Сатиру, подожженную орудийными залпами, муджахеды ушли на восток в полном порядке, найдя приют в эмирате Хадейджи, правитель которого  «прозрел». Здесь, в новой «столице джихада», скапливались отряды, высланные уездами эмирата и соседнего Гванду, эмир которого тоже «прозрел», и когда к стенам подошли англичане, - 750 стрелков с двумя орудиями и двумя пулеметами, - город дал бой.

23 апреля состоялся штурм, в ходе которого четыре тысячи «Божьих воинов» проявили такое же упорство, как и в Сатиру. Даже когда огнем орудий были выбиты ворота и каратели ворвались в город, ситуация долгое время висела на волоске. «Ни женщины, ни дети не остались в стороне, - докладывал Лугарду командир экспедиции Артур Лоури-Коул. - Всадники непрерывно атаковали наших солдат в каждом квартале, на каждой улице; стрелы летели в нас из каждой двери, с каждой стены». Дважды в ходе контратак осаждавших даже выбивали за ворота. Однако закрепить успех не удалось, а после того, как погиб эмир, его наследник и большинство вождей, осажденные дрогнули, и к полуночи все было кончено. А с утра начались репрессии.

Деревню Сатиру сравняли с землей и землю засыпали солью. Дан Макафо и еще троих вожаков, взятых в плен, обезглавили на площади. Малламы Баучи, призывавшие к джихаду, пошли под суд. Одного из них повесили, второго, старенького и слепого, сгноили в зиндане. По просьбе полковника Лоури-Коула, -  «Мне пришла в голову несколько предосудительная причуда посмотреть старинные виды казни», - несколько пленных порвали лошадьми, еще сколько-то посадили на кол. Эмира Гванду сместили и выслали, на его место назначили вождя, по словам резидента, «всегда проявлявшего искреннюю лояльность к нашему правительству». Позже совет шейхов единогласно утвердил фетву, осуждавшую мятежников, как «еретиков и фанатиков», и строго воспретившую правоверным Сокото именовать европейцев «свиноедами», поскольку те, как сказано в Коране, «люди Книги» и чтят Ису,  Мусу и Марьям. А в отношениях между султаном, его эмирами и властями колонии с того времени воцарилась полная благодать, в течение многих десятилетий не омрачавшаяся ничем.

А ну-ка, отними!

Ну вот, теперь, о немцах. То есть, о французах. Вернее, об англичанах. Потому что о немцах. Ага. Именно так.  Ибо самое время пояснить, что такое «Фашода», о которой пару раз поминалось в предыдущих главах. Итак, Фашода –всего лишь маленькая деревушка на крайнем юге нынешнего Южного Судана, но был момент, когда о ней говорил весь мир, ибо из-за этой маленькой деревушки, как отметил даже Ленин, «Англия оказалась на волосок от войны с Францией». И дело, разумеется, не в десятке хижин. Цена вопроса была куда выше. Франция, - помните? - рвалась к истокам Нила, формируя сплошной массив владений в Африке по параллели. Но к этому же, только по меридиану, стремилась Англия, и она, конечно, опередила бы галлов, если бы не исламская революции (одна же Махдистское восстание) в Судане, затормозившая победнный дранг   «томми» на юг более чем на десять лет.

Фора, таким образом, оказалась у Парижа, а так как для Острова это было неприемлемо, 28 марта 1896 года, адресуясь французам, МИД Ее Величества заявил, что, поскольку бассейн Нила – зона исключительно британских интересов, «любое продвижение чьих бы то ни было войск к Нилу будет рассматриваться, как недружелюбный акт». Все, разумеется, все поняли, но слова словами, а «дервиши» дрались крепко, и Париж решил, пока у Лондона связаны руки, не тормозить. Чтобы потом предъявить права явочным порядком или, как минимум, иметь предмет для торга. И...

И летом 1898 в Фашоде поднял сине-бело-красный флаг отряд майора Маршана, тем самым, по правилам эпохи, утвердив господство Франции на в тот момент ничейной территорией. Вот только случилось это слишком поздно: аккурат в это время махдисты проиграли генеральной сражение при Омдурмане, их государство перестало существовать, и уже 19 сентября генерал Китченер, явившись в Фашоду, попросил майора Маршана убираться на все четыре стороны. И грянул всем кризисам кризис, поставивший Европу на грань большой войны, в которой, о чудо, Джон Буль мог встать плечом к плечу со Вторым Рейхом.

Чудес, однако, не бывает. Париж обострять не решился, интересы Британии возобладали, майор из деревни ушел, а в 1899-м британцы, - любезность  на любезность, - уступили Франции обширные районы у озера Чад, -  как мы уже знаем, при том условии, что французы покончат с Раббехом.  Но англичане есть англичане. Крайне скверно относясь к любому усилению Франции и прекрасно понимая, что немцы к любому усилению Франции относятся еще хуже, Лондон дал Берлину понять, что не станут возражать, если Рейх освоит и присвоит север Камеруна, забрав себе клинышек на стыке английских и французских территорий.Более того, была выражена готовность слегка потесниться, не претендуя на восточную половину эмирата Адамауа, самого южного, очень богатого и фактически абсолютно независимого вассала Сокото.

Вообще-то, эта половина по решению Берлинского конгресса и так принадлежала кайзеру, но до тех пор по умолчанию предполагалось, что у Рейха быстро занять ее не хватит, а стало быть, Юнион Джек там появится первым, и тогда уж пиши пропало. Ибо в кругу друзей не щелкай клювом. В Берлине все это прекрасно понимали, дулись, злились, но на конфликт с Англией идти еще не могли, - а вдруг такое предложение. И пусть смысл был ясен, - про филантропию не заикались даже ярые англофилы, - но любое усиление Франции нравилось Рейху еще меньше, чем сэрам, и немцы рванули столбить участки. Дабы потом не иметь проблем с чужими флагами. Но, не очень искушенные в восточной политике, не догадываясь, что щедрость Лондона просчитана на много ходов дальше, чем кажется.

Немецкое качество

Так вот, про немцев. Колониальный вопрос для них был принципиален. Даже притом, что в Берлине не очень знали, зачем, все равно, хотели. Ибо не Пруссия ж какая-то, не Бавария и не Саксония, как давеча, а целый Рейх, великая, доннерветтер, держава, а стало быть, право имеем. В общем в начале 80-х потребовали места за столом. Имея на руках основания не хуже, чем у прочих, каковые готовили целых десять лет. Прикупая  там-сям участочки  на побережье , потом, кнутом и пряником, убеждая мелких вождей поставить отпечаток пальца под договорами о протекторате, поднимая имперский флаг, а вслед за тем, на Берлинской конференции и заявив претензии. Каковые, - отпечатки негритянских пальцев дело святое, - были удовлетворены. В том смысле, что начало (в Намибии, Восточной Африке, Того и Камеруне) положено, что ваше, то ваше, а сверх того, внутри континента, ваше то, что успеете освоить раньше прочих. Но не все, а до определенной черты, уточненной в 1897-м в Париже.

И херры ринулись осваивать. Везде по-разному. Если Намибия определялась под будущие поселения, то все остальное, в основном, как перспективный рынок сбыта. С минимальными затратами. То есть, без посредничества племен, ранее закупавших  Нergestellt in Deutschland  на побережье и гнавших с наценкой  в отдаленные районы. Посредникам это, естественно, не понравилось, в связи с чем, пришлось создавать ЧОП, так называемые «охранные войска» со статусом полиции. Сперва без особых затей нанимая по дешевке освобожденных рабов в Дагомее, - бедолагам все равно некуда было деваться, - но после «декабрьского бунта» в Камеруне (1893), когда солдаты, обиженные на жизнь, на неделю захватили столицу колонии, в «охранники» стали набирать местных.

Местные, к слову сказать, шли в ряды охотно: несмотря на все тяготы, - 5-7 лет вдали от родных мест, муштра, порки, - на выходе, после отставки, служивый получал огромные льготы, да еще и, числясь в запасе, полноценные рейхсмарки. Ради этого стоило постараться, и старались вовсю, благо, «мятежей, убийств и продолжающихся трений» было более чем: «дикари» уничтожали торговые караваны и полицейские посты, отказывались нести трудовую повинность, а то и хуже, поставлять носильщиков. В ответ на что приходили войска, и в столицы колоний шли донесения типа «Бравый полицмейстер Герлах разрушил фермы… Бунт подавлен, район постоянно прочесывается патрулями…».

И все шло относительно легко, без особых потерь, - но только на юге, где жили племена отсталые. Зато чем дальше, тем становилось труднее: на стыке лесов и саванн начиналась цивилизация, - как и везде в Западном Судане, исламская, - появлялись эмиры с дружинами, и приходилось напрягаться. В частности, самый сильный султанат, Йенди, категорически отказался иметь дело с пришельцами, и немцам пришлось повоевать всерьез, в ноябре 1896 даже потерпев поражение у Бимбилы. Но сила солому ломит: обер-лейтенант Клаус фон Массов, как сказано в представлении к награде, «как смерч, пронесся по земле дагомба и конкомба, уничтожая все и вселяя страх, победил в девяти серьезных боях и утвердил на севере Того полное уважение к интересам Германии». Так что, в конечном итоге, все уладилось: колонию освоили по меридиану, южных «дикарей» прищучили, северных султанов припугнули, - и по ходу дела приобрели драгоценный опыт для освоения Камеруна.

Шкатулка с сюрпризом

Но это, повторяю, в Того, колонии вкусной, да маленькой. Камерун, куда более сочный, осваивать долго не решались, жалея денег. И лишь после Фашоды и намека из Лондона, что кто не успел, тот опоздал, кайзер, на тему колоний слегка помешанный, грохнул кулаком по столу, концерны сказали Ja, рейхстаг голоснул, - и сквозь джунгли из Яунде на крайний север двинулись экспедиции,  держа курс на те самые восточные ламидаты эмирата Адамуа. Который вообще-то уже был на бумаге поделен с Лондоном, но без флага Лондон мог сказать, что не в счет. И флаги взвивались, а если кто-то из местной мелочи возражал, его вразумляли из пулеметов.

Однако, как выяснилось, спешить было некуда. Заняв в 1901-м «свою» часть Адамауа и его столицу, город Иола, откуда спешно бежал в восточные районы эмир Зубаир, англичане повели себя удивительно по правилам: они сообщили немцам, что ни на что «чужое» не претендуют и даже, сверх того, готовы «выпрямить» линию раздела в пользу соседей. Естественно, прямолинейные дойчи, такого джентльменства, не ждавшие, приятно удивились и даже не задумались ни над причиной британской уступчивости, ни над тем фактом, что британцы по «своей» части эмирата шли чуть ли не парадным маршем, а вот подданным Рейха их будущие поданные оказывали сопротивление везде, где они появлялись. Тупо не идя ни на какие переговоры. Притом, что никто до сих пор с гансами не сталкивался и какого-либо предубеждения испытывать не мог, и даже притом, что гансы, в отличие от французов и в подражание бриттам, местную аристократию не щемили, ограничиваясь системой «косвенного управления». То есть, кто вовремя проявлял лояльность кайзеру и готовность платить налоги, тот оставался при своем престоле, своих полномочиях и своих привилегиях. И тем не менее, в отличие от ламидов запада, ламиды востока упрямились. Без всякого, конечно, успеха, - технологии и дисциплина брали свое, - но все же.

Тема для размышлений, короче говоря, была. Отгадка тоже имелась. И заключалась она в том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поражение махдистов в Судане спровоцировало поток в регион  «непримиримых» беженцев, считавших, что поражением Всевышний наказал халифа за гордыню, но война не проиграна и новый избранник вот-вот явится. Кто-то, как знакомый нам Раббех, врывался с войсками, отбивая себе плацдарм под солнцем, но, в основном, приходили по-хорошему, как пострадавшие братья по вере. Разумеется, появились и в Адамауа. Но если до западных, «английских» областей эмирата беглые «дервиши» почти не добирались, то в восточных, отписанных Германии, их было уже немало и они полностью подмяли под себя идеологию.

То есть, ислам в султанатах Западной Африки и до того был жесткий, - хаджи, возвращаясь из Аравии, в основном, привозили с собой ваххабизм, - но времена Османа дан Фодио  прошли, о социальной справедливости никто уже всерьез не заикался, и эмиры с ламидами жили вполне нормальной феодальной жизнью. При необходимости, жестко пресекая радикальные выходки отдельных марабутов. Так что, с ними англичане вполне находили общий язык. Но иметь дело с очередной волной экстремизма, осознав в ходе суданской войны, что это такое, лондонские мудрецы не хотели, - и сваливали проблему на  конкурентов, приманивая тех всякими приятностями. Французов – целым Чадом в обмен на низведение Раббеха, а немцев, - поскольку молодой эмир Зубеир и ламиды восточного Адамауа были как раз из числа «прозревших», - дополнительными уступками в спорных районах Камеруна, где махдизм как раз и цвел буйным цветом.

Все очень просто, не правда ли? Но немцы, в восточных пряностях не слишком искушенные, об этом даже не думали. Для них все мусульмане были марабутами, и у них была проблема, а времени, наоброт, не было: Зубаир рассылал гонцов, призывая «чистых душой правоверных» к священной войне. Он, похоже, в самом деле, проникся: раздал неимущим все свои одеяния и ненужные для войны вещи, в многочисленных письмах упрекал коллег-султанов в том, что они «прислуживают неверным», а богословов-малламов в «отказе от проповеди джихада против каффиров».

Атомосфера густела, по всем ламидатам брели дервиши, с суданским акцентом призывая слушателей «идти под знамена народного эмира» и «стать мучениками во имя Аллаха», а из-за северного кордона, в ставку Зубеира шли караваны с оружием, которые французы, уже прочно держащие север, зубом клялись перехватывать, но как-то не получалось: Эльзас и Лотарингия стучали в сердце Марианны. И: «Для нас немалая удача, - писал в эти дни сэр Фредерик Лугард, - что дервиши уходят из союзных нам княжеств в Адамауа, где, следует надеяться, на них найдут управу».

Сражайся, Зубеир!

Короче говоря, зрело, зрело и вызрело. 19 января 1902 года на равнине Маруа германские «охранные войска» сошлись лицом к лицу с главными силами кандидата в новые Махди. Конные копьеносцы фульбе, - по общему мнению путешественников, лучшая тяжелая кавалерия Черной Африки, не считая суданских баггара, - и пехота со щитами и топорами против шести орудий и четырех пулеметов, не говоря уж о лучших в мире немецких винтовках. В исходе сражения мог сомневаться разве что Зубеир, а капитан Андреас Доминик и лейтенант Курт фон Бюлов не сомневались настолько, что реляцию о победе отправили еще вечером предыдущего дня.

И угадали. Фульбе, правда, не побежали, - психология такого не позволяла, - а отступили в каком-то порядке, но, потеряв около 500 бойцов убитыми, армия перестала существовать. Раненых, - около трех сотен, - по приказу капитана Доминика добили. «Мятежную» область Маруа отдали на разграбление «охранникам» и они очистили ее до последней нитки в последней хижине. А вскоре к немцам поехали уцелевшие в битве витязи саванн, выражая сожаление и готовность присягнуть «эмиру-умара Вилиму». Сам Зубеир с немногими ламидами, сохранившими верность ему и Аллаху и толпой «черни» ушел в горы Мандара, какое-то время партизанил , а в 1903-м погиб, а преданных ему людей, взятых в плен, поголовно, не глядя на сословную принадлежность, перевешали.

И пришло время махди. Они возникли как бы сами по себе, всюду. Как в британском Сатиру, почти без участия знати. Посланцами Аллаха (или, как вариант, «скрывшегося» Зубеира) объявляли себя все, кому не страшно: и местные малламы, и суданские «дервиши», и простолюдины, «удостоенные встречи с Пророком». В июне 1907 несколько сотен всадников и примерно три тысячи «нгундум-нгундум», пеших меченосцев, атаковали колонну капитана Циммермана около городка Малампетелле, - и  над атакующими «реяло знамя с вытканными изречениями из Корана». Как выяснилось позже, некий  махди Альхаджи призвал фульбе изгнать «свиноедов», свергнуть «продажную девку, нового ламида Маруа» и создать исламское государство. Идею приняли на ура: «фанатики устремились к передовым цепям наших стрелков с криками: „Уничтожим белых; у них мало солдат и они не знают дорог", уверенные, что заклинания дервиша уберегут их от пуль».

Естественно, заклинания никого от пуль не уберегли,  многие погибли, пленных, в том числе, махди, расстреляли, но спустя несколько дней объявился новый махди, Малам Вадай, утверждавший, что Альхаджи погиб потому, что был самозванцем, а вот он – настоящий и он всех победит. Судя по тому, что к нему сразу же сбежалось до восьми тысяч энтузиастов, харизма у деда была дай Аллах каждому, и тем не менее, в первом же сражении Малам Вадаю, несмотря на то, что «Они были хорошо организованы, разбиты на мелкие подразделенияи стремились вступить с противником в рукопашную, что очень затруднило победу германских войск», не свезло.

Сам махди погиб, а еще несколько безымянных махди, в ближайшие пару лет пытавшиеся всколыхнуть массы, уже ничего  не добились: самых ретивых муджахедов уже не было в живых, народ же попроще решил, что лучше все-таки помучиться. С этого момента северный Камерун стал немецким не только формально, но и фактически, и это совсем не понравилось Парижу, зато марабуты и дервиши стали тихими-тихими, а в Лондоне с удовлетворением отметили, что с джихадом в саваннах, как минимум, на век покончено и их владениям больше ничего не угрожает.  

Соединенные Штаты Свободии

Ну что ж, давайте, благословясь, о Либерии. То есть, не совсем о Либерии, - если только о ней, то писать, положа руку на сердце, почти нечего, - а о свободе, без которой человек, как известно, как птица без крыльев. А с которой,соответственно, тоже как птица, но с крыльями...

Не корысти ради

Тот факт, что живыми людьми торговать нехорошо, Великобритания, как известно, осознала раньше всех, но не раньше, чем рабство перестало экономически оправдывать себя. Зато когда осознала, взялась исправлять положение жестко, вешая на реях вчерашних желанных партнеров, решивших продолжать бизнес вопреки воле правительства Его Величества и интересам Сити. Изъятый товар, однако, надо было куда-то девать, его, как правило, выпускали на ближайшем берегу Африки, наивно полагая, что черный черного всегда поймет. Однако места выгрузки, как правило, не совпадали с местами загрузки, а племен на Черном Континенте много, причем «черным товаром» тогда приторговывали многие, - и в итоге, освобожденные вновь попадали в кандалы, если не на вертел.

А еще круче было с теми, кого доставляли Англию. В 1772-м все королевство потрясло «дело Джеймса Сомерсета», чернокожего невольника из Виргинии. Парень прибыл в метрополию с хозяином, сбежал, но, - на Кентщине негры тогда не водились, - был пойман и должен был в наказание быть перепродан на Ямайку. А высшее общество, к тому времени уже проникшееся вошедшим в моду гуманизмом, встало на дыбы. Дело дошло до суда, и его честь, в ужасе от политического значения своего приговора, каким бы он ни был, прошел между капельками: основываясь на законе 1702 года, постановил, что в Вест-Индии рабы, конечно, есть, а на английской земле рабов нет. Так что м-р Сомерсет ни на какую Ямайку не поедет, а выслать его нельзя, ибо, согласно еще одному закону, тоже 1702 года, никто не мог быть выдворен из Англии, если не совершил преступления и не осужден судом.

В итоге, к последней четверти века по туманному Альбиону бродили 14-15 тысяч абсолютно свободных чернокожих, представленных самим себе. Ни к какому полезному труду приставить их было невозможно, они бродяжничали, попрошайничали, кое-кто ударился в криминал и попал на виселицу, и все это работало на пользу сторонникам рабства, с удовольствием указывавшим пальцем на «социальную угрозу», связанную с освобождением «природных рабов». Нужно было искать какой-то выход, и дело взяли в свои руки добрые самаритяне. Поначалу бедолагам обустраивали ночлежки, обучали языку и начаткам ремесел, но этого было явно мало, и некий Гренвилл Шарп, эсквайр и, судя по всему, очень хороший человек, начал искать варианты реальной помощи, создав, в конце концов, «Комитет освобождения несчастных чернокожих».

Задумка филантропов заключалась в том, что здорово было бы создать в Африке особую «землю свободы», где освобожденные рабы могли бы жить безопасно, - естественно, под опекой матушки-Англии. Идея встретила понимание, нужные деньги собрали по подписке, а чего не хватало, добавило Адмиралтейство, - но с условием: искать счастья для негров не где угодно, а в районе полуострова Сьерра-Леоне (запад Африки), где, по мнению правительства, в не очень отдаленном будущем Royal Navy не помешает база. Филантропы, ясен пень, радостно сказали yes, солидный промышленник Генри Торнтон, кузен м-ра Шарпа, основал «Компанию Сьерра-Леоне», в уставе которой, помимо «расширения торговли с Западной Африкой», было записано и «содействие в репатриации бедным черным людям» с целью «нести учение Христово в дикие края», - и…

И в 1787-м первая партия «бродячих негров» (351 человек), частично с потерпевшего крушение близ Ливерпуля невольничьего корабля, а частично взятых по итогам облавы в припортовых районах и решивших, что Африка лучше каторги, сошла на берег. Аккурат в интересующих Адмиралтейство краях. Имея запас продовольствия, инструменты, несколько кураторов от Компании и 60 белых уличных проституток (власти Ливерпуля воспользовались случаем). А также документ на владение участком земли, скрепленный отпечатком пальца некоего Наима Бана, вождя местных темне, рекомендованного Адмиралтейству разведкой, а м-ру Торнтону знающими людьми, как «христианин в душе, который никогда без крайней нужды не нарушит слово».

Чунга-чанга, синий небосвод!

Как ни странно, так и вышло. Понимая, чем могут кончиться внутренние раздоры и, упаси Боже, свара с местными, репатрианты проявили благоразумие. Самых буйных и склонных к криминалу, по-тихому прибили, проституток разобрали в жены и те стали весьма добропорядочны, а во внешней политике следовали указанию «уважать добрых туземцев». Со своей стороны, Наим Бана, оказавшийся, в самом деле, порядочным и гуманным человеком, просьбу белых партнеров «помогать и проявлять заботу» принял всерьез и, поскольку крайней нужды не случилось, ничего не знающих беззащитных пришельцев опекал, защищал, учил жить. Так что, в Лондон с оказиями доходили самые благоприятные новости, а Компания м-ра Торнтона приносила акционерам солидные дивиденды.

Оценив преимущества проекта, в скором времени, - после окончания проигранной бриттами Войны за независимость США, - именно на Сьерра-Леоне обратили внимание британские чиновники, уполномоченные решать, что делать с неграми, вставшими в ходе событий за короля Георга. Таковых было много и они в награду за лояльность получили свободу, а также участки земли в Канаде, но холодный климат Новой Шотландии нравился далеко не всем, а потому родилась идея перевезти тех, кому морозы совсем не по душе, - всего 1131, - в теплую Африку, где уже созданы некоторые условия. Теперь, после прибытия уже не просто бывших рабов, а людей солидных, при оружии и опыте его использования, а равно и каким-никаким скарбом (правительство Его Величества не поскупилось), поселение встало на ноги и могло за себя постоять.

Вскоре ранее безымянный поселокполучило название Фритаун (Свободный Город), затем - статус британской территории, управляемой резидентом «Компании Сьерра-Леоне», и стали люди жить-поживать да добра наживать, по ходу дела находя и общий язык. В полном, между прочим, смысле слова: в первой партии были негры из самых разных племен, а «вторая волна» дедовских наречий отродясь не знала, пришлось придумывать собственный «крио», разбавляя ломаный инглиш идиомами из местных диалектов. С местными при этом по-прежнему ладили, но не сливались, полагая себя не «дикарями», а «креолами». То есть, «почти белыми». И с настоящими белыми тоже дружили, не позволяя, однако, садиться себе на шею. Тем паче, что англичане подвезли еще и марунов, мятежных негров с Ямайки, а это были уже вовсе оторвы, с которым шутить не рекомендовалось.

В 1796-м черные получили совещательно представительство при резиденте Компании, а в 1800-м, поднажав и пригрозив англичанам бунтов, добились учреждения выборного муниципалитета и суда присяжных, после чего, когда 1808-м Фританун с окрестностями стали официальной колонией Великобритании, были признаны полноправными подданными Его Величества.  А подданными они, к слову сказать, оказались очень сознательными и более чем лояльными: именно их силами осваивались прилегающие территории, их ополчение воевало со всеми, с кем надо было, подавляя бунты «несознательных» аборигенов и ощущали они себя вполне англичанами, несущими нелегкое, но почетное бремя белых.

Ни о какой «независимости», разумеется, не помышляя, ибо и так были хозяевами всему, что не шло вразрез с планами метрополии, каковые их вполне устраивали. А после того, как в 1827-м во Фритауне торжественно открылся Фура-Бей, - первый в Африке университет европейского типа, - его выпускники-креолы второго-третьего поколений стали костяком низовых администраций Англии на всем континенте. В Лондоне, естественно, аплодировали. Но еще раньше на исключительно удачный эксперимент англичан обратил внимание некто Пол Каффи, американский судовладелец, имевший торговые интересы в этом районе Западной Африки. Обратил, оценил и сделал выводы, которыми в Штатах поделился с людьми, которым эта тема была очень близка.

Американская мечта

Вопрос о рабстве очень многих волновал и в США. Там, после изобретения «хлопкового джинна», оно было выгодным и актуальным, однако рост числа свободных негров и концентрация рабов, все больше проявляющих тенденции к бунтам (о чем я очень подробно писал в книге про США, так что повторяться не стану), многих дальновидных людей не на шутку пугали. Не потому, что грех, а по вполне конкретным причинам. Кто-то указывал на «врожденные преступные инстинкты» чернокожих и их «природную распущенность», кто-то боялся конкуренции, кто-то, как позже Авраам Линкольн, полагал, что «двум расам не следует сосуществовать», кто-то еще что-то.

Короче говоря, идея «негры или рабы, или в Африке» имела немало сторонников, считавших, к тому же, - как, например, великий демократ Томас Джефферсон, - что США в перспективе не помешают свои колонии, а «свои» негры могут создать плацдарм в потенциально перспективных точках. Где, помимо всего, - тоже ведь важно! - «будут полноправными людьми, а не вечными париями». Ну и, справедливости ради, следует признать, что к идее «автоэмансипации», - то есть, отъезду на «историческую родину», - склонялись и некоторые свободные негры, в отличие от большинства, никуда ехать не желавшего, ибо страшно, да и опасно, пользовавшиеся полной поддержкой и либералов, и умных расистов.

Так что, Полу Каффи было с кем говорить. К белым он, самбо, - сын выкупившегося на волю африканца и индеанки-вампаноаги, - в расовом плане отношения не имел никакого, но был крайне религиозен и весьма зажиточен. Много думал, много читал, состоял в переписке с Гринвеллом Шарпом, «заболел» идеей «возвращения» и посвятил ее реализации жизнь и значительные средства. Впрочем, расходы окупались: с помощью британских друзей, м-р Каффи получил подряд на перевоз эмигрантов во Фритаун, чем и занимался до своей смерти в 1817-м, активно пропагандируя идею колонизации «черной Америкой черной Африки» среди лидеров свободных чернокожих и вашингтонских политиков, став, можно сказать, «предтечей» Американского колонизационного общества.

Организация эта, основанная в 21 декабря 1816 года в вашингтонской гостинице «Davis Hotel», была по составу тяни-толкаем, объединившим, казалось бы, несовместимое, а инициатором ее создания стал виргинский политик Чарльз Фентон Мерсер. Обнаружив в архивах Ассамблеи штата протоколы дебатов на тему «а неплохо бы, пока нас тут всех не порезали,  вывезти негров в Африку», состоявшихся после восстания Габриэля Проссера в 1800-м, он счел тему заслуживающей внимания, включил свои немалые связи, вплоть до влиятельного конгрессмена Джона Колдуэлла и министра Роберта Финли, которым его аргументы пришлись по душе. И дело пошло.

Уже на первом заседании, где самого Мерсера по личным причинам не было, нашли общий язык такие разные люди, как убежденный расист Джон Рэндолф, умеренный расист Генри Клей и либерал Ричард Брэнд Ли, - все эти имена ныне золотом вписаны в историю США. Поговорили, покричали и пришли к выводу, что «негры, разумеется, тоже люди» и, возможно, даже не «проводники всех бед», но «из-за непреодолимой ущербности, происходящей от их цвета, они никогда не смогут объединиться со свободными белыми этой страны». И следовательно, всем будет лучше, если вывезти «свободных цветных людей, проживающих в нашей стране, в Африку или в другое место, которое Конгресс сочтет целесообразным, но, разумеется, с их согласия». 

Обретение Рая

Очень скоро стало ясно: сторонников у идеи "Черных нах!" больше, чем можно было надеяться: филиалы АКО очень быстро появились в большинстве штатов, кроме разве Нижнего Юга, - Миссисипи, Флориды и так далее, - где рулил Царь-Хлопок и рабский труд был эффективен, а свободных чернокожих было исчезающе мало. При этом, каждый филиал считался самостоятельной единицей, связанной центральным офисом «моральными обязательствами», и на то была важная причина: каждая будущая колония рассматривалась, как источник прибыли, которую все хотели получать, ни с кем не делясь. Впрочем, инициаторов это интересовало мало, они трудились за идею, и трудились эффективно, найдя понимание у многих, включая и самого президента Монро.

Через три года в копилке Общества лежало более 200000 долларов, был подобран актив из пылких энтузиастов, и стало возможным от слов перейти к делу. В январе 1820 года из Нью Йорка в Западную Африку отплыл первый корабль с пилигримами, "Элизабет", с 30 семьями (88 человек) эмигрантов, 12 коровами  и 3 белыми представителями АКО на борту. Цель плавания была определена очень условно: искали территорию, никому из европейцев не принадлежащую, обязательно с устьем какой-нибудь реки и удобными бухтами, - и таковая после недолгих поисков  нашлась около мыса Мисурадо, где сейчас расположена Монровия, названная, естественно,  в честь доброго американского президента.

Место, на старых португальских картах именуемое Перечным берегов, было вполне удобное, - невысокие горы, равнины, подходящие под плантации, несколько приятных рек, - и почти безлюдное. Правда, не без проблем: жившие по соседству мелкие, очень злые племена, - манде, ваи, басса, гребо, кран, гере, - практически не знали государственности и постоянно воевали между собой. С другой стороны, белых людей они практически не знали (первопроходцев эти места не интересовали, разве что с XV по XVII века здесь существовало несколько португальских факторий), а красивые вещи любили.

Так что, после недолгих переговоров консенсус был найден и местные вожди за различные товары на сумму 50 долларов «уступили» изрядный кусок земли, - более 13 000 кв. км., - примерно половину нынешней Либерии, где вскоре возник «Город Монро», а дальше, по мере прибытия новых партий free men of color, новые поселки: Нью-Джорджия, Эдина, Порт-Крессон, Миссисипи-ин-Эфрика и другие, всего около десятка. Некоторые из них позже объединились, некоторые были переименованы (скажем, разрушенный до основания набегом племени кран Порт-Крессон по восстановлении получил новое название – Басса-Коув). Первое время существовали они порознь, - конечно, поддерживая связи, - но уже в в 1824-м как-то само собой получилось так, что и поселенцы (где-то под тысячу человек), и их американские партнеры, и пресса именовали свою землю не иначе как Либерия, «земля свободы», к 1828-му протянувшуюся на 500 км по побережью, а в 1838-м после долгих переговоров поселки подписали Хартию о создании федеративного Содружества.

Правда, предпочла сохранить суверенитет основанная в 1834-м колония Новый Мэриленд (Мэриленд-ин-Либерия), - ее американские партнеры не хотели ни с кем делиться прибылями, но это были уже частности. Губернатором был избран популярный Томас Бьюкенен, чистокровный WASP и даже родственник президента Бьюкенена, служивший агентом Комитета в Басса-Коув. Руководил он умело но совсем недолго и 3 сентября 1841 года умер от малярии, после чего бразды правления принял «вице» - Джордж Дженкинс Робертс, светлокожий мулат. Человек волевой и жесткий, он прибыл на «историческую родину» из идейных соображений, в 1829-м позже многих, но несмотря на это (стаж пребывания очень ценился), быстро заработал авторитет.

Следует вскользь отметить, что на первом этапе вся элита колонии была в той или иной мере светлокожа. Как мы уже знаем, совсем черные Африкой не очень увлекались, зато всевозможные мулаты, квартероны, октороны и прочие «почти белые», имеющие амбиции, узрели в проекте шанс повысить статус до заоблачного. Тем паче, что, в отличие от негров, имели образование и по понятиям того времени были «дженльменами» (в этом несложно убедиться, посмотрев хотя бы галерею портретов президентов Либерии, где разница между первыми пятью-шестью и дальнейшими просто бросается в глаза). А к тому же, подавляющее большинство их было яростно набожно и воспринимало Либерию, как некий «новый Израиль», такую себе «землю обетованную», служить которой означало исполнять промысел Божий.

Впрочем, на тему прав и привилегий раздоров не случалось. Все поселенцы по определению считались равноправным. Все безо всяких оговорок были полноправными гражданами, могли избирать, быть избранными, заседать в суде присяжных и служить в Liberian Frontier Force, постоянной пограничной страже. А вот отношение к «ниггерам» (их пилигримы, именующие себя исключительно «американцами», называли только так) было совсем иным. То есть, официально они тоже считались «потенциальными гражданами», но для подтверждения статуса необходимо было выполнить некоторые формальности, а это на практике было почти невозможно.

Бремя белого человека

Сами судите. Согласно закону, соискателю гражданства обязательно следовало, например, показать «достойное знание английского языка» (местных наречий большинство «американцев» не знало из принципа), - а обучать туземцев мове Шелли никто и не думал. Без запретов. Просто не обучали, и все. Кроме того, само собой разумелось, что гражданином может быть только христианин (любого направления), а местные, естественно, исповедовали местные культы, - и миссионерством, при всей набожности, «американцы» тоже не увлекались. Им вполне хватало, что туземцы работают на плантациях. К слову сказать, по всем поэтому даже сейчас процент знающих английский в Либерии непропорционально мал, зато количество язычников непропорционально велико.

Теоретически, правда, имелись еще и возможность получить гражданство «за внесение вклада в дело нации», - то есть, за примерную службу в пограничной страже, - или по имущественному цензу, но на деле и эти лазейка не работали. В силовые структуры «ниггеров» не брали, предпочитая нанимать отряды у местных царьков и захватив в итоге территорию больше Англии, а основной критерий имущества, - земля, - кроме частных владений, считался собственностью государства, которой «ниггеры» только пользовались, платя за это налоги (по факту, ясак), которые, не особо стесняясь в методах, взимали бойцы LFF. А самое пикантное, что и после 1904, когда гражданство формально получили «все, родившиеся на либерийской земле», ограничения продолжали работать и ничего, кроме текста подзаконных актов, не изменилось.

«Ниггерам», ясен пень, такие порядки не нравились, - тем паче, что «американцы» сразу же запретили (вот с этим у них было строго) «внутреннюю» работорговлю, бывшую одним из основных традиционных бизнесов. И «ниггеры» реагировали, как умели. В основном, атакуя поселения и плантации. Но в ответ следовали рейды вглубь континента, примерные (как в Америке с индейцами) наказания и конфискации земли, на которых «ниггерам» отныне оставалось только пахать в статусе наемных работников. При этом, условия (труд за еду, жесточайшие телесные наказания за отказ работать, невыработку нормы и тэдэ) мало отличались от рабских, хотя называть батраков рабами строжайше запрещалось, а после провозглашения независимости и вовсе было прямо возбранено Конституцией.

По сути, произошло то, что не могло не произойти: неважно, сознательно или подсознательно, «американцы» копировали то, что считалось им идеалом государственного устройства. То есть, американский Юг, где «белыми» наконец-то были они. Внешне это доходило до смешного - даже в начале XX века либерийская элита щеголяла в нарядах эпохи хижины дяди Тома, но вообще-то, конечно, не до смеха. Мечты идеалистов о «созданном с нуля справедливом обществе, где бывшие угнетенные выведут своих невежественных братьев на путь цивилизации, без господ и угнетенных», рухнули с громким и противным треском. Даже хуже: фактическое рабство в Либерии дожило почти до середины ХХ века, в 1931-м эту тему обсуждали даже в Лиге Наций, создавшей специальную комиссию, выяснившую, что «наемные рабочие», поставляемые Монровией в соседние колонии, не получают платы за труд. Это настолько шокировало общественность, что тогдашнему президенту, Чарльзу Кингу, пришлось во избежание «гуманитарной интервенции» уйти в отставку, но, в сущности, и тогда мало что изменилось.

Выводы из всего этого можно делать всякие, в том числе, и такой, что каждый человек по натуре скотина, а любая общность, даже самая угнетенная, получив такую возможность, будет угнетать слабых круче, чем раньше угнетали ее саму. Впрочем, этот факт известен давно, в том числе, и по тюремному опыту, где своя иерархия есть даже у «петухов», - а пока суть да дело, Либерия понемногу шла к полноценной государственности. Спешить не спешили, надеясь, что Штаты согласятся, как ранее предполагалось, сделать колонию своей заморской территорией, но у Штатов появились новые планы, началась война с Мексикой, пошло освоение Запада, тянуться в Африку не было ни средств, ни желания, благо, торговля и так шла успешно, - и в конце концов, губернатор Джозеф Дженкинс Робертс предложил разорвать связи с АКО и провозгласить независимость в одностороннем порядке.

Что и было сделано 26 июля 1847 года, когда полномочные представители графств Монтсеррадо, Гранд-Басса и Синое в максимально для тех мест торжественной обстрановке подписали текст Конституции, скопированный с Конституции США, но изрядно демократичнее, поскольку одна из статей категорически запрещала все виды рабства, работорговли и рабовладения. Все остальное, - от текста и процедуры принятия до государственной символики (флага, герба, мотива гимна и государственной печати), внутреннего устройства формы правления и даже Капитолия, выстроенного в Монровии, - было калькой с образца, считавшегося идеальным.

Так и объединились. Разве что маленький, но гордый Мэриленд-ин-Африка, устами своего черного губернатора Джона Брауна Рамсворма еще в феврале 1841 года заявивший о желании идти своим путем, эпохальное событие надменно проигнорировал. Как и 9 лет назад образование Содружества. В том же 1847-м он приняло собственную Конституцию, а 29 мая 1854 года стал независимым Государством Мэриленд. Впрочем, ненадолго: когда местные племена гребо и кру, недовольные запретом работорговки, начали серьезную войну, крохотный Мэриленд вынужден звать на помощь куда более мощную соседку, и м-р Робертс эту помощь оказал, - однако стало ясно: самостийность крошке не потянуть, и 18 марта 1857 года при полном непротивлении сторон состоялся аншлюс.

Мы строили, строили...

Главных проблем у молодого государства было три: устоять в борьбе с «ниггерами», не угодить в пасть Британии или Франции и построить вменяемую экономику, - и две были решены относительно легко. Справиться с хорошо вооруженной пограничной охраной местные не могли, а сожрать ее великие державы не пожелали, ибо считали сателлитом США, каковым она и являлась, но, в какой-то мере, видимо, и потому, что «цивилизованный мир» подсознательно видел в её элитах «своих», которых трогать не надо. Тем паче, что эти элиты сами всячески подчеркивали свое отличие от презренных «ниггеров». Впрочем, когда в 1911-м Франция и Великобритания отняли у Либерии 50% территории, США вступаться не стали, а сами «американцы» воевать не посмели.

Зато с экономикой было плохо и лучше не становилось: рынков сбыта было слишком мало, а выплаты по займам (банки США назначали высокий процент, а брать у англичан, французов или немцев не позволялось) истощали бюджет. К тому же, и людей катастрофически не хватало: надежды на массовую репатриацию из Америки, - этим грезили, как панацеей, - после Гражданской войны лопнули, планы Линкольна вывезти чернокожих хоть на Гаити, хоть в Африку оказались неосуществимы в связи со смертью Честного Эйба, и Либерии пришлось выживать, как умела, а умела плохо, ибо расходы на гражданское общество, желавшее пармезану, были велики.

Впрочем, какое-то время выезжали за счет качества руководства. Первое поколение соответствовало. М-р Робертс оказался неплохим руководителем, его преемник (с 1856 по 1864). Стивен Аллен Бенсон, тоже светлокожий мулат из семьи самых первых пилигримов, вояка, успевший и повоевать с «ниггерами», и побывать у них в плену, тоже показал себя с лучшей стороны. Он аннексировал Мэриленд, добился признания США, нанес успешный визит в Европу, а кроме того, зная (редкий случай) языки «ниггеров», сумел с ними поладить. Дэниэл Уорнер, квартерон, автор текста «All Hail, Liberia, Hail!», гимна Либерии, более или менее успешно порулив с 1864 по 1868, сдал пост Джеймсу Сприггсу Пейну, тоже квартерону, предельно религиозному и ответственному, привезенному в Либерию ребенком, очень ее любившему и сумевшему улучшить положение страны по всем направлениям.

В общем, как-то продвигались. Хреново, конечно, примерно на уровне какой-нибудь Никарагуа, но все-таки держава худо-бедно выстраивалась. Однако к этому времени в стране наметился первый по-настоящему серьезный политический кризис: подросло новое поколение, - в основном, черное, особо ничему не учившееся, ибо и так все будет, - и оно тоже хотело рулить. А поскольку «белые старики» из единственной в стране Республиканской партии уступать место на мостике не желали, в 1869-м в стране появилась Партия истинных вигов, и ее представитель, очень немолодой, амбициозный и смоляно-черный юрист Эдвард Джеймс Рой, ловко обработав молодежь, в 1870-м стал первым по-настоящему чернокожим президентом республики.

Но болтать - не делать: всего за год ему удалось, поругавшись с инвесторами, обрушить экономику, и в 1871-м случился первый в истории страны военный переворот: пограничная стража вынесла м-ра Роя из кабинета, вернув власть республиканцам. Впрочем, вскоре виги вернулись, и Энтони Уильям Гардинер, выигравший выборы 1878 года, положил начало циклу единоличного правления «истинных вигов», затянувшемуся аж на 102 года. На его долю впала сложная задача вывести Либерию сухой из воды, когда претензии к стране предъявили сразу Великобритания и Германия: сэры потребовали уступить солидные территории, в знак серьезности намерений введя войска в Монровию, а херры без каких бы то ни было оснований бомбардировали побережье, требуя компенсации непонятно за что.

Землю, в итоге, пришлось уступить, компенсацию, так и не получив разъяснений, выплатить, и в стране разразился очередной кризис: многие сочли, что унижаться перед белыми, пусть и много сильнейшими, недопустимо, на что им резонно отвечали, что у сильного всегда бессильный виноват, а тень должна знать свое место. В какой-то момент показалось даже, что дело дойдет до гражданской войны, которую страна не переживет. Однако не случилось. Две партии сумели найти общий язык и объединились. «Белые старики» понимали, что настало время уходить, а страна не в том положении, чтобы позволять себе двухпартийную систему, да и программа вигов, - крайний либерализм с очевидным уклоном в либертарианство, - им нравилась. Так что главной задачей «единого кандидата» Хилари Ричарда Райта Джонсона, первого президента, родившегося на территории страны, стало хоть как-то уладить отношения с Лондоном и Берлином. Кое-чего ему, в общем, удалось добиться, но сразу же возникли проблемы с Парижем, который, естественно, счел себя обойденным и потребовал «компенсаций». А потом к рулю прочно прорвалась молодежь, и…

И в общем, всерьез Либерию с этого момента никто не воспринимал. Даже как маленький, но представляющий хоть какой-то интерес казус. Ее просто не замечали. А ее элита,   - около 3% населения, - всвою очередь, не замечала, что ее не замечают. Распределив печеньки на век вперед, она прожирала кредиты, величаво варилась в собственном  соку, сама себя восполняя, а потому и быстро вырождаясь даже физически (еще раз рекомендую посмотреть портреты президентов Либерии) и  не ставя перед собой никаких целей, кроме сохранения уютной для себя стабильности. Поколение за поколением лаская себя и население убежденностью в том, что  без свободы человек все равно, что птица без крыльев, а они свободны и, стало быть, с крыльями. А вместе с элитой вырождалось, все более становясь химерой, государство, - и медленное, нищее, безысходно стабильное сползание в пропасть завершилось лишь в 1980-м, мятежом "ниггеров" и кровавым многолетним бардаком, рассказывать о котором здесь излишне.

Новые песни

А теперь, завершив про Либерию, закольцуем тему, ненадолго вернувшись в Сьерра-Леоне. Вернее, во Фритаун, где освобожденные британские негры из Америки тоже делали карьеры, но, в отличие от либерийских "американцев", не самостоятельно, а под контролем англичан. На случай, если кто забыл, повторю: действуя методом проб и ошибок, сэры в начале ХIХ века пришли к выводу, что бывших рабов и их потомство лучше всего будет использовать в качестве нижних и средних чинов колониального управления, для чего в колонии открыли школы и даже университет. Такая методика быстро оправдала себя: креолы (или «крио», как называли себя сами экспатрианты), вдохновленные кажущимся равноправием, учились рьяно и в работу, окончив курс, впрягались не за страх, а за совесть.

Именно там появились первые черные врачи, первые черные юристы, первые черные священники, первые газетчики, а также первые черные клерки уровня вплоть до помощника губернатора. Все они считали себя англичанами, боготворили Англию и служили ей истово, везде, куда бы она ни послала, - а посылала она их во многие места, подчас, очень далекие от родных. В первой половине века креольская элита пополнилась новыми иммигрантами, причем англичане отбирали для Фритауна самых толковых, с образованием, профессией или капитальцем, и несложно представить себе, насколько влиятельна в колонии была эта, по определению Ли Джексона, «цветная, но по духу белая» прослойка. По факту, собственно, именно на ней все и держалось.

Однако на рубеже 70-х отношение Лондона к «новой элите» стало понемногу меняться. Намечающийся захват Африки требовал новых подходов к пониманию роли чернокожих в политике, да и вообще, их роли и места в мире. Если ранее сэры полагали неважным, кто какого цвета, лишь бы ловил мышей, то теперь расцвели первые расистские теории, обосновывавшие приоритет белого над черными, которых белому надлежит «опекать и воспитывать, приспосабливая к полезному, осмысленному труду». То есть, как формулировали во властных кабинетах, «концепция белой гегемонии». В 1873-м данный принцип впервые публично озвучил министр колоний Кимберли, - «Мы можем спокойно использовать туземцев лишь на самых низших постах», - а несколько позже другой министр колоний, Чемберлен, довел идею до логического конца: «Любому здравомыслящему человеку совершенно ясно, что британские чиновники не могут доверять индийскому или туземному врачу».

Ну и, естественно, общественность подхватила. «Они насквозь порочны, - доказывало Церковно-миссионерское общество. – Это создания, полностью отличные от нас, промежуточная стадия между людьми и животными. У них нет души, и они не способны к развитию». Достопочтенным пасторам вторила наука: известный этнограф Гарри Джонсон заявил, что «я поехал в Африку, исполненный веры в то, что все христиане равны, но я ошибался: все чернокожие христиане, как один, пьяницы, лгуны, воришки и нечистоплотные обжоры». И черточкой над t припечатал Брюс Хемминг, шеф Африканского департамента Форин офиса: «Образованные туземцы вроде Баннермана, Брю и им подобных – это проклятие Западной Африки».

Что самое пикантное, до фритаунских и лагосских (уже были и такие, но не о них речь) крио в первое время не дошло, что сулит им новая тенденция. Где-то что-то творилось, но они, балованные, обласканные, привыкшие считать себя нужными, не предполагали, что это относится и к ним. Они выписывали лондонские газеты, они имели доступ к внутренним документам канцелярии губернатора, но что всё это может ударить и по ним, в их головы как-то не приходило. Слишком не соответствовало тому, к чему привыкли, как к единственно возможному, уже в третьем поколении.

Они были людьми городскими, образованными, уважаемыми, у них были мастерские, врачебные практики и адвокатские конторы, - о торговых домах, крутивших дела с английскими компаньонами и речи нет, - они бывали в Англии и чувствовали себя там на равных с белыми, они, в конце концов, занимали ответственные должности, и они, собственно, не очень рассматривали себя, как негров, во всяком случае, - как туземцев, которых и сами не считали полноценными людьми. Больше того, судя по приватным письмам креольской элиты середины позапрошлого века, крио от души посмеивались над соседями, карикатурно «независимыми» либерийцами, варившимися в собственном соку и, на  взгляд фритаунских снобов, деградировавшими.

А нас за шо?

Так что, когда в 1896-м в Сьерра-Леоне прибыл новый губернатор, Джеффри Кардью, и с места в карьер начал наводить новые порядки, для начала без всяких объяснений уволив чернокожих клерков, трудившихся в офисе, крио сперва ничего не поняли, а потом, осознав, возмутились. Особенно взвинчивали их, конечно, утрата постов, престижа и доходов, но и «макаками» они себя не соглашались считать. А кроме того, бесило, как я понимаю, злорадство либерийских соседей: ранее-то крио смотрели на нищеватых и неотесанных «американцев» свысока, а сейчас те оттягивались вовсю, предлагая фритаунским «уехать в Либерию и начать все сначала».

Естественно, крио попытались найти контакт с новым губернатором, но тот с ними говорить не хотел, а если снисходил, то вел себя по-хамски, всячески давая понять, что в их услугах Британия больше не нуждается и чернокожие все одинаково должны знать свое место. Естественно, много и возмущенно писали в Лондон, однако оттуда губернатора даже не думали одергивать: кто-то считая, что так с чересчур возомнившими о себе черными  и надо, а кто-то просто за недостатком времени, поскольку колония была маленькая, не ключевая и заниматься ее проблемами не казалось важным. От всего этого креольская элита зверела и, зверея, искала выход, медленно доходя до белого каления.

Короче, Фритаун волновался. А вот "лесные" племена жили спокойно. Их в колонии было очень много, они считались «независимыми нациями», и проблемы Фритауна их мало трогали. Разве что, на уровне купи-продай. Да и на них, в общем, долгое время не обращали внимания, благо, и поживиться с нищеты было нечем, а всякую лесную мелочь проще было купить, чем отнимать. Торговали, конечно, если вдруг бузили, усмиряли, но и все. А в августе 1896 в Лондоне решили, что порядок должен быть во всем и приняли решение о распространении протектората на глубинные территории. Явочным порядком, не согласовывая с вождями, ибо куда денутся? Выпустили прокламацию, запустили в джунгли, а персонально вождям сообщили, что в материальном смысле все это означает, что с января 1898 «туземцам» придется платить за «опеку» т .н. подворный налог: 10 шиллингов со строений, имеющих четыре «комнаты» (или больше), и 5 шиллингов, если «комнат» от трех и ниже.

По британским меркам, это был очень умеренный местный (Лондону полагалось отчислять всего 6%) налог, более чем посильный даже очень необеспеченному жителю метрополии, и власти колонии, активно нуждаясь в средствах, этот закон проталкивали вовсю: «Я уверен, во-первых, что туземцы предпочитают платить не натурой, а наличными, — писал министру колоний губернатор, — а во-вторых, что они в состоянии это делать сейчас или в скором будущем». И его можно понять: куры, козы и прочее (ничего ценного в регионе не было) офису губернатора, в отличие от живых денег, были без надобности, зато звонкая монета нужна была всегда.

Поэтому, к мнению старожилов, тем паче, крио, пытавшихся ему что-то объяснять, м-р Кардью не прислушивался совершенно, а между тем, всем было ясно, что налог чреват проблемами. Племена были бедны, как церковные мыши; «местные чернокожие вполне доброжелательны, - отмечала наблюдательная Мэри Кингсли, аккурат в это время побывавшая в Сьерра-Леоне, - но крайне бедны, намного беднее самого непутевого кокни; наличных денег у них совершенно нет, а многие их не видят никогда. Этот глупый, никому не нужный налог, думаю, станет для бедняг тяжелым принудительным бременем».

К слову, позже, когда события уже завершились, специальная комиссия, прибывшая во Фритаун для расследования, пришла (уже постфактум) к такому же выводу. «Следует признать, - сообщал министру колоний глава комиссии, Джордж Чалмерс, - что эти люди никак не связаны с промышленными промыслами и рынком, кормятся с выращенного им урожая; их возможности производить расходы, в том числе оплату налогов, в денежной форме чрезвычайно малы. Можно твердо говорить, что даже 5 шиллингов с хижины — сумма, намного превышающая то, что местные жители могут заплатить. Большинство их вообще не могут платить».

Обострение

Ясное дело, вожди пытались брыкаться. Для начала спокойно, легально, в рамках позволенного белыми. Посылали во Фритаун ходоков, кто мало-мальски лопотал по-английски, добирался лично,  встречались с торговыми партнерами - лидерами креольских организаций, очень быстро заинтересовавшихся вопросом, писали петиции, давали интервью «черной» прессе, сидели в приемной колониальных чиновников, но губернатор не слышал. И когда в феврале 1898 взимать налог, наконец, начали, - с арестами вождей, пытавшихся что-то объяснять, беспределом полиции и заменой шиллингов натурой по курсу 1:10, на севере Сьерра-Леоне начались беспорядки. Забунтовали сперва селения племени локо, а затем и его соседей, менде, - самого большого народа севера, - а лидером движения как-то (никто не выбирал, само получилось) стал Баи Буре, пожилой, очень уважаемый в колонии вождь локо, имевший торговые связи с фритаунскими креолами.

Началось резко и пошло круто. Управы, архивы, «белые» фактории и лабазы, христианские миссии (если пасторы ранее не подписали петиции против налоги) горели синим огнем, но крови Баи Буре не хотел и белых, если им возникала угроза, брал под защиту. Впрочем, губернатора это не остановило: до назначения в Сьерра-Леоне он работал в Индии, где с бунтарями не церемонились, и действовал, исходя из своего опыта. На усмирение двинулись отряды полиции, однако в ответ на выстрелы последовали ответные, вдвойне и втройне: у Баи Буре было уже около трех тысяч воинов, причем, многие из них, промышлявшие охотой, имели винтовки и умели с ними обращаться. В итоге, всего за первые два месяца губернатор потерял 280 человек убитыми, но, в основном, тяжело раненными (старый локо велел стрелять в конечности), и к апрелю людей у м-ра Кардью практически не осталось.

То есть, какие-то ресурсы, конечно, были, но вслед за севером зашевелился и юг, где к мятежу второй крупнейший народ страны,  менде, призвали «магаре» (лидеры) Поро, очень древнего тайного общества типа дагомейских «леопардов» (только без человеческих жертв) или японских ниндзя. Орден избранных, можно сказать. Они отбирали перспективных мальчишек (попасть в ряды Поро) считалось очень почетным, инициировали их, тренировали, и вообще, считались хранителями традиций и наставниками для настоящих мужчин.

Не откликнуться на их призыв было просто опасно, - за непослушание могли и убить, - но откликались и без нажима: налоги и на юге достали всех. Правда, «отцы» и «старшие братья» Поро налогами интересовались далеко не в первую очерень, но удобную ситуацию использовали, чтобы раскачать народ в своих интересах: за старую веру, за родных богов и обычаи, против белых пришельцев и всего, что с ними связано, - и вот эти убивали. Погибло не менее полусотни негоциантов, миссионеров, креолов (европейская одежда была приговором), а заодно и несколько сотен местных, так или иначе связанных с европейцами. 

Фронт без флангов

Воевать на два фронта у губернатора желания, естественно, не было, да и сил тоже, тем паче, что Лондон в ответ на запрос о помощи откликнулся в том смысле, что лишних войск нет, и если уж сам, как пишут с мест (а креолы в Лондон писали люто) , значит, сам пусть и разбирается, а нет, так в отставку. Правда, три сотни стрелков из Кейп-Коста все же прислали, но этого, чтобы навести порядок во всей колонии, было очень мало. В связи с чем, м-р Кардью решил временно оставить север Баи Буре, о котором плакала вся креольская пресса, и взяться за юг, благо о тамошних «извергах»  креольская пресса, за северян всяко заступавшаяся, метала молнии и требовала высших мер. И взялся. Но получалось не ахти. В отличие от Баи Буре, люди Поро и их поклонники наступательную тактику не любили, зато усеяли весь юг укреплениями, по словам офицера Дэвида Дэви, «такими прочными, что их не пробивали тяжелые снаряды».

В конце концов, пришлось, чего никак не предполагалось, подогнать и артиллерию, иначе взять эти мощные (тройной ряд толстенных бревен, на полтора метра вогнанных в почву), в ряде случаев, с пушками (несколько отбили у карателей) просто не получалось. Как выяснилось, Поро и впрямь противник серьезный: 19 мая у Мафве всего сотня их воинов опрокинула и обратила в бегство две роты вест-индских стрелков (до 400 стволов), полностью уничтожив отряд «пограничной полиции», спешно брошенный на подмогу. После чего захватили селение, разрушили дома, где жили белые, не глядя, чиновник или торговец, подожгли склад компании «Уилберфорс и сыновья», где укрылись европейцы и креолы, и не ушли, пока не стихли последние вопли.

Это уже было так близко от ставшего беззащитным Фритауна, что в столице колонии началась паника. Англичане вместе с крио, - были мобилизованы (вернее, записались в добровольцы) все, как указано в документах,  «приличные мужчины, способные сражаться» , не глядя, кто там босс, кто юрист, а кто доктор, - срочно копали рвы и ставили частоколы, но тревога оказалась ложной. Взять город и вырезать всех, кого захочется, в этот момент южане, конечно, могли, но, на счастье белых и крио, «отцы» Поро не видели в этом смысла. Они выполнили программу-максимум, отбив у чужаков свой мир до самой опушки, и на этом решили, что все кончено, чужаки напуганы, убежали и больше не появятся. Большая наивность, конечно, - но это дало англичанам крайне необходимое время.

Теперь, когда стало ясно, что шутки кончились и события приняли серьезный оборот, Лондон, как всегда в таких случаях, реагировал быстро, четко и адекватно. В  Сьерра-Леоне пошла реальная подмога: батальон вест-индцев, два батальона marins, крейсер «Блант», фрегат «Трэш», канонерка  «Алекто» и полтора десятка речных катеров. Флотилия вельботов под прикрытием калибров канонерки поднялись по реке Джонг, не высаживая десант, но равняя с землей все селения, а 11 июня, после тяжелых боев с немалыми жертвами, пал поселок Бумпе, со святилищем Поро. После чего юг сделал хэндэ хох, и губернатор, не глядя на стоны креольской общественности, взялся за север.

Впрочем, Баи Буре тоже времени даром не терял. Зная о происходящем на юге, он здраво рассудил, что в укреплениях, сколько ни прячься, все равно достанут, сделал ставку на малую войну и увел воинов в джунгли. Это для карателей, поставивших на «одним ударом», оказалось скверным сюрпризом. У противника были уже не только старые охотничьи мушкеты, но и вполне современные винтовки, и противник атаковал везде, - на биваке, на марше,днем, ночью, в зарослях, на переправах, - а видимость в постоянной измороси была плохая, и ответный огонь шел в «молоко». Но и когда Баи Буре решал дать более или менее крупный бой, легче карателям не становилось: в отличие от южан, он придумал систему подземных нор, позволявших его людям стрелять врагу в спину, а вокруг деревень, по примеру ашанти, развернул сеть баррикад.

Вот приехал барин

В конце концов, англичанам тоже пришлось изменить тактику: вместо того, чтобы посылать в леса большие неуклюжие колонны, они начали устраивать прочесывания  мобильными группами, отследить появление которых было значительно труднее. Стычек избегали, а вот селения сжигали начисто, вместе со всеми припасами, запугивая население, а в обмен на пощаду  вербуя осведомителей. И осведомители, слаб человек, находились. Но изловить старого локо все равно никак не получалось. Порой над его котлом еще вился дымок, порой постель была тепла, пару раз его даже заметили, уходящим в лес, но на том и всё.

Стукачи, на которых англичане срывали злость, ежились и пожимали плечами: они делали, что могли, но ведь всем локо и темне прекрасно известно, что Баи Буре - человек не простой: еще в юности он научился становиться невидимым и летать, а что глупые белые не верят, так им же хуже. И такую версию подтверждало самое главное чудо: несмотря на то, что за живого Баи Буре взбешенный губернатор назначил гигантскую для тех мест награду в 200 фунтов, а всего лишь за голову – сотню, желающих мгновенно стать богатейшим человеком джунглей не нашлось.

Между тем, Фритаун сотрясали хорошо организованные скандалы. Крио можно было снять с должностей, но закрыть им, столпам колонии, рты оказалось невозможным. «Креольская мафия», - врачи, адвокаты, писари, журналисты, торговцы, - бомбили лондонские офисы сотнями жалобных писем, теребили благотворителей и церковь, заваливали падкие на экзотику редакции, вплоть до Times, слезными рассказами о «благородном старом лорде, достойном пера самого сэра Уолтера Скотта, поднявшем меч во имя справедливости, как он ее понимает» и «жестокосердом м-ре Кардью, морящем голодом невинных черных сироток», и в конце концов, общественность Острова заинтересовалась.

А когда общественность интересуется, пресса реагирует быстро. Колонию, внезапно ставшую темой для обсуждений, посетил специальный корреспондент Reiters, хлебосольно встреченный крио, восхитившийся «этими в высшей степени приличными людьми, темнокожими джентльменами, преданными Королеве до последнего вздоха» и написавший по возращении огромную статью о непрофессионализме властей колонии. Торговые палаты Манчестера и Ливерпуля, устав от жалоб компаний, несущих громадные убытки от прекращения торговли со Сьерра-Леоне, обратились с запросом в парламент. Ведущие газеты Великобритании, по итогам пылких дебатов, сошлись на том, что во всем виноват м-р Кардью, «неумные и жестокие действия которого вызвали ненужную войну», и хором потребовали отозвать его.

Особая пикантность ситуации заключалась в принципиальном различии поведения северных темне и южных менде. В рамках ставших модными разговоров о бремени белого человека, дискуссия свелась к тому, что налицо, если разобраться, блестящий пример разницы между "хорошими" неграми, продуктом длительной дрессировки, и "плохими" неграми, кровожадными дикарями. И соответственно, если "людоедов" нужно прижимать к ногтю безо всякой пощады, то "воспитанных" обижать все-таки нельзя, ибо мы в ответе за тех, кого приручили. Такой дискурс очень понравился, поскольку теория неравенства рас, конечно, рулила, но называть себя расистами вслух еще мало кто себе позволял, а на возникшей теме можно было красиво выглядеть в собственных глазах.

В итоге, в июне на место событий поехала уже помянутая выше комиссия во главе с Джорджем Чамберсом, опытнейшим юристом, «колониалом» старой школы, пол-жизни проведшим в Африке и абсолютно не расистом, и выводы были сделаны очень быстро: «данный налог не соответствует ситуации, африканцы не имеют наличных денег, ставка налога чрезмерно завышена». А главное, «нынешний бунт вызван также и тем, что переход от косвенного управления к прямому был ошибочен, как и отстранение вождей; также заслуживают порицания действия пограничной полиции, превышавшей свои полномочия, а нередко позволявшая себе и беззаконие». Относительно мятежа указывалось, что «действия м-ра Кардью следует назвать настоящей агрессией, а война, объявленная северными племенами, является оборонительной».

Из зала суда

Вскоре после отправки доклада последовали оргвыводы. Решением министра колоний м-р Кардью, отстраненный за профнепригодность, сложил полномочия и уплыл в Лондон на ковер, а налоговая ставка была понижена до 5 шиллингов со двора с правом плательщика вносить взнос натурой. После этого сопротивление пошло на убыль. Прослышав о послаблениях, воины Баи Буре расходились по домам, поддержка населения тоже ослабла, и в ноябре каратели разорили родовое селение старого локо, Рогбаллан, «забрав все, что только смогли унести с собой».

После чего, в самом конце года Баи Буре пришел во Фритаун и сложил оружие, а в феврале 1899 состоялся так называемый «Большой процесс» над взятыми в плен вождями мятежа, как северного, так и южного. Подсудимых было так много, что в зал их заводили порциями. Правда, с южанами, натворившими многое, решали быстро,без церемоий: все «отцы» и «старшие братья» Поро, общим числом 96 человек, получили вышку, многих активистов приговорили к пожизненному или е каторжным работами, а вот с северянами пришлось повозиться. Их интересы представляла мощная команда адвокатов, как местных, так и двух светил из Либерии, и они, апеллируя к докладу Чамберса, настаивали на оправдании своих подзащитных.

«Убийц-менде увели, настала очередь  диссидентов-темне, - излагает события корреспондент креольской газеты «Фритаун экспресс». – Все они выглядели очень кротко, достойно, вызывая сочувствие и жалость. Но всех их затмевал Баи Буре, этот величественный старец благородной внешности. Он с большим достоинством назвал себя и ответил на все вопросы. На вопрос, что хотел бы он сказать в свою защиту, гордо подняв голову, сказал, что очень любит нашу Королеву и никогда не позволил бы себе ничего подобного, если бы на своих местах оставались мистер Гамильтон, и мистер Дрю, и мистер Браун, и все иные достойные граждане Фритауна, изгнанные м-ром Кардью. По его словам, если эти достойные люди, отстраненные от дел всего лишь за цвет кожи, вернутся к исполнению своих обязанностей, повторение прискорбных событий прошлого года станет невозможным. Говоря это, он указывал пальцем на каждого названного, и его защитник, мистер Тайлер, исполнявший также роль переводчика, одобрительно кивал головой».

Далее, продолжает судебный хроникер, жюри присяжных, - разумеется, белое, но с одним креолом, - совещалось довольно долго, но «вердикт вызвал аплодисменты публики». Несколько подсудимых темне были оправданы и освобождены в зале суда, большинство получило скромные сроки, а старого вождя и семь его командиров, согласно вердикту «да, виновны, но заслуживают снисхождения», судья приговорил к ссылке на Золотой Берег с «пребыванием в крепости Кристианберг, но с сохранением права прогулок по городу».

Там, в Кристианберге, в привычном климате и пристойных условиях, Баи Буре и прожил остаток жизни, получая пенсион от Короны, а через три года  скончался, вполне довольный тем, что (письма из дому приходили) его племя стабильно получает из города товары по крайне льготным ценам. Что же до  крио Фритауна, то они решением министерства колоний вновь (как исключение из правил) обрели право занимать руководящие должности, - и вернулись обратно в привычные кабинеты.  После чего все возвратилось на круги своя и никаких мятежей в колонии более не случалось. 

Мир Реки

Там, на неведомых дорожках...

На самом деле, Конго - целый мир. Даже притоки притоков её велики и могучи. Её бассейны протянулся от Атлантики на западе до великих озер на востоке, северная граница проходит по реке Убанги, южная – по северу лесистого плато Лунда, спускаясь на юго-восток и охватывая все плато Катанга. Да-с, целый мир, включающий в себя все. Джунгли, саванны и болота, мир, населенный десятками племен, вернее, племенных союзов, стоящих на разных ступенях развития. Даже сейчас мир этот люто загадочен, а что было когда-то, легко представить, и чтобы понять, почему судьбы этого невероятно, несусветной («Геологическая сенсация!») богатого региона сложились так, как сложились, достаточно написать одно-единственное слово: ра-бо-тор-гов-ля. То есть, в общем, не только: огромный край издревле был иссечен торговыми тропами от Индийского до Атлантического океанов, но… Но примерно с VIII века главным товаром, - главнее даже слоновой кости и брусков меди, - с подачи арабских синдбадов-мореходов стали невольники, нужда в которых у Халифата было огромна. Остров Занзибар, - Зиндж аль-Бахр («морские негры»), - стал перевалочным пунктом, пропускавшим сотни тысяч единиц «черного мяса» в год, затем, - много позже, с запада, - к процессу подключились европейцы, и колесо покатилось. Прямо завоевывать джунгли никто не рисковал, да и не смог бы, но спрос рождает предложение, и много сотен лет кряду огромная страна была погружена в омут непрерывных войн, обескровливающих племена, не сумевшие объединиться в нечто более прочное, чем просто временный союз. А те, которым удавалось, соответственно, припадали к источнику сверхдоходов, развиваясь семимильными шагами, как уже известная нам империя Конго, на некоторое время ставшая даже, - жабо, камзолы, дворянские страсти! - «частичкой Португалии» на атлантическом побережье Африки.

Однако в начале XVII века ранее мощное государство вошло в полосу турбулентности, а столетие спустя и вовсе распалось, и точку на великой эпохе поставила т. н. «антонианская ересь», охватившая все побережье и даже глубинные районы континента. Пророчица с нежным именем Беатриче, объявив себя реинкарнацией святого Антония, явившегося в мир, чтобы очистить его от грехов, два года испепеляла страну, а когда все кончилось, кончилось, в полном смысле слова всё. Не стало контактов с Португалией. Не стало императора – маниконго и денег (сгорели монетные дворы, где чеканились полновесные лунканы, ходившие даже в Европе). Не стало городов, в том числе и столицы Мбанза-Конго, называемой европейцами Сан-Сальвадором. Не стало церквей и даже христиан. А потом лесные племена уничтожили остатки былой роскоши и пришла тьма. Власть маниконго рухнула навсегда, земли империи распались на «герцогства», - Нсунди, Сойо, Кибангу, Лемба, Мбамба, Мбата, Касонго-Лунда, - дравшиеся друг с другом и с лесными племенами за право торговать рабами, поставляемыми из глубин континента, с прибрежными факториями и, быстро дичая, опускаясь на уровень, скажем так, «вождеств». К середине XVIII века цивилизация сгинула и побережье одичало. Не то, чтобы вовсе уж: поселки т.н. «помбейруш», - метисов, - теснились вокруг фортов, в лесах бродили отряды черных «ронинов», помнивших лучшие времена, но не более того, а пальму первенства в смысле организации торговли перехватили на себя другие государства, лежащие в глубине континента.

Чуть подробнее, для лучшей ориентации. Очень условно весь «мир реки» можно подразделить на четыре региона. Первый, самый развитой, то самое побережье. Второй – зона экваториального леса, заселенная наиболее отсталыми, жившими, по сути, в каменном веке, племенами, названия которых не стоит и перечислять. Туда, помимо прочего, бежали, спасаясь от работорговцев, более или менее культурные племена саванны, вытесняя дикарей из самых безопасных мест, типа центральной котловины непосредственно реки, и понемногу приходя в себя. Из них для дальнейшего повествования важны, пожалуй, два: бангала, союз торговых посредников, имевших некоторый иммунитет от нападений, и батетела, специализировавшиеся на поставке наемников всем, желающим пойти в набег или безопасно провести караван через джунгли. Севернее границы «мокрого леса», в верховьях Убанги, обитали воинственные азанде, к середине XVIII века уже имевшие что-то вроде раннеклассового государства, с некоей прото-бюрократией и кастой профессиональных воинов. И наконец, совершенно особую картину являли саванны, лежащие к югу от «влажных лесов». Там речь шла уже не о «государственности в зачатке», но о вполне серьезных, ничем не уступающих Конго эпохи величия монархиях. В междуречье Касаи и Санкуру – «королевство» Бакуба, чуть южнее, в верховьях Квилу-Касаи-Лулуа, - Рунда, могущественное царство народа лунда, и наконец, - ее конкурент Уруа, царство народа балуба, занимавшее все плато Катанга. То есть, в сущности, весь юг «речного мира».  

Империя под ударом

Письменных источников, конечно, мало, а что до древнейших времен, так и вовсе нет. Но предания народа балуба доносят до нас сухие, а потому достоверные сведения об основателе величайшей экваториальной державы, великом воителе Конголо, создавшем в верховьях Ломами небольшое царство, с государственной вертикалью, монополией на добычу соли и меди, корпусом «стражей» (полицией) и профессиональной армией. Он, видимо, был великим человеком, и старики балуба до сих пор рассказывают о каменных башнях, которые он строил, чтобы достичь неба. Повествуют и о его племяннике, Калала Илунга, около 1585 года убившем дядю, принявшем титул мулохве (императора) и основавшем династию, правившую до конца XIX века. Воюя и покоряя. Империя расширялась и при Илунга ва Лиу, сына Калала Илунги, и при внуке - Касонго Мвине Кибанза, и дальше, при мулохве, чьи имена перечислять не буду, ибо экзотики и так многовато. Худо ли бедно, отбивались от варваров, противостояли соседям, подчинить которых не могли, - типа мвато-ямво (царям царей) Рунда, и даже добились выгодного мира с ними. А в конце XVIII — начале XIX веков, при великих воинах Илунга Сунгу и Кумвимба Нгомбе, даже не считая вассальных земель, территория Уруа раскинулась с востока на запад более чем на 600 км и почти на 560 км с севера на юг. Десятки племен, сотни кланов, традиционные вожди (если проявили разумную покорность) и назначенные из центра губернаторы (если традиционных вождей пришлось перебить), - и полная централизация. С военными поселенцами-балуба, как гарантами лояльности покоренных народов. И все прочее – не хуже, чем в Европе. А то и круче. Например, жестокие войны с соседями, зарившимися на соляные и медные копи, основу наполнения бюджета мулохве, и контроль над транзитом, делавший империю Уруа гегемоном всего региона южнее экватора, сильнее даже Рунды.

Что мы знаем об этом? Ничего. Ибо ленивы и нелюбопытны.

А жаль.

Однако, не буду отвлекаться.

Начало XIX века – начало заката. Кровавая хроника непрерывных войн брата против брата и сына против отца. Уже первый преемник Кумвимба Нгомбе был убит своим братом, Илунга Кабале, не знавшим поражений и неудач тираном, о жестокости которого балуба помнят поныне. Его власть держалась на крови и страхе, но, как пишет в своей биографии знаменитый Типпу Тип, о котором нам много придется говорить, «он был очень сильным, но после себя оставил много жадной мелочи, спорившей о праве на власть. Вот почему их могущество ослабло», - и последний мулохве, при котором формальное единство империи Уруа еще сохранялось, Касонго Каломбо, фактически возглавлял только самое сильное государство луба, которому прочие князьки подчинялись разве что по традиции. Естественно, мулохве это не нравилось, и потому он привечал первых объявившихся англичан, португальцев из Анголы, которые продавали ему «прекрасные кремневые ружья». а самое главное - арабских (вернее, арабо-суахилийских, но будем называть их арабами, так проще) торговцев с побережья, подданных занзибарского султана. В обмен на слоновую кость (но главное, конечно, на медь и рабов) их небольшие, но отлично обученные отряды помогали мулохве усмирять слишком обнаглевших вассалов и подавлять сопротивление смердов, не желавших становиться рабами. Все это позволяло ему прочно держаться на троне, но цена была высока: арабы получали в аренду медные копи и земли, понемногу закрепляясь в богатых местах.

О неприятных последствиях Касонго Каломбо, однако, не думал, и судьба оказалась к нему благосклонна: он сумел укрепить свой престол, и когда в 1885-м в руках у него разорвалось ружье, последний могущественный мулохве умер счастливым человеком, случайно и на пике могущества. А вот потом рвануло. И хотя официальный наследник, Касонго Ньембо, престол унаследовал, укрепился он разве что в столице. Родичи, не согласные с таким решением вопроса, заявили о своих правах, а «графы» и «герцоги» вообще возжелали самостийнойти, и в результат Уруа за несколько лет превратилась в конгломерат слабых владений, уже практически неспособный противостоять давлению. А давить было кому, и «лесные» племена были еще не самой страшной угрозой. Куда большая опасность исходила от тех самых торговцев с Занзибара, к тому времени уже укрепивших позиции. Но главное, у воинственного народа байеке, обитавшего в соседнем «княжестве» Казембе и давно уже щупавшего на прочность восточный рубеж империи, появился харизматический вождь по имени Мсири, имевший хорошую наемную армию и обширные планы не перезагрузку всего, что плохо лежит. Что интересно, не воин и даже не байеке, а сын одного из арабских купцов с того же Занзибара, промышлявший в Шабе, - на юге Уруа, - караванной торговлей. Набрав авторитет, к 1867-му он устранил местных князьков, взял под контроль сбор пошлин, а спустя два года был признан «мвами» всех байеке Шабы, с чего и началось расширение нового «княжества» - Гарен-ганза, чуть позже названного европейцами «империей Мсири». После чего быстро проявил себя, как отличный прекрасный администратор и реформатор: он составил свод законов, построил завод по производству медной проволоки, старался учиться полезным вещам у европейцев и даже провел вакцинацию подданных от оспы.

Деловые люди

Впрочем, в политическом смысле, Мсири, как положено потомственному барыге, был осторожен. С сильными он предпочитал дружить, мвато-ямво («королю» Рунды) посылал дары, что означало признание покорности, с мулохве балуба заключил союз, что обеспечило ему спокойную торговлю медью и солью с побережьем. А вот с мелочью, располагая мощной (до 5 тысяч «мушкетеров») армией, абсолютно не церемонился, и со временем начал откусывать земли у Уруа, подчиняя себе «вольные княжества» балуба, и в конце концов, взял под контроль две трети разлагающейся империи, поставив во главе подчиненных областей своих «торговых агентов», а фактически, полномочных наместников. И так, мало-помалу, дело шло, а после смерти Касонго Каломбо влияние Мсири уже не оспаривал никто. Кто не подчинялся, - как мвато-ямво, - тот был союзником, монополию же на торговлю медью, слоновой костью и (в восточном направлении) рабами Мсири делил разве что с арабскими коллегами, превратившими Маньему и Джиджи, - восточные провинции Уруа, - в независимые эмираты, управлял которыми некто Хамед ибн Мухамед аль-Мурждеби по прозвищу Типпу Тип («собиратель сокровищ»). Вполне серьезная персона: «Среднего роста… около сорока пяти лет, короткая борода и бритая голова уже начали седеть… Одет, как богатый араб с побережья, хороший собеседник, хотя и не получил никакого образования, многое знает о разных народах (англичанах, немцах, французах, итальянцах, бельгийцах);».

Короче говоря, - по сути, - тот же Мсири, только в профиль. Разве что официально именовал себя «эмиром султана». И схема та же: сперва торговля, потом собственная армия, постоянные фактории с пушками и гарнизонами «людоловов», затем карательные операции, основание сети рынков. Плюс очень разумная кадровая политика: руководить подчинившимися племенами ставил (как султан Занзибара – своих гулямов) собственных военных рабов, доказавших преданность и отпущенных на волю, но обязательно близких по крови к жителям соответствующих областей. Им можно было доверять, и… как писал в отчете Стенли, «В настоящее время он царь не коронованный, но бесспорный всей страны, простирающейся от порогов до озера Танганьика, и многие уверены, что этот араб вместе со Мсири из Бункейи, с которым он ладит, вскоре поделят всю страну». Вполне возможно, так бы оно и было, - во всяком случае, расширять владения оба собирались, а вражды между ними не было, - но судьбы Мира Реки уже решались не на уровне местных властей и даже не в Занзибаре.

Леопольд, выходи!

Жизнь шершава. Бывает, живешь себе, живешь, в ус не дуешь, а где-то за тридевять земель чужие дяди, не имеющие к тебе ровно никакого отношения, уже решили твою судьбу. Причем, добро бы еще, если твою, так еще хуже: тебя пускают в расход сугубо за компанию, в рамках общего плана, ни изменить который, ни отменить ты не в силах. Вот такая коллизия, и она в полной мере применима к африканцам, обитавшим в глубинных районах континента во второй половины XIX века. До тех-то пор европейцы интересовались, в основном, побережьем, узенькой полоской земли, где удобно было устраивать фактории для торговли, - но Век Разума, подтолкнув прогресс, подтолкнул и внимание к полезным ископаемым. А стало быть, и к прямому подчинению народов, живших в залежных местах, потому как всякие разности кто-то должен добывать, причем, желательно, даром, и притом не помирать в гиблом климате. Вот по такой простой причине в описываемое время и начали создаваться колониальные империи: французы, англичане, португальцы шаг за шагом пошли в глубь ранее неизведанного континента. Правда, с экваториальными областями было сложнее. Там не было никаких заделов, средства на нулевой цикл прогнозировались такие, что рисковать не хотел никто, да к тому же и исследования Центральной Африки было сопряжено с очень большими рисками, от чудовищных, никому не ведомых хворей до особой дикости многих племен. Да и сам процесс освоения глубинных районов долго казался слишком сложным: что бы там ни крылось в недрах, реальной прибыли не светило в связи с полной невозможностью это «что бы там ни крылось» вывозить. Впрочем, понемногу появились просветы. Еще в 1820-м фармацевты выделили из коры Cínchona хинин, сделав не столь уж фатальной малярию – бич экваториальной зоны. Затем заявил о себе паровой двигатель, появились пароходы и железные дороги, потенциально решавшие проблему движения вглубь континента и вывоза сырья. А совершенствование огнестрела, вплоть до картечниц Гатлинга и пулемета «Максим» обнуляло преимущество туземцев в живой силе. Теперь, когда все три составные части результативной колонизации были налицо, для освоения Центральной Африки уже не было никаких препятствий. Кроме, конечно, риска потерять вложения в случае неудачи, - а прагматичные сэры и месье рисковать, тем паче, отвлекая средства из уже реализуемых проектов не хотели. В связи с чем, Конго, хотя и лакомое, оставался невостребованным, пока не нашелся человек, готовый рискнуть…

Леопольда II, второго короля крохотной Бельгии, - кстати сказать, чисто сепаратистского образования, появившегося только потому, что Англия захотела разорвать Нидерланды, - многие не любили. Аристократическая родня – в первую очередь. Например, свояк, Франц-Иосиф, именовал его «единственным человеком, из тех, кого я встречал в жизни, которого можно назвать абсолютно скверным», королева Виктория - «печальным исключением», Александр II – «барышником», а жена германского кайзера Вильгельма II настраивала и таки настроила мужа против бельгийского кузена, потому что «у Лео нет совести». И таки да: главной страстью жизни Леопольда были деньги, чего он, собственно, и не скрывал, откровенно заявляя, что «честь - понятие отвлеченное» и «лишь деньги заслуживают Царствия Небесного». Правда, король Бельгии любил деньги не столько тратить, сколько делать, и более того, имел к этому несомненный талант. С ранней юности он негласно участвовал в биржевых спекуляциях, умело оперировал ценными бумагами, имел интересы в Сирии, Албании и Марокко. считался неплохим статистиком, и как бы ни бесилась вельможная родня, в мире бизнеса заработал безупречную репутацию, что позволило ему вести дела с такими акулами, как Джон Морган и семья Вандербильт, с которым они вместе финансировали проекты в Китае. Вместе с тем, как вспоминают знавшие его, Леопольд был «прагматичным романтиком»: любил путешествия (кронпринцем объехал всю Европу, весь Ближний Восток, побывал в Индии и даже в Китае) и мечтал о колониях для Бельгии. У него даже на мраморном полу кабинета значилось: «Бельгия должна иметь колонии», а правление свое в 1865-м Леопольд начал с того, что выступил в парламенте с предложением «обрести земли за морями, пока есть такой шанс». Однако понимания не встретил, - бельгийские буржуа не видели смысла в глобальных проектах, - и решил взяться за дело сам, на правах частного лица, благо свободные средства имелись.

Правда, начать с малого, взяв в аренду что-нибудь готовое не получилось (испанцы, французы и голландцы отказались), но король никогда не клал яйца в одну корзину, и «план Б» у него всегда был. «Что ж, посмотрим, можно ли что-то предпринять в Африке», - написал он в дневнике, и нанял целую группу лучших экспертов в области географии, геологии и экономики, поставив перед ними задачу «разработать серьезные варианты». А «серьезный вариант», - учитывая, что интересы больших нарушать не следовало, - на карте мира был, по сути, только один: Конго. Эксперты не зря корпели над обрывками информации: отчеты первопроходцев, на свой страх и риск посещавших экваториальную зону, указывали на невероятное богатство региона. И дело было уже не столько в слоновой кости, хотя спрос на нее всегда был (искусственные зубы, клавиши для пиано, подсвечники, шары для бильярда и тэдэ), даже не в меди и других металлах. Как и предполагал король, имевший в своем распоряжении лучших экономических экспертов, анализировавших перспективы рынка, особым призом, так сказать, товаром всех товаров, как некогда пряности, стал каучук. Он, собственно, был актуален и до того: резиновых сапог, шлангов, труб, уплотнителей, изоляции для телеграфа и телефона, да и презервативов, в конце концов, требовалось все больше. Но когда Джон Бойд Данлоп (исследования которого, к слову сказать, спонсировал, в частности, и Леопольд, имевший эксклюзивную информацию о состоянии дел, и предвидевший такой оборот событий) в 1890-м изобрел надувную камеру для колес, спрос взлетел до небес. А в Конго, - помимо меди и прочих вкусностей, - имелись идеальные условия для культивации гевеи, что позволяло, взявшись за дело с умом, обойти монополию Бразилии, ломившей за эксклюзив драконовские цены.

Нулевой цикл

Теперь, имея весь набор информации, можно было приступать к делу, благо, из бюджета Леопольд не собирался брать ни копейки. Капиталы и деловая репутация в транснациональных бизнес-элитах позволяли. И в 1876-м в Брюсселе состоялась Первая Международная географическая конференция, приглашения участвовать в которой были разосланы всем, кто имел хоть какое-то отношение к исследованию Черного Континента. Ученым, путешественникам, экономистам со всех континентов. И приехали все, вплоть до «живых легенд» типа Герхарда Рольфса, сумевшего в одеянии дервиша исследовать священные города Марокко, барона фон Рихтгофена, основоположника геоморфологии и президента, а также прославленного Петра Семенова-Тян-Шанского, который возглавил президиум. Сам король скромно мостился у края стола, но гостей встречал лично, очень тепло, с вручением всем звездам Крестов Леопольда и денежных премий. Он же выступил и с программной речью. Естественно, о науке и прогрессе. А также о необходимости покончить с «позором последней работорговли на Земле», приобщения жителей Центральной Африки к цивилизации и западным ценностям, а также к мировой торговле. Звучало все очень красиво, - «Я готов начать работу в Конго в интересах цивилизации и ради блага Бельгии», - о крупных вложениях говорилось открыто, большинство участников бредило изучением «белых пятен», - и никаких сбоев не случилось. На итоговом заседании единогласно утвердили основание Африканской международной ассоциации (во главе, естественно, с Леопольдом II), призванной воплощать благородные замыслы в жизнь на деньги «добрых самаритян» - благотворителей. Таковых, правда, почти не нашлось (за год по подписке собрали всего 44 тысячи франков, что не окупило даже саму конференцию), но короля это не волновало. Его план реализовался: теперь он полномочно представлял «юридическое лицо», которое сам же единолично контролировал, - и от имени этого юридического лица его председатель, месье Леопольд Саксен-Коберг в августе 1878 заключил контракт с Генри Стенли, знаменитым американским путешественником и журналистом, о первой большой экспедиции в Центральную Африку. К обычному официальному тексту имелось и секретное приложение: м-р Стенли брал на себя обязательство хранить все отчеты в полном секрете от всех, кроме главы АМА, и подписывать от его имени «дружественные договоры» с местными вождями, «добровольно уступавших» свои права Ассоциации, то есть, месье Саксен-Кобургу.

Сказано – сделано. Уже через год, в августе 1879, Стенли во главе прекрасно подготовленной экспедиции достиг устья Конго, поднялся до первых порогов и здесь, на левом берегу реки, основал первую «станцию» - Виви. Далее – первая дорога, в обход порогов. И, новые станции – Исангила, Маньянга и Леопольдвиль (нынешняя Киншаса). И везде, - не лаской, так таской, - те самые «дружественные договоры» с вождями мелких, не готовых сопротивляться племен. Документы срочно переправлялись в Брюссель, и на их основании месье Саксен-Кобург (естественно, от имени Ассоциации) учредил две дочерние организации: Комитет изучения верховьев Конго и Международное общество Конго, в уставе которых (в отличие от устава АМА) предусматривалось право на извлечение прибыли. Ни та, ни другая фирма не были бельгийскими (многие пайщики были иностранцами), но по 25% уставного фонда каждого были вложены месье Саксен-Кобургом, - и несложно понять, что каждому вождю, подписавшему «дружественный» договор, предлагалось подписать и «приложения» к нему, согласно которым права на землю передавались Ассоциации.

Правда, договоры заключались на английском или французском языках, поэтому вожди племен понятия не имели, какие права и в каком объеме они передавали. Так что, к 1884-му, «собирание земель» завершилось образованием в среднем течении Конго очень большого массива земель, юридически находившихся под прямым протекторатом Леопольда. Причем, отчеты о потенциальной эффективности земель (эксклюзивная собственность короля) обнадеживали. А чтобы избежать осложнений, уже на втором собрании пайщиков, в 1882-м, от всех присутствовавших потребовали либо вложить дополнительные средства, либо выйти из игры с небольшими дивидендами, - что большинство акционеров и предпочло сделать, поскольку отчеты с мест король не оглашал и прибылей не предвиделось. И все стало совсем безупречно. Отныне Леопольд сделался единоличным хозяином огромных территорий, и впредь никто не мог требовать от него отчета, поскольку в предприятии он участвовал как частное лицо и мажоритарный инвестор (акции, правда, продавались, но в мизерных объемах).

Деловой подход

Теперь оставался последний, но очень важный шаг: убедить великие державы, что Леопольд вовсе не намерен залезть к ним в карман, присвоив то, что крохотной Бельгии по чину не положено, а хочет всего лишь снять с могучих соседей лишние хлопоты и готов делиться по понятиям. Задача, учитывая богатства Конго, о которых ходили легенды, сложная, но Леопольд не боялся трудностей, видел цель и верил в себя. Искусство, с которым он лавировал на лезвии бритвы, поражает. Парижу месье Саксен-Кобург от имени его величества короля Бельгии, открыто гарантировал исключительные права и приоритет в покупке земель, если его предприятие потерпит коммерческий крах. Берлину и Лондону было по секрету гарантировано то же самое, и слита часть имевшейся у Леопольда информации по части геологии. А в Штатах партнеры короля и вовсе сформировали мощную группу лоббистов, во главе с миллионером Генри Сэнфордом, личным другом президента Честера Артура и компаньоном Леопольда, и Джоном Морганом, влиятельным сенатором от Алабамы, мечтавшим выслать в Африку всех негров. И разумеется, десятки самых авторитетных газет вовсю обрабатывали глупую, но активную «прогрессивную общественность» в том духе, что итогом реализации проекта станет создание «республиканской конфедерации свободных негров», которые, после обучения и воспитания, учредят «могучее негритянское государство».

Поработать пришлось на совесть, но результат оправдал всё. На Берлинской (1884-1885) конференции великих держав, куда была допущена и Бельгия, слоны, распределив свое между собой, сказали моське долгожданное «да». Леопольд II получил право на «титул и полномочия короля Свободного государства Конго», - более двух миллионов квадратных кэмэ, в 76 раз больше Бельгии, - своего личного владения. Взамен, в соответствии с условиями генерального акта, Леопольду вменяли в обязанность «уничтожить работорговлю, содействовать гуманитарной политике, поощрять благотворительную деятельность и научные предприятия», но главное, «гарантировать свободную торговлю в колонии и не накладывать никаких импортных пошлин в течение двадцати лет». Естественно, условия были приняты и месье Саксен-Кобургом, и королем Бельгии, от имени которого его премьер-министры, Огюст Беернарт, подтвердил: «Государство, сувереном которого провозглашен наш король, будет чем-то вроде образцовой международной колонии. Там не будет монополий и привилегий. Совсем наоборот: абсолютная свобода торговли, неприкосновенность частной собственности и свобода навигации».

Естественно, карта Центральной Африки, даже с границами, утвержденными Конгрессом, сама по себе ничего не значила. Государство предстояло создать, и все понимали, какими средствами. Поэтому первым указом Леопольда (для «борьбы с работорговлей») были учреждены Force Publique – «народные вооруженные силы», что-то типа ЧВК с белыми офицерами-наемниками и рядовым составом из местных, сперва на добровольной основе, а позже в порядке рекрутского набора. Затем определили административные структуры: генерал-губернатор с резиденцией в Боме (затем Леопольдвиль), там же правительство (МИД, МВД и финансов) плюс 15 окружных комиссариатов, которые еще только предстояло создать. Потом план инфраструктуры: в спешном порядке строится железная дорога от Леопольдвиля до порта Матади на Атлантике, а по разведанному течению рек возникают станции – пункты приема добытых ресурсов и места дислокации «сил правопорядка». И наконец, правовая база: вся земля, за исключением мест проживания туземцев, объявлялась собственностью СГК. То есть, леса, реки, угодья, залежи и даже огороды становилось собственностью государства. А конкретно, Леопольда. Как и, следовательно, все ресурсы (каучук, медь, слоновая кость), которые отныне полагалось сдавать в казну, причем очень четко указывались нормы выработки. Скажем, каучука – 2 кэгэ сухого сырья в неделю, что можно было выполнить только при условии работы по 14—16 часов в сутки (в соответствии с рекомендациями бельгийских врачей, определивших именно такой рабочий день, как «не наносящий вреда жизни и здоровью»). И вот теперь-то король СГК засучил рукава.

Заморские партнеры

Итак, географическая карта была распахнута, и на нее следовало наносить все, что положено, в уже более или менее понятном направлении: вверх по великой реке, включая северный берег, но не углубляясь в «мокрый лес», которого боялись, но главное – юго-восток с перспективой когда-нибудь развернуться на север. То есть, в места обжитые, относительно известные и относительно культурные. В принципе, задача не казалась сложной – баконго и бакуту, населявшие побережье, подчинились Ассоциации, первые отряды «Форс пюблик» были сформированы, а империя Рунда в это время уже распалась на мельчайшие осколки, и тем не менее, первый этап проникновения, аккуратно именуемый «периодом научных экспедиций» вышел комом. Начав устанавливать порядки по инструкции Леопольда, «географы», кто уцелел, бежали из междуречья Кванго и Касаи со свистом. В 1884-1885 экспедиция Виссмана всего-то и смогла, что основать форт Лулуабург на реке Лулуа, однако эта «станция» много лет пребывала в фактической осаде, и никакого толка от нее не было, а снять осаду никак не получалось. То же самое – с посланными на помощь Виссману экспедициями Макара, Вольфа и Бюттнера, полностью проигравшими войну с Мвене Путо, «князем» Касонго, единственного крупного осколка империи народа лунда, и с трудом совместными силами удержавшими Лулуабург. Правда, в учебниках и научных трудах, изданных в Бельгии, все это аккуратно именуется «мирным договорным процессом», но это, повторяю, пишут бельгийцы, а все остальные, особенно французские исследователи, не отказывают себе в удовольствии на сию тему позубоскалить. Что-то более эффективное началось только после провозглашения Государства Конго: в 1889-м некоторого успеха добился отряд («экспедициями» это уже не называли) Ван ден Вельде, сумев по итогам столкновения получить от Мвене Путо согласие на переговоры, после чего в апреле 1890 большой отряд Фридриха Данниса прибыл в резиденцию «князя». Который, как оказалось, не возражал торговать, но категорически не согласился подчиняться какому-то белому мвато-ямво.

У представителя «Свободного Государства» были, однако, совсем иные инструкции, и в итоге переговоры, начавшиеся вполне мирно, завершились попыткой убить Мвене Путо, после чего половина отряда была перебита, а остатки во главе с Даннисом быстрее лани ускакали на восток, к Лулуабургу, - и началась война, затянувшаяся на два долгих года. Воины лунда наглухо блокировали все «станции», гарнизоны вымирали от голода, кормясь вылазками, - и только в 1892-м, когда с побережья подошли подкрепления, «князь» и бельгийцы заключили временный мир. В «столице» Касонго была таки основана «станция», но сугубо для торговли, без стен и пушек, с минимальным гарнизоном, - и все понимали, что этот мир предельно зыбок. А понимая, готовились. Мвене Путу, стремясь перевооружить армию, переведя ее с кремневых ружей на винтовки, ввел принудительный сбор каучука, что огорчило многих подданных, бельгийцы же, разумно использовав это огорчение, установили контакты с родственниками «князя», не возражавшими встать у руля. В результате, когда летом 1893 Мвене Путу откопал топор войны, нашлись несогласные, выступившие против, и началась междоусобица. Кем-то из подкупленных слуг был убит «князь», затем его брат, и войска «Свободного Государства», пользуясь неразберихой, установили на всей территории междуречья Квилу и Касаи первый в Конго режим «эффективной оккупации». С полным разоружением населения, вождями-марионетками, полновластием бельгийского «резидента» и введением гарнизонов аскари (солдат СВГ) во все поселки. Путь на плато Катанга, - главный приз, уже известный в Европе как «геологическая сенсация», был открыт.

Надо сказать, определенный задел в бывшей империи Уруа, после смерти Касонго Каломбо впавшей едва ли не в кому, у бельгийцев уже был. Как уже говорилось, официальный наследник, Касонго-Ньембо, терпя поражение в борьбе с конкурентом, неким Кабонго Кумвимба Шимбу, обратился за поддержкой к бельгийцам, пообещав стать их вассалом. «Союз» был заключен, Кабонго ушел в леса, Касонго Ньембо, заняв в 1891-м престол, на многие годы вперед стал послушной куклой бельгийцев, а в распоряжении властей СГК отныне были многочисленные и боеспособные отряды балуба, - и завоевание всего плато уже не казалось вовсе уж неразрешимой задачей. Благо, для включения гигантской области в состав «Свободного Государства» имелись, так сказать, юридические основания. Как мы знаем, Леопольд официально взял обязательство «бороться с работорговлей», а в Катанге эта проблема была. Обе серьезные конторы, контролирующие сей бизнес, - и Мсири, и арабы из Маньемы, независимые от Луба уже даже формально, - торговлей «черным мясом» очень не брезговали. Правда, в новых условиях, когда на вывоз невольники уже не шли, работорговля приняла особый характер: воины Мсири и Типпу Типа ходили в набеги на окрестные племена, хватали людей, а потом возвращали их обратно за выкуп (слоновую кость) по твердой таксе. Естественно, бельгийцы стремились стать на ценный товар монополистами, заодно и предъявив себя Европе в красивой роли «отважных борцов с работорговцами». А поскольку объять необъятное нельзя, действя параллельно, первой задачей поставили подчинение (лучше миром, но если нет, так как угодно) упрямого Мсири, арабам же, считавшихся более сговорчивыми предложили мир, неприкосновенность, сохранение привилегий и официальные должности в «Свободном Государстве».

Мирный процесс

Предложение показалось привлекательным, арабы, в отличие от лихого и амбициозного байеке, предпочитали взаимовыгодные компромиссы драке, не приносящей прибылей. К тому же в тылу у «эмиров» наметились сложности (в Занзибаре шли внутренние склоки, и султан, откликаясь на запрос, будет ли подмога, приказал Типпу Типу решать дело миром). Так что, в начале 1887 года «контракт» о присоединении к СГК на основе «самой широкой автономии» был подписан. Типпу Типу стал губернатором восточных областей, его родственники тоже получили высокий статус в иерархии вотчины Леопольда, - но идиллия длилась недолго. Белым, как очень скоро выяснилось, было нужно все, и они, разбираясь с Мсири, в то же время готовили удар по «жестоким работорговцам из Маньемы», переманивая на свою сторону вассалов Типпу Типа, правивших подвластными ему областями. Получалось неплохо (условия бельгийцы предлагали приличные), и главным приобретением СГК стал Нгонго Лютете, - тот самый экс-гулям Типпу Типа, управлявший двумя крупными, очень лихими племенами, - бакусу (из которых происходил сам) и родственных им батетела. В 1890-м он напрямую признал верховную власть «Свободного Государства», после чего старый, в семи водах мытый Типпу Тип, понимая к чему дело идет, подал в отставку. И уехал с огромным обозом, оставив бизнес, войска, страну и проблемы с бельгийцами в наследство молодым родственникам, Рашиду и Сефу, наивно полагавшим, что и не с такими справлялись.

Впрочем, Маньемой бельгийцы пока что не интересовались. Их целью был Мсири, как и Мвене Путу, готовый сотрудничать на приличных условиях, но категорическиотказывавшийся подчиняться власти Леопольда, которого считал ничем не лучше себя. Две миссии, пытавшиеся решить дело полюбовно, - весной и летом 1891 года, - провалились, после чего, в декабре, во владения Мсири прибыла третья миссия, 400 аскари во главе с канадцем Стаейрсом, имевшим указания закрыть вопрос любой ценой. И вопрос был закрыт: Мсири, вновь отказавшийся что-либо подписывать и объявивший мобилизацию, был убит во время «мирных переговоров» неким капитаном Бодсоном, тут же растерзанным охраной правителя, после чего отряд Стайерса атаковал лагерь байеке и рассеял собравшихся воинов. По некоторым данным, после сражения бельгийцы обезглавили тело Мсири и направили его голову в Европу, однако подтверждений этому в архивах нет, зато точно известно, что после гибели «эмира» началась междоусобица, погрузившая страну в хаос, что позволило представителям СГК начать «позитивную оккупацию» и здесь. Официально – с целью «принести несчастным людям закон и порядок». Быстро, правда, не получилось, но силы байеке и их вассалов были раздроблены, а к бельгийцам подходили все новые подкрепления, - в первую очередь, от Нгонго Лютете, - и к концу 1893 наследник Мсири, Мукунда Банту, стремясь сохранить хоть намек на власть над уже не подчинявшимися ему племенами, признал власть Леопольда. После чего флаг «Свободного Государства Конго» был водружен во всех крупных населенных пунктах, населенных байеке, однако на остальных территориях края первые «станции» возникли только в 1900-м.

И теперь настала очередь наследников Типпу Типа. Сперва за них взялись как бы мягко: никакие договоренности, заключенные с СГК не нарушались, власти передали свои права некоей «Компани дю О Катанга», у акционеров которой никаких обязательств ни перед кем не было. В мае 1891 года был резко повышен налог на торговлю слоновой костью - отныне закупка ее разрешалась лишь при условии передачи 50% добытого по «твердым ценам» (т. е. почти даром) в казну СГК. Естественно, арабы были недовольны, и вожди местный племен тоже. От выплат по новой ставке отказались все, а военная экспедиция Ван Керкховена, отправленная разъяснять реалии, наткнулась на вооруженный отпор. Правда, сражения 24 и 29 октября на реке Бомоканди бельгийские аскари выиграли, но стало ясно, что легко не будет, в связи с чем Леопольд передал частникам дополнительные полномочия «для освоения междуречья Ломами и Луалабы и «окончательного решения вопроса с работорговлей». И дело пошло. Частники не были связаны абсолютно ничем, и племена вскоре почувствовали это в полной мере. Правда, в апреле 1892 года отряд капитана Жубера был разгромлен войсками сильного вождя Румилазы на реке Лукуге, - но, в целом, местные проигрывали. При этом непосредственно с арабами до поры, до времени не обостряли: в том же 1892-м капитан Ходистер от имени «Компани дю О Катанга» договорился с Мохара, Кибонге и Нсерере, бывшими «губернаторами» Типпу Типа о постройке «факторий без стен». Однако вслед за тем, окрыленный успехом, он попытался отменить автономию Маньемы и, естественно, получил отказ, после чего пошел на прямую провокацию: 9 мая 1892 лейтенант Мишель, исполняя приказ, попытался поднять флаг Свободного Государства над Риба-Риба, «столицей» Нсерере. В итоге, лейтенант погиб, 15 мая в одной из стычек погиб и сам Ходистер, а отряд был вынужден отступать, но уйти от преследования удалось немногим.

Мавр может уйти

С этого момента пошел отсчет «антирабовладельческой войны», официально объявленной властями СГК «нарушившим договор» наследникам Типпу Типа; впрочем, Сефу и Рашид сами горели желанием избавиться от чересчур зарвавшихся белых, тем паче, что аккурат в это время бельгийцы поссорились с главным своим союзником Нгонго Лютете. Вернее, поссорилось руководство, однако по сути это мало что меняло: короткая, но ожесточенная война поставила под угрозу все планы бельгийцев. Улаживать конфликт пришлось властям СГК, сумевшим убедить инвесторов не пилить сук, на котором сидят, а Нгонго Лютете поумерить амбиции и не забывать, что арабами он приговорен к смерти за государственную измену, - и получилось. После чего бельгийцы отказались вывести войска за реку Ломами, очистив территорию, которую Сефу и Рашид считали своей, и в конце октября огромная, - не менее 15 тысяч штыков, - армия Маньемы, перейдя границу, открыла боевые действия. Впрочем, неудачно. Проиграв двухдневное (22-23 октября) сражение, арабы ушли на восточный берег Ломами, а отряды майора Даниса перешли в контрнаступление, методично подавляя очаги сопротивления «эмиров». В январе 1893 погиб Мохара, и «княжество» Ньянгве вошло в состав СГК, 23 апреля пала Касонго, главная крепость Сефу, а к сентябрю арабы были разгромлены окончательно, причем сами бельгийцы признавали, что победа одержана, в первую очередь, благодаря черным союзникам. «Арабская кампания показала… - писал Данис, - что туземцы различных районов Конго ничуть не уступают живущим на побережье неграм, хорошо известным своей храбростью».

В сущности, на том война и кончилась. Все были вразумлены, никто более не сопротивлялся, мулохве Лубы смотрел бельгийцам в рот, вожди байеке, так и не выдвинув никого типа Мсири, сдавались один за другим, а батетела и бакуса были примерно лояльны, поскольку так велел Нгонго Лютете, которому бельгийцы были обязаны столь быстрой и легкой победой. «Именно его энергии, - писал в отчете Данис, - мы обязаны теми победами, которые были одержаны во время войны и разгромом арабов. Его военное искусство, бесспорно, на должном уровне, его авторитет весьма высок». Однако именно это, - военное искусство и авторитет, а также недовольство аскари-батетела, поступивших на службу в ЧГК Компании, самодурством белых командиров, - крайне тревожили руководство Компании, решившее (не извещая Леопольдвиль, где вождя батетела ценили) решить вопрос раз и навсегда. Так что, в августе того же 1893 года (война с арабами еще не закончилась, но уже было понятно, кто проиграл), Нгонго Лютете, отбыв с фронта в свою «столицу» для устройства личных дел, был по приезде схвачен. И далее как всегда: обвинен в измене и заговоре, без каких-либо доказательств приговорен к смерти, а 15 сентября расстрелян.

И это была ошибка. К вечеру того же дня 600 отборных аскари, избив сержантов, покинули позиции, а через сутки число дезертиров выросло до двух тысяч. Кто-то ушел к арабам, кто-то к Румилазе, помирившемуся с немцами и начавшему войну с бельгийцами, увеличив его армию до 400 тысяч бойцов. К середине октября, отряды Румилазы, укрепившись в междуречье Луминди и Луамы, начали маневренную войну и очень успешно вели ее до января, когда от удачного попадания взлетел на воздух пороховой погреб ключевой крепости Амбарамба, после чего 25 января отряды Даниса взяли и Камамбаре, вынудив Румилазу бежать на восток. В апреле 1894 года сдались в плен Рашид и Нсерере, к октябрю войска СГК заняли все области западнее озера Танганьика, в начале 1895 был взят в плен и казнен не пожелавший сложить оружие Кибонге. Теперь бельгийцы получили возможность развернуть войска на северо-восток, против могущественной федерации азанде, где, - поскольку аборигенов поддерживали суданские махдисты, - терпел неудачу за неудачей сильный (500 аскари, 6 тысяч носильщиков, 6 орудий) отряд Тео Ван Керкховена. Однако ожидаемого быстрого успеха не случилось: азанде, применив тактику «выжженной земли», ежедневно атаковали врага и делали ему плохо. С трудов вырвался из окружения отряд Христиансена, почти полностью погибли отряды Бонвале-Дево и Янсенса, после чего власти СГК отдали приказ уйти из зоны боевых действий, и в течение страна азанде полностью освободилась от бельгийцев. Аж до 1896 года, когда специально подготовленный большой (1000 штыков) коммандо в марте-апреле разгромил разрозненные ополчения азанде, принудив их признать себя «гражданами Свободного Государства».

Пламя в джунглях

По общему мнению историков, «война за северо-восток» могла завершиться и раньше (азанде были храбры, но плохо вооружены и не дисциплинированы, и даже поддержка суданских махдистов им была не впрок), если бы основные силы СГК в 1895-м не пришлось бросить на борьбу с собственной армией. То есть, с подразделениями батетела, сохранившими видимую лояльность после расстрела Нгонго Лютете, но именно видимую. По логике-то, в такой ситуации следовало бы по отношению к ним проявлять особую деликатность, привязывая к себе, но бельгийцы слишком презирали черных, чтобы вникать в их переживания, - им достаточно было видимой лояльности. Поэтому два унтера, Кандоло и Кимпоко, оба «капитаны» казненного лидера, сумели более полутора лет агитировать рядовой состав, готовя восстание. Как показало позже следствие, об этой подготовке знали многие, и военные, и местные жители, - но никто даже не подумал выдать белым планы заговорщиков. А планы были обширны: «Собрав всех аскари-батетела вместе, нанести удар по белым и прогнать их обратно на побережье или вообще за море. А если иные черные братья, из других народов нас поддержат, так это совсем хорошо, нам с ними делить нечего». Такая вот программа. Вполне ясная и доходчивая, понятная даже негру преклонных годов. И момент тоже подобрали лучше некуда. А повод и вовсе подвернулся как по заказу. 4 июня 1895 года, всего за неделю до намеченного срока, в крепости Лулуабург случилось ЧП. В ответ на вопросы, где же обещанные награды за храбрость в только что завершившемся походе и за что заслуженных бойцов кормят хуже, чем собак, бельгийский сержант «наказал» одного из «наглых крикунов», убив солдата на месте. И был убит сам, а когда офицеры открыли огонь по бунтовщикам, батетела убили несколько белых, захватили склады оружия и осадили чудом успевший закрыть ворота форт.

Такого в «Свободном Государстве» еще не случалось, и для привыкших к покорности аскари белых случился шок. «У мятежников патронов много, - сообщал перепуганный комендант, - и за нас только балуба, которых мало. Умоляю, спешите, и обязательно возьмите пушку!», а власти ближайшей станции, Кимбу, прослышав о случившемся, чуть не ударились в бегство вниз по реке, бросив все. Однако беспокоились они зря. Осаждать форт, уступая инициативу врагу, не было никакого смысла, покойный Нгонго Лютете учил своих командиров не этому, и смекалистые Кандоло с Кимпоко, взвесив все, приняли решение покинуть Лулуабург и двинуться по стране, поднимая гарнизоны других крепостей, где (полтора года конспирации не прошли зря) служило достаточно их сторонников. Это, в самом деле, был наилучший вариант, благо, продовольствия для похода, оружия и боеприпасов в пакгаузах взяли в избытке. Естественно, власти СГК, ничего точно не зная, срочно принимали меры: в гарнизоны пошел приказ разоружать отряды батетела и заменять их подразделениями других племен, лучше всего, балуба, издавна с батетела враждовавшими. Однако было поздно: 11 июня восстал гарнизон ключевого форта Лусамбо, и бельгийцам чудом удалось сбежать под прикрытием роты балуба, погибшей почти поголовно. Спустя восемь дней пал форт Кайейе, потом еще один форт, Кабинду, с огромным складом боеприпасов, причем, к мятежникам повсеместно присоединялись все аскари, вне зависимости от племенных насечек. Кроме, конечно, балуба, - но вскоре начали примыкать и они: из глухих джунглей вновь вышел Кабонго, неутомимый претендент на трон Уруа, заявивший, что ему нечего делить с батетела. К середине августа заполыхало все междуречье Лубилаши и Кантомбе, 18 августа повстанцы полностью разгромили правительственные войска на Лубила, близ важной крепости Нганду, которую победители взяли с налета, причем пленные балуба перешли на сторону батетела.

Ситуация становилась критической, и бельгийцы приняли экстренные меры. Воинам из дополнительных контингентов балуба, присланных по их требованию верным мулохве Касонго Ньембо, были обещаны сказочные премии. Больше того, им (чего не случалось ни раньше, ни позже) выплатили жалованье вперед, пообещав после победы снизить налоги, - и в конце сентября-октябре наступление повстанцев, исчерпавших лимит подкреплений, приостановилось, а затем, по мере израсходования боеприпасов, и вовсе заглохло, вынудив решиться на генеральное сражение. А после поражения в битве на Ломами 17 октября 1895 года, где бельгийцы применили пулемет, сломавший ход битвы в их пользу, батетела, сохраняя порядок, отступили в Катангу, где и продолжали партизанить аж до мая 1908 года, белые же приступили к разбору полетов. Настоятельно необходимому, поскольку мятеж не только напугал власти, но и озадачил. По факту даже, поставил в тупик. Ибо без батетела они обойтись не могли. Не потому, разумеется, что они были слишком отважны, - в огромной стране было немало племен, ничуть им не уступавших, - но именно это племя много веков специализировалось на поставке наемников всем, кто хотел и имел средства нанять их. Военному делу они учились с детства, всерьез понимали дисциплину, умели маневрировать, но самое главное, только батетела соглашались служить в регулярных частях «Форс пюблик» под прямым командованием белых и вербовались туда в индивидуальном порядке. Все остальные, в том числе и балуба, если помогали бельгийцам, то только по приказу своих вождей и подчинялись им же, как «голосам Неба», а такое двойное подчинение бельгийцам, естественно, крайне не нравилось.

Батальоны просят огня

Таким образом, вовсе отказаться от услуг батетела власти СГК не могли. Не верили им, опасались их, но все-таки, исходя из необходимости, вынуждены были набирать их в войска, давать оружие и обучать с ним обращаться, - при этом сознавая, что полыхнуть может в любой момент (смерть Нгонго Лютете уже оценивалась властями, как «трагическая ошибка», но рыбка задом не плывет). А потому, во избежание, ставили во главе отрядов батетела сержантов из более лояльных бакусу. И даже (вообще ни в какие рамки и никакого понимания ситуации) балуба, которые, естественно, вели себя по отношению к давним врагам, мягко говоря, неуважительно, причем бельгийцы на все это смотрели сквозь пальцы, мало разбираясь в нюансах и полагая, что «черный черному палку простит». И в конце концов, все это, понемногу закипая, закончилось так, как только и могло закончиться – «Большим Мятежом», в ходе которого, по оценке бельгийских историков, которая, видимо, верна, «какое-то время стояло под сомнением само дальнейшее существование Свободного Государства». Мятежом, которого могло и не случиться в феврале 1897 года, когда он начался, но который был неизбежен, и потому все равно рано или поздно вспыхнул бы. Возможно, развитие событий могли бы предотвратить англичане, тонко чувствующие грань дозволенного, или португальцы, подобно французам, относившиеся к туземным солдатам с определенным уважением. Но Конго принадлежало бельгийцам, а наемные офицеры просто не могли (да и не умели) изменить систему. Потому и закипало, потому и началось. Причем, казалось бы, с пустяка.

В феврале 1897 года, во время тяжелого (через джунгли и болота) похода на северо-восток, к верховьям Нила, где появились разъезды суданских махдистов, колонна войск (почти 600 человек, в основном батетела и бакусу) отказалась следовать дальше, требуя положенных двух дней отдыха и замены особо зверствующих сержантов-балуба. Требования были умеренные, здравые, но последовал отказ. После чего роты, и без того не очень довольные жизнью, взялись за оружие, перебили белых, сержантов-балуба, избрали командующего, - авторитетного унтера Пиани Кандоло, - и развернулись маршем на юг, вбирая в себя охочий люд из всех племен по пути следования и солдат со всех станций, восторженно встречавших бунтовщиков. Бельгийцы надоели всем. А после боя у форта Экванга на реке Итури 18 марта, где очень большой отряд «Форс пюблик» (включавший 20 бельгийцев при пушках) был буквально размазан по траве, джунгли вспыхнули всерьез. Похерив традиционную вражду, примкнул к повстанцам даже "альтернативный мулохве" Кабонго. Теперь у Пиани Кандоло было более трех тысяч штыков и артиллерия, что позволило ему играючи взять под контроль гигантский регион западнее Великих Озер. Область на целых полтора года вышла из состава СГК, и поставить ее на колени не удавалось, хотя силы на подавления двинулись немалые. 12 ноября 1897 года была разбита колонна Дюбуа. В декабре 1897 — январе 1898 потерпел полную неудачу, потеряв две трети личного состава отряд Доорме (760 аскари), - и вслед за тем волна бунтов покатилась по краю, захлестывая и «лояльные» племена.

Что интересно, повстанцы готовы были решить дело полюбовно. Они не выдвигали никаких особых требований, - документы донесли до нас горькие слова Пиани Кандоло, сказанные им на переговорах: «Мы восстали потому, что с нами обращались, как с рабами и мулами», - но бельгийцы категорически отказались исполнять какие угодно требования мятежников. А если не мир, значит, война, и в ноябре войска СГК (около 600 аскари при пулемете) столкнулись с повстанцами (примерно 1000 штыков) на северо-западном берегу озера Танганьика, у форта Сунгула, потерпев невиданное в истории Конго поражение (только убитыми более 250 человек солдат и несколько офицеров). А через девять дней Пиани Кандоло взял штурмом ключевой военный пост Кабамбаре, перебив еще более сотни наемников балуба и захватив пулемет, с которым, впрочем, никто из батетела не умел обращаться (новейшая техника была прерогативой белых). И вот тогда-то, уразумев, наконец, что все висит на волоске, за дело взялся лично Франсис Дани, победитель «эмиров», вице-губернатор и лучший военачальник СГК: власти стянули отборные войска (более 1300 штыков) отовсюду, - и в конце 1898 пошли в наступление. На сей раз, успешное: 31 ноября при Бвана-Дебва батетела впервые за всю кампанию проиграли бой, потеряв самых уважаемых вождей, включая Пиани Кандоло. Затем, после передышки, вызванной сезоном дождей, - новое наступление «Форс пюблик», новый разгром батетела у Сунгула и далее серия стычек, в которых повстанцы неизменно терпят поражения. К лету 1900 война иссякла; Кабонго сложил оружие, получив удел на части бывшего Уруа, остатки батетела ушли в Германскую Восточную Африку, где сдались властям и были приняты на службу. А мелкие партизанские группы, действовавшие в Катанге аж до мая 1908 года, уже не могли помешать его величеству Леопольду II, мулохве и мвато-ямво, обогащаться всласть.

Норма прибыли

Этот вопрос, между прочим, был крайне актуален, тем паче, для человека с понятиями Леопольда. Он никогда не скупился, вкладывая деньги в сочные проекты, но и терпеть не мог нести убытки, стремясь максимально быстро сводить дебет с кредитом. А на первых порах проект «Конго», при всех прекрасных перспективах, был убыточен. Ибо вся выстраиваемая ударными темпами инфраструктура выстраивалась за счет Леопольда. Сознательно став мажоритарным акционером, он поставил на карту все. Прокладка железных дорог, обустройство пристаней и завоз пароходов, возведение фортов, вербовка наемников, подкуп вождей, - все это влекло чудовищные затраты, а особых доходов на первых порах не было. Даже с учетом выгребания из уже освоенных регионов всего подчистую, все равно не было, тем более, что наиболее богатые области покорялись медленно и трудно. А потом еще и мятеж батетела, в результате которого все планы освоения Катанги полетели в тартарары. Так что, в конце концов, и казавшаяся бездонной мошна короля стала трещать. Поэтому, вопреки первоначальному замыслу («Хочу все, и много!») в 1889-м фактически, а с 1891 и официально колоссальный массив земель, уже подконтрольных «Свободному Государству» был разделен на три зоны: владения короля, где права на что угодно были только у его «коммерческих директоров», «зону свободной торговли», где, купив патент и строго отчитываясь перед властями, могли вести дела все желающие, и «зона концессий», - как правило, на границе еще не освоенных областей, - участки которой передавались желающим компаниям с эксклюзивным правом добычи и продажи ресурсов в обмен на 50% акций и обязательство расширять зону влияния. Условия были драконовские, но игра стоила свеч: спрос рос, производство расширялось (81 тонны в 1891-м, 6 тысяч тонн в 1901-м), фирмы, получив концессию, могли сами устанавливать нормы выработки, а себестоимость производства каучука была почти нулевая. В итоге, самые успешные получали до 30 франков на франк. Да и середнячки не имели оснований жаловаться. Скажем, не самая большая фирма Abir, вложив миллион, в 1899 году заработала 2,6 миллиона, а через год и вовсе пять; Societe Anversoise, компания посолиднее, имела в среднем 150% прибыли ежегодно, а мощная корпорация Comptoir Commercial Congolais -- более 50%. И со всего этого Леопольд получал свой законный процент.

Так что, его величество, - законный владелец самой большой каучуковой плантации в мире, получая дивиденды, налогов с которых он не платил никому, в конечном итоге, - когда край был более или менее успокоен и обогащаться никто не мешал, - обогатился вообще сказочно. Его чистая прибыль выросла за десять лет с солидных 150 тысяч франков до невообразимых 25 миллионов. Однако все это было потом, а чтобы все это стало явью, необходимо было создать условия, при которых в королевский карман уходил бы каждый су. Хотя бы и по известной формуле «Обеспечьте капиталу 300% прибыли, и нет такого преступления, на которое он не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы», полностью соответствовавшей взглядам Леопольда на жизнь. Тем паче, что уж ему-то виселица не светила ни при каких обстоятельствах. И после того, как фирма упрочилась свое положение на берегах великой реки, а конкуренты были так или иначе устранены, пресловутые 300% (и даже больше) стали вполне достижимой целью. А заигрывать с «подданными», играя на противоречиях, чтобы иметь поддержку одних племен против других, - чем очень искусно занимались власти более десяти лет, - особой надобности уже не было. Документация «Свободного Государства» была засекречена, «не свои» иностранцы в глубинных районах Конго появлялись редко, вся информация в европейских СМИ, - Леопольд, зная силу прессы, внимательно за этим следил, - в восторженных тонах воспевала «священную войну за свободу, за освобождение от рабства и работорговцев». При таких козырях уже можно было сосредоточиться на извлечении прибавочной стоимости, не сдерживая порывов и ничего не стесняясь.

Трудовые резервы

Думаю, все, кто хоть сколько-то в курсе, уже догадались, а кто совсем не в теме, тех предупреждаю: начинаются ужастики. Но, справедливости ради, сразу и подчеркну: ничего личного в этих ужастиках искать не следует. Бизнес, только бизнес, и ничего, кроме бизнеса. Смысл «Свободного Государства», которое Леопольд воспринимал исключительно, как самую большую из своих фирм, заключался в получении дохода при максимальном сокращении расходов.

Соответственно, расходы и сокращались до нуля, без всяких обещанных на Берлинском конгрессе просвещений и здравоохранений. Кто жил, тот жил, кто помирал, тот помирал, - но претензий к такому положению дел туземцы не предъявляли, ибо так было всегда. Доход же можно было получить от вывоза каучука, меди и так далее, которые, естественно, добывали «свободные граждане». А платить за работу им считалось необходимым как можно меньше, что, в общем, вполне соответствовало нравам времени и в Европе, и в США.

Как видите, все очень просто и по-деловому. А отсюда и нормы выработки, о которых мы говорили, причем, что интересно, работать на плантациях было необязательно: кто мог заплатить установленные налоги на всё-всё-всё, мог спать спокойно, - иное дело, что денег у аборигенов от века не водилось. Отсюда и специфические, нигде более не встречавшиеся методы разрешения споров между трудом и капиталом, о которых мы еще не говорили, но сейчас поговорим.

Давайте представим себе картину. Создано государство, оно ставит подданным определенные задачи, а подданные просто не понимают, чего от них хотят. Они привыкли платить вождям посильную дань, привыкли работать на их полях, но чтобы горбатиться за еду где-то вдали от дома – такого они себе не представляли, и поэтому их надлежало вразумить.

А как вразумить, если общество застряло максимум на этапе раннего феодализма? А только теми методами, к которым это общество привыкло. Но белые-то люди от таких методов отвыкли, да и очень мало их было в «Свободном Государстве», и король, человек умный, легко дошел до той элементарной мысли, что дело следует поручить тем, кто к нему привык с детства. То есть, местным. Так в составе «Форс пюблик» появился особый корпус –«дикая милиция», нечто вроде жандармерии с правами налоговой службы, отвечавшая за порядок на плантациях и копях, а также, разумеется, за трудовыми резервами, официально называвшимися просто «рабочими».

Отмечу: формировалась эта структура из контингентов особых: туда нанимали туземцев из племен, ранее промышлявших работорговлей, дав им право насильно рекрутировать в свои отряды подростков и обучать их искусству выбивать долги. А кроме того, очень поощрялась практика подряда: племенам, известным особо жестокими традициями (особенно ценили каннибалов), давали на прокорм те или иные местности, дабы они следили за стабильной выплатой положенных сумм натурой.

В сущности, отсюда и все дальнейшее, включая знаменитые «корзины отрубленных рук». Вопреки легенде, рубили их вовсе не по указанию бельгийцев (глупо увечить рабочую силу, а власти СГК были прагматичны), и не ради экономии патронов, - это тоже досужие байки.

Все проще. Отсечение кистей рук детям, как средство наказать мам и пап, издревле практиковалось рядом племен бассейна Конго, как форма наказания за неподчинение властям, так что «дикая милиция» действовала вполне в рамках понятий (кстати, именно поэтому на большинстве тогдашних фотографий азрослых калек так мало, а детей много). Да еще властями выплачивалась награда за каждого убитого «мятежника», а поскольку тело целиком через джунгли не протянешь, в качестве основания для получения премии хватало и руки. Вот и рубили, благо, глупый белый человек разбираться не будет. И наконец, по тамошним поверьям, любой обиженный после смерти мог разыскать обидчика и поквитаться с ним, и поэтому отсекать руки считалось разумным: ведь люди уходили на небеса в том виде, в каком умерли.

Так что, сами видите, особые изыски диктовались сугубо прагматическими соображениями, и когда позже бельгийские чиновники и военные объясняли, что совершенно ничего такого делать не приказывали, они говорили правду. Просто люди понимали: жизнь такова, какова она есть и больше никакова, и принимали ее, не пытаясь ничего менять, тем паче, что такой стимул позволил всего за 10 лет увеличить поставки каучука в 40, а выработку меди в 19 раз. Да и вообще, если на то пошло, корзинами эти самые копченые руки измерялись относительно недолго: началось после полного замирения племен, а пика достигло в 1901-1903, когда Леопольд взял подряд на снабжение британских войск шинами и требовал гнать вал, - после чего все опять сошло на вменяемый уровень, к единичным случаям.

А так, в общем, все было обыденно. Мужчин поголовно угоняли на (официально) «отработку налога натурой». Женщины и дети на сезон сбора объявлялись «ответственными поручителями», подлежащими, если муж и отец бежал с плантаций, смертной казни (формы и методы, законом не определялись, зависели от фантазии налоговиков). Смерть полагалась и за порчу каучуковых деревьев, и за неподчинение властям (хотя тут могли и смягчиться, отрубив руку), за недостачу сухого каучука сборщиков всего лишь пороли кнутом из кожи бегемота, - и все. А до «замирения», кстати, порядки были даже мягче. Разумеется, по африканским меркам. Но

От нежных европейцев эти подробности, конечно, скрывали, благо, документация была строго засекречена, а «ненужных» иностранцев в «Свободное Государство» просто не пускали. Хотя кое-что все равно проскакивало. Впервые сор из избы вынес некий Джордж Уильямс, чернокожий американец, в свое время, как общественный активист, изрядно подсобивший Леопольду с пиаром, и потому считавшийся «своим». В 1891-м он посетил СГК на предмет посмотреть, нельзя ли основать там «новую Либерию», а посмотрев, написал королю Бельгии большое письмо с подробным кому в Конго жить хорошо.

Отрубленных рук тогда, правда, еще не было, но и прочего было достаточно, чтобы огорченный афроамериканец взял на себя смелость указать европейскому монарху, что «преступления, совершенные в Конго, совершаются от имени короля и делают его не менее виновным, чем тех, кто эти преступления совершает». Еще одно письмо Уильямс адресовал президенту США — первой страны, признавшей СГК, умоляя разъяснить Леопольду, что к чему, и кстати, по ходу дела впервые в истории использовав формулировку «преступления против человечности».

Президент Гаррисон адресанта ответом не почтил, король, наоборот, откликнулся, очень тепло и взволнованно, твердо пообещав разобраться, - и на том все утихло. Разве что «золотые перья» ведущих европейских СМИ по заказу короля СГК подробно разъяснили лондонцам, берлинцам и парижанам, какие страшные нравы царят среди «диких народов Конго» и как сложно «доброму месье Леопольду» просвещать дикарей.

Божьим попущением

Тема вновь всплыла спустя почти десять лет, в 1899-м, когда Эдмунд Дин Морелл, очень известный в то время радикал-пацифист, а в обычной жизни высокопоставленный сотрудник транспортной компании, занимавшийся, в частности, перевозками грузов из Конго в Бельгию и обратно, обратил внимание на любопытный нюанс. Согласно накладным, из Африки в Европу стабильно шли всякая полезная продукция (медь, каучук, слоновая кость, соль и так далее), а вот из Бельгии в Конго убывали только военные грузы (оружие, боеприпасы, амуниция), да еще детали к различного вида транспорту и отдельные виды стройматериалов.

Поразмыслив и перепроверив, м-р Морелл задался резонным вопросом: а что же, собственно, получают производители товаров за свой труд? Бельгийские франки? Допустим. Но если так, что же тогда конголезцы на эти франки приобретают? А если нет, то не попахивает ли дело использованием принудительного труда, то есть, рабством? Поискав материалы на эту тему, любознательный м-р Морелл вышел на забытые публикации Уильямса, а выйдя и выяснив, что тема уже не нова, начал самостоятельное журналистское расследование. Он начал писать письма политикам, известным писателям, журналистам, бизнесменам, сообщая про подозрения насчет «принудительных трудовых лагерей», прося поддержки и посильного финансирования.

Увы, первые ответы были выдержаны в холодно-отстраненных тонах. Вежливые отписки чудику, не более того. А затем вдруг свершилось чудо. Пришло приглашение на рандеву с известнейшим предпринимателем Уильямом Кэдбери, «шоколадным королем Великобритании», сделавшим миллионы на леденцах Halls и шоколадках Picnic и Wispa, и тот, дружески приняв энтузиаста, «от своего и многих влиятельных людей, и от чистого сердца» выразил готовность спонсировать его проект.

В мемуарах м-ра Морелла это событие объясняется «Божьим попущением». Он, в самом деле, думал именно так, не предполагая, насколько все прозаичнее. Просто у м-ра Кэдбери был большущий зуб на короля СГК, отказавшего «королю шоколада» в выгодной концессии, "многим влиятельным людям" не нравилось, что всего через пять лет заканчивается срок свободной торговли а продлевать его Леопольд не намерен, а совсем уж теневым фигурам из высоких кабинетов очень хотелось смягчить впечатление Европы от бурской войны, перенеся внимание общественности на что-то другое . Впрочем, какая разница…

Короче говоря, с этого момента карта попёрла. На адрес Морелла пошли чеки от «благотворителей, слишком скромных, чтобы называть свои имена», перед Мореллом распахнулись двери модных салонов Лондона, его приняли на Даунинг-стрит, с ним изволил коротко поговорить принц Уэльский, но самое главное, к расследованию подключились властители дум, «золотые перья» эпохи, и далеко не только английские.

На страницах самых авторитетных изданий помимо филиппик самого Морелла, публикуются очерки сэра Артура Конан Дойля, позже вошедшие в книгу «Преступления в Конго», статьи Герберта Уорда и Анатоля Франса, выходит в свет знаменитый памфлет Марка Твена «Монолог короля Леопольда II в защиту его владычества». А еще раньше, когда и известно-то мало что было, сердца почтенной публики порвала в клочья приключенческая повесть «Сердце тьмы» суперпопулярного Джозефа Конрада о путешествии моряка Марлоу в Конго, где он встречается с садистом по фамилии Курц, служащим «Свободного Государства», наводящим ужас на всех, черных и даже белых. Позже именно этот сюжет ляжет в основу культового фильма Копполы «Апокалипсис сейчас», а тогда, по мнению современников, эта небольшая книга сыграла для дальнейшего развития сюжета роль, сравнимую с ролью «Хижины дяди Тома» накануне Гражданской войны в США.

В конечном итоге, подогреваемая агентами «анонимных благотворителей», публика вздрогнула и потребовала от Кабинета Его Величества принимать меры, и Кабинет, уступая давлению «всего Лондона», инициировал «общественное расследование в связи с участившимися сигналами о нарушении прав человека в СГК», поручив разбираться дипломату Роджеру Кейсменту, такому же идеалисту, как Морелл. К слову, десять лет спустя он будет повешен, как один из лидеров ирландских сепаратистов, но в описываемое время был лояльным и очень уважаемым представителем элиты.

Впускать в страну человека, принципиально не бравшего взяток, король СГК, естественно, не хотел, но и отказать желанию Великобритании не мог, так что, м-р Кейзмент, посетив Конго и опросив десятки свидетелей, вернулся в Лондон с совершенно жутким докладом, подтверждающим многие факты, в которые ранее мало кто верил.

Например: «Свидетельство ребенка: Мы все побежали в лес — я, мама, бабушка и сестра. Солдаты убили очень много наших. Вдруг они заметили в кустах мамину голову и подбежали к нам, схватили маму, бабушку, сестру и одного чужого ребенка, меньше нас. Все хотели жениться на моей красивой, а потом решили убить ее. Выстрелили ей в живот, она упала, и я заплакал, когда это увидел, — у меня теперь не было ни мамы, ни бабушки. Их убили у меня на глазах».

Или: «Девушка-туземка сообщает: Солдаты заметили ребенка; ребенок засмеялся, тогда солдат размахнулся и ударил его прикладом, а потом отрубил ему голову. На другой день убили мою сводную сестру, отрубили ей голову, руки и ноги, на которых были браслеты. Потом поймали другую мою сестру и продали ее племени у-у. Теперь она стала рабыней».

Лично короля, правда, Кейзмент не обвинял, скорее, брал под защиту, указывая, что он из своего Брюсселя может обо всех этих ужасах не знать, но вердикт в отношении местных властей и руководства « Форс пюблик » был однозначен: «Все видят, все знают, но не препятствуют, а возможно, и поощряют из меркантильных побуждений». И только. Сдержанно и аккуратно.

А вот менее щепетильные свидетели, всеми правдами и неправдами побывавшие в Конго, и вовсе рубили правду-матку, не стесняясь в оценках. Так, некий пастор Шепард опубликовал обширный очерк о встрече с вождем племени запо-запов (?!!), взявшим подряд на взимание недоимок, и о груде истерзанных трупов, которые, по словам вождя, его подданные ели, и об отрубленных руках, собранных для отчета бельгийцам.

Европейские ценности

Нельзя исключать, что какие-то «вести с полей» были изрядно раздуты. Срок истечения «льготных лет» приближался, так что заказ на страшилки рос, но, - пусть даже не все «свидетели» были так кристально честны, как Морелл и Кейзмент, - безрукие туземцы, страшные шрамы от плетей из бегемотьей кожи и прочий ужас были фактом, беспристрастно запечатленным только-только изобретенными камерами «Kodak». Появляясь на страницах американских и европейских иллюстрированных журналов, они нагнетали обстановку ежедневно, и в конце концов, жалеть "конголезских бедняжек" стало признаком хорошего тона и в светских салонах, и в пабах Ист-Энда.

В такой вот обстановке м-р Морелл, уже номинированный на Нобелевскую премию, и м-р Кейзмент (вернее, уже «сэр»), создают в 1904-м «Общество по проведению реформ в Конго», отделения которого появляются везде, вплоть до Японии, Турции, Персии и России, а сам Молрелл посещает крупнейшие города мира с выступлениями и призывами к «мировой общественности». И в итоге, Великобритания требует пересмотреть решения Берлинской конференции, а бельгийские социалисты инициируют появление независимой комиссии по расследованию ситуации в Конго.

Бороться с таким накатом Леопольд, превращаемый СМИ в «воплощение зла на Земле», не мог. Хотя бился упорно и денег не жалел. Добиваясь изменения общественных настроений, он подарил Парижу станцию метро, вложил огромные деньги в бельгийскую благотворительность, электрифицировал целый район Лондона. А в ответ на критические статьи обильно публиковалась апологетика, авторы которой, не отрицая фактов (как отрицать, если фотографии налицо?), привычно подавали их, как «присущие дикарям обычаи», с которыми «борется благородный король».

Учитывая обстоятельства, были даже рассекречены кое-какие нормативные акты, и все желающие смогли узнать, что СГК не диктатура какая-то, а правовое государство, где каждый гражданин, считавший себя обиженным, - вплоть до пигмеев, - имел полное право подать на "дикую милицию" в суд и добиться справедливости, вплоть до отмены смертного приговора. Для этого следовало всего-навсего купить билет на поезд, поехать в Леопольдвиль, нанять адвоката и оплатить судебные пошлины, - и обо всем этом граждан, даже живущих в самой глухомани, подробно информировали на простом, всем аборигенам понятном французском языке.

А в качестве орудия главного калибра, почти со смертного одна протянул руку старому партнеру легендарный Генри Стэнли, кумир двух поколений, клятвенно заверяя многочисленных фанатов в том, что «дикость племен бассейна Конго неоспорима, огульное истребление ими друг друга, каннибализм – часть их жизни. Свободное Государство не может в один миг все это исправить, даже самыми жесткими методами, кроме которых они ничего не понимают». В конце статьи, вброшенной в 1906-м, уже после смерти Стенли, великий землепроходец назвал Леопольда своим другом, призвав «всех, кто верит мне, не верить клевете».

Это был хороший ход, но как раз в это время король, себе на беду, поймав на попиле фондов, уволил барона Людвига фон Штойбе, руководителя своей пиар-кампании, и обиженный немец слил в прессу свою переписку с Леопольдом, включая расписки звезд прессы и отчеты о проплате джинсы в газетах, после чего никаких вариантов уже не было.

С этого момента в глазах всего мира Леопольд, за 20 лет угробивший (по подсчетам британских и германских демографов) примерно половину из примерно 20 миллионов конголезцев окончательно превратился в бармалея. Коллеги и родственники объявили его нерукопожатным, социалисты поговаривали о республике или, как минимум, отречении, дело запахло серьезным политическим кризисом в самом Брюсселе, и правительству Бельгии, потрясений не желавшему, пришлось что-то решать.

Благо, король, которого все достало, - денег было более чем, а годы и молодая любовница брали свое, - предложил хороший вариант: передать личное государство непосредственно Бельгии, как доходную, под ключ, и колонию. Естественно, очень не даром. И заломил столько, что торговались более двух лет, аж до 1908-го, когда наконец ударили по рукам.

Но перед тем, как передать права собственности покупателю, король «Свободного Государства» со свойственной ему предусмотрительностью принял меры для полного сокрытия всего, что могло бы служить документальным (брань на вороту не виснет) компроматом. И так обстоятельно решил этот вопрос, что любая бумажка их обширных государственных архивов СГК, а также некоммерческих организаций, ООО и ЗАО, подконтрольных ему, сегодня для историков на вес золота, как раритет.

А когда все кончилось, правительство Бельгии уладило вопрос о концессиях, продлило режим беспошлинной торговли еще на 20 лет, и все стало тихо. Что бы ни творилось в колонии Конго, отныне по умолчанию считалось приемлемым, да, в общем, по сравнению с эпохой «свободы», скорее всего, не только считалось. Хотя как сказать.

Самым ярким лакмусом происходящего стала метаморфоза Касонго Ньембо, того самого марионеточного мулохве остатков Уруа. Много лет он был идеально послушен, выполнял всё, ни на что не претендовал и ничем не возмущался. За что и жил спокойно, даже в почете. Но в 1906-м что-то внутри порвалось даже у этой плюшевой куклы. Или, тоже может быть, уровень озверения подданных дошел до того, что стало элементарно страшно.

Как бы то ни было, лидер балуба впервые осмелился подать голос. Он прогнал из резиденции бельгийских чиновников, приказал открыть огонь по явившимся карателям из «дикой полиции», лично съездил на разговор к суперинтенданту провинции, - а вернувшись, призвал к сопротивлению и ушел в «зеленку», где уже действовали стихийные мятежники, незадолго до того называемые им «разбойниками». Конечно, до батетела, профессиональных псов войны, восставшим крестьянам было далеко, да и с вооружением не ладилось, но присутствие «священного вождя» придало мелкому эксцессу импульс.

Беспорядки начались по всей Катанге, срывая все планы по эксплуатации «геологической сенсации», и затянулись на целых 10 лет. Лишь в 1916-м, когда СГК уже не было и Конго официально числилось колонией Бельгии, «сошедший с ума» (так писали о нем в бельгийских газетах) старый мулохве был, наконец, пойман и выслан из страны. Могли бы и расстрелять, но решили не подливать масла в огонь, - зато остатки империи Уруа разделили. Две трети страны отдали в распоряжение колониальной администрации, крохотный удел на севере получил Илунга Кумвимбо, сын изгнанника, готовый быть хоть ковриком, а владение чуть побольше, на юге, - старик Кабонго, когда-то упорный боец, решивший, в конце концов, что плетью обуха не перешибешь.

Подробностей о событиях тех лет не сохранилось, но в «Годовом отчете» за 1918-й сказано достаточно откровенно: «Память о полицейских операциях, которые привели к аресту Касонго-Ньембо, еще не исчезла», и учитывая, что в подавлении бунта участвовала «дикая милиция», выводы делать можно. Но, что интересно, официальная позиция Бельгии по сей день сводится к тому, что «черные сами себя убивали», и монумент в честь Леопольда II «От благодарного конголезского народа за освобождение от арабских работорговцев» стоит, как стоял, - хотя с 2004 (кто-то постарался) и с отпиленной рукой… 

Madagascar

Возвращение короля

Если бассейн Конго – целый мир, то Мадагаскар –континент, а население его – причудливый бульон из самых разных ингредиентов. Как шло его заселение, не знает никто, точно известно одно: первые люди задолго до нашей эры пришли откуда-то из Полинезии, принеся с собой многие достижения тамошней культуры, монголоидный облик и неповторимый, больше нигде в Африке не встречающийся язык. Затем пришли другие, кто-то, тоже неизмеримо давно, с юга Индостана, кто-то, несколько позже, из Африки, а еще позже на острове обосновались и арабы, привезшие с собой «сурабе» (первый алфавит), а вскоре слившиеся с аборигенами, и все это много столетий кряду бурлило и клокотало, определяя свое место. Пытались зацепиться за остров и европейцы, - даже Петр I лелеял планы, - но местный люд был зол и драчлив, так что на какое-то время зацепиться удалось только французам, но и им не повезло. Первые колонии погибли, вторая попытка, предпринятая знаменитым авантюристом Морисом Августом Беньовским накануне Французской Революции тоже не удалась, но после поражения Наполеона англичане позволили Бурбонам вновь основать на севере острова несколько крохотных поселков. Но это будет гораздо позже, а мы ведем речь о временах, когда островитяне только-только создавали нечто, похожее на будущие государства. Понемногу складывалось и нечто, похожее на государства. На западе острова возникли Буйна и Менабе, «работорговые» княжества племени сакалава, на юге – мелкие «вождества» бецимисарака и бецилеу, а в центре, на высоком плато, - хува (имерна), на рубеже XV и XVI веков при «княгине» Рангите объединившиеся под властью единоличного наследственного правителя. Оно вскоре распалось, но век спустя, после долгих кровавых войн и лукавых интриг, какие самому Шекспиру не снились, при великом завоевателе Раламбо и его наследниках, вновь объединившееся в королевство Имерина со столицей в Анамаланге – «голубом лесу». После этого настало время покоя, стало возможно развернуты ирригационные работы, позволившие превратить все плато в бескрайнее рисовое поле. К слову, - пусть даже и забегая вперед, - есть, думается, смысл коротко объяснить азы его устройства, тем паче, что оно с веками совершенствовалось, но принципиально не менялось.

Итак, общество имерина делилось на три группы: андриана – потомки племенных старейшин и вождей вассальных племен (дворянство с очень, круче чем у черкесов, разветвленной системой знатности), хува (большинство населения) – крестьяне, свободные и крепостные, ремесленники и купцы, а также андеву (не рабы, но и не полноправные), которых было совсем немного. То есть, уже феодализм. Главой «королевства» был король, владелец всех земель и отблеск богов, формально властный над жизнью и имуществом всех подданных, разве что советуясь с советом, состоящим из высшей знати, но фактически серьезные решения вступали в силу только после обсуждения их на «кабари», собрании представителей всех сословий Имерины, кроме андеву. Иными словами, власть, как положено на таком уровне развития государственности, была и абсолютная, и сословная, и «народная», - и в начале XVIII века, при мпандзаке (короле) Андриамазинавалоне, сохранившемся в сказаниях, как «идеальный монарх, отец народа», государство достигло расцвета. Простой и приветливый, он умел воевать, но умел и договариваться, не оскорбляя слабых, и такая политика привлекала многих, кому нравились сытость, уважение и безопасность. При нем к Имерине начали тянуться соседи, просясь в вассалы, и ее территории расширялись в долину, - но у него было четверо сыновей, и он любил каждого, разделив перед смертью страну на четыре удела, что привело к новым «шекспировским» усобицам, затронувшим интересы всех сословий. А в результате – очередной кровавый бардак, терзавший плато почти сто лет, аж до 1787 года, когда один из осколков страны возглавил исключительно талантливый парень Рамбоазалама, более известный под тронным именем Андрианампуйнимерина – «Владыка в сердце Имерины». Человек, чья жизнь с самого детства обросла легендами и о котором, по справедливости, стоило бы написать подробно. Да и хочется, ибо достоин. Но нельзя объять необъятное. Поэтому постараюсь покороче, и дай Бог, чтобы получилось.

Все без исключения, отдавая должное, пишут о нем, как о «крупном руководителе и блестящем организаторе», «искусном политике, дипломате и выдающемся законодателе», и это правда. Он впервые в истории ввел регулярную налоговую систему. Он, владея всего лишь крохотным Илафи, создал первую в истории острова постоянную армию и сумел слить Имерину воедино, восстановив престол в прадедовской столице, переименованной в Антананариву – «Город тысячи воинов», а вслед затем покончив с унизительной данью княжествам сакалава. Он не был жесток и всегда старался решить дело по-хорошему, побратавшись или женившись, но при необходимости спокойно проливал кровь, даже родную (хоть дяди, хоть любимого сына, если это было необходимо). Он многому учился, но грамоты не знал, однако, впервые увидев рукописные свитки, правильно понял их значение и выписал из-за моря арабских наставников для обучения грамоте сыновей. Он объединил мастеров в цеха, купцов в гильдии, создал систему социального обеспечения, восстановил и улучшил ирригационные системы, покончив с неурожаями, и учредил сеть ярмарок и добычу полезных ископаемых. Наконец, он, имерина до мозга костей, никогда не делил людей по этносам, наставляя вельмож: «Имерина должна быть как цесарка. Ее перья отличаются разнообразием оттенков, но это не мешает оперению быть одноцветным», и добавляя: «Ny riaka nо valamparihiko» («Мое рисовое поле не имеет других границ, кроме океана»),- но этой, единственной из поставленных целей он так и не успел решить, Однако своей главной цели — объединения всего острова — он не достиг, завещав перед смертью своему сыну и наследнику: «...О Лаидама! в присутствии всей Имерины, собравшейся здесь, я определяю море границей твоего царства!», и слово отца стало программой Радамы на всю его не слишком долгую жизнь.

Маленький принц

Максима «На детях великих людей природа отдыхает» верна, но не абсолютна. Случаются и исключения. Но сказать, что Радама I был достоин своего отца, значит, не сказать ничего. Тот был восстановителем и объединителем, каких в истории немало. Да и к власти пришел уже в зрелом возрасте. А его младшему, очень позднему сыну в день коронации (1810) только-только стукнуло 17 лет из отмеренных ему судьбой тридцати пяти, и за короткий, в общем, срок правления он, говоря по чести, совершил чудо. Его кумиром был Наполеон, он любил смотреть в зеркало, присланное ему императором французов, отыскивая сходство, и любил подчеркивать, что оба – островитяне. Но если по чести, то совершенно правы те, кто (сравнение не мое, но ссылку, да простит меня автор, отыскать не могу), думая о Радаме, невольно вспоминаешь Петра Великого. Оба, сломав традицию, прорубили своим странам окно в Европу, выписав оттуда мастеров и ученых. Оба ломали через колено сопротивление старой знати, а что Радама не брил своим боярам бороды, но запрещал им носить сословные амулеты, так это даже не второстепенно. Оба сознавали значение выхода к морю, как Петр к Балтике, Радама прорвался к побережьям, закрепив их за Имериной и обеспечив стране рывок в прогресс. И оба, в конце концов, внедряли просвещение: уже в 1826-м уровень образования в недавно еще бесписьменной стране был столь высок, что король распустил глашатаев, велев вывешивать указы прямо на улицах, чтобы их читали. И их читали. Спустя всего 20 лет после смерти Радамы один из заезжих французов отмечал, что «В Тананариве, да и вообще в Имерине, все стремятся научиться читать. В школы ходят даже старухи». И все это, повторяю, за неполных 18 лет реализовал юноша, занявший престол в 17 лет, из всех наук хорошо зная только арабский язык. Согласитесь, само по себе если и не чудо, то что-то очень близкое к тому. А ведь сказанное далеко не исчерпывает всего, что было сделано.

Прежде всего, во исполнение завещания отца, Радама I серьезно занялся военной реформой. Если отец опирался на гвардию из черных рабов, при необходимости созывая ополчение, то сын, правильно оценив причины неудач первых походов, в кратчайшие сроки создал регулярную армию, основанную на строжайшей дисциплине, служба в которой, благодаря введенной табели о рангах, открывала для рекрутов путь к самой яркой карьере. Армия строилась европейскому образцу, привлекались и иностранные военные советники (майор Гейтси, капитан Брэди, а также Робэн, экс-капрал Старой Гвардии, дезертировавший с Реюньона и ставший личным секретарем короля). Позже, по договору с Англией, Радама I получил современное вооружение, порох, амуницию и дополнительных инструкторов. Все это, ясен пень, облегчило не только завоевание всего острова, кроме крайнего юга и крайнего севера, но и обеспечение власти Имерины в подчиненных областях. При этом, как и отец, молодой король не стремился к кровавой славе, предпочитая договариваться, родниться и в разумной мере уступать, оставляя самым упрямым автономию. «Радама, - отчитывался в Лондон Джеймс Гейтси, описывая визит короля на только что покоренное западное побережье, - долго и очень подробно говорил о цели своего визита на побережье. Он отметил бедствия войны, страдания, которые она принесла людям, принявшим в ней участие, потери, которые они должны были понести во время своих грабительских набегов. Радама нарисовал яркую картину преимуществ мирной жизни и обещал поддержать народ и обеспечить защиту его имущества, если население пожелает сообразовываться с его законами. Затем он посоветовал им не решать споры в мелких стычках, которые могли вспыхнуть между ними, или в советах колдунов, или в испытаниях при сомнительных случаях. Они должны обращаться к его представителям для обсуждения этих вопросов, а также информировать последних обо всех своих нуждах».

При всем этом, неправильно было бы считать молодого мпандзаку оголтелым милитаристом. Война ради войны его не интересовала. Покончив с военными угрозами, он приказал срыть все форты и крепости в Имерине, создав вместо них ирригационные системы для рисовых полей. По его распоряжению внедрялись новые культуры: кофе, какао, ванили; поощрялось производство востребованных в мире хлопка и сахарного тростника, и вдвойне поощрялись те, кто решался вкладываться в обрабатывающую промышленность. Дороги острова стали абсолютно безопасны, строились мануфактуры, мосты и каналы, появился телеграф. Особое внимание уделялось развитию отношений с Европой, в первую очередь, с Англией, которая, в отличие от Франции, не имела на острове никаких интересов и казалась доброжелательной. В 1817-м Радама по просьбе Лондона запретил работорговлю, переведя рабов в сословие хува, и объявил Мадагаскар единым королевством, а себя его королем, и в том же году заключил договор с Англией, подтвердившей этот статус, а в 1820-м официально признавшей единство и суверенитет Малагасийского королевства. Вообще-то, если уж совсем точно, оно реально состоялось лишь в 1826-м, когда на специальном съезде все князья острова признали Радаму своим верховным владыкой, но сэры дали аванс, и после этого отношения двух стран стали вовсе безоблачны, а король превратился в заядлого англомана. И франкофоба, поскольку Париж его королем всего острова не признал, в ответ на что королевские войска взяли штурмом Порт-Дофин, владение Франции, и прогнали месье с острова. А вот бриттов наоборот: с 1818 года на острове действовало Лондонское миссионерское общество, помимо проповедей открывшее курсы английского языка и ремесел. Христианство стало популярным, а когда его принял король, то и модным: крестились и знать, и хува, десятками, а то и сотнями. Всего за несколько лет всю Имерину охватила сеть начальных школ, письменность была переведена с арабской графики на латиницу, открылись первые типографии, в которых помимо религиозной литературы печатались азбуки, учебники, словари и модная в Англии художественная литература. В Лондон и в соседние с Мадагаскаром английские колонии поехали группы юношей для обучения гуманитарным и естественным наукам.

Запах женщины

А теперь о грустном. Изучая короткую, до предела насыщенную жизнь Радамы, сложно не прийти к выводу, что он жил наизнос, вбивая гвозди-реформы поглубже, словно не рассчитывал прожить долго, - и так оно и случилось. Великий король умер 27 июля 1828, неполных 35 лет от роду, и само по себе это бы не удивительно (в ту допенициллиновую эпоху мерли и раньше), но обстоятельства напрягают. Момента смерти не видел никто, его просто нашли мертвым, причем с глубокими порезами на горле. Возможно, он сам поранил себя. Но вряд ли. Во всяком случае, его преемница под страхом смерти запретила кому угодно являться к ней без предварительной записи, хотя раньше такого заведено не было. Однако это потом. А пока что объявили, что умер. То ли от сифилиса, то и вправду порезав себя в припадке белой горячки. Это, в принципе, тоже не фантастика: и люэс тогда подхватывали легко, а лечить не умели, и пьянство способно довести до цугундера, тем паче, монголоида, да еще из краев, где крепких напитков отродясь не водилось. Да вот беда: из массы сохранившихся воспоминаний людей, знавших Радаму, нигде не сказано, что он так уж сильно выпивал, тем паче, непривычные малагасийцам высокоградусные напитки. Зато все отмечают, что еще накануне смерти король был полон сил и работал наизнос, - что, простите, никак не свойственно ни алкашам, ни сифилитикам в терминальной стадии. А если учесть еще и события, произошедшие в Антананариву сразу после смерти мпандзаки , версия о заговоре рисуется сама собой. К тому же, мотив налицо: проводя свои реформы, Радама еще активнее, чем его отец, делал ставку на выдвиженцев из хова, военных и гражданских, в ущерб адриана, которые не могли не сердиться. Тем паче, что король, отменив работорговлю, бывшую ранее монополией знати, сильно ударил ее по карману, а такое тоже не прощается. Впрочем, не будем забегать вперед.

Естественно, усопшего монарха похоронили со всеми почестями, причем главным лицом на церемониях был наследный принц Ракотобе, старший сын старшей сестры покойного. Умный и образованный парень, христианин и такой же англоман, как дядя, очень его любивший. Его права не оспаривал никто: детей Радама не оставил, а женщины не в счет (в малагасийском языке нет даже понятия "королева, которая правит"). И тем не менее, 11 августа, когда принц со свитой прибыл во дворец принимать наследство, оказалось, что король во дворце уже есть. Вернее, королева, - Рамаво, вдова Радамы, - но она официально объявлена «лицом мужского пола». Прав на престол у нее ноль. Правда, ее сын должен быть наследником, но сына нет. И вообще детей нет. Однако какая разница? Есть сторонники, недовольные засилием при дворе христиан и худородных выскочек. И вот они-то, спрятав вдову, успели многое: на их стороне дворцовая гвардия, верховный судья и хранители королевских амулетов, без которых коронация невозможна. Есть, правда, у принца и надежная опора - генерал Андриамихадза, начальник столичного гарнизона, друг и соученик, - но вскоре выясняется, что гарнизон тоже в игре: дружба дружбой, а бравый генерал уже года два как спит с королевой, которую покойный король давно забросил. И…

Ракотобе убили в тот же день. Затем перебили его семью, включая младенцев. Затем – десятки родственников Радамы. Но те, кто полагал, что «неграмот¬ная женщина, фактически не связанная с европейцами и более приверженная к традиционным верованиям, будет слушаться их советов, а также советов хранителей идолов», серьезно ошиблись: дама оказалась с характером и с собственными взглядами на политику. Около года она присматривалась и обустраивалась на новом месте, но во время коронации, где взяла имя Раваналуна («сбереженная»), объявила об учреждении поста премьер-министра и своего официального любовника, которым тот самый генерал Андриамихадза, благодаря которому путч удался. А также о создании корпуса личной стражи, подчиненной только ей, завершив программную речь предостережением: «Никогда не спрашивайте себя, как я, слабая и невежественная женщина, буду править таким огромным государством. Я буду править во имя счастья моего народа и во славу моего имени. Океан станет границей моих земель и я никогда не уступлю даже волоса от моей территории… Я защищаю ваших жен, детей, а также ваше имущество, и когда я говорю: верьте мне, вы должны мне верить, потому что я ваша королева, которая никогда не обманет».

Европяку на гиляку!

В общем, многолетняя затворница, считавшаяся тихоней, показала не просто коготки, а огромные кривые когти. Она оказалась решительной, при всей неграмотности, житейски умной и запредельно жестокой. Даже в мелочах. Сразу после коронации начались аресты и казни всех, кто когда-либо, пусть единожды и много лет назад, обижал королеву, злословил о ней или хотя бы не выражал уважения, и тут счет пошел уже на сотни, поскольку покойный король на Рамаво при жизни внимания не обращал, а придворные по этому поводу трунили. И еще беспощаднее действовала королева, если речь хоть в малейшей степени касалась политики. Это всего через год пришлось на своей шкуре испытать никому иному, как премьеру Андриамихадзе, единственному человеку, которого Раваналуна, судя по всему, любила по-настоящему. Именно он был отцом ее годовалого сына Ракуту, родившегося через 11 месяцев после смерти официального папы, и он был ей безусловно предан, но даже ему не позволялось переходить черту.

Напротив, излишний «прогрессизм» премьера, тесно связанного с англичанами, ее раздражали, да и баланс при дворе соблюдать было необходимо, в связи с чем, королева завела еще двух официальных любовников, братьев Райнимахаро и Райнихару, северян из семьи Андафиаваратра, считавшихся лидерами «консервативной партии». А в сентябре 1830 года, когда премьер попытался предотвратить восстановление рабства, он был убит в собственном доме по приказу любимой, рыдавшей потом на похоронах и страшно переживавшей всю жизнь. Премьером и главным любовником королевы стал Райнихару, с которым у неё расхождений во взглядах не было.

Как ни парадоксально, именно такая система, порожденная стремлением умной, но неопытной женщины приобрести надежную опору, пришлась очень к месту в рамках решения самого главного вопроса: как найти золотую середину в реформах? Лично Раваналуна была классической аристократкой, чтила традиции и считала себя гарантом сохранения «завета с предками». А потому с большим удовольствием восстановила торговлю рабами и прочие «старые порядки». Но вместе с тем, обладая государственным мышлением, она отдавала себе отчет в том, что и выдвиженцев мужа в чулан не спрячешь. «Английская партия», - «новые аристократы», вышедшие из плебейских масс, прошедшие армейскую школу и поднявшиеся на торговле, не хотели полной изоляции острова и ни в коем случае не позволили бы поразить себя в правах.

В такой ситуации своеобразное «двоевластие» - мпандзака, как представитель адриана, и ее фаворит-премьер, представляющий хова, - было, что ни говори, очень красивым способом избежать политического кризиса. А уж когда отцвела любовь-морковь и партнером Раваналуны стал Райнихару, равно уважаемый обеими «башнями», пасьянс и вовсе сложился настолько, что вакантное место досталось его старшему сыну. То есть, устаканилось нечто типа сегуната в Японии, - только в Японии он к этому времени совсем сгнил, а на Мадагаскаре смотрелся вполне перспективно. Пусть на какое-то время, но все же. Это, во всяком случае, сняло напряжение, сплотило высшую элиту и способствовало появлению «двенадцати семейств», своеобразной олигархии, еще не вполне капиталистической, но уже и категорически не феодальной.

Так что, в конце концов, после короткой и жестокой эпохи «полной закрытости», восстановление контактов с внешним миром восстановилось как бы само собой, без конфликтов, что, по оценке исследователей, «бесспорно явилось победой сторонников развития торговли, одержанной над старой партией поборников рабства». А если кому-то и продолжал злобно шипеть о «выскочках, ставших вельможами», то «черная гвардия» никому, кроме самой королевы не подчинявшаяся, надежно охраняла хозяйку от всяких случайностей.

Это, однако, на верхах. А на низах новая власть «приморозила» не по-детски. Практически все реформы Радамы были отменены. Возобновились походы за рабами и торговля ими, обеспечившая королеве лояльность знати, а также «фаномпоана» - практика обязательных общественных работ. Жесткими методами, с наказаниями независимо от ранга и статуса, насаждались древние ритуалы, связанные с культом предков, а заодно и обожествление правящей мандзаки. Вместо «чуждого духу предков» суда присяжных возродилась старая практика «суда Божьего» - испытания ядом тангин, пережить которое и тем самым доказать свою невиновность, не подкупив жрецов, удавалось разве что одному из пяти. В целом, за 33 года правления Раваналуны в итоге такого судопроизводства погибло порядка 100000 подданных, около 20% взрослого населения, однако простому люду это, как ни странно, нравилось, потому что казалось справедливее непонятного «нового» суда.

А с другой стороны, в рамках той же «подморозки» началось вытеснение всего не исконного и не кондового, в первую очередь, связанного с христианством, в том числе, и образование. Через пару месяцев после смерти Радамы, еще до коронации, королева денонсировала оба договора с Англией, запретив торговать с иностранцами вообще, в 1831-м резко ужесточила положение христианских общин, спустя год запретила учиться рабам, еще через два года – всем, кроме государственных служащих. И наконец, в 1835-м исповедание христианства было полностью запрещено, миссионеры высланы, а на паству, не желавшую отречься, пошли гонения на зависть самому Нерону. Поющих псалмы упрямцев травили, жгли, бросали со скал, варили; те, кого просто обезглавили, даже не считались мучениками.

Плод. Должен. Созреть.

Лондон и Париж смотрели на все это с возрастающей озабоченностью, но выжидали, куда идет дело. В конце концов, речь шла всего лишь о туземцах. Но когда в 1845-м очередным указом мандзаки права европейцев были резко ограничены и на них распространились все малагасийские законы, включая трудовую повинность, молчать уже не получилось: англо-французская эскадра обстреляла несколько портов королевства, вынудив Раваналуну дать всем желающим «вазаха» время покинуть остров с вещами. Но не более того. Две попытки надавить жестче, высадив десант, провалились с треском, и было решено пока что не перегибать, ибо еще не созрело.

Впрочем, французские корабли начали аккуратно прощупывать побережье, налаживая торговые связи с еще не совсем покоренными северянами и очень формально покоренными сакалава, поставляя им по льготным ценам оружие и другие товары, по ходу обещая поддержать в случае чего. В ответ из Антананариву шли войска (армия за время ее правления сильно разложилась, но в рамках острова оставалась грозной силой), лилась кровь и вереницы рабов брели на плато, выстилая дорогу трупами. Впрочем, и солдатскими тоже: при Раваналуне считалось, что жалеть людишек ни к чему, бабы нарожают.

Но, следует оговорить, «закрывая» остров от европейцев и выкорчевывая их духовное влияние, в части экономики власти, хотели они того или нет, продолжали политику Радамы. Просто потому, что понимали: без технического прогресса не выстоять, - и сама королева говорила об этом открыто: «Я нисколько не стыжусь своего образа жизни. Я охотно приму любые знания и мудрость, которые пойдут на пользу моей стране. Но не пытайтесь касаться обычаев моих предков. Этого я никогда не допущу». В общем, этакое стихийное «чучхе»: на иностранных технологиях, но своими силами, а чужаки только в качестве узких специалистов под строгим надзором. Причем, преимущественно французы: англичан, связанных с миссионерами и покойным мужем, Раваналуна на дух не переносила, а жаны и жаки прибывали на остров как бы по своей воле и как бы всего лишь заработать.

Некоторые, правда, и не совсем по своей. Скажем, Жана Лаборда, потерпевшего кораблекрушение, выбросила волна, но в этом мандзака не усмотрела ничего страшного, и молодой француз, побывав в ее постели, получил госзаказ на создание оборонной промышленности, который, пригласив пять инженеров из Европы, и выполнил от души, всего за пять лет, без всякой новомодной техники создав на Мадагаскаре полный производственный цикл по производству очень много чего. Проката, например. А также, пружинной стали, пушек пороха, водяных мельниц, стекла, чугуна и всяких станков.

Кроме этого, в подарок королевской семье, за свой счет, Лаборд выстроил четырехэтажный дворец, а по новым подрядам открыл шахты, прокладывал дороги, строил мосты и даже первую на острове узкоколейку. Таким образом, страна двигалась вперед. Но, закономерный парадокс, чем дальше страна двигалась вперед, тем труднее было поддерживать политику «заморозки»; новое «открытие» острова стало насущной необходимостью, и в 1853-м категорический запрет на торговлю с иностранцами был смягчен, а порты открылись.

Однако нехорошие тенденции нарастали. Вооружение армии и содержание двора требовали огромных расходов, что вело к повышению налогов и ропоту в «низах», потому что духи духами, а кушать охота. Правительство, понятно, накручивало население на во всем виноватых иностранцев и их агентуру, но даже последнему рыночному торговцу было понятно, что иностранцев давно нет, а жизнь не легчает. В связи с чем, настроения нагнетались, недовольны были решительно все, правительство в ответ зажимало гайки, скатываясь от «заморозки» к «оледенению», а это, в свою очередь, вызывало протест уже и в высших сферах, - и... И в 1854-м бизнесмен Жозеф Франсуа Ламбер, компаньон Лаборда, лично известный королеве, сблизился с наследным принцем Ракуту, от политики пока что удаленным, но живо ею интересующимся и тянущимся к интересным людям.

Поговорили. Поладили. А 28 июня 1855 года принц подписал договор, в соответствии с которым Ламбер получил исключительное право на добычу полезных ископаемых, использование леса и незанятых земель в обмен на 10%-й налог в пользу государства. Правительство, однако, отказалось ратифицировать документ, подписывать который принц не имел никаких полномочий, и месье Ламбер отправился в Лондон-Париж, где уговаривал политиков организовать экспедицию на остров и сместить «безумную королеву», а потом, не найдя поддержки, вернулся в Антананариву и начал плести интриги, надеясь обойтись своими силами. Заговор, однако, был в 1857-м раскрыт, после чего Ламбер, а также Лаборд, действовавший заодно с ним, и вообще все европейцы были высланы, заводы Лаборда сравняли с землей, а тысячи местных заговорщиков казнены разными неприятными способами.

Имерина цэ Европа

Раваналуна, обожествленная при жизни, казалась вечной, но смертны все, даже уничтожившие при жизни 50% подданных. 16 августа 1861 года скончалась и она. Во сне, в своей резиденции, в более чем почтенном возрасте. В честь усопшей назначили положенный девятимесячный траур, зарезали 12 тысяч быков, раздав мясо народу, а потомству осталось гадать, как следует оценивать ее долгое и кровавое правление. Тема эта спорная, - европейцы в один голос оценивают ее, как «кровожадную психопатку», но тут, думаю, есть смысл прислушаться к самим малагасийцам, которым всяко виднее.

«Среди всякого рода опасностей, алчности и жестокости, Ранавалуна I сумела привести в движение дремавшие силы нации. Ее крайности способствовали пробуждению таких сторон народного сознания, о которых и не подозревали ранее. Она заставила великие западные державы уважать права своей страны и сумела добиться для неё места в сообществе свободных и независимых наций». Так, в самом деле, наверное, правильнее всего, хотя жить в ее время лично я бы не хотел. Но, как бы там ни было, режим искусственной изоляции аккурат к моменту ее смерти изжил себя, а поскольку маятник «закрытости» зашел слишком далеко, следовало ждать отмашки в другую сторону.

Что и произошло. Освобожденный из-под домашнего ареста и провозглашенный королем под именем Радама II принц Ракуту немедленно «открыл» остров нараспашку. Тут же были помилованы все уцелевшие участники заговора 1857 года и возвращена свобода вероисповедания. Естественно, на остров вернулись Лаборд и Ламбер, получивший титул «Герцога Имерины»; Хартия была подтверждена (сам король стал пайщиком компании), а на ее основе подписан договор с Францией: отныне французы имели право свободно покупать, продавать, арендовать и сдавать в аренду любые земли, обладали иммунитетом и освобождались от всех таможенных пошлин.

Правда, такие же привилегии распространялись на малагасийцев во Франции, что создавало иллюзию равноправия, но реально сами ж понимаете, сколько было подданных мандзаки во Франции. И примерно такой же договор был подписан с англичанином Колдуэлом, однако с оговоркой, что во всех спорах французы имеют преимущество. А кроме того, было объявлено о роспуске («за ненадобностью») регулярной армии, отмене всех «диких» с европейской точки зрения (то есть, малагасийских) обычаев и скором введении конституции.

В принципе, по оценке Маркса, внимательно следившего за Мадагаскаром, Радама мог дать старт «единственной социальной революции, пережитой когда-либо Азией». Но не мог. Ибо, в отличие от номинального отца, подгонял прогресс не настойчиво, но осторожно, а во весь опор, не обращая внимания ни на удивление масс, которых не знал совершенно, ни на реакцию элиты, которой  вообще не верил, стараясь назначать на ключевые посты иностранцев и друзей детства из числа «менумасу» - «золотой молодежи», которым позволялось все.

С политической точки зрения, это было безумие. Однако Радама II не был ни безумцем, ни, по воспоминания знавших его, даже дураком. Он если и не понимал, то, во всяком случае, чувствовал, как отреагирует общество, -све рху донизу, - на такой договор. Он не искал   выгоды лично для себя (10% пая по его требованию записывались на государство). Он говорил об этом партнерам, вполне трезво оценивая обстановку. Но при всем этом, сам называя себя «бараном с железным лбом», все же шел напролом, загоняя себя в тупик, а в смысле мер на всякий случай всего лишь сформировав небольшую личную охрану из самых близких друзей.

Почему? Практически все серьезные исследователи склоняются к тому, что «ответ лежит в области психологии». Радама, - в этом его, пожалуй, можно сравнить с Павлом I, - с детства ненавидел мать и ее взгялды. Зная тайну своего рождения, он, тем не менее, упрямо считал себя не бастардом, а сыном великого Радамы I, обязанным продолжить его политическую линию на прогресс любой ценой. Кроме того, все иностранцы (то есть, французы, потому что никого больше ко двору не допускали) которых принц Ракуту встречал, были люди яркие, незаурядные, работавшие, естественно, на себя, но приносившие объективную пользу и королевству, - и ставка на таких людей, будь их много, теоретически могла бы оправдать себя.

Но таких людей по факту не было, - мандзака слишком идеализировал белых, - а «менумасу», в сущности, ничего не умели,зато реальные кланы, всерьез обеспокоившись, начали интриговать. В первую очередь, конечно, всемогущая семья Андафиаваратра, по смерти Райнихару возглавляемая его сыновьями Райнивунинахитриниуни (наследственным фаворитом Раваналуны) и Райнилайаривуни (командиром гвардии), игравшими роль «модератора» в отношениях адриана и элиты хова. Фактически, возможности их клана были необъятны. Они «держали» таможни, курсы иностранных языков, и по духу были вполне европейцами. Носили английские костюмы, обустраивали жизнь, подражая креолам с окружающих островов, интересовались техникой, медициной, историей, выписывали и читали европейскую прессу, опекали миссионеров и традиционно курировали всю торговлю с Европой.

Пэрэмога

Справиться с такой силой было фактически не возможно даже массовыми казнями, которые, тем паче, и проводить некому было. С такой силой следовало дружить, у нее следовало учиться, делясь доходами. А Радама поступал совсем наоборот, доверяя друзьям детства, в основном, уроженцам юга, требовавшим прогнать «этих старых косных северян». И зря. Им же самим спровоцированная нестабильность лишила его всякой популярности. В государстве, где где никто не мог поручиться за завтрашний день, где король собирался даровать никому не нужную конституцию, а иностранцы вели себя по-хозяйски, клану Андафиаваратра совершенно ничего не стоило подготовить переворот, которого (сознательно или подсознательно) желало подавляющее большинство общества.

Будь на престоле кто-то опытнее и авторитетнее, он, возможно, удержал бы ситуацию, но Радама мало знал свою страну. А страна кипела: Имерину страну массовые психические эпидемии, по деревням разъезжали реальные и постановочные «раманандзаны» («те, кто одержим духом покойной королевы»), которым малагасийцы верили фанатично, впадая под воздействием их проповедей в транс, убеждая слушателей, что король продал имерина в рабство иностранцам. А тут еще, откуда ни возьмись, и агитаторы в казармах, стращающие солдат «отправкой за море», и листовки на стенах, написанные от имени «страдающих предков», которые, если живые не остановят «кощунника», сами выйдут из гробниц, и уж тогда мало не покажется никому.

Короче говоря, нужен был только повод, и это повод дал сам Радама, 2 мая 1863 года окончательно утвердив привилегии Ламбера и заявив, что рассматривает «герцога», как возможного премьер-министра, а 3 мая издав указ о дуэлях. Согласно указу, любой чиновник, отказавшийся от поединка, терял достоинство и должность, и все понимали, против кого эта новелла направлена: среди «менумасу», а тем паче французов, было много отличных фехтовальщиков и стрелков, против которых адриана старого поколения ничего не светило.

И был дан сигнал. Во вторник 7 мая огромная толпа солдат и крестьян из окрестных деревень атаковала дворец и 8 мая взяла его штурмом, перебив окружение короля, а его самого, заявив, что  «все беды обрушились на государство, потому что на троне сидит бастард», удушив шелковым шнуром, чтобы не проливать священной крови Раваналуны. В рамках традиции такое было невозможным, - и хотя насчет истинного отца короля все были в курсе, на эту тему полагалось молчать, - но Радама сам сделал все, чтобы погубить себя, за три года подорвав ранее незыблемую идею о неизменности древних устоев, уверенность хова в богоданности королевской власти и воплощении в правителе мудрости всех предшествующих поколений.

В тот же день, - тело короля, отныне вычеркнутого из генеалогии правящего дома, как «нарушитель замвета предков», еще не остыло, - королевой под именем Расухерина была объявлена его вдова Рабуду, а в понедельник 13 мая режиссеры переворота уведомили консулов Англии и Франции о том, что королева даровала «конституцию» - нечто типа «кондиций», некогда предложенных Анне Иоанновне. Согласно акту, послушно подписанному бессловесной Расухериной, монарх лишался права распоряжаться казной и жизнями подданных, самостоятельно, «без согласия благородных людей и вождей народа», издавать законы, объявлять войну, казнить и миловать, а также пить крепкие спиртные напитки, что позволялось только представителям высшей знати.

Заодно объявлялась отмена использования тангина, возвращение нормального суда, правда, не присяжных, государственного, полная свобода вероисповедания, и наконец, - очень важно, - королева, которую никто не спрашивал, «дала согласие» не на «любовную связь», как было заведено раньше, а на законный брак с новым главой правительства. Что означало (как в Англии после «Славной Революции») окончательное закрепление власти за союзом старой и новой знати, курирующей экспортно-импортную торговлю.

Сопротивляться нововведениям никто не мог, да и не хотел. 30 августа состоялась коронация, но это была уже чистая формальность, нужная для сакрализации власти премьер министра, которым, естественно, стал Райнивунинахитриниуни, законный муж королевы. Облаченный в пышные одежды, он произнес речь , облаченный в пышные дворцовые одежды, произнес речь , в завершении которой, поклонившись идолам, воскликнул: «На Мадагаскаре есть лишь один властитель, и если для поддержки этого убеждения наших предков нам придется уничтожить две трети населения, мы не остановимся перед этим».

Впрочем, его торжество было недолгим. Консерватор по натуре, глава клана Андафиаваратра склонялся к новому закрытию острова, а это никак не устраивало большинство элит. Поэтому, менее чем через год, 14 июля 1864 его родной брат, главнокомандующий, организовав военный переворот, отправил проигравшего в ссылку, а сам, - естественно, женившись на покорной мандзаке, которую срочно развели с «плохим мужем», - стал премьером. И оставался им долгие, очень насыщенные тридцать лет.

Темнейший

Итак, Райнилайаривуни. Человек исключительно интересный. Родился  в простой семье, выдвинувшейся при Андрианампуйнимерине: дед начал карьеру сотником, отец, Райнихару, дорос до генерала. Сделал сам себя: поскольку астрологи при рождении предсказали недоброе, родители отвергли малыша, отрезав ему (от сглаза) крайние фаланги указательного и среднего пальцев левой руки, так что выжило дитя исключительно благодаря доброте родственников. В шесть лет был зачислен в класс миссионера Грифита, где проявил исключительные таланты, с десяти лет, после смерти опекунов, для выживания служил мальчиком на посылках при европейцах, заслужил прекрасную репутацию, занялся торговлей и быстро разбогател.

Теперь, когда мальчишка доказал, что не говно, отец, - уже фаворит королевы и премьер-министр, признал сына, и тот стал секретарем Раваналуны, затем – хранителем печати и, наконец, главнокомандующим армией. Однако на том не остановился, а после убийства Радамы, как мы уже знаем, сверг старшего брата, сам женился на королеве и возглавил правительство. А вслед за тем, сумев, наконец, примирить родовитых и «новую знать», стал диктатором и при ней, и при двух последующих королевах, на которых, естественно, ритуально женился. И все это время пахал, как вол. А поскольку, повторяю, личность была мощная, - во всяком случае, когда дело шло об экономике и дипломатии, очень долго ему все удавалось.

Подробно излагать детали прыжка Мадагаскара в «почти капитализм» здесь не место, достаточно отметить введение Гражданского кодекса, полный переход к бюрократической системе управления на местах, европеизацию налогов, создание флота, судебной системы европейского типа, приведение в порядок совершенно разложившейся армии с переходом к всеобщему призыву. Всего за какой-то десяток лет в стране, большинство населения которой еще жило натуральным хозяйством, появились первые заводы, первые банки, первые плантации, пресса, динамично развивающееся здравоохранение и просвещение.

Хотя, если угодно, можно и детальнее. О здравоохранении. Только в 1870-м бесплатную медицинскую помощь получили около двухсот тысяч человек. А хоть и о просвещении. В Антананариву издавались книги на малагасийском, английском и французском языках, и в школы острова (восьмилетнее обучение, в том числе, естественные науки по европейским учебникам), по данным ежегодника «Антананирив энноэл», в 1882-м ходили сто сорок семь тысяч мальчиков и девочек, причем обучение с 1876 года (за шесть лет до аналогичной реформы во Франции) стало бесплатным и обязательным.

Так что, Раваналуна II имела все основания писать в 1870-м своей «далекой сестрице» Виктории: «Моя страна не является частью ни Европы, ни Азии, ни Африки. Это остров среди морей, и, если его оставят в покое, он будет продолжать идти по пути прогресса во всем, что касается блага, торговли и цивилизации». И все это спокойно, не нарушая социального договора, как бывало раньше, но в ударном темпе, потому что время не терпело. Дрова, щедро, от души наваленные несчастным Радамой II, необходимо было срочно разгребать.

Это казалось невозможным, - но получилось. Посольство королевства посетило Лондон и Париж. Англичане, не особенно упираясь, подписали новое соглашение, по сути, оставшись при своем, а вот с Францией пришлось туго: за отказ от «Хартии Ламбера» третий Бонапарт требовал ни много, ни мало, шесть миллионов франков, а получив отказ, разорвал дипломатические отношения с Мадагаскаром. Малагасийцы, однако, проявили чудеса выдержки: сперва они установили тесные контакты с США, в бизнес-кругах которых малагасийский премьер, сам крупный делец, нашел полное взаимное понимание, а затем объявили своей государственной религией англиканство, тем самым оказавший под духовной опекой королевы Виктории.

Ранавалуна II издала указ об уничтожении идолов Амбухиманги и королевских талисманов-сампи, узнав о чем, набожная Вдова была очень тронута, а правительство Мадагаскара предложило компании отступные впятеро меньше затребованных (всего-то 12 тонн серебра, весь серебряный запас страны). Естественно, компания, понимая, что может не получить ничего, согласилась, после чего Наполеон III, не имея формальных зацепок и не желая уступать Англии контроль над островом, подписал в 1868-м «Договор о торговле», черным по белому гарантируя «мир, доброе согласие и дружбу между императором Франции и королевой Мадагаскара отныне и навеки». То есть, королева поминалась как суверен всего острова, - и это можно было трактовать, как отказ Парижа от территориальных претензий, что стало величайшим успехом малагасийской дипломатии.

Партнеры и претензии

И все бы хорошо, но с падением Второй Империи французы, даром, что все уладилось, опять начали проявлять нехорошую активность, использовав в качестве повода т.н. «дело о наследстве Лаборда». Того самого известного нам заводчика, к тому времени успевшего мереть, но оставившего пикантное завещание. Дело в том, что мсье Лаборд, малагасийский подданный, почти всю жизнь прожил на острове, какое-то время спал с королевой и женился церковным браком на малагасийке, но наследство отписал не родным законным детям, а племянникам-французам. На что, в принципе, имел полное право, но в список завещанного почему-то входили и земли, полученные им всего лишь пожизненно. То есть, дом купил, но землю под ним взял в аренду.

Иными словами, речь шла о претензиях иностранцев (тем паче, французов!) на земли королевства, а этого Райнилайаривуни терпеть не мог вообще. Принцип «Мадагаскар не является землей предков для иностранцев» был для него категорическим абсолютом, не подлежащим обсуждению. Земли вернулись в госкадастр, наследнички потребовали компенсацию в 350 тысячфранков, правительство Мадагаскара послало их на фиг, предложив компенсацию только за дом, - и тут-то возмутилась прекрасная Франция, поддержавшая «законные требования» своих граждан и готовая отстаивать их любыми путями. При этом всем было ясно: претензии наследников только повод; «колониаль-кабинету» Жюля Ферри нужна была война и заморские земли.

В такой ситуации Райнилайаривуни срочно направил посольство в США и Европу, поставив задачу максимально осложнить положение Франции, представив ее агрессором, и посольство сделало все, что могло, по самому максимуму. Добиться смягчения требований Парижа, конечно, было невозможно: на предложения компенсировать «земли Лаборда» деньгами там даже внимания не обратили, но в Вашингтоне, Лондоне, Берлине и Риме посланцы далекого острова произвели фурор. Общественность не без удивления узнала, что на Мадагаскаре существует христианское государство, которое имеет конституцию, законное правительство во главе с премьер-министром, правосудие, развитую систему начального образования — словом, все, что тогда подразумевалось под стереотипом «часть цивилизованного мира».

В результате, США и Англия, отказавшись вмешиваться в конфликт, гарантировали «всестороннюю помощь», Германия и Италия просто продали много оружия по льготным ценам, а Франция, получив очередные, крайне для нее выгодные предложения малагасийцев, вынуждена была идти напролом, чисто по самому лютому беспределу. Уже не поминая никаких наследников, - они согласны были на денежный эквивалент, - Жюль Ферри предъявил Мадагаскару ультиматум, требуя «признания общих прав» Франции на остров.

Повод для войны по тогдашним правилам, однако, был необходим, а поскольку «наследство Лаборда» ушло с повестки дня, французы «вспомнили» о договорах, заключенных в 40-х годах с правителями тогда еще полунезависимых княжеств сакалава. При этом, изящно «забыв», что в Договоре о мире и торговле 1868 сами же признали королеву Имерины сувереном всего острова. Вернее, не совсем забыв; юридически претензии были обоснованы тем, что договор заключали «император Франции и королева Мадагаскара», а императора уже нет, и стало быть, Республика соблюдать его не обязана.

Сделав, таким образом, красиво, 27 апреля 1883 года парламент Франции проголосовал "за", а 7 мая эскадра адмирала Пьера подошла к западному побережью, потребовав от пограничников покинуть «земли друзей Франции, стенающих под гнетом хова». Дорогостоящую войну объявлять никто не собирался, просто собрали местных вассалов, вроде гулямов султана Комор, дабы пострелять из орудий, высадить десант, захватить порты Мадзунга и Таматаве, напугать «дикарей» и получить искомое (то есть, протекторат над севром острова) на блюдечке с голубой каемочкой. Если же власти королевства откажутся, не самовольничать, а ждать инструкций.

Таким образом, Париж пытался блефовать. Тянуть две реальные войны  Ферри не хотел, но консул Жюль Бодэ, ястреб из ястребов, подтолкнул дело самовольно. 29 мая 1882 он покинул Антананариву и пользуясь тем, что никто из моряков ничего подобного не ожидал, приказал адмиралу Пьеру уничтожить малагасийские посты в «спорных районах» северо-запада. Мадагаскара. Это была шикарная провокация, но малагасийцы о планах Франции были осведомлены очень хорошо, к войне Райнилайаривуни готовился со всем присущей ему энергией, и все-таки, сознавая неравенство сил, пытался открытого столкновения избежать.

Мирный процесс

Однако колесо уже катилось. Договор о дружбе оставался в силе, но эскадра наполовину разрушила Мадзунгу, затем встала на рейде Таматаве, а 1 июня адмирал Пьер выдвинул требования: отказ в пользу Франции от северных районов и полная компенсация французским подданным за 40 лет. Ответом на ультиматум стала понятно кем написанная, резкая до предела речь королевы перед кабари («Ни единого шага земли, завещанной предками, не отдадим!») и сухое письмо Райнилайаривуни адмиралу: «Правительство королевы Мадагаскара извещает, что не может вести переговоры».

После чего все пошло вполне предсказуемо: французы захватили Таматаве, потребовав выезда всех англичан, власти королевства, со своей стороны, выслали в Таматаве всех французов и запретили наместникам побережья иметь дело с иностранцами, кроме англичан и американцев. А тем временем, гарнизон Таматаве,, подчиняясь приказу губернатора Райнандриадриаманпандри, известного интеллектуала, историка и «англичанина всей душой», без боя оставил город, отойдя в укрепленный район Фарафат, куда, не имея возможности дуэлировать с французскими калибрами, стягивались войска из всех прибрежных фортов. Что интересно, вопреки ожиданиям французов, не поддержали их и сакалава: их поселки, в лучшем случае, держали нейтралитет, но чаще выделяли воинов в подмогу регулярным частям.

А премьер-министр в это время вел титаническую битву за Англию, пытаясь вовлечь ее в процесс, по ходу дела (8 мая) схоронив жену-королеву, кончины которой, в связи с полной номинальностью, никто особо не заметил, и женившись на молоденькой девушке из правящего дома, которая, естественно, стала новой монархиней, тоже Раваналуной, но уже III, хотя какая разница. Ему спешить было некуда. Сэрам и пэрам, в принципе, тоже вмешиваться не особо хотелось, но тут сваляли дурака французы: после ареста «за шпионаж» миссионера Генри Шоу, ставшего темой дебатов аж в парламенте, вариантов у Лондона не оставалось.

Вдова нахмурилась, Парижу заявили жесткий протест по поводу «бесчинств в Таматаве», адмирал Пьер был отозван за самоуправство, м-р Шоу получил свободу, компенсацию и извинения, а кабинет Ее Величества принял решение «поддержать справедливое дело маленького безобидного королевства, желающего только мира», дав согласие поставлять малагасийцам оружие. Это было уже что-то, хотя шансов в предвидении все более вероятной войны все же никак не уравнивало.

В общем, все зависло. Формально войны не было, но она была, и около полугода события крутились вокруг Таматаве. Малагасийцы пытались отбить порт, но не могли, французы, со своей стороны, сидели в захваченных портах, как в клетках, ибо дальше городской черты земля под ними, что называется, горела. Высунувшие нос хоть чуть дальше, гибли или попадали в плен (где, по свидетельству полковника Шервингтона, британского «путешественника», случайно оказавшегося в отрядах королевской армии, с ними обращались вполне гуманно).

Галльский петух становился смешон, но адмирал Галибер, принявший эскадру в сентябре, хотя и слыл забиякой, поделать не мог ничего. Французских солдат у него было меньше тысячи, «союзники» боялись малагасийцев до дрожи, обещанных подкреплений не было (дела Франции во Вьетнаме складывались худо), и в конце года состоялись переговоры с Райнандриадриамампандри, закончившиеся полным фиаско французов. Губернатор, опираясь на инструкции из столицы, категорически похерил их требования, предложив отступное: свободную аренду земли и 400 тысяч франков, чтобы отвязались. С чем, в свою очередь, не согласился адмирал.

Вьетнамский синдром

Естественно, «дикарей» решили припугнуть, и 14 января 1884 даже попытались. Но и при поддержке корабельных орудий французский десант не смог не что взять Фарафатский плацдарм, но и хоть сколько-то приблизиться к позициям. После чего из Парижа, когда там сколько-то осознали, что произошло, пришло разрешение продолжать переговоры, но уже с совершенно секретным указанием: «При невозможности действовать иначе, для быстрейшего заключения соглашения вам разрешается из нашего проекта договора исключить все статьи, в которых упоминается о признании наших прав на весь остров или на его часть».

О признании королевы сувереном всего острова, включая земли сакалава, речи, однако, не шло, а для малагасийцев этот вопрос был принципиален: как очень точно заметил умный Райнандриамампандри, «Вы утверждаете, что, несмотря на полномочия, вы не можете изменить инструкцию премьер-министра. Мы же не можем уступить вам Мадагаскар. Мы желаем знать, что вы хотите». К тому же, по ходу выяснилось, что французы вообще не очень знают, чего хотят: требуя земли сакалава, они называли районы, населенные другими народами, родственными имерина. Неудивительно, что переговоры, худо-бедно протянувшись до мая, в конце концов, кончились ничем; в Париже это восприняли как «удар по чести Франции», адмирал Галибер был отозван, а эскадру принял адмирал Поль Мио, сразу по прибытии заявивший «Я прибыл сюда не обсуждать права Франции, а устанавливать их».

Сказать, однако, можно все. Сделать сложнее. Планы у Мио были воистину наполеоновские: захватить все порты на всех побережьях, продвинуться к столице и захватить укрепрайон Фарафат, но гладко было только на бумаге. К тому же, и «освобождаемые» сакалава по-прежнему не собирались поддерживать «добрых освободителей». Мио это понял быстро, а вот в Париже, куда консул Бодэ слал бодрые реляции в стиле «еще немного, еще чуть-чуть», не понимали. Оттуда шли требования «добивать наглых дикарей, не останавливаясь ни перед какими препятствиями», в связи с чем, - после заявления адмирала «Передайте в Антананариву: или соглашение, или потеряете все», - третий тур переговоров завершился тем же, чем первые два.

Но теперь позиции малагасийцев были гораздо лучше. Новый командующий, - Джеймс Питер Уиллоби, еще один «путешественник», случайно оказавшийся на острове, - имел хороший послужной список, он много воевал в Африке и очень успешно использовал свой богатый опыт, за несколько месяцев подготовив около 15 тысяч бойцов. А параллельно и доведя до «максимально возможного совершенства» укрепления Фарафата, взять который для французов стало насущной необходимостью, поскольку захват второстепенных пристаней никакой реальной пользы не приносили, а все попытки разведки боем на всех направлениях неуклонно срывались.

Что дела нехороши, признавали и сами французы. Даже консул Бодэ, ранее весьма бойкий, писал премьеру Ферри: «Я считаю своим долгом проинформировать ваше превосходительство о неэффективности блокады», - и действительно, хотя эскадра старалась, как могла, англичане и американцы, не говоря уж о простых контрабандистах, снабжали остров всем необходимым. К середине 1885 года французам стало ясно, что так дальше нельзя. Топтаться на побережье было невыносимо, солдаты болели и мерли от малярии, не хватало продовольствия и людей, а в самой Франции после никем не жданного разгрома французов под Лангшоном во Вьетнаме, грянул политический кризис, обрушивший кабинет Ферри.

Война переставала быть популярной, для укрепления «престижа» линии на захвата колоний необходим был крупный и быстрый успех, а поскольку в Индокитае дела шли из рук вон плохо, была сделана очередная попытка «дожать» малагасийцев. То есть: опять переговоры, опять те же условия без всякого компромисса, - и опять война, причем, как ни странно, очень неудачная для французов, потерпевших серию мелких, но досадных поражений от питомцев мистера Шервингтона и м-ра Уиллоуби. А затем – рывок французских войск на Фрарафат, нечто типа генерального сражения… и 10 сентября 1885 года – сокрушительный проигрыш с потерей знамени и отступлением, вслед за чем с трудом удалось удержать Таматаве.

Это, конечно, не был «второй Лангшон», как злорадно писала Times, но в Париже, наконец, поняли, что лукошка с печеньками не будет, и если Райнилайаривуни, человек разумный, в отличие от китайского императора и вьетнамцев, готов идти на компромиссы, этим нужно пользоваться. Потому что иначе может быть хуже. «Райнилайаривуни… пошел на подписание мира только из-за нехватки боеприпасов и вооружения», - признавал позже первый французский генеральный резидент, Ле Мир де Виле, а эту нехватку, пусть с трудом, но можно было восполнить. Поэтому очередной, четвертый уже тур переговоров, - при участии нового консула, месье Патримонио, опытнейшего дипломата, специально отозванного с Ближнего Востока, - пошел конструктивно.

Французы, по-прежнему требуя всего и сразу, теперь, однако, соглашались и на уступки. И серьезные. Королева официально признавалась сувереном всего острова, страшного слова «протекторат» в тексте не было вовсе, а огромная сумма отступных, которую согласилось выплатить королевство, определялись не как контрибуция, наложенная на побежденную сторону, а как «добровольная компенсация». Это, по сути, была победа малагасийцев, но крайне условная, незаметная народу, болезненная, и заплатить за нее пришлось недешево.

Нормандский формат

Ценой, помимо мелочей, стало признание Мадагаскаром права Франции на «заботу о внешних сношениях Мадагаскара» и учреждение поста генерального резидента Франции, который «будет наблюдать за внешними сношениями Мадагаскара, не вмешиваясь во внутренние дела», что в Париже, разумеется, преподнесли публике, как «фактический протекторат». Правда, в приложении уточнялось, что смысл «наблюдения» заключается исключительно в «недопущении уступки территории острова какой бы то ни было державе для создания военной или военно-морской базы», но французы заявили, что признают только свой текст договора. Это, однако, было уже проблемой будущего, - а пока что война завершилась.

Впрочем, замолчали только пушки. Самостоятельность во внешней политике с опорой на Англию отстоять как-то удалось, однако 10 миллионов франков следовало заплатить как можно скорее, а брать их у французских банков, которые готовы были хоть сейчас, но под дикие проценты, означало достаточно скоро оказаться в финансовой петле. Понимая это, Райнилайаривуни, финансист от Бога, искал альтернативу. Хоть в Штатах, которым доверял, хоть в Англии, которую уважал, хоть в Германии, которой не боялся, - лишь бы не в Париже. А кто ищет, тот найдет. В июне 1886 Джеймс Кингдом, очередной «путешественник», предложил помочь с займом в Великобритании.

Он, конечно, был жулик и позже доказал это, попытавшись прокрутить аферу с ввозом в королевство мексиканских пиастров, за что и вылетел с острова, но это предложение было вполне серьезным и премьер дал согласие взять у английских банкиров 20 млн. франков из 7 % годовых. На что крайне бурно отреагировал французский генеральный резидент, а также, совсем неожиданно, молодая королевы, в отличие от предшественниц (кто бы мог полумать?) не желавшая быть вовсе уж марионеткой.

Скандал был громкий, вопрос о займе расколол двор, Лондон, не желая злить Париж, отказался гарантировать возможные потери, и в конце концов, взять займ пришлось все-таки у «Контуар насьональ д’эсконт де Пари», однако в результате маневра с Кингдомом французы выдали кредит под скромные 6% годовых, хотя раньше требовали втрое больше, - а это тоже можно было считать плюсом. Хотя и очень условным. Идефикс Райнилайаривуни, болезненно воспринимавшего все намеки на зависимость от Франции и мечтавшего создать «финансовый противовес» французам, успехом не увенчалась: английское общество «Пью ориентал бэнк корпорейшн», открывшее на острове свои офисы, не получило поддержки у Сити и спустя три года свернуло свою деятельность.

А французы, между тем, работали напористо, нагло, словно никакого договора и не было. Получив право на базу в бухте Диего-Суарес, они быстро освоили территорию, в пять раз большую, чем полагалось по договору, на все запросы и озабоченности делая вид, что только так и надо, а малагасийцам осталось лишь окружить захваченную зону кольцом блок-постов. Потому что, как им внятно объяснили в нормандском Гавре, где состоялись переговоры на эту тему, любые активные действия означали бы войну. Которая, - это сознавали все, - рано или поздно все равно случится, но, - это тоже сознавали все, - чем позже, тем лучше.

Райнилайаривуни нет альтернативы!

Между тем, всем было ясно: французы придут снова, - и власти готовились. А при такой разнице весовых категорий было трудно. К тому же против правительства играли французские банки, а Имерина, что ни говори, только-только начала развиваться. Что-то путное происходило, в основном, в центре, а на периферии страна по-прежнему напоминала «лоскутное одеяло» из районов с разным уровнем развития и различной степенью подчиненности правительству. И кроме того, никто не отменял личностный фактор, раньше работавший в плюс, а сейчас, как все понимали, выцветающий.

Премьер все еще бодрился, напоказ плавал, плясал, поднимался на крутые горы, доказывая, что по-прежнему орёл, но годы не обманешь. Национальный лидер старел, терял хватку, все чаще надолго исчезал, тормозил талантливых людей, приближая и обласкивая безопасную серость, да еще и скрыто враждовал с молодой, амбициозной и не любившей старого мужа королевой (она исподтишка гадила, где могла). К тому же, выплата процентов по займу, взвинтив налоги, обозлила ширнармассы, а во внешней политике многое изменилось к худшему. Если раньше, в крайнем случае, можно было рассчитывать на Лондон, благодаря которому на Берлинской конференции 1884–1886, где делили Африку, вопрос о Мадагаскаре не обсуждали, то уже в августе 1890 державы подписали соглашение, по которому Англия, а впоследствии и Германия признали «право Франции на протекторат над Мадагаскаром».

Теперь, когда преграды на пути к покорению Острова исчезли, французское общество требовало активных действий. Буржуа жаждали новых рынков, и 22 января 1894 палата депутатов единогласно постановила «поддержать правительство в осуществлении наших прав на Мадагаскар, восстановлении порядка, защиты наших подданных и уважении нашего знамени». Мадагаскара желали все, включая и тех, кому он был совершенно не нужен. «Не заключать никаких соглашений с королевой хува. Мадагаскар должен быть аннексирован!», - требовало Общество изучения колониальных и морских проблем. На «немедленной аннексии Мадагаскара» настаивали Национальный конгресс французских географических обществ и Ассоциация любителей интересных книг. На таком фоне идея Сельскохозяйственного общества Франции «как можно быстрее установить протекторат над дикарями с Мадагаскара» казалась верхом умеренности и уважения к международному праву.

В сущности, слово оставалось только за Лондоном, - и в ноябре 1894, сразу после сообщения британского правительства о согласии «на включение острова в состав французской империи», палата депутатов утвердила выделение на эти цели чудовищной суммы в 70 миллионов франков. И противопоставить этому катку Имерина мало что могла. При всей динамике развития, малагасийское общество не имело ни начальных капиталов и развитой военной касты, как в Японии или Сиаме, ни жесткой феодальной структуры и векового опыта внешних войн, как в Эфиопии, - а уж о техническом отставании и говорить нечего.

Не радовала и социалка. Разложение духовных скреп влекло за собой непрерывное ухудшение жизни «низов». Нищета, безвозмездные отработки, непосильные налоги и вымогательства, а как следствие, - рост числа разбойников, и это лишь краткий список проблем. Да плюс к тому, многие племена побережья не особо волновались в связи с возможной войной, считая ее для себя совершенно чужой и ненужной, а кое-кто подумывал и о независимости под эгидой Запада. С другой стороны, малагасийская армия была достаточно многочисленной, относительно хорошо вооруженной и занимала удобные для обороны позиции на уязвимых участках побережья.

Уроки минувшей войны пошли впрок. Строились укрепленные районы типа Фарафата, срочно рассылались по берлинам и римам курсанты, закупалось оружие, заработал завод, изготовлявший патроны к карабинам «шаспо», «шнейдер», «винчестер», «ремингтон», артиллерийский парк тоже был неплох (50 новейших орудий, сотня устарелых, но неплохих, несколько сот очень скверных местного производства), - и все это было неплохо, но вот качество личного состава, как ни старались английские специалисты, оставляло желать много лучшего. А время, которого всегда не хватает, поджимало.

Гамбит хуком слева

Французы нарывались открыто, но предельная аккуратность Антананариву позволяла до поры, до времени купировать провокации. В связи с чем, Париж начал повышать ставки, и 16 октября 1894 Ле Мир де Виле, генеральный резидент, предъявил властям страны пребывания «дополнения» к договору 1885: отказ Мадагаскара от всякой самостоятельной внешней политики и концессий без oui из Парижа, предоставление Франции права интервенции и признание «французского варианта» договора единственным правомочным. Согласие означало отказ от независимости, и естественно, Райнилайаривуни отказал, по своему обыкновению, предложив дискуссию, которая могла затянуться на неопределенный срок, - что, естественно, не устроило Париж.

Война стала неизбежной. Впрочем, премьер, старый и опытный лемур, изворачиваясь и хитря до последней секунды, - «Мы не должны позволить втянуть нас в войну!», - предвидел и такой поворот событий, в связи с чем, еще в январе, когда французский парламент принял резолюцию о захвате Мадагаскара, поручил военному ведомству разработать план возможной кампании. Что и было сделано, причем активную помощь местным стратегам оказывали английские и, особенно,американские специалисты, и к осени стратегически важные точки побережья были укреплены, по всем оценкам, очень неплохо.

В общем, право выбора глава правительства оставлял французам, благо, у него самого никакого выбора не было: оставалось только ждать. А французы уже разогнались. И 12 декабря 1894 началось. Французский десант оккупировал Таматаве, малагасийцы в ответ заняли базу Диего-Суарес и выбить их удалось лишь спустя три недели. 15 января 1895 пала Мадзунга: генерал Рамасумбазаха, губернатор провинции Буйна, отошел к форту Марувуай, мотивировав необходимость маневра «важностью обеспечения безопасности королевских реликвий».

В чем-то он был прав (сакалава подчинялись тому, у кого были эти реликвии), однако в руках врага оказался важный порт, идеальная база для высадки врага на восточном побережье , после чего в феврале, марте и апреле весь район был очищен от малагасийских войск и армия вторжения, - 19 тысяч штыков под командованием Шарля Дюшена, ветерана войн в Алжире и Судане, - высадилась без эксцессов. Особой трагедией такой поворот сюжета в Антананариву не сочли: премьер совместно с Райнандриамампандри, лучшим стратегом королевства, заранее разработали план партизанской войны, включая уничтожение продовольственных запасов, до начала влажного сезона и неизбежных эпидемий.

Расчет оказался верен: при всей нелюбви прибрежных племен к имерина, поддержки «угнетенных хува» враг не получил, в связи с чем, вспомогательный персонал пришлось вербовать по всему восточноафриканскому побережью. Не помогли даже листовки на малагасийском языке, сулящие «лояльным туземцам» все блага земные: «Французы идут на Антананариву не для того, чтобы забрать вашу собственность или землю предков, а чтобы заставить хува не угнетать вас. Когда война закончится, будут отменены безвозмездные отработки и армейская повинность... Нужно все изменить к лучшему… Тех, кто будет с нами, Франция встретит радушно, с чувством дружбы, но горе тем, кто будет препятствовать нашим начинаниям!».

Листовка била в самые больные места, и тем не менее, коллаборационистов не нашлось, а между тем, надолго застревать в Мадзунге, учитывая приближение «влажного сезона» генерал Дюшен считал недопустимым. Госпитали были переполнены, солдаты выходили из строя, и как вспоминает один из офицеров, «уже в апреле мы не имели ничего, кроме пайка. Практически невозможно было достать свежие овощи, яйца, птицу».

Чтобы открыть путь в Антананариву и получить возможность обеспечения экспедиционного корпуса, необходимо было овладеть укрепленным районом Марувуай, занятым войсками губернатора Рамасумбазахи. Это и было сделано 2 мая, причем бой, хотя и увенчался успехом, тем не менее, показал французам, что легкой прогулки не будет: малагасийцы долго и успешно удерживали форты, а когда огонь корабельной артиллерии начал наносить им серьезные потери, отступили в порядке, сумев эвакуировать даже наиболее ценные орудия.

Однако проявились и недостатки. В первую очередь, - как отмечали ветераны предыдущей войны, - много ниже стали дисциплина и боевой дух. А премьер, вместо того, чтобы дать популярному в войсках Рамасумбазахе исправить положение (что было вполне возможно), занялся кадровой чехардой, назначив на его место генерала Андриантави, посланного на фронт с приказом любой ценой остановить врага у форта Амбудиманту. Что, как впрочем, всегда, когда речь идет о «любой цене», не получилось: 15 мая экспедиционный корпус атаковал малагасийские позиции, вынудив защитников отойти к форту Маеватанана.

Грозное молчание премьера

Наступило затишье. Местное население, вопреки призывами, вело себя враждебно, постоянно тревожа агрессоров, но больших стычек не случалось, а в Антананариву, меж тем, продолжалась кадровая чехарда. Старость не радость, и Райнилайаривуни, судя по всему, более всего опасался роста авторитета того или иного генерала. Ничем иным нельзя объяснить то, что в обстановке, когда войскам требовалось сильное и уважаемое руководство, премьер-министр надолго замолчал, предоставляя подчиненным искать в своем молчании скрытые смыслы. А когда наконец заговорил, оказалось, что командующим, вопреки ожиданиям назначен не популярный и талантливый Райнандриамампандри ине принц Рамахатра, отлично проявивший себя в прошлую войну, .

Выбор премьера пал на Райниандзалахи, богатейшего банкира, человека лично ему преданного, энергичного организатора, которого французы считали «способным победить», - но он не имел абсолютно никакого авторитета в войсках. В итоге 9 июня после пяти часов боя Маеватанана , так и не дождавшись нового командующего с подкреплениями, пала, однако гарнизон вновь отступил в порядке, сохранив орудия, и влился в подоспевший корпус Райниандзалахи, после чего положение французов осложнилось. Вернее, его осложнили малагасийцы: попытка Дюшена развить успех и продвинуться дальше была сорвана 28 июня около деревни Царасаутра, где войска Райниандзалахи впервые навязали агрессорам встречный бой с переходом в рукопашную, закончившийся, правда, вничью, но показавший французам, что они более смертны, чем предполагали.

Т. н. «большая передышка» затянулась аж до 15 июля, когда, получив подкрепления, экспедиционный корпус смог, - осторожно, прокладывая дорогу и устанавливая блок-посты, - вновь начать продвижение вглубь острова, облегченное тем, что премьер-министр запретил Райниандзалахи проявлять активность. Что было тому причиной, непонятно, - возможно, в Антатананариву не доверяли и «своему человеку», после Царасаутры снискавшему доверие войск, а может быть, Райнилайаривуни рассчитывал, что французы, как в первую войну, остановятся в предгорьях, - но факт есть факт: итогом промедления стало падение (после тяжелого боя 21-22 августа) крепости Андриба.

Правда, Райниандзалахи в очередной раз блеснул талантом, сумев нанести французам чувствительные потери, а затем сохранить под шквальным огнем основные силы и вывести их на новые позиции, но стратегически это, конечно, была неудача. Заслонов перед предгорьями больше не оставалось, путь в Имерину, сердце державы, был открыт, и в середине сентября на столицу двинулась «летучая колонна» - около 5000 штыков с артиллерией. Но шли с трудом. Здесь, в коренных землях королевства, сопротивление малагасийцев усилилось. Крестьяне оставляли дома, уходили в горы, нападали на французские коммуникации и разъезды.

Сражались и регуляры: «поход на Антананариву, - писал корреспондент «Тан», прикомандированный к колонне, - превратилось в непрерывный бой. Мы продвигались, словно по глубокой глине. Мужество хува внушает уважение», но ежедневные бои завершались одним и тем же: после продолжительной перестрелки малагасийцы отступали в надежде закрепиться на следующем рубеже. Многие подразделения были измотаны и деморализованы, штаб утратил контроль над обстановкой, что и неудивительно, ибо командующих было, по сути, двое: Рамасумбазаха, формально отстраненный от дел, не подчинялся «столичному барыге» и вел «собственную войну» по своему разумению, добиваясь тактических успехов, но гробя стратегию.

Теперь вся надежда была на мудрость премьер-министра и королевскую гвардию, однако в столице не решались жертвовать последним серьезным резервом, готовясь к обороне, - так что, время было потеряно: 29 сентября «летучая колонна» подошла к Антананариву и остановилась. Штурмовать большой, напичканный оружием, войсками и укрепленными огневыми точками, подготовленный к уличным боям город командование опасалось. И вполне справедливо: на выручку столице спешили тысячи солдат, вооруженных современным оружием.

Однако сразу после захвата господствующих высот вокруг города и первых залпов правительство впало в панику. Над резиденцией королевы поднялся белый флаг, а через полчаса к французским позициям прибыли послы, имеющие полномочия просить мира на любых условиях, хоть и капитуляции. Баррикады, воздвигнутые горожанами, были разрушены, огонь стих, французы вошли в столицу, 1 октября в Антананариву въехал Шарль Дюшен, а спустя десять дней, подчиняясь истерическим требованиям «именем королевы», Райнандриамампандри, готовый и желавший сопротивляться, выразив правительству категорический протест, передал французам укрепрайон Фарафат.

Тень воина

Итак, все поплыло и треснуло. К немалому, кстати, удивлению Парижа, где капитуляции никак не ждали. Как раз наоборот, прибытие транспорты с солдатами, заболевшими тропической лихорадкой, указывало на то, что экспедиция будет стоить сотен, а то и тысяч жизней. Потери не оглашали, но властям цифры были известны, и оптимизма они не внушали. Тем паче, информация просачивалась, и пресса забила в набат.

В конце сентября влиятельнейшая «Журналь де деба» поставила вопрос ребром, заявив, что овчинка не стоит выделки и «следовало бы решительно придерживаться политики, которая не вынудила бы нас идти на Тананариве», и совершенно справедливым можно считать мнение Ги Грандидье, уверенно указывавшего, что если бы мальгаши в октябре продолжали сопротивляться, «возможно и даже вероятно, что французское правительство прекратило бы экспедицию после захвата Тананариве».

Однако капитуляция королевского правительства изменила все. Несмотря на всеобщее возмущение, - народ хотел и готовился сражаться, - лучшие регулярные части, включая гвардию и полевые подразделения, были вынуждены сложить оружие, а губернаторы провинций, стоявшие за борьбу до конца, по приказу из столицы передавали полномочия коллаборационистам, - в основном, из .«двенадцати семей», элиты элит королевства, хранившей сбережения в банках Парижа и Лиона.

Да и вообще, с ходом войны многое неясно. Большая, относительно хорошо организованная и обученная армия, вооруженная современным стрелковым и артиллерийским оружием, имевшая богатый опыт боевых действий, отличная система фортификаций, многие из которых были практически неприступны для французских войск, ничего не смогла поделать. Знание местности, привычка к климату, изобилие провианта и фуража не помогли.

Почему? Сложно сказать. Только отсталостью объяснить не получится: та же Эфиопия была куда более отсталой, и тем не менее, разгромила итальянцев, да и совсем диковатые зулусы отработали хотя бы одну Изанзлвану. Скорее всего, правы историки, полагающие, что режим бессменного Райнилайаривуни, в которого беззаветно верили и на которого надеялись до конца, изжив сам себя, сгнил изнутри и потерял реальный контроль над страной. Во всяком случае, воспоминания видевших его в эти дни, дают основания принять такую версию.

«Его невозможно было узнать, - пишет, например, Джордж Черри, журналист, проведший в Антананариву всю войну. - За столько лет все привыкли верить в его силу, мудрость, умение всех перехитрить и всех подчинить своей воле, а сейчас казалось, что перед нами какой-то другой человек. Он по-прежнему выслушивал всех, но вместо того, чтобы принять верное решение, молчал, словно скованный страхом. Как мне передали, на предложение переехать в Фарафат или уйти в горы, чтобы руководить боями оттуда, он ответил отказом, с возмущение воскликнув: "Разве вы не понимаете? Ведь в этом случае меня могут расстрелять!"».

Нечто подобное указано и в других мемуарах, авторы которых сходятся на том, что еще за десять лет до того, в первую войну, случись французам дойти до столицы, премьер-министр вел бы себя совсем иначе, но, - сетует Гастон Циранана, - «на седьмом десятке лет мало кто готов на подвиг и жертву, даже если под угрозой дело всей жизни». Возможно, конечно, и не так, - в чужую, тем паче, давно отлетевшую душу не заглянешь, - но факт есть факт: бессменный лидер опустил руки, и вслед за этим государство посыпалось, как карточный домик.

«Люди на улицах плакали навзрыд», - но изменить ничего не могли. Мадагаскару пожинал плоды поражения, признав себя протекторатом. По договору от 18 января 1896, монархия сохранялось, но в качестве мишуры, чтобы Англия не сердилась, а реальное управление от "а" до "я" переходило к генеральному резиденту. Более того, в Париже протекторат оценивали, как переходный этап: уже в ноябре управление островом было полностью передано из ведения МИД министерству колоний.

Об этом в Антананариву, конечно, не знали, но и хижины, и дворцы начали понимать, что происходит нечто необратимое. С местными элитами французы вели себя подчеркнуто хамски: во всех городах разместились гарнизоны, высшие чиновники, подозревавшиеся в патриотизме, лишились должностей, премьером стал некто Райницимбазафи, лебезивший перед Дюшеном, а Райнилайаривуни, несмотря на подчеркнутую лояльность, выслали в Алжир. А тяжесть огромной контрибуции предстояло нести крестьянским общинам, что злило уже не только «верха», но и «низы». В такой ситуации взрыв был лишь вопросом времени, и недолгого. 

Без Первого Лица

Первые же недели после занятия Антананриву преподнесли французам неприятный сюрприз. Они, исходя из всего, что знали о ситуации в покоренной стране, предполагали, что капитуляция гаранта стабильности, скрепленная подписью мпандзаки, станет финишем проблем и стартом раздачи лавров. А вышло не так. Судя по дальнейшим событиям, бывший национальный лидер был балластом, мешавшим людям действовать, и теперь, когда его не стало, проблемы у новых властей как раз и начались. Сразу после приказа о сдаче оружия и роспуске малагасийской армии, оглашенного 5 октября 1895 года, в нескольких областях Имерины начались солдатские бунты, причем, как вскоре выяснилось, немало авторитетных офицеров, предвидя такой поворот событий, заранее подготовили арсеналы и создали базы в труднодоступных районах. А вскоре, - после ухода в подполье Райнидафи, бывшего министра оборонной промышленности, взявшего на себя общее руководство, - «меналамба» (красные повязки) развернули операции по всему острову стало ясно, что речь идет не о мятеже, а о хорошо организованном национальном восстании, фактически, втором этапе войны.

При этом еще одним неприятным сюрпризом для французов стало единство малагасийцев: несмотря на посулы оккупантов, обещавших в обмен на спокойствие повышение уровня жизни и отмену тяжких феодальных повинностей, крестьяне из «вудивуна» (вотчин и поместий) вопреки всем ожиданиям, в массовом порядке откликнулись на призыв своих наследственных (и вчера еще очень нелюбимых) «тумпу-менакели». А сверх того, - и уж вовсе нежданно, мятежников поддержали народности, ранее не очень лояльные (а то и совсем не лояльные или подчиненные только номинально) королевству, вплоть до сакалава и жителей крайнего севера, на которых оккупанты рассчитывали, показав и доказав силу, опираться.

Страна, казавшаяся побежденной, встала на дыбы, уже без всяких национальных лидеров. «Нужно было видеть, - писал Шарль Делорб, очевидец и участник событий, - как в этих трущобах под королевским флагом братались в единой ненависти к нам дворяне, их крепостные и даже освобожденные нами рабы». И остановить бурю не было никакой возможности. «Движение… постоянно ширится, - панически докладывал в Париж генеральный резидент Ипполит Лярош, - охватывает все большее число людей. Появилось множество отрядов, вооруженных винтовками систем „шнейдер" и „ремингтон", они строят свои базы в лесах Имерины, но не только там. На севере острова мятежников более 20 тысяч человек, на юге перерезаны все дороги, к мятежу примкнули почти все сакалава».

В такой ситуации было уже не до сохранения лица. Протекторат и вообще-то не нравился Парижу, но, имея дело не с «дикарями» какими-то, а с христианским и конституционным государством, la belle France пыталась выглядеть красиво, не подавая повода для критики британским и немецким СМИ. Но теперь на коне оказались сторонники жесткой линии. Так что, 6 августа 1896, когда остров уже полыхал вовсю, французский парламент принял закон об аннексии и официальном превращении его в колонию, а большая часть полномочий получили военные, требовавшие «прекратить глупые заигрывания с туземной элитой» и «преподать урок» аристократии, по мнению вояк, стоявшей за кулисами восстания. В какой-то мере, это соответствовало истине, - многие адриана и чиновники королевской администрации имели контакты с повстанцами и помогали им, - но кто точно, французы не знали, а генеральный резидент Лярош, принимая факты, в «ужасный заговор» не верил, справедливо подозревая военных в интриганстве и требуя доказательств.

А доказательств не было. Даже в июне, когда лейтенант Пельтье, шеф отдела разведки, заявив о раскрытии в столице штаба заговорщиков во главе с генеральным секретарем малагасийского правительства Расандзи, провел массовые аресты среди высшей аристократии, ничем реальным, кроме мутных «показаний», полученных под пытками, его слова подтверждены не были. После чего Ларош приказал освободить арестованных, кроме двух-трех, реально к чему-то причастных, издав, однако, приказ о смертной казни для всех, кто хоть как-то связан с меналамба. Однако после «реструктуризации протектората» из Франции прибыл генерал-губернатор Галлиени, имевший репутацию человека без комплексов, и подули новые ветры.

Вышка для патриотов

Сразу же по прибытии новый царь и бог острова приказал арестовать Саймона Уоллера, чернокожего консула США, так и не признавших оккупацию острова, и дипломат, друживший с многими бывшими министрами, был осужден военно-полевым судом на 20 лет каторжных работ по обвинению в шпионаже  (что, похоже, соответствовало истине, поскольку Штатам удалось вызволить его далеко не сразу). Затем было объявлено о том, что обнаружена переписка «ряда высоких лиц бывшего правительства с бунтовщиками», в связи с чем проведены повторные аресты, - и показательная расправа с «ничтожными дикарями» началась. Естественно, - не «дикари» же, - в пристойной форме судебного процесса. Но, конечно, по упрощенной, военно-полевой процедуре.

Центральными фигурами показательного шоу стали полтора десятка аристократов высшего калибра, в том числе уже хорошо известный нам генерал Райнандриамампандри, национальный герой, бывший министр внутренних дел , историк и литератор, считавшийся к тому же «главным англоманом страны», влиятельный принц Рацимаманга и еще восемь знаковых фигур, расправа с которыми, по мысли властей, должна была показать элитам Имерины, что шутить Франция не намерена. В том, что к закону и справедливости судилище не имеет никакого отношения, было понятно всем, даже его устроителям, - позже Галлиени даже назначит семьям жертв огромные пенсии, - но это никого ни в малейшей степени не волновало.

По сути, процесс был фарсом с первой минуты. Реальных улик не было вовсе, а от пресловутых писем за лье несло подделкой, и очень топорной; спустя 70 лет историк Стивен Эллис доказал это неопровержимо, но все ясно было и тогда. Например, одно из них, написанное по-английски и адресованное британскому консулу, содержало грубейшие ошибки, тогда как предполагаемый автор,  Райнандриамампандри, мовой Шекспира владел безукоризненно, однако на такие мелочи судьи внимания не обращали. В строку шло всё: и то, что подсудимые открыто позиционировали себя, как патриотов («патриот» определялось, как признание в преступлении), и негативное отношение к оккупации, и «сомнительные» родственные связи, а Райнандриамампандри (трудно поверить, но именно так!) вменили в вину еще и победу над французами при Фарафате в годы первой франко-малагасийской войны.

Абсурд ситуации был настолько вопиющ, что (в те времена слово «честь» еще не все воспринимали, как пустой звук) один из обвинителей, некий капитан д'Э, заявил о несогласии с продолжением процесса, - за что позже был строго наказан, - однако приговоры были написаны заранее, а главным критерием определения степени их суровости считался авторитет того или иного подсудимого в обществе. В итоге, после трехдневного фарса всем подсудимым выписали расстрел.  Восьмерым, правда, исполнение отложили, но два основных фигуранта 15 октября были публично казнены, невзирая на ходатайства из Лондона, где  Райнандриамампандри имел множество влиятельных друзей. По ходу, официально упразднили монархию, королеву, ни к чему вообще не причастную, поместили под арест и позже (в марте следующего года) от греха подальше увезли в Алжир, не снизойдя даже к ее просьбе о высылке в Париж, жить в котором она давно мечтала, - а генерал Галлиени приступил к политике «эффективного умиротворения». То есть, переводя на общечеловеческий, к тотальному террору.

Войска получили официальное указание сжигать «заподозренные» деревни вместе с урожаем на полях, угонять и убивать скот. Про туземцев в инструкциях речи не было, тут все само собой подразумевалось. Как позже писал Галлиени, «поскольку враг проявлял неразумное упорство, подавлять мятеж хува, к сожалению, пришлось методами, едва ли допустимыми в войне с развитыми нациями». Четко и ясно. Все остальное каждый пусть представит себе в меру собственной фантазии. Но не без смысла: показательно карая имерина, Галлиени одновременно пообещал вождям побережья полную неприкосновенность и даже автономию, если они удержат своих людей от мятежа. И вожди побережья, - в первую очередь, сакалава, - напуганные тем, что происходило на плоскогорье, приняли его условия, отозвав своих воинов из отрядов меналамба.

Противопоставить системной жестокости карателей меналамба ничего не могли. Разве что отвечать французам тем же, но толку от этого не было. Они отступали, терпели поражения, теряли лидеров. В июне,выговорив пощаду своим людям, сдался самый сильный и удачливый партизанский командир, полковник Райнибецимисарака. Конечно, его примеру последовали не все, - как писал капитан Жак Кароль, «Когда восстание казалось почти подавленным, повстанцы все еще удерживали сельскую местность. Умирая от болезней и нищеты, они сражались до конца», - но к лету 1897 года самые непримиримые бойцы ушли в горы. Имерина притихла, а Галлиени с немалым удовольствием сообщил в Париж, что «Теперь, когда после восьмимесячных усилий мы окончательно укрепились на плато, настало время для методичного проникновения на обширные многообещающие территории, прилегающие к океану».

Иными словами, тактика «масляного пятна», - медленного, с полными зачистками районов, - теперь распространялась на те самые земли, вождям которых французы совсем еще недавно гарантировали неприкосновенность, и в первую очередь, на стратегически важное Менабе, княжество сакалава. В принципе, его правитель, старик по имени Туэр, был абсолютно лоялен, однако в 1898-м, местный военный деятель, некий капитан Жорж Жерар решил на всякий случай (мотивировать свое решение он позже так и не смог ничем, кроме «был раздосадован проигрышем в карты» и «болела голова») уничтожить старика вместе с его «столицей», городком Амбикой, - что и было сделано столь тщательно, что, согласно отчету исполнителей, «уцелели четыре девочки, мальчишка, две старухи, более сорока быков и маленькая белая собачка, такая милая, что ни у кого рука не поднялась ее обидеть».

После этого, - с какой бы стати? – не глядя, что собачка не пострадала, красные леты повязал весь северо-восток, и «война капитана Жерара» приняла такой кровопролитный, а главное, высокозатратный (то есть, высоконеприятный для Парижа) характер, что сам Галлиени, оценив убийства в Амбике как «большую политическую ошибку», наказал капитана, понизив в чине. Но сила солому ломит, и к весне 1900 французы сломали хребет сакалава, а к 1903-му, подавив сопротивление племен южной оконечности острова, генерал-губернатор счел возможным сообщить в Париж, что «умиротворение, а по правде говоря, второе покорение Мадагаскара полностью завершено; Республика вправе пожинать плоды доблести ее солдат».

Плюс европеизация всей страны

И начали. Пожинать. В смысле, грабить. Компаниям, вложившимся в войну, а также и просто имеющим мохнатую руку в Париже, раздавали в концессию лучшие земли: «Компани колониаль де Мадагаскар» - 30 тысяч га, «Мессажери франсэз» — 40 тысяч, «Мессажери маритим» — втрое больше. Щедро наделяли и колонистов: они могли завладеть фактически любым участком земли, если местные владельцы не могли документально доказать свои права, а у хува отродясь таких документов не бывало. Снабжение поместий батраками власти брали на себя. И те, кто жаловался на большие налоги королевства и произвол Центра, теперь выли на луну, потому что раньше, как выяснилось, был рай, а теперь его утратили.

К 1903-му каждый туземец платил подушный налог, налог на земельную собственность, на скот, на пользование рынком, водой и тэдэ, - всего 37 налогов, не считая акцизов, - а чтобы никому не повадно было уклоняться, французы возродили «фукунундати», древнюю, уже прочно забытую систему коллективной ответственности - нечто типа колхозов в самом вульгарном понимании, где община была обязана выплачивать нужную сумму, независимо от того, могли ли отдельные крестьяне вносить взнос. В противном случае, штрафовали всю общину, кого-то по жребию посылая на каторгу.

Точно так же, - штрафами и каторгой по жребию, - отвечала община  и за пополнение «трудовых армий»: с 1897 года на острове действовало Управление добровольных работ, на которое все малагасийцы мужского пола в возрасте от 16 до 60 лет обязаны были отпахать 50 дней ежегодно (в период независимости такое бывало, но только в экстренных случаях вроде наводнений, и срок не превышал месяца). При этом, согласно официальным подсчетам Поля Сюо, из десятков тысяч «добровольцев» , мобилизованных на прокладку дорог, лесоповал и бесплатную обработку полей колонистов, около 70% погибали, а «компенсации за мастерство» (некоторым категориям бойцов «трудового фронта» все же платили) были столь мизерны, что набор «наемной рабочей силы» производился насильно.

В итоге, деревни нищали. Рабочей силы не хватало на свои нужды, на полях погибал урожай, постоянное отсутствие кормильца крушило семейные устои, приходили в упадок оросительные системы, а поскольку рис – штука нежная, урожая подчас вообще не было. Крестьяне в массовом порядке переходили на ночной образ жизни, скрываясь от людоловов днем и выходя в поля с наступлением тьмы, а многие и вообще уходили в леса, пополняя скопища бродяг, быстро превращающихся в разбойничьи шайки. Худо было даже бывшим рабам, освобожденным в 1896-м указом Галлиени, - как он сам признавал, «вовсе не из милосердия, но ради пополнения рядов туземной полиции». Как участники карательных акций против меналамба, отпущенники получали наделы земли, но их едва хватало на пропитание, а от налогов никто не освобождал.

Но тяжелее всех пришлось южанам. Они, считаясь наиболее отсталыми, подлежали «ускоренному воспитанию», которым занималась хитрая контора, именуемая Благотворительным Колониальным обществом, а уж эти добрые самаритяне не стеснялись вовсе, - благо воспитуемые, в отличие от имерина, законов не знали. Причем, в отличие от королевских времен, когда центральные власти, тоже не ласковые, все же оказывали помощь в случае стихийных бедствий, французов такими мелочами пренебрегали. Зато выжимать свое они умели. Скажем, некий Жан Шоппи, торговец-благотворитель, обосновавшийся на крайнем юге, запрещал «дикарям» выпаривать соль из морской воды, что они делали тысячи лет, заставляя их покупать соль в своей лавке, а за неподчинение «ускоренно воспитывал» кнутом. И выли все. В такой обстановке новые меналамба не могли не появиться.

Реалии зоны АТО

И они появились. Уже, правда, не в красных накидках, и не в зажатом до упора центре, а на юго-востоке, где жизнь населения при новых условия стала вообще не жизнью, - и судя по всему, уровень подготовки на местном уровне был ничуть не ниже предыдущего этапа, когда у руля стояла столичная аристократия. Во всяком случае, никто ничего не знал аж до ноября 1904 года, когда капрал «туземной полиции» Кутави и еще несколько унтер-офицеров, призвав подчиненных к восстанию, захватили несколько блок-постов, уничтожили посланный на усмирение отряд лейтенанта Баге и двинулись на юг и северо-восток «уничтожать тиранию белых». Ровно в тот же день, что само по себе навевает, призвали сородичей к мятежу против «вазаха» и местные старейшины, один из которых, некто Бефануха, быстро сформировал крупный, хорошо вооруженный отряд и разгромив несколько блок-постов, ушел в горы.

Появились и другие вожди, но хрен с ними; достаточно знать, что действовали повстанцы с самого начала очень умело, организованно и эффективно, причем, - вопреки жутким статьям в СМИ колонии и метрополии, - отнюдь не «уничтожали подряд всех европейцев». Скажем, торговца Шоппи, о котором мы уже знаем, убили, а вот его соседа-пастора, защитили местные жители, сказавшие ликвидаторам, что «Николаесен не француз и всегда был добр к нам», после чего те, извинившись перед норвежцем ушли. Более того, на протяжении всего мятежа неукоснительно, даже в саых отдаленных районах действовал и неведомо кем отданный приказ «Не трогайте ничего у англичан, нам нечего жаловаться на них», и это еще раз говорит о том, что подготовка к мятежу было долгой и тщательной.

Видимо, именно это и позволило «новым бунтарям», вооруженным куда хуже, чем меналамба (максимум кремневые ружья), продержаться целых девять месяцев. А могли бы и дольше: по мнению руководства колонии, бросившего на подавление более 3 тысяч отборных войск при пулеметах, «борьба закончилась только ввиду их физического истощения и отсутствия продовольствия». Да и тогда не очень закончилось, - и  действия повстанцев, нанесших «вазаха» больше потерь, чем даже меналамба, вызывали у французов, страх и растерянность, вплоть до опасений за судьбу столицы, поскольку полная поддержка восстания не только податным населением, но и знатью, и частями «туземной полиции» навевала нехорошие ассоциации.

Поэтому, наряду с «ординарными» операциями войк и bataillons territoriaux (все та же тактика «масляного пятна», оправдавшая себя на плато), была сделана ставка на террор, для реализации которого (французы брезговали, а уроженцы острова просто не могли себя заставить) были выписаны арабские наемники, - а уж они комплексами не страдали. «Старуха проявила неуважение, и добровольцы наказали ее, поджарив на вертеле. Мне и Шарлю пришлось заткнуть носы, - писал жене один из колонистов. – Район полностью опустошен, за исключением посевов риса, который созреет лишь через два-три месяца, и тогда мы его при случае соберем… Сам Бефануха по-прежнему неуловим, но могу обрадовать новостью: негодяй получил удар прямо в сердце — его младший сын попал к нам в руки и мухамеды его сожгли. Мальчишка очень кричал».

На фоне такого, согласитесь, просто расстрелы уже как-то не впечатляют. А расстреливали много и за все, вплоть до незнания французского, вслед за тем выставляя на рыночных площадях руки, ноги и головы казненных. И так – со всеми, кто «не подтвердил лояльность», - то есть, не принял активное участие в подавлении или не выдал кого-то из ушедших в заросли. Но даже «подтвердившим лояльность» за «непредотвращение мятежа» полагались  порки и бесплатные отработки в лагерях, откуда далеко не все возвращались живыми. Неудивительно, что ряды мятежников постоянно пополнялись: убедившись в правоте Бефанухи, - «Идите с нами; с нами вы или нет, вы все будете убиты», - при приближении карателей крестьяне уводили семьи и скот в леса, а сами брали в руки оружие.

Тем не менее, несмотря на высокие потери, каратели, постоянно получая подкрепления, теснили «новых бунтарей», а террор понемногу оправдывал себя: перепуганные крестьяне начали наводить карателей на след мятежников. В июле местные, желая купить помилование, заманили в засаду и выдали Бефануху, а в августе (тоже по наводке местных) удалось покончить и с отрядом Кутави, упорно сражавшимся в горах. 4 сентября, заполучив ненавистного вождя бунтовщиков, французы дали волю своей пылкой фантазии. Мятежного капрала, упрямо не называвшего никаких имен, «скрутили в паука» (?), на шею навесили деревянную колодку и поместили в яму, где он наутро был «найден мертвым». Так же, «по неизвестным причинам», умерли и многие другие пленники.

На том организованное сопротивление и сломалось, благо, французы, сознавая, что перегнули палку, начали понемногу повышать статус «авторитетных туземцев, способных оказать влияние на подчиненных им дикарей». Но простому люду поблажек не было, а потому многие мятежники, потеряв лидеров, превратились в «садиавахе» (оборванцев) - «семейные» шайки, скрывавшиеся в непроходимых кустарниках и атаковавшиевсе, что движется. Французам они докучали изрядно, однако особой озабоченности не было, - но в 1915-м, когда поборы усугубились в связи с войной в Европе, количество переросло в качество: «Сейчас это уже не прежние воры, - докладывал в Форт-Дофин полицейский комиссар Поль Лафито, - которые удирали при одном виде вооруженных французов, сейчас они сражаются, и сражаются против белых, и бандитов поддерживают все деревни».

Действительно,  это уже была партизанская война, с атаками на блок-посты, уничтожением телеграфных линий и, более того, чем-то, похожим на идеологию: «Твой вазаха может сообщить в Цихумбе, Форт-Дофин, Тулеар или Тананариве, что мы здесь останемся, что бы ни случилось… Мы предпочитаем умереть, нежели сдаться вазаха». А когда у «оборванцев» появились ружья современного образца и расследование указало на немецких контрабандистов, французы взялись за дело всерьез, - и к концу года справились. Великая битва за Остров, именуемая историками Двадцатилетней войной, окончательно завершилась. Брать в руки оружие в этом поколение было уже некому. Хотя, с другой стороны, оружие бывает разное…

Актеры разговорного жанра

Знание, как известно, сила. Поэтому туго пришлось и «чистой публике», ни в каких лесах не бегавшей В наследство от королевства с его системой обязательного среднего образования, Республика получила слишком много образованных (нередко и на европейском уровне) «дикарей», бывших чиновников, бизнесменов вплоть до банкиров (совсем нехорошо, потому что конкуренция) и прочего просвещенного люда, который в новых условиях был совершенно не нужен. Они обременяли. Как и вообще малагасийская культура.

Расстреливать по образовательному признаку, конечно, не стали, но направление деятельности определил сам Галлиени: «Из молодых мальгашей надо готовить верных и послушных подданных Франции, а для этого — заняться преподаванием французского языка, исторических, географических и других примеров, которые могли бы выбить из них всякие сказки о прошлом и вдолбить в головы учеников идею величия их новой родины». Гладко, однако, только на бумаге. Политика «абсолютного офранцуживания» вдребезги разбивалась о житейскую реальность. Без туземной обслуги, как посредника и исполнителя на местах, колониальные власти обойтись не могли.

В связи с чем, пусть и вопреки очевидной пользе размальгашивания, «просвещать» все же приходилось. Разумеется, за плату и с тщательным отбором: рекомендовалось обучать детей из максимально лояльных семей, отдавая предпочтение не отпрыскам адриана (их считали обиженными и ненадежными), а выходцам из мелких и средних торговцев-хува и вождей мелких племен. Были и другие оговорки, но, тем не менее, понемногу улита ползла. На старом фундаменте работали  школы, для тех, кто постарше, открывались коллегии, в основном, «профильные» (медицинская, педагогическая, унтер-офицерская). Заработавшим хорошие характеристики не возбранялись поездки  для продолжения учебы в Европу. Дозволили и благонамеренную прессу «для местных».

Иными словами, началось формирование «интеллигенции нового типа». Как и везде, хоть в немецкой Намибии, хоть в британской Гане. Однако, в отличие от «везде», формировалась эта интеллигенция не на пустом (только-только с пальмы и пасть нараспашку от величия белого человека) месте: матрица у имерина была своя, ее оставалось только «заполнить новым содержанием», а по ходу заполнения, то есть, чтения умных европейских  книг, вплоть до Маркса, естественным образом возникали вопросы. Причем, если грамотеи старшего поколения, уже ничего, кроме покоя, не желая, откликнулись на призыв колониальных властей послужить, как служили королевству, исходя из того, что всякая власть от Бога, а жить как-то надо, и ничем не маялись, то молодежь хотела странного.

Вот именно из этой молодежи выдвинулся пастор Равелудзауна, по итогам учения во Франции, Нидерландах, Англии и  Норвегии пришедший к выводу, что только отсталость помешала острову сохранить независимость, и уже дома, став учителем и пастором в столичном храме, начавший обсуждать эту идею с учениками и ровесниками-студентами. В 1910-м посиделки превратились в клуб - Христианский союз молодых людей Тананариве и бурные дискуссии на вечную тему «Кто виноват и что делать?».

В сущности, ничего особенного: безобидные просветительские курсы, много красивых слов, много выпендрежа, никаких действий, максимум крамолы -  обсуждение статей в официальной парижской прессе, да еще  дебаты про Японию, у которой ведь как-то все получилось, но власти вполне предсказуемо усмотрели в этой говорильне намек на возможность угрозы, и подсуетились авансом. По личному приказу генерал-губернатора Оганьера союз был запрещен, а его активисты, пообщавшись с полицией, поняли, что действовать открыто им не дадут.

Со взором горящим

На некоторое время все затихло, а в 1912-м несколько молодых, особо упрямых интеллектуалов, - священники, студенты, журналисты, мелкие чиновники, - создали новую, «тайную» (в том смысле, что не болтали на каждом углу) организацию VVS (Vy – «железо»; Vato – «камень»; Sakelika – «ветвь»), отделения которой вскоре появились во всех крупных городах. Выглядело все это предельно наивно, почти по-детски. Да, в общем, и без почти: древние одежды, ритуалы, скопированные с масонских, условные знаки, птичий язык "для своих", пышные, с воззваниями к богу Андриаманитре и духам предков, да еще и пышные клятвы на крови, копье и земле. И тем не менее...

И тем не менее, это была уже настоящая организация. Без письменного устава и членских взносах (считалось, что в силу высокого сознания все и так будут отдавать все силы и средства общему делу), но уже с регулярными собраниями, стабильным членством и структурой. Да и цели свои, в отличие от клуба, стоявшего за все хорошее против всего плохого, ребята формулировали четко: разъяснять людям, что все малагасийцы – единый народ и обязаны быть патриотами, наращивать силы, привлекая сторонников из всех народностей, регионов и сословий, а в идеале, добиваться автономии. Но исключительно мирными средствами, во славу Франции и только тогда, когда обстановка позволит.

А пока обстановка не позволяла, главным считалось просвещение в духе благонамеренно фронды. И просвещались, и старались просвещать. Публиковали в «туземной» прессе, - «Мпанулуцайна» («Советник»), «Мазава» («Ясный»), «Цара фанахи» («Благонамеренный»), «Фитарикандру»(«3везда»), - статьи с аккуратными намеками. О Японии, сумевшей стать великой державой. О Сиаме, великой державой не ставшем, но успешно вылавировавшим между жерновами. Об Эфиопии, победившей сильную европейскую державу и сохранившей независимость. А также и без намеков: про налоги, которые «кое-где выше разумного», о прошлом, в котором «тоже было кое-что хорошее», и даже о том, что карательные операции на юге «иногда бывают довольно жестоки».

И ничего больше, но все на грани. Грань же была неуловимо тонка, и в конце концов, когда на собраниях зашла речь о пропаганде против мобилизации островитян на европейский фронт, оборвалась: кто-то где-то что-то кому-то сдуру сболтнул, кто-то похвастался, информация попала куда следует, в засветившиеся ячейки полезли умелые провокаторы, и в декабре 1915 по всем большим городам прокатились повальные аресты. Никакая конспирация не помогла: практически одновременно взяли и закрыли весь актив, почти 120 человек, и всех задержанных свезли в Тананариве, где намечалось провести расследование и судебный процесс.

При этом, вопреки строгому указанию хранить всю информацию в тайне, о раскрытии «тайного общества ученых туземцев» кто-то проболтался и среди колонистов начался переполох. По редакциям газет на малагасийском языке пошли погромы, вышел указ об их закрытии, были усилены полицейские патрули. Точно никто ничего не знал, и в воображении колонистов сотня совсем молодых людей превращалась в нечто ужасное и кровавое, типа меналамба, страх перед которыми никуда не делся. А страх добавлял новые страхи, и в конце концов, даже администрация попыталась как-то снизить впечатление, сообщив, что речь идет «всего лишь о разнузданной молодежи». Но уговорам не верили. Слухи множились.

Говорили о раскрытии «штаба южных оборванцев», о «японском следе» и «подготовке всеобщего мятежа и убийства всех французов». Назывались даже «точные даты» - то 1 января, то 15 января, то февраль 1916. Страсти подогревала шпиономания: происки врага видели всюду, а СМИ наперебой взводили массы, стращая колонистов еще и «заговором Германии против Франции». Успокоить общественность и серьезно озаботившийся Париж, было необходимо, поэтому пацанов хватали пачками, - в общем, до пяти сотен, - и расправа предполагалась лютая: даром, что в ходе следствия не подтвердилось абсолютно ничего, судьи получили приказ лепить на всю катушку.

«Мальгаш может быть патриотом только Франции, — заявил на суде генерал-губернатор Гарби. — Даже само слово «автономия» в устах мальгаша есть государственное преступление, и виновные будут безжалостно наказаны. Уверен, правосудие сможет найти им справедливую и скорую кару». И, конечно, предчувствия его не обманули: на основании французских законов, определяющих само обсуждение возможности изменения существовавшего строя как начало реализации антигосударственного заговора, судьи выписали 8 подсудимым бессрочную каторгу. Еще 26 человек получили от 5 до 20 лет, а 170 несовершеннолетних отправились «для исправления» в тюрьму, после чего месье Гарби торжественно объявил, что «последняя угроза законной власти Франции над Мадагаскаром устранена; для этого приняты все необходимые меры».

И верно. Меры были приняты. Отныне «идеалом туземца» считались четыре года обучения, а количество средних школ постоянно снижалось, - к 1920-му всего 14 на весь остров. Причем малагасийский язык в программе отсутствовал, а курс на «преобладание французского» был с червоточинкой: его преподавали так, чтобы учащиеся могли воспринимать «то, что следует», но ни в коем случае не «то, чего не следует». В итоге, как докладывали инспектора, «новые программы дают прекрасный результат: молодые мальгаши, почти потеряв родной язык, с трудом изъясняются и на французском». Жаловаться было некому. И это вполне устраивало власти. Да еще, разумеется, колонистов.  

Ветер добычи, ветер удачи

 За морем житьё не худо...

Вообще, говоря о португальцах в Африке, необходимо изначально понимать несколько важных нюансов. Прежде всего, они, равно как и испанцы, были «колонизаторами первой волны», то есть, интересовались не только получением ключевых позиций на торговых путях, факториями в перспективных точках и землями под поселение, но, в первую очередь, конкретными ценностями, которые можно брать, делить, увозить и сразу тратить. И при этом считая себя обойденными, ибо «справедливый» раздел Нового Света между Испанией и Португалией в конце XV века в Тордесильясе оказался, как известно, не очень справедливым. По прихоти Судьбы, кастильцам, кроме злата-серебра, достались богатейшие Мексика и Перу, с населением, привыкшим пахать на дядю, а Лиссабон получил Бразилию, где, конечно, земли были перспективные, но трудоспособного населения, ни золота, ни серебра, ни еще чего-то для отнять и поделить, отродясь не было.

Вот португальцы завидовали, стремясь, помимо вывоза рабов в Бразилию, найти собственное Эльдорадо, - не в Америке, так в Африке. При этом, уместно отметить, расизмом они почти не хворали, превосходя в смысле толерантности даже испанцев: доны, к индейцам терпимые, неграми все-таки брезговали, а у домов в этом смысле предрассудков не было, - при условии, конечно, что человек добрый католик. Чернокожих дворян они воспринимали спокойно, межрасовые браки полагали законными. Даже если кто-то из родителей был рабом, а кто-то белым, на сей предмет существовала масса подзаконных актов, определяющих, как быть с детьми в каждом конкретном случае. Так что, по всему поэтому, после подчинения туземцев, - а подчинять португальцы умели очень жестоко, - в скором времени как-то договаривались ко всеобщему удовлетворению. Во всяком случае, до наступления Века Просвещения.

Впрочем, к делу. Долгая и трудная война с Нзингой надолго задержала продвижение португальцев вглубь континента, но в конце XVII века трек возобновился, и одной из главных задач стало убедить вести себя прилично сильный союз дембо, владевший землями к северо-востоку от Луанды. С ними пришлось возиться почти 70 лет, - правда, на юридически безупречных основаниях: дембо официально были вассалами Конго, а Конго, вполне реально, вассалами Португалии, так что белые люди действовали по его просьбе и, значит, исполняли свой долг. Но получалось плохо: после крайне трудного усмирения непослушных в 1631-м, - Португалия еще была под испанцами, - «малая война» тянулась почти шесть десятилетий, до 1691, когда вновь полыхнуло не по-детски и подавление обошлось очень дорого во всех смыслах. Сил и средств, однако, не жалели: за землями дембо лежал горный массив Бембе, в ущельях которого, как утверждали знающие люди, находились богатейшие залежи серебра и стык караванных троп; поставить там форт означало взять под контроль всю торговлю региона.

Параллельно прощупывали юг, целясь на обширный район Кисама, южнее устья Кванзы, где, по слухам, располагались залежи серебра. К тому же, тамошние племена вовсю баловались «набеговой экономикой», переходя на северный берег реки и грабя подвластные португальцам поселки, а при случае атакуя и крепости, - аж до тех пор, пока в 1695-м лично дом Мануэл де Мальяиш Лейтан, капитан-мор, глава всех вооруженных сил колонии, не посетил южный берег с визитом вежливости, уничтожив много воинов и покалечив на долгую память взятых в плен вождей. После чего, выйдя к, как предполагалось, лежат залежным земляь и выстроив крепость Каконда, португальцы лоб в лоб столкнулись с еще более сильным противником, крайне их появлением недовольным. В 1698-м Каконду атаковал и осадил «вождь всех вождей», Хамбо, стратег умелый и настырный, и только оперативно присланное из Бенгелы подкрепление плюс помощь местных лидеров, которым Хамбо не нравился больше белых, помогли капитану Антониу де Фариа удержаться.

На некоторое время притихло, но в 1716-м все началось по новой, причем еще круче: союз сыновей уже умершего к тому времени Хамбо, создав военный союз, возглавленный опытным полководцем Кпабола, жага родом, вновь осадили Каконду, опять устоявшую только с помощью подмоги из Бенгелы, по прибытии которой чернокожие в 1718-м отступили. При этом, пока капитан-мор Мануэл Симоиш преследовал отступавших, чтобы «примерно наказать мятежников», в осаде оказалась сама Бенгела и спасать ее пришлось уже с помощью гарнизона Каконды, а когда новые «мятежники» были рассеяны, упорный Кпабола снова развернул операции в районе Каконды, так что остановить маятник удалось только новому генерал-губернатору, Коэльюде Карвалью, прибывшему из метрополии со свежими войсками, сумевшими окончательно сокрушить коалицию в двухдневном сражении у озера Киленгиш 9 июня 1722 года.

Эта победа позволила португальцам проникнуть, наконец, в южные районы Анголы, восстановить разрушенную еще Хамбо крепость Кикомбо и начать планомерное движение к югу по побережью, по ходу, в 1758-м, добив и полностью подчинив Бенгеле прибрежные племена. А заодно, - правда, чуть раньше, в 1744-м, - разобравшись и с Матамбой, правитель которой, держа монополию на поставку рабов, взвинчивал цены, что в период «сахарного бума» крепко бесило бразильских плантаторов. Тут, правда, справились быстро: по итогам похода Португалия приобрела остров Киналунга с оптовым рынком невольников. И на том завоевания прекратились. Надолго. Обширные приобретения нужно было освоить и переварить. А к тому же, были дела и в других краях.

Золота не может не быть

Если в Анголе слухи о «серебряном Эльдорадо» были, в общем-то, слухами, проверкой не подтверждающимися, то на берегу Индийского океана грезили настоящим Эльдорадо, - золотым, - и грезы имели под собой основания. В отличие от земель, омываемых Атлантикой, малоизученных и, на взгляд европейца, диковатых, восточное побережье к моменту появления каравелл было вполне цивилизованным. Иное дело, что цивилизация была иная, - но все же Европе давно знакомая: задолго до «белых», еще при Омеядах, Восточную Африку от Сомали до нынешней Кении, освоили арабский синдбады-мореходы, разбросав по всему берегу процветающие фактории, позже превратившиеся в укрепленные города, и подчинившие прибрежные «черные» княжества.

Подчиняли по-всякому, но,  в основном, по-хорошему, активно приобщая к исламу и  к арабской культуре; на основе смешения местных с арабами (а также, но меньше) персами и индийцами возник новый народ, - суахилийцы, говорящие на суржике арабского, персидского и туземных наречий. Их города, крышуя всю торговлю , как с континента, так и морскую, были очень рентабельны, что указал в отчете Лиссабону еще Васко да Гама, и Лиссабон заинтересовался всерьез, - так что уже в 1505 на побережье был построен форт Софала, через два года – мощная крепость Мозамбик, а к 15010-му, действуя жестко, планомерно и вовсю применяя пушки, португальцы подмяли под себя все восточное побережье от Могадишо до Момбасы. Которое и принялись заселять отставными моряками и солдатами, получавшими, - как и в Анголе, - «помбу» (поместья), и процесс подгоняли всеми средствами, поскольку ранее смутные слухи про Эльдорадо подтверждались.

Собственно, обрывочные данные о могущественной империи Мономотапа, расположенной где-то в глубине terra incognita и купающейся в золоте круче, чем ацтеки и инки, доходили до Европы давно, и сразу после учреждения первых фортов на побережье в джунгли пошли ничего не боящиеся католические падре, миссионеры и разведчики одновременно. Их гнали, их грабили и убивали, их подчас ели, но они шли, и те, кому счастливилось вернуться, приносили важнейшие сведения. Так, монах Жуан душ Сантуш, дважды побывавший в Мономотапе, докладывал коменданту Софалы, что «создана эта могущественная империя, полная могучих каменных зданий, людьми, именующими себя канаранга, саму же страну именуют Зимбабве, по названию главного дворца императора, именуемого мономотапой, и золота там больше, чем может представить себе король Кастилии», а еще один миссионер, Дуарти Барбоса, указывал, что «сей мономотапа —величайший государь, имет под своим господством много других королей и властен над жизнью и смертью как рабов, так и дворян, но не над их имуществом и женами».

То есть, при всем том, что Зимбабве (будем уж называть ее, как сами жители называли) по уровню развития равнялась примерно инкской Тауантинсуйю, зачатки «правовой государственности» там имелись, и можно было попытаться повторить то, что удалось в Конго. Вот Лиссабоном и была поставлена задача заставить «золотого человека» признать себя вассалом Португалии. А сказано - сделано, и в апреле 1569 из Лиссабона отплыла флотилия под командованием опытного дипломата и воина Фернанду Баррету, имевшего на руках верительные грамоты плюс повеление короля: добраться до Зимбабве и получить от мономотапы присягу на верность. А если не получится, то, как минимум, добиться свободы въезда португальским купцам, позволения проповедовать миссионерам и изгнания арабов. В противном случае предписывалось как следует пригрозить, продемонстрировав стрельбу из аркебуз и фальконетов.

Удалось не все. Высадились успешно, с местными вроде поладили, но через пару дней солдаты Баррету начали десятками выходить из строя, и дом Фернанду заподозрил черных в отравлении проданных продуктов. Возможно, так оно и было, а может быть, дело в лихорадке, - теперь уже не проверишь, - но в те времена в подобных случаях не церемонился никто. Так что, Баррету приказал наказать «дикарей» и «дикарей» наказали по законам военного времени, после чего, круша на своем пути все, конкистадоры двинулись в область Маника, откуда, - это было известно точно, - ко двору мономотапы посылали заветный желтый металл. располагались рудники, снабжавшие мономотапу заветным желтым металлом. И нашли. Но все равно, что не нашли. Никаких златых гор, только шахты, откуда старатели извлекали золото по крупицам, и как раз незадолго до появления белых в Зимбабве был отправлен караван с годовой добычей, - а ждать год ни средств, ни сил не было.

«Итак, оказавшись в золотой стране, - печально комментирует душ Сантуш, - добрые христиане надеялись, подобно испанцам в Перу, тотчас набить мешки золотом и унести столько, сколько найдут, но когда они… увидели, с каким трудом и риском для жизни кафры извлекают металл из недр земли и скал, их надежды были развеяны». Ловить было, короче говоря, нечего, и Баррету, чертыхнувшись, вернулся в Софалу. И все-таки предприятие оказалось не совсем без смысла: от арабских купцов и мытарей   мономотапы, задержанных и допрошенных с пристрастием в Манике, он узнал, что в соседней области Чикова есть таки «легкие» рудники. Правда, не золотые, а серебряные, - но хоть что-то, и следующий поход, уже за серебром, оказался успешным. Но очень условно.

Дружить - будем!

Но были и сложности. Обитатели Чиковы, подчиняясь указаниям из Зимбабве, да и защищая себя, перекрыли путь. Правда, неудачно: в трехдневной битве с ополчением племени монгази в июле 1572 искатели удачи (600 португальцев и 200 черных «союзников») вдребезги разбили примерно 12-тысячное войско «туземцев», потеряв всего двоих аркебузиров, после чего в Чикова был заложен форт, однако гниющие раны от ядовитых стрел, лишения и болезни сильно проредили экспедицию. В крепость Сену из похода вернулось, пускай и с грузом серебра, всего 180 больных, предельно измученных солдат, в основном, черных. Сам дом Фернанду, правда, выжил, но в мае 1573 от малярии и последствий истощения, умер и он, поручив заместителю, дому Бартоломеу Омену, «честно и добросовестно довести до конца дело, порученное королем».

Естественно, дом Бартоломеу, поклявшийся на кресте и шпаге, что будет сделано, сделал, что мог. Но смог очень немного. Усилив крепость Чикова, - гарнизон был увеличен до 200 солдат, по тем местам, с учетом огнестрела, войско огромное, - он так и не сумел ни овладеть рудниками, ни хотя бы усмирить местных, держащих форт в постоянном напряжении. Сложился классический пат: взять укрепление ни местные, ни отряды мономотапы не могли, но и «солдаты оставались за несколько месяцев не нашли никого, кто бы показал им то, что они желали знать, никого, кто бы продал им за деньги провизию, которую они просили… Поэтому они были вынуждены отнимать ее силой у неблагодарных кафров и для этого совершили несколько походов в окружающую страну, где захватили много провизии и коров…».

А потом случилась и вовсе беда: несколько вождей, сообщив португальцам о желании отложиться от Зимбабве, предложили «так как они теперь добрые друзья и ьратья, они укажут им, где находится серебро и даже золото. Португальцы очень обрадовались, думая, что трудности и голод, от которых они страдали, наконец-то будут хорошо вознаграждены», и 150 солдат двинулся вслед за проводниками, тотчас попав в засаду. Около трех тысяч африканцев «напали со в зарослях со всех сторон. Они не могли сражаться в соответствующем порядке, и были почти все убиты», а через пару дней был уничтожен и форт, отстоять который 40 человек, оставленных погибшими на время похода, конечно, не смогли.

Это был сильный удар, после которого руководство колоний уложило планы на Зимбабве в долгий ящик, даже очень долгий, поскольку начались проблемы на побережье, которое пришлось защищать. Вопрос вновь стал актуален лишь через 30 лет, когда проблемы начались и у «Золотого Человека», через не хочу обратившегося к белым за поддержкой против непослушных вассалов. Естественно, португальцы не отказали, но, естественно же, предъявили условия, угрожая, если согласия не будет, поддержать оппозицию. Шантаж, безусловно, но политика всегда была, есть и будет шантажом, а положение в Зимбабве на тот момент стало совсем аховое. Бунтовщики шли на столицу, трон шатался, торговаться в такой ситуации не приходилось, - и дело сладилось.

1 августа 1607, накануне выступления в поход против мятежников, мономотапа Капранзине, очень португальцев не любивший и побаивавшийся, приняв христианство, уже в качестве Дома Модесту да Зимбабве поставил три креста под предложенным капитаном Диогу Мадейрой «С Божьего изволения Вечным и благородным Актом о присяге». Тем самым, признав себя вассалом «моего старшего брата и суверена, мономотапы Португалии» и навечно передав ему в «чистосердечный дар все золотые, серебряные, медные, оловянные и железные рудники, копи и залежи в моей стране, как уже известные, так и те, что будут когда-либо найдены».

Испанский ошейник

Слово свое португальцы, естественно, сдержали: сепаратистов побили, порядок восстановили, - но после этого начались сложности. Прежде всего, идеологические плане: резко рванувшие проповедовать миссионеры обеспокоили местных жрецов, начавших обрабатывать массы в том духе, что «белые колдуны» навлекают на богобоязненных канаранга и всех остальных беду и вообще может случиться Конец Света. Население слушало и боялось, знать могла вновь этим воспользоваться, и Дом Модесту, оказавшись меж двух огней, в конце концов, решил, что поторопился. Или, как сказано в одном из португальских отчетов, «колдуны заставили его думать, что открытие этого серебра и воздвижение храмов Господних станут погибелью для него самого и для всей его империи».

В результате, мономотапа, вновь повелевший называть себя Капранзине, приказал португальцам уходить, а когда те не послушались, атаковал их, многих перебив, а остальных загнав в форты Сена и Тете, где бедолаги и сидели до тех пор, пока из Мозамбика не подоспел солидный отряд, в нескольких сражениях одолевший Капранзину, который вынужден был бежать и где-то сгинул, а на престол Зимбабве, объявив беглеца «изменником», - каковым он по феодальному праву и был, - посадили его сводного брата Мазузу, прав на корону не имевшего и готового служить белым вернее всякого раба. Приняв христианство и получив имя Дом Энрике Диниш, он двадцать два года до точки исполнял все, что диктовали белые друзья, а белые друзья, видя полную безотказность мономотапы и его наследников, понемногу наглели.

Вернее, если уж совсем точно, наглели не они: в это время Португалия была частью Испании, а Испанию тряс системный кризис,неэффективное правительство не могло справиться иначе как взвинчивая налоги. В том числе, с колоний требовали все больше серебра, каким бы буром те ни упирались. Туземцы же, в геополитических раскладах ничего не смысля, начали бунтовать, причем бунтовали и после 1660, не сознавая, что вернувшей независимость Португалия нужны деньги на обустройство. А потому, когда в 1678-м Домбо Чангамире, вождь сильного племени розви, объявил, что так больше жить нельзя, разрозненные очаги недовольства слились в очень серьезный пожар, сразу же вылившийся в поражение португальцев у Маунгве.

Вопреки всем ожиданиям и всему опыту, воины розви, раз за разом атакуя, отступая под огнем и вновь атакуя, выстояли весь день, а ночью, когда белые отошли в лагерь, вождь хитроумным маневром вынудил противника покинуть укрепления и бежать, потеряв по ходу отступления многие десятки солдат. После чего, как и следовало ожидать, к Чангамире примкнули многие племена, выжидавшие или желавшие использовать случай уйти из-под руки мономотапы. Сил справиться с волной не хватало, настроения колебались на грани тревоги и паники.

Капитан-мор Мелу де Кастри приказал срочно обносить плохо укрепленные (такой беды никто не предвидел) крепости Сену, Тете и Дамбараре, опорные пункты португальцев в Зимбабве, а в феврале 1687 крепко встревоженный королевский Совет по делам заморских территорий выделил деньги на укрепление обороны форта Мозамбик. «Ибо эта крепость — единственный якорь спасения, которым владеет государство Индии», что можно считать в какой-то степени перебором (к побережью канаранга никогда не выходили), но общее понимание настроений дает.

В такой обстановке национальное самосознание внезапно включилось и у правящего мономотапы Дома Антониу, внука Мазузы. Около 1691 он, ранее идеально послушный, связался с Чангамире, посоветовав ему атаковать форты и дав гарантию, что канаранга помехой не станут. Так и стало. Правда, Тете и Сену португальцы удержали, вырезав попытавшихся уйти к врагу «союзников» поголовно, но Дамбараре в ноябре 1693 пал и все белое население, включая с десяток индийцев, погибло. И вот это уже, учитывая бедственное положение еле-еле державшихся Сину и Тете, было реальным поводом для истерики на грани отчаяния. Лихорадочно изыскивая варианты, португальцы послали в Зимбабве отборный отряд, как сейчас бы сказали, спецназа, приказав захватить дворцовый комплекс и ликвидировать мятежного мономотапу, посадив там своего кандидата.

Красивая задумка, однако, провалилась. Хотя дворец внезапным ударом был взят, Дома Антониу там не оказалось, - а в ходе боя получил смертельное ранение претендент. С этого момента, поскольку священная особа «императора» встала на сторону Чангамире открыто, дела португальцев пошли совсем худо, и лишь в 1697-м, когда вождя розви по заказу из Софалы отравила собственная младшая жена, положение стабилизировалось. С коварной дамой расплатились по-честному (выдали замуж за молодого португальского дворянина, с которой у нее был взаимный роман), крепости за собой удержали, - и только. Попытка создать «собственное Перу» провалилась, и поделать с этим уже ничего нельзя было, тем паче, что проблемы возникли на самом побережье.

Старая крепость

Знакомясь с досадно скудными отрывками из трудов современных португальских историков, доказывающих, что «историческая вина Лиссабона перед африканцами чрезмерно преувеличена», нельзя не обратить внимания на некую особенность. О том, что «работорговля не наше изобретение, мы только включились в процесс», пишут и англичане, и французы, и голландцы, но у португальцев есть еще один аргумент, сводящийся к тому, что в Восточной Африке, если уж начистоту, вор у вора дубинку украл.

В сущности, это так: арабы тоже были пришельцами, тоже подчинили туземцев и рабов начали вывозить гораздо раньше. Но и не совсем так: за много столетий, прошедших с их прихода, они стали на побережье своими, а формирование суахилийского народа (иные именуют его «ширази») и вовсе завершило процесс. Так что, элита торгового султаната, правившего в Малинди и Момбасе и ставшего вассалом Португалии, считалась «туземцами» своей, - а вот португальцы рассматривались, как пришельцы. Да еще и нахальные, поскольку пытались не лаской, так таской обращать в христианство мусульман.

Тем не менее, долго сосуществовали относительно мирно, а главные претензии султанов были, в основном, к желанию португальцев, - вернее, как мы уже знаем, Мадрида, - вопреки первоначальным договоренностям полностью переключить на себя сбор всех 73 сборов от экспорта-импорта. Все прочее, - торговые привилегии в «чисто португальских» портах, право на хадж в Мекку и аренда вкусного острова Пемба, - могло бы решиться в рабочем порядке, но отдать пошлины для местной аристократии означало отдать всё, а стало быть, категорически исключалось.

Деньги есть деньги. За них дерутся всерьез. В борьбе за это ни своих, ни чужих жизней не щадили. В 1614-м погиб даже Хассан бин Ахмед, султан Малинди, отказавшийся плыть к вице-королю «всех Индий» в Гоа (и правильно, кстати, отказавшийся, поскольку там уже был выписан ордер на арест), бежавший наматерик, но там все равно убитый. Формально выразив сожаление (султана якобы зарезали разбойники), на престол «временно» посадили покорную марионетку, а затем, в 1623-м, из Гоа вернулся законный наследник покойного, Жерониму Чингулия (в девичестве Юсуф бин Хассан). Выросший среди белых, воспитанный «за счет королевской казны» монахами-августинцами, имеющий чин лейтенанта в португальском флоте и женатый на португалк, он считался абсолютно надежным, к тому же, народ его открыто презирал,- и батюшкино достояние передали ему.

Однако достаточно скоро португальцы получили информацию, что новый султан часто плачет на могиле отца, поддерживает «странные связи с дервишами» и втайне совершает намаз, после чего было решено произвести кадровую рокировку. Но Дом Жерониму, тоже что-то зная, успел сыграть на опережение. «Король, - пишет современник событий в письме, известном, как «Рассказ о восстании Жерониму Чингулия, короля Момбасы, воспитанного отцами св. Августина, и вассала Его католического Величества, которое случилось 15 августа 1631 г.», - послал слугу сказать коменданту крепости Педру Лейтану де Гамбоа, что желает нанести ему визит. Он пришел, и комендант в соответствии с приказом Его Величества вручил ему ключи от крепости… Тогда король выхватил нож и напал на старого и невинного капитана… Сторонники короля ворвались в ворота крепости и убили всех находившихся в ней португальцев».

Сразу вслед за убийством капитана Дом Жерониму, вернее, уже султан Юсуф бин Хассан, выйдя на площадь, торжественно объявил джихад «неверным», призвав убивать их до последнего, «кроме тех, кто примет ислам и подчинится старым законам». И призыв был услышан.Позже, уже в 1639-м, португальский генерал Сейшас Кабрера, став комендантом усмиренной Момбасы, установил на воротах форта Жесус памятную доску. Дабы потомству было в курсе, что он не просто «покарал мятежников с помощью наказаний, каких никто и никогда еще не видел в Индии», но и «наказал Пембу, убив мятежных правителей и всех знатных лиц или заставив их платить налог Его Величеству, который они прежде отказывались платить», а также «привел к повиновению Его Величеству берег Малинди, найденный им в состоянии мятежа, поднятого королем-тираном».

Из всего этого можно сделать вывод, что мятеж Юсуфа бин Хассана поднял волну от Малинди до Дар-эс-Салама. Причем, под знаменем джихада, объединились и вожди-язычники, и вожди-христиане. В обычных условиях они с мусульманами враждовали до крови, но тут, коль скоро речь шла о таможенных сборах, консенсус сложился: «Чингулия очень уважали туземцы и он подбил кафров на измену и они приняли участие в мятеже против португальцев», а что султану охотно подкидывали оружие англичане и голландцы, так это само собой, и нужды разъяснять, почему, надеюсь, нет.

Реконкиста

Первым же внешнеполитическим шагом вернувшего уважение подданных и обретшего полную независимость султана стала отправка посольств в арабский Маскат, Стамбул и государство Великих Моголов с предложением срочно принять Момбасу в подданство, - неважно, кто, лишь бы помогли. Но и в Мадриде сознавали, что потеря Момбасы будет, по факту, потерей побережья, а следовательно, смертельным ударом по испанскому бюджету, и потому уже в январе 1632 к крепости подошла срочно посланная из Гоа эскадра – 18 больших судов с тяжелой артиллерией на борту, - во главе с опытным генералом Фелипе де Мора.

Угроза была серьезнее некуда, но гарнизон крепости сумел опередить противника, в первую же ночь атаковав бивак высадившегося на берег десанта. 42 португальца, более сотни индийцев и очень много африканских наемников погибло, сам де Мора, раненный семью стрелами, на несколько недель выбыл из строя, а когда вновь принял командование, стало ясно, что султан успел подготовить крепость к обороне: после шести неудачных штурмов, экспедиционный корпус, истощив боеприпасы и не имея продуктов, вынужден был снять осаду.

Однако дальновидный Юсуф бин Хассан не спешил торжествовать. Понимая, что португальцы обязательно вернутся и видя, что отвечать потенциальные суверены не спешат, он решил не испытывать судьбу, а погрузив своих воинов, артиллерию и провизию на суда, передал командование доверенным людям и 16 мая покинул крепость, надеясь лично найти понимание в Мекке или в Турции.

С этого момента главной задачей властей Гоа стало найти и обезвредить отступника, без предъявления головы которого гарнизон Момбасы не желал и слышать о сдаче. Искали долго. Подкупали, интриговали, - и лишь в конце 1638 вице-король Индии смог с облегчением (из текста письма удовольствие аж сияет) доложить королю: Юсуф бин Хассан мертв, а бюджету Испании это ровно ничего не стоило, поскольку султан стал жертвой пиратов, и убийцы, не узнав, кого убили, выбросили тело с головой, стоившей 1000 дукатов, в море.

Слух о случившемся долетел до побережья быстро, и когда сомнений в гибели султана не осталось, Момбаса, уже изнемогавшая, подняла белый флаг. Но, подводит итог историк Эдмунд Аксельсон, «до самого исхода португальцев Момбаса уже никогда не оправилась от восстания Чингулия. Она никогда снова не имела так много португальских резидентов, никогда не достигала такого процветания, как перед восстанием. Стало ясно, что совершенно бесполезно обращать в христианство суахили: они не поддавались ассимиляции. Вопрос заключался лишь в том, как долго Португалия сможет оставаться господствующей силой на побережье. Всякий раз когда дул северо-восточный муссон, гарнизон с тревогой смотрел в сторону Мекки».

А в 1646-м, после короткого затишья, - регион отдыхал от репрессий, - восстал остров Пемба. Ширази убили несколько сотен португальцев и бодались несколько месяцев, а когда мятеж подавили, выяснилось, что это был только старт серии бунтов, год за годом подрывающим экономику «обеих Индий», и без того хилую, поскольку Португалия в то время была далеко не на взлете. Чем через какое-то время и воспользовались арабы Омана, давно точившие зубы на вкусную часть Дар-уль-Ислама, временно (иначе в понятии мусульман не бывает) отторгнутую «неверными».

В 1698-м пришедший из Маската арабский флот без особого боя захватил Момбасу, через 30 лет португальцы временно ее вернули, но очень ненадолго. К середине XVIII века в Момбасе и всех мусульманских городах побережья утвердились арабы Омана, а оставшиеся владения Португалии, лежавшие южнее, - там, куда влияние ислама не доходило, - в 1752 были выведены из подчинения Гоа и преобразованы в самостоятельную колонию Мозамбик.

Костлявая рука рынка

К середине XVIII века ситуация более-менее устоялась. Лихая эпоха конкистадоров прошла безвозвратно, Эльдорадо уже никто не искал, в Африку уже не рвались. Колонии стали кладбищем карьер, как в России Кушка. Настало время нудной стабильности, - и резко выросло значение Анголы. Мозамбик, заняв нишу в торговле Индийского океана, тоже считался важным источником доходов в бюджет метрополии, где маркиз Помбал как раз проводил реформы в духе Века Просвещения, но Ангола, главный поставщик «черного мяса», была для Лиссабона намного важнее. Потребность Европы в сахаре и кофе росла в геометрической прогрессии, в связи с чем, резко рвануло вперед развитие Бразилии, где много диких обезьян.

Рио-де-Жанейро стал престижным. Туда ехали колонисты, там возникали новые плантации, требующие как можно больше рабочей силы, - и правительство метрополии, подсчитывая доходы от тростника, требовали гнать вал. Что представители власти на местах и делали. А поскольку собственными силами обойтись было невозможно (каждый человек на счету), сформировался и новый подход. Раньше в Бенгелу и другие опорные пункты португальцев каждый вождь, одолев кого-то в одной из бесконечных стычек, гнал пленных на продажу самолично, и всем было хорошо, но теперь дискурс изменился. Ситуация, при которой продавец мог пригнать стадо, а мог и принести в жертву, мог захотеть устроить набег, а мог и не захотеть, мог принять цену, назначенную белыми, а мог и не принять, выставив свою, никого не устраивал.

Необходим был четкий план поставок, стройная система заказов и гарантия их исполнения, - и поэтому, по рекомендации Королевского совета, была разработана система «партнерства», поставившая точку на «свободной торговле». Отныне самодеятельность исключалась. За случайной, пусть и крупной прибылью никто не стонал. Поставками теперь занимались «компаньоны» - вожди, прошедшие конкурс и подписавшие контракты с португальцами. Им делали четкий заказ, оговаривая точное время доставки и номенклатуру товара, а взамен оружие и всякие полезные вещи для перепродажи продавали только им, помогая тем самым утверждать себя.

В такой обстановке ситуация внутри континента серьезно обострилась. Если до сих пор племена воевали по каким-то неписаным правилам, - за землю, за воду, за охотничьи тропы, - не атакуя, в частности, до вызревания урожая, то нынче (план дело святое) атаковать поселок могли в любой момент. А шансов устоять, учитывая уровень вооружения людоловов, не было никаких - «чужим» в фортах ни ружей, ни пороха не продавали, и дай Бог еще, если не оформляли послов, как очередную партию товара. К тому же, чтобы прорваться в утвержденный генерал-губернатором круг «компаньонов», о чем мечтали многие, вождю со стороны нужно было вытолкнуть кого-то из цепочки, а в одиночку сделать это было сложно.

В общем, - нужда научит, - племена начали объединяться. Не столько даже против белых, сколько против вождей с лицензиями, но за «компаньонами» стояли белые, «компаньоны» опирались на форты, а следовательно, кузькину мать следовало показать и фортам. Так что, в 1772-м, когда около Бенгелы началось согласованное приведение к нулю людоловов и Фернанду Нуньиш, капитан крепости Нову-Редонду, поддержавший «компаньонов», был разгромлен, пленен и замучен у столба пыток, мятеж охватил весь юг.

Под командованием Кику, вождя байлунда, несколько раз до того предлагавшего португальцам свои услуги, но не встретившего понимания, ополчение 70 племен осадило всё включая Бенгелу, и покончить с мятежом, сорвавшим годовой план вывоза рабочей силы в Бразилию, удалось только через полгода, получив подкрепления с артиллерией аж из Лиссабона. Но даже когда Кику, наконец, был взят в плен и торжественно удушен в Луанде, срывать планы поставок продолжил его брат Капингана, долго докучавший португальцам и окончательно пошедший на мировую только после получения заветной лицензии. 

В борьбе обретешь ты право своё

Нечто в этом роде случалось и позже: события 1791 года, например, стали предметом обсуждения даже в светских салонах Лиссабона, о чем докладывал в Санкт-Петербург российский посол при португальском дворе, по сведениям которого речь шла о переброске войск в Анголу из Бразилии. А затем сложности начались у самой Португалии. Наполеон, развод с Бразилией, революция, гражданская война, - и нужда в «черном мясе» исчезла. Да и Бразилия нaрушать британское veto на работрафик не рисковала. Так что, вплоть до середины XIX века колонии стали не очень и нужны: вглубь континента не особо стремились, довольствуясь контролем над узкими полосками побережья да небольшими анклавами чуть дальше. Как, в общем, и другие европейские державы.

Но мир менялся. Во главу угла выходило выкачивание сырья, в глубинах континента изучались экспедициями всех претендентов на право колонизировать, хозяйски присматриваясь к землям, принадлежащим Португалии, но только формально, и естественно, Лиссабон, опасаясь потерять свое не остался в стороне от веяний времени, выдвинув претензии на сплошной массив территорий от Мозамбика до Луанды, посмев затронуть аж интересы Англии. На что португальцам, естественно, посоветовали не распахивать рот больше желудка, - что даже привело к первому за 500 лет обострению между Лондоном и Лиссабоном, - но все-таки дали понять, что белый белого не обидит, так что, на Анголу и Мозамбик никто претендовать не намерен.

Правда, с важной оговоркой: если Португалия докажет, что реально контролирует все, на что имеет право, и способна «эффективно эксплуатировать» освоенные владения «на пользу цивилизации». Что-то надо было делать, - и что-то делалось. Не так, как раньше, с опаской и по чуть-чуть, а напоказ, чтобы никто из «старших партнеров» не сомневался. Да и промышленность метрополии требовала собственного, без привлечения пиявок-перекупщиков сырья.

И началось. В Анголе, с опорой на несколько «континентальных» фортов, выстроенных в 1839 по 1845, - главным из которых считался Мосамедиш, - на юг, в направлении реки Кунене, год за годом выходили экспедиции, принуждавшие ранее независимые племена подписывать договоры о «свободной торговле», а их вождей приносить присягу королю. В 1860-м, продвинувшись далеко на юг, отряд майора Карвалью основал форт Хумбе, от которого до (по Пелисье) «Рубикона юга Анголы», выйти к которому означало подтвердить реальность владения, было уже рукой подать.

По ходу дела, приходилось и драться: в 1885-м шли тяжелейшие бои с воинственным и многочисленным народом овамбо, сумевшим уничтожить отряд майора Клементи де Андради, павшего в сражении вместе с большинством своих солдат, в 1886-м гарнизон Хумбе вынужден был даже платить дань местным вождям, и только к 1889-му талантливому военному Артуру де Пайва удалось, опираясь на цепь новых фортов, успокоить овамбо, - но ненадолго. В 1891-м все пошло по второму кругу, но в еще больших масштабах, что вынудило власти Анголы послать в район Хумбе большую экспедицию, предоставив ее командиру, Лоуренсу Падрелу, неограниченные полномочия, сыгравшие, впрочем, дурную службу. Не без труда подавив сопротивление овамбо, Падрел, оттеснив отступающих за Кунене, перешел  на левый берег , - о чем ему тут же пришлось пожалеть.

Заречные овамбо, до тех пор в событиях не участвовавшие, тут же откопали топор войны, и Падрел оказался в ловушке: четыре тысячи его солдат, - большая армия, - были измотаны, одно из двух орудий испортилось, боеприпасов оставалось мало, африканские «союзники» дезертировали сотнями, а заречные люди имели достаточно ружей, чтобы не бояться пальбы. Оставалось только отступать, что Падрел, потеряв множество солдат, и сделал. Первая попытка португальцев установить контроль за Кунене ушла в свисток.

Гонимые, гонители...

В Мозамбике дела обстояли не лучше. Даже хуже. «Мы держали в руках столицу провинции на острове Мозамбик. Мы контролировали также весь район Иньямбане. Мы оккупировали Лоренсу-Маркиш и осуществляли скорее номинальную, чем эффективную власть на территориях, управляемых вождями, которые были вассалами короны. Мы, наконец, имели форты в различных пунктах провинции — Софале, Тете, Сена, Келимане, Ибо, Тунгуэ и нескольких других. Это был тот предел, которым ограничивались королевские владения в Португальской Восточной Африке. В остальных наших владениях в этой части Африки мы не имели никакой власти», - так описывал ситуацию много позже, уже в 1890-м, Моусинью ди Албукерки, верховный комиссар провинции, а в середине века нельзя было сказать даже этого.

Попытки освоения разбивались о сопротивление даже не племен, а независимых частных владений. Пытаясь заставить их хотя бы платить налоги, власти колонии нарвались на войну с мулатом Жоакимом Жозе да Крузом, обложившим «личной пошлиной» всю торговлю на реке Замбези и гонявшим правительственные войска, как зайцев, а затем с его сыном Антониу Висенти, в 1853-м разрушившим форт Тете. И война эта затянулась аж до 1888, когда «хозяин джунглей» был, наконец, побежден и выслан из колонии. А параллельно шла еще и война с «фирмой» афроиндийца Васдоса Анжоса, поддержанного поселенцами-празейру, предпочитавшими платить умеренные налоги ему, чем совершенно безумные – властям. Наглость «некоронованный» проявлял неимоверную: в июле 1884 года его ЧОП разгромил форт в Чиронже, причем, гарнизон (белые люди!) был истреблен и лишь коменданта пощадили, позже отпустив за выкуп.

Впрочем, после Берлинского конгресса, когда вопрос о правомочности владения был поставлен державами ребром, со всей этой мутью было так или иначе покончено и «эффективная колонизация» Мозамбика началась. Но именно это силою вещей вело к столкновению с королевством Ватуа. Или, как еще тогда говорили, «империей Газа» - одним из государств, созданных в 20-х годах XIX века кланами нгуни, разбежавшимися по всему югу Африки, спасаясь от большой беды, пришедшей на их землю к концу XVIII века, когда людей стало слишком много, а земли слишком мало.

Сами они считали случившееся гневом Неба, однако на самом деле все было куда проще. Позаимствованная у португальцев кукуруза обеспечивала питание куда легче, чем местные злаки, детей выживало больше, да и армии становились масштабнее, потому что с кукурузой могли справиться женщины с подростками, а с другой стороны, конкуренция за достаточно бедные водные ресурсы усилилась, тем паче, что в начале XIX века край поразили долгие засухи.

Естественно, начались войны, в ходе которых в первый ряд вырвался клан зулу, под руководство гениального Чаки начавший методично подчинять соседей, вырезая всех, кто мешал. Чудовищная жестокость зулу, нетипичная даже для лишенных сантиментов нгуни пугала, воинская дисциплина, качественно новое оружие и гений инкоси (короля) обеспечивали непобедимость, и кланы нгуни побежали кто куда, спасая себя, но в то же время став кошмаром всех, кто попадался на пути, а те, в свою очередь, обращались в бегство, становясь кошмаром для соседей.

И вся эта кровавая жуть, вошедшая в память поколений, как «мфекане», – рассеяние, перемалывание, - в конце концов, сформировала сегодняшнюю этно-политическую карту Южной Африки. Вождь клана нгване Собхуза, бежав на северо-восток, основал нынешний Свазиленд, вождь ндебеле Мзиликази, уйдя от Чаки на запад, основал королевство Матабеле, позже уничтоженное англичанами, потомки Мшешве, вождя сото, по сей день правят потомками его воинов в Лесото. А вождь клана нвандве Сошангане, сокрушив королевство Розви, последний осколок Мономотапы, где правили потомки известного нам Чангамире, отступил на север и там объединил несколько сотен мелких племен в огромную державу.

Империя под ударом

Для португальцев сюрприз оказался крайне неприятным. Сошангане по всем показателем был тот же Чака, только дым пожиже, и место под солнцем новые пришельцы отбивали крайне жестко, хотя и не столь свирепо, как зулу. Горели поселки вассальных вождей, горели португальские поселки, а подчас нгуни нападали и на крепости, вплоть до мощной Софалы. Лоренсу-Маркиш вообще переходил из рук в руки трижды, в связи с чем, белым пришлось даже регулярно откупаться, вежливо именуя дань «подарками». Справиться сил не было, поэтому приходилось действовать по древнему принципу «Разделяй и властвуй», благо братьев и сыновей у скончавшегося в 1858-м Сошангане было немало.

В итоге, - с помощью каких интриг и провокаций, тема отдельная, - после годичной кровавой войны «императором» Газы стал младший сын основателя «империи» Мзила, в благодарность за поддержку прекративший нападения на владения белых, подписавший с ними договор о дружбе и признавший себя вассалом короля Португалии. Благо, была и необходимость: зулу тревожили и португальцев, и нгуни, а сладить с ними по отдельности не могли ни черные, ни белые. И сын Мзилы, «принц» Мдунгазве Нгунгуньяне Нксумала Нгунгуньяна или просто Гунгуньяна, наследовавший ему в 1884-м, придерживался той же линии.

Он вообще был достаточно продвинут: ходил почти голышом, уважал обычаи предков, но при этом по собственной воле крестился, став Домом Рейналду Фредерику ди Ватуа, без спора согласился съездить в Лиссабон, где подписал «Акт о вассалитете», обязавшись во всем подчиняться генерал-губернатору и не мешать, но помогать португальцам путешествовать по его стране, искать полезные ископаемые и разрабатывать их. При том обязательном условии, конечно, что его будут спрашивать.

А кроме того, владетель всего севера нынешнего Мозамбика привечал миссионеров, любил подробно, в деталях расспрашивать заезжих путешественников о Европе, поощрял принятие Христа подданными и думал о странном. «То что ты, отец мой, называешь цивилизацией, - пересказывает слова «императора» падре Соареш, - дело полезное, нужное. Моему народу нужны высокие дома и большие мастерские с машинами. Но не думаю, чтобы мне удалось дожить до времени, когда мой сын сможет сам построить такие дома и мастерские».

Короче говоря, вполне лояльный представитель местной элиты. Лучше не бывает. Но при условии, что договоры будут соблюдаться, - а что соблюдаться они не будут, Дом Рейналду Фредерику, совсем не дурак, понимал. Впрочем, португальцы тоже понимали и, судя по официальной переписке, боялись. Нгуни, по сути, были те же зулу, армия их строилась по канонам Чаки, да и сам Гунгуньяна, по мнению англичан, которые в таких вещах смыслят, «гораздо более могущественный вождь, чем Лобенгула», имел немалый военный опыт. И отдавать свою землю кому угодно он не собирался.

А это силою вещей, противостоять которой не может ничто, означало для Португалии неизбежную войну с (оценка генерал-губернатора Мозамбика) «величайшей империей, какую когда-либо создавала негритянская раса в Восточной Африке». Которой «Лев-И-Сын- Льва» (так переводится его африканское имя, хотя сам он предпочитал европейское) не сказать, чтобы очень боялся, но и не так чтобы очень хотел, в связи с чем, пытался избежать. Всеми средствами, в том числе, играя на на противоречиях между Лиссабоном и Лондоном.

А все остальное - судьба...

Глядя на фотографии Гунгуньяны, которых сохранилось немало, в это трудно поверить, но неграмотный африканец хорошо разбирался в международных раскладах. По словам современника, «вождь империи Ватуа был проницательным дипломатом, который, видя, что португальцы не располагают достаточной военной силой, чтобы противостоять его власти, подчинил себе их вассалов и вел сложную партию». И действительно, его игра на противоречиях между «Бритиш Саут Африка компани» и «Компанией Мозамбика», а также конфликтах португальских колонистов с английскими, достойна восхищения.

Казалось бы, дикий человек, даже без галстука, он, судя по всему, очень хорошо знал цену точной информации, которая стекалась к нему со всех сторон: «император» не жалел денег на содержание разветвленной сети агентов, в том числе, и белых, особо стараясь подкупить мелких клерков с доступом к начальственной переписке. В 1893-м он даже послал в Лондон двух эмиссаров, поручив им прощупать почву на предмет ухода под Великобританию, но сэры, приняв экзотических дипломатов очень приветливо, объяснили им, что Африка уже поделена по понятиям, а джентльмены на чужое не претендуют.

Получив из Лондона сообщение о визите и его исходе, в Лиссабоне приободрились, полагая, что теперь-то Газа успокоится, - но это было ошибкой. Ранней весной 1894 года Гунгуньяна, успевший закупить у англичан много винтовок, сознавая, что если не он, то его, провел всеобщую мобилизацию по зулусскому образцу и попросил о личной встрече военного комиссара колонии подполковника Жоакина Аугусту Моузинью ди Албукерки, слывшего человеком безукоризненно благородным и мужественным. Встреча состоялась: подполковник к Гунгуньяне, с которым они вместе ходили против зулу, относился с уважением, и разговор получился откровенный.

«Он спросил меня, - сообщал военком генерал-губернатору, - можем ли мы вместе, взявшись за руки, остановить ураган. Я не стал кривить душой, ответив, что никому не под силу остановить ход событий, после чего мы расстались, если не дружественно, то со взаимным уважением». И вот теперь-то, взвесив всё, «император» отдал приказ атаковать. Не для того, чтобы «сбросить белых в море», как писали португальские газеты, а для того, чтобы как следует припугнуть. «Он прекрасно понимал, - пишет автор его биографии, Джереми Эш, - что португальцы не англичане, что их ресурсы ограничены, и надеялся нанести такой материальный ущерб, который вынудил бы Лиссабон во избежание чрезмерных затрат заключить взаимовыгодный договор, хотя бы несколько умерив претензии на Газу».

Лозунг, брошенный в массы «императором», - «Быть хозяевами своего дома!», - массам понравился и массы пошли: за десяток лет «эффективной колонизации» претензий к белым у многих накопилось по горло, так что, в середине лета власть португальцев в Мозамбике оказалось под вопросом. Армия Льва и Сына Льва была очень хорошо, по-зулусски, организована, обучена английскими «путешественниками», имела опытных командиров и обладала солидным арсеналом магазинных винтовок, которыми многие умели неплохо пользоваться (стрельбы Гунгуньяна проводил регулярно, жестоко карая нерадивых и награждая лучших, которых собирал в отдельные отряды).

Короче, нет ничего удивительного в том, что несколько колонн, отправленных на усмирение, были разгромлены. В плотной осаде оказался Лоренсу-Маркиш, который нгуни с союзниками не взяли только потому, что штурм захлебнулся под огнем калибров стоявшего на рейде корвета, и лишь под Рождество присланные из метрополии отборные части, располагая артиллерией и пулеметами, сумели оттеснить отряды Гунгуньяны на север. Поражением это, однако, не было: «император» отвел войска, сохранив их костяк, на который быстро нарастил новое мясо. В связи с чем, Антониу Эниш, верховный комиссар Мозамбика, затребовал новые подкрепления, параллельно предложив компромисс: «императору» гарантировали жизнь, титулы и привилегии «при условии, что он вновь признает себя вассалом португальского короля и согласится платить ему дань».

Когда сильный с сильным лицом к лицу...

Условия казались разумными, но Гунгуньяна отверг их, сказав посланцам, что «Это хорошо, но слишком поздно», и в феврале 1895 состоялось генеральное сражение при Марракуэне, которое нгуни проиграли, потеряв под пулеметным огнем более 300 бойцов. С этого момента звезда «императора» пошла на закат. Искусно маневрируя, Моусинью ди Албукерки сумел локализовать их в северных районах Газы, лишив свободы маневра, однако, поскольку расходы на войну все больше бесили Лиссабон, власти предприняли еще одну попытку договориться «по-хорошему».

В августе 1895 Гунгуньяне предложили еще один компромисс, предлагая сохранить жизнь и статус в обмен на ежегодную дань, «свободную разработку ценных металлов», постройку форта в Газе, выдачу «изменников» (примкнувших к нему вождей, присягавших Португалии) и введение подушного налога в пользу колонии. На сей раз Гунгуньяна сообщил, что готов принять все условия, но требует амнистии для всех без исключения, и Моусинью ди Албукерки специальным письмом ходатайствовал об удовлетворении этого требования. «Он король, - писал подполковник, - и ему понятно чувство чести. Требуя выдать тех, кто его поддержал, мы делаем умиротворение Газы невозможным. Поддерживаю его условие и прошу объявить всеобщее прощение». Тем не менее, требование «императора» удовлетворено не было. Военные действия возобновились, 8 сентября армия нгуни потерпела еще одно тяжелое поражение, а в самом начале ноября на берегах реки Кулела, в четырех милях от Манжакази, «столицы» Газы, главные силы «императора», примерно 8 тысяч воинов, попав под перекрестный огонь, рассыпались. Очень многие погибли, однако самому Гунгуньяне с телохранителями удалось уйти, и пока он был на свободе, считать войну завершенной никто не мог.

Впрочем, захват «императора» был только делом времени. В таких ситуациях всегда находится предатель. Нашелся и на сей раз, после чего Моусинью ди Албукерки, назначенный губернатором Газы и лично руководивший поисками, в середине декабря, имея при себе всего три десятка всадников, ворвался в деревню Чаймити и произвел арест. Это если коротко. Но коротко нельзя. Ибо детали поражают. Войдя крааль, где находился Гунгуньяна, - его солдаты держали ружья наизготовку и 200 телохранителей Льва-И-Сына-Льва ничего не могли сделать, - подполковник, обнажив саблю, произнес: «Вы мой пленник, Дом Рейналду. Но я не стану заковывать вас. Если вы желаете сопротивляться, возьмите копье или палицу, - я к вашим услугам, а мои люди вмешиваться не станут». После этого, вспоминает один из солдат, «стало очень тихо. Вождь посмотрел на нас, надолго задержав взгляд на его превосходительстве, нахмурился, словно размышляя, и наконец, вскинув руку к небу, крикнул «Байете, баба!». В тот же миг его люди, побросав копья, упали на колени».

Комментируя этот совершенно, согласитесь, потрясающий, словно из XVI века выпавший эпизод, решительно все исследователи сходятся в том, что о трусости не может быть и речи: Гунгуньяна мастерки владел и копьем и палицей, не раз лично участвовал в поединках с вождями зулу, всегда выходя победителем, он был ровесником португальца и, несмотря на полноту, в прекрасной форме. Таким образом, его капитуляция, - именно в такой форме, да еще и с выкриком «Славься, отец!», по традициям нгуни положенным только королям, - означали, скорее всего, что-то особое, понятное только им двоим, и нет нам смысла гадать.

Как бы то ни было, с «империей Газа» было покончено. Большинство бойцов нгуни сложили оружие, и только Мангуигана, «маршал» плененного вождя, собрав самых упрямых, сражался еще около двух лет, нанося ущерб бюджету метрополии и мешая «Компании де Мозамбик» осваивать внутренние районы страны. После его гибели в бою при Маконтене голова по приказу Моусинью ди Албукерки была отрублена и помещена в банку со спиртом, которую затем отдали матери «маршала», чтобы она могла похоронить останки сына с почетом, и на том, не считая мелких стычек, наступил, как определяют португальские историки, «долгий мир».

Гунгуньяна же, казни которого истерически требовала пресса, казнен не был. Закованного в цепи, его привезли в Португалию и провели по улицам Лиссабона, после чего, получив «королевскую пенсию» бывший хозяин Газы жил в Алгарви, а затем, поскольку в сухом климате хворал, вместе с семью женами, «наследным принцем» Годиде и еще двумя взрослыми чадами был перевезен на Азорские острова, в королевскую резиденцию. Где играл в бильярд, который ему понравился, освоил гольф, много гулял и умер в 1906-м, в возрасте 56 лет, на 4 года пережив своего победителя, при непонятных обстоятельствах погибшего в Лиссабоне.

К слову сказать, конный памятник Моузинью ди Албукерки, стоявший на центральной площади португальского Лоренсу-Маркиша, стоит и по сей день, несмотря на то, что город давно называется Мапуту. Попытка снести ее, предпринятая сразу после объявления самостийности, вызвала среди чернокожих массовые протесты: память традиционного общества долга и люди вспомнили, сколько семей в свое время спас португалец от зулу, да и о многом другом, за что памятники не сносят, но ставят. Поэтому монумент просто перенесли в центральный парк, где бронзовый всадник так и сидит себе, как при старом режиме, на боевом коне с саблей наголо, всего в 400 метрах от памятника Гунгуньяне.

Капитал

Эпическая сцена капитуляции Гунгуньяны перед Мосинью ди Албукерки и не менее эпическое вручение, - под рев военных труб! – головы Мангуиганы его матери для торжественного погребения по обычаям предков стали прощальным салютом, вернее даже, реквиемом по эпохе. Время старой, неспешной, жившей по средневековым понятиям Португалии необратимо истекало, задержавшийся в пути капитализм пер вперед, ломая все, что хоть как-то мешало, вплоть до монархии. В 1908-м невесть откуда возникшие «революционеры» убьют короля и наследного принца, в 1910-м бизнесмены и вовсе объявят Республику, где будут уже полноценными, ничем не связанными хозяевами.

Сравняться с Англией, Францией и прочими мастодонтами, естественно, никто не мечтал, но обогащаться желали все, - и в новых реалиях напичканные таблицей Менделеева недра колоний сулили невероятные барыши. Но даже и по старинке, просто на плантациях, барыши все равно ошеломляли: вошедшее в моду какао давало сумасшедшие прибыли, если, конечно, вложения были минимальны. А чтобы вложения были минимальны, нужно было максимально удешевить рабочую силу, исключив всякое с ее стороны несогласие. То есть, вернуть рабство. Но, ясное дело, красиво, по-современному.

Вот так, на рубеже веков возникла система «контрактации», в рамках которой любой чернокожий, не способный заплатить налоги, мог их «добровольно» отработать. Типа как в Свободном Государстве Конго, куда португальские чиновники и бизнесмены ездили перенимать опыт. И деться местным было некуда: ежегодно воинские части посещали ангольские деревни, «законтрактовывая» указанное центром количество свободных людей и приводили их в Луанду. А там бедолагами забивали трюмы кораблей и, не выпуская на палубу до самого конца рейса, везли пахать на плантации «острова смерти» Сан-Томе, откуда через год (обычный срок «контракта», списывавший задолженность по налогам за два года) возвращался, в лучшем случае, один из пяти.

Впрочем, мало чем легче было и тем, кого минула чаша сия: по бельгийскому образцу организовали «общественные работы» и в самой Анголе, особенно в районах, где выращивались каучуконосы. Туда, правда, посылали, в основном, женщин и детей, которые, - поскольку на питании хозяева экономили, а эксплуатация была нещадной, - вымирали еще скорее, чем их мужья и отцы на далеких островах. И как-то само собой получилось так, что привычная, веками державшаяся схема отношения белых с черными очень быстро изменилась: вдруг выяснилось, что межрасовые браки, оказывается, дело непохвальное, что дружить с чернокожим европейцу невместно, а позволять «туземцу» делать карьеру и вовсе не следует.

В принципе, ясно, почему. Чтобы, муча других, самому не мучиться сомнениями, необходимо убедить себя, что те, кого мучишь, - не люди. Но португальцам такой подход был не совсем привычен, а потому в надсмотрщики и прочий служивый люд на плантации старожилы не шли; вакансии заполнялись эмигрантами из метрополии, причем, как правило, наихудшего качества, - да еще и мечтающие разбогатеть как можно скорее, - а это, в свою очередь, кратно ухудшало положение батраков, и по джунглям, от деревни к деревне, от племени к племени шли вести о том, что белые сошли с ума и надо защищаться.

Первая ласточка прилетела в 1898-м, с юга, от племени гамбос. Ранее вполне лояльное, - живя на отшибе, покорно платили скромную дань, - они разгромили фактории, заподозрив негоциантов в составлении неких списков и, семь бед – один ответ, осадили форт Хумбе, перерезав все тропы, связывавшие его с плато Уила. Естественно, тут же подключились немирные овамбо-куамато, и в результате большая (600 белых и 400 черных солдат) колонна капитана Артуро де Пайва мало того, что не справилась, но, потеряв в боях и от болезней 20% личного состава, в августе вернулась восвояси. После чего, земля гамбос надолго  вышла из всякого подчинения Луанде. Как и междуречье Бенго и Логе, всего за пару лет до того присягнувшее Португалии. Теперь, истерически боясь попасть на «контракт», племена вновь взялись за оружие, за 8 лет разгромив десяток сильных карательных отрядов и покорившись лишь в 1910-м, потеряв под пулеметным огнем 70% мужчин.

Южный крест

Но сколько-то успешно сопротивляться мог только самый крайний юг. Туземцам, жившим севернее, в местах, более освоенных, усталым после двухвековых передряг, пришлось куда беспросветнее. Так, «война балунда», случившаяся в 1902-м близ Бенгелы, несмотря на пышное название, придуманное португальскими журналистами и подхваченное историками, на самом деле, не была никакой войной: просто стихийные волнения перепуганных, давно отвыкших от сопротивления людей, подавленное быстро и качественно с пулеметов. И не поверх голов, как писали в отчетах и газетах.

Англичанин Невинсон, чуть позже проезжавший через «воевавшие» деревни, записал в дневнике точные цифры, которые сам насчитал, - более 400 трупов африканцев (включая женщин и детей) и только три трупа белых. А когда Times опубликовала его репортаж с фотографиями и Европа наморщила носик, португальцы, оправдываясь, понесли такой бред, что свидетель обвинения счел нужным дополнить публикацию открытым письмом: «Восстание, приписываемое португальцами абсурдным причинам, вроде политических интриг двух-трех миссионеров, несомненно, было вызвано несправедливостями, насилиями и низменными пороками торговцев и администраторов. Не всех, далеко не всех, но худшим позволялось всё».

Впрочем, по большому счету волнения на местах Лиссабон интересовали мало. Террор приезжих чиновников и пулеметы делали свое дело. Главная задача, поставленная перед властями колонии, заключалась в максимально быстром, чего бы это ни стоило, продвижении на юг, считавшийся покоренным, но чисто официально. В реальности, 3948 живших в междуречье Кунене и Кубанго белых кучковались под стенами фортов, а безраздельными хозяевами края были северные овамбо, куамато и куаньяма, не просто грабившие фермы, но и нападавшие на форты западнее Кунене. Исправить такое положение, - чтобы предотвратить возможность перехода немцев из Намибии на северный берег Кунене и к востоку от нее, а заодно и показать англичанам, что «формальная территория» контролируется эффективно и не надо перекраивать карту, - было настоятельно необходимо.

Решение было принято еще в 1903-м, но, пока угроза была гипотетической (север Намибии, страна овамбо, знемцам де факто не подчинялся), никто не спешил. Однако в 1904-м исход  проигравших войну за Намибию гереро в Овамболенд сделал реальным занятия «формальных территорий» немцами. Явочным порядком, конечно, как бы в процессе преследования, но всем было ясно: Рейх, если он придёт на бесхозную землю, потом не выгонишь. В такой ситуации вечно дефицитные деньги на подготовку нашлись, лучшие стратеги королевства экстренно разработали оперативный план кампании, основанный на успешных действиях против Гунгуньяны, и 19 сентября 1904 невиданно большая колонна, - 467 белых солдат, 40 офицеров, 1300 солдат-африканцев, 7 орудий, - под командованием капитана Жоао Агуйара, губернатора Уилы, вброд перешла Кунене.

Хорошо зная, что такое куамато, основные силы шли осторожно, построившись в каре. Авангард же, - 500 солдат при двух пушках, - двинулся ускоренным маршем, имея задачу атаковать и захватить эмбала (крепость) Игура, верховного вождя куамато. Однако с внезапностью вышла накладка. Куамато, как оказалось, хорошо знали о вторжении и, зная, устроили засаду, разместив в густых зарослях с обеих сторон тропы лучших стрелков, вооруженных новейшими винтовками, купленными у случайно проезжавших через их земли англичан. По ряду данных, кстати, были там и сами англичане, решившие задержаться в экзотических местах, но проверить так ли это, уже невозможно.

Тем не менее, плотность огня, накрывшего колонну, оказалась убийственной. В полном смысле слова. Причем били прицельно, выщелкивая офицеров, а беспорядочная ответная пальба по зарослям не имела никакого эффекта. А португальцы, запаниковав, побежали, бросив обоз и орудия, в спину авангарду ударил резерв куамато, вооруженный копьями и топорами, на плечах бегущих прорвавший ряды не ожидавшего такого поворота событий каре. Строй рассыпался, началась рукопашная, в которой туземцы всегда были сильнее белых, один за другим погибли все офицеры, включая командующего, - а под конец, вишенкой на тортик, бегущие войска накрыла огнем собственная артиллерия, не сообразившая, по кому палит.

Человек со справкой

Такого поражения португальцы в Африке за 300 лет еще не знали. Разве что, во времена Нзинги, но это было очень давно. Ехидная британская пресса, невинно злорадствуя, поминала Изанзлвану, а власти королевства, стремясь во что бы то ни стало исправить положение, назначили губернатором Уилы отставного майора Антониу Росадаша, имевшего репутацию неплохого стратега, изъяв его ради выполнения миссии из сумасшедшего дома, где заслуженный воин сидел уже три года, лечась от шизофрении с признаками садизма.

Профессионалом он, впрочем, был достаточно высокого класса, и когда разработанный им план получил одобрение на высшем уровне, приступил к исполнению, очень медленно продвигаясь на юг, методично обрабатывая поселки куамато артиллерией и сжигая все, что уцелело. Взятым в плен вождям отрубали (а иногда и отпиливали) головы, выставляя их на всеобщее обозрение, и в то же время вели переговоры с еще живыми вождями, обещая пощаду и подарки тем, кто согласится признать себя вассалом «Мвене Путо», короля Португалии.

Такая тактика, - по определению самого Росадаша, «в соответствии со старым принципом: сначала раздели врагов, а затем бей поодиночке», - оправдала себя, но не так однозначно, как рассчитывали в Лиссабоне. Второй поход, в июле 1906, считавшийся уже «профилактическим», вопреки ожиданиям, не стал легкой прогулкой. Хотя Росадашу, имевшему в свите некоего Карипалули, претендента в верховные вожди куамато, знающего все тропы и все тайны соплеменников, удалось атаковать черных внезапно, те успели перегруппироваться и отпор был так жесток, что солдаты, потеряв 13 убитыми и 55 раненым, отступили. То же самое, - тактические отступления и немалые потери, - повторилось два месяца кряду, и только 28 сентября Росадаш сумел, взяв  штурмом почти разрушенную орудийным огнем эмбала куамато, поднять над ней флаг Португалии, зафиксировав (в первую очередь, для Берлина) факт «эффективного контроля».

Игуру, взятого в плен, естественно, повесили, вождем куамато, естественно, назначили Карипалули, тотчас давшего «согласие» на возведение на месте его «столицы» форта Луиш да Браганша, а туземцам сообщили, что война окончена и кто хочет жить, должен в трехдневный срок зарегистрироваться в налоговых списках, если не хочет, чтобы его имущество было конфисковано. И диковатые люди, - сами не ангелы, скорее наоборот, но напуганные отмороженным психом, - сломались. Юг затих. Хотя и не совсем: экспедиции продолжались аж до ноября 1915, когда были «усмирены» последние упрямцы, «не проявлявшие должного уважения к португальскому флагу».  

Гляжу в озера синие...

Кооператив "Озёра"

Начнем сбоку. Ранней зимой 1886, когда «инициатива» Карла Петерса, - о котором мы подробно говорили в «занзибарском» цикле и слегка в «суданском», - была в зените и потрясенная общественность Рейха изумленно обсуждала внезапное появление у Германии богатых колоний на восточном побережье Африки, одно из малоизвестных берлинских издательств выпустило брошюру   «Zusammenarbeit zum Wohle des Sees», вскоре перепечатанную в Лондоне как  «Partnership for the Lakes», то есть,  «Сотрудничество ради Озер».

В 11 пунктах автор, некий Отто Пферкль, о которомизвестно лишь то, что писал на экономические темы и чуть ль не молился на Петерса, обстоятельно излагал свои взгляды на дальнейшую колонизацию. Резюме сводилось к тому, что главной задачей Рейха является проникновение к берегам «внутреннего моря», - озера Ньянза, - и установления контроля над «сердцем Африки», ради чего немецким элитам необходимо «отложить все сомнения, прекратить споры и кооперировать во имя будущего новых поколений немцев, потому что именно Озеро решит, кто будет хозяином положения».

И отдадим должное: диванный эксперт угадал. На тот момент еще «ничейная» территория нынешней Уганды, тогда называвшейся просто «Межозерьем», ибо лежала между двумя Ньянзами («большими водами»), - гигантской Викторией и вдвое меньшим Эдуардом, - была своего рода «золотым ключиком», обладание которым ставило владельца в уникально выгодное геостратегическое положение. Не говоря даже о замечательном, идеальном для возможной колонизации климате и плодородии, взяв ее под контроль, можно было сомкнуть владения на континенте в единый массив, - хоть с востока на запад, хоть с севера на юг.

Идеалистам величия Рейха нравился, естественно, первый вариант, а вот британская пресса требовала второго, и англичане к тому времени продвинулись куда дальше, уже успев осведомить руководство и общественность, что земля там таки велика и обильна, а порядок в ней очень даже есть. Ибо обитателей Межозерья можно было назвать как угодно, но не «дикарями». А если и дикарями, то примерно в том смысле, в каком были тогда же сиамцы или японцы за сто лет до Революции Мэйдзи, поскольку государственность там была даже не «прото», а самая настоящая.

Возникшая невесть когда, а окончательно оформившаяся, как полагают в Х- XII века, в некую «Великую Китару», прародительницу более поздних, небольших, но устойчивых «королевств», доживших аж до второй половины ХХ века: Торо, Нкоре-Анколе, Буньоро и Буганда (на суахили Уганда). С развитыми, классически феодальными структурами и мрачной, но величественной историей интриг, войн и союзов между монархами, чьи имена и деяния скрупулезно сохранены в устных, из глуби веков передававшимися преданиями. Самыми же влиятельными из королей к середине позапрошлого века, выиграв тяжелую борьбу за лидерство с «омукамами» Буньоро стали «кабаки» Буганды, достигшей к исходу столетия такого уровня развития, что гости из Европы всерьез назвали народ баганда «африканскими японцами».

Отмечая (по Дж. Вильсону), что «в этой стране сложилась совершенно законченная феодальная система, преодолевшая эпоху раздробленности. Вся власть сосредоточена в руках короля, бакунгу (лорды) управляют областями по назначению, батонголе (дворяне), выходцы из бакопи (крестьян) по назначению же короля управляют округами, образующими эти области. Крестьяне лично свободны и держат землю тоже от короля, имеющего большую регулярную армию, основанную на призыве». П еще не забудем о суде присяжных для всех, кроме приговоренных лично кабакой.

Гарант стабильности

Вот в такой непростой стране накануне появления белых людей правил кабака Мутеса, сперва мечтательный юноша, оказавшийся на престоле почти случайно, но к моменту, когда в Приозерье устремились европейские искатели экстрима давно уже сильный, знающий себе цену монарх, перед которым «все трепетали; к подножию трона подползали. Каждое слово его хором славили, каждым движением восхищались, каждое приказание кидались исполнить стремглав. Окружающие, министры, фавориты, колдуны, не говоря уж о черни, наперебой льстили и угождали ему: одни — чтобы пользоваться милостями властелина, другие — дабы не подвергнуться гневу его... Клеветы, интриги, наговоры, казни, опалы и награды  наполняли  придворную  жизнь». Короче, сериал «Tudors» в максимально экзотическом интерьере, - но с поправкой на главного героя.

Ибо человек был уникальный, из разряда рождающихся раз в сто лет, и на счастье Буганды, родившийся как раз вовремя, не раньше и не позже, чем нужно было. Решительно все европейцы, видевшие его, рассыпаются в комплиментах, и даже насчет торговли рабами (вопрос в те времена актуальный, как нынче про гомосексуализм) ему, единственному, делают скидку: дескать, иначе невозможно. Да и жестокость Мутесы все, вплоть до миссионеров, - исключительный случай! – списывают на реалии места и времени, признавая, что право на всё, в понимании баганда, было священным правом монарха, кроме которого никто не мог лишить кого угодно, вплоть до раба, жизни без следствия и суда.

«Все утверждают, - пишет отец О´Флаэрти, - что раньше было хуже, а что касается Мутесы, то по характеру своему он был склонен к великодушию. Видимо, так оно и есть: во всяком случае, о своем первом катикиро (премьер-министре), которого пришлось убрать в ходе борьбы за власть, он не просто вспоминал с грустью, - «Кайира дал мне трон и спас меня, когда мои братья хотели этот трон захватить. А когда я стал кабакой, все бами моего отца презирали меня как слабака. Кайира — нет, не презирал», - но всегда покровительствовал его родне, награждая ее и возвышая».

С тем, что в Межозерье кабака Буганды всех богаче и сильнее, не спорил никто. Воевать с ним боялись, да после того, как в 1869-м он, вмешавшись в дела Буньоро, сделал тамошним омукамой «принца» Кабарегу, стало и некому. Скот, как писали, невозможно было сосчитать, имелась (личное нововведение кабаки) регулярная армия с кадровым костяком, иерархией и дисциплиной, а также флот; ценя и любя огнестрельное оружие, Мутеса привечал купцов с Занзибара, щедро платя им рабами и слоновой костью, но держал в руках, не позволяя, как в иных краях, укрепиться и обнаглеть.

Будучи любознателен, заинтересовался Кораном и принял ислам, однако, к огорчению обрадовавшихся было гостей с побережья, никаких льгот и привилегий, будучи убежденным протекционистом, им не даровал, а в 1862-м в Буганде появился первый белый, - Джон Хеннинг Спик, один из «великой десятки», - и у кабаки появился новый предмет для интереса. Сам по себе цвет кожи никого не поразил: легенды о неких багунси, «белых людях», когда-то живших у Озер, а потом ушедших, но обещавших вернуться, в Баганде ходили издавна, однако любознательный Мутеса часами расспрашивал гостя из Англии о Европе, ее обычаях, верованиях и тэдэ.

В итоге они настолько поняли друг друга, что Спик, уходя, подарил черному другу семнадцать ружей, по тем временам, дар бесценный, и расстались они, сказав друг другу не «прощай», но «до скорой встречи», - которая, правда, оказалась не скорой, - а кабака продолжил руководить, все больше покровительствуя мусульманам. Пока внезапно, лет через 7-8 после визита Спика, не заявил, что заблуждался и возвращается в лоно, публично принеся жертву Праотцу Катонду и его детям, а на всех, кому не понравилось, - то есть, мусульман-неофитов, - наложил опалу с репрессиями.

Принуждение к миру

Прихоть? Отнюдь. Мутеса, бесспорно, был из числа желавших странного, но в первую очередь, при любых раскладах оставался политиком и политика диктовала линию поведения, а объективная реальность чем дальше, тем больше делала ориентацию на Занзибар опасной. То есть, сам по себе Занзибар могучему кабаке не угрожал и угрожать не мог, - лихие купцы разбойники вроде Типпу Типа, о котором шла речь в «конголезском» цикле, обустраивать в Буганде свои «княжества» не рисковали, - зато с севера к Озерам подступала угроза более чем реальная. В сопредельных землях уже обосновались египтяне, возникла Экватория (подробно о ней в «суданском» цикле) и Гордон-паша не собирался останавливаться на достигнутом, а исламизированная аристократия Буганды была естественной его опорой в этом богоугодном деле.

До рубежей страны новым гостям было, правда, пока еще далеко, но соседу, - тому самому Кабареге, которому Мутеса помог в свое время стать омукамой Буньора, - египетские войска уже начали доставлять серьезные неприятности. Правда, Кабарега, заранее сообразив, к чему дело идет, успел как-то подготовиться, создав по примеру Мутесы постоянное войско в 5 тысяч бойцов и потренировав ополчение, но вооружение его отрядов, да и выучка, не шли ни в какое сравнение с оружием и выучкой египтян, за спинами которых к тому же стояла, не очень, правда, афишируясь, Великобритания.

Так что, когда в январе 1872 дошло до реального дела, Кабареге поначалу пришлось туговато: 500 египетских стрелков легко дошли до его столицы, Масинди, захватили ее и сожгли, заодно разрушив и пару десятков поселений. На чем, правда, крупные успехи и завершились. Одним ударом, как предполагалось, уничтожить Кабарегу не удалось, и тот, умело уведя главные силы в леса, начал «малую войну», очень быстро поставившую неприятеля в тупик до такой степени, что египтяне (вернее, британские военспецы, находящиеся при них) сочли за благо отступить, - но через несколько месяцев появились снова. Уже не как завоеватели, но как «союзники» некоего Руйонго, кузен омукамы, считавшего себя несправедливо обойденным, - и Масинди был захвачен повторно, а Кабарега объявлен низложенным.

Впрочем, больше на словах, чем на деле. Власть «законного» по версии интервентов омукамы ньоро не признали, напротив, войско Кабареги пополнилось сотнями добровольцев, и «малая война» в Западном Приозерье пошла по второму кругу, а когда в 1874-м Гордон-паша, решив поставить все точки над i, лично повел войска на «окончательное решение» вопроса, сопротивление, и без того ожесточенное, стало всенародным. Потери интервентов росли, изловить Кабарегу не получалось, и в конце концов, в 1879-м части Экватории вновь покинули Буньоро, теперь уже надолго.

И все это время, ни на миг не ослабляя внимания, Мутеса, официально объявивший нейтралитет, наблюдал за происходящим, негласно подбрасывая соседям оружие, а открыто, вполне официально развернув максимально масштабную «дипломатическую войну» в поддержу Кабареги, пытаясь доказать Гордону-паше, с которым поддерживал постоянную переписку, - естественно, с полным расшаркиванием, - что тот ведет себя неразумно. Более того, может невзначайспровоцировать никому ненужный конфликт с неясными перспективами. Читая его послания этого периода (они опубликованы и даже переведены на русский), трудно не испытать почтительное восхищение: они исполнены на столь высоком уровне, что могли бы, пожалуй, сделать честь любому европейскому МИД.

Очень тонко, очень изящно, по форме учтиво, а по сути с явной угрозой, Мутеса выражал глубокую озабоченность и разъяснял, что лично он дорожит нейтралитетом и вообще в стороне от египетско-буньорских разборок, а кроме того, опять принял ислам, однако при всем том, - это уже в марте 1878, Эмину-паше, которого Гордон, став губернатором Судана, оставил в Экватории, - «если твои солдаты сражаются с Кабарегой —значит, они сражаются со мною. Я не хочу воевать; я хочу только мира и торговли, но от меня не все зависит». С массой комплиментов англичанам («Мой друг Спик») и Египту («По воле Аллаха»), - и в конце концов, натиск ослаб: после второго (1875-й) явления в Буганде Спика и его   доклада, в Лондоне решили, что есть смысл обойтись без войны, а зайти с черного хода, выключив из игры Каир и сделав ставку на «мягкую силу».

Дорога к храму

Чтобы понять суть дальнейшего, нужно лучше понять Мутесу, и тут, вместо того, чтобы что-то говорить от себя, есть смысл предоставить слово Эдгару Линан де Бельфону, личному представителю Эмин-паши, прибывшему из Экватории, чтобы разрулить «буньорский кризис». Он провел наедине с кабакой много часов, сперва сугубо официально, потом в приватной обстановке. Можно сказать, они даже сдружились, и в своих очень подробных докладах шефу месье Линан сообщал, что

«интересы М-Тесы очень широки и для африканского царька необычны. Он хочет знать все об Америке, Британии, Франции, Германии, России, Оттоманской империи, расспрашивает об их конституциях, правительствах, военной мощи и промышленности. Его заинтересовала философия Сократа, и он весьма уместно ее коментировал. Говорили также о о христианской морали, о рае и аде, о земле, солнце, луне, звездах и небе, и о многом, многом другом. Я как мог объяснил движение небесных тел, вращении земле, ее обращениевокруг солнца, смену дня и ночи, времен года, а также об общем движении нашей системы в пространстве. M-Teca все отлично схватывал.

Насколько я могу понять, он изучает обычаи, привычки и государственное устройство каждой страны не из простого любопытства, а с намерением больше знать и провести некоторые полезные реформы в собственной стране. Особо удивляет его умение пробудить в придворных и многих подданных работу мысли и тягу к знаниям не ради угождения ему, а по собственной воле… Несмотря на свои недостатки, он, несомненно, самый умный африканец из живущих. Благодаря ему народ Уганды настолько же превосходит другие народы, которые я посетил, насколько Европа выше наших примитивных арабов-бедуинов».

Поверьте на слово: ни один из африканских вождей, кроме Мутесы, не удостоился от первопроходцев подобной характеристики. Об оружии, о Вдове или кайзере, о Христе, о разных бытовых деталях расспрашивали многие, но вот чтобы комментировать Сократа или уточнять вопросы астрономии, - такого не бывало нигде, кроме Буганды. А поскольку кабака был человеком предельно практичным, политиков до мозга костей, то и волновало его большинство тем исключительно с точки зрения извлечения пользы. В частности, и вопроса с религиями, к которому, будучи по натуре скептичен, он, видимо, подходил с точки зрения очень земной.

Скажем, повторно принял ислам исключительно, чтобы успокоить египтян, а заодно, - под предлогом «мятежного несогласия с волей кабаки», - казнил несколько влиятельных колдунов и вельмож-родноверов, заодно навсегда запретив человеческие жертвоприношения. Так что, насколько можно понять, рассуждал он очень просто: с политической точки зрения, если ислам, то ориентация на Занзибар и Экваторию, а если христианство, тогда, соответственно, на белых.

И что лучше? Экватория уже показала клыки, от нее стоит держаться подальше. Занзибар близко и торговать с ним выгодно, но арабы приходят, чтобы навеки поселиться, и далеко не в роли обычных подданных – взять хотя бы конголезского Типпу Типа, урвавшего себе целое княжество. Нехорошо. С другой стороны: Европа. Она, безусловно, далеко, но по всем данным она гораздо круче и Египта, и Занзибара. К тому же, белый Спик пришел и ушел, ничего плохого не делал и даже не просил, закрепляться и не думал, - так что, вопрос решается сам собой. А ежели вдруг какой-то подвох, так будем переживать неприятности по мере их поступления.

Именно на таком фундаменте и строил Мутеса линию в общении со Стенли, появившимся в Буганде и 5 апреля 1875 получившим аудиенцию. К тому времени, насколько можно судить, решение кабакой уже было принято. Рассудив, что принятие христианства так или иначе обяжет Англию ему помогать, а обузы в этом не будет, поскольку Англия далеко (насчет особых отношений Лондона и Каира он, конечно, не знал), Мутеса сообщил гостю, что разочарован и в исламе, и в силе родных идолов, в связи с чем, хотел бы стать христианином и, более того, обратить в христианство своих подданных.

А поскольку владыка Озер, если хотел, умел быть чертовски убедительным, в ближайшем же отчете, посланном руководству, Стенли был вполне категоричен: «Считаю Мутесу могущественным императором. Его влияние на соседей безгранично. Три тысячи его солдат почти цивилизованы и обучены не хуже солдат хедива. Не менее сотни его вождей живут жизнь, сходной с жизнью знатных людей Занзибара и Омана, они одеты в такие же богатые одежды и вооружены так же.

К своему удивлению, я наблюдал здесь такой же порядок и законность, как и в полу¬цивилизованных странах. Уверен, эта страна и ее люди стоят выше прочих африканцев, они цивилизованы, понимают, что такое закон, объединены сильной центральной властью и заслуживают большего. Необходимо только привить Мутесе любовь к учению Иисуса из Назарета. Уверен, мне это по силам».

Иоанн Креститель

Как видим, Стенли искренне считал, что готовность Мутесы принять Христа можно считать его личной заслугой. У Мутесы, думается, было на сей счет иное мнение, но разочаровывать «белого друга» он, естественно, не стал, тем более, что многое в христианстве его интересовало и с прагматической, и с теоретической точки зрения. Поэтому, получив согласие на предложение пригласить в Буганду специалистов, которые «намного лучше меня толкуют слово Божье», Стенли отправил в Dayly Telegraph корреспонденцию, заканчивающуюся призывом, не заинтересоваться которым отцы-миссионеры не могли:

«Всем, кто посвятил жизнь проповеди истины, следует знать, что М-Теса, император Уганды, Усоги, Уньоро и Карагве, — повелитель обширных земель и десятка народов, — хочет причаститься Свету. Он сам, своими устами просил меня передать белым людям, что с нетерпением ждет их. Он обещает, что если они придут к нему, то получат все, что захотят. Где еще в языческом мире вы найдете более многообещающее поле деятельности для миссионеров, чем Буганда?».

А поскольку путевые экспресс-отчеты «великого Стенли» в Европе и США мгновенно становились бестселлерами, предложением заинтересовались многие, - как в миссионерских обществах, так и в официальных кругах Великобритании, в это время уже рассматривавших Межозерье, как зону своего влияния, которая, конечно, еще не освоена, но никому отдана не будет. Правда, пасторов, достаточно легких на подъем и отважных, нужно было еще поискать, а бюрократическая улита Форин-офиса вообще не торопилась. Так что первые миссионеры прибыли не сразу, а почти два года спустя, летом 1877. Но и это кабака обернул себе на пользу, успев за это время с помощью некоего Даллигтона Баффа Скорпиона, толмача Стенли, которого сманил (интереснейшая история!) у гостя, неплохо изучить Писание, благо тот знал Библию почти наизусть.

Встретили усталых путников, разумеется, по-королевски, с пивом, песнями, плясками и прочими народными гуляниями, подготовив к их приходу огромный крест, увитый цветами и врытый в землю у ворот дворца. Кабака, тоже разумеется, был до патоки обходителени приветлив. Мимоходом спросил, правда, нет ли среди дорогих гостей умельцев готовить порох или ковать затворы для ружей, но, услышав возмущенный ответ, что-де не для того прибыли, тотчас замял тему, попросив, если так, научить его и его народ читать и писать, ибо это важнее оружия, и гости радостно сказали, что обязательно научат.

А потом как-то незаметно кабака перебросил беседу в русло типа «если египетский хедив на Вдову налезет, то кто кого сборет?», - и вел ее артистично, чередуя шуточки с прибауточками, а в итоге, уяснив, наконец, нюансы отношений Британии и Египта, от разъяснений которых всячески уклонялся Стенли. Короче говоря, попраздновали, познакомились, - и началась работа. Белые, засучив рукава, учили язык будущей паствы, составляли словари, переводили отрывки из Библии, а кабака осуществлял операцию прикрытия. То есть, направлял письма в Экваторию, заверяя «моего друга Эмина», ссориться с которым не хотел (до мятежа махдистов было еще далеко и Эмин-паша был в авторитете) в том, что ислам über alles, а слухи о каких-то христианских попах всего лишь грязные сплетни, распускаемые бесстыжими клеветниками.

К слову сказать, переписка (все письма позже попали в архивы Берлина) установилась регулярная, со временем перешедшая в дружескую. Помимо политики, кабака и губернатор делились какими-то воспоминаниями детства, рассуждали, куда катится мир, советовались по всяким чисто жизненным вопросам, - однако красной нитью в посланиях Мутесы сквозило и настойчивое требование не обижать Буньоро, где войска Эмина как раз тогда вели военные действия.

Короче, все шло, как следует. Миссионеры времени зря не теряли: открыли курсы английского для знати, воскресные школы для всех желающих, придумали алфавит баганда, а осенью 1878 прибыл печатный станок, появились первые методички, работа закипела вовсю, количество неофитов из всех сословий начало реально расти. Разумеется, креститься торопились далеко не все, но обучиться читать-писать стремились очень многие. А пасторы картину не гнали, действуя по принципу «тише едешь, дальше будешь», - и хотя из рекомендательного письма лорда Солсбери, главы британского МИД, Мутеса знал, что никаких официальных полномочий миссионеры не имеют, он, умница, понимал и то, что каждое их письмо в Европу читает не только церковное руководство.

А потом, 23 февраля 1879, без всяких предупреждений прибыли с миссией французы, - естественно, католики, - и вот тут-то все и началось. Протестанты немедленно устроили истерику, - «Или мы, или они!», - чем изрядно удивили кабаку, ничего об идейной идиосинкразии не знавшего и думавшего, что все христиане братья, однако удовлетворять требования он не стал. По весьма уважительной причине: еще в январе он серьезно заболел, протестанты принесли лекарство, которое не помогло, а среди католиков оказался врач, некий отец Лурдель, и снадобье, изготовленное им, оказалось эффективным. После чего кабака сообщил протестантам, что полезных людей не гонит, а недовольных не держит, и склока затихла, по крайней мере, внешне, а у Мутесы появилось новое развлечение: публичные конфессиональные диспуты на теологические темы.

Сам он, - к слову, крестившийся у протестантов под именем Джона, а потом у католиков под именем Жана, - при этом, похоже, резвился вовсю: «Вы говорите, что Слово Божье могут толковать только колдуны, - и вы правы. А вы говорите, что Слово Божье может толковать любой мудрый человек, - и вы тоже правы. Поэтому я согласен и с вами, и с вами, а не согласен только с арабами. Они разрешают иметь много жен, и это хорошо, но мужчине жениться не обязательно, а вот без  печеной свинины жизнь теряет одну из радостей».

Opus Dei

Впрочем, хиханьки хиханьками и хаханьки хаханьками, а за подоплекой всех этих дискуссий Мутеса следил предельно внимательно, отслеживая соотношение сил «бангелеза» (неофитов-протестантов) и «бафаланса» (неофитов-католиков), с учетом, разумеется, настроений в мусульманской общине и среди родноверов. Уже имея, - от Спика, Стенли, Эмина, Линан де Бельфона, - достаточно данных об Англии, чтобы составить определенное мнение, он всеми доступными средствами старался собирать информацию о Франции, однако летом 1879, прямо спросив, поможет ли ему Франция, если Буганде все же придется воевать с Египтом и услышав в ответ неопределенное мычание, отправил в Лондон посольство, чтобы там все посмотрели и, вернувшись, рассказали.

И когда послы вернулись в полном, пардон, офигении, выслушав, офигел сам. Он знал, конечно, что Англия сильна, даже сильнее Буганды, однако доклад людей, которых он отбирал лично и которым абсолютно верил, на какое-то время выбил его из колеи, заставив уплыть на маленький остров и провести несколько дней в размышлениях. По всему получалось так, что ставку все-таки нужно делать на англичан, то есть, на протестантов.

А между тем, усилиями святых отцов среди знати и черни уже сложились общины, считавшие себя вправе диктовать всем остальным, как верить и как жить. То есть, идеология преобразовалась в политику, и далеко не только на уровне конфликта «бафаланса» и «бангелеза» - мусульмане и родноверы, видя, что теряют влияние, очень злились. А разрулить проблему, кроме Мутесы, было некому: держать баланс между группировками знати испокон веков входило в должностные обязанности кабак, независимо от того, за что группировки официально ратуют.

В связи с этим, в конце 1879 мудрый повелитель решил взять паузу: официально объявил, что очередной приступ болезни прогнал не пастор и не патер, а свой, родимый колдун, и по этой причине он, кабака, возвращается к вере предков, что рекомендует сделать и подданным, специально пояснив при этом, что рекомендация не имеет силы приказа, а неисполнение повредит только карьере.

Вместе с тем, под строжайшим секретом англичанам, успевшим создать очень большую и влиятельную общину, было сообщено, что лично Джон Мутеса в душе протестант, да вот «старые боги» грозят наслать на страну мор, а потому уезжать им не надо, но лет на пять стоило бы убавить прыть, а параллельно, тоже в глубочайшей тайне, французам, чья община была гораздо меньше и слабее, доверенные лица монарха донесли, что лично Жан Мутеса был и остается верным католиком, однако группировка сановников-родноверов слишком сильна и ее нужно было как-то успокоить, но хотелось бы, чтобы в Буганде появилась еще одна миссионерская станция, чтобы было чем приструнить «гугенотов и фанатиков».

Естественно, «многобожники» оживились, воспряли духом, кое-где жрецы, логично рассудив, что теперь, когда древние боги в чести, старые запреты утратили силу, возобновили кровавые жертвы. Буганда, от такого слегка отвыкшая, вздрогнула. Но через несколько месяцев, в июле 1880, кабака заявил, что он, Мухаммед Мутеса, как правоверный, возмущен бесчинствами «идолопоклонников», а как глава государства не намерен терпеть нарушений своего указа, в связи с чем, просит умму разобраться с верхушкой «язычников», вырвав у змеи жало. Что умма и сделала, с помощью армии перебив практически всех потенциальных борцов за старые добрые времена.

И начались качели. В связи с усилением после бойни родноверов уммы, Джон Мутеса вскоре вывел из ближнего круга  мусульман, обвинив их в излишней жестокости при истреблении колдунов и заменив  протестантами, потом, когда лидер «бангелеза» отец О'Флаерти заявил, что у него «достаточно вооруженных людей, чтобы помочь кабаке справиться со всеми недругами», вывел из ближнего круга протестантов, окружив себя католиками, затем опять вернул расположение протестантам, да так круто, что французская миссия в знак протеста покинула Буганду, однако ненадолго, потому что Жан Мутеса послал самых уважаемых вельмож-мусульман коленопреклоненно просить их вернуться, устоять против чего патеры, конечно, не могли.

В конце концов, наконец, выстроилась такая система сдержек и противовесов, в которой все так или иначе уравновешивали всех и никто ни с кем даже подумать на мог объединиться, так что Мутеса мог позволить себе с удовлетворением отметить: «Все они хорошие люди, интересные и приятные, но слишком суетливые и думают обо всем, кроме Бога. Это огорчало меня. Но теперь все, что происходит  в Буганде, происходит с моего ведома и Богу это угодно». Что интересно, сам он иногда ходил к причастию, под настроение слушал проповеди пасторов, время от времени совершал полный намаз и никогда не забывал помазать медом губы доброго идола Макумбо, объясняя, что является кабакой не какой-то группы, а всех баганда, - но такое позволялось только ему.

Однако долго наслаждаться идеальным балансом гениальному политику не довелось: 10 октября 1884 он, маясь очередным приступом, он принял лекарство, приготовленное знаменитым занзибарским лекарем, гостившим при его дворе, и скончался, то ли от аллергии, то ли был отравлен (вторую версию  большинство исследователей считает чистой конспирологией, и судя по тому, что лекарь остался жив, так оно и есть) .

«Чернь», как сообщают очевидцы, рыдала, «радовались только приверженцы старых богов», мусульманская община осторожно помалкивала, а лидер «бангелеза», отец О´Флаэрти вечером того дня записал в дневнике: «Трудно поверить, что его больше с нами нет. В манере вести беседу, в достоинстве, в обаянии М-Тесу не мог превзойти никто в мире — его ар¬гументы были умны и тонки, мысль и понимание — быстры, он необычайно умело владел собой. Только что мы с отцом Дюкло и братом Дюпеленом, забыв раздоры, совместно молились о его душе. Я оплакиваю своего верного друга и великодушного покровителя». 

Будьте готовы, Ваше Величество!

Король умер, да здравствует король. После почти полугода дворцовых интриг, новым кабакой стал 18-летний Мванга, сын Мутесы, известный своей дружбой с христианами, но поддержанный, как ни странно, лидерами «арабской» партии в обход «мусульманского принца» Калемы. Странно, конечно, но знатоки, - например В. Балезин и Д. Спайк, - объясняют это тем, что Калема с юности отличался жестокостью и непредсказуемостью, а Мвангой, имевшим прозвище «Мутефи» (тюфяк) легко было управлять.

В общем, так и оказалось. Мванга, в самом деле, сразу же дал аудиенцию протестантам и пригласил вернуться в очередной раз изгнанным Мутсой незадолго до смерти католиков, однако возобновить «перетасовку», так хорошо удававшуюся его отцу, хотя и пытался, не мог по определению. Веселый, симпатичный, смелый, по натуре хотя и вспыльчивый, но совсем не злой, и очень неглупый парень, он слишком увлекался гашишем, под влиянием которого «мог по минутной прихоти совершать глупости и жестокости, о которых потом сильно жалел».

А главное, в отличие от отца, тоже обретшего власть в юности, но умевшего держать ситуацию в руках, слушая всех, но поступая по-своему, силой воли новый кабака не отличался, доверял всем, подчиняясь советам того, кто в данный момент был рядом. В первую очередь – Мукасе, одному из столпов «арабской партии», близкому другу и катикиро (премьер-министру) Мутесы, которого, осиротев, почитал в отца место. В итоге, кабака как бы был, но кабаки и не было.

А между тем, время наступило шершавое. Всего за полгода после смерти Мутеса в Ругове были раскрыты восемь достаточно серьезных заговоров на предмет рокировок в ту или иную сторону с участием лидеров всех придворных кланов и «партий». Пришлось казнить. По первому времени, правда, Мванга пытался миловать, но дядя Мукаса на пальцах разъяснил ему, что прощенные Бруты всегда бьют в спину. После чего юный кабака перестал комплексовать, - хотя, как пишут, кровопролитий не любил до конца жизни, - и очередной комплот, затеянный христианами из обеих фракций, привел к тому, что единственную опору парень начал видеть в «арабах».

А после покушения на Мукасу, чудом спасшегося из подожженного дома, и вовсе ушел в гашишные облака, совершив в итоге роковую ошибку. Как раз в это, далеко не самое удачное время в Буганду направился с инспекцией Джемс Хэннингтон, протестантский епископ Восточной Африки, весьма приятный и много добра на своем посту делавший джентльмен. Будь все (хотя бы сам Мванга) нормально, ничего худого, скорее всего, не случилось бы, но пошла череда случайностей, в итоге приведшая к трагедии.

На пути следования один из князьков, не разобравшись, велел арестовать епископа, воины повели себя грубо, небольшой отряд сопровождения открыл огонь, и Мванга, решив, что идут по его душу, послал группу солдат убить всех, что 29 октября 1885 и было сделано. Как отмечает Генри Кванса, «судя по поздним письмам, кабака никогда себе не простил этого приказа», но в тот момент он, судя по всему, был абсолютно уверен, что кругом враги, а «бангелеза» особенно. Во всяком случае, отец Лурдель, католик, которому парень более или менее доверял, записал его слова: «Я знаю, англичане обязательно убьют меня, чтобы завладеть моей страной. Я должен ее спасти».

Когда король губит Буганду

Случившееся, насколько можно понять, напугало всех, вплоть до Мукасы, под страхом смерти запретившего приносить кабаке гашиш. А уж Мванга, слегка придя в себя, и вовсе впал в панику. Месть Лондона, бунт «бангелеза», а то и вовсе все вместе казались ему неизбежными, однако меры, принятые для укрепления вертикали, стали не меньшей ошибкой, чем убийство. Лихорадочная попытка (опять же, невесть по чьему совету, но точно не катикиро) укрепить власть «маленькой победоносной войной», сходив на Буньоро, кончилась полным фиаско, а талантливый полководец Кабарега, благоговевший перед покойным Мутесой, которому он был обязан всем, разбил бугандийский корпус, и справедливо полагая, что напали на него ни за что, ни про что, заточил на «подлого мальчишку» большой зуб.

В самой Буганде протестантским пасторам (а потом, на всякий случай, и католикам) запретили проповедовать, затем начались преследования их паствы, а потом и казни, в первую очередь, тех, кто выступал против Мванги в период междуцарствия, но не очень упорно. Да еще и вместе со взрослыми сыновьями, что резко выбивалось из традиций. 15 ноября был убит даже лидер «бафаланса», а летом следующего года репрессии и вовсе пошли по-крупному: перебили около 200 самых активных прихожан, причем более двух десятков самых знатных, - как протестантов, так и католиков, - нагло отказавшихся отречься, 3 июня 1886 просто сожгли заживо (70 лет спустя они были канонизированы Ватиканом как «угандийские мученики»).

Насколько к такому изыску, да еще и в столь несвойственной Буганде форме, причастен лично Мванга, непонятно, - по некоторым данным, он в это время витал в облаках блаженства, - но реакция со стороны миссионеров понятна. Если подданные полагали, что кабака имеет лицензию на убийство, ибо кабака, то святые отцы имели на сей счет иное мнение и начали складывать чемоданы, - что еще более перепугало Мвангу, решившего, что уж теперь-то белые обязательно придут мстить.

В итоге, после попытки уговорить сменить гнев на милость и даже стояния на коленях, большинство патеров и пасторов все же осталось. Кабака же, публично заявив, что демоны попутали и помолившись Христу, казнил несколько живших в Мвенго колдунов-нелегалов, якобы нашептавших ему недоброе и, выплатив компенсации семьям незаконно репрессированных, назначил вышедших из подполья лидеров христианских общин на важные должности.

Вроде бы улеглось. Но теперь Мванга, судя по всему, не верил уже вообще никому, а потому в начале 1887 сформировал «битонголе», - как бы лейб-гвардию, - в тысячу бойцов из четырех равных по численности отрядов, «полковником» которой назначил сам себя. При этом, бойцов отбирал лично из сельской молодежи, две родноверские роты оставил «под собой», а «капитанами» христианских рот назначил протестанта Аполло Каггву и католика Онорато Ньоньинтоно. Оба они в период гонений подвергались репрессиям, но в Буганде обижаться на кабаку не полагалось.  Им раздали винтовки, - более половины всего огнестрельного арсенала Буганды, - и дали широчайшие права по наведению порядка.

Фактически, по замыслу, это были «потешные полки», однако вскоре дело обернулось форменной Опричниной, причем эпохи заката. Абсолютное доверие кабаки, - только он имел право судить «гвардионцев», однако на все их выходки смотрел сквозь пальцы, при полном неумении Мванги держать в руках массы, привели к погромам, грабежам, а изредка и убийствам, быстро сделавшим «битонголе» объектом всеобщей ненависти. А вскоре дошло и до (ранее немыслимое дело, но ведь и «битонголе» ранее не было) разговорчиков типа «Если выкормыши кабаки убивают людей, а кабака этого не пресекает, значит, главный виновник сам кабака».

Это были очень серьезные звоночки. Вельможи пытались донести сей факт до Мванги, но Мванга, считая себя уж теперь-то в полной безопасности, - тем паче, что епископ Паркер, преемник Хэннингтона, угрожавший ему местью, умер, так и не исполнив угрозы, а стало быть, боги Уганды сказали свое слово, - не обращал на тревожные доклады особого внимания, а когда начал что-то осознавать, было уже поздно.

В принципе, дело было не в уголовщине. И даже не в жалобах с мест. На такие мелочи можно было бы не обращать внимания. Но соглядатаи доносили, что «капитаны» христианских рот слишком уж прибрали своих людей к рукам, а в сочетании с тем, что протестанты и католики были из богатеньких и знатных семей, имевших солидные запасы оружия, это могло быть чревато, и Мванга, вспомнив методы великого батюшки, попытался совершить очередную «рокировку». Естественно, перед тем привычно посоветовавшись с Мукасой, заверившим подопечного, что мусульмане, которым на него дуться было не за что, при необходимости будут на его стороне.

Проблема, однако, заключалась в том, что Мванге до покойного Мутесы было, как нам с вами до Нептуна. Что легко и элегантно делал отец, хранивший свои замыслы в тайне до последнего, то было не по плечу сыну, ко всему прочему имевшему еще и обыкновение под кайфом болтать обо всем подряд со всеми, кто рядом. Поэтому к августу 1888, после серии, как думал кабака, строго секретных встреч с сидящими в подполье верховными жрецами «древних богов», когда план нейтрализации «людей дини», то есть, «единобожников», был в принципе готов, лидеры обеих христианских общин были полностью осведомлены о его деталях.

Детали же были просты и логичны: объявить «крестовый поход» против «многобожников», собрать всех, кто имеет на руках огнестрел, кроме мусульман (родноверам иметь винтовки не полагалось), посадить их в лодки с верными гребцами, а добравшись до места, высадить всех на остров и уплыть, выставив охранение из родноверов. И ждать, пока «десант» не вымрет от голода. Вполне вероятно, что задумка удалась бы, не знай лидеры общин, что Мванга приготовил ловушку, но они знали, а потому 5 сентября, собравшись, категорически отказались садиться в каноэ.

Сентябристы

Отказ в подчинении кабаке не имел прецедентов в истории Буганды, и Мванга, столкнувшись с тем, чего не могло быть, потому что не могло быть никогда, растерялся, а когда орущие солдаты и «народная милиция», вдохновленные отсутствием грома и молний с разгневанных Небес, кинулись на него, окончательно перепугавшись, побежал во дворец Мукасы, собирать «арабское» ополчение, - однако неожиданно наткнулся на полное непонимание.

Премьер и другие лидеры мусульманской общины, как оказалось, вовсе не желали возвращения к власти голодных и злых «идолопоклонников». В связи с чем, заранее сговорились с христианами, пообещав поддержать путч, но при условии, что престол достанется их кандидату – Калеме. Тому самому, которого Мванга четыре года назад обошел на кривой козе с помощью того же Мукасы. Поэтому помочь кабаке его главный министр смог лишь тем, что не взял его под арест. Да еще посоветовав бежать, куда глаза глядят, но лучше не во дворец, а когда кабака все же побежал ко дворцу, оттуда грянул залп, скосивший двух или трех телохранителей.

В самого Мвангу, правда, никто не стрелял, ни на берегу, ни у дворца, ни после, - поднять руку на священную персону баганда еще не дозрели, - но перспектива попасть на необитаемый остров была так очевидна, что пришлось бежать дальше, уже под мерный рокот Великого Тамтама, по традиции, возвещающего о воцарении нового кабаки. Но не предполагаемого Калемы, как положено претенденту, сидевшему в «катуко», - тюрьме, настолько тайной, что о ней знал только «хранитель принцев», умерший от побоев, но не выдавший, где она расположена, - а первого попавшегося «принца», Мутеби, по ряду причин не имевшего права на престол. Впрочем, такие мелочи путчистов, уже посягнувших на святое, волновали меньше всего.

Итак, «плохой кабака» бежал, найдя приют на том берегу Озера, у католических миссионеров, замолвивших за него слово и получивших обещание, что беглеца не тронут, если он будет сидеть тихо. На трон сел «хороший кабака», абсолютно бессловесный, поскольку при любом «ква» мог быть справедливо обвинен в «незаконности» и смещен. А правительственные посты путчисты быстро поделили по справедливости, назначив Онората Ньоньинтоно, лидера «бафаланса» и командира «католической роты», на должность катикиро, Аполло Каггву – губернатором ключевого саза (области), а остальные «портфели» раздав представителям общин (кроме, конечно, родноверов) поровну.

И на том бы сказке конец, но спустя всего месяц с днями, 18 октября, «арабская» партия, смертельно оскорбленная тем, что взамен утраченного поста премьера получила не те портфели, на которые претендовала, совершила новый переворот, захватив арсенал и атаковав безоружных христиан. Крови при этом пролилось совсем немного, но бежать в соседний Анколе пришлось срочно. И католикам, и протестантам, и лидерам общин, и их клиентам, и даже миссионерам, которых, по умолчанию, трогать не полагалось, - однако и оставаться возможности не было: Буганда была объявлена Исламским Королевством, все посты заняли мусульмане, а любые действия, нарушающие новые законы, караются бессрочной ссылкой на необитаемые острова.

Между делом, поменяли и кабаку: послушный Мутеби, выслушав требование срочно принять ислам, внезапно вспылил и ответил, что сын Мутесы может подчиняться обстоятельствам телом, но никому не позволит лезть в душу, - и был немедленно смещен, как «узурпатор», а на престол сел дождавшийся, наконец, своего часа, весьма правоверный Калема. После чего новые хозяева Буганды срочно послали гонцов к махдистам, прося помощи, а все остальные, включая Мвангу, задумались о будущем. 

Плохой хороший человек

А будущее, между тем, быстро становилось настоящим, и оно не радовало. В конце декабря на зов «братьев» пришли таки махдисты из Экватории, правда, слишком мало, чтобы всерьез помочь, зато с опытными инструкторами по идеологии, объяснившими наивным местным «арабам», что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она имеет силы защищаться, а также преподали несколько практических уроков.

В итоге, всем, хоть как-то замеченным в симпатиях к христианству, жить стало плохо, а родноверам, - то есть, основной массе населения, - еще хуже, ибо их вовсе за людей не считали. И народ побежал сотнями, хоть тушкой, хоть чучелом пробираясь в лагеря беженцев на территории Нкоре, где, отложив на время второстепенные разногласия, формировали отряды Сопротивления лидеры бами («дворян») Буганды, и католики, и протестанты.

Однако необходимо было знамя, устраивавшее всех, и первым, кто открыто сказал, что знаменем этим может стать только законный кабака, стал Аполло Каггва, сильный воин, убежденный протестант и англофил до мозга костей. История его отношений с Мвангой была, мягко сказать, непроста, он с трудом избежал костра во время «майских гонений» 1886,  затем стал одним из вожаков Сентябрьского восстания, а Мвангу, похоже, не столько ненавидел, сколько презирал, и тем не менее.

Как бы то ни было, его мнение, - «Без принца баганда не восстают», - после долгих дебатов было признано верным, а поскольку мусульмане к тому времени закрыли в «тайных тюрьмах» всех «принцев»-христиан, а кого-то и вовсе убили, единственным вариантом знамени, не считая категорически негоднях к употреблению правоверных  кандидатур, оставался Мванга. Конечно, его активно не любили, но альтернативы не было.

К слову, о нелюбви. При всем том, что метания Мванги, в самом деле, были кровавы, не все там было так просто. Естественно, англичане писали о «безумном деспоте», да и прочие СМИ от Берлина до Парижа, шокированные свирепостью расправ  с почитателями Христа, им подпевало, но «белые» не особо пытались понять истинные причины происходившего.

Впрочем, не оченьстремились разбираться, и историки уже свободной Уганды, вроде профессора-классика Семакула Киванука, для которых все, что бы Мванга ни делал, перекрывалось событиями последних лет его жизни, позволявшими писать тома о «великом националисте и патриоте». Поэтому, чтобы разобраться, есть смысл узнать мнение тех, кто лично знал кабаку и враждовал с ним. А мнение это далеко не однозначно.

«Многие, в том числе и я называли его плохим кабакой, - писал .много позже Хэм  Мукаса, один из лидеров «бангелезе». – Но сейчас, когда все в прошлом, следует говорить правду. Было и плохое, было и хорошее. Жестоким был его дед Суна в давние времена, а Мванга был добрым, любил людей. Но боялся им верить, ведь его много раз предавали и даже пытались убить.

Кабака Мванга любил тех, кто хорошо работает, и быстро их продвигал. Если вы ему нравились, то он доверял вам, но он плохо разбирался в людях, верил в слова, легко попадал под влияние и приближал скверных людей, которые оговаривали многих. Если бы он верил всему, что они говорили, он убил бы многих. Но доброта мешала ему сделать это, поэтому погибал лишь один из десятка оклеветанных, а когда правда выяснялась, кабака просил прощения у семей убитых, чего никогда не делал даже Мутеса. Если же дело не касалось политики, лучшего кабаки нельзя было и пожелать. Мванга мудро решал споры, судил, не обращая внимания на статус человека, и судил справедливо. Он вообще не любил кого-то огорчать…».

Битва трех королей

Так или примерно так, судя по всему, рассуждали многие, и потому, хотя и не без споров, предложение Каггвы было принято, с оговоркой, что главное «не позволять ему впредь окружать себя плохими людьми». Проголосовали единогласно, и в апреле 1889, когда первые отряды были достаточно подготовлены, островной монастырь Букумби, где прозябал сиятельный эмигрант, посетила весьма представительная делегация, приятно удивившаяся увиденному.

Католические патеры, дав новым хозяевам Буганды обещание держать экс-монарха под строгим контролем, если те его пощадят, слово сдержали. Мвангу лишили доступа к гашишу, поместили в маленькую келью, заставив (в порядке прививки смирения) спать на жестком ложе и заниматься физическим трудом, - так что перед делегацией, как вспоминает тот же Мукаса, «предстал Мванга, каким его уже мало кто помнил: худощавый, спокойный, с ясными глазами и спокойной манерой поведения, вполне осознавший пагубность своей прошлой жизни и горящий искренним желанием исправить все зло, которое он натворил».

Это не могло не понравиться, а что Мванга принял приглашение с восторгом, и говорить излишне. 29 апреля, сев в присланную лодку (миссионеры формально «не смогли противиться силе»), он отбыл на материк и прибыл в «христианский» лагерь. Правда, первый блин вышел комом: в сентябре, после трех месяцев стычек, отряды Резистанса отошли обратно, в гостеприимный Нкоре, а Мванга бежал на остров, на сей раз – огромный лесистый Укевере. И уже не один, но в сопровождении нескольких сот родноверов, воевавших плечом к плечу с христианами, но не захотевших отступать в их закордонные лагеря.

Здесь, принадлежа сам себе, он попытался вновь начать собственную игру, в июне 1889 разослав письма всем миссионеров, которые только пожелают приехать и обратить в христианство его воинов, а также, конечно, похлопотать перед Европой о помощи. Параллельно гонец со слезным посланием, - «Если я вернусь в Менго, Вы сможете делать все, что хотите», - отправился и к Фредерику Джексону, эмиссару Имперской Британской Восточно-Африканской Компании, известие об экспедиции которого в сопредельные места пришли с материка.

Однако раньше, чем были получены какие-то ответы, жизнь вновь повернулась лицом. Учиненный Калемой после провала вторжения террор, в ходе которого погибли все принцы-немусульмане, в том числе, - что выходило за всякие рамки, - и отставной кабака Кивева, обозлила против «арабов» подавляющее большинство баганда, после чего армия Сопротивления выросла втрое, и 1 октября 1889 второй крестовый поход на Мвенго  увенчалась успехом. Калема бежал в леса, а Мванга 11 октября под танцы и песни уставшего от исламистов населения вернулся в столицу.

Естественно, к старым порядкам возврата не было. То есть, формально Реставрация означало, что все, как раньше, однако реальная власть, нравилось это кому-то или нет, отныне была в руках христиан, а если точно, - «бангелезе», поскольку у протестантов сил было гораздо больше, чем у католиков. Новым катикиро, после самоотвода Никодемо Себвато, «патриарха» бугандийского христианства, - «Я слишком стар, молодежи в армии нужны молодые руководители», - стал Аполло Каггва, сформировавший правительство по принципу «два к одному».

Этот «кабинет» и взял на себя полноту власти в решении внутренних вопросов, фактически преобразовав абсолютную монархию в конституционную, пусть без конституции, парламента и выборов. За кабакой остались церемониальные функции, а также (посягать на это никто по традиции права не имел) внешнюю политику. Против такого расклада Мванга, - кстати, с гашиша спрыгнувший окончательно, - в принципе, ничего не имел, и можно было бы сказать, жизнь вошла в свою колею, если бы не «арабская» проблема, которая, несмотря на бегство Калемы и его людей, никуда не делась.

Ибо бежать-то они бежали, - но в Буньоро, где Кабарега, так и не простивший Мванге давешней глупой, ничем не спровоцированной агрессии, принял их приветливо и заключил союз, - а союз с Кабарегой был не тем, чем можно было пренебречь. Как писал современник, имевший возможность в это время беседовать с кабакой, «Он не стремится к всей полноте власти, ладит с министрами, но больше всего на свете боится возвращения арабов, и надеется только на помощь белым».

Это вполне соответствовало истине, однако был и нюанс. Опасаясь мусульманского реванша, Мванга, вместе с тем, не хотел принимать помощь от кого-то конкретно,справедливо рассуждая, что за помощь придется платить. И когда в Буганде неожиданно появился Фредерик Джексон с согласием помочь в обмен на признание кабакой протектората Компании, кабака принял его очень вежливо, но, в отличие от времен сидения на острове, без отчаяния в голосе, сообщив, что, как честный и цивилизованный протестант, готов координировать действия по борьбе с работорговлей со всеми белыми и со всеми дружить. Но на равных, без всяких прогибов под кого-то одного, будь это даже Вдова.

Мaybe, someday...

Естественно, такой вариант м-ра Джексона не устроил. Не устроил он и Каггву, требовавшего подписать все, что просит «человек Королевы», но тут уж, сознавая свое право, уперся Мванга, убежденный в том, что его страна должна сохранить суверенитет. Джексон покинул Буганду, а через пару дней всем стало не до того: в начале ноября «арабы» при поддержке отрядов из Буньоро, - вернее, войска Буньоро при формальном участии «арабов», - штурмом взяли Менго, и Каггва с правительством привычно бежал в Нторе, а кабака, тоже привычно, на остров, затерянный среди «большой воды». Откуда и, - уже ж не до жиру, - послал гонцов искать Джексона и срочно передать ему письмо с согласием на все, - «Знайте, что Буганда — страна англичан», - лишь бы «дети Вдовы» пришли поскорее.

Найти адресата письмоносцам, однако, не удалось, он углубился в вовсе уж какие-то залосли, так что, в конце концов, письма с просьбой «Передай Джексону» одна из групп передала первому белому, встретившемуся на пути, - вы не поверите, - Карлу Петерсу (подробно в «занзибарском» цикле), так и не сумевшему, опередив Стенли, вывезти Эмина-пашу, но упорно  рыскавшему по джунглям в поисках чего бы присоединить к Рейху.

Тут отказа, разумеется, не было: ознакомившись с криком души кабаки, «крестоносец» велел гонцам бежать назад и сообщить, что «Ja, ja, natuerlich!», а вслед за ними рванул в Буганду сам, - однако в середине февраля, добравшись, выяснил, что бойцы Сопротивления в очередной раз изгнали Калему из Мвенго. В связи с чем, Мванга уже не так безотказен, как всего месяц назад. Это слегка омрачило настроение, и тем не менее, разговор состоялся вполне конструктивный.

В итоге, несмотря на почти истерику и даже угрозы Каггвы, требовавшего не иметь дел ни с кем, кроме англичан, кабака 27 февраля подписал предложенный Петерсом договор и вынудил брыкавшегося катикиро заверить документ. Благо, ни о каком протекторате там речи не было: сын Мутесы только подтвердил, что ознакомлен с решениями Берлинской конференции, согласен с ними и готов к политике «открытых дверей» для всех европейцев:

«Всем европейским державам, подписавшим Берлинский договор, я предлагаю превратить мою страну в нейтральную зону свободной торговли, определенной Берлинским договором», - заверил кабака,  отдельно уведомив Бисмарка, о котором узнал от гостя, и короля Леопольда, что Буганда - не сборище каких-то троглодитов, как, возможно, ошибочно думают в Европе, но цивилизованная, прозападная христианская страна, где строго-настрого запрещена работорговля.

В общем, все сложилось ровно так, как он и хотел. Для него это был идеал, для Петерса, желавшего много большего, наоборот, только начало, однако никаких полномочий говорить о протекторате «крестоносец» не имел, а действовать на свой страх и риск, как в своей время на Занзибаре, опасался, в связи с чем устремился на побережье с радостной вестью, а через пару недель в Менго опять появился Фредерик Джексон, получивший, наконец, письмо, с готовым актом о протекторате. И...

И Мванга наотрез отказался подписывать, пояснив, что когда писал, был в отчаянии, но, слава Христу, справились своими силами. В очередной раз, правда, встал на дыбы Каггва, однако кабака был в своем праве, и премьеру пришлось вновь уступить, подробно известив о своей особой позиции британского консула на Занзибаре: «Я и мои сторонники не имеют другого намерения, как встать под защиту англичан. Мы этому не изменим, и так тому и быть. Боже, храни Королеву!».

Сказать, что Джексон был в ярости, значит, ничего не сказать, это ясно, но даже тот убойный аргумент, что Буганде деваться некуда, поскольку, согласно признанному кабакой Берлинскому Акту, а также и только что подписанному Гельголандскому договору, она входит в зону влияния Англии, действия не возымел. Поверил Мванга или нет, сказать сложно, но сделал вид, что нужно проверить, и после отъезда взбешенного Джексона, - вернее, в апреле, сразу после окончательного разгрома Калемы, - послал на Занзибар доверенных вельмож, велев передать британскому консулу запрос на предмет, правду ли сказал Джексон, а параллельно, но в строгом секрете, и письмо немцам с намеком, что Рейху верит гораздо больше и вот с ними-то готов говорить даже о протекторате.

В Берлине заинтересовались. Никаких конфликтов с Лондоном никто, конечно, затевать не стал, да Бисмарк бы такого и не допустил, но ценность Озер была очевидна, и ситуация в Межозерье была постоянной темой в СМИ, тем паче, что влиятельные круги Баварии раскрутили кампанию «защиты католиков Буганды, чьи гражданские права и свободы нарушают протестанты». Совсем еще недавно изображаемый, как «людоед», «кровожадный дикарь» и «черный Нерон», Мванга ненавязчиво преобразился в «доброго католика, черного Готфрида Бульонского, защищающего интересы Европы от махдистов», - а к тому же, по берлинским редакциям метался Карл Петерс, «непристойно вереща» (определение очевидца) на тему «Все пропало, Бисмарк слил, кайзер введи войска», - и Лондон это напрягало. Затянувшееся шоу нужно было как-то завершать.

Особенности эффективного менеджмента

Знакомьтесь: Фредерик Лугард. Прошу любить или хотя бы жаловать. Позже генерал, лорд, губернатор Нигерии, а пока что всего лишь обычный капитан, хотя и с заслугами, командированный на службу в ИБАК. Яркая фигура из ярчайшей когорты гордонов и эминов, «сделавших» для Британии полмира. И совершенно не «размазня» вроде Джексона, пытавшегося убеждать, но отступавшего, если убеждать не получалось.

18 декабря 1890 он, сопровождаемый «небольшим эскортом» (более 200 солдат Компании и шесть «максимов») прибыл в Мвенго и, отказавшись от отдыха, потребовал аудиенции, в ходе которой сообщил Мванге, что убеждать его ни в чем не намерен. А просто предлагает подписать Акт о протекторате плюс договор об «исключительных правах» ИБАК на Буганду. Но никакого давления. Уважаемый партнер может думать хоть день, хоть два, даже  неделю, но в случае отказа разговоров не будет, а гость уедет в Буньоро, где Кабарега не откажется от союза с «людьми Вдовы» и заодно от половины Буганды.

Как видите, очень конкретно. И действенно: ровно через неделю, 26 декабря, кабака, послав гонца к немцам и получив сожалеющий отказ, подписал все. Однако втайне продолжал гнуть свою линию, уже не скрывая отчаяния, но все еще на что-то надеясь. «Пусть будет что будет, - криком кричат строки послания кайзеру, - если уж в Европе договорились, мне нечего сказать, но я не хочу отдавать мой страну только англичанам. Приходите все, — немцы, французы, англичане, американцы, — живите, торгуйте, конкурируйте. Я хочу в цивилизацию, я готов стать, как белые во всем, что белым нужно, но на равных. Дайте нам жить, как при тридцати трех кабаках, моих предках…».

То есть, как правильно подметил Лугард в отчете руководству, «пытался любой ценой вовлечь в наши дела другие державы, чтобы мы ослабляли друг друга. Это умно, это по-римски: Divide et Impera. Он очень неглуп, а кроме того, помимо наших немногочисленных друзей, тут мало кто хочет нас видеть; во всяком случае, король этого не хочет. Впрочем, у него есть на то причины».

И да, причины были. Если раньше в стране была хотя бы какая-то, пусть хрупкая видимость двоевластия, то с появлением Лугарда, очень четко расставившего акценты, Аполло Каггва вообще перестал обращать внимание на главу государства. Официально демонстрируя положенное восхищение и даже больше того, - на публичных церемониях он вместо положенного преклонения колен падал ниц и целовал сандалии монарха, - в повседневной жизни катикиро вел себя так, словно монарха не было.

По крайней мере, в политике. Сам решал, с кем встречаться Мванге, а с кем нельзя, сам распределял высшие государственные должности, сам занимался армией и финансами, - и в конце концов, в народе заворчали, что-де негоже обычному бами становиться кабакой, но на мнение улицы Каггва не обращал внимания. Ни в коем случае не самодур, он ценил умных людей, не боялся критики, принимал дельные советы, - но выше своего мнения ставил только мнение представителя Англии, как Лугарда, так и всех его преемников.

Ни в коем случае не будучи при этом марионеткой (или, как называл его Мванга, «катикиро Лугарда»): он просто раз и навсегда выбрал путь и шел по нему, будучи абсолютно уверен в своей правоте, и белые это понимали, а понимая, ценили. Недаром же дружба с будущим лордом и генералом завязалась надолго (они тепло переписывались), и недаром со временем Каггва, сохранивший свой пост аж до 1926, удостоился дворянства, а затем и рыцарского звания, став первым африканцем с титулом «сэр».

Беги, негр, беги

Мванга в таком раскладе становился лишним. Очень нужным для картинки, ибо народ без священного вождя жизни не понимал, но ни центом больше, - и очень страдал. В какой-то момент он даже попытался поговорить с катикиро начистоту, но тот его просто не понял. «Он говорит, - писал Каггва «другу Лугарду», - что думает вовсе не о власти, а хочет, чтобы Буганда была сама по себе, ни от кого не завися. Однако на вопрос, что плохого видится ему в том, что Буганда будет под защитой англичан, будет у них учиться и становиться сильнее, умолкает, не имея что сказать. Право, лучше было бы, начни он снова курить гашиш!».

Вероятно, так, в самом деле, было бы лучше, но кабака считал иначе, и осознание того, что он никому не нужен, его мучило. Берлин, на который он не без участия миссионеров чуть ли не молился, ничем помочь не мог, Париж даже не отозвался, Леопольд, король «Свободного Государства Конго», отозвался, но исключительно изъявлением готовности покупать слоновую кость, - а больше писать было и некому. Да и верить тоже.

Кроме, конечно, католиков: они, сознавая, что теряют всякое влияние, жались к кабаке, видя в нем последнюю опору. Да и он, общаясь с ними, находил понимание и поддержку, понемногу склоняясь к тому, что, видимо, христианство правильно только в их версии. Отголоски таких настроений отчетливо слышны в письме Папе Римскому:

«Я был владыкой, а стал рабом. Я – кабака, сын Мутесы, величайшего из владык, потерял все. Теперь я надеюсь лишь на то, что мою бедную страну не отдадут мусульманам, причинившим ей много зла, а моим непокорным подданным не позволят унижать меня еще хуже. Я слышал о Вас, человеке, стоящем выше всех монархов мира, и я умоляю Вас помочь нам так, как Вам будет угодно, и я верю, что Господь всемогущий попустит Вам не пренебречь нашей бедой. Но если Вы не откликнетесь на мой просьбу, мы, - я и мой народ, - готовы умереть».

Это уже, согласитесь, почти на грани. Возможно, мудрый Мутеса нашел бы приемлемый выход из такой ситуации, но Мванга был просто Мвангой, и на осторожные намеки католиков, - дескать, пока не поздно, нужно что-то предпринимать, - почти не реагировал. О чем Каггва от осведомителей, которые у него были всюду, прекрасно знал, но его волновала не столько позиция кабаки, сколько то, что католики начинают становятся опасны.

К осени 1891 обстановка в элитах Буганды накалилась, а в конце декабря, когда в Менго вернулся Лугард, трения между «бангелеза» и «бафаланса» еще обострились еще больше. В ответ на вопрос, что бы он посоветовал делать, отважный капитан прямо, как привык, ответил, что прежде всего максимально ослабил бы остатки влияния католиков, перетасовав «кабинет» так, чтобы забрать важные портфели и губернаторские посты, отданные им по соглашению 1889, компенсировав потери должностями пониже или синекурами.

Каггве, который и сам о чем-то подобном думал, идея понравилась, да и предлог имелся: какой-то католик украл из арсенала несколько ружей. Это, по местным меркам, было кощунством, поскольку арсенал считался собственностью кабаки, а значит, табу, и по сути, все можно было бы решить, не доводя до греха, благо, поле для переговоров с позиций силы у катикиро было широкое. Однако заморский гость старательно раздувал угли, и это было настолько очевидно, что никакие попытки британских историков изобразить дальнейшее «религиозной войной», к которым белые не имели никакого отношения, ни в коем степени не убеждают.

Это, в самом деле, была «война Лугарда», весьма тщательно подготовленная. «Он доказывал нам, - пишет один из секретарей катикиро, - что одно, самое последнее кровопролитие ради того, чтобы кровопролитий не было больше никогда, для народа лучше, чем постоянная угроза смуты, и он был весьма убедителен». Не ограничиваясь словами, капитан 22 января «подарил» бугандийским друзьям то ли 320, то ли 390, а есть данные, что и 500 ружей и много боеприпасов, которые «по случаю» захватил, отправляясь с побережья, для «упрочения мирного процесса», и на следующий день Каггва распустил «кабинет». А через сутки, на рассвете 23 января началось.

Все произошло кроваво, но очень быстро. В тяжелейшем бою на улицах столицы католики, неуклонно оттесняя «бангелеза», несмотря на пулемет, за которым сидел лично Лугард, уже победили, но когда «нейтральный» капитан послал в бой своих аскари, «бафаланса» побежали, - но вместе с ним, под шумок, бежал (как всегда, на острова) и Мванга. А вот это в планы победителей никак не входило, ибо превращал бесспорный успех в очень вероятный провал.

Если схватка в Менго, - по сути, разборки в элите, большинство населения никак не затрагивала, то без кабаки Буганда обойтись не могла. Более того, за кого будет Буганда, во многом определялось тем, за кого будет кабака. И срочно короновать какую-нибудь куклу возможности не было: детей у Мванги после художеств Калемы не осталось, а Мбого, дядя Мванги, единственный из выживших законных претендентов, не котировался, как мусульманин.

Таким образом, Мванга был нужен, и его следовало заполучить любой ценой, так что на остров сразу послали католического епископа, которому кабака верил. Мванга отказался. Послали сотню аскари с пулеметами, разгромившими весь остров, но Мванга, прикрытый поголовно погибшими гвардейцами, сумел уйти, вместе с епископом перебрался на другой остров, связался с немцами и, получив добро перебрался на их территорию. Где выяснил, что немцы его не выдадут, но помочь не столько не хотят, сколько не могут.

А население сазов (губерний) тем временем начинало волноваться, и Лугард слегка запаниковал: «Ситуация критическая,  я вижу совсем мало надежды на то, что сумею заставить короля вернуться, а если он не сделает этого, маленькая партия наших союзников постепенно улетучится и дезертирует к королю». Он написал немцам, прося вернуть беглеца домой, «где ему ничто не грозит и он будет встречен с величайшим почетом», - но немцы отказали, отозвавшись в том духе, что Мванга уже взрослый мальчик и свою судьбу может решать сам,  епископ же, - его Лугард просил изолировать от кабаки, как «подстрекателя», - является «другом Рейха, ничем не заслужившим плохого отношения». А вот Мванга, получив письмо с обещанием «вернуть все права и прежнее влияние», сломался. Что и понятно: после отказа немцеввариантов у него не осталось. В конце марта 1892 года он вернулся в Менго, «более похожий на пленника, чем на кабаку Буганды».

Собака бывает кусачей

И было с чего. Его обманули во всем, кроме того, что оставили на престоле. Да и то чисто формально. Даже в частной жизни. Обещание насчет, «если вернется, то сможет выбрать любую религию, которая по душе, а друзья останутся с ним», нарушили тотчас; «все католики, - жаловался он, - изгнаны, даже слуги, а от меня  ежедневно требуют, чтобы я проклял Папу», а заодно, - нужды в этом не было, но, видимо, Каггва не простил давешней опалы, перебрали жен, оставив только пообещавших «оказывать на кабаку доброе влияние».

В итоге, совсем один, отрезанный от всего мира, под давлением на грани открытого шантажа, Мванга капитулировал. Он стал протестантом, 11 апреля 1892 подписал под диктовку Лугарда новый договор, фактически лишивший Буганду остатков суверенитета, а 17 июня и вовсе, даже не поинтересовавшись содержанием, подмахнул текст «благодарственного письма» Вдове, благодаря ее за «посылку представителей компании, чтобы урегулировать положение в стране, омраченное мятежом агентов Франции» и умоляя ее не отзывать Лугарда, потому что «Если Вы отзовете компанию, мой друг, страна моя наверняка будет разорена, в ней вспыхнет война… Я и мои бами приняли английский флаг, как и народ Индии. Мы хотим, чтобы англичане наводили у нас порядок».

С этого момента власти у него уже не было, с ним даже из вежливости не советовались, а некоронованным кабакой, - хотя «чернь» об этом, естественно, не знала, - стал Каггве, державший «суверена» в ежовых рукавицах: когда в 1893-м захотел вернуться в католичество ему не позволили. Более того, в том же 1893-м не разрешили даже попрощаться с дядей, Мбого, объявленным виновником мятежа мусульман, судя по всем, спровоцированного самим Каггвой и им же быстро, с примерной жестокостью подавленного.

«Мбого, - злорадно записал в дневнике ненавидевший «арабов» катикиро, - хныкал, хныкал и хныкал, утверждая, что ни к чему не причастен и умоляя европейца не высылать его на чужбину, но справедливый европеец отказался, заявив, что ему очень жаль, но только  высылка поможет восстановить мир, а я счел нужным отказать кабаке в прощальной встрече с ним, чтобы не оказывать бунтовщику незаслуженной чести».

По мнению профессора Кивануки, Мвангу с этого момента дразнили упорно и расчетливо, провоцируя на срыв. Формально оказывая почести, фактически издевались. Удалили из дворца двух любимых жен под предлогом «некрасивы, глупы и недостойны такой чести», всех вельмож и слуг, которых кабака как-то выделял, в один прекрасный день изгнали по нелепому и позорному по меркам Буганды обвинению в мужеложстве, после чего он, практически переставший разговаривать с министрами, не выдержал, заявив:

«Теперь я знаю, вам цену. У вас нет ни чести, ни Бога, ни слова. Вы отняли у меня мои права. Вы лишили меня свободы. Вы сделали меня узником жестоких законов европейцев. Я ненавижу вас», - и за такое очевидное неуважение к англичанам и протестантской общине  кабаку,  обвинив в незаконной торговле слоновой костью с Занзибаром (то есть, нарушении монополии Компании), крупно оштрафовали, хотя по закону он, единственный в Буганде, имел на это полное право.

Согласитесь, пять лет такой жизни доведут до срыва кого угодно. Но Мванга терпел, отсылая назад время от времени преподносимые ему верным премьером упаковки гашиша и опиума, и молчал, выходя из своих покоев только в  случаях, когда не выйти было недопустимо, да еще во внутренний двор на прогулку. Даже в середине мая 1897, когда по очередному ложному обвинению, - на сей раз, в колдовстве, -  арестовали нескольких самых доверенных его людей, прошедших со  господином все невзгоды  самых трудных времен, Мванга, по свидетельству очевидцев, выслушав сообщение об этом, «побледнел» (что бы это ни значило), но «ни вымолчвил ни слова, жестом приказав всем удалиться» и вновь заперся в покоях, куда позволялось приходить только священникам.

И длилось его затворничество аж до ночи с 5 на 6 июля, когда слуги кабаки, внезапно обезоружив не ожидавшую этого стражу, приставленную катикиро, поставили пленников на колент, и кабака, облаченный в простую одежду, при мече и двух револьверах, глядя сверху вниз, «негромким и страшно спокойным, не своим голосом» сказал: «Я ухожу. Скажите Каггве: Мванга много месяцев молил отца, великого Мутесу,  помочь своему слабому сыну. Скажите Каггве: Мванги больше нет. Он умер, а Мутеса вернулся, и он спросит за всё».

Маленький принц и его папа

Чтобы понять, что заставило упрямого, но мягкотелого, всегда старавшегося лавировать «тюфяка», которого многие считали еще и трусоватым, пойти на такой шаг, который уж от кого-кого, но от него никто не ожидал, не нужно быть ни историком, ни психологом. Вполне достаточно элементарного житейского опыта. У каждого есть предел, за которым человек или окончательно теряет себя, или, подобно обезумевшему зайцу, начинает брыкаться.

Вот кабака и взбрыкнул, через два дня, - в Мвенго еще пытались понять, куда он делся, - объявившись в Будду, «самом католическом» сазе Буганды, где волнения то и дело сменялись беспорядками, а беспорядки, успокаиваясь, переходили в волнения, объявил войну «узурпаторам, еретикам и пажам белых». После чего, всего за пару недель, под его стягом собралась уже весьма внушительная армия, - около 8 тысяч бойцов при 2 тысячах стволов, - в основном, католики, но и мусульмане, которых Каггва щемил беспощадно, тоже. А также и родноверы с копьями и булавами.

Мванга не гнал никого, отказывая разве что протестантам, которых, впрочем, были считаные единицы. Призыв из столицы «Вернись, мы все простим!» был проигнорирован. Второй, - «Ну да, были неправы, давай поговорим без обострений!», - тоже. Холодное молчание стало ответом и на угрозу, ежели так, лишить трона, - и 9 августа угроза была приведена в исполнение: в Менго официально объявили о низложении кабаки. А 14 августа провели и торжественную церемонию коронации его годовалого сынишки, Дауди Чва, регентами при котором с согласия генерал-губернатора, полковника Гейри Колвилла, стали два протестанта и один католик.

Это означало, что Каггва и «бангелезе» по-прежнему остаются у власти, но с другой стороны, не означало ровным счетом ничего. Мятежные «бафаланса», все прекрасно понимая, на приманку не клюнули и оружие не сложили, а что до Мванги, так при всем том, что сугубо теоретически уволить кабаку по законам и традициям Буганды было возможно, и такое случалось, - но вот так, спешно, без полагающегося публичного разъяснения причин, опроса представителей сазов и сословий, да еще и с коронаций младенца, не способного участвовать в церемонии, было беспрецедентно.

К тому же, поскольку маленький наследник родился в доме Каггвы, от одной из жен, насильно отнятых у Мванги, в народе давно уже ходили слухи о том, что малыш – бастард катикиро, а это, поскольку грозило гневом Небес, людей не только не радовало, но очень сильно и быстро озлобляло. Ряды лоялистов густели, оружия у них становилось все больше, мятеж грозил разрастись до реально опасных не только для протестантов, но и для англичан масштабов, - но силы для подавления были. То есть, само по себе «правительство» справиться уже не могло и даже не рискнуло попробовать, но в стране, по причине хронической войны с Буньоро, сконцентрировалось достаточно войск, и полковник Колвилл, спешно сняв с фронта «угандских стрелков», - самые боеспособные свои подразделения, приказал им как можно скорее покончить с «безумным самозванцем».

А пулеметы есть пулеметы. 15 августа люди кабаки потерпели поражение в большой битве при Кабувоко. Через пару дней, 20 августа, то же самое повторилось в бою у Маронго, - где, к слову сказать, кабака лично пошел в атаку, к удивлению всех, знавших его, проявив немалое личное мужество, - а в начале сентября лоялисты были наголову разбиты близ Ньендо. После чего, разбившись на малые группы, начали партизанить, а Мванга, хотя поначалу хотел остаться в лесах, по настоянию командиров ушел на немецкую территорию. Подставлять под пули своё всё повстанцы не хотели.

Deus ex mahina

Силы, однако, были несопоставимы, - Компании уже не было, а в войне с Великобританией, взявшей Буганду под прямое управление, партизанам ничего не светило, - восстание шло к закату и командир карателей, майор Вуд,   сообщая 9 сентября начальству, что «задача будет решена за две недели», имел на то все основания. Скорее всего, так бы он и случилось, если бы все планы не нарушил мятеж тех самых «угандских стрелков» или, как еще их называли, «нубийцев».

Бойцы корпуса, сформированного еще в 1892-м из остатков войск Эмина паши,   дисциплинированные и хорошо обученные, они принимали участие в сотнях карательных операций, «туземцы» их боялись, а британские офицеры считали «наиболее боеспособными». Хотя и «в известных обстоятельствах не надежными» (часть их в 1893 поддержала мусульманский мятеж в Буганде). Однако были и другие вопросы: служа Эмину, они привыкли к хорошим условиям, а здесь жалованье было сущим мизером, не окупавшим тяготы службы, да и презрительное отношение белых офицеров  обижало, так что, в рядах росло недовольство, а офицеры, считая бойцов «слегка макаками», не смогли за этим уследить.

Так что, в сентябре, - примерно тогда, когда люди Мванги потерпели поражение при Ньендо, - крупное (более тысячи стволов) подразделение «нубийцев», получив приказ командира, майора Макдональда, выступать в поход «для отражения возможного французского проникновения», отказалось подчиниться. Зная, что полагается в британской армии за бунт. Ибо достало. Был, правда, шанс погасить проблему на корню, выплатив накануне тяжелого перехода хотя бы половину не выдававшегося уже четыре месяца жалованья, но у майора, пытавшегося как-то утихомирить страсти, не было ни приказа платить, ни денег в кассе, - ну и.

Лично майор, правда, уцелел, - у него была репутация «справедливого белого» и его пощадили, так что пару недель спустя он, тощий и обросший, выполз из джунглей к человеческому жилью, - а вот четырех других офицеров бунтовщики закололи штыками, отрезав себе все пути к отступлению. И под командованием четырех унтеров, избранных «эмирами», двинулись в Буганду, надеясь поднять остальные «нубийские» части.

Шли быстро и бодро, впитывая по дороге группы бугандийских «арабов», восторженно встречавших «правоверное войско», а в середине октября, выйдя к северному побережью «большой воды», после короткого штурма захватили сильный форт Луба, став обладателями, кучи боеприпасов, нескольких орудий и «максима». Три офицера-англичанина, взятые в плен, были расстреляны, один по просьбе солдат, перешедших на сторону «нубийцев», помилован и отпущен, а 19 октября, когда к форту подошли брошенные на подавление части колониальных войск, мятежники дали им большое сражение, и хотя, в конце концов, проиграли, взять форт карателям так и не удалось, ни после первого штурма, ни после второго, ни после третьего, зато потери их было очень велики.

Естественно, вся эта совершенно нежданно заварившаяся каша, вынудив генерал-губернатора Беркли, сменившего отозванного Колвилла, срочно перетасовывать войска, сыграла на руку уже почти уничтоженным лоялистам Буганды, дав им возможность уйти поглубже в леса и перевести дух, а у Мванги, как мы помним, ушедшего к немцам, появилось время осмотреться.

Leb wohl, meine Freunde!

В принципе, у него все складывалось нормально, насколько это вообще было возможно в его положении. Немцы, хорошо зная, как Мванга любит Рейх и как уважает кайзера, считали его «своим парнем» и сразу взяли под защиту, - зато англичане и «регенты» крайне встревожились. У них как раз все складывалось, скажем там, не слава Богу. Народ упорно не признавал маленького Дауди Чва законным монархом и не подчинялся указаниям «люкико» (правительства); общественное мнение практически единогласно сходилось в том, что только Мванга был, есть и, пока жив, будет единственным правильным, законным и священным кабакой, просто скрывшимся от козней «злых людей» и «пришельцев», так что его политическое влияние после бегства не стало меньше, а даже выросло и любые его распоряжения люди были готовы выполнять без раздумий. Не говоря уж о том, что его именем действовали более или менее пришедшие в себя партизаны в труднодоступных лесных массивах.

И немцы, все это понимали, как понимали и какой козырь волею случай оказался у них в руках, а понимая, начали игру. Ответ на самое первое письмо из Менго, - дескать, «отдайте беглого преступника», - был по-тевтонски краток: поскольку в объективности английских властей есть основания сомневаться, ни о какой выдаче «политического эмигранта» не может быть и речи, но обо всем остальном, в принципе, поговорить можно. Однако и на просьбу м-ра Колвилла, если уж выдать не хотят, хотя бы увезти беглого кабаку подальше, куда-нибудь на побережье, ответ был отрицательный: Герман Рехенберг, германский консул на Занзибаре,известил Берлин о желательности «держать короля близ границ Буганды в качестве устрашающего англичан привидения», а из Берлина пришло указание напомнить соседям, что право личности на свободу передвижения священно, неприкосновенно и неотъемлемо.

Правда, согласились присматривать за «гостем», чтобы не встречался с кем не надо, потребовав при этом прислать из Менго «хотя бы 10-15 жен Его Высочества, без которых он скучает», а также выплачивать 2400 рупий, «соответствующих его положению», на содержание почетного гостя, поскольку Рейх не намерен нести расходы из-за «плохого английского управления Угандой». Взамен гарантировалось, что  поместят опасного беженца в любое, угодное «нашим английским партнерам» место, и когда м-р Беркли по совету Каггве указал на Мванзу, - большое, всем известное селение почти на побережье, - «Его Высочество»  в Мванзу и переправили. Но не в приморскую, а в поселок, который в Буганде называли Курути, не зная, что племена, живущие за Озером, именуют деревню еще и Мванзой. А что до Буганды от этой Мванзы рукой подать, так об этом немцы как-то не подумали, и на гостей, зачастивших с западного берега, тоже внимания не обращали.

Правда, первый транш рупий, спустя месяц из Буганды перечисленный, кабаке так и не достался, уйдя в бюджет Германской Восточной Африки, и второй тоже прошел мимо, но беды он от этого не видел никакой. Во-первых, потому что ни о каких рупиях так и не узнал, а во-вторых, в Мванзу очень кстати подвезли выручку от продажи товаров, отправленных Мвангой двумя караванами на побережье месяцев за пять до того и очень хорошо разошедшихся. Проблем, короче говоря, не возникало. Немцы строили планы извлечения из ситуации максимального профита, англичане, получив инструкции из Лондона, готовились торговаться и идти на разумные компромиссы, а Мванга, которому хозяева никак не докучали, разве что, выставив вокруг усадьбы посты, - не столько, чтобы не сбежал, сколько порядка ради, - жил в свое удовольствие. Гулял, принимал посетителей, приплывающих с гостинцами, по привычке вел активную переписку, - и тем большим громом с небес прозвучала 29 декабря в Берлине телеграмма консула Рехенберга: «Пять дней назад Мванга король Уганды ушел на английскую территорию и там собрал войско».

Позже, в ходе следствия, выяснилось, что план, - время, путь ухода, группа прикрытия, два парусника, подошедшие к пристани глубокой ночью, - был составлен столь досконально, что сомнений не оставалось: благодушествуя и выпивая с немцами пиво во здравие кайзера, Мванга все время готовился к побегу. По сути, на сей раз просто использовав немцев, от которых хотел только одного: получить на время надежное убежище и переждать. Лавировать, как раньше, он, великий мастер поддавков, больше не хотел. И когда представители «люкико», любезно допущенные немцами к разборке брошенного кабакой архива, один из черновиков пробил  Каггву и м-ра Беркли морозцем: Мванга черным по белому просил о прощении, дружбе и союзе правителя Буньоро, человека, которого боялся и ненавидел, сознавая, что у омукамы есть все основания ненавидеть и презирать его, - а для англичан имя Кабареги уже много лет было головной болью.

Светлая личность

А пока вставший с колен Мванга плывет в каноэ навстречу судьбе, давайте, на время оставив его, коротко поговорим о Буньоро, еще одном осколке древней «Великой Китары». Вернее, если уж  точно, ее былом ядре,  приткнувшемся к восточному берегу другой «великой воды», - озера, названного европейцами «Альберт», на могучего соседа и похожем, и не похожем.

«Королевство Униоро, - отчитывался Жак Кресин, первым посетивший край, - нельзя сравнить с королевством Уганда ни в чем. Ни по объему возделываемой земли, ни по числу жителей, ни по степени политической сплоченности… Ньоро ростом меньше баганда, уступают им в физической силе и в умственных способностях, но равны в ремеслах, а по свирепости в войнах даже опережают. Вместе с тем, в мирное время они доброжелательны, хотя воюют с бугандцами часто».

В общем, и сказать больше нечего. Из века в век Буньоро считалось «гегемоном № 2» Межозерья, традиционно билось с Бугандой на меже за мелкие участки земли, за соленые озерца, за контроль над вовсе уж мелкими «княжествами», ради рабов, - но это была рутина, в общем, даже и такая кровавая, как описана она в дневниках первопроходцев.

И вот этой-то небольшой страной в описываемое время уже более 30 лет правил омукама Кабарега, сын Камураси из Дома Бабиито, потомок неких бачвези - «белых пришельцев», которые, согласно легенде, в незапамятные времена создали Буньоро и ушли. Трон он занял  в ранней юности, в 1869, после тяжелейшей войны с братом Кабигумире, одолев благодаря помощи Мутесы. Удивительно светлокожий, хмурый, - мало кто видел его улыбающимся, - он не был жесток, любил прощать, запретил убивать даже мятежного брата, а когда тот погиб в бою, единственного воина, остававшегося с ним до конца, поблагодарил за верность, одарил ружьем (воистину царский дар!) и взял на службу, доверив отряд отборных войск.

Вообще, следует сказать, был он великодушен, - скажем, бугандийского узурпатора Калему, когда тот окончательно проиграл всё и был уже не нужен, все равно не прогнал, а предоставил политическое убежище, и  вообще,  как писал после первой встречи с омукамой Эмин-паша, «Общее впечатление крайне благоприятное... В отличие от других местных королей, никаких капризов, никакой мании величия. Свободно разговаривает с людьми, шутит. Как говорят, во всем, включая походку и манеру смотреть искоса, подражает Мутесе… Разумный и приличный человек».

Много воевал. Укрепил «королевство», находившееся в непростом положении, подчинил отколовшееся «княжество» Торо, показав недюжиный талант полководца, особенно в «малой войне», отбившись аж от Экватории, и сам Гордон-паша, победитель тайпинов, писал в Каир: «Подобного я не ждал. Мы должны благодарить Бога, что смогли отступить без чрезмерных потерь», а позже помог Экватории, - уже при Эмине, - отбиться от вторжения махдистов.

По примеру Мутесы, которого боготворил, создал постоянную армию, «абарусура», на пике мощи состоявшую из 15 «полков» общей численностью до 3 тысяч человек, что в сочетании с ополчением было силой не меньшей, чем войска Буганды, и будучи не столько политиком (до «отца народа» Мутесы ему было далеко), сколько воином и хорошим человеком, был очень популярен в обществе, - что важно, не только как «священный символ», а как «надежный старший брат».

Но, надо отметить, чего Кабарега, как все подчеркивают, не прощал никогда, так это предательства.   Мог пощадить, но из списка достойных людей вычеркивал, впредь запретив попадаться на глаза, - и когда в 1886-м (как уже писалось) Мванга, пытаясь нарастить авторитет, ни с того, ни с сего атаковал Буньоро, омукама, победив и пинком изгнав баганда, впредь относился к кабаке, «как к грязи», помогая всем, кто доставлял «грязи» неудобства.

Веселая Компания

А между тем, Мванга, как мы знаем, не был подлецом. По молодости лет, по тогда еще не излеченной страсти к гашишу, совершал глупости, даже гнусности, но подонком не был, - просто бесился, пока не перерос. К тому же, после возвращения из эмиграции, он уже не волен был в себе, политику Буганды определяли «бангелеза», курируемые Фредериком Лугардом, а тот, взяв под полный контроль ситуацию в Мвенго, главной своей задачей полагал усмирение Кабареги, без чего подчинить Межозерье не представлялось возможным.

Но Кабарега был не мягкий, слабохарактерный Мванга, за тридцать лет пребывания у руля он повидал всякие виды, бугандийских ошибок не допускал, фракций при дворе не терпел, свое «королевство»   держал в руках очень хорошо, а одолеть абарусура с двумя ротами солдат, пусть даже хорошо обученных и при «максиме», только силами Компании, без поддержки государства, мог разве что м-р Уэллс в одной из своих модных книжек.

Поэтому в британской прессе с подачи ИБАК развернулась кампания по поводу «жестокого и кровожадного тирана из Буньоро, самим фактом своего существования позорящего человечество», а несколько попыток Кабареги, понимавшего, с кем имеет дело, договориться Лугардом были отвергнуты с объяснением (недоумевающим миссионерам): «Его предложения неискренни, если бы он не был настроен враждебно, он стал бы христианином и союзником Компании».

МирЛугарду был не нужен; в мае 1891 войска Буганды двинулись в поход. Официально - против инсургентов из «арабской» партии, которых крышевал Кабарега, однако всем было ясно, кто настоящая цель. В том числе и омукаме, понимавшему, что придется сложно. Не раз битых баганда он совершенно не опасался, а вот аскари и «максимы» оценивал по достоинству, - и когда «проверочное» полевое сражение 7 мая показало ровно то, что только и могло показать, омукама приказал перейти к «малой войне», очень скоро обнулившей все успехи первого этапа интервенции.

К июлю, говоря шахматным языком, наступил цугцванг. Потери баганда росли, - при почти полном отсутствии потерь у ньоро, - желание воевать улетучивалось даже у дворян-бами, природных вояк, а хоть какого-то результата не было, и по планам Лугарда это било наотмашь. Правда, помог случай: предложили свои услуги «нубийцы», - те самые остатки войск Экватории, о которых шла речь в предыдущей главе, - и капитан нанял примерно тысячу опытных ландскнехтов, поставив их гарнизонами на блок-посты в южных районах Буньоро, аж до границы с Бугандой.

А поскольку удача одна не ходит, повезло и еще раз: нашелся некий Касагама, наследник «княжества» Торо, подчиненного Кабарегой, и капитан «оказал ему законную помощь» в возвращении, вслед за тем построив Форт-Джордж, за стенами которого счастливый «принц», вернувший отчий трон, и укрылся, в благодарность подписав договор о протекторате, полностью отдававший Торо, а также соленое озеро Камза, один из главных источников пополнения бюджета Буньоро, в собственность Компании.

Это, безусловно, был успех, но с дальним прицелом: Лугард точно рассудил, что признать такие потери Кабарега не сможет, а значит, будет вынужден все-таки дать генеральное сражение, которого так упорно избегал. Не учтя лишь того, что Кабарега, блестящий полководец, умел видеть берега и не хуже английского оппонента понимал, что большое сражение станет для него роковым.

В конце концов, абарусура, разумеется, начали наступление и захватили несколько блок-постов, однако после первой же серьезной неудачи омукама запретил им брать реванш и вновь перешел к тактике мелких, очень болезненный укусов, в марте 1892 предложив «белому, но не Мванге» (расклад он понимал прекрасно) «мир сильных» на более чем выгодных Компании условиях. На что Лугард ответил отказом: он хотел всё или ничего, а прогнуть Кабарегу до нужной кондиции было немыслимо.

Всегда готов!

Однако многие люди, знавшие ситуацию изнутри, оценивали ее совсем иначе. «Кабарега, - писал в Times Рон Эйши, очень уважаемый миссионер, - по всем сведениям, обычный, если не лучший представитель могущественных африканских вождей. Естественно, ему не нравятся воинственные европейцы, которые приносят в его страну огонь и резню в ответ на его серьезные намерения заключить мир», а при всем том, что почтенный пастор писал от сердца, лоббировали эту и подобные ей статьи люди, куда более серьезные, крайне недовольные деятельностью Компании, зависшей на краю банкротства.

От них отмахнуться никак не получалось, Лугарду пришлось сделать, по его словам, «попытку заключить дженльменский мир». В начале 1892 года он (естественно, от имени Мванги) прислал в Буньоро «посольство доброй воли», выставив, однако, требования на грани провокации: «в обмен на прекращение войны и дружбу - восемьдесят слоновьих бивней, шестьсот мотыг, пятьсот мешков соли, а кроме того, если уж подчиняться Компании не хочет, присяга га верность кабаке».

Комбинация была шита белыми нитками. О том, что Мванга фактически пленник протестантов, а значит, и Лугарда, в Буньоро прекрасно знали, так что ответ был предсказуем: «Если сын мой Мванга и белый человек хотят войны - мы готовы!». Следующие попытки шантажа кончились примерно тем же. «Мне не о чем говорить с Мвангой. Он в неволе, я на свободе. Если он хочет моей дружбы, пусть придет сам. Если белый человек хочет моей дружбы, пусть придет сам. Но Мванге не позволят прийти, и белый не придет. Он недруг. Он хочет не дружбы, а только нашей земли».

В конце концов, после того, как дезертирство из армии баганда стало массовым настолько, что она поредела вдвое, война затихла сама собой, без официального финиша (как, впрочем, и началась без официального старта), и капитану, отозванному в связи с ее ликвидацией Компании, так и не пришлось  решить «буньорский вопрос». Много позже, уже достигнув максимальных вершин, какие только мог в то время покорить подданный Вдовы его происхождения, даже выше, ибо стал 1 бароном Лугард, определит это, как «самое неудачное предприятие в моей жизни», оговорив, впрочем, что «успех пришел бы в течение года, этому помешал только крах Компании».

Возможно, так. Но, скорее всего, все же не так. Ибо и после Лугарда, когда Межозерье стало «имперским проектом», а Буганда перешла под прямое управление Лондона, сломить Кабарегу не удавалось целых шесть лет. Правда, первый губернатор, Джордж Портал, «враждебным» омукамой особо не интересовался, - он, в основном, наводил порядок в самой Буганде, где то и дело вспыхивали мятежи, - и это пошло на пользу Кабареге: поскольку «нубийцы» покинули блок-посты на границе с Торо, их заняли гарнизоны абарусура, а вслед за тем пал и Форт-Джордж, после чего территориальная целостность Буньоро была восстановлена.

Однако следствием таких действий не могло стать что-то иное, кроме новой большой войны, и Кабарега, понимая, что ее не избежать, всеми способами закупал огнестрельное оружие, - в первую очередь, на немецкой стороне, хотя, конечно, официальные власти, в соответствии с условиями Гельголандского договора, об этом упорно ничего не знали. Зато британские власти знали прекрасно, так что на смену м-ру Порталу, чиновнику сугубо гражданскому, в 1893-м прибыл полковник Генри Колвилл, сразу по приезде заявивший Каггве и «люкико», что главная его цель – покончить с Кабарегой, а следовательно, им «следовало бы» объявить войну Буньоро.

В устах главного белого, да еще и в мундире, «следовало бы» звучало как «Приступить к исполнению!». Слабые попытки представителей Британского общества защиты аборигенов, пытавшихся объяснить новой метле, что омукама в своих действиях прав и с ним вполне можно договориться, наткнулись на полное непонимание; равным образом, полковник выслушал, но не услышал нескольких белых, побывавших в плену у ньоро и доказывавших, что «Кабарега – человек большой души, ничего против англичан не имеющий». У него были иные инструкции.

4 декабря война была объявлена, на следующий день губернатор, уже от своего имени, то есть, от имени Вдовы, послал омукаме ультиматум: «Мы долго терпели ваше непослушание, давая вам время определиться. Вы не пожелали. Пришло время тотальной интервенции. Или сдавайтесь, или ждите давно заслуженной кары», а 15 декабря армия Буганды, - почти 15000 бойцов, - при поддержке 600 великолепно вооруженных «нубийцев»  во главе с английскими офицерами, имея при себе 11 орудий и 9 пулеметов, перешла границу Буньоро.

Война за свободу

Верил ли Кабарега в возможность победы? Вряд ли. Но в возможность нанести врагу урон выше допустимого, чтобы деморализовать хотя бы баганда, основное «мясо» армии вторжения, верил. В конце концов, раньше такое не раз получалось. Поэтому срочно вызванные из Торо подразделения абарусура заняли позиции в нескольких милях от границы и приготовились к бою, который 25 декабря и проиграли, не выдержав атаки «нубийцев» и пулеметного огня, дав, тем не менее, омукаме время собрать ополчение.

Этого, однако, британские штабисты, планировавшие кампанию, не опасались. Боялись они только «малой войны», поэтому, продвигаясь, жгли на своем пути все, размещая женщин и детей во временных лагерях и тем самым вынуждая мужчин требовать от Кабареги решительного боя, которого он не хотел давать, но был вынужден, - и это сражение, оставшееся в памяти ньоро, как «экьябали-хунгираха» (тупик), естественно, было проиграно. Как и попытка реванша в начале февраля, когда омукама лично повел гвардию в рукопашную, собственными руками заколов трех «нубийцев».

Оставалось только отступать, и Кабарега ушел за Нил, в «белое пятно». Все селения были оккупированы, «война завершена». По крайней мере, так заявил Колвилл, после чего убыл в Менго, оставив в завоеванной стране оккупационные гарнизоны на блок-постах, рассекших ее на несколько частей, и приказав баганда распускать заложников по домам. Официально было объявлено (а позже, как положено, закреплено юридически) о передаче Буганде «компенсации» - около четверти территории Буньоро, примыкающей к ее границам.

Несколько дней спустя «матако», - бугандийский военный комендант «покоренных территорий» послал Кабареге письмо, требуя капитуляции и обещая «милостивое отношение». Ответ был, мягко говоря, ироничен. А вслед затем, в середине марта, возникнув невесть откуда воины омукамы играючи разбили три крупных отряда баганда, без «нубийцев» оказавшихся мало на что способными, после чего уничтожили большую часть блок-постов.

Колвиллу пришлось срочно готовить новую экспедицию, однако «вторая война», растянувшаяся на весь апрель, по сути, не кончилась ничем: притом, что Рувума, ставка Кабареги, пала, омукама распустив ополчение и оставшись лишь с абарусура, укрепленными за счет добровольцев, умело маневрируя, фактически свел на нет все успехи как бы победителя, вновь став хозяином почти всей территории Буньоро, включая «аннексированную». Посылаемые на подавление отряды бежали.

Лишь в ноябре, в ходе «третьей войны», ударив с трех сторон всеми силами Буганды и подошедших из Кении подкреплений, Колвиллу удалось вновь загнать омукаму в «экьябали-хунгираха» и даже взять штурмом его лагерь, но Кабарега сумел вырваться из кольца, потеряв, правда, свои «королевские» регалии, - лук, корону и тамтам, - а также трон. По традиции, это означало, что уж теперь-то война кончилась (омукама без этих священных символов уже был не совсем омукамой), однако всей логике вопреки ньоро по-прежнему считали своим повелителем только Кабарегу, а на его сына Китахимбву, назначенного в омукамы англичанами (притом, что согласия он не давал), смотрели, как на пустое место.

Официально «побежденное», Буньоро по-прежнему высасывало ресурсы, расходы превышали доходы от владения Угандой, в Лондоне нервничали, так что, после поражения в четвертой подряд, «февральской» войне 1895, Колвилла отозвали, прислав нового губернатора, - того самого Беркли, о котором мы уже поминали. Однако попытки Кабареги все-таки решить дело миром, - теперь он был согласен на самые широкие уступки, вплоть до подчинения напрямую Вдове, - англичане отклонили: теперь вопросом принципа для них был сам омукама, осмелившийся победить.

Война чести

По большому счету, все было предсказуемо, но для Кабареги сопротивление тоже стало делом принципа, и что интересно, не только для него. Сам он, даже с остатками абарусура, не выстоял бы и месяца, - но драться, несмотря на явную очевидность итога и все страдания, по-прежнему хотело большинство ньора. Воины гибли, на смену им шли новые добровольцы, власть оккупантов была прочна разве что в населенных пунктах, да и то лишь располагавшихся на открытой местности.

Нечто вроде коренного перелома наметилось только в июне 1895, по итогам «пятой войны», когда после большого сражения в плен попала Ньямутахингурва, мать омукамы, и его младший сын Духама. Хотя рядовые бойцы не дезертировали и новые добровольцы приходили ежедневно, начали сдаваться в плен англичанам те, кому было что терять – командиры отрядов, в том числе, и самые доверенные. Они выходили из лесов и, как было обещано в специальной прокламации, получали полную амнистию с восстановлением в правах. Однако на огромную, - 6000 фунтов, состояние и для британского буржуа! – награду, хотя знающие схроны Кабареги среди них были, не польстился никто, ни аристократы, ни «чернь», и Буньоро продолжало оставаться «черной финансовой дырой».

В Лондоне о крохотном Буньоро уже не могли говорить спокойно: 1 декабря министр по делам колоний откровенно сообщил корреспонденту Times, что: «Король Уньоро – вот главная трудность… Даже его исчезновение не решит ничего, нам нужен или труп, или пленник, только тогда буньорская проблема будет снята... Я готов немедленно послать министерского чиновника для переговоров, но Кабарега поклялся, что никогда больше по своей воле не посмотрит в лицо белому человеку, хотя я готов предложить ему весьма приемлемые условия».

На самом деле, министр лукавил. Кабарега готов был говорить с белыми, он раз за разом передавал согласие на переговоры, однако «приемлемые условия», - подчинение не генерал-губернатору напрямую, а комиссару Буганды, то есть, кабаке, означающие полную утрату даже минимальной автономии, - для него были неприемлемы. От этого он отказался даже в страшном ноябре 1895, когда положение его было гораздо хуже, и не намерен был соглашаться теперь, тем паче, что воины, когда он, всем традициям вопреки, спросил их мнения, абсолютным большинством, - 987 из 1013, - потребовали продолжать борьбу, даже если она безнадежна.

И борьба продолжалась. Даже после того, как Лондон 3 июля 1896 объявил все еще непокоренную Буньоро частью «протектората Уганда», тем самым переведя Кабарегу и его людей в статус «мятежников» со всеми из этого проистекающими юридическими последствиями. Продолжалась на всех уровнях. И на дворцовом: Китахимбва, «король» по версии англичан, не имея возможности даже отказаться от престола (подписи вместо него ставил секретарь-баганда) притворялся глухонемым, тем самым превращая ситуацию в окончательный фарс. И на «низовом»: когда Кабарега осенью того же года велел уничтожить весь урожай на севере Буньоро, чтобы оставить врагов без фуража и продовольствия, приказ был выполнен беспрекословно. Хотя все понимали, что голодную зиму переживут далеко не все.

А зима и вправду оказалась тяжелой, и весна не легче, и лето тоже. Стычки, конечно, продолжались, но без сколько-то серьезного результата, в связи с чем, даже железобетонный моральный дух людей омукамы начал давать трещины, - но судьба любит упорных, и вторая половина 1897 оборвала «черную полосу». Мятеж «нубийцев», о котором мы говорили в предыдущей главе, сильно осложнив жизнь властям протектората, дал Кабареге возможность перевести дух.

Более тысячи профи «нового строя», с «максимом», который они знали, как применять, да еще и правоверные, - то есть, готовое ядро для объединения местных «арабов», всегда готовых восстать против «люкико» Каггвы, - были не тем, чем следовало пренебрегать. Погасить костерок в зародыше считалось задачей первостепенной важности, и основная часть оккупационных войск ушла в Буганду, - под форт Луба, который белые так и не смогли взять, и в саз Будду, около столицы, где тоже начался мятеж «нубийских» частей.

А затем, поскольку бунтовщики, обрастая людьми, стали реально опасны для Менго (и только что основанной Кампалы), туда пришлось перебросить и часть войск, осаждавших Луба. Чем, естественно, воспользовались осажденные. В одну из ночей середины января 1898 они на нескольких каноэ эвакуировались из форта, «сидение» в котором уже было бессмысленно, и, высадившись на берег, разделились. Шестьсот бойцов двинулись на соединение с мятежными собратьями в Буганде, а четыреста с «максимом» предпочли примкнуть к Кабареге, резко и очень значительно укрепив силы омукамы.

Правда, восстание в Будду вскоре, хотя и с максимальным напряжением, было подавлено, а его вожаки и большинство активистов повешены, однако в итоге, поскольку на восстановление сил властям протектората требовалось время, омукама получил возможность перегруппироваться и очень серьезно улучшить свое весьма незавидное положение. А в довершение удач, в конце января в его лагере появился еще и Мванга.

Война мертвецов

Чужая душа потемки, но можно понять, до чего довели Мвангу, если он, такой осторожный, бежав от немцев, где жил в полной безопасности и комфорте, направился в лагерь человека, которому сделал много зла и который публично называл его «грязью». Он, правда, как мы знаем, писал Кабареге, но ответа не получил, да письмо, как выяснилось, и не дошло до адресата, так что явление его оказалось классическим «сюрпрайз», только без намека на комичность, и не на шутку удивленный омукама, предательства не прощавший никогда, оказался перед нелегким выбором: прогнать или простить.

Сцена, как описывает ее очевидец, разыгралась классически шекспировская: выслушав экс-кабаку, Кабарега «взял гостя за уши и несколько долгих мгновений смотрел ему в глаза, проверяя, не отведет ли взгляд», а когда Мванга взгляда не отвел, обнял его и сказал: «Верю. Присядь и поешь, сынок». При этом, - сей любопытный момент поминают все исследователи, от Льюиса и Кивануки до Пегушева и Балезина, - один из «ясновидцев» Кабареги в этот момент, впав в транс, сделал пророчество: «Вас ждет слава, но вы не победите. И не будете убиты. Судьба ваша будет одинакова, но умрете вы не в один день», но, думаю, особого внимания на это лидеры не обратили. Мистика мистикой, но у них было, о чем думать, а главное, было что делать.

Явление «настоящего кабаки», которого  Буганду ждала, взметнуло страну на дыбы. С точки зрения «люкико» и генерал-губернатора, Мванга, конечно, был «мятежником» и «государственным преступником», но широкие народные массы полагали иначе, на все разъяснения отвечая вопросом: «Но как мог кабака восстать против самого себя?», а когда им говорили, что кабака смещен, удивлялись еще больше: «Но почему тогда не собрали людей, не обвинили открыто, не дали слово?», и в рамках законов Буганды чиновникам крыть было нечем, так что, по свидетельству одного из колониальных клерков, «Теперь, когда Мванга с ним, весь народ по обе стороны границы настроен враждебно, все – сторонники Кабареги».

Очень скоро на зов кабаки пришли люди, не менее двух, а то и более того, тысяч, - и это были только самые отчаянные. В целом же, шли шатания даже в армии, на которую Каггва не жалел денег; стойкость духа в полной мере сохранили только самые фанатичные протестанты. Зато католики шли валом, и родноверы, которых начали крестить насильно, тоже шли, а когда по стране пошел слух, - скорее всего, пущенный из лагеря повстанцев, - что Мванга читает Коран и подумывает о переходе в ислам, в его лагерь пошли и мусульмане, которым вообще жилось при новых порядках хуже некуда.

Англичане, конечно, старались что-то предпринимать, объявив амнистию всем, кто сложит оружие, — но в большинстве баганда все же стояли за кабаку, - а сам Мванга в «прелестных» письмах доказывал, что война, которую он ведет, идет вовсе не из-за религии, объясняя: «Я видел, что катикиро подчиняется не мне, а европейцам. И это мой катикиро? А не катикиро ли европейцев? Вот почему я ушел из своей страны», и гарантируя: «У нас нет недобрых чувств к религии как к таковой. Любому, будь то католик, или протестант, или мусульманин, даже верящему в духов, мы дадим полную свободу исповедания. Наш спор, таким образом, следует понимать как спор с чужаками, навязывающими нам свою волю».

При этом, судя по письмам, он не снимал с себя вины за случившееся: «Я был слаб, таким уж я родился. Но я сын Мутесы. Посылаю тебе, дорогой мой Какунгула, книгу, ее написал белый кабака, которого звали Цезарем. Мне до него далеко, но я хочу хотя бы умереть, как он. Мой погребальный костер — моя страна». В итоге, хотя верхушку бами, служившую англичанам сознательно, с прицелом на будущее, сагитировать так и не получилось, объединенные силы баганда и ньоро вскоре насчитывали уже шесть тысяч человек, а их операции охватили две трети территории протектората, нанеся правительственным войскам несколько очень болезненных ударов. Вплоть до захвата нескольких фортов, не говоря уж о полном контроле над коммуникациями.

Тем не менее, силы были несопоставимы, а после прибытия в Уганду колониальных частей из Индии, тем более, а когда летом 1898, купившись на обещания амнистии и премий, от союзников откололись «нубийцы», - 400 опытных солдат с «ремингтонами» и «максимом», ситуация стала  вовсе скверной. Буньоро дымилось, возникли сложности с продовольствием, начались болезни, однако Кабарега держался стойко и люди, глядя на него, брали пример.

Зато Мванга, в течение всего периода боевых действий державшийся вполне достойно, пав духом, новь начал писать письма, теперь в Мвенго, жалуясь «Мы терпим ужасные бедствия. У нас нет больше сил», спрашивая «Что со мною будет, если я вернусь: базунгу убьют меня или простят?» и умоляя «Ответь мне поскорее». Ответил лично Каггва, сообщив, что переговорил с белыми и те велели передать, что убивать ни Мвангу, ни Кабарегу не будут, но «в любом случае сошлют на Занзибар или куда-нибудь дальше».

Узнав о таком решении, Кабарега заявил, что раз так, то, несмотря на недуг (у него болели глаза) будет сражаться, но не осудит Мвангу, если он уйдет, однако кабака, казалось,  сломленный, внезапно сказал, что, хотя очень боится, но намерен разделить судьбу союзника. Весной 1899 года они с остатками воинства скрывались у народа ланги севернее озера Кьога, - и 9 апреля, близ деревушки Кангаи,  по наводке какого-то ланги  были выслежены, а после тяжелого боя  взяты в плен сикхами подполковника Эватта. Как и предсказал за полтора года до того пророк, судьба их была одинакова: они проиграли, но не погибли в бою…

Возвращение королей

Что дальше? Дальше все очень обыкновенно. Согласно отчету Эббота, Мванга отстреливался до последнего патрона, а потом поднял руки вверх, Кабарега же, расстреляв боезапас, дрался прикладом, затем ножом, и схватить его смогли только тогда, когда он упал из-за потери крови. Пленнику оказали помощь, отвезли в Кампалу; в конце апреля, на суде, приговорившем обоих к бессрочной высылке из родных мест, омукама, как вспоминает судебный клерк, вел себя «удивительной гордо и достойно, своими ответами заставляя нас отводить глаза, и время от времени прикосновением ладони к плечу успокаивал горько плачущего Мвангу».

Затем обоих увезли на далекие Сейшелы, где они и жили, в Маэ, формально «под стражей», но не слишком стесненные условиями, потому что куда бежать с крохотного островка? Буньоро же, за годы войны выжженное и потерявшее три четверти населения, наказали, в пример всем, дабы не дерзали, от всей души. Страну лишили даже призрачной автономии, в отличие от Буганды, Торо и Нкоре-Анколе, она, в бесправном статусе «завоеванного королевства» стала дистриктом Северной провинции протектората, а формальным омукамой, не простив Китахимбве попытки бегства во «внутреннию монголию», его младшего брата, Духагу II, выросшего в плену и очень послушного. Просто для красоты, чтобы народ не слишком волновался.

Но «туземными вождями», - представителями региональной администрации, - назначали только дрессированных, идеально вымуштрованных баганда, правда, только до 1908, когда ненависть ньоро к такому положению чуть не вылилась в массовое кровопролитие и белые сочли за благо не пережимать. Однако ни Мванга, умерший в 1903-м в возрасте около 37 лет, ни Кабарега, живой и здоровый, даром что на двадцать лет старше, ко всему этому не имели никакого отношения. Хотя…

Почему умер Мванга, непонятно. Еще вполне молодой, достаточно крепкий, он на приятных островах быстро пришел в себя, много гулял, много писал (правда, в стол, ибо сидел без права переписки), освоил велосипед и подаренный ему от имени кайзера, с позволения англичан, мотоцикл Hildebrand & Wolfmuller, - а потом остановилось сердце. Говорят, перед смертью принял православие. Так это или нет, неведомо,  известно только то, что несколько недель до смерти он общался с неким отцом Даниилом, русским священником, проездом из Индии в Европу  ждавшим оказии в Маэ, а после смерти Мванги у него нашли иконку с образом Иова.

Но, как бы то ни было, многие баганда не верили в его смерть и отказывали в подчинении Дауди Чва, которого по-прежнему именовали «кьебамбе», как и ньоро Духаму. Налоги собирать в такой ситуации было немыслимо сложно, народная ненависть напрягала, и когда «настоящего кабаки» не стало, регенты, получив письма из архива покойного, уговорили англичан вернуть тело в Буганду, где он и был захоронен 3 августа 1910, после чего народ, наконец, признал Дауди Чва кабакой. Так что, в какой-то степени свою войну Мванга выиграл.

Кабарега же, пережив его на 20 лет, в 1923-м, когда стукнуло семьдесят, перешел на «вольное поселение», став свободным человеком, и попросил позволить ему умереть на родине, что (вот ведь же!) вызвало оживленные дебаты не где-нибудь, а в парламенте Великобритании. Казалось бы, в чем проблема? – а тем не менее, рвали глотки. В конце концов, однако позволили, старик с родней, разделявшей его изгнание, тронулся в путь и уже почти достиг Буньоро, когда в ночь на 6 апреля 1923 года, за переход до родных земель, скончался в отеле городка Джинджа, в Буганде. Тоже, в общем, посмертно победив.

Ибо вскоре после того, - старый воин уже около года покоился в родной земле, куда его доставили уже в гробу, - на освободившийся пост формального омукамы, дав даже некоторые полномочия, англичане назначили не кого-то из многих ручных претендентов, а Тито Виньи, сына Кабареги, разделившего с отцом всю тяжесть изгнания. Того самого, которого сам Кабарега хотел видеть своим наследником, чем народ ньоро был очень рад.

И на том, наверное, рассказ о протекторате Уганда, почти 70 лет считавшемся, да и бывшем «идеальной колонией» или даже (по Полу Уилксу) «лабораторией гармоничного сосуществования рас, где отсталое общество воспринимало цивилизацию от высокоразвитого», можно было бы завершить, но – нельзя. Ибо остается еще один персонаж, не проследив судьбу которого до логического финала, нельзя делать выводы, и да, я говорю об Аполо Каггве. О сэре Аполо Каггве, который, однажды избрав свой путь, шел по нему, никогда и ни в чем не сомневаясь.

Новые бугандийские

Для начала нарвем лавры и увенчаем. Яркий был человечище. Матерый. С этим не поспоришь. Ладно, политик, продержавшийся на мостике 30 лет и ни разу не промахнувшийся. Такое бывает. Так ведь еще и интеллектуал, первый писатель Уганды, первый ее историк, первый просветитель, первый журналист и первый редактор. Как совершенно честно, без тени лести писали о нем еще при жизни, «Сэр Аполо Каггва является выдающимся лидером не только в делах религиозных, но также в светской и политической жизни. Он мудрый и преданный проводник всего, что ведет к прогрессу... В последние годы он приобрел печатный станок... С этого станка разошлись написанные сэром Аполо Каггвой на основе полученной им от властей информации или составленные под его руководством брошюры о разведении хлопка, культивации каучука, лечении болезней скота и пр.».

И все это без отрыва от основной деятельности. А если кто читал отличную книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами», тот, наверное, помнит, что сэр Аполо активно (и вовсе не только, как администратор!) помогал великому Дэвиду Брюсу победить сонную болезнь. Первые часы в Уганде, первый кирпичный дом, первый велосипед и первый автомобиль, первое чаепитие за столом, а не на циновке, активная работа на «ундервуде» еще до начала ХIХ века, «строжайшая отчетность в судебных и государственных делах, безупречная воспитанность».

Согласитесь, удивительно. А если учесть, что сэр Фредерик 1-й барон Лугард до конца жизни считал «честью для себя» дружбу с сэром Аполо… А если учесть, что в Лондоне его воспитанностью и начитанностью восхитились все, от архиепископа Кентерберийского и премьер-министра Солсбери до самого короля… А если добавить к этому, что поездку на коронацию сэр Аполло использовал для призыва к специалистов «приехать и цивилизовать Уганду», итогом чего стали первые больницы, школы и колледж… А если напомнить, что все это делал человек, родившийся в хижине, в юности охотившийся с копьем на бегемота и научившийся читать только в 30 лет, - полагаю, на том можно и завершить. Кто хочет больше, найдет сам, а мы посмотрим   на персону в ином ракурсе.

То ли в 1920-м, то ли чуть позже, задумав писать мемуары, казавшийся уже вечным катикиро Буганды и «глава туземной администрации протектората», в первых же строках будущей книги написал: «Без преувеличения скажу, что я был главным действующим лицом в приглашении англичан и установлении британской администрации в нашей стране, в итоге утратившей независимость и ставшей протекторатом. На высоких постах катикиро, главного регента и главного советника кабаки все мои действия были направлены на укрепление власти англичан, на повышение доходов, идущих от нас в бюджет метрополии, на создание англичанам самого комфортного климата для ведения в нашей стране торговых и прочих дел.

Сейчас, незадолго до встречи с Господом, я по-прежнему убежден, что прав. Бесспорно, не все англичане были порядочные, но ведь и не все баганда порядочные, и я благодарю Господа, что он не отдал нас во власть немцам,  которые, несмотря на белую кожу и происхождение из цивилизованной Европы, настолько не похожи на людей, вроде англичан и нас, баганда, что иногда я сомневаюсь, а вполне ли они вообще люди, и должен сказать, д-р Джонсон разделял мои сомнения...

Если же кто-то спросит, в чем вижу я свою заслугу, отвечу без труда, с полной уверенностью: именно я был тем человеком, который придумал и отстоял перед англичанами, хотя они и испытывали сомнения, великий Акт 1900 года, благодаря которому, и я в этом твердо уверен, Уганда, если не через 20 лет, то через 30 или 40 наверняка на равных войдет в единую семью европейских наций».

И вот теперь – об Акте. Акт, известный также как «Соглашение о преобразовании Буганды», сыграл, без преувеличения революционную роль в развитии страны, настолько революционную, что в Лондоне, действительно, далеко не сразу согласились его утвердить, и только воловье упорство сэра Аполо смогло пробить стенку. Формально документ являлся всего лишь «штатным расписанием», схемой руководства страной с опорой на местную знать ради сохранения порядка и максимального наполнения бюджета, - но таких актов с разными султанами, шейхами и вождями белые в Африке заключали десятки и сотни, а «проект Каггвы» представлял собой нечто совершенно новое.

Эта новелла, где согласовывалось очень многое, в первую очередь, ломала традиционную систему владения главным богатством страны – землей, а следовательно, и основы существования общества. Веками считалось, что вся земля – общая. Формально ею владел кабака, но как агент Неба, не имея права распоряжаться, реально же угодья находились в общем пользовании, без права продавать, покупать и отчуждать. Крестьяне-бакопи и их старейшины-батака сами решали, как верстать землю на едоков, как распределять урожай, куда девать, после выплаты налогов, излишки – и так далее, - а из собранных налогов кабаки платили жалованье «бами», служилой аристократии, которую белые, слегка ошибочно, но близко к смыслу, называли «дворянством».

И вот суть реформы, задуманной сэром Аполло и пробитой им в Лондоне, заключалась в том, чтобы сделать возможным то, что не стало возможным ни в одной из других колоний Британии в Африке - Одно из требований Каггвы и его окружения касалось земли, и катикиро сумел  добиться совершенно беспрецедентного в английских колониях разрешения  признать индивидуальную частную собственности на землю, с правом передавать участки по наследству, продавать и покупать.

Шлях до Єуропи

Схема была проста и гениальна. Указывая, что «Конечно, земельные владения — прерогатива королевы... Но наша страна, Вы не должны об этом забывать, сэр, является уникальной в Центральной Африке, и Вы сами это подтвердили...», Каггва постепенно провел мысль о том, что из общего земельного фонда следует изъять примерно десятую часть, передав их «лицам, засвидетельствовавшим свою искреннюю верность Великобритании, чтобы им был в любом случае гарантирован достаток». Понимая это как необходимость раздачи слонов за соучастие в установлении протектората, англичане не особо возражали, и Каггва с ближайшими соратниками получили по 16 квадратных миль плюс бонусы, а обитатели этих земель теперь стали арендаторами, имея, впрочем, право уйти, но уходить им было некуда.

В целом, «тысяча вождей», - практически вся служилая знать, - получила участки по десять миль, то есть, те самые 10%, о которых шла речь, после чего, в рамках второго этапа, вся оставшаяся земля была распределена поровну, по 2 квадратных мили на мужчину. Однако за вступление в права (ни в коем случае не за сам участок!) следовало либо заплатить денежный налог, либо взять кредит на три года. Причем при невозвращении кредита в срок землю продавалась на аукционе.

При этом,   что очень важно, обладание участком в десять и более квадратных миль автоматически давало владельцу статус батака, то есть, уже не только чиновника, но и «родового старейшины», к роду, правда, не имевшего отношения, зато имевшего все политические права. Настоящие батака, представлявшие ранее на Больших Советах крестьянские общества, превращались всего лишь в хранителей могил предков, а что до крестьян, то они естественным образом за год-два-три переходили в категорию батраков.

«Многие, в том числе и близкие по духу люди, - пишет сэр Аполо, - обращали мое внимание на то, что такие преобразования непривычны, но главное, несправедливы, потому что очень большая часть баганда, не сумев разумно распорядиться участками или не выплатив долг, обнищает. Не отрицая, что такое возможно, а позже их правота и подтвердилась, я терпеливо разъяснял свою позицию, заключавшуюся в том, что общая земля – это ничья земля, она из года в год дает привычный урожай и крестьяне не заинтересованы в производстве большего. А между тем, для того, чтобы сравняться с англичанами в образовании, умении управлять и строить фабрики, нам необходимы были богатые люди, лично заинтересованные в развитии хозяйства страны, потому что таким образом они, получая больше прибыли, полученную прибыль вкладывали бы в то, что приносит еще большую прибыль.

Разумеется, я имел в виду фабрики и заводы, особо указывая, что для них понадобятся рабочие руки, которые неоткуда взять, потому что рабство отменено, как явление постыдное, и значит, разорение кроме определенной часть крестьян, не проявивших достаточно смекалки, чтобы сохранить и приумножить состояние, пойдет стране во благо. А поскольку при таком быстром, как я надеялся, росте богатства нужны будут умелые торговцы, которых у нас нет, мы, как известно, пригласили негоциантов из Индии, которых уже сейчас можно видеть на каждом шагу.

Не стану скрывать, до столь мудрых выводов я дошел не сам, мне очень помогли книги из любезно составленного д-ром Джонстоном списка наиболее прославленных мыслителей Европы, которые я изучил очень внимательно. И мои доводы, как правило, воздействовали на умы собеседников должным образом, а позже в этом начинании мы нашли самую доброжелательную поддержку англичан. Что же касается печальной судьбы тех, кто разорится, а возможно, и погибнет, то ради высшей цели, вхождения Уганды в семью европейских народов, к нашему общему сожалению, необходимо было пожертвовать».

По сему и действовали. Разумеется, первая радость бакопи, получивших землю, сменилась испугом, а потом и негодованием, когда вдруг оказалось, что свои участки куда-то делись, разумеется, батака, привыкшие к достатку и почету, а тут внезапно рухнувшие почти на самое социальное дно, протестовали, требуя перераспределения земель с учетом их интересов, - но…

Но в особо острые моменты Каггва производил косметический ахтунг, изымая излишки у «лиц, допускавших злоупотребления при покупке», некоторых отдавал под суд и сажал, страсти охладевали, и, пишет тот же Уилкс, «накануне войны белые, как в Уганде, так и в Великобритании воспринимали так называемую «тысячу семей», владеющих солидными действующими капиталами и насквозь пропитавшихся европейскими взглядами на жизнь, как англичан из высшего круга, случайно родившихся черными. Ярким подтверждением чему был молодой кабака Мутеса II, известный также, как «король Фредди», значительно больше англичанин, нежели многие уроженцы Кента».

Таким образом, план, запущенный покойным к тому времени сэром Аполо вполне оправдал себя, и посевы дали ростки. Правда, много позже, уже при независимости, все запущенные бумеранги вернулись, щелкнув и по «тысяче семей», и по индийцам, и по баганда в целом, и по всем прочим народам бывшего протектората, - но это уже тема иного рассказа. 

Красное и черное

 "Бремя белого человека", официальная доктрина, обосновывавшая право европейцев на колонии, сбоев, как правило, не давала. Подтянуть "голых и диких язычников, живущих в разврате и жестокости" до своего уровня, взяв плату всякими вкусняшками, считалось вполне нормальным.

А вот как быть, если вдруг - и не язычники, а добрые, набожные христиане?.. и не голые, а в брюках и сюртуках, причем сидящих вполне естественно?.. и не дикие, а грамотные, прекрасно говорящие на трех языках, да еще и считающие себя "почти белыми"?.. и вовсе не жестокие?

Согласитесь, сложно.

И эту сложнейшую задачу пришлось решать в Юго-Западной Африке немцам.

Впрочем, не будем забегать вперед...

Дети Юга

В свое время, когда ЮАР был еще не той ЮАР, что сейчас, но уже к тому шло, в связи с чем, белым приходилось как-то обосновывать свои претензии на стоять у руля, одним из главных аргументов в спорах с «черными» идеологами было: «Не мы тут понаехавшие, а вы; мы, в отличие от вас, коренные». И это была чистая правда: ни коса, ни зулу, ни ндебеле, - короче говоря, никто из банту, которых нынче на Юге Африки подавляющее большинство, - аборигеном не был: все они пришли, когда буры уже были тамошними, незадолго до британцев. Однако сказать , что буры явились на пустое место, тоже нельзя: бескрайний вельд к их приходу давно уже был населен «койсанами» - племенами койкоин, позже известными, как готтентоты (самоназвание «нама» или «красные люди», поскольку цвет кожи у них, в самом деле, красноватый), тоже пришедшими издалека, но в стародавние времена, и потеснившими аборигенов – народ сан (они же бушмены). И вот к ним-то в середине 17 века как раз явились переселенцы из Голландии, позже названные бурами, но сами себя именовавшие и поныне именующие африкаанерами, то есть просто «африканцами».

Как складывались отношения? А по-всякому. Бушменов, прочно сидевших в палеолите, пришельцы за людей не считали вовсе, отстреливая, как диких зверей, травящих посевы и губящих скот, а с койкойн, промышлявшими скотоводством и обладавшими кое-какими навыками работы с металлами, а понемногу уже и обрабатывавшими землю, попытались установить отношения по схеме, предписанной Ветхим Заветом: мы хозяева, вы рабы. Но получалось не всегда: койкоин были очень храбры, свободолюбивы, в рабстве, подобно индейцам, не выживали, а если дрались, то дрались до конца. В итоге, за полтора века войн и стычек некоторые «красные племена», - кочоква, горингайиква, гайноква, хесеква, кора, - жившие в районе Капштадта, а потому совсем лишние, исчезли с лица земли, прочие же, поставив себя, как-то нашли общий язык с белыми соседями. О слиянии, естественно, речи не было, - буры были принципиальными расистами, - но сосуществование наладилось: койкоин охотно принимали христианство, выучили голландский, ставший у них вторым родным, а то и единственным, исконным именам предпочитали европейские, и что интересно, охотно отдавали дочерей бурам в наложницы. Это было выгодно и считалось престижным, так что, в конце концов, из потомства от межрасовых связей сформировались многочисленные «бастеры», - кланы метисов, - «рехоботеры», «бетаны», «орлам», считавшие себя «почти белыми», но и не отрицавшие родства с койкоин.

Короче говоря, за пределами бурских владений бурлил котел, традиции плавились, возникали новые союзы, - далеко не дикие, законы истории вели народ нама ровно туда, куда и должны были вести, - и в начале 19 века, наконец, случилось. Некий Ягер Африканер, один из вождей орлам, потерявший землю и скот, потому что жил слишком близко к Капштаду, убил бура, отнявшего у него наследие предков, и, объявленный вне закона, бежал на северную границу, где собрал крупное «коммандо» и занялся налетами на фермы белых. Поймать его не получалось, рейды его хлопцев ломали всю систему бурской обороны от северных банту, и в конце концов, власти Капштадта сочли за благо предложить сильному степному вождю помилование, мир и дружбу. Чем мудрый Ягер и воспользовался, в 1815-м крестившись и став Христианом, а также доверенным лицом властей Капской колонии, ответственным на покой на фронтире. Престиж его клана после этого, естественно, вырос до небес, а что грабить белых теперь было как-то неловко, так это с лихвой возмещалось монополией на посредническую торговлю. А поскольку дела Христиан вел честно и порядок поддерживать умел, в скором времени все местные "красные" признали его кем-то типа мирового судьи, и он доверие вполне оправдывал, под старость передав руль старшему сыну, Клаасу, по прозвищу «Йонкер» (Молодой Господин»), под которым Клаас и вошел в историю.

Капитан первого ранга

В 1825-м (старого Ягера уже не было на свете) Йонкер с братьями получили лестное предложение: нама, обитавшие на западе, - юг нынешней Намибии, - пригласили их поселиться у себя, помочь помириться враждующим кланам, а заодно и приструнить соседей – большое и сильное, хотя и раздробленное племя гереро, "черных"  банту, лет за тридцать до того прорвавшизся с севера через земли койкоин и поселившихся в уютных оазисах южного Намиба. Йонкер не отказал. Соседство с бурами (а уже и англичанами) его тяготило. Как по объективным причинам (он не любил быть в подчинении у кого угодно), так и по субъективным: из всех «бастеров» орлам были «самые белые» и нежелание настоящих белых признать их своими Молодого Господина бесило. Так что, к концу третьего десятилетия 19 века, поселившись межд современными Виндхуком и Рехоботом, Йонкер стал понемногу наводить в округе свои порядки. Имея мушкеты, лошадей, фургоны, добрые отношения с белыми, а главное, светлую голову и твердую волю, это оказалось не так уж сложно. Даже без кровопролития. Орлам быстро стали своими, обложили данью за охрану соседей, побили «буянов», отняв в наказание часть пастбищ, а потом подчинили даже некоторые кланы гереро. При этом никто особо не сопротивлялся: признать зависимость от Йонкера означало получить доступ к таким вкусностям, как безопасная торговля, помощь в освоении новых оазисов и так далее. И что важно, Йонкер, мало того, что по характеру совершенно не был тираном, но и вообще наабсолютную власть не претендовал, даже притом, что располагал двухтысячной постоянной армией.

Более всего «сообщество», созданное уже не очень «молодым» господином и к началу 1830-х годов объединившее большую частью центральных и южных районов нынешней Намибии, напоминало конфедерацию кланов, подчиненных общепризнанному моральному лидеру. Семь крупных (500-1000 душ) «семей», каждая во главе со своим «капитаном» и его дружиной («коммандос»), - от 50 до 200 конных воинов, - избираемый ими раад («общий совет») из капитанов и родовитой аристократии, и даже собственными писаными «конституциями», определявшими права и обязанности граждан. Весьма демократичные, кстати сказать, по сравнению с многими конституциями тогдашней Европы.

Вот, скажем, классический пример: «Власть капитана передается по наследству старшему сыну, ему помогают два советника, которых назначает он сам, и 10 судей, выбираемых гражданами. Каждый год переизбирается половина судей, но никто не может быть судьей более двух лет подряд. Гражданином считается тот, кто владеет ружьем, пятью коровами и пятьюдесятью козами, не нарушает порядок, чтит Христа и подчиняется закону. Не имеющие такого имущества, являются слугами. Гражданин вправе беспрепятственно высказывать свое мнение на общем собрании, где обладает правом голоса, и обязан участвовать в войнах и общественных работах. Никто не может быть рабом. Слуги также являются свободными людьми, но, чтобы покинуть своего господина, они должны договориться с ним. Если же им это не удается, дело передается судье. Слуги так же могут стать гражданами при следующих условиях…»

Итак, как видим, военная демократия. В виде конфедерации нескольких автономных «капитанств» с коллегиальным органов во главе. А во главе этого коллегиального органа, естественно, вечный и несменяемый Йонкер, с 1840 года обитавший в стольном поселке Винтерхук (Виндхук), очень быстро разросшемся и всего лишь через два года после основания превратившимся в большой (2000  жителей!) город. В принципе, это было если еще и не государство, то, во всяком случае, нулевой цикл его создания, и свой процент пользы получали все. Скот плодился, охота на слонов и страусов процветала, транзит из Капа считался «священной коровой», - а когда Йонкер Африканер проложил грунтовую дорогу из Виндхука к океану, где англичане основали порт Уолфиш-Бей, дело и вовсе пошло в гору. Уже к началу 1850-х «страна Йонкера» ежегодно поставляла на мировой рынок 10-12 тысяч голов скота и слоновой кости на сумму свыше 20 тысяч фунтов. Средства, по тем временам, огромные. Соответственно, пополнялись и арсеналы, и склады, начались ярмарки, а вскоре появились и белые миссионеры, которых Йонкер привечал, особую симпатию выражая немцам, в отличие от англичан и буров, пока еще ничем худым себя не зарекомендовавшим.

Миссия выполнима

Чтобы понять суть дальнейшего, давайте слегка отклонимся от темы. В сущности, "красные" в проповедях не нуждались. Они давно уже были христианами, причем, весьма богобоязненными, даже немного начетчиками, - а с их подачи стать христианами желали и гереро, - однако с конкретикой имела место серьезная напряженка. Основа вероисповедания, безусловно, кальвинизм, однако, поскольку бурским пасторам не верили, а толковали Писание в соответствии с традициями и реалиями жизни, кальвинизм этот был, скажем так, хрупок. А понимание своего «невежества» и потребность в правильном толковании Слова Божьего весьма угнетали. Поэтому появление в Виндхуке германских слуг Божьих из Рейнского миссионерского общество и Йонкера, и «капитанов», и обычных «граждан» обрадовало. Тем паче, что они,  в отличие от скучных и надменных буров, умели подать себя и свои идеи красиво, с учетом местной специфики.

В 1840-м первые немецкие пасторы появились в поселках нама, в 1842-м начали окучивать земли гереро, и ничего, кроме пользы не приносили. Учили, лечили, подсказывали, советовали, стараясь по максимуму сблизиться с капитанами, - и вот это,  в конце концов, начало сердить Йонкера. Не потому даже, что миссии поддерживали тесные связи с форпостами немцев на побережье, - так далеко глава раада вряд ли заглядывал, тем паче, что эти форпосты были пока что невинными факториями. Скорее, по той причине, что капитаны, пригревшие «рейнцев», и вожди гереро, считавшихся не «гражданами», но  вассалами орлам, - постепенно начинали вести себя как-то чересчур независимо, не просто апеллируя при этом к заветам Всевышнего о всеобщем равенстве и свободе воли, но и щеголяя цитатами из Библии, - и в 1850-м Йонкер, не раз уже публично называвший немцев «шпионами Капского правительства», пришел к конкретному решению.

«Рейнским братьям» было официально заявлено, что «Вы хотите сделать с нама то же, что вы сделали с людьми Малой страны Нама, - отнять у нас нашу землю» и велено  выметаться из Виндхука,  подданным - строго  воспрещено  иметь с ними дело, а глава раада приблизил к себе их конкурентов из «Уэлслейского братства», благо они, англикане, подсказали ему дивную идею, решавшую все вероисповедные сложности одним махом: взять за пример Генриха VIII и объявить себя главой «национальной церкви». Что и было сделано, причем, в отличие от британских монархов, глава раада стал совершать богослужения лично, став, таким образом, сам себе архиепископом, - чему подданные только обрадовались, ибо теперь все стало на свои места. К тому же капитаны тоже сделались чем-то типа епископов в своих «капитанствах», что их вполне устроило. В прогаре оказались только «уэлслейцы», слишком уверовавшие в свое влияние на Йонкера, начавшие давать ему рекомендации, с кем дружить, в императиве, и в связи с этим очень быстро выставленные из Виндхука. Куда спустя какое-то время, - ведь свято место пусто не бывает, да и должен же кто-то учить детей, лечить хворых «умными снадобьями» и помогать правильно молиться, - после долгих просьб вернулись «рейнцы», сделавшие все необходимые выводы.

Ломать не строить

Дальнейшее развитие событий, полагаю, очевидно, и поскольку оно было объективно, остановить процесс не мог никто, даже Йонкер. Само процветание конфедерации работало против нее: отдельные капитаны, сидевшие на особо лакомых торговых путях, считали, что им недодают мяса с собираемых пошлин,  вожди гереро тяготились своим не совсем равноправным статусом и так далее. А на все это невнятное, но нарастающее недовольство бальзамом ложились рассуждения тихих «рейнцев» о праве наций на сопротивление и диктаторских замашках стареющего главы раада. В итоге, к середине 50-х в конфедерации, до тех пор сплоченной, начались движения. Заволновались гереро, вынудив Йонкера перенести резиденцию из Виндхука в городок Окахандью, поближе к вассальным землям, однако как только глава союза оказался далеко от столицы, подняла голову оппозиция в рядах нама: открыто о недовольстве заявили влиятельные капитаны Йозеф Гайкхаун и Вильгельм ван Свартбой, по всем вопросам советовавшиеся с пастором Францем Кляйншмидтом. А тут еще, в придачу ко всему прочему, геологическая экспедиция из Кейптауна обнаружила в краю нама солидные залежи меди, - и рвануло. Поскольку отчисления с каждой тачки руды составляли 1 капский фунт, а тележек было много, капитан Йозеф  заявил, что лицензия от Йонкера, конечно, хорошо, но без еще одной лицензии от него, как главы клана гайкхаунов, никто никакой меди добывать не будет.

Кто сделал первый выстрел, потом, по общему уговору, выяснять не стали, но выстрел был сделан, и на протяжении почти всего 1857 года в краю нама шла настоящая война. С реальными, а не как раньше, до первой крови, стычками, - и Йонкеру, срочно вернувшемуся в Виндхук, пришлось приложить все силы для усмирения непокорных, у которых, странное дело, откуда-то появилось очень много оружия (хотя закупки огнестрела были монополией раада). Тем не менее, Йонкер справился. Благо, хотел не наказания бунтарей, а мира. 9 января 1858 года в поселке Хоачанас при посредничестве «рейнских братьев» были подписаны «12 статей» - формально мирный договор, а по сути, конституция конфедерации нама и гереро. Йонкер стал пожизненным главой союза кланов с правом передачи поста по наследству, но  полномочия раада сильно расширялись, а Йозеф Гайкхаун стал "первым замом", - и это, в общем, было серьезным шагом к настоящему государству. Но чисто теоретически. В реальной же жизни «военная демократия» держится исключительно на  харизме лидера, - а Йонкер, что там ни говори, пойдя на компромисс, дал слабину.

Дальнейшие два года стали периодом разброда и шатаний. Никаких мятежей, полное уважение к старом лидеру, - и явная подготовка к моменту, когда его не станет. В 1860-м капитан Йозеф, по праву «второго лица», но вопреки ясно выраженной воле Йонкера, начал поставлять в Кап слоновую кость  и перья  страуса, нарушив тем самым «государственную» монополию. Другие капитаны понемногу подминали под себя племена гереро, считавшиеся личными вассалами Йонкера, - а сам Йонкер, делая вид, что все замечательно, занялся походами на север, в земли соседей-овамбо, как полагают исследователи, стремясь сделать их новой базой для наведения в стране порядка. Однако не успел. 18 августа 1861 года глава раада нама скончался, предположительно от оспы, в соответствии с «12 статьями» передав пост и власть в Виндхуке старшему сыну Кристиану, которого все капитаны признали главным, отказав, однако, реально подчиняться. Как и «личные вассалы», гереро, провозгласившие самостийность, нашедшие общий язык с немцами побережья и под руководством талантливого вождя Камагереро разгромившие войска Кристиана Африкаанера в трех, - 1863-й, 1865-1, 1867-й, - сражениях при Очимбингве. С этого времени  конфедерация стала фикцией.  Гереро обрели независимость, полностью незалежны от Виндхука стали «капитанства», а в 1865-м ослабевших орлам потеснили еще и новые поселенцы – «почти совсем белые» рехоботеры, изгнанные англичанами с  Оранжевой реки. И все  понемногу, воевали со всеми, стремясь урвать чем побольше из наследства Йонкера, - благо, при каждом капитане прижился «рейнский» миссионер, у каждого миссионера были добрые друзья в немецких факториях на побережье, а эти друзья охотно поставляли в «капитанства» любые виды огнестрела. Вот когда речь шла о гереро, вопросы возникали, - а для нама с дорогой душой. И до поры, до времени – не более того. Ибо всему свое время…

Дранг нах Зюден

А теперь о немцах.

Германия всегда хотела иметь колонии, даже когда самой Германии не было. Еще в Средние века купцы из Аугсбурга пытались зацепиться за Венесуэлу, но не удержались, позже крошечная Курляндия основала фактории в Гамбии, но тоже «не шмогла», затем Пруссия построила крепость в Гане, - вновь пшик,   и даже категорически сухопутная Австрия в XVIII веке сколько-то лет владела кусочком Сомали. Но тяга-то никуда не делась, а в XIХ веке, когда немецкие земли  нач али сползаться воедино, так и вообще поползла в гору. Правда, самые дальновидные политики, типа Отто фон Бисмарка, не видели в этой идее смысла, здраво полагая, что затраты точно будут велики, а насчет доходов непонятно, да и в Европе дел полно, однако «просвещенные элиты» требовали «быть как Англия». В целом, общие настроения вполне укладывались в формулу, позже отлитую в бронзе Бернхардом фон Бюловым, одним из преемников Железного Канцлера, - «Мы требуем себе место под солнцем», - и мудрый Бисмарк пошел навстречу. Оговорив, правда, два условия: (а) не провоцировать конфликты и брать только то, что еще никем не присвоено, и (б)  доверить проект инициативным частникам, оставив государству только общий контроль и защиту «инвесторов».

На том, в итоге, и достигли консенсуса: частники столбили участки, а Берлин,  если все было в порядке,  объявлял заморские земли своими. Были, правда, и сложности. При всех восторгах «просвещенной» части общества, рядовые гансы и фрицы совсем не горели желанием осваивать экзотику. Эмигрировать, в принципе, не отказывались, и эмигрировали в немалом числе, но стремились в места, уже обжитые, - в обе Америки, в Австралию, а вот в Африку соглашался мало кто. При всей агитации и при всем несомненном трудолюбии, перспектива строить новую жизнь невесть где, в окружении диких людей, хворых неведомыми болячками, не вдохновляла. Так что в 1882-м, когда проект, наконец, стал государственным и получил финансирование, желающих ехать в колонии оказалось всего 5 тысячи, да и спустя 30 лет охочий люд валом не валил. И все же, по мнению «верхов», рано или «поздно», когда выгода от риска окажется достаточно солидной, «низы» не могли не откликнуться, - и процесс шел. Без спешки, по-немецки пунктуально, предельно внимательно следя, чтобы ненароком не влезть в зону чужих интересов, «частные предприниматели» изучали на тот момент ничейные территории, прикидывая, стоит ли овчинка выделки. И разумеется, - еще до этих первых ласточек, - осваивались в перспективных землях отцы-миссионеры, в основном, из того самого «Рейнского общества», о котором речь уже шла, ставя первые вешки для тех, кто придет после них. Так что, надо отметить, мудрый Йонкер Африкаанер, не доверяя добрым и полезным немецким пасторам, был не так уж не прав.

Впрочем, не будем забегать вперед. Пока что, изучив реалии Юго-Западной Африки, пообщавшись с «рейнцами» и проведя предварительную работу, в дело, еще считавшееся авантюрой, включались первые энтузиасты, готовые рискнуть собственными средствами, - и среди них Адольф Людериц. Не слишком удачливый торговец табаком из Гамбурга, готовый на все, чтобы расплатиться с кредиторами и разбогатеть, он, высадившись в конце 1882 года на юге нынешней Намибии и, найдя общий язык с вождем местных нама, купил у него участок земли на побережье с удобной бухтой Ангра Пекена. К слову сказать, заплатил щедро: «капитан» Йозеф Фредерикс был грамотен, опыт общения с белыми имел и цену земле знал, так что уступил свое аж за 600 фунтов плюс 260 исправных ружей. И тем не менее, просчитался: в купчей было прописано «50 миль», а нама знал только об английских милях, совершенно не представляя, что есть еще и германские, а потому, не обратив внимания на небольшую пометку в документе, - и таким образом, во владении немецкого партнера оказалось впятеро больше земли, чем Фредерикс собирался продать.

Итак, незадачливый «капитан» остался с носом, а довольный Людериц, имея после сделки в обрез на билет,  срочно отправился в Берлин, - уже десять лет как столицу Рейха, - где добился аудиенции у канцлера и предложил кайзеру «свое законное владение» за умеренную сумму. На сей раз Железный Канцлер проявил интерес: в апреле 1884 года Берлин уведомил Лондон, Париж и Лиссабон, что «берет Юго-Западную Африку под защиту»,  на юга отправились фрегаты «Лейпциг» и «Элизабет», и 7 августа над бухтой Ангра-Пекена поднялся германский флаг, а «временно уполномоченный» Густав Нахтигаль, известный путешественник и личный друг Бисмарка, начал переговоры об «охране» с местными вождями. Что до херра Людерица, то он, получив солидную компенсацию и расплатившись с долгами, отправился ловить новую звезду вглубь континента. Где два года спустя, во время купания в Оранжевой реке, его и съел крокодил.

Ориентировка на местности

А теперь, - пока херр Нахтигаль округляет владения, честно покупая у местных вождей участки земли за добротные немецкие товары, - давайте коротко поговорим о земле и людях. Даже если что-то повторим, не страшно. Да и, тем паче, особо описывать нечего. Огромный, - почти вдвое больше будущей метрополии край, - практически весь засыпанный песком. Вдоль побережья - полупустыня, восточнее, вглубь континента, удушливая Калахари, где жить нельзя, а про алмазы, главное богатство пустыни, еще никто не в курсе. Порты неудобные, над единственной  приличной бухтой, Уолфиш-Беем, - «Юнион Джек». На юге – невысокие каменистые горы. Но, правда, и несколько больших оазисов на юге, на севере и в центре, очень удобных для скотоводства, однако годящихся и для земледелия, - в общем, примерно 1,5% общей площади. И как уже говорилось, - люди. На севере — «черные» овамбо (около 60 тысяч), диковатые, жившие сами по себе и молившиеся своим богам. В центре — «черные» гереро (раза в полтора больше),экс-вассалы Йонкера, еще «природные», но  изрядно затронутые цивилизацией. И наконец, тоже в центре и на юге — «капитанства» нама, по уровню развития почти на уровне буров (где-то 25 тысяч душ). Да еще бушмены и очень отсталые дамара, которых в расчет никто не брал. Плюс «бастеры» («бастарды») всех оттенков, от «почти-почти совсем белых» рехоботеров до «белых совсем немножко» вельдшундранеров.

Мешанина, согласитесь, та еще. И со всеми этими народами немцам предстояло как-то налаживать отношения, причем, - поскольку было их очень мало, - на первых порах не очень раздражая, но притом наращивая земельный фонд. Чем и занялся сменивший Густава Нахтигаля, которого пост главы администрации изрядно тяготил, первый уже не «временный», а полноценный глава колонии Генрих Гёринг, - к слову сказать, отец Германа Гёринга, представлять которого, думаю, излишне, - опытный дипломат, управленец и, судя по всему, не сторонник крайностей. Впрочем, возможно, потому его и выбрали: учитывая соотношение сил (немцев было совсем немного),  время сторонников крайностей еще не пришло, работать с туземцами следовало тонко: покупки второсортных участков на побережье ничего не решали, нужны были хорошие земли, а кроме того, Берлин требовал добиваться от местных вождей признания протектората (это называлось «договорами об охране»), но вождям и так было хорошо. Будь жив Йонкер или удержи его наследники контроль над подчинявшимися ему племенами и кланами, задача была бы невыполнима в принципе, но...

Но за 20 лет, минувших со дня смерти «капитана над капитанами» многое изменилось. Войны между гереро, больше не подчинявшимися нама, и нама, пытавшимися вернуть власть над гереро, а также внутри самих нама, между орлам и другими кланами, активно подогреваемыя «рейнцами», в 1870-м завершились соглашением о мире. И этот мир поставил точку на каком бы то ни было единстве. А поскольку оставалось еще немало нерешенных вопросов, - о земле, о том, кто главнее кого, и тэдэ, - у немцев, явившихся аккурат когда противники вошли в клинч, были все шансы предложить себя на роль арбитра, чье мнение решающее, - тем паче, что послушные всегда могли рассчитывать на помощь в борьбе с непослушными, а вооружены немцы, хоть и малочисленные, были отменно. Таким образом, поддерживая то один клан, то другой, а взамен предлагая всего-то подписать договор «об охране», да еще «подарить» немного земли, херр Гёринг за пять лет смог кое-чего добиться: под протекторатом Рейха оказалось десятка полтора племен и территория колонии выросла в семьраз. А поскольку, как известно, нельзя объять необъятное, и отношение к разным племена  было разное. Бушменов и горных дамара, как «дикарей», просто шпыняли и отстреливали, благо все прочие туземцы, и «черные», и «красные», их тоже за людей не считали. Рехоботерам, «самым-самым почти белым», и прочим «бастерам», дали понять, что считают их «кандидатами в немцы», взамен получив вечную, на все времена преданность. Овамбо, жившие далеко на севере, херра Гёринга  интересовали мало, а с нама, характер которых оценили быстро, вели себя уважительно, стараясь не раздражать. Зато гереро предстояло отдуваться за всех.

Эпоха пряника

Ничего личного. У «черных» было много скота и хорошая земля, то есть, готовая приманка для потенциальных колонистов. Все это добро надлежало так или иначе отнять, а владельцев, считавшихся способными к труду (нама, а тем паче бушмены, таковыми не считались), приучить к тому, что судьба батрака тоже достойна. Задача была не проста, - гереро, недавно обретя свободу, этой свободой дорожили. В связи с чем, приходилось лавировать, - и тут очень кстати оказалось то, что ни сам херр Гёринг, ни первые колонисты не страдали расизмом. Что, в общем, не странно: конечно, идеи месье Гобино  в берлинских  салонах уже входили в моду, однако на низах германское общество ими еще заражено не было, так что, на первых порах, властям колонии помогла сама жизнь. Поскольку  сорви-головы первой волны были, в основном, холосты,  нужны были женщины. Но белых женщин было исчезающе мало, а которые были, все замужние, а потому мужики  обзаводились любовницами из местных благородных семей, благо черные были христианами, а дамы гереро миловидны и, как правило, при хороших фигурках. Более того, многие, пожив вместе и убедившись, что избранница того заслуживает, брали сожительниц в законные жены. Пасторы не видели в этом худа, колониальные власти в дела семейные не вмешивались, а дети от таких связей, согласно закону, записывались в церковные книги и матрикулы, как граждане Рейха. Позже, правда, многое изменилось, и такая практика была запрещена, но это было уже иное время.

Как бы то ни было, задачи, поставленные херру Гёрингу  руководством, следовало решать, и он их решал. На первых порах, поскольку сил заставлять не было, в основном, по-хорошему, с помощью «рейнцев» подкупая мелких вождей товарами, подчеркнутым уважением и обещанием защитить от наездов сильных  соседей. И мелкие вожди охотно откликались, поскольку от немцев опасности не видели, а вот  соседи были вполне объективной реальностью, данной бедолагам в совершенно ясных ощущениях. Йонкер уже давно стал преданием, могущество орлам кануло в Лету, но свято место пусто не бывает, и на роль первых парней на селе появились новые претенденты. На севере интересовавших немцев земель херру Гёрингу мешали гереро, за немногими исключениями объединенные мудрым старым Камагереро, никаким белым не доверявшим, а на юге возникла еще более серьезная проблема: среди «капитанств» нама, на разобщение которых так удачно поработали миссионеры, выделился клан витбоев во главе с харизматичным и амбициозным Хендриком.

О нем, впрочем, мы еще будем говорить часто и подробно, а пока что отметим одно: витбой явно метил в новые Йонкеры, ничуть того не скрывал, понемногу прижимал соседей, и в переписке с Берлином херр Гёринг определял его как «весьма опасную фигуру», - но все же задачей номер один оставались гереро, и этот вопрос предстояло решать чем скорее, тем лучше. Тем паче, линия херра Гёринга, - "рубята, давайте жить дружно", - к началу пятого года существования колонии практически исчерпала себя: немецкие агенты и новое поколение «рейнцев» на местах уже вело себя настолько грубо, что «черные» начали что-то соображать, - и в 1888-м, собравшись по предложению Камагереро в поселке Окаханджа, вожди гереро обвинили немцев во враждебных намерениях, денонсировали большинство «охранных договоров» и присягнули на верность Камегереро. А тот, приняв присягу, повелел всем немцам, даже миссионерам, покинуть подвластные ему территории. В общем дом,  построенный херром Гёрингом, зашатался,  - и глава колонии, вернувшись в Людериц, честно доложил в Берлин о том, что с ситуацией, не будучи военным, справиться не может.

Здесь могут водиться тигры

Просьбу херра Гёринга берлинские инстанции удовлетворили далеко не сразу, предложив не сваливать с себя ответственность, а решать вопросы в рамках полномочий, - а чтобы решать вопросы было легче, в колонию прислали первый регулярный отряд – 100 солдат. Немного, зато при нескольких пулеметах и паре орудий.

Этого, безусловно, не хватало для большой войны, но было более чем достаточно, чтобы показать местным, что немцы, ежели чего хотят, свое обязательно возьмут. На рубеже земель гереро возникли первые блок-посты, перегоняемый скот тщательно проверяли на предмет эпизоотий, забивая десятки голов, а когда какие-то кланы выражали протест или, того пуще, начинали возражать активно, их поселки навещали немецкие отряды, расстреливая все, что шевелится. При этом, однако, проявляли определенный такт: стада старика Камагареро и поселки его людей не трогали. А главное, предложили верховному вождю «черных» помощь против «красных», все еще считавших гереро своими вассалами, и старик, из всех белых доверявший только англичанам, оказавшим гереро помощь в освободительной войне, пошел на сделку, признав «борьбу с эпизоотиями» правильным делом. За что сегодня многие историки именуют его политику «недальновидной», но это с высоты лет ясно, а в тот момент иного варианта, по сути, не было: как ни опасался Камагареро белых, в одном, но важном аспекте его и немцев интересы совпадали. Была на то весьма веская причина, и имя веской причине было Хендрик Витбой, пятый сын Мозеса Витбоя, близкого соратника Йонкера Африкаанера.

Чуть в сторону. Как мы уже знаем, уход гереро из-под власти наследников Йонкера и мир 1870 года означал распад «державы орлам»; клан африкаанеров, уже и не мечтая о былом величии, радовался и том, что удержал за собой Виндхук, а «капитанства» нама зажили своей жизнью, выясняя, кто теперь на деревне главнее. И понемногу выяснилось, что главнее всех – клан витбоев, капитан которого, тот самый Хендрик, даже не думал скрывать, что, - как писал он сам, «желает вернуть красным людям все, ими утраченное». То есть, «раад», которому подчинялись бы все кланы «красных», и гереро в качестве данников. Плюс, безусловно, никаких немцев нигде, кроме, - раз уж так вышло, хрен с ним, - факторий на берегу океана. И никаких компромиссов. «Это моя земля, и я не хочу иметь ничего общего с белыми людьми». Точка. Хотя, под «белыми» все-таки подразумевались немцы: о бурах в огромной переписке Хендрика (она сохранилась) почти не поминается, а к англичанам, судя по той же переписке, он относился с умеренной симпатией: дескать, торгуют честно, на землю и скот не претендуют, ну и слава Богу. Но вот немцы – ни-ни.

Проблему усугубляло то обстоятельство, - и херр Гёринг писал об этом практически в каждом докладе, - что Хендрик был фигурой цельной, мощной и харизматичной. Уже немолодой (согласно церковным книгам, родился в 1830-м), очень религиозный (христианин в четвертом поколении, он крестился повторно в возрасте 38 лет, полагая, что идти к Богу нужно осознанно) и образованный (свободно говорил по-английски, а на африкаанс писал без ошибок), он до 1883 года был старейшиной церковной общины в Гибионе, столице витбоев, а затем, став после гибели в войне с гереро старших братьев капитаном, начал борьбу с соседями, ставя своей целью новое объединение нама, и к моменту основания первых факторий уже добившись немалых успехов. Несколько «капитанств» признали его «главным судьей», гереро считали «гневом Божьим», а немецкие миссионеры люто ненавидели, поскольку он их видел насквозь и не верил ни слову. Вплоть до того, что в 1887-м, когда «рейнцы», шантажируя «лишением Божьего слова», демонстративно покинули его ставку, запретил им возвращаться и, по примеру Йонкера, объявил себя архиепископом собственной, витбойской церкви, завязав еще более тесные контакты с англичанами, как из Уолфиш-Бей, так и с Капа.

Ласка и таска

В общем, в такой обстановке союз с белыми, как ни скрипел зубами старый Камагареро, сознавая, чем это может быть чревато в будущем, был для «черных» единственным шансов выстоять. А когда осенью 1890 года старик скончался, у его наследника Самуэля Магареро (приставку «Ка», - «Великий», - он еще не заслужил), чье право наследования оспаривалось родственниками и вождями кланов, и вовсе не осталось вариантов. «Охранный договор» наконец-то был подписан, несогласные кланы (в частности, восточные мбандеру во главе с Никодемусом) отделились, но в целом гереро признали власть Рейха, уступили немцам обширные земли и обязались снабжать колонию скотом. Со своей стороны, херр Гёринг дал новым подданным кайзера гарантии поддержки в борьбе с Витбоем, и вскоре получив, наконец, отставку, с облегчением сдал пост сменщику, - Курту фон Франсуа, профессиональному военному, - убыл нах хаузе. После чего, Хендрик, сочтя уход мятежный вассалов под крышу другого суверене вызовом, атаковал гереро, угнав много скота, а Самуэль воззвал к немцам. Однако новый глава колонии, в чине уже не какого-то «имперского комиссара», но аж ландесгауптмана, пупа военной и гражданской  власти, справедливо полагая, что раз уж война с нама неизбежна, следует укрепить тылы, не спешил. В октябре 1890 он перенес ставку с побережья в центр страны, заняв Виндхук, удел наследников Йонкера, мнение которых уже никого не волновало, - и ударными темпами выстроил там Alte Feste (Старую Крепость), после чего начал обустраивать цепь блок-постов.

Формально все оставалось как было. Фон Франсуа даже отправил Витбою учтивое послание, поставив в известность, что Рейх на земли «рода витбоев и их друзей» не посягает, но указав на необходимость оставить в покое гереро, - и Хендрик отреагировал единственным образом, каким мог отреагировать. Закупив в Капе большую партию новейших винтовок, он весной 1891 года атаковал неверных вассалов, уйдя с большой добычей, в июле повторил рейд, - опять успешно, - а на исходе 1891, убедившись, что новый вождь гереро хотя и молод, но упрям, атаковал Очимбингве, ставку Самуэля, разорив ее едва ли не дотла. Тут, правда, немцы вмешались, но за услугу взяли плату, повысив налог на товары, идущие из Уолфиш-Бей, хотя по договору такого права не имели. Протесты не принимались, жалобы английским партнерам не помогли: сэры, здраво отметив, у «чифа» договор с немцами, посоветовали с ними вопросы и решать. В итоге, Самуэль новые тарифы признал, а фон Франсуа, со своей стороны, обязался помочь организовать «окончательное решение витбойского вопроса». Но не срослось. То есть, слово-то свое ландесгауптман сдержал, солдат с пулеметами и одним орудием для большого похода выделил, - но кончилось все не так лучезарно, как в диспозициях: 7 апреля 1892 года в генеральном сражении у Хорнкранца воины Хендрика, правильно организовав оборону, нанесли союзникам серьезный удар, - погибло даже несколько немцев. После чего фон Франсуа, не советуясь с Магареро, начал сепаратные переговоры, в ходе личной встречи предложив «особые условия»: прекратить вражду с гереро и признать протекторат Германии, но без земельных уступок плюс немцы помогут Хендрику подчинить «капитанов», не желающих ему подчиняться.

Это, в самом деле, были хорошие условия, можно сказать, уникальные. Ни до, ни после немцы никому таких не предлагали. И написано было в максимально вежливых тонах, как писали в Уолфиш-Бей. Но Витбой ответил отказом. Тоже крайне учтивым, - судя по мемуарам Хендрика, он обладал недюжинным литературным даром, но категоричным: «эта часть Африки - страна краснокожих капитанов», после чего сделал, что называется ход конем, напрямую (через голову белых посредников) предложив Самуэлю «мир сильных». Как равный равному, с признанием гереро равными и полным отказом от претензий на гегемонию, земли и что бы то ни было еще. Судя по всему, поначалу Самуэль просто не поверил своим глазам, но, в конце концов, согласился на личную встречу под честное слово Витбоя, - в том, что Хендрик слово держит, не сомневался никто, - и 22 октября 1892 года в нейтральном городке Рехобот был подписан мир. Что страшно возмутило фон Франсуа, узнавшего обо всем постфактум и заявившего, что «со стороны Магареро это очень не по-дружески», но и всё, ибо ни одна статья «охранного договора» нарушена не была. И тем не менее, в Берлине сам факт сочли грубейшим провалом ландесгауптмана: через три месяца он был отозван и сдал полномочия преемнику, Теодору Лайтвену, прибывшему с дополнительными войсками. Что, в ходе двухлетней тяжелой войны и сыграло роль.  Хотя и частично. 15 сентября 1894 года Хендрик  таки подписал договор, но не «охранный», а об «охране и дружбе», став, таким образом, единственным на весь край не подданным, но союзником Рейха, а вместо уступок земли обязавшись, если немцы потребуют, посылать им в помощь «сколько потребуется, но не более ста» воинов.

Итак, все, что считал себя не в силах выполнить херр Гёринг, было выполнено, и все, что, по оценке Берлина, упустил из рук фон Франсуа, было собрано. По инерции, воодушевленный Лайтвен попытался было пойти на север, в страну Овамбо, но не преуспел – тамошний верховный вождь, Камбонде, ответил предельно лаконично: «Мы не хотим ни вашей охраны, ни вашей дружбы, ни вашего присутствия», а сил навязать дружбу и присутствие северянам не было, тем паче, что дела в колонии были далеко не улажены. Поэтому «северное направление» на время забыли и занялись югом, куда понемногу прибывали из Германии новые поселенцы, уже не сорви-головы эпохи херра Гёринга, а более солидные, нацеленные на ловлю серьезной звезды. А новым людям требовались новые земли, и эти земли надлежало обеспечить. То есть, прямо говоря, отнять у местных племен, «черных» или «красных», но, конечно, не затрагивая впрямую интересы пока еще нужного Самуэля и не раздражая опасного Хендрика, - благо мелких племен и кланов, не подчинявшихся ни тому, ни другому, в крае хватало. Именно в это время Лайтвен предлагает на рассмотрение руководства проект «резерватов» по бурскому образцу: создание специальных зон, куда следовало бы выгонять (для начала) «безхозных» гереро, конфисковав у них землю и скот. Идею в Берлине, в целом одобрив, приняли к рассмотрению (в 1898-м она была утверждена и обрела силу закона), а пока что ландегауптману дали добро действовать методами, которые «он сам сочтет нужными». И он приступил.

Квартирный вопрос

В принципе, дальнейшее понятно. Малых мира сего теснили с прусской методичностью, баварской обстоятельностью и гамбургским расчетом. Начали с небольших, но особо непослушных нама-бондельствартов, живших в безводных полупустынях юга, показав на живом примере, что шутки кончились, затем принялись за владельцев земель получше, вроде нама-кхауа, обитавших в приятном оазисе, да еще и раздражавших Витбоя непокорностью. В 1894-м без всяких причин атаковали, схватили капитана Николаса Ламберта, личного недруга Хендрика, расстреляли, назначили нового капитана, подписавшего «охранный договор», тут же расстреляли и его, а волнения со стрельбой пресек отряд с пушками, перебивший половину клана, после чего кхауа потеряли две трети своих земель. Но не смирились. Спустя полтора года, когда Лайтвейн взялся за мбандеру (тех самых, что, если помните, отказали в подчинении Самуэлю), остатки кхауа, выйдя из ущелий, где прятались, поддержали соседей, - и это был первый случай в истории, когда «черные» и «красные» выступили единым фронтом. Ранее о таком никто и помыслить не мог. В итоге, вопреки планам ландесгауптамана, война вышла серьезная, - дважды немцы даже терпели поражение, так что пришлось звать на помощь Магареро и Витбоя, которые, будучи на бунтарей в давних обидах, охотно помогли, - но сила солому ломит. За головы Никодемуса, вождя мбандеру, и Кахимемуа, капитана кхауа, была объявлена награда, колониальная пресса кликушествовала, призывая войска «не сентиментальничать», - а те и так не стеснялись, снося с лица земли целые поселки, - и к октябрю 1896 года все завершилось. Обоих вожаков захватили и расстреляли, выживших «мятежников», отняв почти весь скот, выгнали в солончаки. И так далее, и тому подобное.

Дело пошло. Рост «коронного фонда» земли вкупе с законом о продаже до 5 тысяч гектаров по смешной цене в полмарки за га подстегнули процесс. Теперь ехали не отчаянные одиночки, а, сотнями, солидные бауэры с голову на плечах, крепкими семьями и готовностью пахать, и хотя колония все еще была убыточной,  по прикидкам экономистам, ждать доходов оставалось недолго. Правда, рабочих рук все равно  не хватало, но и эту задачу решили: конфискации земли за реальные и мнимые нарушения орднунга, а также «профилактический» забой (официально в рамках «борьбы с эпизоотиями») скота создали рынок  рабочей силы. Вполне (если речь о гереро, а речь, в основном, о них) соответствующей потребностям, - и очень дешевой, ибо деваться «черным» было некуда. И число ферм росло. Однако в новых условиях старые отношения быстро менялись в соответствии с «новым курсом», определенным в книге «Немецкое колониальное хозяйство» Паулем Рорбахом,  комиссаром по переселениям: «Излишне рассуждать о равенстве или неравенстве. Вопрос экономический. Цвет кожи – удобный критерий. Распространение белой расы должно стать руководящим моментом нашей деятельности. В этом отношении не должно быть проявлено никаких сантиментов. Решение колонизировать Южную Африку означает не что иное, как удаление местных племен с земли, где они жили со всем их скотом, чтобы на этих землях разводил скот белый человек...»

Действительно, такой подход был практичен. Теперь «свой черный» («красных», даже «своих», по-прежнему старались не задевать) был уже не каким-никаким, но соседом, а разновидностью домашнего скота без права качать права, - а добиться этого можно было только жесткими мерами. И законы ужесточались. Круто, а после официального утверждения «резерватов» в 1898-м, так и вовсе. Рук, как бельгийцы в Конго, все же не рубили, но. «Черный» ссудный процент впятеро превышал «белый», туземца, побившего белого, пороли кнутом, а белого за наоборот даже не журили, убийство немца для «черного» означало петлю, а «погорячившемуся» немцу светил месяц тюрьмы. Что, в свою очередь, - условности Века Разума! – нуждалось в теоретическом обосновании, и оно не замедлило: «Негр, - указал в книге «Обращение с туземцами в колониях» африканист Август Босхарт, - это кровожадное, ужасное существо, хищный зверь, добиться уважения со стороны которого можно лишь плеткой. Он предназначен для услужения европейцам. И если им не удастся перебороть природные лень и отсутствие ума, встает вопрос о необходимости вообще их существования на нашей земле». А отсюда уже и призыв солидной Deutsche Kolonialzeitung, - «молодые африканцы должны сознавать, что между ними и белыми девушками лежит граница, переходить которую категорически запрещено, а белым девушкам и вдовам следует иметь побольше правильного расового сознания», - и как следствие, официальный запрет на смешанные браки, в 1903-м объявленные уголовным преступлением.

В тесноте и в обиде

Итак, колонизация шла полным ходом. В 1902-м, после появления узкоколейки от побережья до Виндхука, Африка начала набирать популярность. Рисковых парней   ехало все больше, и к 1903-му году в Намибии жило уже 4540 колонистов (в том числе 3000 немцев). Под их фермы были скуплены (вернее, реквизированы) 2,2 миллиона гектаров, и это раздражало даже самых смирных «черных», но, главное, конфискации скота, ранее считавшиеся строжайшим коллективным наказанием, теперь стали рутиной:  изъятый скот передавали поселенцам «для скорейшего обзаведения», а оставшимся без средств к существованию гереро (и порой даже нама) приходилось батрачить на немецких фермах, а там отношение к ним было, мягко говоря, неуважительным. Даже хуже. «Если старые поселенцы, - сообщал в Рейнское общество пастор Отто Айгнер, - понимают местных и платят известную сумму за женщин, которых берут в экономки, то новые белые рассматривают черных как существа,  стоящие на одной ступени развития с павианами. Повседневны дикая  эксплуатация, насилии над негритянками, рукоприкладство,  часто возникают стычки». И...

В общем, если с нама, которых побаивались, считая "бешеными", немцы связываться опасались, то "смирных" гереро тиранили вовсю, а если те обращались к германским властям с жалобой, на что имели полное право, их обидчиков, как правило, оправдывали или подвергали чисто символическому наказанию. Например, булочник Шеффер, избивший плетьми не кого-нибудь, а унтер-капитана Ассу Риаруа, был наказан штрафом в 20 марок, но  большинстве случаев жалобы "туземцев" на жестокость белых признавались необоснованными, не говоря уж о том, что если за убийство черного белым «без уважительной причины» полагался штраф и «отлучение от проповеди на одну неделю», то черного за убийство белого

вешали, а за все остальное секли до полусмерти.

Естественно, то там, то тут вспыхивали мятежи. Бунтовали, в основном, мелкие кланы нама, чьи капитаны не подчинялись лояльному Хендрику, - и их беспощадно карали. В 1898-м были полностью уничтожены «слегка не белые» африкаанеры и усмирены бондельсварты . Чуть позже всем кланом сосланы в резерваты «немножко белые» свартбои и вновь усмирены повторно восставшие бондельстварты. В 1901-м, после появления указал о взятии на учет всех ружей и лошадей, восстали даже «почти немцы» рехоботеры, но с ними обошлись все же мягче: хозяева нуждались в их услугах, и дело ограничилось штрафом. А затем , в конце 1903 года, вновь поднялись бондельсварты. Впрочем, все эти искры и искорки херра Лейтвена не очень волновали: пока старый враг Хендрик Витбой был лоялен, со стороны нама большой опасности ждать не приходилось, а большую часть «черных» твердой рукой держал омухона (верховный вождь) Самуэль Магареро, немцев крайне не любивший, но обоснованно боявшийся и жестко пресекавший любые попытки протеста.

Вот только времена менялись, и не все зависело от воли вождей. Позже, когда колонисты начали пытаться понять, почему случилось то, что случилось, даже официозная "Дойч-Зюдвестафриканише Цайтунг" вынуждена была опубликовать статью Германа Анца, пастора из Виндхука, называвшего вещи своими именами: "Восстание, скажем прямо, направлено не против торговцев или отдельных фермеров, а против всех нас, против немцев как таковых, независимо от того, обращались ли они с гереро плохо или нет; все немцы должны быть изгнаны из страны, лишь немногим старым друзьям посланы, как мне, охранные письма. Их должно наказать, но следует и понять. Больнее всего им было видеть, как их земли по кускам переходят в руки европейцев. Отсюда их ненависть против фермеров, сидящих на землях, которые гереро считают своими".

Короче говоря, понемногу достигала того градуса, когда не могла не прорваться, и после полученного осенью 1903 года распоряжения очистить «родовые угодья гереро», намеченные под прокладку железной дороги, Самуэль уже не мог оставаться «примерным туземцем». Он очень точно чувствовал , что вожжи вот-вот порвутся, а уж в трусости его никто не обвинял. Правда, и в такой ситуации он постарался найти компромисс, привычно попросив англичан, - напомню: с островитянами у гереро были отношения доверительные, - о посредничестве, однако ответ был не таков, какой ожидался. До Великой Войны оставалось еще десять лет, но Лондон уже очень сильно косился на Рейх, гадя кайзеру где только мог, - и «добрые белые» сообщили старому другу много плохого о Германии, посоветовав гнать немцев, пока они не перебили всех «черных», а вскоре в ставке омухоны появились «путешественники» из Уолфиш-Бей и торговцы из Бечуаналенда, по дешевке (и даже в долг под низенькие проценты) сбывавшие гереро винтовки новых образцов и порох.

Но это мой народ...

Нельзя сказать, что власти колонии совсем уж ничего не знали онастроениях в вельде. Кое-какие сведения с мест поступали: и о британских негоциантах, и о массовых закупках «стратегических» запасов, от теплых одеял и сбруи  до ружей, и о замелькавших в «черных» поселках белых перьях, символе войны, но… Но сделать должные выводы в офисе губернатора как-то не удосужились, то ли по недостатку опыта, то ли, скорее всего, из презрения к «павианам», которые «ни на что путное не способны». Иначе обратили бы внимание на предельно откровенное письмо, посланное Самуэлем капитану Хендрику под Рождество 1903 года. «Плох мой народ или хорош, но это мой народ. Мы начинаем борьбу вместе, со мной вождь Захария из Отьимбингве, вождь Михаэль из Омаруру и вождь Давид из Ватерберга…», - писал Магареро, разъясняя во втором послании: «Все наше послушание и терпение не помогают, немцы ни за что убивают нас… Пусть Ваше слово, брат мой, которое все уважают, не будет против восстания… Всем нам нужно подняться, ведь лучше погибнуть, чем умирать рабами… Призовите вождей к битве». Оба письма были перехвачены, - Ван Вик, рехоботер, которому Самуэль доверился, работал на Лейтвейна, - но, как потом выяснилось, секретарь Лейтвена не удосужился прочитать, сперва отложив дело на «после праздника», а затем и вовсе запамятовав. А вот омухона, тоже имевший осведомителей в Виндхуке, узнав от прислуги секретаря о визите Ван Вика, медлить не стал.

Всадники с белыми перьями помчались по краю, оглашая приказ о войне с особой (очень любопытной) оговоркой: «нельзя убивать черных людей, красных людей и белых людей, которые не немцы. Также не следует убивать немцев-миссионеров и сдавшихся в плен солдат, но особенно женщин и детей», - а на рассвете 12 января по всей стране вспыхнули фермы, полилась кровь и кто не успел, тот опоздал. Всего за несколько дней власть Рейха в Намибии рухнула. Погибло 123 немца, в том числе, вопреки приказу, 5 фрау, однако еще около сотни фермеров, относившихся к гереро по-человечески, «дикари» пощадили, а кое-кому, особо уважаемому, - типа семьи Войгтов, - разрешили даже покинуть ферму, забрав пожитки и пару десятков голов скота. Но, как бы там ни было, север  и центр  были захвачены, блок-посты разрушены, телеграфные линии и железнодорожные пути уничтожены, Виндхук блокирован и отрезан от побережья. Естественно, хурр Лейтвен делал все, что мог, ему удалось даже убедить один из "черных" кланов передумать, но и все: ополчение «черных» насчитывало до восьми тысяч, причем почти все с огнестрелом, а в распоряжении губернатора было всего 800 солдат, включая три сотни резервистов, и более половины застряли на юге, в стране бондельсвартов. Правда, в начале февраля в Людерице высадился отряд морской пехоты, - 400 штыков, - и при его поддержке немцам удалось ослабить блокаду Виндхука, отбив у «мятежников» городок Окаханджа, но в целом добиться перелома в войне не удалось.

Попытка рассечь силы гереро, организовав наступление тремя колоннами провалилась: группа «Ост», понеся в феврале-марте тяжелые потери в боях и от тифа, практически перестала существовать, а группа «Запад», предельно измотанная, слилась с группой «Центр», пополненной подоспевшей подмогой с юга. Однако не помогло. Африканцы «не боялись ни бога, ни людей», и в конце концов, объединенная «шюцтруппе» была сильно потрепана 9 апреля при Онганьире, а спустя четыре дня наголову разбита при Овиумбо, с трудом сумев отойти к Виндхуку. Столица колонии вновь оказалась в блокаде, отряды гереро появились на побережье,а в Берлине пришли к выводу, что Лейтвен с новыми задачами не справляется. В связи с чем, командующим был назначен генерал-лейтенант Адриан Дитрих Лотар фон Трота, потомственный прусский зольдат со специализацией «каратель»: он был ветераном франко-прусской войны, успешно подавлял мятежи в германской Восточной Африке и усмирял китайцев в 1901-м.

Где Тротта, там победа

Общественностью назначение было принято с полным одобрением: в том, что «неграм нужно преподать урок», сошлись все. В рейхстаге при голосовании воздержалась только фракция социал-демократов, но ее лидер, Август Бебель, карательную экспедицию поддержал, оговорив, правда, что «карать дикарей следует «максимально гуманно». Пресса нагнетала вовсю, живописуя «ужасные зверства, которые устраивают звери в обличии людском» и воспевая «мужество, энергию и строгость опытного воина», а «Дойче Банк» и мощная фирма «Вурманн» охотно выделили финансирование. Так что, в начале июня Тротта прибыл в Намибию с серьезным контингентом: 1600 регулярных штыков, 2,5 тысячи лошадей, пушки, пулеметы и очень много «нелетального» снаряжения. Чуть позже из Германии приплыли еще 800 солдат рейхсвера, общая численность войск (включая добровольцев и резервистов) достигла 7500 человек, - и это уже было серьезно. С этим уже можно было не только защищаться, - и в середине июля, укрепив коммуникации и получив дополнительные подкрепления, - фон Тротта, не торопясь, но и не медля, начал выдвижение в земли, занятые войсками Магареро.

Ни окружать гереро, ни уничтожать их, рассредоточившихся на обширных пространствах генерал, естественно, не планировал, обоснованно опасаясь дробить силы. Его замысел заключался в том, чтобы  вытеснить «черных» с их главной базы, изобильного водой и травами плато Ватерберг, где к августу собралось «от 50 до 60 тысяч голов негров, включая женщин и детей, и до ста тысяч голов скота», в каменистую пустыню Омахехе. Сил, - больше полутора тысяч регулярных войск с пулеметами и орудиями плюс  500 «союзников»,- по всем прикидкам, хватало. Гереро, конечно, было больше, - от 5 до 6 тысяч, - но, при всем боевом духе «черных», качественный перевес был у немцев. «Черные» не были «народом-войском», как нама, не имели ни кавалерии, ни артиллерии и пулеметов, а быстро превратить рядового общинника, пусть даже смельчака, в толкового стрелка не могли ни вожди, ни даже, при всем старании, английские «путешественники», крутившиеся в ставке Магареро.

Как бы то ни было, фон Тротта разделил войска на четыре колонны, и самую слабую расположил на юго-востоке, приказав не мешать тем, кто станет отступать в этом направлении. «Такой исход будет наиболее желательным, - заявил он на военном совете, - так как этим противник сам уготовит себе конец: в безводной пустыне гереро погибнут от жажды». Продвигались неспешно, прокладывая колею, устанавливая блок-посты, 4 августа у городка Очиваронго начались первые стычки, 10 августа завязались бои более серьезные, по итогам которых немцам ценой изрядных потерь удалось занять вершину горы Ватерберг, а после полуночи фон Тротта приказал развертывать батареи. Приказ гласил: стрелять по квадратам, накрывая краали с семьями повстанцев, стада скота и, по возможности, не вступая в рукопашную с воинами гереро. Со своей стороны, Самуэль, разгадав замысел противника, около 10 часов утра приказал воинам идти в наступление и уничтожить немецкие батареи.

Обух на обух

Бились весь день 11 августа, с невероятным ожесточением. Несмотря на пулеметный огонь, гереро удалось проваться почти к самых орудиям и немецким подразделениям, включая главную колонну, пришлось драться почти в окружении, подчас врукопашную, неся тяжелые потери (в одной из рот к середине дня  выбыли из строя все офицеры и фельдфебели). К их счастью, большая часть гереро стрелал плохо (английские "путешественники" все же не умели творить чудеса), но все равно, как вспоминал капитан Курт Шваббе, попавший в одно из таких окружений, временами ему казалось, что немцам приходит конец: "Наши батареи начали неспешным огнем прочесывать буш шрапнелью, но на каждый залп следовал ответ из зарослей – рой пуль... Гереро прекрасно использовали местность, атаки следовали с разных направлений, нам приходилось вручную постоянно разворачивать орудия... Спасали пулеметы, и тем не менее, бой шел до позднего вечера. К наступлению темноты уверенность, что нам удастся легко разбить повстанцев и уничтожить их, совершенно исчезла".

Тем не менее, разница в подготовке и огневой мощи сказалась. Гереро ослабили натиск, немцы сумели захватить два источника, закрепились и на этом новом рубеже отбили мощную атаку гереро. Махареро предпринял новую атаку на главную колонну, но немцы уже прочно овладели инициативой и гереро отступили. Атака на немецкий обоз тоже оказалась неудачной, а попытки Самуэля перегруппировать свои силы были сорваны точным орудийным огнем. К ночи стало ясно, что поле боя осталось за немцами, которые разбили лагерь и готовились к продолжению боя. Однако гереро уже не могли сопротивляться. Как вспоминал позже лейтенант Карл Болье, "Сцены, происходившие у меня на глазах, незабываемы. Краали, находившиеся на большом расстоянии друг от друга, были пристанищем тысячам людей и скота, и под огнм наших пушек все превращалось в пепел и руины".

В таких условиях сражаться было невозможно. Мечущиеся по позициями женщины и дети молили о спасении, скот разбегался, краали пылали, и ближе к полуночи омухона приказал отступать. Впрочем, войска отступали и без приказа, стараясь вывести из ловушки семьи и стада, но путь для отступления был только один: на восток, в пустыню, а прорваться с боем не позволяли тысячи вопящих женщин и детей, и вождю  не осталось ничего иного, кроме как возглавить свой народ, чтобы истерика не превратилась в полный хаос. Как выяснилось позже, в плане потерь кампания закончилось практически вничью: немцы за три дня потеряли 47 убитыми и 97 ранеными, включая многих офицеров, гереро - не больше трех сотен, но ополчение, полностью деморализованное, практически перестало существовать. Большинство шли за омухоной, веря в его чудодейственные возможности, кто-то спасался сам, но  возможности спастись не было: впереди лежала выжженая Омахехе, а вслед за ней -  «мертвые земли» Калахари.

Лишние люди

Калахари означала смерть. Это понимали все, и остатки отрядов гереро вместе с семьями и стадами пытались прорваться на север, в сторону вельда Киоко, где были вода и трава, в надежде перебраться оттуда в британский Бечуаналенд, власти которого еще до сражения обещали им убежище, но тщетно. Шуцгруппе, посланные фон Тротта на перехват, пресекали попытки прорыва пулеметным огнем, отказываясь брать в плен тех, кто готов был сложить оружие, - так что «черным» не оставалось ничего иного, нежели отступать туда, куда заставляли их уходить немцы. Примерно к 20 августа гереро были загнаны на край пустыни, затем постепенно оттеснены от последних источников, и фон Тротта установил кордон в 250 километров вдоль границы Омахеке, приказав стрелять во все, «что движется, будь оно о двух ногах или о четырех», а 2 октября 1904 командующий подписал обращение к побежденным: «Знайте, что гереро не считаются более поданными Рейха. Они убивали, грабили, мучили пленных, а теперь из трусости передумали воевать. Теперь у них нет никаких прав. Все гереро должны покинуть страну, а всех несогласных я заставлю уйти с помощью пушек. Отныне в пределах немецких границ каждый гереро с оружием или без него, со скотом или без него, будет застрелен. Я не принимаю больше женщин и детей, они не должны больше выходить из пустыни; вышедшие будут застрелены. Однако каждый, кто приведет к моим постам кого-то из вождей, получит прощение и тысячу марок; кто приведет Самуэля Магареро, получит 5 тысяч марок. Таковы мои слова к народу гереро. Лотар фон Тротта».

Это был приговор всему народу. «Возмездие наконец свершилось. Гереро перестали существовать как самостоятельное племя», - сообщил фон Тротта в Берлин, и все попытки со стороны гереро начать мирные переговоры военные игнорировали. А то и хуже. Скажем, 11 ноября лидеры готовых капитулировать на любых условиях гереро, - семь вождей и примерно шесть десятков воинов, - были («в знак милости») приглашены в поселок Окомбахе для переговоров, и там, без всяких переговоров, арестованы, повешены и расстреляны. Такие методы возмутили даже губернатора, но Берлин, получив его отчет, поддержал фон Тротту, а Лейтвейна из Юго-Западной Африки, как «пытающего опорочить храброго германского воина». Позже, когда в Берлине начался скандал (об этом чуть ниже), сам фон Тротта пояснил свои действия в газете «Берлинер нойестен нахрихтен» следующим образом: «Я стоял перед выбором… Если бы я поддался чувствам и допустил женщин гереро к источникам, мне угрожала бы опасность пережить в Африке катастрофу, равную Березине», - и германская общественность приняла эти объяснения; разве что Август Бебель, полемизируя с консерваторами в рейхстаге, охарактеризовал статью фон Тротта, как «оправдания мясника».

Впрочем, мнение лояльной оппозиции не имело никакого значения. Большинству граждан Рейха как раз понравилось. Например, некто  Юлиус Шарлах, известный юрист и политик из Гамбурга, причастный к торговле с Намибией, отлив в бронзе классическое: «Колонизация, и это доказано историей всех колоний, означает , не приближение коренных жителей к цивилизации, а подавление их и в конечном счете уничтожение.. Этот, в общем-то, грустный факт должен рассматриваться как историческая необходимость». Так и рассматривали. И...

И вдохновленный генерал, отбросив политес, заговорил совершенно откровенно.Открыто назвав Лейтвейна "размазней, молящейся на всякие там соглашения", он заявил: "Я совсем другого мнения. Такой народ, как этот, должен быть полностью уничтожен. Они все подохнут в пустыне Омахеке. Это восстание есть начало расовой борьбы" и обратился к кайзеру с просьбой дать полномочия для доведения дела до логического конца: «Ваше Величество, террористические меры по отношению к каждому гереро, который может появиться в поле зрения патруля, должны соблюдаться и впредь. Нация, враждебная немецкой, должна быть уничтожена с корнем».

В принципе, Вильгельм II ничего против не имел. Наоборот, был за и резко осекал «сентиментальных слюнтяев». Как пишет в мемуарах тогдашний канцлер херр Бюлов, «Я заявил, что никогда не дал бы своего согласия на этот образ действий. Император сначала вытаращил глаза, а потом пришел в раздражение. Мое указание на то, что мы христиане, встретило с его стороны возражение, что христианские заповеди не относятся к язычникам и дикарям».

Но в дело вмешалась большая политика. Тему «германских зверств в Африке» начала раскручивать британская пресса, ссылавшаяся на очевидцев трагедии (тех самых «путешественников», о которых мы уже знаем). Англичане, всего три года назад теми же методами расправлявшиеся с бурами (между прочим, белыми), вовсю клеймили «бесчеловечных немцев», французские СМИ, ненавидевшие Рейх, подхватив тему, додумывали жуткие детали, русская пресса, как всегда, жалела униженных и оскорбленных, все это действовало на нервы чистой публике, рейхсканцлер настаивал на "гуманности", аргументируя свое мнение вполне реально,  - "Полное уничтожение мятежного коренного населения создаст трудности для дальнейшего развития колонии,  ибо в земледелии и скотоводстве аборигены незаменимы", -  и в итоге кайзер слегка попятился.

Для начала генералу фон Тротта, получившему за успешную кампанию высшие ордена Рейха, было отказано в  Высочайшей аудиенции, - что тут же пропиарили СМИ, - а затем, в декабре 1904 в Виндхук ушла телеграмма с повелением всех, кто сдастся в плен в течение месяца, не убивать, а расселять в специальных лагерях, типа испанских на Кубе в 1898-м и британских в Южной Африке во время войны с бурами, снабдив "мелким скотрм для содержания семей, если таковые еще имеются". Для бедолаг, жавшихся близ границы, это был шанс, но тем, кто ушел в «мертвые земли» и даже теоретически не мог узнать новости о «в течение месяца», оставалось только умереть или попробовать выбраться, минуя немецкие заслоны.

Старый конь и его борозда

Об этой трагедии мало кто знает. Не то, чтобы не пишут совсем, но как-то не на слуху. А между тем, оно впечатляет: из 80 с лишним тысяч гереро к концу года осталось в живых не более 15 тысяч, и война забрала всего 2-3 тысячи жизней; все остальное съела Калахари. Порядка 7-8 тысяч сдались и оказались в лагерях, а у остальных было три пути. Самый короткий и страшный, - на восток, к англичанам (туда, в конце концов, добрались и получили землю под поселение около тысячи «черных» во главе с омахуной); более длинный - на север, в страну овамбо (судьба 2-3 тысяч, добравшихся туда, сложилась наиболее удачно); и наконец, назад, на родину, не сдаваясь врагу. Эти, ставшие известными как «полевые гереро», пробирались через кордон мелкими группами, укрываясь в самых гиблых уголках, из отлавливали и отстреливали, но где-то двум или трем тысячам все же удалось просочится на юг, в страну «красных людей», где старые враги приняли их дружески, а те, кто желал отомстить немцам, получили такую возможность, потому что как раз в это время война вспыхнула с новой силой. Хотя, на первый взгляд, логики в этом не было. Как мы уже знаем, «красные» не поддержали «черных» даже на пике успехов. Не столько даже из-за старой вражды, - она уже стихла, - сколько из-за разницы статусов. Если для гереро колонисты были проблемой, то края нама белых не очень интересовали: железная дорога там не планировалась, земли были значительно хуже, чем на севере, да к тому же упрямые и воинственные «красные» в работники не годились.

Так что, даже если бы письма Самуэля накануне восстания дошли до Хендрика, едва ли он в январе выступил бы против немцев. Несмотря на все обиды, которых было много, - и попытки разоружения, и расстрелы непослушных, и реквизиции скота, - старый витбой сохранял верность договору, и даже послал 100 всадников в помощь фон Тротта. И когда в августе на юге начал атаковать немецкие посты Якоб Маренга, - о котором разговор впереди, - старик тоже остался в стороне, не желая слушать мятежные речи. Однако после Ватерберга все изменилось. Как считается, поводом к этому стали доклады 19 воинов, дезертировавших из войск фон Тротта после Ватерберга, о жестокости немцев и об их презрении к нама, но повод поводом, а все было куда серьезнее. 1 октября Хендрик разослал капитанам нама письмо, призывая к восстанию: «Сыновья мои, все вы знаете, что я целых десять лет жил, подчиняясь немецкому закону, как и все мы, в надежде что Бог-Отец сам положит предел бедам нашего мира. Я переносил все смиренно, я вынес все, что угнетало мое сердце, ибо я ждал Господнего знака. Знака нет, но я больше не намерен ждать. Я написал письмо главному капитану немцев, сообщив ему, что на моей шляпе белое перо - знак войны. Отныне я не намерен подчиняться немцам…. Главное состоит вот в чем: я дошел до точки». И причину этого «дошел до точки» капитан витбоев тоже разъяснил сам, в письме Теодору Лейтвейну, которого всегда уважал, от 14 ноября, когда война уже шла вовсю: «Дорогой друг, я не принимаю ваши упреки. Десять лет я подчинялся вашим законам… Но я боюсь Господа нашего. Души всех африканцев и их вождей, загубленные за эти десять лет безвинно, не в сражениях, а в мирное время, вопреки договорам, обвиняют меня, который не помог им, и я боюсь Господнего суда».

Согласитесь, сильно и предельно честно. Правда, на призыв отозвались далеко не все «младшие капитаны», - судьба гереро напугала напугала многих, - но все равно, на его зов около 1600 всадников, что по меркам тех мест было очень серьезно, причем почти триста (неслыханное дело!) вопреки приказу своих капитанов, и в первые дни октября, когда гереро уже умирали в Омахехе, войско «красных» встало на тропу войны. Сходу были уничтожены несколько ферм и убито более сорока поселенцев, однако целью нама было не убивать: женщин и детей они не трогали, отсылая под конвоем к немцам, а всем колонистам после первых убийств предоставили выбор – погибнуть или уйти, гарантировав всем, кто уйдет, полную безопасность в дороге. И следует заметить, известие о восстании, - учитывая репутацию нама и лично Хендрика, - серьезно встревожило фон Тротта, справедливо полагавшего, что справиться с «красными» будет куда сложнее, чем с «черными». Приказав разоружить и выслать за море, в Того, восемьдесят человек, сражавшихся против гереро в рядах немцев, генерал спешно направил в Берлин просьбу о подкреплении «не менее 4 тысяч хороших солдат», и просьба эта была Берлином выполнена: уже в конце 1904 прибыли первые подразделения, затем, в январе 1905 – еще (в целом, 3200 солдат и офицеров), а далее количество экспедиционных войск дошло до 15 тысяч.

Пост сдал...

И – не помогло. В отличие от гереро, «красные» не любили генеральных сражений. Они действовали малыми отрядами, по принципу «кусай и беги», а немцы не умели с этим бороться. Они могли выиграть сколько-то правильное сражение, как при Аубе в январе 1905 года, где на стороне нама сражались несколько сотен «черных», могли нанести «красным» ущерб, атаковав внезапно, как случилось в том же январе у Коэса, могли разорять поселки, как разорили ставку Хендрика в Ричмонде, но и все. Из почти трехсот столкновений, имевших место за полтора года, в пользу карателей завершилась едва ли дюжина, но как правило, успех оставался за африканцами, которые, ко всему прочему, почти не несли потерь. А если ситуация вдруг становилась реально опасной, нама просто исчезали, растворялись в воздухе, - как в конце января, - и разыскать их след не было никакой возможности даже с опытными проводниками, тем паче, что в проводники, опасаясь шутить с Хендриком, мало кто рвался. Фон Тротта оставалось только рассылать воззвания, по форме угрожающие, но по сути свидетельствующие об отчаянии: «Восставшим готтентотам. Тем, кто сдался добровольно, будет дарована жизнь; лишь те, кто убивал белых или приказал убивать белых, поплатятся жизнью. С теми, кто не подчинится, случиться то же, что и с гереро, в своем ослеплении решившими, что могут вести успешную войну с могущественным кайзером и великим германским народом… Но даже те, кто убивал белых, могут получить прощение за выдачу живыми или мертвыми главарей бунта, а сверх прощения назначало следующие премии: голова Хендрика стоит 5000 марок, прочих - по 1000 марок за каждую».

И – вновь не помогло. В июле, когда в Виндхуке решили, что Хендрик таки сгинул, Хендрик объявился вновь. Как выяснилось, он с отрядом все это время отсиживался в Калахари, где выжить вообще-то считалось невозможным, но ни он сам, ни его воины не утратили ни сил, ни задора. Налеты на блокпосты, фермы и конвои начались снова, попытки пресечь вновь вылились в гробы, а на попытку фон Тротта предложить амнистию в обмен на прекращение рейдов, старик ответил категорическим отказом - в своем стиле: «Нам с Вами друг друга не понять. Я один и надо мною нет никого, а Вы всего лишь исполняете чей-то приказ. Предлагаемый Вами мир означает смерть мою собственную, что не так страшно, и смерть моего народа, чего я не могу допустить. Мне это известно слишком хорошо, ведь я долгие годы нашего мира был рядом с немцами, смотрел, думал, и убедился в том, что мир по-немецки не означает для нас ничего, кроме гибели. Вы знаете меня, а я горьким опытом жизни узнал вас. На том, капитан Лотар, завершаю. Капитан Хендрик».

Ну и… Все пошло по новому кругу. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. В Виндхуке считали потери и бесились, в Берлине считали затраты и бесились еще больше, а Хендрик привычно возникал ниоткуда, жег, разрушал, убивал и пропадал снова. Репрессии не помогали, хотя и были свирепы: нама, хоть как-то заподозренных в причастности к восстанию, свозили на Акулий остров в бухте Людерица, где они умирали от холода, голода и сырости так быстро, что сдали нервы даже у полковника Эшторфа, начальника лагеря, в апреле 1907 года  направивившего в Берлин письменный протест: «С сентября 1906 года по сегодняшний день из 1795 аборигенов умерло 1032. За такие злодеяния я не хочу нести ответственности». И несмотря на это, война продолжалась аж до 29 октября, когда в ходе рутинной, очень успешно начавшейся операции близ местечка Фальграс (всего-то обычный налет на очередной конвой) старик был ранен шальной пулей и вскоре, 3 ноября, скончался от заражения крови. И это стало поворотным моментом в восстании нама. Лишившись лидера, обладавшего харизмой и непререкаемым авторитетом, многие усомнились, стоит ли продолжать, а наследник покойного капитана, старший его сын Исаак, не обладал ни волей, ни опытом, ни репутацией отца и не умел удержать в узде командиров. Очень скоро начался раскол, часть воинов решила пойти на сепаратный мир с немцами, и фон Тротта, уставший от неудач и финансовых претензий (расходы на войну достигли 400 миллионов золотых марок), а к тому же,  будучи в курсе, что его вот-вот отзовут «за излишнюю жестокость», дал согласие.

В декабре 1905 года , Берлин и подведомственное население были официально уведомлены об окончании войны. В прессе опубликовали цифры потерь – 1447 человек (в том числе 125 гражданских лиц, включая 5 женщин) плюс 76 пропавших без вести.Теперь Лотар фон Тротта, мог, наконец, покинуть опостылевшую Африку красиво, победителем, что и не преминул сделать, напоследок обратившись к солдатам с прощальным приказом: «Воины! Полтора года мы вместе воевали, голодали, страдали от жажды… Теперь я уезжаю, но каждый из вас навеки останется в моем сердце, и все мы знаем, что война все еще не кончена. Так вперед же! Вперед, словно мы по-прежнему вместе! Седлайте усталых коней! Выполняйте неустанно свой долг, невзирая на собственные жизни. Только как можно довести эту войну до конца!». И он был прав. Официально завершенная война продолжалась, - но это была уже совсем другая война. 

Интервью с призраком.

Редчайший, уникальный случай. Нет нужды по ходу повестования ни рассказывать что-то о главном герое, ни давать ему характеристики. Он сам все о себе расскажет. Достаточно заглянуть в "Кейп Таймс Газетт" от  29 мая 1906 года...

- Где вас нашли?

- Меня задержали в шести милях от границы британской территории.

- Что вы делали на британской территории?

- Я привёл с собой женщин и детей для обеспечения безопасности, а также небольшую группу моих солдат без оружия. Когда немцы увидели нас, они просто начали стрелять и убили 27-х человек на британской территории. Мы могли сопротивляться, но не сопротивлялись, уважая интересы Англии, поскольку пришли сюда не затем, чтобы воевать здесь.

- Вы были ранены?

- Да, меня ранили в голову, посмотрите на мой шрам.

- Как долго вы воевали?

- Я воевал 2 года и пять месяцев.

- У вас есть запасы продовольствия?

- Нет, мы жили за счет трофеев, отнятых у немцев, этого хватало.

- Как вы думаете, эта война будет долгой?

- Да, конечно, пока хоть один из нас жив, она не завершится.

- Вы знаете, что Германия самая сильная страна в мире?

- Да, я знаю это, но они не могут воевать в нашей стране. Они не знают, где найти воду, и не понимают тактику партизанской войны.

- Почему вы, благополучный человек, начали войну?

- Потому что немцы обращались с нами безжалостно, как собаки, и мы не можем терпеть этого, мы готовы бороться и умереть, поскольку нет никакого правосудия, которое защитило бы нас.

- Правда ли, что вы из знатного рода?

- Неправда. Мои родители были очень простые люди, не вожди, не капитаны. И если меня называют капитаном, так это потому, что людям так хочется. Им нравится то, что я делаю. Сам я считаю себя простым солдатом, таким как все.

- Много ли у вас солдат?

- Да и нет. Если говорить о «призраках», то в бригаде никогда не было более 400 бойцов, а сейчас 115, да и сражались мы  мелкими отрядами, но при необходимости в людях недостатка не было, нам помогали все, к кому мы обращались, и гереро, и нама, и бастеры.

- Почему вас и ваших людей называют «призраками»?

- Я думаю, потому что мы появляемся внезапно, где хотим и когда хотим. Но мы не призраки, мы обычные люди, нас можно убить, взять в плен и предать.

- Где вы были до войны?

- По возвращении из Европы я около года работал подрывником и электриком на медной шахте Окиеп в Намакваленде. Кроме того, я пел в местном пабе.

- Почему вы поссорились с миссионерами?

- Это неправда, никакой ссоры не было. Я благодарен святым отцам за все, от души благодарен. Они подобрали меня ребенком и не дали умереть. Они даже повезли меня в Европу. Но они хотели, чтобы я стал священником, а я хотел быть военным или инженером, и не хотел подчиняться их воле.

- Правда ли, что вы любите читать?

- Да, я люблю книги. Я люблю ремесла, но меня научили любить и книги. Я читаю Библию,  я читаю и рассказы о людях, о том, как устроен мир. Я сам сочиняю и пою песни, умею играть на гитаре; как я уже сказал, в Окиепе я подрабатывал этим умением.

- Правда ли, что вы расстреливали пленных немцев?

- Нет, никогда. Немцы расстреливают пленных, но мы не немцы. Если у нас были пленные, я разоружал их, им обрабатывали раны и отпускали. Это может подтвердить множество свидетелей.

- Но вы сознаете, что можете попасть в тюрьму?

- Да, вполне сознаю. Но я доверяю англичанам. Они не немцы. Они всегда разбираются по закону и по справедливости.

Далее корреспондент, некий Пол Тайлер, подводит итоги:

«Итак, человек,  прозванный врагами «Черным Наполеоном», прост, дружелюбен и удивительно для африканца образован. Он получил образование у миссионеров, он 18 месяцев путешествовал по Европе и многому научился. Он прекрасно, без малейшего акцента говорит на шести языках: английском, в чем я убедился сам, голландском, что подтверждают буры, немецком, чего не отрицают немцы, французском, который изучал в школе, а также, разумеется, на языках обоих народов своей страны. Он, действительно, прекрасно играет на гитаре и поет мягким, приятным баритоном. Он  кажется очень проницательным, интеллектуальным, прекрасно сложен и удивительно вежлив в беседе. Он цитирует Шекспира! Его ответы прямы, он, находясь в трудном положении, тем не менее, не выказывает никакого отчаяния. Предложенную мною сигару он взял охотно, затем попросил еще, и пока мы ехали к станции, выглядел счастливым человеком, который не боится будущего».

Призрак Бонапарта

Полагаю, представления излишни. Якоб Моренга все рассказал сам. Полукровка, по отцу гереро, по матери нама-бондельсварт, примерно 1875 года рождения (точно неизвестно, но знавшие его полагали, что ему лет 30 плюс-минус). Харизматический лидер. Самородок. "В своих качествах военачальника, - писал о нем гебернатор Лейтвейн, умевший быть объективным, - он сочетает преимущества обоих племен, то есть, хитроумие и хладнокровие готтентотов с отвагой и фанатизмом гереро. К тому же от природы ему досталась благородная внешность и большое обаяние". И действительно, уйдя летом 1903 года к бондельсвартам, поднявшим очередное восстание, Якоб очень быстро выдвинулся в первые ряды, сформировав собственный отряд, отличавшийся от всех остальных тем, что капитан принимал всех, кто казался ему хорошим воином, не обращая никакого внимания, из какого кто племени. Он постоянно повторял, что война идет "за свободу всех африканцев", и в прессе, где Якоба поминали довольно часто, его иногда иронически называли "коммунистом", хотя, конечно, ни о каком социальном равенстве он никогда не задумывался.

Взяв под контроль обширный горный массив Карас, Моренга вскоре прослыл непобедимым (в самом деле, обладая врожденным талантом, он умел атаковать внезапно и уходить вовремя, не теряя людей; за все военную карьеру, дав врагу более полусотни сражений, серьезное поражение он потерпел лишь однажды, 23 ноября 1903 года близ Сандфонтейна), и многие исследователи уверены в том, что именно ему бонденльсварты обязаны тем, что в начале 1904 года, когда на севере восстали гереро,  Теодор Лейтвен, сочтя, что две войны не потянуть, предложил нама мир на почетных и выгодных условиях, каковой и был заключен 17 января в Кальфонтейне. Правда, по итогам Моренга, попав в список "не подлежащих амнистии", был объявлен вне закона и за его голову была назначена награда в тысячу марок, но он сумел вместе со своими людьми, уже получившими прозвище "призраки", уйти на английскую территорию, где врагов Рейха негласно привечали.

Естественно, великая война гереро вновь воодушевила Моренгу. В начале июля 1904, он с несколькими ближайшими соратниками вернулся в страну нама, обосновася в том же массиве Карос, на горе Шамбок, и начал собирать добровольцев. Масштаб его действий был поначалу очень невелик, но у страха глаза велики, а Якоба, притом, что он никогда не убивал безоружных, немцы боялись до дрожи. Уже неделю спустя после его возвращения (никаких вылазок еще не было, только мутные слухи), в "Дойч-Зюдвестафриканише цайтунг" появилось паническое извещение: "До всеобщего сведения доводиться, что якобы сбежавший убийца Якоб Моренга, голову которого оценена в 1000 марок, творит злодеяния в горах Карраса, собрав там около 600 или 700 отъявленных головорезов.  Решительные военные меры против этой банды - в процессе подготовки". Впрочем, как известно, гладко бывает только на бумаге: первая же "решительная мера", 30 августа у Коуханаса, завершилась быстрым разгромом немцев; 11 "призраков" обратили в бегство 30 солдат рейхсвера, нанеся им чувствительные потери, а сами не потеряв ни одного из своих.

Призрак бродит по Намибу

После такого успеха люди пошли к Якобу сотнями. Все: и уцелевшие гереро, которым было за что мстить, и нама, почему-то не захотевшие примкнуть к Хендрику, и бастеры, и благородные, и простецы, и "образованщина" с дипломами миссионерских школ, и "дикари" с каменными топорами. Моренга, как и раньше, принимал всех, но в собственном отряде оставлял лишь самых перспективных, остальных наскоро обучая, формируя небольшие отряды и посылая вести "малую войну". К концу сентября его крохотный отряд вырос более чем вдесятеро, - почти до двухсот, - а  еще через несколько месяцев в Намаленде действовало более 400  отрядов, не всегда известных самому Моренге, но гордо именовавшихся "призраками" и считавших себя его солдатами, и действия Якоба доставляли немцам не меньше проблем, чем операции нама, а возможно, и больше, поскольку старый витбой атаковал, а потом надолго исчезал, "призраки" же кусали и жалили врага ежедневно.

К концу 1905 года, после гибели Хендрика и капитуляции его капитанов, Моренга стал фактически главным и единственным врагом Рейха на территории колонии. Врагом тем более опасным, что сумел превратить свои отряды в нечто, ранее в Африке неизвестное: не рыхлое племенное ополчение, как у гереро, и не "казачьи сотни", как у нама, но в что-то, напоминающее зачаток регулярное армии, с жесткой дисциплиной, иерархией и субординацией. Немцы не стеснялись признавать это. Оценку херра Лейтвейна мы уже знаем, но и фон Тротта, с губернатором не соглашавшийся ни в чем и никогда, в данном случае, не спорил.  "Своими мастерски проводимыми маневрами, - докладывал он в генштаб, - умело организованными атаками и особенно влиянием, оказываемым его выдающейся личностью на приверженцев, Моренга долго затягивал войну и наносит нам неисчислимые потери. Я искренне рад, что он не француз. Германии не нужны такие враги в Европе".

Кульминацией кампании 1905 года стало двухдневное (24-25 октября) сражение при Хартебеестмунде, где Моренге удалось заманить в засаду немецкий батальон, нанести ему тяжелейшие потери (до сотни только убитыми) и обратить в бегство, заставив бросить обоз. Это был позор, и каратели немедленно за позор отомстили. Страшно и подло. "Сразу после сражения были схвачены 50 женщин и 38 детей нама, беженцев, с разрешения амта живших около города в палатках. Узнать от них что-то о планах и местонахождении Моренги было невозможно, они просто ничего не знали, только плакали и просили пощады... Их всех расстреляли в назидание", - написал в  берлинскую Tag некто Рихард Денкер, учитель из Хартебеестмунда, привлеченный к допросам в качестве переводчика, и что интересно, после публикации был осужден на 5 лет каторги за "злостную клевету на германского солдата". Однако после этого поражения и еще нескольких неудачных стычек фот Тротта приказал приостановить наступление "из-за трудностей со снабжением и по ряду других причин".

Призрачный кордон

Около трех месяцев царило затишье. Моренга, базируясь в неприступном урочище Ван Ронсфляй, куда немцы не рисковали соваться вообще, понимаю, что будут уничтожены, атаковал, перехватывал обозы, уничтожал склады, а немцы, не имея сил наступать, вяло отбрыкивались. Но в марте 1906 за "призраков" взялись всерьез, бросив в дело все, что удалось собрать. Помимо прочего, Фридрих фон Лингуэст, не согласуя с Берлином, дал карателям негласные полномочия при необходимости, - если Моренга решит уходить на английскую территорию, - преследовать его и за границей. Это могло стоить губернатору карьеры, но, как писал позже он сам, иного выхода не было. И когда в начале мая Якоб после очередного удачного рейда был отрезан от базы и пересек кордон,  подразделения капитана Курта Бека вошли в пределы Капской Колонии, чего Моренга, руководствуясь прежним опытом никак не мог ждать. 4 мая 1906 года каратели атаковали лагерь "призраков"; двадцать три бойца были убиты, а раненый Якоб с семью соратниками, вырвавшись из окружения, сдался капским властям. Это было мудро: англичане, взбешенные хамством соседей, заявили Берлину протест, а Якоба и его солдат поселили в городе Приеска, в 300 километрах от границы, формально арестовав, но снабдив всем необходимым и позволив общаться с прессой, против чего Моренга, как мы знаем, не возражал.

А между тем, грянул неизбежный дипломатический скандал. Лондон выразил глубочайшую озабоченность нарушением границы и стрельбой на поражение в своих владениях. Виндхук, согласовав позиции с Берлином, готов был признать, что неправ, - но «перешли границу, не зная, что перешли», - требуя, однако, немедленно выдать «бандита и убийцу». На что Кейптаун, согласовав позиции с Лондоном, холодно отвечал, что на британской земле м-р Моренга уж точно не совершил ничего предосудительного, а следует ли его выдавать за что-то, совершенное где-то, нужно еще разобраться. В принципе, выдавать, конечно, не собирались, но заинтересованность в том, чтобы вопрос заглох была, а с этим было сложно: в Приеске популярность Якопа зашкаливала за все разумные пределы.

"Призрак" вошел в моду. Черные люди толпами шли к нему на поклон (по понятным причинам), англичане устраивали овации, как храброму парню, поставившему раком немчуру, и даже бурская пресса сдержанно похваливала «призрака», сравнивая его с Христианом де Ветом, героем партизанской войны с англичанами. Но самое главное, в Приеск сотнями стекались нама и гереро, выражая желание встать под знамена Моренги, как только его освободят, - а это попахивало еще одним дипломатическим скандалом, и в конце концов, Якоба перевели в тюрьму Кейптауна, поместив, впрочем, в очень хорошие условия, и продержали там аж до февраля 1907 года, после чего освободили и направили на постоянное жительство в город Апингтон, расположенный близ немецкой границы, взяв письменное обязательство не приобретать оружия и не покидать место ссылки.

Ловушка для призрака

А сейчас загадка. Многие исследователи, - в первую очередь, понятно, немецкие, - выдвигают версию, согласно которой Моренга на протяжении всей своей деятельности был английским агентом, имевшим задание расшатывать стабильность в Намибии. Аргументы предлагаются следующие: во-первых, будучи в Европе, полгода прожил в Англии, во-вторых,  дважды находил убежище, защиту и пансион в британских владениях, во-третьих,  - главное! - местом проживания ему определили не какой-нибудь Наталь, где ни нама, ни гереро не водится и откуда хрен до германской границы доберешься, а именно Апингтон, расположенный мало что близ это самой границы, но еще и неподалеку от Ван Ройсфляй, его основной базы. Все это убедительно, но, на мой взгляд, истине не соответствует, ибо бьется на корню одним-единственным аргументом: Якоб охотно принимал в "призраки" добровольцев из числа тсвана, коса и других подданных Великобритании, чего никогда не сделал бы, будь он и вправду агентом тогдашней MI6. Просто шефы не допустили бы. Ибо одно дело втихомолку гадит кайзеру, бунтуя нама и гереро, и совсем иное - звать к топору аборигенов английских колоний, только-только приученных уважать волю Альбиона. Согласитесь, никак не сопрягается. А если учесть совсем недавнее (в 1906) восстание зулу, смертельно перепугавшее власти Капа, так и вовсе абсурд.

Этот нюанс очень волновал англичан, и они понемногу к Якобу охладевали. К тому же, играла роль и макро-политика:  аккурат в это время после года ожесточенной склоки был урегулирован Танжерский кризис и отношения Берлина с Лондоном потеплели. Конечно, временно, но все же. В такой обстановке Моренге, ежели по уму, следовало бы переждать, а вербовку британских подданных прекратить вовсе, - но в политике «призрак» не разбирался совершенно, и даже после встречи с д-ром Огильви, эмиссаром властей Капа, попытавшимся преподать потенциально полезному парню азы политической азбуки, ничего не понял. Ему нужны были люди, как можно больше людей, и он не понимал, с чего бы вдруг отталкивать сторонников, которые готовы сражаться. А тем паче, с какой стати ждать невесть чего в опостылевшем Апингтоне, если рядом, рукой подать, граница, а за ней, еще раз рукой подать, урочище Ван Ройсфляй с его пещерами и тайными арсеналами. И кроме того, не понимал глубокой смысла собственной подписи под обязательством о невыезде.

Глупо, конечно, но на всякого мудреца довольно простоты. В середине марта Моренга с братом Христианом и сотней добровльцев  перешли границу, добрались до родных гор, кинули клич, - и уже 21 марта «призраки» атаковали немецкий форт в местечке Иерусалим. Затем, 26 марта, перехватили конвой с продовольствием близ Укамаса, затем Христиан Моренга вышел на соединение с Симоном Коппером, капитаном францменшей, последних нама, не сложивших оружия и, наконец, в мае по призыву послов Якоба вновь взбунтовались вечно мятежные бондельсварты, - после чего в одном из поселков тсвана, на территории Капской колонии была замечена группа вооруженных британских подданных афроафриканского происхождения, называвших себя "призраками" и призывавших народ вспомнить былую гордость и показать белым, где раки зимуют. Экстремистов, конечно, немедленно обезвредили, - причем, немцы, поймавшие их при попытке уйти от англичан, - но вывод сэры сделали однозначный: игра пошла куда-то не туда, и нужно принимать меры. В частности, любой ценой притормозив Якоба, которого чересчур занесло.

Призраки долго не живут

Короче говоря, "призрак" перестал вписываться в расклад. Не то, чтобы стал вовсе не нужен, - в резерв бы его охотно вписали, - но Якоб не умел, да и не хотел уходить в резерв, он хотел сражаться, причем, по собственому разумению, и потому сделался нежелателен. Ибо начал мешать. Но, справедливости ради, отмечу: всю необходимую бюрократию бритты соблюли.Сперва, как мы уже знаем, сделали пару добрых намеков  насчет «не с теми водишься», которые не были услышаны. Затем, после инцидента в поселке тсвана,  м-ру Моренге, политическому эмигранту,  направили официальное напоминание о том, что право на убежище обусловлено проживанием  в Апингтоне. Далее, в связи с отсутствием реакции, второе. Затем третье. И лишь после того, как м-р Моренга не был обнаружен на квартире в третий раз, решение о политическом убежище было отменено в связи с нарушением м-ром Моренгой режима, а секретарь Кабинета Его Величества сэр Эдвард Грей, - переписка велась уже на таком уровне, - уведомил Берлин о том, что «м-р Моренга находится за пределами британской территорий» и объявлен невъездным в пределы Великобритании на пять лет, а всей пограничной службе приказано бдительно наблюдать за исполнением, для чего выделен конный отряд под командованием майора Эллиота. Каковому предписано при необходимости оказывать все нужную помощи германским партнерам, которым, опять же, при необходимости, разрешается эту границу нарушать.

И вот 17 сентября 1907 года лейтенант Курис доложил командиру, капитану Хагену, что Якоб нашелся. Столкнулся с немецким разъездом, попытался уйти за кордон,  был остановлен английским огнем, вернулся на немецкую территорию и через посыльного сообщил: немцам не сдастся никогда,  если прорваться не выйдет,  будет драться насмерть, но если прорвется, готов сдаться майору Эллиоту. Получив донесение,  Хаген связался с Эллиотом, потребовав арестовать Якоба, и Эллиот подтвердил, что если Моренга все-таки прорвется, он будет арестован, а когда стало известно, что "призрак" с несколькими спутниками все-таки прорвался, майор помчался на перехват и, 20 сентября, нагнав Якоба  около Йенсамхейда (примерно в 60 километрах к северу от Апингтона), вступил в переговоры. Далее неизвестно ничего, кроме того, что после четырехчасового боя Якоб Моренга вместе с братом и тремя племянниками был убит. Это точно. Но никаких документов, способных пролить свет на детали, - кроме представления к награде некоего Уильяма Вагнера, полицейского, - в архивах нет. Ни протокола опознания, ни указания на место захоронения, - ничего вообще.

На том и упокоилось. Не совсем, конечно, и не сразу, - буйный Симон Коппер, уйдя к англичанам, еще аж до 1913 года, пока не помер, мешал немцам жить, но это уже были мелочи, легко решаемые по принципу мир в обмен на вознаграждение. А так в Намибии установился долгожданный покой. Гереро и нама, еще двадцать лет назад бывшие хозяевами своей страны, опустились до статуса рабов. То есть, конечно, не рабов, - рабства в Рейхе не было, - но теперь им, свободным людям, в законодательном порядке было запрещено разводить скот, охотиться, торговать и заниматься ремеслами. Они имел право только работать по найму на колонистов. И теперь, когда все было позади, оказалось, что многие недовольны. «После введения этого распоряжения в Юго-Западной Африке жители ее превратились в рабов. Идеал хозяйственных колониальных политиков сбылся — черный стал рабочим животным у белого», - гремел с трибуны рейхстага депутат Маттиас Эрцбергер, и ему аплодировали все фракции, от социал-демократов до консерваторов. Всем было очень неудобно. 

Кровь и плоть

Борьба за это

Прошлое народа фон живет в легендах, но легенды эти столько подробны и не волшебны, что серьезные историки склонны воспринимать их, как достойный доверия источник. Вкратце, все началось с того, что в XVI веке фоны, теснимые йоруба, весьма кровожадным народом, обитавшим на побережье теперешней Нигерии, пришли на территорию нынешних Бенина и Того, основав как бы государство, называвшееся Большой Ардрой, позже, после гибели основателя, Гангнихессу, разделившееся на три крохотных, но уже почти настоящих «королевства» - Алладу и ее вассалов, Уиду, Аджаче и Абомей, первый «король» которого, Такудону, создав сильное войско, сумел в 1625-м отбиться от врагов и передать престол сыну, Дако, который, будучи смертельно ранен в бою, завещал наследникам «оставлять государство сыновьям большим, чем его принимаешь»,  лет на 50 позже, при внуке «короле» Уагбаджи, внуке основателя, Абомей стал серьезной силой в местных разборках.

Наладив выгодную, - рабы-мушкеты-рабы´-мушкеты´ торговлю с очень кстати явившимися португальцами, «королевство» разбогатело (к началу XVIII века там насчитывалось уже около 40 цветущих городов и деревень), и ее «король» Агаджа в 1724-м окончательно сокрушил бывшего сюзерена, Алладу, разрушив город и перебив, - даром, что считались «братским народом», - большинство жителей. Затем, правда, мягче, было подчинено и Аджаче, что вывело Абомей на побережье, избавив от необходимости в посредниках. Примерно в это же время, - совсем уж большим «королевство» не было никогда, но все же его пределы расширились вчетверо, - стране «по воле предков» было даровано новое названия – Дагомея. Вернее, «Дах Оме», то есть, «Чрево Змея», в честь одного из главных богов-покровителей.

А чем больше войн, тем больше врагов, а чем больше врагов, тем больше нужно оружия и боеприпасов, а чем больше нужно оружия и боеприпасов, тем больше нужно воинов и рабов на продажу, - и уже при Агадже сформировалась абсолютно диктаторская структура, заточенное на войну, примерно как у инков. Под ружье ставили даже женщин, а поскольку вскоре выяснилось, что не все женщины годятся для кровопролития, но если уж годятся, то мужикам рядом делать нечего, именно из прекрасных дам, хорошо показавших себя, сформировали «королевскую» гвардию – знаменитый корпус дагомейских «амазонок».

Устоять перед этой махиной соседи, конечно, не могли, и дагомейцы, начав расширять зону влияния на берегу Атлантики, подчинили «королевство» Гуеуэ, которое португальцы именовали «Айудой», заняв его столицу Сави (Ксавье) и главный порт Уиду - один из главных «терминалов» Невольничьего Берега, на рейде которого никогда не стояло меньше двух-трех десятков судов из Европы и Америки. Иными словами, в отлаженные схемы стратегически важного трансконтинентального бизнеса ворвался мощный и наглый конкурент, и традиционные держатели трафика, торговые города-государства йоруба, - «африканская Ганза», - не могли не отреагировать. А это, в свою очередь, означала, что в дело впишется «крыша», могущественная империя Ойо, и она вписалась. Началась жесточайшая Столетняя война, усугубленная тем, что йоруба, будучи классической «восточной деспотией», в плане идеологии мало чем отличались от ацтеков, принося богам человеческие гекатомбы, даже не глядя, что приносимых в жертву можно было выгодно продать.

Жестокость Ойо и его вассалов была такова, что даже фоны, абсолютно не гуманисты, были потрясены: в их фольклоре по сей день «людоедами-йоруба, которые придут и обгложут косточки» пугают маленьких детей. А с кем поведешься, от того и наберешься. Именно в ходе этой затянувшейся на поколения, как пишет историк Гастон Опоку, «войны за гегемонию и выживание, которые оказались неотделимы друг от друга», менялась и идеология дагомейцев. Если раньше основой их верований был культ Змея, относительно мягкий, довольствовавшийся курами и козами,  а главными «спутниками» считались многочисленные духи всего и вся, то теперь, - все для фронта, все для победы, - на первый план вышел, став, по сути, государственной религией, культ предков. Или, точнее, Смерти.

Считалось, что ушедшие в Верхний Мир отцы, деды и прадеды могут незримо встать в битве плечом к плечу с потомками, многократно увеличив силу их войска, но, естественно, не даром. Их следовало уговорить, снабдив доброе слово ценными подарками, - а как это делать, можно было понять, учась на примере йоруба, которым везло. Так что, все больше входя в норму, начались человеческие жертвоприношения. То есть, не то, чтобы именно начались, - такое у фонов, как и у соседей, практиковалось и раньше, - но если раньше людей забивали редко, в особых случаях, типа эпидемии, неурожая или начала похода, то теперь дело было поставлено на конвейер. Пленным, рабам, преступникам и «оскорбителям духов» головы рубили чуть ли не ежедневно, а на ежегодном празднестве Ксветану («Приношение голов») и в случае смерти «короля» кровь вообще лилась потоками, а головы высились пирамидками в человеческий рост.

До последней капли крови!

И это вошло в систему. Кровь полюбили даже духи, до тех пор вполне «вегетарианские». Возникло элитарное «общество леопардов», близких ко двору богатых купцов и особо отличившихся воинов, взявших на себя организационные вопросы. Они, в частности, вскладчину покупали рабов для алтаря, чтобы, не напрягая государственный бюджет, дополнительно укрепить позиции Отечества в Верхнем Мире. Взамен, с помощью особых ритуалов, члены клуба, как считалось, получали возможность превращаться в зверей, приобретая их силу, ловкость и выносливость, что очень помогало на войне и в бизнесе. А кроме того, возник и некий элемент престижности: изредка, - когда умирал кто-то из правящего дома и возникала необходимость вместе с челядью отправить наверх кого-то из знати, дабы служил «советником и опорой» ушедшему, добровольцев находилось так много, что, по воспоминаниям миссионеров, приходилось устраивать конкурс, и несколько раз отборочная комиссия даже попадалась на взятках.

Разумеется, при «королевском» дворе, - благо, средства позволяли, - людей в подарок предкам отправляли практически ежедневно, а обычные зажиточные фоны (низам было не по карману) могли позволить себе такую роскошь нечасто, - в основном, провожая в последний путь близкого человека, не приставить к которому «слугу навсегда» считалось вопиюще неприличным. Больше того, немало мемуаристов, как торговцев, так и миссионеров, уже в XIX веке удивленно отмечали, что «о рабах, конечно, речи нет, но и свободные, если выпадает такая участь, охотно идут на смерть за государя, считая подобную смерть почетной». Так что, происходило всё, не считая особых случаев, - типа государственных праздников, - очень рутинно.

«Проснулся на рассвете, - отмечает в мемуарах некто Антер Дуке, «леопард», современник Руссо и очень богатый купец, именуемый европейским партнером, Луишем Домингушем, «вполне просвещенным человеком». - Шел сильный дождь. Идти не хотелось, подумал было просто послать обещанное. Тем не менее, не пойти на обряд никак нельзя было, тризна по племяннику короля – событие важное, да и друзья бы оскорбились. Собрались все. С восходом начали рубить головы и быстро покончили со всей полусотней рабов, которые вели себя весьма похвально. Потом отпраздновал. Я принес 29 ящиков бренди в бутылках и 15 калебас мяса для всех, друзья тоже не поскупились, и мы щедро накормили весь Абадже».

Вот как-то так, ничего экстраординарного. Просто жизнь. Под конец Века Просвещения, лет за десять до наступления Века Разума, британский «путешественник» Роберт Норрис, сумевший добиться аудиенции у «короля», докладывал шефам, что «по обеим сторонам дворцовых дверей, на плоских камнях, лицом вниз, кровавыми обрубками шей ко входу лежали свежие головы», дополняя, однако эти жуткие детали оговоркой: «Но следует сказать, что эти дикари, кровожадные не менее своих врагов-йоруба, в отличие от них, никогда не употребляют человеческое мясо в пищу, считая это недостойным и бесчеловечным».

Нечто подобное продолжалось и позже, и лишь в 1847-м («внешней» работорговли давно не было) миссионеры, став свидетелями совсем уже неприличной по европейским меркам панихидой по умершему «герцогу», брату «короля» Гезо, убедили власти прибрежных колоний пригрозить Абомею сокращением торговых операций. Аргумент, естественно, возымел действие: «леопарды», ничуть не романтики, а деловые люди, не желая уступать бизнес конкурентам, формально отменили такого рода мероприятия. Вернее, сократили их до минимума и перевели дедовские обычаи в категорию «секретно».

Естественно, на наш взгляд все это выглядит как-то не очень по-людски, да и в глазах современников-европейцев страна фонов была этакой «империей зла» в миниатюре, разве что чуть-чуть лучше городов йоруба, слывших вообще «царством мрака», но есть и другие мнения. «Рассматривать традиции нашего прошлого, - рассуждает тот же Гастон Опоку, - следует, принимая во внимание исторический контекст, не забывая, что примерно в то же время Париж развлекался колесованиями, а в Лондоне людей публично потрошили заживо, чего в Дагомее не водилось». И в этом тоже есть своя сермяжная правда.

Впрочем,  ничего не делается просто так. Повседневное сосуществование со смертью, когда мертвые предки считались настолько живыми, что имели места за столом, закалило фонов для противостояния с многократно более сильной  Ойо. Персона «короля» стала священным воплощением государства и народа, сакральной настолько, что Абомейского Льва, Брата Леопарда и прочая, и прочая, и прочая практически нельзя было увидеть: даже доклады ближайших сановников он выслушивал, пребывая за ширмой, дабы никто не осквернил взором его «второе я», короля-духа, постоянно пребывающего рядом. Священной считалась и «вертикаль власти», от «мингана» (премьер-министра) и «мео» (вице-премьеров) до «йевогхан» (губернаторов) и «агор» (наместников). О дисциплине в армии и говорить не приходится, там все было настроено, как хороший рояль.

Торговый дом "Фон"

Видимо, именно такие порядки и позволили дагомейскому Давиду на равных противостоять Голиафу из Ойо, из раза в раз посылавшему против не слишком многочисленных фонов армии в десятки тысяч наемников, да еще с конницей, которой Дагомея отродясь не имела. Войны были страшные, и чья участь была легче, погибших или попавших в плен, сказать сложно. Сколько пленников пошло под нож? Никому не ведомо. Сколько невольников продали за океан? Говорят, за столетие – около двух миллионов плюс-минус. Но, поскольку фоны и йоруба, взаимно продававшие друг друга, не считали это чем-то предосудительным, то давайте и мы не будем. Бытие, в конце концов, определяет сознание, а сознание формирует бытие.

Подробностей много, а места мало. Достаточно сказать, что на первом этапе войны Ойо из разу в раз брала верх, и хотя Дагомея огрызалась беспощадно, подчас даже переходя в наступление, силы ее были все же не бесконечны.  В конце концов, оказавшись перед угрозой полного вытеснения из  «работорговой» цепочки, фоны запросили мира, через европейских посредников, которых бардак на рынке не устраивал, согласившись платить дань и не продвигаться более на восток, но при условии, что с побережья не уйдут. Обдумав вариант , правители Ойо и «Ганзы», Взамен Ойо, - йоруба тоже приходилось несладко, а считать расходы торговцы умели, - оставило под ее управлением участки побережья, которые она контролировала по факту, прислав, однако, для учета и контроля своих таможенников.

Так что, к середине XVIII века, при царе-сателлите Тегбесу, Дагомея из субъекта трансокеанской торговли превратилась в объект, оптового «работоргового посредника» между Ойо и европейцами, а поскольку Ойо всячески поощряло активность ее конкурентов, государство медленно приходило в упадок. Это, ясное дело, элите фонов не нравилось, война время от времени возобновлялась, но Ойо была слишком сильна, города йоруба слишком богаты, наступления захлебывались, весы, поколебавшись, вновь приходили в равновесие, и оставалось полагаться на звезды.

Мир, однако, понемногу менялся. В северных саваннах, оплоте Ойо, появились первые марабуты, проповедники ислама, зовущие племена уйти от «нечестивых людоедов» под крепкую руку Аллаха, в самой Ойо начались династические беспорядки с уличными боями, и ей стало не так до побережья, как раньше, а в Северной Америке (после войны за Независимость) и в Бразилии не начался новый взлет спроса на африканскую рабочую силу. Короче говоря, звезды, наконец, сошлись, и Дагомея с ее пусть небольшой, но мощной, всегда отмобилизованной армией, давно и алчно ждавшая момента, поймала одну из этих звезд.

В правление «короля» Кпенглы и его наследника Агонгло экспансия вновь началась, причем, нагоняя упущенное, правители Абомея полностью поставили на войну, поставив под копье и ружье все, что шевелится. Поля, огороды, ремесла и прочие стада, достаточно развитые, были не то, чтобы вовсе заброшены, но развивались по остаточному принципу. Основным лозунгом государства стало: «Круши Ойо! Даешь рабов!», и тут уж в строку шло любое лыко. В первую очередь, конечно, помощь европейцев, которую пытались полностью переключить на себя, чего бы это ни стоило. В 1797-м Агонгло даже согласился на предложение португальцев христианизировать страну, крестившись сам и, пренебрегая общественным мнением, повелев сделать то же самое двору и подданным.

Это, при полном понимании мотивов, было  перебором: эксклюзивное право на закупку мушкетов, конечно, радовало, но оскорблять предков запретом на жертвоприношения люди элементарно боялись, а сам владыка, идя на сделку, не учел (да и не мог учесть), что против французов португальцы на Большой Доске уже мало что могут. В итоге, - дело, ни до, ни после невиднное, - случился дворцовый переворот с убийством Льва Абомея, на престоле оказался 5-летний Адандозан, и начался период смут: кланы, как водится, стали выяснять, кто главнее, выяснение повлекло за собой разрухе, голод, и закончилось все это лишь в 1818-м, когда по юный, абсолютно безвольный «король» ушел «по собственному желанию» (оставшись в живых), а на его место, по согласию придворных клик, был поставлен младший брат, толковый и энергичный Гезо.

И счастья баловень безродный...

Гезо, правивший аж до 1858 года, оказался успешен, - возможно, еще и потому, что с первых дней правления приблизил к себе бразильского португальца Франсиску Феликса де Созу, с которым познакомился и побратался еще до прихода к власти. Там вообще была история в духе Майн Рида, достойная хотя бы кратчайшего пересказа. Де Соза, пожилой работорговец, каким-то образом попавший в неволю, был куплен неким небогатым купцом для принесения в жертву духу покойного папеньки. Причем задешево: убивать белых местные обычаи запрещали, да и духам чужаки были ни к чему. Поэтому, бедолагу перед церемонией вымазали сажей, - и уже почти приступили, но его друг, юный принц Гуапо, сводный брат «короля» каким-то вовсе уж «по Дюма» способом вызволил кореша, а тот в благодарность помог ему устранить брата и стать «королем» Гезо.

Далее, как у «шкипера Питера» с «минхерцем»: Франсиску получил титул «чача», нечто типа «светлейшего князя» и стал первым советником по экономическим вопросам связям с зарубежьем, комендантом главной крепости побережья, Айуды, и обладателем монополии на внешнюю торговлю, - рабами для Бразилии, орехов кола и, конечно, пальмового масла. Естественно, всеми этими льготами «минхерц» пользовался вовсю, в какой-то момент, по прикидкам «Банка де Лион», в какой-то момент «минхерц» вошел в тройку самых богатых людей мира, но, заботясь о себе, не забывал и о пользе «кровного брата». Именно он подыскал в Бразилии толкового банкира Жоао Перейра Маринью, взявшего на себя управление зарубежными вкладами «королевства», и он же, мягко и ненавязчиво, определял линию отношений с европейцами.

«Король» все это видел и ценил: когда «минхерц» обанкротился из-за британского запрета на трансокеанскую работорговлю, Гезо списал ему все долги перед государством и помог восстановить бизнес. А когда «кровный брат» умер в нежном возрасте 95 лет, «король» устроил ему государственные похороны по первому разряду, - на 80 тысяч тогдашних и почти 3 миллиона нынешних долларов. Даже с человеческими жертвоприношениями, положенными только лицам из правящей фамилии, не глядя, что сыновья покойного (более 80 душ от 53 жен), будучи христианами, резко против.

Думаю, был ди Соза человеком необычным. По крайней мере, неординарным. Во всяком случае, все 2000 его рабов, согласно завещанию, были им освобождены, но, никуда не уйдя, стали членами его клана. А спустя много лет к клану примкнула еще почти тысяча освобожденных в Бразилии рабов, некогда проданных туда «минхерцем». И этот клан, возглавяемый Жулиан Оноре Франсиску ди Соза, восьмым наследственным «чача», очень влиятелен в современной Республике Бенин, а могила основателя клана стала местом паломничества и совершения молитв, как католических, так и вуду, поскольку усопший исповедовал обе религии.

В общем, тандем сложился удачный и многое получалось. Гезо удалось слегка приструнить самых-самых «ястребов» приподнять национальный агропромышленный комплекс, внедрив новые, востребованные европейцами культуры и наладив производство особо актуального пальмового масла. А главное, перестроив армию по принципу «лучше меньше, да лучше», полностью покончить с гегемонией разлагавшегося Ойо и перейти в наступление на богатеньких и уже почти беззащитных йоруба, грабя вековечного врага до нитки и угоняя пленных на плантации масличной пальмы, под которые отводились все новые и новые земли.

Ему же выпало и перезагружать отношения с европейцами. Причем, не с португальцами, формально еще с XVI века «протекторами» прибрежных районов Дагомеи, - с ними все было на мази, - а с французами. Невольничьим Берегом пылкие галлы интересовались издавна (некогда, еще до возвышения Абомея, «король» Аллады даже посылал послов к Королю-Солнцу, который чернокожих гостей принял и обласкал), потом надолго сгинули, а теперь вновь проявили интерес и, небрежно, как от назойливых мух, отмахиваясь от протестов Лиссабона, требовали признания «особых прав» Парижа на прибрежные порты.

Но жаль его, сражен булатом...

Вели себя жан-жаки, пока еще присматриваясь, вполне прилично, стареющего монарха обхаживали красиво, дарили массу полезных вещей, и в конце концов, в 1844-м торговый дом «Режи и Фабр» получил право открыть представительства в Уиде, Котону и нескольких других вкусных городках. Вместе с тем, насколько можно судить, мудрый фон и его «алексашка» умели считать не на два-три хода вперед. Во всяком случае, патенты на ведение торговли, по рекомендации «минхерца», он подписывал не сам и не через «мингана», их подписали мелкие чиновники, сразу после этого репрессированные за финансовые злоупотребления, вполне возможно, высосанные из пальца, но такой финт позволял «королю» в любой момент опротестовать договоры, как заключенные лихоимцами.

И наконец, опять-таки, ясно по чьему совету, Гезо распорядился не прокладывать в стране дорог и широких каналов, чтобы, ежели что, врагу было сложнее, а также, помимо французов, привечал англичан. Британские миссии дважды посещали Абомей, убеждая «короля» дружить с Лондоном (никаких возражений не последовало) и отменить рабство, на что Гезо согласия не дал, зато дал «добро» на отмену человеческих жертвоприношений. Так что сэр Фредерик Форбс, оставивший мемуары о поездках в Дагомею, ужасаясь нравам при дворе старомодного «короля», тем не менее, отмечал «определенный прогресс» и «хорошие цивилизационные перспективы».

Так что, можно сказать, Гезо, погибшего 1858-м в очередном походе против йоруба, подданные оплакивали не только по долгу, но и от всей души, как лидера, поднявшего Дагомею с колен, а его сыну и преемнику Глеле предстояло соответствовать. И он старался. Но развивать не получалось, удавалось разве что сохранять достигнутое. Искусный и удачливый полководец, Глеле отомстил за смерть отца, успешно воевал с йоруба, завоевал некоторые их города-государства и пригонял массы рабов, что давало возможность расширять экспорт масла, а его первый экономический советник, Исидоро ди Соза, унаследовавший должность от батюшки, прекрасно справлялся с ведением дел и финансами.

Но вот в смысле политики обоим до отцов было, как мне до Бетельгейзе. Их переигрывали. С Францией был подписан новый договор, потом еще один, - вполне безобидные и даже выгодные для Дагомеи, - но право на концессию в Порто-Ново и Котону, двух главных воротах «королевства», на сей раз подписал первый советник, а удостоверил крестиком лично король, и это французы, естественно, восприняли за серьезный успех. Зато переговоры с англичанами, вновь потребовавшими отменить работорговлю, провалились. К тому же, Глеле, постоянно воюя, восстановил (хотя и далеко не в прежних масштабах) практику «открытых» человеческих жертвоприношений, без которых армия попросту теряла боевой дух, а сэры, ранее глядевшие на все это сквозь пальцы, на сей раз, огорченные укреплением позиций Парижа, обиделись.

И начались сложности. Негромкие, но постоянные. Сперва, казалось бы, совершенно без причин, об уходе из-под «крыши» Абомея заявило небольшое, но стратегически и экономически очень важное «княжество» Махиу на севере «королевства». На усмирение, ясное дело, послали сильный отряд, но близ Савалы, столицы мятежной области, фоны натолкнулась на такой плотный огонь винтовок новейшего образца, которых у бунтовщиков просто не могло быть, что, - почти невозможно по их тогдашним понятиям, – обратилась в бегство. А вскоре англичане сообщили, что, в случае какой-то обиды со стороны Абомея к «суверенному, союзному Великобритании государству», фонам придется иметь дело с войсками Ее Величества.

А чтобы в серьезности предупреждения никто в Абомее не усомнился, суда «Западноафриканской флотилии», в 1861-м, подойдя к берегам Порто-Ново (Аджаче), вассальному «герцогству» Дагомеи, от души отстрелялись по беззащитному городу, мимоходом утопив несколько торговых шхун. Потом, правда, извинились, сообщив, что «по ошибке», но сразу после этого еще несколько мелких йорубских «княжеств» юга заявили об отделении от «жестокой Дагомеи» и «добровольном» присоединению к британской колонии Лагос. Отбивать их обратно означало получить войну с Англией, на что Глеле, связанный по рукам и ногам войной с йоруба, пойти не мог. Он предпочел проглотить пилюлю, - но с «избравших свободу» областей вскоре начались атаки на Порто-Ново, пресекать которые англичане даже не собирались, ограничиваясь угрозами «самым суровым образом отреагировать на обиды, нанесенные британским подданным в ходе пограничных конфликтов».

Старого отпели, новый слезы вытер...

Дагомею щемили. Открыто и с ухмылочкой. Но еще хуже сиделось на «малом троне» Дасси, племяннику короля и «герцогу» Порто-Ново. Бывшие подданные ходили на его земли за зипунами и полоном, дядя из Абомея, хотя, как суверен, обязан был помочь, поделать, с учетом английского «Warning!», ничего не мог, - и предложение французов предоставить защиту в обмен на просьбу о протекторате несчастный принц принял, как манну небес. Юридически никаких прав на это он, будучи, по сути, губернатором, естественно, не имел, как и французы не имели никаких прав подобное предлагать, но, в ответ на протест Абомея, колониальные власти заявили, что они могут защитить подданных Глеле от «разбойников» и уже даже защитили. Так что, если «королю» есть смысл не обострять, но договориться по-хорошему.

Пришлось согласиться. По очередному договору, Порто-Ново оставался в составе Дагомеи, но под французской «опекой», статус его был повышен до «автономии», а титул правителя с «герцогского» до (поскольку Аджаче когда-то было независимым) «королевского». Спустя пять лет Глеле пришлось подписать еще один договор, расширяющий права французов в Котону, а в 1874-м «малый король» Порто-Ново объявил о выходе из состава «прогнившей империи», поменял имя на Тоффа I и, уже в качестве суверенного монарха, попросил la belle France установить полноценный протекторат. Что и было сделано, а на протесты Португалии, чьи безусловные права были нагло попраны, в Париже, по доброй традиции, внимания не обратили.

Дальнейшие события, честно говоря, лень описывать подробно. Год за годом – укусы, подлянки, мелкие придирки и провокации, на которые Глеле просто не знал, чем отвечать. Он умел воевать, но именно как военный, понимал, что шансов у фонов нет, а поскольку гордость и обида страдали неимоверно, стареющий «король», в конце концов, рухнул с инсультом, восстановившись не скоро и очень частично. Регенство принял «кронпринц» Беханзин, уже не очень молодой, - около сорока, - весьма прогрессивный (человеческие жертвоприношения категорически не принимал) и крайне резкий, давший клятву «рано или подержать в руках голову поганца Дасси», и даже когда отец более или менее пришел в себя, государственными делами ведал, в основном, сын.

Впрочем, разногласий у отца с сыном не было: оба мечтали вернуть власть над законными землями, невесть с какой стати находящихся во власти нахальных пришельцев, и оба ждали первого удобного случая. Каковой, как показалось, и явился в лице немцев, к тому времени уже обосновавшихся по соседству, в Того. В ходе очень секретных переговоров, представители Рейха объяснили, что (erstens) французов не любят, но (zweitens) воевать с Францией пока не могут, однако (drittens) в союзе с великим Глеле заинтересованы, в связи с чем, - Achtung! - готовы поставить ему много-много самых лучших в мире винтовок и боеприпасов,  außerdem прислать «сведущих людей, которые помогут славной армии Дагомеи вновь стать непобедимой».

В сущности, ничего больше «король» и «кронпринц» не хотели. В свою армию они верили, не сомневаясь, что победить ей может помешать только разница в вооружении, - а тут, казалось, улыбается сама судьба. Так что, вслед за первыми поставками из Того, обстановка на границе напряглась, и в марте 1889 произошел знаменитый «инцидент в Веме»: французский пост, расположенный на бесспорно дагомейской территории, был уничтожен отрядом «амазонок», причем вождь деревни, сотрудничавший с французами, пытаясь спастись, завернулся в триколор, но не спасся. «Хорошая защита по ту сторону реки, но очень плохая защита на этом берегу», - сказал, согласно показаниям очевидцев, записанным майором Леоном Гранденом, дагомейский «офицер», и девушка-воин одним ударом меча снесла коллаборационисту голову.

Естественно, французы заявили протест, на что из Абомея ответили, что все их солдаты живы и отпущены восвояси, а казненный был подданным «королевства», а значит, не их собачье дело. В самой, разумеется, учтиво форме. Плюс сообщение, что «король», согласно соответствующему пункту договора, решил ввести дополнительный налог на всех иностранных коммерсантов в Котону и Уиде, на что немецкие власти Того уже дали согласие. Намек был весьма прозрачен (контакты с немцами Глеле удалось сохранить в строгой тайне) и тревожен. Поэтому, чтобы выяснить все на месте, в Абомей по указанию Парижа поехал лично лейтенант Жан Байоль, губернатор Гвинеи, с пакетом предложений. Вкратце: вопрос с Порто-Ново вообще закрыт, но «оскорбление флага» в Веме Франция готова оставить без последствий, а Котону согласна по-прежнему считать дагомейским и платить за аренду, если «король» назначит разумную цену.

Однако в ноябре, когда месье Байоль добрался до Абомея, старый Глеле, пораженный вторым инсультом, уже лежал в состоянии овоща, а Беханзин, еще не коронованный, но уже единоличный правитель, отказался встречаться с гостем, ссылаясь на массу дел и предложив подождать, когда найдется время. По понятиям времени и места, - к белым послам такого ранга чернокожим полагалось мчаться, теряя сандалии, - это было тяжелейшим оскорблением, и бравый лейтенант, даже не переночевав, развернулся на Котону, посулив напоследок, что скоро вернется в Абомей и тогда разговор пойдет по-другому. Но у Беханзина были свои планы…

Девчата

Беханзин все понимал правильно. Глеле, умерший под рождество 1889, тоже, впрочем, все понимал правильно, но он, судя по всему, даже без инсульта, под конец жизни сломался. А сын нет. И он видел, что происходит. В частности, что контингент в Котону, ранее сугубо символический (30 солдат, охранявших французские торговые дома), срочно укрепляется. В январе 1890 солдат было уже 359 человек (299 из них – африканцы, отборные сенегальские и габонские стрелки, вооруженные восьмизарядными магазинными винтовками Лебеля, последним писком тогдашней военной техники). Завезли также четыре полевые орудия, способные стрелять картечью.

Учитывая несколько тысяч воинов «суверенного» Порто-Ново, для обычной колониальной войны сил было более чем достаточно, и 21 февраля французы сделали демарш, после которого хода назад не стало: арестовали дагомейских представителей в Котону, по ходу дела уничтожив их охрану, и приступили к возведению укреплений. Фактически это означало захват порта, - и как только весть об случившемся достигла Абомея (то есть, очень скоро), Беханзин отдал приказ взять ситуацию в Котону под контроль, выделив для этого около тысячи солдат и 200-300 «мино», бойцов женской гвардии. Вернее, 200-300 мино в сопровождении примерно тысячи солдат, потому что операция предстояла не военная, а полицейская, на территории Дагомеи, а знаменитые «амазонки», о которых в Европе ходили страшные слухи, да и теперь пишут с придыханием, как раз и были заточены именно под это.

Между прочим, вопреки расхожим байкам о «непобедимых и легендарных», даривших Дагомее сплошь победы, дамский корпус, созданный в середине XVII века «королем» Оегбаджа и при Гезо насчитывавший 6000 бойцов с 2000 резерва (примерно треть всех вооруженных сил «королевства»), на самом деле, был не армейским, а чем-то типа жандармерии. Формально имевшие статус «королевских жен», частично доброволки, частично стервы, сданные мужьями в армию за склочность, очень хорошо физически подготовленные, дисциплинированные до автоматизма, беспощадные (жестокость шлифовалась специально, во всех вариациях), вооруженные лучшим оружием и филигранно им владевшие, они исполняли функции внутренних войск, а также телохрантелей руководства и (отряды «гбето» - «охотников на слонов») спецназа. Таким образом, восстановление правопорядка на временно оккупированной территории было как раз по их части.

Французы, конечно, готовились, и в Абомее их «глаза» были. Тем не менее, как ни странно, режим секретности соблюсти удалось. Утечки не случилось, войска, выделенные для операции, мелкими группами выдвинулись из лесных лагерей, тайными тропами добрались до побережья и 5 марта, незадолго до рассвета, под прикрытием проливного ливня атаковали Котону. Точное их число неизвестно (явно не «несколько тысяч», как писали потом любившие слегка прихвастнуть французы), но что больше, чем в гарнизоне, в несколько раз, это безусловно, и началось совершенно неожиданно. Бесшумно подкравшись к бревенчатому частоколу, часть мино, раздвинув колья, начали обстреливать находящихся внутри, а несколько десятков, перепрыгнув через частокол, вступили в рукопашный бой, проявив, по отзывам французов, - даром, что в реальном деле участвовали впервые, - «невероятную смелость и дерзость». В последующем, это же отмечали все очевидцы, и если в первых боях, по сообщениям Дина Холмса, «многие белые французы колебались, достойно ли стрелять в женщин, оставляя эту сомнительную честь сенегальцам», то позже комплексы сошли на нет. La femme, конечно, la femme, но слишком дорого обходилась куртуазность в общении с «бешеными черными кошками, даже оставшись безоружными, кусавшимися и царапавшимися до конца».

На югах

Впрочем, к теме. Форт был захвачен, кроме блокгауза, и запершиеся там стрелки вели по мечущимся амазонкам и ворвавшимся вслед за ними солдатам прицельный огонь. Не успевшие запереться, укрепившись, где могли, отстреливались. Несколько раз дело дошло до рукопашной, и стало ясно, что фоны, искусно работавшие мечами, совершенно не приспособлены отражать удары длиннющих французских штыков. А через 4 часа, когда пелена дождя рассеялась и стало светло, огонь по форту открыла канонерская лодка, стоявшая вблизи от берега, и штурмующие отступили, оставив на месте боя тела 120 мужчин и 7 женщин. Еще 32 тяжело раненных солдат и двух мино французы нашли, осматривая окрестности, а рассказы про «несколько сотен обнаруженных в лесу трупов, включая тело женщины-полковника» давайте оставим на совести пылких галльских вояк, которые очень хотели наград и славы.

После неудачной атаки на Котону несколько недель царило затишье. В Абомее оценивали итоги, вырабатывая новую тактику, в Котону и Порто-Ново накапливали силы, уже не только чернокожие, но и европейские: в портах высаживалась морская пехота, а всем штрафникам колоний было предложено искупить вину кровью. На сей раз, разведка сработала. Получив 18 апреля сообщение, что главные силы дагомейской армии движутся на Порто-Ново, французское командование послало на север примерно 400 бойцов с тремя картечницами, чтобы перекрыть им путь, поддержав несколько сотен воинов «суверенного короля» Тоффы, занявших позиции у деревни Ачупа в шести километрах от города.

Приказ, надо отметить, был отдан очень своевременно:  «союзников» дагомейцы, даром, что их ждали и успели укрепиться, порвали в клочья почти мгновенно, убив мимоходом и кронпринца, по воле отца зарабатывавшего авторитет во главе отряда,  а вот рота сенегальцев сумела удержать позиции, дав возможность французам наладить оборону. И вновь: безусловно, отчитываясь о «всей дагомейской армии, натиск которой был отражен малыми силами», французы, мягко говоря, крепко преувеличивали, - но все-таки, превосходство фонов в живой силе было бесспорным и ощутимым. Не на порядок, конечно, но в несколько раз – точно.

Однако огневая мощь, - «лебели» проявили себя в высшей степени достойно, - сводило численное преимущество на нет. Наступающих просто сметали шквальным огнем, их же выстрелы чаще всего не достигали цели, а когда дагомейцам удалось-таки зайти с фланга, отрезав неприятеля от Порто-Ново, после чего опасность «мешка» стала очевидна, французы начали медленно отступать, время от времени останавливаясь и отбивая атаки оружейными залпами. К 10 часам утра, когда отступавшие вернулись под защиту орудий Порто-Ново, дагомейцы отступили, унося с собой (в подарок «королю») головы сына его злейшего врага. О своей победе по инстанциям доложили и те, и другие, но реально успеха добились все-таки французы: они, конечно, отступили, но задачу выполнили – до Порто-Ново фоны не добрались. Равно и с потерями: даже с поправкой на похвальбу, соотношение оказалось в их пользу - 8 убитых (все из войск Тоффы) и 57 тяжело раненных (в основном, французские стрелки) против 532 (в том числе 102 дам) павших дагомейцев.

Честь Франции

После Ачупа все затихло. Стороны начали прощупывать условия мира, и 3 октября мир между Дагомеей и Порто-Ново (Франция подчеркнуто держалась в стороне, именуя себя «союзником и гарантом») был подписан. На первый взгляд, вполне компромиссный: Беханзин официально признал «независимость» Порто-Ново и ее право заключать договоры о протекторате с кем угодно (то есть, по сути, назвал, наконец, кошку кошкой) и (формально в знак «благодарности за посреднические услуги») уступил французам Котону. Однако на «почетных» условиях: французы, вопреки своей изначально жесткой позиции, обязались ежегодно выплачивать Абомея 20000 франков компенсации за утраченные таможенные сборыи и подписали карты с  новыми границами, поручившись (письменно) «честью Франции», что с этого момента ни у Парижа, ни у Порто-Ново к Абомею никаких претензий нет и не будет. На том и поладили. Вряд ли кто-то сомневался в том, что ненадолго, однако,  сознавая уже, что случай не тот, когда можно взять нахрапом, обе стороны нуждались в  передышке.

Есть, правда, и такое мнение, что Беханзин воевать не очень хотел. Во всяком случае, так можно понимать письмо, переданное им в апреле 1891 с сановником, прибывшим, чтобы забрать первый причитающийся Дагомее взнос. Денег, однако, не уплатили ни су, сообщив, что  «у Франции серьезные финансовые затруднения», а когда вельможный фон посмел усомниться, его заперли в кутузку на две недели за «оскорбление чести Франции» и по отбытии срока выгнали пинками. Зато в  мае 1891 в Котону прибыл новый командующий - полковник Альфред-Амеде Додс, уроженец Сенегала и, более того, мулат (вернее,  окторон, то есть, на 7/8 белый, но все-таки считавшийся в «приличном обществе» африканцем). Его  репутация была безупречна, сенегальские стрелки его боготворили, а  вместе с ним на берег сошли 2164 человек солдат и бойцов Légion étrangère, - не менее половины белые и все как один, включая чернокожих, с «лебелями». Плюс прекрасный артиллерийский парк. Вместе с тремя тысячами каких-никаких, но солдатиков «суверенного» Порто-Ново, это уже была сила, способна в Африке решить практически любую проблему.

Впрочем, не терял времени и Беханзин. Немцы не обманули: из Того в Абомей шли вереницы «просто торговых караванов», доставлявших «другу Рейха, сражающемуся с позором Европы» десятки, сотни и тысячи «винчестеров» и «манлихеров», мало уступающих «лебелям». От имени кайзера подарили два крупповских орудия и два пулемета, и еще около двух десятков такого рода игрушек продали практически по себестоимости, за что «король», конечно, поблагодарил, хотя и сомневался, что сможет это полезное железо как-то использовать. Долго такое положение длиться, конечно, не могло. Температура конфликта росла, французы понемножку провоцировали, фоны не оставались в долгу, а иногда провоцировали и сами, - и в феврале 1892 котел запыхтел. Воины Порто-Ново, явившись в долину реки Веме, - бесспорную территорию Дагомеи, - подняли над тамошними селениями флаги «суверенного королевства». В Абомей было сообщено, что век назад «король» Кпендлу, будучи с визитом в Порто-Ново, публично пообещал отписать эти земли вассалу, - о чем и в преданиях сказано, - а что умер, не успев этого сделать, так оно не в счет.

Видимо, получив такое послание, Беханзин какое-то время его осмыслял, но недолго: уже в марте фоны восстановили в долине статус-кво, пинками изгнав уцелевших оккупантов откуда пришли. Естественно, в Порто-Ново возмутились, и естественно, воззвали к «союзнику и гаранту», мгновенно сказавшему oui и направившему вверх по Веме канонерскую лодку «Топаз» с «официальным резидентом» Виктором Байо на борту, - для «объективного и непредвзятого исследования причин и последствий конфликта». При этом, - вопреки договору, 9 статья которого обязывала стороны заранее извещать о появлении по чужую сторону границы воинских подразделений, и вопреки официально утвержденной карте, на которой долина Веме являлась дагомейской, - о своем прибытии месье Байо, согласно инструкциям, никого уведомлять не стал.

В итоге, судно обстреляли, 5 членов команды получили ранения, «Топаз» вернулся в Порто-Ново, фоны остались на территории, внезапно влетевшей в статус «спорной», а «официальный резидент», переговорив с пославшими его, направил «королю Дагомеи» протест против «вторжения фонов на территорию независимого Порто-Ново». Ответ из Абомея пришел быстро, крайне вежливый, с приложением карты,утвержденной французами, - и на основании этого письма, оцененного как «бессмысленная отписка», Франция официально объявила войну «дагомейскому агрессору». Реакция Беханзина последовала мгновенно: «Вы не хотите «свободы для Порто-Ново», вы хотите порабощения Дагомеи. Я не позволю сделать фонов рабами. В первый раз я не знал, как следует вести войну, но теперь я знаю это. Если вы хотите войны, я готов. Я не остановлюсь даже в том случае, если война будет продолжаться 100 лет и я потеряю 20000 человек. А если вы все же победите нас, вам когда-нибудь станет стыдно…»

Сельва не любит чужих

Вторая Дагомейская война, - или просто Дагомейская, как именуют ее французы, упирая на то, что первая была между Абомеем и Порто-Ново, а французы всего лишь выступили в роли миротворцев, - была особенной. Впервые за все существование «королевства» в начале ее не были принесены кровавые жертвы: Беханзину они очень не нравились (он максимально ограничил их еще будучи регентом при полумертвом Глеле), а чтобы народ не скучал и не боялся, приблизил к себе жрецов Змея, культа куда более древнего, чем культ мертвых, очень уважаемого во всей Дагомее, кроме, разве что, самых северных районов, и совершенно не требовавшего человеческой крови. А кроме того, менее чем за год «королю» удалось реформировать армию, перевооружив ее и повысив боеспособность. Позже, когда все осталось позади и стало возможным отдавать былому врагу должное, французы отмечали это с уважением.

«Этому небольшому народу, - указывал в 1895-м майор Гизо, офицер Генштаба, прошедший обе кампании, - потребовалось проявить незаурядную воинственность. Известно, как он оборонялся против европейских войск, численность которых была чуть меньше его собственной армии. Бои шли без перерыва почти 50 дней, и противник оказался вынужден столько же дней пробиваться к столице, лежавшей всего в четырех днях пути от побережья. Такие результаты достигаются не одним личным мужеством воинов. Нужны подготовка и организация, чтобы это мужество принесло пользу. Нужны сплоченность, дисциплина, преданность вождю или стране, которые не всегда обеспечивает самая прочная и совершенная военно-социальная организация наиболее развитых стран».

Впрочем, это потом. А пока что, утром 15 июня 1892 года французская эскадра блокировала дагомейское побережье, исключив возможность получение оружия морем. Правда, основная часть железа шла сухопутным путем, из Того, но все-таки удар по программе перевооружения, затеянной Беханзином, был чувствителен. Затем, в первых числах июля, войдя в низовья реки Веме, канонерки под триколором снесли с лица земли сторожевые посты фонов на «спорных» территориях и высадили десант, а через полтора месяца пехотные части полковника Додса начали медленное продвижение на север, целясь на Абомей.

Шли с трудом, джунгли, как писал позже один из офицеров, «сопротивлялись, словно не хотели пропускать нас, в шелесте листвы слышалась скрытая угроза, казалось, что фоны с ножами вот-вот выскочат из зарослей». Фоны, однако, не появлялись, - и только 19 сентября, когда одна из колонн встала лагерем у селения Догбе на берегу Веме, - примерно 80 километров севернее границы по версии Порто-Ново, - войска Беханзина атаковали. Как всегда, по старому обычаю, на рассвете, около 4-5 часов утра, - однако на сей раз, в отличие от прошлой войны, в бой пошла если и не вся (сделаем еще одну скидку на острый галльский смысл) «королевская» армия, то, во всяком случае, не менее 3 тысяч солдат, включая, разумеется, мино.

Дрались долго, вдохновернно, с переменными успехом, но, в конце концов, и на сей раз  последнее слово сказали «лебели». Не потому, что были лучше «манлихеров», а всего лишь по той причине, что французы, подготовленные куда лучше самых крутых снайперов «короля», стреляли метче. Впрочем, еще вернее послужили интервентам старые добрые штыки – традиционные «большие мечи» фонов все же были короче полуметровых лезвий, топоры - тем паче, а копья в обязательный арсенал дагомейских воинов со времен Гезо не входили.

В конце концов, после трех часов сражения, переросшего в рукопашную, дагомейцы отступили; потери их были относительно невелики (убитыми достоверно 132 человека), но французы потеряли гораздо меньше, - пять стрелков и двух офицеров, в том числе, командующего, майора Жерома Фора. «Вместе с тем, - докладывал Додсу принявший командование капитан Баттрео, - пугающе велико число раненых, и в условиях влажного леса раны заживают очень плохо. Что касается дагомейцев, то они сражались достойно, у них теперь появились дальнобойные винтовки, которых, видимо, немало, но, на наше счастье, они пока что стреляют скверно. Мой полковник, нам требуются подкрепления, много подкреплений!»

Не будь на то Господня воля...

Как позже вспоминали участники дела у Догбе, более всего, ожидая подхода основных сил, они опасались, что фоны ударят снова. Однако обошлось. Додс привел подкрепления и наступление продолжилось: еще сорок километров на север, а потом резкий разворот на запад, к Абомею, постоянно подвергаясь укусам мелких отрядов, - в основном, мино, - обстреливавших колонну и безнаказанно растворявшихся в чаще, аж до 4 октября, когда Беханзин, лично возглавив армию, дал врагу второе крупное сражение. Сошлись около деревни Погесса, и на сей раз план «короля», - свести к минимуму перестрелку, навязав французам рукопашный бой, - удался, однако ни к чему путному это не привело.

Штыки по-прежнему были длиннее мечей, и хотя «двухсотых» у французов на сей раз оказалось гораздо больше, чем при Догбе (42 человека), дагомейцев и на сей раз отбросили, перебив около двухсот солдат «короля». Особым сюрпризом для Доддса оказались несколько белых, - три немца, бельгиец и англичанин, - сражавшиеся в рядах фонов. После допроса, в ходе которого, согласно отчету полковника, «бельгиец назвал свое имя и расплакался, англичанин назвался «путешественником» и далее молчал до самого конца, а немцы, все трое, признались, что являются унтерами германской армии, но находятся в отпуске, но сверх того отказались что-либо говорить», всех пятерых, наскоро предав суду трибунала, расстреляли.

Французы же двинулись дальше, выдержав спустя сутки, 6 октября, еще одно большое сражение, в селении Адегон, ставшее, по мнению ряда экспертов, «переломным в ходе войны». В общем, все опять шло по старой схеме, - перестрелка, рукопашная, торжество правильного штыкового боя, - но итоги для дагомейцев оказались куда неприятнее, чем прежде. За шестерых убитых и 32 раненых французов им пришлось заплатить жизнями 503 солдат регулярной армии, а корпус мино, участвовавший в битве полным составом, понес таки потери, что фактически перестал существовать. Около на неделю после того черные валькирии вообще исчезли, а потому, хотя объявились вновь и участвовали во всех стычках, их было много меньше, чем раньше.

Тем не менее, идти приходилось очень медленно, постоянно подвергаясь атакам фонов, начавших «малую войну», - до 15 октября Легион потерял несколько лейтенантов, а также капитана Бальтро, - а затем и вовсе на две недели застрял под деревней Акпа, у единственной доступной переправы через бурную реку Кото, неожиданно наткнувшись на плотный орудийный огонь. И палили метко, «с немецкой пунктуальностью», так что, овладеть переправой корпусу, измученному атаками, случавшимися по несколько раз на дню, в конце концов, удалось, но лишь 26 октября, после подхода свежей колонны лейтенанта Одеуда, - обойдя ее с юга, через густейшие заросли.

В итоге, на то, чтобы выйти на подступы к Абомею, вместо определенных планом восьми дней ушел месяц и семь дней. Однако развязка приближалась. Готовясь к защите столицы, которую за два с лишним века еще никто, включая конницу Ойо, не брал, Беханзин распорядился освободить заключенных, отбывавших срок на плантациях, а также рабов, пожелавших кровью заработать свободу, и, наскоро обучив, включил их в ряды своей армии. В первую неделю ноября, на дальних подступах к столице, бои шли непрерывно. Некоторые исследователи даже склонны объединять их в единое сражение. 3 ноября Беханзин во главе ударного корпуса (1500 бойцов) попытался взять лагерь французов, укрепившихся на подступах к деревни Кано прямой атакой, но был отбит. Утром 4 ноября атака (уже без участия «короля», под руководством мингана) повторилась, - с тем же результатом. 5 ноября Додс отказался принять миссию, присланную «королем» просить мира на любых условиях, потребовав полной и безоговорочной.

А 6 ноября Легион вошел в покинутую фонами Кано и, сделав десятидневную передышку, 16 ноября выступил на Абомей, который, как казалось, уже некому защищать. Тем не менее, оказалось, что есть. Не желая отдавать столицу в руки врага, Беханзин эвакуировал население и поджёг город, оставив для уличных боев добровольцев и до тысячи уцелевших мино, и резня на улицах огромного пылающего города длилась почти сутки. До тех пор, пока поздно вечером 17 ноября, - по мнению Додса, «самого кровопролитного дня этой жестокой войны», - не пал последний бастион, укрепленный дворцовый комплекс Диоуэ, защищаемый элитными ротами мино.

Когда немцы возьмут Париж...

По сути, на этом война закончилась. Регулярная армия практически перестала существовать. Корпус мино мясорубка последних дней и оборона Диоуэ перемолола без всяких «практически»: несколько сотен уцелевших бежали кто куда и растворились в толпах беженцев. Усиленные патрули, разосланные Додсом по окрестностям, искать Беханзина (полковник очень опасался, что «король» задумал какие-то каверзы), возвращаясь, докладывали, что все спокойно, и в конце ноября колонны, кроме 400 солдат, назначенных в гарнизон Абомея, двинулись в Порто-Ново на переформирование, а навстречу им шли новые части, прибывшие из метрополии.

Спустя несколько недель на престол «новой Дагомеи» посадили младшего брата сгинувшего «короля», давшего торжественную клятву «быть верным, покорным и послушным слугой Франции» и во всем подчиняться французскому резиденту. Сам же Беханзин, которого искали настойчиво и упорно, еще более года, самыми причудливыми способами уходя из всех ловушек, но без особого успеха партизанил на крайнем севере, то уходя в немецкое Того, то, хотя немцы предлагали остаться и подождать лучших времен, возвращаясь.

Не будучи глупцом, он понимал, конечно, что рыбка задом не плывет, но все же стремился воссоздать армию и организовать сопротивление. Увы, несмотря на титанические усилия и наличие оружия (немецкие друзья подбрасывали от щедрот), получалось мало что. В отличие от центральных районов, принявших культ Змея спокойно, здесь, в коренных фонских землях, многие полагали, что духи предков в обиде на «короля», переставшего уважать их, и требовали возобновить человеческие жертвоприношения, как залог побед.

Однако Беханзин, - почему, только ему было известно, но он ничего не пояснял, а теперь уж точно не расскажет, - от таких предложений неизменно отказывался, и в конце концов, убедившись, что пропало всё, сообщил французам, что готов сдаться и указал место, где скрывается. Там 15 января он и был арестован и приведен в Абомей, где, по требованию французов, преклонил колени перед братом, признав его тем самым законным королем, и был сослан в Вест-Индию, на Мартинику.

«Перед отправкой, - вспоминает Додс, - я посетил его, чтобы узнать, доволен ли он обращением и нет ли у него каких либо просьб. Он ответил, что нужды не испытывает ни в чем, а в конце беседы, посмотрев мне в глаза, сказал: "Ты взял Абомей, твои солдаты топчут мою столицу и смеются над моим народом. Мне нечего сказать. Но что скажешь ты, когда немцы возьмут твой Париж, и их солдаты будут смеяться над вами?" Надо было видеть, с какой страстью прозвучала эта нелепая речь, в которую он, похоже, верил…» 

На краю Ойкумены

Затерянный мир

Тема этой книги не просто Африка, но Африка в столкновении с Европой. Поэтому, как правило, я предысторию проговаривать бегло, в самых общих словах. Однако сейчас не тот случай. Сейчас без предыстории никак. Ибо: а что мы знаем об Африке? А ничего. И множество умных людей, когда речь заходит об Африке, топырят губу. Дескать, где культура, где наука, где великий полководцы и политики? Нету их, а стало быть, континент –  дыра. Пляски голых дикарей под тамтамы плюс работорговля. И ничего не знает, да и не особо хочет знать это разумное большинство ни о стотысячных армиях, ни о войнах, сотрясавших треть континента, ни о крепкостенных городах, окруженных тройным кольцом стен, ни о развитой банковской сфере и миллионных торговых оборотах.

Впрочем, о военно-купеческих  республиках (куда там Венеции!), об их союзах (куда там Ганзе), о тканях и литье, вывозимых в Европу, как и о сгоревших в пламени стародавних штурмов библиотеках и о немногих уцелевших рукописях, исписанных знаками, которые понемногу расшифровывают энтузиасты, большинство тоже не знает. Увы, мы ленивы и не любопытны. Мы даже историю России, - до писаной, - не очень-то знаем, разве что самые фанаты, исходя из справедливого постулата насчет «из ничего ничего не бывает», по крупинкам ищут сведения об Аркаиме, о Змиевых валах, о городах в Предуралье, о которых неизвестно ничего, кроме того, что они были, но которые не рекомендовано изучать, потому что они не вмещаются в устойчивые схемы. Какая уж там Африка…

Итак, на берегах нынешнего Бенинского залива, а когда-то Невольничего Берега издревле жили йоруба и бини, народы не родственные. Бини липли к морю, а йоруба, расползаясь по сторонам, доходили аж до северных саванн, основывая колонии, постепенно выраставшие в империи, со всем, что империям по штату положено. Достигая уровня древнего Вавилона или Теночтитлана, а то и раннего Рима и Монголии эпохи Тэмучжина. И если раньше обо всем этом повествовала исключительно устная традиция, - подкрепленная, правда, изумительно выполненными металлическими предметами и керамикой, - то с середины ХХ века, когда археологи взялись за дело всерьез, глаза у специалистов понемногу полезли наверх.

А началось все с Ифе. Остальное было потом. Но сначала, в давние-давние времена, могучий Олорун, сбросив с неба золотую цепь, велел храброму Одудува спуститься на твердь и основать город Ифе, предсказав, что будущему сыну его предначертано стать предком величайшего из народов. И стало по сему. Сын и наследник первопредка, грозный завоеватель Ораньян, исполняя пророчество Владыки Мира, от десяти тысяч жен оставил бесчисленное потомству, - и так город Ифе стал «родовым гнездом» людей йоруба и всего человечества.

Человечество, впрочем, об этом не ведало, пока в 1910-м немец Лео Фробениус, отправившийся в британскую Нигерию изучать этнографические особенности «дикарей», не обнаружил на развалинах покинутого людьми за век до того Ифе «следы очень древнего и невыразимо прекрасного искусства. Они являлись воплощением симметрии и утонченности формы, которая напоминала Древнюю Грецию и указывала... на существование высокой древней цивилизации». Это о керамике. А вот и о бронзе: «Перед нами лежала голова изумительной красоты, чудесно отлитая из бронзы, правдивая в своей жизненности, покрытая темно-зеленой патиной. Это был сам Олокун, Посейдон Атлантической Африки». Увиденное и найденное сделало Фробениуса фанатом страны йоруба, готовым, - как Шлиман во имя открытия Трои, - пожертвовать всем ради открытия миру ее прошлого. Даже с перебором.

«Я утверждаю, - писал он в своей книге, ставшей бестселлером, - что Йоруба с ее пышной и буйной тропической растительностью, с ее цепью озер на побережье Атлантического океана, с ее руинами великих городов, - именно та страна, чьи характерные особенности довольно точно обрисованы в сочинении Платона. Я утверждаю, что именно эта Йоруба является Атлантидой. Той самой, родиной наследников Посейдона, бога моря, названного ими Ойркуном, страной людей, о которых Солон сказал: они распространили власть свою вплоть до Египта и Тирренского моря. Я утверждаю, что величие вклада Ифе в мировую культуру равно величию вклада Италии».

Вам и не снилось

Впрочем, мы не искусствоведы. Для нас, - в данном случае, - истинное величие Ифе в том, что он сыграл роль своего рода «гнезда», откуда поколение за поколением вылетали подросшие птенцы в поисках новых земель, один за другим основывая новые города, становившиеся центрами больших государств. Первым, - на плодородных землях в зоне влажного леса, - возник Иджебу, основанный младшим сыном Одудувы, храбрым авуджале (так там называли королей) Огбороганом по прозвищу Обанта. Конечно, устным преданиям можно и не верить, но сложно не доверять, скажем, мемуарам Пашеку Перейры, уже в начале XVI века писавшего о «большом городе Джебу, окруженном очень большим рвом». А если упрямо не доверять и ему, так есть и отчеты других европейцев, торговавших с Иджебу и восхищавшихся им.

Причем, помимо слоновой кости и (куда ж без этого?) рабов, в Европу шли ткани, которых, казалось бы, там и своих было вполне достаточно, но африканские считались лучшими. Естественно, ролью посредников жители Иджебу дорожили, чужаков не пропускали, а товары у них покупали сами, а XIX веке став главным поставщиком огнестрельного оружия для всех, кому не посчастливилось жить в Иджебу. Правда, чего уж скрывать, приходилось, - во избежание неприятностей, -  делиться и с Великим Бенином, империей «чужаков»-бини, чьим вассалом считались, и с другой империей, «родственным» Ойо, регулярно напоминавшими, что жадничать не надо, однако именно положение зерна меж двух жерновов позволяло трезвомыслящим властям Иджебу не лечь ни под кого.

Но все это было потом, а пока что брели потомки Одудувы все дальше на запад, осваивая новые леса, покоряя новые саванны, основывая новые города и наращивая вокруг них обширные земли. Ондо, «царство женщин», Ово, «город ста башен», Кету, «сердце караванных путей», и еще десятки, и так аж до Ойо, судьба которого сложилась особо. Основанный самыми дерзкими, очень далеко не только от Ифе, но и от других «братских» городов, он оказался совсем рядом с южным ответвлением Великого Сахарского пути, а значит, ни один караван, идущий на юг, не мог миновать его таможен. Да и природа способствовала: в отличие от «братьев», утопавших во влажных, сложных для жизни местах, где, к тому же (проклятая муха цеце!) плохо выживал скот, лесистая саванна сама просила возделать ее. Правда, с севера над Ойо нависали Нупе и Боргу, сильные государства, жить рядом с которыми было небезопасно, но это только закаляло сильных, а слабые в Ойо не выживали.

Кто-то скажет, сказки, но археологи опровергают: руины великого города, окруженного тройным кольцом стен, раскопанные уже давно, раньше определялись XII—XIII веками, но лет пять назад было доказано, что первая крепость Ойо возникла лет на 300 раньше, - и «списки правителей» это подтверждают. Что забавно, все эти древние владыки стали героями сказок, посвященных их великим делам. Ораньян, внук Одудувы, творца мира и первого царя Ифе, первый алафин Ойо, великий охотник и завоеватель, сумел отстоять право нового города на независимость, а затем, по призыву Неба, въехал на коне в скалу и обратился в каменную глыбу. Четвертый алафин, Шанго, покончил с уплатой дани самых сильным соседям, за что был посмертно обожествлен, его сын и внук «делали сильных слабыми», воюя, побеждая и подчиняя, но их уже никто не обожествлял, ибо привыкли.

Везло не всегда: девятый алафин, Онигбоги, в долгой войне потерял почти все и умер в изгнании, но сын его, Офинран, вернул стране независимость, внук, Эгу¬гуноджу, возобновил наступательные походы, а далее, при алафинах Оромпото, Аджибойеде и Абипы (по подсчетам Ричарда Смита, примерно между 1535 и 1610) Ойо вновь стало гегемоном региона. Даже сильнее, чем прежде: двенадцатый алафин, Оромпото, оценив опыт северян, создал конницу, которой более двух веков противостоять не мог никто. В то время был учрежден и великий праздник Бебе, торжество удачи, после которого полагалось на три года прекратить все войны и отменить все налоги. Думаю, все согласятся с тем, что в те времена такие условия аж на три года могло обеспечить только очень процветающее государство, на которое никто не смел нападать. И…

С Обалокуна, примерно во второй половине XVII века Ойо выдвигается на юг,  создавая Империю, вскоре так или иначе, кого полностью, кого частично, подмявшую  всех соседей, кроме восточных, за спиной которых стоял равный по силе Бенин. С Людовиком XIV, правда, пятнадцатый алафин не встречался, - это уж точно легенда, - но французы в его времена до Ойо добрались и вернулись, исполненные почтительного восторга перед «королем, могущество которого превышает могущество Священной Римской империи». А шестнадцатый алафин, Аджагбо, расширяя влияние, победил даже воинственных дагомейских фонов, вынудив северный Абомей стать поставщиком «черного мяса», а южные Алладу и Виду – посредниками вторговле с европейскими купцами.

И ко второй половине XVIII века, когда последние попытки усилившейся и очень напористой Дагомеи отстоять снезалежность были подавлены, во власти Ойо, наконец, оказались все города-государства йоруба и не только йоруба. Под руку алафинов попал  даже южный город-остров Лагос, считавшийся «пасынком» Бенина. Это время грозное, величественное и жестокое, время жестоких дворцовых схваток за власть между алафином и советом знати, завершившихся сперва «боярским правлением», а затем, когда оно довело страну до ручки, триумфальным, на плечах народа, возвращением (в 1774-м) тридцатого алафина, Абиодуна, и окончательным обожествлением монаршьей персоны.

День триффидов

С этого момента Ойо начинает напоминать инкское Тауантинсуйю эпохи расцвета: мощная армия, мощная полиция, отточенная до блеска налоговая служба и тэдэ. Но запала хватило ненадолго: при тридцатом алафине начался и далее, аж до тридцать шестого (конец XVIII - 30-е годы XIX веков) не прекращался кризис. Слабое государство, как когда-то держава Ахеменидов, не могло эффективно контролировать огромную территорию, сепаратизм цвел буйным цветом, достигшая невероятных объемов охота за рабами провоцировало восстания.

В результате самого крупного мятежа, возглавленного кузнецом Личаби, Ойо потерял богатейшие области северо-запада, затем отказалась платить Дагомея, в 1817-и каканфо (главнокомандующий) Афонджи, захватив самую богатую провинцию Ойо, Илорин, объявил самостийность, - а центр молчал или, в лучшем случае, слабо подергивался. По мнению Хью Клаппертона, путешественника, побывавшего в столице разлагающейся Империи и беседовавшего с главой государства, алафин вообще не понимал, в каком положении страна, а те, кому полагалось сообщать ему об этом, держали его в неведении, решая свои дела.

И вот в такой ситуации, когда все держалось на волоске, Осман дан Фодио, вернувшись из Мекки в родные саванны, объединил крохотные города-государства хауса и фульбе на севере в мощный, до предела агрессивный халифат Сокото и объявил джихад. Это, вдобавок к всему прочему, подкосило тяжело больную Ойо. Примерно в 1836-м «воины Аллаха» перешли границу, разбили войска алафина и разорили самые богатые города еще подчинявшихся ему областей, включая столицу. Жизнь в разоренной стране стала дешевле пыли, банды моджахедов и просто банды грабили все подряд, и народ побежал из благодатных саванн на юг, под защиту влажных лесов, куда конница фульбе не совалась. Только энергия и хватка принца Атибы, вскоре ставшего тридцать седьмым алафином, спасли государство от окончательного падения.

Он, уцепившись за маленькую безымянную крепость, невероятно быстро превратил ее в Новый Ойо, столицу того, что осталось, сумел объяснить сепаратистам, что новый враг порвет всех, а объединяться можно только вокруг него, персоны священной, - и в 1840-м под стенами города Ошогбо произошла великая битва между йоруба и фульбе. Конница исламистов впервые проиграла «многобожникам», тысячи муджахедов стали шахидами, натиску джихада на юг был положен конец, а держава Ойо, уже почти не существовавшая, возродилась. Но тут пришла беда, откуда не ждали: в устоявшие древние города хлынули толпы обездоленных беженцев, потерявших все, вплоть до человеческого облика и крайне нервных. Кому не нашлось места, основывали лагеря, быстро превращавшиеся в города, со своей властью, своими армиями (уцелевшими в боях солдатами) и своими порядками, злобно и завистливо глядящие на богатеньких соседей.

Молодой алафин, умница и стратег, пытался как-то отрегулировать проблему, но тщетно: управлять это темной массой, требовавшей пищи и равноправия, не было никакой возможности, назревали конфликты и предотвратить их не мог даже громовержец Олорун. В конце концов, вспышка резни между Ифе и лагерем беженцев Модакеке, самостийно разросшимся вплотную к «отцу всех городов», привела к тому, что священный Ифе был разрушен, обезлюдел и запу¬стел. После этого, пользуясь очередным приступом испуга вассалов, Атиба, возглавив «союзную» армию, сумел потеснить беспредельщиков, но сил додавить не было. Пришлось договариваться с авторитетами беженцев, признавать за самостроями статус городов, а посколько «священных царей» в таких «городах» быть не могло по определению, появление новых «вассалов» не усилило Новую Ойо, а ослабило ее, и Атиба ничего с этим поделать не мог, а его преемники и подавно.

Междоусобиц уже не было, да и незачем: «империя», формально сохранившись, превратилась в рыхлую конфедерацию «республик», и в 1893-м последний алафин с облегчением признал британский протекторат над Новым Ойо. Фактически это не значило абсолютно ничего, однако юридически, поскольку pro forma «империя» все еще была Империей, то подписал капитуляцию алафин как бы за всех. И коль скоро так, на основе этой бумажки, сэры всего за несколько лет и без особого труда разъяснили «республикам», что не подчиняться законному господину, у которого есть такая крыша, нехорошо. И всё. Последней проблемой, еще не позволявшей Британии считать себя хозяйкой всего побережья, оставался Бенин.

Когда оба Бенина удит рыбу...

Когда люди, основавшие впоследствии Ойо, еще только отправлялись в путь, Бенин уже был. В густых лесах, восточнее самых восточных городов-государств йоруба, но западнее низовьев Нигера, возник он то ли в Х веке, то ли еще раньше, и основали его люди эдо, также именовавшие себя бини. К йоруба, если уже честно, никакого отношения они не имели, но так велико был обаяние Иле-Ифе, что позже эдо твердо стояли на том, что и они тоже произошли от йоруба, когда уставшие от усобиц бини попросили алафина Оранмияна, о котором мы уже знаем, взять в жены местную девушку.

Вот их- то сын Эвеку I и стал первым оба («королем») Бенина. Вполне вероятно, кстати, что какой-то йорубский принц, в самом деле, был приглашен людьми бини на правление по принципу «земля наша велика и обильна, а наряду нет», - предания доносят до нас обрывки данных о борьбе Увакхуахена и Эхенмихена, преемников Эвеки, с несговорчивым «узама нихинрон», Советом Шести (по числу аристократических семей бини), и о том, как четвертый оба, Эведо, примерно в середине XIII века, сумел, наконец, обуздать знать, забрав у нее право выбирать наследника из детей от 1000 жен, и объявив себя абсолютным монархом, то есть, привычным для йоруба, но неведомым до тех пор людям бини  «священным царем».

А новый статус означал новые порядки, и чтобы контакт владыки Тверди с Небом был прочен,  на алтарях полилась кровь. Что, как гласят легенды, Эведо печалило, - но он строил державу, и потому терпел. Он же, по устной традиции, создал первую «вертикаль» с табелью о рангах и регулярную гвардию (лучников и мечников), он завел первые конюшни, а при его наследнике, Огуоле, в Бенине, - стране бини, - освоили медь и бронзу. Прогресс рванул вперед, и общество уже могло содержать тех, кто производит только красоту, но красота, известное дело, требует жертв, - и на руинах Бенина нередки массовые захоронения типа «41 скелет, 40 из них здоровые женщины в возрасте 15-35 лет и один пожилой, примерно 55 лет мужчина с золотыми браслетами».

Люди, короче говоря, боролись за власть, а боги требуют мзду. Человеческие жертвоприношения, ранее практиковавшиеся  по большим праздникам,  - и помогало. Один за другим наследники Огуоле, - Удагбедо, Охен, Эгбека, Оробиру, Эдони, - ломали через колено «узама нихинрон», время от времени Совет Шести брал реванш (одиннадцатый оба, Увайфиокун, пал от копья во время коронации), и только при оба Эвуаре, при жизни прозванном Великим, аристократия окончательно встала на колени, а История окончательно отогнала легенды, - пришло время письменных свидетельств.

С точки зрения науки, очень важно: эта личность, хотя и оценена потомками по высшей категории, - «великий волшебник, великий целитель, великий воин и путешествен¬ник, могучий, отважный, великодушный и прозорливый», - ничем божественным в преданиях не наделена. Просто человек, только на десяток голов выше всех современников во всех смыслах. Как Искандер Двурогий. Ему приписывают, и видимо, справедливо, окончательное завершение «вертикали», примирение со смирившейся знатью (кронпринц был введен в состав Совета Шести седьмым), создание «эгхаэвбо» (государственного совета) и табели о рангах, введение закона о престолонаследии по принципу первородства, покончившего с усобицами, и многое другое.

Именно в его правление (дата совершенно точна: 1472-й) Бенин впервые посетил белый человек, - португалец Луиш Секвейра, - а уже в 1485-м знакомый нам  Пашеку Перейра с восторгом писал  о «невероятном городе, подобно скале, надменно возвышающемся в бурлящем море вечной войны». Контакт получился, оба одобрил,  между Бенином и Португалией и Бенин наладилась торговля: белые везли черным всякие товары и, разумеется, аркебузы, черные поставляли белым разные диковинные продукта, чуть позже перейдя, в основном, на рабов, - самый востребованный товар.

Все это очень напоминало Конго и Анголу, только случилось гораздо раньше; по воле  Эвуаре, в 1486-м вместе с Домом   Алонсо д'Авейру  в Лиссабоне  прибыл  посол Бенина, и «при дворе его величества сего герцога Эмменинзина с его согласия крестили, причем крестным согласился стать брат короля, граф Мануэл», после чего в Бенин поехали миссионеры. И что интересно, местные жрецы встретили их дружелюбно: даже в начале ХХ века жители юга Бенина говорили на искаженном португальском.

Эпоха стабильности

Уход Эвуаре ознаменовался короткой, но жестокой смутой: старший сын, оба Эзоти, погиб через две недели после смерти отца, вдова усопшего, обиа Эделейо, заставила мужчин подчиниться, но в ходе коронации была арестована и убита, Олуа, второй сын Эвуаре, весь свой недолгий срок правления посвятил разборкам с Шестерыми, - а затем на престол взошел самый младший из сыновей Великого, Озолуа, единственный в длинном списке владык Бенина, носивший титул «оба никхуа» или «огие акполополо», то есть, «царь всех царей» (император), великий завоеватель.

Впрочем, завоевателем в тот момент стал бы любой, просто в силу необходимости: война, - то есть, захват пленных, - стала на этом этапе важным, а то и важнейшим источником получение доходов, куда более прибыльным сельского хозяйства и любых ремесел. Дважды в год, как часы, Озолуа ходил в дальние походы, покоряя тех, кого еще не покорил, а если таковых не было, «наказывая» города, на его взгляд, недостаточно покорные. Он начал, а его наследники, - сын, Эсигие, и внук, Охогбуа, - вели тяжелые, но удачные кампании против йорубского Иджебу, покорили «варваров»-ишан, лишили независимости «братское» царство Итсекири. И так далее.

Даже в период междуцарствия, когда после смерти «императора» его сыновья сражались за престол, на время походов сражающиеся заключали мир, чтобы сходить за зипунами вместе, - а затем, после дележа трофеев, все начиналось по-новой, до нового похода за рабами. А рабов требовалось все больше, и  даже в самые жуткие годы, когда бывалые моряки пели в тавернах Лисабона "Моряк, обходи стороной страшный залив Бенин. Их было сорок на корабле, домой не пришел ни один", бешеные прибыли португальцев влекли в Бенин новых искателей удачи. Так что, в 1553-м в стране впервые появились англичане, и вскоре стали основными партнерами оба.

Именно они ошеломили Европу информацией об ослепительно богатой столице непредставимо могучей страны в далекой Африке. И точно так же, как в Ойо, Анголе, Конго, чем больше рабов получали голландцы, португальцы, англичане, тем больше возрастали богатство и мощь Бенина, а чем богаче и могущественнее становился Бенине, тем больше рабов пригоняли на продажу. Именно тогда и возникло название «Невольничий Берег», вскоре ставшее официальным, а Бенин стали уважительно именовать «империей».

То есть, не совсем империей, конечно. Захвачено и подчинено было много, - и далеко не только родственные народы, - но удерживать все тупой силой, без поддержки на местах, в отсутствие развитой бюрократии не получилось бы. Так что, непосредственно оба управлял только народом бини. Тут все было жестко. А далее, на подчиненных землях власть Бенина держалась на «осадниках», - гарнизонах военных поселений, обеспечивавших власть наместника, покорность местных аристократов и стабильное поступление дани. В случае же чего, по вызову из метрополии приходили отряды карателей. Таких «гарнизонов» было немало, но главным западным военно-торговым форпостом «империи» в конце XVI века стал йорубский Лагос на исключительно удобном острове Эко, куда в один прекрасный день явился внук оба Ашипа с войском, сбросил местного князька и основавший новую династию с титулом «ологун» (вице-король).

С какого-то времени именно Лагос, идеальная точка для посреднической торговли, стал одним из важнейших источников пополнения «имперской» казны, и почти четверть тысячелетия исправно отчислял Бенину положенную долю. И в том же конце XVI века бенинская экспансия столкнулась со встречной экспансией окрепшего и не менее агрессивного Ойо, завершившись, в итоге, вничью, но все же, скорее, в пользу Бенина. В первые десятилетия XVII века еще один Завоеватель, оба Эхенгбуда, «не раз водил войска бини против Ойо и Нупе, и лишь после многих битв был заключен мир и определена граница между Бенином и Ойо у Отун, а граница между Бенином и Нупе у Экити».

Таким образом, Ойо, напрягая все немалые силы, приостановил движение Бенина на восток, но и сам, не имея сил на экспансию, закрыл вопрос о продвижении в  «западном направлении», и с тех пор абсолютное влияние Бенина в его сфере интересов (низовья Нигера и запад страны игбо) не оспаривал никто, а охоту за рабами в «землях без царя» гегемоны осуществляли совместно. И пусть территория, покорная Бенину была меньше, чем у Ойо и северного Нупе, по богатству «империя», монополизировав две трети побережья, обгоняла всех.

Оба и его башни

Это был пик. Португальцы, получив факторию в Гвато и монополию, обогащались сказочно. Бенин покупал все: конские седла и сбрую, котлы, гвозди, мечи, кинжалы, одежду и шляпы, даже зачем-то книги и очень много железа в брусках.  Обратно везли перец, слоновую кость и рабов, а когда в 1506-м португальский король, заботясь об экспорте из Гоа,  запретил ввоз перца, основным профилем португальцев стал живой товар, а все остальное перехватили  голландцы, удивлявшиеся, зачем Бенин "в таких объемах заказывает  золотую и серебряную парчу, бархат, алое  сукно, туго накрахмаленные гарлемские ткани с зелеными цветами, золингенские рыболовные крючки и ножи, испанские вина и другие предметы роскоши", - но исправно поставлявшие всё.

Именно в это время (1668-й) голландский врач Ольферт Доппер писал в своем "Описании африканских стран" про дворец, который "так же велик, как город Гарлем, и обнесен вокруг особой стеной, кроме той, что окружает город. Дворец состоит из множества великолепных домов и прекрасных длинных четырехугольных галерей почти такой же величины, как амстердамская биржа. Галереи эти покоятся на высоких столбах, снизу доверху покрытых медью с изображением военных подвигов и битв. Сам же город   представляется очень большим. Войдя, сразу попадаешь на большую, широкую немощеную улицу,   в семь или восемь раз шире  Вермус в Амстердаме.  Когда я жил у Матфеля Корнелиса в четверти часа ходьбы от ворот, я не мог видеть оттуда конца улицы. Я видел только высокое дерево вдали ее, и мне говорили, улица много длиннее. Я говорил с одним голландцем, который сказал, что он живет около того дерева, но и оттуда не видно конца. Дома  стоят в большом порядке и построены один возле другого, как в Голландии".

Именно тогда  и назвал датский путешественник  «ослепительный Бенин» Великим. Но именно тогда и началось то, что неизбежно начинается во всех «империях» такого рода. Высшая власть, становясь все более «священной», автоматически все более отдалялась от презренной Тверди. Эхенгбуда Сокрушитель был последним, кто лично участвовал в сражениях и поединках, при его преемниках, - Одогбо, Ахензае, Акензае, Акенгбои, Ахенкпайе, - для владыки владык уже стало «неприличным» самому возглавлять войска и сражаться: они общались с Небом.

Но Небо Небом, а «мелочами» тоже кому-то надо заниматься, и эту рутину взяли на себя  «ийясу», главы государственного совета, понемногу становясь высшими авторитетами для армии, купеческие гильдии столицы и, естественно, «ологуны» отдаленных территорий, все чаще задававшиеся вопросом насчет надо или не надо делиться с Бенином. «Я думаю, что царь ничем, кроме имени, не обладает, вся власть принадлежит знатным людям», - писал в это время один из миссионеров.К тому же, предельная милитаризация выматывала ресурсы, а прибыль вкладывалась исключительно в очередные походы за очередными рабами на продажу, - и в конце концов, в первом десятилетии XVIII века все это вылилось в гражданскую войну, с перерывами затянувшуюся почти на 50 лет.

Естественно, ценой борьбы за все хорошее стали разруха и запустение, обы Акенгбедо, Ореогхене, Эвуакпе, Озуэре, Акензуа I, Эресойен старались всего лишь удержать столицу и не погибнуть (хотя Озуэре и это не удалось). И лишь Акенгбуда, коронованный еще в детстве, за полвека - ок. 1780 – 1830, - сумел как-то вырулить в спокойные воды, кого-то из мятежников победив, а с кем-то договорившись. При нем стало легче:  "Город прекрасно почищен и подметен, - свидетельстовал Андреса Кифт, - его  очень прямые и широкие улицы столь же широки , как Геере и Кайзеркрахт в Амстердаме. С той и другой стороны ряда домов отходят другие улицы такой же ширины". А Жером Ландольф, посетив Бенин в самом конце XVIII века, писал, что «отблески недавних бед еще видны, но теперь город вновь не уступает ни по величине, ни по богатству, ни по числу жителей самым большим городам Европы; все, с кем я говорил, приписывают это к заслугам правящего короля».

Действительно, судя по всему, Акенгбуда был головастый, с хваткой, и веком раньше его наверняка прозвали бы Великим, а так приходилось только латать прорехи, которые никак не кончались. Джихад Сокото на севере, обрушив Ойо и почти развоплотив Нупе, не только сломал сложившуюся за века «ялтинскую систему», но и порвал налаженные торговые связи, лишив Бенин стабильных поставок всего, но главное – рабов, а что осталось, замкнули на себя города-государства побережья. И хотя Акенгбуде удалось переформатировать экспорт на супердефицитное в Европе пальмовое масло, о возвращении к былому величию уже не приходилось и мечтать.

Игра престолов

Сразу после смерти последнего великого обы, в 1830-м, «империя», кое-как приведенная им в порядок, начала расползаться по швам. Удаленные провинции, - в том числе, самое тяжкое, и Лагос, - отделились, а без поступлений оттуда восстановить правопорядок возможности не было. Во всяком случае, Обаноса, наследник покойного, не смог, а его сыновья, вместо того, чтобы хоть что-то делать, увлеченно занялись драчкой, затянувшейся на 10 лет. В в итоге, когда старший, Огбебо, проиграв решающую битву, повесился, победителю, Осемвеле, оставалось только тупо взирать на происходящее, всеми силами удерживая области, вплотную примыкающие к столице. По отзывам (уже далеко не легендарным), он не слишком соответствовал своему месту, но, даже будь он копией деда, все равно, вряд ли удалось бы что-то изменить.

Кризис был системен, по всем направлениям, а на попытки сгладить его, задабривая богов удесятеренными человеческими жертвоприношениями, Небо отвечало хмурым молчание, не выражая готовности помогать окровавленному Бенину. А между тем, к побережью умирающей «империи» все внимательнее присматривались англичане. Эпоха проникновения вглубь континента еще не стартовала, но процесс уже шел, и Лондон считал разумным избавиться от ненужных посредников, удешевив лучшего в мире пальмового масла, хлопка и каучука. К тому же, к вкусненькому  принюхивался и Париж, а тут уж промедления, сами понимаете, исключались, - и приоритетом  в планах сэров стал, естественно, Лагос, остров с удобнейшим портом, подобно пробке, замыкающий дельту Нигера со всеми ее лагунами.

В принципе, сложностей не предполагалось: олофин Акинтойе был, можно сказать, англофилом, и с ним вполне реально было договориться, - что и делалось, - но он был свернут и с трудом, на крохотной лодочке, сумел спастись, а сменивший его кузен, Косоко, исповедовал принцип «многовекторности» и предпочитал балансировать, причем, с уклонов в сторону месье. Терпеть такое положительно не казалось возможным, тем паче, что к тому времени уже была сформирована «Западноафриканская эскадра», крейсировавшая вдоль побережья под благовидным предлогом борьбы с трансокеанской работорговлей. В 1849-м на острове Фернандо-По, где базировалась эскадра, появился офис консульства Великобритании в странах Бенинского и Биафрского заливов, и какое-то время консул честно пытался разъяснить Косоко, что у Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, а есть только постоянные интересы.

В связи с чем, если он будет паинькой, его кузену, сидящему на британской территории, ничего не светит. Косоко, однако, понимания не проявил, и тогда англичане сообщили бедующему в эмиграции Акинтойе, что сами возвращать ему трон не намерены, ибо чтут принцип невмешательства во внутренние дела суверенных государств, но ежели что, законному олофину помогут. В Лагосе это, разумеется, стало известно, и в 1851-м последовал набег на английские христианские миссии и фактории, - достаточно умеренный, почти без крови, просто намек, но тут Косоко, веривший в помощь французов, просчитался: Парижу, где как раз в это время собирался стать императором Луи-Наполеон, было не до Африки, зато консул сразу после набега обратился к командующему эскадро с просьбой «применитьоружие согласно пожеланиям правительства Ее Величества».

Косоко такой поворот, конечно, не обрадовал, но он был дальновидным политиком и упрямым человеком: сразу после получения первых новостей о том, что Акинтойе всплыл и пригрет англичанами, остров, по приказу олофина, начал подготовку к обороне. Дно побережья густо усеяли острыми кольями, на берегу вырыли траншеи, выстроили редуты, удобно, по рекомендации продавцов, выставили полсотни отличных орудий, - Лагос мог себе позволить, а французские и немецкие торговцы не видели оснований не исполнить заказ, - во всех редутах подготовили много боеприпасов и продовольствия на 5 тысяч бойцов. Так что, 24 декабря 1854 две канонерки, попытавшись обстрелять береговые укрепления, были, к удивлению британских капитанов, отогнаны прицельным и очень точным огнем. Та же судьба постигла и военные транспорты, попытавшиеся на следующий день под прикрытием калибров броненосца и шести канонерок высадить на берег десант - 400 «красных мундиров» и 630 наемников законного олофина.

Однако, в конце концов, пусть с пятой попытки, непрерывный огонь сделал свое дело: когда от прямого попадания взорвался арсенал крепости и город загорелся, десант все же высадился, и англичане, дождавшись, когда все догорит, торжественно заняли пепелище. Спустя несколько дней, уже в январе, на борту британского фрегата Акинтойе подписал договор о протекторате, утвердив режим свободной торговли и открытие на острове английского консульства «с правом рекомендаций по всем вопросам». А еще через девять лет, в августе 1861, когда сыновья олофина, похоронив отца, пришли к консулу на предмет, кому теперь быть «большим другом» Вдовы, им ответили, что обоим полагается пенсион, а остров Лагос отныне владение британской короны. И они сказали "Thanks".

Если кровью надо платить за власть...

Далее освоение побережья шло легко и плавно. Брыкаться не осмеливался никто, договоры подписывались по первому требованию, но сам Бенин трогать долгое время не спешили. Знали, что там неурядицы, знали, что в свободное плавание уходят даже самые лояльные области, посильно поддерживали этот процесс, но захват огромного, сильно укрепленного города все время откладывали на потом. Не потому, что он был не нужен, - как раз нужен, как последний «лишний посредник», - но потому что постоянно находились более важные дела, не позволявшие сконцентрировать силы.

Ждали, справедливо предполагая, что плод должен созреть, - и плод зрел. Власть обы Адоло (1870 - 1889) была уже фактически номинальной, городом и немногими сохранившими ему верность областями управляли аристократы, не желавшие даже слышать о каком угодно подчинении. Поэтому, когда англичане решили, что время, наконец, пришло, выяснилось, что границы Бенина закрыты наглухо. Торговать, правда, в 1892-м новый оба, Овонрамвен, слегка прижавший знать, согласился, но ворота столицы для чужаков по-прежнему были заперты наглухо.

Британцам не верили, а поскольку они настаивали, в августе 1896 оба, поколебавшись, но уступив мнению сановников, отказался принять британского консула, выслал британских торговцев и повелел готовить город к осаде. Когда же «священный царь» что-то велит, дело делается быстро, особенно, если есть средства. Укрепления росли, внушая уважение, и англичане не стали форсировать события, но когда у берегов Бенинского залива появились суда Royal Navy с marins на борту, вице-консул Джеймс Филлипс в крайнее жестком тоне потребовал у обы аудиенции. А получив категорический отказ, проинформировал Форин офис, что намерен отправиться в Бенин и добиться от правителя страны, «хорошо доступной эскадре с моря» полной свободы торговли для английских компаний. Или, если его поймут неправильно, низложить и увезти с собой Овонрамвена, заменив его «другим туземным князьком, разумным и послушным».

2 января 1897, исполняя свой план, м-р Филлипс, сопровождаемый отрядом в 220 человек, пересек границу и направил «священному царю» письмо, больше похожее на ультиматум о капитуляции, получив вполне вменяемый ответ. Оба не возражал, но указывал, что в Бенине начался 30-дневный праздник «агуе» (в память предков и его покойного отца), а поскольку, согласно обычаю, ни один иноземец под страхом смерти не может ступать по «священной столице», посланцу Вдовы следует подождать месяц. После чего, - но без всяких войск, а только в сопровождении «князя» Исекири, посредника в переговорах и гаранта чистоты намерений сторон, - аудиенция будет дана.

Филлипс, ответив отказом, продолжал путь. То же самое повторилось еще трижды, пока 6 января (до Бенина уже было рукой подать) дорогу вице-консулу не преградил отряд гвардейцев во главе с Ологбошере, «эзомо» (заместителем главнокомандующего) и родственником самого обы, еще раз предложив дипломату покинуть пределы «империи» и вернуться через месяц, когда ему будут рады. Филлиппс вновь отказался, сообщив что-то вроде «Иду на вы», однако счел нужным отправить назад посланца с письмом для министра иностранных дел Великобритании.

«Правитель Бенина не лжет, сэр, - писал он. – Вожди племени доре, к Британии вполне дружественного, подтверждают, что появляться в окрестностях города в это время кому-то, кроме бини смертельно опасно. Они выглядят искренними, я склонен им верить. Таким образом, полагаю, что, вполне возможно, завтра или послезавтра буду убит. Не могу сказать, сэр, что такой исход экспедиции для меня желателен, но возвращаться не намерен. В случае моей гибели, у правительства Её Величества возникнет прекрасный повод решить все проблемы без оглядки на друзей из Парижа и Берлина, которым, в таком случае, придется признать наши действия обоснованными. Обо всем этом я рассказал м-ру Паддингтону и лейтенанту Кэрри, и они полностью согласны с моим решением».

А если потребуется, и самой жизни...

Так и сталось. 7 января, вскоре после рассвета, отряд Ологбошере атаковал лагерь Филлипса; 131 человек, в том числе шестеро европейцев, были убиты, двух белых и 40 черных увели в плен, а 10 января весть о случившемся дошла до Лондона. В Кейптаун, к командующему флотом UK в Атлантике адмиралу Роусону полетел приказ разобраться и принять меры, и всего за 29 дней, - скорость совершенно уникальная, - подготовка была завершена.

В начале февраля 1897 «Африканская эскадра», войдя в устье Нигера, блокировала побережье «империи», 17 февраля Бенин был подвергнут десятичасовой бомбардировке, а затем десант (общей численностью 1500 «томми»), высадившись на сушу, начал наступление на столицу обы. Однако дорогу, в обычное время занимавшую 5-6 дней, пришлось преодолевать более месяца: бини, загодя прорубив параллельно все трем дорогам страны скрытые просеки, появлялись всюду, днем и ночью, изматывая британцев партизанскими рейдами, а сами практически не неся потерь.

Еще тяжелее оказались бои в городах-спутниках Бенина, превращенных в сплошной укрепрайон. Около 200 белых солдат вышли из обращения в схватках у Гватто. Два отряда marins бежали из-под Аро-Олокун, где войсками бини командовал лично главнокомандующий армией Эбеикипмвин, погибший в этом бою. Почти четыре дня, отразив 11 штурмов, удерживала Сапобар гвардия обы, и город был захвачен только после того, как пал ее командир, Асоро, а от его людей осталось только восемь раненых бойцов, не способных держать оружие.

Уцелевшие отряды, стараясь сохранить порядок, стягивались к столице, - и под ее стенами, а затем и на улицах состоялось последнее сражение, тянувшееся три дня и две ночи. «Они оказались чертовски смышлены и ловки, - сказано в мемуарах майора Френсиса Грея. - Высота земляных валов около города составляла примерно пять моих ростов, на столько же были углублены и траншеи. Огонь с высоты шел непрерывно, боеприпасов у них оказалось намного больше, чем можно было себе представить. Особенно докучали нам сотни снайперов, укрывшихся в густых кронах деревьев».

Сопротивление защитников столицы было сломлено только 19 февраля, когда у них иссякли силы и запасы пороха. Впрочем, и тогда паники не было: по заранее утвержденному плану, Овонрамвен и вожди с остатками войска покинули Бенин, и англичане вошли в город, по улицам которого метались десятки тысяч перепуганных обывателей. Что, впрочем, не помешало им поджечь столицу, и пожар не утихал целых пять дней. Но, поскольку «священный царь» оставался на свободе, война продолжалась. Только в августе Овонрамвен, не столько руководивший полевыми командирами, сколько вдохновлявший их своим присутствием, был взят в плен, а затем сослан в Индию, однако вожди бини после этого не только не сдались, но, по всем правилам короновав его племянника Ологбошере, продолжали борьбу.

Окончательно сопротивление иссякло только в мае 1899, когда, наконец, был схвачен и повешен (за убийство Филлипса и, как ни странно, за «узурпацию престола») Ологбошере. Далее, 17 лет,  пока Овонрамвен был жив, Бенином в ручном режиме управляли англичане, а в 1914 «империю», формально восстановив, включили в удобную англичанам систему косвенного управления, формально посадив на престол кронпринца Эвеку II, изображавшего обу до 1933. К слову, нынешний оба, сэр Чарльз Эредиова, сын Акензуа II и правнук Овонрамвена, доктор философии, ныне считается одним из главных «традиционных королей» Нигерии и, исправно выполняя свои «священные функции», на досуге не прочь по этому поводу уместно пошутить. 

Союз нерушимый

Навеки Кумаси великий сплотил

Ашанти иногда сравнивают с ирокезами. И не без оснований. Военный союз Twi Asa Nti, - что и означало «вместе для войны», - был создан на грани XVII и XVIII веков оманами («княжествами») акан, гонджа, дагомба и десятка других племен севера нынешней Ганы. Очень уж им докучало прибрежное «королевство» Денкира, воины которого приходили за рабами и золотом. Вот и объединились. А первым асантехене, - «президентом» Асантемансо (Конфедерации Ашанти), - стал Осей Туту, правитель омана Кумаси, своего рода «африканский Гайавата», получивший мандат Небес в виде Золотого Стула.

В общем, ирокезы и есть. И точь в точь, как ирокезы, победив в 1701-м Денкиру и обретя независимость, далее побеждали всех, кто стоял на пути: сперва соседей, потом соседей соседей, потом тех, кто не хотел понять, как хорошо жить под опекой ашанти. А своих оджибве на них не нашлось, а попытки основных конкурентов, приморских фанти и га, тоже создать что-то похожее, провалились, - и постепенно, всего за полвека, Асантемансо начало перерастать в нечто большее – Асанте Нкабом, то есть, «империю», а если дословно, то Союз Нерушимый.

Не шучу. Именно так. В дословном переводе. Со всем, что  полагается по штату: сложной структурой, похожей на ранне-римскую («аманто» - полноправные оманы, «амансин» - союзные протектораты, «амантеасе» - данники, и столичный округ Кумаси), развитой управленческой иерархией (асантехене, асантехема - его «соправительница в мирное время», совет старейшин – «дума», совет оманхене – «сенат» и дальше по вертикали), правом оманов на отделение, но только по решению обеих палат Совета, всеобщей воинской повинностью, считавшейся почетным долгом и священной обязанностью  свободного человека, судом государственным и судом присяжных, и так далее, и тому подобное.

При этом, хотя власть наследственного «президента», владельца знаменитого Золотого Стула, была велика, абсолютизмом не пахло. Вождей в оманах выбирали, - правда, из «княжеских семей», - и эти вожди платили в Кумаси, державший общак, положенную долю, а при необходимости присылали воинов, - однако точку по всем вопросам внутренней (а особенно, внешней) политики ставил Совет. И даже его решения можно было оспаривать, как апелляцией к суду, так и, реализуя право на «ненаказуемый мятеж», нечто типа рокоша в поздней Речи Посполитой. Смертью каралась только попытка выйти из Союза, но за все время существования державы охотников до сепаратизма не нашлось, - очень уж полезно и выгодно было держаться вместе. Причем, и в социальном смысле тоже.

Скажем, ашанти торговали рабами. Много и выгодно. Для чего и вели войны, сбывая добычу данникам-фанти на побережье для перепродажи белым. Но у них самих рабство было очень, можно сказать, мягким. Невольник мог лечь на алтарь (такое практиковалось, хотя не так жутко, как в Бенине, и не в таких масштабах, как в Дагомее, в совсем особых случаях), но, в основном, становился  «младшим домочадцем», и тогда все зависело только от него:  раб мог накопить солидные средства, включая десятки собственных рабов, на которые хозяин не имел права, а мог даже породниться с хозяином, повысив статус до клиента.

В этом случае, его, правда, тоже могли принести в жертву, но только с его согласия, - а поскольку это считалось очень почетным и выгодным в смысле статуса в Верхнем Мире, отказов случались редко, а на место слабодушного всегда находился доброволец. Кроме того, дети рабов рождались свободными, а если хозяин был несправедливо жесток, раб, согласно закону, мог обратиться в суд и получить другого хозяина. Да и вообще, брак со свободной был удовольствием дорогим, а то и опасным (клан жены всю жизнь контролировал, как ей живется замужем), и ашанти старались заводить детей с рабынями: это стоило гораздо дешевле, а дети принадлежали только отцу.

Это наша корова

С белыми, - сперва португальцами (но они вскоре ушли), потом датчанами (они надолго не задержались), голландцами, построившими на побережье форт Эльмина, и наконец, англичанами, - ашанти столкнулись рано и, скажем так, опосредованно. Те торговали с прибрежными фанти и га, данниками Союза, а Союз взимал пошлины и поставлял товар: золото, слоновую кость, ценные породы дерева и, естественно, рабов. Взамен покупал все нужно, но, в первую очередь, огнестрел, который оценили сразу. Не забывая брать плату за аренду земли, которая не продавалась, и арендаторы, видя, с кем имеют дело, платили исправно.

Так что, все были довольны, а попытки фанти и га, которых европейцы постоянно уговаривали стать суверенными и заключить договор о протекторате, гасились на корню, - и если белые пытались вмешаться, то на свою голову. Первые четыре войны, в начале XIX века, кончились однозначно в пользу ашанти. В 1805-1806, решив помочь фанти, англичане были биты так крепко, что даже отдали убежавших под их защиту союзников. В 1811-м повторилось то же, причем несколько фортов были взяты и сожжены на добрую память. В 1814-1816 смысл слова «фиаско» выяснила англо-голландская коалиция. И всем вдруг стало ясно, что мир лучше войны.

В 1817-м Британская Африканская компания, ранее упрямая, как бухарский ишак, без долгих споров  подписала с Конфедерацией договор о дружбе, признав Ашанти гегемоном побережья и (согласно полномочиям из Лондона) установив с ними дипломатические отношения. Причем м-р Томас Боудич, представитель Компании на переговорах, вынес из поездки столь благоприятные впечатления, что его книга «Миссия в Ашанти» стала на Острове бестселлером, а британский истеблишмент решил, что вот эти конкретные туземцы, даром, что идолопоклонники, но не совсем дикари.

Но это на Острове. А на самом Золотом Берегу, в 1821-м официально ставшем колонией, власти придерживались иного мнения. Заявив, что «право фанти и га быть свободными от внешней тирании священно», губернатор Чарльз Маккарти в феврале 1823 года послал войска в фантийские города. Торговцы и мытари Конфедерации были арестованы, оказавшие сопротивление – повешены, остальные, общим числом сотни четыре, каким-то образом оказавшись у бразильских контрабандистов, уплыли в цепях за океан, - а Конфедерация естественно, приняла решение строго наказать беспредельщиков. И наказала. Четко и конкретно.

За базар пришлось ответить по всем понятиям. «Красные мундиры» и добровольцы с торговых судов, уйдя в джунгли, из джунглей не вышли. То есть, вышли, конечно, но немногие. Сам м-р Маккарти вместе с почти двумя сотнями своих бойцов, погиб в бою у Осоаво, его заместитель, прапорщик Уифрелл, попал в плен, остатки отряда были добиты при Нсаманкоу, где погибли практически все офицеры, и только майор Александр Гордон Лэнг вернулся в Великобританию, рассказав там, как больно умеют кусаться, отвечая на хамство, «африканские ирокезы».

На какое-то время в руках ашанти оказалось все побережье, фактории сгорели, форты висели на ниточке, но началась эпидемия дизентерии и армия вторжения ушла на север. Установился зыбкий статус кво, а через 2,5 года, снова атаковав побережье и легко сметя войска «предателей», в итоге отступила перед примененной белыми новинкой военной мысли – ракетницами. После чего, стороны согласились на «почетный мир», бывший для Конфедерации не столько почетным, сколько унизительным: впервые за более чем сто лет она, привыкшая побеждать и диктовать условия капитуляции, вынуждена была уступать. Не фатально, но вполне чувствительно.

Согласно договору 1831 года, асантехене выплатил англичанам контрибуцию за прошлую войну, отказался от арендной платы и признал «свободными» данников побережья, взамен получив режим наибольшего благоприятствования для ашантийских торговцев в фортах и селениях «союзников» Британии. Границей определии руку Пра, и на 30 лет воцарился мир, позволивший властям Сьерра-Леоне, курировавшим Золотой Берег, понемногу укрепиться в регионе, заключив договоры о протекторате со смертельно боявшимися возвращения «ирокезов» вождями финти и га.

Но не только. По ходу, лаской и таской, выкупали форты у датчан и примкнувших к ним шведов, щемили голландцев, которые ничего продавать не хотели, - и, в конце концов, ашанти, привыкшим играть на противоречиях, расклад перестал нравиться. В 1863-м они решили внести коррективы, вторглись на побережье, разгромили поселки британских союзников, побили пару «белых отрядов», - но выдохлись. А поскольку Лондон, считая Золотой Берег не приоритетным районом, отказался присылать подкрепления, выдохлись и англичане. Договор 1831 был взаимно подтвержден. Противостояние продолжалось.

Очень самостийная Га

Следует отметить, что ашанти называли по-всякому, но в глупости их старейшин никто никогда не подозревал. Смекая, куда дует ветер, - а не смекнуть, видя воссоздание англичанами давно сгинувшей Конфедерации Га, куда вошли 13 оманов фанти, было сложно, они, как могли, готовились к неизбежному. Само собой, закупали оружие, учились изготовлять боеприпасы и так далее. Но не только. По требованию Совета, некто Дзозеф Монтгомери, торговец, в обмен на льготы, доставлял в Кумаси лондонскую прессу с заметками о Золотом Береге и переводил их, поясняя руководству Конфедерации, к чему, в перспективе, могут привязаться его сограждане.

Руководство слушало и принимало меры. Разрешили въезд европейским миссионерам и не возбраняли крещение. Отменили человеческие жертвоприношения, заменив козами и птицей. Вернее, не совсем отменили (народ бы не понял), но теперь ритуалы проводили совсем редко и тихо, далеко в джунглях, дабы, если что, власти могли сказать, что не в курсе. Упразднили рабство. То есть, опять же, не совсем, но слово «ittu» (раб) официально вычеркнули из языка, объявив всех рабов «младшими детьми», а затем даже провели своего рода референдум, по итогам, отпустив на волю всех, кто пожелал. Правда, желающих нашлось всего пятеро – воля волей, а выпадать из клана не желал никто.

Однако работали и англичане. Сломать общественное мнение, изменив устоявшийся на Острове образ «героических и вменяемых негров», было сложно, но необходимо: голландцы понемногу прогибались, - и в 1869-м случилось так, что чернокожий слуга одного из немецких миссионеров, живших в Кумаси, совершил нечто типа святотатства, за что полагалась смертная казнь.  Или, поскольку слуги считались «младшими детьми», поручительство главы семьи и солидный выкуп.

Вызвали пастора. Пастор, спасая живую, хоть и африканскую душу,  поручился, но выкупа, - 90 винтовок, - уплатить не мог и угодил под домашний арест. Вместе с женой, считавшейся по местным нормам со-главой семьи, дочерью, считавшейся его собственностью, и зятем, миссионером из Швейцарии. Обижать не обижали, но свободу передвижения закрыли и велели писать тем, кто готов заплатить. То есть, своему обществу и  властям голландской Эльмины, через которую он прибыл. И началась обширная переписка. Голландцы за непонятно кого платить не хотели, пресвитеры маленькой общины, приславшие пастора, искали спонсоров, но без успеха, - и тут на арену вышли англичане во всем ослепительно белом.

На Острове объявили сбор денег на спасение «бедных проповедников, которых вот-вот съедят жестокие дикари», СМИ живописали трагедию «нежных белых дам, терзаемых грубыми черными демонами» (позже эти дамы с негодованием протестовали, но их никто не слышал), но главное - вовсю полоскали Голландию, «не способную гарантировать безопасность белого человека на Золотом Берегу». Гаага протестовала, справедливо указывая, что ответственности за проблемы инициативника не несет, пресса, коверкая объяснения на свой лад, раскручивала колесо, вопрос вышел на диломатический уровень, и в 1871-м, подчиняясь решению парламента, нидерландская Компания Золотого Берега, наконец, «уступила» Великобритании фактории и форт Эльмина.

После этого несчастные миссионеры были мгновенно выкуплены, а Лондон заявил, что платить за аренду Эльмины и фактория отказывается. Ибо они теперь не голландские и даже не английские, но неотъемлемая часть Конфедерации Га, а стало быть, на них не распространяется действие договора 1831 года. Заодно сообщив, что ашанти отныне не могут покупать в Эльмине оружие и боеприпасы, поскольку, во-первых, в момент подписания договора 1831 года Эльмина не была британским владением и не входит в число пунктов, где разрешена свободная торговля, а во-вторых, Конфедерация Га вообще с Асанте Нкабом никаких договоров не подписывала.

Юридически, все, конечно, соответствовало, но, как писал тов. Ленин, «по форме правильно, а по существу издевательство». Через свои порты англичане давно уже оружие и боеприпасы для ашанти не пропускали. Формально от соблюдения договора не отказывась, но постоянно находя самые благовидные предлоги: то сопроводительные документы не в порядке, то происхождение товара под подозрением, то еще что-то, - в общем, мистеры ашанти, покупайте ткани, бусы, посуду, и никто вам слова худого не скажет. А для Конфедерации потеря Эльмины была в таком раскладе тяжелой утратой, и вопрос о восстановлении контроля хотя бы над какими-то участками побережья стал вопросом жизни и смерти. И хотя старейшины пытались договориться, - причем очень серьезно, - ничего не вышло.

Англичане кивали на власти незалежной Конфедерации Га, на которых они никакого влияния не имеют, а вожди фанти, до дрожи перепуганные, еще больше боясь нарушить приказ англичан, от переговоров отказывались, - и в такой ситуации ашанти решили, что иного выхода, кроме как нажать, нет. Весной 1873 их отряды атаковали земли фанти, «союзники», несмотря на помощь Большого Брата, были разбиты три раза подряд, при Лесине Ньянкумаси, Фанти Ньянкумаси и Данква, после чего жители Эльмины, озлобленные запретом на привычную торговлю, начали писать асантехене Кофи Кари Кари письма, умоляя прийти поскорее, да и в других фортах обстановка напряглась, и только присутствие британской эскадры сдерживало местный «базар» от бунта.

То есть, началось то, что Лондон трепетно готовил много лет. На Золотой Берег начали подтягивать силы, прибыл новый губернатор, генерал-майор Гарнет Уолсли, с тремя бригадами (больше двух тысяч «красных мундиров»), тремя сотнями морпехов, двумя батальонами вест-индских стрелков и официальными полномочиями на «полную свободу действий во имя освобождения Золотого Берега от угрозы ашантийской экспансии». От имени Конфедерации Га асантехене были направлены условия мира: выплата контрибуции (50 тысяч унций золота), разоружение и роспуск армии, выдача заложников из королевской семьи и подписание нового договора о мире в Кумаси, в присутствии ополчения фанти и их союзников, то есть, англичан.

В общем, и асантехене, и обе палаты Совета, и ведущие жрецы, и даже высшее командование бли готовы к компромиссу.  Даже, если потребуется, к очень широкому. Они соглашались и платить, и каяться. Но в меру. Предъявленные же требования были заведомо неприемлемы: Уолсли провоцировал отказ только потому, что Лондон хотел выглядеть красиво, на самом деле, нарываясь на войну. Она была Лондону нужна. А если англосаксам нужна война, они ее, будьте уверены, устроят.

Завтра была война

Все случилось быстро. В самом начале 1874 армия Уолсли, - 1,5 тысячи «красных мундиров» и 700 «солдат» Конфедерации Га, - перешла Пра и двинулась на Кумаси, в нескольких стычках потеснив передовые части ашанти, а 31 января у селения Амоафо столкнулась с основными силами, - примерно 12 тысяч абраде (ветеранов), - прикрывавшими столицу. Действуя согласно оперативному плану, разработанному главкомом Аманкутиа, ашанти, разбитые на мелкие мобильные подразделения, обошли с флангов основные силы врага, отрезав его от резервов, и нанесли двойной удар, при этом постоянно маневрируя и не позволяя интервентам сосредоточиться. В итоге, под «дружественным огнем» гибли десятки пришельцев, а командиры частей, ведущих бой, бомбардировали командование мольбами о срочной помощи, оказать которую всем и сразу не было никакой возможности.

Даже прорыв англичан к укрепленному лагерю ашанти поначалу не сыграл никакой роли: в рукопашной «томми» явно проигрывали, а стрелки, укрывшиеся на заранее подготовленных точек, прицельно били из мушкетов, выщелкивая, в первую очередь, белых (только тут, в «резне у холма», как ее потом назвали, 107 европейских солдат и 10 офицеров). Не быть артиллерия только у одной из сторон или не будь ее вообще, разгром, по мнению британских военных историков, был бы сокрушительным. Но артиллерия была у англичан, много, и она рассудила по-своему. Ашанти отошли в порядке, оставив на поле боя около 500 убитыми и втрое больше ранеными, которых под шквальным огнем не смогли унести.

Англичане потеряли 200 европейских солдат и очень много «союзников», - однако черных англичане даже не считали, а вот свои потери сочли непомерно высокими. Правда, сделав красивое лицо, воздали должное искусству Аманкуатиа, павшего в этом сражении: «этот великий вождь был стратегом, достойным генеральского звания в европейской армии, его искусство в обороне показало его и как способного тактика, а обстоятельства гибели – как доблестного воина». Иными словами, сошлись на том, что гении бывают всюду, так что, ничего не поделаешь, зато теперь все будет легко.

Однако новый командующий, Асамоа Нкванта, вскоре показал им, что это не так. Спустя несколько дней он дал поредевшим на одну пятую отрядам Уолсли еще один бой, у деревни Одасу, в семи милях от Кумаси. Как и предшественник, ставку он сделал на маневренность, - обходы и атаки с флангов, - только уже не «пчелиным роем», а «рогами» - двумя колоннами: дав неприятелю спокойно приблизиться к поселку, ашанти, прикрытые плотным огнем из хорошо замаскированных укрытий, внезапно ударили из густых зарослей.

«Они атакуют со всех сторон, - криком кричит записка майора Джеймса Эллисона, командира основной группы. – Мой правый фланг окружен и, возможно, отрезан, арьергард отрезан наверняка, дьяволы ведут огонь и с тыла, и этот огонь очень меток. Не поручусь, что мои парни продержатся долго». Действительно, хотя ашанти на сей раз пришлось сражать на открытой местности, - чего они, мастера засад и маневров, не любили и не очень умели, - по их действиям нельзя было сказать, что новая тактика им в тягость. По словам того же Эллисона, «их отряды действовали методично, упорно, как хорошо дисциплинированные части регулярной армии, отлично владеющие боевым искусством».

Содружество Независимых Государств

И так час за часом, час за часом, пока, на исходе двенадцатого часа Генри Уолсли не додумался до гениального: по его приказу «союзники» погнали вперед детей и женщин, приведенных из ближайших селений, заставляя их жалобно кричать: «Не стреляйте, мы – ашанти, мы простые безоружные люди», - и Асамоа Нкванта, более склонный к рефлексиям, нежели прекрасный сэр, приказал отходить к Кумаси, фактически признав поражение. Через несколько часов, 4 февраля столица Конфедерации, покинутая правительством и большинством обитателей, после недолгих, но ожесточенных уличных стычек с абраде, предпочитавшими смерть отступлению, была захвачена, полностью разрушена артиллерией и предана огню.

Однако, поскольку боеприпасов почти не оставалось (при Одасу ашанти уничтожили половину обоза), задерживаться на руинах Уолсли не стал, приказав отходить на соединение с «союзниками», перешедшими Пра. Судя по всему, он предполагал, что бои будут продолжаться, но 7 февраля на военном совете Асамоа Нквантва доложил опекунам и старейшинам, что сопротивление смысла не имеет,  а 9 февраля к нему в лагерь губернатора явились послы асантехене с письмом, содержащим согласие на мир любой ценой. И спустя пять дней договор был подписан. На всей, как говорили некогда на Руси, воле сэра Гарнета.

Конфедерация обязалась выплатить совершенно непомерную контрибуцию, - 50 тысяч унций золота, - полностью отказалась от претензий на побережье, согласилась проложить очищенную от зарослей дорогу от Пра к Кумаси, признала независимость «данников» и отменила человеческие жертвоприношения. Они, правда, были уже давно отменены, но англичан это не устраивало. «Я разъяснил советнику Квеме, - рассказывал позже Ральф Кеннеди, помощник Уолсли, - что для Англии важно, чтобы данное решение было принято именно по ее настоянию, поэтому предыдущий акт отмены силы не имеет, и почтенный старец принял мои аргументы».

Кроме того, м-р Ральф, уполномоченный МИДа, исполняя инструкции из Лондона, провел серию приватных переговоров с лидерами «союзных» и некоторых «коренных» оманов, предложив им «суверенитет» под опекой Великой Белой Матери. А то и без опеки, лишь бы вышли из состава. Играя на личных амбициях претендентов на карьеру и мотивируя предложение тем, что Союз ведь создавался «из-за войны», а теперь, раз воевать не с кем (ведь Англия теперь друг!), центр стал для оманов обузой, которую хватит кормить. Тем паче, что никто ж не помешает и далее поддерживать с братским Кумаси двусторонние дружеские отношения. И многие дали согласие, а обеспечить избрание нужных людей после победы было несложно.

Простая, но эффективная методика, позже эффективно использованная в Зулуленде, дала плоды: уже осенью, - аккурат когда Золотой Берег от океана до Пра был официально объявлен колонией, - Асанте Нкабом поползла по швам. А когда асантехене Менса Бонсу, младший брат смещенного за пронепригодность Кофи Кари Кари, попытался заставить глав оманов, которые, как выяснилось, не кормили Кумаси, но, напротив, жили за счет дотаций оттуда,  войти в «обновленный Союз», те встали в позу, обратились за поддержкой к «детям Вдовы», и в ранее монолитной Конфедерации начались, как пишут нынешние ганские историки, «годы смятения»: период усобиц, смут и бескровных дворцовых переворотов.

Сколько угодно независимости

Более двадцати лет прошли как бы мирно, но именно «как бы». Ашанти пытались «перезагрузиться», стабилизировав ситуацию в новых, предельно неприятных условиях, англичане гадили, как могли, стремясь дожать и добиться согласия асантехене и Совета на протекторат, обещая облегчить условия выплат по долгам, поскольку совершенно дикая сумма контрибуции, как ни гнали вал золотые рудники, истощала страну. Однако на отказ от независимости власти Кумаси пойти не могли, это противоречило самым глубинным слоям их и всего народа подсознания, так что оба предложения, - и в 1891-м, и в 1894-м, - были вежливо отклонены. А потом советники молодого, неопытного асантехене Премпе II совершили непростительную ошибку, разрешив посетить Кумаси «научным экспедициям» из Франции и Германии и достаточно откровенно с ними поговорив.

То есть, сам по себе разговор, насколько можно судить, был вполне конструктивен и мог бы иметь перспективу (про "Нам нужен Берлин"  в Кумаси  поговаривали всерьез, да и на "особые отношения с Парижем" надеялись крепко), но, хотя беседовали в обстановке полной секретности, утечка случилась, и сэры, коль скоро речь шла о херрах, месье и золоте, решили, что ждать больше нечего. Сразу после Рождества 1895 года, потребовав срочно оплатить задолженности по выплатам и предсказуемо получив ответ, что казна не потянет, сэр Фрэнсис Скотт, губернатор Золотого Берега, приказал войскам занять Кумаси.

Сопротивляться, хотя голоса в пользу войны звучали, сил не было, юный асантехене (вернее, его опекуны) заявили, что готовы заключить мир на любых условиях, но послов отправили назад, а колонна, обрастая отрядами «суверенных» оманов, продолжала продвигаться к столице, по той самой дороге, которую ашанти, исполняя договор 1874 года, проложили в джунглях. Без единого выстрела, но все же теряя десятки людей, особенно, белых, от всяких неведомых хворей (непонятно от чего умер даже принц Генрих Баттенберг, крестник Вдовы и младший брат бывшего князя Болгарии). И когда интервенты подошли к Кумаси, их встретила новая делегация, которой было сказано одно: если Премпе сам не сдастся в плен, страну выжгут.

Премпе сдался под обещание «не посягать на его статус и сохранить некоторые из его прежних полномочий». Англичане вступили в Кумаси, взяли под контроль казну, полностью ее очистив, разграбили резиденцию асантехене и гробницы его предшественников, не сумев найти только Золотой Стул, все сколько-то ценное отправили в Англию, все менее ценное продали с аукциона на месте и назначили Конфедерации (формально она сохранилась) контрибуцию в 175 тысяч фунтов золотом.

По ходу, без объяснений, нарушили и все обещания: доверчивого Премпе вместе с советниками, главами обоих Советов, рядом авторитетных сановников, а на всякий случай, и генералов выслали кого куда, но, в основном, на Сейшелы. Вполне себе курортные места. Якобы временно, для обучения и развития юного монарха в цивилизованной среде, с созданием на это время «туземного комитета», как бы «временного правительства», в составе туда Опоку Менса, Кваме Эфилфа и Квоку Ненчи – авторитетных вождей, известных, как сторонники идеи «с Англией все равно не справиться».

Немного о мебели

Однако высшей властью в стране стал резидент губернатора Золотого Берега, получивший контроль за всеми ветвями власти, и далее все пошло по накатанной колее. Налоги до небес, насильственные мобилизации на прокладку и расчистку дорог, в «трудовые армии» носильщиков и так далее. Без особых зверств, - к ашанти англичане испытывали определенное уважение, - но и без поблажек, но какое-то время в стране царил относительный покой: ашанти, потомственные воины, принцип Vae victis понимали и не оспаривали. Однако прошло несколько лет, и англичане, решив, что можно все, перегнули палку. Хотя, по европейским меркам, случился сущий пустяк: белые всего лишь усилили поиски Золотого Стула.

А между тем, есть вещи, которые нам с вами не понять. Ну, казалось бы, стул и стул. Пусть даже с Большой Буквы и пусть даже золотой. Более того, раз золотой, значит, принадлежит победителю, и раз уж ашанти стерпели вынос реликвий из усыпальниц, так казалось бы, чего уж там. К тому же, этот самый стул, помимо прочего, был символом верховной власти, а поскольку верховная власть перешла Вдове, ей он и должен был принадлежать. Хотя бы как гарантия лояльности туземцев, подчинявшихся тому, что сидит на Золотом Стуле. И опять-таки, неповторимый, исторически крайне важный шедевр: Британский музей плешь проел министерству колоний на тему «вынь да положь».

А не получалось: все вынесли, а вот Золотой Стул найти не могли, и это уже становилось делом принципа. Так что, прибыв в Кумаси 25 марта 1900 года, генерал-губернатор Ходжсон, которому на въезде местные разве что ноги не целовали, собрал туземный актив и произнес гневную речь. Дескать, ваш Премпе в нетях и никогда не вернется, ваша властительница – Королева, она имеет право на Стул и она должна его получить. Так что, быстро несите Стул сюда, я на нем посижу, а потом он уедет в Англию. Исполнять! – и высказав все, что накипело, послал людей по окрестным деревням, выбивать информацию. Что те и делали, избивая, в основном, ничего не знавших детей, потому что все что-то знавшие взрослые ушли в джунгли. И вот тут грянуло.

Чего хочет женщина

Золотой Стул, за 200 лет до того на глазах у множества свидетелей сброшенный с неба великому Оссей Туту, основателю Конфедерации, был не просто символом. В нем воплощалась душа государства, совокупная душа народа, - всех ашанти, живых, мертвых и тех, кому еще только предстояло родиться, и сама мысль о том, что на этом священном сидении может восседать кто-то, кроме асантехене, да еще и чужак, была для ашанти кощунственна. Примерно, как для коренного москвича передача Василия Блаженного униатам. В совокупности же с высылкой асантехене, - персоны не менее сакральной, чем для японцев микадо, - это уже был перебор.

Правда, как говорили англичане, высылка была на время, чтобы привить молодому человеку уважение к европейским ценностям,  - отчего двор и народ с этим примирились, - однако и тут был нюанс. По обычаям ашанти раз в пять лет асантехене должен был в торжественной обстановке, по всем правилам, с соблюдением всех церемоний,  подтверждать титулы и должности сановников. Без этого ритуала они автоматически превращались в самозванцев, а соответственно, и Небо гневалось, и вертикаль рушилась. И очередной срок наступал как раз летом 1900 года. А Премпе загорал на Сейшелах, причем заменить его кем-то из тех, кто под рукой, возможности тоже не было: смещение асантехене допускалось лишь в тех случаях, когда он был явно неугоден Небу, а отсутствующий правитель, естественно, никаких прегрешений перед Небом не имел, то есть, менять его было не за что, и значит, невозможно.

В соответствии с такими, согласитесь, вескими соображениями, пользуясь приездом Ходжсона, старейшины обратились к нему, указав, что четыре года срок немалый, обработка уже наверняка завершена, так что пора бы вернуть его домой, где без него зарез, - на что последовал категорический, без всяких аргументов отказ в стиле «не ваше дело». И тут уже начали серчать даже самые лояльные Вдове вельможи, тем паче, что англичане, ко всему, еще и выгребали себе все золото, добытое в рудниках, не оставляя местным даже малой доли на поддержание привычных условий жизни. Так что, когда на тайной встрече, посвященной подведению итогов беседы с губернатором, слово попросила Яаа Асантева, бабушка Премпе, бывшая при нем «серой кардинальшей», но не высланная, потому что сэры на женщину внимания не обратили, выслушать ее согласились охотно.

А говорила она коротко и очень конкретно: «Как я погляжу, некоторые из вас боятся встать и сражаться за нашего повелителя. А ведь во времена Оссей Туту знатные люди не позволили бы никому без единого выстрела захватить их вождя. Ни один белый никогда не позволял себе говорить со старейшинами Ашанти так, как говорил с вами губернатор этим утром. Неужели мужество Ашанти мертво? Я не верю. Этого не может быть. Но если вы, мужчины Ашанти, не пойдёте вперёд, это сделаем за вас мы, женщины Ашанти. Да! Я призову наших женщин сражаться с белыми мужчинами, и мы будем стоять на поле боя до последнего!».

Дамский спич поставил точку на прениях. Мужчинам стало неловко, за войну высказались все, том числе, и «туземный комитет» в полном составе, а главнокомандующим определили очень немолодого (и потому не высланного), но опытного и храброго военачальника Кофи Кофиа, воевавшего с «красными мундирами» еще в 1863-м, а в селениях фанти вообще ставшего героем страшных сказок. Дополнительным аргументом в пользу такого решения стал тот известный старейшинам факт, что войск на Золотом Берегу у англичан было очень мало, не более нескольких сотен.

Основную часть гарнизонов отправили на войну с бурами, и не было секретом, что дела у британцев там идет очень не хорошо, а туземных солдат, несших караульную службу, ашанти совершенно не опасались, по старой памяти считая их мусором. На том и порешили. По селениям побежали гонцы, объявляя о всеобщей мобилизации и объясняя, куда идти. А в том, что народ, которого новые порядки достали, только ждет сигнала, не сомневался никто, и действительно: спустя всего двое суток под ружье встало более 5000 бойцов, не нуждавшихся ни в каких тренировках.

На каждом километре

Первым делом под раздачу попал отряд капитана Севила Армитежа, потерявший 9/10 состава; чудом выжившие, под покровом хлынувшего ливня ушли в Кумаси, под защиту стен форта. Не легче пришлось и гарнизонам вокруг столицы: у деревни Бали, при Чиаси, на подступах к Инкванте англичане были биты и, потеряв 29 солдат плюс двух английских офицеров, тоже бежали в эту в крохотную, но с пушками и пулеметами крепостцу. Вскоре туда подтянулись все, уцелевшие в первые трое суток, 130 черных и 29 белых военнослужащих. Плюс некоторое количество штатских. Фактически, весь протекторат, от северных оманов до Пра перешел под контроль восставших, но никакого «безумия туземцев», о котором вопили газеты Кейп-Коста, не было. Сценарий шоу режиссировали серьезные, крайне опытные люди, ставившие перед собой вполне реальные цели.

В первые же дни мятежа, «туземный комитет», позиционируя себя, как «лояльную оппозицию», направил губернатору список достаточно умеренных требований: выслать из страны всех чужестранцев — торговцев и чиновников, кроме тех, кого ашанти считали порядочными людьми, установить твердую ставку ежегодных налогов, прекратить мобилизацию в «трудовые армии» и юного Премпе домой. Ответ пришел отрицательный: насчет налогов м-р Ходжсон обещал подумать, обо всем прочем велел забыть. Выслушав, ашанти попытались атаковать форт, откатились под пулеметным огнем, насыпали валы, перерезали телеграфные провода и, более попусту не рискуя, установили жесткую блокаду, затянувшуюся аж на три месяца, раз за разом срывая попытки помочь осажденным извне.

А помощь очень старалась. Первый сводный отряд «Западноафриканских пограничных сил» (250 человек), присланный из Лагоса, вышел на дальние подступы к Кумаси уже 29 апреля. «Я видел купола капищ в бинокль! - докладывал позже капитан Шейс, - но Богу было угодно испытать нас». И таки да: попав в засаду у Каси (в трех милях от столицы), колонна, после шести часов боя, израсходовав все боеприпасы и потеряв более половины личного состава, с трудом вырвалась из окружения. А между тем, у осажденных кончалось продовольствие, и когда начало поджимать всерьез, Ходжсон обратился к«туземному комитету» с просьбой о перемирии и продуктах хотя бы для женщин и хворых, обещая рассмотреть список требований детальнее. Старейшины не возражали. 15 мая перестрелки прекратились, прислали мяса, сыров, фрукты, - однако у англичан имелись свои планы.

Дождавшись подхода с севера подмоги из «лояльных» оманов, губернатор с женой и большинством осажденных ночью покинули форт и с боями, используя фору во времени и фактор внезапности, двинулись к Кейп-Косту, куда и добрались 10 июня, потеряв по пути 115 человек убитыми и ранеными. Впрочем, главное, начальство не пострадало, а на Золотом Берегу к моменту возвращения Ходжсона уже съезжались войска отовсюду, откуда только можно было отозвать, кроме, конечно, бурского фронта, всего до полутора тысяч европейцев и еще с три тысячи фанти, вооруженных скорострельными винтовками. С этими силами уже можно было брать реванш, и в конце июня сводная колонна во главе с майором Джеймсом Вилкоксом вышла из Аккры, держа курс на север.

Предвидя после бегства губернатора из Кумаси такой оборот, Кофи Кофиа приказал строить засеки вдоль всей дороги, и ашанти постарались на совесть: импровизированные редуты возводились из толстых древесных стволов, уложенных в два ряда, пространство между которыми заполнялось камнями и плотно утрамбованной землей. Пробить такие баррикады не сразу удавалось и артиллерии, а пока англичане топтались на месте, из траншей, прикрытых завалами, их поливали перекрестным огнем. Ни с чем подобным англичане ранее не сталкивались, это придумал лично Кофи Кофиа, и потому на всем пути до Кумаси потери их были очень чувствительны. 6 июня в бою у Домпоасси потерпел поражение и отступил, потеряв 97 человек (в том числе, всех офицеров и пушкарей) отряд в 380 стволов. Там же, спустя восемь дней, нашла конец, лишившись 67 бойцов, и другая колонна, 113 солдат во главе с двумя английскими офицерами.

Неполная и оговорочная

После этого майор Вилкокс приказал приостановить наступление, и лишь 30 июня, дождавшись двух свежих батальонов «Западноафриканских пограничных сил» и наемников-йоруба из Нигерии, англичане, впервые сумев потеснить ашанти, решились атаковать ключевой укрепрайон Кокофу, бросив на штурм 800 человек при поддержке девяти орудий и шести пулеметов. Но вновь не преуспели: пропустив авангард противника вглубь своих позиций, ашанти, скрытые зарослями, открыли шквальный фланговый огонь. Дрались более трех часов; сжав неприятеля с трех сторон, абарде упорно стремились замкнуть кольцо, отрезав путь к отступлению, а когда английский рожок протрубил отход, погоня преследовала уходящих, уничтожив более 80 единиц живой силы. И тем не менее, спустя две недели сплошных боев, обойдя основную заградительную линию, свыше 1000 солдат-йоруба прорвались к Кумаси, - аккурат в тот день, когда осаждающие и осажденные начали обсуждать условия капитуляции, - и на подступах к столице Конфедерации, превращенных ашанти в сплошную линию траншей и заградительных валов, развернулись упорные бои, затянувшиеся на две недели.

В конце июля город был захвачен и форт деблокирован, однако ашанти, отступив на север, продолжали сопротивление. Последнее крупное сражение, уже сознавая, что перелом бесповоротен, Кофи Кофиа, лично возглавивший 5000 бойцов, дал 30 сентября у Абоасу. На сей раз, - «Здесь мы будем стоять ради чести!», - абарде, отбросив винтовки, трижды сходились с англичанами и йоруба в рукопашной, и только к вечеру, потеряв 150 человек убитыми и 400 ранеными (безвозвратные потери карателей примерно вдвое больше), отошли в полном порядке. Затем армия была распущена, и «туземный комитет» предложил представителям Ходжсона поговорить об условиях прекращения войны.

Как ни парадоксально, - такое случалось не часто, - власти Золотого Берега с позволения Лондона на переговоры пошли и многое уступили. Что и понятно: на 2 тысячи погибших ашанти пришлось 1001 погибших белых, а такие издержки были уже чересчур и продолжения в Лондоне не хотели. Так что, налоги были упорядочены, сумма контрибуции снижена. Конфедерация потеряла призрачную независимость, но сохранила реальную внутреннюю автономию. Все участники войны, и рядовые абарде, командиры, и политическое руководство, поскольку погибших гражданских лиц не было, получили официальную амнистию .

Правда, в следующем году, вопреки всем гарантиям, Яаа Асантева, Кофи Кофиа и «туземный комитет» в полном составе были взяты под арест и в административном порядке вывезены на те же Сейшелы, откуда никто из них, уже очень пожилых людей, так и не вернулся, а 46 полевых командиров, тоже в административном порядке, на разные сроки закрыли в Эльмине, - но не судили никого, а если кто помер за решеткой, так от судьбы не сбежишь. Зато англичане официально отказались от поисков Золотого Стула.

А это означало, что ашанти все-таки победили. Ведь, согласитесь, войну выигрывает не тот, за кем остается поле боя, но тот, кто по итогам добивается своего, - и своего ашанти добились в полной мере. Вплоть до возвращения асантехене. Они с этого момент стали настолько образцово лояльны, что в  1931-м (разумеется, в составе Британской империи) было формально воссоздано Королевство Ашанти, и Премпе I, пожилой статный джентльмен с идеальными манерами и безупречным оксфордским акцентом, прибыв из изгнания в визжащий от восторга Кумаси, воссел на положенный ему по праву золотой трон Оссея Туту. 

Цивилизация

Слава Богу

Королевство Конго, одно из самых мощных государств экваториальной Африки за всю ее историю, возникло примерно в начале XIII века, и за два-три десятилетия подчинила себе огромную территорию от Габона до Кванзы и от Атлантики почти до зоны Озер. Государство было интересное, по устройству очень похожее на европейские страны трех-четырех вековой давности, уже более или менее феодальное. Вплоть до легкой, но все же крепостной зависимости крестьян. «Мани-конго», король, раздавал «мбанза» (фьефы) просто «мани» (графам) по своему монаршему усмотрению. Было сие государство в отношении подданных не свирепым, но что касается внешней политики, мягко говоря, не миролюбивым и мало склонным к гуманизму: покоряя окрестные земли, те из них, где существовала хоть какая-то государственность, превращали в вассальные «малама» (герцогства), а вот сталкиваясь с «дикими племенами», времени на воспитание не тратили. Мужчин вырезали, женщин раздавали нуждающимся, а опустевшие земли заселяли подданными, которым не хватало земли. Вот к берегам такого государства, в устье реки Конго, тогда называвшейся Нзади, причалили в 1482-м каравеллы португальской эскадры под командованием Диогу Као. И вот тут-то начались чудеса. В принципе, белые люди, в частности, и португальцы, туземцев нигде за людей не считали, мусульман в Индии и то щемили, как могли, а уж африканцев-язычников, тем паче, что еще и потомков Хама, вообще рассматривали как рабочую силу. Однако в данном случае получилось не как обычно. Примерно за год до великого события в Конго случился ряд каких-то нехороших знамений, из которых жрецы Мобуту Бу Вазунзу сделали вывод, что и сам Бу, и его многочисленные дети при смерти, так что вся надежда на нового бога. Между прочим, белолицего. Который уже послал своих верных слуг взять осиротевшее королевство под свою крышу. Так что, к полному офигению мореплавателей, готовых огнем и мечом устанавливать свои порядки и сокрушать кумиров, чернокожие люди при первой же встрече едва ли не кинулись им на грудь. После чего, да еще когда начались мольбы немедленно крестить, ни стрелять, ни даже грабить рука не поднялась. Более того, после возвращения эскадры в Лиссабон, в Рим немедленно направили просьбу разъяснить ситуацию, а Святой Престол, тоже приятно удивленный таким раскладом, поразмыслив, ответил в том духе, что эти черные, видимо, Господом просветлены и прощены. Так что Его Величеству королю Португалии следует воспринимать их, не как потенциальную скотину, а как новых вассалов, дарованных ему Волею Божьей.

Культурные люди

И началось. Уже 3 мая 1492 года, невероятно скоро по тогдашним временам, мани-конго Нзинга а Нкуву принял крест, став с того момента Жуаном I, полноправным вассалом своего португальского собрата и равноправным собратом в семье благочестивых христианских монархов. Вместе с ним крестились его жены, двор и его наследник, принявший в честь короля Португалии имя Афонсу, затем жуанами, фернанду и диогу со скоростью цунами стали «мани» с чадами и домочадцами, а поскольку впереди паровоза бежали как раз жрецы, которым народ верил, новый бог двинулся в массы. К началу второго десятилетия XVI века христианство на коренных землях королевства (в «малама», имевших некоторую автономию, процесс шел медленнее) доминировало абсолютно, а связи с Португалией развивались на диво нежно. По крайней мере, на уровне элит – более чем. Маленькие «дворяне»-баконго сотнями плыли в Лисабон учиться. При этом кто попроще, естественно, на священников, затем возвращаясь домой, а вот многие дети высшей знати, напротив, задерживаясь надолго, кто на военной, кто на государственной службе, а иные и при дворе. К слову сказать, по просьбе самого Жуана, смекнувшего, что чем меньше вельможного молодняка в королевстве, тем меньше смут, но и к немалому собственному удовольствию, потому что дома было не в пример скучнее. Черные ребята делали порой очень неплохую карьеру, как, например, дон Диогу Оливейра ди Бамбако, ставший военным комендантом Гоа, или дон Антониу да Бимба, закончивший жизнь ни много, ни мало, субинтендантом при вице-короле Бразилии. Совсем не редкостью, - поскольку нет во Христе ни еллина, ни варвара, а до расизма Европа еще не доросла, - были и межрасовые браки на высшем, хотя и не монаршем, уровне. Возможно, на чей-то взгляд, все это, - кружевные жабо, камзолы, ботфорты в условиях тропиков и на фоне голых подданных, огромные ажурные хижины, называемые «замками», а затем и настоящие замки, из камня, - выглядело смешно, однако ни конголезской знати, ни португальцам так не казалось. Нормальная жизнь, все как в Европе. Ну и, разумеется, взаимовыгодное сотрудничество. Белые братья обладали огнестрельным оружием, тканями, всякими престижными товарами и массой прочих полезных вещей, черные, со своей стороны, могли предложить руды, слоновую кость, какие-то приправы, драгоценные камни. Но что самое важное, рабов.

Товар-деньги-товар

Рабство в Конго, в общем, знали и раньше. Но рабов было мало. Домашняя обслуга, охранники мани, еще что-то по мелочи, и то очень мягко, скорее домочадцы, чем рабы. Общинный строй тихо, очень медленно разлагался, понемногу, как уже говорилось, появлялись намеки на нечто вроде ранних форм зависимости, но человек в номенклатуре товаров никогда не значился. Излишки, возникавшие после войн с дикарями, либо приносили в жертву (но не массово, ибо культ Бу был не из кровавых), либо просто и без затей убивали. Теперь изменилось все. О продаже королевских подданных речи не было – уже крещеные души, в отличие от крещенных потом, продавать принято не было, но невольники требовались позарез, - и в любых количествах, как для активно идущего освоения Бразилии, так и для плантаций, основных на Сан-Томе и Принсипи. Отходы стали товаром, за который можно было выставлять любую цену, потому что сами португальцы джунглей боялись, а давить на туземных «графов» тоже было страшновато (мало ли чей сынишка у кого там, в Лисабоне, в пажах?). Короче говоря, очень скоро стабильная, отлично налаженная охота на «дикарей» стала основной наполняющей статьей коронного бюджета и личных казнохранилищ «мани» всех рангов. По простейшей схеме: оружие, порох и прочее от португальцев, в долг, поход куда подальше, возвращение с полоном, расчет по долгам, продажа, естественно, доля лиссабонскому суверену и сколько-то голов на взятки преподавателям, чтобы дитю в Коимбре на экзаменах легче жилось, закупка всякой разности, опять оружие, - и по кругу. Достаточно скоро каждый «мани» обзавелся собственной небольшой армией, считавшейся частью армии королевской, и служить там было куда выгоднее, чем копаться в земле. Естественно, на запах «черного золота» к берегам Конго рванули авантюристы всех стран, от испанцев и голландцев до англичан, но тут уж не обломилось: королевским указом монополия была закреплена за белыми братьями, и даже если чужаки пытались перебить цену, мани отказывались - дворянская честь уступать не позволяла. Возникали, однако, и сложности. Чем дальше, тем более тяжкими становились порядки внутри королевства. Возвращаясь из Португалии, юные наследники ставили перед «мумбаза» (палатой пэров) вопрос о приведении законов в соответствие с новейшими нормами, то бишь, о введении вместо всех этих пережитков общинного строя нормального крепостного права, как во всем мире заведено. Отцы не возражали. Но возражали общинники. Их, правда, по-прежнему не продавали, зато очень быстро появились такие малоприятные явления, как барщина, всяческие выплаты, суд сеньора вместо привычного суда старейшин.

Гугеноты

Короче говоря, гроздья гнева зрели. Крестьяне злились не столько даже на короля или (как можно!) Бу Кисуси Курастаси, иже еси на небеси, а на несправедливых мани, ломающих старые добрые права общин. Жуан I всех этих сложностей, правда, не застал, но при его сыне Афонсу I и, особенно, внуке Диогу I, правившем в 1545 – 1561 годах, грохнуло всерьез, тем паче, что закон законом, а рынок диктует свое. Поскольку «дикари», кое-что, наконец, уразумев, начали покидать насиженные земли и уходить прочь от рубежей королевства, а устраивать сверхдальние походы сил не хватало, мани начали понемногу отлавливать и продавать в неволю собственных подданных. Суровые королевские запреты ничего не меняли, дело кончалось в крайнем случае (очень редко) штрафами, а воевать с «графами» король не мог, поскольку их армии, взятые вместе, как положено при феодализме, и были его армией. Ничего специфически африканского в этом не было, фактически повторялась та же история, что имела место, скажем, в грузинских царствах и княжествах веком-двумя позже или в эпоху малороссийской Руины, но страдальцев это мало успокаивало. Масла в тлеющее недовольство подлил еще и Антон ван Фрёйс, фламандец-миссионер, а по совместительству, как выяснилось уже потом, скрытый протестант. Сам он, правда, проповедовал недолго, скончавшись где-то в джунглях от малярии. Но дело было сделано. Очень скоро заявил о себе некий Мзузи Ва Ва Антон, именовавший себя новой инкарнацией справедливого белого наставника. В итоге, на изломе XVI века королевство охватила т. н. «антониановская ересь» - причудливое учение, смешавшее в себе догматы лютеранства, кальвинизма, католицизма и не совсем забытого в глубинке культа Мобуту Бу Вазунзу, и охватившее не только земли баконго, но и еще не ушедших куда глаза глядят «дикарей», начавших объединятся под знаменем «борьбы с проклятыми папистами». Подали голос и вроде бы совсем сгинувшие язычники. И начались серьезные неприятности. Мани-конго то пытались подавить волнения огнем и мечом, благо, неизбежная радикализация «лесных людей» пугала «графов», то повелевали португальцам уйти, чего они, разумеется, не исполняли. Пару раз Афонсу, а затем и Диогу даже формально «выходили» из лона Церкви Христовой, принося жертвы «ожившему» Бу, но потом поспешно (страшно же попасть в лапы Диаволу) возвращаясь и принося искренние покаяния.

На пепелище

В конце концов, после многой крови ситуацию кое-как удалось разрулить, но когда стали сводить дебет с кредитом, выяснилось, что мощного, жестко централизованного королевства нет. Его территория сократилось почти вдвое, население тоже, а самое главное и неприятное, - великолепно отлаженная система добычи и поставки «черного золота» рухнула и восстановить ее едва ли возможно, поскольку к власти, устранив наследников Жуана, пришла другая ветвь правящего дома, тоже чтящая Христа, но совсем не любящая белых братьев, считая именно их виновниками всех бед. Атаковать их поселки пока еще не атаковали, но дело отчетливо шло к тому, а мать-Португалию, как назло в 1581-м завоевали испанцы, по горло занятые борьбой с английскими и голландскими еретиками, так что и помощи из Европы немногочисленным колонистам ждать не приходилось. В сущности, оставалось только грузиться на корабли и покидать насиженные края, возвращаясь в метрополию, где их никто не ждал или беря курс на Бразилию, испанцам подчинившуюся чисто формально. Туда и попросились. Чем всерьез напугали плантаторов, заседавший в Совете Колонии. Без регулярного поступления невольников их вполне уютная и с каждым годов все более устаканивавшаяся жизнь грозила рухнуть в тартарары, в связи с чем в просьбе африканским соотечественникам было отказано, а вот в помощи нет. К конголезским берегам двинулась бразильская эскадра, целых 27 кораблей, - дело приняло новый, совсем неожиданный оборот… 

Исход

Для полного понимания, вернемся чуть назад. Еще до  гибели в Марокко португальского короля-романтика Себастиана, мечтавшего о лаврах крестоносца, до династического кризиса и прихода испанцев, в Лиссабоне, где африканскими колониями, поставлявшими «черное золото» весьма дорожили, зная о Великой Смуте, «конголезский вопрос» изучали очень серьезно. Решать было необходимо: дела в развалившемся Конго складывали все хуже и хуже.Вслед за «антониановской ересью» началось восстание т.н. «мбула-матади» - «разбивающих камни» (то есть, уничтожителей замков)- нечто вроде французской Фронды, объединившее рядовых общинников, недовольных новыми порядками и знать, которую совсем не радовало усиление власти мани-конго по европейскому образцу. Естественно, португальцы поддержали короля Алвару I Ва Кингуни, и естественно же, когда он был побежден и низложен, а новый правитель, дон Алвару II Ва Мбемба, публично растоптав крест, принял «во славу Бу Вазунзу» имя Нами-не-Мпангу Лукени луа Мбемба, вопрос об эвакуации стал безотлагательно актуальным. В 1575-м, когда в воздухе уже отчетливо пахло резней, король Себастьян одобрил инициативу бразильских плантаторов, просивших разрешения вмешаться в события, придав ей статус  «малого крестового похода»,  А спустя пару месяцев эскадра под командованием адмирала Паулу Диаша де Новайш бросила якоря в бухте Луанда, высадив на берег 100 семей колонистов из Бразилии и 400 солдат, в основном – оставшихся не у дел конголезских «ронинов»-христиан, потерявших в ходе междоусобицы своих мани. Поселок, названный Сан-Илья де Луанда, быстро рос, из ставшего опасным Конго туда всем путями пробирались христиане, в том числе и черные, но в основном, конечно, белые. Ну и, разумеется, «помбейру» - метисы, которых в Конго было очень много, ибо в сексе португальцы себе не отказывали, а по обычаям тех мест законным считался любой ребенок. Так что плоды межрасовых связей, сколь бы дики ни были, считали себя португальцами, добрыми католиками и подданными Лиссабона куда большими, нежели отцы и деды. Ничего удивительного нет в том, что поселок, который был нужен всем, довольно скоро, уже в 1605-м, обрел статус города, главного транзитного пункта торговли с Бразилией, колонией которой фактически и являлся. Место для поселения было выбрано с умом: удобная бухта, находясь на стыке владений бывших конголезских «малама», ныне, в итоге Смуты, ставших независимыми «почти королевствами» (еще не совсем государствами, но уже и не союзами племен), была как бы «ничейной землей». На неё претендовали все, и Нгойо, и Лоанго, и Каконго, и Касанжи, и самое крупное экс-«малама», Ндонго, но именно поэтому переселенцам и беженцам удалось, виляя и лавируя, закрепиться в облюбованном месте. А когда поселок оброс каменными стенами и ощетинился пушками, изгонять гостей было уже поздно. Тем паче, что никто и не собирался: земли у всех хватало, а отказываться от работорговли и связанных с ней доходов местные вожди, даром, что язычники даже не думали. Белые готовы были покупать «черное золото», как и раньше, а значит, пусть живут. По крайней мере, так рассуждал сильнейший из туземных лидеров, Нгуги Ва Калонжи – «нгола» (король) могучего Ндонго, а спорить с ним в тех краях было не принято.

Визит дамы

Старый и мудрый «нгола» был человеком традиции. Молился древним богам, на белых смотрел свысока, на драку не нарывался, но и дружбы не поддерживал, от крещения наотрез отказавшись; короче говоря, вооруженный нейтралитет. Рабов, разумеется, поставлял охотно, но на своих условиях, только на побережье, и цену держал высокую, на попытки Луанды найти альтернативных поставщиков реагируя достаточно нервно. Любой соседний вождь или «князь», решившийся конкурировать, рисковал сам в итоге оказаться в колодках, в связи с чем, португальцам приходилось тратить немало сил на обеспечение безопасности более сговорчивых бизнес-партнеров. В 1617-м, после смерти старого нгола ситуация резко обострилась. Португальцы, воспользовавшись удобным моментом (молодой король чистил кадры, отстранив от соправительства старшую сестру Нзингу, сына которой убил, а сторонников беспощадно вырезал), заняли несколько удобных плацдармов на побережье и двинулись вглубь материка, как за рабами, так и в поисках легендарных серебряных копей. Взбешенный наглостью белых, нгола Мбанди, чувствуя себя уже достаточно прочно, в 1621-м начал войну, но проиграл. Его плохо организованное и вооруженное ополчение разбежалось, столица Мбанза-Кабана пала, а сам нгола, оставив в руках победителей семью, скрылся в джунглях, куда португальцы не пошли. Да, в общем, не очень и собирались. Им как раз нужен был мир, чтобы спокойно получать рабов и продовольствие, так что дело кончилось переговорами, на которые, однако, сам нгола поехать не рискнул, упросив сделать это старшую сестру, славившуюся умом, силой воли и красноречием. Посольство, хоть и языческое, в Луанде встретили торжественно, с с пушечным салютом, а вскоре официальная любезность сменилась искренним почтением к главе посольства. Нзинга умела произвести впечатление, и, судя по знаменитому эпизоду со стулом, делала это при первой возможности. На аудиенции и вице-короля, увидев, что кресло в зале только одно, так что ей остается либо присесть на «богатый, с бархатными подушками ковер» (то есть, по местным понятием, признать себя вассалом), либо вообще стоять, как служанке, черная принцесса, по воспоминаниям капуцина Кавацци, позже ставшего ее духовным отцом, сориентировалась мгновенно; «не смутившись и не сказав ни слова, сделала знак глазами одной из своих дам, которая тотчас же встала на четвереньки, подставив спину своей госпоже, которая уселась, как на стул». Да и сами переговоры умница Нзинга провела на высшем уровне, объяснив Совету, согласно тому же  мемуару, «прекрасным португальским языком, что веские и очевидные причины делают мир столь же необходимым для португальцев, как и для пославшего ее короля, так что высшие должностные лица ничего не могли возразить». Да, в общем, и не хотели. Мир и союз были именно тем, что нужно, разумные расценки на невольников согласовали, так что договор состоялся, причем на равных, без признания «эфиопами» вассалитета, а в качестве гарантии вельможная дама в 1622-м окрестилась, получив имя Анна, в честь крестной матери, жены португальского губернатора. В целом, напряжение разрядилось, торговля устаканилась, влияние Анны очень выросло. А спустя два года, когда Мбанди – при очень странных и смутных обстоятельствах, кстати, - умер, именно она унаследовала корону.

Железная леди

Какое-то время все шло путем, но Анна была сильным и амбициозным человеком, в этом смысле превосходя даже своего отца, слывшего отнюдь не слабаком, не говоря уж о взбалмошном брате. У нее были свои взгляды на роль Ндонго в региональной политике . Поэтому, когда летом 1624 года корабли незадолго до того учрежденной и очень активно вписавшейся в жизнь  Голландской Ост-Индской компании, явившись как снег на голову, сожгли на рейде Луанды шесть португальских кораблей и бомбардировали порт, не получив достойного отлупа, королева решила, что пришло время начать свою игру. Связавшись с голландцами, она договорилась с ним «о понимании и содействии», затем официально отреклась от христианства и «по воле и наущению ложных богов» потребовала у нового губернатора Анголы, Фернана де Соуза, покинуть форты Мбака и Мбула, основанные белыми в глубине материка, а невольников снова покупать только на побережье и только у неё, заодно и прекратив помогать соседям. Параллельно владетельница Ндонго начала готовить армию, с помощью инструкторов – все тех же бывших военных рабов конголезских «мани», подобно японским ронинам бродивших по джунглям в поисках новой службы, - стараясь сделать ее максимально похожей на что-то европейское, а в то же время привлекая на свою сторону соседние «княжества» и «дикарей». В общем, коса нашла на камень, переговоры утратили смысл. В 1625-м, когда в Луанде объявился некто Ари Калонжи, чудом недорезанный принц Нкондо по какой-то очень отдаленной побочной линии, прося защиты и помощи, португальцы признали его, разумеется, тут же крестившегося, «королем Фелипе I». Анне был направлен ультиматум: либо взять претендента в соправители, либо возобновить действие расторгнутого договора, креститься и признать себя вассалом «иберийской короны». Судя по всему, не сделай этого португальцы, шаг в подобном направлении сделала бы сама Анна, уже чувствовавшая себя в достаточной силе. Её войска успели обкататься в стычках с соседями, довольно легко принудив их к миру и сотрудничеству, голландцы поставили ей полсотни мушкетов и вволю пороха, а лить пули африканцы умели уже и сами, так что ответ был предсказуем и звучал едва ли не с облегчением. «Это, - продиктовала королева, - могли бы предложить правителю слабому и зависимому, но не мне. Чтобы я приняла эти условия, меня надо одолеть силой оружия, но что до этого далеко, ибо у меня есть не только хорошие войска, но и отвага , более чем достаточная, чтобы образумить врагов». Дальнейшее понятно. Ронины королевы, как выяснилось, воевать и в самом деле умели, но все же отряды Луанды были куда лучше обученные, не говоря уж о вооружении и дисциплине, а войны в джунглях «помбейру» и бразильцы, в отличие от европейцев, не боялись. После многих недель маневренной войны португальцы, в начале 1626 года разбив армию Нзинги в большом сражении на берегах, вынудили королеву уйти в северо-восточные джунгли. Но не более того. Впрочем, этого, с их точки зрения, было достаточно. Успех позволил расширить область влияния Луанды далеко на юг вдоль побережья, основать новые фактории и завязать контакты с новыми поставщиками, а также, разумеется, утвердить на престоле Ндонго своего ставленника «дона Филиппа I», немедленно начавшего христианизацию края. Причем вовсе не по приказу покровителей – просто, будучи побочным сыном из побочной ветви «священного рода», он, с точки зрения местных верований, не был полноценным «царем-жрецом», способным вызывать и прекращать дождь, а потому легитимность его правлению мог обеспечить только крест. Некоторое время проявлявшие недовольство, жители Ндонго вскоре приняли новые реалии, поскольку португальцы, не изменяя себе, союзников не обижали, а новый король был довольно добродушен.

Даешь Массангано!

Тем временем, бывшая Анна отступала в джунгли северо-востока. Потеряв королевство, армию, по меркам «диких» племен очень сильную, она, тем не менее, сохранила, и бегство её казалось нашествием.

К 1630-му нашла и союзников, воинственных «дикарей» жага, и новую базу в горах Матамбы, где очень быстро обустроила достаточно сильное «почти государство», устроенное по принципам старого Конго. С четкой иерархией, властью монарха над жизнью и смертью подданных, переведенных на положение вроде крепостного и даже чем-то типа бюрократии, в ряды которой мобилизовались, по свидетельству миссионеров, «простолюдины, достоинства и обязанности которых давали им право считаться благородными». Не говоря уж об армии, куда призывались как мужчины, так и женщины (что, впрочем, для тех краев не было новинкой – права слабого пола были достаточно широки вплоть до участия в большой политике, но и обязанности на них лежали немалые).

При таком подходе к делу, на восстановление сил, престижа и подчинение себе лесных «княжеств» потребовалось всего лишь лет пять. Всерьез обеспокоенные португальцы в 1637-м направили в Матамбу посольство, предлагая решить дело миром. Однако Нзинга, «с великим умом и иронией ответив, что прекрасно знает силы и доблесть своих врагов, отчего желала бы иметь честь быть союзницей португальской короны», заявила, однако, что «считает справедливым добиваться - или строго по суду, или с оружием в руках, - удовлетворения своих претензий на провинции, соседние с землями ее предков». А также, естественно, «и единоличного права поставлять невольников из дикарских земель».

Некоторое время дело ограничивалось небольшими стычками, в которых португальцы, как правило, одерживали верх, но и только. А в мае 1641 года, аккурат когда Португалия только-только отделилась от Испании и отголоски смут в Европе взбаламутили Бразилию, Нзинге, наконец, улыбнулась удача. На рейде Луанды вновь появились голландцы, имеющие от Компании задание, пользуясь случаем, поставить все точки над «ё». На сей раз набегом дело не ограничилось. Пришельцами были захвачены не только все суда, стоящие в порту, но и сам «великий и прекрасный город, насчитывающий около 5000 больших и красивых каменных домов... кроме того, пять замков и семь батарей, где было около 130 пушек и 60 ружей». Вскоре, не без труда сломив сопротивление солдат-помбейру, протестанты завоевали и южную крепость Сан-Фелипе-де-Бенгела.

Естественно, Нзинга не осталась в стороне; она предложила «новым белым» союз, уговорив присоединиться и короля уже давно одряхлевшего, но все еще сильного Конго. После чего, получив от голландцев подкрепление (300 конголезских «ронинов» с пятью мушкетами) достаточно быстро установила контроль не только над лесными регионами, но и над большей частью побережья, то есть, над основными торговыми путями. В руках португальцев оставался только хорошо укрепленный форт Массангано. Из союзников же остался только дон Фелипе I, заявив, что «как верный сын Церкви, вассал Португалии, и сам португалец, никогда не изменит», но ему, в сущности, ничего иного и не оставалось.

Дяди из Бразилии

Это был пик. На какое-то время Анна стала монополистом в сфере работорговли, о чем никто до нее ранее и мечтать не мог, а огромные доходы подразумевали рост армии, новые завоевания, новых рабов и новые доходы. Но, как всегда бывает, после вершины начался спуск. Своими успехами королева в изрядной мере была обязана голландцам, а как раз с голландцами отношения не очень складывались. В отличие от католиков-португальцев, отношения с которыми, при всех сложностях, неизменно оставались уважительными, поскольку расовая проблема тех ничуть не волновала, суровые протестанты рассматривали туземцев, как животных, лишенных души, и вели себя соответственно.

Даже сама Анна, хотя это и пытались скрывать, была для них чем-то вроде большой, опасной и полезной макаки, что, будучи дамой более чем умной, прекрасно понимала, и старалась не поворачиваться к «союзникам» спиной. Не славно складывалось и с вассалами, недовольными крутым нравом «нголы», а еще больше введенной ею данью людьми, так что пока Нзинга воевала на побережье, правитель «княжества» Касанжи, самый сильный из покоренных ею соседей, поднял мятеж, опустошил Матамбу и сразу же после того договорился о мире и сотрудничестве с губернатором. Еще больше головной боли добавили начавшие регулярно прибывать в Луанду небольшие подкрепления из Бразилии. И тем не менее, при все том королева продолжала играть на победу.

Кампании 1647 и 1648 годов оказались для португальцев провальными, Массангано был блокирован и осажден. Однако попытка организовать внутри форта заговор, предпринятая Марией да Фунжи, сестрой Нзинги, когда-то вышедшей замуж за португальского офицера и жившей в крепости на положении всеми уважаемой вдовы-дворянки, провалилась. Сеньора да Фунжи вместе с сообщниками (пять черных, два помбейру, трое португальцев) пошла на эшафот. А спустя три недели, в августе 1648 года из Бразилии на рейд Луанды в августе 1648 года прибыл новый губернатор, боевой генерал Сальвадор Коррейя да Са, – с сильным флотом, большим отрядом и орудиями.

Не дав людям ни дня отдыха, он быстрым штурмом взял город, большая часть гарнизона которой находилась под Массангано, а затем, после быстрого перехода, разорил ставку мани-конго Ву Ва Нделу, потерявшего в бою за столицу все войско и признавшего себя «подданным Португалии». После чего, находясь на грани победы, да еще и узнав о завершении в Европе Тридцатилетней войны, выбросил белый флаг полевой отряд голландцев, подписав акт о «почетном отступлении». Не пожелавшие капитулировать «эфиопы» остались одни.

Осень матриарха

Полный развал коалиции не означал окончательного разгрома, но Нзинге, лично командовавшей войсками, все-таки было уже около семидесяти. «Я теперь стара, отец мой, - грустно сказала она позже отцу Антуану Гаэте, миссионеру-иезуиту, - и заслуживаю снисхождения. Когда я была молодой, я не уступала ни одному жага в быстроте ходьбы и ловкости руки. Было время, когда я не боялась сразиться с 25 вооруженными белыми солдатами. Правда, я не умела пользоваться мушкетами, но для ударов мечом тоже нужны храбрость, отвага и рассудительность. Но в те дни у меня совсем не осталось сил».

Никем не преследуемая, королева вернулась в разоренную Матамбу, категорически отказавшись признать себя побежденной и зависимой от Португалии, однако позже, столкнувшись с новой угрозой – «дикари» жага, видя, что королева их больше в походы не водит, начали разорять ее владения, - согласилась вернуться в лоно Церкви и запретить в своих землях языческие культы. Позже, после нескольких туров трудных, затянувшихся на полтора года переговоров, она дала согласие возобновить поставку рабов по «совместно определенным ценам», не щемить конкурентов, признать независимость отпавших вассалов и быть впредь «другом друзей и врагом врагов» португальцев.

От более жестких формулировок и выплаты хотя бы символической (один раб, одна обезьяна и три корзины фруктов в год) дани старая дама категорически отказалась. Матамба оставалась независимой, а португальцы помогли отразить набеги «дикарей», после чего королевой было дозволено присылать сколько угодно миссионеров и строить сколько угодно церквей, когда же в начале 1663 года король Конго, решив в последний раз рискнуть сбросить португальцев в море, прислал к Анне послов, предложив союз, ответом ему был отказ. Можно предположить, что в последние годы жизни, королева всерьез обратилась душой к христианскому Богу, поскольку неразлучным ее спутником и наперсником стал в эти дни отец Кавацци, о котором уже шла речь выше.

«Среди всех негров, с которыми мне приходилось беседовать, - написано в его книге, ставшей в Европе бестселлером, - я не встречал ни одного, который благородством души или мудростью правления превосходил бы эту королеву... в политических делах она проявляла большой ум, а в домашних – такт, проницательность и осторожность». Он же 347 лет назад, 18 декабря 1663 года от Р.Х., и отпел «рабу Господню, сестру нашу во Христе благочестивейшую королеву дону Анну Луизу Корнелию Себастьяну да Калонжи», отошедшую, как он вспоминает, «в полном и благородном сознании, завещав наследникам ревностно служить делу Христову, беречь любовь к Португалии, и дорожить достоинством монархов».

После того

Смерть великой воительницы означала конец эпохи. Наследовавшая ей сестра, дона Барбара да Ва Камбо, стремясь к покою, поддерживала с португальцами прочный мир, поставляя «достаточное количество невольников по достойной цене» и опираясь на помощь губернатора в борьбе с «дикарями». Луанда, со своей стороны, хотя и не имея формального договора, соблюдала конвенции. Мир, однако, менялся. Португалия, освободившись от испанцев и опираясь на Англию, понемногу шла в гору, беря африканские владения под собственный, без участия Бразилии, контроль, местным властям было рекомендовано понемножку избавляться от «туземных королей, чья верность сомнительна», но и тут все выглядело прилично: Конго утратило независимость и было объявлено коронным владением в связи с собственной агрессией, а на суверенитет Ндонго и Матамбы никто не посягал.

Правда, сын доны Барбары, молодой нгола Франсишку Гутьериш Ва Канини, при жизни матери не игравший никакой роли в политике, решил, взойдя на престол взять реванш, «затмив славой славу Анны, именем которой грезил», поругался с португальцами и приказал нападать на невольничьи караваны, захватывая рабов для продажи по своей цене. Когда же Луанда попыталась одернуть забияку, в 1681-м объявил вице-королевству войну, закончившуюся блестящей победой африканцев при Котоло, бывшей, однако, хуже поражения, поскольку в этом бою дон Франсишку был убит, а его сестра и наследница дона Вероника Ва Гетери, опасаясь мести, вскоре после коронации направила в Луанду посольство с предложением вечного мира.

Договор, однако, заключен не был, поскольку кроме «свободного и без всяких пошлин прохода через земли королевы торговых караванов», против чего дона Вероника не возражала, губернатор потребовал еще и признания Матамбы вассалом Лиссабона, однако более мелкие соглашения состоялись. И надолго. Лишь в 1771-м, почти век спустя, когда Фелипе V, бездетный король Ндонго, отписал наследство португальскому сюзерену, Матамба, наконец, как планировалось веком раньше, сделалась основным поставщиком рабов для Бразилии из глубин материка.

Так все и шло. И только в цивилизованномв 1885-м, когда со стороны Озер развернулось т. н. «великое переселения дикарей», взломавших укрепления на границе королевства, португальцы, великой кровью остановив нашествие, объявили, что нгола-дитя Ипполито I Ва Бомбоко будет отправлен в Лиссабон на учебу (он, к слову, впоследствии стал известным инженером), а земли Матамбы официально включаются в состав «колонии Ангола». Но это все это к блестящей эпохе «христианнейших южных королевств», естественно, уже никакого отношения не имеет. 

Южный крест

Приплыли

Крайний юг Африки, где Атлантика смыкается с Индийским океаном, привлекал европейцев издавна. Естественная гавань близ Мыса Бурь, позже, во избежание, переименованного в Мыс Доброй Надежды, была слишком лакомым кусочком, чтобы ее не пожелать, и первыми пожелали португальцы, сразу столкнувшиеся с несогласием местных жителей, койноин, будущих нама. В 1510-м, в одной из схваток, голые люди ни мечей, ни аркебуз не имели, каменными топорами перебили аж 66 фидалгу во главе с самим вице-королем Индии. Позже, с 1652, когда на мысе возник голландский порт Капстадт, стычки стали нормой жизни. Правда, не сразу: поначалу голландцев было мало, нарываться опасались, тем паче, что туземцы вполне могли покинуть мыс и угнать стада, а без мяса колонии пришлось бы туго.

Поэтому, сперва старались дружить, а Ван Рибек, первый губернатор, даже приглашал местного вождя Аутшумао на обеды. Однако соблазн был слишком велик, тем паче, что в кальвинистском понимании чернокожие, как потомки Хама, изначально пребывали вне закона. «Велико ль дело, - писал всего через 8 месяцев в Амстердам губернатор, прося разрешения не выменивать, а отнимать у туземцев скот, - отнять у них 6 или 8 тысяч голов, если есть такая возможность? А возможностей масса. Часто они вдвоем или втроем гонят тысячное стадо вблизи от наших пушек, и их очень легко отрезать от своих. Мы видим, что они полностью доверяют нам во всем и беспечно, без всякого страха приближаются к форту». Амстердам, разумеется, позволил, и отъем скота начался, вскоре став нормой, однако в ответ койкойны просто ушли и перестали торговать с белыми, вынудив голландцев, сообразивших, что сваляли дурака, искать дурачков в глубине континента.

А поскольку за «измену и намерение уморить добрых христиан голодом» ушедших полагалось наказать, сильный отряд колонистов в 1658-м добрался до поселка «предателей», разгромил его, а беднягу Аутшумао схватили, судили и сослали на пустынный остров Роббен. Впрочем, это были цветочки. Ягодки начались, когда колонисты стали закупать рабов и расширять пахотные угодья. Теперь земли потребовалось много, и туземцы, жившие поодаль, тоже стали лишними. Начались экспедиции (или как гордо называли их колонисты, «войны»), предлог для которых находили наилегчайше, обвинив соседей, скажем, в укрывательстве беглых рабов, в краже скота или вообще в «неуважении к кресту». Скот отнимали, поселки сжигали дотла, людей выгоняли на все четыре стороны, недовольных убивали.

Подводя итоги двухлетней «кампании» 1658-1660, Ван Рибек гордо докладывал: «Теперь они потеряли эти земли в итоге войны. Их земля досталась нам, она получена нами справедливым путем, в честной войне, и мы намерены сохранить ее за собой навсегда». Бывало, конечно, и так, что очередное племя казалось слишком сильным, и тогда начинали торговать. Сперва приучали вождей к бренди, а затем, когда те спивались, предлагали много «огненной воды» и табака за всего лишь немного земли, - и вскоре территория колонии выросла вдесятеро. Брыкаться не смел никто, белых боялись, повозить пришлось только с племенем кочоква, вождь которого Гоннем по каким-то причинам не пил. «Этот омерзительный дикарь, - докладывали в Капстадт переговорщики, - не хочет принимать бренди, не отдает землю и позволяет себе требовать за скот не бусы, а мушкеты и металлическую утварь. За такое преступное поведение его нужно примерно покарать».

Однако же кочоква оказались крепким орешком. Несколько голландцев, пытавшихся самовольно обустроиться на их территории, они избили и прогнали, а затем, в июле 1673, обратили в бегство сильный карательный отряд, - и пошло-поехало. Эту войну, первую настоящую войну на африканской земле, колонисты, в итоге, конечно, выиграли, но воевать пришлось почти пять лет, потерпев поражение в шести ожесточенных боях. Так что, в итоге, когда «африканский генерал», - так теперь с уважением именовали Гоннема белые, - запросил мира, условия оказались очень мягкими: всего лишь 30 коров в год дани и никаких уступок земли.

Впрочем, ход истории не остановить. Колонистов становилось все больше, на слывшие благодатными земли ехали уже не только голландцы, но и французы, и немцы, и хотя голландская  Ост-Индская компания еще в 1707-м, опасаясь "французского нашествия",  все равно, уже в 1773 в Капе иоколо жило уже 10 тысяч белых, вдесятеро больше, чем в 1700-м, и рабов не меньше. Так что судьба койкоин оказалась плачевной. Кто-то, самый упорный и гордый, ушел искать новую родину, превратившись со временем в воинственных нама, о судьбе которых рассказано в «намибийском» цикле, а кто-то и смирился с участью крепостных-издольщиков. Впрочем, сыграло роль и то, что буры, выжимая последние соки, все же кормили, а главное, защищали от еще более страшных врагов, все чаще приходивших неведомо откуда и вырезавших ненужных им койкоин под корень.

Нерадостно, чего уж там, но тут смотря, с чем сравнивать. Если койкоин колонисты, уже именовавшие себя бурами, как-то приспосабливали к делу, то бушменов, совсем отсталых охотников-собирателей, они, считая обезьянами или «чертями», в законодательном порядке приравняли к «дичи, запретной для употребления в пищу». Но если не хлеб, то зрелища, и «Охота на этих людей, - писал уже в начале мудрого XIX века британский путешественник, - составляет для многих из этих набожных бородачей поселенцев своеобразное развлечение». Да и выгода имелась: согласно ведомости о выплате премиальных, с 1785 по 1795 убили 9011 «обезьянок из зарослей», едва ли не  треть от общего числа. А поскольку меньше народа, больше кислорода, земли колонии неуклонно расширялись аж до 70-х годов XVIII века, когда буры, уже уверовавшие в сое предназначение, выйдя к реке Грейт-Фиш, столкнулись с принципиально новым врагом – коса, тоже заирившимися на южные земли, только идущим не с юго-запада, а с севера.

На меже

Первая встреча с народом, абсолютно непохожим ни на мелких щуплых бушменов, бродивших небольшими группами, ни на красноватых койкоин, живших немногочисленными кланами, буров не испугала. Ну, высокие, мускулистые, очень темные, и что с того, если Господь за нас? Но, как выяснилось, волноваться следовало. Коса, самые южные банту, обитавшие в треугольнике между реками Грейт-Фиш и Кей и Драконовыми горами (буры назвали их «кафрами», от арабского «кяфир», что означает «неверный») могли и умели постоять за себя. Они, скотоводы и немного земледельцы, знали металлы, многое умели и многое имели. В том числе, и нечто типа очень ранней государственности, - такую себе военную демократию, - и навыки войн между собою.

Так что, когда выяснилось, что их пастбища и стада бурам нравятся, коса решительно не понравилось, что пришельцам нравится, и когда начались походы бурских командос за зипунами, как веком раньше против койкоин, они, осознав, что все это не случайно, показали зубы. И 1779 случилось первое открытое столкновение, положившее начало т. н. «кафрским войнам», а по сути Столетней войне с перерывами на обед. Первые три, - в 1779—1781, 1789—1793 и 1799—1803 закончились для буров крайне неудачно, им пришлось отступить, но затем, в начале XIX века Кап перешел к англичанам, и в игру вступили «красные мундиры», с хода начавшие начали привычную игру в «разделяй и властвуй», делая поблажки одним кланам и науськивая их против других.

Впрочем, этим же занимались и буры. Именно они в 1811-м спровоцировали «четвертую кафрскую», подкупив вождей Ндламбе и Тсунгва, чтобы напали на англичан (как бы общих врагов) и пообещав помочь, в расчете, что «кафры», в политике не разбирающиеся, проиграют, а земля достанется им. И впервые, несмотря на первые успехи, - им удалось, разбив большой отряд генерала Ванделера, выйти к берегам Кей, - коса, в итоге, потерпели серьезное поражение. Причем жестокость англичан, не бравших пленных, вошла в предания, а на востоке Капа в 1812-м был установлен limes, преодолеть который коса уже не могли.

Торговля кончилась. Она была запрещена, за контрабанду вешали и черных, и белых. Перегонять стада на пастбища за реку стало невозможно.  А без стад уже как-то и смысла не было. И это крайне тревожило кланы коса, понемногу начинавшие понимать, что белые стали какие-то не такие, как раньше. Что вполне соответствовало истине, но сообразить, что теперь они имеют дело не просто с белыми, а с целой Великобританией, которую с их ресурсами хрен возьмешь, коса, естественно, не могли. Они искали простых ответов, и простой ответ принес Макана по прозвищу Левша.

Вообще-то, коса никого, кроме своих вождей не слушали. Но вот к тем, кто беседовал с духами относились с уважением, если, конечно, «пророк» мог доказать, что он не трепло. Макана сумел. Обычный пастух, гонявший в юности хозяйский скот на продаже в Кап, он нахватался там по верхам у миссионеров, и в сочетании с местными культами новые знания породили в нем уверенность, что ему ведома Истина. А с харизмой у парня все было в порядке, и очень скоро к нему стал прислушиваться сам Ндламбе, один из сильнейших амакоси (вождей) края, уже дважды бившийся с белыми, однажды выигравший, однажды проигравший, и больше всего на свете мечтавший взять реванш. Для начала хотя бы усмирив своего племянника Нгкику, заключившего «союз» с англичанами, признавшими его «главным королем черных».

К слову сказать, сам Нгкику был уже не рад такой чести (ему все равно никто, кроме его клана, не подчинялся, англичане же откровенно им помыкали, угрозами заставляя охранять границу от куда более сильного дяди, любившего сходить за скотом через речку), но поделать ничего не мог. Его отговорки, - «У нас все не так, как у вас. Я великий амакоси, у меня много воинов, но есть много вождей, не менее сильных, и они правят, как сами хотят», - «союзникам» было до лампочки. Типа, «назвался груздем». Так что, Нгкике приходилось делать, что велят, - и в октябре 1818 дядюшка Ндламбе наголову разгромил племянничка при Амалинде.

Пророк и его коммандо

Естественно, напуганный Нгкика воззвал к англичанам, естественно, англичане вмешались, перейдя Грейт-Фиш и атаковав Ндламбе на его земле, естественно, ружья и несколько пушек оказались сильнее копий, и на том бы дело кончилось, но Ндламбе, не желая мириться с потерей аж 23 тысяч голов скота, не собирался складывать оружие. Тем паче, что при нем был Макана, а речистого и смелого Левшу к этому времени коса уже почти боготворили. И видимо, по заслугам: судя по тому, что мы о нем знаем, - а информации немало, - личность была неординарная, обладавшая не только харизмой, но и, скажем так, политическим мышлением.

Пророчества его, в общем, особой оригинальностью не отличались: дескать, явился к нему Великий Утланга, сын Неба и белой женщины Марии, и уполномочил «отомстить за все обиды», пообещав прислать на подмогу армию умерших предков,  живым воинам обеспечить неуязвимость от пуль, а победителям много сладкого меда. Согласитесь, очень тривиально. Зато видение сути политики, откровенно говоря, удивляет. Алексей Вышеславцов, побывавший в тех местах лет через сорок, в своей книге, выдержавшей в Петербурге два издания (1862, 1867), цитирует найденную в архивах Капа запись обращения Маканы к англичанам, «полной силы и оригинальной кафрской поэзии», и – да: по сей день внушает. Очень и очень.

Судите сами. «Белый вождь! Эта война — несправедливая война; вы воюете с народом, который сами же заставили воевать. Когда наши отцы и белые встретились впервые, ничто не омрачило мир, их стада паслись вместе по холмам и долинам, а хозяева курили из одной трубки; они были как братья. Но белые стали жадны, а мы умны, и когда мы отказались выменивать скот на старые пуговицы и бисер, у нас начали отнимать скот силой. Наши отцы были мужи; они любили свой скот: их жены и дети питались его молоком; они стали защищать свое, и началась война. Бородачи (буры) ненавидели нас, но покорить не могли. Но вы пришли сюда, как враги наших врагов, а теперь подружились с ними и предали нашу дружбу. А ведь мы не хотим многого. Мы хотим мира, хотим отдыха в своих хижинах, хотим молока для детей, хотим охотиться и желаем, чтобы наших жен оставили в покое. Но ваши войска заняли наши степи, заняли наши леса, и убивают всех подряд, и мужчин, и беззащитных женщин. Запрети своим людям делать это, белый вождь, и вражда прекратится!».

В общем, красноречив был Левша. Убедителен. И честно старался решить дело миром. А когда понял, что его не слышат и не услышат, кинул клич, и в апреле 1819, во главе более чем десяти тысяч воинов (столько и самому Ндламбе не удавалось собирать), перешел Грейт-Фиш, порвал в тряпки спешно собранное Нгкикой войско и 23 апреля атаковал Грэхэмстаун, главный город английской границы. Но. Да. Несмотря на, как вспоминали позже англичане, «героизм, граничивший с крайним фанатизмом, когда воины рядами шли с открытой грудью под пули», пули не превращались в капли воды и пушки не отказывались плевать огнем. Потеряв до двух тысяч только убитыми, коса откатились обратно за реку, зализывать раны, но не успели. Потери были слишком велики, да и вера в пророка пошатнулась.

Зато белые, воодушевившись, спустя два месяца сами перешли реку и методично опустошили междуречье Грейт-Фиш и Кейскан, угнав тысячи голов скота и перебив множество нонкомбатантов, и не уходили до тех пор, пока Макана не явился к ним в лагерь, объявив, что Утланга гневается только на него, пусть его и казнят. Казнить, однако, не казнили: впечатленный «великолепным мужеством и достоинством дикаря», суд Капа заменил петлю пожизненным заключением на острове Роббен. По договору же с Ндламбе, около четверти территорий коса в междуречье была передана Англии и на этих землях возникла «Нейтральная территория», буферная зона между колонией и «свободными племенами», куда туземцам с их стадами ходу отныне не было.

Потеря пастбищ крепко подкосила коса, они злились, бранили белых, винили в поражении себя, а не Макану и ждали возвращения пророка, поклявшегося обязательно вернуться, - и он сделал все, чтобы сдержать слово. 9 июня 1820 каторжники острова Роббен, вдохновленные его пылкой речью, - а говорить он умел, - подняли бунт, разбили кандалы, голыми руками обезоружили охрану и, плотно набившись в шлюпку, направились к близкому-близкому берегу. Однако не повезло. Уже в двух-трех сотнях метров от цели, шлюпка перевернулась, - и вплавь через кишащую акулами воду до суши добрались все, кроме Левши.

Земля и воля

С этого момента понимание ситуации большинством амакоси стало глубже, а крайне неудачная попытка нескольких кланов взять реванш в 1829-м и вовсе расставила все по полочкам. Стало ясно, что порознь потеряют все, и ранее враждовавшие вожди начали как-то договариваться, тем паче, что в ходе столкновений воины более или менее научились воевать с белыми. Правда, после «войны Маканы» лет десять (не считая коротенькой «странной войны» 1829) длилось затишье, - довольно прочное, поскольку на севере появились зулу (о которых позже), и этот враг был страшен как коса, так и англичанам, в связи с чем, сэры решили временно не тревожить полезный «буфер»-

Однако после гибели Чаки зулусская опасность ослабела, и в 1834-м капский губернатор, сэр Бенджамен Д´Урбан, решил без всяких оснований, просто по своему хотению, конфисковать треть «кафрских» пастбищ. С понятными последствиями.  21 декабря объединенное (около 12 тысяч бойцов) войско семи амакоси, озверевших от постоянных наездов «коммандос», которые власти называли «преступными», но не пресекали, перешло границу, атаковав британцев на их территории. На сей раз они были очень хорошо организованы, действовали умно, избегая больших сражений, но крепко мешая врагу жить партизанскими методами, да и вожди не ругались, полностью подчиняясь избранному руководителю, - Макомо, старшему сыну известного нам Нгкики.

Он, кстати сказать, подобно батюшке и в отличие от младшего брата Сандиле, ссоры с белыми не хотел, наоборот, старался исполнять все их пожелания, все детство прожил в Кейптауне то ли гостем, то ли заложником, был крещен под именем Уильяма, умел читать и, в общем, был классическим «продажным вождем». Однако достало и его. «Я христианин и ты христианин, - ответил он позже английскому офицеру, спросившему, почему такой солидный человек участвовал в таком «сомнительном деле». – Я слуга Королевы и ты слуга королевы. Но вы поступаете не так, как велит Иисус и Королева. Учитель говорил мне, что Господь будет судить всех людей по их делам… И вы, и я предстанем перед Богом. Он будет судить нас… Я согласен: пусть Он судит».

Эта война была очень жестока, - лондонская пресса, живописуя «убийства всех белых мужчин

подряд» на сей раз не лгала. Действительно, коса убивали не только солдат (у солдат как раз был шанс, попав в плен, выжить), но, в первую очередь, торговцев и фермеров. Правда, в отличие от «красных мундиров», расстреливавших все живое, женщин и детей на захваченных фермах и факториях они не трогали, разрешая уйти под опекой миссионеров, которых тоже не обижали, - но из песни слова не выкинешь, что было, то было. Генерального сражения, которого очень хотели англичане, Макомо так им и не дал, понимая, что будет разгром, поэтому военные действия шли для коса очень успешно. Но вот спасти свои селения и посевы было невозможно. Потому, в конце концов, амакоси решили поговорить о «мире сильных», в апреле 1835 отправив к белым старенького, к событиям не причастного Хинцу, реальной власти не имевшего, но по возрасту считавшегося «верховным священным вождем» всех кланов.

Приехать старику разрешили, но условия продиктовали жесточайшие: утвердить самовольные решения губернатора и уйти еще дальше на восток, отдав англичанам все междуречье Кей и Кейскам, - то есть, весь хинтерленд коса, - да еще и уплатить контрибуцию в 50 тысяч голов скота. А когда Хинца отказался дать согласие и собрался покидать лагерь, его, - на следующий день после объявления условий мира, 11 мая, - просто застрелили «при попытке к бегству», - и война продолжалась. На счастье коса, однако, как раз в этот момент в Лондоне сменился кабинет, и либералы-виги, не столько из любви к справедливости, сколько желая нагадить тори, дезавуировали действия сэра Бенджамена, признав войну «оборонительной со стороны коса», после чего договориться на основе «вы там, мы здесь» стало легче.

Топорный вопрос

Впрочем, и это затишье долго длиться не могло. Даже если бы в Лондоне и хотели. Колония расширялась, новые земли были жизненно необхолдимы, колонисты бомбили губернатора и кабинет Ее Величества петициями, требованиями, обращениями с одним и тем же рефреном: «Нам нужно расширить границы!», и вопрос о пересмотре отношений со «свободными племенами» вскоре встал на повестку дня, а casus belli при желании найти совсем не сложно, и в 1846-м поводом для конфликта стал топор. Обычный топор, украденный одним из коса на ферме, где он батрачил. Чепуха, конечно, но  по английским законам кража на сумму более четырех пенсов каралась смертной казнью, воришку приговорили к повешению.В Англии такое, конечно, уже лет сто не практиковалось, но он был черным, а с черными не церемонились.

Наказание настолько очевидно превышало преступление, что сородичи, узнав об этом, дурака  вызволили, напав на тюрьму. Правда, сразу же предложил выкуп, аж в пять коров, что многократно превышало цену его жизни, однако англичане, радостно уцепившись за случай, ответили, что Закон превыше всего, так что, пусть или преступника выдадут на казнь, или хуже будет. Параллельно, на границе сосредоточилась невиданно сильная армия, помимо «красных мундиров», включавшая наемников-финго или, иначе говоря, «скитальцев», - бездомных бедолаг, бежавших от нашествия зулу. Им было некуда деваться, они были обозлены на весь мир, кроме сэров, давших им приют и пропитание, и этот противник был очень опасен.

Тем не менее, на сей раз коса, избравшие единым военным вождем Сандиле, младшего сына Нгкики, не верившего белым и не любившего их, выстояли. Не все отнятые земли, но часть их они сумели отвоевать, а поскольку воришка погиб в одной из стычек, власти Капа, видя, что коса будут стоять до упора, в декабре 1847 решили взять тайм-аут, дабы лучше подготовиться. Однако что землю у «кафров» необходимо отнять полностью, дав им возможность «зарабатывать на жизнь честным трудом, в цивилизованных условиях», уже не оспаривал никто. Обсуждались только технические детали.

Да и то, недолго. Уже в 1850-м амакоси разослали уведомления, что все «коллективные договоры» аннулированы навсегда, а бумаги, подписанные отдельными вождями подлежат пересмотру. 22 «окончательных пункта» означали, что коса, подписавшие их, теряют все (даже остающиеся им угодья, согласно документу, считались арендованными с правом владельца расторгнуть сделку , - и сами понимаете. Верховным военным вождем вновь избрали Сандиле, очень быстро доказавший, что его успехи в «войне топора», заставившие англичан временно отступить, были не случайны.

«Военный талант этого кафрского Шамиля, - пишет помянутый выше г-е Вышеславцов, - признают сами англичане; он постоянно разнообразил свои маневры, сбивая с толку европейскую тактику: то стремительно нападал сильною колонной, то разделял ее на малочисленные отряды, направляя их на разные точки, и потом, в быстром отступлении, снова соединял их; то, наконец, рассыпал войско в застрельщики, смотря по местности, и вдруг, собравшись быстро в массу, ударял опять сомкнутым фронтом. Преследуя кафров, колонисты и английские войска истомлялись трудными переходами, в продолжение которых, иногда по нескольку дней, не видели неприятеля; между тем кафры, выждав удобную минуту, быстро и неожиданно нападали, скрываясь так же быстро, и снова появлялись в таком месте, где их всего меньше могли ожидать. Лучше нельзя было действовать в их положении».

Неудивительно, что именно эту войну военные истории в один голос называют самой серьезной из «кафрских», к тому же, сравнение с Шамилем имело под собой определенные основания. Сам Сандиле, правда, будучи очень конкретным человеком, духовным лидером себя не почитал, да и говорить особо не умел, зато  очередной пророк, Мландшени, быстро набравший популярность, от имени Неба объявил белым «священную войну», при этом предусмотрительно не обещая, что пули превратятся в воду, но упирая на то, что Небеса вознаградят за храбрость и обласкают павших.

Ганнибал у ворот!

Короче говоря, несколько месяцев с того момента, когда на Рождество 1850 примерно 17 тысяч коса ворвались в Британскую Кафрарию, дела у англичан шли хуже некуда. А поскольку удача привлекает, ряды коса с марта начали расти за счет тех, кого Сандиле никак не ожидал увидеть под своими знаменами. По сути, уверовав в успех безнадежного дела, к нему шли тысячи африканцев, имевших основания сердиться на англичан, в том числе, и сотни дезертиров из «вспомогательных туземных рот» и «пограничной полиции», включая кавалерию (эскадрон Капской «цветной» конной полиции), вне зависимости от племенных насечек.

Учитывая современное вооружение и навыки «правильной» войны, это было немалым подспорьем, - а помимо этого, помощь пошла и от «метисов», воинских «капитанств» нама (читайте про Намибию!), и от соседей-тсвана, и даже от далеких «конных людей» суто, имевших сложные отношения с сэрами. Летом 1852 конница (около 5 тысяч клинков), присланная их нкоси Мшешве, несколько раз сильно испортила англичанам жизнь, очень облегчив Сандиле ведение войны, - и, в общем, ситуация развивалась совсем не так, как могли предполагать англичане.

Пали несколько укрепленных фортов, с трудом держались города, оказавшиеся в зоне военных действий, 60% ферм ушли дымом в небо, и когда беспорядки начались даже на самых западных рубежах колонии, а в ставке Сандиле всерьез заговорили о возможности похода на Кейптаун, сэры решили менять тактику. Используя тот факт, что характер у младшего сына Нгкики был не сахарный и многие амакоси задавались вопросом, что же он будет делать, если победит, власти завязали переговоры с «многими», гарантируя, что всем, кто «одумается и проявит лояльность» дадут возможность заключить «справедливые договоры со множеством новых льгот», пообещали (совсем уникальный случай) полную амнистию дезертирам и (совсем уже отчаянный шаг) послали к Мпанде, инкоси зулу, гонцов с требованием, согласно «союзному договору», помочь войсками, - что он и сделал.

Все это, - особенно зулу, наперерез которым пришлось бросить немалые силы, а также спешно подброшенные в Кейптаун подкрепления и боеприпасы, - в итоге, сыграло свою роль. Вожди один за другим складывали оружие, конница суто, получив приказ Мшешве, которому бритты предложили мир и уступки, ушла, и к концу года Сандиле, понимая, что пик успехов позади и лучше договориться раньше, пока еще более-менее на коне, чем когда все рухнет, согласился увести войска и подписать мир. Что на рождество 1852 и случилось, причем, на замечательно компромиссных, почетных и выгодных условиях: каждый остается при своем и всем амнистия.

Однако после того, как все было обговорено и коса разошлись по домам, последовало уточнение: насчет амнистии «кафрам» англичане не обманули, зато дезертиры, кто не догадался сбежать, пошли под суд, а затем и на каторгу (казней все-таки не было), и самое основное, большая часть «спорных» земель «красные мундиры» все-таки оккупировали, а губернатор пояснил, что «согласие, достигнутое путем шантажа и использования грубой силы, согласием считаться не может».

Впустите нас!

На сей раз, власти Капа извлекли уроки сполна. Контроль над притихшими коса установили столь жесткий, что последнюю (или, как некоторые историк, все же предпоследнюю) «кафрскую» войну, начавшуюся в январе 1856, и «войной»-то не назовешь. Англичане просто блокировали остатки территории формально «свободных племен», требуя от Сандиле и его сторонников, занявших глухую оборону, капитуляции, а сопротивляться никаких сил не было: запасы продовольствия иссякли, да плюс к тому и стада, - как, впрочем, во всей Британской Кафрарии, - косила непонятная хворь, предположительно подхваченная от рогатых, завезенных из Европы.

А тут еще начались засухи и набеги зулу, почуявших запах слабости. Кланам коса стало плохо до полного абзаца, просвета не просматривалось абсолютно, и в такой ситуации, когда, казалось, уже и выхода нет никакого, люди готовы были поверить во что угодно, вплоть до полного бреда некоего Умклазара, нищего бродяги, давно уже проповедовавшего свои видения всем, кто хотел слушать, но до сих пор не пользовавшегося никаким авторитетом. Кормили, конечно, как полагалось кормить всяких помешанных, но бессвязные выкрики никого не интересовали.

Теперь вокруг него собирались толпы, а он, дорвавшись до внимания, вещал жуткое: «Не сейте, в будущем году колосья взойдут сами. Уничтожайте весь маис и хлеб в закромах; забивайте скот; покупайте топоры и расширяйте краали, чтобы они вместили весь тот прекрасный скот, что восстанет вместе с нами. Близок уже наш час! Бог гневается на белых, которые убили его сына. Однажды утром, пробудившись ото сна, мы увидим ряды столов, уставленных яствами; самые лучшие бусы и украшения наденем мы на себя». И так далее, в том же духе. Правда, серьезные люди, амакоси и ясновидцы, без отмашки которых у коса не делалось ничего, «безумцу и глупцу» не доверяли, и может быть, как говорится, и это бы прошло, но в начале мая к своему дяде, опекавшему ее после смерти родителей, пришла 15-летняя девочка Нхонгкхавусе из клана гкалека и рассказала удивительное.

Дескать, пошла она с подружкой по воду, а из вод реки Гхарха «восстали мать, и отец, и некий старик, которого она не узнала, и ласково говорили с ней, объясняя, что все будет хорошо и что людям коса нужно сделать». Вкратце так: мертвые видят, как плохо стало живым,  и готовы18 февраля следующего, 1857 года, в «единственный день, когда это возможно, в великий день, когда солнце станет алым от гнева», вернуться к потомкам и устроить внукам-правнукам старые добрые времена, с полным изобилием и абсолютно без белых. Которые сразу же «убегут в море». А чтобы предки сумели пройти с Неба на Твердь, живые выстроить им дорогу, пожертвовав чем-то  очень серьезным. И даже не «чем-то», а конкретно уничтожить весь скот, «загрязненный колдовством», и все запасы зерна, тоже «нечистые», а также вытоптать все посевы.

В общем, нечто типа камланий Умклазара, но и не совсем. В отличие от блаженного со скверной репутацией, Нхонгкхавусе слыла очень хорошей, никогда не врущей девочкой, и рассказывала о встрече на реке без захлеба, связно и с подробностями, причем, подружка, тоже хорошая девочка, подтверждала, что, да, видела. Правда, не самих предков, но как Нхонгкхавусе «вдруг замерла, а потом заговорила с кем-то невидимым».В итоге, крайне дотошно расспросив обеих и задав несколько каверзных («о мужском и священном») вопросов, дядя Млаказа поверил. А поскольку был этот дядя не простой, но самый авторитетный жрец-ясновидец клана, он тут же отправился к вождю Сархили, изложив все и добавив, что счел бы рассказанное девочкам пустыми бреднями, навеянными встречей с бродячим адептом «безумца», но… Но!

Но племянница воспитана так, что не посмела бы врать, и к тому же, дала совершенно верные ответы на вопросы духовного плана, о которых она ничего не знала и узнать ни от кого не могла. Слово Млаказы имело вес. Амакоси созвал мудрых людей, и те, обсудив, на третий день пришли к выводу, что дым не без огня. После чего, собрали сход, дали слово Нхонгкхавусе, добавили собственные соображения по поводу, и Сархили отдал приказ «всем, кто хочет благоденствовать в будущем, недолго пострадать, а кто не хочет, может не подчиниться», и сам подал пример, собственноручно забив трех самых дойных коров.

Девушка и смерть

Видимо, кто-то, все равно не поверивший, нашелся, но таких скептиков были единицы: резать, жечь и топтать грядки бросились все. И не только клан гкалека. Поветрие, вспыхнув, разнеслось по всей «Кафрарии и Транскею» (по британским данным, психоз охватил 85% семейств коса в целом, и только гкалека забили до 200 тысяч голов, и это далеко не рекорд). Вельд дымился испарениями от гниющих туш, но люди, не глядя на категорический запрет властей колонии, продолжали убивать скотину, жгли просо и курурузу, ели, ели, ели (этого духи не запретили) и ждали неизбежного «алого солнца». Однако 18 февраля, в предсказанный день, Солнце оказалось самым обычным, желтым, и предки даже не подумали явиться. Как и на следующий день, и на второй, и на третий.

И когда стало ясно, что они не явятся, началось страшное, о чем я не хочу писать в деталях и подробностях. Достаточно сказать, что по оценкам англичан, всего через год из 104 тысяч «кафров» (или чуть больше, данные не вполне точны) выжили 27002 человека. Еды больше не было. Никакой. Десятки тысяч семей, обезумев от голода и безнадеги, бросил свои дома и метались по стране в поисках любой работы и хотя бы глотка молока. Жрали траву. За горсть проса убивали, ни на миг не усомнившись. Дошло и до каннибализма, которым коса никогда не грешили. Самые сильные и отчаянные бросились к Сандиле, и старый вождь вновь вышел на тропу войны, - той самой, последней, - уже не ради этого сладкого слова «свобода», но чтобы накормить людей, - и естественно, «красные мундиры» разогнали скопище живых скелетов играючи. Всем, кто выжил, осталось только покориться, соглашаясь на любые условия, и конечно, власти колонии воспользовались случаем.

Прежде всего, брошенные земли, - две трети территорий, принадлежавших коса, - под благовидным предлогом «сами же бросили» были официально конфискованы в пользу Вдовы и отданы под поселение немецким наемникам, участвовавшим в Крымской войне, а также наемникам-финго. Беженцам же «из милосердия и христианского сострадания» предоставили немного еды, чтобы не мерли прямо на дорогах и распределили по рабочим местам (по контрактам на 10 лет «в обмен на питание дважды в день») на английских и бурских фермах и стройках. Но поставив обязательным условием отказ от «добровольно брошенных земель» и («ради безопасности мирного населения») полную сдачу оружия. В такой ситуации, коса, конечно, было не до споров, они подчинились, - и на этом, в общем, кончились, как военная сила.

Еще один, самый последний мятеж, в 1877-1879, когда подросло новое поколение, правда,  имел место, и даже достаточно кровопролитный, но он был уже слабым отблеском старых гроз. Да и дрались «кафры», собственно, даже не против англичан, а против военных поселенцев-финго, которые, чувствуя себя любимчиками боссов, наглели и норовили отнять последнее. Дрались хорошо, от души, но спорное, естественно, осталось за соседями. Много позже сами коса говорили, - и лично я склоняюсь к тому, что так оно и есть, - что именно «голод завоевал наши земли; если раньше мы заключали мир, чтобы получить передышку для новой войны, то после «года девочки» нас уже не было, мы сами себя погубили».

Естественно, по итогам событий было и расследование, и оргвыводы. Все вожди, так или иначе причастные к «исполнению воли духов», потеряли посты и субсидии. Сархили, как «инициатора» закрыли на острове Роббен, и надолго. Мимоходом взяли под арест не поверивших «пророчице» и не убивавших скот, но слишком надоевших властям непокорностью Макома и Сандиле, выслав их позже куда подальше, благо, оказать сопротивление они уже не могли. Сандиле, правда, позже позволили вернуться, и он погиб в 1878-м, во время т.н. «десятой кафрской». А вот кто стоял за всем этим трагическим фарсом и стоял ли вообще, было ли помутнение коллективным психозом или итогом цинично разработанной технологии, - этого установить, как ни старались, так и не удалось.

Английские исследователи, естественно, склонялись к тому, что беду спровоцировал Сархили, планируя использовать голод как мотив для присоединения к бунтующим кланам. Нынешние историки-коса обвиняют сэра Джорджа Грея, губернатора, якобы «коварно использовавшего больную девочку для жестокого истребления коса», но обходят стороной вопрос о том, как это могло случиться. А сама Нхонгкхавусе и на следствии, и во время трехлетнего заключения, и выйдя на свободу, выйдя замуж и став служанкой на ферме, до последнего своего дня (она умерла в 1898-м) стояла на том, что, действительно, говорила с «духами из воды» и не может понять, почему они ее обманули, но думает, дело в том, что волю предков исполнили не все. Впрочем, все это уже детали. Главное, как писал сэр Джордж Грей, «проблема с кафрами закрылась раз и навсегда», а граница английских колоний сомкнулась с землями, населенными зулу.

Ехать надо

Вернемся к бурам. Без них никак. Они, в конце концов, тоже стали к началу XIX века кореннее некуда, придя на юг Африки даже раньше коса, явившихся с севера немного позднее. Этих суровых бородатых мужиков ни в коем случае не следует романтизировать, но нужно понимать, не следуя слепо за английскими морализаторами типа Барроу и Персиваль, слащаво возмущавшихся «бурским бессердечием» и рисовавших буров исключительно черными красками, как грубых, невежественных, косных людей, обижавших «беззащитных туземцев». У англичан, в конце концов, имелся свой интерес: буры были их конкурентами, а конкурентов англосаксы мочат без пощады, на убой.

То есть, да, тяжелые, косные, ненавидящие новое и цеплявшиеся за старое. Да, наивно-хитроватые и, основном, дремучие. Да, набожные до дремучести, сделавшие из догматов кальвинизма аксиому «божественного провидения», своего рода мандат на эксплуатацию черных, которые, как «потомки Хама», даже крестившись, оставались «вечными слугами». Все так. Но. Их слово, особенно с поминанием Господа, было словом раз и на всегда. А те же догматы кальвинизма, определяя честный труд, как лучшую форму служения Творцу, придавали отношениям буров с «потомками Хама» уникальное своеобразие. Черные рабы трудились вместе с хозяевами, подававшими им пример, ели то же, что и хозяева, часто за одним столом, - как в библейские времена, которые буры копировали, - хозяин защищал раба от всяческого насилия и был с ним патриархально человечен. А если наказывал (подчас крайне жестоко), то только за леность, ослушание или, упаси Боже, строптивость.

Этим и объясняется странный, на первый взгляд, парадокс: лишившись земли и скота, чернокожие шли продаваться бурам в рабство, и даже при англичанах, когда рабство отменили, никуда от буров не уходили, оставаясь при доме уже в звании «батраков», хотя, по сути, все оставалось, как прежде. И когда начался Великий Трек, абсолютное большинство этих батраков, даром, что считались не совсем людьми, ушли с хозяевами в бесконечно опасное незнамо куда, хотя, будучи свободными, вполне могли потребовать расчет, получить его (буры никогда не зажимали честно заработанное) и остаться, - а если бы кто-то попытался увести силой, англичане бы не позволили.

Теперь о Треке. Трек, собственно, означает «Путь», в который однажды двинулись буры, уставшие жить совместно с англичанами. И было отчего. В первые полтораста лет своего существования Капская колония подчинялась Ост-Индской компании, однако в смутные годы европейских революций и войн вышла из-под контроля «амстердамских грешников» и «автономные общины Христовы» зажили сами по себе, что им очень легло на душу. Ибо по-божески, по-людски, по-справедливости, совокупным умом, как в Писании велено. Хлеб свой добывая в поте лица, плодясь и размножаясь. Однако пришли англичане, и как водится, все изгадили.

Даже не специально. Просто уж очень разные стили жизни были у старожилов и новичков: буры ценили стабильность, считали физический труд мерилом богоугодности, в свободное время, дико уставая, предпочитали поспать, а из всех культурных достижений человечества признавали только Библию. В связи с чем, и проигрывали конкуренцию шустрым бриттам, с 1806 подмявшим под себя всю власть в колонии, а с 1821 начавшими прибывать тысячами, причем на самое вкусное. А проигрывая, естественно, обижались, понемногу приходя к выводу, что так жить нельзя. К тому же, земля, полторы сотни лет обрабатываемая по старинке, истощалась, нужно было расширяться, а патриархальный уклад жизни, - жестокий майорат, по канонам которого все наследовал старший сын, - вынуждал подрастающую молодежь искать новые места под солнцем.

Поехали!

И вот по всему поэтому, в 1836-м, найдя в Священном писании соответствующие случаю слова, несколько тысяч буров, в основном, молодых, снялись с места и сделали ручкой английским властям, очень недовольным, но не имеющим законных оснований препятствовать. И далее все, как у Буссенара: солнце по правую руку, вереницы тяжелых фургонов, - этакие крепости на колесах, - запряженных быками, огромные стада, охраняемый бородатыми всадниками и множество черных слуг, не пожелавших оставаться под «освободителями». Правда, обсуждая, куда идти, повздорили и разделились на две группы.

Первая, двигаясь строго на север, перешла реку Оранжевую, и в 1837-м столкнулась с народом ндебеле, незадолго до того, под руководством Мзиликази, о котором речь впереди, пришедшим и занявшим завидно тучные пастбища, очень понравившиеся «трекерам». Поскольку черным они тоже нравились, а характер у них был не легче бурского,  последовала битва при Мосиге, столице ндебелов, и белые вступили в право владения, а ндебелы, копья и храбрость которых под мушкетным огнем помогали мало, потеряв более тысячи воинов, вместе со стадами ушли на север, через Лимпопо, а новые хозяева начали обустраиваться. Вторая группа, во главе с Питером Ретифом, взяла курс восточнее, не спеша преодолела Драконовы горы и вышла в вельды Наталя. И вот теперь – про зулу.

Собственно, зулу как таковые были всего лишь небольшим кланом огромного народа нгуни, жившим на территории нынешних Наталя и Зулуленда, между Индийским океаном и Драконовыми горами, - то есть на южной окраине Трансвааля. Пришли в эти места с севера, лет за сто до времен, о которых мы говорим, поселились и жили спокойно, пока на исходе XVIII века спокойный, в общем, край не начало трясти и корежить. Сами зулу и их соседи считали, что всему виной гнев Небес, однако на самом деле все было куда проще. Кукуруза, позаимствованная у живших по соседству португальцев, обеспечивала питание куда легче, чем местные злаки, детей выживало больше, да и армии становились масштабнее (ведь с кукурузой могли справиться и женщины с подростками).

С другой стороны, конкуренция за достаточно бедные водные ресурсы усилилась, тем паче, что в начале XIX века край поразили долгие засухи. И мелкие, почти бескровные войны на меже вдруг стали беспощадно кровавы, а в фавориты забега после нескольких туров Большой Игры вырвался поначалу некий Дингисвайо, вождь крохотного клана тетва, сумевший силой и обаянием сколотить рыхлый союз трех десятков таких же небольших кланов. В том числе, и зулу, нкоси которых, молодой и удачливый воин Чака, судьба которого (знатный сиротка, которому было за что мстить родне) напоминает судьбу мальчик Темуджина, после гибели покровителя в 1818-м сумел удержать союз от распада.

О Чингисхане помянуто неспроста. Не политик и, в общем, не управленец, но гений войны, типологически полная копия великого монгола, он создал из обычного ополчения армию принципиально нового типа, в которой на постоянной основе служили все мужчины ( труд стал уделом женщин, подростков и стариков), придумал уникальную систему тренировок, а также идеологию, ориентированную на полное истребление врага, разработал принципиально же новую тактику боя, новый боевой строй и новое оружие, введя вместо легких дротиков им лично изобретенных ударный ассегай.

В общем,  многое Чака придумал, многое внедрил и добился многого. Всего за 7-8 лет его военные реформы сделали армию зулу несокрушимым и легендарным  гегемоном региона, взвинтило процветание народа на порядок, а всю общественную жизнь милитаризовала до такой степени, что смыслом этой жизни стала война, превратившаяся не только в средство наживы, но и в естественную потребность, не удовлетворяя которую невозможно было жить.

И цели по ходу менялись. Сперва просто ради ограбления, затем, - чтобы обезопасить себя от попыток реванша, - ради полного подчинения. С поголовной мобилизацией мужчин, перемешиванием племен или их истреблением, если побежденные почему-то были не нужны, и раздачей женщин по краалям зулу. В ходе постоянных войн невероятно быстро формировалась прото-государственность варварского типа, основой которого было, - как не вспомнить того же Чингисхана или, допустим, ранних готских королей? – войско, а вертикалью - индуны, командиры, а в мирное время коменданты краалей, руководившие всеми тремя ветвями власти.

Приехали...

Жестокость нравов и законов этого «первогосударства» была запредельна, на наш с вами взгляд, пожалуй, и непредставима. Сообщения современников изобилуют рассказами с натуры о «кровожадных, мстительных, жестоких деспотах, одержимых почти безграничным честолюбием», - и все это правда. Но правда и то, что именно это писали бы те же самые путешественники, доведись им побывать в ставке (опять-таки) Чингисхана, или какого-нибудь Рагнара Кожаные Штаны, или в Теночтитлане. Жутко на первый взгляд, но вполне естественно для всех племен и народов в переломные моменты истории, когда рушится кровная традиция и на ее осколках прорастают первые ростки государственности или, скажу как марксист, первые классовые отношения.

В общем, рациональная (не считая краткого периода двух последних лет жизни Чаки, когда он, вероятно, сошел с ума) жестокость, включая «вынюхивание колдунов», - регулярные выборочные чистки, - ориентированная на максимально быстрое сплочение племен  воедино, прививку войскам жесткой дисциплины и запугивание врагов. Хотя,  конечно,  соседям зулу, попавшим под каток, от того, что по ним прошлась не фигня какая-то, но историческая закономерность, было не легче. А потому прямым следствием экспансии Чаки стала кровавая жуть, вошедшая в память поколений, как «мфекане», – рассеяние, - и, в конце концов, сформировавшая нынешнюю этно-политическую карту Южной Африки.

Кланы нгуни побежали кто куда. Бежали не только побежденные, спасая хотя бы жизни, но и некоторые близкие великому завоевателю люди, вроде Мзиликази, нкоси клана ндебеле, блестящего полководца и любимца «императора», но при этом не любившего крови и понимавшего, что рано или поздно это его погубит. И все они побежали кто куда, в ужасе спасая себя, становились кошмаром всех, кто попадался на пути, потому что маячивший за спиной ужас не позволял быть великодушными, а те, кого они вытесняли с обжитых мест, в свою очередь, обращаясь в бегство, становились кошмаром для соседей.

Впрочем, обо всем этом подробно и увлекательно написал Риттер в своем классическом «Чака Зулу», так что, ограничимся тем, что к моменту появления буров Чаки уже не было в живых. В 1828-м его убили сводные братья, - тоже не редкость в мировой истории, - и правил «империей» старший из них, Дингаан. К слову сказать, не факт, что Чаку убивали без его ведома. Есть версия, - и достаточно достоверная, - что великий завоеватель, принеся в жертву умершей матери, которую он исступленно любил, несколько тысяч собственных подданных, придя в себя, решил, что теряет разум и, не имея по религиозным соображениям права на суицид, сам попросил приближенных покончить с ним.

Эта деталь, однако, хотя и любопытна, но не слишком важна, важнее, что Дингаан, подражая брату, тоже старался воевать и покорять, но, как говорится, труба была пониже и дым пожиже, в связи с чем, недостаток славы восполнялся повышенной свирепостью. Тем не менее, пришельцев Дингаан принял очень дружелюбно, и даже, по бурским источникам, 4 февраля 1838 будто бы «подписал» договор, поставив крестик под непонятным ему текстом, - однако спустя всего два дня поставил своей рукой крестик, заменяющий подпись. Но через два дня Ретиф и его спутники (всего около трехсот, включая детей и женщин) по приказу инкоси были убиты в его краале с крайней, присущей зулусским казням жестокостью: их тела, насаженные на колья, спустя полгода были найдены на месте исполнения.

Причины такой смены настроений не очень понятны. Есть мнение, что первоначальная приязнь его была обусловлена нелюбовью буров к англичанам, о которых он был наслышан и которых побаивался, хотя, с другой стороны,  привечал и даже позволил англиканскому миссионеру  Фрэнсису Оуэну проповедовать в своей столице, краале Гунгудлову.  Ряд исследователей полагает, что в убийстве виновен Ндлела, соратник Чаки, люто ненавидивший белых. Однако не исключено, что никакого «радушного приема» не было вовсе, да и с самим договором далеко не все ясно. Оригинал его якобы был впоследствии найден в краале Дингаана, однако самый крупный специалист по истории вопроса, Джон Кори, автор шеститомного исследования «Становление Южной Африки», в 20-х годах ХХ века высказал и убедительно обосновал мнение о том, что этот документ – подделка. Не в том смысле, что Дингаан не понимал, ни что подписывает, ни значения этого акта, - это само собой: юридические закорючки черные просто не воспринимали, - а в самом прямом.

По мнениюКори, никакой бумаги с отпечатком пальца не было вообще, а та, что есть, сфабрикована позже, чтобы подкрепить «волю Божью» документально, но, как бы то ни было,  после гибели Ретифа война стала неизбежной. Мало того, что земля зулу была обетована буром самим Господом, велевшим стойко претерпевать все горести и невзгоды,  - а это само по себе серьезно, но и возвращаться бурам было просто некуда: в покинутом Капе их никто не ждал, все дома и фермы трекеры продали, поклявшись не давать задний ход никогда, да и  реши они развернуть фургоны, уйти все равно не удалось бы: согласно заветам Чаки, для зулу святым, их импи (отряды),  почуяв кровь, никогда не оставляли  врага недобитым, преследуя до полного финала, чтобы подранок не вернулся и не отомстил.

Тачанки с Юга

Более полугода военные действия шли вяло. Буры, надежно укрепившись, ждали подмоги, и подмога понемногу прибывала. Некоторую помощь, не столько живой силой, сколько боеприпасами, подбрасывали даже англичане. Буров они не любили, но понимали, что Дингаан, мечтающий о победах и завоеваниях, одолев «бородачей» пойдет на Кап, и тогда мало не покажется никому. Зулу, со своей стороны, тоже не дремали, пару раз добившись серьезных успехов: в апреле 1838 у реки Италени и в августе в ущелье Веглаер главнокомандующему зулу Ндлеле удалось уничтожить большие караваны. А между тем, мобилизация, объявленная Дингааном завершалась, у Гунгудлову, его «стольного» крааля скапливались все новые импи, и виду всего этого, 26 ноября бурами было решено наступать.

Одновременно  коммандант-генералом, то есть, главой общины и главнокомандующим, был избран Андрес Преториус, и как показала жизнь, лучшего выбора и быть не могло. Уже 6 декабря, после беседы с беглецами из Зулуленда, - таких было много, - он с отрядом в 464 отборных бойцов, крайне медленно и осторожно двинулся к Гунгудлову, на каждой остановке, даже самой короткой, выстраивая «вагенбург», крепость из фургонов. Миля за милей, - до тех пор, пока 15 декабря разведка (а он была поставлена очень хорошо) не доложила о появлении на горизонте «грозного темного облака, жужжащего, как рой диких пчел».

Читая об этом деле, позже названном «битвой на Кровавой реке», не удается прогнать мысль о чуде, которое даровал Господь в ответ на клятву всегда славить его в этот день и построить особую церковь в честь победы. Чуде, даже большем, чем через 40 лет при Изанзлване, где зулу в открытом бою уничтожили полк «красных мундиров» с артиллерией и ракетницами. То есть, конечно, многое определил талант Петориуса: идеально подобранное место (с одной стороны, глубокая река Инкоме, с другой узкое ущелье), идеально организована оборона (57 фургонов, укрепленных бревнами), да и мушкеты плюс две легкие пушки тоже кое-что значили. И тем не менее, это были обычные однозарядные мушкеты (винтовки тогда только появлялись и были бурам не по карману), а их пушчонки представляли собой, по сути, пукалки.

При практически том же соотношении сил, что и в 1879-м, - 464 белых против пусть не двадцати, но двенадцати (так полагают самые упертые скептики) тысяч черных, шансы были призрачны. К тому же, против пришельцев Дингаан послал лучших, ветеранов Чаки, включая элиту элит, - Белые Щиты и Черные Щиты, - а командующий, Ндлела, был личным выдвиженцем покойного «императора», живой легендой армии зулу, одним из двух, наряду с великим Мгобози-С-Холма, «идеальных воинов», никогда не проигрывавшим сражения. Да и командующий авангардом, Дабуза, вырос на той же грядке и мало в чем уступал главкому. И все-таки в начавшейся утром 16 декабря битве буры победили. Невероятно, блестяще, уничтожив около трех тысяч чернокожих и потеряв при этом «двухсотыми» всего троих, - хотя есть мнение, что и эти трое были всего лишь тяжело ранены. Согласитесь, объяснить все это, оставаясь реалистом, практически невозможно.

И тем не менее, небывалое бывает. Три атаки зулу были отражены плотнейшим огнем: мушкеты, по оценкам людей Преториуса, перезаряжались каждые пять секунд, и кстати, - к вопросу о рабстве у буров, - перезаряжали их те самые «вечные слуги», что ушли вместе с хозяевам, не пожелав свободы. Но даже это мало что объясняет. И уж во всяком случае, не объясняет невероятных промахов непобедимого Ндлелы, сперва с какой-то стати пославшего войска вместо удобного брода заводь с омутами, где многие воины, не умевшие ни плавать, ни отступать, просто-напросто утонули, а затем упустившего момент, когда ввод в бой резервов мог бы переломить ход сражения.

Впрочем, нас там не было, не нам и судить, а факт есть факт: к началу сумерек, аккурат когда у буров кончились боеприпасы и для победы достаточно было еще одного рывка, вельд увидел то, что еще накануне казалось невозможным – расстроенные импи зулу, бегущие в такой панике, что восемь десятков белых всадников гнали и рубили вопящую толпу, недавно еще бывшую лучшей армией Юга, а толпа и не думала сопротивляться. До такой степени не думала, что спустя четыре дня, когда фургоны доползли до Гингидлову, оказалось, что армия зулу ушла неведомо куда, а покинутая столица Дингаана уже догорает. И единственное, что осталось на пепелище, прямо под кольями с останками Ретифа и его людей, - это совсем не обгоревший листок бумаги с тем самым «договором» о праве на землю. Так что, как хотите, но напрочь отметать версию с Провидением я бы не стал…

Власть в условиях кризиса

Исход битвы на Кровавой реке был нежданным, обескураживающим, обидным, учитывая огромные потери, тяжелым. Но не фатальным. Всего за двое суток Ндлела сумел собрать разбежавшиеся импи, объяснить им, непобедимым, что вышло недоразумение, повторения которого Небо не допустит, и просил, настаивал, умолял инкоси о разрешении позволить атаковать буров на марше, упирая на то, что после такого боя боеприпасов у них мало, а подвоза нет, и что Чака обязательно поступил бы так же. И в этом был реальный резон: боеприпасы люди Преториуса практически израсходовали, а Чака никогда не признавал поражений, неуклонно превращая их в победу. Но Дингаан не был Чакой. По мнению историков, всю жизнь люто завидовавший великому брату и пытаясь подражать ему во всем, он достигал успехов только в показной жестокости, - колдунов при нем "вынюхивали" куда чаще, чем при "императоре", - и не более того.

Все его победы над соседями объяснялись исключительно армией, созданной первым инкоси зулу, а сам он, - как максимум, управленец средней руки, - неплохо держал вожжи в спокойное время и совсем не соответствовал занимаемой должности в кризисные моменты. Вот и запаниковал, а впав в панику, не слушая доводов Ндлелы, велел посадить на колья несколько индун (офицеров) второго плана, а всем собираться и уходить на север, плюнув даже на скот, который не удастся забрать. В результате, буры завладели десятками тысяч голов, и вдохновленные, продолжали преследовать перепуганного, не решавшегося дать новое сражение инкоси до тех пор, пока от него не пришли посланники с униженной просьбой о мире и согласием на любые условия.

А раз любые, значит, любые. Услышав мгновенное «да» в ответ на основное требование, - навсегда и безоговорочно уступить все земли южнее Тугелы, то есть, всю южную половину Наталя, - буры вошли во вкус. Двадцать, нет, тридцать, нет, пятьдесят тысяч голов скота, сто фургонов слоновой кости, тысячи кувшинов проса, - и отказа не было. А когда фантазия иссякла, и мир был, наконец, официально заключен, в первые месяцы 1839, на отвоеванных землях провозгласили независимую Республику Наталь со столицей в новеньком Питермарицбурге и удобным портом в Дурбане. Этакое «государство мечты», где власть принадлежала Фольксраду (Народному Совету), а вся земля была поделена на равные, по 3 тысячи моргенов (750 гектаров) участки под фермы. И всем стало хорошо.

Кроме Дингаана. Если раньше его боялись и по статусу уважали, то теперь, по прежнему боясь, - он сделался крайне нервен и сажал на колья при первом намеке на подозрение, - презирали. Даже не из-за проигранной битвы, - к этому зулу относились философски, - а из паники и проявленной во время бегства очевидной трусости. Сыграло свою роль и то, что выплата контрибуции легла, в основном, на подданных, без участия инкоси, пожадничавшего отрывать от себя и ближнего круга хотя бы малую долю. И недовольство густело. Причем, даже не на низах, мнение которых не слишком много значило, но в кругу влиятельных региональных индун, чьи краали в итоге нищали, а подопечные начинали голодать и роптать. Естественно, они не подавали вида, но Дингаан, чуя недоброе, занервничал еще больше, хотя, казалось бы, больше некуда. И (простейшее решение) начал закручивать гайки, гоня волну репрессий, а в конце концов, придя к выводу, что «принц» Мпанде, его младший брат, чересчур зажился.

На самом деле, решение было логичным, но ошибочным. Мпанде, последний сын Сензангаконы, от природы, как пишет Фрэнк Уорд, «обладал характером не зулуса, но английского джентри средней руки». Нерешительный (иные даже говорили: «безвольный»), странно для тех мест и того времени добрый, совсем не властолюбивый, он спокойно пережил все смуты, грянувшие после гибели Чаки, поскольку войско его, не глядя на личную храбрость, проявленную в боях, не очень уважало, а потому никто не видел в нем достойного соперника. Теперь, однако, Дингаану показалось (возможно, не без причин), что «размазня» стал опасен, - не столько сам по себе, сколько как возможный центр притяжения недовольных, - и Ндлела получил приказ убить несчастного вместе с семьей. Но (слишком уж дразнить гусей инкоси все-таки не хотел) обставив дело так, словно произошел несчастный случай типа пожара или невесть чьего нападения на крааль «принца».

Однако Ндлела ослушался. Лить кровь он не боялся, но, - мальчишка из племени нтули, сделавший себя при Чаке, военачальник, о котором «император» сказал, что «Любой, сражающийся в армии зулу, для меня – зулу, и его величие далее зависит только от заслуг, но не от дороги (ndlela)», - он превыше всего ставил интересы державы. А Мпанде был единственным сыном Сензангаконы, имевшим детей, и жизнь этих детей Ндлела считал залогом существования государства. Поэтому он тянул и медлил, отговариваясь сложностью подготовки, а когда стало ясно, что Дингаан намерен поручить исполнение кому-то другому, сказал Мпанде несколько слов, после которых наутро «принца» с семьей уже никто не знал, где искать.

Инкоси нужно верить

Впрочем, в поисках не было нужды. Очень скоро стало известно, что Мпанде объявился в Питермарицбурге, заявив (иных вариантов у него просто не было) о претензиях на престол, а беглецы-зулу, прикормившиеся там же, поклонились ему и признали своим инкоси. Также волной пошли сообщения о том, что к претенденту, обосновавшемуся в лесистом районе Хлатикулу, целыми краалями, со стадами и всеми пожитками, уходят подданные, а сами буры, проведя фольксраад, приняли решение помочь «по воле Господней, уподобившись доброму самаритянину, помочь честному принцу и его молодому наследнику прогнать тирана».

Естественно, Дингаан начал собирать войска, но на сей раз, - впервые в истории «империи», - мобилизация шла ни шатко, ни валко: кто все еще боялся, собирался медленно, не спеша, как прежде, а кто-то, выслушав гонца, вообще решил, что если уж сражаться, то не за жадного трусоватого психа, и тоже ушел к Мпанде. В связи со всем этим, очень много драгоценного времени ушло в никуда. Лишь в начале 1840 большая, но не очень воодушевленная армия законного монарха, наконец, выступила на север, - и первое же сражение, случившееся 18 февраля у Бузикази, окончилось убедительной победой войск претендента, поддержанного к тому же несколькими десятками бурских мушкетов.

После чего, прямо на поле боя, над неубранными телами павших воинов, минхеер Преториус объявил Мпанде «волею Господней королем зулусов», а его первенца Кетчвайо «наследным принцем». возложив им на голову большую и малую «короны» - тоненькие золотые обручи со словами из Писания. Смешная вроде бы церемония, ан нет – в понимании зулу Дингаан, конечно, был законным инкоси и отблеском Неба, но лично Преториус, как ни крути, его победил и вынудил «стать женщиной», а значит, пока не случилось реванша, по воле того же Неба был сильнее его. А стало быть, имел право, и коронованный им Мпанде становился ровней старшему брату.

Конечно, политика есть политика. Даже в такой ситуации шансы Дингаана далеко не были потеряны. Его, конечно, уже не любили и даже не очень уважали, но не любили и буров, да к тому же,  кровная месть у зулу многое значила, - и факт коронации давал простор для самых сложных интриг, в итоге которых многих отступников можно было бы переманить. Однако для этого следовало вести себя тише рыбы и осторожнее шакала, не проявляя характер. А вот этого инкоси категорически не умел, и вместо того, чтобы собирать камни, начал их разбрасывать, изыскивая и карая измену. Добравшись, в конце концов, и до Ндлелы: «храбрейшему из храбрых» припомнили саботаж с ликвидацией Мпанде и, не слушая разъяснений, казнили способом не только мучительным, но и по максимуму унизительным, - зашив в коровью шкуру.

По мысли Дингаана, это должно было показать всем, что воля инкоси непреклонна, что он никому не позволит ставить себя выше владыки и, если нужно, будет даже круче Чаки, но вышло совсем иначе: репутация Ндлелы в народе и войсках была слишком высока, а индуны высшего ранга, даже вполне лояльные, присутствовавшие при расправе, справедливо умозаключили, что если уж с личным выдвиженцем Чаки – так, то от вконец обезумевшего психопата нужно бежать немедленно. Вслух, разумеется, никто ничего не сказал, казнь «предателя» признали справедливой, но…

Наутро Дингаан обнаружил, что в лагере, не считая Серых Щитов, - личной гвардии, - осталось всего несколько сотен совершенно деморализованных воинов; все остальные, в том числе, и Белые, и Черные Щиты ушли к претенденту, вернее, уже «королю». Бывшему инкоси оставалось только бежать, что он под прикрытием последних верных импи из клана матери и сделал, вскоре найдя приют в землях свази. Где в 1843-м и был убит. Ночью. В собственном краале. неизвестно кем, оставившим в трупе орудие убийства – ассегай Ндлелы.

Оттепель

Как ни парадоксально, Мпанде, добродушный и не кровожадный, оказался хорошим королем. Хотя, если вдуматься, никакого парадокса и нет. Зулу просто устали от затянувшегося на два поколения накала, перегорели, им надоело быть кошмаром всего региона и они хотели покоя. Подсознательно, конечно, но тем не менее, - и тут Мпанде со своим характером соответствовал, как нельзя лучше. Тем паче, что был очень неглуп, видел края, умел сохранять баланс интересов в элитах и не слишком обдирать краали налогами. При этом, разумеется, холя и лелея армию, то есть, не посягая на священные духовные скрепы. За что достаточно скоро и полюбили.

Нашел младший сын Сензангаконы общий язык и с бурами, хотя заплатить за это пришлось щедро, - и дополнительным скотом, и еще ряд территорий вдобавок к тому, что было уступлено Дингааном, и разумеется, полной лояльностью. Ничего большего «бородачам» на тот момент и не надо было, поскольку у них и земли хватало, и появилась новая проблема, куда более неприятная, чем зулу, - англичане тоже зарились на южный Наталь с отличным портом в Дурбане. А что по праву меча все это принадлежало бурам, так библейские ценности Великобритания брала в расчет, только если они совпадали с ее интересами.

Впервые сообщение об этом, как предупреждение, прозвучало еще в 1838-м, накануне провозглашения республики, но «бородачи» не вняли, а зря: в 1842-м в Дурбане высадился британский десант, и после неудачной попытки Преториуса изгнать интервентов, бурам спустя год пришлось смириться с включением Наталя в состав Капской колонии. Гнать их, правда, не гнали, и фермы тоже отнимать никто не собирался, однако жить, подчиняясь «тиранам», буры не пожелали и, покинув насиженные места (колониальные власти землю чин-чином выкупили), вновь двинулись в Трек со своими стадами, фургонами и «вечными слугами», - но уже не в неизвестность, а к сородичам, осевшим в Трансваале. И на сей раз никаких неприятных сюрпризов по пути не случилось, поскольку всех, кто мог мешать, уже выгнали.

В такой ситуации, Мпанде избрал идеальную линию поведения. Он был мил с «бородачами», не слишком дорого продавая им нужные товары, но был и крайне почтителен с англичанами, выражая полную готовность помочь вразумить буров, если те обидят Королеву, а при первой просьбе и помогал, посылая отряды против всех, кто мешал сэрам, - в основном, против коса. Буры, поскольку насчет многого переговоры шли тайно, считали Мпанде «добрым черным парнем», британцы весьма ценили, не обижали и гарантировали, что никогда на его владения не посягнут.

Так что, первые лет десять каденции, - пока не подросли дети, - «веселый король» восстанавливал страну, поднимал экономику и укреплял социальный оптимизм, уверенно держа рейтинг на уровне 86% и не забывая и о простительных всякому человеку удовольствиях. На зависть бурам, которым времени на удовольствия не хватало: они пытались получить гарантии, что Вдова хоть как-то оставит их в покое. Хотя бы на тех землях, которые ее и ее правительство не интересуют, - то есть, за Ваалем, где возникли три крохотные республики, - Лейденбург, Заутпансберг и Утрехт, - и за Оранжевой рекой, где народ жил просто общинами, без отдельной государственности, чтобы, когда лишат, не очень тужить. Но поскольку без стабильности никак, постоянно теребили англичан на предмет дать гарантии и выделить какую угодно полянку, где не придется сталкиваться с «красными мундирами».

В Лондоне на все это смотрели, взвешивали, прикидывали, подсчитывали, и в конце концов, в январе 1852, - в обмен на формальный отказ буров от Наталя (юридический аспект их все же волновал, ибо выглядело некрасиво), - подписали Сандриверскую конвенцию о признании права «бородачей» на независимость за Ваалем. После чего, в 1853-м три крохотные «республики» объединились в Южно-Африканскую Республику Трансвааль, а еще год спустя «автономные общины» за Оранжевой рекой слились в Оранжевое свободное государство.

И вновь жизнь потекла своим чередом,   как завещал великий Кальвин. Побудка с рассветом, на покой с закатом, пашня, быки, ружье всегда под рукой, молитвенный дом, молитва на дому, Библия наизусть, фольксраад, где суровые старики равнее всех, молодежь, коей не следует думать о греховном, хмурые взгляды в сторону заезжих торговцев. И все такое прочее. Именем Господа и во славу Его. А в плане расширения lebensraum, с невысказанного, но все же, как казалось, дозволения Англии, - земли восточных соседей. Которых можно.

Личность без культа

На фоне судеб других народов региона, суто, - или басуто, если говорить про весь народ, - до этого момента могли считаться счастливчиками. Живя на отшибе от прочих нгуни, они раньше всех поняли, что мир изменился, бросили родные места, ушли в южные предгорья, забрались в горы, освоив восхитительные долины, называемые ныне «Африканской Швейцарией», и потому практически не пострадали в кровавом кошмаре «мфекане». Повезло и с золотом, которого не было, и с выходом к морю, которого не было тоже, и со скалами, куда ни зулу, ни буры гонять привыкший к раздолью скот желанием не горели. А если вдруг загорались, так на горных тропках небольшие, как правило, случайно забредшие коммандо несложно было и затормозить.

В общем, счастливчики. Нашли спокойный уголок и целое поколение жили спокойно, присматриваясь к происходящему и очень многое понимая. Уж во всяком случае, бессменный вождь их, Мошеш (или Мшешве), к описываемому времени почтительно именуемый Morena e Moholo (Великий вождь) или Morena oa Basotho (Король всех суто), понимал все более чем хорошо. Еще с юных лет, когда, догнав скотокрада, угнавшего отцовское стадо, в одиночку убедил его вернуть краденое и, больше того, сделал другом и соратником на всю жизнь (так, кстати, он поступал до конца жизни, прощая врагов и предоставляя защиту слабым). И потом, когда, будучи мелким вождем мелкого клана, сумел уговорить вождей, куда более авторитетных, бросить лучшие земли и уйти в предгорья, - благодаря чему страшные импи зулу не нанесли басуто никакого вреда.

Короче говоря, этот странный, еще не старый человек, без единой капли крови создавший из ничего государственность, учил соплеменников быть  людьми и мыслить политически. «В последние годы, - пишет Эжен Казалис, о котором поговорим отдельно, - непрерывный натиск белых, кажется, открыл туземцам глаза. Их внимание привлекает тот, кто отстаивает общие интересы. Идея объединения племен для отпора чужеземцам с каждым днем все больше внедряется в их сознание, приобретая четкие очертания. Один из вождей, отвечая мне на вопрос, как он понимает слова Короля, указал мне на окна комнаты, где мы сидели, и добавил: „разбейте одно окно, холод проникнет в дом, несмотря на то что другое окно останется целым».

Мудр, в общем, был чернокожий горец, силен, глядел, наблюдая на происходящее со своих скал, в корень, и очень не хотел беды для своего народа. А когда беда все же пришла, старался, пока это было хоть сколько-то возможно, решать вопросы без крови. «Мир — это дождь, - сохранились его слова, - от него растут тучные травы. Война – это ветер, рождающий засуху. Давайте не говорить о войне. Нет разногласий, которые нельзя обсудить и решить спокойно». Однако если уж очень припекало, Мшешве, помолчав, повышал голос, - и эти слова память суто тоже сберегла: «Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но учтите, даже собака, когда ее бьют, показывает клыки, а собака может укусить очень больно». И в четвертом десятилетии ХIХ века показать клыки, - при всем нежелании, - все-таки пришлось. Слишком соблазнительны были пастбища предгорий близ «общин» Оранжевой реки, чтобы буры, прирожденные крестьяне, не обратили на них внимания.

И обратили. Летом 1830 небольшая группа «бородачей» во главе с Яном де Винаром попросила Мшешве позволить им поселиться на берегу ручья Матлакенг, и Король не отказал. Он вообще полагал, что контакты с белыми полезны, не раз говорил, что хотел бы получать от белых не только оружие и другие товары, но и мудрые советы, - и, к слову, спустя несколько лет сам пригласил к себе миссионеров. Но не британских, которые усиленно набивались, а из Парижа, - согласитесь, для африканца тонкость понимания нюансов геостратегии удивительная, - и когда в 1837-м три миссионера прибыли, все они стали верными друзьями басуто. Разработали алфавит, написал словари, открыли школы. А один из них, тот самый Эжен Касалис, - и вовсе сделался конфидентом Короля, главой его «канцелярии», министром иностранных дел, переводчиком и советником.

Впрочем, это было потом. А тогда, в 1830-м, кучка (не более десятка семей), приведенных де Винаром, просто просились пожить «под доброй рукой» суто, временно, пока не наберутся сил для дальнейшего Трека, обещая взамен научить многим полезным вещам. И получив разрешение, даже не обманули, обучив желающих множеству полезного, от слесарного дела до особой выделки сбруи (басуты были народ конный). Вот только «временно» затягивалось, постояльцев становилось все больше, поселки превращались в городки, и…

Король и его Королева

Лет через шесть-семь, как отмечает Касалис, «эти люди, почувствовав себя достаточно сильными, чтобы сбросить маску», уже не попросили, но потребовали уступить им территории муждуречья Оранжевой и Мохокаре. Поскольку-де, «уже привыкли к этим местам, а суто сами ушли, и значит, им эта земля не была нужна». Учитывая, что суто ушли по приказу Короля, чтобы белые могли беспрепятственно пересидеть трудное время, звучало, как минимум, нагло.

И (опять слово месье Касалису!) «выслушав эти претензии в присутствии собравшихся вождей, Король сделал следующее разъяснение: «Земля, которую они заняли, принадлежала мне, но я не возражал против того, чтобы их стада там паслись до тех пор, пока они не смогли бы двинуться дальше, и при том условии, что они жили бы в мире с моим народом и признавали мою власть. То, что они говорят сейчас, если они не одумаются, может лишить их права на гостеприимство».

Намек квартиранты поняли, а поскольку было их не так много, чтобы качать права, - «общинам» у реки хватало своих дел на еще не обустроенных землях, так что помощи ждать не приходилось, - в бутылку «бородачи» не полезли, сославшись на то, что их не так поняли. Христом-Богом даже поклялись, положив руку на Библию. Однако всем всё было ясно: сразу же после неудачного визита на «спорных» территориях начались стычки с коммандос «общин», как бы случайно оказавшимися на землях суто и как бы случайно угонявших стада, при необходимости убивая пастухов.

Дальше больше. Чередой пошли налеты на поселки малочисленных, считавшихся независимыми «равнинных» суто, бежавших от этой напасти в горы. Однако все попытки «бородачей» проникнуть в предгорья завершались плачевно: в конце концов, всегда поялялись всадники Мошеша, сжигали фермы, уводили скот и прогоняли незваных гостей, а если те решали отстреливаться, убивали, как сами они убивали прежних хозяев. Однако, сознавая степень опасности, главную ставку в этот момент Король делал не на оружие.

В 1843-м, когда «общины», собрав серьезные силы, затеяли большой поход против суто, он изумил англичан, прислав к ним послов с просьбой о защите, объясняя просьбу тем, что «наслышан о добром нраве и справедливости великой Королевы и хотел бы, если уж нельзя не подчиняться никому, подчиняться только ей, но не тем, кто её не уважает». Учитывая обстановку в тот момент, согласитесь, классическое туше. Буры еще не остыли от обиды за отжатый Наталь, парни Преториуса только-только штурмовали Дурбан, для властей колонии «бородачи» стали главным пунктом повестки дня, - и тут появляется такой союзник.

Неудивительно, что лорд Нэпир, губернатор Капа тотчас заключил с Королем договор, согласно которому суто признавали главенство (но не протекторат!) Вдовы, а его превосходительство, от имени Вдовы, признал «все земли, самовольно захваченные в последние годы в районе Оранжевой, частью владений народа суто», пообещав поддержку, причем, Мшешве сразу же уступил Великобритании все земли, занятые бурскими «общинами», и взял их обратно, но уже в аренду.

Такой же договор сэры подписали и с другом Мшешве, Адамом Коком, «капитаном» нама-гриква, «почти белых» потомков связей буров с темными женщинами. Оба получили от сэра Джеральда право собирать налоги с поселившихся на их (и арендованных ими) землях буров при условии передачи 50% собранного в бюджет Капа. «Общинам» явочным порядком сообщили, что теперь не раньше, за обиды, нанесенные  «друзьям и союзникам Королевы» придется отвечать, и словами дело не ограничилось: в 1848-м, когда буры взялись за старое, к Оранжевой двинулись «красные мундиры», и 29 августа «бородачи», проиграв стычку, пообещали, что  больше не будут.

Все могут Короли

В общем, сложно не согласиться: Мошеш был гениальным политиком, возможно, уровня Бисмарка, только слишком уж местечкового уровня, чтобы развернуться вовсю. И все же, опасно играть в карты с Дьяволом, в рукаве у которого всегда четыре туза и джокер. Сознавая, что Трек может в итоге помешать освоению Британией глубинных территорий Африки, новый капский губернатор, Гарри Смит, преемник лорда Нэпира, решил сделать ставку на «новый подход» к бурскому вопросу, задобрив «бородачей» уступками и убедив их, что под властью Королевы жить будет лучше. А поскольку одним из главных камней преткновения были претензии «общин» Оранжевой реки к суто, м-р Смит в 1851-м, - вопреки мнению ветеранов своей конторы, доказывавших, что бура сколько ни корми, пользы не будет, а суто народ верный, - приказал Мошешу, как «другу и союзнику», отдать бурам все, чего они хотят.

Разумеется, Мошеш отказался Из Капа отправилась военная экспедиция с инструкцией разъяснить непослушному Королю, что к чему. И грянул великий пшик. Стоило «красным мундирам» углубиться в предгорья, их разнесли в пух и прах у Конояны, а в рядах коса, - как раз в это время шла очередная «кафрская», - внезапно появилась конница, о которой Мошеш «ничего не знал». В следующем году, когда губернатор послал на «вразумление» крупные силы, эти силы потерпели при Береа такое фиаско, что вообще убежали с земели суто. И сразу после этого Король отправил послов к властям, заявляя, что нет у Вдовы слуги, вернее, чем он, что «негодяи, самовольно связавшиеся с кафрами, примерно наказаны штрафами», и что хочет он только одного: чтобы Великобритания верила надежному черному другу, не подыгрывая своим белым врагам.

Ясно, что губернатор был взбешен до белого каления. Но слишком уже в нехорошей ситуации он оказался: на «ошибочную линию» м-ра Смита указывали в отчетах министерству колоний все его заместители, а также командование войск, действовавших против суто, решительно все упирали на то, что Король – вернейший союзник, которого нельзя обижать, и Лондон, рассмотрев доклады с мест, одернул зарвавшегося чиновника. Перед Мошешем извинились, и все остались при своих. В очередной раз обиделись разве что буры, но вскоре свой пирожок с полочки получили и они: в 1854-м, отложив решение вопроса на потом, англичане вывели войска из региона и признала право «бородачей» жить самостийно, подписав в 1855-м соответствующий договор. Это означало карт-бланш на разборки с суто, - формально независимыми, - и буры не преминули использовать создавшееся положение себе на пользу. Началась т. н. «Длинная война», изредка разделяемая историками на несколько, но, по сути, - один конфликт с временными затишьями и переменным успехом.

В 1858-м суто одержали победу, но в 1865-м удача отвернулась: коммандос Оранжевой республики, избегая сражений, в которых стабильно проигрывали, в ходе рейдов уничтожали урожаи и угоняли стада, ставя черных перед угрозой голода, и останавливаться не собирались. «Мой великий грех в том, что я владею хорошей и плодородной страной», - писал Король в Кап, прося поддержки, но Кап отвечал в том духе, что ни к бурам, ни к суто отношения не имеет и Великобритания не позволит втянуть себя в войну. В итоге, в 1866-м, дело кончилось перемирием. Спасая свой народ от голодомора, Мошеш согласился отдать «бородачам» весь запад своей страны, самые плодородные ее земли, в связи с чем, никто не удивился, когда в 1867-м бои возобновились, уже с участием союзных Оранжевой коммандос Трансвааля.

Бороться с объединенными силами двух республик было трудно, на горизонте маячила тень поражения, и мудрый Король написал англичанам большое письмо, прямо указав на то, он и его люди «готовы искать новый дом, но кто тогда встанет между бурами и землей Королевы, которую буры по-прежнему считают своей?». Но самый, что называется, был забит в финале: «Если бы Королева согласилась считать нас не просто друзьями, а верными своими подданными, это был бы лучший выход из положения». Плюс детальный расклад: никаких полезных ископаемых, нужных Вдове, в горах все равно нет, налоги скотом суто готовы платить, сколько скажут, а заодно вполне справятся с функциями военной полиции, ежели где вдруг что.

Иными словами, Мошеш просил о протекторате, - просил сам, чего ранее не бывало, - и его письмо в Кейптауне сочли настолько достойным внимания, что переправили в Лондон, и там тоже заинтересовались. К тому же, в Европе, - с подачи месье Казалиса и многих других, - о суто, их алфавите, их школах, их симпатиях к христианству ходили самые лестные слухи, и говорят, даже сама Вдова, получив посланный ей портрет Короля и узнав, что он сам увлекается дагерротипированием, изволила молвить: «Этот чернокожий джентльмен, кажется, очень мил». Поэтому, в итоге, было решено просьбу уважить, и в 1869-м Мошеш подписал с полпредами Великобритании договор в Аливале, определяющие права суто в рамках Империи и границы их земель.

Пепел и алмаз

Многим, конечно, пришлось поступиться: поскольку Лондон считал нужным кинуть кость и бурам, «кондиции» 1848 года этим актом денонсировались; «спорные» земли отходили им; за ними же осталось 30% территорий, захваченных в 1865-м. Зато все прочее объявлялось неприкосновенным (нынешнее Лесото существует именно в этих границах), а кроме того (очень важно для горцев) протекторат Басутоленд сохранял полную автономию и традиционное внутреннее устройство. Такой вариант, в принципе, устроил всех, временно даже «бородачей», и Король, умирая в 1870-м, имел все основания, как написали газеты, «покинуть сей мир с удовлетворенной улыбкой».

Даже тот факт, что через год после его смерти власти Капской колонии ввели в Басутоленда прямое управление, - что вообще-то противоречило Аливальскому договору, - никого особо не встревожило. Летси, сына Мошеша, правда, «королем» не признали и увезли в Кейптаун, но Совет вождей во главе Лерогоди, оставались на месте, а м-р Кингсли, британский резидент, вполне довольный тем, что суто в полной мере исполняют свои обязательства, ни во что не вмешивался, более того, увлекшись культурой горцев, зубрил их язык. Так что, никто не ждал никаких проблем, а между тем, беда была на пороге. Еще летом 1867 на берегу Оранжевой реки обнаружились первые алмазы, а год-другой спустя оказалось, что находка не случайна.

И началось. В бурские земли устремились тысячи старателей, барыг и разного мутного люда, возникли нахаловки и сахалинчики со всеми присущими им атрибутами, и это чудовищно не понравилось «бородачам». Да и сами алмазы они, в рамках своего понимания, определили не как милость Божью, но как искушение Дьявола, соблазняющего добрых христиан легкой наживой, - в связи с чем, попросили искателей удачи держаться в стороне от республик. Наивно полагая, что если они официально независимы, их кто-то будет слушать.

Дальнейшее понятно. «Алмазная лихорадка» перешла в стадию истерии, Британия в 1871-м объявила «алмазные» земли «спорными», аннексировала их и присоединила к Капу, а затем в Лондоне возник проект Южно-Африканской Конфедерации в составе английских колоний, протекторатов и бурских республик, каковые (так, по крайней мере, указывалось в отчетах) «проявили полную финансовую и политическую несостоятельность».

Сказано – сделано. В 1877-м, после того, как буры потерпели тяжелое поражение в боях с все еще «свободным» племенем бапеди, да еще и оказались на грани дефолта, британский отряд, всего лишь 26 конных полицейских, явился в Петрмарицбург, а затем и в Блюмфонтейн, и сообщил, что с «химерической независимостью покончено на благо всем». Естественно, власти республик резко возражали, но, в сущности, радовались, считая такой выход из безвыходной ситуации спасительным, в связи с чем, и призывали население «воздержаться от активных действий». Но этот протест носил чисто формальный характер, и сам президент считал присоединение республики к британским владениям наилучшим выходом из сложившейся ситуации.

Население, впрочем, и само воздерживалось, выжидая, как там оно все обернется, но, поскольку в окрестностях внезапно появилось слишком много чужих и неприятных людей, а налоги выросли, ворчало и обращалось за советом к Библии. А поскольку в Библии, ежели что, можно отыскать всякое, власти приняли решение подсластить «бородачам» пилюлю, предоставив земли, куда недовольные могут уйти, чтобы жить спокойно. И так вышло (хотя другого варианта и не было), что в «целину» определили предгорья Басутоленда, считавшегося, - хотя самих суто никто не спросил, - «коронной землей», которой Кап мог распоряжаться по своему усмотрению.

Танцуют все!

«Бородачам» это, в общем, пришлось по нраву, а вот суто, естественно, нет. Начались стычки, в итоге которых охотники до спокойной жизни бежали и жаловались британским властям на черных, которым закон не писан. Не принять меры власти просто не могли благо, как раз в то время, в с связи с началом «последней кафрской», был принят Закон о защите мира, лишавший чернокожих права владеть оружием, и губернатор Генри Барт Фрер уведомил вождей суто, что буры имеют право занимать «пустующие территории», а горцы должны к 1 апрелю 1880 сдать железо. Ответом, - после отказа и попыток начать конфискации, - стала «оружейная война», охватившая всю страну.

В общем-то, суто воевать  не хотели, что подтверждается их лояльностьюи помощью британцам в момент как раз тогда гремевшей войны с зулу, а также помощью в разморках с коса. Суто с Англией хотели дружить, даже не претендуя на равноправие. Но для любого чернкожего горца, что вождя, что простолюдина, винтовка была символом его свободы и достоинства, поэтому в стороне не остался никто, кроме молодого «короля» Летсе, который ничего не решал, - и ход события с самого начала был для белых плачевен, поскольку стволов у суто было много, горы помогали, а засады и снайперские гнезда сводили на нет все преимущества врага.

Прогнав из предгорий бурское ополчение, глава Совета Вождей, он же и главнокомандующий Легороди перенес военные действия на равнину, где нанес несколько тяжелых ударов регулярным войскам. Особенно неприятно вышло 1 октября при Калабани, где был разбит и понес тяжелые потери (39 только «двухсотыми») полк белой «Капской конной полиции», чем потряс власти до глубины души и заставил задуматься. К тому же, после каждого успеха Совет Вождей слал в Кейптаун жалобные письма, рассказывая, как суто хотят мира и как несправедливо с ними обходятся, а пресса Кейптауна, ненавидевшая буров, гнала волну насчет «Бьем своих, чтобы чужие боялись?!». Да и денег «дурацкая война», как ее называли вслух, забирала все больше.

В конце концов, Совету Вождей предложили компромисс, однако от основного условия, -  «буров придется принять»,- они категорически отказались. Но настоять на своем для властей колонии стало уже делом принципа, и кто знает, как бы оно все повернулось, если бы, уловив удобный момент и почуяв, что сэры завязли в горах прочно, не зачудили сами «бородачи». 16 декабря 1881 в бурском Потчефструме начался мятеж за восстановление независимости, и очень скоро, - поскольку войск, чтобы подавить в зародыше, к Капа не было,  территория двух бывших республик вышла из-под английского контроля. Все попытки перехватить инициативу кончались крахом.

28 января у Нэк-Лейнг буры разбили большой отряд «красных мундиров», перебив 84 «томми», а сами потеряв 14 бойцов, а 26 февраля и вовсе разгромили англичан при Маджубе, где погиб командующий вооруженными силами колонии, герой Крымской войны генерал-лейтенант Джордж Колли. Каша, казавшаяся жидкой, заваривалась круто, а в Лондоне к тому времени, вследствие слишком затратной войны с зулу, о которой речь впереди, сменился кабинет. Теперь, вместо «романтика колоний» Дизраэли у руля стоял очень спокойный сэр Гладстон, считавший, что окончательный рывок к разделу Африки (переговоры о конгрессе в Берлине уже шли) следует готовить обстоятельно. И…

И 6 марта 1881 года с бурами было подписано перемирие, а 3 августа и Преторийская конвенция, предоставившая обеим республикам статус протекторатов с широчайшей автономией. Фактически, почти независимость, а спустя три года, согласно Лондонской конвенции, «бородачи» обрели и полную самостийность, кроме разве лишь права заключать договоры с внешним миром без одобрения кабинета Ее Величества. Идея создания Южно-Африканской конфедерации, таким образом, легла в долгий ящик, хотя и не похерена. Однако такой зигзаг судьбы имел и побочный эффект. Всем, кто как-то влиял на британскую политику, стало ясно: с суто, действительно, как-то нехорошо получилось, ситуацию нужно срочно исправлять, и практически одновременно с уступками «бородачам» Лондон приказал Кейптауну «пойти навстречу справедливым просьбам дружественного народа».

Стрельба прекратилась мгновенно, переговоры шли, что называется, в братской, сердечной обстановке, без сучка и задоринки: землю признали полной и бесспорной собственностью коренного населения, получившего право на неограниченный доступ к огнестрельному оружию и его закупки, а в обмен вожди выплатили утешительный приз в 5000 голов скота. Впрочем, на этом дело не кончилось. Переговоры продолжались еще два с половиной года, и когда все, наконец, было подписано, в 1884-м, «кронпринц» Летси вернулся домой, уже в статусе короля без кавычек, а Басутоленд, выведенный из состава Капской колонии, стал «независимым королевством под верховной опекой Великобритании». С теми же правами, что и бурские республики. Обязанным ей только дружбой, скромными налогами и обязательством «пополнять патрульные силы колонии», а также, «при необходимости помогать против общих врагов», - и 15 лет спустя, во время великой англо-бурской войны, англичане поняли, до какой степени не ошиблись, приняв такое решение.

Поколение К

Как уже говорилось, долгая (формально аж 32 года, хотя есть нюансы, о которых ниже) эпоха Мпанде была временем мирным, спокойным. В походы, конечно, хаживали, добычу брали, соседей стращали, но экспансия как таковая завершилась, ибо подходящих соседей практически не стало. Буров инкоси уважал и очень боялся, англичан не очень боялся, но очень уважал, во всем прислушиваясь к советам своего фаворита, Джона Роберта Данна, - молодого, но крайне хваткого охотника и авантюриста, прижившегося среди зулу и сумевшего завоевать их уважение настолько, что кланы считали за честь подарить ему свою девушку в жены, в связи с чем его гарем, к неудовольствию венчаной белой супруги, насчитывал 47 чернокожих красавиц.

В общем-то, м-р Данн уважения заслуживал. Он свободно говорил на языке зулу, невероятно метко стрелял, с ассагаем и щитом управлялся, как мало кто из ветеранов Чаки, а в схватке один на один часто одолевал даже лучших из Белых Щитов, и это учитывалось. Как учитывались и заслуги: именно он, имея связи везде и всюду, привозил в краали зулу ружья,- но советы его сводились, в основном, к тому, что белым нужно уступать во всем, не то осерчают. И Мпанде уступал. А это многих злило, поскольку британских вассалов вокруг было абсолютное большинство, но воевать с ними не позволялось, и общество при нем погружалось в состояние тихого застоя.

Лично для инкоси девизом жизни, насколько можно понять, являлось «Как бы чего не вышло», и власть свою он понимал исключительно как средство обеспечить баланс. Индуны, вожди и прочие сильные мира того этому были, разумеется, рады, Мпанде выражали максимальное почтение, но в своих краалях превращались в маленьких «королей», властных над жизнью и смертью подданных без запроса в центр, о чем при Чаке и даже при Дингаане никто и помыслить не смел. Так что, хотя нравы смягчились изрядно, - пресловутые «леса кольев», ужасавший всех, как-то сами собой исчезли, а «вынюхивание колдунов» стало редкостью, - жестокость из привилегии высшей власти стала правом власти на местах. Которой, правда, незлоупотребляли, поскольку особой нужды не было.

Итак, перегревшееся и надломленное «большим скачком» поколение «строителей империи» отдыхало. Оно достигло всего. Однако подрастали дети, переформировывались за счет новых призывов полки, и молодежи начинало не хватать простора. Если раньше экспансия обеспечивало резкий рост общего, - то есть, и каждого в отдельности, - богатства, а социальные лифты были (через армию) распахнуты настежь для всех, то теперь, в застойном болотце молодежь никаких перспектив не имела. А между тем, память о временах Чаки была еще совсем свежа, зулу по-прежнему считали себя превыше всего, - возможно, кроме англичан, - и тянуть лямку под стариками всю жизнь никто не хотел.

В итоге, юнцы злились, бесились, хулиганили, - и это явление стало настолько широко распространенным, что появился даже специальный термин – «узуту» (невоздержанные), - по английской версии, намек на пьянки и гулянки, но африканские историки упирают на иной смысл слова. Подрастало поколение, которому было душно, которое не хотело жить в рамках, и символом всех надежды на то, что ситуация изменится, воплотивший в себе, по определению Чарльза Биннса, лучшего из биографов владык зулу, «воплощением веры зулусов в их будущее», стал второй сын «толстого короля» (Мпанде, сибаритствуя, жирел все больше), «принц» Кечвайо.

Отец и дети

На самом деле, четкого закона о престолонаследии у зулу не было. В теории, на власть мог претендовать любой, кому знатность позволяла, при единственном условии, что он принадлежит к верхушке «настоящих зулу», с которых за полвека до того все началось, и по мужской линии. Но преимущество, конечно, по традиции принадлежало «крови Чаки», считавшейся «озаренной небом», так что претенденты типа Сибебу (правнука Джему, деда Чаки), вождя клана мандлакази, и Хему (сына сестры Мпанде), пользовавшиеся высочайшим почетом и имевшие личные армии, по определению считались «скамейкой запасных». Но вот с сыновьями, которых у «толстого короля» имелось аж девять, вопрос назревал и перезревал.

Безусловно, Кетчвайо, хотя и не первенец, был «коронован в кронпринцы» Преториусом, а будучи призван в полк, в тренировках и походах проявил такое усердие и такую уникальную отвагу, что его зауважали даже ветераны, признав, что он «словно отражение молодого Чаки», - и в том, что для сверстников он был кумиром, ничего удивительного нет. Но сам Мпанде больше благоволил к старшему сыну Мбуязи, совсем обычному, без амбиций, по характеру очень похожему на него самого, - и «придворная аристократия», включая м-ра Данна, опиравшегося на мнение колонистов Капа, всячески поддерживала симпатии инкоси.

Мбуязи означал стабильность, покой, сохранение уютного мирка, в котором «лучшие люди» купались, как сыр в масле, а вот чего ждать от Кечвайо, божка «невоздержанных», предугадать не мог никто, почему очень многим и не хотелось видеть его на престоле. К тому же, все прочие «королевичи», кроме Дабламанци, с которым Кечвайо был очень близок, завидовали лидеру «узуту», превосходящему их во всем. В итоге, ситуация напрягалась, начались споры, склоки, драки, личные склоки приобрели политический смысл, сформировались две «партии», которые слабовольный, да еще и открыто стоящий на стороне одной из них Мпанде не мог примирить, предпочитая, как и все неприятное, не замечать.

И поздней осенью 1856 года случилось то, чего не могли рано или поздно не случиться. Несколько сотен молодых людей из группы поддержки Мбуязи атаковали краали, сочувствовавшие Кечвайо, разорили поселки, потопали посевы, угнали скот. В ответ «узуту», кинув клич «Наших бьют!», ринулись мстить, все более возрастая в числе. Кечвайо, помчавшись уговаривать, вместо того дал уговорить себя и вместе с  Дабуламанци возглавил свою группу поддержки.  Мбуязи, собрав своих, вместе с братьями помчался на помощь своим, Мпанде, проснувшись, наконец, дав ему в сопровождение полк Белых Щитов, а Джон Данн, спешно смотавшись за помощью в колонию, привел на помощь старшему «принцу» отряд конной полиции Наталя, то ли 35, то ли 40 всадников.

И  2  декабря на берегу Тугелы, у Ндондакусука, состоялось настоящее, на зависть «старым добрым временам» сражение, поставившее точку на всех затянувшихся спорах: ни опыт ветеранов, ни английские винтовки не помогли «золотой молодежи» одолеть противников, которых было гораздо больше. Погиб Мбуязи. Погибли пять его братьев, - уцелеть удалось только самому младшему, Мтонге, быстрее лани бежавшему к папе; свидетельству очевидцев, «весь берег был завален черными телами, и белые перья, знак благородства, усеивали его, словно стая гусей опустилась на ночлег», Джон Данн, чудом сумевший спастись, бежал за кордон, по пути извещая английских фермеров, что «беда, возможно, близка», - однако беды не случилось.

Напротив, сразу после победы Кечвайо послал вслед ему людей, велев сообщить, что не держит никакого зла, и если «белый зулу» хочет и дальше служить Мпанде, пусть возвращается, ничего не опасаясь, но лично ему, Кечвайо, хотелось бы, чтобы такой мудрый и уважаемый человек был в его окружении. Выслушав гонца, м-р Данн поверил, и как показала жизнь, не прогадал: Кечвайо мало того, что приблизил его к себе, щедро вознаградив авансом, но даже и выплатил пенсию скотом семьям англичан, погибшим в сражении на берегу Тугелы. В планы «принца» никак не входила враждовать с англичанами.

С этого момента в землях зулу установилось зыбкое равновесие. Никто не отказывал Мпанде в титуле и почете, но примерно две трети страны ему и не подчинялись, а заставить у «короля» не хватало ни сил, ни, видимо, желания: гибель сыновей подкосила его, и он, в основном, пил просяное пиво, запивая бренди, к которому пристрастился с подачи м-ра Данна. А «придворные», видя такое дело, опасались брать ответственность на себя, и когда такое положение дел стало нормой, всерьез забеспокоились власти Наталя. Британцы всегда боялись ситуаций, которые не контролируют, а влияния на события в землях зулу у них больше не было, и это следовало исправлять, пока не случилось что-то, могущее раскачать лодку в Капе. Для начала, на всякий случай, построили вдоль границы, ранее считавшейся очень надежной, несколько фортов, - но, поскольку глобально это ничего не решало, сообщили Мпанде и Кечвайо, что хотели бы выступить в роли сильного, но беспристрастного судьи, которого уважают обе стороны. Если, конечно, обе стороны уважают.

И когда обе стороны откликнулись в том духе, что, конечно, очень уважают и будут благодарны за арбитраж, в 1861-м к зулу выехала специальная миссия во главе с Теофилусом Шепстоуном, капским министром по делам туземцев, свободно владевшим языком зулу. Встретили его как отец, так и сын, очень хорошо. Мпанде, видимо, был рад, что все хоть как-то придет к знаменателю, а Кечвайо, скорее всего, стремился показать сэрам, какой он хороший и предсказуемый. Заодно показав народу, что слухи о спасении Мбуязи, который якобы ждет своего времени у англичан, пусты, а кроме того (есть и такое мнение) поговорить по душам о бурах, которые уроды и которых неплохо бы совместно прижать.

Барин из Парижу

М-р Шепстоун съездил удачно. Стороны официально помирились. Мпанде, по настоянию представителя Капа, признал Кечвайо единственным наследником (благо, выбор у него был уже невелик), Кечвайо, в свою очередь, публично подтвердил, что верен отцу и готов ему всячески помогать. Чем и занялся, в неформальном статусе соправителя, а позже, поскольку Мпанде толстел, спивался и не проявлял интереса к общественной жизни, и регента. Проявляя, по общему, - и друзей, и врагов, - признанию, «чувство собственного достоинства, проницательность, силу духа», и справляясь с делами совсем недурно. Быстро добился уважения в обществе, приструнил возомнивших о себе «придворных» и «региональных» индун. При необходимости сомнений «вынюхивая» и казня (кольев, правда, не восстановил, ограничивался копьями), но при возможности предпочитая миловать.

Ну и, конечно, решал новые задачи, которые Мпанде не мог бы решить по определению. Новаций не чурался: в 1863-м, когда край зулу посетила оспа, принял предложение англичан, боявшихся эпидемии в Натале, и приказал подданным сделать прививки, первым поставив плечо под укол, после чего (раз отблеск Неба попробовал, опасаться злых чар нечего) о здоровье позаботились даже колдуны. Привечал и захожих пасторов, позволив им открыть близ краалей свои миссии, и сам пытался учиться: в 1859-1860 брал уроки у норвежского миссионера Оскара Остебро, не давая тому передыху и азартно заявляя, что «Буду воевать с книгой, пока она не покорится, а потом завоюю письмо».

Однако, поскольку пришельцы слишком докучали советами, вскоре охладел. Гере Оскару, которого уважал, объяснял перемену настроения примерно так: «Разве мы похожи на вас? Разве мы едим то, что едите вы, строим свои дома, как вы, работаем как вы и наши обычаи таковы, как у вас? У нас все разное, так почему мы должны рождаться и умирать, как вы? У нас своя смерть, у вас своя, наше не подходит для вас, а ваше для нас». Правда, как полагал сам пастор «делалось это не от собственной неприязни, а из уважения к мнению подданных, не желавших принимать Христа, потому что он был слаб и прощал врагов».

Но, как бы там ни было, ограничения были введены: пасторам запретили проповедовать вне миссий, а крестившихся зулу исключили из кланов, страшнее чего, по местным понятиям, придумать ничего нельзя был, - и поток прозелитов иссяк, а миссионеры плюнули, уехали и с тех пор стали лютыми врагами Кечвайо, гадившими ему, где только можно. На что, впрочем, «регент», имея дел выше затылка, особого внимания не обратил, - и жизнь шла своим чередом, а потом, в октябре 1872, тихо скончался переживший самого себя Мпанде, и над вельдом запахло новой грозой.

Но заплати положеную цену...

О тайнах зулусского двора, относящихся к смерти «толстого короля», известно очень мало, но многое можно понять  из того факта, что в Капе про смерть Мпанде узнали лишь спустя четыре месяца, и то, от трансваальских буров, к которым бежал, прося защиты, младший брат «регента» Мтонга. Известно также, что кузен Хему затеял какие-то интриги, обхаживая «консервативное крыло» индун и доказывая, что он и только он может по-настоящему чтить заветы предков, а также послав в Кап людей с обещанием «быть как Мпанде». В какой-то момент, по мнению Джона Куке, «могла вспыхнуть очередная кровавая гражданская война», однако, видимо, Кечвайо уважали не только «узуту».

Кровь не пролилась, и в феврале 1873 «регент», официально уведомив Кап о своем сиротстве, попросил англичан официально возвести его в сан инкоси народа зулу. Никакого ущерба независимости и гордости «державы» в просьбе не содержалось, - сэры, победившие «бородачей», победивших импи Дингаана, считались владельцами мандата Небес, - зато демонстрация дружелюбных намерений получалась хоть куда, и в начале августа 1873 лично м-р Шепстоун, министр по туземным делам Наталя, поехал в землю зулу. Правда, еще в пути ему донесли, что «коронация» Кечвайо уже состоялась, по всем древним правилам и под руководством Масипулы, премьера Мпанде, очень не любившего всех белых, и англичанин был всерьез разозлен, но Кечвайо сделал все, чтобы замять неловкость.

Впрочем, и сэр Теофилус, в политике не бэби, понимая, что смысл первой коронации заключается в том, чтобы доказать «консерваторам», главой которых считался Масипула, что законы предков для нового инкоси священны, дулся недолго, и как намеревался, принял участие в повторной церемонии, проведённой по образу европейской коронации. После чего, на большом Совете, в присутствии белого гостя, Хему, официально отказался от всех претензий на «престол», а Кечвайо, уже в статусе короля публично пообещал исполнить «дружеские просьбы, высказанные моим другом из Наталя», - помимо прочего, и относительно смягчения традиционного судопроизводства.

Впоследствии, накануне войны, обосновывая ее необходимость, власти Капа утверждали, что инкоси обманул Британию, тем самым, унизив Королеву. Он, якобы, «публично согласился, что беспорядочное пролитие крови должно прекратиться, что приговор не должен выноситься без открытого суда, публичного опроса свидетелей, а казнь не должна осуществляться без личной санкции короля…», - и нарушил слово, а значит, заслужил наказание. На самом же деле, все было совсем не так, что признавал и сам м-р Шепстоун, в своем «коронационном» отчете сообщая, что «следует считать эти соглашения гибкими, рассчитанными не столько на сегодняшний день, сколько на будущее, поскольку сегодня его народ не готов смягчать свои нравы.

Да, в общем, и сам Кечвайо, кровожадностью не отличавшийся, позже, уже в плену, разъяснял свои белым доброжелателям, что (свидетельствует Фанни Коленсо), «был уверен, что получил от уважаемых друзей-англичан советы, а не указания», поскольку объяснил м-ру Шепстоуну, что «вовсе не так самовластен, как считают белые». То есть, живое почти божество, он мог практически все, но только с общего согласия народа и войска. И никаких изменений без их согласия. А общество хотело порядка и стабильности, понимая власть, как жестокое предотвращения своеволий, и он, балансируя между группировками, он, ради сохранения легитимности, не мог позволить себе ни беспредел (погубивший Дингаана, да, в общем, и самого Чаку), ни слабость, которую зулу не прощали никому.

Впрочем, можно предположить, что ограничение казней по «просьбе» белого гостя интересовало его и как средство ограничить всевластие индун и вождей, в эпоху Мпанде присвоивших себе права инкоси. Но, как бы там ни было, м-ра Шепстоуна новый король зулу обаял изо всех сил. Указывая, в частности, что «к Королеве зулу относятся, как к матери, но и он сам, и каждый его воин скорее умрут, чем подчинятся бурам», и готовы дело доказать Капу свою любовь к Англии и лично к Вдове. То есть, очень просился в верные и покорные вассалы, и тем не менее, практически сразу противоречия начали обостряться, из года в год все сильнее. Ибо  основное требование Капа, - организовать поставку в Наталь батраков, - исполнить не мог: зулу не мог ни на кого работать, даже если речь шла о выпасе скота, а тут требовались рабочие руки на шахты и плантации, что было вообще немыслимо.

А что еще главнее, напрочь исключало какой угодно мир наличие у зулу самой сильной армии региона. Не не зря после «коронации» м-р Шепстоун намекнул инкоси, что отмена призывной системы, созданной Чакой, в Кейптауне встретят с «благожелательным пониманием», и не зря Кечвайо «сделал вид, что не услышал», что англичанин расценил, как «намек на угрозу в будущем». И был не прав. Армия зулу, по сути, была самим народом и его главной духовной святыней, а сверх того, по мысли Кечвайо, аргументом всем вокруг на предмет, что лучше договариваться, чем воевать с тем, кто может больно огрызнуться.

Ты виноват уже тем...

Короче говоря, ни капельки не будучи пацифистом, мир с Капом (и Англией в целом) Кечвайо ставил во главу угла своей внешней политики, и готовил армию, поскольку, во-первых, не мыслил себя и свой народ без нее, а во-вторых, сознавая, что мир может быть только миром сильных. Но готовил на совесть. Вместо 12 тысяч, как при Мпанде, и 20 тысяч, как при Дингаане, он постоянно держал под ассегаем 25-30 бойцов. Пытался организовать егерские части, через Джона Данна закупая у португальцев тысячи ружей, - в основном, старого образца, но если получалось, за винтовки платил, не скупясь, выписал из страны суто инструкторов по верховой езде, в надежде создать кавалерию.

И англичане, зная обо всем этом, элементарно боялись. Миролюбие Кечвайо было безусловным, и никакой поддержки бунтовавшим как раз в это время коса он оказывать не собирался, да и он для них был страшнее сэров, но сам факт наличия под боком такой силы нервировал власти Наталя. Еще в 1875-м сэр  Уолсли, временно возглавлявший колонию, уведомил Лондон, что «все трудности в отношениях с африканцами могут быть решены аннексией Зулуленда», и это отражало общее мнение. Даже м-р Шепстоун, знающий ситуацию лучше кого угодно, в декабре 1877 писал в министерство колоний, что «это государство являестся корнем всего зла в Южной Африке, и его необходимо уничтожить как можно скорее».

В полной мере разделял это мнение и глава колонии, Бернард Фрер, убежденный сторонник «ястребиной линии» премьер-министра Дизраэли, и сам премьер, а значит, на тот момет, и Вдова, - так что,  война была неизбежна. Правда, сам инкоси так до конца жизни и не смог понять, почему. «Как получилось, что короновав меня утром, они свергли меня вечером без всяких причин?», - спрашивал он позже всех влиятельных белых, с которыми встречался в Кейптауне и Лондоне, и те в ответ пожимали плечами, ссылаясь на волю Божью.

Хотя, на самом деле, ответ, очень простой и ясный, - о котором Кечвайо, правда, никогда не узнал, - позже, когда все уже кончилось, дал м-р Шепстоуном в интервью, посвященном окончанию войны: «Своими действиями мы продемонстрировали черному миру Южной Африки, что мы, белые, являемся расой, созданной для господства». Согласитесь, просто и честно. Однако это случилось, повторяю, позже, а пока что Кап раскручивал политическое давление на короля зулу, действуя примерно так же, как век с лишним спустя США, создавая условия для атаки на Ирак.

Два года подряд, с полного одобрения, если не по прямому указанию «ястребиного» правительства Дизраэли, стремившегося рубить колониальный Гордиев узел сплеча, пресса Капа и Лондона накручивала общественное мнение против «кровавого тирана, превзошедшего своим тиранством даже ужасного Чаку» и рассказами о «мирных милых зулу, через храбрых миссионеров молящих весь мир о спасении от жестокого безумца». А когда все было готово, очень кстати, как оно всегда и бывает, подвернулся удобный предлог: четверо зулу, перейдя границу, похитили с английской фермы двух белых женщин, и в Улунди, столичный крааль Кечвайо, тотчас пришло требование о возвращении похищенных и выдаче виновных.

Естественно, срочно собрался большой Совет. С тем, что англичане нарываются на войну, не спорил никто. Спорили о том, что делать. Хему стоял на том, что женщин нужно вернуть, а виновных выдать, и вообще, выполнить все, чего потребуют белые. Однако его не поддержал никто: сдаваться без боя зулу просто не умели, это означало для них закрыть себе дорогу на Небеса, - и в том, что «война так война» сошлось большинство. А ломать волну, учитывая, что главным «ястребом» выступал Сибебу, основной соперник инкоси, Кечвайо просто не мог, прекрасно сознавая, что авторитет зарабатывается всей жизнью, а потерять его очень легко.

Поэтому, посовещавшись, пришли к решению, казавшемуся идеальным, и 7 декабря 1878 года правительство Капа получило ответ: по заветам Чаки, зулу не могут быть выданы врагу ни при каких обстоятельствах. Но поскольку все преступники, будучи допрошены, признались, они уже казнены, а похищенных женщин, выкуп скотом и, если нужно, головы казненных доставят туда, куда укажут англичане. Казалось бы, инцидент исчерпан. Однако так только казалось, и тот факт, что сразу после окончания Совета, принявшего такое мудрое решение, из Улунди, бросив огромную семью и все добро, сбежал к англичанам Джон Данн, «белый зулу», говорил сам за себя. И верно: 11 декабря сэр Бернард направил Кечвайо новый ультиматум, уже совершенно иного содержания.

С благодарностью за «наказание негодяев», инкоси предлагалось распустить армию, отказаться от системы призыва «по Чаке», предоставить полную свободу действий миссионерам, а главное, принять британского резидента, имеющего право окончательного решения по всем вопросам внешней и внутренней политики. Насчет ответа губернатор, судя по всему, не сомневался: хотя на размышление инкоси был дан месяц, в тот же день на границе началась концентрация войск. А когда стало ясно, что зулу добровольно на колени не встанут, час в час с истечением срока, «красные мундиры» во главе с Фредериком Огастасом Тезигером, лордом Челмсфордом, тремя колоннами (5000 белых и 8200 африканцев) вступили в пределы земли зулу.

Коль скоро нас вынуждают воевать...

Кечвайо, однако,  еще надеялся на лучшее. Он запретил нападать на английские войска и объявил, что «это друзья, а с друзьями и ссорятся, и  мирятся». Но остановить импи, вставшие на тропу войны, было уже невозможно. Завет Чаки, - «Живой враг завтра убьет тебя», - вбивали им  с детства,  и  22 января 1879 года, столкнувшись с колонной англичан у холма Изандлвана, как отмечал Фридрих Энгельс, военный эксперт не самый слабый, зулу «сделали то, на что не способно ни одно европейское войско. Вооруженные только копьями и дротиками, не имея огнестрельного оружия, они под градом пуль… английской пехоты — по общему признанию первой в мире по боевым действиям в сомкнутом строю — продвигались вперед на дистанцию штыкового боя, не раз расстраивали ряды этой пехоты и даже опрокидывали ее, несмотря на чрезвычайное неравенство в вооружении…».

Это была, по сути, классика «небывалое бывает»: «Зулусы, - излагал читателям военный корреспондент авторитетнейшей Edinburgh Review с места событий, - надвигались, как прилив, не останавливаясь ни на одну минуту, молча, пока не окружили наших со всех сторон. Тогда они с громким кличем бросились па лагерь, и через пять минут в живых не осталось ни одного человека». То есть, не совсем так уж «ни одного», но из 916 белых и 562 черных солдат выжило, в целом, не более сотни, и знамена двух британских полков, не говоря уж об оружии, оказались трофеями черных.

Сами зулу позже вспоминали этот день с изумлением. «Казалось, - писал зулу Джон Мгнока, участник сражения, позже уехавший в Америку, получивший образование и ставший журналистом, - что солдатские штыки — ничто в сравнении с коротким ударным копьем, которое стало оружием зулусов с начала правления Чаки, сыгравшего для нашего народа роль Наполеона или Вашингтона. Наши воины с такой яростью действовали этим оружием, что я видел своими глазами, как одним ассегаем были проколоты два английских солдата. Человеческая плоть и кровь не смогли выстоять против такой атаки, и этот полк, застигнутый на речном берегу, был потоплен в реке, кроме двух-трех человек, которым удалось спастись вплавь».

В тот же день, - под аккомпанимент отзвуков происходящего при Изанзлване, - 4 тысячи зулу под командованием Дабуламанци, брата и самого верного друга Кечвайо, атаковали пограничный пост Роркс-Дрифт, но 139 «томми», заняв круговую оборону, удержали позиции; импи отступили, оставив примерно 400 трупов. Это был серьезный звоночек, но на фоне невероятного успеха его никто не услышал, тем паче, что через несколько дней, 28 января, зулу, выйдя к занятому сэрами  краалю Эшове, увидели, что англичане, не рискуя принимать прямой бой, сели в глухую оборону. То есть, испугались. В этот момент многие индуны, включая Сибебу, настаивали на перенесении военных действий в практически беззащитный Наталь, указывая, что у англичан не осталось больше солдат, и если «займется их дом, они пойдут на мировую».

С точки зрения тактики, звучало здраво, однако сам Кечвайо, не только военный, но и политик, иллюзий не испытывал. Заявив на совете, что «Англичане напали на мою страну, и я буду обороняться в своей стране. Я не буду посылать свои импи убивать их в Натале, ибо я сам, и предки, что ушли до меня, всегда были друзьями англичан», он категорически запретил переходить границу и направил к англичанам гонцов, сообщив, что сражение при Изанзлване было начато без его ведома и предлагая начать переговоры о мире «на тех условиях, которые выгодны людям Королевы».

Однако гонцы вернулись без ответа, - с ними вообще отказались говорить, - и Кечвайо решил порычать. Утром 12 марта, на берегу реки Интомбе, импи атаковали на марше колонну «красных мундиров», без особых потерь убив 62 солдата, а 28 марта, близ Хлобане, колонна британцев, инициировав бой, в итоге проиграла с треском (15 офицеров и 210 рядовых убитых), причем зулу погибло всего несколько человек. По мнению исследователей, остановись зулу на этом, учти они уроки Роркс-Дрифта, что-то могло далее пойти несколько иначе, но успехи окрыляют, и на следующий день 20 тысяч воинов, не получив позволения инкоси, попытались захватить лагерь побежденных (1800 европейских и 900 туземных солдат) у Камбулы, - и проиграли вчистую. Убитых «томми» насчитали 84 человека, зулу не считал никто, но пало явно более тысячи, а моральный удар был такой, что пару дней спустя импи, практически не оказав сопротивления, бежали от англичан у Гингилову, а 2 апреля, опять-таки почти без боя сняли осаду Эшове.

Это был пат. Инкоси еще раз послал гонцов, прося о переговорах и выражая готовность идти на уступки, и на сей раз их приняли, но лишь для того, чтобы сообщить, что никакие переговоры невозможны, а возможна только капитуляция на тех условиях, что уже известны. Для начала. А там как получится. Мира не получилось. Атаковать вновь, не переформировав армию, не представлялось возможным, а перенести войну на территорию противника, как ему вновь советовали индуны, Кечвайо по-прежнему отказывался. Но и войска лорда Челмсфорда были вымотаны до упора. Выведя гарнизон из Эшове, он приказал войскам отступать в Наталь, - и над краем зависла тяжелая пауза.

Последний Корсиканец

Отличие войны с зулу, казалось бы, одной из многих колониальных войн Британии, от всех прочих, заключается в том, что война, запрограммированная на быструю и красивую победу, дала сбой, вместо быстрого результата начав вытягивать из бюджета метрополии немалые средства. Но даже и это было бы полбеды, если бы не позор Изанзлваны и Хлобане, наотмашь хлестнувший по «национальной гордости великобритта» от самой Вдовы до последнего кокни в ист-эндском пабе.

А добавьте сюда и злорадное улюлюканье в прессе всех стран, имевших основания не любить Англию, да еще и воодушевление всех обиженных, - дескать, раз голые дикари могут, так чем мы хуже? – вылившееся в громадные митинги в защиту зулу по всей Ирландии. Да не забудьте еще и тот факт, что как раз в это время резко обострилась критика «ястребов»-тори, желавших всего и сразу, со стороны либералов-«вигов», желавших того же, но спокойно и взвешенно, и Дизраэли, любимец Вдовы впервые отстал в опросах от своего заклятого оппонента Гладстона, - и пикантность ситуации станет ясна.

Ну и, конечно, лондонские дискуссии перекинулись на территорию Наталя. Местные виги несли генерал-губернатора по кочкам, премьер, в полном бешенстве, срывал на нем злость. А поскольку во главе их стоял никто иной, как сам Джон Коленсо, популярный и авторитетный епископ колонии, один из крупнейших теологов Англии и убежденный идеолог равенства рас перед Богом, властям, - и гражданским, и военным, приходилось туго вдвойне.

Дребезжала карьера сэра Бернарда Фрэра, трещала по швам репутация лорда Челмсфорда, на смену которому отправили его заклятого соперника, виконта Уолсли, и ситуацию нужно было срочно исправлять. Как ради спасения своих лиц, так и ради восстановления престижа Британии, не говоря уж о судьбе кабинета тори. Поэтому, к новому туру готовились очень серьезно, без былого шапкозакидательства, стягивая лучшие силы откуда только возможно, и стянув, в конце концов, примерно 25 тысяч солдат, - для колониальных войн цифра совершенно фантастическая.

Столько не посылали и в Китай. О техническом оснащении нечего и говорить, - и всей этой махине из железа и обученного мяса зулу, кроме ассегаев, противопоставить было нечего: притом, что винтовок и боеприпасов, включая трофейные, у них имелось много, пользоваться этим добром по-настоящему могли не более нескольких сотен. Ни о чем больше и говорить не приходилось, а орудия, взятые при Изанзлване, мертвым грузом стоял в Улунди, ибо пользоваться ими вообще никто не умел.

В такой ситуации, не приходится удивляться ни попыткам Кечвайо все же добиться мира (он сознавал, каким будет финал), ни категорическому и постоянному, - дважды в апреле и дважды в мае, - отказу властей колонии даже говорить на эту тему. И сэру Бернарду, и сэру Фредерику нужда была только победа, оглушительная, чтобы зачеркнула все огрехи, и за ценой они стоять не собирались. Так что, когда 1 июня «красные мундиры» получили, наконец, приказ переходить границу, ни в колонии, ни в Улунди это ни для кого сюрпризом не стало. Как и то, что шли колонны, на сей раз, плотно, медленно, при первой возможности останавливаясь и сооружая вагенбург.

Короче говоря, лорд Челмсфорд делал ставку на генеральное сражение за «столичный крааль», потеря которого означала бы тяжелый удар по репутации Кечвайо, и не собирался ни дробить силы, ни подставляться под внезапный удар импи, единственный шанс который на выигрыш заключался во внезапности, окружении и рукопашной. Но и Кечвайо, сознавая, что именно в этом его единственный шанс, категорически, под страхом смерти запретил индунам втягиваться в крупные сражения, а тем паче, атаковать лагеря, - и тысячные импи стягивались к Улунди.

Правда, ежедневно шли мелкие стычки с крохотными отрядами, ловившими маленькие группы британцев, и в одной из них, в первый же день похода, как известно, погиб молодой «принц Лулу», - Эжен-Наполеон Бонапарт, воспитанник Вдовы, которого Лондон прочил на престол, когда «гадкая республика сама себя съест». Следует сказать, парень, как пишут о нем, очень славный, поехав в Африку исключительно за воинской славой, без которой Наполеон не Наполеон, погиб достаточно глупо, из-за проявленной совсем не к месте фамильной храбрости, - и драчка, в которой его не стало, в плане стратегии не значила ровно ничего. Но политически, естественно, это было форменное цунами с соответствующими последствиям.

Скот имя существительное

После получения скорбной вести, отношение Лондона к лорду Челмсфорду охладело до уровня скрипа саней; виконт Уолсли вообще запретил ему вступать в сражения с зулу, однако сэр Фредерик, - неслыханное дело, - притворился, что письма не получил. В конце концов, остановить его уже никто не мог, победа списывала все, а при поражении, как писал он в дневнике, «всегда остается возможность уйти достойно», и когда 4 июня от Кечвайо прибыли очередные гонцы, это уже ничего не меняло.

А между тем, инкоси, сознавая, что англичане уже не остановятся, готов был спасать страну даже ценой капитуляции, а если нужно, и собственной власти. Он готов был практически на все, однако ответ (на сей раз главный «красный мундир» снизошел) превышал всякое понимание: дополнительно к пунктам «декабрьского ультиматума», лорд Челмсфорд требовал выдать все огнестрельное оружие и, главное, «весь скот, кроме находящегося в частной собственности». Что было категорически невозможно, поскольку никакой частной собственности на скот у зулу не было.

Вернее, если уж совсем точно, была, - но единственным стадом в стране, принадлежавшим частному лицу, считался священный  «небесный гурт», - сто белоснежных быков, находившихся во владении инкоси по статусу. Вся остальная рогатая живность, - главное, да, в общем, и единственное богатство краалей, - являлась собственностью полков, всех воинов вместе и никого в отдельности. И таким образом, требование английского командующего означало, по факту, что зулу должны отдать весь свой скот вообще, лишив семьи и самих себя источников пропитания.

Тем не менее, гонцы, имея полномочия не отказываться ни от чего, отбыли к инкоси, и 27 июня, после многодневного Совета индун, появилась очередная делегация: Кечвайо послал «своему дорогому другу, главному индуне доблестных англичан» караван слоновой кости, подтверждение, что готов принять «декабрьские условия» и отдать все до единого ружья, прося только позволения обсудить вопрос насчет скота, потому что «войско не дает на это согласия».

Чего, в общем, «дорогой друг» и ждал. Бивни, даже не распаковав, отослали назад с приговором: «три недели ожидания ответа унизили Великобританию, которая вправе была рассчитывать на ответ в течение трех дней», а по вопросу о «всем скоте» дискуссий не будет, и на размышление инкоси даются 24 часа. Но Кечвайо откликнулся значительно раньше: всего через 19 часов к позициям англичан подогнали тот самый «белоснежный гурт», что, по понятиям зулу, означало не только абсолютную, униженную покорность, но, по большому счету, передачу сэру Фредерику «мандата Небес», некогда полученного Чакой.

Тем не менее, ответ был прежним: сто быков никому не нужны, пусть гонят весь скот, причем, в течение оставшихся 5 часов, ни минутой больше, - а нет так нет, им же хуже. После чего, сообщив виконту Уолсли, что «вынужден дать бой, поскольку зулу скапливаются вокруг нас, готовясь к нападению», главный «красный мундир» приказал сворачивать лагерь и выступать на лежащий всего в сутках пути Улунди. И 4 июля все было кончено.

В сущности, бой был не столько боем, сколько бойней. Попытка индун скрытно подвести импи к британскому каре провалилась сразу, - на сей раз английское командование учло все ошибки, - и рукопашной так и не случилось,  а без прямого контакта даже призрачный теоретический шанс уходил в ноль. Судя по тому, что среди 13 убитых и 87 раненых «томми» не было ни одного с раной от холодного оружия, даже не в ноль, а ниже, к абсолютному. Потери зулу, правда, были не слишком велики, - под 500 павших сразу и еще стольких же, умерших потом, от ранений, - то есть, примерно столько, сколько при Роркс-Дрифте, но дух войска был уже не тот, что в феврале, и армия психологически сломалась, а сломавшись, рассыпалась.

Победители заняли Улунди, ограбили его дочиста и запалили пожар, полыхавший, по свидетельству очевидцы, «пять дней и четыре ночи, в течение которых кони бесились от запах гари и пепел засыпал весь лагерь, мешая дышать». Кечвайо бежал. Мелкие стычки под его и других индун командованием продолжались до конца лета. Но уже 28 июля инкоси, взятый в плен в лесном массиве Нгоме, в кандалах поехал в Кейптаун, а 1 сентября, узнав о воле нового «главного красного мундира», - кто сдастся до начала осени, того помилуют, всех остальных повесят, - сложили оружие все индуны.

Раззулусивание

Сломав зулу, англичане расправились со страной свирепо. На убой. Как и обещали, никого не расстреляли и не повесили, но земля была включена в состав Наталя и разделена на 13 «мини-протекторатов», по количеству кланов, приставив к «чифу» каждого по резиденту. Самый маленький и бедный клочок достался «принцу» Динузулу, единственному сыну Кечвайо, а самый большой и вкусный шмат, отделивший «чифскин» территории от Дурбана, получил Джон Данн, объявленный «главным белым зулу». Разумеется, все «чифы» обязались отменить «призыв по Чаке» и вообще постоянные армии, полностью отказаться от огнестрельного оружия, платить налог «на хижины и скот» и поставлять трудовые резервы для работы в Капе по британским разнарядкам, но сверх того их ничем обременять не стали, предоставив «полную внутреннюю автономию».

И началась беда. Крах вертикали повлек анархию и хаос: Сибебу, получивший весь север, нагло округлял владения, Хему тоже рвал куски, где только мог, м-р Данн резвился, вводя новые налоги и поборы, а в 1880-м в Зулуленде, как теперь официально называлась бывшая «империя», и вовсе началась «гражданская война», если можно так сказать про общество военной демократии. Все брали суверенитета столько, сколько могли унести, народ от такой беды разбегался кто куда, стада дохли, просо никто не сеял, и в конце концов, стало ясно, что так дальше жить нельзя, поскольку колония от такого бардака несет убытки. Вариантов было два: либо аннексировать, либо восстанавливать хоть что-то, похожее на жесткую вертикаль.

В принципе, происходи все это хотя бы годом раньше, при Дизраэли, безусловно, аннексировали бы. Но к этому моменту, после поражения при афганском Майванде, переполнившего чашу терпения, кабинет «ястребов» пал, у руля в Лондоне стоял сэр Уильям Юарт Гладстон, именуемый Вдовой «опасным либералом», в Капе тоже до власти дорвались виги, разделявшие взгляды епископа Коленсо, убежденного, что с зулу поступили мерзко. И с его помощью, а также с помощью молодого, но очень быстро набирающего вес лидера либералов Уильяма Шрейнера, к новому губернатору,  Энтони Балверу, - естественно, вигу, - печальной чередой (в апреле 1882 группой аж в 2000 душ) пошли ходоки из Зулуленда, - не только лидеры «узуту», но и мелкие «чифы», которых обижали плохие парни, - с единственным требованием: помогите вернуть Кечвайо.

Епископ, имевший на губернатора огромное влияние, замолвил словцо, м-р Шрейнер добавил от себя, губернатор изложил свою точку зрения в письме министру колоний, и в мае того же 1882, по инициативе самого премьер-министра, Кечвайо, сидевшего за решеткой в Кейптауне, повезли в Лондон. А там, на британской земле, еще в Плимуте, куда съехались полторы сотни акул пера, легендарный «дикарь и тиран» поразил всех пониманием геостратегических нюансов, сразу же заявив, что «Вся эта беда случилась из-за маленького седого человечка Фрера, который хотел стать большим». Уж не знаю, то ли и впрямь был сын Мпанде таким тонким политиком, досконально разбиравшимся в деталях кулуарных лондонских склок, то ли кто по дороге подсказал, что и как стоило бы озвучить, - но…

Но такой мощный удар по «авантюристу» Дизраэли и такая нужная помощь Гладстону, противнику авантюр, привела британских «клыкастых голубей» в восторг на грани экстаза. «Благородный чернокожий король, ставший жертвой интриг бывшего кабинета» вошел в моду, его приглашали и принимали на ура ведущие министры вплоть до лорда Кимберли и сэра Гринуэлла, ему дала аудиенцию сама Вдова, по итогам выразившая восхищение «манерами этого экзотического лорда и искусством его портного».

К слову сказать, о портном. Отправляя бывшего короля зулу в метрополию, власти Капа, конечно, его приодели по первому разряду, чтобы не стыдно было хоть на Даунинг-стрит идти. Однако когда встал вопрос о походе к Королеве, естественно, возник ажиотаж. Требовалось срочно упаковать чернокожего гостя уже по самому высочайшему классу.

И вот, как вспоминает м-р Сол Голдмэн, лучший лондонский портной того времени, «осмотрев и обмерив внушительную фигуру клиента, я определил фасон, наиболее отвечающий заказу. Но, скорее по традиции, нежели по необходимости, повел его в зал манекенов, спросив через переводчика, какой из образцов ему по душе. И каково же было мое удивление, когда выбор этого странного клиента, никогда не носившего ни костюмов, ни сюртуков, пал именно на тот гарнитур, который я уже определил, как наиболее подходящий. Он указал на соответствующий манекен сразу же и громко заявил, что ничего лучшего и не надо».

По меркам Лондона того времени, событие весьма громкое, и салоны дружно восхитились, а Times на следующий день объявила «африканского денди» Человеком Месяца. Впрочем, - business and friendship don't mix, - на итогах переговоров все эти симпатии не отразились, и в обмен на согласие вернуть его к власти Кечвайо пришлось дать те же обязательства, что и обычные «чифы» его изнемогающей от беспредела земли.

Не бойся, я с тобой!

В самом конце 1882, после триумфального возвращения Кечвайо из метрополии, - в Кейптауне его, естественно, встретили чуть ли не цветами, - власти колонии объявили о «реорганизации» Зулуленда, которому отныне надлежало состоять не из чертовой дюжины клановых «княжеств», а из трех «королевств», каждое во главе с «законным королем» из правящего дома. Около половины ополовиненной страны, - правда, самая разоренная войной, - досталась Кечвайо, а весь север, - примерно треть (земли мандлакази плюс еще кое-что), - получил Сибебу; малую толику отслюнили и дождавшемуся своего часа Хему.

Прочим «чифам» позволили определиться, кто под чьей крышей хочет быть (подавляющее большинство пожелало уйти под Кечвайо), а всем «королевствам» официально вернули «независимость». Но, разумеется, на основе ранее данных обязательств, разве что резидент теперь был один на всех. В принципе, на фоне недавнего кошмара это было уже что-то, и Кечвайо начал как-то восстанавливать экономику.

Увы, человек лишь предполагает. Уже через пару месяцев Сибебу, которому новые ветры активно не нравились, решил переиграть партию. Утром 30 марта 1883 он напал на долину Мсебе, лучшие пастибища   инкоси, разграбив все до последней козы, затем, по настоянию англичан, попросивших Кечвайо не воевать, извинившись, покинул занятые земли, которые от его извинений богаче не стали.А 21 июня его импи атаковал Улунди, перебив множество не ожидавших такого кондратия узуту. Убить Кечвайо и Динузулу, на что расчитывал Сибебу, правда, не вышло: инкоси, по-прежнему могучий воин, вырвался из кольца и, раненый в руку, ушел вместе с сыном, найдя пристанище в землях клана цубе, у старого «князя» Сигананды, связываться с которым Сибебу боялся.

Естественно, инкоси срочно связался с англичанами, однако те, «выразив сочувствие и предложив гостеприимство», помощь оказывать не спешили, ссылаясь на то, что раз Зулуленд «внутренне независим», то права на вмешательство у Британии нет. То есть, изучали варианты. Некоторые из ближнего круга советовали инкоси обратиться за помощью к бурам, однако он очень четко заявил, что все будет так, как хотят «дети Вдовы», а от буров ему не нужно никакого добра, потому что добра для зулу от буров быть не может.

И трудно сказать, как бы оно все развивалось дальше, - в Зулуленде нового «инкоси», самодура и скупца, не любили, - но жизнь жестока. 8 февраля 1884 Кечвайо, совсем не старый здоровяк, отправившись все-таки к сэрам для переговоров, умер в краале Эшове непонятно от чего. Предания зулу по сей день утверждают, что его отравили люди Сибебу, расходясь лишь в том, с помощью англичан или без таковой. А впрочем, какая разница…

Как бы то ни было, принимать решение, как быть и что делать дальше, пришлось Динузулу по прозвищу «Младенец». Или «Слоненок». Достойный парень, но совсем «зеленый», без собственной репутации, он имел в активе немногое: «священную кровь» по прямой линии и отблески харизмы покойного батюшки. Плюс собственный клан, ненавидевший Сибебу. Да еще приятеля в Трансваале, - молодого, однако уже многими уважаемого бура по имени Луис Бота, в свою очередь, имевшему много молодых и активных друзей и поэтому считавшегося генералом.

Как вышло, что зулу и бур подружились, сказать точно не могу, - есть версия, что кто-то кому-то помог (возможно, даже спас) на охоте, - и тем не менее, отношения были более чем приличные, и в конце концов, беглый королевич без королевства попросил Луиса помочь, пообещав за поддержку, в случае победы, отдать земли мандлакази, - где его все равно не любили. Как впрочем, и он их. И Пит, получив просьбу, помог, даже не прося залога. Собранное им коммандо отменных сорви-голов, с пальбой изтрех сотен стволов явившись в Зулуленд, разгромило импи Сибебу, так и не сумевшего собрать никого, кроме своих соплеменников. А заодно и ополчение прочно лежащего под узурпатором Хему.

Безотцовщина

В итоге, Динузулу вернулся в Улунди, Сибебу убежал в «коронные» земли, Хему куда-то сгинул вовсе с концами, а на уже своих землях (Динузулу слово сдержал) буры основали независимое государство, Республику Ниёве, сразу же объявившую себя протекторатом Трансвааля, а через четыре года и вовсе вошедшую в его состав. И вот это всерьез встревожило «весь Наталь», которому усиление буров, недавно отбивших себе самостийность, не нужно было ни в коей степени.

Предъявить претензии Динузулу было никак не возможно (сами же вернули «незалежность»), а воевать с бурами сил не хватало и Лондон, имея массу дел в других местах шарика, запретил, но пускать дело на самотек и далее никто не собирался. В июле 1885 года законодательное собрание Натала приняло обращение к кабинету Ее Величества, «почтительно прося» немедленно аннексировать Зулуленд, а поскольку дело затянулось, 5 февраля 1887 года Майкл Осборн, британский резидент в Улунди, не дождавшись официальной санкции, заявил, что с «независимостью» покончено. Навсегда.

Иными словами, явочным порядком Зулуленд  присоедили к Наталю, аего инкоси отныне считался обычным «чифом». В Кейптауне хорошо подготовленную импровизацию, ясен пень, поддержали, а когда из Лондона, где о «выходке Осборна» никто ничего не знал, пришло указание не спешить, было уже поздно. Рыбка задом не плывет, и метрополия, будучи поставлена перед фактом, дала добро.Но, правда, м-р Осборн получил выговор.

Не видя выхода, Динузулу и другие «лучшие люди» признали аннексию и (против лома приема нет) попытались приспособиться к новым реалиям, однако кошка в Кейптауне, чуя, чье мясо съела, опасалась подвоха. Поэтому, не глядя на подчеркнутую лояльность, низложенного «короля» щемили по-черному, мелко унижая, обижая и всячески провоцируя. Какое-то время он, понимая, что происходит (да и отцовские советники разъясняли), терпел. Но когда в мае треть его дедовских земель передали безземельному Сибебу, а тот,начал качать права, тэрпець урвався.

Динузулу, собрав ополчение, показал интригану, что зарываться не надо, тотчас сообщив англичанам, что против них ничего не имеет и во всем покорен, однако, когда «красные мундиры» пришли помочь сопернику, оказал очень серьезное, аж на два месяца, сопротивление, подавить которое удалось лишь в конце июля, да и то с артиллерией. На краали наложили контрибуцию, множество «бунтовщиков» погибло или пошло на каторгу, полковые щиты, заменявшие знамена, конфисковали и сожгли, а сам Динузулу бежал в Трансвааль.

Бурские старейшины, однако, не видя от беглеца прямого профита, беглеца его выдали, а заступничество Питера Боты не то, что не помогло, но, скорее, помещало (патриархи «бородачей» не любили молодых с амбициями и лишней инициативой). Так что, в конце концов, сын Кечвайо предстал перед трибуналом по обвинению в «неподчинении властям», «мятеже» , а также (на суде помянули и север страны, отданный бурам) «действия против интересов Великобритании» и получил «червонец» химии на острове Святой Елены. Куда и отбыл в 1890-м.

Ровно через семь лет, сын Кечвайо, - очень разжиревший и уже  не ищущий странного, - вернувшись по УДО, поселился на своей ферме в  центре нового микро-Зулуленда, женился и зажил тихой жизнью провинциального джентри. Ни во что не вмешиваясь, но, помимо своей воли, постепенно превращаясь в «Младенца» - живую легенду зулу, высшую силу, которая похищена врагами, но рано или поздно, когда придет время, вернется и сделает хоть что-то, чтобы жизнь стала полегче.

Мы вонючки...

Но время шло, а жизнь легче не становилась. Напротив, когда казалось, что беспросветнее невозможно, вскоре выяснялось, что возможно, да еще как. Будь речь только о налогах, зулу бы не роптали: что побежденный обязан платить дань, они принимали, как должное, и если бы англичане решили посадить их всех на колья, тоже бы пошли на смерть спокойно. Возможно, и с песней.

Однако сэры вовсе не собирались кого-то сажать на колья. Напротив, им были нужны люди, как можно больше молодых и крепких мужчин, способных трудиться на все более расширяющихся плантациях, но самое главное – на рудниках и шахтах. Ибо аккурат в то время были открыты знаменитые рудные залежи Южной Африки, включая золотые и алмазные копи, и в европейских столицах начался ажиотаж высшего пилотажа.

Изобилие руды подталкивало рост производства, внедрялись новые, ранее за ненадобностью лежавшие под сукном технологии, акционерные компании возникали одна за другой, сливались, превращались в тресты, за концессии шли форменные бои на кулачках, правительства колонии и метрополии восторженно отчитывались о рекордных пополнениях бюджета, - и…

Ну что «и»? В итоге все это, естественно, подмял под себя дом Ротшильдов, интересы которых на Юге Африки представлял знаменитый Сесиль Родс, авантюрист хрустального разбора, фанатик идеи «от Капа до Каира» и полного покорения всего, что еще не вполне стояло перед Британией по стойке «смирно». А для того, чтобы прогресс не замедлял ход, нужны были рабочие руки. Много рабочих рук, как можно больше рабочих рук, и еще сверх того.

Африканцев, - формально свободных людей, - загоняли в рудничные казармы всеми средствами, ради этого, к слову сказать, развязав войну с ндебеле, последним еще не охваченным заботой народом Юга (о чем мы еще обязательно поговорим), - а осознать смысл происходящего люди, одной ногой еще стоявшие в эпохе «военных демократий» просто не могли. Особенно зулу. И тем не менее, именно зулу не бунтовали. Все остальные, даже растертые жизнью и привыкшие к полному смирению коса, время от времени срывались. И буры, когда дело дошло до них, как известно, уперлись рогом. А вот зулу, легендарные и страшные, терпели все. И это многих удивляло.

Хотя, на самом деле, удивляться не стоило. В отличие от всех окружающих, мысливших категориями клана и племени, у зулу за восемь десятилетий сформировалась совершенно особая психология. Любой из них потенциально был героем, - сильным, умелым, абсолютно бесстрашным, - но для того, чтобы потенциал реализовался, требовался совершенно четкий набор условий.

Если инкоси отдавал приказ, если индуна созывал полк, если полк, разобрав щиты, строился в боевые порядки, если колдун совершал некие обязательные обряды, а над строем гремела военная песня - остановить зулу, надевшего воинский убор, можно было только пулей, и не всегда первой. Но сам по себе, без приказа, без призыва, без своего полка, без щитов, без строя и обряда средний зулу мог разве что дать в морду оскорбителю, даже двум-трем, да еще уголовничать на большой дороге. И не более.

Такая вот «полковая» психология, помноженная на муравьиную аксиому «Начальству виднее», - а поскольку как-то приспосабливаться к новой жизни надо было, вчерашние герои безмолвно платили налоги, послушно брели туда, куда велели вожди кланов, покорно пахали на плантациях и рудниках за мельчайшие (не рабы же!) гроши, тут же пропивали их, благо скверного, но дешевого бренди было в избытке, ну и, конечно, ворчали, в редкие минуты досуга грезя о том, кааак встанут, ежели в один прекрасный день кто-то все же отдаст приказ собирать полки...

Найти и обезвредить

Год, однако, шел за годом, а полки никто не созывал. Ветераны старели, росло уже новое поколение, не знавшее ни призыва, ни боевых песен, зато с детства знавшее, что на работу надо идти, а с белым хозяином спорить нельзя. Да и не только с белым. Хорошим тоном считалось отдать батраков-зулу под начало десятников-коса, чтобы они вволю поглумились над теми, кого раньше  боялись. Считалось, что таким образом воспитывается покорность. И зулу терпели.

А потом, после англо-бурской войны, все стало совсем плохо. Властям колонии необходимо стало еще больше рабочих рук (новые фермы росли как на дрожжах), а зулу в батраки идти не хотели. Их, крепких и выносливых, вербовали на золотые прииски, где платили больше, - и потому, идя навстречу фермерам власти ввели дополнительный подушный налог в дополнение к тем, которые уже были, причем, если денег не было (а откуда бы им взяться?), недоимку можно было отработать, но только там, куда укажут колониальные власти.

Это был уже перебор, и вожди, возмутившись, решились на протест. Но, поскольку всем им было что терять, в качестве спикера предложили выступить молодому Бамбате, сыну Мазинги, за пару месяцев до того умершего вождя небольшого (самый максимум, 6000 душ, включая женщин и детей), не слишком благородного клана зонди, и тот согласился, рассчитывая, если выгорит, повысить авторитет в кругу «лучших людей».

Однако на его просьбу никто из руководства не обратил внимания, зато самого взяли на карандаш, как «потенциального смутьяна». И когда в первых числа февраля 1906 года непонятно кто (по сей день так и не выяснено) на стыке границ зонди и еще двух кланов, близ городка Ричмонд, атаковал отряд налоговой полиции, убив двух белых офицеров, в Капе, не долго думая, решили, что во всем виноват именно Бамбата. А если и не он, то все равно, наказать следует именно его, - чтобы крупная рыбка все поняла и не рыпалась.

В регионе ввели военное положение, патрули военной полиции начали прочесывать местность, в ответ на все вопросы Бамбату уведомляли, что он «обязан явиться и предстать перед судом по обвинению в убийстве». Дело так густо пахло петлей, что  молодой «чиф», ничего хорошего для себя не ожидая, бежал на север, надеясь встретиться и посоветоваться с Динузулу:  авторитет к «священного вождя» для большинства зулу по-прежнему был безграничен. И таки добрался, и был допущен, и поговорил, но о деталях этой встречи известно только из показаний сына Мпанде на следствии, а он, ясное дело, показаний против себя не давал.

С его слов получалось, что «задорного юношу» он принял гостеприимно, посочувствовал, объяснил, что всякий мятеж противоречит воле Неба, а потому обречен, тем более, что «вожди зулу стали женщинами», так что Бамбате, если уж он боится, лучше остаться в его краале и вызвать семью, а уж инкоси позаботится, чтобы о гостях никто не узнал. Но поскольку убедить «задорного юношу» оставить своих людей в беде не удалось, бывший «король» порекомендовал ему, прежде, чем что-то затевать, посоветоваться с «мудрейшим из зулу», благо, тот живет по соседству с зонди. И тут без отступления не обойтись.

Сигананда, индуна клана цубе, очень   мощного, - даже Чака в свое время не смог одолеть их (они присоединились к нему добровольно, перед тем отбив атаку), - в свои 96 лет, действительно, считался «мудрейшим». Его называли «Великим Слоном», - почетнее некуда, - и с полными основаниями. В ранней юности он служил ординарцем у Чаки, отличился в сражениях, был одним из «генералов» Дингаана, видел смерть Пита Ретифа, уцелел на Кровавой реке, поддержал Мпанде и вошел в его Совет, однако потом встал на сторону Кечвайо (именно он первым сказал, что «Чака вернулся»), попал в опалу, долго скрывался, затем вновь вошел в Совет, а после крушения «империи», пока Кечвайо был в плену, держал фронт против Сибебу.

В общем, дед был живой историей зулу, носителем «великого духа», и его мнение считалось истиной в последней инстанции. А поскольку именно в краале Мазинги, отца Бамбаты, индуна цубе когда-то пересиживал трудные времена, «задорный юноша» имел все основания надеяться, что старец подскажет, что делать. И хотя детали их встречи нам тоже неизвестны, домой, в долину Мпанза, Бамбата вернулся не один, в в сопровождении одного из приживалов Сигананды, щуплого старичка, пасшего коз, - но, на самом деле, последнего из «голосов Неба», умевших проводить обряд благословения на войну.

Со щитом!

Как выяснилось, уже и не ждали. На его место англичане назначили нового «чифа», а за голову беглеца назначили награду в 100 фунтов, - но возвращение сына Мазинги изменило всё. Долина взорвалась. Отряд «туземной полиции» (150 бойцов), направленный из Ричмонда, чтобы взять и доставить, вернулся с четырьмя «двухсотыми» и жуткими рассказами об импи, «затмивших весь горизонт и распевающих военные песни», насмерть испугав и власти, и общественность. Правда, у страха глаза велики, - взбунтовались только зонде, да еще старый Сигананда вскоре прислал своих людей, а прочие «чифы», мало что не поддержали, но послали ополчения в помощь сэрам.

Однако в первое время Бамбате везло. Укрепившись с парой-тройкой воинов в лесистых горах Нкандла и сформировав крохотные «полки», - костяк, на который надеялся нарастить мясо, - он изо дня в день делал успешные вылазки, прервал всякое сообщение, в пух и прах побил несколько «туземных» отрядов, посланных властями, и к концу апреля народ к нему пошел толпами. С ассегаями, старыми боевыми палицами, полковыми щитами, - их изымали, но многие сумели припрятать, - но, правда, без огнестрела: чтобы у зулу не появлялись ружья, англичане заботились очень жестко.

Причем, - и это делает сюжет неординарным, - пополнения шли не столько из кланов зулу («чифы» держали подданных в кулаке крепко). К сыну Мазинги стягивался новый, только-только народившийся люд, которого он сам, человек традиционный, не очень ждал: шахтеры, озверевшие от скотских условий на приисках, рабочие с плантаций и рабочие из городов, появились и пасторы «эфиопской церкви», в унисон колдунам вещавшие, что «черных Христос» не оставит своих детей. И, - принципиальный момент, на который обращают внимание все исследователи! – в разбухающем день ото дня лагере все громче шли разговоры о том, что надо не отсиживаться, а идти на Ричмонд, и далее, в зону рудников, где к возрожденной армии зулу примкнут тысячи работяг, которым терять нечего.

Трудно сказать, понимали ли власти Наталя истинный смысл этой тенденции, - скорее всего, нет, слишком уж она была нова и не исследована, - но сам по себе факт не просто мятежа, а возрождение армии зулу, с полками, щитами, обрядом, боевой песней, перепугал всех не на шутку. Срочно проверили, как ведет себя Динузулу. Динузулу сидел на ферме тише травы. Сверхсрочно созвали «чифов», прокачали на лояльность: «чифы», примчавшиеся на зов мгновенно, рыли землю, клянясь в верности и готовности давить мятеж. Не явился, правда, Сигананда, вместо того ушедший к Бамбате, но он был исключением, а остальным дали задание: если уж справиться сами не можете, по крайней мере, блокируйте дороги в горы, чтобы пресечь поток пополнений, - и начали собирать силы.

К слову , волну попытались оседлать и те, кого события, казалось бы, не касались вовсе: молодой индус Мохандас Карамчад Ганди, - ага, тот самый, только еще не Махатма, - от имени бурно растущей индийской общины предложил властям сформировать несколько отрядов «для усмирения бунтующих дикарей». Без всяких условий, кроме нижайшей просьбы в обмен на участие в войне предоставить экономическим мигрантам права гражданства. Вооружать индийцев сэры, однако, отказались, - и были правы (позже Ганди вспоминал, что «мысль заключалась, главным образом, в том, чтобы дать нашей молодежи основы военной подготовки»), но предложили создать санитарный батальон, что и было сделано.

Живые и мертвые

В общем, к началу июля карательная экспедиция во главе с полковником Дунканом Маккензи, - всего примерно 4 тысяч бойцов (в том числе, полторы тысячи белых), выдвинувшись в горы, с помощью проводников-зулу обнаружила и окружила армию Бамбаты (около 6 тысяч щитов) в ущелье Моме. Хотя, нельзя даже сказать, что так уж «обнаружили»: как раз в это время сын Мазингим и Сигананда приняли решение покидать лагерь и все-таки идти на Ричмонд.

Так что сражение 11-12 июля было, в сущности, встречным боем. Естественно, лавой зулу не шли, - в горной местности знаменитые «рога быка» развернуть было просто невозможно, - они маскировались и атаковали из зарослей, и все же 12 пулеметов и 6 орудий, не говоря уж о винтовках, сделали свое дело. За двое суток погибло, по разным данным, от 3 до 4 тысяч зулу.

Погиб и Бамбата. Правда, когда его  специально для показа отрезанную голову предъявили в поселках, зонди не признали, что исковерканная осколком голова без челюсти принадлежит именно ему, а его жена отказалась петь траурную песню, но и только. В любом случае, сын Мазинги исчез и больше не появился. Спустя несколько дней был пленен и Сигананда, никуда не бежавший, а просто пробившийся сквозь кольцо в  крааль цубе.

Как вспоминает Чарльз Генри, натальский ополченец, «к этому старику невозможно было относиться без почтения. Он беседовал с нами добродушно, слегка свысока, называя ´внучками´ и ´мальчиками´. Его рассказы о давних королях, которых он знал всех, поражали воображение, и мы просили рассказывать еще. При одной мысли, что этот почти столетний герой должен предстать перед судом и понести наказание, нам становилось неловко, но он не позволил себя судить».

И действительно, прожив в плену всего 11 дней, Сигананда мирно скончался во сне, успев накануне пояснить, как пишет еще один мемуарист, «почему он, такой старый и мудрый человек, подтолкнул Бамбату  к такой глупой, не имеющей никаких шансов на успех затее, а затем и сам к ней примкнул. ´Ах, внучок, - сказал он с доброй улыбкой, - три четверти жизни я был мужчиной и одну четверть жизни - женщиной. Но умереть я хотел мужчиной. Теперь все хорошо´. Сказав это, он попросил укрыть его пледом, кивком поблагодарил, закрыл глаза, дважды протяжно вздохнул и умер».

Тело Сигананды отдали правнукам для погребения, тело Бамбаты (или то, от чего отделили голову) зарыли на месте, а в целом по итогам разбора полетов на каторгу пошли более 7000 зулу и около 4000 из них были выпороты бичами из кожи бегемота. Хотя, как писал будущий Махатма Ганди, «никто не старался выяснять степень вины каждого. Англичане брали под арест всех мужчин, подходивших для работы на рудниках».

По ходу досталось и совсем уж ни к чему не причастному Динузулу. Как символу и на всякий случай. Его доставили в Кейптаун, обвинили (исходя из того, что принял Бамбату, говорил с ним, приглашал жить к себе и не донес полиции) в «моральной поддержке мятежа и измене Британии» и в марте 1908 приговорили к 4 годам крытки. При полной надуманности обвинений и невзирая на то, что защитником вызвался быть сам Уильям Шрейнер, - уже не молодой либерал, как когда-то, но лучший юрист колонии и ее бывший премьер-министр.

Приговор был предсказуем: все понимали, что судят не лично «Младенца», и кончилось все относительно хорошо: меньше чем через год после приговора, в 1910 Луис Бота, старый друг, став премьером Южно-Ариканского Союза, помиловал сына Кечвайо, выделив ему для жизни небольшую ферму близ Кейптауна. Где он вскоре и умер. И вот на этой оптимистической ноте попрощавшись с зулу, двинемся на север, в страну ндебеле.

Добрый человек из Булавайо

Что такое «мфекане», надеюсь, помнят все. На всякий случай: это бег куда глаза глядят всех нгуни, не вписавшихся в «жизнь по Чаке», когда из десятков кланов в ручном режиме, через колено создавались зулу. Разбегались кто куда. Кто-то убежал так далеко, что Чака уже и не добрался, кто-то, как уже знакомые нам суто, а также свази, о которых говорить почти нечего, забившись в горы, с грехом пополам отбился, пересидел волну и зажил спокойно.

А вот с большим кланом ндебеле получилось иначе: они стали полноценными зулу, браво и храбро вели себя в походах, подавая пример всем прочим, а их инкоси, молодой Мзиликази, сын Матсобаны, и вовсе выскочил в любимцы «императора». Исключительно за талант и доблесть. Чака умел искать и ценить  толковых людей, а Мзиликази показал себя и шикарным управленцем, и полководцем экстра-класса: практически все считают его военачальником, мало в чем уступавшим самому сыну Сензангаконы, а д-р Ливингстон в мемуарах очень тепло и уважительно указывает, что инкоси ндлебеле произвел на него совершенно исключительное впечатление.

Так что, ндебеле ушли в никуда не от какой-то угрозы, а по причине, изрядно удивительной: согласно Риттеру, Мзиликази «претила жестокость Чаки, и он не хотел принимать участие в кровавых играх своего повелителя». А уж уйдя, в 1823-м и побежали, - ибо Чака такого не прощал, а устоять против взбешенного «императора», если уж он шел на принцип, не мог никто, - а уж побежав, как водится, сметали на своем пути все. И остановились только в нынешнем Трансваале, основав  собственное государство, названное Мтвакази со столицей в краале Мосига, где и решили пустить корни. Но не случилось. Начался Великий Трек, буром поперли буры, так что, ндебеле, и без того с трудом отбивавшиеся от импи Дингаана, выяснив в 1837-м, что такое плотный ружейный огонь и поредев на тысячу воинов, вновь снялись с места и погнали стада дальше на север, за Лимпопо, остановившись только в нынешнем Зимбабве.

Тут, правда, тоже не было пусто, но местные, - тсвана и шона, наследники Мономотапы, давно забывшие о древнем величии, - не устояли. Кто-то, в основном, тсвана, в свою очередь, убежал, кто-то, большинство шона, подчинился, и Мткавази, подобно Фениксу, восстала из пепла на новом месте, а стольным краалем  стал Булавайо, располагавшийся в дивно живописной  долине. Там Мзиликази, прозванный «Великим Львом» и «Отцом Народа», вершил суд, оттуда посылал импи в походы, там 9 сентября 1868 и скончался, оставив сыновьям прочное, вполне отстроенное государство, во многом похожее на державу зулу, но, скажем так, насколько возможно, гуманнее и даже демократичнее.

Если общество зулу при Чаке и Дингаане строилось по принципу «военного муравейника», то у ндебеле существовала частная собственность: чем больше власти, тем больше скота, и наоборот (сам «король» формально считался собственников всего мычащего, но реально обладал примерно полумиллионом голов). Власть инкоси, - очень большая, - тем не менее ограничивалась «индаба», Советом индун, имевшего не только совещательные функции, но и право вето, ни о каких «вынюхиваниях» или кольях речи не было (Мзиликази это запретил сразу же), казнить преступников позволялось только после гласного суда, трофеи, взятые воином в походе, не сдавались в полковые склады, но принадлежали тому, кто их взял, а жениться, в отличие от зулу, ндебеле имели право не в качестве награды, но когда пожелают.

И так далее. В том числе, и в плане отношений с покоренными: если Чака племена либо изгонял, либо «перетирал», растворяя в общей массе зулу, то Мзиликази всего лишь брал посильную дань, не запрещая «младшим детям» оставаться самими собой и жить, вне общих для все законов, еще и по старым традициям. То есть, примерно, как тутси и хуту: хозяева-ндебеле - воины и пастухи, покоренные шона – пастухи и земледельцы, а тсвана, отойдя на восток, сумели все же закрепиться на новом рубеже и остановить натиск пришельцев, с тех пор  понемногу с ними воюя.

Естественно, после смерти «Великого Льва» его сыновья от разных матерей повздорили. Война, - опять-таки, не настолько кровавая, какие бывали у зулу, - длилась два года, и победил, в конце концов, братец Лобенгула, в отличие от братца Мангване, взявшего за обычай стоять на холме и отдавать полкам указания, лично ходивший в атаки, что очень воодушевляло воинов. В 1870-м, в «священном» краале Мланландлеле победитель торжественно короновался, а спустя еще два года, в 1872-м, успешно отбил вторжение не желавшего смириться с неудачей Мангване. Тот был абсолютно уверен в победе, поскольку привел с собой буров, но выяснилось, что Лобенгула тоже имел джокера в набедренной повязке, и британские наемники из Наталя оказались круче «бородачей», - после чего дважды лузер куда-то делся и власть победителя уже никто не оспаривал.

Вся королевская рать

Так что Лобенгула, широкоплечий здоровяк с (пока не облысел) длиннющими, не характерно для африканца волнистыми волосами до плеч, - по впечатлению одного из встречавшихся с ним англичан, «выглядевший с ног до головы истинным королем», - с тех пор руководил в свое удовольствие. Причем, в отличие от покойного батюшки, уже не воспринимал белых, как диковинку: немало их жило в его землях и даже в стольном краале. Всякий народ, - в основном, португальцы, но и англичане, и даже пара немцев, - по большей части, из числа «белых негодяев», не поладивших с законом и нашедших приют у ндебеле, сумев показать, что может быть чем-то полезен.

Типажи, к слову сказать, встречались среди этих «ушельцев», - как правило, ремесленников, хотя был и непонятно откуда взявшийся итальянец-скрипач, - экземпляры уникальные: некий Хью Ньюмен, бывший матрос, прибрел в Булавайо еще при Мзиликази, был «необычайно богат», имел большие стада скота, два дома, обставленные по-европейски, двух белых жен, еще двух черных и множество детей, считавших себя, независимо от оттенка кожи, ндебеле. А был и Томас О’Коннор, журналист из Калифорнии, пытавшийся стать «новым Стенли», но чуть не погибший в пустыне, а потом навсегда оставшийся в Булавайо, потому что полюбил местную девушку. И еще был Джон Маккарти, в самом начале правления Лобенгулы считавшийся одним из его доверенных индун: в одной из пограничных схваток на границе Капской колонии его взяли в плен, судили «за измену расе» и расстреляли.

Но самым колоритным персонажем среди такого рода мигрантов следует, наверное, признать Джона Джекобса, королевского секретаря. Капский мулат, выброшенный матерью, воспитанник известного миссионера, преподобного Эсселена, забравшего его в Амстердам, где смышленый парнишка выучился на пастора, он, прежде чем взлететь в такие верха, спекулировал алмазами, играл в наперстки, дважды сидел в кутузке, и вообще, вел себя непохвально. Однако потом, каким-то ветром залетев в Булавайо, сумел обаять инкоси, доказав ему, что будет нужен ему больше, чем кто угодно. И был прав. Ибо мир менялся на глазах, и ндебеле, жившие в отдалении от побережья, в связи с чем еще не попавшие под каток, это чувствовали, хотя, конечно, не могли понять, почему.

Ларчик же, меж тем, открывался просто. К этому времени, - середине 80-х годов, - вовсю бушевала «алмазная лихорадка» и начиналась «золотая», так что в Южную Африку ринулись тысячи и десятки тысяч искателей удачи. А о богатстве недр в междуречье Замбези и Лимпопо, даром что никто ничего точно не знал (или как раз поэтому) ходили легенды, - к слову сказать, как позже выяснилось, не столь уж далекие от истины, - и если раньше белых привлекало, в основном, стратегическое расположение «ultima terra incognita Юга», то теперь их подгоняли слухи о «новом Эльдорадо». Не говоря уж о вполне достоверных данных насчет гигантских запасов слоновой кости, добраться до которых белым тоже очень хотелось, - на первых порах, хотя бы мирными методами, торгуя всякой всячиной, но не бусами (ндебеле были отнюдь не наивны).

Копи царя Соломона

Впрочем, геополитика тоже играла серьезную роль. Англия уже разрабатывала план  сомкнуть свои африканские владения по меридиану, «от Каира до Капа», но междуречьем Лимпопо и Замбези интересовался и Берлин: подданные Рейха, только-только обосновавшись на восточном и западном побережьях, уже стремились в спринт-режим застолбить коридор «от можа до можа», только по параллели. А Берлину подыгрывал Трансвааль: буры прекрасно понимали, что их зажимают со всех сторон, в связи с чем, вели активную переписку с Лобенгулой, разъясняя ему, что после тсвана (которых сэры уже слегка пригнули, посулив помощь),  на очереди он. И вот в общении с  захожим людом, представлявшим все заинтересованные стороны, Джон Джекобс оказался совершенно незаменим. Был он, разумеется, жуликоват, своего старался не упустить, но при этом, вспоминают видевшие его, интересы шефа соблюдал и был ему, насколько умел, искренне предан.

В свою очередь, и Лобенгула цену своему consiglieri знал, держал в ежовых рукавицах, но и ценил, поскольку тот, владея английским, голландским и десятком «туземных» наречий, а кроме того, азами бухгалтерии, юриспруденции и хороших манер, мог на равных вести переговоры с европейцами. Он же, кстати, объяснил инкоси, что такое алмазы, после чего Лобенгула повелел каждому ндебеле, нашедшему камешки, отдавать их в бюджет. А вот на залежи золота, обнаруженные на его землях в 1886-м, инкоси внимания не обратил. И зря. Слухи о «копях», - вернее, уже не слухи, - понеслись быстро, в Булавайо появились серьезные люди, посланные на разведку правительством Наталя, и...

И «король», не столько веря «бородачам», сколько видя, что реально происходит, вполне обоснованно тревожился. Он видел, что англичане, играя на его вражде с соседями, уже добились «союза»  с тсвана, признавшими протекторат Вдовы, он понимал, чем это может кончиться, и когда власти Наталя, предложили ему и  Кхаме, вождю тсвана, помочь демаркировать границы, не повелся на приманку. Наоборот, сознавая, что любой спор на меже чреват кровью, а выгодна эта кровь  только англичанам, он, забыв про давние распри, первым обратился к старым врагам с очень дружелюбным письмом: «Я слышал от белых людей, что Вы ставите вопрос о проведении пограничной черты. Теперь я это слышу опять, но со мной Вы это не обсуждали. Почему Вы не известили меня? Ваш сосед — я, а не белые. А Вы решаете, не советуясь со мной. Вы отдаете свою страну, и даже часть моих земель. Как мне понимать это? Я хотел бы слышать Ваш ответ как можно скорее».

Что интересно, Кхама, вождь тсвана, полностью поставивший на англичан, тем не менее, взвесив все, признал правоту Лобенгулы. А вскоре в Булавайо подчеркнуто тепло (о чем раньше никто и помыслить не мог) встретили Пита Гроблера, посла Трансвааля, в июле 1887 подписавшего с «королем» ндебеле договор «о равноправном мире и дружбе», а также «праве на разработку недр». Это, естественно, встревожило англичан, - тем паче, что за миссией буров явственно торчали немецкие уши, - и на обратном пути Гроблер погиб «при странных обстоятельствах». Просто где-то в земля тсвана какой-то негр выскочил из кустов, пырнул ассегаем и был таков. Бывает, решили все. Случайность. Африка все же. Хотя, если учесть, кто в Кейптауне интересовался землями ндебеле и шона, скорее, закономерность. Ибо человека, который интересовался, звали Сесиль Родс, а если м-р Родс делал ставку, карта брала банк при любом раскладе.

Гонки по вертикали

Как ни относись к этому, но конец XIX века был уникальным временем. Галерея персонажей, рванувших из Англии в Африку делать себя, поражает воображение не меньше испанской галереи эпохи конкисты. Полный набор пассионариев всех цветов и всех размеров. На любой вкус. Фанатичные идеалисты типа д-ра Ливингстона и «псы войны» вроде Френсиса Данни. Отмороженные экстремалы, жизни не мыслившие без адреналина, как Стенли, просто искатели наживы, но со вселенским размахом, как Людериц, «крестоносцы расы», как Карл Петерс, о котором речь впереди, - но даже среди этих ярких персон Сесиль Джон Родс выделяется особо.

Абсолютно честно: несколько раз я пытался вкратце охарактеризовать этого человека, жизнь которого похожа на сказку, и руки опускались, потому что коротко не скажешь, а писать его биографию не входит в мои планы, тем паче, что лучше Аполлона Давидсона и Майкла Шоу, которым я следую в этой главе, все равно не выйдет. Поэтому предельно кратко. Паренек из плебейской английской семьи, в 17 лет прибывший в Южную Африку, чтобы хоть как-то усмирить тяжелую чахотку, он уже 10 лет спустя был «алмазным королем» и совладельцем знаменитой De Beers, а еще через 10 — становится премьером Капской Колонии и членом Тайного Совета Британской Империи.

Ну и, чтобы вовсе уж стало ясно, предоставлю слово ему. Очень выборочно. Но так, чтобы все всё поняли. В начале пути: «Я поднял глаза к небу и опустил их к земле. И сказал себе: то и
 другое должно стать британским. И еще мне открылось... что британцы — лучшая раса, достойная мирового господства». На взлете: «Мир почти весь поделён, а то, что от него осталось, сейчас делится, завоёвывается и колонизуется. Как жаль, что мы не можем добраться до звёзд, сияющих над нами в ночном небе! Я бы аннексировал планеты, если б смог; я часто думаю об этом. Мне грустно видеть их такими ясными и вместе с тем такими далёкими». Подводя итоги: «Я не мог сделать ничего неправильно: всё, что я хотел сделать, выходило верно. Моим делом было делать — как мне хотелось! Я чувствовал себя Богом — ни больше ни меньше». И завещание потомкам: «Империя, говорил и говорю, это вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».

Вот с таким человеком попытались соревноваться буры, и нет ничего удивительного в том, что Пит Гроблер погиб. Шансов выжить у него фактически не было. Вот только, как выяснилось, погиб он зря: документ сразу после подписания уехал в Трансвааль с нарочным, так что Родсу оставалось только одно: срочно заключать аналогичный договор. Для чего был мобилизован единственному человеку, которому в Булавайо могли сколько-то поверить: пожилой миссионер Джон Моффет, выросший среди африканцев и даже сидевший на коленях у самого Мзиликази.

Расчет оправдался. Его согласились выслушать, и 11 февраля, выслушав аргументы гостя, - и что бурам верить нельзя и что в случае отказа Королева рассердится, - Лобенгула поставил крестик под бумагой, гласившей, что «мир и дружба будут вечны между Ее Британским Величеством, Ее подданными и народом амандебелов». В завершении, мелким почерком, значилось обязательство «не вступать в какие-либо переговоры ни с каким иностранным государством…», но полного смысла этой формулировки руководство ндебеле не осознавало. А между тем, «По международно-правовым понятиям тогдашней Европы, - подчеркивает Аполлон Давидсон, - Англия могла считать, что такой договор включит земли ндебелов в ее «сферу влияния».

Формально, этот договор, разумеется, не отменял «пакт Гроблера», но все, как всегда, решала крыша, а у Родса крыша была круче всех. Так что, с этого момента немцам становилось гораздо сложнее, а буры и португальцы вообще могли курить в сторонке. Правда, оставался еще Лондон, где теперь, когда полдела было сделано, многие не отказались бы прийти на готовенькое, - и тут пошла густейшая волна интриг, невероятно интересных, но совершенно не укладывающихся в формат ликбеза. Поэтому, отсылая всех интересующихся деталями к классическим трудам того же Аполлона Давидсона, ограничусь констатацией: временно отбив наезды, Родс поставил перед собой задачу в экспресс-режиме, - чтобы никто не обогнал, - добиться от Лобенгулы еще и концессии на разработку недр, то есть, того, в чем инкоси категорически отказывал всем.

На эти переговоры поехал уже Чарльз Радд, главный компаньон Родса, с письмо от губернатора Наталя, рекомендовавшего посланцев, как «в высшей степени уважаемых джентльменов», и 21 сентября делегация прибыла в Булавайо, где ее приняли очень вежливо, но не более того. Узнав причину явления высокого гостя, Лобенгула сперва вообще не хотел говорить, но его улещали и запугивали, угрожая «отрядом красных мундиров, стоящим на границе», а потому, в конце концов, старый инлуна Лоте, «премьер-министр» ндебеле, получил указание обсудить условия.

Петля и камень в зеленой траве

Однако  переговоры шли тяжело. Правда, свои предложения сам Радд оценивал, как «невероятно щедрые: 100 старых, но хороших карабинов, сто тысяч патронов, лодку с пушкой на Замбези и сто фунтов королю ежемесячно», но взамен от Лобенгулы хотели получить эксклюзивное право добывать полезные ископаемые в землях шона (о землях самих ндебеле речи пока не шло). На что «король», в сущности, права не имел, поскольку, во первых, далеко не все шона были его данниками, а во-вторых, помимо дани, они считались абсолютно самостоятельными, а их земля принадлежала только им. Но Радд имел указание работать на результат, и в Булавайо приехал представитель властей Капа, отряд которого, в самом деле, занял позиции на границе. При этом, что самое интересное, происходило все это в глухой тайне от парламента в Лондоне, которому заинтересованные Родсом сотрудники аппарата правительства откровенно лгали.

Впрочем, Лобенгуле лгали еще круче: официальный переводчик, некий пастор Хелм, сидел на подкормке у того же Родса. Ндебеле, однако, не обманывались. Они понимали, что происходит. И когда в октября, наконец, состоялась индаба (разрешения «парламента» не требовалось, но созвать его было обязательно), гостям, как они ни доказывали, что буры скоро придут и всех съедят, упирая на то, что только тысяча карабинов может спасти ндебеле, как бы ни клялись всем самым светлым, пришлось туго. Как только заходила речь о «концессиях», индуны возмущенно кричали «Нет!».

А потом, 30 октября 1888, Лобенгула, по словам Аполлона Давидсона, «вдруг, неожиданно для всех» уступил и поставил крестик на договоре, по которому ндебелы взамен ружей, патронов, лодки и денег предоставляли Родсу исключительное право на разработку недр. Почему? Вероятнее всего, сыграл свою роль переводчик, м-р Хелм. Ему ндебеле более или менее доверяли, он очень долго жил среди них, лечил детей, учил грамоте, пользовался определенным авторитетом. И он же, - как потом сам сообщал в центральный офис Лондонского миссионерского общества, - заверял «короля», что Радд «приведет с собой не больше десяти человек для работы, что они не будут копать поблизости от населенных пунктов, а также что они будут подчиняться законам его страны». Лукаво добавляя: «Я по его требованию указал ему строки, где это было записано, но, разумеется, в тексте соглашения ничего этого не было».

Зато было, что Лобенгула отдает Родсу «в полное и исключительное пользование все полезные ископаемые» и право «делать все, что им может показаться необходимым для добычи таковых». В общем, как верно отметил по этому поводу лондонский экономист Джон Гобсон, «поразительная история плутовства и преступления». Правда, м-р Гобсон представлял интересы конкурирующих компаний, и тем не менее, правда есть правда, кто бы и почему бы ее ни озвучивал. Правда, - повторюсь, - даже в таком раскладе права были даны именно на разработку недр, без всяких политических нюансов, но главным для Родса был сам документ, а содержание особого значения не имело, - и сразу же газеты Лондона сообщили, что «король матабелов добровольно уступил представителям Великобритании часть своих земель».

Вот тут-то, - поскольку конкурентов у Родса было много и их кейптаунские агенты ринулись к Лобенгуле получать пояснения, - разразился скандал. Слух о том, что «белые отбирают у нас нашу страну», взбесил всех, толпы народа шли в Булавайо, дело дошло до сквернословия в адрес инкоси, чего вообще-то быть не могло в принципе. И когда (случай невероятный) без клича «короля» собралась индаба, Лобенгуле пришлось срочно жертвовать «премьер-министром»: по обвинению в «плохих советах инкоси» старика, некогда пестовавшего юного Лобенгулу, казнили.

Сразу после казни на индабу вызвали всех европейцев, постоянно или временно живших в Булавайо, - немцев, португальцев, агентов компаний, конкурировавших с Родсом, - потребовав растолковать, в чем реальная суть договора и как его могут перевернуть англичане. Белые люди попросили дать им ознакомиться с текстом, и им предоставили такую возможность: текст (единственный экземпляр) Радд увез с собой, но, как выяснилось, хитрый Джон Джексон, на всякий случай, сделал копию. Так что, после обсуждения кто-то из белых дал «королю» чрезвычайно толковый совет: сообщить обо всем в прессу Кейптауна, где у жуликов «есть влиятельные враги».

Этот же мудрый человек, судя по всему, и продиктовал ставшее знаменитым письмо: «Как я слышал, в газетах сказано, что я даровал концессию на минералы по всей моей стране Чарлзу Даннеллу Радду, Рочфору Маджиру и Фрэнсису Роберту Томпсону. Поскольку это явно неверное толкование, все действия на основе концессии приостановлены, пока в моей стране не будет проведено расследование. Лобенгула. Королевский крааль. 18 января 1889 г.».

Визит к Минотавру

Послание тут же было опубликовано в капской прессе, и вся конструкция, бережно выстроенная Родсом, покачнулась: для завершения огромного проекта, который он задумал, нужно было одобрение Лондона, а там далеко не все были его друзьями, так что, «концессию Радда» вполне могли признать ничтожной, и это было бы крахом. Снова начались интриги, торги, подкупы. Родс метался по Лондону, подкупая влиятельных людей, вышел аж на Ротшильдов и сумел заручиться их поддержкой.

А тем временем, Лобенгула, - по предложению все тех же конкурентов Родса, взявших на себя все расходы, - сделал ход конем: отправил в Англию двух почтенных индун, - Умшета и Бабияна – поручив послам добраться до «великой белой королевы». И они таки добрались, даже до Букингема, и получили аудиенцию. Да и вообще, принимали с помпой, по-королевски. Но и по тщательно разработанному сценарию, подчиненному одной цели: показать, что Великобритания неизмеримо выше их страны, а потому, если ей что-то нужно, брыкаться бессмысленно. Им даже продемонстрировали в действии самое крупное в мире орудие, а в музее мадам Тюссо и вовсе убедили в том, что восковые фигуры африканцев – воины зулу, превращенные в изваяния за дерзкое противодействие Вдове.

Так что, возвращение послов не принесло «королю» ничего, кроме разочарований. Он, правда, писал Вдове еще и еще, но, судя по тону, верил в справедливость все меньше. Мало понимая в делах «белого мира», но будучи очень не глуп, он понемногу осознавал, что «подлые обманщики» работают не сами по себе, а от конкретной «крыши». Об этом, во всяком случае, свидетельствуют слова, цитируемые всеми без исключения биографами и его, и Родса: «Видели ли вы, как хамелеон ловит муху? Он подкрадывается к ней сзади и замирает, потом очень осторожно начинает продвигаться вперед. Наконец, подойдя туда, куда нужно, он выбрасывает язык — и мухи нет. Так и здесь. Англия — хамелеон, а я — муха».

Он все понимал, этот немолодой ндебеле. Он только не знал, как все произойдет. Зато Сесиль Родс знал очень хорошо. Его юристы уже подготовили пакет документов для учреждения Привилегированной компании, и оставалось только его протолкнуть. А это было очень серьезное оружие, в противостоянии с которым у ндебеле заведомо не было никаких шансов. Таких компаний, «развивающих отданные на их попечение страны собственными методами собственными средствами, по собственным планам и в значительной мере на свой собственный риск», в Англии было немного, - ибо риск был огромен, - но вес и значение их были очень серьезны.

Совсем не зря популярнейший в те годы журналист Альберт Уайт, творчество которого ценила сама Вдова, писал, разъясняя непонимающим самую суть: «Публике необходимо понять, что привилегированные компании, по крайней мере в Африке, абсолютно необходимы для укрепления того, что, выражаясьсдержанно, называют британскими интересами. Если уничтожить эти компании, то, как очевидно со всех точек зрения, соперничающие европейские державы займут их место, так как уж они-то, во всяком случае, не поколеблются водрузить свой национальный флаг на любой территории, которую можно выклянчить, захватить или украсть». Иными словами, новые конкистадоры и корсары, калька с орлов ХVI века, игравшие по принципу «все или ничего», как бы от себя, без вмешательства государства, но с государством за спиной.

Это был серьезный проект, но и противники у него были не простые. В высших слоях английских элит единого мнения не было. Кто-то не хотел отдавать огромные и богатые территории на откуп «группе авантюристов», предпочитая забрать их под Корону напрямую. Кто-то, особенно, в Натале, опасался «черных, вооруженных ружьями». Кто-то еще по каким-то причинам. А очень многие из «больших людей» просто открыто намекал, что готов лоббировать, но не даром. И Родс всем платил, всем обещал и всем давал задатки.

Так что, уже 30 апреля 1889 года на стол премьеру легло первое «предварительное» обращение от «компании, которая должна быть создана» с просьбой о «санкции и моральной поддержке правительства Ее Величества и признания на этой территории полученных законно прав и интересов». Компания обязывалась построить железные дороги и провести телеграф,  организовать «правильную колонизацию» и «предотвратить реализацию интересов всех других государств», а министр колоний в приложении указывал, что «такая компания сможет освободить правительство Ее Величества от дипломатических затруднений и тяжелых расходов». С этого момента начался финишный этап.

Юридическое лицо

Отдадим должное: на этом, последнем этапе Родс совершил больше, чем может человек. Он уговорил и купил всех конкурентов пакетами акций будущей компании, отдавая столько, сколько они требовали, без торговли. Уговорил и купил влиятельных лордов, вошедших в ее будущий директорат. Уговорил и купил верхушку всех фракций парламента и всю влиятельную прессу, после чего на темы, так или иначе ему неудобные, уже никто не заговаривал. И наконец, нашел общий язык с премьером, после чего правительство уже «не считало необходимым выражать какое-либо мнение» по вопросу о «правомочности концессий м-ра Родса».

Так что, 29 октября 1889 Вдова подписала Хартию, подтверждающую исключительные права British South Africa Company (она же Chartered Company, или Привилегированная компания) в «районе Южной Африки к северу от Британского Бечуаналенда, к северу и западу от Южно-Африканской Республики и к западу от Португальской Восточной Африки». В частности, даровав ей право использовать «все выгоды от упомянутых концессий и договоров», а взамен «поддерживать мир и порядок», «постепенно ликвидировать все формы рабовладения», «следить за торговлей спиртными напитками», «никоим образом не вмешиваться в религиозные дела племен», «уважать обычаи и законы групп, племен и народов» и даже «охранять слонов».

А для этого, чтобы сказку сделать былью, БЮАК получала право организовать собственный административный аппарат, формировать свою полицию, создавать банки и акционерные общества, «дарить земли на определенные сроки или навечно», «давать концессии на горные, лесные и другие разработки» и «заселять все вышеуказанные территории и земли». О таких мелочах, как собственный герб, флаг, гимн и девиз, а также и собственная валюта (боны компании) и говорить не приходится, это само собой подразумевалось.

Иными словами, государство в государстве, которому теперь, чтобы стать государством, следовало уничтожить любую государственность в регионе, на который она претендовала. Правда, юридических оснований для этого не было совершенно. Хартия закрепляла всего лишь «помощь правительства Её Величества в реализации концессий и соглашений, заключенных с лидерами туземных народов», а единственный лидер, с которым у БЮАК имелся договор, - Лобенгула, - предоставил англичанам всего лишь право на разведку и добычу полезных ископаемых, и никакими административными аппаратами, тем паче, полициями, тут даже не пахло.

Впрочем,  на эту несообразность закрыли глаза, как на ничего не значащий пустяк. Равным образом не сыграло никакой роли и то, что после всех взяток, данных в Лондоне, ничего не жалевший Родс остался нищ, как церковная крыса. Об этом не говорилось вслух, как о чем-то неприличном. Подключили прессу, пресса раскрутила кампанию круче всякой МММ, акции взлетели до небес, - притом, что Родс честно предупреждал, что дивидендов три года не будет, - и вскоре денег, которых совсем не было, стало очень много. Ибо теперь барыши БЮАК кровно интересовал слишком много влиятельных людей, - и это было предельно очевидно как хижинам, так и дворцам.

Это понимали все, и в самой Англии, и за рубежом. «Не исключено, - докладывал в Петербург российский посол, - что две африканские компании, северная и южная, действуя в согласии, смогут в один прекрасный день соединить руки и таким образом дать английской короне протекторат почти непрерывный над громадными территориями, простирающимися от Судана до колоний Южной Африки». К чести своей, дипломат, барон Стааль, все угадал точно.

Впрочем, Родса в Лондоне уже не было. Оставив рутину на проверенных и лично заинтересованных компаньонов, он налаживал дела в Африке, где почти сразу по возвращении без особого труда стал премьер-министром Капской колонии, собрав голоса англичан обещанием скорого захвата бассейна Замбези, а капским бурам дав гарантии, что позволит их «самостийным» сородичам из Трансвааля захватить земли все еще независимых свази. Теперь он мог все.

И первым, что сделало новоявленное божество, стала командировка в Булавайо чрезвычайного и полномочного легата компании. В докторе Линдере Джемсоне, самом близком из своего самого ближнего круга, «первый директор» не сомневался абсолютно, зная, что тот сделает все и даже больше. Такой уж это был человек, прекрасный врач и отмороженный авантюрист, фанатично веривший в «звезду Родса». К тому же он уже бывал в Булавайо: еще осенью 1889 именно его Родс направил к Лобенгуле требовать разрешения инкоси на приход «золотоискателей» в его земли, и доказал, что не отступает ни при каких обстоятельствах.

Его гнали - он уезжал и приезжал снова. Уговаривал, льстил, угрожал, подчеркнуто плевал на угрозы себе, сумел стать нужным, подлечив «королевскую» подагру, - и отделаться от него было невозможно. А когда в начале февраля 1890 в Булавайо прибыли послы лично от Вдовы, - три офицера с уведомление о создании компании, ее поддержке  королевой и назначении в Булавайо английского резидента, - Джемсон перестал юлить и стал сухо откровенен: «Король, если вы не прислушаетесь к моим справедливым требованиям и не откроете мне дорогу, я приведу свои белые войска, и, если понадобится, мы будем драться».

Глубокая озабоченность

Ставлю себя на место Лобенгулы, - и мороз по коже. Он был умен и опытен, отнюдь не трус, но и никак не авантюрист. Он все прекрасно понимал, и он, располагая информацией, привезенной из Лондона послами, сознавал (помните про «хамелеона и муху»?) что каток, наезжающий на его страну, остановить невозможно. Если уж Англия подмяла зулу, с их огромной, вымуштрованной и абсолютно бесстрашной армией, то у ндебеле и вовсе шансов не было. Как не было и вариантов.

Теоретически можно было, конечно, бросить все и всем народом уйти со стадами куда-нибудь на север, за Замбези, - такие предложения некоторые советники высказывали, - но суха теория. В реале же об этом и думать не приходилось: за полвека выросли уже два поколения, не помнившие «мфекане» и знавшие, что ндебеле непобедимы. Лобенгула сам растил молодежь в таком духе, и теперь просто не мог отдать приказ покидать насиженные места, даже не попробовав дать отпор зарвавшимся белым.

Подавляющее большинство воинов требовали, если придется, воевать, - и противиться их воле для «короля» означало нарываться на серьезные сложности, вплоть до бунта. Оставалось только ждать, надеясь на кривую, которая, возможно, все-таки как-то вывезет, рассосется само собой, - и лавировать, лавировать, уступая понемногу и всячески оттягивая тот неизбежный момент, когда воевать все же придется. Поэтому в мае 1890 инкоси все же сказал Джемсону «да», поставив единственное условие: пусть «золотоискатели» идут в «арендованные» земли через Булавайо, чтобы он мог убедиться в том, что это, как клялся и божился добрый доктор, «всего лишь несколько безобидных рабочих с десятком фургонов».

Разумеется, Джемсон тотчас согласился, от имени компании признав условие «здравым и приемлемым», и разумеется, Родс, мгновенно подтвердивший согласие, держать слово даже не думал. Да и нельзя было сдержать. Машина уже крутилась. Группа «безобидных рабочих»,  готовая к выходу из Капа,  была фактически армией, и не такой уж маленькой, - 700 человек, да еще и в сопровождении двухсот воинов-тсвана, истребованных Родсом у «союзника» Кхамы. С пушками, картечницами, кое-чем (о чем речь позже) еще, не говоря уж о винтовках и прочей мелочи. Позволить ндебелам увидеть это  означало спровоцировать войну, на тот момент Родсу, желавшему сперва получить первое золотишко, совсем ненужную.

То есть, против войны как таковой «первый директор» ничего не имел: позже выяснилось, что еще в декабре 1889 он подписал контракт с двумя «дикими гусями», британцем Фрэнком Джонсоном и майором-янки Морисом Хини, контракт на захват «неизвестными» Булавайо, убийство Лобенгулы и пленение главных индун. Как сказано в документе, «для обеспечения безопасности осуществления законных прав компании». И многое даже было сделано: придумали предлог (убийство пары-тройки белых торговцев), придумали, как успокоить общественность Европы (освобождение всех рабов и помощь «угнетенным шона»), выплатили задаток, - но...

Но не срослось. Причем, по совершенно идиотской причине: будучи в непристойно пьяном виде, м-р Джонсон проболтался о том, что скоро станет миллионером, в казино, а рядом оказался ушлый журналист, раскрутивший бахвала на подробности, и затею пришлось закрыть. Так что, идти «пионерам» Родса предстояло тупо и грубо, подобно бульдозеру. И они пошли.

Позже об этих «отважных первопроходцах» слагали песни и писали пухлые романы. В общем, по заслугам. В набранной Родсом «группе работяг», куда зачисляли всех, не глядя на прошлое, - был бы силен, здоров и отважен, - были люди, готовые на все и ничего не боящиеся. Беглые уголовники и (анонимно) младшие сыновья лордов, разорившиеся миллионеры и бросившие службу вояки - все они шли в неизвестность, поставив жизнь против шанса стать богатыми и знаменитыми, и остановить их можно было разве что проколов ассегаем.

И когда Лобенгула получил, наконец, от разведчиков донесения о том, что такое в реале обещанная Джемсоном «небольшая группа „золотоискателей"», он, как вспоминает миссионер Уокер, бывший при «короле» в этот момент, «покачнулся и даже побледнел, насколько может побледнеть негр». Было отчего: предвидя нечто подобное, он даже не предполагал масштабов проблемы. А главное, вопреки обещаниям Джемсона, официально подтвержденным самим Родсом, «несколько работяг» даже не думали идти через Булавайо.

Естественно, был вызван Джемсон, выслушавший предельно прямое мнение инкоси: «Если вы уверены, что я отдал вам всю страну, зачем вы крадетесь, как воры? Если моя страна, в самом деле, не моя, а ваша, зачем вам ее красть?». Его правота была настолько очевидна, что возражать, при всей своей наглости, добрый доктор не решился, взамен того заявив, что «немедленно поедет к своим людям и все исправит», - однако, уехав, остался с «пионерами», о чем и сообщил в Булавайо.

Пролетарии удачи

И вновь: ставя себя на место Лобенгулы… Впрочем, не хочу. Страшно. Пытаясь остановить колесо, он пытался давить на совесть. На совесть англичан, прошу заметить. В Кейптаун поехал сам Умшета, сумевший добиться «Рerhaps you are right, sir» от самой Вдовы. Он прошел по всем кабинетам, добравшись до аж до сэра Лоха, верховного комиссара Великобритании, и выступил в провинциальном парламенте, снова и снова разъясняя, что «концессия Радда» ничтожна, ибо фальсифицирована, что она не имеет законной силы, что она, в конце концов, не реализована, поскольку ндебеле отказались принять тысячу ружей, прописанную в договоре, а следовательно, сделка не состоялась.

С помощью неизвестно кого (впрочем, возможно, помогли несколько крупных алмазов) ему даже удалось дать интервью крупнейшим газетам, и он пожаловался широкой общественности, что «Родс хочет не золота, он хочет съесть весь народ ндебеле». И все тщетно. Единственным итогом поездки стало письмо верховного комиссара Лобенгуле, в котором сэр Лох, «вполне понимая и разделяя глубокую озабоченность короля», указывал, что «никаких причин для столь резких демаршей нет». Добавляя, что он, как верховный представитель Королевы в Южной Африке, лично изучил вопрос и одобрил отправку «полиции» БЮАК, чтобы «охранять Вашу страну от всех Ваших врагов», подчеркнув, что «эти люди хотят вашему народу и лично Вам, как партнеру Великобритании, только добра».

И после этого все встало на свои места. Когда «пионеры» добрались до границ ндебеле, Лобенгула отправил командирам послание: «Почему вас так много? Почему вы идете не той дорогой, которая вам разрешена? Разве король допустил какую-нибудь оплошность или кого-нибудь из белых людей убили? Или белые люди потеряли что-нибудь и теперь ищут?». На что Джемсон ответил совершенно издевательски: «Эти люди – всего лишь рабочие, которые идут под защитой десятка солдат по пути, разрешенному лично Вами, в рамках взаимовыгодного партнерства».

Теперь инкоси оставалось только терпеть или послать войска на перехват, и он, не без труда убедив запредельно возмущенных индун не горячиться, выбрал терпение. Так что уже к середине сентября 1890 «пионеры», без всяких приключений добравшись до места, заложили на землях шона четыре форта: сперва Тули, потом Чартер, потом, на крайнем юге, Викторию, а на крайнем севере – Солсбери, ставший финишным пунктом похода, а вскоре и столицей «привилегированной компании». А под рождество директорат БЮАК издал «Меморандум об условиях, на основании которых желающим разрешается изыскивать минералы и металлы в Машоналенде».

Пунктов и подпунктов там значилась масса, но серьезно, выявляя юридические закорючки, в документ вчитывались только солидные господа: все, могущее заинтересовать мелочь, был прописано четко, без подвоха. Энтузиастам быстрой удачи предлагали искать золотишко на самых благоприятных условиях, но еще шире компания раскрыла объятия потенциальным переселенцам. Им предлагали сколько угодно «самой лучшей и плодородной земли», сулили (и выплачивали!) подъемные на самых льготных условиях, завлекали «изобилием туземной рабочей силы» и «превосходным приемом со стороны добродушных туземцев».

Активно работала и густо подмазанная пресса метрополии, в самых восторженных тонах повествуя об «истинно Обетованной земле», «дивной стране Офир» и «копях царя Соломона», в которых кроется «единственная возможность изменить жизнь для множества добрых англичан». А поскольку «добрые англичане» уже привыкли верить своим честным и неподкупным СМИ, люди поехали. Как в Кимберли эпохи алмазной лихорадки и в Ранд, когда начался первый приступ лихорадки золотой. Сперва, конечно, сорви-головы, опьяненные слухами о желтом металле, - вдумчивый народ размышлял и прикидывал, - но и первой волны хватило, чтобы земли машона резко «побелели».

Тысячи старателей рыли землю, из уст в уста передавались байки о неведомых краях, где кто-то видел жилу, за безумные деньги продавались «достоверные кроки», нарисованные «старым шаманом» или «неким буром», - и самый пестрый люд метался по стране, терпя лишения, голодая, но видя цель и веря в себя. Мерли, конечно, сотнями, - от голода, от плохой воды, от болезней, - но на это никто не обращал особого внимания. А на место умерших тут же приходили новые чечако. Ибо кое-где золотишко таки нашли. И уже к концу 1891 по поселкам старателей поползли слухи (возможно, инспирированные Родсом, возможно, нет, но очень стойкие) о том, что «тут только ручейки, а истоки жилы, настоящее царство золота лежат в землях матабелов».

Классика эпистолярного жанра

Если Первой Мировой войны, как пишет Барбара Такмэн, «не хотел никто, и все-таки она была неизбежна», то война с ндебеле была неизбежна, потому что этого хотел Родс. При этом, однако, тщательно высчитывая, в какой момент можно будет начать, чтобы наверняка и без лишних затрат. И в 1893 пасьянс, наконец, сложился: прибыли De Beers резко подскочили, дав Родсу возможность ассигновать средства на любой проект, а подобрать повод особого труда не составляло: в мире ведь постоянно что-то случается.

Вот в мае того же 1893 и случилось так, что группа шона якобы (во всяком случае, по официальной версии) уволокла катушку медной проволоки, заготовленной для проведения линии телеграфа. Так оно было или не так, но руководство компании, направив, как и следовало, жалобу Лобенгуле, потребовала от местных шона, - данников ндебеле, - компенсацию скотом. А поскольку скота у них было совсем мало, они, опасаясь репрессий, отдали и «королевское» стадо, которое выпасали по указанию инкоси.

Узнав об этом, Лобенгула послал на место большой отряд – разобраться, вернуть скот, найти проволоку и наказать виновных вассалов, строго-настрого приказав, что бы ни случилось, не вступать в конфликт с белыми. Однако шона, понимая, что дело может обернуться плохо, обратились за помощью к англичанам, и 10 июля, когда ндебеле приблизились к форту Виктория, доктор Джемсон 18 июля направил Лобенгуле письмо, требуя запретить воинам «пересекать границу и посягать на имущество и жизнь подданных компании».

С точки зрения юриспруденции это было полной нелепицей, - шона являлись подданными Лобенгулы, а земли компания только арендовала для разработки недр, - но Джемсону было на такие нюансы плевать. Он знал, чего хочет Родс, и сам хотел того же, в связи с чем, открыто провоцировал инкоси, фактически заявляя, что земли шона отныне не принадлежат Лобенгуле. Параллельно, Джемсон (сразу после отправки письма, в тот же день) потребовал от индун уйти «за пограничную черту», заявив, что если не уйдут, он будет атаковать, а на вопрос, где же находится «граница», ответил: «Сами знаете», причем, в максимально грубой форме.

Тем не менее, помня о приказе «короля», индуны согласились, - и тогда Джемсон добавил еще одно требование: покинуть «территорию компании» до захода солнца, хотя до заката оставалось около полутора часов, а река Шаши, которую он определил, как «границу», лежала почти в полусотне километров от форта. После чего, как только импи стали отступать туда, куда было указано, вслед за ними был послан конный отряд капитана Ленди с приказом «принимать необходимые меры, если с закатом дикари все еще не перейдут реку». А поскольку за полтора-два часа 50 километров не пробежать и опытному марафонцу, всадники, легко догнав уходящих, расстреляли арьергард, бежавший медленнее (из-за носилок с товарищем, сломавшим ногу).

Далее, как сказано в интервью одного из участников сафари, появившемся вскоре в капской прессе, «было вроде охоты на оленей. Бедняги бросились бежать, а мы неслись за ними галопом и стреляли почти в упор. Я думаю, что каждый из них получил не меньше четырех-пяти пуль», - однако ндебеле, повинуясь приказу инкоси, сопротивления не оказали.

Позже, уже в ходе полетов, капитана Ленди назовут «скверным, жестоким человеком», но о приказе Джемсона никто не вспомнит. Как никто не станет копаться в том, что сразу по возращении отряда Джемсон отправил верховному комиссару, м-ру Лоху, донесение о том, что «матабелы напали на наших людей», а директорам компании сообщил, что «вторжение матабелов ставит под угрозу все наши достижения в этом районе». Естественно, в докладе министру колоний м-р Лох полностью, - правда, не вдаваясь в детали, - одобрил действия Джемсона, а параллельно закрутились и жернова СМИ. Всемогущая лондонская пресса ежедневно вбрасывала жуткие телеграммы доброго доктора, сообщающего о «жестоких нападениях, убийствах и насилии».

Джинса, от альфы до омеги брехливая, как пробирки Колина Пауэлла, но на рядового британского фикуса впечатление производила. Подключились и миссионеры, вопившие о «жутких каннибалах», хотя ндебелы, как и прочие нгуни, отродясь человечины не ели. Не отставали и окученные парламентарии: «Почему, наконец, правительство не даст компании свободы рук, чтобы покончить с ужасными дикарями?», - так начинал каждый рабочий день некто Эдмунд Ашмед-Бартлетт, и он еще считался «самым взвешенным из всех, кто интересовался этой проблемой».

Пляска смерти

В такой обстановке правительству было бы сложно упираться, будь оно против затеи Родса, но оно как раз было очень за, и уже в конце июля «красные мундиры», стоящие в Бечуаналенде, начали подготовку, а партию ружей, заказанных Лобенгулой у немцев, арестовали, объяснив это «политической необходимостью». К тому времени уже были набраны новые части, - поскольку обещали сколько угодно земли и долю от трофейного скота, добровольцы шли косяками, - так что, к октябрю 1894 слово было только за Родсом.

Лобенгула, естественно, тоже готовился, как мог. Он очень не хотел войны: «Король крайне зол, но не похоже, что жаждет конфликта», писали европейцы из Булавайо, а некто Доусон, доверенный его человек и в то же время агент Родса уточнял: «Я твердо уверен, что Лобенгула не хочет воевать — его могут лишь вынудить защищаться», - но стягивал войска откуда только мог, что английская пресса, естественно, трактовала, как «милитаристскую истерию».

Он посылал белым десятки писем, пытаясь хоть как-то остановить маховик, но его доводы уже никто не слушал. Он отправлял гонцов, но их «случайно» убивали по пути. Он обращался к самой Вдове, обещавшей ему, ежели что, лично разбираться в его спорах с компанией, но его письмо положили под сукно, а когда отправили, было уже поздно, а в Лондоне даже не прочли.  Он, наконец, попытался отправить в Лондон еще одно посольство, во главе с Умшета, который понравился Королеве, но послов в Великобританию никто и не подумал пускать. Их помариновали пару недели  и выпроводили. А подводя итоги всего этого шоу, м-р Лох сообщал министру колоний: «Вынужден признать, что мир становится все более шатким. Лобенгула не шлет ответа на мое дружеское послание».

Ничего личного. Просто решение уже было принято, и никакие телодвижения обреченного африканца не могли ничего изменит. И хотя бы хоть немного отсрочить тоже не могли: директорат компании, знал, что войска ндебеле измотаны недавно завершившимся походом и прорежены оспой, решил, что лучшего времени ждать нечего. Будучи предупреждены об этом, из Булавайо крысами с корабля побежали белые из числа тех, кому инкоси особенно доверял: их миссия при «королевском» дворе была завершена, теперь они требовались Родсу в качестве проводников и советников.

2 октября м-р Лох направил Джемсону письмо, больше похожее на инструкцию: «Однако, прежде чем я разрешу наступление на Булавайо, должно стать очевидностью, что у матебелов враждебные намерения…» После чего, как изящно указывает Аполлон Давидсон, «очевидность организовать было совсем нетрудно». Уже через день, 4 октября недалеко от форта Виктория «сосредоточились семь-восемь тысяч ндебеле». А 5 октября они «попытались вырезать английский патруль», после чего м-р Лох с удовлетворением подвел итог: «Поскольку война началась… Вы вправе предпринимать те шаги, какие сочтете целесообразными».

И войска двинулись. Тремя колоннами. Обшей численностью около пяти тысяч бойцов. Не встречая по пути никаких «озлобленных дикарей», - но это уже не имело никакого значения. И когда растерянный Лобенгула попытался все же выскользнуть из петли, направив к Вдове еще одно посольство, послов просто-напросто расстреляли, одного «при попытке к сопротивлению», второго — «при попытке к бегству», а сразу же после расстрела резидент Бечуаналенда дал «красным мундирам» приказ перейти границу и «помочь полиции компании усмирить мятежников».

Правда, письмо, направленное инкоси в Лондон, верховному комиссару все же передали, но тот, прочитав, отписал начальству: «Лобенгула прислал письмо, где отрицает, что его войска выдвинуты к границе. Он готов дать любому, кого я пришлю, возможность убедиться в этом. Он также сообщает, что слышит о наступлении белых людей, видит, что они хотят драться, и спрашивает, почему ему ничего не сказали об этом», столь же честно добавив от себя: «Мне кажется,  теперь нет смысла отвечать, по крайней мере, если наши люди будут успешны; если удача им улыбнется,  дальнейшие переговоры бесполезны,  предосудительны и даже аморальны».

Короче говоря, пути назад для «короля» уже не было, - и он стал тем Лобенгулой, которого его люди привыкли знать, сыном великого Мзиликази и лучшим воином ндебеле. 24 октября на берегах Шангани: около 5 тысяч ндебеле атаковали англичан, и стал первыми в истории, испытавшими на себе, что такое пулеметный огонь. Сотни чернокожих легли, даже не успев понять, что случилось; «Я повел своих воинов, - рассказывал позже индуна Каянда, - и вдруг увидел, что они падают рядами, как скошенный маис». И тем не менее, атака захлебнулась аж через двадцать минут, в течение которых ндебеле успели опрокинуть «вспомогательные отряды» тсвана, которых погибло более двухсот.

Среди англичан убитых оказалось четверо. Поражение, - вернее, новое страшное оружие белых, - потрясло ндебеле, но не сломало их воли к борьбе. Спустя всего неделю, 1 ноября, на реке Бембеси, примерно в полусотне километров от Булавайо, шесть тысяч воинов вновь пошли в атаку на пулеметы, вновь были отброшены, потеряв около тысячи бойцов, однако на следующий день, на реке Рамаквабане, опять повторили попытку. С тем же результатом, но на сей раз, воины тсвана, которыми англичане прикрывались, понесли такие потери, что покинули белых и ушли восвояси.

Повод для гордости

Это, впрочем, уже ничего не меняло. На следующий день, 4 ноября, войдя в Булавайо, - пустой, сожженный ушедшими ндебеле, - победители обнаружили там только англичан, купца и миссионера, сообщивших, что их никто не обижал. А Лобенгула с остатками войск и стадами, которые успели собрать, в это время уходил на север, спасаясь от погони. Сдаваться, памятуя о послах, из которых ни один не вернулся, он не хотел, и наверное, был прав.

Более разговаривать с белыми ему было не о чем. Хотя еще один раз он все же попытался: отправил к Джемсону одного из сыновей, признавая поражение и прося только одного – разрешений уйти спокойно, предложив за это много-много золота. И вновь увы: сперва золото украли какие-то англичане (после войны их даже на пару лет посадили, но золотишко они, как ни старалось следствие, так и не выдали), а затем люди Джемсона отказались от переговоров, поскольку «послы не имели письменных полномочий», да еще и не отпустили «принца» домой, объявив военнопленным.

Зато по следу уходящего «короля» помчалась погоня, завершившаяся очень худо - единственный отряд, догнавший караван Лобенгулы, был перебит почти поголовно. Как выяснилось, без пулеметов, только с ружьями и револьверами, герои БЮАК, при всей своей бесспорной храбрости, способны не очень на многое, даже если ндебеле не так уж много. «Король» ушел, - а спустя пару недель исчез. Вроде бы умер, - то ли от оспы, то ли покончил с собой, - а возможно, и просто затерялся, но с тех пор его уже никто и никогда не видел, а отряды ндебеле, потеряв верховного, начали складывать оружие и сдаваться. К апрелю все было кончено. Сдались и сыновья инкоси, которых по приказу Родса увезли в Кейптаун.

И всем понравилось. Хотя очень многие признавали, что «в течение всей войны до публики доходило крайне мало правдивых сведений», Великобритания, в целом, воспевала «блестящую кампанию по уничтожению отвратительной тирании». Восторгалась и Европа. «Допустим, - писал Пьер Леруа-Болье, ведущий политический эксперт Франции, - Родс сделал войну с матебеле исключительно ради того, чтобы отнять у них землю. Но ведь, в конце концов, он разрабатывает эти страны, из которых они ничего не извлекали; он наживается, но и страна наживается; все труды и опасности падают на долю его компании, а Британская монархия получит эти земли спокойными и цивилизованными». тогда, когда туда уже проникнет цивилизация и водворится спокойствие».

Согласитесь, красиво. И уж во всяком случае, откровенно. Но, в диссонанс хору, звучали и другие голоса. Очень мало, очень негромко, в четверть четверти голоса, и тем не менее. Летом 1894 в Кембридже вышла  брошюра под названием «Матебелелендский скандал и его последствия», подписанная длинно и вычурно: «Тот, кто, во-первых, помнит о наказании, которое понес Каин за братоубийство, и, во-вторых, оберегает честь Великобритании»… Сравнивая Лобенгулу с Верцингеторигом и Каратаком, восставшим против Рима, анонимный автор (цитирую по сборнику документов под редакцией Дж. Л. Маккензи) писал:

«Британский лев, алчущий крови, пришел на кровавый пир, как всегда, под маской высшей благотворительности… Если любая другая европейская держава рискнет аннексировать какую-либо территорию в Азии, Африке или Океании, британская публика разразится взрывом пламенного негодования: Великобритания одна имеет право на вторжение, конфискации и аннексии… Метод создания привилегированных компаний — искусный метод; их роль — заглушать шум, неизбежный при совершении преступления. Как может компания иметь совесть, когда она не имеет ни души, ни зада, по которому можно было бы поддать ногой?..

Идея истребления так называемых низших рас ради захвата их земли и золота не является новой идеей, плодом творческого гения мистера Родса… Британская матрона, читая за завтраком свою газету, заметит, что еще две тысячи дикарей убиты. — Горнорудные акции поднялись на десять процентов, — отпарирует Отец Семейства… О да, я знаю, мой никому не нужный памфлет исчезнет. Но один или два экземпляра, может быть, сохранятся в двух или трех больших библиотеках, как напоминание о том, что и в 1894 году несколько голосов вопияли в пустыне, обличая преступление, совершенное их соотечественниками».

Бог ехал в пяти фургонах

После уничтожения державы ндебеле Сесиль Родс на какое-то время стал национальным символом, легендой и мифом. Он мог все, и у него было все. Всеобщее, от пропойцы-кокни в дешевом ист-эндском пабе до самой Вдовы, восхищение, восторженное преклонение «колониального Джо», - министра колоний Джозефа Чемберлена, - мало с чем сравнимое богатство и практически диктаторская власть в Кейптауне. Плюс собственная страна «Родезия», которую он понемногу расширял уже даже без выстрелов: оценив судьбу ндебеле, пока еще свободные племена решили не играть с огнем. В пределы «Родезии» вошли территории многочисленного народа баротсе на северном берегу Замбези, и даже португальцам, спасая «свой» Мозамбик, пришлось повоевать с совершенно не видящей берегов компанией.

Нельзя сказать, чтобы это так уж всем нравилось, - «выскочке» завидовали многие, - но Родс в свой звездный миг мог позволить себе не обращать на мосек внимания. Даже когда неизвестные доброжелатели протолкнули-таки следствие по поводу «сомнительных причин начала войны», пар ушел в свисток: из всего набора убойный фактов «достаточно весомым» сочли только вопрос о том, кто же стрелял первым в июле 1893-го, когда Джемсон послал капитана Ленди «проследить за уходом матабеле». Но, когда выяснилось, что «Как только мы их увидели, капитан Ленди приказал открыть огонь, не щадя никого, матебелы же не стреляли вообще», следователь, Джеймс Ньюмен, в отчете указал, что «приказ м-ра Ленди оправдывает то обстоятельство, что эти туземцы считали просьбу о пощаде позором и никогда пощады не просили».

Так что, хотя по итогам все обвинения подтвердились, единственным, кто был хоть как-то наказан, стал все тот же злополучный капитан Ленди, да и то очень специфически: пресса опубликовала о нем несколько статей, назвав «плохим, жестоким человеком», а директорат компании сделал своему офицеру «строжайшее внушение». В целом же, вывод министра колоний был таков: «Мне доставило истинное удовлетворение обнаружить, что результаты столь тщательного и беспристрастного расследования, изобличив вину м-ра Ленди, проявившего неоправданную горячность, в то же время целиком сняли с д-ра Джемсона и чиновников Привилегированной компании тяжкие обвинения, которые им предъявлялись в связи с этими событиями».

Лучше объяснить, что англичанину можно все, было просто невозможно, - и к слову сказать, такой подход сохранился и по сей день. «Для всех них, как англичан, так и уроженцев колоний, - писал уже в 1969-м кейптаунский исследователь Роберт Клуни, - белый человек был высшим. Он основал величайшую империю, которую только видел мир, и в процессе этого принёс мир и просвещение миллионам тех, чьи жизни терзали болезни, голод и жестокость… Они не боялись принимать на себя ответственность, неизбежно шедшую бок о бок с заявлениями о превосходстве. Когда шансы обернулись не в их пользу, они стояли твердо и умирали неколебимо». Вот так. Только так, и никак иначе.

В общем, не будет преувеличением сказать, что в этот период сам Родс на какое-то время ощутил себя (как сам он честно признавался) кем-то, почти равным самому Творцу. Он уничтожал и создавал страны. Он, одним мановением руки, - исполняя обещание, данное капским бурам, - самовольно позволил бурам из Трансвааля захватить маленькое горное «королевство» свази, на которое зарился и Лондон (правда, пояснив в приватной беседе, что ничего страшного: рано или поздно придет и очередь буров, и тогда свази очень пригодятся). И в конце концов, полностью перестав видеть берега, совершил главную и роковую в своей жизни ошибку, поручив все тому же безотказному д-ру Джемсону захватить Трансвааль.

Правда,  ошибкой, да еще и роковой, затея, разумеется, стала лишь потому, что рейд в январе 1896 провалился, практически сведя на нет военную силу компании, спровоцировав трансконтинентальный скандал и серьезно ударив по престижу Великобритании: буры как-никак были белыми людьми, и обращаться с ними, как с какими-то ндебеле не следовало. А уж тем паче, терпеть при этом поражение. Так что, с этого момент Удача «вечного победителя» пошла на закат, - однако это случилось позже, а пока что, могу лишь повторить: на Юге Африки м-р Родс был почти Богом. Добрым. Для белых. А вот для черных совсем наоборот.

Jedem das Seine

Собственно говоря, Родс не был расистом в точном смысле слова, как его ухудшенная немецкая копия Карл Петерс, речь о котором впереди. Цвет кожи сам по себе, как подчеркивают практически все биографы, его мало интересовал. Он просто считал африканцев, - если они не приносили реальной, физически ощутимой пользы Британии, - чем-то совершенно бессмысленным, лишним, своего рода недоразумением. В связи с чем, работяг на приисках и храбрых полицаев даже по-своему уважал, подчас говоря с ними по-свойски, но вот насчет «белых ворон», - то есть, туземцев, желающих поменять свой шесток, - был категоричен.

«Путешествуя по Южной Африке, - объяснял Родс свою позицию, - я видел несколько отличных колледжей для туземцев — там учеников обучали греческому и латыни, создавая таким образом забавную разновидность двуногих: кафров-священников. Быть может, кафр-священник и весьма почтенное существо, но он принадлежит к классу, решительно ни к чему не пригодному. Ученых негров пекут дюжинами. Они носят черный сюртук и белый галстук. А в результате, поскольку для этих господ нет никакого постоянного дела, они становятся агитаторами, начинают толковать о том, что правительство худо и что народ их порабощен. Одним словом, ученый негр — крайне опасное существо».

В соответствии со взглядами, строилась и «новая туземная политика», скопированная с политики США по отношению к индейцам, с той разницей, что африканцев заставляли работать за гроши. Разумеется, в чисто английском стиле, с богатым гуманитарным обоснованием: «…если они не будут работать под надзором европейцев, но будут жить бесполезной жизнью павианов, тогда силою обстоятельств… им придется вновь узнать, что такое рабство, которое в предстоящей борьбе будет альтернативой полного уничтожения». И британское общественное мнение сходилось в том, что так оно и есть. «Туземцы весьма довольны новым режимом, они с радостью идут работать для поселенцев», - сообщала пресса. Но сами «туземцы» полагали совсем иначе.

Несколько позже, в августе 1896, глаза в глаза объясняя Родсу, почему случилось то, что случилось, Карл Кумало, образованный ндебеле, бывший секретарь Лобенгулы, уложил проблему в несколько коротких фраз: «У нас отобрали нашу родину, у нас отобрали наш скот, наш народ скитается, нам не для чего жить… мы стали рабами белого человека, мы — ничто. Поставь себя на наше место, и ты поймешь, что твой вопрос смешон».

И в самом деле, ведь ничего сложного. Если коса англичане ломали почти век, постепенно, если для зулу крах державы означал крах всего, если, наконец, шона привыкли подчиняться и приход белых означал для них всего лишь смену господина, то ндебеле, в отличие от зулу, не вымуштрованные по принципу улья, принять новые реалии «жизни по Родсу» не могли. Ускоренная колонизация страны, помноженная на грубость и жестокость пришельцев, которых становилось все больше, не говоря уж о конфискациях земель, реквизициях скота, трудовых повинностях, телесных наказаниях и сгоне «туземцев» в «резерваты», вводимых в экспресс-темпе, сыграли свою роль.

Некоторая дифференциация, конечно, соблюдалась: если с шона белые вели себя, как считали нужным, полагая тех по гроб жизни обязанными за «освобождение от кровавой тирании Лобенгулы», то с ндебеле, считавшимися «опасными и непредсказуемыми», какие-то нормы еще соблюдались (вернее, их рекомендовалось соблюдать), однако народ, - и простонародье, и знатные индуны, потерявшие все, - понемногу накалялся. И…

Гроздья гнева

20 марта 1896 в Булавайо группа молодых ндебеле атаковала отряд «туземной» полиции, убив несколько человек, 23 марта начался мятеж, охвативший несколько округов, а потом к бунтовщикам примкнули посланные на подавление «туземные части», после чего дело начало становиться серьезным. И сил (да и средств) для подавления в зародыще у компании (после краха экспедиции Джемсона, вылившегося в немалую копеечку) не было, так что, к концу марта заполыхала вся страна. Поднялись даже некоторые кланы шона. Белых не щадили, - в целом, за первую пару недель, погибло 244 поселенца, сотни ферм и шахт сгорели, - и когда перепуганные беженцы плакались на «озверение дикарей», у них были на то все основания.

Однако, согласимся, и у ндебеле были все основания озвереть. Хотя и то правда, что при всем озверении, поголовно убивали только мужчин; женщина погибло мало и, вопреки визгам СМИ, ни одна не была изнасилована (насилие над женщиной, кем бы она ни была, у ндебеле считалось тяжелейшим преступлением), а детей не трогали вообще. Кроме того, и восстание не было стихийным. Как стало позже известно, его готовили долго и тщательно, под руководством «подпольного штаба» - самых уважаемых людей из самых знатных родов, включая Дом Мзиликази. Тщательно блюд конспирацию и сумев-таки сохранить подготовку в тайне, настолько полной, что даже отдельные мелкие проколы не насторожили англичан, помнивших, как мгновенно сломались «страшные» зулу, да к тому же, слишком презиравших «туземцев», чтобы ждать от них подвоха.

А что еще важно, обиду и желание отомстить за все и сразу подкармливали знамения: жрецы Млимо, одного из важнейших богов пантеона ндебеле, считавшегося вестником Судьбы, бродили по краалям, сообщая, что Хозяин принял решение покончить с пришельцами, принесшими с собой все беды, от долгой засухи до саранчи и падежа скота. Естественно, исполнителями воли Хозяина должны были стать люди, но его слуги гарантировали, что волшебные чары защитят героев, мудро добавляя: «кроме тех, кто попадет под быстрый (то есть, пулеметный) огонь, против которого сам Млимо бессилен», и намекая, что на помощь своему народу с далекого севера может вернуться Лобенгула, собравший огромную армию.

Впрочем, теория теорией, а практика практикой. Позже, уже из рассказов членов «штаба», стали известны детали плана. Готовили его далеко не дети, и учтено было все. Предполагалось, что в новолунную ночь с 29 на 30 марта, сразу после Большой Пляски, одного из священнейших ритуалов ндебеле, воины пойдут на Булавайо и окружат его с трех сторон, оставив белым дорогу для бегства. А потом, бреднем пройдя по стране, полностью очистят ее от пришельцев, которые не захотят или не успеют убежать.

При этом, по ходу разработки операции, учитывались все плюсы и минусы. Звучали мнения, что не следует начинать накануне сухого сезона, когда англичанам будет легче маневрировать, кое-кто напоминал о том, что на носу сбор урожая, без чего вполне вероятен голод. И эти аргументы были достаточно вески: к ним прислушивались, и возможно, мятеж был бы отложен, не издай компания «распоряжения о профилактике скота». Само по себе, в общем, неглупое: массовый забой стад в ареале реально имевшей место эпизоотии, действительно, мог спасти все остальное поголовье там, куда болезнь еще не добралась, - но у ндебеле были свои, вполне эффектиые методы борьбы с «коровьей чумой», а использовать их англичане не позволяли, считая «дикарскими».

И поскольку боязнь остаться без скота вообще прямо сейчас перевесила страх перед возможным голодом когда-нибудь, в конце концов, сошлись на том, что нужно начинать, чтобы выгнать белых до мая, когда придет время жатвы. Окончательной же гирей на весы стало то, что «выгнать до мая» не казалось невозможным: после «рейда Джемсона» в Трансвааль власть компании держалась, можно сказать, на соплях, и лидеры ндебеле, имевшие осведомителей везде, об этом знали. На том и порешили. А что вспыхнуло само по себе, за неделю до "часа Х", так маленький сбой ровно ни на что не повлиял: к середине апреля под властью англичан остались лишь Булавайо и еще пара сильно укрепленных поселков, да и те в глухой блокаде.

Хвост вертит собакой

Все было очень четко. Индуны объявили призыв, полки откликнулись, жрецы провели должные обряды и импи, - возможно, и не 15 тысяч, как утверждали перепуганные англичане, но, как минимум, десять, - в полном порядке подойдя к Булавайо, опрокинули защитников, решивших было дать сражение (20 убитых и 50 раненых), иблокировали город. Оставив, однако, согласно утвержденной «штабом» диспозиции, дорогу на юго-запад, в британские пределы. Дисциплина при этом соблюдалась железная: за все месяцы войны на этой дороги не было ни одного нападения на белых, хотя в других районах пощады не было никому.

Все шло, на первый взгляд, успешно: несколько колонн, снаряженных Родсом на выручку столице, завязли с сражениях и, понеся потери, отступили. Однако вскоре выяснилось, что осажденные не намерены уходить, - напротив, они укрепляли позиции и ежедневно вешали напоказ мятежникам «шпионов», то есть, черных слуг и работяг, не успевших покинуть город, - а штурмовать обстоятельно укрепленный Булавайо никто даже не думал: о пулеметах индуны помнили слишком хорошо. И столь же хорошо понимали, что рано или поздно к белым придет подмога, против которой не выстоишь.

В связи с чем, возникли разногласия. И не только по относительно второстепенному вопросу, кому из родственников Лобенгулы следует быть инкоси (об этом быстро договорились, сойдясь на том, что время покажет), а на тему, куда более важную: если не штурмовать, то что делать дальше, тем паче, ввиду необходимости собирать урожай?

Спорили ожесточенно. Самые здравомыслящие члены «штаба» предлагали, плюнув на все, пока не поздно, уйти на север, за Замбези. На что им вполне резонно возражали, что: (а) на всенародный исход не хватит припасов, (б) для переправы через широкую реку нет лодок, (в) за рекой как раз «малярийный сезон», к которому ндебеле не привыкли, а главное, северяне-баротсе, давние враги, неизбежно воспользуются случаем отомстить за старые обиды.

Впрочем, не легче было и Родсу. В неизбежной победе над мятежниками он не сомневался ни секунды, но сам факт восстания в стране, разрекламированной на весь мир, как «истинная земля Обетованная», ломал имидж компании, - и следовательно, подрывал доверие к ее акциям. А между тем, на биржевых спекуляциях держалось слишком многое, и рычагов для влияния на ситуацию было уже не так много, как всего год назад. Скандал после «рейда Джемсона» вынудил Родса уйти в отставку с поста премьер-министра Капа, после чего все завистники, и все обиженники, и все недоброжелатели, ранее державшие языки на привязи, набросились стаей, норовя растерзать «выскочку и гордеца».

Как-то исправить положение можно было только быстрым и жестким «преподать урок на тысячу лет вперед», и «первый директор» делал все возможное, а равно и все невозможное. Привычно подключили прессу, окучивая добрых подданных Её Величества жуткими «свидетельствами очевидцев» о чудовищных зверствах, горах скальпированных трупов, групповых изнасилованиях «несчастных леди» и храбром гарнизоне Булавайо, который вот-вот вырежут под корень, «не пожалев даже шесть тысяч невинных малюток».Что все белое население столицы было вчетверо меньше этой цифры, а детей насчитывалось всего 27, никого, бесспорно, не волновало: денег на джинсу Родс не жалел никогда.

И когда количество визга перешло в качество настолько, что население Капа поверило, что сразу после падения Булавайо «сотни тысяч дикарей пойдут на Кейптаун и Дурбан», на вербовочные пункты толпами пошли добровольцы, готовые воевать с отсрочкой оплаты, а из старой доброй Англии сотнями поехали юноши из самых благородных семей. В связи с чем, у Родса, наконец, появилась возможность бороться с мятежом своими силами, не дожидаясь «красных мундиров», участие которых показало бы всему миру, что хваленая БЮАК, по сути, импотент, и он сообщил в Лондон, симпатизировавшему ему «колониальному Джо», что нужды в присылке войск из метрополии нет.

Цугцванг с цейтнотом

В конце мая, наконец, появился просвет. Не без труда прорвавшись через заслоны, несколько отрядов, - один во главе с самим Родсом, - общим числом около трех тысяч бойцов, добрались до Булавайо, вынудили ндебеле отступить и начали планомерные карательные экспедиции по всей стране, беспощадно уничтожая краали, в которых практически не было мужчин. Естественно, выжигали посевы, естественно, расстреливали и угоняли скот. В общем, классическая тактика «выжженной земли» с целью устроить голодомор, - а обнаружив т. н. «крепости», - пещеры, куда прятались семьи мятежников, - не особо заморачиваясь, взрывали их при помощи динамита.

Это было уже несколько чересчур: несколько шокированных ополченцев даже написали в Англию, где недоброжелатели Родса дали письмам ход, - однако на все вопросы министр колоний отвечал кратко и монотонно: «Обычаям южноафриканской войны сжигание селений туземного врага соответствует», и парламент рукоплескал. В принципе, можно было считать, что победа не за горами, и в письмах Родса этого периода, - середина июня, появляются шутливые нотки, но тут, совершенно неожиданно, взялись за оружие покладистые, терпеливые шона, от которых никто ничего подобного не ждал, причем, не отдельные настоящие буйные, а весь народ.

Такого оборота не предвидел никто. Какие-то соглашения отдельных кланов с ндебеле вроде бы имелись, но у шона не было высшего руководства, да и подготовки никакой не велось. Просто, как пояснил позже на суде один из вождей, Неханда, выступивший первым, им «надоело быть хуже собак», - затем появился отряд Кагуби, затем отряд Муквати и, наконец, 20 июня встал на тропу войны Машайямомбе, формально считавшийся верховным вождем, а спустя три дня в Булавайо прилетела истерическая телеграмма: «Вся страна вокруг Солсбери восстала, шансов на спасение нет».

Удар был тяжек, по свидетельствам очевидцев, Родса даже свалил гипертонический криз. Причем главная беда заключалась даже не в том, что теперь, когда бить приходилось не кулаком, но растопыренными пальцами, эффективно гасить пожар в землях ндебеле не получалось. То есть, и это было крайне неприятно, но куда неприятнее оказался очередной международный скандал. Ранее-то «весь цивилизованный мир» искренне считал Родса чуть ли не Дон Кихотом, «благородным освободителем добродушных шона из-под ига жестоких матабелов», и вдруг выяснилось, что против компании и те, и другие выступают вместе, - на чем, конечно, не замедлили оттоптаться ведущие газеты главных столиц планеты, включая Токио и Стамбул.

А между тем, ндебеле, - около 5000 бойцов, - в идеальном порядке отошли из-под Булавайо на юг, в труднопроходимые горы Матобо, где «штабом» загодя, в предвидении именно такого поворота судьбы, были заготовлены склады припасов. И скоро стало очевидно, что ндебеле многому научились. Они не только отказались от фронтальных атак большими силами, но и освоили искусство «малой войны» в горной местности, постоянно маневрируя и нанося короткие, но болезненные удары из засад. А кроме того, среди них уже были умельцы, навострившиеся стрелять не просто хорошо, но на высоком европейском уровне, в связи с чем, количество карателей, вышедших из строя, росло и росло, - и вскоре стало понятно, что ндебеле, взбешенные истреблением своих семей, намерены «с величайшим неистовством обороняться сколь угодно долго».

Теперь они уже не только защищались, но и нападали. В ночном бою с 19 на 20 июля, заманив в засаду отряд в почти полтысячи стволов, они сильно потрепали его и вынудили отойти, а 21 июля, атаковав импи Бабияны (того самого, что ездил послом в Лондон), британцы потерпели еще одно унизительное поражение. Правда, вновь отыгрались на гражданских, взорвав несколько пещер, где прятались женщины и дети, но изобразить это успехом не посмел никто: по крайней мере, официальное донесение в Лондон не гремело фанфарами: «К сожалению, результаты неудовлетворительны. Потери врага очень малы, не более 50 человек, в большинстве женщин. Моральный эффект сражения сомнителен».

Короче говоря, вновь уткнулись в тупик. Процесс замер, бойцы выбывали из строя, деньги иссякали, акции ползли вниз, - еще не фатально, но с пугающей неуклонностью, из метрополии все настойчивее запрашивали, способна ли компания справиться сама или все-таки нет, - и к исходу июля Родс пришел к выводу, что с ндебеле следует договариваться. Чего ему, презиравшему черных, это стоило, можно только гадать, но совсем оглушительной пощечиной прозвучал категорический отказ индун от каких-либо переговоров, как с самим «белым инкоси», так и с его представителями.

Через местных жителей ему передали письмо, где спокойно, без хамства, но и без всякой учтивости сообщалось, что ему не верят, что он подлый убийца и не умеет держать слово, а значит, не мужчина. В связи с чем, пусть говорит с женщинами. Так открыто Родса еще никто не оскорблял, но встреча была нужна ему настолько, что он стерпел и приказал уполномоченным продолжать искать выходы. Что, в конце концов, удалось, однако встречу с несколькими «младшими индунами», присланными для беседы, посланцы компании провалили. То ли не нашли нужного тона, то ли брякнули по ходу что-то не то, но ответ представителей «штаба» был резок: «Зачем нам сдаваться? Наши позиции хороши, у нас много припасов, мы бьем белых, а не белые нас. Если вам надоела война, приходите и сдавайтесь, мы обещаем, что будем великодушны».

А между тем, положение стало критическим: хоть как-то восстановить репутацию, а значит, и прибыли, можно было только взяв ситуацию под контроль силами компании, до того, как придется вмешаться государству. Уровень паники, охватившей директорат, включая Родса, показывает история с «охотой на Млимо». Как ни парадоксально, - барыги, даже храбрые, все же не MI6, - о том, что Млимо сущность инфернальная, никто не знал, его считали живым человеком, идеологом и сакральным лидером мятежа, обнуление которого заставит черных бросить оружие и поднять руки.

Поэтому объявили награду, аж 100 фунтов, и когда некий зулус принес информацию о том, что искомый персонаж тогда-то и там-то будет плясать «танец духов», на поимку его была направлена группа захвата, - некие Армстронг и Бэрнхем, - слывшие сорви-головами и получившие строжайший приказ: «Возьмите Млимо живым. Если нужно, убейте. Но ни в коем случае не упустите». Ну и… сказано – сделано: нашли и убили. Вот только война и не думала прекращаться. Больше того, как выяснилось через пару месяцев, расстрелянный, некто Джобани, был жрецом клана каланга, единственного, не принявшего участия в мятеже, поскольку сам жрец запретил.

После чего, всем стало так неловко, что информацию о «рейде смелых» засекретили аж на 75 лет, а в 1994-м особая комиссия подвела итог: «К сожалению Бернхэм расстрелял невиновного человека, но он сделал это без злого умысла. Несчастный Джобани стал жертвой не Бернхэма, а общего непонимания белыми нюансов религии ндебеле». Однако все это, повторюсь, выяснилось позже, а в тот момент, на безрыбье, «ликвидация главного зачинщика» была сочтена и представлена Лондону крупным успехом.

Последний платит за всё

Тем временем, после многих неудач, вновь удалось выйти на контакт со «штабом» мятежа и все же договориться о переговорах, при условии, что вести их будет лично Родс и что приедет он в сопровождении максимум трех человек без всякого оружия. Что и произошло 21 августа, после чего восхищение «истинно британским мужеством м-ра Родса, смело пошедшего в логово голодных львов» раскатилось по Британии повсеместно и способствовало укреплению его сильно пошатнувшегося авторитета.

Хотя, по сути, ничего особенного не случилось: ндебеле дали честное слово, что не причинят ему вреда, а всем, знавшим реалии Африки, известно было, что они, дав слово, его не нарушают. К тому же, «штабисты», бывалые и мудрые, сознавали, что их силы на исходе, а припасы иссякают, и очень боялись голода. Так что, жизни «первого директора» ничего не угрожало, а вот неприятной правды ему пришлось наслушаться много: как писал он сам, «Не стану скрывать, было неприятно слушать и сознавать, что возражений у меня нет. Особенно тяжело приходилось, когда речь шла о женщинах и детях, убитых по ошибке».

Что интересно, сам факт завоевания почти не обсуждался: ндебеле сразу сказали, что война есть война и слабый обязан признавать власть сильного, но претензий и без того набралось много, и Родс изворачивался, как мог. Говорил о том, что ничего не знал о злоупотреблениях, которые недопустимы, и теперь «с ними покончено. Они не повторятся». Пошел в народ, пожимал руки. Каялся. Уверял, что «сердцем и душой с африканцами, да он и сам, по сути, африканец», что прогонит виновных и отныне возьмет все под личный контроль. Клялся именем Божьим, что никто не будет наказан, а индунам вернут полномочия, которые они имели при Лобенгуле.

Через неделю, 28 августа, состоялась вторая встреча, уже более конкретная, и прошла она намного тяжелее, поскольку, кроме «штабистов», пришли и делегаты от импи. Особое впечатление на Родса, как он потом признался, произвел ответ какого-то воина на вопрос, зачем он взял на мирную встречу ружье: «Потому что только из-за этого ружья вы со мной и разговариваете. Когда я без ружья, я никто, пес, которого можно пинать». В итоге, потребовали встречи с «индуной Королевы», - Ричардом Мартином, - прибывшим из Лондона для расследования шалостей компании, и Родс, неприятно удивленный осведомленностью индун, согласился.

Однако разговор, состоявшийся 9 сентября, разочаровал «штаб»: сэр Ричард длинно и пусто говорил, что мир это хорошо, а война это плохо, а в африканских делах совсем не разбирался. Зато Родс разбирался досконально, и заключительный тур переговоров, 13 октября, завершился успешно – оговорив все условия, индуны единогласно согласились прекратить борьбу. Естественно, на своих условиях, однако очень взвешенных и разумных: полная амнистия всем мятежникам, расформирование большинства «резерватов» и реституция значительной части конфискованных земель, создание «туземных» округов, управляемых индунами, с выплатой им «королевских премий», уменьшение «налога на хижину», а также бесплатное обеспечение ндебеле продовольствием на период до следующей жатвы.

Согласимся: ничего невозможного. Родс сказал «yes», - и что интересно, сдержал слово. Больше того, как признавался он сам, - и все, кто знал его, подтверждают, - впервые пообщавшись с черными на равных, он серьезно изменил свои взгляд, придя к выводы, что «некоторые африканцы, нельзя не признать, во многом равны нам, белым, это следует понимать и обращаться с ними нужно соответственно». Правда, относилось это только к ндебеле, - однако, пока Родс был жив, политика компании по отношению к ним резко отличалась от той, что была раньше.

А вот с шона, - в понимании англичан, не воинами, а «зарвавшейся прислугой», - расправились по полной программе, без всяких разговоров по-хорошему. У них не было ни военной закалки, ни серьезного оружия, ни, главное, единства (слабые попытки вождей договариваться разбивались об амбиции), и в ходе «рутинной полицейской работы», как называл операцию по подавлению мятежа командовавший ею генерал Каррингтон, с ними не церемонились, просто и без затей расстреливая из пушек пещеры, где они и их семьи пытались прятаться.

По свидетельству очевидцев, после «умиротворения» невозможно было даже приближаться к таким пещерам, «так густ был запах разлагающихся трупов и так жалобны слабые голоса еще живых, извлекать которых из-под завалов не разрешалось». Погибали целые кланы. И тем не менее, шона дрались аж до сентября 1897, когда капитулировал последний «полевой командир», верховный вождь Машайямомбе. Ему обещали жизнь, и слово сдержали, а вот Неханду и Кагуби, «зачинщиков мятежа», в 1898-м повесили, и только Муквати удалось как-то раствориться в горах. На чем все и кончилось.

Разве что, - самой последней вспышкой уже почти затоптанного костра, - в 1901-м, «не выдержав собачьей жизни», некто Макондера, вождь небольшого клана кадунгуре, вышел из-под власти компании и целых два года жил «независимо», отбиваясь от полицейских отрядов. Однако в 1903-м он был взят в плен, а в 1904-м умер в тюрьме после двух недель сухой голодовки. И после этого на Юге Африки воцарился, наконец, «прочный и справедливый мир».

Южная Америка

Революция достоинства

Все оттенки черного

Причина, по которой аборигены Америки на континенте выжили, а на островах превратились в воспоминание, очень проста и прозаична. На материке, - в государствах инков, ацтеков и майя, куда белые люди пришли раньше всего, - население, в основном, уже стояло на том этапе цивилизации, когда его выгоднее было, окрестив, перевести в крепостные, благо, умело пахать, строить и подчиняться властям, нежели истреблять. Или, как вариант, если еще оставалось в блаженной дикости, было, как мапуче на юге нынешнего Чили, достаточно воинственно и многочисленно, чтобы отбиться.

Но это на материке. А островитян было мало, и были они первобытно дики: каменные топоры, неумение смирять гордыню и милые обычаи типа людоедства, правда, уже ритуального, но вполне достаточного, чтобы добропорядочные христиане сочли их исчадьями Диавола, подлежащими истреблению. Ну и, натурально, истребили, тем паче, что пристроить к творческому труду на благо Испании не было никакой возможности.

Так что, красивое слово Haiti, - в переводе «наши горы», - на несколько веков было забыто, а остров, о котором идет речь, официально получив название в честь Святого Доминика, в просторечии именовалcя по-домашнему  - Espanola, сиречь «Испанька». При этом, ни золота, ни серебра, ни других социально значимых элементов таблицы Менделеева там не имелось, а ту малость, что нашли, выгребли  быстро, зато имелась прекрасная земля, где рос сахарный тростник, очень полюбившийся европейцам, -

в связи с чем, благородные доны завезли на остров сколько-то  количество афроафриканцев, дабы в поте лица зарабатывали в сих райских местах хлеб свой. Однако завезли не много, - как источник пополнения бюджета Испанька не рассматривалась, - а ровно столько, чтобы «асьюндадерос», потомки первых поселенцев, жили в своих поместьях на равнинном востоке острова, ни в чем не нуждаясь, и поскольку отношение к черным у донов было спокойное, ни о каких волнениях нам неизвестно.

Перемены начались век спустя, с появлением новых героев Нового Света, - месье, понемножку проникавших в Испаньку с соседнего «Черепашьего острова», то есть, Тортуги, формально тоже испанской, но по факту ничьей. Авантюристы всех мастей, многие с уголовной биографией, бежавшие кто с материка, кто с проходивших мимо судов, они промышляли охотой на черепах, кабанов и диких быков, обрабатывали мясо, продавали его, и тем жили, при случае не брезгуя налетами на соседние острова.

Со временем статус их поменялся с «буканьерского» (мясники) на более выгодный пиратский, и поскольку новые претенденты на регион, - Париж и Лондон, - им негласно покровительствовали, стали для донов, удача которых иссякала, изрядной головной болью. Испанцы, правда, принимали меры, порой достаточно жесткие, но справиться с пиратскими флотилиями окончательно сил не имели, так что Тортуга, превратившись в «пиратскую республику», этакую Запорожскую Сечь в тропиках, процветала и усиливала нажим, целясь на благодатную Испанийку, где всего было больше, чем на «Черепашьем острове», а западные районы к тому же испанцы так и не заселили.

Естественно, шевалье удачи всяко поддерживал Париж, объявив их первое поселение в Санто-Доминго, на Французском мысе, основанное в 1670-м, своей колонией. А дальше – больше: в 1697-м, после заключения мира в Рисвике, подытожившего очередную войну Короля-Солнца с Мадридом, «западная треть острова» стала французской официально, и прогресс смел благодушные испанские порядки напрочь.Чистый феодализм уступил место пред-капитализму, плантации «для собственных нужд» превратились в предприятия, ориентированные на получение прибыли, колония, разделенная на три провинции, процветала, - хлопок, сахар, ром, кофе (половина от всего этого, что потреблялось в Европе и Северной Америке), порубка ценной древесины…

Короче говоря, захолустье стало жемчужиной, - и естественно, негров стало больше, а их положение хуже. Хотя, тоже отметим, месье, как и доны, были католиками, а отношение католиков к рабам было, скажем так, романтичнее, чем у прагматиков-протестантов. Французы рассматривали чернокожих не как «полуживотных», а как «недоразвитых второго сорта», которых нужно организовывать и воспитывать, исходя из чего, был разработан «Черный кодекс», предусматривавший для «недоразвитых» некие права: право на выходной в воскресенье (ибо христиане должны помолиться), право на неполучение побоев и увечий (при условии, что раб радив и послушен), право на жизнь (если раб не бунтует).

Более того, предусматривались  некоторые социальные гарантии типа обязательный ежедневный рацион и какую-никакую одежду (за голодных и оборванных невольников владельца штрафовали), вплоть до обязанности хозяев не выгонять старых и больных рабов, но «предоставлять им работу по мере сил или пропитание в память о прилежном труде». К тому же, раб стоил очень дорого, и замучивать ценное имущество садизма ради было глупо, в связи с чем, считалось неприличным, и со временем, методом проб и ошибок, общество выстроилось очень интересным образом.

Представьте себе пирамиду, в основании которой «черные». В том смысле, что совсем черные. Большая часть населения, к середине XVIII века примерно полмиллиона, - и это низы социума, ниже которых нет. Однако в этих низах нет монолитности. Плантационное «черное мясо» - парии из парий, по отношению к ним, что бы ни писалось в «Черном кодексе», можно все. Но все-таки с теми, кто родился на плантации положено обращаться мягче, чем с завозными. А вот такое же мясо, но «домашнее», - уже другое дело. Поскольку каждая плантация была своего рода «мини-государством»,

хозяева отбирали из рабов доверенную обслугу: поваров, парикмахеров, лакеев etc, и эти «черные» считались уже домочадцами. А кое-кто, особо шустрый и толковый, обучившись грамоте, становился агрономом, бухгалтером, товароведом, управляющим, - и таких уже обижать не полагалось. Напротив, в порядке вещей считалось оформить им вольную, и они превращались в нечто типа римских либертинов, - свободные люди, пожизненно вписанные в хозяйский клан на правах клиентов. Такие нередко обрастали жирком и даже (случалось) обзаводились собственными плантациями с рабами, - и в этом случае, продвигались еще выше, по статусу выходя на уровень «цветных».

А это уже отдельная тема. Учитывая почти полное (пусть и не до такой степени, как у португальцев) отсутствие у французов заморочек по поводу цвета кожи, «цветных», - то есть, потомков смешанных связей и их потомков, - на острове тоже была немало, в лучшие времена где-то 30 тысяч, а то и больше. Официальные браки не запрещались, но случались «на низах», в «верхах» же, понятно, речь идет о «плодах страсти», однако, согласно закону, при всех вариантах ребенок с «белой кровью» рабом быть не мог, а традиции обязывали папенек как-то позаботиться об их будущем.

Естественно, цветные не имели политических прав (до уровня «октаронов» - «осьмушек»), не имели права владеть оружием и поступать на госслужбу, зато были поголовно грамотны, имели какие-то профессии и абсолютно полноправны в смысле имущественном, отчего, в основном, преуспевали. А поскольку при этом отчаянно завидовали «настоящим белым», каковыми считали и себя, в своем кругу тщательно высчитывая проценты «черноты», все же старались держаться вместе. Так что, на юге острова, считавшемся плохим из-за болот,  возникли целые «мулатские районы»: осушив топи, многие «цветные» стали плантаторами не хуже прочих, неофициально поднявшись на уровень «пти-бланш».

А дальше, полагаю, ясно всем. Внутри «белого сообщества», - «креолов», - ясен пень, имелась своя пирамида, но уже по признаку состоятельности и знатности. «Пти», то есть, «маленькие», - беднота, простонародье, короче говоря, «третье сословие», общей численностью тоже примерно 30 тысяч, и «гран», то есть, большие, - богатые плантаторы, почти полностью дворяне. Х,отя, по большей части, не столбовые, а купившие себе дворянский патент, что во Франции того времени практиковалось и зазорным не считалось, - хотя, конечно, съездив в метрополию, многие возвращались обиженными, поскольку там их ровней не считали, а мещанами во дворянстве и не отказывая в общении (ибо при деньгах) всячески посмеивались.

В общем, до поры, до времени царила стабильность. Естественно, на базе вечного принципа «каждому свое», но ведь и в Европе тоже порядки от принятых на острове не отличались, и по большом счету, арендатору во Франции жилось как бы не хуже, чем плантационному рабу в Сан-Доминго, где, по крайней мере, было всегда тепло. Как и обычному буржуа в протухшем от дворянского беспредела Париже жить было тяжелее и обиднее, чем самому «маленькому» белому на острове, где он, пусть даже нищий, все же считался представителем элиты, глядя свысока на всех, кроме «грандов».

В общем, жили и жили, не особо тужа, ибо в раю не тужат, - но… Мало кто думал, что в самом низу пирамиды, мнением которого никто не интересовался, тоже идут какие-то процессы, а процессы шли. Ибо «черные» тоже люди. Их среда, как и «цветная», как и «белая», не была монолитом. Кому-то хватало того, что есть, а кто-то хотел странного, - но на верхах никто этой темой не заморачивался. И как показала жизнь, очень зря.

Черный молот

Ясно, что при всех льготах и поблажках, повседневная жизнь раба на плантации была не сахар из тростинка, который он рубил, и ясно, что это далеко не всем нравилось. Но если «рабы по рождению», добрые католики (об этом владельцы очень заботились), воспринимали проблемы философски, исходя из указаний Сына Божьего насчет «Нет власти, аще не от Бога», то завозные, в предыдущей жизни вольные лесные охотники и воины, новый свой статус принимали с трудом. Ерепенились. Огрызались. Порой даже давали сдачи, - а за такое полагалось наказание, вплоть до мучительной казни, но как правило, порка и даже пытка. В полном соответствии с «Черным кодексом».

Да и вообще, владельцы требовали побольше сахара, и надсмотрщики (черные, кстати) это «побольше» выбивали, - и нехорошие настроения в извилинах самых буйных нагревались. А тут еще пошел «сахарный бум» первой трети XVIII века, и начались массовые закупки «лишних негров» на островах, принадлежавших Британии, где порядки были жестче, а «черные» злее. Ну и, поскольку покупать старались подешевле, а подешевле, значит, похуже, в Сан-Доминго росло количество персон, от которых сэры хотели избавиться, -  склонных к бунту, а то и вовсе бывших  марунов, которых вообще полагалось вешать, но если есть шанс  продать, - почему нет? И так на остров проникла хворь, до тех пор гулявшая только на Ямайке и Барбадосе.

Что такое «маруны»? Да примерно то же, что и казаки чуть раньшего времени. Черные, не ужившиеся на плантациях и ушедшие в лесистые горы, где ловить их властям, располагавшим очень небольшим количеством солдат, было слишком тяжко и накладно. Так что, в горах постепенно возникали поселки беглых, беглые так или иначе обзаводились семьями, плодились, размножались, втихую торговали с плантациями, в основном, плодами охоты, - так что, стреляли очень хорошо. И никто особо их не гонял, если сами они не давали для этого повода, а они до какого-то времени старались повода не давать. А если давали, власти все же организовывали экспедицию, конкретный поселок наказывали, и на том дело кончалось.

Но поселки росли, провизии перестало хватать, остро требовались новые территории, которых не было, - и во втором поколении  маруны  задумались о том, что вот ведь, свобода есть, а мир все-таки устроен несправедливо, и стало быть, надо менять основы. Для начала, в области идеологии, без которой никак, ибо надо же знать, чего хотеть. И тут, поскольку христианство, которого они придерживались ревностно, позитивного ответа не давало, началась своего рода «реформация».

Лично на Христа и Мать Его «теоретики» не посягали, однозначно признавая их божественность, но вот все остальное… Оба по их понятиям являлись «добрыми силами», и стало быть, «черными», а все белые святые как бы «заступники»,ни за кого из «черных» не заступающиеся, наоборот, «силами зла», зато правильными заступниками считались старые боги, память о которых среди завозных была очень жива, - и ничего странного в том, что глашатаями новых символов веры стали унганы –

жрецы африканских культов (или просто негры, что-то об этих культах помнившие), по представлениям которых Христос был слишком велик, чтобы заниматься земными делами, и добиться его внимания можно было только магически взывая к силам природы и духам земли, которые, впрочем, могли помочь и не беспокоя Самого, - если, конечно, правильно выполнить некие ритуалы и напоить духов кровью.

Так возник культ вуду, смешавший в себе осколки христианства с обрывками язычески верований, и так, из этого культа, возникла идея пути в «правильное общество». По мнению унганов, требовалось просто истребить все «злое» (белое), всласть напоить его кровью «доброе» (духов), а после этого жить-поживать, и когда идея достаточно окрепла, чтобы овладеть массами, теория обернулась нерадостной практикой.

Собственно говоря, о Макандале известно очень мало. Что точно: завозной, захвачен в Гвинее уже не ребенком, крещен в честь святого Франциска, - Франсуа, - а в девичестве Кадири, из чего некоторые исследователи делают вывод, что изначально парень был мусульманином. Какое-то время ничем не выделялся, однако после несчастного случая на плантации (прессом оторвало левую руку) «испортился» и в 1746-м (дата отмечена в документах) бежал в горы,

к марунам, где, поразив новых друзей умением метко бросать топор  вслепую, стал сперва просто авторитетом, а затем и унганом. Причем, причем не простым, а «чудотворцем», прекрасным оратором с особой теорией переселения душ: как он утверждал, смерть можно обмануть, пользуясь некими талисманами, изготовлять и заговаривать которые умел только он, и которые действуют только на тех, кто верит в его силу.

Смысл примерно таков: тело, куда деваться, умирает, но душа, защищенная амулетом, перепрыгивает во что-то, летающее рядом, - бабочку, птицу, комара, - улетает искать подходящее тело. А найдя, выталкивает из него душу и заселяется. И были, судя опять же не по легендам, а по официальной переписке, у парня некие экстрасенсорные способности, позволявшие ему превращать отдельных людей в «подобие марионеток», а что под этим подразумевается, понять трудно, но на  марунов, да и просто на «черных», демонстрация такого таланта впечатление производила.

Так что, в какой-то момент, когда количество владельцев фетишей стало на взгляд Макандаля достаточным, однорукий дал отмашку, и события приобрели неприятный для властей, да и для всех белых характер.  Маруны, пошедшие за «мессией», начали убивать. В основном, исподтишка, из засад на дорогах, но и спускаясь с гор, даже атакуя плантации, где мужчин было слишком мало, чтобы защищаться. Сама по себе «боевка», насколько можно судить, была не так уж велика, хотя по островным меркам и 200-300 считались серьезной силой, и эта проблема была бы решаема, кабы не хорошо законспирированные группы поддержки.

Они насчитывали, по разным данным, от 4 до 20 тысяч активистов, включая сеть сочувствующих на плантациях и в городах, готовых втихую выполнять поручения «чудотворца», - и выполняли. Не только добывая ценную информацию, но подсыпая в источники и колодцы некий яд, который Макандаль изобрел сам, якобы по подсказке Христа и Папы Легба. Отрава эта была смертельна не на 100%, чаще дело кончалось поносом и горячкой, но в некоторых случаях давала жуткий эффект: люди «покрывались белыми волдырями и умирали в мучениях», - и когда такое случалось, Макандаль сообщал поклонникам, что его призывы услышаны.

Естественно, Однорукого искали. Но долго, более десяти лет не могли найти, даже притом, что вознаграждение было царское: «черному», если раб, – свобода, свободному негру или «цветному» - деньги и «белый» статус, а «маленькому белому» - плантация и дворянский патент. Кто не знал, тот не знал, а что-то знавшие, боялись связываться, и не столько с  марунами, сколько с духами, слугами  Макандаля (в них верили многие, и не только «черные»). А когда в 1758-м изловили, по чистой случайности, на одной из плантаций, где он вербовал новых адептов, казнь «исчадью Дьявола» придумали совершенно уникальную:

в присутствии десятков тысяч согнанных на мероприятие «черных», его колесовали, «не нанося последнего удара», а затем, приведя в чувство, закоптили.  Процедура для кого угодно крайне неприятная, но Макандаль, ломаемый и подкапчиваемый, вперемешку с воплями боли орал, что совсем не больно и что он вот прямо сейчас «освободится и улетит, а потом вернется», - и очень многие поверили. Мнения расходились разве что на предмет, в кого конкретно убежала из тела душа унгана, - в птицу, в стрекозу или в комара, - но в том, что он придет слова, сомнений не было, - и черные затаились в ожидании.

Мы не быдло, мы не рабы!

События июля 1789 года в Париже элиты Сан-Доминго приняли с восторгом, и это понятно. Лучшие люди колонии, в метрополии они, даже с дворянским патентом, считались «третьим сословием», и как все «третье сословие» жаждали перемен, а поскольку на первом этапе Революции к рулю пришли их полные единомышленники, ничего худого «большие белые» в событиях не усмотрели, наоборот, активно в них вписались. Региональные собрания всех трех провинций поддержали новую власть, Колониальное собрание утвердило их решение, над чьим-то одиноким предложением провозгласить самостийность добродушно посмеялись,

и в Париж поехали депутаты, избранные для работы в Национальном собрании. В том числе, братья Ламеты, ставшие, наряду с Барнавом, Мирабо и прочими «новыми людьми старого образца», столпами «клуба фейянов», первой правящей партии конституционной монархии. Все инициативы новых властей элиты колонии поддерживала, потребовав от Парижа только сохранения социальной пирамиды, - против чего Париж, свято чтя частную собственность, ничуть не возражал. А всякие левацкие элементы, мараты, дантоны и робеспьеры местного разлива, как и в Париже, были поставлены под строжайший, - куда там при абсолютизме! Надзор. Дабы чтобы не мозолили глаза своим руссоизмом, не мутили умы и не мешали серьезным людям делать серьезную политику.

Однако, - опять-таки, как в Париже, - попытка остановить лавину ни к чему не привела, да и не могла привести. Ветер перемен всколыхнул общество насквозь, и первыми заявили про «Не дадим украсть у нас Революцию!», как и следовало ожидать, «цветные» Южной провинции, считавшие себя такими же белыми людьми и такими же французами, как традиционные господа, тем паче, что и кровь в их жилах текла та же. Вот в 1790-м, когда стало ясно, что перемен не предвидится, «цветная верхушка» и делегировала одного из своих лидеров, очень богатого и просвещенного мулата  Венсана Оже, имевшего солидные связи в метрополии, съездить в Париж с петицией. И он поехал, но результат оказались совсем не такими, на какие «большие цветные» рассчитывали.

С одной стороны, деньги, знакомства, утонченные манеры и приятная внешность открыла месье Оже двери всех кабинетов и всех салонов, он даже на какое-то время вошел в моду. С другой, помочь ему не смог (или не захотел) никто. То есть, сперва-то казалось, что помогут: кто-то из доброхотов представил Собранию петицию Оже, и граждане депутаты в романтическом порыве охотно голоснули «за», предоставив «цветным» Сан-Доминго избирательные права. Однако коса нашла на камень: фракция фейянов, в которой влияние Ламетов было непререкаемо, тут же добилась приостановки декрета «до выяснения», затем пришел протест от губернатора колонии, указывавшего, что столь смелые реформы чреваты гражданской войной на острове и сепаратизмом, чего испанцы только и ждут.

После этого Собрание внесло в текст поправки, указав, что осуществление его постановления должно выполняться в зависимости от местных условий и в соответствии с желанием населения, выраженного органами местной власти. И тщетно Оже бегал по кабинетам: ему разъясняли, что всему свое время, а если он хочет равноправия, пусть остается в Париже, а король (Оже сумел добиться аудиенции) ответил в том духе, что он лично и рад бы, но теперь все решает народ в лицо лучших своих представителей. Зато у оппозиции,  провинциальных центристов, именовавших себя «жирондистами»,  и  радикалов из клуба Сен-Жакоб, - тогда они еще были союзниками, - экзотический гость нашел полное понимание, но помочь они могли только обещанием немедленно пойти навстречу требованиям угнетенного народа Сан-Доминго, но, конечно, когда окажутся у власти.

В итоге, огорченный итогами, но вдохновленный общением с Бриссо, Дантоном, Робеспьером (а есть данные, что и с Маратом) «бронзовый полубог», как прозвали его парижские дамы, вернувшись домой, подал петицию в Колониальное собрание, требуя свободы, равенства и братства, разумеется, только для цветных, а не для презренных «черных». И естественно, без успеха, - ему даже не стали отвечать. Однако парижские встречи и впечатления сделали свое дело: Оже переговорил с кем нужно, съездил в Англию, купил там оружие, и поздней осенью высадился на острове в сопровождении довольно внушительного по тем местам отряда – более 300 штыков.

Однако стать предтечей «Гранмы» не срослось. Возможно, десантируйся отряд на юге, он вырос бы за счет «маленьких цветных», но по каким-то причинам высадка случилась на севере, где мулатов было очень мало, а на юге «большие цветные» сочли затею авантюрой и не поддержали. Был, правда, вариант начать вербовку «черных», и соратник Оже, крайний радикал Жан Баптист Шаванн, так и предлагал, однако Оже идею отклонил, как «чудовищную», и после нескольких дней боев с остатками своих «барбудос» отступил на восток, к испанцам. Испанцы же его интернировали и  обласкали, а потом, по требованию властей Сан-Доминго, выдали, для приличия попросив «отнестись милосердно».

Милосердия, однако, не случилось, напротив, казнь, - Оже и Шаванну выписали неизвестное во Франции «португальское колесование», еще 18 инсургентам топор и петли, - по исполнению, как пишут очевидцы, превзошла даже экзекуцию Макандаля.Таким образом, стабильность была восстановлена, но «большие белые», стремясь к максимальному эффекту, перехитрили сами себя. Информация дошла до Парижа, где Оже, зная его взгляды, все относились с симпатией, компаньоны по бизнесу подняли шум на тему «Тирания воскресла!», оппозиция с восторгом включилась, - и 15 мая 1791 года Учредительное собрание большинством голосов приняло декрет, по которому «цветные», рожденные от свободных отца и матери, получали все политические права.

Это, безусловно, был удар. Известие дошло до законопослушных «больших цветных», и они, ранее не поддержавшие Оже, как мятежника, теперь зашевелились, готовясь, если что, «поддержать волю Центра», а «большие белые» назначили на 22 августа съезд Колониального собрания, где намеревались, используя лакуну в законодательстве, затянуть реализацию нехорошей новеллы. И это им, безусловно, удалось бы, - в декрете от 15 мая не было отмены положения об исключительных правах местного самоуправления во внутренних вопросах, а самоуправление они контролировали полностью, - однако за несколько часов до открытия съезда в Кап-Франсэ, столицу колонии, пришла новость, изменившая все: вернулся Макандаль, - и это была правда.

Нет, разумеется, Однорукий вернулся не во плоти, - но такого он и сам не обещал. Новая аватара, - здоровенный унган по имени Дутти, а по прозвищу Букман (Книжник), ибо знал буквы, - прибыл с Ямайки, бежал в горы, и там быстро выбился в вожаки, убедив паству в том, что именно он и есть долгожданная реинкарнация Однорукого. Скорее всего, удалось ему это лишь потому, что версию поддержала некая Сесиль Фатиман, крайне уважаемая лесная ведьма, с которой у Букмана были свои отношения, а возможно, имелись и какие-то еще аргументы. Но, как бы то ни было, 14 августа, собрав в Лесу Кайманов самых авторитетных марунских атаманов, - Жоржа Биассу, Жанно Буллета, Жана Франсуа Папильона с приближенными, - на встречу с Папой Легба, Книжник сообщил собравшимся, что Папы не будет, но от него есть указание, переданное через Сесиль, которая не обманет.

Далее слово было предоставлено ведьме, поставившей присутствовавших в известность о том, что Христос куда-то уехал, а миром временно правит Дьявол. Но ничего страшного, Дьявол предлагает хорошим черным людям честную сделку: они взамен молятся ему 200 лет, - тот срок, на который уехал Христос, - а взамен помогает избавиться от всех белых и «самим стать, как белые», а участникам сходки, в качестве бонуса, славу, почет, богатство и бессмертие на оговоренные два века.

Информация пришлась высокому собранию по душе. Она просто не могла не прийтись по душе, - и собравшиеся, закрепляя сделку, по очереди выпили по чашке крови черной свиньи, зарезанной ведьмой по всем правилам вуду, после чего разошлись восвояси и запустили гонцов на плантации, сообщая всем неравнодушным людям, что час настал. И когда началось, в течение сентября-октября, банды спустившихся с гор  марунов и примкнувшие к ним черные толпы сожгли дотла почти три сотни плантаций, вырезав то ли две, то ли три, то ли четыре тысячи белых, не глядя на пол, возраст и статус, а затем двинулись на Кап-Франсэ, ибо Дьявол обещал Букману, что город падет.

И Дьявол бы сдержал слово, - сил у белых было катастрофически мало, - но у них хватило ума сообщить лидерам «цветных», что воля Центра для властей колонии священна, и мулатское ополчение, поддержав белые отряд, решило исход дела. Штурм провалился, Букман погиб, его голову насадили на пику, а душа, - в это негры свято верят поныне, - улетела на небо, воплотившись в бога Зомби, а «лейтенанты» Букмана, давшие клятву в Лесу Кайманов, отвели сильно потрепанных бойцов в горы, переводить дух. Казалось бы, справились, осталось только добить.

Но «большие белые» совершили ошибку, которую, впрочем, не совершить не могли: дали понять лидерам «цветных», что обещание дано в безвыходной ситуации, то есть, вырвано шантажом, и стало быть, силы не имеет. А раз так все останется по-старому. И в результате добивать оказалось некому, наоборот: «цветные» послали «больших белых» к черту и сами подняли восстание в двух провинциях, Южной и Западной, требуя исполнять законы Франции, осадив Порт-о-Пренс. Причем, при поддержке «маленьких белых», уставших быть «маленькими». А также «больших черных», считавших себя «почти цветными» и не любивших ни «больших белых», ибо расисты, ни социально чуждых «горных бандитов».

Рождение нации

Впрочем, все это было позже, а пока что, после гибели Букмана, каша еще не перекатила через край, а когда 28 ноября наостров прибыли долгожданные комиссары Учредительного собрания, - граждане Рум, Сен-Леже и Мирбек, - на какое-то время показалось даже, что ситуация устаканивается. Ибо уж люди-то из Парижа, да с полномочиями, все разрулят. Однако все оказалось куда хуже, чем можно даже представить. Прибывшие сообщили, что декретом от 24 сентября отменен декрет от 15 мая о равноправии «цветных» (тут приободрились «большие белые», но разозлились «цветные»),

а кроме того, что Конституция 1791 года действительна только в метрополии, а в колониях все остается как при проклятом царизме (тут уже рассвирепели «большие белые»). В результате, граждане комиссары стали на острове равны нулю, так что, когда Мирбек и Сен-Леже решили уехать, их никто не задерживал, а Рум, который остался, потому что климат понравился, был принят, как один из своих, хороший человек, но не более того. Впрочем, ни на что большее он не рассчитывал.

Ситуация вновь начала накаляться, вскоре, как мы уже говорили, восстали мулаты, теперь уже под лозунгом «Нам и Париж не указ!», а тем временем, «черные», пересидев в горах, вновь пошли в наступление, быстро взяв под контроль более трети Сан-Доминго и опять целясь на стольный Кап. На сей раз, единого вождя не было, многотысячными скопищами командовал триумвират экс-«лейтенантов» покойного Букмана, а теперь «генералов», у каждого из которых уже была своя немалая армия и своя стойкая репутация.

Биассу, например, запойно пил, Жанно Буллет зарекомендовал себя как садист в самом прямом смысле слова, - жестокость по отношению к белым и цветным, а также чем-то не понравившимся черным мешала ему, вообще-то талантливому вояке, стать первым среди равных, - а о Папильоне никто не говорил ничего плохого, но талантами он не блистал. Но что важно, помимо этих «героев первого этапа», уже выдвинулись новые лидеры, и тут самое время впервые помянуть Туссена Бреда.

Думаю, моим ровесникам хорошо знакомо это имя. В школе нам рассказывали о «великом негритянском революционере», вне школы мы читали роман Анатолия Виноградова о «черном консуле», черном конюшонке, выучившимся читать по доброте старенького кюре, но все это не совсем отражает реальность, а реальность куда интереснее выдумок. Будущий человек-легенда был своего рода уникумом. Ни в коем случае не  марун, а честный потомственный невольник из почтенной рабской семьи с традициями и принципами. Уже его отец, раб положительный,

солидный и грамотный, достиг максимума возможного для раба, став доверенным лакеем владельца, а сам Туссен, в самом деле, начав карьеру на конюшне, исключительными талантами вскоре заработал должность личного кучера хозяина, затем счетовода, затем агента по продаже сахара, затем управляющего плантацией. И наконец, выкупившись на свободу и женившись по любви, приобрел плантацию, войдя тем самым в самые сливки «больших черных», по статусу сравнявшись с «цветными», и более того.  Ибо,

в отличие даже от многих «больших белых», обожал читать, выписывал из Франции книги (его библиотека считалась одной из крупнейших в колонии), хорошо разбирался в модных идеях, цитировал Вольтера, Дидро и Руссо, с подачи которого стал убежденным вегетарианцем, - и в конце концов, стал единственным чернокожим острова, получившим предложение войти в масонскую ложу, то есть, в элиту элит колонии, невзирая на цвет кожи.

Вопреки мифам, к восстанию «братьев по расе» Туссен примкнул далеко не сразу. Букмана он считал «диким варваром»,  марунов, судя по мемуарам близко знавших его людей, презирал, к сходке в Лесу Кайманов никакого отношения не имел, хотя, кажется, звали, и когда полыхнуло, вел себя как белый человек. Вывез в надежное место имущество и семью, помог спастись бывшему владельцу и его домочадцам, и только потом, видя, что события затягиваются, предложил свои услуги Биассу, нуждавшемуся в писаре. Однако вскоре показал себя, как умелый командир (в отличие от всех прочих, он воевал не по наитию, а готовя каждую операцию, руководствуясь книгами по военному искусству), и поскольку был тактичен, всячески выражая уважение «генералу», получил в свое распоряжение собственный отряд, после чего развернулся вовсю.

Он был удачлив, и к нему шли. Всего за несколько месяцев «рота» превратилась в маленькую армию, организованную на европейский манер, и с ним начали считаться даже «генералы». Их, правда, злила открытая, - редкость среди черных, - неприязнь Туссена, доброго католика, к вуду. А равно и «примиренчество» в расовом вопросе: он не казнил пленных и всегда старался договориться с белыми, гарантируя им неприкосновенность, если они «будут человечны», но поделать с «выскочкой» они уже ничего не могли. Его войска могли больно огрызнуться, а командиры, выдвинутые им, умели воевать лучше «стариков», поскольку кадровое чутье Туссен имел отменное. Его выдвиженцы, - племянник Моиз Гиацинт, Жан-Жак Дессалин и Анри Кристоф, - даром, что обычные рабы с земли, умели с блеском решать самые сложные тактические задачи, и когда началось второе наступление на Кап, Туссен уже считался звездой первой величины.

А тем временем, во Франции случился штурм Тюильри, монархия пала, Революция вышла на новый этап, и в сентябре 1792 года в колонию прибыла эскадры адмирала Жирардена с шестью тысячами солдат генерала д'Эспарба на бортах и новыми комиссарами, уже не от Учредительного собрания, но от Легислативы, собрания Законодательного. Это были уже люди нового закала – граждане Легер-Фелисите Сонтонакс (кстати, близкий приятель покойного мятежника Оже и личный назначенец Дантона) и Этьен Польверель от якобинцев, гражданин Эдуар Эло – от Жиронды, но фактически он, по сравнению с коллегами, человек вялый и трусоватый, ничего не значил, и вскоре уехал домой, зато эмиссары Робеспьера развернулись вовсю. На основании очередного декрета, от 4 апреля 1792 года, о полном равноправии всех свободных островитян, независимо от цвета кожи.

Новость прогремела громом. Естественно, «цветные», «маленькие белые» и «большие черные» комиссарам рукоплескали. Естественно же, «большие белые» ( Колониальное собрание) приняли такое безобразие в штыки. Кап по факту отказался подчиняться Парижу, и позицию плантаторов поддержали генерал-губернатор Бланшелад, королевский назначенец, а что еще серьезнее, генерал д'Эспарб. Но из якобинцев, как известно, можно было делать гвозди: выслушав отповедь, Сонтонакс, на вид забавный толстяк, не стал спорить, просто объявил об открытии в Капе филиала Якобинского клуба, и всем, кто записался, - то есть, всем, кроме «больших белых», - раздал  оружие. А после этого объявили о роспуске Колониального собрания и смещении Бланшелада и д'Эспарба, которые будут высланы в метрополию вместе с полусотней «столпов» местной реакции.

Попытка д'Эспарба противодействовать силой не удалась. Приказ-то он отдал, но вот солдаты ему не подчинились, признав новых командиров – генерала Лаво, служаку без политических взглядов, принявшего на себя обязанности генерал-губернатора, и полковника Рошамбо, по взглядам почти якобинца, что неудивительно: его отец в свое время командовал французским корпусом, завоевавшим для США независимость, и в королевской армии считался вольтерьянцем.

Вопрос решился. Восстание «цветных» прекратилось само собой, осаду с Порт-о-Пренса сняли, и осталось только решить проблему мятежных негров, блокировавших Кап. Что, однако, не получилось: «черных» было слишком много, а переговоры с «генералами» постоянно срывались из-за разницы взглядов – скажем, Биассу соглашался прекратить войну, если «черным» предоставят статус «цветных», а таких полномочий у Сонтонакса не было. И тогда Лаво решил громить врага не широким фронтом, а постепенно, начав с относительно, как ему казалось, легкого противника – Туссена.

Вполне логично: армия «выскочки» была качественно лучше других «черных» армий, но гораздо меньше их, примерно тысяч пять штыков. Да и помощи от «стариков», учитывая их ревнивую зависть, «выскочке» ждать не приходилось, - так что, в январе 1793 года, начав наступление, Лаво достиг тактического успеха: его войскам удалось сбить отряды Туссена с позиций и оттеснить почти к границе испанских владений. Однако не более того. Стратегический план окружения и полного уничтожения сорвался: «выскочка» сумел найти слабое звено и вывел армию из «котла». После чего, начал подписываться не старой фамилией Бреда, а новой – Лувертюр (L'Ouverture, но одним словом, без апострофа), что разные толкователи толкуют по-разному, от «Щербатый» до «Предтеча». Но, скорее всего, в честь «бреши», пробитой им в кольце французской блокады.

Оплот и призраки

В принципе, развивая успех, армию Туссена можно было добить, но это стоило бы немалых потерь, и Лаво решил иначе. Показав силу, он теперь имел возможность говорить со «стариками» с позиции силы, тем паче, что в их лагера было далеко не все в порядке. Жанно Буллет, запугав даже «черных» звериной жестокостью, терял сторонников, от него уходили бойцы, оставались только полные отморозки. Жорж Биассу, фанатичный вудуист, не лишенный таланта и некоторой харизмы, отличался скверным характером, мешавшим солдатам его любить,

а к тому же был законченным алкоголиком, что никак не способствовало победам. А Жан Франсуа Папильон, бывший марун, уже немолодой и не очень жестокий, считавшийся благодаря уму и опыту «первым среди равных», в принципе, устал от войны и был готов мириться. К тому же, был на ножах с Биассу, объявившим себя «вице-королем Сан-Доминго», что привело к мини-войне между «стариками» за сферы влияния, в ходе которых многие «генералы» второго эшелона уходили в свободный полет. Что, разумеется, облегчало Лаво и Сонтонаксу (Польверель был активен, но во всем подчинялся воле энергичного коллеги) решение задачи.

Вполне вероятно, и решили бы, во всяком случае, переговоры шли, однако жизнь опрокинула расчеты. В январе 1793 года в Париже упала голова короля, а негры короля уважали: католики понятно почему, а вудуисты по каким-то причинам считали его земным воплощением и Христа, и Папы Легба, который хочет черным людям хорошего, но не может сладить со злыми белыми. Так что, казнь была воспринята на острове, как торжество злых духов, мириться с которыми никак нельзя. А кроме того, ближайшим итогом этой казни стало формирование Второй коалиции европейских держав, монархи которых восприняли случившееся не менее остро, чем «черные» в Сан-Доминго, - и в числе коалициантов была Испания, так что, военные действия на острове могли начаться со дня на день. И поскольку войск у донов не было, а французских солдат на острове находилось вполне достаточно,

чтобы захватить испанский восток, было слишком много, в марте, сразу после объявления Парижем войны Мадриду, главный дон Испаньки предложили всем черным «генералам» перейти на службы Его Величеству Карлосу IV. Согласившимся предлагались звания генерал-майоров регулярной испанской армии, дворянство и прочие печеньки, их бойцам – свобода и жалованье, ну и, само собой, базы плюс, по мере возможности, «военторг». Нетрудно понять, что предложение приняли все, тем паче, что относительно мягкое отношение испанцев к черным было известно, а главный дон обещал подумать и об упразднении рабства вообще.

В таком раскладе все успехи Лаво пошли насмарку, а к тому же, вновь обострилась обстановка в колонии. Из Парижа прибыл новый генерал-губернатор, гражданин Гальбо, с подкреплениями для войны против донов, однако новая власть, близкая к Жиронде, сразу же не поладила с якобинскими комиссарами, которые, по мнению Гальбо, слишком много на себя взяли. В чем с «новой метлой» вполне согласились «большие белые», и стороны нашли общий язык, выбив комиссаров, объявленных генерал-губернатором «мятежниками», из Капа в городок О-де-Кап.

Комиссары, в свою очередь, объявив «мятежником» генерал-губернатора, призвали чернокожих поддержать Республику, взамен предлагая любому рабу, который поможет, свободу и все права. Охотники нашлись. Правда, не среди «новых испанцев», а среди «вольных генералов», не подчинявшихся никому: некие Луи Мишель Пьеро, выбившийся в люди благодаря женитьбе на знаменитой ведьме Сесиль Фатиман (той самой), и авторитетный унган Макайя отбили Кап и начали резать и жечь. Правда, многим, - около десяти тысяч белых и лично гражданин Гальбо, - удалось уйти морем, но примерно пяти тысячам горожан повезло гораздо меньше.

К середине лета все стало еще хуже: испанцы перешли границу. То есть, испанцев как таковых было совсем мало, несколько сотен, но у них были пушки и регулярная кавалерия, их офицеры были вполне квалифицированы, а скопища вооруженных и хорошо обстрелянных негров идеально дополняли диспозицию, ставя французов в почти безвыходное положение. К тому же, испанцы несли порядок, по которому многие соскучились, и многие сдавались им, не оказывая сопротивления, а то и становясь под ало-золотые знамена. К донам ушел даже «генерал» Макайя, но этот по своим соображениям: в одной из бесед с Сонтонаксом, он выяснил, что комиссар – атеист, а по понятиям унгана человек, не верящий ни в какого бога, служил Дьяволу, и Макайя не хотел обрекать свою душу на вечные муки.

Так что, под знаменами якобинцев, кроме остатков войск Лаво (менее тысячи активных штыков), остались только «цветные» ополченцы генералов-мулатов Антуана Риго и Мишеля Бовэ, да еще очень некачественные солдаты Пьеро, чего категорически не хватало даже для защиты столицы. И когда уже казалось, что все потеряно, Сонтонакс решился пойти ва-банк: не имея на то никаких полномочий, он 29 августа 1793 года издал декрет о безусловном освобождении всех рабов на острове. Юридическая сила этого документа была условна – по закону, он вступал в силу сразу же по опубликовании, но до решения Парижа, который мог его или подтвердить, или признать ничтожным, однако островитянам такие тонкости не были известны. В их понимании, комиссары были воплощением абсолютной власти, и в указ поверили все.

Итог, однако, оказался не совсем таким, какой ожидал Сонтонакс. Его войска, в самом деле, пополнились сотнями чернокожих, и наступление испанцев приостановилось, а кое-где они даже попятились. Зато «большие белые», все еще удерживающие Порт-о-Пренс, придя к выводу, что хуже уже не будет, а семь бед – один ответ, 19 сентября сдали этот ключевой город английской эскадре, тотчас высадившей десант, через неделю пополненный подкреплениями с Ямайки. После чего, к концу боевого 1793 года колония превратилась в слоеный пирог с многоцветной начинкой.

Крайний север, базируясь в Кап-Франсэ, удерживали войска Лаво и Пьеро, крайний юг, - «цветные» районы, - с трудом, но все же защищал Антуан Риго, разместивший ставку в Лё-Кайе, а в отдельных районах Западной провинции, пользуясь поддержкой свободных негров, держались отряды мулатского генерала Бовэ. Прочие регионы Сан-Доминго из-под контроля Франции выпали: на востоке реяли ало-золотые знамена, на западе и севере - «Юнион Джек». И денег, бензина войны, в казне комиссаров почти не осталось: став свободными, «черные» ушли с плантаций и возились на своих крохотных делянках, не обращая внимания на просьбы Сантонакса вернуться и даже не соблазняясь третьей частью от урожая. Людей можно понять: они поколениями мечтали работать на себя, и теперь их мечта сбылась.

Патриоты и активисты

По взаимным прикидкам донов и сэров, - коалицианты, естественно, согласовывали действия, - к марту 1794 года с французами на острове должно было быть покончено. Однако «закон зебры» никто не отменял, и Фортуна заговорила по-французски. Сперва начались склоки в рядах «испанских генералов»: Жанно Буллет настолько надоел всем своим пристрастием замучивать всех подряд, что его существование стало совершенно лишним, и кончилось это совместной операцией Папильона и Биассу, в результате которой садист был ликвидирован. После чего союзники начали делить наследство, и дело дошло до очередной мини-войны, хотя испанцами и прекращенной, но сломавшей все оперативные планы.

Затем в Париже наступила эпоха Большого Террора и Сонтонакса, как креатуру Дантона, отозвали для разбирательств, а Польвереля за компанию, как подозрительно дружного с Сонтонаксом, итогом чего стало прекращение двоевластия и переход всех полномочий к генералу Лаво, а единоначалие всегда полезно. А самое главное, декретом от 4 февраля Конвент отменил рабство во всех колониях Франции, наделив всех обитателей, независимо от цвета кожи, полным набором гражданских прав, после чего «черным» стало, в общем, не для чего воевать дальше, - и первым новые тенденции уловил генерал Лувертюр. Человек трезвый, дальновидный и не занятый разборками на тему, кто главнее, к тому же, вполне разделявший идеалы Революции,

он установил контакты с Лаво, и после согласования условий, - сохранение чина генерала и превращение его армии в регулярное подразделение войск Республики, - не рефлексируя, ударил в спину коллегам, естественно, такой подлости не ожидавшим. Учитывая высокие качества бойцов и командиров Туссена, это повлекло за собой коренной перелом. Взаимодействуя с отрядами Лаво, Лувертюр к исходу 1794 года вытеснил сильно поредевшие (потери плюс дезертирство) силы бывших соратников за кордон, на испанскую территорию, а 22 июля 1795 года, потерпев ряд поражений в Европе, Испания вышла из войны, заключив с Республикой сепаратный мир в Базеле. Пушки замолчали.

То есть, строго говоря, не совсем замолчали, - оставались еще сэры, и «большие белые», их союзники, еще не сложили оружия, но это проблема уже была решаема, и решалась она в Европе, а на острове пальба понемногу стихала. Все ждали, чем кончится на Старом Континенте, но что касается «черных» все уже определилось. Биассу и Папильон выпали из игры навсегда, и судьба их, - не слишком веселая, - уже неинтересна. Макайя вообще затерялся, и что с ним стало, неведомо. Пьеро, личность не тех масштабов и не тех возможностей, в политику не лез, удовлетворившись тем, что получил. Зато Туссен, вовремя и к месту сделавший единственно точный ход, пожал все лавры.

Его ценили, потому что без него не могли обойтись, настолько, что когда между ним и Рошамбо, вновь приехавшим из метрополии уже в качестве генерал-губернатора, возник конфликт, метрополия предпочла отозвать Рошамбо и вернуть пост Лаво, с которым у Туссена были чудесные отношения. Со своей сторон, Туссен, укрепляя свои позиции, подтверждал полную лояльность, и окончательно подтвердил в марте 1796 года, когда начался мятеж «цветных» войск. Повод надо сказать, был дурацкий: выбравшись, наконец, в верх «пищевой цепочки» и став «как белые», мулаты заявили, что не хотят, чтобы негры были равны им. Они хотели быть выше, - и людей можно понять, старые предрассудки так просто не исчезают, - даже Оже, как мы помним, был расистом, -

поэтому, когда Лаво пояснил, что возвращение «цветовой пирамиды» невозможно, мулаты взялись за оружие. У них были все шансы захватить власть, - знаменитый Андре Риго взял под полный контроль юг, а еще один прославленный «цветной» генерал, Жан Луи Вийят, без боя заняв Кап, взял под арест самого генерал-губернатора, - однако Туссен смешал все планы. Он так быстро отреагировал, а мобилизация распущенных по плантациям солдат выглядела так внушительно, что мятежные генерал дали задний ход, оговорив только амнистию, и Лаво, по достоинству оценив услугу, произвел верного негра Республики в дивизионные генералы, назначив его своим заместителем. А чтобы Туссену было приятнее, его ближайших соратников, полковников Дессалина и Кристофа, повысили до бригадиров.

Весной же 1796 года метрополия преподнесла сюрприз: вернулся Сонтонакс, двумя годами ранее, казалось, уехавший на гильотину. Ему повезло. К моменту его появления в Париже процесс Дантона уже прошел, остатки дантонистов не считались опасностью № 1, и Трибунал им не заинтересовался, - а потом пал Робеспьер, и Директория, в которой друзья Сонтонакса играли видную роль, решила вернуть его на Антилы, как крупного специалиста, умеющего решать вопросы с черными. Времена, однако, изменились: прибыв на остров, Сонтонакс обнаружил, что власть генерал-губернатора во многом номинальна, фактически же ситуацию контролирует Туссен, а взгляды Туссена не соответствуют идеалам Республики.

Хотя, если проще, непонимание было продиктовано разницей подходов. Лувертюр задумал и понемногу осуществлял программу возвращения на остров белых эмигрантов, а Сантонакс полагал, что предателям нет прощения, что было романтично, но неправильно. Негры, при всех их боевых заслугах, просто ничего не смыслили в экономике, финансах, промышленности, а хозяйство еще недавно цветущей колонии лежало в руинах. Все нужно было восстанавливать с нуля,

и холодный прагматик Туссен считал, что без бывших господ, на чьей бы стороне они раньше ни стояли, ничего не получится. Он даже подал пример, властью вице-губернатора даровав амнистию с реституцией своему бывшем хозяину Байону де Либерта, которого тепло принял и дал завидную должность, - а вот фанатичный якобинец Сонтонакс полагал, что аристократам и врагам Республики прощения быть не может, и даже открыто поговаривал, что, возможно, «генерал Туссен не любит свой народ».

Вопрос, кстати, интересный. Тот факт, что отношение Лувертюра к чернокожим отличалось, мягко говоря, двойственностью, давно отмечен историками и стал предметом оживленных дискуссий. Ибо, в самом деле, многое свидетельствует о том, что черный генерал к черным людям относился едва ли не с презрением, тогда как белых искренне уважал, хотя никогда, ни в первой жизни, ни во второй не унижался до низкопоклонства. С психологической точки зрения, этюд довольно сложный, и лично мне кажется верной идея испанского исследователя Арнольдо Гомеса, считавшего Туссена «духовным близнецом и предтечей парагвайского диктатора Франсиа».

Действительно, Хосе Гаспар Родригес де Франсиа, 20 лет железной рукой правивший Парагваем без демократии, но в интересах прогресса, свой народ, большинство которого составляли индейцы-гуарани, рассматривал как «родного, но не развитого ребенка, которого нужно любить и воспитывать, но уважать пока не за что». И видимо, Туссен, человек абсолютно европейской культуры, осознавал, что одной свободы для того, чтобы его собратья по расе стали полноценными людьми, маловато, в связи с чем, и старался привлекать к сотрудничеству белых, не глядя на их взгляды. Впрочем, этот нюанс уже из области досужих рассуждений, а досуга у нас мало, - и продолжим.

Конфликт между романтиком и прагматиком вырваться за рамки приличий не успел: осенью 1796 года в колонии состоялись выборы в новые органы центральной власти, Совет пятисот и Совет старейшин. Избрали семь депутатов, в том числе, и Сонтонакса, который избираться не хотел, но по закону, народ сам выбирал, кого выдвигать, и отказываться было нельзя. Судя по всему, за избранием стоял лично Туссен, столь изящным способом снявший с доски докучливого комиссара, а заодно и генерал-губернатора Лаво, к которому относился хорошо, но при этом, видимо, полагал, что справится с делами и без контроля со стороны белого человека.

И действительно, после отъезда Лаво с Сонтонаксом, оставшись фактически правителем острова в ранге временно исполняющего обязанности, вице-губернатор Лувертюр с делами справлялся, в первую очередь, сосредоточившись на добивании англичан, все еще сидевших в Порт-о-Пренсе и союзных им отрядов бывших «больших белых», и вполне эффективно: в феврале 1798 года интервенты спустили флаг и благородно забрав туземных соратников отплыли на Ямайку. А вот борьба с разрухой не задалась: как и прежде, освобожденные рабы копались в своих огородах и поднимать экономику свободной Родине ни в какую не желали.

И это откликнулось. Далеко от Капа, в Париже, метал громы и молнии Сонтонакс, в чисто якобинской манере клеймя «черного аристократа, продавшего Республику тиранам», - и хотя такая стилистика уже выходила из моды, его слушали. Граждане директоры умели считать деньги, и видели, что поставки сахара, кофе etc, не говоря уж про ром, как-то слишком уж резко сократились, и Гваделупа с Мартиникой не могут заполнить брешь. В связи с чем, многие влиятельные люди приходили к выводу, что идеи идеями, а уходить с плантаций просто так, потому что свободен, нельзя. Как-то не по братски, и тут уже не до равенства. А потому…

Нет, прямо про восстановление рабства никто не говорил: и неловко было, и все понимали, что очень уж там, на Сан-Доминго, злых негров с ружьями, да и на Мартинике с Гваделупой скандала не хотелось, но все сходились на том, что делать что-то надо, - и в начале 1798 года на остров прибыл генерал Габриэль Мари Жозеф Теодор Эдувиль. Как все французские генералы, молодой, но уже вполне зрелый, бывший начальник штаба великого Лазара Гоша и, кстати, приятель по военной школе генерала Бонапарта, который его, говорят, и рекомендовал, как мастера на все руки.

Действительно, некоторые планы по решению вопроса у гражданина Эдувиля имелись, а полномочиями он располагал неограниченными – достаточно сказать, что впервые за все непростые годы колониальной эпопеи мандат ему выписали не просто, как «комиссару», но как «комиссару чрезвычайному». Но полномочия полномочиями, а если нет рычагов исполнения, любой мандат остается пустым звуком, рычагов же, как выяснил генерал, прибыв на место, не было, как говорится, «от слова совсем». Временно исполняющий обязанности губернатора негр контролировал все, и общаться с ним было трудно, а проект Эдувиля его просто взбесил. То есть, против «добровольных контрактов на обязательной основе», -

чтобы свободные граждане три года отработали на плантациях без права смены места жительства и профессии, - Туссен, в принципе, ничего не имел, он и сам о чем-то таком подумывал, но гость из Парижа не ограничивался советами, он приказывал. А этого Лувертюр на своем участке терпеть не собирался. И уж тем более не собирался Лувертюр выслушивать требования насчет того, что если уж англичане ушли, то армия в 20 тысяч штыков слишком дорогое удовольствие и ее надо бы сократить хотя бы вдвое, а дембелей разослать на плантации в «трудовые батальоны».

Эдувиль был амбициозен и резок, Туссен амбициозен и упрям, и очень скоро стало понятно, что взаимопонимания не будет. В конце концов, дело дошло до красной черты. Изучив договор исполняющего обязанности с британским генералом Мейтландом, без консультаций с Парижем заключенный 30 апреля 1798 года, на основании которого «красные мундиры» покинули остров, гражданин Эдувиль усмотрел в пунктах признаки государственной измены, и надо сказать, формально был недалек от истины. Ладно бы еще просто амнистия всем высланным и беглым плантаторам, включая воевавших против Республики в союзе с интервентами, -

хотя и на это имел право только Париж, но приложение к Акту предусматривало снятие британских санкций и блокады острова в обмен на твердые гарантии отказа от «экспорта революции» на Ямайку и Барбадос. А это уже, учитывая, что Франция с Англией воевали, ни в какие ворота не лезло, - и естественно, Эдувиль сообщил в Париж, что обвинения Сонтонакса, видимо, соответствуют истине и генерал Лувертюр если не предатель, то, во всяком случае, латентный сепаратист, которого следует увольнять или даже судить.

Разумеется, из Парижа потребовали объяснений. Туссен написал длинное письмо, в самых высоких словах клянясь в верности Республике, и поскольку у Республики в это время была масса иных проблем, связанных с «качелями» во властных структурах, на какое-то время переписка затихла, однако было ясно, что двум медведям в одной колонии не ужиться. Правда, возникли проблемы, на какое-то время отсрочившие стычку. Возвращение из эмиграции белых, да еще в опять в «верха», которое Туссен очень поощрял, крайне негативно восприняла часть армии и офицерства , а поскольку увещеваний вице-губернатор не принимал и протестов не терпел,

в конце концов, на севере, где при старом режиме порядки было самые жесткие, вспыхнул мятеж ветеранов, которых возглавил Моис Гиацинт, племянник и почти приемный сын Туссена, прошедший с ним весь путь, очень уважаемый в войсках и весьма ценимый дядей, говорившим: «Если я Цезарь, то это мой Октавиан». Восстание не было направлено против Туссена лично, его единственный лозунг был прост: «Белым – могила!», но Туссен, очень начитанный, прекрасно понимал, что «Октавиан против Цезаря» это очень не по Аппиану, и действовал жестко, опираясь на рекомендации Макиавелли, которого очень уважал.

Коса нашла на камень: если Гиацинт резал всех возвращенцев под корень (погибло от пятисот до тысячи белых), то посланный на подавление мятежа генерал Жак Дессалин, самый талантливый выдвиженец Туссена и по натуре очень кровожадный, ответил на «черный террор» террором еще чернее, уничтожая не только повстанцев, но и поддержавшие их поселки. Мятеж был залит кровью в зародыше, остатки бунтовщиков ушли в горы, не представляя уже никакой опасности, а Лувертюр получил возможность, наконец, решить вопрос с Эдувилем, которого сильно подозревал в причастности к событиям.

Доказательств, правда, не обнаружилось, да и быть не могло. Животная ненависть Гиацинта к белым вообще, с которыми он отказывался общаться, была общеизвестна, зато с «цветными», особенно с генералом Андре Риго, лидером мулатов и фактическим хозяином юга, чрезвычайный комиссар дружил, а с Риго у Туссена были давние разногласия. И не могло не быть: славный мулат, герой войны с англичанами, хотя рабства и не терпел, «черных» считал «низшей расой»,

не способной к руководству. Делая, правда, делая исключение для «отдельных гениев», включая Туссена, но конфликт мировоззрений рано или поздно должен был вырасти в конфликт оружия, и поскольку Эдувиль, формально высшая власть на острове, явно сочувствовал мулату, Туссен принял меры. В октябре 1798 года чрезвычайного комиссара уведомили, что если он не покинет остров, то может умереть от лихорадки, и храбрый, но умный генерал подчинился, испросив три дня на сборы, а получив время, пустил, как говорится, «парфянскую стрелу»: печать чрезвычайного комиссара и доверенность на исполнение его функций были переданы генералу Риго.

Таким образом, официально Туссен обязан был подчиняться лидеру мулатов, но, разумеется, не собирался этого делать, и война стала неизбежной. Сознавая опасность затеи, - в военном смысле он считал «самозванца» равным себе, - вице-губернатор готовился к ней тщательно, однако и Риго, понимая, к чему идет, тоже не терял времени даром, а вербовал сторонников среди черного офицерства, играя на ненависти к белым тайных приверженцев Гиацинта и ненависти к «тирании» выдвиженцев Сонтонакса.

Война нервов длилась довольно долго, но всему приходит конец: в июне 1799 года известный нам генерал Пьеро, ярый «якобинец», восстал против «тирана» и атаковал Кап, но был разбит, после чего вице-губернатор приказал неизбежному Дессалину привести в повиновение «цветных» расистов и уничтожить «узурпатора». В сущности, зная методы Дессалина, Лувертюр давал карт-бланш на геноцид, однако лично, следя за ходом «Войны ножей» (бойцы Дессалина зачищали местность под ноль), время от времени требовал от любимца действовать гуманнее, тем самым создавая в обществе впечатление, что сам он осуждает эксцессы на местах.

И тем не менее, война неожиданно затянулась: Риго и его «вице-комиссар» генерал Александр Петион защищались умело, порой переходя в наступление, почти полгода. Однако при всем том, что качественно их войска не уступали войскам «черных», а то и превосходили их, в численном отношении силы были несравнимы, и к Рождеству с полевой армией «цветных», в целом, было покончено. А в марте следующего, 1800 года, после долгой осады и жестокого штурма пал оплот Риго – замок Жамель, сильнейшая крепость острова, и проигравшим вождям «цветных» осталось только бежать. Что они и сделали, переправившись на Гваделупу, откуда позже уехали во Францию, искать управы на «тирана».

Гарант и Конституция

«Тирану», впрочем, было плевать. Зачистив поляну, он, не порывая с Францией, торопливо брал столько суверенитета, сколько мог унести, даже не предполагая, что может надорваться. Мимоходом добив последних «черных расистов» в горах, - раненого Гиацинта взяли в плен, доставили пред дядины ясны очи и дядя, «тоскуя и плача», подмахнул приказ о расстреле, - Туссен занялся делами государственными, прежде всего, выйдя на международный уровень.

В январе 1801 года, привычно не уведомляя Париж, вице-губернатор направил руководству восточной части острова ультиматум, сообщая донам о своем решении покончить с «испанским игом». Мотивировалось такое решения двумя пунктами: идеологическим (дескать, не может страна победившей свободы терпеть под боком страну торжествующего рабства) и юридическим (со ссылкой на Базельский мир, где поминалось о возможности переговоров о судьбе испанской части острова). После чего, даже не дожидаясь ответа, «черная» армия быстро и почти без сопротивления оккупировала Санто-Доминго и выгнала чиновников не воевавшей с Францией страны в Европу. И сразу вслед затем…

И сразу вслед затем Лувертюр созвал Центральное собрание, - орган, никакими законами не предусмотренный, - лично назначив депутатов из числа доверенных офицеров и чиновников, а депутаты быстро и единогласно приняли Конституцию «единого на все времена» острова. Документ очень выспренний, но если по сути: свобода, равенство, братство, но дробление плантаций под запретом, плантации государственные, а свободные граждане не имеют права покидать землю, на которой трудятся. То есть, по сути, «проект Эдувиля», но если тот предусматривал прикрепление крестьян к земле на три года, то в «редакции Туссена» крепостное право стало пожизненным и потомственным. И не по злобе какой, но из практических соображений.

Все ведь просто: бюджет нужно пополнять, иначе ни армии, ни внешней политики, ни социалки, ни вообще ничего не будет. Так? Так. Способны ли обеспечить наполнение бюджета мелкие фермерские участки, фактически огородики? Нет. А плантации? Безусловно, да, это всем известно. Значит, нужно возрождать плантации. И если политически несознательные негры не хотят опять работать на дядю, давая стране кофе, сахар и ром, значит, их нужно заставить. По крайней мере, до тех пор, пока не подрастет новое, просвещенное поколение. Ну и, понятно, пока оно не подросло, ставку следует делать на приличных людей, умеющих и строить, и организовывать, и зарабатывать деньги. То есть,

на белых и мулатов. А чтобы, взяв под контроль экономику, белые и мулаты не захотели странного, есть армия, полиция, суд и управленческий аппарат, - это, конечно, «черные», задача которых контролировать, поощрять и наказывать. В строго иерархическом порядке, и на самом верху этой вертикали власти, как гарант стабильности и арбитр баланса интересов, - национальный лидер. Пожизненный губернатор с правом назначать преемника, правом объявлять войну и правом единолично, от имени колонии и «без консультаций с кем бы то ни было» заключать договоры с зарубежными державами. Чем Туссен, кстати, тотчас воспользовался,

заключив тайный договор с Соединенными Штатами о «вечном и взаимном мире, невмешательстве во внутренние дела и взаимовыгодной торговле на самых благоприятных условиях». Ну и понятно: для колонии не было выгоды в подчинении диктату далекого, мало заботящегося о ее проблема, а только сосущего деньги Парижа, у нее были свои интересы в конкретном регионе. Так что, все логично, кроме пышной преамбулы, возглашающей «неотъемлемую принадлежность сего острова Французской Республике».

Ну и…

Понимал ли Туссен, что творит, и как воспримут все это в Париже? Не мог не понимать. Умный был человек. Очень. И если все же творил, ответ напрашивается один: потерял чувство меры, а возможно, и реальности. Что, кстати, следует из его знаменитого обращения к Бонапарту: «От первого консула черных – первому консулу белых», мало  что, по сути, уравнивающего Санто-Доминго с Францией, тем самым срывая все покровы с того факта, что Конституция означала Декларацию Независимости, но еще и ломавшая принцип равенства рас, который для Лувертюра всегда был священен.

А между тем, в Париже у руля стояли уже не романтики, а совершенно практические люди, по получении информации с острова пришедшие к единственно возможному выводу: граждане Сантонакс и Эдувиль, а также граждане Риго и Петион правы, вице-губернатор Сан-Доминго, в лучшем случае, безумный авантюрист, наносящий вред политике и экономике Франции, либо, скорее, действительно, сепаратист и государственный преступник, и в любом случае, какой бы вариант ни был верен, он должен быть устранен, а стабильность поставок кофе и сахара восстановлена.

И плюс ко всему, первый консул Республики, мало что не испытывал уверенности в том, что черные биологически равны белым, но, главное, считал отмену рабства огромной ошибкой, повлекшей за собой значительные убытки. А когда генерал Бонапарт приходил к конкретным выводам и принимал решение, дело шло в галоп, и даже тот факт, что война с Англией еще не закончилась, помешать не мог: к исходу 1801 года боевые действия заглохли и мир уже просматривался в бинокли.

Вечный зов

Экспедиция была организована идеально. У Наполеона иначе не бывало. 12 тысяч отборных солдат, артиллерия, кавалерия. Командный корпус почти на 100% из опытных, но ранее слишком революционных, а потому ныне опальных, даже вызванных из отставки и освобожденных из тюрем генералов, готовых искупить кровью ошибки и заработать новый шанс. Состояли при штабе и знающие обстановку, влиятельные на острове «цветные» генералы Андре Риго, Александр Петион и Жан Пьер Буайе. А во главе всей этой радости – молодой, невероятно одаренный генерал Шарль Эммануэль Леклерк, муж любимой сестры первого консула Полин, которую брат отправил вместе с мужем, дополнительно устраняя семейную проблему (Полин вдрызг разругалась с Жозефиной, и чтобы жена не пилила, Бонапарт отправил сестру посмотреть экзотические острова).

По общему мнению, усмирить черных и восстановить французскую власть на острове в полном объеме, «юный Марс», как именовали в Париже Леклерка, был более чем в силах, а дальнейшая работа (указ о восстановлении рабства лежал в сейфе под грифом «Совершенно секретно») возлагалась на гражданина Фрерона, назначенного префектом Сан-Доминго. Это назначение, кстати, тоже было знаковым: именно Фрерону, когда-то обратившему внимание Ковента на решающую роль генерала Бонапарта в подавлении Вандемьерского мятежа, Корсиканец был обязан взлетом карьеры, однако после Брюмера их пути разошлись, - и вот теперь, уже планируя Империю, первый консул давал понять оппозиции, что все может быть прощено и забыто.

Победу, быструю и легкую, предсказывали все, - и да: в январе 1802 года, высадившись в нескольких бухтах по периметру острова, французы не встретили никакого сопротивления. Туссен, располагая двадцатитысячной армией, разделенной на три дивизии, соответственно трем провинциям, осознав, до чего допрыгался, не решился атаковать, хотя и мог сбросить десанты в море. Его, в принципе, можно понять: при штабе Леклерка состояли дети «пожизненного губернатора» - родные сыновья Исаак и Сен-Жан, и пасынок Пласид, которого отчим от родных не отличал. Юношей, сорванных с учебы в Париже, никто не обижал, они официально числились «натуралистами», однако намек был понятнее некуда, так что, видимо, рисковать Лувертюр опасался.

Однако политика несовместима с эмоциями, - и нерешительность была наказана. Небольшой отряд Донатьена Рошамбо (того самого, имевшего на Лувертюра личный зуб) атаковал сильный гарнизон «черных» в Кап-Либерте (как теперь назывался Кап-Франсэ) и хотя понес потери, но город взял, перебив большинство защитников. Выжидать дальше было недопустимо, однако Туссен никак не мог решится атаковать, и это очень нехорошо влияло на настроение генералов, а мелкие, но постоянные укусы французов, неизменно безнаказанные, усиливали ропот.

Вера «ближнего круга» в звезду вождя начала таять, и спустя какое-то время черные генералы начали с интересом относиться к письмам, передаваемым верными людьми от Леклерка, сулившего уважение, сохранение завоеваний революции и золотые горы, и ни слова о восстановлении рабства, о чем, впрочем, юный генерал не знал, - это было делом Фрерона.

Первым, неся потери и не понимая, что делать, дрогнул Анри Кристоф, на войска которого пришелся основной удар. Он сдался Леклерку и был принят с огромным почетом, а статус его солдат, как свободных людей, устно подтвержден самим генералом. С Дессалином оказалось сложнее: «Черный Тигр», - так его прозвали англичане, - хотел драться, просил «пожизненного губернатора» о приказе, предлагал планы, но раз за разом слыша мычание и очередные инструкции насчет переговоров, тоже начал склоняться к тому, что, в принципе, деваться некуда. Правда, на конкретное предложение арестовать и доставить Туссена ответил категорическим отказом, но приватные переговоры о своей и своих солдат судьбе начал.

А в конце концов, устав от метаний, согласился на личные переговоры и сам Лувертюр, на встрече с полковником Жаном Батистом Брюне выставивший три условия: амнистию за свои фокусы, зачисление его солдат и офицеров в регулярную армию Франции и гарантии, что рабство не будет восстановлено. Леклерк подтвердил, что так и будет, после чего Туссен отдал по войскам приказ о капитуляции и после визита к командующему удалился к себе на плантацию растить капусту и писать мемуары.

Но ненадолго. Теперь, когда война была окончена, вступил в полномочия Фрерон, имевший вполне определенные инструкции, а их исполнение не предусматривало наличия на острове национального лидера. Так что, спустя всего несколько недель, 7 июня, Туссена взяли под стражу, посадили на корабль и отправили во Францию, где определили (с очень сложными условиями содержания) в крепость Жу, где он и скончался, судя по всему, то ли от двусторонней пневмонии, то ли от «быстрого» туберкулеза ровно через десять месяцев.

Вполне вероятно, окажись пленник не в морозной нормандской сырости, а южнее, - как тот же Андре Риго, которого тоже на всякий случай изъяли с острова, но закатали в Ниццу, - мог бы пожить и дольше. Но как случилось, так случилось, а почему первый консул проявил такую суровость к совершенно безобидному во Франции пожилому негру, никто не скажет.

Казалось бы, дело, порученное первым консулом, сделано, и начался второй этап. Хотя он начался раньше, еще весной. На остров поехали эмигранты, и уже не тонким несмелым ручейком, как при Туссене, а потоком. Тысячами. И сразу получали назад свои плантации, с помощью солдат заставляяотвыкших от такой напасти негров работать по старому расписанию за еду. Неграм это, конечно, не нравилось, и служившим в армии тоже, да и генералы недоумевали, однако гражданин Фрерон доходчиво объяснял им, что ведь именно это и прописано в той самой Конституции, которую они приняли, - так что, все вопросы к генералу Лувертюру.

Крыть было нечем, и тем не менее, ощущения в воздухе носились нехорошие, тем паче, что за ослушание и нерадивость начали внедрять телесные наказания, а это уже совсем напрягало. Хотя и на эту тему у гражданина Фрерона имелась отговорка: дескать, сами ведь знаете, господа генералы, как трудно вразумить нерадивого солдата, тут без плетей не обойтись, а какая разница между нерадивым солдатом и нерадивым работником?

Пораскинув мозгами, «черные» генералы соглашались и с этим аргументом, а вот «цветные», куда более продвинутые, зрили в корень. Они-то новые порядки, считая себя «белыми», приняли с удовольствием, однако когда речь зашла о должностях в колониальной администрации и прочих гражданских свободах, оказалось, что Франция в их услугах не нуждается. Во всяком случае, до особого распоряжения из Парижа, а почему вывезли с острова генерала Риго, несмотря на всю лояльность, это дело опять же парижское, задавать вопросы на эту тему не следует. И нехорошие ощущения усиливались, притом что вроде бы ничго не угрожало: ведь негритянские отряды никто не разоружал, а пока негры вооружены, что может случиться?

Затем, однако, пошли слухи, что на Гваделупе генерал Ришпанс объявил о восстановлении рабства, потом аналогичная информация прилетела с Мартиники, после чего объясняться пришлось уже Леклерку, и тот поговорил с генералами по военному. Да, мол, господа, рабство восстановлено, но ведь там черные получили свободу даром, ничем не жертвуя, а тут вы же ее обрели в боях с испанцами и англичанами, врагами Франции, ну и, сами подумайте, кто же отнимет то, что честно оплачено кровью на службе Республике? И генералы опять соглашались, но на низах зрели, что называется гроздья гнева, сдерживаемого только страхом перед французами.

Но сдерживало плохо. За двенадцать лет хаоса успело подрасти новое черное поколение, старых порядков не помнящее, но знавшее от старших, что было очень плохо. Приставить этот молодняк к общественно полезному труду можно было только плеткой, да и то ненадолго, потому что материал был взрывчатый. Один за другим пошли инциденты, в лесах появились мелкие банды, посильно гадившие белым пришельцам, кое-где взвился красный петух, - и тут-то на французов обрушилась эпидемия желтой лихорадки. Для местных, что негров, что креолов, хворь эта была привычна, болели многие,

но умирали единицы, а вот солдатиков косило шеренгами. Причем, началось в июне, вскоре после вывоза Туссена, а уже к середине августа из 20 тысяч единиц живой силы, прибывших с Леклерком, в живых оставалась только половина, из которой примерно половина были не жильцы. Естественно, суеверные негры углядели в происходящем знамение, своего рода послание добрых духов, и партизанщины в лесах прибавилось, а затем разговорчики начались и в строю. И тут самое место крайне романтической истории, в обязательном порядке излагаемой в рамках сюжета...

Мученики и побратимы

В том же августе, когда эпидемия вошла в полную силу, на подозрение властям попал молодой генерал Шарль Белэр, один из подчиненных «Черного тигра». Вернее, лично к нему никто ничего не имел, но был донос, что в его части бродят крамольные разговорчики о французах и рабстве. Проверкой донос подтвердился, виновных наказали, а парня, поскольку командир в ответе за все, решили перевести в другую часть с понижением. Однако вышло иначе. Его юная, всего 20 лет, жена Санита (полностью, Сюзанной, ее никто не называл) убедила Шарля, что солдаты правы, французы готовятся лишить черных свободы, и если не мы, то кто же?

Шарль возражал, но трудно возражать любимой жене, тем более, если сам с ней в душе согласен, - и началось восстание. Белэра любили, за ним пошли, Санита в чине лейтенанта шла впереди под черным флагом с вышитым алыми буквами призывом «За свободу!»… Но, естественно, в итоге боев, затянувшихся почти на месяц, повстанцы были разбиты: их было немного, а Дессалин дело знал и шуток не любил. И был, как положено, военно-полевой суд с понятным итогом и (по ходатайству Дессалина, а также с учетом заслуг в войне с сэрами) 5 октября раненого Шарля расстреляли.

Но не одного. Санита, просьбу которой дать ей умереть вместе с любимым человеком трибунал отклонил, как абсурдную, за день до казни выследила Полин Леклерк, упала ей в ноги, долго плакала, и сестра Бонапарта упросила супруга удовлетворить мольбу бедняжки. Изумленный Леклерк пытался возражать, но трудно возражать любимой жене, тем более, если сам с ней в душе согласен, - и ходатайство Саниты удовлетворили, а черное знамя с алыми буквами забрал себе на память генерал Дессалин. Как выяснилось несколько позже, не зря.

В чужую, франкоязычную, тем паче, давно отлетевшую душу, конечно, не заглянешь, но есть переписка Симона Боливара, неоднократно встречавшегося с Александром Петионом много лет спустя, и там пересказано, как объяснял причину «Второй революции» один из ее «авторов». По его словам, некий друг из Парижа прислал ему письмо, предупреждая, что вопрос о рабстве не просто решен, но и не предполагает исключений, и прося помощи в приобретении по сходной цене приличной плантации. Получив такое сообщение, Петион пошел к Фрерону, однако Фрерон отделался круглыми фразами, и пришлось идти к Леклерку, сообщившему, что он человек военный, о таких вещая знать не может, и отфутболившему настырного мулата обратно к Фрерону.

Однако Рошамбо, заместитель Леклерка, догнав уже уходящего Петиона, в самых точных выражениях проинформировал, что «черные» - макаки, вне рабства ни на что не годные, а «цветные» вообще мусор, потому что помесь человека и обезьяны, и пусть еще скажут merci, что на их имущественные права никто не посягает. И, продолжает Петион, когда он решил поделиться впечатлениями с Дессалином, оказалось, что тот, мужик грубый, диковатый, но умный, сам видит, к чему дело идет и считает, что ситуацию нужно ломать.

Насколько расстрел супругов Белэр сыграл роль катализатора, сказать трудно, однако через несколько дней после казни части Дессалина и спешно созванное Петионом «цветное» ополчение ушло в зеленку,  а спустя еще пару недель, обстоятельно обмозговав расклады, к ним присоединился со всеми войсками посланный на подавление Анри Кристоф. И понеслось. Земля, - уж простите за трюизм, но иначе не скажешь, - загорелась под ногами оккупантов.

Естественно, такой роскоши, как открытый бой, черные генералы Леклерку не преподнесли, но герилья развернулась так широко и беспощадно, что консульский шурин в письме великому свояку на полном серьезе писал, что усмирить взбесившихся негров можно только убив каждого второго, и обещал не остановиться даже перед этим, но победить. В себе он был уверен, возможно, даже не ошибался, но жизнь распорядилась иначе: лихорадка, которой все равно, рядовой ты, капрал или маршал, и чьей сестры муж, подцепила «юного Марса», и уже 1 ноября мадам Полин оделась в черное.

Суеверные негры, конечно, увидели знамение и в этом, и плантации стали пустеть, шастающие в горах и лесах банды обрастать мышцой, а принявший командование Рошамбо, очень хорошо знавший местность и ее нравы, заявив «Или мы, или нас» приказал перейти к тотальной войне. Уточнив: истребляя всех негров старше 12 лет, не глядя на пол, поскольку все, кто старше, уже «заражены зверством». Солдаты, уставшие от постоянной душманщины в «зеленке», приказ приняли на ура, и началась взаимная резня без правил и пощады:

черные, если рядом не было кого-то из генералов, свежевали пленных белых заживо, белые вели себя ничуть не лучше. Весной 1803 года Рошамбо даже закупил на Кубе специальных псов-негроловов и устроил в Капе показательное шоу: растерзание собаками пленных негров в загоне для крупного рогатого скота. Многим понравилось, но многие, включая пару-тройку особо просвещенных генералов и полковников, от пригласительных билетов отказались, тем самым выразив «моральный протест» против «подражания варварам, которых следует просто вешать».

Весы тем временем качались туда-сюда, понемногу все-таки склоняясь в пользу французов: Рошамбо, конечно, не блистал, как Леклерк, но был очень крепким профессионалом, эпидемия медленно, но шла на убыль, а из Франции, - вопрос для Бонапарта стал принципиальным, - щедро шли подкрепления, самыми эффективными из которых, быстро научившимися бить негров даже в горах, оказались почему-то пехотинцы из Польского легиона Домбровского, того самого, который "марш, марш".

Однако международная обстановка складывалась как нельзя хуже. Сначала негласную поддержку повстанцам оказали Соединенные Штаты, ранее, конечно, - у самих же «черных» на плантациях полно, - поддерживавшие корпус Леклерка, но изменившие позицию после того, как резидент в Мадриде донес в Вашингтон о наличии секретного договора, согласно которому Испания вернула французам Луизиану. Возможность появления войск Наполеона под боком президент Джефферсон оценил, как опасность «оранжевого» уровня и негласно открыл «военторг» для агентов Петиона, что мгновенно оживило подугасший мятеж.

Дальше больше: Амьенский мир исчерпал себя, и в мае 1803 года началась новая война Франции с Англией, в интересующем нас регионе вылившаяся в полную блокаду острова судами Royal Navy плюс поставки неграм всего необходимого, - и очень скоро положение французов, лишенных подкреплений и прочего, стало критическим. Их потери были велики и невосполнимы, лихорадка, пусть меньше, чем раньше, но все же косила ряды, коммуникации инсургенты перерезали намертво, и в какой-то момент черные генералы перешли к регулярной войне, атакуя форты и уничтожая небольшие гарнизоны.

Это уже была агония, перешедшая в предсмертные судороги после хитрого маневра Кристофа, завершившегося падением Кап-Франсэ, а 18 ноября объединенные силы Дессалина и Петиона атаковали последний оплот французов, укрепленный лагерь Гран-Вертьер на крайнем севере западной части острова (бывший испанский восток французы контролировали прочно). Взять, правда, не взяли, сам лагерь устоял, но из 9000 тысяч французов погибло тысячи полторы, и еще тысячи три были так изранены, что не могли держать оружие.

Вариантов не оставалось. На следующий день Рошамбо начал переговоры об условиях капитуляции, пригласив в качестве гарантов англичан, и 4 декабря 1803 года остатки его армии покинули Сан-Доминго на британских кораблях, согласно договору обязавшихся не интернировать их, а доставить в Европу и отпустить в одной из нейтральных стран, желательно, в Португалии. Сэры, однако, обманули. Сдавшихся доставили на Альбион и держали там аж до 1814 года. Правда, в пристойных условиях, не унижая и не обижая. Только Рошамбо, отпущенный в 1811-м, в обмен на трех плененных в Испании англичан, успел еще повоевать, побывал в Москве, удачно выбрался из снегов и сложил голову в 1813-м у Лейпцига.

А зов не стихает...

Итак, чтобы там еще ни думали в Париже, история Колонии Сан-Доминго кончилась. Началась независимость, и независимость эту предстояло строить Жану Жаку Дессалину, уже не «Черному Тигру», как раньше, а «Черному Наполеону», и никто не отрицал, что по делу. У лидеров «цветных», правда, было особое мнение, но Александр Петион, человек мудрый и красноречивый, убедил их, что имея в своем распоряжении 15 тысяч штыков, не следует переть буром против того, чья армия втрое больше. Взамен мулаты выговорили равноправие с «черными» и умеренную автономию юга, где занялись обустройством своих плантаций, Дессалин же, утверждая свой новый статус, 22 сентября объявил себя Иаковом I, «императором негритянской республики Haiti», - тем самым окончательно порвав с прошлым, - и занялся насущными делами, которых было пруд пруди.

Прежде всего, конечно, восстановлением народного хозяйства, которого фактически не было. За почти 15 лет беспредела ранее цветущий остров пришел в полный упадок, плантации лежали в руинах, вся связанная с ними инфраструктура, включая ирригационные каналы и заводики, тоже, кое-как росли только маис и кассава на крохотных частных огородах. При этом, если на юге «цветные», народ просвещенный, пользуясь самоуправлением, сумели растрясти «черных», заинтересовав их долей в урожае,

то на западе и на севере все было совершенно беспросветно: работать никто не хотел. Не понимали люди высоких государственных ценностей, и что армию в 45 тысяч штыков и сабель нужно содержать, потому что иначе и независимости, и свободе кердык, тоже не понимали. А император Жак понимал. Предельно невежественный, грубый, жестокий, взрывной, да в общем, и просто злой, он, тем не менее, был от природы неглуп, и будучи неглуп, взял за основу наработки Туссена, которого уважал, как существо высшего порядка.

Не претендуя на изысканные обоснования, обожаемые начитанным наставником, Жак I расставил слоников по местам предельно четко. Свобода – безусловно. Это святое. Но место свободного негра, если он не обучен какому-то ремеслу, или в армии, или на плантации (вариант: общественные работы по мобилизации). Пожизненно. За еду, и никаких огородов. За уклонение и нерадивость – колодки, яма с пауками, порка, прижигание железом. За неподчинение – забить палками или расстрел, и за сравнение такой свободы с рабством – тоже. Точка. Место мулата (их Его Величество недолюбливал, но терпел) – там, где нужен грамотный, знающий человек, но никогда не первым, а вторым, при начальнике-негре, будь он даже крайне туп, как сапог. Место белого…

Тут сложнее. Вообще-то «Черный Наполеон» белых крайне не любил, и сразу после ухода французов, в феврале - апреле 1804, еще не будучи императором, устроил вернувшимся при Леклерке и не сумевшим бежать т. н. «Дессалинову ночь», по ходу которой, разъезжая из города в город, лично контролировал ход резни, прошедшей в два тура (сперва мужчины, потом женщины и дети) и унесшей по разным данным от 3 до 6 (или даже 10) тысяч жизней, в основном, «маленьких белых», ничего особо худого от негров до тех пор не видевших и не ожидавших.  С другой стороны, однако,

фобия эта у него, судя по всему, была избирательной,  как у Геринга, лично определявшего, кто у него в штабе еврей: по примеру гуманиста Туссен ( возможно, подражая кумиру), он взял под защиту своего бывшего хозяина, обеспечил его с семьей по высшему классу и никому не давал в обиду. Да и резне в специальном манифесте дал политическое обоснование: дескать, убиваем не белых за то, что белые, а французов, чтобы подчеркнуть, что им нет места на земле Гаити, -

в подтверждение чего было строго воспрещено убивать немцев-колонистов (такие были), поляков-перебежчиков и белых мадам, ставших женами негров.  Больше того, решив вскоре после «Дессалиновой ночи», что был неправ, потому что без знаний и связей белых, как и говорил Туссен, ничего не выйдет, император в 1805-м официально пригласил желающих вернуться, гарантируя полную безопасность, - но тут уж ему никто не поверил.

А в целом, пусть и ценой драконовских мер, принимаемых со средневековой жестокостью, телега таки сдвинулась с места. Дрожа от ужаса на севере и на западе, полудобровольно («Вы же не хотите, чтобы было как на севере?»), негры возвращались к истокам. Кофе, сахар, ром, ценная древесина вместо Европы, как раньше, поплыли в Штаты, договор Туссена с которыми Жак I подтвердил сразу после коронации, - и уже оттуда в Европу. Ибо флота у Империи не было.

Но вот парадокс. Столкнув воз с места, император тем самым подрубил под собой сук. Прекрасный военный, да и администратор неплохой, он абсолютно не умел ни видеть перспективу, ни работать с людьми, предпочитая окружать себя верными, а главное, очень черными вояками. К знаниям тянулся (секретари читали ему вслух), умников ценил, но не любил, по жизни был вспыльчив (успокаивать его умела только жена, Мари-Клэр), и под настроение страшен. К тому же, болел «народничеством», полагая, что император стране нужен, а вот «новое дворянство» ни к чему, - и формирующиеся элиты нового государства рассматривали его, как явление крайне дискомфортное.

Так что, опоры у «Черного Наполеона», по сути, не было. Зато был Анри Кристоф, очень черный, очень верный, примерно того же характера «главный приближенный», отвечавший за безопасность государя, но считавший, что Жаку корона не по мерке, зато ему будет в самый раз. И был Александр Петион, не столько доверенный, сколько нужный, - человек Просвещения, в чем-то, можно сказать, стихийный социалист-утопист, убежденный, как он сам писал, в том, что «свобода сама по себе, без порядка, достатка и уважения к закону, не более чем злая пародия на свободу». И еще у каждого была группа поддержки, всем обязанная лично патрону.

При таких условиях, долгая жизнь императору не светила, но поскольку рядовой состав армии его уважал (о рационе Жак I заботился неустанно и любил пообщаться с солдатиками на их языке), да и народ очень уважал,  для устранения проблемы неадекватного руководства нужны были некие особые условия, из разряда таких, какие нужно обстоятельно готовить.

Впрочем, долго ждать не пришлось. Заветной мечтой императора было восстановление единства острова, то есть, второе завоевание востока, оставшегося «под французами». С точки зрения формальной логики, задача решалась без особого труда: французов было мало, испанцы их не любили, а «восточные негры» опять стали рабами, так что, по логике, должны были поддержать воинов-освободителей. Однако поход 1805 года, казалось бы, обреченный на успех

(силы Дессалин собрал внушительные) провалился: освободители вели себя так, что освобождаемые схватились за топоры и ружья. И негры тоже – в отличие от запада, где рулило вуду, на востоке «черные» были добрыми католиками, а Кристоф, командующий армией вторжения, сам католик, отправлял на зачистку местности отряды, сформированные из самых радикальных вудуистов, публично приносивших белых padres в жертву духам на кладбищах.

В итоге, вокруг нелюбимых французов сплотилось практически все население Санто-Доминго, началась партизанщина, и войскам Империи пришлось возвращаться быстро и без щита. А когда взбешенный император потребовал призвать виновных к ответу, Кристоф поставил к стенке пару сотен убийц, объяснив возмущенным солдатам, что лично он умолял пощадить старых камрадов, но Его Величество не пожелал смилостивиться. После этого симпатии к монарху в войсках пошли на спад, народ, поскольку расходы на провальную войну Дессалин, отложив задуманную (и очень не нравившуюся его окружению аграрную реформу) решил компенсировать дополнительными работами, вообще взвыл…

И когда 17 октября, отправившись на разговор с Петионом, чтобы разрешить назревшие противоречия, император Жак, то ли доехав до места, то ли по пути, попал в засаду и был убит вместе с кучером, секретарем и телохранителем, плакать никто не стал. Напротив, сбежавшаяся толпа рвала и топтала труп «Черного Наполеона» на части несколько часов, и только к вечеру, когда народ устал, старая негритянка по имени Деде Базиль, собрав останки в передник, похоронили их неведомо где.

Подробности заговора, закончившегося цареубийством, мне, увы, неизвестны (возможно, гаитянские историки этот сюжет разбирали, но мне неизвестны и имена гаитянских историков). Более или менее понятно одно: проект «цветной», а «черный» знал о нем от агентов, но императора не предупредил, зато когда  Его Величество отправился в вояж, привел в готовность надежные части, и сразу после того объявил себя исполняющим обязанности. С чем, естественно, не согласился Петион, тотчас двинувший на столицу войска, и после короткой драки на меже, кончившейся победой Кристофа при Сиберге 1 января 1807 года, геополитический дискурс изменился радикально. Была одна Гаити, а стало две: Государство (на «черном» севере и западе) и Республика (на «цветном» юге).

Два цвета времени

Итак, худо ли, бедно ли, а пошло соревнование двух систем разного типа, продиктованных разным пониманием жизни. Кристоф, академиев, как и предшественник, не кончавший, но тоже очень не дурак и куда более прагматик, от имени государства раздал плантации с прикрепленными неграми высшим офицерам, дав им право передавать участки своим офицерам уже от себя, как бы в субаренду. Тем самым, между прочим, ни с кем не советуясь и ни в какие книги не заглядывая, изобретя классический феодализм. Правда, без титулов. Очень же хорошо образованный Петион,

сверившись с книгами, принял Конституцию, вполне европейскую по духу, не считая, что пост президента был объявлен пожизненным, провел аграрную реформу, поделив государственные плантации между свободными крестьянами, обязав их платить налоги. Ну и попытался строить что-то путное, со школами, больницами и прочими полезными начинаниями, по ходу помогая борцам за свободу. В частности, приютив в 1816-м проигравшего первый раунд Симона Боливара и снабдив его ресурсами для второй, уже удачной попытки.

Элитам при нем было хорошо, просвещенные плантаторы от барщины отказались, предпочитая наемны труд, и Петиона любили, так что, тюрьмы почти пустовали, а когда в 1810-м внезапно вернулся когда-то сверхпопулярный Андре Риго, предъявив какие-то претензии в рамках «лояльной оппозиции», никто возвращенца не поддержал и преследовать не стал. Былой кумир просто умер, и судя по всему, по собственной инициативе, уморив себя голодом, ибо перестал видеть в жизни смысл.

На севере жизнь улыбалась куда скупее. Создав феодальную лестницу, правда, без гербов и титулов, но с барщиной и повинностями, пожизненный президент Анри Кристоф, отбив в 1811-м атаку южан на Порт-о-Пренс, провозгласил себя королем Генрихом I и зажал гайки окончательно, с (монархия так монархия!) князьями и графами, как у белых. Сделав тем самым то, чего не сделал Дессалин, очень обидевший собственную социальную опору, и в частности, от того и погибший. Но не допуская ни капли «петионовщины». Никаких школ (дорого и ни к чему, свободы черному человеку вполне достаточно). Никаких, - поскольку сам отличался бычьим здоровьем, - больниц (народная медицина наше всё, идите к знахарям).

В итоге, грамотных людей в его королевстве не было вообще, но они были нужны, поэтому король, как мог, приманивал белых, любых, вплоть до беглых матросов, полагая, что если белый и умеет читать, то уже готовый министр, и в обиду своих протеже не давал. Руками абсолютно свободных людей, мерших на стройках, как мухи, воздвиг великолепный даже по европейским меркам дворец, названный (по совету какого-то инженера-немца) Сан-Суси в честь резиденции Гогенцоллернов, и полагая, как и все его ровесники, что рано или поздно французы придут опять, сильную крепость Ла-Ферьер. Поскольку же денег постоянно не хватало, время от времени пытался пробовать на прочность южного соседа, надеясь, если тот проявит слабость, поживиться всерьез. Хотя время от времени и его пробовал на прочность южный сосед.

До больших войн, однако, не доходило: черные солдаты Республики Гаити стреляли друг в друга без особой охоты, ибо не понимали, ради чего. Так что, Генриху I приходилось иметь, что имел, и он, в общем, не жаловался, совершенно не опасаясь судьбы императора Жака, ибо помещики были довольны, а подданные, хотя и не любили, но боялись панически: оставаясь католиком, король не брезговал и вуду, сумев создать себе репутацию земного воплощения какого-то африканского божества. Ну и правил как умел, без осложнений, создавая у заезжих странников впечатление человека серьезного и пережив скончавшегося в 1818-м южного коллегу, аж до начала октября 1820 года, когда, принимая парад гвардии, упал с коня, пораженный обширным инсультом, с отнявшейся половиной тела.

Свидетелей было много и слухи понеслись сразу, но пару дней в них никто не верил, а когда суета в господских домах стала очевидно, огромные толпы крестьян, стихийно сорвавшись с мест и сметая все, что пыталось остановить, ринулись к Сан-Суси. В такой ситуации Генрих I, будучи в полном сознании, но не имея сил и помня судьбу Дессалина, предпочел застрелиться, зарядив пистолет серебряной пулей (видимо, он все же был не совсем идеальным католиком), после чего охрана разбежалась, оставив королеву и подростка-принца Жака-Виктора на произвол судьбы.Через десять дней их убили, дворец разграбили, а королевство оказалось в состоянии полного хаоса. Даже без серьезных претендентов на корону, потому что покойный очень тщательно следил за тем, чтобы никто из «феодалов» и генералов не усилился, успешно их ссорил, а войска держал в ручном режиме.

Однако хаос длился недолго. Немедленно по получении известий о случившемся, Жан Пьер Буайе, близкий друг и преемник Петиона, тоже генерал и тоже ветеран, выступил на север и легко подчинил его, ибо возражавших не нашлось: «низы» знали, что на юге жизнь легче, а верхи боялись низов. Так что, черные генералы противиться явлению южан не стали, и Буайе, получив королевские регалии, отдал их в переплавку и объявил, что с тиранией покончено раз и навсегда, и Гаити отныне единая Республика. А спустя два года, предприняв успешный поход на восток, незадолго до того объявивший об отделении от охваченной революцией Испании, претворил в жизнь мечту Дессалина, - объединил весь остров в одном государстве.

В этот момент, казалось, сложились все обстоятельства, чтобы делать будущее. Возможно, Буайе, «тень Петиона», был и не так ярок, как шеф, и сам это сознавал («Будь жив Риго, я уступил бы пост ему», - говорил он), однако в целом высокому посту соответствовал. Тоже из «цветных» элит, тоже образованный, учившийся военному ремеслу в Европе и уважавший прогресс, он искренне хотел построить государство, где у каждого будет курица в супе и даже демократия. Конечно, в специфически местном выражении, не предусматривавшем выборы главы государства. Ибо зачем? Сказано в Конституции, что президент пожизненный, а если умрет, пост занимает военный министр? Сказано. Вот и всё. Кроме того, чего уж там, сажал диссидентов и объявил себя главой местной католической церкви, выслав несогласных кюре.

В общем, не совсем Петион. Однако продолжал строить больницы и школы, сделал четыре класса обязательными, привел в порядок налоговую систему, - и Республика развивалась. Во всяком случае, на юге. Зато север и запад висели гирей: «черные» районы оказались абсолютно не реформируемы. Никак и ни в какой мере. Попытка раздать землю желающим, как на юге, провалилась: землю-то негры брали, но обрабатывали чуть-чуть, для прокорма, все остальное лежало в запустении. Также не удалось отменить принудработы, установив плату за добровольный труд: добровольно трудиться никто не хотел. И замена барщины оброком тоже не удалась. И в школы дети не шли, предпочитая свободу. И приезжих докторов били, ибо подозрительно, похожи на злых духов. Короче, чуть разжать кулак, безделье, хаос и нечем кормить «черную» армию, без которой никак (Буайе, как и все люди его поколения, был уверен, что французы вернутся порабощать). Пришлось оставить все как есть, оставив свободных негров под надежным присмотром помещиков, умевших с ними обращаться.

Лучший шанс

А в 1825-м случилось, наконец, то, чего все ждали и к чему готовились: из Франции пришла эскадра. Большая и достаточно мощная, чтобы стереть в прах все приморские города. Однако, как выяснилось, пришла не порабощать (рабства уже стало неактуально), а возвращать свое, и Буайе удалось договориться по-хорошему: Париж согласился признать независимость острова в обмен на возмещение убытков французским гражданам и компенсации их потомкам, причем, поскольку в бюджете Гаити требуемых сумм не было, взять заем пришлось не в Штатах, как предлагал Буайе,

но в «Кредит де Лион», под зверские проценты. И вот этот момент, казалось бы, полного торжества, - Гаити, наконец, влилась в семью цивилизованных государств, - стал началом краха. Выплатить 150 миллионов франков страна просто не могла, физически, хотя Буайе крутился, как мог, творя чудеса изобретательности. Он даже добился сокращение суммы в 2,5 раза, но 60 миллионов с процентами тоже для страны были неподъемны, - и тут очень кстати пришлась уже, казалось бы, ненужная в таком количестве армия, распускать которую, как все понимали, нельзя, потому что будет взрыв.

Выход казался очевидным: восток, который как раз начали интегрировать. Но восток – дело тонкое даже в Западном полушарии, и когда умолкли салюты насчет Воссоединения, стало ясно, что есть проблемы: слишком уж отличалась бывшая испанская часть острова от бывшей французской. Нет, рабов, конечно, освободили сразу же, и белых, согласно Конституции, с острова выгнали, но народ обиделся. Ибо плантации на севере и в центре испанской части были не плантациями, а ранчо, а скотоводы всегда куда демократичнее земледельцев, и тамошние рабы по факту были не рабами,

но младшими членами больших патриархальных семей, очень уважавшими своих владельцев. А начинать распахивать пастбища и становиться крепостными, как на западе, они и вовсе не желали. Как и свободные крестьяне южных районов не желали отказываться от табака в пользу кофе. Как и очень многочисленным «цветным» горожанам (испанцы, напомню, в смысле расизма были отнюдь не французы) совсем не по нраву пришлось нашествие неграмотных негров, ставших начальством.

И уж совсем нарушилось благолепие, когда выяснилось, что восток, оказывается, должен оплачивать долги запада семьям вырезанных в ходе борьбы за свободу французских плантаторов. Люди просто отказывались. Однако новым властям деньги были необходимы, - и тут, повторяю, армия очень пригодилась: на «испанском востоке» решением Буайе был учрежден «воссоединительный период», а проще говоря, режим военного правления: военным поставили задачу собирать налоги, заодно поставив их на самообеспечение.

Итоги можно себе представить. Невероятная грубость черных солдат и сержантов, ставших исправниками и урядниками в глубинке и считавших себя царями и богами на том основании, что население светлее, чем они, а значит, можно не церемониться, - это еще полбеды. А вот принудительная запашка пастбищ с превращением пастухов в «свободных» пахарей, налоги в 90% урожая с фермеров юга и повальная коррупция чиновников из Порт-о-Пренса, видевших в «почти белых» живые кормушки, бесили не по-детски.

Так что, вскоре возникли очаги Резистанса, справиться с которым было очень сложно, ибо, в отличие от запада, где от дикой природы осталось не так много, тут «зеленка» занимала две трети территории, и солдаты Буайе, прекрасно помнившие войну с фрацузами, вскоре поняли, каково было месье в чужих горах и джунглях. С этим, однако, на первых порах справлялись. Труднее пришлось в городах. «Цветным», которые были, повторю, были большинством населения и при испанцах имели равные с белыми права, грамотным, с профессиями, а многие и с дипломами Университета Санто-Доминго, старейшего в Западном полушарии, новые порядки, налоги, хамство и прочее не нравились еще больше, чем пеонам. Изначально-то Буайе предполагал опираться именно на них, и они встречали гаитян цветами, - но сейчас все изменилось. Платить и терпеть выходки «черных варваров» гордые, даром что «цветные» доны не собирались.

Начались протесты, петиции, бойкоты. Военные власти ответили в стиле, свойственном всяким военным властям, с поправкой на специфику кадрового состава оккупационных частей. Испанский язык начали зажимать (чтобы местные изъяснялись на простом и понятном властям французском), Университет закрыли, как «рассадник смут», профессуру выгнали. Потом выгнали очень уважаемых белых падре, агитировавших очень религиозные массы, что вуду это плохо, а глава Римо-Католической церкви все-таки Папа, и начали завозить на восток ручных кюре и унганов, а детей стало некому учить. И наконец, запретили фанатично обожаемые местным населением петушиные бои, как потенциальный источник стихийного протеста, тем самым вообще стронув лавину.

Возникло подполье. Поначалу слабенькое, на уровне разговорчиков, листовочек, писем в Париж, Мадрид, Лондон, - дескать, придите, родные белые люди, мы вас очень ждем, а потом и всерьез. В 1838-м появилось тайное общество La Trinitaria (Троица), объединившей почти весь бомонд Санто-Доминго, включая не только богатых торговцев и всякую интеллигенцию, но и степных ранчерос, каждый из которых был сам себе caudillo, высшей после Бога властью для сотен привычных к коню и пике пастухов.

Тринитарии, правда, звать народ к топору не спешили, они пытались действовать легально, посылая депутатов в Национальное собрание и всячески убеждая Буайе, что «цветные» должны быть заодно, иначе «черные» сядут на шею всем, и в общем, были правы, - но Буайе уже ничего не мог поделать. Даже не из-за долгов перед Францией, которые нужно было платить, а из-за резкого изменения социального баланса. По причинам, естественнее которых не придумаешь…

Никто не спорит, Воссоединение, конечно, дело хорошее, но у всего есть изнанка и у всего есть последствия. «Политическим сословием» Республики были мулаты юга, вполне адекватные эпохе, - но черные генералы севера и запада, - бывшие герцоги, графы и шевалье Кристофа, - тоже хотели быть властью, и не скрывали этого, а «воссоединительный период» укреплял их позиции очень серьезно. Они богатели, подкармливали солдат, и категорически не давали согласия на какие угодно перемены, и ругаться с ними было опасно.

С другой стороны, - еще одна непредвиденность, - после Воссоединения на юг, где жизнь была полегче, хлынули беглые с северных плантаций, оседая в трущобах, быстро опоясавших города, но еще больше – на крайнем юго-западе, в болотах мыса Ле-Ке, вытащить откуда их было совершенно невозможно, и эта горючая масса, ненавидящая и мулатов (потому что «новые белые») и негров-фермеров (потому что зажрались), тоже создавала серьезную проблему, ежедневно подогреваемую пришедшими с севера унганами.

В такой обстановке удерживать равновесие становилось все сложнее, а Буайе старел, слабел, болел, терял хватку, и «цветные» элиты все больше приходили к выводу, что Акела промахнулся, и президент, стараясь сохранить стабильность, давал все больше воли «черным», с большинством из которых он, по крайней мере, служил. А это, в свою очередь, еще более накаляло «цветных», - и стабильность держалась только на авторитете национального лидера. Но ничто не вечно.

Точку поставила природа. Жесточайшее землетрясение, опустошившее в 1843-м запад острова, выбросило на большие дороги тысячи голодных негров. Их амбары погибли, и они рвались на сытые юга, а города от Капа до Жакмеля лежали в руинах, и восстанавливать их и кормить было не на что. Началось даже не восстание, а общий бунт, без вожаков и целей,

и к старику Буайе явилась делегация «политического класса» во главе с Шарлем Ривьер д´Эраром, самым влиятельным из «цветных» генералов старого поколения. Разговор состоялся в тонах, предельно уважительных, но не предполагающих возражений, а на следующий день Шарль Буайе, поклонившись могиле Петиона, сел на корабль, отправляющийся на Ямайку.

«Новые белые» и старые черные

Теперь немного теории. Вернемся к «пищевой цепочке». Или, если угодно, к пирамиде, которая за полвека очень изменилась. Хотя, если разобраться, сложно сказать, очень ли. Белые исчезли, как явление. И «большие», и (merci Дессалину) «маленькие». Сколько-то иностранцев не в счет. На самом верху – «цветные», именующие себя la classe politique, «политическое сословие». Их мало, всего примерно 10%, считая и почти черных, но вся власть (министерства, ведомства etc) у них в руках. Не по «цветовой гамме», конечно, а потому что образованные. Разбираются в экономике, финансах, понимают, что такое промышленность, ведут торговлю, кое-что смыслят в международной политике, дети их учатся за рубежом и так далее. Поэтому руководят, ибо больше некому. К ним примыкают бывшие «большие черные», отличающиеся только цветом кожи, но их совсем немного, на уровне погрешности. А прочие черные или в полях, или в армии.

Элита черных – офицерский корпус, элита элит – пожилые генералы Революции, в основном уроженцы севера и запада, бывшие герцоги и графы Кристофа, а ныне, поскольку демократия, просто граждане. Но замкнутые в себе. Свой суд, своя касса, свои правила. Даже не корпорация, а каста, и при каждом – «обойма» выдвиженцев, от сержанта до полковника. Живут в поместьях, контролируют  бывших крепостных, а ныне свободных, но прикрепленных к государственным землям сограждан, самые низы пирамиды. «Цветных» своего круга считают своими, но остальных, как штафирок, презирают.

Ниже: черные солдатики, служащие пожизненно и, в теории, постоянно стоящие на страже независимости, которую обязательно начнут отнимать, но на практике тоже пашут на генеральских плантациях, хотя статус у них гораздо выше, чем у просто крестьян, и они этим гордятся. Вровень с солдатами: южные негры, которым Петион в свое время раздал землю. То есть, фермеры, сами себе хозяева, и был даже момент, когда начали всерьез богатеть, пополняя ряды «больших черных». Но...

Но на все есть цена. «Плата за независимость», когда Буайе откупился от Франции, подрезала крылышки: если северные и южные свободные люди работали за еду и другой жизни просто не знали, то южане после взлета налогов с 30% втрое, превратились в нищих. А чтобы не разбегались, власти прикрепили их к фермам, запретив продавать и оставлять землю. Ну и, отдельно, clochardes, «бродяги», - беглецы с севера и запада на юг, оседавшие в болотистых землях, или в бидонвиллях вокруг городов, пробавляясь, чем Бог послал.

Нищета, учитывая выплаты Франции, была совершенно чудовищная, методы убеждения работать и платить – примерно как в эпоху рабства, а поступления, в том числе, с востока, откуда выкачивалось все, разворовывалось «политическим сословием», потому что без воровства невозможно было поддерживать жизнь на достойном уровне. Естественно, копилось недовольство, сдерживаемое только оглушительной пропагандой, суть которой заключалась в том, что «Зато мы обрели свободу, а за свободу нужно платить». То есть, максимальная мобилизация во имя стабильности перед лицом коварного белого врага, - под постоянные мантры о «черном достоинстве», ради каждому нужно нести свой чемодан. И несли. Но злились.

А поскольку понять, как это так может быть, что Liberté, Égalité, Fraternité есть, но жизнь при этом хреновая, искали виновных, придя в итоге к тому, что во всем виноваты «цветные», которые, по сути, те же белые. Воруют, купаются в роскоши за счет обездоленных черных, - а вот если бы у власти были черные, все было бы  иначе. Вот и унганы так говорят. И такие настроения аккуратно поощрялись черными силовиками, подсознательно (сознательно они в это верили) переводившими стрелки на la classe politique. А la classe politique, в свою очередь, имел свое видение. Мулаты, в самом деле, считали себя белыми людьми, а черных презирали, как race inférieure (низшую расу), - в смысле не биологическом, а интеллектуальном, хотя для грамотных негров-бизнесменов и негров-плантаторов  делали исключение.

Они были идеалисты, но без всяких стихийных социализмов Петиона. Их политическим идеалом был Юг США, с которым они активно партнерствовали,  и Европа, с которой они тоже бойко вели дела, кладя выручку в карманы, потому как нищебродам все равно не в корм, и будь их воля, «рабство для воспитания» было бы, пожалуй, восстановлено, - однако мешало наличие армии и старых генералов, при всех недостатках при слова «Свобода» встававших во фрунт. В связи с чем, военная каста рассматривалась «цветной» элитой, как нечто тупое, косное и, в общем, уже не нужное (европейскую прессу мулаты читали и знали, что приходить и порабощать никто не собирается), а только мешающее прогрессу, - и когда рухнул Буайе, политики решили, что пирамиду пора реформировать.

30 декабря Национальное собрание отменило Конституцию 1816 года и приняло новую. Пост пожизненного президента с правом назначать преемника отменялся, а глава государства избирался депутатами из депутатов же на четыре года. А кроме того, военному, чтобы выставить кандидатуру, следовало уметь читать, писать, и вообще, идти в политику не ранее, чем через три года после отставки, в которую военные Республики вообще-то не уходили. Естественно, эти новеллы не были направлены лично против д´Эрара, он был все-таки свой, «почти белый» и образованный, но закон есть закон, и пожилому синеглазому мулату предложили пост военного министра.

У него, однако, имелось особое мнение, и он сообщил коллегам, что таскать каштаны из огня для господ штатских не намерен, в связи с чем, объявляет себя президентом. Но хрен с ним, на 4 года. Депутаты, оценив количество солдат, оцепивших здание, не возражали, и единственный мулат-генерал, имевший авторитет среди «черных», вступил в должность, первым делом взявшись за самую насущную задачу: навести порядок на востоке. Пошли аресты и высылки, всего за месяц весь первый эшелон тринитариев оказался или на нарах, или за кордоном, - однако было поздно. Колесо, запущенное сразу после отречения Буайе, уже покатилось.

27 февраля 1844 года боевики подполья взяли под контроль столицу провинции и объявили самостийность, а спустя несколько часов в город вошла частная армия дона Педро Сантана, крупнейшего скотовода, сформированная из его пастухов и пеонов, общим числом около 3 тысяч стволов, копий и тесаков. И тут, совершенно неожиданно для властей, выяснилось, что оккупационная армия за время оккупации, прекрасно выучившись охранять стабильность, совершенно разучилась воевать: гаитянские солдаты бежали, как из столицы, так и из провинциальных городков, почти не оказывая сопротивления, а конница Сантаны преследовала отступающих по пятам, нанося потери.

Медлить в такой ситуации было недопустимо. Потеря востока, доходы с которого пополняли бюджет на две трети, грозила крахом, к тому же, успешная экспедиция делала позиции президента намного прочнее, а в успехе он не сомневался: 25 тысяч солдат, расквартированных на юге, гарантировали легкую победу над инсургентами. Во всяком случае, д´Эрар так думал. Но получилось не так.Вторжение забуксовало сразу же, по нескольким причинам:

во-первых, солдаты, которых уже во втором поколении готовили драться с белыми поработителями, просто не понимали, за что воюют с «цветными» и, больше того, с такими же черными; во-вторых, выяснилось, что даже при желании, воевать они не очень-то умеют (в связи с отсутствием надобности, понятие «учения» давно забылось, и налеты кавалеристов Сантаны вкупе с меткой стрельбой из «зеленки» быстро обескуражили личный состав), в результе чего генеральный штурм Санто-Доминго 19 мартапровалился, -

но главная беда нежданно случилась в тылу: на юго-западе Гаити, близ городка Ле-Ке, вокруг которого осели переселенцы с севера, начался мятеж под лозунгами «Долой белых!» (под «белыми» подразумевались мулаты) и «Черным людям – черную власть!». И что хуже всего, к «диким неграм» начали присоединяться озверевшие от налогов негры «домашние», а парламент, когда д´Эрар спешно вернулся домой, вынес неудачнику вотум недоверия.

Лучший шанс

С депутатами д´Эрар, правда, справился, просто разогнав их 30 марта, а вот с бунтовщиками оказалось не так легко. В апреле громадные скопища «пикетов» (так их называли потому, что вооружились они копьями) опрокинули посланные против них части и двинулись на столицу, круша и руша все, мимо чего шли. У городка Армини, в паре часов пути от Порт-о-Пренса, их, правда, удалось остановить и даже отогнать, но не рассеять, и президент затребовал срочных подкреплений с севера, однако не тут-то было. Господа генералы не только ответили отказом, но и не стали мешать своим крепостным идти на юг, чтобы помочь «черным братьям», а в столице опять собрался распущенный парламент, объявив д´Эрара низложенным.

Здраво обдумав обстановку, президент драться за пост не стал, а 3 мая подал в отставку и покинул страну, временная же тройка (естественно, «цветные») предложило стать президентом 86-летнему негру-северянину Филиппу Герье, дуайену генеральского корпуса и ветерану Революции, очень уважаемому в армии и среди «черных», но в политике ничего не понимавшему. Таким образом, «политическое сословие» убивало двух зайцев: почтенный ветеран, уже пребывавший в состоянии легкого маразма, не мог быть никем, кроме ширмы, но при этом главой государства наконец-то оказывался эталонный «черный», что должно было успокоить «пикетов» и, естественно, было серьезным шагом навстречу пожеланиям армии.

Так и сталось, однако дедушка покинул пост по самым естественным в мире причинам уже через 11 месяцев, а генерал Пьеро, - тот самый, муж ведьмы Сесиль, примадонны Леса Кайманов, - первый в очереди по старшинству (субординацию генералы чтили), был зверушкой иной породы. Тоже очень старый, он оставался таким же радикалом, - прозвище Якобинец к нему пристало на всю жизнь, - и также, как в юности, ненавидел всех, кто светлее темно-коричневого, в связи с чем, нежданно для себя на старости лет возглавив страну, решил затеять «Третью Революцию».

Впрочем, на первых порах свои замыслы, еще, видимо, смутные, Якобинец Пьеро не оглашал, занявшись насущными делами, и кое-что смог. Попытка доминиканцев «получить компенсацию» провалилась; конница Сантаны как пришла, так и ушла. Однако от набегов с моря защитить побережье не удалось из-за отсутствия флота, а контрнаступление на доминиканцев с целью если не вновь подчинить восток, то хотя бы припугнуть, завершилась так же, как поход д´Эрара. А старт президентского проекта реформ и введение в состав правительства «черных» чуть ли не с улицы, как представителей народа, крайне напугав «политическое сословие», рассердил и генералитет.

Заслуженные старики хотели власти, почета и влияния, хотели «власти черных», но совершенно не хотели на склоне лет каких-то новых революция. И кроме того, будучи крайне замкнутой кастой, в штыки приняли самовольное, без консультаций присвоение президентом высоких офицерских званий лидерам «пикетов», которые, как он предполагал, станут его опорой в борьбе с «новыми белыми». Так что, когда в феврале 1846 года мулатская знать Порт-о-Пренса вывела вооруженных «цветных» на улицы, генералы сообщили президенту, что армия его не поддерживает, а его выдвиженцы уже под арестом.

Все поняв правильно, Пьеро сдал «ленту Петиона» и уехал в свое поместье тосковать, а главой государств после консультаций политиков с военными объявили Жана Баптиста Рише, еще одного героя Революции в генеральском чине, «цветных» общеизвестно недолюбливавшего, но, по крайней мере, к претензиям «низов», как положено аристократу (при короле он титуловался герцогом) относившегося резко отрицательно. В этом смысле Рише надежды оправдал, с «пикетами» было покончено быстро и жестоко, а вот в смысле «Власть черным!» мало чем отличался от Пьеро, а кроме того, восстановил Конституцию Петиона, став пожизненным президентом. И вероятно, именно поэтому 27 февраля 1847 года, выпив стакан мангового сока, упал и умер, исходя кровавой рвотой.

Разговоры об отравлении пошли сразу же, и чтобы силовики не обиделись,  «политическое сословие» заявило, что готово принять любой выбор армии. Риска в этом не было никакого: на очереди по старшинству был генерал Фостэн-Эли Сулук, чернейший негр, но уроженец Юга, служивший при Петионе, а при Буайе ставший начальником дворцовой охраны. То есть, и нашим, и вашим, но «цветным» знакомый, а кроме того, с репутацией тупой гориллы. Или, если угодно, честного служаки, без всяких политических взглядов, связей с войсками и «проектов». Сам Буайе однажды, жалуясь французам на бестолковость подданных, ткнул пальцем в стоящего навытяжку Сулука и сказал: «Если все будет так идти и дальше, президентом станет этот глупый негр», и все от души хохотали.

Так что, убедившись, что генералы, хотя и хмурятся, но не возражают, «цветные» политики в конце 1847 года объявили генерала Сулука новым пожизненным президентом, а вот как назвать то, что началось «потом»,  я даже не знаю. Достаточно сказать, что новый гарант Конституции, как очень скоро всем стало ясно, далеко не так прост, и даже больше, ибо для того, чтобы притворяться дураком четверть века, нужно быть человеком, если не очень умным, то, по крайней мере, очень хитрым. Так что, здоровенный и абсолютно безграмотный, более того, азбуку полагавший колдовством, католик и вудуист одновременно, Фостэн-Эли, полжизни крутясь при персонах значительных, в итоге, - кто бы мог подумать? – сделал некоторые выводы.

Прежде всего, что со всей этой политикой он, ежели что, справится не хуже Буайе, который допустил такой бардак, а бардак допустил, ибо оторвался от народа, в первую очередь, черного, который есть соль земли и цвет нации. Но и не мог не оторваться, потому что такой же «цветной», как вся эта «гнилая интеллигенция», ворующая, как все нормальные люди, но, в отличие от всех нормальных людей не понимающая, что лучшая теория государства и права это «упал-отжался». В общем же, политическим идеалом Сулука был Анри Кристоф, а идеалом экзистенциальным, недосягаемым – Дессалин, и поднимал страну с колен новый национальный лидер именно в этом направлении, для начала учинив радикальные кадровые реформы в виде разгона правительства. А заодно и «цветной» части парламента, с отправкой разогнанных на нары, -

на вакантные же места назначили черных генералов или, если кто-то по возрасту не мог, их креатурами, и это мгновенно превратила ранее мало уважаемого бодигарда в любимца армии. Жестко почистили весь аппарат. На смену «белым умникам» пришли новые люди, вызванные с «сурового и честного севера», пусть неученые (так ведь и сам лидер нации академиев не кончал!), зато твердо знающие, что почем. Тем паче, все подряд с лампасами, стало быть, с мозгами. И опираясь на них, пожизненный президент нового типа под девизом «Haïti, lever de ses genoux!» («Гаити, встань с колен!», - именно так, на креольском, а не по-французски)

принялся устранять последствия глупостей, наделанных всякими петионами, для начала учредив на фермерском юге плантации. Дабы южане учились ходить строем и не возникать. Протестующих черных быстро и умело усмиряли черные солдаты, и через два года после прихода к рулю Сулук объявил себя, - нет, не королем, как Кристоф, это мелко, - а подобно великому Дессалину, императором. Но круче, ибо если 26 августа 1849 года сенаторы увенчали его короной из позолоченного картона, то 18 апреля 1852 года состоялась настоящая коронация, с короной из чистого золота стоимостью в 5% бюджета страны и горностаевыми мантиями царственной четы, - прямо из Парижа. И…

Темнейшее

На все, казалось, за полвека повидавшую землю Гаити пришла эра милосердия. А также величия, роскоши и блеска, обеспеченного регулярными закупками в Доминиканской Республики фольги, мишуры и люрекса. Двор почернел, а чтобы «черное достоинство» воссияло ярче солнца, Sa Majesté le plus sombre, le Maître de tous les Noirs, le Défenseur de la Liberté et de la Dignité (Его Темнейшее Величество, повелитель всех черных, защитник Свободы и Достоинства) занялось созданием «первого сословия». Но не только из вояк, как Кристоф; социальные лифты были открыты всем, хоть лекарю, хоть пекарю, лишь бы нравился национальному лидеру.

В матрикулах значились  Сomte de Limonad (граф Лимонад), Duc de Marmelad (герцог Мармелад), Duс de Вonbones (герцог Конфет), Duc de l'Alancee (герцог Форпост), Comte de  l'Avalasse (граф Дождь-Как-Из-Ведра), Comte de Terrier Rouge (граф Рыжий Терьер), Baron de la Seringue (барон Клистир), Baron de Sale-Trou (барон Грязная Дыра), Comte de Numero Deux (граф Номер Два) и прочий бомонд. И не подумайте плохого, все строго по названиям имений, как во Франции (типа шевалье де Мэзон Руж), - а когда граф де Лимонад, попросив аудиенции у монарха, спросил его, в чем суть титула grand panetier (главный пекарь), который ему тоже даровали, ибо у Бонапарта при дворе такой был, император милостиво пояснил: «C'est quelque chose de bon» («Это что-то хорошее»).

В общем, аристократия. Все с благородным гуталиновым отливом, все с блестящими плантационными родословными, все в роскошных мантиях на крашеном под горностая кошачьем меху, все от шеи по колено в орденах, сделанных из самых ярких консервных банок, плюс, разумееся, гвардия, одетая по моде эпохи Бонапарта, в медвежьих (из России) шапках, - и лучшим доказательством, что все путем, были для императора восторженные похвалы белых моряков. Их он приглашал и щедро награждал за честные оценки итогов его правления. А что в Европе пресса гомерически хохотала, так Его Величество газет из Европы не выписывал, а отечественные СМИ молчали, ибо отсутствовали. Официоз же, - «Empire Nouvelles» («Имперские вести») и «La Liberté Noir» («Черная свобода»), - в унисон присяжным кюре, - разъяснял хронически голодной улице, какой победной поступью движется вставшая с колен Империя, где черные не то, что в Бразилии или Штатах, но свободный народ.

И улице все это очень нравилось, особенно ежедневные панегирики «простым черным людям, свободным и наделенных достоинством», с упором на то, какое счастье иметь такого же черного императора и таких же черных аристократов, и армия, которую кормили досыта, тоже была довольна. Тем паче, что Темнейший заботился и о просвещении масс, строго следя за тем, чтобы каждый мог написать свое имя, при этом объявив государственным местный креольский диалект, такой себе пиджин-френч, потому что недостойно людей с достоинством говорить, как жалкие белые. И весь Порт-о-Пренс был заклеен плакатами: Дева Мария с младенцем-императором на руках, и время от времени портреты плакали, а присяжные кюре возвещали народу о Чуде.

А вот выброшенной в кювет мулатской образованщине пришлось туго. Поначалу-то на над новыми порядками и лично императором смеялась, но Его Величество быстро показал, что ущемлять авторитет и достоинство власти не позволит никому, и щемил жестоко, на насмешки и саботаж отвечая даже не арестами, но раскрытием заговоров в пользу Франции и казнями. Без поправки на былые чины и заслуги, порой вместе с семьями. Естественно, с конфискациями в пользу государства, то есть, императора, его друзей и уважаемых силовиков. Дабы никому не было повадно воровать у свободного народа. Для профилактики же «цветных», даже ни в чем худом не замеченных, просто время от времени били не до смерти банды гражданских активистов – «зинглинов» («друзей короны»), укомплектованные молодняком из самых глухих северных мест.

В итоге, как писал в Вашингтон американский консул Роберт Уолш, «Гаитянский правящий строй — это деспотизм самого невежественного, развращённого и порочного вида. Государственная казна банкротом, население погружено в киммерийскую тьму, люди даже в доверительной беседе боятся высказывать своё мнение о чём-то, за что могут обвиняться в критике властей и подвергнуться пыткам». Совсем  «цветных», конечно, не выкинули, - военных потому что каста, а из штатских (без грамотных никак нельзя)   шанс жить сколько-то спокойно имели только самые молчаливые.

Им, грамотным, позволялось служить на мелких должностях в министерствах, где без знания азбуки никак, слегка, - но именно слегка, зная свое место и не зарываясь, - брать на лапу и приворовывать, а также заниматься бизнесом. Это даже считалось патриотичным и поощрялось. Но: 50% налоги, плюс на армию, плюс на зинглинов, плюс на церковь, плюс на унганов, плюс на содержание двора, плюс на штрафы, плюс взятки, всего под 90% невеликой прибыли, и это считалось приемлемо, ибо бывало и под сто. Или только 50% налоги, а то и меньше, если взять в долю (бычно 50:50) кого-то из близких друзей и старых сослуживцев Его Темнейшества.

И было отпущено Второй Империи, не считая предварительного этапа, а считая от момента коронации, восемь лет и два месяца, а конец ей пришел даже не от разрухи, - это дело стало привычным, - но от монаршьего желания сделать величие еще величественнее. То есть, вновь объединить остров, заставив подлых сепаратистов склониться перед троном. Ибо если какому-то чистоплюю Буайе удалось, то уж Фаустин I, суровый воин, тем паче справится. А потом, с Богом и Папой Легба, - на Бразилию, где стенают в рабстве черные люди. А разобравшись с Бразилией, - на США, где тоже стенают. Но сначала – восток. И в 1849-м, сразу после первой, примерочной коронации, войска Империи перешли границу.

Вот только, как выяснилось, из поражений минувших лет выводов никто не сделал. Напротив, некогда грозная армия, окончательно превратилась в толпу оборванцев, очень гордых солдатским статусом и постоянным пайком, но не умеющих ходить строем, не знающих ни субординации, ни что оружие нужно держать в порядке. Да и стрелять отвыкшая, потому что для стрельбы нужен порох, а пороха не было. Так что, орды босяков в рваных мундирах при ржавых ружьях и тесаках, увидев, что доминиканцы стреляют, побежали восвояси, чем вторжение 1849 года и завершилось. Тем не менее, население известили о победе, отзвонили в колокола, поставили Триумфальную арку. И в 1856 года тоже, -

не глядя, что и ружья почистили, и порох купили, и мундиры залатали, и даже пять отставных сержантов из Франции выписали, чтобы навести дисциплину, - все равно не срослось. Но о победе, разумеется, сообщили и арку поставили. Чтобы укрепить в людях достоинство. А когда повторилось в 1859-м, солдаты, невнятно крича что-то типа «Хватит гнать нас на убой!» и обрастая по пути толпами оборванцев в штатском, двинулись на Порт-о-Пренс, самую чуточку не успев затормозить шаланду, на которой родственники увозили на Ямайку совершенно невменяемого, но крепко-накрепко вцепившегося в саквояж с золотым запасом Империи императора.

…Впрочем, каков бы ни был Сулук, он все же оставался последним, - пусть причудливо искаженным, пусть карикатурным, - отблеском Великой Эпохи. Если он говорил «да», это было да, если он говорил «нет», это было нет, и торговлю с южными, рабовладельческим штатами он прекратил, хотя связи были очень продуктивны, впуская в порты только суда из штатов северных, притом что северяне платили скупее. А еще все без исключения путешественники, общавшиеся с Его Величеством,

по крайней мере, пока он не впал в полный маразм, солидарны в том, что при поминании о свободе и «черном достоинстве» у Фаустина I загорались глаза. О Туссене, Дессалине, Кристофе, о былых баталиях, о том, что никогда больше на земле Гаити черный человек не будет рабом, да и вообще рабство унизительно для человеческого достоинства, он мог говорить часами, порой даже пуская слезу. Последний из могикан, как ни крути. А пришедшие ему на смену уже ни о чем таком не думали, они были людьми совсем иного чекана, и страны не стало.

То есть, страна была. И на карте, и в международных документах, и флаг имела, и герб, и гимн, и даже консула на Ямайке, - но не было. Все достижения канули в Лету, и восстановить что-то после падения Империи уже не удалось даже мулатам, время от времени, когда негры вовсе уж доводили страну до ручки, возвращавшимся к власти. Да никто особо и не заморачивался. У новых лидеров были новые взгляды на политику и жизнь, - ну и, стало быть, говорить не о чем. Хотя интересности продолжались, - однако об этом я уже рассказывал в книжке про США, в главе, где речь идет про их дружбу с самостийной Гаити и ее гордой нацией. 

На далекой Амазонке

Колеса диктуют фургонные...

Ранний период истории Бразилии, примерно век после открытия ее Кабралом, – кладезь сюжетов для авантюрных романов, блокбастеров и сериалов. С французскими корсарами, голландскими оккупантами и храбрыми португальскими колонистами, в конце концов, прогнавшими и тех, и других без всякой помощи метрополии, с дикими индейцами и охотниками за рабами, с золотыми лихорадками и похитителями бриллиантов, с первопроходцами, продвигающими фронтир на север, юг и вглубь континента. И так во всех 14 «капитаниях», наследных феодальных владениях, иные размером больше самой Португалии, владельцы которых (donatarios) отвечали перед королем за развитие дарованных земель. Везде и всюду. На все вкусы, какие только есть.

Вот, скажем, север. Благородная Баия, моральный центр всех португальских владений в Америке, - Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и прочие Ресифи тогда еще были мелкими грязными городишками, промышлявшими всякими промыслами, - основанная исключительно дворянами-фидалгу и поднявшаяся благодаря Королю-Сахару, которого Европа требовала все больше. Поскольку тамошние индейцы отличались особой дикостью, примерно на уровне никому тогда еще неведомых австралийских аборигенов, приучить их к труду на плантациях оказалось невозможным, -

и естественно, в колонию, как тогда полагалось, повезли «черное мясо» из Африки. А мясо это, воспользовавшись разборками домов с голландцами, разбежалось, и в джунглях «капитании» Пернамбуку появились сперва киломбу, поселки беглых, сидевших тише воды, а примерно с 1640 года уже и «конфедерация» этих поселков, известную как «Республики Палмарис». На самом деле, конечно, не республика, а этакая варварская демократия во главе с ганга (царем-жрецом) по имени Зумби, - крещеным и даже грамотным негром, -

после чего началась полувековая война, оказавшаяся совсем не такой легкой, какой поначалу казалась. Чернокожие выстроили укрепления, купили у голландцев, обрадованных возможностью сделать домам гадость, оружие, неплохо его освоили, и их армия (до 10 тысяч бойцов) держала оборону аж до 1695 года. Затем регулярные войска, присланные из метрополии, - 6 тысяч солдат, - подтянув ополчения даже с крайнего юга, сумели, наконец, поставить точку на эксперименте. Однако пленных, на которые очень рассчитывали владельцы плантаций, почти не было: тысячи защитников Макаки, стольного града «конфедерации», видя, что вариантов нет, бросились в пропасть. Не знаю, с радостью ли, но в рабство они не хотели.

Согласитесь, вполне себе сюжет. А кому не нравятся межрасовые конфликты, вот вам политкорректное. В 1684-м, - «черная» война была в самом разгаре, - параллельно началась и война «белая»: цены на сахар упали, и в Лиссабоне создали специальную компанию, предоставив ей исключительные права на закупку сахара и завоз в Бразилию рабов. Естественно, закупочные цены на «белое золото» монополисты уронили, а на «черное золото» взвинтили до небес,

и столь же естественно, «сахарные графы» терпеть такого не пожелали. Ну и грянула самая настоящая гражданская, по всем европейским стандартам, с пехотой и конницей, и хотя в итоге купцы помещиков одолели, а их «капитана», благородного Мануэла Бекмана, поймали и казнили, Лиссабон, совершенно не желая усмирять верноподданных, против короля ничего не имевших, монополию ликвидировал и монополистов за самоуправство оштрафовал.

А через четверть века все повторилось, только на сей раз плантаторы из Олинды, - первой столицы «капитании» Пернамбуку, не поладили с «коробейниками» из портового Ресифи, которые, по их мнению, наживались на честном плантаторском труде, купаясь в золоте, тогда как трудяги-плантаторы бедствовали. Более года «капитания» полыхала, однако в 1711 благородные проиграли вторично, и на сей раз уже навсегда: Олинда быстро захирела, зато портовый Ресифи стал центром «капитании».

В общем, на севере жили весело. Но и юга не скучали. Пока фидалгу из Баии разбирались с французами, голландцами, Палмаресом и спекулянтами, «паулисты», - рисковые парни попроще, из плебейского Сан-Паулу, - на свой страх и риск вели наступление на испанские колонии бассейна Ла-Платы. Именуемые недругами «мамелюками», а сами себя гордо называвшие «бандейрантуш» (потому что организовывались на военный лад, в отряды-«бандейры»), - калька с российских первопрохоцев и пионеров Северной Америки, - они двигались на запад обозами, вместе с семьями, как позже буры эпохи Великого Трека. Под знаменами, при пушках, гоня стада.

Шли неспешно, обстоятельно, порой на год-два оседали, ловили индейцев, обрабатывали землю, потом, когда на готовенькое приходили новички, продавали землю и рабов, и шли искать счастья дальше, осваивая ничейную «серую» зону раньше медленных испанцев, и даже не думая, что устанавливают границы нынешней Бразилии. Споткнулись только в долине Параны, в так называемой «Стране Иисуса», куда еще раньше них добрались отцы-иезуиты, основав там сеть «редукций», в которых приобщали к культуре местных индейцев, - что интересно, не силой, но добрым словом, хотя, конечно, имея с того немалую выгоду, ибо в ответ на ласку индейцы работали от души.

Тут война пошла по-взрослому. Редукции горели, целые племена были уничтожены или бежали в леса, там в считанные годы теряя приобретенную цивилизованность, - и сперва святые отцы дрогнули. В 1640-м они организовали Великий Исход, уводя свою паству поближе к испанской границе, прижавшись к которой и получив от испанцев оружие, вывели против «мамелюков» уже безобидный «ангелочков» (так они звали подопечных), а совершенно озверевшее индейское ополчение при мушкетах. Далее был полный разгром, после чего разгромленные бандейранты сочли за благо заключить мир и с тех пор промышляли невинной, всем полезной контрабандой.

«Бандейрантуш» шли и на юг, в пампу. Громадные усадьбы, море скота, возделанные поля, - от тростника и фруктов до оливок и маниоки. Мясо, кожи, рыба, краснокожие рабы, - и соответственно, новые города, где все это скупали оптом и продавали дальше, в Европу. Дошло до провозглашения отдельной колонии, Сакраменту, а затем до войны (своими силами) с испанцами, законными хозяевам этих земель. Что воюют с согражданами, - два государства на тот момент были объединены, - никого не встревожило, но доны одолели домов, в связи с чем, Banda Oriental, - «Восточный берег» а ныне Уругвай, - сегодня говорит не по-португальски. Однако «мамелюки» сумели отстоять столько территории, что Сан-Паулу превратилось в отдельную «капитанию».

Правда, работорговля перестала быть выгодной в связи с исчезновением большинства индейцев, зато в компенсацию Бог послал золото, - но не сказать, что к счастью. На запах желтого металла ринулись еmboabas, - искатели удачи, - всех цветов кожи, из всех «капитаний», даже из Португалии, и поскольку «бандейрантуш» были не теми людьми, которые легко отдают свое не пойми кому, в 1708-м случилась самая настоящая война. В итоге скопища понаехавших во главе со степным бандитом Мануэлом Нуна Вьяна, разбили «мамелюков» и вышвырнули их с обжитых мест, заставив уходить на запад, - где они, впрочем, нашли новые прииски и даже алмазы. Естественно, «эмбоабас» рванули и туда, но тут уж подсуетилась метрополия: присланные войска объявили алмазные поля «особым округом Диамантину» и, опираясь на «мамелюков», получивших льготы, закрыли округ от внешнего мира.

А золото и алмазы, они и есть золото и алмазы. Иммиграция выросла на порядок, появились новые города, естественно, новые «капитании», фактически в полной власти огромных семейных кланов Отцов-Основателей, возникла нужда в портах, и вслед за нею, ясен пень, порты, - а поскольку много людей едят больше, чем мало людей, расширялись поля и тучнели стада. Да, ручками, ручками, в диких условиях. Но: хлопок и табак, кофе и лен, пшеница, маис и виноград, ваниль, какао,  картофель. Плюс еще много всякого. И: невероятно много скота. В итоге, когда рудники иссякали, голодными не остались, и к слову сказать, donatarios, как бы законные владельцы всего и вся, к этому времени уже давно ничего не контролировали, - а как? - довольствуясь скромной данью с как бы своих земель.

Однако нет добра без худа: хиреющая, беднеющая Португалия, внезапно получив мощный допинг, позволивший ей вырваться из испанской тени, использовала шанс не лучше, чем Испания, полутора веками ранее промотавшая золото Нового Света. Ибо зачем что-то менять, стараясь строить свое, если все можно купить? А это сказывалось. Лиссабон вводил налог за налогом, ограничение за ограничением, глуша на корню все, что могло отвлечь от поставок и беся вполне верноподданное население, - а тут еще европейская война эхом докатилась до Западного полушария, и вновь появились французы, грабившие побережье до нитки. Пару раз захватывали даже Рио, - и хотя голодать не голодали, однако застой был очевиден всем.

Так жить нельзя!

Светлая полоса началась в 1750-м, когда в Лиссабоне встал у руля, полностью подчинив слабенького короля Жозе I, знаменитый маркиз Помбал. Сложный человек, подловатый, мстительный, с явной садистинкой, - но при этом бесспорный «просвещенец», трудоголик и фанатик-государственник с манией реформировать все, волей добиваться своего и пониманием, как достичь задуманного. Португалия рванула вперед, и Бразилия тоже не осталась в стороне: стремясь навести порядок в управлении и финансах, маркиз в течение пары лет сделал все, чего до него не могли сделать десятилетиями. Упразднил тухлую систему donatarios,

у кого-то права выкупив, а у кого-то и отняв. Почистил аппарат, допустив к управлению и судебным должностям местных уроженцев, ослабил волокиту, разрешив решать на месте не самые важные дела, а в 1763-м, переняв ценный опыт испанцев, подчинил все капитанства единому центру в Рио-де-Жанейро, перенеся формальную столицу с севера, из Баии, на юг. было учреждено бразиль¬ское вице-королевство и столица перенесена из исторического центра Баии в Рио-де-Жанейро. Что было и мудро, и дальновидно, поскольку значение «сахарного» севера, проигравшего конкуренцию французской Вест-Индии, шло на нет. А вот юг, - золото, табак, корица, скотоводство, лес, - наоборот, был на взлете, и на его богатства очень нехорошо посматривали испанцы.

В итоге, «город лавочников», по всем параметрам уступавший «благородной Баие» (первый вице-король, граф Афонсу да Кунья, писал Помбалу, что, «несмотря на величественную красоту холмов, сверкающие воды залива, сам город наносит глубокую рану человеческим чувствам») всего за несколько лет разросся и похорошел. Ну и, наверное, следует сказать, что в это время навсегда покончили с «второсортным» статусом индейцев, заодно и выгнав иезуитов – формально, как «мракобесов», но фактически, ради конфискации их имущества, - а поводом стал отказ святых отцов передавать испанцам, согласно Мадридскому договору 1750 года, земли семи миссий. Отцы мотивировали это тем, что под испанцами индейцам живется плохо (что было правдой), но их, естественно, никто не слушал.

Впрочем, «индейским вопросом» Помбал тоже интересовался. Дров, конечно, наломали много: лесные племена, оставшись без защиты падре, быстро вновь одичали, став жертвами использовавших момент «мамелюков». Но, с другой стороны, формально рабство индейцев запретили навсегда, и даже там, где  не везло, они все же рабами не считались, а «раболовов»  наказывали, подчас и виселицей. Поскольку же в неволе индейцы, даже в статусе «пеонов», долго не жили, Помбал поощрял португальцев ехать в колонию, и они ехали. Правда, на плантациях мало кто оседал:

большинство уходило в «вольные края», обустраивая фермы, или пристраивалось на богатые фазенды, или искало счастья на рудниках, - но нет худа без добра: в итоге внутренние области наполнялись рисковыми, работящими людьми, а для работы на плантациях пришлось завозить африканцев, причем правительство дотировало завоз, оставляя в Бразилии часть прибыли, и в результате, количество чернокожих в колонии выросло с четверти до трети населения.

В общем, хорошее было время, и даже после смерти короля и падения Помбала (его многие не любили и как либерала, и по личным моментам), какое-то время по инерции шло в том же направлении. Поскольку на высшем уровне разрешили, появились, наконец, первые свои мастерские, почти заводики, свой металл, свои ткани, начал складываться внутренний рынок, - а потом все резко оборвалось. Новые люди в Лиссабоне были, мягко говоря, не помбалами, они вольности поощрять не собирались, -

и в какой-то мере их можно понять: пример беспредела в американских колониях Англии, где тоже все началось с экономики, совсем не вдохновлял. И уж пример Парижа тем паче. Да и денег было нужно все больше, и с кого же было драть, как не с Бразилии, дававшей более 80 % импорта всех колоний и половину всего португальского импорта? Тем паче, что цены на сахар вновь пошли вверх, и тростник был определен, как госпрограмма № 1, а все прочее, - всякие там рудники, заводы, агрономию, - побоку.

Восстанавливая статус-кво, Лиссабон щемил круче, чем до Помбала. «Капитаниям», как встарь, предписали узкую специализацию, внутренняя торговля строго-настрого запрещалась. Вновь только через португальские компании-монополисты, и никак иначе, и только у них покупать все нужное, естественно, втридорога. Так что, очень быстро одним из самых почтенных занятий стала контрабанда, благо английские суда приходили постоянно, привозя нужные товары куда лучше качеством и намного дешевле, - в результате же Лондон стал восприниматься куда лучше, чем Лиссабон. А бороться с сэрами, если они куда-то запускали коготок, уже и тогда было сложно.

То есть, поймать местного контрабандиста, закатать в тюрьму или на рудники, - это вполне. Но. Даже не говоря о том, что Португалия, освободившись в 1640-м от испанцев с помощью Острова, с тех пор на Остров ориентировалась, - и даже не поминая, что колониальные власти имели от процесса процент, - трогать практически открыто гуляющие торговые суда под «Юнион Джек» дурных не было. Все понимали: накажи хоть одного наглеца, вслед затем придет с претензиями фрегат Royal Navy,

Ну и, как водится, десятки пошлин и налогов. На все, и сверх того. Плюс пеня на неуплату вовремя и пеня на пеню. И официальные должности опять не для местных, их занимали приезжие на короткий срок, подкормиться, чиновники из метрополии, даже белых местных считавшие «вторым сортом», а уж «цветных» и черных за людей не считавшие, что бесило и белых. Ибо (тут самое место отметить) рабство в Бразилии было особое. То есть, раб, конечно, и есть раб,

но реально плоховато неграм было только на сахарном севере, а на всей прочей территории отношение к чернокожим было иное. Мало того, что их считали обычными людьми, только черными, так они еще и стоили очень дорого, поэтому портить ценное имущество было не с руки. К тому же, в городах побережья рабы были «домашние», слуги и подмастерья, по сути, младшие члены семьи, неразумные, но свои. А в глубинах континента,

где «фазендейру» жили по законам Средневековья, воюя между собой за пастбища, за стада, за семейную честь, а то и просто от скуки, раб был не только пастухом или пеоном, но еще и дружинником, как и белая мелочь, - такие же пеоны и пастухи, - что никак не располагало к садизму. С индейцами обращались куда хуже, - а вот чернокожих зачастую даже освобождали, переводя в статус клиента, и обида, нанесенная негру, считалась обидой, нанесенной всему клану и лично «капитану».

Впрочем, это в скобках. А вне скобок набор сложностей семью шкурами не исчерпывался. Суд тоже только через Лиссабон, и притом медлителен до крайности, а о взятках речи нет. Образование под полным контролем церкви, и не приятных, просвещенных иезуитов, а португальской, более чем не поощрявшей любые виды образования, кроме духовного да юридического. Уже ради диплома медика или бергмастера следовало плыть в Европу, - а не у всех хватало эскудо.

В итоге, естественно, пошли ворчалки. Сперва на уровне кухонных разговорчиков или около того. Академии, литературные кружки, научные сообщества, все такое. От общих слов понемногу переходили к темам опасным, остро пахнущим французской болезнью, и в 1789-м, - когда стало известно, что с Бастилией не все в порядке, - в южном Минас-Жераисе случилось. Там в связи с лиссабонскими причудами рудники перестали приносить доход и целые города опустели, в связи с чем, особо продвинутые местные интеллигенты, - писатели, поэты, торговцы, пара военных, пара батюшек,

а всего 34 души, народ, в основном, богатый и досужий, - захотели странного. Сперва всего лишь как-то совместно написать петицию против налогов, за отмена монополий и свободу торговли, естественно, в рамках верноподданного протеста, потом насчет того, что надо бы свой Университет, но чем дальше, тем больше «инконфидентов» (дословно, неверных, а по сути,  диссиду) несло, и в конце концов, договорились до прямого поползновения к посягательству на стабильность:

объявление самостийности (да здравствует Республика), отмену сословий и привилегий, распространение просвещения. Кое-кто из радикалов, вроде главного активиста, кавалерийского прапорщика Жоакима Жозе да Силва Шавьера по прозвищу Тирадентис (Зубодер), поскольку он умел рвать зубы, чем, будучи очень небогат, и подрабатывал, договорились даже до «надо бы и рабов освободить».

Но тут уж основная часть местных либералов, в отличие от Зубодера, рабов имевшая, дала отпор, и сошлись на том, что вполне досточно будет просто облегчить черным жизнь. А когда под нажимом Тирадентиса досужая болтовня начала превращаться в нечто серьезное (появился план восстания и проекты первых законов), несколько заговорщиков, сообразив, во что вляпались, бегом бросились доносить,

и в мае 1789 года всех похватали, а через три года неспешного следствия дюжине «государственных преступников» выписали шпагаты. Однако, понимая с кем дело имеют, зверствовать не стали, вместо казни выслав в Африку, а повесили (и посмертно расчленили) только Тирадентиса, как автора радикальных идеек, - но монополию, сообразив, что перегнули, все же упразднили и налоги ужали, так что, можно сказать, дело его не пропало даром.

И такие настроения ползли по всей колонии, из капитанства в капитанство, с юга на север. В 1798-м в Баие раскрыли «заговор портняжек», хотя там и раскрывать было нечего: диссиденты, распивая кашасу, голосили о своих планах на всю улицу. В отличие от «Inconfidência Mineira», тут все было донельзя опереточно, - гильдия швейников собиралась показать Лиссабону, где раки зимуют, - и наказания, поскольку до умысла на мятеж дойти не успело, в итоге были умеренные. Но болтали о том же, о чем и Тирадентис сотоварищи,

 от крамольного «долой налоги и монополии» до преступного «даешь Республику». А кое-кто (в основном, негры-подмастерья, естественно, рабы) настаивал и на отмене рабства, но креолы, естественно, рабовладельцы, не соглашались. И даром, что дальше болтовни не пошло, доболтались до ареста, тюрьмы и высылки: метрополия была достаточно сильна, чтобы выкорчевать слабенькие, еще очень робкие первых протестов. Однако ничего не могла поделать с другим врагом, куда более грозным, - и не далеко за океаном, а совсем рядом…

Да, это Рио-де-Жанейро!

Решение Наполеона удавить Англию блокадой, - «Я не потерплю в Европе ни одного английского посла. Я объявляю войну любой державе, которая не вышлет английских послов в течение двух месяцев!», - означало много проблем для многих, но для Португалии, фишки на доске Большой Игры, вопрос стоял о жизни и смерти в полном смысле слова. Англия в ее политике была всем, и даже больше: главным бизнес-партнером, гарантом неприкосновенности, спонсором и так далее. От воли Лондона зависело, будет ли Португалия иметь колонии, а стало быть, бюджет, или помрет с голоду.

Поэтому, получив 15 октября 1807 года ультиматум, - «Если Португалия не выполнит мои требования, через два месяца дом Браганса не будет править в Европе», - принц-регент Жоао, фактический правитель страны при сошедшей с ума от тоски по покойному мужу маме, королеве Марии, посмел отказать. И… 30 ноября того же года гренадеры генерала Жана Андоша Жюно, сопровождаемые испанскими союзниками, без единого выстрела промаршировав от границы, вошли в Лиссабон,

всего на сутки разминувшись с британской эскадрой, эвакуировавшей португальский флот с безумной королеой, регентом, правительством и несколькими сотнями чиновников всех ведомств. Оказавшись меж двух огней, политикум Португалии сделал выбор: 24 января, без всяких приключений преодолев Атлантику, сиятельные эмигранты прибыли в свои американские владения, а в марте, покумекав, где жить, обосновались в Рио-де-Жанейро.

Естественно, столь судьбоносные события изменили привычный уклад провинциальной жизни до полной неузнаваемости. Метрополия стала оккупированной территорией, колония – центром королевства и резиденцией законных властей, появилась масса благородных домов, привыкших к вполне определенному уровню жизни, - короче говоря, Бразилия стала Европой, и теперь жить по-старому просто не было никакой возможности, и для населения открылись принципиально новые окна возможностей. Ведь если раньше Её Величество, Его Высочество и их вельможи были для заокеанских подданных кем-то вроде небожителей,

то теперь двору и прочим «лучшим людям» волей-неволей приходилось считаться с тем, что они хотя, безусловно, и дома, но при этом все-таки как бы в гостях. К тому же царственные беженцы и прочие понаехавшие привыкли жить хорошо, а чтобы жить хорошо, - то есть, красиво и модно, - продукции местного производства не хватало. Но все можно было купить, и не очень дорого, у Англии, - а правительство ведь не может покупать контрабанду, - и уже в январе 1808 года бразильские порты были открыты для всех желающих, в первую очередь, конечно, для сэров, но и янки были тут как тут.

В общем, осточертевшая эпоха изоляции кончилась. Началась эра свободной экономики, внешней и внутренней. Как положено, учредили Banco do Brasil (автономный филиал Королевского), границы провинций стали прозрачны, начали активно развивать инфраструктуру, деньги на что раньше исчезали не пойми куда. А чтобы совсем, как дома, всего за год (благо, специалистов приехало в избытке) учредили, как в Лиссабоне, национальную библиотеку, национальный музей, ботанический сад, тоже национальный, театр оперы и балета, театр драмы, академия наук, академию изящных искусств, медицинскую школу и при ней госпиталь etc. Включая военное и морское училища.

Разумеется, местные  (в соответствии со статусом) были ко всей этой роскоши, о которой раньше могли только мечтать, допущены, и вполне понятно, что это понравилось всем, и в первую очередь, элитам, которые раньше были первыми парнями на селе, а теперь превратились в самый настоящий бомонд. И народу помельче тоже поначалу все пришлось по душе, ибо чем ближе к власти, тем доходы выше, и вообще, перспективы открылись радужные, - но…

Но налоги выросли. Содержать настоящий королевский двор дорогое удовольствие, а чиновничий аппарат, регулярную армию и флот еще дороже, и это не радовало. Центр и раньше-то сосал соки, как долго голодавшая пиявка. Однако тогда центр был где-то за морем, а со своими, на месте, можно было как-то договориться, что-то не оформить, что-то спрятать, и вообще. Теперь же, когда в Бразилию, вместе со всем двором, приехало и умелое налоговое ведомство, жить по принципу «свои люди, сочтемся» стало куда сложнее. А тут еще и союзники… Нет, никто не спорил, что Дом Браганца обязан Лондону решительно всем, да и старые отношение обязывали, -

однако сэры в вопросе благодарности за услуги оказались крайне последовательны. Мало того, что проценты по охотно предоставляемым займам, которые, кроме них, предоставить не мог никто, оказались лютыми, так еще в 1810-м и 1812-м регенту пришлось утвердить договоры о «дружеских» таможенных льготах, установив для британских товаров сбор в 15% от общей стоимости. Не как в Майсуре, конечно, где тариф для британских купцов равнялся 0,5%, но все-таки, на процент меньше, чем для португальских, а для всех остальных ставку поставили в 24%. И плюс к тому, подданные Его Величества Георга IV, как в Майсуре, получили судебный иммунитет. Что обижало.

Впрочем, обижало элиты. Массы иммунитет не раздражал: британские подданные вели себя пристойно, а вот тариф ударил под-дых. Казалось бы, распахнувшая крылья промышленность, получив в итоге конкурента с товарами куда лучше и дешевле, начала задыхаться, словно в гарроте. Ну и, конечно, усугублял назревающее недовольство человеческий фактор. Все сколько-то значительные посты в управлении, все командные должности в армии, вообще, все места заняли понаехавшие, причем, королевские назначенцы, в свою очередь, набирали штат из португальцев.

Практическая логика в этом была: новые реалии требовали людей с высокой квалификацией, с приличным образованием, с опытом государственной службы и службы в регулярных войсках, а «тутэйшие», даже из самой зажиточной интеллигенции, ничем таким, кроме изящных манер и начитанности, похвастаться не могли. Однако даже понимая (а понимать хотели немногие) очень обижались, считая себя незаслуженно обойденными.

Да и португальцы тоже были хороши. О такте  они никакого представления не имели, зато имели длинные родословные, которыми кичились открыто и нагло, при каждом удобном и неудобном случае подчеркивали свою «европейскость» и светлокожесть, давая понять креолам, что кем бы креолы себя не считали, на самом деле, с точки зрения истинных сыновей Лузитании, они примерно такие же макаки, как негры, с которым они запанибрата.

Нельзя сказать, что при дворе всего этого не видели и недооценивали. И видели, и оценивали правильно. Принц-регент, дитя брака на уровне инбридинга, к тому же сын матери-шизофренички, человек с серьезными странностями и не без отклонений, был, тем не менее, не глуп, не зол и умел слушать умных людей, поступая, как они советовали. Поэтому меры были приняты. 16 декабря 1815 года дом Жоао подписал указ о переформатировании Королевства Португалия и Алгарви в Объединенное Королевство Бразилии, Португалии и Алгарви, тем самым повысив статус колонии до уровня полноценной части государства, вернее, полноценного королевствапод короной Браганца.

А раз королевство, значит, и представительство. Не законодательные кортесы, конечно, - пока в Португалии не все в порядке, об этом и речи не было, там правили, и жестко, в старом добром стиле, наместники, - но что-то вроде местной ассамблеи, где португальцы, естественно, оказались в меньшинстве. Так что, регенту (вернее, уже королю Жоао VI, потому что безумная матушка скончалась в марте 1816) удалось обсудить с польщенными бразильцами налоговые сложности, кое в чем уступить, кое на чем настоять, и в конце концов, найти общий язык. Тем более, что очень кстати появился общий интерес: рядом плохо лежало нечто вкусное.

Ах, как славно мы умрём!

К этому моменту уже всем было ясно, что Испания теряет американские колонии. Война еще длилась, главные битвы еще не прогремели, но тендеция определилась практически везде, в том числе, и в колонии Восточный Берег, - той самой Banda Oriental (или Уругвай), которую в свое время захватили «мамелюки» и Лиссабон даже успел объявить своей провинцией Сакраменту. Потом, правда, испанцы свое забрали, но теперь, когда регулярные войска Бурбонов ушли из Монтевидео на более важные фронты, а ополчение «патриотов» ничего особого из себя не представляло,

в Рио решили, что выдался уникально удобный случай восстановить справедливость, заодно объединив бразильцев и португальцев одной на всех национальной гордостью. И таки сперва получилось. Не сразу, - повозиться пришлось, - но через год, в январе 1817, регулярные португальские войска, как из метрополии, так и набранные и обученные из бразильцев, заняв Уругвай, официально объявили его территорию собственностью Объединенного Королевства, а несколько позже включили в состав Бразилии как Сисплатинскую провинцию.

Однако вскоре выяснилось, что далеко не все так славно, как поначалу думалось. В Монтевидео-то и других городках гарнизоны держали контроль прочно, но вокруг, в неоглядной пампе, гуляли тысячные конные ватаги местных патриотов во главе с Хосе Хервасио Артигасом, ни с португальцами, ни с монархией как таковой ничего общего иметь не желавшие, и вылазки в степь для оккупантов, как правило, кончались очень скверно. Так что, вся сообщение с провинцией – только морем, и никаких переселенцев.

А коль скоро война не закончилась, она продолжалась. Вместо интеграции получилась оккупация, дело хлопотное, муторное и очень недешевое, особенно при вечном дефиците бюджета и выплатах процентов по займам. Казна скудела, добровольцы иссякли, пришлось набирать рекрутов, что никогда никого не радует, и опять же, куда денешься, налоги вновь поползли вверх, - и вновь зазвучали недовольные голоса, особенно на северо-востоке, в «сахарной» провинции Пернамбуку. Там вполне объективное понижение цен на сахар при повышении налогов вызвало кризис

вплоть до кое-где голода, и «улица» злилась, а местные элиты были крайне недовольны тем, что, поскольку двор обитает на юге, все коврижки выпадают южанам. Вполне в соответствии с договоренностями (согласно указу короля, понижение налогов было прямо пропорционально вкладу в бюджет, а вклад Пернамбуку усох), но в таких условиях теория всегда мало кому интересна. Народ волновался на всех уровнях, общим местом стали анекдоты на тему «Рио – новый Лиссабон», - ну и, разумеется, возник заговор. Такая себе «инкофиденсия», как четверть века назад на юге, только, в отличие от «тирадентовщины», совсем не опереточная.

То есть, конечно, многое похоже: те же идеи Просвещения, подогретые примером революции во Франции и Наполеона, тот же увлекательный образец Соединенных Штатов, - но вдобавок еще и победная поступь Боливара сотоварищи по испанским владениям, а плюс ко всему, поскольку Ресифи, столица провинции, считался городом «аристократическим», - с давних времен еще и масса тайных обществ типа масонов, тесно связанных с Европой. Да и условия иные: если у болтливых чудаков из Минас-Жераис было много идеалов и слов, на практике же – ноль,

и никаких связей с народом, то диссиденты из Пернамбуку стояли на земле очень твердо. Домингуш Хосе Мартинш и Антониу Карлуш ди Андрада, богатые и просвещенные, имели деньги, обширные группы поддержки, связи (торговые и личные) за рубежом, - Ресифи торговала со Штатами и Буэнос-Айресом, крупнейшей и самой на тот момент либеральной провинцией будущей Аргентины. На их стороне стояли монахи из влиятельной в провинции «церкви бедных», вроде популярного проповедника Фрея Канека, и офицеры местного гарнизона, оскорбленные тем,

что португальцам лампасы и ордена, а им, коренному населению, разве что эполеты и медали. И кроме того, доверив свои мысли и планы генеральному консулу США, они спустя какое-то время получили из Вашингтона заверения в полной поддержке задуманного республиканского восстания. Такое же письмо пришло от друзей из Буэнос-Айреса. Да и, к тому же, дом Мартинш, учившийся в Лондоне и сохранивший там связи, имел негласное заверение из Сити, что при успехе Альбион возражать не станет. Британия никогда не клала яйца в одну корзину. И…

И может быть, готовясь тщательно, готовились бы еще долго, но толчок событиям дало предательство. Вечером 5 марта 1817 года маркиз Пинто де Мирандо, губернатор, получив подробный донос, отправил патруль на аресты, и когда солдаты явились на собрание республиканцев, Жозе де Баррос Лима, капитан ополчения по прозвищу Король-Лев, застрелил португальского офицера, после чего думать уже стало не о чем. Все пошло очень быстро. На призыв (юг на севере не любили) откликнулся весь Ресифи, военный и штатский, богатый и бедный, даже многие священники, затем вся провинция, затем соседние провинции Сеару, Параибу и Риу-Гранди-ду-Норти.

На верность Республике присягали с восторгом. Быстро сформировали правительство, избрали президента, - падре Жуана Рибейру, фаната Французской Революции, жизнь которого, по его словам, «была лишь одним стремлением к свободе», издали очень либеральный манифест, сильно напоминающий Декларацию Независимости США, известили о событиях Вашингтон, Буэнос-Айрес и прочих. Вот, правда, с рабством вопрос завис: отнимать у самих себя и своих сторонников материальные ценности не посмели, честно заявив: «Патриоты! Ваша собственность, хотя, вероятно, это и противоречит идеалам справедливости, неприкосновенна!», однако все же нашли компромисс и с неграми, освободив готовых вступить в ряды республиканцев, а остальным гарантировав облегчение жизни и право выкупа.

 К слову, планы заговорщиков были куда обширнее, чем можно представить. Ходили слухи, что к ним должен прибыть на помощь и возглавить Революцию, распространив ее на всю Бразилию, никто иной, как сам Наполеон Бонапарт. Естественно, слухи эти слухами и остались, однако спустя полтора века аргентинский историк Эмилио Окампо, изучая «революцию в Пернамбуку», обнаружил в британских документах и архиве Карлуша Мария де Альвеар, одного из лидеров Республики, бумаги, доказавшие, что такой замысел имел место. Более того, не выглядел фантастичным:

связь с бонапартистскими кружками в Европе боевые парни из Рефиси поддерживали и план вызволения Корсиканца с острова Святой Елены, а затем объявления его императором Американской Республики был разработан до мелочей. Иное дело, что не срослось: на все про все сеньора История отвела Революции в Пернамбуку всего два месяца. В Штатах, притом что консул официально признал Республику, решили, не ловя журавля, заняться испанской Флоридой, в Буэнос-Айресе возникли свои проблемы, а сэры и не обещали помочь, они обещали только признать в случае успеха.

Успеха же не получилось: королевское правительство, действуя с изумительной энергией, мобилизовало все, что могло, отозвав войска даже из Уругвая, и 20 мая, после месяца боев и двухнедельной обороны столицы, видя, что поддержки не будет, республиканцы, блокированные с моря и с суши, оставили Ресифи. Впереди отступающих, босиком, шел их президент, а по пятам уходящих шли каратели графа дос Аркоса. Через месяц сопротивление было подавлено во всем Пернамбуку, а затем пошли расстрелы и виселицы, с посмертным расчленением или без. Голову покончившего с собой падре Рибейру, надев на пику,  носили по улицам Пернамбуко Кто-то из лидеров спасся, кто-кто сгинул, но большая часть погибла на эшафоте, активистов тысячами ссылали на африканскую каторгу, а в целом аресты суды и казни затянулись на три года.

Раздавив Республику, власть упрочила себя. «Мятежный» севере напичкали войсками, фактически введя военный режим, «надежному» югу дали некоторые льготы, - и тем не менее, все, от короля до сторонних наблюдателей, понимали: звоночек нехорош. «Важность мятежа в Пернамбуку, – писал в Петербург Антон Балк-Полен, русский посланник при королевском дворе, – заключается в том, что пущены корни недовольства. Зародился дух, подобный тому, который царит в испанских колониях. Политическая ситуация в Бразилии изменилась. Встал вопрос о торговле неграми и приобщении их к цивилизации», и было ясно, что рано или поздно, в том или ином виде нечто подобное повторится, потому что двойственность «бразильско-португальского» вопроса стала злокачественной.

Правда, ситуация в Португалии понемногу успокаивалась, на повестку дня уже вставал вопрос о возращении королевского двора в Лиссабон, созыве кортесов и решении всех наболевших вопросов, и это смягчало напряженность. Однако Жоао VI нравилось в Бразилии и совершенно не хотелось предпринимать какие-то решительные действия. Ему и так было неплохо. И надежды бы оставались надеждами, - но в августе 1820 года началась революция в Португалии. Вполне буржуазная и очень либеральная, ни в малейшей степени не против монархии, а против затягивания «чрезвычайными инспекторами» (наместниками) давно назревших и перезревших реформ, которых требовало все общество. В Лиссабоне наконец-то собрались полноправные кортесы,

принявшие в январе 1821 года очень либеральную Конституцию, поставившую точку на феодализме, и от имени португальского народа ультимативно потребовавшие возвращения короля. Король, правда, не хотел, - какое-то время при дворе обсуждалась даже идея англо-бразильского похода  на Португалию, но англичане не горели желанием, а сын короля, принц Педру, молодой и довольно либеральный, убеждал отца не делать глупости, поскольку половина страны уже аплодировала событиям в Лиссабоне. Деваться было некуда: 26 апреля 1821 г. Жоао VI отбыл в Европу, пообещав, что Конституция у Бразилии обязательно будет и оставив регентом Королевства принца Педру, а бразильцев в ожидании новостей из Европы. Всех интересовало, что ждет Бразилию теперь, когда у Объединенного Королевства есть замечательная конституция…

Дом Педру, такой мужчина…

Первые оттиски первой Настоящей Конституции в Бразилии оказались достаточно быстро, и вызвали шок. Ибо никаких упоминаний о статусе Бразилии в составе Объединенного Королевства не содержалось. Вообще. И в присланных позднее «Пояснениях» тоже. Из чего общество сделало логичный вывод: нас опять хотят сделать дойной коровой, из вывода же еще один вывод: а не будет такого! - и это объединило всех. Фазендейру и их пеонов, купцов и босяков, промышленников и работяг, ремесленников и коробейников,

короче говоря, всех свободных и даже некоторых особо продвинутых рабов. Вопрос о независимости встал на повестку дня явочным порядком, как нечто, само собой разумеющееся, обсуждались только детали: уния с Португалией или свободный полет, и если полет, - то монархия или республика, а если монархия, кого приглашать. В целом, склонялись к тому, что без монарха как-то несерьезно. Только в Пернамбуку, где 17-й год еще был свеж в памяти, да в вечно вольнодумном горняцком Минас-Жераисе в относительной силе были республиканцы.

Единого центра не было, объединяться было не вокруг чего, немногие национальные газеты особого влияния не имели, так что, спорили жестко, до эксцессов и отказов подчиняться короне, но с этим справлялись. В Баие, например, когда местный «камара», - городской совет, - заикнулся, что мы, мол, сами по себе, португальский гарнизон, - самый сильный в Бразилии, - силой принудил северян присягнуть Лиссабону. Тем не менее, ясно было, что это до поры, до времени: португальских солдат хватало, чтобы контролировать города,

но удержать общую волну они были не в состоянии, а присылать подкрепления Лиссабон не мог. А стало быть, страх не служил сдерживающим фактором. И куда-то в сторону отошел вопрос о рабстве. Насчет отмены не говорил никто, даже самые яростные «якобинцы» соглашались с тем, что это вопрос отдаленного будущего, ничтожный на фоне основной темы текущего момента, - а это дополнительно сплачивало общество, избавляя фазендейру от волнения насчет «боливарианских» вариантов.

В принципе, в плохое верить не хотели, хотели верить в хорошее. Всерьез обсуждали и редактировали петиции с требованиями внести поправки в Конституцию, шлифовали формулировки, привлекали лучших юристов, упирая на то, что, в конце концов, согласно указу короля, Бразилия – точно такая же равноправная составная Объединенного Королевства, как и Португалия, - но Лиссабону все эти заокеанские шевеления были до лампочки. Проблемы туземцев сеньоров депутатов не волновали, их волновало, что в стране после двух десятков военных лет царит разруха, а взять денег, кроме как с Бразилии, неоткуда, -

в связи с чем, 9 декабря 1821 года в Рио приплыли два декрета. Единая Бразилия упразднялась, каждая провинция отныне подчинялась непосредственно Лиссабону, а регенту предписывали немедленно вернуться домой. Реакция общественности, всех цветов, статусов и дислокаций, полагаю, понятна, - и в этой ситуации особое значение приобрели личность и позиция дома Педру, которого сейчас самое время представить широкой публике, ибо, при всем уважении к объективным процессам, роль личности в истории никто не отменял.

Итак, Дом Педру ди Алкантара Франсишку Антониу Жуан Карлуш Шавьер де Паула Мигел Рафаэл Жоаким Жозе Гонзага Пашкуал Киприану Серафим де Браганса и Бурбон, а короче Педру. 23 года, то есть, молодой, но по меркам времени зрелый. От вялого, с признаками вырождения папы отличается, как яблоко от унитаза. Ярок, умен, упрям. Очень волевой. Образован, даже слегка либерален, но исключительно в плане прав человека: политически – абсолютный монархист. До мозга костей португальский аристократ, но при этом, привезенный в Рио ребенком, и бразилец; в отличие от отца, страну и ее людей более или менее понимает. Невероятно властолюбив, -

и прекрасно сознает, что если уедет, Бразилию можно считать потерянной, и хотя отец, уезжая, сказал ему: «Береги Бразилию для Португалии, а если будет невозможно, бери себе», ставит своей целью и Бразилию сохранить, и Португалию не потерять. Ибо, если уж на то пошло, корона Браганца от него, законного наследника, никуда не денется, - а вот Бразилия вполне может уйти в побег. К тому же, пока батюшка жив, сам он в Лиссабоне с боку припеку, а тут, в Рио, уже регент, и это не предел. Если, конечно, правильно вести игру, используя глупые ошибки кортесов. Поэтому почти месяц молчал, никак не реагируя на требования высказаться, -

9 же января 1822 года, когда настроения дошли до синего звона и делегация властей Рио в сопровождении огромной толпы, явившись во дворец, потребовала ясного «да или нет», отчеканил: «Я остаюсь!». Тем самым сняв вопрос о будущей форме устройства с повестки дня, чему были рады все, и «низы», потому что к монархии привыкли, и «верхи», потому что при монархии все ясно и понятно, а как там еще будет при республике? А заодно (но до высот такого понимания наивные бразильцы еще не доросли) послав мессадж лиссабонским роялистам: дескать, держитесь, компаньейруш, для меня все эти кортесы – не власть.

День спустя, 11 января, позиции Педру, и без того вмиг ставшего самым популярным политиком Бразилии, укрепились еще сильнее. По приказу командиров, назначенных кортесами, португальский гарнизон вышел из казарм, чтобы заставить городские власти вести себя прилично, - однако наткнулись на многократно превосходящих числом и очень злых milicianos. При пушках. Но главное, при Его Высочестве собственной персоной: картинно опираясь на лафет левой рукой и держа правой тлеющий фитиль, Дом Педру «честью Дома Браганца» поклялся стрелять по португальцам, если посмеют посягать на «волю народа Бразилии».

Естественно, совершенно обескураженные португальские офицеры, в душе роялисты, увели батальоны с улиц, пообещав регенту отбыть в метрополию, как только возникнет возможность, а вслед за тем разъяснение ситуации гарнизонам прокатилось по всей стране. Причем, в случаях, когда можно было поспеть, принц участвовал в событиях, наращивая авторитет, как лично свой, так и будущей монархии, и всего за несколько дней стал «любимцем общества и надеждой патриотов».

Оседлав волну, регент и далее действовал четко. С одной стороны, издал несколько прокламаций, растолковывающих электорату, что рвать исторические связи с Португалией, как минимум, неразумно, и электорат принял мысль к сведению. С другой, отправив в отставку португальцев, оставленных папой, 16 января поручил формировать правительство Жозе Бонифасиу де Андрада-и-Сильва, очень популярному местному политику, чистой воды «просвещенцу», крупнейшему, чтимому в Европе ученому, но (все же очень богатый фазендейру, вельможа, дипломат) без малейших уклонов в якобинство. Идеал: независимость, ограниченная монархия и (желательно, но не обязательно) уния с Португалией.

Разумеется, получив первое в истории «чисто бразильское» правительство, общественность взвыла от восторга, а новый кабинет, не откладывая на завтра то, что нужно было делать вчера, 21 января принял постановление, объявляющее приоритет местных законов над португальскими. Параллельно взял под арест самых заметных роялистов, а португальским войска приказали покинуть страну в течение 21 дня, что в феврале и было исполнено (несколько подразделений, отказавшихся подчиняться «изменникам», остались только на крайнем севере).

Власть и её ветви

С этого момента события понеслись очень быстро, по «принципу домино». В феврале, собрав уважаемых людей, Дом Педру поручил им разработать проект конституции, «дабы всем показать, что мы – Европа». 13 мая в Рио съехались уполномоченные провинций, постановившие дополнить титул регента титулом «конституционного и постоянного защитника Бразилии», тем самым (ибо постоянным) зафиксировав, что статус Педру никак не зависит от хотелок Лиссабона.

Также решено было созвать Учредительное собрание, которое и собралось в июне, намереваясь дискутировать, однако регент сделал дискуссии излишними, еще до открытия первой сессии, заявив на митинге в городке Ипиранга «Independência ou morte! (Независимость или смерть!», - и все это, естественно, не нравилось лиссабонским. Будь там у власти вменяемые политики, все еще можно было исправить, но вырвавшиеся к рулю буржуа еще не умели действовать аккуратно: 6 июля все предложения требования бразильских депутатов депутатов были отвергнуты, определены как «государственная измена»,

и кортесы приняли решение готовить карательную экспедицию. С понятным эхом в Рио, где к лозунгу принца, - «Независимость или смерть!», - присоединились даже те, кто полагал лучшим вариантов унию. Тут, наконец, в Лиссабоне нашелся кто-то умный, сообразивший, что без компромисса будет совсем плохо, условия компромисса оказались такими, что лучше бы их не было: принцу разрешалось остаться в Бразилии еще на год, но взамен требовали отдать под суд и осудить за измену бразильских министров и актив протеста.

Терпеть подобное означало бы себя не уважать, а патриоты и лично Бонифасиу себя уважали. Ответом на «компромисс» стала декларация о полном разрыве имеющихся связей с Португалией при оговорке, что если Лиссабон хочет унии, «об этом надлежит говорить со взаимным уважением». Принц, подумав и посоветовавшись с британским посланником, 7 сентября утвердил решение кабинета (этот день считается Днем Независимости Бразилии). Однако в Лиссабоне опять ничего не поняли. 19 сентября кортесы приняли очередной декрет, отменяющий «компромисс»: бразильское правительство распустить, министров арестовать и прислать в Лиссабон на суд, а принцу – 4 месяца на сборы, и домой. Или тоже под суд. Ну и, по Гоголю, тэрпець урвався:

как только текст декрета дошел до Рио, 12 октября, национальное собрание официально провозгласило регента «конституционным императором» Бразилии под именем Педру I. Причем в самом титуле содержалась острая шпилька в зад Лиссабону: корона вручалась не королевская, по праву принадлежности к Дому Браганца, а именно императорская, как лидеру борьбы за независимость. Правда, в тайном письме отцу, переданном через англичан в строгом секрете от собственных министров, молодой император писал, что «принял дерзновенный титул только лишь затем, чтобы сохранить Бразилию для Португалии»,

и тем не менее, как отмечают свидетели, «в эти дни летал, словно имел крылья». Настолько, кстати, летал, что впервые позволил себе показать клычки, дав сеньору Бонифасиу понять, что марионеткой не будет. Очень вежливо и почти случайно: просто в ответ на что-то безобидное типа «Вы еще молоды, государь, и я настаиваю…» прозвучало что-то вроде «Не давайте мне советов, дом Андрес, и я не скажу вам, куда идти», а когда оскорбленный старик заявил «Я устал, я ухожу», император, выразив благодарность за прекрасную работу, пожелал главному министру успехов в научных штудиях.

Впрочем, эта сшибка характеров надолго не затянулось. Уже через пять дней, 25 октября, общественность хором, - «Ребята, давайте жить дружно!», - помирила лидеров, и Бонифасиу продолжил взятый курс . 11 декабря конфисковали всю собственность у лоялистов, чуть позже таможенные тарифы на товары из бывшей метрополии (16%) подняли в полтора раза, как для всех, кроме Англии, постановив, что подданные Португалии могут сходить на бразильский берег только присягнув, что признают независимость Бразилии.

Одновременно  объявили стратегическим союзником Лондон и начали строить военный флот на случай вторжения, пригласив знаменитого адмирала Кокрэйна на пост «первого адмирала Бразилии». Сэр Томас, правда, пребывал в хроническом конфликте с парламентом и считался опальным, но это не мешало ему появляться везде, где требовали интересы Англии, - начиная с 1811 года он успешно помогал патриотам Америки бороться с испанцами, и ради такого случая он ( разумеется, только по собственной инициативе, ни с кем не согласуя, - ведь официальный Лондон не мог обижать старого пиренейского клиента!) дал согласие. И первым делом, возглавив эскадру, поплыл на север, помогать сухопутным войскам под Баией объяснять положение частям генерала Мадейры, последним вооруженным португальцам на земле Бразилии. Генерал, отдадим ему должное, оказался понятливым: все обошлось взаимно вежливо, и 1 июля 1823 домы, не присягнувшие Империи, погрузившись на суда, покинули страну.

А между тем, 3 мая 1823 открылось, наконец, Учредительное собрание, и сразу же обозначился конфликт интересов. Делегаты с мест приехали, чтобы стать властью, у императора было иное мнение, сеньор Бонифасиу склонялся, конечно, на сторону «народных представителей», в связи с чем, 17 июля ушел в отставку, объявил себя лидером оппозиции и полностью сосредоточился над подготовкой проекта конституции. Каковой был представлен в сентябре, получил название «проект трех Андрада» (бывшего премьера, его брата Антониу, ветерана 1817 года, и еще одного брата, Мартина, тоже видного либерала), и монархия в этом варианте предусматривалась, скажем так, ну очень конституционная.

Если вкратце, то. Всем свободным – основные гражданские права, но об этом вкратце, мельком, чуть ли не на уровне декларации. Зато «государственные» статьи проработаны детально. Законодательная власть у парламента, правительство ответственно перед депутатами, судьи несменяемы, провинции автономны (местные правительства избираются населением), а император если и не для красоты, то, без права «вето» и роспуска палаты, близко к тому. Ну и, в качестве благого пожелания, статьи о необходимости приобщения индейцев к «свету знаний» и желательности отмены рабства «по мере возможности».

Проект был зачитан, заслушан, очень понравился («за» проголосовало 80% депутатов), после чего представители Собрания явились к императору с «почтительной просьбой осчастливить верный ему народ» утвердив документ, - поскольку принят абсолютным большинством, - в соответствии с предварительными обещаниями, без обсуждений и поправок. Однако дом Педру категорически отказался…

Чуть в сторону. Как правило, отказ этот объясняют если не «властолюбием», то «взбалмошностью» молодого монарха, иногда же и тем, и другим вместе, а то и вовсе «стремлением вернуть Бразилию в колониальное состояние». Историки же советской школы, натурально, трактуют как «стремление подавить прогрессивные тенденции в обществе и установить абсолютизм».

Однако не все так просто. Безусловно, дом Педру, несмотря на молодость, был «человеком старого образца», запредельно властолюбивым и не одобрявшим всякие вольности, и ограничивать свою власть не собирался. Но, вместе с тем, помимо личных мотивов, имелись и вполне «государственные» соображения. Дело в том, что структура бразильского общества была крайне своеобразна. Примерно в половине провинций и старых портовых городах вся власть принадлежала либо фазендейру, либо тесно с ними связанным гильдиям оптовиков. От них зависели все, - трудяги, духовенство, интеллигенция, - так или иначе принадлежавшие к одной из провинциальных «фамилий».

Понятно, что «отцы» этих «фамилий» формировали местные «камара», и закрепить такое «народное представительство» Конституцией, отдав на откуп парламенту еще и кадровые вопросы, означало свести власть центра почти к нулю. Больше того, учитывая серьезные местные и межрегиональные противоречия плюс ориентацию севера на Штаты, а юга на Англию, поощрять сепаратизм. А дом Педру видел свою задачу в том, чтобы максимально укрепить только-только формирующуюся государственность, хотя, конечно, личные амбиции тоже играли немалую роль.

Управляемая демократия

Ситуация зависла. Страна оказалась в ситуации «без закона», временно используя португальское законодательство, но такое «временное» положение не могло длиться вечно, тем паче, что британские друзья поторапливали. При этом Собрание, имея корни на местах, могло позволить себе тянуть время, между делом мутя народ, а вот император, - Лиссабоном не признанный, и значит, с точки зрения международного права пока еще самопровозглашенный, то есть, почти мятежник, - не мог.

Столкновения ветвей власти было неизбежным, и окружение Педру, как бы стоявшего выше таких мелочей, начало готовить «экстралегальные меры», делая ставку на юг, связанный с англичанами тесными связями, и центр, с севером традиционно не друживший. Но, в основном, на офицерский корпус, во многом португальского происхождения, естественно, ориентировавшийся на императора, как главнокомандующего, а также и как на принца из Дома Браганца, которому г-да офицеры присягали. По ходу, в армию были приглашены португальские солдаты и офицеры, взятые в плен во время боев у Баии и ожидавшие депортации, - и многие согласились, ибо в Бразилии им нравилось, а жалованье предлагали достойное.

В общем, градус поднимался. Оппозиционные газетчики вовсю клеймили «окружение известного лица, стремящееся подавить свободу», аккуратно не называя ни имен, ни самого лица, но прозрачно намекая на «происки португальцев» и «руку Лиссабона». Официозные журналисты гнали лавину частных расследований о самоуправстве региональных князьков и коррупции в провинциальных «камара», открыто заявляя, что виной всему «рука Лиссабона» и «происки португальцев», а по Рио бродили ватаги солдат, ставивших по стойке «смирно» всех, кто был чисто одет и при этом плохо говорил об императоре и Португалии.

Что-то не могло не случиться, и в начале октября случилось: группа вояк, встретив на улице безобидного провизора Давида Памплону, избила его чуть ли не насмерть, - на что никто бы не обратил внимания, не выяснись, что били беднягу потому, что перепутали его с редактором «Sentinela», главного рупора законодательной ветви. Естественно, после такого конфликт набрал обороты: депутаты потребовали очистить армию от «лиц, ведущих себя столь вызывающим образом», командование заявило, что «бывает, ошиблись, уже наказаны», ответ «не сочли удовлетворительным», командование не снизошло до дальнейшей беседы, дав понять г-дам депутатам, что они – говно, -

и в конце концов, 11 ноября, когда в столице появились невесть откуда взявшиеся войска, Собрание постановило заседать без перерыва, пока не будет найдет вменяемый выход из конфронтации с исполнительной властью. А поскольку Дом Педру ни на какие продуктивные предложения не соглашался, вариантов оставалось не много: звать на помощь либо население Рио (но город был, скорее, за императора, героизм которого помнили), либо провинции.

Однако на это уже не оставалось времени: в течение всей noite de agonia («ночи агонии», как позже это назвали) к зданию Учредительного собрания стягивались войска, всех впуская и никого не выпуская. А ровно в час дня 12 ноября депутатам зачитали указ о роспуске. После чего несколько десятков самых активных, включая братьев Бонифасиу де Андрада, взяли под арест и через пару дней выслали в Европу. Следует заметить, однако, что император накануне отплытия навестил дома Андреса, принес ему извинения, заверил, что ничего личного и они пожали друг другу руки. А затем дом Педру назначил Особую комиссию из десяти наиболее видных юристов для «подготовки основного закона страны в скорейший срок».

Задача была не сказать, что сложна. Если «народный вариант» готовили, тщательно обсуждая каждую статью с избирателями (фазендейру, гильдиями и так далее), то вариант № 2 клепали быстро, по образцу самых прогрессивных на тот момент конституций – французской 1814 года и совсем свеженькой португальской, - так что в части прав и свобод личности она оказалась куда либеральнее «народного» проекта. Права человека были не просто упомянуты, как у братьев Андраде, но перечислены с точным указанием механизма гарантий и особым упором на свободу слова и печати. Права собственности тоже, до мельчайших деталей, с механизмами четкого соблюдения. И о веротерпимости – не мутно, понимай, как хочешь, а предельно конкретно, причем о «власти от Бога» ни слова. Против этого ничего не мог бы возразить сам Руссо, все на высшем уровне, как в Штатах.

А вот с принципами государственного устройства – дело другое. Единственным источником и центром власти становился император, по всем трем ветвям. Его декреты и инструкции имели силу закона, он мог объявлять войну и заключать мир, подписывать договоры с иностранными державами, лично ратифицировать и расторгать их, предоставлять гражданство и лишать его. Его и только его прерогативой объявлялось утверждение всех кадров, от министров до мелюзги, офицеров армии и флота, а также епископов. Плюс право назначения судей

и «надзора за справедливостью их решений». И сверх того, - новация, в Европе неизвестная, - император обретал статус Poder Moderador, главы четвертой, «сдерживающей» ветви власти, то есть, стоящего над Конституцией «верховного арбитра», полномочного во имя «независимости, гармонии и равновесия» при необходимости нарушать самоё Конституцию. органов политической власти, созданных самой конституцией.

А что же парламент? Не, парламент тоже был прописан. Без парламента никак, чай, не Средние века. Черным по белому: Генеральное собрание Бразилии – «выразитель воли бразильского народа». Две палаты. Сенат назначается императором, но по представлению провинций, а если монарху не нравится кандидатура, провинции вправе представлять другие, пока монарх не скажет «да». Статус сенатора – пожизненный, но монарх вправе уволить. Выдвигать законопроект Сенат не может, но без его утверждения решения Палаты депутатов законами не станут. Если, конечно, монарх не утвердит.

Сами же депутаты имеют право предлагать законопроекты, одобренные канцелярией монарха, избираются же по самому прогрессивному в мире образцу США, в два тура, сперва выборщики, потом, уже из их числа, – сами народные представители. А в провинциальные «камара» выборы вообще демократичней некуда, в один тур, - но без права, как было испокон веков, избирать президентов провинций, которых отныне назначает лично монарх.

И знаете, - возможно, кого-то это удивит, но такие новости не всем пришлись по нраву. Особенно когда, - еще до утверждения, сразу после опубликования проекта, - в провинции поехали назначенцы из Рио. На всякий случай (мало ли что, кто их там знает, этих губернских макбетов?) в сопровождении сильных военных отрядов, сформированных даже не из бразильцев, а из наемников, набранных в Европе – немцев, ирландцев, швейцарцев, а то и (что особо раздражало) португальцев.

Они вели себя тихо, дисциплинированно (немцы же), однако в их присутствии фазендейру со всеми их десятками «пистольейрос» и сотнями клиентов начинали чувствовать себя не совсем комфортно. Потому что теперь получалось, что чиновник из Рио качает права, собирает жалобы, лезет с ревизиями, а ты его уже даже не пни, не говоря про, как в старые добрые времена, пристрелить. Ворчали и гильдии, не дождавшиеся отмены разорительного торгового договора с Англией, - особенно, северные, мечтавшие о таком же, но с США.

Ну и, думаю, совершенно понятно, что вся эта вопиющая несправедливость подогревала в политикумах северных провинций почти, казалось бы, забытые республиканские идеалы, вновь сближая их с никогда о республиканских идеалах не забывавшим северным электоратом. В первую очередь, конечно, в Пернамбуку, «вотчине» клана Андраде, где кровавый 17-й помнили, не простили, и уцелевшие вожди утопленной в крови Революции призывали к мщению.

Север против Юга

Там и грянуло. Прибытие в декабре 1823 года, - еще до официального принятия конституции, - императорского назначенца-южанина, к тому же еще участника экспедиции графа Де Аркоса, на пост президента провинции вместо избранного и всеми уважаемого, стало искрой, брошенной в порох. Камара Ресифи отказалась подчиняться воле Рио, варяга выгнали, утвержденное властями правительство сместили и назначили новое, из «своих», 8 января 1824 года избрав президентом Мануэла Карвалью, одного из мелких лидеров недавней революции. Сумев после разгрома как-то спастись, он, заочно приговоренный к смерти, сбежал в США, где обзавелся очень солидными связями, а затем тайно вернулся в родные края, - и он, судя по всему, был, скорее, радикальным автономистом, нежели сторонником полного отделения.

Однако в Рио на его письма с предложениями (дескать, верните «народную конституцию», и все будет хорошо) никто не реагировал, - напротив, пришла информация, что император, взяв займ у Лондона, набирает дополнительных наемников в Европе. А тем временем «улица», разогреваемая уцелевшими «людьми 17 года», красноречивым монахом Фрей Канеку и не менее красноречивым падре Мороро, лицами хоть и духовного звания, но крайними радикалами, требовала Республики, и в конце концов, «лучшие люди» Пернамбуку пришли к выводу, что пора сказать «b». 2 июля сеньор Карвалью объявил, а «камара» утвердила отделение от Империи и учреждение Конфедерации Экватора, - союза равноправных северных республик по типу США, пригласив «шесть провинций Севера» вливаться в состав.

Призыв услышали. Все соседи, - кроме Баии, извечного соперника Ресифи, - официально подтвердили согласие, прислали делегации, и Конфедерация стала фактом, но вот время было упущено безнадежно. Если «лучшие люди» севера исходили из того, что молодой император, еще не очень прочно держащий власть, обострять не станет, а стало быть, можно торговаться, то дом Педру полагал иначе: по его мнению, нарыва нужно было вскрывать раз и навсегда. Пока на севере говорили, на юг прибывали солдаты удачи из Старого Света, а в первых числах августа на север морем и сушей двинулись каратели под общим руководством адмирала Кокрэйна, - и оказалось, что северяне, много говоря о борьбе не на жизнь, а на смерть, совершенно не занимались делом. Даже на дилетантском уровне 1817 года.

В итоге, - даром, что Республиканскую Гвардию поддержало все население Ресифи и окрестностей, - утром 17 сентября город пал. «Лучшие люди», явившись к сэру Томасу под белым флагом, подписали капитуляцию в обмен на слово чести, что казнить не будут (слово джентльмена адмирал сдержал, местную знать наказали относительно мягко). Лично же Мануэл Карвалью на фрегате «Твид» уплыл в Лондон, где прожил шесть лет, а потом, вернувшись, сделал блистательную карьеру, с 1831 по 1855 занимая пост сенатора Бразильской империи. Что, к слову сказать,

дало пищу злым языкам судачить о «британской интриге»: дескать, сэры, которым нужна была вся Бразилия, специально все так организовали, чтобы Рио одним ударом подрубил под корень северный сепаратизм. Так ли, не знаю, - прямых подтверждений нет, - однако имя сеньора Карвалью нынешние бразильские историки поминают с осторожностью, а Пернамбуку, в наказание за рецидив обрезанный на треть в пользу верной Баии, с тех пор стал гораздо спокойнее.

Впрочем, это потом, - а падение Ресифи не стало финишем. В отличие от «дворцов», свои дела уладивших, «улица» имела свое понимание Республики и капитулировать отказалась. Не сложившие оружие «стойкие» республиканцы, ведомые «восторженными» радикалами, - Фреем Канеку, падре Мороро, Соарес Лисбоа Ратклифом, - огромной колонной, с женщинами и детьми, отошли в городок Гоиану, объявленный новой столицей Конфедерации, и там соединились с большим отрядом республиканцев из соседней провинции Параиба.

Это было уже что-то. Три тысячи штыков, названных Конституционной дивизии Конфедерации Экватора, успешно отбиваясь от преследователей, двинулись в провинцию Сеара, куда каратели еще не добрались, рассчитывая нарастить силы, - но ошиблись. «Лучшие люди» Сеары, здраво обсудив ситуацию, решили со «стойкими» не связываться, а довериться слову джентльмена. Поэтому 18 октября Форталезу, столицу провинции, сдали южанам, сняв «пистольейрос» с позиций, а республиканские части во главе с Тристаном Арарипе, прорвавшиеся и ушедшие на соединение с Конституционной дивизией, 31 октября были настигнуты и разбиты в большом полевом сражении. Не помогло и запоздалое восстание в Баие: республиканцам удалось взять под контроль город Сан-Сальвадор, но продержались они чуть больше недели.

Все было кончено. Вероятно, еще можно было что-то переиграть, объявив отмену рабства, - но и это было уже поздно. Пока были в Ресифи, скорее всего, сработало бы, но в сертанах, - заросших кустарником пустошах без конца и края, через которые шли уже непонятно куда республиканцы, - плантаций не было, стало быть, не было и кого освобождать. А каратели шли по пятам, ежедневно навязывая стычки, еда иссякла, боеприпасы тоже, и 22 ноября Конституционная дивизия, вымотанная до предела, голодная и оборванная, сдалась имперским войскам, выговорив только пощаду женщинам и еще живым детям.

Слово джентльмена вновь сработало: ни одну женщину, ни одного ребенка не обидели, наоборот, накормили и отпустили, а вот мужчинам пришлось хуже: «стойкие» в понимании сэра Кокрэйна не были «приличными людьми», следовательно, щадить их в его планы не входило, так что, суды были формальностью - вешали и расстреливали через одного. Однако, - думаю, стоит отметить, - повесить главных лидеров, Фрей Канеки и падре Мороро, несмотря на выписанный приговор, не удалось. Не нашлось палача. Официальных исполнителей в Бразилии не водилось,

а инициативника не сыскали ни среди уголовников, в обмен на полное помилование, ни среди солдат, даже португальских: служивые твердо стояли на том, что «Вешают преступников, а это святые», а когда вешать вызвался некий наемник из немцев, возникла угроза мятежа. Так что, в конце концов, пришлось таки расстрелять. С почетом, не из ружей, но из старинных аркебуз, как генералов, причем оба, и фрей, и падре, сами руководили процессом, подбадривая смущенных солдат шуточками и прибауточками. Впрочем, все это, безусловно, и героично, и красиво, и в легенды вошло, - но, как бы там ни было, Дом Педру I свой куш в Большой Игре сорвал.

Государство - это я!

Как ни странно, разгон «народного» парламента и «антинародную» конституцию общество в целом восприняло очень спокойно. Всерьез возмущались лишь несколько сотен семейств, до самостийности - элита элит колонии. Тут, к слову, следует иметь в виду, что социальная структура колониальной эпохи была весьма своеобычна: в основе взаимоотношений по горизонтали и вертикали лежали т. н. cordas («веревки»). Если по-русски, система взаимных одолжений и обязательств.

Каждый от кого-то зависел и от каждого зависел кто-то, причем, к удивлению португальцев, понятие «взятка» практически отсутствовало. Были подарки, презенты, скромные подношения в знак уважения, - но все это не играло особой роли. В отличие от связей, дружб, побратимств, своячеств etc. В одиночку человек просто не выжил бы, - а концы «веревок» держали в руках фазендейру и главы старых гильдий, - которые после принятия конституции 1824 года остались в обиде, вплоть до появления местно-республиканских, по сути, сепаратистских настроений.

Однако молодого императора это не особо тревожило. Он достаточно хорошо понимал суть времени, и он видел, что в Бразилии нарождаются новые силы, тяготящиеся жесткостью «веревок». Эти силы, по крайней мере, на первых порах,  нуждались в твердой руке и высшем арбитре,  и он намеревался опираться на них. А чтобы прояснить до конца, вернемся к вопросу о роли личности. Ибо, - повторюсь, - при том, что никто не в силах развернуть ход Истории, в жестко вертикальном обществе, увязанном на персоналии, тем паче, в «периоды турбулентности», от личности зависит очень многое.

Итак: Педру был «папин». Мать, - жесткая, волевая, крайне консервативная, - старшего сына почему-то недолюбливала, всячески балуя младшего, Мигела. А вот с отцом, мягким, слегка дебильным, первенец был очень близок. Но у отца вечно не хватало времени, и в детстве, а потом и в юности наследник, за которым особого присмотра не было, много времени (конечно, инкогнито) проводил на улицах, общаясь с простыми людьми. Ему и позже с простым было куда комфортнее.

А кроме того, очень хорошо образованный, читал умные книги, размышлял, пытаясь понять, как так вышло, что они живут не в Европе, а в Америке, - и к 20 годам стал абсолютным либералом.Но - полностью убежденным в том, что «пока народ не просвещен, всегда найдутся желающие узурпировать свободу». То есть, исходил из необходимости строжайшего контроля власти над переживающим переломную эпоху обществом, - чтобы, не дай Бог, не получилось, как в Париже. Ибо, - это он тоже осознавал, - всякие «республики» и «вето» суть прямая дорога к олигархии, в связи с чем, намеревался править железной рукой, пока в Бразилии не окрепнет настоящее,

хотя бы на уровне португальского, «третье сословие», первым ласточкам которого он оказывал всевозможное покровительство. «Новые люди», - промышленники, финансисты, купцы из масонской ложи «Коммерции и искусств» (старые аристократы тусовались в радикально республиканском «Великом Востоке»), его поддерживали, тем паче, что именно его вариант Конституции (в смысле прав человека сверхлиберальный) обеспечивал им  защиту от диктата «веревок». Да и «улица», - в том числе, что всегда важно, столичная, - тоже была за.

При таком раскладе, реши «лучшие люди» воспротивиться установлению «конституционного абсолютизма» крайними средствами, у императора, тем паче, располагающего преданной португальско-европейской армией, были все шансы на победу. Однако «лучшие», - фазендейру и руководство гильдий, - ворча и бурча, решили не обострять. Они отдавали себе отчет в том, что монархия есть главная скрепа еще не сформировавшегося государства, и хорошо понимали, что если Империи не станет, более чем вероятен распад страны на независимые государства

с неизбежными междоусобными войнами и разрухой (как в испанских колониях). А главное, - этот тоже учитывалось, как сильнейший аргумент в пользу «поживем – увидим», - в неизбежном хаосе распада резко возрастала вероятность рабских восстаний, чего традиционны элиты Бразилии, очень хорошо зная о событиях в Санто-Доминго, очень боялись. Ну и, в конце концов, решили ждать. Ибо, коль скоро император взял на себя ответственность за все, что ж, пусть попробует. Справится, молодец, поскользнется, сам виноват.

Первейшей же задачей было, конечно, добиться признания. В первую очередь, США и Англии. Вашингтон, слегка подискутировав насчет «А место ли в Америке монархиям?» ответил согласием, но в те времена Штаты еще мало что решали в глобальном плане: вступление в «концерт» определяло позицией Лондона, - а Лондон, в принципе, не возражая, поставил условием официальное признание самопровозглашенной бразильской независимости Лиссабоном, предложив себя как «честного маклера».

Таким образом, пришло время для официального «развода», и тут возникли вполне естественные сложности. Отец и сын, прекрасно понимая друг друга, знали, чего хотят, - а хотели они сохранения единства двух стран, - но оба понимали и что без взаимных компромиссов не обойтись, и что любые компромиссы будут приняты в штыки общественностью. При этом, если дом Педру был свободен в своих решениях, то дом Жоао пребывал в постоянном стрессе, тяжко сказывавшемся на его самочувствии, даже, вероятно, рассудке, - и на то были вполне объективные причина.

Как ни парадоксально, он, человек, в общем, XVIII века, которого многие считали полудурком, чувствовал потребности времени и принимал новые идеи, а вот королева, вполне нормальная и даже умная, считала возможным развернуть время вспять. В итоге, постоянные интриги, заговоры, даже гражданская война, устроенная «маминой радостью» Мигелем, после провала авантюры спрятавшимся у брата за океаном, - и король медленно угасал, держать, как пишут мемуаристы, «одним лишь страстным желанием решить вопрос с Бразилией».

Переговоры шли сложно, переписка короля перлюстрировалась, а то и прямо изымалась агентами королевы, есть даже данные, что его пытались изолировать, однако в дело вступили англичане, а идти на обострение с сэрами в Лиссабоне уже лет двести никто себе не позволял. Так что, при активнейшем участии британского посла, сэра Чарльза Старта, не слушавшего запретов подкупленных королевой врачей, 13 мая 1825 года уже почти не встающий с постели дом Жоао подвисал уже подписанные сыном грамоты, и британский нотариус, явившийся вместе с дипломатом, заверил их по всем правилам. Отделение Бразилии и ее независимость от Португалии стали не только de facto, но и de jure.

Но, безусловно, не даром: взамен император принял на себя обязательство погасить «английский долг» (помощь Лондона союзнику в борьбе с Наполеоном была совершенно не безвозмездной и зашкаливала за миллион фунтов), а также выплатить лично королю компенсацию в 600 тысяч фунтов, конфискованную в Бразилии в соответствии и законами Империи. Суммы по тем временам громадные, но «честный маклер» тотчас предложил Бразилии займ, и Педру, - куда денешься? – пришлось согласиться,

а кроме того, Лондон, угрожая не признать, выдавил из дома Педру присоединения к договору о запрете работорговли, уже подписанном Португалией. В экономическом плане акт был Бразилии крайне невыгоден, а Лондону по массе причин наоборот, но спорить не приходилось, - и когда все, что нужно, было подписано, правительство Его Величества официально заявило о признании Бразильской Империи, после чего признания пошли потоком, одно за другим.

У отца и сына были все поводы считать себя победителями. Нищая Португалия сняла с себя тяжелейший груз задолженностей, встающая с колен Бразилия вошла в мировой «концерт», обретя все права нормального государства, однако общественность все равно не изволила понять и возмутилась. Португалия «старая», консервативная ставила в упрек Жоао, что он «ради денег поступился честью и колониями, за которые предки проливали кровь»,

Португалия «новая», либеральная, публично честила короля «безумцем», продавшим курицу, несшую золотые яйца, за сущие гроши, а «вся Бразилия», естественно, возмущалась тем, что дом Педру уплатил такие деньги за то, что «омыто кровью и завоевано мужеством лучших сынов народа», причем к голосу глав провинциальных «фамилий» и прочей аристократии, держащей «веревочки» присоединились и те, на кого дом Педру делал ставку.

Торговцы и промышленники, деньги считать умеющие, признавали, что «проблема проблем» решена наилучшим из возможных образов, но при этом хорошо понимали, за чей счет будет выплачиваться «английский заем» и очень обижались на императора, не позаботившегося хотя бы немножко, на пару-тройку процентиков приподнять «английский тариф» на ввоз. И все это, пока еще на очень аккуратном уровне, - шепотки, анекдоты, слухи, -

позволило оппозиции слегка приподнять голову, играя не столько даже на вопросах, отвлеченно теоретических, сколько на нюансах, интересных всегда и всем: обсуждении деталей личной жизни императора. Чем, при всей моей нелюбви к перемыванию косточек и копошению в чужом белье, придется заняться и нам. Не досужего любопытства ради, а опять-таки потому, что в жестко вертикальных, завязанных на персоналию системах – и так далее.

У королев нет ног

Казалось бы, с женой дому Педру повезло, как мало кому. Императрица Леопольдина, принцесса из Вены, была не просто редкостной красавицей. Она была единомышленником, другом, соратником, надежным советником, вернейшим помощником, которому можно было доверить, что угодно, и больше об этом не волноваться. Она увлекалась тем же, что и он: музицировала (а Педру музыку обожал, играл на пяти инструментах, занимался композицией, даже написал мелодию первого гимна страны), великолепно стреляла и любила столярничать (любимое хобби Педру с детства).

Она была всесторонне образованна, отважна, честна в словах и поступках, говорила на шести языках, любила искусство и прогресс, интересовалась науками, отличалась удивительным тактом, умея превращать в друзей даже врагов. Она, наконец, сыграла неоценимую роль в провозглашении независимости, убедив тянувшего резину мужа, что сегодня рано, а завтра будет поздно (знаменитая записка «Фрукты готовы, пора собрать» окончательно подтолкнула принца к выбору).

В Рио, да и не только в Рио, её почитали и любили все, снизу доверху и от мала до велика. А она исступленно любила мужа, в которого верила и которому родила пятерых детей. Вот только муж ее не любил. Уважал, ценил, преклонялся, доверял безмерно, гордился, - но любви не было. Во всяком случае, пылкой, такой, чтобы звезды из глаз, в соответствии с возрастом и пиренейским темпераментом. Почему, неведомо. Возможно, ему, по натуре предельно непосредственному,

просто не подходили синеглазые, белокожие, чуть полноватые блондинки с жестким австрийским воспитанием и очень сдержанным характером. Такое бывает. А возможно, и еще что-то, кто уже скажет. Но факт: интим с законной Педру воспринимал, как обязанность, а звезды из глаз у него сыпались при общении с сеньорой Домитилой Кастру-и-Канту Мелу, смуглой замужней бюнеточкой из Сан-Паулу, чуть старше его и настолько худородной, что ничего лучше мелкого офицерика ей в пару не нашлось.

Они пересеклись незадолго до провозглашения независимости, почти случайно, - и это, судя по всему, было то, что нынче называется «химия», как у Генриха с Анной Болейн. Сразу и наповал. Еще не будучи императором, Педру увез ее в Рио, определив фрейлиной в свиту супруги, а объяснить законному мужу, что нужно подать на развод, нашлось кому. Жена при этом, абсолютно доверяя мужу, ничего не замечала аж до совместной поездки на север, откуда только что ушли португальцы. Корабль есть корабль, там трудно скрыть что-то, а Педру и не скрывал. И потом не скрывал. Под недоуменный шелест двора «Домита» была повышена до первой статс-дамы, награждена орденом, стала маркизой душ Сантуш, родила дочь, которую император, подержав на руках, велел воспитывать, как принцессу, - и естественно, Леопольдине было больно.

Лютая габсбургская гордыня не позволяла Леопольдине ни страдать прилюдно, ни жаловаться родне (в Вене, конечно, все знали, но не от императрицы), любовь к мужу, религиозность, воспитание и та же гордыня не давали развеяться, найдя симпатичную игрушку или двух, твердый характер вынуждал держаться так, словно ничего не происходит, - дабы не нанести ущерб репутации дома Педру и не растраивать детей. И молодая женщина на людях была сдержанна и доброжелательна. Но наедине с собой плакала, и в конце концов, очень спортивная, очень здоровая, как все дамы Дома Габсбургов, начала болеть и чахнуть.

Естественно, все симпатии двора и его «веревок» были на её стороне,тем паче, что «Домита» обладала острыми коготками. У нее хватало ума не стремиться к короне, и отвечая императрице взаимностью, она вела себя скромно, даже родив вторую дочь, - но своего не упускала, при необходимости устраивая совершенно экзотические эквилибры: например, заподозрив (или ощутив), что Лучший Шанс слегка охладевает, вызвала из Сан-Паулу сестру, Эсмеральду, и они на пару начали устраивать Педру такое ослепительное a trois

с привлечением при необходимости разноцветной прислуги,  что у мужика грянула новая порция звезд из глаз, а сестренка возлюбленной вскоре стала фрейлиной и баронессой Сарокабу, тоже, между прочим, родив дочь. И само собой, не вмешиваясь (ума хватало) в высокую политику, хваткая провинциалка, стоило ей учуять, что кто-то (неважно кто, хоть министр) при дворе ей враждебен, находила возможности убедить Педру, что типа «Ах, милый, этот гадкий человек хочет разрушить наше счастье».

Естественно, эта тема на годы вперед стала самой вечнозеленой при дворе, и в куртуазных салонах, и в резиденциях епископов, и в офицерских собраниях, - ну и, конечно, в тавернах, на рынках, на улицах, в притонах, кубриках, казармах и рабских общагах. Рио тогда был город не очень большой, через два-три, максимум пять рукопожатий все всех знали, у всех побратим кузена, зять свояка невестки или кум троюродной сестры  друга детства подвизался во дворце истопником, лакеем или кучером, -

и решительно вся столица резко не одобряла. Бабы - ибо «а чем я хуже?» (Леопольдина, принцесса из Европы, по умолчанию считалась за существо высшего уровня), мужики потому что завидовали, а многие (смуглые же!) искренне не понимали, как такую белую, такую синеглазую и злотовласую можно поменять на лахудру из наших, каких вокруг завались. Верные мужья сурово качали головами (император должен пример подавать, а не), неверные и за это битые (бразильянки дамы суровые)  скрипели зубами (почему ему можно, а мне нельзя?), и падре хмурились, напоминая пастве, что Бразилия, хвала Иисусу сладчайшему, страна католическая....

А самое главное, чего cаriocas, жители Рио, не могли простить категорически, это что дом Педру выбрал «паулистку», понаехавшую из города-конкурента, с которым у столицы была давняя, прочная нелюбовь. Но, между прочим, и в Сан-Паулу, где «Домиту» с сестрицей и все семейство Кастру-и-Канту знали слишком хорошо, а бывшему мужу сочувствовали со дня свадьбы, императора решительно не понимали. Не осуждая даже, а просто недоумевая, что это,  caralho, за император, если эта rameira и стерва, на которой пробы негде ставить, крутит им, как хочет. И…

И. Не то, чтобы авторитет символа Независимости падал, - этого пока что не было, - но безупречно светлый образ стал несколько тусклее. Солнце, да, кто спорит, но, увы, с пятнами. К тому же, из Рио слухи ползли в провинцию, где нравы были куда строже, на север, любившие Педру куда меньше, чем юг, обсуждались на фазендах, где старые фидалгу приходили к выводу,

что такое отношение к Даме оскверняет герб Дома Браганца, и возращались в столицу, обрастя деталями, способными смутить саму маркизу Душ Сантуш с сестрой. Нельзя даже сказать, что кто-то специально гнал волну, но подсознательное раскачивание лодки уже началось. И в совокупности с огорчением от «английского займа», рано или поздно не могло не сказаться.

А тут еще и с привычно неспокойного юга, где земли Империи смыкались с территорией Объединенных Провинций Ла-Платы, донеслись неожиданные и вовсе уж нехорошие новости: 19 апреля 1825 года тридцать три всадника, возглавляемых, как потом выяснилось, Антонио Лавальехой, пересекли пограничную Парану и вступили на территорию Сисплатинской провинции…

Триста стрелковцев

Об Аргентине будет отдельно, но кое-что сообщить необходимо, и прежде всего, что никакой Аргентины тогда не было. Были Provincias Unidas de Sud América (Объединённые провинции Южной Америки), в хаосе войны за Независимость ужавшиеся до Provincias Unidas del Rio de la Plata (Объединённые провинции реки Ла-Плата), но тоже немаленькие, - вся нынешняя Аргентина, правда, без юга, где обитали вольные индейцы. Редчайший пример классической конфедерации: 14 штатов, по числу основных городов с областями, каждый из которых с удовольствием стал бы самостийным, но возможности не было: вся торговля шла через главный порт испаноязычного побережья, - Буэнос-Айрес, столицу одновременного штата, самого большого и сильного.

Так что, приходилось держаться вместе, но самостоятельность свою берегли ревностно, не позволяя политикам Байреса навязывать «внутренним» свое видение государственного устройства. Изрядно поспорив и даже слегка повоевав, в 1825-м, после потери Верхнего Перу, ставшего Боливией, пришли к консенсусу: «врозь, но вместе», постановив, что внутренние дела – святы и никто в них лезть не будет, но Байрес ведет внешние дела и вообще играет роль арбитра. Главной головной болью, одной на всех, стала проблема провинции Banda Oriental, - Восточный Берег, - когда-то отнятой португальцами, потом возвращенной, а затем, как мы уже знаем, под шумок прихваченной Бразилией.

Сломав очень упорное сопротивление тамошних донов, домы расставили в Cisplatina гарнизоны и начали укреплять позиции, для начала принявшись с корнем выдирать все испанское. Даже разговаривать на castellano, хотя и не запрещалось, но считалось предосудительным, чем-то типа «кухонного сепаратизма», а уж высылки на север Бразилии за малейший намек на нежелание превращаться в «добрых бразильцев» вообще были в порядке вещей. По ту сторону границы, куда бежали эмигранты с жалобами и просьбами помочь, такие  португальские штучки, конечно, многих бесили, особенно во «внутренних» провинциях, -

и не только в связи с «наших бьют», но и по причинам вполне материальным. Порт Монтевидео был единственной альтернативой «центру», диктовавшему свои правила ввоза и вывоза, и освободив Восточный Берег, можно было избавиться от диктата и бразильских таможенников, и «байресских», которые, в свою очередь, был не прочь оставить Уругвай домам, потому что никто, находясь в здравом уме, не станет создавать себе конкурента. В связи с чем, кстати, в свое время  поспособствовали бразильцам, отказав в помощи бойцам Хосе Хервасио Артигаса, лидера уругвайских патриотов, когда тот умолял о поддерже.

К тому же, сэры, основные партнеры Буэнос-Айреса, считались покровителями Империи, и гасили любые разговорчики о помощи эмигрантам на корню. То есть, конечно, о серьезной помощи. Подбрасывать немного оружия, позволять, ежели что, отступить на свою территорию, чтобы пересидеть, «внутренним» никто не запрещал, - но чтобы без огласки, и ни в коем случае, ничего больше. Иметь дело с Империей в одиночку, на свой страх и риск, мелкие провинции боялись.

В итоге, сюжет повторялся с монотонностью метронома. Рейд, стычка с бразильцами, разгром, потери, отступление. Рейд, стычка с бразильцами, разгром, потери, отступление. Без вариантов. Но с вариациями: иногда разгром полный, иногда просто не прорвались, и потери то тяжкие, то не очень, а бывало, что вернуться везло и всем. Так что, за пару лет герилья практически угасла за неимением gerilleros: кто-то, разуверившись во всем, отошел от дел,

кто-то вообще уехал в Парагвай, где давали землю, но уже без права выезда, и чем дальше, тем меньше лидеры Объединенных Провинций принимали еще барахтавшихся Orientales (Восточных) всерьез. Однако в 1825-м, после ухода в свободное плавание Верхнего Перу, имевшего тогда выход к морю на западе и не желавшего кормить монополистов с восточного побережья, ситуация изменилась.

Потеряв изрядную часть прибылей, байресские хотели компенсировать утраты, и Бернардино Ривадавия, очень солидный, связанный с Англией политик, мечтавший создать из набора провинций прочное государство (естественно, во главе с Буэнос-Айресом), пригласил на беседу генерала Антонио Лавальеху (позывной El Tirador, то есть, Стрелок), лидера самых непримиримых Orientales. Говорил откровенно: уважаемые люди, в принципе, готовы помочь. Настолько от души, что если у amigos не сладится, с тех, кому повезет выжить, не будут взыскивать долги.

Но если сеньор Лавальеха покажет, что он и его парни не пальцем деланы, тогда Байрес не станет мешать «внутренним» помочь дорогим amigos, а возможно, вмешается в игру сам. Но взамен, после победы, Монтевидео должен будет не вступать в Конфедерацию, а заключить с провинцией Буэнос-Айрес прямой федеративный договор. Да, и еще одно условие: если братья с Восточного Берега согласны, договоренность строго конфиденциальна – никто из «внутренних» знать ничего не должен, пусть помогают, но вслепую. ¿Еstás de acuerdo?

Si, - сказал генерал. Понимаю. И поехал по «внутренним» провинциям, к старым друзьям, в очередной раз просить помощи. Теперь даже не денег (деньги были, а откуда, он не говорил), а людей. Но вот людей-то как раз и не давали. Немного песо отсыпать соглашались, а людей нет. Даже добровольцев. Объясняя, что не хотят, как прежде, терять людей без толку. В общем, повторяя сказанное сеньором Ривадавия: покажите, что на что-то способны, и тогда дадим отмашку, а пока что, если блажь взбрела, давайте сами. Так что, в смысле живой силы Стрелку осталось рассчитывать только на своих, и Стрелок кинул клич.

Он рассчитывал собрать человек двести. Но из ветеранов прежних рейдов отозвались чуть больше трех десятков. В общем, смертники. Притом, что в провинции регулярных войск было не как раньше, - «Конфедерация Экватора» напугала Рио, и большую часть солдат, поскольку редкие вспышки герильи на юге уже никто всерьез не воспринимал, перевели на север, - все равно, у генерала Лекора, губернатора Cisplatina, было не меньше 5 тысяч штыков и сабель. Плюс три тысячи местных солдат генерала Фруктуозо Риверы, вояки, хотя и с очень сложной репутацией (это разговор отдельный), но популярного. По тем временам и местам более чем солидно.

И тем не менее, «Тридцать Три», перейдя границу, под знаменем с улыбающимся солнцем двинулись в глубь пампы и слету заняли городок Españas, а  пять дней спустя, 24 апреля солнце улыбалось над городком Сориано, оставленным ошарашенным гарнизоном (98 штыков) без единого выстрела, и дальше за Стрелком шли уже почти шесть десятков добровольцев. 2 мая, когда после короткого, с минимальными потерями боя отряд занял Гуадалупе, Тreinta-y-Тres превратились в Тrescientos (а если точно, то в 297), а потом на их сторону, изменив Империи, перешел генерал Ривера,

и отряд партизан превратился в маленькую, но все-таки армию. Уже через несколько дней под Bandera con El Sol (Солнечным Знаменем) маршировало более трех тысяч бойцов. 8 мая разъезды инсургентов появились близ Монтевидео, 14 июня в городке Флорида собрались делегаты «свободной земли», 18 августа Ejército de Liberación (Армия Освобождения) блокировала Колонию-дель-Сакраменто, город-спутник столицы Cisplatina. А неделю спустя, 25 августа, «Флоридский конгресс» объявил «вечное отделение» Banda Oriental от Бразильской Империи.

Честь ищите за речкой

Несколько позже, поясняя мотивы своих решений, Карлос Фредерико Лекор, виконт Лагуна, воин опытный и доблестный, заработавший генеральскую звезду в войне с Наполеоном, разложил все по полочкам. Действительно, пять тысяч солдат – это неплохо. Но если в кулаке. Однако гоняться за непонятно где рыщущими мятежниками по пампе, где уже резвились гаучо, было бы безумием. Тем паче, с учетом измены Риверы. И отбивать городки, не имеющие военного значения, тоже. Главное – порты: Монтевидео, Колония, да еще крепость Санта-Тереза, прикрывающая границу Cisplatina с Империей, - их и следовало держать, подтягивая силы с периферии, а потом дать генеральное сражение или дождаться штурма, в исходе которого никаких сомнений у губернатора не было.

Здравость стратагемы в Рио постфактум признали все, от императора до журналистов, - но суха теория. На практике же 24 сентября у речки Ринкон генерал Ривера с отрядом в 270 сабель, столкнувшись с втрое превосходящими силами бразильцев, шедших к Монтевидео, буквально стер их, потеряв семерых и уложив 140 солдат, да еще взяв в плен три сотни. А главное, главное, захватил огромный обоз и табуны, без которых гарнизону провинциальной столицы было уже тяжковато.

Поэтому, сразу по получении неприятной новости, губернатор послал в пампу серьезные силы (почти 2000 солдат) во главе с полковником Мануэлом Рибейру, специалистом по антипартизанской войне, категорически приказав отбить потерянное. Но 12 октября на берегу Саранди объединенные отрыды Лавальехи и Риверы вновь побили бразильцев, да так, что из полутора тысяч вернувшихся в строю остались около тысячи. А 24 октября съезд во Флориде обратился к Конгрессу Provincias Unidas del Rio de la Plata с просьбой «принять нас в лоно семьи, от которой мы так долго были оторваны».

И теперь в Рио напряглись всерьез, ибо такого не ожидали. Юг, безусловно, доставлял проблемы, там постоянно что-то происходило, там время от времени постреливали, там приходилось держать войска, а это стоило денег, - но, с другой стороны, этот же юг, пусть чужеродный (ментально его считали колонией), окупал все расходы с лихвой. Монтевидео был важен стратегически, - как-никак, а контроль над устьем Ла-Платы, - но главное, бразильские торговые дома имели возможность организовать, как нынче модно говорить, «трубу», по которой товары из «внутренних» провинций шли на внешний рынок (Монтевидео, как перевалочная база, считался тогда круче самого Байреса).

Разумеется,  дом Педру срочно встретился с посланником Великобритании, и услышал от сэра Ральфа, что c точки зрения кабинета Его Величества Cisplatina, безусловно, неотъемлемая часть Империи, так что, если император запросит, Лондон готов предоставить займ на военные нужды. А кроме того, укажет властям Буэнос-Айреса на категорическую недопустимость вмешательства во внутренние дела суверенного государства под какими угодно надуманными предлогами.

Учтиво поблагодарив и отпустив дипломата, дом Педру незамедлительно известил генерала Лекора, что подмога скоро будет и распорядился не медля отправлять в Cisplatina подкрепления из Рио, одновременно готовя отправку подразделений с севера, а в Буэнос-Айрес, где собравшийся Конгресс начал обсуждать вопрос об удовлетворении просьбы ирредентистов, склоняясь к тому, что надо бы принять, 10 декабря ушла официальная нота:

Бразильская империя с высоким почтением извещала власти Объединенных Провинций Ла-Платы, что их позиция расценивается, как «исключительно далекая от дружественной», в связи с чем Дом Педру I, конституционный император, имеет честь объявить  войну. Но с оговоркой: если в течение трех недель соседи отмежуются от Orientales и выразят готовность при нужде оказать поддержку силам правопорядка, ультиматум следует считать утратившим силу.

Когда депеша была доставлена, в Байресе уже несколько дней заседал спешно созванный Конгресс с единственным пунктом повестки дня: что делать? Как и следовало ожидать, представители внутренних провинций один за другим озвучивали «Своих не бросаем». Кто-то с упором на то, что Banda Oriental – бесспорная, нагло аннексированная часть Объединенных Провинций, кто-то взывал к «идеалам республики», напоминая о расправах «беспощадных тиранов» в Пернамбуку, которые неизбежно повторятся на юге, еще кто-то напирал на невозможность не защитить собратьев по El Mundo Español, -

и наконец некий Хорхе Мадеро Нуньес из провинции Корриентес, попросив слова, зачитал письмо Антонио Лавальехи. Мы, народ Восточной Провинции, - сообщал Стрелок, - сделали все, что могли, и даже больше, но наши силы, как ни печально, иссякают. Прибытие войск из Бразилии будет означать перелом в войне, а потому вынужден нарушить данное слово и… Далее следовал примерный пересказ беседы с сеньором Ривадавия и сообщение о том, что пять писем с просьбой на основании тайной договоренности оказать помощь остались без ответа. Поэтому, завершал Стрелок, обращаюсь непосредственно к Конгрессу, как к высшей власти всех Провинций…

Зал замер. Все смотрели на дона Бернардино, до сих пор молчавшего, и дон Бернардино поднялся на трибуну. Он был очень огорчен тем, что сеньор Лавальеха оказался не человеком чести, нарушив слово хранить полную приватность, но не возражал разъяснить свою и Буэнос-Айреса позицию. И разъяснил. Да, Banda Oriental – естественная часть Объединенных Провинций,  аннексированная Империей. Это бесспорно. Да, бразильцы ведут себя варварски, и это не может не возмущать. Да, порт Монтевидео с точки зрения интересов Provincias Unidas del Rio de la Plata крайне привлекателен, а героизм «восточных братьев» сродни героизму героев Гомера и заслуживает всяческого восторга. Но.

У Бразилии есть не только армия, но и флот, по сравнению с нашим, очень хороший, а у нас только армия, причем, в основном, кавалерия. Правда, совсем неплохая, однако бразильцев больше, и если завтра война, они сделают ставку не на полевые сражения. Они просто блокируют Байрес, - а то и, не дай Бог, - оккупируют, и мы захлебнемся без экспорта-импорта. Кроме того, если у нас с Лондоном отношения неплохие, то у парня из Рио с Лондоном отношения великолепные, а Лондон, - извольте, вот официальный ответ посла, - заинтересован в сохранении территориальной целостности Бразильской Империи. Однако при этом не возражает против того, чтобы Объединенные Провинции

выступили модератором примирения повстанцев Banda Oriental с центром. Более того, полагает справедливым, что взамен Буэнос-Айрес получит право участия в работе порта Монтевидео, а это ведь в наших общих интересах, сеньоры! Ну и, короче говоря, Байрес готов стать посредником, но категорически отказывается принимать участие в разного рода авантюрах, развязанных некоторыми безответственными лицами, превратно понявшими его, Бернардино Ривадавия, мысли.

Как указано в мемуарах Хосе Эспады, «стало весьма шумно»,  и среди общего вопля как-то не очень заметно прозвучало короткое выступление капитана Луиса Мора из провинции Энтре-Риос, сообщившего всем вместе и никому в отдельности, что ему, слава Богу, человеку чести, мужчине и воину, сложно разобраться во всех этих словесах… Но.

Но он не торгаш и не политик, что, в сущности, одно и то же, он солдат, дворянин и мужчина, и ему понятно одно: братья восстали, братья хотят домой, братьям обещана помощь, братья свою часть договора исполнили, и если их теперь слить, лично он, Луис Мора де Кастро, не сможет смотреть  в глаза своим сыновьям.  А потому, чувствуя недомогание и нуждаясь в свежем степном воздухе, уходит в отставку для лечения за границей.

Дальше все пошло невероятно быстро. Через совершенно открытую границу в Banda Oriental хлынули добровольцы из всех внутренних провинций, а также из Байреса. Военные, как капитан Мора, согласно прошению, - «в связи с болезнью» или «личными делами», - а штатским вообще некому было отчитываться, - особенно hacendado, царям и богам в своих бескрайних владениях, отправлявшихся «за речку» конно и оружно, в компании десятков, если не сотен пеонов и при собственных пушках.

Остановить поток не было никакой возможности, - а ряды Ejército de Liberación выросли чуть ли не втрое. И 31 декабря отряды Orientales штурмом взяли Санта-Терезу, сильнейшую крепость на северо-востоке Cisplatina, вытеснив из провинции последние имперские части. Теперь  под контролем Империи оставались только Колония плюс Монтевидео, и деваться было некуда: в первые минуты 1 января 1826 года («Труднейший день моей жизни», скажет позже дон Бернардино), как только истек срок императорского ультиматума, Конгресс Объединенных Провинций Ла-Платы объявил состояние войны с Бразилией.

На суше и на море

На самом деле, этой войны не могло не случиться. Ее хотели все. Синьор Ривадавия (позже он похвастается в мемуарах) весьма гордился красиво проведенной интригой. Ему удалось создать  конфликт, в итоге которого Байрес имел все шансы урезать права «внутренних» и взять под контроль Монтевидео, при этом показав Лондону, что власти Байреса до конца были против, и война начата «безответственными элементами», на их страх и риск, а дальше уже выбора не было. Однако и Дом Педру не имел оснований жаловаться: быстрая и победоносная (а какая же еще?) война укрепляла его позиции в принципиально новой обстановке.

Ибо в марте 1826 года в Лиссабоне, наконец, усоп долго болевший король Жоао, успев перед смертью надиктовать назначение дочери, Изабеллы Марии, регентом королевства «до тех пор, пока не вернется мой сын». То есть, Дом Педру, автоматически ставший в момент кончины Его Величества королем Педру IV Браганца. Ударом это не было: отца император любил, но что тот не жилец, знал, как и все, – и теперь законному наследнику следовало решать, как претворять в жизнь то, что давно уже было задумано и согласовано с папой. Они, как мы уже знаем, понимали друг друга и полностью соглашались в том, что Португалия и Бразилия должны остаться единым целым. А что расстались, так ничего страшного: как мудро говаривал еще не родившийся Владимир Ильич, чтобы объединиться, нужно размежеваться. Ну и, разумеется, максимально сблизить две страны политически.

Однако это в общем и целом, - а как быть с конкретикой? Покинуть Рио король Педру IV не мог («Я остаюсь!» обязывало), да и не хотел: на фоне богатой, перспективной Бразилии, со временем вполне способной, как представлялось, стать первой в тандеме, престижная, но маленькая и нищая Португалия явно проигрывала, а передавать корону младшему брату, Мигелу, император не собирался. Они были очень разными: в отличие от «папиного» Педру, дом Мигел, любимец жесткой и предельно фанатичной матери,

был крайним консерватором, мечтавшим вернуть страну во времена до всяких революций. Что уже и показал, в 1824-м учинив (с подачи мамы и самых «черных» кругов общества) кровавый путч против кортесов и отца, сорвавшийся лишь потому, что дома Жоао спасли англичане. После чего Мигела выслали в Вену, и теперь он выступил с осторожными претензиями на престол, упирая на то, что папенька ведь завещал «одному из сыновей, когда вернется», а они оба не в Португалии, и Педру вернуться не может, а значит, королем следует быть ему.

Это, впрочем, шло на уровне разговорчиков: Педру знал брата, знал маменьку, и понимал, что Мигель на троне – крах всех планов, а к тому же еще хаос в стране, и еще хорошо, если не кровавый. Поэтому, объявив, что престол принимает, вызвал к себе брата, - и пока тот плыл в Рио, даровал исторической родине конституцию, копию бразильской, названную Португальской Конституционной Хартией. Кортесы приняли ее с восторгом, ибо она была, во-первых, куда либеральнее имевшейся, а во-вторых, резко усиливая власть монарха, могла примирить либералов и набравших силу «ультра», кучковавшихся вокруг алчущей крови королевы-матери.

Но «ультра», конечно, были крайне недовольны «бразильскими фокусами», - и кстати, Большие Дворы тоже отнеслись с непониманием. В Европе расцветала корчевка всего, оставшегося от революций, в Париже, где «ничего не забыли и ничему не научились» Бурбоны, открыто называли Педру «Бонапартом» (страшнейшее ругательство по тем временам), да и в Лондоне императора считали «якобинцем» (до прав личности, прописанных в его конституции Англия доросла лишь через четверть века).

Впрочем, права короля чудить, как хочет, коллеги не оспаривали, - ибо король имеет право на все. И 2 мая, подготовив почву, Педру объявил свою волю: отрекся от прадедовской короны в пользу Марии да Глория, своей старшей дочери шести лет от роду, мужем которой и регентом, пока не вырастет, будет принц Мигел, если присягнет на верность конституции. Но с оговоркой: все потом. Пока же идет война, глава государства ни на что не должен отвлекаться,

и брат ему нужен, потому что кому ж и верить, если не брату, -  вот, стало быть, пусть сестра остается в Лиссабоне регентом, а все остальное в шесть часов вечера после войны. Возражения есть? Возражений не было. Логику императора признали здравой все, в первую очередь принц Мигел. Он на все согласился, во всем покаялся, бойко присягнул, и 5 ноября обручился с племянницей.

Война меж тем шла ни шатко, ни валко. Казалось бы, все предпосылки для быстрой и элегантной победы были налицо: Лондон выписал обещанный транш, Объединенные Провинций никак не могли определиться с мобилизацией (никто не хотел подчиняться Байресу, а Байрес настаивал на своем «особом статусе»), пополнения, оперативно доставленные морем в Cisplatina, дали генералу Лекору возможность перейти в наступление и потеснить ополченцев с «отпускниками», заняв многие ранее освобожденные городки, - но и только.

Сражаться в пампе добровольцы (армия Империи была наемной) просто не умели, стоило им покинуть форпосты, - и летучие отряды Стрелка били их, как хотели, не пропуская обозы. Что, разумеется, императора не радовало, но и особо не огорчало: всем было понятно, что судьба кампании решается не в степях Восточного Берега, а на море. Флот Империи, если не качественно, то количественно превосходил флот Буэнос-Айреса (у «внутренних» провинций флота не было вообще), военные моряки у Империи были, а у Буэнос-Айреса практически отсутствовали,

и задача на 1826-й казалась очевидной: войти в Ла-Плату и захватить порты южнее Байреса, а затем занять (или, как минимум, блокировать) сам Байрес. С первым вопросом справились относительно легко: великая река оказалась под полным контролем бразильцев, потрепанный флот противника отошел на юга, в порт Кармен-де-Патагонес, Буэнос-Айрес от внешнего мира отрезали, а вот потом все забуксовало. Ибо, как выяснилось, свои планы имел кое-кто еще.

Нет, англичане, безусловно, поддерживали Бразилию. И потому что старые союзники, и потому что с Провинциями у них были свои счеты (в 1806 и 1810 сэры пытались захватить Байрес, но крайне неудачно, а такое не забывается). Так что, формально никаких проблем. Дали заем, потом еще один, разумеется, под «военные» (то есть, повышенные) проценты, Англия поставляли (естественно, по «военным», то есть, повышенным ценам) нужные товары и военное снаряжение. ей втридорога необходимые товары и военное снаряжение.

Однако в то же время англичане навели мосты и с Провинциями. Старые счеты старыми счетами, а кто было вспомнит, тому глаз вон: полная гегемония Империи на всем побережье Лондон не устраивала. Поэтому сеньору Ривадавия дали заем, разумеется, под «военные» проценты и начали, естественно, по «военным» ценам поставлять нужные товары и военное снаряжение. Ясное дело, негласно, через частные торговые дома, - но посланник Британии в Рио дружески попросил императора учесть, что война войной, а экономические интересы подданных нейтральной Англии страдать не должны, так что, суда под «Юнион Джек» следует в Байрес пропускать, потому что иначе капитаны Royal Navy обидятся.

В итоге, блокада была, но не совсем, а когда блокада «не совсем», это уже, собственно, и не очень блокада. К тому же, в регионе вдруг появился очень опытный и толковый моряк - Гильермо Браун, пребывающий в длительном отпуске адмирал Его Величества, исключительно из любви к приключениям принявший командование флотом Соединенных Провинций, то есть, Буэнос-Айреса. После чего морские баталии пошли с переменным успехом, захватить Кармен-де-Патагонес, базу ВМФ противника, бразильцам так и не удалось, -

а сеньор Ривадавия, политической идефикс которого было перехватить у Рио лавры любимой жены Альбиона, считал себя «счастливейшим человеком в мире». С полным на то основанием - успехи флота так подняли престиж Буэнос-Айреса, что осенью 1826 года ему удалось воплотить в жизнь свою заветную мечту: возникшая на волне восторга партия «централистов» пробила в Конгрессе «конституцию 24 октября». Зыбкий «союз» превратился в федерацию, Байрес – из «первого среди равных» в столицу, а лично дон Бернардино стал первым президентом.

The peace process hasn´t alternative

Однако же речь о Бразилии. Изначальные планы которой, - прийти, увидеть, победить, - лопнули. Легкой прогулки на юг не случилось. Нужны были деньги и солдаты. Пришлось повышать налоги, чему никто и никогда не радуется, - а уж на севере, где не понимали, зачем оплачивать южные затеи, не радовались втройне, пришлось вводить внутренние займы (правда, «новые люди», опора и надежда Педру, отнеслись с пониманием, получив заверения о грядущих льготах), пришлось брать людей откуда угодно: мелких уголовников («Искупишь кровью!»),

бродяг и нищих (этих просто ловили на улицах), негров в обмен на свободу (рабов, готовых воевать, правительство не отнимало, а выкупало, на что опять-таки требовались деньги). Естественно,   времени обучать не хватало, особых побед от таких вояк ждать не приходилось, тем паче, что на запах деньжат потянулись мухи, без которых ни одна война не бывает: подрядчики жульничали, чиновники воровали, - и все это сказывалось на солдатском котле и выплатах, то есть, на моральном духе.

Тем не менее, к концу года новые подразделения были кое-как подготовлены и переправлены к границе Cisplatina, куда прибыл лично Дом Педру, красиво поучаствовавший в нескольких стычках, заработавший авторитет в войсках и решивший было командовать лично, вдохновляя солдат, - однако жизнь распорядилась иначе: 11 декабря в Рио умерла Леопольдина. Оставшись, как всегда в таких случаях, на хозяйстве, она, даром, что тяжело переносила последствия выкидыша,

держала вожжи крепко, и по мнению врачей, поправилась бы, кабы не «жестокая меланхолия» (депрессия), вызванная, - по общему мнению двора и «улицы», - наличием «Домиты». Так что, Педру, вернувшись в плачущий Рио (императрицу обожали все) обнаружил, что относятся к нему куда холоднее, чем раньше, тем более, вернулся он с фронта отнюдь не в лаврах победителя, которому простили бы многое.

А между тем, на юге наконец-то сформированная армия Объединенных Провинций пересекла Ла-Плату и, чего уж вовсе никто не ждал, двинулась за пределы Cisplatina, в хоумленд Империи, атаковав совершенно обескураженных бразильцев, притом достаточно успешно, а вот контратака генерала де Барбасены при Итуанго 20 февраля 1827 года оказалась далеко не так убедительна. Не то, чтобы поражение, - противник, прикинув силы, ушел восвояси, - но ни в коем случае и не победа, несмотря на звонкую реляцию в Рио. После чего, все на полгода свелось к мелким стычкам,

а в ноябре британский посол в Рио сообщил Дому Педру, что правительство Его Величества, которое он, виконт Стренгфорд, имеет честь представлять, полагает продолжение конфликта вредным для интересов международной торговли. В связи с чем, предлагает императору начать с Буэнос-Айресом переговоры, а он, со своей стороны, гарантирует, что интересы Империи будут в максимальной степени удовлетворены. Тогда же посол в Байресе сообщил сеньору Ривадавия, что кабинет Его Величества, которое он, виконт Бэйли, имеет честь представлять, полагает продолжение конфликта вредным для интересов международной торговли. В связи с чем,

предлагает президенту начать переговоры с Империей, гарантируя, что интересы Объединенных Провинций будут удовлетворены в полной мере. Высказано было не жестко, как совет, и дон Бернардино, у которого дела шли лучше некуда, - войска Риверы как раз вынудили бразильцев уйти из Монтевидео, - намека не понял. От имени всех провинций, на основании «конституции 24 декабря», - и вскоре, 7 июля, был вынужден подать в отставку: в Байресе имелось достаточно важных персон, считавших, что они ничем не хуже и очень уважавших виконта Бэйли.

Естественно, намека предпочел не понять и Дом Педру. Притом, что все складывалось непросто, война на море все же шла с перевесом в пользу Империи, и к тому же, был неплохой шанс добиться перелома на суше. Провинции уже бросили в дело все, что могли, а у него был стратегический резерв: в начале 1827 он отправил в Европу доверенных людей, - полковника Уильяма Коттера в Ирландию, полковника Карла Гитлера в Баварию, - чтобы набрали и привезли наемников для ударных частей. Вернее, не совсем наемников, а тех, кто желает изменить жизнь к лучшему, послужив в армии, а потом получив ферму и подъемные, -

и в начале января 1828 года завербованные прибыли. Ирландцы, - почти три тысячи, - из крестьянской бедноты, с военной службой незнакомые (но это не напрягало: всем было известно, что гэлы после муштры становятся прекрасными солдатами), а немцы, примерно две тысячи, народ посерьезнее. Херр Гитлер старался подбирать не просто охочий люд, а людей солидных, ветеранов наполеоновских войн, чин-чином заключая детально проработанные контракты.

Начали подготовку, и вскоре с уроженцамиЗеленого Острова начались проблемы. Кое-кто, узнав о войне, ушел в отказ, утверждая, что м-р Коттер их об этом не предупредил (их, поуговаривав, отправили на север, поднимать целину, наделив землей, но не выплатив подъемные), а остальные, решившие повоевать, злились из-за дисциплины, которую офицеры, добиваясь скорейшего результата, наводили жестоко. К тому же, всем чужие, не знающие языка парни, не зная, чем забить досуг, запивали тоску и страх перед скорой отправкой на фронт дешевой кашасой, - а пьяный paddy, уж поверьте человеку, живущему недалеко от ирландского паба, это очень тяжелый случай.

Начались эксцессы, скандалы, драки с местными, - особенно с черными рабами, которых наемники дразнили «макаками», что неграм очень не нравилось. А ирландцам не нравилось, что и начальство, и местные «полубелые» во всех случаях занимают сторону негров. Хотя уж что-что, а это в бразильских, тем паче, южных условиях никого из знающих людей не удивляло. Ибо: ну да, черные, ну да, юридически не люди, - и что с того? Нормальные ж люди, не какая-то рыжая гопота.

Драки, между тем, стали нормой жизни. Перешли в побоища. Потом в ночные поножовщины. Всеми непонятые, paddy психовали, и в казармах назревало что-то нехорошее, - а потом в порох упала искра, с той стороны, откуда никто не ждал, - из немецких казарм. Там, в принципе, особых проблем не было, но конфликты раз за разом случались: возрастные дядьки, и под шрапнелью бывавшие, и в штыковые ходившие, считали себя круче ни с кем никогда не воевавших муштровиков, подгонявших старых солдат под новые, принятые в Империи стандарты. За это пороли, и хотя порка за пререкательства была прописана в контрактах, гансы ворчали. А 9 июня 1828 случился перебор.

Пустяк, казалось бы. Некий Герман Греф, экс-капрал вестфальской армии, украл гуся и был приговорен к 50 плетям, а когда попытался возражать, - дескать, согласно контракту, за мелкое воровство положено от 12 до 15 «горячих», - за неуважение к решению офицера огреб по полной программе, 250 плетей, как за дезертирство. Фактически, это означало смертную казнь, и после двести десятого удара немцы не выдержали. Строй рассыпался, полумертвого Германа вызволили, офицеров, схватившихся за пистолеты, начали бить, а когда те разбежались, - ловить. Естественно, на шум прибежали из соседних казарм и бодег ирландцы, - и началось.

Для начала разгромили дома особо нелюбимых начальников. Затем, взломав арсенал и расхватав оружие, двинулись в город, - выражать протест, - по дороге мордуя черных (немцы, правда, старались негров защищать) и разбивая бочки в попутных распивочных, - и наконец, уже в состоянии полного изумления, начали грабить все подряд, отвечая огнем на попытки вразумления. В общем, описать события вечера и ночи под силу разве что Босху, а наутро стало ясно:  гарнизона Рио для укрощения зеленых чертей и розовых слоников не хватает, -

в связи с чем, власти начали раздавать оружие штатским. Включая, конечно, рабов, которым в сложившейся ситуации полностью доверяли, справедливо полагая, что carioca, хоть белый, хоть черный, рушить свой город не позволит никому. В итоге, к вечеру 10 июня волну остановили и отжали обратно в казармы, где солдатики заняли глухую оборону, благо, боеприпасов хватало, а император запросил помощи у капитанов английских и французских военных судов, стоявших в порту.

Те, разумеется, не отказали, и на третий день мятежа немцы, четко оговорив условия (никаких расстрелов, порки от 22 до 63 «горячих»), сложили оружие. Ирландцы же, выяснив, что усмирять их, кроме французов, - куда ни шло, - явились еще и проклятые limey´s, открыли по красным мундирам огонь, и окончательно казармы пали только утром 12 июня, после тяжелого штурма, при больших потерях с обеих сторон.

Далее, естественно, пошли оргвыводы. Большинство немцев отправили на целину с минимальными подъемными. Большинство paddy за казенный счет обратно за океан. Но главное, в итоге мятежа исчезли два потенциально лучших подразделения Империи, и теперь, когда о наступлении не приходилось и думать, Дом Педру был вынужден подчиняться желанию Лондона. Уже через две недели в Рио прибыла делегация Объединенных Провинций, а 27 августа был подписан Convención Preliminar de Paz, - предварительный мирный договор, - фактически продиктованный британским «независимым наблюдателем» маркизом Понсонби.

Условия простые и понятные. Поскольку уважаемые друзья проявили равную доблесть, компромиссу нет альтернативы, Бразилия расстается с Cisplatina, сохранив только несколько небольших участков, военные затраты ей должны возместить Объединенные Провинции, как зачинщик конфликта, но свободная Banda Oriental будет независимым государством Уругвай, гарантом самостийности которого готова быть Англия. Рассчитывающая взамен на беспошлинную торговлю в портах всех трех стран района Ла-Платы. И да, чтобы не забыть, правительство Его Величества категорически против диктата Буэнос-Айреса «внутренним» регионам. Таково мнение лорда Каннинга, главы Форин офис, и если кто-то не согласен…

Несогласных не было. То есть, были, конечно, но в присутствии маркиза все улыбались. Кроме разве Антонио «Стрелка» Лавальехи, однако его к тому времени отстранили от политики, сделав ставку на понятливого и договороспособного Фруктуозо Риверу. Злость, обиду и разочарование сбрасывали, разбираясь между собой. В Буэнос-Айресе полностью рухнули в никуда «централисты» вместе с «конституцией 24 ноября», и все стало, как раньше, даже круче, потому что «жесткая» федерация превратилась в «мягкую», став отныне Аргентинской Конфедерацией. Императору же предстояло объяснять причины такого исхода общественности: приподнявшей голову «старой оппозиции», но главное, тем, на кого он опирался и кто вложил в войну немалые деньги: торговым домам, рассерженным потерей лучшего порта Ла-Платы.

Сорок тысяч одних инсайдов

Снижение рейтинга императора началось задолго до конца войны, когда стало ясно, что все идет не так и затягивается. Оживились республиканцы, как в кавычках («отцы» провинциальных «фамилий»), так и вечно романтическая интеллигенция, в основном, тоже провинциальная, стремящаяся сделать себя в столичной политике. Уже весной 1827 года в Рио появилась газета «Aurora Fluminense», затеянная Эваристу да Вейга, депутатом парламента и очень, известным композитором, а вокруг редакции, как водится, потихоньку собрался кружок «рассерженных интеллектуалов» с республиканским уклоном и официальным статусом, вроде тоже депутата Диогу Антониу Фейжо, популярного проповедника, и сенатора Каэтану Вержейру.

Официально учрежденная в память «нашей неугасимой звезды», газеты первые месяцы уделяла основное внимание недавно почившей Леопольдине и о том, как много потеряла Бразилия, «не сумев защитить ее от горьких обид». Конечно, без привычной нам с вами «клубнички», - понятия о приличиях тогда существовали, - но о «маркизе Д.» поминалось через раз, и читатели прекрасно смекали, кто «бездушный виновник» безвременной смерти прекрасной, достойной и всеми любимой молодой женщины. Потом (дело ведь прошлое, можно и вспомнить) пошли письма с мест, в основном, из Пернамбуку, о «зверствах военщины» в ходе восстаний 1817 и 1824 годов. Не тех, конечно, «зверствах», что по приговору, а о сопутствующих. Без упоминаний «самого главного» имени, но с упором на «эти лица и ныне близки ко двору, и в основном, португальского происхождения».

Затем пошла критика «английского займа», уплаченного (с какой стати?) за Португалию, ограничений на работорговлю, из-за которых национальная экономика страдает (ну и что, что англичане потребовали? – у бразильских собственная гордость!), «аналитические обзоры» о военных займах и бездарности командования (где победа, победа где?). Потом, ясное дело, хитом стал мятеж в Рио (понавезли бандитов, пол-города сожгли, а кто виноват?.. кто виноват, мы спрашиваем?). Короче, мыли косточки министрам, «Домите», приближенным, распространяли сплетни, слухи, вплоть до мелочей: вот почему Его Величество подписывается «Педру Португальский»? Это что, намек? Нас опять хотят сделать бесправной колонией? Общественность алчет знать! А уж когда поражение в войне стало фактом, императора, отражая общее недовольство, начали клеймить, как бездарь чуть ли не открытым текстом.

Что интересно, чуть ли не в каждом редакционном материале «Авроры» красной нитью звучало нечто типа «О! мы знаем, что над нами висит меч тирании, но мы с радостью взойдем на эшафот!», - однако никакой меч не висел и никакого эшафота не наблюдалось. Дав полную свободу слова и прессы, Дом Педру не считал возможным применять силовые методы, тем паче, что это шло вразрез с его убеждениями, - а поскольку быть смелым безнаказанно всем нравится, да и тиражи росли, принося издателям немалый доход, газеты подобного рода плодились, как грибы в самый сезон. Из номера в номер: лузеры! побоялись англичан! слили Монтевидео! Как теперь будем торговать? И подписку оформляли уже не только фазендейру, но бизнес-класс: ведь, правда же, они давали деньги, им обещали льготы на Ла-Плате, - но где Ла-Плата?

Разумеется, императора это нервировало. Взяв на себя груз огромной ответственности и будучи человеком долга, он сознавал, что теряет контроль над ситуацией, и пытался найти варианты, но было тяжко: все, ранее сидевшие смирно и выжидавшие, теперь начинали включаться в протест. А тут еще ударил в спину брат, - чего Педру, отличавшийся, как все отмечали, старомодными понятиями о чести (его иногда называли Дон Кихотом), никак не ждал. Ведь все складывалось строго по договоренности: как только война начала угасать, в феврале 1828 года Мигел отплыл в Португалию, как конституционный регент. Однако, - этого император знать не мог, -

капитан британского корвета, взявшего на борт важных персон, в пути передал принцу приглашение посетить Лондон для важной встречи, и когда в феврале Мигел, разумется, завернув на Остров, наконец, высадился в Лиссабоне, началось непредвиденное. Огромные толпы абсолютистов, встретив принца в порту, объявили его своим королем, - а потом регент, распустив Сенат и Палату представителей, созвал традиционные кортесы, в мае назвавшие Мигела I абсолютным монархом. Маленькой же Марии, прибывшей из Бразилии, даже не позволили высадиться в ее королевстве, прислав на борт уведомление о расторжении помолвки. Слабые попытки застигнутых врасплох либералов погасли в зародыше, - гражданская война не продлилась и месяца, причем несколько раз войска либералов «случайно» попадали под обстрел с британских судов,

а потом многие живые позавидовали мертвым. Вернувшись к власти, «бывшие» во главе с королевой-матерью, державшей любимого сына в ежовых рукавицах, устроил нечто, несравнимое даже с расправами «черных отрядов» короля Фердинанда в соседней Испании пятью годами раньше; современники сравнивали происходившее с подавлением Неаполитанской революции 1799 года, - и хотя упоминаний о варке либералов в котлах и копчении их на вертеле, как в Неаполе, я нигде не нашел, мемуаристы, похоже, не очень преувеличивают. Тысячи людей бежали, потеряв все, сотни, если не тысячи, казнены, и это еще не считая разорванных в клочья фанатичными толпами крестьян, науськиваемых добрыми падре.

Естественно, Педру разгневался. Как отец, он был оскорблен за дочь, как брат, считал Мигела подлецом, как дворянин – клятвопреступником, а как политик понимал, что события ставят под угрозу важнейшую для него идею Mundo Luzitanian - «Лузитанского мира», то есть, единства стран и народов, говорящих по-португальски. А потому, объявив о намерении защищать попранные права маленькой королевы Марии и конституцию Португалии, потребовал у парламента денег на экспедицию. Понятно, парламент встретил требование в штыки, категорически отказавшись оплачивать династические прихоти какой-то европейской династии. Газеты, получив очередную тему, полили очередные помои, - но главное, к императору явился британский посол

с мягкими аргументами против затеи. Лондон, сообщил виконт, конечно, строго нейтрален, а то, что творят «мигелисты» - это возмутительно, ужасно и вообще, черт-те что и сбоку бантик, но Бразилия и Португалия – разные государства, а старая добрая Англия не поощряет вмешательство своих партнеров во внутренние дела зарубежных держав, тем паче, вторжение американцев в Европу. И если Дом Педру не понимает важности соблюдения норм международного права, то… Все было предельно понятно. Англию менее всего устраивало потерять двух слабых, а потому послушных партнеров, взамен получив сильный, а потому потенциально непослушный «Лузитанский мир», Англия не хотела видеть Марию да Глория в Лиссабоне, и у Англии были силы настоять на своем.

Пришлось смириться и решать другие проблемы. В частности, с личной жизнью. Император был молод, а долго вдоветь монархам не положено, - в связи с чем, оппозиционная пресса уже родила новую тему: дескать, вот увидите, сейчас императрицей станет «известная дама из Сан-Паулу, репутация которой вызывает сомнения», и Бразилия будет унижена. Вот-вот объявят, есть точный инсайд из самых-самых верхов. Ничего подобного, однако, не случилось, напротив, близкий друг Дома Педру, виконт де Барбасена уплыл за океан, приискивать достойную невесту, и свободные СМИ сменили пластинку: типа, мол, сейчас-сейчас привезут какую-нибудь немку, и Европа опять будет учить Бразилию, как жить. Palavra de honra! (Слово чести!), с самых-самых верхов есть точный инсайд.

Однако и на сей раз не подтвердилось. Большие Дворы не горели желанием отдавать своих девочек за «коронованного якобинца», - не в последнюю очередь из-за интриг Вены, где Педру ненавидели как за излишний либерализм конституции, так и за Леопольдину. Тем не менее, невеста нашлась: княжеский дом Богарне плевать хотел на мнение Меттерниха, и этот вариант был идеален. Из семьи Бонапартов (а Наполеона в Бразилии чтили), внучка Жозефины (то есть, немного креолка) и баварского короля (то есть, знатнее некуда), и притом к Большим Дворам никакого отношения не имеющая. Более того, - о вкусах Педру мы уже говорили, - как только юная смуглая брюнетка прибыла в Рио и встретилась с будущим мужем, произошло неожиданное: маркиза Душ Сантуш получила указание покинуть двор и вместе с сестрой возвращаться домой, в Сан-Паулу. И…

Голова Бадаро

И нет. Оказалось, тоже нехорошо. Теперь, правда, сокрушались, что не так знатна (Бразилия унижена!). И тем, что император пренебрег «верной любовью благородной дамы из Сан-Паулу» (побрезговал коренной бразильянкой, Бразилия унижена вдвойне!). И тем, что француженка (эти мамзельки те еще штучки, вот увидите, она нарушит все правила приличия, унизив Бразилию). Ну и, конечно, красной нитью: эта нищебродка навезет в Рио голозадых иностранцев, будут наших оттеснять, как при португальцах! Они уже едут, вот-вот прибудут, - от верных людей из Европы пришел точный инсайд.

И в этот бред верили, потому что хотели верить. В сентябре 1829 года, - Амелия еще и трех месяцев в Рио не прожила, - депутаты выразили недовольство «унизительным для Бразилии выбором императора», и парламент тут же был распущен. Естественно, с немедленным назначением новых выборов, однако визг о «тирании» зашкалил за облака, и хотя параллельно Дом Педру сформировал кабинет из коренных бразильцев самой что ни на есть оппозиционной ориентации, это уже ни на что не повлияло. Как пишет Жустину Оливейру, «к началу 1830 года вся Бразилия испытывала к императору антипатию, а порой и ненависть». Правда, с оговоркой, что «среди простонародья популярность его была по-прежнему высока», но мнение простонародья борцов с тиранией никогда не интересовало.

Терпеть такое было невозможно. Даже не монархи в подобных случаях выходят из себя, а Педру был монархом, с очень серьезными полномочиями и достаточно жестким характером, тем паче, что с Амели у них сразу заладилось, и он наконец-то был реально счастлив. Поэтому в самом начале первой сессии нового созыва, в мае 1830 года, император подал в парламент законопроект об ограничении свободы печати, которая не означает свободу лгать. Проект, по сути, крайне умеренный: о политике по прежнему можно было писать, что угодно, но за за личные оскорбления, если автор не мог их доказать, предлагалось ввести крупные штрафы, однако закон был немедленно объявлен «драконовским» и «явным признаком стремления к тирании». Его сравнивали

с куда более жесткими ордонансами Карла X во Франции, Педру - с Мигелом, газетчики, объявив акцию «Não censura!», ходили по улицам с завязанными ртами, депутаты вопили о намерении императора устроить в Бразилии резню вроде той, что брат учинил в Португалии, и вообще, «призывали тень Робеспьера». Иной реакции быть, собственно, не могло, и результаты прогнозировались, но, видимо, у Педру уже сдавали нервы. А в июле во Франции слетели Бурбоны, и эхо, долетев до Рио, взбаламутило Империю. Ибо если в Европе можно, то разве мы не Европа?

Республиканство стало модным. Газеты сорвались с поводка, играя на самых низменных инстинктах, вплоть до раскручивания ненависти к «извечно чуждой нам, презренной португальской нации». Парламент, реагируя на общее настроение, осмелел и пошел уже на прямую конфронтацию, используя право на вотум недоверия кабинету, - и правительства менялись, как в калейдоскопе, не успевая приступить к работе. А потом грянул гром. 20 ноября 1830 года в Сан-Паулу четверо неизвестных убили на улице либерального журналиста Либеро Бадаро, издателя «Observador Constitucional», резко критиковавшего императора. И поскольку за пару дней до того бедолага завершил очередную филиппику очередным «Я знаю, что уж за это меня точно убью клевреты тирана, но я готов возлечь на алтарь Свободы!», СМИ мгновенно взорвались инсайдами.

Всем было известно, что виноват император, лично отдавший «роковой приказ» губернатору Кандиду Жапьясу, и хотя доказательств никаких не было, «чистая публика» в версию поверила сразу и безоговорочно. Никого не насторожил даже тот факт, что первые крики об убийстве начались 23 ноября, то есть, пошли в печать 22, притом, что ни телефонов, ни телеграфов тогда не было и новости из Сан-Паулу обычно шли не меньше 4-5 дней. Этот скандал уже не затихал, напротив, его раскручивали по максимуму, все, из номера в номер, появилась особая, очень резкая газета «Verdadeiro brasileiro» с профилем  «Мученика Свободы» и сжатым кулаком на логотипе, приличный салон стал непредставим без его портрета, депутаты с трибуны ежедневно делали запросы о ходе следствия.

Даже в провинции, куда Педру в феврале 1831 года, как было у него заведено, поехал с ежегодной инспекцией, общественность требовала ответить, «За что Вы убили Либеро Бадаро?», а на рудниках, куда император прибыл, чтобы лично объявить о повышении ставок в горной промышленности, заранее накрученные работяги его просто освистали. В Рио же ко дню возвращения монарха, 11 марта, и вовсе гудел дурдом. «Бразильцы» и «португальцы» ( ярлыки чисто политические, без этнической привязки) рвали глотки на митингах. 13 марта «дети Свободы», в основном молодежь и подростки,

с благословения взрослых, вооружившись бутылками из разгромленных магазинов, атаковали банкетный зал, где митинговали «абсолютисты», и после драки, затянувшейся на всю Noite das Garrafadas («ночь бутылок») разогнали «приверженцев тирании», - а тем временем в столицу подтягивались сотни здоровенных пеонов из провинций, направленных дождавшимися своего часа «отцами фамилий», которых встречали палками и камнями такие же парни из предместий, в том числе, черные рабы, среди которых Дом Педру был популярен.

Обстановка вырывалась из-под всякого контроля, - в столице лидеры десятка республиканских фракций, очень друг с другом не ладящие, объединились в координационный комитет «Brasil sem Pedro!» («Бразилия без Педру!»), но император еще пытался остановить лавину. Не желая разгонять буйствующий на улицах молодняк силой, - это же дети `из приличных семей, их нельзя бить, - он 20 марта распустил кабинет и назначил новый, из самых либеральных «бразильцев», поручив немедленно расследовать дело об убийстве Бадаро.

Однако, как выяснилось, министров ни Бадаро, ни выход из кризиса не волновали. Они требовали, чтобы Педру отменил конституцию, вернувшись к «народному проекту» и став «символом единства Империи», - и глава государства, 5 апреля распустив недееспособное правительство, назначил новое, из людей самых разных взглядов, но готовых и способных работать. Естественно, парламент потребовал вернуть либералов. Однако император, ответив знаменитым: «Все сделаю для народа, но ничего под давлением народа», отказался, - и комитет «O Brasil sem Pedro!» дал отмашку на старт давно готового сценария.

Толпы вооруженных горожан и провинциалов, скандируя «Pedro de distância!» («Педру геть!») затопили улицы, 6 апреля «на сторону народа» перешел начальник охраны дворца генерал Францишку Лима с несколькими сотнями солдат, и стало ясно: время уговоров прошло, нужно принимать меры. А варианты были: большая часть гарнизона и части из ближних городов подтвердили верность императору, предместья и черные рабы прислали депутацию, прося раздать оружие, - оставалось только покинуть город и организовать подавление, однако Педру на все предложения ответил еще одним знаменитым: «Престол не стоит крови!», пригласив вождей мятежа на переговоры.

О мотивах его решения пишут разное. Кто-то полагает, что испугался, кто-то уверен, что насчет «престола и крови» сказано от души, а есть и такое мнение, что император, оценив силы и не веря в победу, решил сохранить трон если не для себя, то для Дома Браганца, а что на деле, кто знает? Разве что «испугался» вряд ли (вся его дальнейшая жизнь опровергает предположение о трусости). Но как бы то ни было, переговоры состоялись. После чего 7 апреля Дом Педру I подписал отречение в пользу сына Педру, пятилетнего герцога де Алькантара,

а через две недели, получив подтверждение, что сеньор Бонифасиу де Андрада (надеюсь, помните такого?) получил письмо и готов, вернувшись из Европы, стать опекуном малыша, вместе с женой и маленькой Марией, «королевой без страны», на английском корабле покинул страну. Впереди у Педру ди Браганца, экс-императора и экс-короля было еще много чего, но к Бразилии все это уже отношения не имеет. Эпоха Primeiro Reinado завершилась.

Не брат ты мне

И все же, справедливо было бы хотя бы вкратце проследить за дальнейшим путем Педру, герцога ди Браганца, как он отныне титуловался. Приплыв в Англию, он с удивлением обнаружил, что его там любят, и на то были две причины. Во-первых, отречение автоматически сняло с повестки дня очень не нравившийся сэрам проект «Лузитанского мира», - а лично против Педру никто ничего не имел, - во-вторых же, после долгого засилия консерваторов к власти, наконец, пришли либералы, а им нравились взгляды экс-императора и совсем не нравился кошмар, творившийся в Португалии. Поэтому, приняв гостя по первому разряду, ему сразу предложили вакантный престол только-только решившей быть не республикой, но монархией Эллады. Пояснив, что в Греции есть все, но нет просвещенного, уважающего либеральные принципы короля.

Педру, однако, согласия не дал, сопроводив отказ еще одним знаменитым: «Я не ловец корон», и пояснив, что у него, так уж сложилось, два Отечества, ради которых он живет, а коли так, и коли уж в Бразилии все более или менее нормально, теперь его главная цель – Португалия. Куда он и поедет, если нужно, в одиночку. Воевать за светлое будущее и за престол дочери. Влиятельные сэры с пониманием покивали и сообщили, что Англия – государство нейтральное, с Португалией в союзе, и как бы ни претили приличным людям средневековые изыски Дома Мигела, воевать не будут. Но денег дадут, оружия дадут, корабли дадут, и храбрым британским парням записываться в волонтеры не возбранят.

Это было уже кое-что, а потом пришли приятные новости из Парижа: после падения Бурбонов, всецело методы Мигела одобрявших и завидовавших ему, потому что неплохо бы так же и во Франции, правительство Луи Филиппа смотрело на Португалию с еще большим омерзением, чем островитяне. Так что, вскоре у Педру была и маленькая эскадра, и маленькая, но очень хорошая армия, с которой экс-король и прибыл на Азорские острова, единственный клочок португальской земли, отбившийся от войск Дома Мигела и с тех пор бывших своего рода «освобожденной территорией». А затем, пополнив ряды, высадился на материке, в июле 1831 с налету легко заняв второй город страны, Порту, с сильной крепостью и большим арсеналом.

Власти, однако, отреагировали очень оперативно, стянули войска, пресекли попытку десанта вырваться на оперативный простор, и началась «холодная осада», для запертых в крепости, где не было сделано припасов, очень трудная. С крохотными пайками, без дров, под порывами сырого океанского ветра, в тех краях зимой очень злого. По всем воспоминаниям, Дом Педру в это время проявил себя идеально: ни крошки лишней себе, все на равных, и караул на равных, и на бруствере, когда «мигелисты» шли на штурм, и с ранеными подолгу сидел в лазарете, убеждая в неизбежности победы. Сам по ходу схватил воспаление легких, но, будучи от природы очень силен, пришел в себя, а потом, весной, пришла подмога.

«Вся Европа» следила за «Братской войной» крайне внимательно, - ведь это так романтично, словно в романах сэра Вальтера Скотта! - все дворы, кроме Вены, симпатизировали Дому Педру, а про общественность и говорить нечего. Так что денег по подписке собрали более чем достаточно, чтобы сформировать эскадру, во главе которой встал адмирал Шарль Напьер, для такого случая ушедший в отпуск с документами на имя португальского ботаника Калош де Понза. Эскадра прибыла в Порту, загрузила на борта войска Педру (сам он как раз болел, и командование принял известный генерал-либерал герцог Тейшейра), а затем, мимоходом побив королевский флот при Кабу Сан Винсенте, высадила их на юге, в городе Алгарви, где «мигелистов» не было вовсе.

Далее последовал форсированный марш на Лиссабон, триумфальный вход в столицу 24 июля, а затем 9 месяцев тяжелейшей борьбы: главные города страны подчинились Педру, а сельские, религиозные районы оставались во власти партизан, воюющих за «Бога и Короля, против Диавола и Конституции». В конце концов, чувствуя, что силы иссякают, мигелисты пошли ва-банк: оставив непокоренный Порту, они двинулись на Лиссабон, но были разбиты в сражении при Эвора-Монте, и стало ясно, кто выиграл войну.

Весной 1834 года Дом Мигел, оттесненный от моря в горы, капитулировал. Дом Педру с триумфом привез юную королеву в столицу, занял пост регента и восстановил Конституционную Хартию. А вот учинять «око за око» отказался. Никаких трибуналов, никаких казней и пожизненных казематов, полная амнистия, а брата – в изгнание с пенсией, но лишением права на престол вместе с потомством. А в пояснение – очередное знаменитое: «Иначе это не кончится никогда», и такой либерализм на грани еще не придуманного толстовства либеральную общественность возмутил необычайно.

Либеральная-то общественность жаждала праведного мщения и как можно больше вражьей крови. По спискам. Желательно, публично. Лучше, если небыстрыми дедовскими методами. А если с чадами и домочадцами, еще лучше. И хотя в чем-то людей можно понять, - террор унес близких во многих семьях, - идти на поводу у масс Педру отказался наотрез. Ибо, как и в Бразилии, «Для народа все, но под давлением народа ничего».

В результате, на спектакле, куда герцог ди Браганца пришел с семьей, публика решила его освистать. И даже начала свистеть, - но тут у регента хлынула кровь из горла. Публика смутилась, а поняв в чем дело, - о том, что в морозном Порту их освободитель заработал туберкулез, мало кто знал, - сменила гнев на милость. Регент опять стал популярен, у него была масса планов и замыслов, он вел активную переписку с Рио, где у него, как выяснилось, осталось немало сторонников, и все шло к тому, что его вполне могут позвать обратно, потому что без него трудно.

И казалось, вся жизнь впереди. Но только казалось. После злополучного похода в театр Дому Петро стало плохо, потом еще хуже, и примерно через месяц с небольшим, 24 сентября 1834 года он умер во дворце Келуш, в той же комнате, где появился на свет, не дожив до 36-летия две недели и два дня. По словам священника, последними его словами были: «Как бы я хотел увидеть маленького Педру. Как бы я хотел, чтобы он меня помнил. Как бы я хотел, чтобы Бразилия меня не забыла…».

Маленький принц и лучшие люди

Из трех предсмертных желаний сбылось два. Дом Педру ди Алкантара Жуан Карлуш Леополду Салвадор Бибиану Франсишку Шавьер ди Паула Леокадиу Мигел Габриэл Рафаэл Гонзага ди Браганса и Аустрия, а проще – Педру II, не помнивший маму и почти не помнивший отца, любил родителей и всю свою долгую жизнь чтил их память. И Бразилия тоже помнила. Сразу после отбытия бывшего императора в Европу газеты сбавили обороты, потом, понемногу, интонации изменились, критика ушла, Педру I поминали добрым словом, - как молодого Принца Независимости, как автора прекрасной (ни у кого таких нет!) конституции, как монарха, отказавшегося цепляться за власть ценой крови, -

однако поминали негромко и нечасто. У победителей было слишком много других, куда более важных дел: они дорвались до власти, и теперь эту власть нужно было как-то обустроить, но сначала поделить. И делили, для начала постановив, что монархия останется, против чего не стали возражать даже самые еще не так давно яростные республиканцы из элиты Рио. Избавиться от крохотного императора, - не убить, конечно, а выслать вслед за папой, отменив, как утратившие силу, договоренности с бывшим императором, было легче легкого, но…

Но светленький мальчик, очень ласковый, добрый, воспитанный и напуганный, был нужен. Как символ. Потому что теперь, когда дело было сделано и комитет «Brazil sem Pedro» явочным порядком распался, все понимали, что один-единственный неверный шаг, и клочки полетят по закоулочкам. Ибо «улица», которой обещали после свержения всего плохого дать все хорошее, интересовалась, когда же это всё будет. Требовали обещанного отказа от выплат по «английскому долгу», - то есть, понижения налогов. А как можно ссориться с Лондоном? Требовали отказа от внутренних таможен. А как можно ссориться с провинциальной аристократией? Требовали отмены рабства. А как можно отменять рабство, если рабочих рук не хватает?

Да и вообще, попробовав воли, столичная улица много чего требовала, и это следовало пресечь, параллельно не оттолкнув и не обидев «фамилии», дабы те вновь не решили, что республика лучше и не взяли «столько суверенитета, сколько сумеют унести». А как, никто не понимал. При «тиране» было легче, он брал всю ответственность на себя, а теперь получалось, что надо самим, и никуда не денешься, придется.

Поэтому светленького мальчика оставили в покое, на попечении прибывшего из Европы сеньора Бонифасиу де Андрада, а на поклонников федеративной республики a la США, цыкнули. Впрочем, самые умные из них, вроде того самого Диогу Антониу Фейжу, и сами заявили, что всему свое время, и теперь их следует считать конституционными монархистами, - а посты распределять было уже легче.

Ну как легче… Хотелось всем, но, скажем, генерал ди Лима, изменивший присяге и обеспечивший либералам военную поддержку, никем, кроме как военным министром и одним из регентов стать просто не мог, и сенатор Кампуш Вержейру, и маркиз ди Каравелас, один из самых щедрых спонсоров оппозиционной прессы, в общем, пустые балаболки, заняли посты в Регентском совете потому, взбаламученная «улица» их на тот момент обожала, а «улицы» новые хозяева страны пока что, на первых порах побаивались. Тем паче, и программа

у генерала, сенатора и маркиза, вполне совпадала: революция кончена, массовке следует расходиться по домам, а мудрые и дальновидные люди поведут страну в светлое будущее. Для чего нужно, во-первых, снять со всех постов португальцев, чересчур засидевшихся в мягких креслах, - и сняли, - во-вторых, заполнить вакансии честными революционерами по рекомендации уважаемых бразильцев, - и заполнили, - а в-третьих…

А в-третьих, ничего. Первых двух пунктов вполне достаточно. А чтобы объяснить обществу, что от добра добра не ищут, для начала оклеили весь Рио плакатами: все в порядке, братья и граждане, всего добились, все по домам, мы вас не подведем. Затем, поскольку толпы, ставшие хоть и поменьше, но гораздо злее, продолжали чего-то хотеть, 5 июня приняли закон, расширявший полномочия полиции на арест по политическим мотивам, включая сплетни и анекдоты про власть, - абсолютно невозможный при «тиране». Вдогонку еще один –

запрет на ночные собрания и на несогласованные с властями шествия, что «тиран» тоже счел бы полным безумием. Затем «безоговорочно подтвердили» договор Педру с Англией о запрете ввоза в страну рабов (тот самый, за который, как за «вредную стране уступку» грызли императора) и даже постановили, что «любой раб, ступив на бразильскую землю, становится свободным». Через силу, конечно, скрепя сердце, - но не ссориться же с сэрами,

а закон, он ведь как дышло, если не лчень пристально следить за исполнением. И наконец: закон о срочном формировании Национальной Гвардии из «сторонников порядка» (бывший «детей Свободы») и «добровольческого полка» из сельских участников свержения «тирана», желающих обосноваться в столице. Крайне необходимая новация, ибо солдаты, ежели что, могут дрогнуть, а эти будут бить любых несогласных только так.

Мимоходом перетряхнули состав регентского совета, убрав уже никому не нужных балаболок и поставив регентами солидных юристов, связанных с солидными «фамилиями» и ни на что, кроме гонораров, не претендующих. Центром власти стало правительство, формируемое парламентом при формальном согласии Регентского совета, а в правительстве на первый план довольно быстро выдвинулся министр юстиции, уже известный нам Антониу Диогу Фейжу. Бывший пылкий республиканец, а ныне, войдя во власть, конституционный монархист,

он, в отличие от многих коллег, по крайней мере, имел мозги, волю и понимал, что всего один неверный шаг, - и страна развалится на десяток республик. Ну а генерал ди Лима, естественно, остался в составе, ибо понимал все правильно. Что и подтвердил в июле, когда те же толпы, которые свергали Педру, явились к парламенту с вопросом: «Если тиран бежал, а все как раньше, что же изменилось?». Суть времени уличным активистам, желавшим странного не по чину, разъяснили жестко, на поражение, и министр юстиции, выступая в парламенте, объяснил, что это законно,

а регенты единогласно утвердили «особое положение». После чего в течение года разъяснения повторялись еще четырежды (в отличие от Педру, либералы чужой крови не боялись), и в конце концов, столичная чернь (включая мелких и средней руки торговцев) успокоилась, осознав, что на дворе не «эпоха тирании». А пока непонятливым всех мастей и статусов объясняли их место в истории, солидные господа учились играть в игры без правил, вырабатывая правила на ходу.

Без руля и без ветрил

В бразильской национальной историографии эти несколько лет именуются «Эпохой Хаоса». Активные болтуны, либо никого, по сути не представляющие, но жадные до денег и славы, либо послушно звучащие под диктовку групп влияния, считали себя пупами земли, но, ничего в жизни не создав, не знали, что делать с огромной страной, доставшейся им, в общем, случайно. Море красивых слов, пышные позы, дикие амбиции, - и ничего больше. И никакого Дома Педру с его «четвертой функцией», позволявшей главе государства ударить кулаком по столу и сказать: «Я так решил, и так будет».

То есть, формально, по конституции, функция эта никуда не делась, она была. Но в исполнении «трехглавой гидры», как прозвали газетчики Регентский совет, - притом, что головы ненавидели друг друга, - контролировать то, что называлось «работой парламента» было некому. Неудивительно, что подняли голову монархисты «старого образца», опиравшиеся на поддержку Государственного совета, члены которого были назначены императором пожизненно.

Будучи либералами, - а не либералов в бразильском политикуме и не числилось, - они указывали на то, что как бы ни была хороша конституция, но без серьезного главы государства, уважающего Основной Закон, но умеющего брать на себя ответственность, не обойтись. А стало быть, нужно писать Дому Педру, доказавшему в Европе, что он реальный либерал, просить прощения и приглашать назад. Во имя порядка.

Идеологом этого, в общем, разумного мнения стал сеньор Бонифасиу, опекун маленького императора, имевший в обществе огромный вес, как один из провозвестников независимости и её отцов-основателей, да еще и еваропейское светило. Для уютного хаоса это было опасно, и депутаты, вовремя почуяв неладное, в 1833-м лишили старика должности, буквально силком оторвав от плачущего Педру II, которого передали на сомнительное попечение регентов, - то есть, по большому счету, никому.

Впрочем, после безвременной смерти в Лиссабоне бывшего императора, обращаться стало не к кому, и монархисты «крайние» присоединились к просто монархистам, отстаивая право провинций не плясать под дудку бестолкового центра, руководимого «последовательными либералами», считавшими, что любое их распоряжение должно выполняться всеми и без пререканий. А что самое неприятное, никто не мог ни с кем ни о чем договориться. В итоге, в провинциях вновь заговорили о республике и самостийности, как выходе из кризиса, и поскольку местные элиты совершенно против такого варианта не возражали, страна оказалась на грани распада.

Более того: в полном соответствии с законами физики, которые непреложны, - а точнее, с Третьим законом Ньютона, - на «Ау!» сверху пошел отклик снизу. Ибо революцию нельзя остановить на «Ать-два!». И появились exaltados, - восторженные, - которых в Португалии и Бразилии, в отличие от Испании, раньше не было. То есть, самые левые либералы, не просто «республиканцы ради Республики», а с уклоном в народничество, если вообще не в стихийный социализм, - более всего близкие к идеям Робеспьера, да и опирающиеся примерно на тех, на кого опирался Неподкупный.

Мелкий городской люд, торговый и ремесленный, пеоны, даже городские рабы, - короче говоря, все, кто чего-то от много обещавших депутатов ждал, но ничего, кроме беглого огня на поражение в Рио не получил, и теперь, справедливо заявляя, что «Революцию украли!», требовал очередного Майдана. А поскольку в столице эту отчаянную публику прижали крепко, сильны они были опять же в провинции, где «отцы фамилий» совершенно им не мешали, напротив, подыгрывали, ибо понимали: ежели что, именно эти горлопаны обеспечат им необходимую массовку.

Тем не менее, ситуация в Бразилии все-таки отличалась от безысходных кризисов систем, полностью исчерпавших ресурс и сгнивающих на корню, как во Франции к 1789-му или в России к 1917-му. Общество развивалось, переживая болезни роста, позитивный потенциал был огромен, и соответственно, в политикуме существовали силы, понимающие, что бардак нужно приводить в порядок, - и во главе их стоял Диогу Антониу Фейжу, бессменный министр юстиции, пользовавшийся огромным авторитетом.

Понемногу, с трудом, он и его группа поддержки разъясняли коллегам, что развитие Бразилии гарантировано только ее единством, - в противном случае, все вместе рухнут в ту же пропасть, что и бывшие испанские колонии, превратившиеся в нищающие поля разборок между генералами, и к нему прислушивались. Тем паче, что недовольство провинциальных «отцов» становилось все более внятным, а пропаганда «экзальтадос», звавших Бразилию к топору, многих пугала.

В итоге, после трех лет напыщенных дискуссий пришли к консенсусу. 12 августа 1834 года был принят «Дополнительный акт» к конституции: полностью порвали связи с Португалией, объявив на случай чего наследницей Педру не старшую сестру, королеву Марию, а младшую, Жануарию, выросшую в Рио, Госсовет упразднили, став высшей властью без оговорок, зато каждая провинция превращалась во что-то вроде тогдашних штатов США. Свое законодательное собрание (с депутатским иммунитетом), свои законы (включая насчет ввозить или не ввозить рабов), свое правительство, своя система налогообложения, своя судебная система, свои силовые структуры и так далее.

Полное собрание сочинений. Обязанности перед Рио – только платить долю в общак, не вести собственную внешнюю политику и поставлять рекрутов. То есть, фактическая независимость, кроме разве права на выход из федерации, вроде как у Чечни и Татарстана в составе РФ. Да еще губернаторов, как раньше, назначал центр, но в новых условиях они стали марионетками, символизирующими формальное единство страны.

Ход, безусловно, умный, эффективный, снявший много проблем. Теперь, - притом, что на местах «отцы» были всевластны, при имущественном цензе, отсекавшем смутьянов, притом, наконец, что до совершеннолетия Pedrito оставалось еще много лет, - провинциальные царьки были, в основном, удовлетворены, и стало быть, единство страны гарантировано.

А чтобы в новой ситуации не упустить вожжи, парламент, наступив на горло собственной песне, 7 апреля 1835 года реорганизовал бессмысленный регентский совет, учредив пост единственного регента с императорскими полномочиями, - то есть, реальный орган той самой «четвертой функции», которую требовали вернуть монархисты, - а регентом, естественно, избрали сеньора Диогу Антониу Фейжу. И все бы хорошо, но случись это раньше, было бы еще лучше, потому что лавина, запущенная в «эпоху хаоса» уже набрала разгон…

...он и в Бразилии акбар

Если кто-то думает, что депутаты расстались с удобной «трехглавой гидрой», отдав власть человеку твердому и жесткому, легко и просто, он ошибается. Они очень этого не хотели, притом, что все чувствовали: жизнь требует. И жизнь заставила: в начале 1835 года в Сан-Сальвадоре, столице Баии, восстали негры. Такого раньше не бывало никогда, во всей испанской и португальской Америке. Ко всяким бучам, конечно, примыкали, но не как отдельная сила, а в индивидуальном порядке. Просто потому, что даже в самых непростых районах, на плантациях, бразильское рабство было гораздо мягче, патриархальнее североамериканского, и до крайностей не доходило.

Как максимум, сбегали в леса, создавая укрепленные сечи-«киломбо», но власти не особо даже старались беглую чадь вернуть, а вот она зачастую возвращалась, потому что в сельве жилось нелегко, а индейцы черных не любили, считая «тоже белыми», и тех, кто возвращался, наказывали не очень строго. А тут реальный мятеж. Но, правда, имелся нюанс. Рабы были не местные, а недавно завезенные, чистой воды контрабанда, бывшая в то время в порядке вещей, ибо правительство, приняв (против Лондона не попрешь) закон о запрете ввоза чернокожих, само же его саботировало, дабы не ссориться сфазендейру. Просто закрывало глаза.

Так что, в 30-х годах в страну ежегодно ввозилось около 40 тысяч невольников, о чем не полагалось говорить вслух. Откуда свежие негры? Аллах послал, - и все. Дело считалось крайне выгодным, но и очень опасным: суда под «Юнион Джек» патрулировали Атлантику, перехватывали работорговые суда, м если уж брали с поличным, счастливы были капитаны, которых не подводили под статью о пиратстве с неизбежной петлей в итоге. Поэтому рисковые моряки, стараясь вилять, избегали традиционных маршрутов, закупая живой товар не только у традиционных партнеров в португальской Анголе,

но и где придется. В частности, и в Гвинее, где как раз тогда наводили порядок явившиеся под зеленым стягом Ислама сахарские марабуты, воины-дервиши, по взглядам крайние радикалы. Чаще им везло, реже – нет, и когда не везло, местные царьки, естественно, сбывали ценную добычу белым, - ну и вот, одну из партий черных мусульман, не освобожденных сэрами, Аллах послал  в Баию, и условия жизни в новых местах им совсем не понравились. Во-первых, мале (так называли почитателей Корана в Бразилии) были воинами, а не терпилами, но это полбеды, главное, что неверные их, как полагалось, заставляли креститься. Ибо непорядок.

Ну и как-то так вышло, что духовный лидер довольно серьезной (несколько сотен) уммы, раб Саним, во крещении Луис, знавший Коран наизусть, стакнулся со свободным негром Элисбау ду Карму, табачным торговцем и экзальтатос по убеждениям, а познакомившись, убедил его, что истинное равенство возможно только под знаменем Пророка, - и правоверные начали готовить джихад. Около года Саним разъяснял пастве, что раз уж они оказались в Америке, стало быть, Всевышний послал их, как авангард Армии Ислама, а Элисбау (уже Абдулла) запасал оружие и добывал информацию, а затем в ночь с 25 на 26 января, воколо 300 марабутов вырвались из казарм. Общий план: соединиться с другой группой мале и захватить окрестные фазенды, призвав черных встать на Путь Истины.

По пути, натурально, вскрыли тюрьму, убили двух охранников и освободили уголовников, белых и черных, но те вливаться в ряды не захотели, а просто разбежались кто куда. Затем подоспели солдаты, и после получасового боя на окраине города джихадисты, дрогнув, рассыпались. Кто-то в кусты, где их расстреливали и кололи штыками, кто-то в океан, захлебываясь в высоком прибое. По итогам, около сотни погибло, вдвое больше повязали, высекли и вернули в казармы, четырех лидеров расстреляли на месте, а крайне шокированная общественность, - про Гаити помнили все, - потребовала от властей принять меры, чтобы ничего подобного больше не случалось.

Меры, естественно, приняли, и вполне разумные: мусульман впредь насильно не крестить, больше трех десятков вместе не держать, избранного ими муллу обязать следить за порядком под страхом наказания. Но сам по себе факт напугал общество сильно, а парламентарии поступились частью власти, избрав единоличного регента. Вот только реальной проблемой страны на тот момент были совсем не черные, а общее социальное недовольство, проникшее до самых глубин коллективного подсознательного. Столичная-то власть ломала устои, строя капитализм, и все бы ладно,

вот только капитализм этот строился в Рио, да в Сан-Паулу, да еще в паре-тройке перспективных зон, а громадная страна за переменами никак не поспевала. И в общем, не особо хотела поспевать: старые ленивые традиции в провинциях устраивали если не всех, то очень многих. Да, конечно, «отцы» - боги и цари, их «капанга», личные армии, их связи с разбойниками-жагунсо, контроль над судами и депутатами не оставляли простора для дискуссий. Да, безусловно, «агрегадос» (прикрепленные) и «морадорес» (поселенцы) – фактически, крепостные. Все так.

Но, с другой стороны, патриархальная традиция предполагала обратную связь: любой арендатор в любой момент мог обратиться к «отцу» за помощью и защитой, и та же традиция запрещала «отцам» не отозваться. А гуртовщики и пастухи («вакейро») и вовсе жили далеко от хозяев в бескрайних равнинах, где проследить за ними было трудно, а наказать, учитывая нравы, еще труднее, в связи с чем, степные кентавры считались кем-то типа вассалов «отца», имеющих свою долю от стад.

Причем, держалось все не на документальном оформлении, но на традиции, на честном слове, на рукопожатии, и нарушителя, какого бы ранга он ни был, ждало общественное отторжение, в таких обществах равное политической смерти . И весь этот вековой ход вещей внезапно зашатался под ветром перемен, причем обиженными «сеньорами из Рио» оказались очень многие, - мелкие торговцы, заводчики, ремесленники, арендаторы, пастухи, - и так далее, включая фазендейру средней руки, которыми «отцы» провинций после Дополнительного акта начали помыкать. Хотя, надо сказать, и «большие отцы», чувствуя настроения на местах, старались их правильно канализировать, дабы не попасть по колесо самим, а Бог даст, и выцарапать у Рио еще чего.

Бунташный век

Ну и грянуло. Тоже в январе, но сперва в такой глуши, что не сразу и стало известно, - в огромной и слабозаселенной провинции Гран-Пара-и-Мараньян. Когда-то, при португальцах, один из двух равноправных субъектов Бразилии, она жила нехудо, теперь же, когда все решения принимались на юге, став фактически внутренней колонии, пришла в последнюю степень упадка. До такой степени, что большая часть населения (70% из 50 тысяч - индейцы, метисы и беглые рабы) жила в сabanagem - гнездах, оборудованных на деревьях.

В такой обстановке к выводу, что так жить нельзя, не прийти было просто невозможно, и 7 января 1835 года плебс Белена, центра провинции, по призыву экзальтадо Антониу Винагре и либерального жагунсо Эдуарду Франсиску Ногейру (позывной «Анжелим» - «ангелочек») вымел из города правительство, постановив не платить никаких налогов. На шум сбежалась округа, и вскоре вся Пара оказалась под контролем беленских «комиссаров», причем белая элита, включая мелких фазендейру, которую никто не обижал, ничуть не возражала.

Правда, власти, действуя энергично, стянули войска, блокировали Белен и 6 июня отбили его, но дуумвиры сумели вывести основную часть своих бойцов на север, к Амазонке, где их поддержали индейцы, оттесненные в джунгли и злые на весь белый свет, - а потом, передохнув, вернулись уже с тремя тысячами разноцветных бойцов и в августе, разгромив карателей, вернули контроль над Беленом. Антониу Винагре при этом не повезло, он погиб при штурме, зато Анжелима избрали президентом Республики Пара, заявившей, что пока император мал, жуликам и ворам из Рио подчиняться не намерена, и выстоявшей почти девять месяцев, несмотря на постоянно поступающие противнику подкрепления и эпидемию оспы.

Вполне вероятно, продержалась бы и дольше, однако начались раздоры. Не между белыми и не белыми, как, возможно, кто-то думает, а между теми, кому было что терять, и теми, кому терять было нечего. В итоге, 13 мая 1836 года республиканцы ушли на север, кто-то опять до Амазонки, кто-то в леса, где и бродили еще года три, постепенно выродившись в жагунсо без намека на политику, а в общем, все эта «Cabanada» («война лачужников»), на финише бессмысленная и беспощадная, стоила провинции от 30 до 40 % населения, а в цифрах, от 30 до 50 тысяч душ.

Практически одновременно, - бои за Белен шли вовсю, - полыхнуло на крайнем юге, в Риу-Гранди-ду-Сул, где тлело уже давно, но там расклад был иной. Эта провинция, - сплошь степи, как в соседнем Уругвае, жила на 90% за счет скотоводства, и рабов там было совсем мало. На земле, естественно, «отцовской», трудились люди вольные, по найму, а гаучо, гуртовщики, в отличие от северных «вакейро», пасли свои стада на хозяйской земле, как компаньоны. Купцы же и ремесленники ориентировались, скорее, на близкий Монтевидео и Байрес, а также и прямо на Европу, чем на далекий, назойливо лезущий в карман Рио, к тому же силком забривающий местных в армию.

Плюс к тому республиканские идеи, несомые ветерком из Уругвая, всегда готового сделать Империи пакость, и Аргентины, ибо чем Империи сложнее, тем ей легче. Плюс непропорционально много эмигрантов из-за океана, республиканцев всех мастей, бежавших от расправ, - яростный карбонарий Тито Ливио Дзамбеккари, знакомец самого Мадзини, издавал даже газету «Республиканец», открыто призывающую к «отделению и счастью».

Да и вообще, быть за «соборную Бразилии» считалось неприличным даже на ментальном уровне:

очень богатые, покруче северных «сахарных королей», фазендейру юга со всеми их мясокомбинатами, в элитах Империи тем не менее, считались парвеню, их называли «farrapos», то есть, оборванцами, ибо почти не имели рабов. А в Бразилии вес человека определялся именно по числу невольников, и будь кто-то хоть миллионером и царьком с армией, его всерьез не принимали. И это тоже очень обижало.

Короче говоря, восстание готовилось года два, всей провинцией, в трогательном социальном единении, - и 21 сентября 1835 года отряды повстанцев во главе с полковником Бенту Гонсалвисом да Силва, местным фазендейру и крайне левым либералом, без всякого боя заняли Порту-Алегри, столицу провинции. Тут, правда, выяснилось, что не все продумано. Значительная часть «оборванцев», с деньгами и образованием, полагала, что теперь, показав силу, можно и поторговаться, поскольку на севере тяжелые сложности, и самое время говорить с регентом о компромиссе, ничем не рискуя и ничем не поступаясь.

Люди были влиятельные, авторитетные, убеждать умели, так что ружья приумолкли и переговоры начались, а тем временем самые здравомыслящие, связавшись с Рио и получив гарантии исполнения своих требований, 15 июня 1836 года устроили в Порту-Алегри мятеж и впустили правительственные войска. Одновременно полевую армию «оборванцев» атаковали значительные силы правительства на севере, и в какой-то момент стало тяжко: большой отряд «оборванцев», прикрывавший отход, был окружен и разоружен. В плен попал и Бенту Гонсалвис (правда, никого не расстреляли, - регент Фейжу не жаждал крови, - но пленных отправили на север, а их генерала закрыли в Баие, в крепости).

Однако перелома не случилось. Уступки, на которые соглашался регент, выглядели мизерными, а основная часть полевой армии «оборванцев» все же отошла в порядке, а вскоре ряды многократно выросли, под их контролем оказалась практически вся провинция, и 11 сентября в городе Пиратиним торжественно объявили независимость Республики Риу-Гранди-ду-Сул. Президент, понятно, Бенту Гонсалвис, а поскольку он в плену, временный президент — Жозе Гомес Васконселус Жардим, врач и журналист. По факту, Бразилий стало две: Империя на севере, республика на юге, и у каждой свои проблемы.

Естественно, все это не укрепляло позиции регента. Сеньор Фейжу, безусловно, был сильный и мудрый политик, он понимал экономику, первым почквствовал, насколько перспективным может стать кофе, раньше чем Штаты, дошел до мысли о массовой «белой» иммиграции, привел в порядок парламент, сделав из шоу попугайчиков нечто работоспособное. Он всерьез взялся за воспитание юного императора, совсем заброшенного «трехглавой гидрой», и добился отменных результатов. Наконец, именно с его подачи либералы и консерваторы, ранее думавшие сердцем, начали формировать нормальные партии, с уставом и программой.

Однако склоки гремели дикие, фракции бранились, дрались, дуэлировали, вождизм цвел буйным цветом, - и поскольку регент был либералом, под него копали, упирая на то, что в мирное время лучше не придумаешь, но… Но во время Смуты нужна сильная рука, - вроде генерала Педру Араужо Лимы, успешно подавившего «Кабанаду». Звучало логично и напористо; 19 сентября 1837 года Диогу Антониу Фейжо подал в отставку, передав полномочия бывшему военному министру, публично (как писали СМИ) «бросившему вызов Судьбе», и Судьба приняла вызов: вслед за югом загорелся север: в ночь на с 6 на 7 ноября, - новый регент еще только разбирал дела, - восстала Баия.

Мальчик из ларца

Замутили сюжет, ясен пень, опять экзальтадос. Мулат Сабину Виейру, очень левый журналист и лучший врач Сан-Сальвадора, посещая в крепости Бенту Гонсалвиса, взялся устроить ему побег, и устроил. Однако решив идти дальше, когда жангада с беглецом отчалила, держа курс на юг, вышел с побратимами на площадь, призвав город к восстанию. А город откликнулся. В основном, низы, но и «лучшие люди», работорговцы и контрабандисты,

выяснив, что сеньор Сабину насчет освобождения рабов даже не думает (да и кто бы из местных, пусть и «восторженных», после бунта мале думал?), мешать не стали. Просто отошли в сторону. А гарнизон и вовсе поддержал, - после чего возникла независимая Республика Баия, со своим флагом, армией и правительством. И независимость, и республика, как в Паре, декларировались временно, пока Педру II не подрастет, - но до тех пор никакого подчинения Рио и его назначенцам.

Равнодушие к проблемам негров, правда, откликнулось равнодушием сахарных плантаций, поддерживать горожан с их дурацкими лозунгами чернокожие не пожелали, а обычных поселян в округе было не так много, и Сан-Сальвадор вскоре оказался в двойной блокаде. И тем не менее, республика радикалов выстояла аж до 16 марта 1838 года, когда войска, присланные из центра, взяли город штурмом. В ходе боев погибло примерно по тысяче душ с обеих сторон, мятежную мелочь судил трибунал, поставивший к стенке 28 человек, за что был прозван «Кровавым судилищем»,

даже из «чистой публики» троих «министров» расстреляли, троих, в том числе, Виейру, закатали в места не столь отдаленные. Но кое-кому удалось прорваться и уйти на юг, к farrapos, которым вся эта «Sabinada», оттянув на себя внимание и войска правительства, пришлась более чем кстати, а войскам, даже не передохнув, пришлось идти дальше на север, в провинцию Мараньян, где тоже началось.

Примерно как в близкой Паре и примерно потому же. Хотя и без совсем уж убийственной нищеты, но налоги и взяточничество достали всех, и у мелкого люда, - тех же вакейруш, арендаторов и прочих, - лопнуло терпение. К тому же, жил в одном из городков на реке Игуаре некий Мануэл Франсиску дос Анжус Ферейра, - не эксальтадо и вообще неграмотный, просто корзинщик, так и прозванный «Вalaio» (корзина), но мужик с авторитетом, - и все, что было дальше принято называть «Balaiada». Поговорили, помозговали, и начали брать власть в свои руки.

Сперва, в 1838-м, в долине Игуары. Потом, в мае 1839 года, когда Косми, лидер местных «киломбо», привел три тысячи черных сечевиков, и толпа инсургентов зашкалила за 10 тысяч, окружили, а 1 июля заняли Кашиас — второй по величине город в провинции. Естественно, создали жунту во главе, разумеется, с Анжусом Феррейрой, Генералом Бедных, но поскольку грамотных среди бедных не имелось вовсе, министрами назначили городских, -

активистов местной республиканской партии «Бемтеви», легальной, а в политическом плане весьма умеренной и аккуратной. Люди все как один ученые, в очках, умные слова знают, Балайа перед ними робел, а партийцы, разъяснив Генералу, что мирному процессу альтернативы нет, начали долгие, муторные переговоры с президентом провинции, генералом Луисом Альвисом де Лима гарантируя порядок в обмен на реформы. Очень приемлемые, про землю и рабов ни слова.

Переговоры шли в обстановке полного взаимопонимания, медленно, нудно, уважительно, с многократной шлифовкой формулировок, а тем временем армия, или то, что этим словом называли, перегорела. Ничуть не солдаты, повстанцы хотели понять, что дальше, камо грядеши и ради чего, но их Генерал не знал ответов, а господа в очках с полным уважением, как равным, артикулировали в том духе, что имплементировать модальности, адекватные конгруэнтности социальных иллюзий контрпродуктивно.

В итоге, воинство начало распадаться на отряды, командиры которых знали, чего хотят. Начались налеты на фазенды, грабежи, раздел и передел «точек», «стрелки» и перестрелки, испуганные «бемтевисты», объявив происходящее «инициативой отдельных экстремистов», срочно заключили с властями мир. После чего, генерал Альвис де Лима атаковал Кашиас, взял его и начал приводить в чувство «безответственные элементы», к исходу 1840 года добив последних полевых командиров, окончательно ушедших в уголовный беспредел, и заработав, помимо титула барона Кашиас, репутацию лучшего полководца Империи.

А на юге, наоборот, везло республиканцам. Их армия набралась опыта, пополнилась волонтерами всех мастей из Уругвая и Европы, - аж сам Гарибальди срочно примчался и возглавил ВМФ, - а когда издали закон об освобождении рабов, делом подтвердивших верность идеалам республики, армия Риу-Гранди-ду-Сул, крепко почернев, выросла вдвое. В 1839-м удалось даже вынести войну за пределы хоумленда, в соседнюю провинцию Санта-Катарина,

сделав город Лагуна, взятый 24 июля, столицей союзной Республики Жулиана, а республиканцы двинулись дальше, на Дештерру, центр провинции. Однако сил не хватило; наступление захлебнулась, 15 ноября Лагуна пала, Республика Жулиана умерла не прожив и пяти месяцев, но при попытке развить успех на территории республики, потерпели тяжелое поражение уже войска Империи, и фронт замер.

И это только самое-самое. А вообще-то, по мелочи, волна катилась по всей стране, но регент как-то справлялся, и его успехи консерваторы использовали, чтобы ударить по крайне нелюбимому ими федерализму. Ибо типа вот дали волю регионам, и сами видите, что вышло. И ладно бы еще кровь, но ведь какая нагрузка на бюджет! И кто виноват, господа либералы? Господа либералы смущенно отмалчивались, и в мае 1840 года послушно проголосовали закон, сильно урезавший права провинций, щедро предусмотренные Дополнительным актом. Не то, чтобы вовсе под корень, но свободу законотворчества кастрировали, а марионеточная власть губернаторов стала реальнее. Все это, укрепив позиции регента, привело его к мысли распустить палату, и депутаты обеспокоились:

сеньор Араужо де Лима характером был крут, власть любил, и очень многие подозревали, что новых выборов он не планирует, а планирует стать каудильо, на манер испаноязычных соседей. В связи с чем, 23 июня, в день, когда регент собирался заявить о роспуске, сразу же после начала заседания кто-то предложил палате объявить пятнадцатилетнего Педру II совершеннолетним, и взмыл лес рук, без единого голоса против. Крыть регенту, в мгновение ока ставшему бывшим, было нечем, а спустя несколько минут светловолосого подростка, заранее тайно привезенного в здание, привели к присяге.

Дяди и Петя

Избавление от властного регента-консерватора либералы сочли своей крупной победой, ибо неопытный подросток, по их мнению, не мог представлять серьезной угрозы большинству палаты. Но ошиблись. Безусловно, Дом Педру II, официально коронованный в следующем году, 18 июля, был юн и неопытен, - но с мальчиком, на которого большинство много лет почти не обращало внимания, очень хорошо работало консервативное меньшинство.

Малышу с раннего детства, как только отец покинул страну, объясняли: Ваша Власть, Vossa Majestade, не от Бога. Она (вот что сказано у Руссо!) результат общественного договора, - а это больше, чем если от Бога. Вы – символ Государства и символ Народа. Потому что Вы – Браганца, а Браганца – это Честь и Долг. Разумеется, Вы, как и всем мы, - слуга Конституции, но именно Вы – «четвертая функция». И ежедневно: когда Вы подрастете, Вы и только Вы будете выслушивать мнение народа, который всегда спорит, и принимать решения. Это несравненное право, но и ответственность Ваша будет огромна,

- и самое главное, Вы должны не позволить развалить страну. Иначе будет, как у наших соседей, говорящих по-испански: хаос, насилие, беззаконие, а хуже этого нет ничего. Запомните, О Рríncipe, крепко запомните: наше Отечество – Бразилия, в единстве Бразилии – залог светлого будущего, а всякие «Рatria Рaulista» или «Рatria Вahiana» - путь в пропасть. И Ваш батюшка хотел бы видеть Вас тем, кем сам не сумел стать, ибо был слишком европеец.

Короче говоря, в специфических условиях страны, где либерализм защищал традицию, а республиканство играло роль ширмы для автономизма вплоть до сепаратизма, «паровозами прогресса» парадоксальным образом оказались консерваторы, - в экономике те же либералы, но сторонники единства во имя развития. И они, дальновидно взяв под опеку мальчишку, от младых ногтей учили его осознавать себя не божком, которому все можно, но арбитром нации и гарантом баланса.

Первые зерна в готовую принять все, что угодно, почву бросил еще сеньор Андрес Бонифасиу, бывший для осиротевшего ребенка, пока его не выгнала «трехглавая гидра», самым близким человеком. Затем в том же направлении наставлял будущего монарха сеньор Диогу Антониу Вейжу, - и восприимчивый, скромный, умненький, любознательный Педру впитывал. А взрослея,

задавал вопросы, понемногу начиная понимать, что такое фундамент, а что такое надстройка, и чем они отличаются друг от друга. В связи с чем, ничего удивительного в том, что теперь, официально став «четвертой функцией», - властью над властью, - юный император ориентировался на тех, кто год за годом объяснял ему, что такое хорошо и что такое плохо.

Благо, имелась у них и четкая программа. Еще до коронации, в ноябре 1842 года, восстановили упразденный Государственный совет, 12 членов которого назначались императором пожизненно, затем расширили права полиции, а 1 мая 1842 года Педру II объявил о роспуске уже казавшейся бессмертной Палаты депутатов, назначив новые выборы. Которые и провели, но с такими чудовищными подтасовками, что большинство в новом созыве получили  проигравшие консерваторы, - но Педру, отклонив многочисленные, более чем обоснованные жалобы, утвердил итоги.

Естественно, либералы обиделись и выразили «фэ», особенно на юге и в центре (север как раз злорадствовал). Однако  «фэ» было тихое, почти пушистое: созывать весь мир голодных и рабов приличные люди, памятуя «лачужников» и «корзинщиков», опасались, поставив под ружье только клиентов, личные армии и наемных жагунсо, так что все ограничилось подергиваниями: мятеж в Сан-Паулу придушили походя, а Revolução da Familia («семейную революцию») в Минас-Жераис завершилась, как только ее вождь, депутат Теофилу Оттони, понял, что войска из центра таки намерены стрелять.

Однако правительство, победив, не стало мстить, - напротив, протянуло недовольным руку. В какой-то степени, по желанию императора, парня доброго и не мстительного, однако консерваторы в целом тоже не хотели углублять конфликт. Поэтому никаких казней, вообще, никаких репрессий не учинили, показав, что хотело бы объединить все силы, так или иначе заинтересованные в развитии страны на основе плана «Regresso», то есть, приведения местных полномочий в соответствие интересам государства в целом. Так что, через полтора года выборы прошли относительно нормально, и либералы вернулись на мостик. Теперь, посидев не у дел и подумав, они, в основном, пришли к выводу, что единство, в самом деле, стоит обедни, и готовы были работать в коалиции.

И вот теперь, решив самые принципиальные вопросы, научившись понимать друг дружку, отметая несущественное, обе «партии» начали решать проблему Риу-Гранди-ду-Сул самопровозглашенной республики, подававшей скверный пример другим провинциям. Благо, ситуация на югах за несколько лет изменилась: после первых успехов, Республика переживала не лучшие времена.

Формально-то все шло недурно: и государственность укрепили (Бенту Гонсалвис бежавший из Баии в начале «Сабинады», занял свой пост и оказался неплохим администратором), и армию создали, - но выправить положение на фронтах после отступления из Санта-Катарины не уда лось. Повторный поход на Порту-Алегри не заладился, а в ноябре 1842 года, Альвис де Лима, барон Кашиас, уже известный, как победитель «корзинщиков», но еще не крупнейший полководец Империи (это будет позже), разбил при Санта-Лучии лучшую полевую армию республиканцев, - аж шесть тысяч штыков, - взяв в плен самого уважаемого генерала «оборванцев», Октавиу Фелисиану.

Совсем не слава богу было и на политическом фронте. Когда 1 декабря 1842 года в городе Алегрете собралось долго откладывавшееся Учредительное собрание, - чтобы , наконец, принять конституцию, которую очень ждала армия, - пар вышел в свисток. После многодневной перебранки разъехались, так и не решив основные вопросы, и если проблема рабства была не очень актуальна, - основная часть негров, встав под ружье, автоматически получила свободу, так что тема была, скорее, делом принципа и волновала, в основном, итальянских карбонариев, - то с землей вышло куда сложнее.

Гаучо, костяк республиканских отрядов, рассчитывали, что арендуемые ими участки станут их собственностью, - в конце концов, им это обещали, и никто слова назад не брал, - но далеко не все фазендейру, даже радикалы, соглашались отказаться хотя бы от клочка своих бескрайних фазенд. Во всяком случае, просто так, без компенсации. Идти до конца во имя чистой идеи соглашался разве что сам Бенту Гонсалвис да пара-тройка таких же чудиков.

Очень понятно, очень по-человечески, однако нулевой результат сессии, разъехавшейся, так и не назначив дату второго съезда, изрядно обескуражил фронтовиков. Кое-кто, плюнув на все, дезертировал, моральный дух оставшихся отнюдь не подрос, да и приток волонтеров поиссяк. А тут еще в феврале 1843 года Антонио Росас, диктатор всея Аргентины (в соответствующей главе о нем мы еще поговорим) атаковал Уругвай с суши и с моря, и страна-союзник, ранее бывшая надежным тылом, волей-неволей прекратила помогать республиканцам, поскольку самой стало тяжко.

Естественно, прервалась и связь с Европой, поддерживаемая через Монтевидео, - важный источник пополнений войск (иммигранты в обмен на гражданство вставали под ружье) и бюджета. А к барону Кашиас, назначенному президентом провинции Риу-Гранди-ду-Сул, подкрепления шли неуклонно, и он, выдвигая способных командиров без поправок на происхождение и цвет кожи (чего раньше не было) неспешно теснил республиканцев, отжимая город за городом.

После бури

Естественно, в элитах республики начались раздоры. Поставив вопрос ребром, - «Пора натянуть сапоги Робеспьера!», - но не найдя понимания, подал в отставку Бенту Гонсалвис, а его преемник, «вечный второй» Васконселус Жардим, тоже идейный, но куда более взвешенный, уже спокойнее слушал тех, кто предлагал пойти на «продуктивный компромисс». Разумеется, партизанить в пампе можно было еще хоть год, хоть три, никому из «лучших людей» республики такая перспектива не нравилась.

Людям надоела тянущаяся десять лет война, людям хотелось покоя, а поскольку Рио, стремясь восстановить территориальную целостность, крови не жаждал, 1 марта 1845 года в Пончо Верде был подписан Акт умиротворения. Условия самые мягкие: почетный мир, полная амнистия, «лучшие люди» республики (отныне снова провинции) сохранили воинские звания и должности (уже как имперские чиновники), а также политические права, включая право выставлять кандидата на пост президента провинции.

Вот, правда, все законы Республики отменялись, включая закон об освобождении рабов (кроме ставших офицерами, но таких было мало). Однако бывшим владельцам «говорящую собственность» не вернули, а перевели в категорию «государственных рабов», то есть, свободных, но без политических прав, как негры в нынешней Прибалтике. Что же до гаучо, они остались при своих, пролив много крови, но ничего не выиграв, - как, впрочем, и всегда бывает с массами по итогам всех революций.

Во многом, следует отметить, способствовал охлаждению страстей, принятый 12 августа 1844 года «совместный» (предложенный обеими партиями) закон о отмене «британских льгот», - тех самых минимальных пошлин на ввоз для сэров, которые, разоряя местных производителей, бесили их и превращали города побережья в пороховые бочки. Теперь сэры обязаны были платить столько, сколько все, - а недовольное ворчание Лондона в Рио просто проигнорировали, и никаких репрессалий не последовало. Оказывается, достаточно было просто проявить твердость.

После этого популярность властей и лично молодого императора в «самой горючей среде» взлетела в разы, а общая ситуации резко пошла на поправку. Ибо  местные товары стали конкурентоспособны, а ничего большего мелкий и средний бизнес не желал. Ведь, согласитесь, если окно возможностей открыто, зачем бить стекла? Совершенно ни к чему. А рабство? Ну да, конечно, некрасиво, но без рабства ж на плантациях никак, а нам свободные руки пока что не нужны, сами справляемся, - ну и не зачем раскачивать так хорошо поплывшую лодку.

В общем, меры, предпринимаемые Рио при активном участии лично Педру, быстро входившего в дела, оправдывали себя. Расхристанная страна успокаивалась, настало время для людей с инициативой, желающих заниматься протестом против непонятно чего поубавилось. Последний отголосок «огненного десятилетия», - правда, очень громкий, - прозвучал в 1848-м, в долго молчавшем Пернамбуку. Однако уже не с подачи «старых» либералов, то есть, традиционных хозяев власти, старавшихся эту власть сохранить: дали о себе знать либералы «новые», ранее бывшие никем и желавшие стать кем-то.

По сути, те же силы, что в это время за океаном впервые щупали на прочность Европу – мелкие торговцы, ремесленники, всякого рода разночинцы. Такая себе «национал-демократия», доселе игравшая роль удобной массовки во взрослых играх, но начинающая формулировать собственные цели. Ничего чересчур. Во-первых, убрать иностранных поставщиков (сбивают цены) и скупщиков (навязывают цены). А во-вторых, угомонить «отцов» местной «фамилии» Кавальканти, «сахарных королей», навязывавших богатому Ресифи свои правила игры.

До какого-то времени центр такие настроения поощрял (в столице семью Кавальканти тоже не любили, как сепаратистов), и радикалы, пользуясь этим, создали свою партию, названную Praieiros, поскольку штаб-квартира ее располагалась на улице O Praieira (Приморская). Разумеется, узнав о шквале европейских революций, «прайеры», - очень левые, по сути даже не «экзальтадос», а скорее, стихийные демократы эсеровского склада, - оживились. И тут в сентябре 1848 года в Рио случилась очередная перетряска кабинета, вернувшая руль консерваторам, тут же назначившим президентом провинции человека, близкого к Кавальканти, у которых на «прайеров» и их прессу имелся давний и острый зуб.

Ничего удивительного в том, что радикалы, посовещавшись и ничуть не сомневаясь, что массы на их стороне, решили бить на упреждение. 7 ноября организованные ими отряды, до тысячи вооруженных и весьма пылких борцов за народное дело, собрались в окрестностях Ресифи и отрезали город от внутренних районов про¬винции. Огласили программу, до боли напоминавшую тезисы принца Сурамбука из милой (если кто не читал, обязательно прочтите) повести Льва Кассиля «Будьте готовы, Ваше Высочество»: «Слоны всем! В ямы никого! Мерихьянго – вон!». Или, если проще, «Рынки – тутэйшим, избирательные права всем, долой безработицу» плюс «Земля крестьянам», естественно, за счет раздела латифундий Кавальканти. И чтобы никто не ушел обиженным.

Только о рабстве ни слова, даже в порядке пожелания, - но это же все-таки был север, где о таком не помышляли даже самые-самые радикалы вроде Андреаса Боржиса да Фонсеки, ультралевого журналиста, поклонника Бланки и неформального лидера «прайеров». Разве что пехотный капитан Педру Иву Велозу да Силвейра, еще один лидер партии, по взглядам социалист-утопист, заговаривал о республике «социальной солидарности для всех», но, оставаясь в гордом одиночестве, умолкал и свою мечту никому не навязывал.

Как обычно, старт получился бодрый, вдохновляющий. Инициативу «прайеров» подхватила глубинка, имевшая основания ненавидеть Кавальканти даже больше, чем люди из Ресифи, где влияние магнатов все-таки было хоть как-то ограничено, назначенцы «фамилии» вылетели из мэрий даже таких немалых городов, как Игарасу и Олинда. Ряды Народной Армии после этого выросли до двух тысяч штыков, и демократы двинулись на Ресифи, устанавливать демократию в масштабах провинции, но штурм, состоявшийся 2 марта, окончился не так, как рассчитывали (гарнизон был крепок и к бою готов). После чего, посовещавшись, лидеры революции решили, разделившись на две колонны, идти вглубь материка, наращивать мускулы.

Однако не удалось: армия, усиленная отрядами «жагунсо», нанятых Кавальканти, села повстанцам на хвост, и очень скоро северная колонна, ведомая Боржисом де Фонсекой, попав в засаду, сложила оружие. Южной колонне, правда, удалось оторваться, и она кружила по Пернамбуку еще больше года, но поднимать плантационных негров, которые охотно поднялись бы, капитан Иву так и не решился, и в конце концов, после пары десятков успешных, не очень успешных и совсем неуспешных стычек, сдаться пришлось и ему.

Впрочем, репрессии и здесь оказались мягче мягкого, максимум, тюрьмы, а в 1852-м всех амнистировали. Льготы иностранцам, идя навстречу пожеланиям общественности, отменили отменили (Ресифи сказал: Obrigado!). И клану Кавальканти поставили на вид, а тут «Obrigado!» сказал весь Пернамбуку. Центральная власть, чувствуя, что ветер изменился, могла позволить себе гуманизм: она перехватила инициативу, у нее была вполне конкретная программа, и условия благоприятствовали…

Позолоченный век

И оглянулись. И увидели, что все не просто хорошо, а так славно, что лучше и не придумаешь. Началось "золотое десятилетие", удивительные годы успехов даже в том, в чем успехов не ожидал никто. Нежданно выросли и надолго задержались в зените цены на сахар и хлопок. Резко подпрыгнула доходность кофе, ранее считавшегося товаром на любителя: ныне Европа скупала все на корню и требовала еще, - а на юге для этого были все условия.

Денег стало не много, но очень много, и тратили их с умом. Вкладывали в изучение Амазонии, благодаря чему позже, в 1867-м, область, освоенная де-факто, была признана бразильской де-юре, - а между прочим, именно там впоследствии, как выяснилось, даже лучше, чем в Африке росла гевея. Инвестировали в добычу руд, в модернизацию заброшенных (мотыгами выбрали все), но еще очень богатых залежей золота и алмазов, и Европа покупала всё. Естественно, понадобились железные дороги, - и  начали тянуть колеи. А поскольку новые производства требовали множества грамотных людей, начали открывать школы, доступные всем, хоть чуть богаче церковной  крысы.

Короче говоря, в будущее с оптимизмом смотрели абсолютно все, а это способствовало упрочению скреп. От добра добра не ищут, - теперь даже в самых бунташных провинциях народ, в основном, ловил удачу, и хотеть странного не было времени практически ни у кого, а если кто-то и позволял себе вольнодумие, - так что ж, в правовом демократическом государстве почему нет? Даже в элитах, вечно недовольных тем, что имеют, борьба сошла почти в ноль,

или, по крайней мере, к разумному минимуму. Консерваторы прочно держали бразды, более чем не обижали себя, но, поскольку, как менеджеры, были эффективны, претензий к ним не имелось, и они тихо-тихо укрепляли "вертикаль", все больше подчиняя регионы центру, а чтобы либералы не считали себя обойденными, их представителями всегда находились теплые места на всех уровнях государственного аппарата.

Правда, - ну ведь никогда не бывает, чтобы все было совсем уж хорошо, - возникла новая проблема. Вернее, новые люди, или еще точнее, - "новые либералы". В отличие от "старых", - вальяжных фазендейру, желавших всего лишь, как в добрые старые времена, быть хозяевами в своих провинциях, - это были классические homo novus, выскочившие словно бы ниоткуда. Торговцы, сделавшие состояния на руде и вложившиеся в производство, мелкие южные фазендейру, не способные конкурировать с «сахарными королями» севера, а потому сделавшие ставку на "сомнительный" кофе, и угадавшие, банкиры европейского уровня типа знаменитого виконта Мауа. И так далее. И тому подобное.

Естественно, в потенциале это был очень взрывоопасный материал: быстро становясь на ноги, они ощущали себя новой силой, и сила эта, не вмещаясь в привычные рамки, рано или поздно не могла не потребовать своей доли участия в политике. Да, собственно, сразу начала требовать. Всякого. Отмены госмонополий на торговлю сырьем, например. Или расширения прав провинциальных собраний (раз уж в центре все занято, то хотя бы так). Но в тот момент об этом еще никто не думал, и они сами тоже:

им, вставшим на ноги, нужно было укрепляться. Брать кредиты, вкладывать деньги в раскрутку производства, разворачивать новые кофейные плантации и прочее в этом роде. А значит, срочно требовалось огромное количество рабочих рук. И вот это-то стало первой проблемой. Если раньше вопрос решался просто: очередными партиями рабов, скупаемыми на корню прямо по прибытии, то именно теперь, как назло, стало тяжко.

Собственно говоря, официально "тяжко" было и раньше. Согласно договору с Англией, покупка невольников в Бразилии наистрожайше воспрещалась, работорговцы подлежали аресту и суду, а любой чернокожий, ступив на бразильскую землю, автоматически становился свободным. Однако все это на бумаге, а в реале рабов везли и везли, до 50 тысяч голов в год. И не просто везли, а в 1837-м (еще при Регентстве) вообще отменили запрет, не отменяя закон. Ибо когда речь о стабильности производства, кто же обращает внимание на законы?

А между тем,  кое-кто обращал. Для Англии вопрос о работорговле был принципиален во всех смыслах, и Лондону не нравилось, что его водят за нос. Поэтому сэры ужесточали политику.  8 августа 1845 года был принят Акт Абердина: капитанов Royal Navy обязали перехватывать любое судно, подозреваемое в перевозке африканцев на западный берег Атлантики, и своей властью предавать работорговцев суду Адмиралтейства. То есть, никуда не доставлять, а сразу же судить, как пиратов, и вешать на рее.

Естественно, в Рио возмутились, но сэры, пожав плечами, вешали. Смельчаков поубавилось,  цены взлетели так, что свежее "черное мясо" стало невыгодно покупать, и в  этих условиях министр  юстиции Эусебиу ди Кеирусу в сентябре 1850 года  сумел провести крайне жесткий закон, подтвердивший пиратский  статус работорговцев.  Бразильский ВМФ включился в совместное патрулирование, - и  трафик живого товара иссяк. Ибо овчинка выделки уже никак не стоило. А между тем, рабочих рук "кофейным герцогам" и "рудным графам", мечтающим стать "королями", -

и правительство, выкармливая дойную корову, начало приманивать иммигрантов. Уже не "лиц с полезными профессиями", как раньше, а кого угодно, лишь бы работать могли. Немцы, итальянцы, испанцы, - и население росло, а деньги, ранее уходившие на покупку рабов, теперь работали на организацию новых заводов, фабрик и прочей приятной инфраструктуры. И…

И самое время сказать, что все это, а равно и многое другое, о чем я забыл помянуть, Бразилия, как на "верхах", так и на "низах", связывала с именем своего императора. Бывший светленький, слегка закомплексованный мальчик подрос и заматерел, превратился в рослого, статного, очень спортивного мужчину скандинавского типа, очень образованного, с колоссальной  самодисциплиной которую отмечали многие приближенные.

Ничего пиренейского, весь в покойную мать: светлые кудри, синие глаза, - плюс, позже, огненно-рыжая борода, которой, конечно, не было у Леопольдины, и как мать, умел находить общий язык с людьми, хотя особо к себе никого не подпускал. По настоящему близкими считал только свою воспитательницу Мариану де Верна, служившую еще маме, - ее он называл "тётя", - и "дядю", солдата Рафаэля, которому отец, уплывая в Европу, поручил не давать сына в обиду. Их любил, им (как их то ли в шутку, то ли всерьез называли, "Придворной фракции"), верил, "тетя" даже имела на него огромное влияние, хотя в политку никогда не лезла.

Без отцовского авторитаризма, напротив, очень буржуазный по характеру и привычкам, хотя и с обостренным (Браганца!) чувством чести и долга. Не гений, но наделенный здравым умом, взвешенный, слегка флегматичный, категорически не любивший роскошь и лесть, он обладал огромным чувством ответственности, понимал нужды страны и, с детства уяснив себя, как гаранта конституции, в депутатскую возню и министерские склоки старался не втягиваться. Но если возникала реальная нужда в  "четвертой функции", как арбитр был решителен и, -

по убеждениям либеральный консерватор (или, если угодно, консервативный либерал), - если уж приходилось применять свою исключительную власть, применял ее лишь тогда, когда выхода не было. В основном же, предпочитал заниматься тем, в чем разбирался: культурой, поиском и внедрением новых на тот момент технологий, поиском инвесторов и внешней политикой. Это считал своим, и (трудоголик) работал на износ. Во всяком случае, в первые десять лет  пребывания на престоле, пока не пришла беда, - а беда, как всегда, пришла внезапно, и не одна, а сразу две, одна за другой.

Немного светской хроники. Женили Педру, не дав и погулять, - в 19 лет. Разумеется, заочно, но невесту, неаполитанскую принцессу, он выбрал сам, ориентируя по нескольким портретам, присланным из Европы. по портрету, одному из нескольких, представленных на выбор. И сильно ошибся. Юная Тереза Кристина, едва увидев его, упала в обморок от счастья, а вот ему полненькая шатенка с запуганным выражением лица (папенька был чудовищем) в яви не понравилась совершенно.  Он ничего не сделал, чтобы скрыть разочарование, более того, увидев  жену, демонстративно отвернулся к ней спиной. А вечером  плакал на коленях у Марианы де Верны, жалуясь, что его жестоко обманули.

К чести "тети", она сумела убедить подросшего воспитанника, что девушка из Европы ни в чем не виновата и назад ее уже не отправишь, поэтому нужно   исполнять свой долг. И он исполнял. Вполне исправно. Рождению сына был дико счастлив, - это даже сблизило его с супругой, - обрадовался и появлению дочери, а потом наследник, не дожив до двух лет, умер. И второй сын тоже умер, тоже совсем малышом. Было, видимо, у кого-то что-то с наследственностью, потому что две дочери росли прекрасно, а вот мальчишки не заживались. И это надломило.

Педру, еще совсем молодой, - когда умер второй сын, ему было всего двадцать пять, - долго не мог прийти в себя, а когда пришел, был уже не совсем таким, как раньше. Он по-прежнему ревностно исполнял свои обязанности, но, как указывают многие близкие ко двору мемуаристы, уже без души, утратив интерес к политике как таковой, ибо зачем? – дочь Изабеллу, законную наследницу, он, любя и дурой не считая, всерьез все же не воспринимал.

В общем, как отмечает Октавиу Веттлинг, "оправившись после смерти принца Афонсу, после смерти принца Педру император изменился. Он делал все, что положено было делать императору, и делал это хорошо,  но делал по обязанности, как хорошо отлаженная машина, без эмоций. Многим он казался идеальным правителем, но идеалом холодным, вроде мраморной статуи". Хотя, конечно, статуей не был ни вкоей мере, а был, - темпераментом удался в отца, -

в свободное от дел время весьма активным бабником. Супругой, как женщиной, не интересовался вовсе, отдавая предпочтение высоким блондинкам, похожим на мать, которую он не помнил (некоторые биографы склонны усматривать тут что-то фрейдистское), примерно с 1850 года не спал с ней, но общие дети и общая боль сблизили. Педру оценил абсолютную верность итальянки и ее здравый смысл, так что, не видя в ней женщину, относясь к Терезе Кристине не как к жене, а как к самому близкому другу, которому можно доверять.

Такая вот ситуация. Но в целом, все шло своим чередом. Элиты, видевшая семейную трагедию Педру воочию, даже восхищались умением монарха, перенеся боль, взять себя в руки,   а народ, не зная дворцовых сплетен, чтил Его Величество, ибо жилось в то время народу так вольготно и весело, как раньше не жилось никогда.

Проблемы сырьевой сверхдержавы

Однако опять же, не бывает света без тени. Теперь, когда приток рабов иссяк, стало хуже северным "королям", стоявшим на сахаре и хлопке. Лишних денег, чтобы платить понаехавшим, у них, в отличие от южных, "кофейных", нуворишей не водилось, и приходилось ужесточать порядки на плантациях, к чему потомственные рабы, имевшие некоторые неписанные права, не привыкли, - и началось повальное бегство в леса. А выковыривать беглецов из "киломбо" влетало в такую копеечку, что редко и пытались. Однако у "сахарных королей", - консерваторов, - имелся джокер: они были властью,

а власть всегда можно конвертировать себе на пользу. Чтобы и себя не обидеть, и стабильность не нарушить. В связи с чем, родилась свежая мысль: решить внутренние проблемы за счет соседей. Иначе говоря, вернуть контроль над Уругваем с его восхитительно доходным Монтевидео, заставить соседний, очень закрытый Парагвай поделиться торговлей по Паране, а заодно прижать и чересчур усилившуюся Аргентину,  диктатор которой, Антонио Росас, "сильный человек", ставил перед собой те же задачи, что и бразильцы, и реально мог сорвать все планы.

Если, рассуждали в Рио, перехватить на себя сборы по всему побережью, чем черт не шутит, прижав и Байрес, денег хватит, чтобы перестроиться могли все. А если еще и заставить соседей покупать не европейское, а бразильское, тогда и вовсе хорошо. Почему у сэров и месье есть колонии, а у нас нет? И поскольку реальные успехи кружили головы, заговорили о том, что "судьба Бразилии доминировать в Южной Америке". Ибо "не уйти от роковой необходимости, вытекающей из антагонизма англосаксонской и испанопортугальской рас", - читай, UK&USA, go home! И la belle France тоже. Сами с усами.

Естественно, официально такое не звучало, - всерьез ссориться с сэрами и янки никто не собирался, - но близкая к "партии власти" пресса накручивала общественность на то, что иначе никак. "Эти изменения, - писал Оскар Дюто, "золотое перо" консерваторов, - необходимы до тех пор, пока мы не сможет поставить естественные, очерченные нашими интересами границы претензиям Соединенным Штатам. А так как эти границы простираются к западу далее реки Парагвай, то государство, носящее имя Парагвай, должно исчезнуть, точно так же, как и штаты Корриентес, Энтре-Риос и Банда-Ориентале, отделяющие империю от ее естественной границы, реки Парана».

То есть, ни много, ни мало, аннексия Парагвая, Уругвая и половины Аргентины. С пояснениями. "Быть может, - это еще одно "золотое перо", Рибейру д'Ассье, - в целом мире нет страны, которая имела бы более прав простереть свои границы в сторону Ла-Платы, нежели Бразилия. Это более чем политическая потребность, – это безусловно необходимо для блага страны. Все реки, образующие Рио-де- ла-Плата, т. е. Парана, Уругвай, Парагвай и т. д., представляют и долго еще будет представлять единственные водные пути для продуктов провинции Матто-Гроссо к океану и для сообщения этой провинции со столицей. Любая война на берегах этих рек отрежет Империю от ее обширнейшей провинции, и мы обязаны любой ценой обеспечить мир".

Dixi. И плевать на то, что (раздавались и здравые голоса) "Препятствия, остановившие Педру I в попытке завладеть Монтевидео, остались все те же. Громадность пространств, недостаток путей сообщения, болота, и, наконец, самое важное, различия в национальностях населения, – испанцы в Банда-Ориентале, индейцы в Парагвае, – все это делает завоевание почти невозможным".

Но кто сказал: невозможно? В это время казалось, что невозможного нет, - и Бразилия смело рванула на Большую Доску. Сперва аккуратно, со слабым Парагваем, предложив "покровительство", - и парагвайцы согласились, ибо увидели в этом выгоду. Впрочем, Парагвай – тема отдельная, о нем разговор особый, а пока достаточно сказать, что республика эта долго была совсем закрытой от мира и только-только приоткрывалась.

Поэтому люди из Асунсьона были даже рады сотрудничеству с большой, богатой и либеральной Бразилией, где, в отличие от Аргентины, тоже большой и богатой, но, мягко говоря, не либеральной, не лилась кровь. А что на роль младшего партнера, так оно понятно, учитывая удельный вес. В итоге, льготы с судоходством по Паране бразильцы получили добром, вместе с послушным союзником, - и воодушевились. До такой степени, что в 1851-м рискнули пойти куда дальше, вписавшись в бесконечную, крайне кровавую гражданскую войну в Уругвае, - и вновь удача.

Справились, взамен получив  вечный союз, право на вмешательство во внутренние дела соседа, льготы с судоходством по Уругваю и еще кучу вкусняшек, включая солидные, ранее спорные территории. Даже по покоренному Байресу прошли маршем, - 23 февраля 1853 года, в очередную годовщину злосчастной битвы при Итусаинго, отомстив за поражение, - и Росаса прогнали (об этом в отдельной главе, про Аргентину), и более того, когда Лондон, имевший свои интересы на Ла-Плате, выразил неудовольствие, раскуражившись, дали понять, что готовы пободаться и с сэрами, - а сэры связываться не стали. Ничего не забыли, конечно, но отложили вопрос на потом.

Это, - самая середина века, - был пик. Зенит. Престиж власти окреп до возможного максимума. О сепаратизме и думать забыли, даже в не так давно мятежной Риу-Гранди-ду-Сул. Если еще недавно в ответ на вопрос "Ты кто?" ответ следовал соответственно месту рождения, - сarioca, paulisto, bajiano, - то теперь стало модным и престижным именовать себя "бразильцами". Даже европейские государства, и даже такие, как Англия и Франция, казалось, признали Бразилию равной себе.

Но так только казалось, потому что проблемы никуда не делись. Ибо страна, как ни крути, сколь бы динамично ни развивалась, оставалась сельскохозяйственной и сырьевой, промышленность только-только становилась на ноги, - и "блестящий век" блестел, по сути, благодаря уникально удачной конъюнктуре цен на все, что предлагалось на продажу. А примерно в 1853-м цены на сахар и хлопок резко пошли вниз, и уже не хотели подниматься. Просто потому, что сахар с Кубы был дешевле, и хлопок с американского юга тоже был дешевле, а европейским оптовики, естественно, не покупали дорого то, что можно было купить дешево.

Вот кофе, правда, оставалось в цене, - но это означало, что теперь южным плантаторам и сырьевикам, придется брать на себя основную тяжесть наполнения бюджета, ибо консерваторы, плотно связанные с севером, делали все, чтобы облегчить жизнь своим «фамилиям». Что в свою очередь, мешало расширять "кофейные королевства". Естественно, приток иммигрантов подусох, и  вновь поползли разговорчики. Не об отделении, но об автономии, - и на сей раз эпицентр недовольства был на юге.

Как следствие, страну залихорадил перманентный кризис власти, - несмотря ни на какие "правительства примирения". Ибо "старые либералы" с севера были уже не так сильны, а "новые", поднявшиеся на кофе,  за поддержку требовали уступок, на которые консерваторы пойти не могли. К тому же, возникли сложности с Лондоном, опека которого начала тяготить.

В 1862-м дипломат Уильям Кристи Дугал, не получив согласия на очередные уступки, начал обострять  конфликт. Воспользовавшись двумя мелкими поводами, - ограблением непонятно кем затонувшего британского судна и арестом в порту пьяных дебоширов-англичан, - прекрасный сэр приказал  захватить бразильские торговые суда в качестве компенсации. Однако коса нашла на камень: по приказу Дом Педру военный флот Империи приготовился к бою, и британские суда не решились начать войну без позволения Лондона. В итоге, Криспи ушел в отставку, а престиж императора очень окреп.

Однако престиж престижем, а кризис кризисом. В том же 1862-м впервые не удалось сверстать бюджет, банки закрылись, - и выяснилось, что без займов никак, а дать займы могли только англичане. Но под серьезные проценты и с условием,что товары Бразилия будет покупать английские, - и хотя условие это резало поджилки совсем еще слабенькому собственному бизнесу, вариантов не было, - взяли. И конечно, растратили на затыкание дыр, а ситуация после легчайшей передышки усугубилась, - и в конце концов, на очередных выборах либералы неожиданно для себя победили.

Причем, победили благодаря очень эффективной поддержке «кофейных» королей из Сан-Паулу, что открывало «новым людям» дорогу в структуру, где места для них не были предусмотрены, а учитывая их требования, грозило поставить под удар всю тщательно выстроенную систему сдержек и противовесов. Она, эта система, правда, уже безнадежно устарела, но умирать по этому поводу не собиралась, - и консерваторы обратились к императору,

а тот, выслушав людей, на которых привык опираться, сделал то, на что имел полное право, пользоваться которым крайне не любил: 12 мая 1863 года новоизбранная палата была распущена. От такого Бразилия за много лет успела отвыкнуть, престиж консерваторов рухнул, новые выборы они проиграли с еще большим треском, однако император вновь доверил формировать правительство им, - а воля монарха пока еще по умолчанию считалась неоспоримой.

Однако кризис власти не прекращался, - и мало кто понимал, что проблема не в надстройке, а в изживающем себя базисе. А не понимая, искали легких решений, придя в итоге к выводу, что остается только ultima ratio regis. То есть, сами понимаете, последний довод королей.

До свидания, мальчики...

Подробно о Парагвайской войне  не тут. Это потом, когда переберемся на Парану. И  о связавшемся вокруг устья Ла-Платы гордиевом узле поговорим в главах об Аргентине и Уругвае. А если вкратце, то в 1863-м в Уругвае началась гражданская война, что в Рио восприняли с радостью. За десять лет до того, оказав помощь, Империя взыскала с осчастливленных такую плату, что в Монтевидео задумались, не лучше ли было подчиниться Росасу, - и поскольку Росаса уже не было, Уругвай начал  дрейфовать под Аргентину, но еще более того завязываться на Парагвай.

А там ситуация развивалась вообще интересно, - ибо среди бывших испанских колоний Парагвай был по многим параметрам уникален. Верховный Правитель этой тогда еще большой, но не имеющей выхода к морю страны, д-р Франсиа, наглухо закрыв ее от внешнего мира, двадцать лет ковал из индейцев-гуарани нацию, религией которой был Партиотизм. Затем, после Верховного, его преемник Карлос Лопес, начал понемногу выводить Парагвай из самоизоляции, более чем успешно строя экономику,

а политически дружа со всеми сильными, кроме Аргентины, не скрывавшей, что считает независимость Парагвая недоразумением. И наконец, сын Лопеса, Франсиско Солано, поставил перед собой задачу амбициознее некуда: сделать Асунсьон «третьей силой» в регионе, с выходом к морю через Уругвай, объяснив людям в Монтевидео, что порознь и нас, и вас сожрут, а вместе мы сила. Что, конечно, не понравилось ни людям из Байреса, ни людям из Рио. Ну и…

Ну и. Вновь, как и десять лет назад, имперские войска двинулись в Уругвай, на сей раз помогать не законному правительству, а мятежному, но пробразильскому генералу Флоресу. И вновь успешно. Флорес победил, стал законной властью, - однако на сей раз Судьба выписала совершенно неожиданный зигзаг: в защиту маленького и слабого вписался Солано, имевший точные данные о том, что он на очереди, и поскольку его армия была в 2,5 раза больше бразильской, решивший атаковать.

И плюс к тому,  вмешались Лондон и Париж, имевшие свои виды на устье Ла-Платы, и в Рио приехал посол с ультиматумом. Коротким и ясным: как десять лет назад не выйдет, великие державы берут Уругвай под себя (президент Флорес не возражает), и если Бразилия будет ерепениться, гарантируют ей полную блокаду плюс испепеления побережья. В Рио, чертыхнувшись в адрес предателя, к сообщению отнеслись серьезно и войска из Уругвая отвели почти даром, можно сказать, за gracia.

Однако Лондон и Париж ничего не имели против войны Империи с Парагваем (излишняя борзость Лопеса, мечтавшего создать великую державу, европейцев нервировала), - так что, ежели угодно, вперед. А имперскому правительству было очень даже угодно. Консерваторам требовалась война. Любая. А Парагвай – это ведь, помимо всего прочего, Парана с ее таможенными сборами, и к тому же, как он ни развит, но супротив Бразилии все равно, что плотник супротив столяра. Так что, пусть война легкой прогулкой и не будет, но и тяжелой тоже. Тем более, что Аргентина готова поддержать (за часть парагвайских территорий), и предатель Флорес тоже готов рассчитаться, параллельно исполнив мягкие пожелания новых европейских спонсоров.

В итоге, 8 мая 1865 года акт о создании оси «Рио-Монтевидео-Байрес» был подписан, и бразильская армия отправилась побеждать. В этом вопросе власть слилась в экстазе с общественностью, никто не возражал против военных расходов и даже против непопулярного принудительного набора. Вот только война оказалась страшной, по ожесточенности имеющей мало аналогий в богатой на войны истории человечества. Подробности, повторяю, в соответствующей главе, но главное: парагвайцы дрались за свою землю так, что уже через пару месяцев из активной деятельности выпал Уругвай, а через год практически заморозила участие в событиях Аргентина.

Вот так и вышло, что лямку пришлось тянуть на себе Империи, причем, откровенно ставя на то, что парагвайцев вдесятеро  меньше, нежели бразильцев, и выхода к морю, то есть, поставок, у них нет. И сразу же обнажились все проблемы. Денег, вотированных на легкую войнушку, конечно, не хватило, пришлось занимать у Лондона. Должного количества оружия и боеприпасов слабая промышленность обеспечить не могла, и пришлось покупать опять-таки у сэров, в кредит, под проценты. Но главным дефицитом оказались люди. 8 тысяч кадровых солдат плюс столько же первого набора, которых, как думали в Рио, хватит с лихвой, к лету 1866 года сгинули, - как от парагвайских пуль и штыков,так и от  влажного климата и малярии: сельва тоже сражалась с агрессорами.

Затем истощились белые люди (за 5 лет войны без правил армия увеличилась в четыре раза, причем из 83 тысяч мобилизованных треть погибла, а еще треть вернулась калеками). Начали освобождать негров, тут же забривая их в ряды. Сперва государственных рабов, затем выкупленных (за британские деньги) у монастырей. И без толку: сельва пожирала роту за ротой, финансы визжали, очередное «правительство примирения» трещало по швам, Дом Педру с трудом удерживал вожжи (консерваторов злило освобождение негров, как факт, либералов – дырки в бюджете, а населению, естественно, не нравились новые налоги и похоронки).

В таком режиме прошел весь 1867-й, в результате чего на очередных выборах абсолютное большинство голосов взяли либералы, предлагавшие начать с Асунсьоном мирные переговоры, - однако эту идею встретили в штыки консерваторы и, что особенно важно, генералитет, ранее не очень влиятельный, но теперь набравший большую силу. Да и самому Дом Педру было ясно, что мир без победы расшатает единственно понятную ему конструкцию власти.

В июле 1868 года он, используя свое право, вопреки результату выборов, назначил полностью консервативное правительство, объявившее «Войну до победного конца». А когда палата выразила свое недовольство, распустил палату. А когда после очередных выборов палата стала еще либеральнее, вновь распустил, оставив у руля консерваторов.

Не считаю себя вправе судить, насколько это было разумно, - прерывать войну, вышедшую на такой уровень, видимо, не представлялось возможным, - однако побочный эффект был неизбежен. Если раньше крайне редкие, только при острой необходимости акции «четвертой функции» общественность встречала с пониманием, то теперь, - трижды подряд и вопреки очевидно высказанной воле избирателей, - это уже смахивало на «тиранию». И хотя лично Дом Педру никто тираном не считал, его престиж сильно упал: роспуски палаты общество сочло «колоссальной ошибкой», и вновь зазвучали предложения «урезать» полномочия монарха, вернув регионам былую самостоятельность.

Однако пока идет война, не до реформ, и всем было ясно, что война будет продолжаться до последнего, а уж бразильца или парагвайца, это судьба. В итоге, когда Империя все-таки передавила, просто массой, выяснилось, что население Парагвая уменьшилось вдвое, причем мужчин осталось около 5%, но, тем не менее, в Рио праздновали победу. Полную. С репарациями, - хотя что уж там было с уничтоженных брать? – выгодным договором о дружбе и большими, потенциально весьма перспективными территориальными приращениями.

Перемен требуют наши сердца!

И пришло время расставлять слоников. Что рабство стало гирей, и раньше понимали многие. Теперь это стало ясно подавляющему большинству, кроме разве что «сахарных королей», но их позиции ослабевали из года в год: кубинский и европейский, из свеклы, сахар вытеснял бразильский с рынка. Аболиционизм входил в моду. Убежденным аболиционистом был и сам Дом Педру, и императрица, и кронпринцесса Изабелла, причем, если мать и дочь – из соображений высокого гуманизма, то отец еще и потому, что разбирался в экономике.

Отменить рабство волевым решением он, хотя право имел, естественно, не мог, - это означало бы ограбить множество людей, на которых он опирался, а у этих людей были все возможности постоять за себя, - однако пытался убеждать, еще в 1864-м  предложив   законопроект о поэтапной отмене рабства, однако война прервала обсуждения этой непростой темы, хотя с повестки дня она не ушла: в 1867-м в тронной речи тезис о том, что рабство, хрен с ней, с моралью, стало тормозом развития, и с ним пора кончать, прозвучал пятикратно. Опять же всячески поощрял иммиграцию, даже организовал завоз  послушных и работящих куда там неграм кули из Китая.

В общем, «поспешай медленно». Но принцип «тише едешь, дальше будешь» поддерживали далеко не все, потому что стабильность, превратившаяся в застой, мешала многим, и «кофейные короли» юга готовы были оплатить любые законные действия энтузиастов, ибо в старую добрую систему сдержек и противовесов они не вмещались, и получить место  могли только вытеснив на обочину консерваторов, - то есть, добившись полной отмены рабства.

Поэтому стихийные кружки прекраснодушных интеллигентов, читавших на кухнях вслух самопальные переводы «Хижины дяди Тома» в годы войны стали превращаться в серьезные, с банкетами по завершению «дискуссионные сессии», затем возникло «Общество освобождения рабов» с филиалами по всей стране и солидным бюджетом, формируемым из пожертвований. Потом завсегдатаями «дискуссий» стали солидные либеральные политики, в основном, южане, члены престижного Clube de Reformas para a reestruturação («Клуба реформ ради перестройки»),

фактически взявшие Общество под контроль, а в 1869-м появился и Manifesto da plataforma republicana («Манифест республиканской платформы»), документ длинный, но, в общем, простенький. Всего три пункта: свобода торговли, ограничение «четвертой функции» императора и отмена рабства, - и наконец, в июле 1871 года году несколько десятков самых левых либералов из Спн-Паулу  объявили о создании региональной Паулистской Республиканской партии, вписав в программу не только готовность к борьбе за прямые выборы президентов провинций, но и намерение упразднить монархию. Ибо «Мы живем в Америке и хотим быть настоящими американцами».

Консерваторов все это, естественно, тревожило. Настолько, что в какой-то момент, не умея справиться с ситуацией, они сами сочли уместным уступить место либералам во главе с Жозе да Сильва Парангосом, виконтом Риу-Бранку, с которым Дом Педру было очень комфортно работать, ибо они понимали друг дружку с полуслова. И 21 сентября 1871 года (императора не было в стране, он уехал в Европу) премьер провел в палате Lei do Ventre Livre («Закон о свободном чреве»), мгновенно подписанный принцессой-регентшей.

Акт опубликовали тотчас, и с этого момента все дети рабынь, рожденные после публикации, объявлялись свободными, правда, с оговоркой, что до двадцать первого года они должны оставаться во власти хозяина матери для возмещения расходов на их воспитание. По сути, закон мало что менял, скорее, наоборот: если раньше владельцы берегли дорогие вещи, чтобы они могли нормально войти в полную силу, то теперь из детей (имущество ж временное, чего жалеть?) начали выжимать все соки.

К тому же, и после 21 года новый «полноправный подданный» оставался там же, где вырос, на тех же правах, просто потому, что не знал ничего, кроме рубки тростника, - да в общем, ему и податься-то было некуда, ибо в рамках этики рабовладения негр, если не имел на руках вольной от господина, всегда был «чей-то». Впрочем, всех коронных рабов тоже освободили.

Либералы сочли это большим шагом вперед, консерваторы, в основном, приняли, как наименьшее зло (хотя самые крайние сочли «изменой»), республиканцы же и аболиционисты устами одного из своих лидеров, Жоакима Набуку, окрестили «жалкой полумерой», но на какое-то время страсти слегка подутихли, и Дом Педру, вернувшийся из европейского турне, получил время для передышки.

По сути дела, добиваться компромисса было его стихией, власть, как таковая, его никогда не привлекала, и он готов был ею поделиться, но аккуратно, не нарушая баланс. А потому, около года поработав над отчетами с мест, в 1873-м предложил «императорский проект» реформ, заявив, что «наш закон о выборах прекрасен, но устарел. Пора сделать его подлинным выражением народной воли. Уверен, что избирательная реформа, допустив к участию в общественных делах новые силы, обеспечит первое условие нашей формы правления, основа которой уважение к общественному мнению и авторитет закона». А далее о самом актуальном: децентрализация, иммиграция, индустриализация.

Это была хорошая, толковая программа, и общество ее приняло, однако случился досадный сбой: в 1874-м Дом Педру поссорился с церковью. Бразильский клир, повинуясь указаниям Рима, сделавшего в то время резкий крен вправо, потребовал, на основании папской энциклики, общей для всех католиков,  ограничения предусмотренной конституцией свободы слова, клерикализации образования и запрета давать гражданство иммигрантам-иноверцам, а получив отказ, призвало «верных» к сопротивлению, вылившемуся в погромы и даже довольно крупный мятеж.

Бунт подавили, после чего Дом Педру отдал под суд трех влиятельных и фанатичных епископов, в марте 1874 года получивших серьезные сроки. Правда, вскоре последовала амнистия, но клерикалы взбесились, проклиная «правительство отлученных», консерваторы их поддержали, городские низы, привыкшие доверять своим падре, заволновались, и очень эффективный кабинет, с которым император находил общий язык, пал. Консерваторы вернулись к рулю, - но с этого момента клир стал врагом монархии, готовым сотрудничать с кем угодно, если против «притеснителя церкви».

А мы с тобой, брат, из пехоты...

А император между тем сдавал. Еще совсем не старый, могучий, он работал, как всегда, с полной отдачей, но уже через силу, ощутимо теряя кураж. Он по-прежнему был уверен, что стабильность системы гарантирует прогресс, и не понимал, что «новые силы», как он их называл, стремятся не к компромиссу, а к руководству. К тому же, по мере взросления дочери, Педру все чаще вспоминал умерших сыновей, время от времени впадая в депрессию.

Порядку в политикуме, привыкшему к наличию безупречного арбитра, это не способствовало, зато консолидации «новых сил» способствовало в полной мере, и Республиканская партия, пока не имея потенциала завоевать парламент, завоевывала общество провинций, становящихся «локомотивами» имперской экономики. Риу-Гранди-ду-Сул, Сан-Паулу и Минас-Жерайс уже находились под ее влиянием, интеллигенция тоже (быть консерватором и монархистом вышло из моды), в ее ряды сотнями вливались иммигранты из Европы, в основном, знакомые с модными «социальными» теориями и понимающие, чем идеи Бланки отличаются от идей Сен-Симона, а идеи Прудона от идей Маркса. Ну и, помимо прочего, нельзя умолчать о господах офицерах.

Дело в том, что из котла войны армия Империи вышла совсем не той, какой в нее вступила. Раньше-то была она невелика, главным образом, наемная (принудительные наборы применялись в редчайших  случаях), а офицерский корпус состоял сплошь из «благородных», - но это не считалось престижным, потому что боевые действия, в основном, сводились к подавлению мятежей, а какая уж тут слава? Никакой. Да и реального боевого опыта не наберешь. Что и проявилось в ходе войны с Аргентиной. И вообще, рассчитаны были имперские вооруженные силы на правильную войну тех времен, то есть, когда супротивники красиво выстраиваются в поле и честно бьют друг дружке морды вплоть до приличного исхода.

А вот в Парагвае бразильцам пришлось столкнуться с войной Отечественной, в самом страшном смысле слова, когда даже ребенок пяти лет мог ткнуть ножиком, а сельва перемалывала роты, выплевывая руки и ноги. Старую армию порвали за год,  пришлось набирать не только новых солдат, но и, наскоро обучая, новый офицерский корпус, из разночинцев («благородные» не горели желанием), и повышения давать не по выслуге, но по заслугам. Это, хотя на бумаге никаких новшеств не фиксировали,  называли «реформой Кашиаса» (барон, взлетевший на фронте в герцоги, был истинным воином, он чувствовал своих солдат и понимал, что делать), и  армия изменилась.

Теперь это была каста. Пожалуй даже,субкультура. Со своими кодексом и символикой, повязанная кровью. Переосмыслив все заповеди, и Божеские, и человеческие, она доверяла только тем, кто был в Парагвае. Вне зависимости от цвета кожи, - потому что последние призывы, которые они вели в бой, были сплошь «черные», а бывшие простые мальчишки, и без того в детстве шлявшиеся в разноцветных компаниях, теперь и вовсе не понимали, как сержант Жозе, воин от Бога, или капрал Жоржи, золотой камрад, вообще мог быть рабом.

То есть, «парагвайцы» были сплошь аболиционистами, да еще и презиравшими «штафирок», из-за которых в стране, несмотря на победу, кризис, и считали себя достойными многого. Как минимум, уважения. К себе, вернувшимся, - чтобы никакая тварь в сюртучке не позволяла себе свысока бросать инвалиду: Infanticida! («Детоубийца!»), а тем паче: Não te enviei para o Paraguai! («Я тебя в Парагвай не посылал!»), и к памяти павших. Можно даже без памятников, -

но чтобы хотя бы пенсия калекам и вдовам была не так оскорбительно мала, и не приходилось скидываться с получки. Которую к тому же из-за кризиса урезали. А слухи о планах сокращения кадров, - только подумайте, «слишком больших для мирного времени», - вообще доводили до белого каления, - и каста, не мыслившая себя вне войны, искала место в мире, где войны не было, а ее считали лишней, стараясь выработать новые смыслы.

Брать пример с испаноязычных соседей, где путчи были рутиной, правда, не стали, - в Бразилии такое считалось варварством, - но в офицерских собраниях стали популярны свежие теории, доносящиеся из Европы. Вошли в моду «читальни вскладчину». Лейтенанты и капитаны выписывали газеты, учили языки, чтобы читать инопрессу, прочитанное реферировали, обсуждали,  посиделки становились все осмысленнее, а круг участников все шире, и поскольку заниматься политикой конституция военным не возбраняла, - ничего удивительного в том, что на заседаниях республиканских ячеек появились потертые мундиры…

Оползень

А между тем, признаков хоть какого-то просветления не наступало, и Дом Педру был вынужден рулить в ручном режиме. Он не любил этого, не хотел этого, его это крайне тяготило. В его, предельно конституционном понимании, власть императора заключалась в том, чтобы быть арбитром в спорах кадров, способных находить выход из кризиса, и он выдвигал новых людей, толковых и вполне профессиональных, чередуя консерваторов с либералами, - а кризис никак не шел на нет. Просто потому, что цены на сахар не поднимались, а чудовищные военные долги следовало выплачивать, и все тяготы, включая неизбежные дотации нищающему северу,

ложились на «кофейный» юг, ибо в это время уже стало ясно, что «кофе стало центральным фактором бразильской жизни. Если цены на кофейные зерна были высокими, то Бразилия с оптимизмом смотрела в будущее, а если они хотя бы немного снижались, настроение нации тоже падало». В такой ситуации традиционные столичные элиты рассматривались регионалами юга, как паразиты, и лозунгом дня в Сан-Паулу сотоварищи стало «Единство через децентрализацию!» по образцу США, желательно, с устранением даже самой мягкой модели монархии, чтобы когда-нибудь взять под контроль и столицу.

Пренебрегать такой тенденцией, не обращая внимания на растущее недовольство, означало бы провоцировать мятежи, в 1877-м Дом Педру вновь попытался предложить программу реформ, способную удовлетворить «новые силы». Однако обсуждения затянулись аж на три года, и хотя после хаотической чехарды «правительств на час», в 1881-м, новый избирательный закон был, наконец, принят, он оказался кастратом. Выборы-то стали прямыми, - естественно, имущественный и образовательный ценз сохранялись, против чего никто не возражал, -

 но пункт про возвращение провинциям и муниципалитетам самоуправления в ходе дебатов исчез, а именно этот вопрос был ключевым. После чего, регионалы пришли к выводу, что Его Величество, при всем уважении, перестал быть идеальной «четвертой функцией», - и финансирование всех и всяческих оппозиционных кружков и групп стало еще щедрее, и на авансцене появился харизматичный аболиционист Жоаким Набуку, сумевший объединить всех противников рабства, слева направо, и развернувший по всей стране революционную агитацию куда там Герцену.

Не получалось и с армией. То есть, сперва что-то получалось. Не обратить внимания на недовольство «парагвайцев» было невозможно, и Дом Педру нашел способ умерить страсти, назначив премьером «внепартийного», легендарного, обожаемого в войсках герцога Кашиас, помимо прочего, еще и администратора с огромным опытом, а военным министром не менее авторитетного маршала Мануэла Луиса Осириу, маркиза Эрвал. Аристократы старого, привычного монарху закала,

они были фронтовиками до мозга костей, и разумеется, сделали для «сердитых офицеров» максимум возможного. Повысили жалованье, навели порядок с выплатой пенсий, раскрутили пропаганду престижности военной профессии, - и в итоге, кое-чего добились. Но маркиз умер в 1879-м, а через год скончался и герцог, после чего на первый план вышли  «парагвайские» маршалы родом попроще,  в основном, южане, а значит, и менее лояльные трону. Ибо, как говорил маршал Мануэл Диодору да Фонсека, один из поймавших в сельве звезду, «В жизни у меня был лишь один покровитель — парагвайский диктатор Солано Лопес, ему, зачинщику войны, я обязан карьерой».

К тому же, после повышения жалованья и других льгот, в младшие офицеры пошли разночинцы, пороху не нюхавшие, искавшие в армии возможности получить образование и сделать карьеру, - и много читавшие. Они не входили в касту «парагвайцев», но имели лучшее образование, были недовольны отсутствием карьерного роста в мирное время, - и разговорчики в строю пошли по новой. А поскольку, напомню, конституция не возбраняла офицерам участвовать в политике, люди в мундирах выигрывали выборы, с трибуны палаты и провинциальных собраний критиковали систему, выступали на митингах и принимали участие в газетных дебатах.

Нашлась и удобная идеология, модный тогда «позитивизм» Огюста Конта: общество есть не совокупность индивидуумов, но единый организм, где место каждого определено в соответствии с аксиомой «любовь как принцип, порядок как основание, прогресс как цель». А соответственно, смысл государства в том, чтобы «объединять частные силы для общей цели и предупреждать фатальную склонность к противоречиям». И все это на религиозном уровне.

Однако теория теорией, а что к чему на практике, разъяснял общепризнанный гуру, авторитетный полковник Бенжамин Констан Ботельу де Магальяес, военный инженер, а на гражданке - директор Школы слепых, активно пропагандировавший «краткий курс». Его лекции в Прайя Вермелья, элитной военной академии, приводили кадетов в состояние амока. в Типа, в стране бардак, политики выродились, необходима «республиканская диктатура», - «правительство национального спасения, действующее в интересах народа», - а корректировать процесс должны «объединения людей, знающих, что такое долг и дисциплина», то есть, сами понимаете, кто. Все всё понимали, и всем, от летехи до маршала, такой подход очень нравился. Ибо ведь не амбиций ради, как в какой-то Боливии, а во имя прогресса!

А система тем временем трещала прямо пропорционально падению цен на сахар, и попытки бывших «сахарных королей» переориентироваться на кофе проваливались, ибо у них не было свободных средств ни на обустройство плантаций на новый лад, ни на обучение негров по новому профилю. Для фазендейру помельче рабы становились обузой, их начали освобождать явочным порядком, просто чтобы не тратиться на содержание, в 1883-м все невольники были официально освобождены в северной провинции Сеара,

в 1885-м ее примеру последовала Амазонас, да негры и сами уже не ждали милостей от природы: началось повальное бегство. Причем, если раньше беглый мог найти убежище только в глухих джунглях, в «киломбо», а кто предпочитал относительно сытую жизнь, предпочитал оставаться на месте, то теперь, от голода, бежали все. С плантаций, рудников, мастерских. Группами, семьями, целыми колоннами, маршировавшими средь бела дня, ни от кого не прячась. И в отличие от недавних еще времен, когда «укравшую себя собственность» ловили, теперь она имела и где пересидеть, и защиту, и работу.

«Спасать бедняжек» среди «просвещенных» стало модно, как за тридцать лет до того в США, - а к тому же, в процесс включилась армия. Части, посланные на перехват, как правило, «не успевали», а если успевали, «не замечали», а если замечали, офицеры «проявляли досадную нераспорядительность». Даже северяне и даже карьеристы: по понятиям офицерского корпуса к тому времени проявить «распорядительность» означало нарваться на бойкот, а то и на пощечину с неизбежной дуэлью, и к тому же, попасть в немилость к командованию. И все это вполне гласно:

«Клуб офицеров» выпустил манифест, официально подтвердивший, что вооруженные силы осуждают рабовладение и не намерены ловить беглых, в противном случае... Нет, никаких угроз, но в противном случае, весь офицерский корпус подаст в отставку. И на первом месте в списке подписантов (практически весь генералитет Империи) стоял росчерк маршала Мануэла Диодору да Фонсека, «первого среди равных».

Система шла уже в полный разнос, - и в это время, совершенно некстати, Дом Педру внезапно утратил интерес к происходящему. Абсолютное большинство исследователей полагает, что по причинам чисто психологическим. Кто-то полагает, что сыграло роль тяжелейшее перенапряжение, кто-то уверен, что плохие предчувствия, отягощенные тоской по сыновьям. Трудно сказать наверняка, - но как бы там ни было, человек, на которого политикум Рио привык полагаться, как на deus ex machina… нет, не плюнул на все, но начал чувствовать себя скверно и лечиться. То в имении,

куда без приглашения никого не пускали, а то и за океаном, где, в основном, не лечился, а посещал всякие интересные места вроде египетской Гизы с ее пирамидами. А если и был в стране, то занимался любимой астрономией, собирал гербарии, читал европейские технические журналы, сочинял стихи по-португальски и на латыни, - и совершенно не следил, как раньше, за общественными страстями, не реагируя даже на насмешки, а дела свалив на кронпринцессу,

но у нее отцовского авторитета не было, да и, будучи очень религиозной, Дона Изабелла полагалась на волю Божию, окружив себя епископами, доверяла, в основном, епископам, и господам политикам приходилось справляться самим. А поскольку что-то делать было необходимо, - это понимали все, - 28 сентября 1885 года палата постановила освободить всех рабов старше 60 лет…

Лавина

Резко? Резко. Но осторожно. Шаг в правильном направлении, четко обозначивший линию властей на плавное решение вопроса. Однако плавность никого не устраивала. Общественность и на сей раз сочла закон «полумерой», причем с полным основанием, ибо освобождаемых обязали отра¬ботать от года до трех, а потом еще пять лет не покидать плантацию, работая уже за плату. Учитывая эти оговорки и то, что не так много негров переживало 65-летний возраст, тот же Жоаким Набуку определил новеллу, как «гадкое издевательство над священным принципом свободы», и Клуб офицеров в очередном манифесте полностью его поддержал.

К этому моменту отношения армии с правительством вошли, говоря языком спорта, в клинч. Будь император в форме, возможно, какие-то переговоры могли бы смягчить ситуацию, тем более, что с маршалом Диодору да Фонсека он был в очень дружеских отношениях, но Дом Педру был, мягко говоря, не в форме, а слово кронпринцессы для «парагвайцев» и прочих не значило ничего, на министров же военные просто плевать хотели. Когда в 1884-м гражданский глава военного ведомства попытался хотя бы запретить офицерам, не имеющим депутатского статуса, публичные выступления,

его указание проигнорировали, а попытка уволить ослушников привела к волне протестов, возглавленных самыми авторитетными армейскими чинами, включая маршала Диодору и маршала Жозе Антониу Коррейя ди Камара, человека-легенды, выигравшего последнее сражение Парагвайской войны. Погасить фронду не удалось даже вернувшемуся Дом Педру, и в итоге в отставку ушел не только министр, в марте 1888 года и весь кабинет, - последнее устойчивое правительство Империи.

Короче говоря, к началу 1889 года стало вполне очевидно, что альтернативы нет, и любая попытка хоть как-то еще потянуть время приведет к тому, что на повестку дня встанет вопрос о республике. На утверждение палате был, наконец, направлен проект закона об окончательной отмене рабства, за несколько лет до того подготовленный императором, - всего два пункта: «1. Рабство в Бразилии отменяется. 2. Все распоряжения, носившие противоположный характер, отменяются», - 8 мая палата одобрила его подавляющим (88:9) большинством, 9 мая Госсовет утвердил,

и 13 мая Дона Изабелла, замещавшая отца (император болел) росчерком золотого пера, специально к этому дню поднесенным ей по общественной подписке, ввела Lei Aurea (Золотой закон) в силу, подчеркнув: «Мы, я, мой отец и моя матушка, счастливы. К чести Бразилии, под влиянием национального чувства и бескорыстия частных лиц, исчезновение рабства так продвинулось, что оно теперь стало общим желанием всех классов народа, сопровождающимся примерами удивительного самопожертвования со стороны собственников».

Далее грянуло ликование. «Современное поколение не знало никогда такого подъема духа, - заявил в ответном слове Жоаким Набуку. - Оно подобно тому, которое испытывали наши отцы при объявлении независимости. Для нас, бразильцев, 1888 год является событием боле важным, чем 1789 год для Франции. Это, действительно, как бы возникновение нового отечества». Улицы плясали, небо цвело фейерверками, из Аргентины,  Англии, США, Франции шли поздравительные телеграммы, и «многим казалось, что уже завтра тяжкое бремя проблем упадет с плеч Бразилии».

Но зря казалось. Освобожденные негры, получив свободу, естественно, не получили земли, - и им, свободным, идти было по сути, некуда, а платы за свободный труд, как выяснилось, хватало ровно на ту же миску еды, что они раньше получали от владельцев. Только теперь уже совсем без мяса, даже по праздникам, ибо зачем, если имущество не своё? Так что, по сути, все осталось, как было, разве что хозяин стал «патроном», как для пеонов, жизнь которых мало чем отличалась от рабской, -

но при этом оппозиция монархии расширилась за счет «сахарных королей». Эти, по озорному определению Жозе Жоакима да Патросинью, крайнего монархиста, но при этом противника рабства, «республиканцы 14 мая», ставшие врагами Империи сразу после освобождения негров, считали, что их император предал тех, кого должен был защитить. Даже не тем, что не сохранил рабство, - невозможность этого сознавали и самые упёртые, - а освобождением без компенсаций, потому что 750 тысяч негров стоили примерно 250 миллионов тогдашних долларов, которые обнищавшим «королям» были бы кстати.

В итоге, минутное облегчение, - Дом Педру даже записал в дневнике: «Теперь, надеюсь, все пойдет на лад», - сменилось очередными проблемами. Всего пятью-шестью годами раньше Освобождение могло бы привести к перестройке монархии на британский манер, но теперь у Империи, по сути, не было уже никакой поддержки. «Кофейные» короли – против. «Мясные» – против. Совсем свежие «короли каучука» - против. Финансисты и промышленники – против. Армия – против. Интеллигенция – само собой. А церковь, несмотря на близость к Доне Изабелле, не простила суда над епископами.

За – разве что столичный политикум, сам по себе пустышка. Для прочих монархия стала «лишним звеном». Неизбежность витала в воздухе, и если ее что-то еще и сдерживало, то разве лишь почти мистическое отношение к конституции, где перевороты прописаны не были, а главное - огромное уважение практически всех слоев общества лично к Дом Педру, - однако он болел, занимался пустяками, почти утратив интерес к происходящему, а Дона Изабелла ни в малейшей степени не могла его заменить, и притом, в отличие от батюшки, имела жесткий характер, да к тому же супруг её, Гастон д´Э, принц Орлеанский, хотя, в принципе, имел массу достоинств, был крайне непопулярен.

Потянулись месяцы фактического безвластия: казна была пуста, решения кабинета не исполнялись, пресса открыто публиковала карикатуры на престарелого и больного короля Дона Педро II, где он изображался падающим с трона. Двор тем временем устраивал балы и фейерверки, а руководство Национальной Республиканской партии, выросшей из просто Республиканской и ставшей после отмены рабства крайне популярной, обсуждало планы ликвидации монархии вполне открыто, на митингах, расширенных заседаниях и в СМИ,а в конце концов, кадеты, поклонники Бенжамена Констана, и вовсе затеяли переворот, назначив выступление на 20 ноября.

Старшие товарищи, - лидеры гражданских республиканцев Кинтину Бокаюва и Аристидис Лобу, -  идею одобрили, а вот Бенжамен Констан, хотя и был всей душой за, понимал, что силами одних кадетов ничего серьезного не устроишь. Необходимо было  привлечь к делу верхушку армии, а она, в отличие от молодняка, особым желанием крушить привычную систему не горела. Тот же да Фонсека полагал, что императора (а потом и императрицу) вполне можно оставить в статусе «царствует, но не правит», как символ нации. Даже притом, что его обидели при формировании правительства,

назначив на пост военного министра, который он очень хотел занять, другого маршала, Флориану Пейшоту, известного бонапартистскими замашками (император полагал, что сеньор Флориану опасен и его нужно задобрить, а с сеньором Диодору, как с близким другом, он поладит). Но не было бы счастья, да несчастье помогло: в какой-то момент власть все же встрепенулось. Премьер Афонсу Селсу ди Ассис Фигейреду, виконт ди Оуру-Прету, политик мудрый и популярный,  действуя на опережение, предложил пакет законов, способных разрядить обстановку: о самоуправлении провинций, отмене  «четвертой функции» и так далее,

с одновременным (назначили на 17 ноября 1889) переводом нелояльных подразделений в глубинку и (это в строгом секрете) почетным выводом в запас маршала да Фонсека, о чем военный министр уведомил своего приятеля Бенжамена  Констан, и тот  14 ноября 1889 года созвал срочное совещание, куда пригласил «первого среди равных». Маршал, несмотря на приступ застарелой астмы,  явился, выслушал собравшихся, - и возражать не стал. Да и как возражать, если бардак виден без очков, а власть не способна справиться, и без новых людей у власти страна рухнет, а и больше того, эти штатские намерены его (его!!!) в отставку и приказ уже подготовлен?

Тем более, - в этом сходятся все, от свидетелей событий до новейших историков, - настроения кадетов, разогретых идеями месье Конта до синего звона, сводились к «Долой!». А маршал, не считавший, что «Долой!» так уж необходимо, по ходу понял: отказ от предложения «возглавить Революцию», ничего не изменит (к выступлению всё уже готово), однако тогда «Долой!» неизбежно. Неведомо, с каким итогом, но с большой кровью. К тому же, в таком случае лидером станет следующий по старшинству, военный министр маршал Пейшоту, который (кто бы мог подумать?) тоже в игре, - а уж он может наломать дров, превратив страну в подобие Боливии. И после полуночи, в самом начале 15 ноября, когда маршал, взвесив все, дал согласие, колесо завертелось…

Хмурое утро

Дальше все происходило очень быстро, без плана, но и без ненужных импровизаций. Заработала субординация. С раннего утра в центр Рио, к зданию Главного штаба, где, как сообщил человек военного министра, намечено было провести чрезвычайное заседание кабинета, начали подтягиваться кадеты и младшие офицеры, с револьверами, но без солдат.

Не так уж много, на круг, по воспоминаниям очевидцев, сотни под две, вместе с гражданскими активистами, - против охраны ГШ всего ничего, - а главные события старта разворачивались на окраине, в военном городке 10 егерского полка, считавшегося (система «патронажа» в бразилькой армии было очень прочна) «личным полком» маршала Диодору да Фонсека.

Его прибытие в расположение и личный приказ исключали сомнения, - и несколько рот, им самим отобранные, двинулись в цента, менять, как им сказали, скверное правительство, мешающее Дом Педру навести порядок. Лично об императоре не прозвучало ни единого слова, по умолчанию предполагалось, что он в курсе и если не дал «добро», то и не против.

Без всяких затруднений служивые, ведомые доном Мануэлом и Бенжаменом Констаном, в казармах не очень известным и  в этот момент тихим, как мышка, добрались до центральной площади (ныне Площадь Республики), и, выставив пару пушек, выстроились напротив здания, где министры уже часа полтора рассуждали на тему, не пора ли «временно ограничить свободу передвижений маршала да Фонсеки» и не будет ли такая мера противоречить конституции.

О непорядке в военном городке им, разумеется, сообщили, о приближении бунтовщиков тоже, и виконт ди Оуру-Прету, премьер, распорядился послать на перехват отряды морской пехоты и как можно больше полиции, однако при маршале да Фонсека находился авторитетный среди моряков адмирал Мелу, и после короткого разговора морпехи присоединились к колонне, а полицейские поступили как кто счел нужным: кое-то тоже присоединился, а кто-то счел за благо сгинуть.

К 10 часам утра войска, - не так уж много, но все-таки уже с тысячу штыков, 20% гарнизона, - выстроились перед штабом, и маршал направился в здание, охрана которого, специально подобранная военным министром и получившая все необходимые инструкции, отдав честь, присоединилась к нему. Министрам очень корректно объявили, что караул устал,

в связи с чем, они больше не министры и могут расходиться по домам, и все подчинились, как удивленно отмечает один из участников событий, «в полном молчании, не сказав ни единого слова». Разве что морской министр, барон ди Ладарио, «парагваец», прибывший несколько позже, поднял голос, напоминая о присяге, после чего схватился за саблю, и был легко ранен в ногу кем-то из кадетов.

Естественно, вызвали врача, пострадавшего перевязали, а да Фонсека во главе вооруженного отряда проехал по центральным улицам столицы, выставляя караулы у арсеналов, а заодно демонстрируя народу, что ничего страшного, как бывает у соседей, не случилось: армия держит все под полным контролем, а генералы держат под контролем армию. Впрочем, никаких волнений и не было. Ни протестов, ни особых восторгов. Осознав, что кровь не льется, «улица» отнеслась к происходящему спокойно, как к редкому шоу, но, в принципе, безразлично: надо так надо, не наше дело.

К этому времени на площади и на улицах то там, то тут уже покрикивали «Да здравствует республика!», - но Диодору да Фонсека отреагировал на это гневным «Что за безобразие? Пресечь!», и Бенжамен Констан, кивавший на все, что говорил маршал, потребовал, чтобы кадеты заткнулись и постарались затыкать рты всем остальным. Крамольные выкрики стихли, и примерно в 13.00, убедившись, что все арсеналы надежно охраняются и сторонники свергнутого правительства, буде такие найдутся, не смогут добыть ни винтовки, маршал, раздав  распоряжения, отправился домой, отдыхать и принять настой от астмы, взяв со всех слово «не допускать призывов к нарушению конституционного строя».

Естественно, все ответили «Так точно!», и Бенжамен Констан в том числе, умолчав, однако, что его люди уже успели отправить отдыхающему за городом Дом Педру уведомление о том, что он  отрешен от власти. Более того, когда маршал убыл, лидер радикалов помчался в муниципалитет Рио, с утра заполненный толпой единомышленников, и  страстной часовой речью довел советников до такого накала, что в 15.00 возникло обращение к нации, где  об отмене монархии говорилось открыто.

Подписали, правда, не все, и среди сотни подписавших далеко не все были депутатами, - но на такие пустяки никто не обратил внимания, и документ спешно направили маршалу с просьбой от имени «собравшихся масс народа» — утвердить. Впрочем, ответа ждать не стали, зачитали бумагу вслух, перед толпой республиканцев и объявили, что уже Республика.

Самый длинный день

Никакой  законной силы заявление это, разумеется, не имело и иметь не могло, и Дом Педру, срочно прибывший с дачи в Рио, - то ли из-за очередного приступа депрессии, то ли из-за безответственности ближнего круга он до последнего момента абсолютно ничего не знал, максимально собравшись, попытался принять какие-то меры. Дал аудиенцию виконту Оуру-Прету и принял его отставку, затем послал придворных в казармы, - но те вернулись со скверными новостями: приказы Его Величества войска уже не собирались исполнять, - связался с лидерами оппозиции и совместно с ними набросал список нового кабинета, назначив «премьером согласия» д-ра Гаспара Мартинса.

Выбор казался безошибочным: и монархист, и очень левый либерал (поклонник «британского варианта»), и бывший ярый аболиционист, и «парагваец», и к тому же земляк маршала да Фонсека, даже состоявший с ним в отдаленном родстве. Разумеется, нашлось место в списке и самому маршалу: за ним зарезервировали пост министра обороны, о котором он давно мечтал, а опасного маршала Пейшоту, чтобы не обижался, компенсировали постом министра внутренних дел.

При этом, - вот ведь улыбка Судьбы, - согласования завершили с боем часов, ровно в 19.00, и одновременно, тоже под бой часов, Бенжамен Констан в мэрии огласил список правительства «республики по воле народа»: маршал Мануэл Диодору да Фонсека – временный президент, маршал Флориану Пейшому – временный вице-президент, а сам он - военный министр. Плюс два вождя республиканцев, ультралиберальные Рюи Барбоза и Квинтину Бакаюва, издатели политико-сатирических журналов Diario и О Pans.

Что интересно, сам маршал обо всем этом ничего не знал. Он, приехав домой, принял отвар от удушья, отоспался и позволил впустить делегацию политиков всех цветов, примчавшихся предлагать услуги по разрешению кризиса. Их появление дона Диодору обрадовало: план на сегодня, - взять ситуацию под контроль и не допустить боя в столице, - удался на ять, а четкого плана на завтра он и сам не имел, хотя, разумеется, сознавал, что превратился в политическую фигуру Номер Один, и намерен был ею оставаться. Разумеется, в рамках конституции, которую чтил, - да и личная близость к монарху, взаимная симпатия и даже дружба обязывали.

Поэтому партийцев, предлагающих не перегибать палку и представлявших красивые схемы очень достойного компромисса, лидер уже совершившегося переворота слушал внимательно, расспрашивал, записывал и даже договорился, что завтра же с утра вместе с ними повидается с Его Величеством, что решить вопрос к обоюдному удовлетворению. На инициативу же Бенжамена Констана, маршал отреагировал в стиле «Ишь ты, поперек батьки в пекло…» и велел сообщить «этому философу», что сам еще ничего не решил, и пусть дурью не маются, все решится завтра, после встречи с императором. Однако, как это подчас бывает, все изменил Случай. Хотя…

Хотя, возможно, и не случай. То ли по роковой ошибке, то ли (в такую версию верят многие бразильские историки) кто-то, оставшийся за кулисами, сделал тонко рассчитанный ход, но казавшаяся идеальной фигура выбранного в премьеры Гаспара Мартинса, на самом деле, была ушатом масла в уже затихающий костер. Да, земляк сеньора Диодору, южанин, и даже из одного города. Да, ровесник, приятель юности и сверх того – дальняя родня. Да, оба либералы и оба «парагвайцы»-фронтовики. Но.

Но при всех pro д-р Мартинс  уже много лет являлся заклятым личным врагом дона Диодору: когда-то в Порту-Алегри случился между ними очень жестокий конфликт: в дело была замешана женщина, и дело дошло то ли до пощечин, то ли до дуэли. И с тех пор они взаимно не поминали друг друга, ибо о мертвых или хорошо, или ничего.

Вот об этом Дом Педру ничего не знал, и никто ему ничего не сообщил, пока не сообщил лично сеньор Мартинс, указав, что он польщен доверием и постарается доверие оправдать, но «сеньор маршал может понять Вашу волю неправильно». Естественно, император, очень хорошо знавший людей, с которыми работал, дал задний ход, немедленно послав к маршалу курьера с личной запиской: дескать, назначение отменяется, завтра все обсудим, и вероятно, никто не сможет стать более эффективным премьером в «обновленной монархии», нежели Вы, «мой дорогой и давний друг».

Однако когда курьер примчался к маршалу, оказалось, что сеньора Диодору уже успели уведомить, на что он не отреагировал никак, но прервал встречу с политиками и, сославшись на очень утомительный день, удалился в спальню, запретив будить себя, что бы ни случилось. На личного посыльного Его Величества запрет, конечно, не распространялся, его впустили и отвели к спальне маршала, но тот уже был в постели и ответил через дверь, не вставая: «Поздно, слишком поздно... Мне жаль, но правительство уже есть…»

И был Вечер...

Рано утром 16 ноября, - позже маршал да Фонсека утверждал, что в связи с приступом астмы более суток провел в постели и не был поставлен в известность, - пока жители Рио узнавали, что отныне они не подданные Империи, а граждане Соединенных Штатов Бразилии, резиденцию монарха окружили солдаты. Пехота, кавалерия, два орудия, правда, без боекомплекта, скорее, для красоты, и два предельно учтивых офицера, представ перед Дом Педру II и Доной Изабеллой, объявили им, что монархия низложена,

а «сеньор Педру ди Браганца, как сторонник монархии, и сеньора Тереза Кристина ди Браганца, как нежелательная для Республики иностранка, а также сеньора Изабелла ди Браганца д´Э с супругом и детьми» должны в 24 часа покинуть Бразилию. Также было сообщено, что «семье Браганца разрешено сделать опись предметов, которые они хотели бы взять с собой, и Республика гарантирует доставку этих предметов по указанному адресу» и «доходы с собственности семьи Браганца на территории Республики не подлежат конфискации и будут переводиться на указанные счета», а «главе семьи за причиненное неудобство будет выплачено двойное маршальское жалованье за 57 лет пребывания на государственной службе».

Сумма, - 5000600 мильрейсов, -  была, мягко говоря, более чем солидная, однако этот пункт Дом Педру отмел сразу, сказав «Не испытываю нужды, они нужнее Бразилии». Затем, укоризненно напомнив отводящим глаза визитерам, что нарушать присягу нехорошо, сообщил, что добровольно никуда не пойдет, но будет вынужден подчиниться силе, после чего аккуратно, под локотки был выведен из дворца, усажен в карету и вместе со всей семьей доставлен в здание Главного штаба, плотно оцепленное войсками.

Обращались предельно вежливо, но с категорическим отказом в праве на встречу «с кем бы то ни было из граждан Республики», - а в час ночи 17 ноября канонерка бразильского ВМФ доставила бывшего императора с супругой на на остров Илья-Гранде, где сопровождающие проследили за тем, чтобы чета взошла на борт английского парохода «Alagoas», отправлявшегося в Кадис, и не покидали причал до тех пор, пока судно не вышло из порта.

Как вспоминает один из участников депортации, в то время капитан, а впоследствии известный журналист Карлос Мунис, уже около трапа глава группы сопровождения задал изгнанникам «предписанный свыше» вопрос: что бы хотели они передать президенту Диодору, который готов пойти навстречу любому разумному пожеланию. «Ничего, - ответил глава семейства. – Но, впрочем, передайте, что я очень, очень разочарован». Чуть более словоохотлива оказалась бывшая императрица: «Скажите сеньору Мануэлу, что я скоро умру. Я умру от горя. Я не смогу жить без моей любимой Бразилии, это прекрасная земля, как жаль, что я сюда не вернусь».

Оба ответа были переданы дословно, и маршал попросил сохранить их в тайне, взяв с офицеров слово чести, - а Дона Тереза Кристина, к слову сказать, обещание сдержала. 27 декабря, уже в Испании, когда стало известно, что «семье Браганца» навсегда воспрещен въезд на территорию Республики, она слегла с сердечным приступом и скончалась.

Как ни странно, весть о ее смерти, долетев до Бразилии, откликнулась скорбным этом. «За сорок шесть лет, которые Донна Тереза Кристина провела в Бразилии, она не завоевала ничего, кроме огромного уважения, похвалы и безмерной любви народа к своей императрице. Мы провозглашаем её "Матерью бразильцев" и сочувствуем императору в это тяжёлое время», - такой некролог появился в Diario, самой «бешеной» из республиканских газет, и лично Бенжамен Констан, вызвав на ковер редактора, поставил ему на вид, указав, что за «восхваление тиранов» издание могут и закрыть. Впрочем, в ответ услышал много всякого, и  отстал.

А в общем, все случилось, как в «Красном и черном» Стендаля, очень просто, благопристойно и без малейшей напыщенности. Не то что без крови, а даже без шума, стремительно и внезапно, словно каменный дом, под порывом ветра оказавшийся плохо заскирдованным стогом сена. Кто-то порадовался денек-другой, кто-то попрыгал на улице, кто-то выпил за светлое будущее, - и все. Это многих удивляло, но удивляться, в общем, нечему: просто система, имевшая неплохой запас прочности, долго приспосабливалась к изменениям, но,в конце концов, исчерпала ресурс адаптации в новых условиях.

Монархия-то, в общем, никому не мешала, и республика была не так уж нужна, но  поскольку империя сама не смогла себя защитить, никто и не встал на ее защиту. А лично императора теперь вспоминали добром, даже жалели. Сам президент да Фонсека публично заявлял, что «видел множество достойных военных и штатских, но лишь один эталон абсолютно порядочного человека, и это наш император». Видимо, маршалу было неловко...

Что касается Дом Педру, то после смерти жены депрессия почти не отпускала, старый человек осел в Париже, на длинном досуге разбирая гербарии, посещая выставки, и тихо угас 5 декабря 1891 года, видимо, даже с облегчением, перед смертью попросив присутствующих открыть личный сейф, - а в сейфе лежали баночка с землей из всех бразильских провинции и записка: «Это почва  моей страны, я хочу, чтобы ее поместили в мой гроб». Как вспоминают, убедившись, что записка прочитана, старик улыбнулся и закрыл глаза навсегда, так и не узнав, что почти на  год пережил сгоревшего на работе Бенжамена Констана. Впрочем, даже если бы узнал, вряд ли обрадовался бы. Не тот был человек. Очень уж старого образца. И республиканская Франция устроила ему государственные похороны.

А люди нового образца, ставшие властью в Рио, даже не прислали венка. Им было не до того, они решали новые задачи, - и к их удивлению, решения, в ночь на 15 ноября 1889 года казавшиеся совсем легкими, оказались куда сложнее, чем думалось. Потому что власть, как выяснилось, не только дает права, но и налагает обязанности, а это уже не так весело, как делать Революцию.

Танец с саблями

Пройдет много лет, и бразильские историки назовут этот период República Velha (Старая Республика), чтобы отделить ее от эпохи «Нового Государства», учрежденного в 1930-м Жетулиу Варгасом, - а самый первый этап, уточняя, определят как República da Espada (Республика Сабель). И это красивое название очень точно отражает суть, потому что в эту короткую эпоху власть была у военных, вернее, военные были властью, «происшедшей из армии и флота во имя всего народа».

Справедливости ради, в ситуации, когда все имперские структуры, законодательные, исполнительные и даже судебные, рухнули в одночасье, иначе и быть не могло: только армия и флот имели потенциал как-то организовать общество в эпоху великих перемен, исходя из чего маршал Мануэл Диодору да Фоесека, глава Временного Правительства, и призвал к рулю коллег. В первую очередь, конечно, тех, кого знал по Парагваю и кому доверял, отдавая понятное предпочтение служившим под его командованием.

Их отправляли рулить провинциями, переименованными в штаты, ими заполняли вакансии на местах, - а вакансий получилось немало, потому что старые кадры чистили, можно сказать, со щелоком. Во-первых, потому что считали виновниками кризиса, а во-вторых, мало ли что, - а вдруг начнут устраивать саботаж. Вот, от греха подальше, и увольняли, тут же, правда, вновь принимая многих на работу, но уже в качестве экспертов и советников при новом руководстве всех уровней.

Ну а общий политический курс новый лидер, не особо разбираясь в юридических тонкостях, доверил гражданским коллегам по совершению переворота, и они, народ весьма радикальных, взялись за дело круто, с недовольными ничуть не церемонясь. За то, что при Дом Педру вообще всерьез не воспринималось, теперь сажали и выгоняли из страны, слишком горластые СМИ закрывались, поскольку же законы Империи такую резкость не позволяли, а других законов еще не было, властям пришлось развернуть сеть на все готовых военных судов.

В принципе, вероятно, в таких условиях так и следовало. По крайней мере, пресечь нехорошие настроения в армейской среде, - типа, если им можно, чем мы хуже, - удалось быстро: скажем, 2-й Артиллерийский полк, в середине декабря учинивший было революцию (исключительно потому, что несколько офицеров очень хотели стать министрами) прижали к ногтю без крови.

Параллельно, при всей строгости, издавали очень пристойные указы. Например, о гражданстве (любой иностранец, пребывавший на территории Бразилии в день 15 ноября, мог стать гражданином), о церкви (отделили от государства) и так далее. Естестенно, сразу же отменили госмонополии. А самое главное, о всеобщем избирательном праве для всех мужчин (насчет женщин не заикались даже крайние радикалы), достигших 21 года. Но грамотных, - то есть, никаких негров. Ну и, конечно, поскольку Конституция 1824 года явочным порядком скончалась, правительство назначило Конституционную комиссию, велев поскорее создать новый Основной Закон, желательно, как можно либеральнее, но на базе Конституции США, ибо идеальна.

Однако все это надстройка. С этим справлялись легко. Вот с базисом, как выяснилось, куда сложнее. Империю-то отменить несложно, а вот долги Империи не отменишь, - а если отменить, тотчас окажешься страной-изгоем, а потом из-за океана придут очень большие и злые эскадры. А даже если не придут, никто больше ни копейки взаймы не даст, и тогда кердык. Да и, в общем, даже мысль про «отменить» никому в голову не приходило: военные, как люди чести, не понимали, что долги можно не отдавать, а гражданские, вплоть до социалистов (были в Бразилии уже и такие), свято чтили частную собственность.

В связи с чем, острейшим образом встал вопрос о деньгах, которых в казне не было, - притом, что войскам уже было обещано поднять жалованье. Да и вообще, без денег власть не власть. Правда, откуда эти самые деньги брать, военные не знали (раньше им присылало казначейство, а как быть теперь?), - однако среди гражданских лидеров был некто Руи Барбоза, недавно прибывший из Англии с оксфордским дипломом экономиста, в связи с чем, его считали «молодым финансовым гением», и вот он про деньги твердо знал всё. А потому, получив портфель министра финансов, засучил рукава и совершил чудо. Всего-то делов: облегчил создание банков и свел их в единую автономную систему, имеющую право выпуска бумажных денег под гарантии правительства, а поскольку золотой запас был с гулькин нос, придумал выпускать облигации.

Денег после этого как-то сразу стало не просто много, а очень много, и началось нечто совершенно неожиданное, чего даже сеньор Барбоза не предполагал: на запах облигаций потянулись какие-то странные, ранее в Империи неизвестные типажи. Они прилипали к военным, трясли дипломами и рекомендациями, излагали шикарные планы превращения штатов в сады Эдема всего за 100 дней, умело и аккуратно, ни в коем случае не подкупая в лоб, заинтересовывали не привыкших к роскоши армейцев и становились их помощниками по инвестициям.

Всего за пару месяцев, - госмонополий, напомню, уже не было, - буйным цветом зацвели невесть откуда возникшие ООО, тресты и акционерные общества, многие из которых на поверку существовали только на бумаге. Хотя и юридически безукоризненной, с печатями и записями в реестре. Естественно, эти fictivos регулярно лопались, деньги исчезали, люди разорялись, цены росли, но маршал Диодору, которому кто-то пояснил, что это «болезнь роста» и следует всего лишь потерпеть, а потом рука рынка все обустроит наилучшим образом, терпел (к слову сказать, лично его, зная характер и принципы президента, заинтересовывать никто даже не пытался).

Страну в итоге лихорадило, но это до поры, до времени мало кого, кроме разорившихся, волновало: считалось, что все прорехи от того, что нет Конституции, а когда она появится, вся сразу изменится, и будет как при Дом Педру, при котором такого не бывало.

В связи с этим, Учредительное собрание, назначенное правительством из числа самых либеральных республиканцев, начавшее работу в годовщину упразднения монархии, - 15 ноября 1890 года, - поторапливали. Да оно и само старалось не затягивать, - пахали на совесть, до упаду, известный нам Бенжамен Констан от перенапряжения даже слег и умер, и проект получился более чем достойный, с учетом всех требований и всех интересов, и 24 февраля 1891 года, когда его опубликовали, все согласились, что это хорошо.

Во-первых, полный набор обычных прав человека и гражданина: свободы всего-всего и частная собственности в СШБ (21 штат, считая федеральный округ Рио-де-Жанейро) священны. Во-вторых, очень сильная, круче чем в США, исполнительная власть: президент - фактически император, даже более, но на 4 года и без права переизбрания. Это чтобы сепаратизма не допускать, а ежели вдруг враги придут, организовывать оборону. При этом, в-третьих, - в соответствии с запросом «кофейных» и прочих «королей», - широчайшие права штатов: «каждый из них организуется в наиболее соответствующую ему демократическую форму».

То есть, выборы местных ассамблей и губернаторов. Плюс свобода займов и контрактов с иностранными государствами, а главное, право самим, без консультаций с центром, вводить и взимать экспортные налоги. Ну и, - дань благодарности Отцу Республики, - притом, что выборы главы государства всеобщие и прямые, «в порядке единственного исключения» первым в истории страны президентом на 1891-1895 года стал маршал Мануэл Диодору да Фонсека в паре с вице-президентом Флориану Пейшоту, тоже, как мы знаем, маршалом.

Маршальская звезда

Сказать, что первой сессии избранного по всем новым правилам Генерального Собрания ждали, значит, ничего не сказать. Это означало, что вновь пришел порядок, а к порядку бразильцы привыкли. Поэтому банкеты, фуршеты, восторги и даже амнистия для уставших сидеть на нарах диссидентов. Однако настал заветный день, - 15 июля, - и когда после рутинных процедур типа утверждения регламента, оформления фракций и комиссий, начались дебаты, стало ясно, что коса нашла на камень.

Прежде всего, всем хотелось портфелей или, как минимум, постов, и всем хотелось принимать участие в формировании кабинета, а сеньор Диодору вовсе не горел желанием кого-то на кого-то менять, даже в провинциях. То есть, право населения избирать губернаторов он признавал, как не признать, но настаивал, что избраны должны быть его назначенцы, военные люди, с которыми ему комфортно работать.

И добро бы еще только это, с этим можно было как-то порешать, но встал вопрос об экономической программе президента, а у президента никакой программы не было. «Новые» эксперты умели делать деньги из воздуха, но ни о каких программах в жизни не слыхивали. «Старые» профи, - а маршал привлек к сотрудничеству массу давних знакомцев, - прекрасно зная, что такое программа, не очень разбирались в непривычной ситуации.

А в результате, ответ президента на вопросы «экономического блока» свелся к невнятному мычанию, включая актуальную тему выплаты внешнего долга и снижения инфляции. Плюс к абсолютному императиву о том, что армия все взяла под контроль, а значит, будет порядок не хуже, чем при монархии, а барыги пусть знают свое место. И не надо ля-ля про какие-то механизмы контроля, это контрреволюция. Точка.

Итог очевиден. «Кофейные», «мясные», «рудные» и и всякие иные «короли», банкиры и прочие владельцы заводов, газет, пароходов включили механизмы влияния. Пошла волна депутатских запросов по фактам некомпетентности и коррупции «временных» на местах. С именами и цифрами. Заверещала пресса, плюясь едкими карикатурами, острыми на грани фола фельетонами и журналистскими расследованиями.

По ходу, конечно, поминали и «заигрывание с бывшими». И личную дружбу с семьей императора тоже. И никакие попытки найти компромисс не работали, в частности, и потому, что маршал, мужик прямой, властный и амбициозный, не понимал, что такое компромисс. К тому же, сам не присвоив ни копейки, в порядочность своего окружения, - все как один, либо «парагвайцы», либо старые императорские чиновники, которых маршал знал не один год, - он, судя всех по себе, верил, и полагал озвучиваемый депутатами компромат клеветой.

Будь во главе государства Дом Педру, с его колоссальным опытом, сдержанным характером, терпимостью к иным мнениям и пониманием сути пакости, именуемой «политика», вопрос, безусловно, решился бы ко всеобщему удовлетворению, - но Дом Педру конституция республики не предусматривала, а президент Диодору, человек военный, не принимал всяких политических штучек, и ситуация его бесила, а окружение мягко, но настойчиво подзуживало.

Его генералы, его полковники, их доверенные (а стало быть, честные) биржевики, да и бывшие имперские чиновники с длинными стажами и безупречными репутациями, - короче говоря, все, кому президент верил, убеждали шефа, что порядка с этим составом конгресса не будет. А стало быть, нужно клеветников и балаболок разогнать, как сделал бы император. А потом, поскольку, слава Богу, не монархия на дворе, новые выборы не проводить сразу, но год-другой порулить в ручном режиме. Чтобы разгрести ворох проблем. Ибо, в конце концов, за порядок в стране отвечает исполнительная ветвь.

Естественно, визг СМИ перешел в ультразвук, а во фракциях вслух заговорили о желании сеньора Диодору выступить «в роли Монка», кто не в курсе, - английского генерала, восстановившего в 1661-м монархию Стюартов. В ответ на что, после нескольких особо неуважительных карикатур и отчетов полиции о непонятных депутатских посиделках, президент рубанул сплеча, указом ограничив свободу слова, закрыв пару редакций, посадив десяток журналистов за клевету и дав своим назначенцам в штатах «зеленый свет» делать то же на своем уровне.

Депутаты, разумеется, обидевшись, в долгу не остались, а демонстративно провалили закон об увеличении армии, личное разработанный президентом, а затем, 3 ноября, и вовсе приняли втайне подготовленный закон об импичменте, конституцией не предусмотренном. И это был перебор. 4 ноября сеньор Диодору объявил закон незаконным, конгресс распущенным, столицу – на военном положении, а себя – диктатором «на срок от года до двух», отдав приказ, ежели начнутся волнения и протесты, подавлять «самым решительным образом, как антиреспубликанские».

Реакция понятна. Общественность встретила случившееся в штыки, - «стать Боливией», то есть, военной диктатурой, бразильцы, при старом режиме сильно избалованные законностью, всегда боялись панически, - однако губернаторы, почти все – назначенцы маршала, инициативу поддержали, и армия, в основном, тоже. Попытки мятежа в Сан-Паулу и Минас-Жераис провалились. Проблемы возникли только на малой родине президента: ассамблея Риу-Гранди-ду-Сул объявила события в Рио переворотом, а себя самостоятельной республикой, и командование местного гарнизона «самостийников» поддержало.

В оппозицию «диктатуре» ушел и адмирал Кандиду Жозе ди Меллу, командующий ВМФ и крайний либерал, объявив флот «в состоянии войны против незаконного захвата власти» и потребовав, чтобы президент и правительство ушли в отставку. В противном случае, как ни тяжко это говорить, – обстрел столицы из всех калибров. С флотским приветом.

21 ноября на переговоры поехал вице-президент, старый друг мятежного адмирала, по возвращении сообщивший: сеньор Кандиду не блефует, он настроен очень серьезно и готов стрелять. Правда, ВМФ невелик, склады на берегу, форты готовы стрелять в ответ, армия за маршала, - так что, мятеж можно подавить. Если прикажете. Но приказ нужен прямо сейчас, потому что ряд генералов, особенно южан, в сомнении, и если промедлить, дело может дойти до гражданской войны, с большой кровью. А так вполне можно обойтись и малой.Очень конкретно, короче говоря, объяснил, выразив готовность взять на себя подавление и предложив конкретный план действий.

Однако сеньор Диодору, обычно очень решительный, повел себя не так, как всегда. «Неужели адмирал полагает, что я сделал все это ради власти?», - спросил он. «Именно так», - ответил вице. «И вы считаете, что ради власти следует пролить кровь бразильцев?», - спросил президент. «Я считаю, что вы, как законный президент, обязаны сделать это», - ответил вице. «Что ж, я подумаю», - подвел итог сеньор Диодору, и наутро, 23 ноября, изумив всех, подал в отставку, «временно», в соответствии с конституцией,  передав полномочия маршалу Флориану Пейшоту.

Если вы не хотите меня, то я хочу вас!

Такой поворот многих шокировал. Нового главу государства уважали, но не любили. Гораздо моложе маршала Диодору, - карьеру сделал в Парагвае, из лейтенантов в генералы за счет абсолютного бесстрашия и способности исполнить любой приказ во что бы то не стало, - он имел нрав куда более жесткий, с очевидным уклоном в бонапартизм и страстью к ежовым рукавицам. Всякие демократии презирал, откровенно говорил, что власть должна быть у военных, потому что они знают, что такое порядок, но и к военным (про штатских что и говорить) относился по-наполеоновски:

не умея жалеть себя, людей не жалел абсолютно. Однако за верность и хорошую службу награждал и продвигал щедро, а тем, в ком видел родную душу, даже уважал, хотя таких было немного. В связи с чем, нелюбимый в обществе и среди равных, был почти божком для молодых офицериков «из простых», готовых рыть землю и знавших, что за сеньором Флориану, который и сам по происхождению не аристократ, служба не пропадет. И хотя в главный кабинет страны, как считалось, бывший вице пришел всего на три месяца, флюиды в воздухе носились нехорошие.

Общая нервозность отозвалась на флоте. 13 декабря, - и месяца не прошло со дня отставки маршала Диодору, - взбунтовались матросы крейсера «Примейро де Марсо». Буза, не более, и репрессии соразмерны: полсотни матросов попали в тюрьму, но всего через месяц, 19 января 1892 года случились беспорядки в фортах Рио, Санта-Круш и Лаже, и тут уже дошло до артиллерийской дуэли с судами ВМФ, посланными морским министром адмиралом Кустодиу Жозе де Меллу на подавление. Дуэль, правда, долго не длилась, обошлось без крови, - но в итоге 20 января состоялась внеочередная сессия конгресса, вотировавшая правительству чрезвычайные полномочия. Очень ко времени, некоторые исследователи осторожно предполагают какую-то провокацию, но точно сказать, так это или не так, не могу, - никаких деталей не нашел.

Как бы то ни было, ждали назначения выборов, на которых у Пейшоту не было шансов. Популярность в среде офицерства, конечно, дело доброе, однако офицеры среднего звена еще не все общество, а остаться потому, что «вице» не позволяла 42 статья конституция. Ибо вице-президент, наследовав ушедшему до срока президенту, мог оставаться на посту до истечения каденции того, в паре с которым был избран, только если тот отработал не менее двух лет. А если менее, то вице-президент всего лишь исполняющий обязанности до выборов, организовать которые обязан в течение трех месяцев и в которых имеет полное право участвовать на равных со всеми остальными.

Вот только исполняющий обязанности никаких выборов назначать даже не думал, вместо того объявив, что он президент, и останется президентом на весь срок. А на возмущенные вопросы, как такое возможно, ответил четко, по-военному: так же, как маршал Диодору, которого, как и его, маршала Пейшоту, избрал конгресс. В порядке исключения, - и точка. Больше комментариев не будет.

Общественность возмутилась. И не только в штатском. Бразильские военные, воспитанные в уважении к законности, события 1889 года приняли, но совершенно не желали повторения, категорически не видя себя в роли присущих соседям caudillo. После некоторого замешательства, 6 апреля в ведущих газетах всех направлений появился «Манифест Тринадцати»: виднейшие военачальники страны, маршалы и адмиралы, куда более авторитетные, чем Пейшоту, требовали не нарушать конституцию, намекая, что могут и не потерпеть. Однако президент показал, что уже не потерпел:

«священных коров» армии  отстранили от должностей и сослали в отдаленные гарнизоны, командовать при маршальских звездах форпостами в десяток служивых, а кое-кого и вовсе в глухие поселки, под домашний арест. Более того, конгресс поставили в известность, что в случае малейшего неповиновения воле президента он, на основании своего же решения от 20 января, будет распущен, а депутаты пойдут по статье, а военные на местах по приказу из Рио начали смещать неугодные центру власти штатов, прикладами заставляя местные ассамблеи голосовать, как следует.

Огромная, абсолютно к такому не привыкшая страна замерла в полном недоумении, - а потом, видя, что шутки кончились, смирилась. И только на самом юге, в вечно оппозиционном Риу-Гранди-ду-Сул случилась накладка. Там и без того ситуация давно уже балансировала на грани холодной и горячей войны между двумя региональными партиями, лидеры которых принципиально по-разному видели будущее. Губернатор, Жулио Пратес де Кастильос, - убежденный «позитивист», иначе говоря, фанат «просвещенной диктатуры» (и на федеральном, и на провинциальном уровне), -

при маршале Диодору навязал ассамблее конституцию по факту диктаторскую, «большой конституции» по всем пунктам противоречащую и позволявшую ему стоять у руля вечно. После ухода первого президента его, правда, прогнали, но второй президент, с которым сеньор Пратес полностью нашел общий язык, в январе 1893 года восстановил верного единомышленника в правах, - и в штате запахло порохом, ибо лидер оппозиционной Федералистской партии, более чем уважаемый в штате д-р Гаспар Силвейра Мартинс призвал своих сторонников к Резистансу.

Лично он, - если помните, последний, «трехчасовой» премьер-министр Империи, - был ярым монархистом (хотя и предельно либеральным), но за монархию, понимая, что в одну реку дважды не войдешь, не ратовал, и к отделению не призывал. Просто считал важным «в интересах всего общества и каждого гражданина защитить конституционный порядок», который, как ни странно, грубейшим образом нарушали именно законные власти.

Следует напомнить, что штат в социальном смысле был очень не прост. Можно сказать, уникален. Ибо, в основном, скотоводческий, причем, поскольку сплошь степной, стада в пампе и паслись, и жили, в диком состоянии. А соответственно, и нравы у гаучо, пастухов-табунщиков, были соответствующие, даже не такие, как у северных коллег-вакейру. Чтобы совсем понятно, можно сравнить их с казачеством. Принцип: степи – наши, а скот – ваш (то есть, фазендейру), но и наш тоже. То есть, не батраки, а партнеры, - и в рамках никуда не девшейся традиции, «младшие дети», связанные с «фамилиями» тысячами взаимовыгодных нитей. А то и вообще, ни с кем не связанные, сами себе caudillos, превыше всего ставящие свободу.

Такой вот народ. Все при оружии, все с высокой самооценкой, и нравы, мягко говоря, диковатые. Так что, и у ximangos, «дятлов», сторонников губернатора, - прозвище пошло от его фразы: «Я, как дятел, вас продолблю», - и у maragatos, борцов за федеральные и конституционные ценности, помимо городских говорунов, были вполне реальные группы поддержки. А maragatos, к слову сказать, означало «наемники», потому что среди оппозиции было много уругвайцев, - граница-то была почти не демаркирована, а гаучо не делали разницы по паспорту, был бы человек хороший. И как бы обидной кличкой они гордились, как голландские гёзы тем, что «нищие», а парижские санкюлоты тем, что «бесштанники».

В общем, уже в январе, сразу после возвращения на мостик сеньора Пратеса с ярлыком от новой метлы, в штате стало горячо. Штат, включая силовые структуры, раскололся на две сферы влияния, и генерал Жуан «Жока» Нуньес да Сильва Таварес, очень авторитетный вояка из местных 80 лет от роду, герой всех войн Бразилии, возглавил «военную оппозицию» и приступил к формированию Освободительной армии, куда бежали волонтеры из всех южных штатов, где президентский переворот удался. Начались стычки, удачные, скорее, для сил правопорядка, - все же регулярная армия, -

но подбросить подкреплений, чтобы закрыть тему в зародыше маршал Пейшоту, хотя и намеревался, не смог: на него обрушилась новая проблема, которую не прогнозировал никто, - лопнул Большой Пузырь. Проще говоря, внезапно, как это всегда бывает, упали fictivos, включился «принцип домино», просел и умер весь рынок ценных бумаг, и Бразилия оказалась в глубоком дефолте, без малейшей возможности найти деньги хоть на что-то. Правительство, конечно, искало варианты, но это дело долгое и муторное, - а давить на штат, уже вошедший в стадию «мятежа во имя законности» было нечем, и даже тем войскам, что имелись, платить приходилось пайками.

Кентавры и тритоны

Вот в такой ситуации 2 февраля 1893 года из Уругвая во главе 400 всадников явились «Три Горы», братья Сарайва, - Гумерсиндо, Апарисио и Мариано, - влиятельнейшие caudillos «вольных гаучо», народа очень лютого,  убежденные maragatos, и после соединения их с Освободительной армией генерала «Жока», силы федералистов возросли до 3000 бойцов. А после 4 апреля, когда Гумерсиндо, старщий и главный из «Трех Гор», одержал первую победу в небольшом но настоящем сражении, борцов за идеалы конституции стало еще больше.

Правда, «генерал» Сарайва, командир очень толковый, зарываться не стал, штурмовать города не кинулся, а развернул guerrilla в пампе, очень успешную и эффективную, параллельно посылая отряды в соседние провинции, разжигать. И разжигали. А когда к сентябрю пришли к выводу, что пампа проснулась и сил для перехода в наступление на «дятлов» достаточно, Судьба подбросила бесценный сюрприз: в столице, где президентом, казалось, все было подмято, восстал флот.

Чуть в сторону. Флот и армия в Бразилии не были похожи. В отличие от сухопутных сил, куда набирали всех, включая негров, а костяком офицерского корпуса т.н. «тенентисты» (из разночинцев), во флоте служили аристократы. Это было «фамильное», от деда к внуку. Со своей особенной гордостью, а также со старыми понятиями о правах провинций, и стало быть, особо трепетным почтением к конституции, эти права гарантировавшей. Плюс с налетом ностальгии по монархии, при которой родовитых людей уважали. И матросов во флот брали только по найму, только белых и только грамотных. Служилось им, правда, тяжело, - даже порку, отменив в армии, на флоте сохранили, - зато кормили намного лучше, жалованье платили вдвое большее,

чем солдатам, срок службы был короче, а по уходу в запас полагались льготы. К тому же, если в армии система «патронажа» (взаимных обязательств по жизни) ограничивалась связкой «генералы-офицеры», то на имперском флоте особые отношения самого простого матроса со своим капитаном сохранялись и на гражданке. А с установлением Республики все тяготы остались, но все привилегии новая власть отменила. Да к тому же,матросы, будучи грамотными, имели все гражданские права, и в основном, были сторонниками конституции, которую нарушил президент, - и в кают-компаниях зрело недовольство, полностью разделяемое кубриками.

Как ни странно, маршал Пейшоту, по натуре весьма подозрительный, опасности с этой стороны не видел. Возможно, слишком доверял морскому министру, адмиралу Жозе Кустодиу ди Мелу, как-никак, своим мятежом против сеньора Диодору продвинувшего его в президентское кресло, возможно, потому что адмирал, крайне не одобряя отмену выборов, честно говорил все в глаза и слыл бесхитростным служакой. А может и еще что. Но как бы то ни было, сеньор Флориану ситуацию проморгал - 6 сентября адмирал ди Мелу, объявив президента «изменником», как в ноябре 1891 года, вывел на рейд Рио практически весь ВМФ республики: два крейсера, монитор, семь миноносцев, множество вооруженных пушками обычных судов и два броненосца, старенький «Жавари» и суперсовременный «Аквидабан».

У президента не осталось ничего, ни судов, ни экипажей: адмирала ди Мелу любили. К тому же его поддержал другой любимец флота, адмирал Луис Филипе Салданья да Гама по прозвищу «Дон Кихот», - аристократ ( потомок великого мореплавателя), крайний либерал и монархист-романтик, считавший, что монарх должен быть только символом, но без этого символа «общественная пирамида не имеет вершины». Да еще и старые флотоводцы, сосланные после «Манифеста Тринадцати», письменно уведомили бывших подчиненных, что полностью одобряют затею.

Нельзя сказать, что все у мятежников удалось. Они с налета захватили важную крепость Вильганьон и ряд морских фортов близ столицы, но и только: главные форты, с армейскими складами взять не получилось. В отличие от предшественника, президент Пейшоту не маялся комплексами насчет «крови бразильцев», и припугнуть его не получилось. В кратчайшие сроки, за два-три дня он укрепил гарнизон, поменял войска в фортах на самые надежные, без всяких ордеров и объяснений растасовал по тюрьмам всех, кто хотя бы теоретически мог сочувствовать восстанию, - и взять Рио стало сложно.

У адмирала ди Мелу, правда, оставался мощный козырь: поскольку в те времена пути сообщения в Бразилии были, в основном, морские, столица оказалась отсечена от лояльных штатов, но, с другой стороны, у мятежников не было денег, а у маршала Флориану, при всем том, что финансы лежали под плинтусом, деньги были. Власть есть власть: ей, если она просит, не откажешь, - раскошеливались все, кого просили, -

а главное, мятежный флот не смог организовать блокаду. Казалось бы, чего проще? – ан нет: капитаны военно-морских судов США, Англии, Италии, Франции и Португалии, стоявшие на рейде, сообщили ди Мелу, что они не потерпят бомбардировки порта, в котором складированы товары их сограждан, а равно и помех торговли, и ежели что, будут стрелять, как по пиратам.

Ситуация зависла. Естественно, перестрелки, но, в основном, бескровные, хотя как когда. В ночь на 12 октября одно из мятежных судов, попав под снаряд из форта, потеряло половину экипажа. Через несколько дней крейсер «Republica», протаранив транспорт, пытавшийся проскользнуть в Рио с подкреплениями, отправил к наядам около 500 душ. 22 ноября орудия фортов удачно вывели из строя один из мятежных миноносцев, а потом старенький броненосец «Жавари», увлекшись пальбой, потерял устойчивость, перевернулся и утонул.

И все бы ничего: адмирал ди Мелу очень рассчитывал на появление «Нельсона», - крейсера новейшей конструкции, строившегося в Англии (принимать его еще до мятежа отправились верные ему люди, о чем президент не знал), - однако с каждым днем все острее вставал вопрос о припасах и средствах. Поэтому было принято решение разделить эскадру. Сам ди Мелу на «Аквидабане», взяв с собой несколько вооружённых пароходов и оставив на хозяйстве «Дон Кихота» при всех боевых кораблях, кроме флагмана, в начале января 1894 года ушел на юг, наводить мосты с maragatos, -

и для maragatos очень кстати. Они к этому времени находились на пике успехов: 29 сентября заняли крупный город Дестерру, сделав его «временной столицей», загнали остатки «дятлов» в Порту-Алегри, победным маршем шли по штату Санта-Катарина, вошли в штат Парана. Их армия уже насчитывала более 12 тысяч штыков и сабель, а тут еще и нежданные друзья с моря подсобили взять важный порт Паранагуа. Теперь Гумерсиндо Сарайва, ставшему к тому моменту безусловным лидером, оставалось только Куритибу, столицу Параны, - и все. Дальше путь на Рио лежал чист. И многие ждали. Вот, правда, дорогу к Куритибу преграждала Лапа.

Небольшой город. Даже, скорее, городок. А в нем – маленький гарнизон, всего 639 человек с минимумом оружия и припасов, под командованием полковника Антониу Эрнесту Гомис Карнейру, личного выдвиженца маршала Пейшоту, присланного из Рио с приказом: «Остановить!». В принципе, не очень-то и нужный городишко, вполне можно было обойти, однако «Большая Гора» решил взять с налета, - и наткнулся на сильнейший отпор, после чего не взять уже не позволяла гордыня. У него было гораздо больше войск, и они были лучше, - а раз так, значит, Лапа будет взята.

На суше и на море

Вот так обстояли дела на юге к середине января 1894года, на севере же перестрелки фортов с эскадрой, вялые, уже по привычке, стали рутиной, а в начале февраля к адмиралу Салданья явились консулы пяти держав, предъявив ему что-то вроде ультиматума. Типа, все это надоело, наши негоцианты боятся, несут убытки, жалуются, а потому с блокадой пора кончать. Или мы сами с ней покончим. Но если сеньору адмиралу так нужна столица, пусть берет ее штурмом, это сугубо внутреннее дело Бразилии, а для нас важно, чтобы, наконец, определилось, кто все-таки в Рио (а значит, и в Бразилии) власть. Устроит любой вариант, - но срок пять дней, и ни минутой больше.

Удар под-дых? Еще какой. У «Дон-Кихота» уже была телеграмма от ди Мелу: держать блокаду еще три недели, потом с юга вернется «Аквибадан» с продуктами, боеприпасами и людьми, и тогда все точки будут расставлены. Но западные друзья сказали пять дней, - и выбирать не приходилось. 9 февраля все наличные силы эскадры были высажены у предместья Нитерой, но после долгого, очень жестокого боя сброшены в море. Теперь возможности овладеть столицей не было, ждать было невозможно, и сеньор Луис, не прекращая перестрелок, снял блокаду.

А между тем, к Рио шла эскадра: президент закупил в Штатах канонерскую субмарину Destroyer, 5 миноносцев, вооружил 8 пароходов, и плюс ко всему, американцы сделали ему бонус, задержав и передав тот самый «Нельсон», подхода которого ждал адмирал Салданья. Шансов на успех, учитывая нехватку боеприпасов, не было никаких; 10 марта, когда вражьи суда появились на рейде Рио, «Дон Кихот» высадил команду на берег, а сам с большинством офицеров нашёл приют на стоявшем в гавани португальском крейсере. Покинутые суда были обстреляны и захвачены, португальцам велели выдать штаб мятежников, а в ответ на категорический отказ маршал Пейшоту разорвал отношения с Португалией. Правда, ненадолго.

На юге же дела «федералистов» шли как раз по восходящей. Правда, крохотная Лапа, вопреки всем прогнозам, простояла не пару дней, даже не неделю, а целых 26 суток (потом ее назовут «бразильской Плевной»). Но всему есть предел. 9 февраля, день в день с неудачным десантом у Нитероя, потеряв убитыми 512 человек из 639, включая самого полковника Гомеса Карнейру, гарнизон, в котором не было ни одного бойца без ранений, сдал город. Теперь взятие Куритибы было делом пары дней. Столицу не было кому защищать, губернатор бежал, гарнизон бежал, брошенные на произвол судьбы обыватели паниковали, и «патриции» решили договариваться.

Прибыв в ставку «Большой Горы», самый уважаемый бизнесмен города Ильдефонсо Перейра Коррейа, барона Серро Асуль, сумел убедить вождя maragatos, что контрибуция лучше грабежа. Гумерсиндо не возражал, - он любил решать дело миром, - сумму определили, и повстанцы, войдя в Куритибу, не причинили горожанам ни малейшего зла, наоборот, даже оставили местное самоуправление при своем губернаторе, руководившем столицей Параны аж до мая.

Теперь оставалось только на Рио. Однако, при бесспорных тактических успехах, стратегическая инициатива была безнадежно утрачена. Решительно все бразильские историки, кому бы они ни симпатизировали, сходятся в том, что «Если их целью был Рио-де-Жанейро, а это именно так, не следовало тратить бесценные недели на осаду Лапы. Это и только это дало армии Флориану, устранившего опасность с моря, достаточно времени для перегруппировки и переброски подкреплений».

И в самом деле, начатый в конце апреля поход на столицу захлебнулся, ударившись о свежие регулярные части. Без всяких генеральных сражений, просто мелкие бои и стычки неизменно завершались по принципу «каждый при своем», а в начале мая правительственные войска, укрепившись за счет воспрянувших духом «дятлов», сами перешли в наступление, и штурмом отбили Куритибу, где, для начала переколов пленных и раненых врагов, начали мстить всем, кого считали предателями. А предателями считали всех, кто выжил.

В частности, досталось и барону Серро Асуль вместе с теми, кто договаривался о контрибуции, а потом заботился о городе, тем самым «оказывая помощь изменникам». В том, что на бедолагах никакой вины нет, было ясно всем, включая командование, но у «дятлов», мстивших за свой позор, потери и страх, было на сей счет иное мнение. «Комиссаров», отправленных поездом в уже оставленный maragatos порт Парагуа, - для отправки в Рио, а там президент разберется, - перехватили по дороге и убили. Правда, милосердно, расстреляв, а не перерезав глотки, как поступали с пленными.

Вообще, надо сказать, война была чудовищно, нечеловечески жестока. Погибшие в бою могли считать себя счастливчиками, их просто бросали без погребения, под страхом смерти запрещая хоронить. Живым резали глотки, рубили на куски, клеймили, как скот, выкалывали глаза, кастрировали. Историки, исследовавшие позже этот феномен, вполне справедливо отмечают, что были тому и объективные, и субъективные причины.

С чисто военной и материально-технической точки зрения, пленных просто некуда было девать, негде держать, нечем кормить и некому охранять. Так не отпускать, же, зная, что они опять возьмутся за оружие? И не расстреливать же, если патронов мало? А что глотки резали, так ведь скотоводы же, как привыкли, так и экстерминировали. И опять же, если убивать неохота, так кастрированный или ослепленный уж точно больше не боец. Плюс еще и то соображение, что играли роль накопленные обиды, личные ссоры, неласковые степные нравы.

Все так. И тем не менее, факт: притом, что «дятлы» и maragatos были хлопцами одного чекана, мятежники на фоне правопорядка в этом смысле могли показаться выпускницами института благородных девиц. С какого-то момента они, конечно, начали действовать по принципу «око за око», но как-то сдержанно. И начали поздно (первое поголовное избиение пленных случился только 23 ноября 1893 года, после битвы при Рио-Негро, когда победившие федералисты увидели тела своих камрадов, взятых живыми в стычке накануне), и все же стеснялись: из сотни сдавшихся защитников Лапы не погиб ни один, всех накормили и отпустили.

Так что, думаю, сыграли роль инструкции центра, сформулированные лично президентом: «Сделайте так, чтобы даже их правнуки выли от ужаса!». Ну и, конечно, фактор «позитивизма», исповедуемого большинством правительственных офицеров. То бишь, люди суть монады общества, и если монада ведет себя не так, как нужно обществу, воплощенному в центральной власти, значит, это плохая монада и ее нужно уничтожить, - а каким образом, неважно, ведь монада же, а не человек.

В такой ситуации, Гумерсиндо Сарайва, «генералиссимус» Освободительной армии, проиграв не решительное, но большое сражение при Понта-Гроса, принял решение отводить войска из Параны и Санта-Катарины в Риу-Гранди-ду-Сул, где у генерала «Жока» и припасов имелось в избытке, и людей, и резервов только свистни. Да опять же, Уругвай под боком, а оттуда тоже шли люди и закупленные боеприпасы. Согласитесь, здраво, - и в конце мая maragatos начали спокойный отход на юг, -

а к слову сказать, среди них, в числе авторитетных командиров, к тому времени оказался и адмирал Салданья да Гама. Ускользнув, спасибо португальским офицерам, от ареста (они, покидая Бразилию, вывезли и его), он спустя месяц оказался на мятежном юге, - однако опоздал: всего за несколько дней до его прибытия адмирал ди Мелу покинул Бразилию.

Лидер флотских бунтовщиков знал, что на поиски «Аквидабана» отправлен весь новый ВМФ, понимал, что драться бессмысленно, - и 15 апреля 1894 года, обнаружив броненосец в бухте святой Екатерины, правительственная эскадра потопила его, однако людей на борту не было. Оставив судно, как приманку, а тех, кто хотел уйти в maragatas, на берегу, синьор Кандиду увел свои пароходы в Байрес, где попросил политического убежища и получил его.

По сути, сеньору Салданья тоже следовало бы сделать так же, адмирал без флота, что называется, деньги на ветер, но потомка Васку да Гама не зря называли «Дон Кихотом». На берегу скитались матросы и морпехи, не ушедшие в Аргентину, и заслышав о прибытии адмирала, пошли к нему с просьбой не бросать и присягой личной верности. Вот он, сформировав отряд, и двинул в Куритибу, где нашел общий язык с «Большим Холмом», а затем и стал в среде maragatos своим. Им это даже льстило: как же, настоящий барин, аристократ, адмирал, с императором лично знаком, - а с ними запросто, по-дружески. Да и на коне держится, как гаучо, и в бою «дятлам» спину не кажет. В общем, прижился и набрал авторитет.

Я устал, я ухожу...

Итак, отходили. На верхах, пройдя более более 3000 километров. «Большой Холм», воин от Бога, - впрочем, казак, он и в Бразилии казак, - маневрировал искусно, от ударов уходил, контратаковал редко, но метко, на границе Руи-Гранди-ду-Сул даже выиграл нечто, похожее на генеральное сражение, после чего окружил город Карови, взяв преследователей в котел. Однако 10 августа 1894 года, делая рекогносцировку накануне штурма, погиб от непонятно чьей пули,

после чего, хотя командиры и атаковали город, успеха не стяжали, и решили, что надо отступать дальше, к генералу «Жока», который знает что делать. «Дятлы», уже считавшие, что обречены, воочию узрев чудо, не решились испытывать волю Божью и на хвост не сели, - но сорвали злость на покойном Гумерсиндо: тело его вырыли из могилы, обезглавили, а голову около месяца возили на пике, всячески изгаляясь над останками.

С гибелью «генералиссимуса» война не кончилась, - старенький генерал «Жоку» держал бразды крепко, и никто себя проигравшим не считал, - но всем было ясно: мятеж локализован, никаких «походов на Рио» не повторится, а стало быть, президент Пейшоту победил. Теперь власть его стала по-настоящему диктаторской, он правил ни с кем не советуясь, а с конгрессом общаясь сугубо ради приличия. Чисто по-«боливийски», опираясь на силовиков, которым был выписан карт-бланш на все.

Бразилия узнала, что такое превентивные аресты, тайная полиция, пытки «дли вразумления», запугивания по анонимным доносам, сроки за разговорчики, - короче все, что при императоре сочли бы фантастикой. Разве что все-таки не убивали, ни по приговорам, ни из-за угла. И все затихло, даже в богатейшем и наглом Сан-Паулу «кофейные» короли сидели тихо, перестав спонсировать прессу, тоже ставшую очень вежливой.

Короче говоря, все, кроме разве силовиков, были недовольны, все боялись протестовать и все готовились к худшему. Была в обществе некая обреченная уверенность, что маршал Пейшоту останется. По конституции, правда, не мог, - одна каденция на жизнь, - но конституцию ж можно подправить. Указом уточнить, а не то конгрессу приказать. И чем ближе подбирался ноябрь 1894 года, тем более крепли такие ощущения на тему, о которой даже в кабаках боялись шептаться, а президенты провинций, люди, верные до гроба, уже подбирали правильные составы комиссий, - но тут маршал Пейшоту ко всеобщему изумлению вдруг объявил, что уходит. В соответствии с конституцией. И не намерен выдвигать преемника из военных.

Это решение поразило всех, и всем ненавистный, он внезапно стал популярен. Некоторые историки, как, скажем, д-р Бруна Виейра Гимараинш, в связи с этим даже оценивают его персону, как «железного маршала», спасшего единство страны и «укрепившего еще хрупкую демократию», однако, на самом деле, все, скорее всего, было гораздо проще. И дело даже не в том, что маршал, судя по всему, чувствовал себя скверно, - ему, в самом деле, жить оставалось меньше года, но никаких поминаний о тяжких хворях я не нашел, - а все в том же базисе.

После катастрофы 1892 года экономика страны, добитая постоянными расходами на подавление восстаний, загонявших власти в новые долги, билась в агонии, и выправить положение привычными методами не представлялось возможным. Хуже того, никто уже и не брался. А лучший финансист страны Бенту Коррейя, долгое время добывавший деньги непонятно откуда, в октябре 1894 и вовсе спрыгнул с корабля, то есть, с поста министра финансов, публично покаявшись: дескать, «мы банкроты, и в плачевном состоянии экономической жизни, в застое производительности и бедности всех классов общества более всего виновато правительство».

По сути, сеньору Флориану некуда было деваться, - денег на содержание армии не было совсем, а попытка удержаться неизбежно спровоцировала бы восстание в «кофейных» штатах, запуганных, но, в отличие от центра, имевших деньги. Если же что-то ему и мешало, то разве лишь понимание, что после ухода с него обязательно спросят за весь произвол, все насилия и прочее. Поэтому вместе с оглашением  «непростого, но нужного стране поступка» президент опубликовал письмо «конгрессу и нации», оправдывая свои действия «исключительными обстоятельствами, в которых находилось это правительство».

То есть, «все сделанное вызвано было необходимостью бороться со всякого рода противниками, внутренними и внешним, что не всегда давало возможность точного определения степени виновности или даже невиновности людей, замешанных в восстании, и компрометированных или только подозреваемых в содействии ему». С предельно прозрачным намеком на то, что данное письмо – жест доброй воли, и если он не будет принят, маршал Пейшоту может и передумать.

Разумеется, все всё поняли, и конгресс без всяких дебатов, 188 голосами против 12 особо принципиальных, принял постановление «политику президента Пейшоту одобрить без оговорок», что означало полный иммунитет от любого рода претензий в будущем по какому бы то ни было поводу. После чего списки комиссий были быстро пересмотрены с участием региональных партийцев, и состоялись выборы. Нормальные, абсолютно чистые выборы, на которых первое место предсказуемо взял самый известный из кандидатов, – знаменитый адвокат Пруденсе де Мораис Баррос, человек с хорошим характером, немалым опытом и совершенно безукоризненной репутацией, первым делом заявивший, что работы полно, но для начала нужно помириться с югом.

На юге тем временем пожар хотя и полыхал, но уже куда тише прежнего. Совсем старенький генерал «Жока» руководил толково, но вконец разругавшиеся после гибели «Большого Холма» легендарные комбаты волками смотрели друг на друга, в связи с чем, в конце концов, федералисты были разбиты при Пуладоре, и стало ясно, что Зима уже не близко, но пришла. Так что, после смены власти в Рио, выяснив, что новый президент предлагает самую широкую амнистию и готов поумерить амбиции «дятлов», генерал «Жока» объявил перемирие и согласился на переговоры.

Складывать оружие наотрез отказались только самые непримиримые, в основном, те, кто полагал, что после всего, что было, Риу-Гранди с Бразилией не ужиться, и те, кому было за что мстить кому-то конкретно (вендетта в пампе цвела покруче, чем на Сицилии), - а во главе их, все по тем же свойствам характера, оказался адмирал Салданья. Лично у него кровников среди «дятлов», ясное дело, не значилось, но отказать людям, которые просили, «Дон Кихот» не мог, да и сам полагал, что извергов, как он писал сеньору Мартинсу, уговаривавшему его не вести личную войну, «нужно карать в этом мире, не дожидаясь суда Божьего».

И карали. А их ловили. Долго. Но любой ресурс фарта иссякает. 25 июня 1895 года у Кампо Осорио, близ границы с Уругваем, примерно 300 кентавров и сотня familiares, морпехов и матросов, пошедших с потомком Васку да Гамы, ибо куда иголка, туда и нитка, столкнулись с кавалерией генерала Иполито Рибейры (1500 пик) и были порваны в клочья. Карателей тоже легло немало, около трехсот,

но из последних maragatos не уцелел никто (пару десятков раненых перебили), а сам адмирал, кричавший «Я Салданья, и я вызываю вас на бой!», дважды раненый копьями, рубился, пока не был убит тремя выстрелами издалеко, и голову его, как водится, надели на пику, но генерал Рибейру, возмутившись, велел снять, приставить к телу и везти в Порту-Алегри с почетом.

На том и кончилось. Вскоре генерал «Жоку» и личный представитель нового президента подписали мир в Пелотасе, и стал мир. Двадцать тысяч убиенных помянули в церквях, всем, и мятежникам, и «дятлам», и заплечных дел мастерам бывшего главы государство выписали амнистию, сеньора Пратеса оставили в губернаторах, но и оппозиции дали возможность работать спокойно, флот реорганизовали, предписав брать на службу негров, - и д-р Мораис, третий президент Республики, приступил к работе.

Полковнику пишут все

Уход из политики президента Пейшоту знаменовал начало конца «Республики Сабель», но еще не был началом следующего этапа истории Старой Республики, в историографии получившей название República Oligárquica (Олигархическая Республика). То есть, олигархи-то были тут как тут, и они, в отличие от военных, знали, что нужно делать, вот только военные не горели желанием совсем уходить из политики. Причем, если сам маршал Флориану, фактически попытавшись возродить «четвертую функцию», уразумел, что экономика на ать-два не строится, и честно ушел,

и спустя несколько месяцев честно умер, ибо за три года бодания об стенку полностью надорвался, то генералитет в целом о столь высоких материях не думал. «Большие эполеты» уже сообразили, что в базисе не смыслят ничего, но при этом оценили и все прелести прямого участия в исполнительной власти. А потому крайне не одобрили политику первого гражданского президента, стремившегося вытеснить их в казармы, расчистив места для «цивилистов», - гражданских политиков с завязками на «кофейных» королей Сан-Паулу, откуда сам был родом.

Впрочем, адвокат Пруденсио Жозе ди Мораис Баррус еще не был прямым ставленником олигархии. Опытнейший юрист и политик, он, конечно, разделял их взгляды, но исходил из того, что избран всенародно. Ну как всенародно… Только мужчинами (о праве участия в политике женщин тогда не заикались ни в Европе, ни в Штатах), только старше 21 года и только грамотными, причем не так, чтобы умели читать по складам и подписаться: для внесения в списки нужно было заполнить особую анкету, так что, в итоге, во «всеобщем и прямом» реально участвовали 3,5% населения из примерно 14 миллионов. Но все-таки, какая-никакая, а демократия, - то есть, власть от имени народа, - и программа его была нацелена на то, чтобы народ (то есть, те самые 3,5%) были довольны.

Отсюда и программа, короткая и ясная. Во-первых, установить гражданский мир (это удалось; не полностью, но всеобщая амнистия охладила страсти). Во-вторых, решить пограничные вопросы с соседями, Аргентиной и Боливией (и тут работа пошла: договорился о решении межевых споров в международном арбитраже). В-третьих, привлекая к управлению эффективных менеджеров, восстановить из ничего финансовую систему, - а вот это оказалось куда сложнее.

То есть, кабинет-то подобрался более чем качественный, но даже министр финансов Родригес Алвес, опытный финансист, не мог сразу совершить чудо. Он вел сложные переговоры с Англией (от одного поминания которой маршала Пейшоту передергивало) о реструктуризации долга и льготных займах, и вел их весьма эффективно, что вселяло надежду, однако для хотя бы выхода на старт оздоровления нужно было время, а общество требовало всего, и если не сразу, скорее.

В связи с чем, буксовала еще одна важная задача: демилитаризация политики. Ибо, как выяснилось, хотя уволить абсолютно некомпетентных назначенцев маршала Пейшоту, ломающих дрова вопреки всякой логике, с высоких постов было несложно, - президентские полномочия позволяли, - сложностей это только добавило. Не потому, что золотопогонники угрожали, - упаси Боже, они вели себя вполне лояльно, - однако был в Рио такой себе настоящий полковник, и этот факт создавал для властей весьма неприятный фон.

Знакомьтесь: Антониу Морейра Сезар. Разночинец из неблагополучной семьи. Мальчишкой сбежал в Парагвай, начал с барабанщика, закончил войну лейтенантом с орденами и десятком ранений, проявив мифологическое мужество. По убеждениям классический народник и фанатичный республиканец, прозванный за радикализм «Маратом». Был душой всех заговоров против монархии, чудом остался в армии, но после того, как расстрелял на улице журналиста, неуважительно написавшего о «зверствах военщины в Парагвае», был (уже из майоров) разжалован в сержанты и сослан в глухой гарнизон у истоков Амазонки. На суде, впрочем, не раскаялся, - наоборот, сказал, что гордится своим поступком и готов повторить его, если кто-нибудь при нем оскорбит бразильскую армию.

После падения монархии из ссылки вернулся не сразу (маршал Диодору его не любил, считая экстремистом), но при Флориану Пейшоту был возвращен мгновенно, войдя к крохотный кружок тех, кому Железный Маршал полностью доверял, и своего командира боготоворил (позже, на похоронах сеньора Пейшоту, когда полковник произносил надгробное слово, с ним случился обморок). При этом отказался от восстановления в звании, полученном при Империи, заявив, что хочет «вновь начать с честных звезд лейтенанта, заслужив должное у Республики».

И заслужил, активно участвуя в подавлении всех мятежей, по ходу дела проявив яркий талант полководца, холодную жестокость к врагам или тем, кого считал врагами (однажды, например, расстрелял без суда более двухсот гражданских  всего лишь по «ощущению в них неприязни к Республике») и, как пишут современники, «трогательную любовь к простым людям, в которых он видел малых детей, нуждающихся в опеке».

Малые дети отвечали «Марату» взаимностью, солдаты обожали. Политику же он презирал, считая необходимым отнять власть у «цивилистов,  обслуживающих интересы богачей и погрязших в интригах», и прочих интеллигентов, ибо «все интеллигенты опасны. Все они слабохарактерны, безвольны, чувствительны и ловко прикрывают высокими идеями самые низменные цели».

Такое вот Credo, и газета «Якобинец», которую он издавал, честно пропагандировала идею «народной республиканской диктатуры». То есть, республики без парламента, без партий, - «святой и чистой республики, где армия, как некогда церковь, стала бы средоточием, нервным центром общества, движущегося к процветанию, залогом которому послужат успехи наук». Ибо армия по определению чиста и должна контролировать всё; великий маршал Флориану был слишком мягок, ставил во главу угла глупую бумажку, и его сожрали.

В общем, по его мнению, к власти должны были вернуться генералы и маршалы, которым доверял Самый Лучший Президент. Потому что генералы и маршалы главнее полковника, - но с его помощью, и неважно, какими средствами; цель оправдает любые средства. Ибо ради народа. Такие взгляды казались ненормальными даже самым закоренелым «позитивистам», но военная верхушка с ними мирилась и полковника всячески прикрывала, ибо худенький, узкоплечий, не боявшийся ничего и никого, кроме женщин, неврастеник с «горящими глазами» был напрочь лишен даже минимального понимания политики и всяческого желания в ней участвовать, когда его мечта станет былью.

А при такой важной оговорке полковник Морейра Сезар обретал серьезную ценность. К нему тянулись все, кто считал себя обойденными, и все, кто считал, что «революцию украли». Офицеры, возмущенные тем, что власть оказалась в руках «цивилистов», улица, слышавшая в его речах ровно то, что хотела услышать, а заодно и объяснение, кто враг, - ну и, разумеется, мелкие политики на местах, зажатые в кулак традиционными элитами штатов, и потому именовавшие себя «централистами», то есть, сторонниками сильного центра и слабых штатов.

Они хотели власти, а поскольку власть есть собственность, жаждали передела этой самой собственности. Как они говорили: «национализации», имея в виду отнять все у иностранцев и монархистов, то есть, у аристократов, а передать «национально мыслящим патриотам», - то есть, им. Или, если нельзя, по крайней мере, чтобы армия разогнала Конгресс, провозгласила диктатуру и ввела в штатах прямое управление с опорой на «патриотическую интеллигенцию».

Поэтому с мест в редакцию «Якобинца» шли десятки и сотни писем о «монархических заговорах в интересах Лондона», и «Марат» свято верил в эту информацию, заводя своих сторонников все круче и круче. Ну а генералы, со своей стороны, намекали «цивилистам», что-де пусть и с трудом, но сдерживают «бешеных», и если «цивилисты» не будут относиться к ним с уважением, могут и не удержать, потому как ведь народу и вправду живется туго.

Сын человеческий

Спорить не приходилось: народ таки жил туго. Более чем. Старая налаженная жизнь (читайте чеховский «Вишневый сад») трещала по швам, жуткий зверь по имени «дикий капитализм» со всеми его прелестями, в первую очередь, спекуляциями землей, вовсю грыз 96,5% граждан, не умеющих заполнить избирательные анкеты. И если города быстро расцветали (правда, обрастая жуткими трущобами, но поскольку жили там граждане, анкету заполнить неспособные, это никого не волновало), то село билось в агонии.

Крестьяне нищали стремительно и страшно, сотнями, если не тысячами бросая все и пополняя ряды кангасейру, - бандитов, грабивших все, что можно было ограбить, от фазенд до маленьких городков и, если рядом была железная дорога, поездов, - а сильнее всего новые времена, естественно, ударили по некогда сытому и всем довольному северу. Отмена рабства, никто не спорит, дело прогрессивное, нужное, да только освобожденным неграм, как выяснилось, некуда было податься.

На юге-то «кофейные» и «рудные» короли бывших рабов поставили на крохотную ставку, и новоиспеченные батраки продолжали добывать хлеб свой в привычном поте лица, но искать счастья на юге северяне не рисковали: там своих рук хватало, и местные встречали пришельцев неласково, да и климат был непривычен, а северные фазенды запустевали. Цена на сахар и хлопок с завидной стабильностью выражала, как нынче говорят, отрицательную динамику, доход не покрывал расходы, а даже если и покрывал бы, все равно, переориентироваться не получалось: земли Баии, Пернамбуку и Сеары под кофе не годились.

Не годились и sertao («сертаны»), - огромные, заросшие кустарником-каатингой засушливые пустоши, где обитали «вакейру», скотоводы, только не такие, как южные гаучо. Там-то стада и табуны паслись на вольной воле, каждый был сам себе хозяин, связанный с «патроном» взаимной выгодой, а в сертанах и скота было меньше, и стада принадлежали владельцам фазенд, так что, жизнь вакейру мало отличалась от рабской. И природа не радовала. По весне-то места были райские, но весна коротка, а все остальное время приходилось выживать, и когда приходила сушь, выживали немногие: примерно раз в десять лет, указывает Жозе ди Кастро, трупы умерших от голода «покрывали обочины дорог до самого моря».

Тем не менее, как-то жили. Тяжко, сурово, однако в чем-то и повольготнее, чем в более ласковых местах, потому что умели постоять за себя: главным правилом сертанежус, как сказано классиком бразильской литературы Жоао Гимараэсом Роса в романе «Тропы большого сертана», было «Если сам Господь вздумает сюда явиться, пусть приходит вооруженный». Выживали сильные.

А теперь, поскольку фазендейру помельче, продавая землю всем желающим,  (а желающие были, но об этом чуть позже), уезжали с обжитых мест, туго пришлось и сильным. Бывшие рабы и вакейру прозябали, питаясь чем Бог пошлет со скудных огородиков, личных коз и прочей манны небесной. Иные же и вовсе собирательством, постепенно переходя в первобытное состояние. Почти без священников, хотя религиозны были фанатично, потому что немногие падре решались поселиться в сертане.

В принципе, так было и при империи, но тогда уйти в сертаны считалось самым последним шагом, без возврата назад. Теперь же, когда места стали «ничьими», а у многих иного выхода и не было, туда, ибо в одиночку не выжить, стекался всякий социально неконструктивный люд: бывшие рабы, бывшие арендаторы, нищие индейцы. Ну и, конечно, - с Дона-то выдачи нет, - беглые преступники. По сути, сертаны превратились в трущобу, где пределом мечты подрастающих пацанов было стать добычливым и отважным кангасейру, который всегда сыт и о подвигах которого слагают баллады.

При этом, однако, жизнью своей, пусть скудной и голодной, обитатели сертан, всеми отверженные, дорожили, ибо, равные в нищете, не зависели ни от кого, кроме Бога, а держась в своих маленьких общинах друг за дружку, не боялись никого и ничего. Ближних - потому что жесточайший закон «кровь за кровь» не предрасполагал к ссорам (все решалось на сходках), а дальних по принципу нас не трогай, и мы не тронем, разве что кошелек отнимем, так ты и не суйся…

В общем, никто и не совался, пока не сунулась г-жа Жизнь. Началась эпоха Его Величества Каучука, вырвавшегося под конец века почти на уровень кофе, - а сертаны, как установили специалисты, под гевею подходили идеально. О чем мало кто знал. Вот новые, «каучуковые» бароны, метившие в короли, и скупали как бы бесперспективные земли. Сперва впрок, потихоньку, однако пришло время осваивать, - и тут «лишние люди» обеспокоились. Отдавать свое и уходить в никуда они не собирались, батрачить на кого-то за ту же миску похлебки, что и так имели, тем более, так что народ накалялся, став в итоге готов к любому разврату. Недоставало только вождя с идеей, а когда у масс возникает такой спрос, предложение является само собою, - и явился Антониу Масиэл.

Ну как явился… Знали его давно, еще при империи мужик проповедовал в трущобах Баии нечто типа «мистического коммунизма», и сертаны он навещал не реже раза в год, исходив вдоль и поперек, не пропуская ни одного поселка. Типаж известный, не раз в истории являвшийся на всех континентах. Коренной северянин из Сеары, потомственный батрак, безотцовщина (отец погиб в драке на меже). В детстве мечтал стать священником, но не было денег на учебу, поэтому не стал.

Как-то, тем не менее, одолел буквы, умел читать и писать, но плохо. Женился. Попытался быть учителем бедных, за еду, потом мелким клерком, - не срослось. Жена бросила. Короче, лузер, да еще и с явными психическими отклонениями, но с безусловными экстрасенсорными задатками, харизмой и прекрасно подвешенным языком, в какой-то момент получил откровение свыше с мандатом от Всевышнего на подготовку всех хороших людей к Концу Света, и начал проповедовать.

Смысл учения сводился к следующему: мир погряз в пороках, правды нет, справедливости нет, при Империи еще какой-то просвет был, и плантации людей кормили, и церковь была церковью, а теперь полный песец, всюду масоны с зеленой кровью, все новые законы придуманы ими, кофе тоже они придумали на погибель честным католикам, церковь - орудие Сатаны, республика – Антихрист. Правда, рабство отменила, и это хорошо, но это только для виду, потому что черным людям стало еще хуже, чем было, а о белых и говорить нечего. А города вообще зло, там голые женщины танцуют.

Короче говоря, все чаши переполнены с горкой, так что Пречистой Деве надоело терпеть и вот-вот наступит Конец Света, но Дьяволу не победить: выйдет из волн морских Дом Себастьян, португальский король, погибший в 1580-м в Марокко с огромным светлым воинством, призовет верных своих, и восстановит для избранных справедливость. И перед лицом этой простой и неотвратимой неизбежности никакая собственность не имеет никакой цены, а чтобы попасть в число избранных, которые спасутся и унаследуют землю, нужно не так уж много: жить аки птица небесная, довольствуясь малым, молиться, любить друг друга, и никаких налогов Сатане не платить.

Все понятно? Ага. Ничего нового. Однако, повторяю, была харизма, были красноречие и фанатичная вера в ахинею, которую нес, была бешеная энергетика (по описаниям похожая на распутинскую: исцелял молитвой и наложением рук), умел находить устраивающие всех решения в самых сложных спорах, а главное, давал людям, которым было уже нечего терять, какую-то надежду. И народ тянулся. Вплоть до (зафиксированы такие случаи) самых отпетых, с руками по плечи в крови кангасейру, ездивших по домам тех, кому ранее причинили зло, моливших о прощении и на глазах обиженных бичевавших себя до полусмерти.

Появились апостолы. Сперва несколько «спутников», потом маленькая общинка, потом филиалы на местах, и Антониу перестали называть по имени, в глаза и за глаза почтительно именуя Conselheiro, дословно «советник», но, в данном случае, можно понимать, как Наставник, носитель абсолютной истины.Секта разрасталась, люди шли отовсюду, и примерно в 1893-м Антониу с верными покинул Баию, обосновавшись в пустошах, в покинутой фазенде на склонах холма Фавела, названного так, ибо весь зарос шипастым кустарником Cnidoscolus phyllancatus, в просторечии favela, - и да, конечно, название известных всем нам самостроев в предместьях именно оттуда.

Там собирать армию для Дом Себастьяна было гораздо удобнее, и Город Бога рос в геометрической прогрессии. Всего за три года – шесть тысяч хижин из соломы (canuda), отчего и назвали поселок «Канудусом». А в этих времянках (надолго не строили, ибо не из чего было, да и зачем, если Дом Себастьян вот-вот явится) - около 30 тысяч человек из Сеара, Пернамбуку, Сержипи и Баия, живших по правилам простым и понятным. Вкратце: все братья и сестры. За малейшую обиду брату или сестре – высшая мера (изгнание), земля общая, труд совместный, трудятся все, кроме больных и совсем дряхлых, конечно, по мере сил (если стар, рассказывай детям сказки).

Частная собственность – безоговорочна незаконна, противна воле Божьей и преступна. Новые братья, приходя, отдавали общине все, что приносили с собой, и все шло в общественные склады, кроме денег. Деньги публично пересчитывали и отдавали выборным для закупок оружия и всяких нужных товаров. Личная собственность разрешалась, но по минимуму: рубаха, штаны, сандалии, миска, циновка, нож, топор, шляпа, - и хватит.  Испортится, бери новое. И каждому –  доля из общего котла, сколько хочешь, столько и ешь, но членам Католического Совета - норма. Очень скудная. А Наставнику (к этому моменту уже мало кто, кроме него, сомневался, что он – сам Иисус Христос) еще меньше. И не тужили...

Аще Бог с нами...

Естественно, окружающих все это напрягало. Сперва-то все было, как всегда, - местные фазендейру откупались от «себастьянистов» скотом, продуктами, всякими товарами, как привыкли откупаться от кангасейру, - однако Канудус рос, начались самозахваты новых земель, а заодно и грабежи, потому что Конселейру, категорически запретив убивать безоружных, объявил экспроприацию собственности праведным делом. Это пугало и напрягало.

К тому же в Канудус бежали батраки с фазенд, - там была та же похлебка и тот же труд, но там были и справедливость, и взаимная любовь, и равенство, и ответы на все вопросы, - а когда батраки бегут, это прямой убыток. Тем более, что все более или менее здравые люди понимали: явление Дом Себастьяна может стукнуть в голову Наставнику в любую минуту. Да и без того застоявшаяся масса людей в любой момент могла хлынуть из переполненных сертан на города.

Послали отряд полиции - пресечь в зародыше. Потом еще один. И еще. Не удалось. Полицейские,  посланные разгонять, вернулись крепко помятыми, - сертанежус, устраивая засады, их просто прогоняли, забирая оружие и боеприпасы. Так что, - осенью 1896 года власти Баии, осознав, что сами проблему не закроют, добились от Рио подключить к пресечению беспорядков гарнизон штата. А далее случилось то, чего никто не ожидал.

4 ноября рота  прибыла на место, но дальше городка Жоазейру, километрах в десяти от холма Фавела, пройти не смогла, у поселка Уауа нарвавшись на плотный огонь и отступив с большими потерями. Такая же судьба постигла в середине января 1897 года и батальон при орудиях, - на сей раз, правда, каратели до Канудуса добрались и даже вошли на окраины, но в результате ночной контратаки «себастьянистов» бежали, бросив пушки, оружие и обоз, поредев наполовину. После чего всерьез заволновались не только в Сальвадоре, столице штата, но и в Рио.

Во-первых, в то, что какие-то голодранцы могли сами, своими силами не одолеть даже, но начисто порвать полтысячи регуляров, мало кто вообще мог поверить. Но главное, Баия, да и север вообще, в центре были не на хорошем счету: они считались (и не без оснований) оплотом старой аристократии, очагом затаившихся, но, как предполагалось, все еще опасных монархистов. Так что, поскольку всем было известно, что Наставник и его люди против Республики, за императора и ждут короля, хотя и давно мертвого, но все же португальского, господа из Рио заподозрили, что мятеж кто-то (очень даже понятно кто) подкармливает.

Но если «политические люди» всего лишь заподозрили, то «якобинцы» не сомневались ни в чем. Да, утверждали они, это «бывшие» устроили мятеж, и за спиной их торчат уши Лондона. А «цивилисты», заигрывающие с аристократией, жадные и беспринципные, ведут мутные игры, готовясь предать идеалы республики. И такое мнение подогревали письма единомышленников из Баии, сидевших в глухой оппозиции и готовых на все, лишь бы столичные пришли и привели их к власти.

Безусловно, адепты Наставника немало удивились бы, узнав, в какие процессы ввязались, но их никто не уведомлял. Колесики завертелись, улица заволновалась, в офицерских собраниях всерьез заговорили о необходимости «новой революции», и всем было ясно, что увольнять говорунов означает неявно признать, что они правы, а генералы подчеркнуто держались в стороне, всем видом показывая: вот выкинули нас из политики, теперь сами-сами.

Но и «цивилисты», прекрасно понимая, что Англия тут ни причем, как мы знаем, не исключали, что «старые люди», в самом деле, ловят рыбку в мутной воде. В связи с чем, были крайне заинтересованы в подавлении  опасного мятежа на севере, пока военные с помощью улицы не устроили путч, - и в конце концов, вышли на компромисс. Подавлять «проанглийских монархистов» поручили «якобинцам». Более того, опальному Морейра Сезару, позволив ему самому выбрать части, которые он поведет, хотявсем было понятно, что он, вернувшись победителем, станет серьезной политической фигурой, укрепляющей позиции военных. Этого «цивилистам», конечно, не хотелось, - но куда денешься?

«Марат» же, получив шанс, взялся за дело круто. Потребовал полк, которым долго командовал, и получил. Потребовал вернуть в армию офицеров, уволенных за неблагонадежность, и получил. Вообще, получил все, и опасался только одного: что «монархисты» уйдут, не приняв боя, и украдут победу. В победе же не сомневался. 1100 штыков, 200 сабель, шесть крупповских стволов, полевой госпиталь, группа военных инженеров и саперов, эшелон с боеприпасами, - какие тут сомнения? Двигался очень быстро, по дороге зачищая местность, арестовывая местных, не глядя на статус и сан, по малейшему подозрению и казня арестованных при минимальных доказательствах вины. Как привык на юге, отрезая головы, чтобы не тратить патронов.

Тем не менее, километры давались трудно: «себастьянисты» атаковали постоянно, стреляли из кустов, нападали по ночам, - а 2 марта, добравшись до Канудуса и ворвавшись в город, войска наткнулись на густую сеть баррикад, траншей и подземных ходов, преодолеть которую просто не смогли. Их, пишет выживший очевидец, «били как куропаток, отовсюду», и в конце концов, сам Морейра Сезар, лично пошедший в бой, воодушевлять подчиненных, получил пулю в живот, после чего уцелевшие солдаты бежали. А утром «Марат» умер, успев продиктовать категорический приказ: не отступать.

Однако полковник Тамариндо, еще один видный «якобинец», принявший командование, решил иначе, - и позже специальная комиссия, скрупулезно изучив вопрос, признала решение верным: в противном случае, экспедиция, потерявшая пушки, обоз и треть личного состава убитыми, была бы уничтожена поголовно. А так спасся хоть кто-то. Хотя и немногие: 4 марта отступающие остатки легендарного 7 полка попали в засаду, поредели втрое и бежали в полном беспорядке, бросив всё. В том числе, носилки с телом «Марата» (его потом так и не отыскали) и убитого Тамариндо (его голову позже нашли насаженной на древесный сук).

И вот тут вздрогнули все.  Ладно еще – рота во главе с юнцом-лейтенантом. И батальон тоже ладно. Всякое бывает. Но лучший полк Республики! Усиленный лучшими частями! Во главе с лучшим военачальником , собравшим штаб из лучших офицеров! Наилучшим образом подготовленный и полностью обеспеченный всем необходимым. И – разбит. Даже не просто разбит, как предыдущие усмирители, но практически уничтожен. Хуже того, бежал, бросив пушки, знамена и тела командиров.

После такого сложно было не поверить во все, что угодно, - а точно ничего никто не знал, - и столицу, а за нею весь юг охватило безумие. Там верили уже во всё: и в монархистов, и в англичан, и вообще в любую муть, вплоть до сети предателей по всей стране, в частности, и в правительстве, погубивших «нашего полковника». В Рио начались погромы и убийства всех, кто хоть как-то вызывал подозрения у «бешеных», и власти, тоже уже готовые поверить в самую бредовую чушь, ввели в стране военное положение.

На севере, правда, ситуацию понимали лучше, но ненамного, - что творится в сертанах толком не знал никто, - но смысл призывов Наставника более или менее понимали, и с ужасом ждали нашествия диких людей с топорами и уравниловкой, которых, если уж сам Морейра Сезар не остановил, значит, уже никто и не остановит. Так что, о помощи молили все: и «федералисты» (делайте, что угодно, только помогите!), и «централисты», упирая на то, что «федералисты» сидят и в Канудосе.

Апокалипсис

Впрочем, даже не будь просьб, четвертая экспедиция было неизбежна: правительство уже всерьез верило и в «монархическое восстание», и даже в «скрытую агрессию англичан из Гвианы». Так что, поход, начавшийся в конце июня, мало того, что готовился тщательно, как к войне с внешним врагом, но и возглавлен был лично военным министром маршалом Карлосом Мачадо Биттенкуром, человеком из круга покойного Пейшоту и покровителем покойного «Марата». И силы на сей раз стянули весьма серьезные: более четырех тысяч отборных солдат со всех концов страны с новейшей тяжелой артиллерией, плюс две тысячи добровольцев, и стратегию разрабатывали на соответствующем уровне, исходя из того, что воевать придется с сэрами.

По всем раскладам, теперь у «себастьянистов» шансов не было. Никаких. Полная блокада с зачисткой прилегающей территории и изгнанием всех, кого не подозревали в сотрудничестве (кого подозревали, резали). Как следствие, недостаток еды, нехватка боеприпасов, пополняемых только во время вылазок. И тем не менее, долгие три месяца Канудос дрался. Отчаянно, жестоко, нанося осаждавшим огромные потери (по официальным спискам, из четырехтысячного корпуса только «двухсотых» насчитали 876 душ, плюс 1003 тяжело раненых), а пленных почти не было, немногие же схваченные на допросах молчали даже под самыми жуткими пытками, и им, как «предателям Республики», медленно резали глотки.

Сформировалась даже неформальная эйнзатц-группа во главе с неким лейтенантом Мараньяном, получавшим от процесса удовольствие. резали глотки. Впрочем, и обычные солдаты, взбешенные гибелью камрадов, зверели, а офицеры, в полной мере разделяя их чувства, подчиненным не мешали. И все-таки: три месяца непрерывных боев, под почти не утихавшим шквалом снарядов из длинных крупповских зверюг, крушивших город в пыль, Канудос держался, отражая штурмы и переходя в контратаки, с мачете против штыков.

В такое вообще-то сложно поверить, но так было, и лично я могу объяснить это только одним. Любое противостояние обосновано какой-то идеей, и у правительственных войск ассортимент идей был весьма широк. Кто-то сражался по приказу, потому что служба. Кто-то за Республику. Кто-то, чтобы уничтожить бандитов раньше, чем они придут в его город. Кто-то еще за что-то. А вот с другой стороны никакого выбора не было. У них было единственное, одно на всех понимание смысла событий, и эта четкая, совершенно ясная идея не позволяла падать духом, потому что все очень просто:

есть мы, и мы – Добро, и есть они – Абсолютное Зло, авангард армии Антихриста, и мы должны продержаться, пока из морских глубин не придет с непобедимой армией ангелов король Себастьян. А если не продержимся, значит, такова воля Господа, пожелавшего вознаградить нас блаженством в Мире Ином. И потому: даже когда стало ясно, что Дом Себастьян не придет, и даже когда в сентябре от дизентерии умер Наставник. Разве что на исходе октября Совет постановил выпустить женщин, детей, больных и увечных, - под белым флагом, под честное слово Республики, - но мужчины остались, и сопротивление все равно продолжалось.

Только к вечеру 5 ноября, после падения Храма и Крепости, - большого редута на центральной площади, приготовленного для самого короля Себастьяна, когда он придет, - Канудус, многократно перепаханный артиллерией, перестал существовать. Тело Наставника эксгумировали, осмотрели, отрезанную голову отвезли в Рио, где специальная комиссия, исследовав её, вынесла вердикт о «врожденном душевном уродстве».

Правда, Раймундо Ниньо Родригес, крупнейший на тот момент психиатр и антрополог Бразилии, дописал к протоколу особое мнение: дескать, череп совершенно нормален, а все «уродства» всего лишь следствия разложения, но общество возмутилось и подвергло профессора обструкции, а голову выставили на всеобщее обозрение в Медицинской школе. Где она и красовалась до 3 марта 1905 года, когда сгорела при пожаре. И на том, по логике, всё, но…

Казалось бы, учет и контроль поставили на должную высоту. С учетом всех мелочей. Количество погибших «фанатиков и бандитов» (официально так) - «мужского пола разных возрастов: 689 тел в приличном состоянии, 288 тел, полностью обгоревших, и фрагменты предположительно 301 тела». Итого: 1078. И только мужских, включая подростков. Столь же скрупулезно записали пленных: «63 женщины разных возрастов и 32 ребенка, из которых семеро умерли в дороге». То есть, считая с погибшими мужчинам, всего 1173. А между тем, народу в Канудусе проживало гораздо больше: в каждой хижине (их тоже досконально сосчитали: 5647) обитало по пять-шесть человек, и таким образом, даже по самым грубым, самым вольным, с припуском вниз расчетам, число «себастьянистов» (вместе с семьями) никак не могло быть ниже 20 тысяч.

Вопросы возникали сами собой. Были, правда, и ответы. Что пленных мужчин, включая сдавшихся с белым флагом подростков и стариков, убивали, знали все, и это принималось по умолчанию. Приказа, естественно, не было, но маршал Биттенкур, военный министр, не скрывал, что отдал приказ «сделать все, чтобы пленные не разбежались», а генерал Артуро Оскар, глава экспедиции, не отрицал, что «кровь четырех тысяч солдат республики взывала к мщению, и остановить эксцессы не всегда удавалось. Некоторые мятежники, в самом деле, были убиты без суда».

Всплывали и подробности: депутат Сезар Зама, «гражданский комиссар» при штабе генерала Оскара, доложил коллегам, что «генерал на многое закрывал глаза. Я опросил лейтенанта Мараньяна, и он с гордостью подтвердил, что создал специальный взвод, раздававший так называемые "красный галстуки", о чем командование не считало нужным знать, и все солдаты подтвердили, что считают его действия похвальными». Примерно то же сообщал в газеты военный врач Алвим Мартинс Оркадес:

«Я говорю вам правду – у нас был приказ оказывать помочь пленным, не державшим в руках оружие, и мы это помощь оказывали. Но правда заключается и в том, что в Канудусе большинство пленных были убиты. Убивали женщин, убивали маленьких детей... Убивали солдаты, выбирая жертв на свое усмотрение, а офицеры предпочитали не знать. Я называю это величайшим варварством, на которое только способен человек!».

Поставьте сапоги в угол!

Короче говоря, факт «эксцессов» не отрицал никто, но деталей тоже никто не знал, - и СМИ, недавно еще хором призывавшие «Под корень!», внезапно сменили вектор. Теперь всех волновало «Как армия, защищавшая цивилизацию, могла резать пленных? Где двадцать тысяч женщин и детей?». По стране пошло открытое письмо студентов-медиков из Баии: «Жестокая резня, вся страна уже знает. Это убийство беззащитных. Это позор. Мы осуждаем эти обезглавливания, как чудовищное преступление», - и возмущенная интеллигенция подписывалась сотнями.

Не отставали и политики, ориентируясь на самого красноречивого и авторитетного парламентария Руи Барбоза, ярого противника вмешательства армии в политику: «Наша земля, наше правительство, наша совесть скомпрометированы. Наша земля будет недостойна современной цивилизации, наша власть будет недостойна страны, и моя совесть будет недостойна Божьего света, если я не выступлю в защиту этих несчастных!».

На военных вешали всех собак, предлагая публике все новые и новые «факты», которых никто не мог знать в принципе. На требования военного министра «прекратить шельмование бразильской армии, честно исполнившей свой долг» коллеги по кабинету и депутаты реагировали понимающими улыбками и пояснениями в стиле «Вы правы, сеньор Битанкур, но у нас, слава Богу, свобода слова», - а иначе и быть не могло. Ибо люди из Канудуса, сами того не зная, полностью изменили политический ландшафт.

Смерть Морейры Сезара, единственного и неповторимого, лишила «бешеных» вождя, и поскольку вместе с ним погиб и полковник Тамариндо, «человек номер два» в их неформальной иерархии, а майор Кунья Матос, «человек номер три», хотя и спас остатки отряда, но, не сумев вывезти тела командиров, по понятиям касты, вне зависимости от обстоятельств, утратил честь, а с честью и влияние, радикалы разбились на группки, каждая из которых считала носителем правильной истины только себя.

Редакция «Якобинца» пошла по рукам, и газета потеряла всякое влияние. Порвались и связи со штатами: тамошние элиты, опасаясь новых «канудусов», а еще больше, что Рио, использовав ситуацию для введения ЧП на местах, поделились властью с местными «централистами», после чего те, уже ничего от столицы не желая, стали «федералистами» на зависть своим новым союзникам. А ко всему, в самых радикальных офицерских кругах, потрясенных невероятной, невозможной, немыслимой гибелью Морейры Сезара, всерьез шептались о том, что-де «Большие Эполеты, стакнувшись с цивилистами, погубили Полковника, чтобы не допустить настоящей революции».

В итоге, разрыв генералов с «военной оппозицией», а «военной оппозиции» с улицей и провинцией стал фактом. «Бешеные», как политическая сила, агонизировали, дойдя, в конце концов, до попытки физического устранения «цивильного» президента: 5 ноября 1897 года молодой сержант Марселлино Бишоп ди Мелу атаковал сеньора Пруденте в Арсенале. Пистолет, правда. дал осечку (позже выяснилось, что он был испорчен), но парень достал нож, и пока его паковали, зарезал военного министра.

Это могло быть началом очень серьезных процессов, - по обвинению в участии в заговоре арестовали многих политиков, в том числе и депутатов, подозрение падало на самого вице-президента. - но мальчишка на первых допросах молчал, а потом очень кстати повесился в камере, и следствие зашло в тупик. Арестованных выпустили, и все. Разве что объявили «моральными соучастниками» неких капитана Деоклетиано Мартира и журналиста Хозе де Соуза Веллозу, - крайне «бешеных», - с которыми он подозрительно часто общался, но, поскольку о чем общался, никто не знал, дело и закрыли. А пресса, набирая обороты, публиковала все новые потрясающие душу детали о Канудусе...

Позже, уже в 1902-м, в свет вышла книга «Сертаны». Автора, Эуклидеса да Кунья, идеального республиканца и военного инженера, в пристрастности никто упрекнуть не мог. С самого начала событий, он, будучи абсолютно убежден в «заговоре монархистов» и «руке Лондона», призывал «выжечь с корнями и ростками». Написал цикл статей «A nossa Vendeia» («Наша Вандея») и находился в составе экспедиции, как военный корреспондент респектабельной «O Estado de S.», увидев все своими глазами.

А спустя годы, обдумав увиденное, не стал молчать. «Я буду мстителем, - писал он другу, объясняя мотивы написания книги, - и выполню великую задачу моей жизни – стать защитником несчастных сертанцев, убитых подлым, трусливым и кровожадным обществом. Я расскажу правду…». Правда же, - если не считать чисто позитивистких объяснений причин, типа все из-за засухи и перенаселения, - по мнению да Кунья проста.

Да, жестокость была с обеих сторон, но мы начали первыми, они только отвечали. Да, они были против республики, но никакой Англией там и не пахло, и никакие монархисты за ними не стояли, просто люди дошли до края и хотели жить отдельно от общества, которое не принимали. Да, армия убивала пленных, в том числе, тех, кому обещала пощаду, и про «взвод Мараньяна» чистая правда, и что убили всех мужчин и немало женщин, тоже правда. Но все-таки не десятки тысяч, даже, видимо, не тысячи, а сотни, и многим удалось убежать. А детей вообще почти не убивали, но множество сирот умерли в сертанах.

К слову, одного из «детей Канудуса», мальчика по имени Луджеро, Эуклидис да Кунья забрал с собой, пристроил к своему бездетному другу, педагогу Габриэлю Престосу, и до конца своей короткой, трагически оборвавшейся жизни дружил с Луджеро Престосом, увы, так и не узнав, что тот, когда вырос, стал известным ученым.

Сегодня «Сертаны» считаются классикой бразильской литературы, а тогда они произвели на общество огромное впечатление, - но все это, повторяю, было позже. Весь же 1898 год кампания «осуждения военщины» в СМИ не стихала, - а только когда в ноябре д-р Мораис Баррос благополучно передал пост новому «всенародно избранному», д-ру Кампосу Саллису, тоже из Сан-Паулу, - все внезапно заглохло. Тему Канудуса забыли. Как вспоминают мемуаристы, «словно по приказу». Хотя...

Хотя «словно» едва ли уместно. Именно по приказу. Ибо, как сказал однажды в привате новый президент, «Мы поставили сапоги в угол», - и теперь, когда затюканная армия стояла в углу, нагнетать не было нужды. А потому упоминать в прессе о «прискорбных событиях» запретили официально, под угрозой крупных штрафов, и запрет этот оставался в силе аж до 1902 года…

Акулы и карусели

Итак, República Oligárquica. То есть, Республика Олигархов, «кофейных королей» из Сан-Паулу, наконец-то заставивших армию знать свое место и заполучивших пост президента. Но если у кого-то при слове «олигархи» встали перед глазами целлулоидные рожи ублюдков, оформивших на себя сырьевые потоки и продающих богатства страны за кордон, откладывая деньги в офф-шоры, потому что и жить в итоге собираются за кордоном, - не надо. Речь идет совсем не о тех олигархах.

Ведь, если разобраться, что такое «олигархия»? Если без глубоких погружений, это власть денег, контролирующих власть. Это не вопрос. Вопрос, для чего контролируют. А матерые волчары, о которых пойдет речь, дававшие Бразилии две трети ее дохода, очень хорошо знали, чего хотели, и вкладывали деньги в национальное производство. Пусть на паях с сэрами, - но в национальное. Стремясь создать собственную промышленность, встав если не вровень с США, которым бешено завидовали, то хотя бы близко к тому. И стало быть, стараясь для себя, старались для Бразилии, которую считали своей.

Естественно, будучи людьми дела, шчередные задачи текущего момента они, в отличие от военных, вогнавших страну в дефолт, понимали, и работали. В первую очередь, с внешним долгом. Президент Мануэл Феррас де Кампос Саллес, уступив Англии в территориальном споре о нынешней Гайане, сумел вымучить у Ротшильдов уникально выгодный займ (10 миллионов с отсрочкой платежей на 13 лет и рассрочкой на 63 года, аж до 1961, под смешные 5% годовых). У Бразилии вновь появился бюджет.

Правда, сразу исправить нельзя ничего: в 1900-м перепись показала значительное уменьшение населения, но она была официально признана ошибочной, окончательные итоги закрыли, хотя провели ее те же статистики и по той же методике, что и предыдущую, всех устроившую. Сейчас историки полагают, что она точно регистрировала убыль осчастливленного Республикой населения, но тогда вслух говорить об этом было неловко.

Тем не менее, займ, а затем и «шоковая терапия», - расходы ужать, налоги повысить, курс мильрейса не поддерживать, инфляцию тоже, - как ни тяжко пришлось, дали результат: экономика если не выздоровела, то окрепла, но лавры пожал уже следующий президент, Франциско ди Паулу Родригес Алвес. Однако главной заслугой сеньора Кампоса Салиса следует считать все же создание четкого и весьма эффективного механизма государственного управления.

Ведь оно как было по конституции? Федерализм без берегов, и каждый сам за себя. Именно этого хотели «кофейные короли» юга, - в основном, Сан-Паулу, - и за это ругались с военными. Но теперь, придя к власти, «цивилисты» поняли, что были неправы. Глобализация предвоенной belle époque показывала, что если кофе продает  единое государство, это куда надежнее, - и «паулисты» пришли к выводу, что раз так, значит, единое государство нужно приватизировать. А если своих сил не хватает, следует создать ЗАО.

В связи с чем, Мануэл Феррас ди Кампус Салис (Сан-Паулу) сразу после инаугурации собрал «отцов» Минас-Жераис, не менее населенного и развитого, и за рюмкой чая огласил пропозицию: у нас 22 мандата, у вас, соответственно, 37. Порознь мы слабоваты против стада, а вместе, - 59, - сила. Поэтому давайте жить дружно, деля посты и печеньки. Такая идея родилась раньше, еще при Пруденте Мораисе, но тогда мешала армия, а теперь военные знали свое место, - и так родился знаменитый «café com leite», - альянс «кофе с молоком» (поскольку Минас стоял на скотоводстве).

К сотрудничеству, на правах младшего партнера, привлекли еще Баию, уже небогатую, но многолюдную (22 мандата), и прочие малые штаты в политическом смысле упали до нуля. Фактически оказались в рабстве, поскольку любое непослушание выливалось в законное сокращение дотаций. Бодаться оказывалось себе дороже, оставалось только идти в «клиенты» к старшим братьям, а уж к «кофе» или к «молоку», позволялось выбирать.

Технологию наладили быстро. Сверху: política dos governadores (политика губернаторов), означавшая укрепление вертикали власти на местах. Поскольку теперь от bancadas (фракции штатов в конгрессе) требовалась не болтовня, а полное единство с автоматическим голосованием «как скажут», покончили с домашней самодеятельностью, прижав к ногтю мелкие партийки.

Они, конечно, остались, но фактически на уровне декорации, без мест в ассамблеях. Естественно, изменили принцип отбора кандидатов: если раньше ценились яркие, голосистые, с идеями, то теперь требовались «кнопкодавы». И не менее естественно, что проведение выборов и подсчет голосов, входившие в компетенцию штатов, тоже изменились в понятную сторону. В итоге, политическая конкуренция исчезла как явление, и на федеральном уровне тоже, поскольку без одобрения «клуба кофе и молока», определявших, как будут голосовать послушные куклы, невозможно было ни стать президентом, ни руководить страной.

А что же народ? А народу было плевать. В целом. Пресловутые же 3,5% (вернее, уже четыре) такую систему приняли более чем спокойно, ибо она в значительной мере возвращала жизнь в привычное русло. Ведь в стране, не считая крупных городов, да и там очень условно, по-прежнему цвела система familias, в рамках которой кто-то от кого-то обязательно зависел и каждый кому-то был чем-то обязан. Общество было пирамидальным, и во главе пирамиды стояли coronelos («полковники») – самые влиятельные фазендейру, то ли феодальные сеньоры, то ли «крестные отцы», что, в сущности, практически одно и то же.

Короче, все как при бабушке. Вернее, дедушке - и до него. Только раньше это было неофициально, а теперь по закону: каждый coronel, получив какую-то мелкую должность, стал своего рода посредником между «верхом и низом». Он, неважно как, обеспечивал голоса всем согласованным кандидатам, от депутата и губернатора до президента, а взамен получал деньги на дороги, больницы, школы, рабочие места. Ну и, конечно, должности распределялись среди своих (родни и клиентов), так что, «дети», всем обязанные «патрону», стояли за него горой.

Фактически, именно «полковники» были на местах царями и богами, власть только выражала пожелания, и единственное, что пресекалось строжайше, это попытки coronelos конкурировать за влияние, жестко определяя ранг каждого, что вполне понятно, ибо у каждого «отца», как и при Империи, была небольшая частная армия, а склоки могли помешать чистой работе машины. Что же до рядовых полноправных граждан, то выбор у них был невелик: или войти в ту или иную familia (без права смены «патрона», что считалось страшной изменой), и делать все ради ее блага, взамен пользуясь всеми благами, или, в режиме «сам по себе», прозябать на обочине.

Естественно, никто из тех, кому предлагали, от такой чести не отказывался, - и машина работала как часы, породив т. н. voto de cabresto («голосование в узде»), набор технологий, вскоре позаимствованных и культурной Европой. Например, грузили арендаторов и батраков в грузовики и возили их с участкам на участок, раздав неграмотным как бы лично ими заполненные анкеты. И так далее. А чтобы не было сбоев, за порядком в день выборов следили специальные люди, не имевшие ни комплексов, ни формальной связи с «фамилиями», за что «полковники» платили им невниманием полиции ко всяким фокусам с криминальным оттенком.

Народные боли

Но чу! чу! Слышатся мне возмущенные голоса, вещающие, что так нельзя, что это очень плохо, что это не демократия. То есть, не власть народа. Пусть хотя бы 4% «граждански грамотных», то есть, всех, кто был способен заполнить очень сложную избирательную анкету. Народ, слышу я, должен иметь право. И не возражаю. Но отвечаю вопросом: а что такое народ? Вот, скажем, в Канудусе разве не народ был? Народ, и еще какой. От самой сохи. Вы представляете себе электоральный процесс с участием Наставника и его «однопартийцев»? Я нет. А ведь практически вся сельская глубинка Бразилии тогда мало отличалась от «сертанежу» с холма Фавела. Чего-чего? Опять не спорю: да, кроме кондового села были и города, а в городах люди были более просвещены, и уж они-то могли бы выбирать и быть избранными. Ладно. Давайте забежим на пару лет вперед, и посмотрим…

В принципе, в Бразилии все шло, как везде на аналогичном этапе. Прогресс наступал. Появлялись заводики, фабрички, соответственно, пролетариат. Как за век до того в Европе: никакого трудового законодательства, жалкая зарплата, а то и талоны для фабричной лавки, нищета и теснота. Конечно, дули новые ветры, все больше становилось иммигрантов, знакомых с марксизмом, анархизмом и прочими интересными практиками. На подходе была эпоха первых стачек, первой рабочей прессы, уже появился намек на профсоюзы. Но все это пока что как бы не всерьез. Наполовину игрушечное, - ибо и рабочих было еще совсем мало, и разнородны они были, и неграмотны, и так далее, и тому подобное, - а вообще все шло по старинке.

И вот решил в 1904-м президент Родригес Алвес привести в порядок столицу. Как когда-то Наполеон III – Париж, и по той же причине: город, куда стекался неприкаянный люд со всем страны, превратился в сплошную лужу помоев, из которой торчали несколько сотен красивых домов. На фотографии того времени больно смотретью Горы мусора, потоки нечистот вдоль тротуаров, ухабы-колдобины, ни водопровода, ни канализации, сортир под стенкой, не дома, а битком набитые скворечники. Постоянные пожары, и главное: болезни, как нечто неизбежное. Туберкулез, корь, тиф, проказа, - рутина, а время от времени еще и вспышки желтой лихорадки, оспы и бубонной чумы. Народ вымирал тысячами, особенно эмигранты.

Естественно, с такой ситуацией никакая вменяемая власть мириться не будет, а деньги были. Так что президент поручил мэру, Франсиску Перейра Пассосу, большому энтузиасту борьбы за чистый Рио, заняться вопросом, дав ему исключительные полномочия. Сеньор же Франсиску привлек к проекту всемирно известного д-ра Освалду Круза, ученика Пастера, имевшего опыт такой работы на Кубе и в Панаме. И общими силами взялись за дело круто.

Мэр разработал программу реконструкции города, - «Долой клоповники, даешь проспекты, парки, бульвары!», - и строительства спальных районов с водопроводом для бедных, которых предполагалось из центра отселить, а д-р Крус сформировал бригады mata-mosquitos («Убийц Москитов»). Санитары ходили по домам, вымаривая комаров, передававших желтую лихорадку, выводя крыс и объясняя, как правильно выбрасывать мусор. Однако встречали их неласково. Народу не хотелось ничего менять, тем паче, куда-то перебираться, а водопровод и ватерклозеты многим казались кознями Диавола.

Сыграли свою роль и падре, паству, мягко говоря, не разубеждавшие: они лечили все болезни молитвою, и появление конкурентов восприняли в штыки. Их били смертным боем, обливали помоями, а то и кипятком. А когда 31 октября конгресс еще и утвердил предложенный д-ром Крузом Закон об обязательной вакцинации, разрешав «инъекторам» (студентам-медикам) входить в дома и делать прививки, не обращая внимания, хочет народ или нет, с помощью полиции, - народ и вовсе раскалился до белого каления.

От ejeção («выкидывания»), как называла улица происходящее, добра не ждал никто. Зачем сносить дома? Зачем куда-то переезжать. Ну да, болезни, эпидемии, детки мрут, - и что? Вон падре говорит: «На все воля Божья!», а падре знает, что говорит, и стало быть, ясен пень, все это от Сатаны. Опять же и СМИ, копавшие под мэра, поддерживали настроения. И когда речь зашла о вакцине, ситуация вышла из-под всякого контроля. Мало что, по слухам, колоть собирались «в интимные места», а женщинами придется раздеваться перед чужаками, что есть великий грех, так ведь всем думающим людям ясно было, правительство просто-напросто хочет избавиться от бедноты, делая уколы, от которых «лишние рты» обязательно помрут.

Так что, 5 ноября оппозиция всех цветов, включая и тех, кто прекрасно знал, что такое прививка и сделал инъекцию в первых рядах, создала Liga Progressiva contra a Vacina Obrigatória, - «Прогрессивную Лигу против обязательной вакцинации», и призвала народ спасать себя от козней преступной власти. Церковь на уровне епископов сделала вид, что не видит, на уровне падре полностью поддержала, и с 10 по 16 ноября в столице шли форменные уличные бои, охватившие весь центр.

Взвинченная толпа грабила лавки, избивала очкастых (считалось, что если в очках, то обязательно «врач-вредитель»), а также всех, похожих на иммигрантов (вакцину ж в Европе придумали), калечила и    жгла трамваи (ходили слухи, что они уже кого-то задавили, и стало быть, тоже введены, чтобы убивать бедноту), выламывала рельсы и забрасывала полицию (а потом и военных) камнями, палками и всем, чем под руку попадется. Даже постреливали. А 14 ноября в битву включились еще и кадеты Военной школы Praia Vermelha, решив, что неважно, почему народ восстал, если народ хочет болеть, это его право, и армия должна быть на стороне народа. В ответ власти, заморозив обязательную вакцинацию, объявили осадное положение и разрешило бить на поражение, после чего, естественно, народ разбежался по норам. А потом…

Ну что потом. Активистов перепаковали, судили и выслали осваивать целинные земли Амазонии. Вакцинацию возобновили (оспа исчезла), клоповники снесли (чума и прочее стали воспоминанием), москитов вывели (смертность от желтой лихорадки снизилась до нуля). Д-р Круз получил Золотую Медаль Международного конгресса по гигиене и демографии в Берлине «За труд на благо человечества», в Бразилии открылся Институт Освалду Круза (первый в мире НИИ тропических болезней), а Рио стал самой красивой и здоровой столицей Западного полушария.

Но благодарную память о «героях, павших в борьбе с Дьяволом», - 30 убитых и 110 раненых, - народ сохранил и даже посвящал им баллады, проклиная жестоких «убийц в белых халатах». Такой вот народ. Включая, к слову, и множество грамотных, допущенных к голосованию, и первых ласточек пролетариата, принявших в событиях самое деятельное участие.

Вежливые люди

А теперь, разобравшись с народом и форматом реализации народного волеизъявления, давайте о геостратегии. Очень и очень конкретной: что Бразилия должна быть региональной сверхдержавой, никто не отрицал, и тут позиция олигархов отличалась от позиции военных разве лишь пониманием, что делиться надо. С Англией спорить себе дороже, как арбитраж решил, так тому и быть.

С Уругваем, - то есть, с той же Англией, - тоже поладили, поделив спорные участки по понятиям. Но все остальное, уж извините, наше, и пусть соседи знают, что если у Бразилии возникли интересы, они должны быть удовлетворены, иначе они все равно будут удовлетворены, только не по-хорошему, а по-плохому. Что и подтвердила веселая история с регионом Агри, расположенном в самом центре Амазонии, на стыке бразильской, перуанской и боливийской границ.

В принципе, эта небольшая долинка, по всем нормам международного права принадлежавшая Боливии, что и в Рио с 1829 года признавали, ранее никого не интересовала, и жило там сколько-то индейцев плюс совсем немного бразильцев и боливийцев, мывших золото, которого было так мало, что никто на запах желтого металла не летел. Но времена меняются: пришло время «Царя-Каучука», и выяснилось, что там, в Богом забытой глуши, растет Ее Величество Hēvea brasiliēnsis, сок которой на мировом рынке стал круче золота.

Естественно, на очередной Клондайк, в seringueiros (сборщики каучука) кинулись охотники за удачей отовсюду, - кроме, конечно, Европы и США, потому что добраться к истокам Амазонки они не могли. Ибо дорог никаких, пароходов мало, а на лодках и плотах чужаки долго в сельве не выживали. Из Боливии, где индейцы пахали, а белые были сплошь интеллигенцией, тоже старателей шло немного, а вот из Бразилии всего за год-полтора нахлынуло аж 18 тысяч отпетых мужиков. И по своей воле, и по воле «полковников» из штата Амазонас, без всяких согласований с центром посылавших своих familiares столбить участки.

Вполне понятно, что такой наплыв боливийских чиновников и напряг, и обрадовал: ведь новые люди – это деньги. Связавшись со столицей, 2 января 1899 года поставили таможни, развесили объявления о продаже лицензий, без которых нельзя, - и тут переселенцы возмутились. Столь же страстно, как за полвека до того американские поселенцы в мексиканском Техасе, а как раз в это время – британские оутлендеры в бурских республиках. Ну и 30 апреля по призыву адвоката Жозе Карвалью, представителя Жозе Кардозу Рамалью, губернатора бразильского Амазонаса, боливийских чиновников выгнали вон, велев не возвращаться. Категорично, но, как они докладывали, muy educado, то есть, очень вежливо.

А чтобы не возникло сложностей, сеньор Жозе прислал отряд испаноязычных «флибустьеров» во главе с Луисом Гальвесом Родригесом де Ариасом, которые, заняв 4 июня городок Порто-Алонсо, центр региона, переименовали его в Порто-Акри. 14 же июля и вовсе объявили Estado Independiente de Acre - независимую «Республику Акри», первым делом введя двуязычие: наряду с испанским - португальский.

Правда, в Рио, узнав, обострений не захотели, тем паче, что насчет Акри с Боливией вел переговоры лондонский Сити,  и 15 марта 1900 года бразильская военно-речная флотилия, явившись в долину, выбросила не сопротивлявшегося Гальвеса сотоварищи с земли, бесспорно принадлежавшей Боливии. Вот только когда боливийцы, собрав небольшую армию, решили занять неспокойный регион, оказалось, что  seringueiros  и без варягов не лыком шиты.

В ноябре 1900 года seringueiros вновь затеяли бузу. На сей раз во главе с журналистом Орланду Корреа Лопесом, присланным Сильвиу Нери, новым губернатором Амазонаса, «писать очерк о птицах и обезьянах Акри». Человек двести, при легкой пушке и пулемете (у репортера в багаже случайно нашлись) провозгласили восстановление República do Acre, - теперь уже без всяких «испанизмов», - и объявили своего лидера Карвалью Родригу по прозвищу Quinto Ace («Пятый Туз») президентом, вслед за чем под Рождество, muito educado потребовав сдать Порто-Алонсо и получив отказ, атаковали городок, но боливийцы отбились и мятежники остались без железа.

Видя, что происходит, правительство Боливии 11 июня 1901 года срочно подписало соглашение с американской компанией из Нью-Джерси Bolivian Trading Company, дав ей самые широкие привилегии для освоения неожиданно оказавшейся перспективной глубинки, включая право на эксплуатацию ресурсов региона в течение 30 лет и размещение там собственных вооружённых сил. И вот тут уже встревожился Лондон, а стало быть, и Рио.

Невесть откуда в Амазонасе появился некий Жозе Пласиду ди Каштру с большим отрядом, представлявшийся всем, как «ни от кого не зависимый вождь всемирной революции», и предложивший «вольнолюбивым труженикам, стенающим под гнетом боливийской диктатуры» помощь в освобождении от тиранов. Стенающие предложение приняли, и к ди Кастру сбежалось до 2000 бородатых рыл, немедленно получивших винтовки.

Далее замелькало. На рассвете 6 августа 33 бойца «Народной Армии» заняли городок Ксапури и взяли под арест боливийского алькальда, а также пару десятков солдат. Однако 18 сентября 180 боливийцев, явившихся наводить порядок, рассеяли 70 душ «авангарда революции». Но не более того: помочь Порто-Алонсо, осажденному основными силами ди Каштру (около тысячи стволов) они не могли, и отступили. Так что, к 15 января 1903 года центр территории сидел в плотной блокаде, а через десять дней «революционеры» уже контролировали всю долину реки Акри, - несколько поселков и представительство BTC, персонал которой very polite вывезли в Бразилию.

Ну и, естественно, 27 января в очередной раз восстановили Республику Акри, на сей раз во главе с президентом Родригушем Алвишем, «лицом свободной профессии». Но на сей раз из Рио никого не прислали восстанавливать порядок, а только сообщили в Ла-Пас, что территориальную целостность Боливии безусловно поддерживают, однако не допустят причинения ущерба гражданским лицам,  вся вина которых только в том, что они бразильцы.

А между тем, Порто-Алонсо, осажденный уже не «сепарами», а регулярной армией «народной республики», ждал помощи. И помощь шла - аж 700 штыков под личным штандартом Хуана Мануэля Пандо, президента Боливии. 23 марта боливийцы вышли на подступы к городу, заняли боевые позиции и начали обстрел, а бразильское правительство, заявив протест против «жестокого подавления права суверенной акрийской нации на самоопределение», подвело к границе Боливии, суверенитет которой над Акри  «безусловно признавала» до 4000 солдат.

Начались стычки. Как выяснилось, бойцы ди Каштру знали дело не хуже боливийских регуляров, войска сеньора Пандо несли потери, и 2 апреля Порто-Алонсо, наконец пал, президенту же Боливии из Ла-Паса сообщили, что пока он там в лесу дурью мается, его правительство  еще 21 марта заключило с Бразилией перемирие. При «честном и незаинтересованном посредничестве посланников Северо-Американских Соединенных Штатов и Великобритании». Очень грустно, но так получилось...

Делать нечего, дону Хуану  пришлось возвращаться, - впрочем, скорее всего, он был даже рад, потому что дело шло к разгрому, - а 17 ноября в Петрополисе (под Рио) состоялось подписания Акта,  юридически закрепившего вхождение Акри в состав Бразилии в обмен на 2 миллиона фунтов и ряд привилегий Боливии в регионе. После чего «Республика Акри» была ликвидирована бразильскими войсками, и с этого момента, у Бразилии не было никаких претензий к соседям.

Кофе в натуре

Итак, развивались. Более чем успешно, на зависть всем ближним и дальним соседям, - даже Аргентине, где после долгих и сложных разборок тоже настал период «рывка в будущее». Солидные, ответственные люди выдвигали во власть солидных ответственных людей, - в 1906-м президентом стал Афонсу Аугусту Морейра Пена, от «молока» («кофе» сдало жест), бывший имперский министр, весьма порядочный дедушка, - и работа спорилась.

А планов было громадье: железные дороги, заводы, фабрики, программа заселения южных штатов европейцами (в основном, из Италии и Испании, чтобы климат был привычный и могли обустроиться без проблем). Плюс модернизация армии с переходом на призыв, плюс участие в «дредноутной гонке», чтобы Аргентина и Чили знали, кто хозяин Южной Атлантики. Конечно, все это требовало огромных денег, но за этим дело не стало, - ведь, как писали газеты, Tudo é transitório, exceto para o preço do café, то есть, «Все преходяще, а цены на кофе вечны».

Исходя из чего, свои доходы  «кофейные короли», - а также и «каучуковые», резко вырвавшиеся в первые ряды, - вкладывали в расширение плантаций кофе, чтобы получить больше денег, которые дадут возможность получать больше кофе, а стало быть, еще больше денег. На все остальное привлекали инвесторов, - в основном, из Англии, но уже понемногу и из США, - и те охотно вкладывались в перспективную  инфраструктуру перспективной территории, давая понять, что считают Бразилию ровней.

Правда, хотя и ровней, но с оговоркой: если в железные дороги, то чтобы было удобнее транспортировать кофе (ну и молоко, а также каучук), а если в промышленность, то чтобы было удобнее обрабатывать кофе (а также молоко, каучке, мясо, древесину и прочие экспортные товары). И ничего сверх. Да и мажоритарными владельцами всей этой акционерной радости были сэры и мистеры, а сеньоры в последнюю очередь. Но в этом никто никакой беды не видел, -

ведь, как писали газеты, O Brasil é café Inglaterra, то есть, «Бразилия – кофейная Англия» или, иначе говоря, «кофейная сверхдержава», плюс еще и каучуковая, а все остальные, подсевшие на кофейную иглу, можно сказать, ее индустриальные придатки. Так что, гордый лозунг Santos´а, делового клуба семидесяти  «кофейных богов», - O que é bom para o Santos, bom para o Brasil, то есть, «Что хорошо для "Сантоса", хорошо для Бразилии», полностью разделяли все думающие люди.

И вдруг. Нельзя было сказать, «никогда такого не бывало, и вот опять», потому что такого, в самом деле, не бывало никогда. Внезапно выяснилось, что кофе, великолепного бразильского кофе, и элитной Arabica, и простецкой Robusta, на рынке, ранее глотавшем все, столько, что рынок начал блевать. А «кофейные короли», даже образованные, знакомые с трудами м-ра Рикардо и месье Сэя, насчет кризисов производства ничего не знали, ибо во времена классиков политэкономии для такой беды предпосылок не было, труды же Маркса, который все объяснял на пальцах, считались опасной бредятиной, почитателей которой не слушать надо, а в тюрьму сажать.

В итоге, началось немыслимое, вплоть до возврата оптовиками неликвидного кофе, скопившегося на складах Нью-Йорка, и Бразилия, пытаясь уклониться от такой радости, даже поссорилась со Штатами, и крепко, хотя и ненадолго. К середине 1907 года люди из «Сантоса» оказались на грани банкротства, а деньги, ранее обеспеченные оборотом кофе, резко обесценились, поставив на грань банкротства страну, - и попытка исправить положение привычным методом, введя «золотой стандарт», ни к чему не привела, потому что излишки кофе нужно было куда-то девать.

Не купи «короли» из Сан-Паулу власть власть заранее, им пришлось бы очень плохо, но они купили, и пришло время отдавать власти прямые приказы. По ультимативному требованию «Сантоса», правительство объявило программу «валоризации» - гарантированных закупок всего «лишнего» кофе государством, - естественно, за счет срочных зарубежных займов. И никто не отказал. Хотя, поскольку займы срочные, и Сити, и Уолл-стрит выставили условия, которые в иной обстановке не принимаются. Тут, однако, никуда не денешься, пришлось, - и «кофейные короли» облегченно вздохнули: их проблемы стали проблемами государства, и все вложения окупились.

Вот только у каждого аверса есть реверс и у каждого зенита – надир. Займы были краткосрочные, возвращать их следовало сразу, и если Сан-Паулу, которому еще и налоги скостили, «валоризация» спасла, то для  остальных штатов, она обернулась тяжким бременем, чем, разумеется, были недовольны решительно все, включая Минас-Жераис, справедливо рассудивший, что партнеры продуктивно решают свои проблемы за его счет, и Баии, не менее справедливо полагавшей, что партнеры ее нагло кинули.

Единство «кофе и молока» в конгрессе, - следовательно, и на местах, - дало трещину, к тому же крайне не вовремя скончался авторитетный президент, старенький д-р Морейра Пена, а его вице особого влияния не имел, и в много лет монолитный элитах пошли разброд и шатания, вылившиеся, в конце концов, в скандал. Официальный преемник покойного президента, Руи Барбоза, опытнейший политик и, судя по всем воспоминаниям, очень хороший человек, как выяснилось, устраивал только «паулистов», которые его и выдвинули.

Зато малые штаты, которым «каучук» под выборы щедро открыл кошелек, создав «союз угнетенных», выставили против официального кандидата своего «человека от народа», - беспартийного маршала Эрмес да Фонсека из Риу-Гранди-ду-Сул (племянника первого президента), -  затемна съезде, при поддержке «мяса» из Баии и подчеркнутом самоустранении «молока», утвердили его кандидатуру, и 10 ноября он легко и элегантно победил Руи Барбозу, за которым стояло казавшееся всесильным «кофе».

С точки зрения политики это было чудом, - обозреватели почти единодушно пришли к выводу, что «паулисты» проиграли из-за подтасовок, - но страна в целом была довольна: что система подгнила, соглашались все, и на «честного солдата» возлагались немалые надежды. Так что, эхо события, хоть и громкое, вскоре заглохло, - тем паче, что аккурат в это время ветер с моря принес  настоящий гром. С молниями и свинцовым градом.

Из ливерпульской гавани

Как мы помним, после событий 1893-1894 годов принципы формирования экипажей ВМФ Бразилии были полностью изменены. Ломая кастовость и связи низшего состава с высшим, белых и грамотных брать в матросы перестали, набирали только негров, послушных и бессловесных. В связи с чем, - досадная необходимость, - пришлось негласно (внутренними инструкциями) вернуть систему телесных наказаний, - от суток карцера до 25 горячих кнутом, - без чего обучить черных людей хоть чему-то техническому восстанавливать не представлялось возможным.

Однако времена были уже не те, что раньше: крутясь при сложных машинах, матросы «нового образца» волей-неволей просвещались, начиная думать о странном. К тому же, общаясь с моряками других военных флотов, частых гостя в Рио, узнавали, что нигде, кроме Бразилии, таких порядков нет, а то, что творят с ними, попахивает эпохой рабства.

В кубриках начались разговорчики, - а между тем, в самом разгаре была т. н. «дредноутная гонка», и в 1907-м в Великобританию, на верфях которой готовился к спуску на воду суперновейший по тем временам линкор Minas Geraes прибыл будущий экипаж, чтобы освоить судно и привести его домой. Дело затянулось на два года, взаперти морячков в свободное время, естественно, никто не держал, они шлялись по Ливерпулю, общались с англичанами, знакомились с европейскими реалиями и новостями (в частности, узнали про эпопею «Потемкина»), и все это мотали на ус.

Так что, к моменту отбытия среди экипажей уже действовал Революционный Комитет, созданный матросом первой статьи Жоао Кандиду Фелисберту и боцманом Виталино Жозе Феррейро, а когда свеженькая, с пылу да жару, эскадра прибыла в Рио, у комитетчиков уже был план действий, весьма радикальный, но, следует подчеркнуть особо, без малейшего намека на экстремизм.

Начали с минимума: комендор Франсиску Диас Мартинс, умевший писать «высоким штилем», написал офицерам письмо от имени некоей «Черной руки» (о событиях в Сербии морячки тоже наслушались), предупреждая, что если матросов будут пороть и дальше, кончится плохо. Реакции, конечно, не последовало, и Ревком перешел к следующему пункту плана: от слов к делу. Дело же решили было приурочить к 15 ноября, - то есть, к инаугурации нового президента, - однако, поспорив, сочли такой шаг слишком уж политическим и перенесли «Время Ч» на десять дней, заранее определив, что крови быть не должно и расписав, кто и как будет доставлять захваченных врасплох офицеров на берег.

Но получилось иначе. 21 ноября 1910 года некто Марселино Родригес Менезес с Minas Geraes получил за препирательство с офицером 250 плетей, - в десять раз больше максимально дозволенного, - после чего «спина его казалась изрезанной бритвой», и реакция экипажа оказалась настолько предсказуема, что Ревком, опасаясь утратить контроль над ситуацией, постановил начинать немедленно. И начали, - однако без крови не обошлось: капитан и еще два офицера, а также четыре матроса, их защищавшие, погибли, и новым капитаном, как самого авторитетного, избрали Жоао Кандиду.

А спустя пару часов, когда к мятежу присоединились еще шесть судов, - в том числе, линкоры Sao Paolо (второй по величине корабль ВМФ, где погиб один офицер) и Deodoro, а также крейсера Bahia (погибли офицер и матрос), - его же единогласно объявили адмиралом, и новоиспеченный комфлотом с помощью все того же комендора Мартинса написал ультиматум властям. Очень простой и короткий: «Мы не изменники и не убийцы, мы протестуем против кнутов, и если президент и морской министр согласятся, а также гарантируют амнистию, мятеж будет прекращен. Если же нет, в Рио-де-Жанейро не останется камня на камне».

Естественно, власти, обоснованно полагая, что обнаглевшие негры блефуют, ответили коротко: «Никаких переговоров», - и тогда Жоао Кандиду приказал стрелять. Не холостыми и прямой наводкой: по дворцу президента и зданию Конгресса. Из самых крупных калибров, которых на Minas Geraes было в избытке. А убедившись, что пушкари не подвели и попали именно туда, куда надо, - хотя, истины ради, попали и куда не надо, обнулив пару десятков обывателей, на свою беду гулявших не там, где следовало бы, в неправильное время, - отвел эскадру на рейд. Там ее не могли достать орудия береговых фортов, зато имелась полная возможность при необходимости крошить город.

И вот тут власти растерялись всерьез. Все. От президента и министра до депутатов. С одной стороны, мятеж, да еще отягощенный кровью, - тягчайшее преступление. С другой, требования минимальны и по-человечески понятны (порки многие считали варварством). А главное, «ливерпульская» эскадра, забитая боеприпасами под завязку и вооруженная мощнейшими орудиями, в самом деле, могла стереть с лица земли если и не весь город, то центр и порт, и улицы уже кишели перепуганными людьми.

Пытаясь выиграть время, на Minas Geraes послали полномочного комиссара – уважаемого на флоте капитана Жозе Карлоса ди Карвалью, известного борца с телесными наказаниями, и он, поговорив с Ревкомом, доложил: матросы, действительно, протестуют только против унижения человеческого достоинства, не требуют невозможного и согласно протоколу заседания накануне бунта, убийств не планировали, а красный флаг, вывешенный кем-то на мостике, лично Жоао сорвал, пояснив экипажу:  Somos patriotas, não anarquistas («Мы патриоты, а не анархисты». Таким образом, лучше пойти навстречу и не усугублять.

Тем временем, военно-морское министерство, несколько придя в себя, начало принимать меры. Суда «старой эскадры», - в основном, эсминцы, экипажи которых недолюбливали «ливерпульцев», - 25 ноября получили приказ: «атаковать торпедами и преследовать с максимальной энергией, подталкивая их на грань, но, по возможности, не уничтожая». Однако выполнить оказалось сложнее, чем получить: первая же торпедная атака была встречена столь плотным и метким предупредительным огнем Deodoro,

что правительственные суда сочли за благо прекратить опасный эксперимент и отойти в безопасное место, откуда, однако, и торпеды не добирались до цели. А пока в море разыгрывалась дуэль, Конгресс с подачи Руи Барбозы, - неудачливого кандидата в президенты, - принял законы об отмене телесных наказаний на флоте и о полной амнистии, на следующий день подписанные президентом, после чего Жоао Кандиду спустил на Minas Geraes флаг мятежа и вернул эскадру с рейда в порт.

Дети лейтенанта Шмидта

Казалось бы, точки расставлены. Однако ни командование ВМФ, ни сам президент (военный до мозга костей, к тому же разделявший традиционную нелюбовь армейских к флотским), ни общественность Рио, перепуганная и оскорбленная обстрелом города, с компромиссом не примирились. Уже 27 ноября, через пару часов после объявления амнистии, матросам бывших мятежных судов приказали сдать орудийные замки, что отнюдь не говорило о доверии, а 28 ноября министр подписал распоряжение, позволяющее «с этого момента увольнять с флота недисциплинированные элементы».

Затем начались письма протеста от флотских офицеров всех рангов, а в СМИ пошел вал статей на тему «правительство встало на колени перед убийцами», вскоре сменившихся публикациями о подготовке амнистированными «второго бунта». Никаких доказательств, все на уровне слухов, и тем не менее, на основании публикаций министерство потребовало, чтобы Жоао Кандиду, все еще контролировавший «новую эскадру», списал на берег 25 «уличенных заговорщиков», среди которых значились имена тех, кто убивал офицеров.

Несколько дней эскадра решала, что делать. Все понимали, что списанных на берегу вряд ли встретят цветами, но абсолютное большинство, и сам Almirante Negro «офицероубийц» не одобряли, и хотя список скорректировали, вычеркнув девять фамилий, 2 декабря шестнадцать моряков, - 8 с Minas Geraes и 8 с Sao Paolo, - покинули корабли. А два дня спустя четверо из них были арестованы по обвинению в «нарушении условий амнистии и заговоре».

Все это напрягало, - арестов не ждал никто, - по судам поползли слух о том, что армия готовит страшную месть всем морякам без разбора, и 9 декабря из-под контроля вышла команда крейсера Rio Grande do Sul, одного из тех, кто не поддержал восстание (на борту не было даже ячеек Ревкома). Повод? Ну как же без повода. Какой-то матрос чем-то провинился, а поскольку телесные наказания отменили, его привязали на ночь к мачте, что считалось «позорным», но все же не поркой.

Вот только матросы, в таких тонкостях не разбиравшиеся, восприняли это как отмену запрета, и экипаж забузил. Правда, стихийно, лидера не нашлось, и капитан сумел пресечь бунт в зародыше, но все же на палубе осталось два трупа. В тот же день, взвинченные слухами о неизбежных репрессиях восстали морские пехотинцы базы Ilha de Cobra («Змеиный Остров»), - вообще стихийно, не имея никаких связей с Ревкомом, непонятно, почему, - однако таких козырей, как у «новой эскадры» у них не было, а правительство было настроено жестко.

Рано утром 10 декабря Конгресс вотировал введение осадного положения, после чего по приказу президента Змеиный начали расстреливать из всех калибров, и хотя очень скоро над базой поднялся белый флаг, обстрел не прекращался еще почти пять часов. Из трехсот повстанцев выжило меньше сотни, большая часть которых тут же оказалась в казематах своей же базы, - а в Рио начались повальные аресты.

Взяли Жоао Кандиду, взяли других членов Ревкома, - хотя они категорически высказались против «второго восстания» и призывали морпехов не дурить, - и все они оказались в тех же казематах, по обвинению в причастности к мятежу гарнизона. В основном, в обычных камерах, но 26 самых «опасных» в специальных caixões de pedra (каменных гробах), где и вообще-то было неуютно, а после того как 24 декабря, в ночь на Рождество,

специально приехавшие «навестить» офицеры бросили в «гробы» известь, стало вовсе худо; за сутки в одной яме из 18 арестантов выжили только двое, в том числе, Черный Адмирал, во второй задохнулись двое из шести. На воле же указом министра были уволены с флота 2000 из 2379 участников мятежа, и сто пять из них без суда, в административном порядке отправлены на каторгу в Амазонию, причем по пути одиннадцать человек пристрелили, официально – при попытке бежать.

Все это, - не говоря уж о бессудных расстрелах, информацию о которых строжайше засекретили, - настолько воняло вульгарной местью, что оппозиция в Конгрессе поставила вопрос о провокации «второго восстания» властями и командованием ВМФ. Однако Руи Барбозу и прочих «паулистов» быстро заклевали, как «слюнявых гуманистов, из-за которых Бразилия унизила себя капитуляцией перед бунтовщиками», резонно спрашивая, были бы они так принципиальны, если бы «ливерпульцы» крушили не Рио, а их любимый Сан-Паулу, - и на том заглохло.

Жоао Кандиду Фелисберту на два года заперли в сумасшедшем доме, еще девять «комитетчиков» растолкали по тюрьмам, и хотя 1 декабря 1912 года все они были судом оправданы, военно-морское ведомство всячески травило Черного Адмирала и гадило ему по мелочи аж до 6 декабря 1969 года, последнего дня его жизни. Впрочем, он в долгу не оставался, а телесные наказания на бразильском флоте канули в Лету, и это, наверное, самое главное.

Без жуликов и воров

Приход к рулю Эрмиса Родригеса да Фонсека, племянника Отца Республики, абсолютное большинство «всей Бразилии», - то есть, 6% достаточно грамотных, чтобы заполнить избирательную анкету, встретила с изумленным восторгом. Изумленным, потому что никто не верил в возможность потеснить «кофе с молоком», а с восторгом – ибо маршал, ученик Бенжамена Констана, некогда адъютант графа д'Э, мужа принцессы Изабеллы, имел репутацию кристально порядочного человека, безмерно далекого от олигархов и считающего их препятствием на пути прогресса.

От него ждали перемен, и он, наверное, сам хотел изменить все к лучшему. Во всяком случае, вскоре после  инаугурации отдал приказ военным разогнать «несменяемые» правительства нескольких штатов, даже обстреляв из пушек дворец губернатора Баии. Однако не срослось: изнанные вернулись по суду. К тому же,  весной 1911 года, при попытке, потренировавшись на кошках, сместить губернатора Сан-Паулу, национальная гвардия штата, вооруженная лучше армейских частей и выдрессированная французскими военспецами, просто разогнала военных, крепко подрубив престиж маршала.

Да и вообще, объективная реальность не вдохновляла. Падение цен на кофе сделало недавнего «тигра» драной кошкой, едва сводящей концы с концами, и хотя страна строилась, - сеть железных дорог росла, заводы и фабрики возникали десятками, иммигранты прибывали десятками тысяч, включаясь в работу, - все хорошее, в основном, принадлежало инвесторам, которым и уходило большинство прибылей. А ведь и проценты по долгам за спасение «кофейных королей» нужно было оплачивать вовремя, чтобы не копить пеню. Так что, налоги скакали не вниз.

К объективным факторам добавились субъективные: вместе с маршалом под поддержанным абсолютным большинством избирателей лозунгом Baixo com o trapaceiros e ladrões! («Прочь жуликов и воров!»)  пришло явление, до тех пор Бразилии совершенно незнакомое – взятки. А также попилы и откаты. Ранее-то, как мы знаем, чистых «барашков в бумажке» страна не знала, все держалось на полуфеодальном «патронаже», системе взаимных услуг, знакомств, родства и связей как по горизонтали, так и по вертикали. Своим шли навстречу во всем, чужим не делали одолжений ни за какие деньги. А теперь оказалось, что можно брать и просто деньгами,

чем окружение сеньора Эрмиса и занималось с полной отдачей, даже вдохновением, и их можно понять. Своей-то команды у маршала не было, его втянула в процесс пестрая компания мелких политиканов из «младших штатов», на деньги «каучуковых королей» создавшая «борца с властью жуликов и воров», - и теперь, дорвавшись до шанса погрязнуть в коррупции, борцы с коррупцией, никакими феодальными комплексами отродясь не обремененные, отрывались вовсю.

А поскольку рыба гниет с головы, новые правила игры быстро сползали вниз по новой кадровой вертикали. Лично же президент, по мнению решительно всех мемуаристов, «человек безупречно, болезненно честный», мыслил военными категориями, и совершенно не понимая, куда попал, единожды поверив кому-то, - особенно тем, кто сделал ему что-то доброе (скажем, привел в президенты), ничего не прося взамен, - верил навсегда.Ну как навсегда… Если факты вопили уж вовсе благим матом, дом да Фонсека, как пишет Жулиан ди Мелу, один из его близких друзей,

«приглашал заподозренного на беседу, предлагал ему ознакомиться с документами, а затем, сверля визави своим знаменитым орлиным взором, отрывисто, словно на поле боя, бросал: "Готовы ли Вы, сеньор Х, дать слово чести, что это ложь?". После чего, если собеседник не мялся, а быстро и открыто, глядя в глаза, говорил "Клянусь честью и всем святым, это гадкая ложь!", маршал с радостной улыбкой обнимал его и совсем иным, обычным своим дружеским тоном приглашал выпить кофе и забыть недоразумение. Источник же сведений, как бесчестный клеветник, отныне терял всякую возможность удостоиться личного приема».

Забавнее всего, что мнения своего маршал не менял никогда, до конца жизни так и будучи уверен в том, что министр Х стал миллионером, потому что нашел затонувший корабль с сокровищами пиратов, начальник полиции Y – получив наследство от дяди из Лиссабона, о котором ничего раньше не знал, депутат Z - три раза подряд сорвав главный приз в лотерее, и так далее. Но итоги такой работы с кадрами можно, надеюсь, не расписывать в деталях.

К тому же, пришла еще одна беда, откуда совсем не ждали: рухнула «каучуковая империя», самая молодая и динамичная отрасль бразильского экспорта. Несмотря на лютый надзор и страшные сроки, грозившие любому, кто попытается вывезти из страны семена гевеи, отчаянный м-р Викхем (о, это отдельная захватывающая история!) сумел совершить невозможное. И вскоре выяснилось, что «научный» способ получения каучука продуктивнее «природного», а в Малайе, где сэры учредили плантации, нет грибка microciclus, самого страшного врага гевеи.

Так что, всего за год-полтора дешевый британский каучук вытеснил с рынка бразильский, - и в Манаусе, «чудо-городе на Амазонке», где трамвай пустили раньше, чем в Москве, а в шикарном оперном театре блистали Карузо и Анна Павлова, началась волна самоубийств: кто был всем, не хотел возвращаться в ничто, и вскоре «столица каучука», как и прочие «чудо-города», превратилась в полупустой, никому не нужный городишко в самой глухой глухомани.

От такого хука федеральный бюджет, и без того уже находящийся в состоянии грогги из-за никак не повышавшихся цен на кофе и необходимости покупать излишки, впал в кому, усугубленную попыткой особо одаренных финансистов спасти ситуацию, врубив печатный станок на полную мощность. Все стало так плохо, что все предыдущее казалось белой полосой, каждый штат боролся за выживание, привлекая инвесторов на любых условиях, а из «низов», которые, естественно, оплачивали банкет, внезапно вылетели протуберанцы нового для Бразилии красного цвета, во всех оттенках, от нежно-розового до густо-багряного.

Резко окрепли профсоюзы. Стачки сделались длинными и упорными. Невесть откуда взявшиеся уличные трибуны с очень разными, - немецким, ирландским, испанским и прочими акцентами, - на многотысячных митингах орали чудовищные вещи, от «Собственность – это кража!» до «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и митинги эти все чаще заканчивались драками с полицией, по масштабу напоминавшими сражения.

Но, впрочем, все это были еще даже не цветочки, а так, бутончики. Даже, скорее, завязь. Полновесные же, сочные ягодки созрели в глубинке, куда прогресс, пришпориваемый инвесторами, на всех уровнях нашедшими идеальный общий язык с «людьми чести» по версии маршала Эрмиса,  рвался галопом. И даже не галопом, а если уж совсем точно, на всех парах…

Третье пришествие

Однако о паровозах позже. Пока что давайте не о них, и даже не о шпалах, а об истоках. Ибо многие говорят о войне в Contestado, - обширной спорной территории между южными штатами Парана и Санта-Катарина, как о «втором Канудусе», а это не так. Разве что, на первый взгляд. Да, и там, и там – степи. Но, в отличие от выжженных северных sertao, на юге – пампа. Идеальный климат, густые леса и тучные луга, со стадами и табунами не в несколько сотен, а во многие тысячи голов, и край, в отличие от Баии, малолюдный, почти неосвоенный. Разве что на самых украинах - фазенды «полковников», сдававших пастбища в аренду пеонам-гаучо, однако арендаторов не так много. Незачем, потому что сядь на коня, и через день пути, - уже «ничейные» земли, и селись-не хочу.

Вот с колониальных времен и селились в тех местах «кабокло», вольные люди всех оттенков кожи, такое себе своеобразное казачество. Жили просто, бедно, но сытно,  нравы были суровые, по принципу «война это мир». Чувство чести обострено до предела, культура вендетты отточена до синего звона, с «правильными полковниками» дружили и скота  не угоняли, с «неправильными», хотя и не слишком кроваво, враждовали из поколения в поколение. К farrapos в 1835-1845  и maragatos в 1893-1895, при том, что сочувствовали, пошли самые лихие, но в целом, не  поддержали, - а зачем? Люди имеют право воевать, но для кабокло эти войны чужие. Во-всяком случае, пока их не трогают. И поскольку их не трогали, ничего не менялось. Вчера не отличалось от год назад, а сегодня от вчера, а на завтра не загадывали, и день за днем, месяц за месяцем, год за годом возвращался ветер на круги своя.

Но пришли новые времена, а с ними новые люди, одетые по-городскому. Они ездили по пампе,  что-то писали, что-то измеряли, честно платили за ночлег и продукты, и кабокло, чтя законы гостеприимства, не причиняли им зла и не задавали вопросов. А потом вдруг появились рабочие и начали ставить на не своей земле поселки, валить лес в не своих лесах и портить не свои пастбища, пугая скот. Причем какие-то странные рабочие, щебечущие на каком-то птичьем языке, вроде бы знакомом, но не простом и понятном португальском. Не знающие порядков пампы и не уважающие ее обычаев.

Это напрягало, а когда «батьки» aldeias livres (что-то вроде станиц) приезжали к дружественным «полковникам», чтобы расспросить, чего чужакам надо, грамотные друзья говорили такое, что ни в какие ворота не лезло, и ясно было только, что сами, по доброй воле незваные пришельцы не уйдут. А раз сами не уйдут, нужно помочь.

Вот с 1902 года и начались налеты. На лесопилки, на усадьбы враждебных «полковников», с какой-то стати начавших пересекать установленную межу, на землекопов, рывших какие-то непонятные ямы, на фермы «птичек», - власти очень поощряли «вторичную колонизацию», то есть, заселение пустующих краев иммигрантами, в основном из Италии, а кабокло для властей как бы и не существовали, потому что в налоговых списках не значились.

Разумеется, появились полицейские разъезды, с которыми воевать было куда интереснее, и по пампе загуляли атаманы, охотившиеся за правоохранителями, - в 1905-1906 гремел бывший maragato Деметрио Рамос, в 1911-м - Алейхо Гонсалвис де Лима, еще один бывший maragato. Их приметы расклеивали в поселках, обещая награду за содействие, отслеживали, если получалось, отлавливали, убивали, но появлялись новые, и степнякам это даже нравилось, ибо экстрим и новости.

А потом, - вдруг, резко, - потемнело. Чужаков стало много, тысяч семь, или восемь, или еще больше, - кабокло в премудростях счета искушены не были, и они, перестав копать ямы, разбрелись по «полковничьим» фазендам, соглашаясь работать даже за еду. Из-за чего старых пеонов начали рассчитывать и прогонять, и они вместе с семьями перебирались в пампу, жалуясь старым друзьям на обиды, - и тут кабокло вообще перестали что-то понимать.

Впрочем, возьмись им кто-то объяснить, они вряд ли поняли бы, что строительство железной дороги из Сан-Паулу в Порту-Аллегри через Санта-Катарину завершено, что 6,696 квадратных километров земли, - по 15 кэмэ на восток и на запад от полотна, - решением штата отчуждены, и это утверждено в Рио, хотя и противоречит Закону № 1850 «О занятой земле».

А уж что «полковникам» нанимать итальянских нищебродов выгоднее, чем платить положенную долю «фамилиарам», которые, может и обходятся дороже, но ежели что, без всяких вопросов за своего  «патрона» и убьют, и умрут, кабокло и вовсе в толк бы не взяли, ибо так не бывает. Но вот что если сидеть сиднями и ждать дальше, можно дождаться только беды, - это до них дошло.

В общем, повторяю: не Канудус. Наоборот: на Фавелу стекались униженные и оскорбленные, чтобы отделаться от государства, а государство гналось за ними и требовало себя уважать, здесь же  люди никуда не бежали, просто жили на своей земле, а государство явилось к ним с претензиями. Более того, проложило дорогу для Железного Коня, мешавшего скоту пастись. Это логично сравнивать, скорее, с «индейскими войнами», ибо в прериях Северной Америки творилось примерно то же. Хотя, если уж быть совсем точными, нечто общее между Канудосом и Контестаду все-таки было, - и тут самое время рассказать о Três Santos, Трёх Святых…

…Задолго до времен, о которых речь, - еще и Дом Педру II был молод, - в пампе появился монах по имени Жоан Мария ди Агостини, итальянец. С 1844 по 1870 бродил он по краю, испытывавшему острый дефицит в падре, отпевал, крестил, если просили, венчал, не беря мзды, - и считался праведником. Помимо прочего, упорно, год за годом, проповедовал на тему «Ребята, давайте жить дружно», убеждая не враждовать, уважать друг друга, потому что рано или поздно в их райскую землю придут черти, и против чертей придется драться сообща. Был он при этом красноречив, убедителен, и к 1870-му, когда монах, уже совсем старенький, отдал Богу душу, в пампе уже не было вендетты. А умирая, святой человек просил огорченных кабокло не тужить, потому что, если станет совсем плохо, он обязательно вернутся, - при условии, что в пампе не будет вражды.

Ему поверили, его очень ждали, - и примерно в 1895 он пришел. То есть, не он, - пришелец, хотя и очень похожий на легендарного старика, умершего четверть века назад, был гораздо моложе и смуглее, его (правда, кабокло были не в курсе) звали Атанас Маркаф и родом он был то ли из Ливана, то ли с Балкан, но речи его очень походили на речи первого монаха. Как сам он говорил, дух старика вселился в него, и он стал Жоаном Мария, обязанным идти в пампу, потому что скверные времена уже близко. И: «Я на стороне тех, кто страдает».

Новый Жоан Мария рассказывал пастухам удивительные вещи  о событиях в большом мире, бранил Рио и Республику, хвалил героев-maragatos, дравшихся за честную, вольную жизнь, а в целом, проповедь его сводилась к тому, что жить ему, похоже, недолго, сердце огнем горит и дышать трудно, а впереди беды, голод и войны, и без него добрым кабокло придется трудно, но когда станет совсем плохо, он вернется.

К нему привыкли, его, как и первого Жоана Мария, полюбили, и примерно в 1900-м, похоронив, искренне оплакали, - а вскоре появился еще один монах, называвший себя Жозе Мария де Санто Агостиньо, братом Жоана Марии. Как сам рассказывал, был он когда-то страшным грешником, обреченным Аду, но брат отмолил его у Святой Девы, и Дева заступилась перед Сыном, выпросив прощения, а потом послала к людям пампы, ибо час испытаний уже на пороге и нужно готовиться.

Судя по сохранившимся полицейским протоколам, так он и было (до просветления звали монаха Мигелом Лусена ди Боавентура и был он в розыске как дезертир и насильник), но в пампе человека оценивали по делам его, а Жозе Мария оказался безупречен. Опытный травник, целитель и костоправ, он отличался от обычных знахарей, - вел дневники, ставил опыты, изобретал снадобья из трав и змеиного яда, - проповедовал уважение к соседу, к животным, к природе, наставлял превыше жизни беречь честь и достоинство, не обижать слабых.

Умел находить воду (открытые им ключи по сей день именуют «святыми водами» или «водой монаха») и точно предсказывать погоду. Успешно лечил тяжелые болезни, срезал бельма и даже исцелил от псориаза благородную даму, жену местного «правильного полковника» Франсиско де Алмейды. Однако наотрез отказался от золота, вместо того попросив выделить флигель под аптеку и бесплатную больничку для всех, чем окончательно заслужил восхищенную славу и репутацию святого человека, пришедшего на землю только ради спасения больных и нуждающихся, а уж если дает совет, так это всем советам совет.

Если Деве нужен джихад...

Вот к нему-то, когда стало ясно, что отсидеться не получится, пришли старшины кабокло и несколько местных «патронов», живших по старинке, с вопросом: что делать? Готовиться, был ответ, ибо черти пришли. Положиться на Христа и особенно Деву Марию, ибо (в отличие от Канудуса) это не Конец Света, но Великое Испытание. Нужно объединяться под единым знаменем «Царства Небесного», - белым полотнищем с зеленым, цвета травы и листвы, крестом, как у рыцарей-монахов. Отказаться от денег, перейдя на обмен плодами труда своего. Чистить ружья, - и ничего не бояться, ибо после победы все павшие за дело Божье оживут юными и сильными.

И еще: Рио нам не указ. Мы отдельные. Для всех друзья, но кто придет к нам со злом, тот черт и враг. Вот ты, - ткнул пальцем, - будешь императором, но не владыкой, а просто потому что без императора нельзя, а вы, - опять показал, кто, - будете «рыцарями Круглого стола», защитниками нашего монарха. Я же, - особо повторил, несколько раз, - не Наставник. В каждом поселке есть чистые люди (он называл имена, и это были, в самом деле, достойные имена), которые пусть и будут наставниками в «оплотах  небесного царства», где все братья и сестры и все готовы биться во славу Девы.

В общем, в гуру не лез. Определил наставников в каждый поселок и сказал, что каждый поселок будет «небесным царством», живущим в братстве и совместно защищающимся, - и дав такие наставления, вместе с тремя сотнями «верных», отказавшихся его покинуть, пошел в городок Такуапусу, близ владений старого друга, «полковника» Алмейды, где и обосновался, подняв флаг Божий. Люди его вели себя непривычно для кабокло тихо, не пили, не скандалили, никого не обижали,

но  местный «неправильный полковник», некто Франсиску де Альбукерке, старый враг «правильного» Алмейды, зарившийся на какие-то луга соседа, срочно послал телеграммы в столицу: «Мятеж тчк объявлена монархия зпт республика опасности вскл зн», - и в столице, где и без того устали от жалоб путейцев и прочих обиженных , обрадовались, учуяв шанс прослыть если и не «людьми чести», то, по крайней мере, патриотами, а лично президент с огромным облегчением занялся тем, в чем разбирался хорошо.

Быстро организовали экспедицию, - с две сотни полицейских, - и когда в Contestado об этом узнали, Жозе Мария со своими «верными» пошел на перехват карателям, чтобы не подставлять под беду Такуапусу. Предсказав перед уходом: «Будет битва, я погибну, но падет и вождь чертей, и они уйдут. А вместо меня останется Дева», - тут он указал на 15-летнюю девочку Марию Росу, - «и когда придет время, другая дева, совсем дитя, передаст вам весть от меня».

Так и случилось. 22 октября 1912 года у речки Ирани был тяжелый бой, солдаты, попав в засаду, потеряли немало своих, включая командира, и бежали, побросав оружие и пожитки, но и божьи люди понесли потери. Пал и Жозе Мария, но его похоронили без слез, не сомневаясь, что он где-то рядом, и когда сочтет нужным, явится во плоти.

После разгрома «чертей» война пошла всерьез, тем паче, что далеко на севере, в Сеаре, тоже началось и на год затянулось нечто подобное, отвлекая на себя силы правопорядка. Нападения на стройки, лесопилки, железнодорожные станции и фазенды «неправильных полковников» стали рутиной. Чужаков выгоняли, предупреждая, что если вернутся, умрут. Вместо маленьких станиц выросли многолюдные крепости-«оплоты», в самом большом, - Санта-Мария, - под 20 тысяч душ, а летом 1913 года, как и обещал покойный монах, «дитя», одиннадцатилетняя девочка Теодора, сообщила, что Заступник явился ей во сне и повелел сделать столицей Такуапусу.

И сделали, как он велел, окружив главный «оплот» двойной бревенчатой стеной, ибо знали, что «черти» придут опять. Как и случилось. 8 февраля 1914 года в Contestado двинулась вторая экспедиция, снаряженная штатами Санта-Катарина и Парана, с подкреплениями из Рио: 700 солдат с артой и пулеметами. 9 марта они сумели взять Такуапусу, но и только. Повстанцы успели уйти в «оплот» Карагуато, к Марии Росе, армия которой превышала шесть тысяч бойцов. Она к этому моменту считалась главной во всех смыслах («император» с «круглым столом» куда-то потерялся).

Начались и на два месяца затянулись позиционные бои с переменным успехом, завершившиеся победой божьих людей: солдаты бежали, бросив и пушки, и пулеметы, а кабокло, - Мария Роса «на белом коне под белым седлом, в белом платье, с алым цветком в распущенных волосах, винтовкой и мачете» впереди, - гнали их до самой границы своих земель.

Новая победа окрылила. Если раньше кто-то сомневался, то теперь сомнения исчезли. Под Божье знамя пошли тысячами. «Неправильные полковники» сбежали, их стада стали общими. Выросли новые «оплоты», - и кабокло, перестав защищаться, перешли в наступление, 2 сентября огласив «Монархический Манифест», именем Девы объявив  «священную войну» всем обидчикам. Их конница начала врываться в приграничные города, уничтожая земельные архивы, сгорели все лесопилки, были сорваны все рельсы и шпалы.

Такое обращение с новинками прогресса цивилизовнный мир категорически не устраивало. Срочно присланный из Рио с сильным отрядом генерал Карлос Фредерико де Мескит, ветеран Канудуса, попытался договориться по-хорошему. Тщетно. Атаковал и взял один из сильных «оплотов»,  опять попытался, но опять тщетно, и лишь после падения Карагуаты (правда, там был тиф и люди не очень дрались), наступило некоторое затишье, после чего генерал отрапортовал президенту о победе.

А рано. Укрепившись в Санта-Марии, повстанцы быстро пришли в себя, и guerrilla заполыхала с новой силой. Взятия городов, сожжение станций, засады на мелкие отряды карателей, - и главное, везде. Божьи люди стали единственной властью в крае. Ходили слухи, - безумные, конечно, но им верили, - что «фанатики» вот-вот пойдут на Рио, и правительство, рассудив, что лучше перебдеть, чем недобдеть, на сей раз послало на юг генерала Фернандо де Карвалью Сетембрино, начальника Оперативного отдела Генштаба, с реальной армией: аж 7000 солдат, 8000 местных гвардейцев, мощная арта плюс два самолета. Главная задача: во что бы то ни стало восстановить железную дорогу, гарантировав ее сохранность, ну и, конечно, вслед за тем покончить с «фанатиками и бандитами».

Правда, новая метла, как и старая, сперва попыталась по-хорошему. Используя данные центром полномочия, генерал огласил предложение: кто сейчас же сложит оружие, получит прощение и официальный сертификат на «незаконно используемую» землю, но кто не сдастся, пусть пеняет на себя, - а когда выяснилось, что сдаваться, несмотря на щедрый посул, не намерен никто, начал наступление. Однако не без труда: солдаты-призывники, сами из крестьян, солдатчиной тяготились, а повстанцам симпатизировали и не очень рвались усмирять.

Пришлось, вопреки закону, пороть,  подтягивая дисциплину. Подтянули, и повели войну по-новому, используя опыт англо-бурской: медленно, избегая боев, не дробя силы, четырьмя группами,  – Norte, Sul, Leste, Oeste, -  блокировали подходы к «оплотам». Вскоре в битком набитых укрывищах начался голод, а голод не тетка. Люди начали сдаваться, но, в основном, под белым флагом выходила обуза, - старика, женщины и дети, – а сильные мужчины оставались.

Новый лидер, Деодато Мануэль Рамос (позывной «Adeodatо») запретил способным держать оружие прекращать сопротивление, расстреливая слабодушных на месте. Со ссылкой на позволение явившегося во сне Заступника (хотя позже, на следствии, признался, что никакого сна не видел, а все выдумал). Но это потом, а пока что, укрепив дисциплину, «Меч Господен», как сам он себя именовал, в начале января 1015 года увел Божью армию в долину Санта-Марии, на соединение с Марией Росой, сумев оторваться от карателей.

Впрочем, те не спешили. Группа Север вошла в долину только 8 февраля, и заняла глухую оборону, дожидаясь подкреплений и отразив за полтора месяца почти два десятка ночных атак, стоивших немалых потерь. Наступление началось лишь 28 марта, когда подошла группа Восток, - тысяча бойцов капитана Тертуллиано Потигуара Рейнхардтом, - и тут уже надежда оставалась разве что на Заступника, однако на сей раз он не пришел. Даже 1 апреля, когда на реке Хантер божьи воины дали «чертям» бой, в ходе которого, возглавив атаку конницы, погибла Мария Роса, а «Меч Божий», отрезанный от «оплота», с сотней бойцов ушел в леса.

Спустя два дня, после многочасового обстрела и двух приступов, Санта-Мария пала. «Сожжено 5000 домов, - рапортовал полковник Афонсу Эстильяс, командир группы Север, - убитых боевиков 612, и еще 207 женщин, которые дрались, как мужчины, и пали в бою. Вероятно, кто-то спасся, но миссия, возложенная на армию, выполнена». И был прав. Что-то, конечно, еще тлело в мелких оплотах, еще гулял Адеодато, - но все это было уже вопросом времени, и недолгого: в августе 1916 года сдался и «Меч Господен», пошедший под суд (получил традцатку, а 1923-м погиб при попытке к бегству).

И все. Явление в мае 1917 года четвертого монаха, Жезуса ди Назари, посланного, по его словам, лично Девой Марией прямо с Небес, не стало даже искрой: успев только поднять Божье знамя и собрать полсотни «верных», он был настигнут и застрелен полицией. И стало тихо, и лишь трава колыхалась над могилами то ли 17, то ли 18, то ли 20 тысяч погибших, - имена их лишь пампа знает, - а сколько легло точно, никто так никогда и не сосчитал.

Конец мезозоя

…А пока кабокло бодались с прогрессом, в цивилизованном мире, на Олимпах его и у подножий, кипело и булькало. Всего за четыре года, - какой, казалось бы, срок? - «жулики и воры», вышвырнутые из большой политики маршалом Эрмисом, стали героями былых времен, вернуть которых к рулю «вся Бразилия» мечтала на кухнях, на митингах и в кулуарах. Чем «кофе с молоком» и воспользовались, выставив на выборах 1914 года единого кандидата, Венсеслау Брас Перейру Гомеса из Минас-Жераис. И естественно, вернулись. Как в былые времена, договорившись о партнерстве. Но...

Но возвращения к «Что хорошо для Сантоса, хорошо и для Бразилии» было уже невозможно, как и к былому тесному союзу олигархов. Теперь каждый бился сам за себя, альянсы стали временными, экспорт сырья ненадежным, а поднять индустрию не было ни малейших шансов, ибо буйные деньги «золотой эпохи» проели и прогуляли, - и плюс ко всему, на арену выходили совсем новые социальные силы. Голодные и злые, которые раньше никто не принимал всерьез, даже не заметив, какие у них острые, в три ряда зубы, какие крепкие когти и какой фантастические аппетит.

Началась не столь уж долгая и крайне мучительная агония Старой республики. Впереди были бунты тенентистов, поход колонны Престеса, красные флаги, черные флаги, желтые флаги, две Мировые войны и полтора похода в Европу, интегрализм, А Era Vargas, - эпоха Жетулиу Варгаса с его Estado Novo («Новым государством») и Вторым пришествием, - лихо скандальная Вторая Республика, A Era do Militar, - эпоха военных, - Карлос Маригела, автор теории войны в городах, и многое другое…

Однако это уже совсем другая история, безумно яркая, но меня, откровенно говоря, мало волнующая. Тем паче, литературы масса, и найти несложно. О почве же и корнях будущего, - то есть, нашего настоящего, - ставшего для Бразилии, да и не только для Бразилии, именно таким, каково есть, я, как умел, рассказал, - и ставя точку на самом пороге Первой Мировой, разворачиваюсь от мутной Амазонки на юг, к прозрачной Ла-Плате.

Até logo, Brasil!

Hola, Argentina! 

Танго в багровых тонах

Одна седьмая

Эпоху конкисты опустим, ибо конкисты, как таковой не было. Люди приехали кто откуда, и поселились. Не было и феодализма, как в Мексике и Перу, где индейцы, сменив в полном смысле слова людоедское правление ацтеков и тоже людоедское, хотя и в переносном смысле, правление инков на куда более мягкую власть испанского короля, облегченно вздохнули в статусе нормальных крепостных, да еще и с новым, вполне добродушным богом.

И смешение рас, - «метисация», - шло быстрее, чем в Перу и Мексике. Там-то, конечно, тоже мешались (а как иначе, если из 600 тысяч испанцев за 3 века 80% были здоровыми мужиками?), но там индеец, как правило, был «смердом», с которым официально родниться зазорно. А здесь покорять кочевых мапуче и лесных гуарани никто особо и не пытался, так что, они, крестившись, воспринимались, как диковатые, но равные.

По той же причине, кстати, - плюс неизобилие полезных ископаемых, - массированной колонизации не было. Обширные равнины, горные цепи, длинные реки, степное море с идеальным климатом и огромным стадами чего-то типа бизонов, - но все это считалось неперспективным. Во всяком случае, до XVIII века, при Габсбургах и первых Бурбонах единственный интерес Мадрида заключался в т. н. «королевском кинто» (20% всех добытых металлов отдай державе, и спи спокойно), а все остальное, Бога ради, пусть частники занимаются, лишь бы налоги платили.

Так что, первые городки к востоку от Анд, - Кордоба, Сантьяго-дель-Эстеро, Тукуман, - возникли исключительно как транзитные станции по дороге к порту, Буэнос-Айресу, и только потому, что дорога через континент из «серебряного Потоси», а оттуда – в Испанию, была куда короче морской дороги. При этом, сам Буэнос-Айрес права поначалу имел куцые:

считалось, что судьба ему стать, как писалось в одном из отчетов, «самым бедным городом Америки», и жили portenos, в основном, контрабандой из Бразилии, снабжая внутренние города всякой всячиной по ценам куда ниже, чем полагалось бы платить, покупая товары в Лиме. Ну и, конечно, имели «шкурный» интерес, в том смысле, что вдоль побережья паслись миллионные дикие стада, а что такое в то досинтетическое время значили шкуры (то есть, кожи), сами понимаете.

Так что, в ходе «вакерий», масштабных охот, дичь валили тысячами, затем обдирая, а мясо, в основном, бросая стервятникам, как позже охотники на буффало в США, - но не забывая и себя, и в результате, жили хотя и бедно, но более чем сытно, и жили (сплошь на говядине оно и немудрено) долго. Много дольше, чем в других вице-королевствах. А когда к концу первой четверти XVIII века стало ясно, что бизоны кончаются, поставили сеть «раскадеро» или «эстансий», -

скотоводческих хозяйств, прикрытых от налетов мапуче с юга цепью фортов, - и Буэнос-Айрес стал уже не просто «гнездом контрабанды», но еще и «столицей кож» Западного полушария. Суровые были hombres, жили жизнью, мало отличавшейся от жизни индейцев, с которым то враждовали, то дружили против соседей, и напоминали более всего всегда готовое к бою казачество.

Развивались и «внутренние» города – северный Тукуман, столица первого испанского губернаторства (Байрес стал вторым), Асунсьон, самый первый город в тех необъятных краях, Кордоба, имевшая университет не хуже европейских. Там скота было гораздо меньше, и специализировались кто на чем, - где-то валили лес, где-то ткали, где-то разводили мулов, - и тоже воевали с индейцами, только не лесными, а «дикими лесовиками».

В целом же, жили, каждый своей жизнью, поскольку торговых связей между провинциями Мадрид категорически не поощрял. Он вообще многого не поощрял, - например, уже при Бурбонах велено было вырубить оливковые рощи и уничтожить посевы табака, чтобы колонии покупали испанское, - но торговлю прижимал жестче всего, обложив внутреннюю торговлю такими пошлинами,

что было себе дороже платить. Тем паче, что оставшееся после выплаты всего положенного Мадриду, обкладывала пошлинами еще и Лима. В итоге, - всего один пример, - доставленная «длинным» путем льняная ткань стоила в Потоси около 30 песо за метр, а она же, приехав «по-черному» с побережья Атлантики, вшестеро меньше.

Так что, друг от друга «внутренние» не зависели. Их cabildo, - городские советы, избираемые всеми, имевшими свой дом, - обладали на своей территории полной властью, территории же определялись de facto по взаимному согласию на основе принципа uti possidetis, - «Поскольку владеете, владейте», - причем, по сравнению с Перу, где королевскийучет и контроль были жестки, здесь царила демократия. Да и испанцев было совсем немного, в основном, чиновники, падре да офицеры, поскольку заморские искатели удачи искали, где глубже, а глубже, естественно, было западнее Анд или поближе к Карибскому морю.

Так что, населяли города, в основном, креолы, имевшие три, четыре, а то и пять поколений предков, живших на американской земле, но, по крайней мере, формально (фактически такое попадалось редко) не имевшие индейской крови. Они заседали в кабильдо, землю свою любили, ибо другой не знали, и знать не хотели, а испанцев недолюбливали, да и Испанию не знали. Хотя в «старых», внутренних городах, основанных первыми конкистадорами, к вопросам древности рода, титулам и заслугам предков, как отмечают все путешественники, относились куда более ревниво, чем в «плебейском» Байресе, и небогатый потомок кабальеро неофициально стоял выше богача, чей предок был простолюдином.

И так было год за годом. Города восточнее Анд жили сами по себе, поневоле подчиняясь Лиме и недолюбливая Буэнос-Айрес, время от времени ставивший условия, которые приходилось выполнять, ибо оттуда поступала контрабанда, а туда можно было сбыть свое без лишних накруток.

Хотя, с другой стороны, Байрес не боялся быть лидером в трудные минуты. Скажем, в 1680-м к устью Ла-Платы пришли португальцы, что угрожало общим интересам, а Лима мялась, не зная, что делать, поскольку между Мадридом и Лиссабоном был мир. И тогда именно губернатор и кабильдо Буэнос-Айреса взяли на себя ответственность начать «незаконную войну»,

оформив решение нотариально заверенным протоколом. После чего «внутренние» города могли присылать отряды, не опасаясь репрессий, - и португальцев перебили, спровоцировав нешуточный международный скандал, вполне способный завершиться гарротами для «самоуправщиков».

И перебили, несмотря на то, что Мадрид с Лиссабоном не воевали. Правда, португальцы не унимались, их отряды приходили вновь и вновь, а терять вкусные земли Испания не хотело, так что, по после долгой переписки, самоуправство сошло с рук, но ведь заранее никто не знал, как оно выйдет. И в итоге, - у Байреса появился авторитет, в сочетании с исключительными возможностями и немалыми средствами позволивший ему претендовать на роль «первого среди равных».

С другой стороны, в Мадриде, где проблема ла-платской конрабанды давно многих раздражала, пришли к выводу, что портеньос стали чересчур уж самостоятельны. Поэтому, в 1724-м в той же бухте, только на более удобном месте, основали город Монтевидео, центр территории Banda Oriental (Восточная полоса), подчиненный непосредственно метрополии, заселив окрестности канарскими гуанчами – воинственным берберским народом, испанизированным еще в XIV веке. К слову, отсюда (Guanches, Guanchos) пошло Gahuchos, ставшее позже определением всех «кентавров» Ла-Платы и не только её, - но это, повторяю, к слову, сугубо для самых любознательных.

Перезагрузка

Ход был, следует признать, филигранный, тщательно обдуманный и перспективный. Никак не связанный со «старыми» провинциями, новый порт не просто перекрывал пути «черному бизнесу», но и, куда более удобный в чисто практическом смысле (суда могли швартоваться не на рейде, как у соседей, а прямо у берега), по всем экспертизам обещал обернуться идеальными «воротами» и во внутренние земли, и из них, тем самым, резко ослабив позиции Буэнос-Айреса. Неудивительно, что сам факт его основания портеньо приняли в штыки, затаив немалую обиду на Мадрид.

Впрочем, на тот момент недовольство портеньос Бурбонов совсем не волновало, их больше заботила демаркация границ с португальцами. Спорили долго, и в 1750-м, наконец, пришли к компромиссу: юг Восточной полосы с Монтевидео доны оставили за собой, взамен согласившись оставить домам Колонию и отдать северные «Восточные миссии», формально свои, но фактически принадлежавшие Ордену Сердца Иисусова, - что, кстати, вызвало крупные последствия. Однако об этом позже, для нас же важно, что теперь Монтевидео стало отдельным губернаторством, окончательное же решение вопроса, поскольку компромисс в Мадриде считали неправильным, отложили на потом…

В 1776-м у метрополии, наконец, дошли руки завершить давно назревшую и затормозившую на полпути по множеству причин административную реформу. Огромное, - хотя и урезанное за шестьдесят лет до того, - неуклюжее и неэффективное вице-королевство Перу разделили по Андам, создав новое вице-королевство Рио-де-Ла-Плата. Очень большое: губернаторства Тукуман, Буэнос-Айрес, Парагвай, Монтевидео и даже совершенно лишнее Верхнее Перу (ныне Боливия).

А чтобы два раза не ходить, дон Педро де Севальос, губернатор Байреса, явившись в Колониа-дель-Сакраменто во главе отряда всадников, самого большого, который видела Америка, вымел португальцев с Восточной полосы, что Лиссабону пришлось признать и закрепить договором. Ну и, естественно, встал вопрос о том, где жить вице-королю.

Претендовали многие, что вполне понятно, - быть центром всегда полезно, - и у всех были свои козыри. Скажем, Кордоба – самая «породистая», самая «испанская», самый престижный университет этой части Америки, выпускники которого подвизались везде и всюду. А легендарный «серебряный» Потоси – очень богат, очень важен для метрополии и тесно связан с Лимой, что создает преемственность власти. А парагвайский Асунсьон, хотя и на отшибе, но именно он, основанный раньше всех, стал своего рода «матерью городов» (в те времена это учитывалось).

И тем не менее, в итоге выбор пал на Буэнос-Айрес: скорее всего, потому что он находился в идеальном месте для отражения возможной атаки португальцев, плюс гораздо лучше прочих (переплыть Лужу, только и всего) был связан с Испанией. Хотя, возможно, какую-то роль сыграли и деньги, которые чиновники в Мадриде, как и все чиновники, весьма уважали.

Как бы то ни было, замысел был грандиозен. К этому времени понимание экономики в европейских столицах, - и в Мадриде, конечно, тоже, - уже дошло до осознания того факта, что не едиными драгметаллами преумножается державный бюджет, но доходами населения. В связи с чем, поскольку серебряные рудники Анд за два века поисчерпались, а медные не очень окупали себя, глубокие политэкономы справедливо рассчитали, что рывок Испании могут обеспечить практически неосвоенные богатства Ла-Платы, а рассчитав, уже не скупились, планируя хозяйственный комплекс in future.

Новое вице-королевство имело выход и к Атлантике, и (через тогда еще не обрезанную Боливию) к Пасифику, роскошные реки, - быстрая и надежная доставка чего угодно куда пожелаешь, бескрайние равнины с бесчисленными стадами (шкуры!), джунгли с ценной древесиной, мощный потенциал рыболовства и боя китов, да и металлы, пусть переподчиненные, никуда не делись.

На внутренние терки между регионами, естественно, внимания никто не обращал, а чтобы не возникло лишних проблем, все права отдельных провинций сохранили в полном объеме, оставив за Буэнос-Айресом контроль и общее руководство. После чего, подряд, - в 1777-м и 1778-м, - издали два долгожданных, почти сотню лет лежавших под сукном указа: Акт о свободном интернировании и Регламент о свободе торговли, сняв, наконец, всем опостылевшие внутренние пошлины.

Что такое свободная торговля в большом порту, куда стекается самое разное сырье и самые разные товары, надеюсь, пояснять не надо. Почти сразу рванул бум иммиграции: ехали не только испанцы, итальянцы, французы и прочие, кому испанский было освоить легче, но и кто угодно. Возникли и всего за год-два встали на ноги торговые дома, готовые нанимать на работу сколько угодно рисковых парней, потому что необходимость в торговых агентах постоянно росла, и риск работы в сложных условиях оправдывался не только жалованьем.

«Молодые люди, почти подростки, присланные из Испании или приехавшие на свой страх и риск, -  указывает Мигель Луна, - зарекомендовав себя, женились, как правило, на дочери хозяина, приобретали статус, их избирали в кабильдо, в какой-то момент они получали почести и богатства». В итоге, быстро исчезли последние намеки на пиренейскую чопорность, все еще присущую «внутренним» провинциям: общество Байрес было обществом торговцев, их образованного потомства и владельцев скотоводческих эстансий, которые богатели не та быстро, как посредники, но даже став очень зажиточны, жили в своих владениях очень тяжело, изнурительно и примитивно.

«Благородные» предрассудки рассеивались на глазах. Один из путешественников того времени с удивлением отмечал, что на улице Буэнос-Айреса «можно увидеть мулатку, одетую, как благородная дама, и с нею уважительно раскланиваются, тогда как в Кордобе, будь она даже супругой богатого купца, родовитые креолы тотчас поставили бы и ее, и ее мужа на приличествующее место».

Параллельно наращивался и авторитет Байреса в глубинке. Территория-то была колоссальная, а связь скверная, по каждому поводу переписываться с центром было неэффективно, множество вопросов требовали решения на месте, - в связи с чем, Буэнос-Айрес, как и Лима, получил право право назначать на местах представителей, и вице-королевство было поделено на восемь интендант-губернаторств в восьми удобно расположенных городах.

Однако прочие города, оказавшись в двойном подчинении, чувствовали себя ущемленными и всячески пытались «перепрыгнуть» свои «мини-байресы», напрямую обращаясь в центральную администрацию. Чем администрация, естественно, пользовалась, при всяком удобном случае выступая в роли защитника «униженных и оскорбленных», - разумеется, на пользу Буэнос-Айресу.

Вот в таком, если без совсем скучных подробностей, виде подошли интересующие нас территории к рубежу XVIII-XIX веков, и на том можно было бы перейти к сюжетам куда более интересным. Но, чтобы непростая панорама будущих событий была ясна в полной мере, прежде всего, необходимо особо рассказать об одной из провинций вице-королевства, на все прочие непохожей, и позже сыгравшей в судьбах региона очень особую роль… 

Отцы и дети

Парагвай был большой, - вдвое больше, чем теперь, - но одной из самых неразвитых провинций вице-королевства Рио-де-Ла-Плата, а до того и Перу. Придя сюда очень рано, испанцы не особо прельстились этими землями, - в основном, джунгли, полупустыни и непригодные для серьезного скотоводства степи, а полезных ископаемых ноль, - и в результате остались только те, кому нравилась синица в кулаке.

К концу XVIII века население – около ста тысяч в 48 поселках, в основном, жмущихся к единственному городу, Асунсьону (2500 семей). Скот почти не разводили, копались в земле, выращивали маис и ячмень, в основном, для себя, а главным продуктом на вывоз была йерба-мате. Ремесленников с гулькин нос, но и асьенд немного, причем индейцы, работающие там, скорее батраки, чем крепостные. В основном же, - исключительное явление для вице-королевства, - фермы, где весь труд своими руками плюс батраки в статусе членов семьи, и держали фермеры свои участки непосредственно от короны, платя очень скромный налог.

Естественно, были и негры, однако совсем мало, а из тех, что были, в основном, свободные. Да и рабство предельно мягкое, с правом иметь собственность, вступать в брак, не быть проданным без семьи и подавать в суд на жестоких хозяев, - так что, рабы из португальских колоний десятками бежали в Парагвай, продаваясь в рабство владельцам асьенд.

В общем, глухое захолустье, куда новые люди не ехали, и соседи не из самых приятных: на северо-востоке – португальские «бандейранты», а на западе и востоке – дикие леса, населенные «дикими индейцами», и белые люди туда предпочитали не соваться. Вернее, обычные белые, к которым отцов-иезуитов не отнесешь. Они как раз шли, и в конце концов, создали некое подобие… Даже сложно сказать, чего, а мнения об этом феномене самые разные, вплоть до полярных, - от «социалистической республики» до «теократической тирании», - но Мария Зуева, специально исследовавшая вопрос, оценивает миссионеров Ордена Сердца Иисусова,

как «людей необычайно храбрых, мужественных, исполненных глубокой искренней веры и самоотречения», осуществлявших conquista spiritual (духовную конкисту) с целью подготовить гуарани к полноправному слиянию с миром белых людей. Во всяком случае, брат Хиль де Кастилья, один из идеологов проекта, разъяснял свои замыслы Папе в очень возвышенных тонах: «Европу не исправить. Слишком укоренились алчность, жестокость, низменные страсти. Мы нашли место, где можно начать все сначала, без духа наживы, без растлевающих душу денег, с истинной любовью, стремлением к свету и братством».

Итак, всего 30 «редукций» (примерно 70 деревень). Возникали без всякого насилия, исключительно проповедями и объяснениями. Полностью сохранялись общинные порядки, только с элементами выборности (естественно, из самих индейцев) и общинные земли, на которых трудились совместно, - но так было и до прихода белых наставников.

Рабочий день – 6 часов, затем еще два часа на своем участке, плоды которого принадлежали только тому, кто его обрабатывал, а выращенное на общих землях свозилось в общинные склады, где, отделив «королевскую долю» (налоги  короне платили исправно), раздавали все необходимое всем поровну. Телесных наказаний никаких, высшая мера - бойкот или изгнание.

Монахи официально никакой власти не имели, но пользовались абсолютным авторитетом, выступая арбитрами по всем вопросам и обучая индейцев читать и писать, как на родном языке (иезуиты придумали азбуку гуарани), так и по-испански. Перевели на гуарани немало европейских авторов, ставили пьесы по мотивам Шекспира и индейского фольклора, очень поощряли занятия музыкой, освобождая талантливых флейтистов и скрипачей от иных работ.

Кроме того, обучали ремеслам, а с некоторого времени, - с позволения властей, крайне озабоченных нашествиями португальских «мамелюков», - и военному делу, как владению оружием, так и тактике боя, в итоге, остановив таки натиск охотников до чужих мест и рабов. А в 1645-м, когда Луис Карденас, архиепископ Асунсьона Карденас и по совместительству губернатор Парагвая, позарившись на доходы, велел изгнать иезуитов, ополчение гуарани штурмом взяло Асунсьон и прогнало самого Карденаса.

Короче говоря, своеобразное чучхэ, которое, конечно, нравилось далеко не всем. Например, путешественник Луи де Бугенвиль, побывав в редукциях, отметил потом, что «живут сытно, одеты, обуты и выглядят довольными, все молодые умеют читать и писать. Многие знают наизусть Святое Писание. Нередки народные гуляния и театральные представления с комедиями, походившими, наверное, на наши старинные пьесы, называемые мистериями... Однако жить в таком монотонном унынии все равно, что при жизни оказаться в Аду».

Странный, на мой взгляд, вывод. То есть, конечно, шевалье де Бугенвилю, привыкшему к версальским маскарадам, в редукциях было скучно. Но, с другой стороны, в la belle France того времени французский крестьянин ел мясо два-три раза в год, и дети его не смели и мечтать о школе, в редукциях же каждая семья получала в день по 4 фунта мяса в день, а неграмотных не было вообще.

И факт: индейцы из лесов постоянно шли в миссии, и индейцы из асьенд постоянно бежали под крыло иезуитов, а такого, чтобы уходили обратно в леса или на асьенды, не отмечено, - так что, Бог с ним, с месье Луи. Были у миссий недруги посерьезнее, и в далекой Европе, на самых верхах, - и в первую очередь, совсем рядом, креолы «цивилизованного Парагвая».

Причина перманентного конфликта общественности Асунсьона с иезуитами предельно проста. «Лучшим людям» провинции было плевать на все и всяческие социальные эксперименты, но совершенно не плевать на то, что под боком есть ухоженные земли, принадлежащие каким-то дикарям, неважно, что добрым католиками, но многочисленным и неплохо вооруженным. И вдвойне не плевать, что на эти земли бегут пеоны из асьенд. И уж совсем не плевать на то, что иезуиты, в отличие от них, честных трудяг, не платят налогов и пошлин за сплав товаров по Паране в Байрес.

Но самое главное, что губернатор, руководствуясь указаниями Мадрида, конфисковывал рабов, которых ополчение Асунсьона ловило в лесах, дабы восполнить убыток людей в имениях. И в конце концов, в 1721-м горожане прогнали губернатора и выбрали нового – своего парня Хосе де Антекеру. Это был мятеж чистой воды, власти попросили иезуитов восстановить порядок, однако в августе 1724 года креольское ополчение, имевшее пушки, которых не имели гуарани, сумело отбиться, и тогда губернатор Буэнос-Айреса послал в Парагвай небольшой отряд регулярных войск, который при поддержке 6 тысяч воинов миссий в 1726-м взял Асунсьон. Самозванного губернатора отослали в Лиму, где посадили в тюрьму и после долгого следствия 5 июля 1731 года казнили, как мятежника.

Пламя в джунглях

На том, однако, не кончилось. Весть о расстреле «народного губернатора» взвинтила Асунсьон, и когда там появился некий Фернандо де Момпо, бежавший из лимской тюрьмы, где познакомился с Антекерой, давшим ему на сохранение свои бумаги, предсказать дальнейшее было нетрудно. В феврале 1732 года Асунсьон вновь восстал, но уже всерьез. Губернатора убили, город объявили «самоуправляющейся коммуной», первым делом издав указ об изгнании иезуитов и передаче редукций «со всем недвижимым имуществом» городу. А потом пошли дальше:

де Момпо разослал во все города колонии манифест, провозглашающий право «коммуны» не подчиняться никому, поскольку «интересы и права коммуны стоят выше, чем права всех установленных властей, в том числе и самого короля». Естественно, на такой демарш власти отреагировали очень оперативно, но в сентябре 1732 года «коммунерос» нанесли поражение испанским войскам, и Парагвай оставался в состоянии мятежа аж до марта 1735 года, когда 300 испанских солдат и восемь тысяч «добрых слуг короля» из редукций все же разбили городское ополчение. После чего асунсьонцы в наказание за дерзость потеряли древнее право выбирать губернатора.

Долг платежом красен: в благодарность за помощь иезуитам и их пастве скостили налоги, а индейцев из миссий объявили «равными в правах с потомками уроженцев Кастилии», то есть, с креолами. Однако уже в 1750-м по соглашению с Португалией территорию 7 пограничных редукций передали португальской Бразилии. Ничего личного, просто политика, доны даже выговорили (хотя домы очень возражали) право увести 29 тысяч индейцев на свой, западный берег реки Уругвай «в течение трех лет», и только после этого передача должна была состояться, - но гуарани уходить не захотели. Даже после того, как святые отцы объяснили им, что с машиной не дерутся, - и тогда падре сообщили начальству, что «своих детей одних не оставят».

Так началась «война семи редукций», на первом этапе которой «генералы» Хосе Тиаражу по прозвищу Сепё и Николас Нингиру, до войны - коррехидоры (старосты) миссий, разбили 2 тысячи испанских солдат, приведенных лично губернатором Буэнос-Айреса, и жили спокойно почти год, пока в феврале 1756-го не явилась новая армия, уже испано-португальская. В принципе, могли отбиться и на этот раз, - но Судьба: 7 февраля в случайно стычке погиб Сёпе, а 10 февраля, в самом начале генерального сражения, второй «генерал», и гуарани, оставшиеся без командующих, потерпели сокрушительное поражение.

Впрочем, Судьба вмешалась снова, на сей раз по-доброму. Исход гуарани в испанские владения был еще на стадии подготовки, когда в 1761-м договор Мадрида с Лиссабоном был аннулирован, и семь редукций вновь отошли к донам. При этом индейцев за восстание не наказали: в том же году они крепко помогли донам отбивать у домов Колонию-дель-Сакраменто, кровью искупив вину, а к тому же, падре взяли всю вину на себя, - и в итоге расплачиваться пришлось Ордену. В 1759-м он был запрещен в Португалии, а летом 1768 года иезуиты выгнали и из Парагвая, с конфискацией в пользу короны, и на замлях редукций учредили провинцию Мисьонес, подчинив ее непосредственно Буэнос-Айресу.

В принципе, признаваясь в «подстрекательстве», отцы-иезуиты мало чем рисковали: в европейских столицах судьба Ордена уже была решена, а семь бед – один ответ, и какая уже разница, почему? Много почему. Немалую роль (как когда с тамплиерами) сыграли богатства Ордена, очень нравившиеся властям, и общий либеральный настрой Века Просвещения (достаточно почитать, например, вольтеровского «Кандида», чтобы понять, как ненавидели «просвещенцы» иезуитов, единственных, кто умел с ними спорить). Да и влияния наследников Игнатия Лойолы монархи опасались.

Впрочем,  для нас  главное, что иезуиты ушли, и их наследство начали делить. Имущество распродали на аукционах, не очень дорожась (в итоге многие из бедняков-креолов стали людьми среднего достатка и Парагвай стал единственной в Америке мелкобуржуазной провинцией). С землей, естественно, оказалось сложнее: сперва попытались оставить все, как было, передав редукции  францисканцам, но не срослось. Они не были вредными, они очень старались, но индейцы от них уходили в леса, где быстро дичали (это, к слову, неплохой аргумент против тезиса об «эксплуатации» и «рабстве», - ведь от иезуитов не бежали).

Тогда, чтобы не терять умелых земледельцев и ремесленников, решили создать на бывшей территории 30 редукций новую колонию, Мисьонес, раздав землю индейцам и тем самыми превратив их в фермеров, причем, без права продавать участки (чтобы хитрые белые не облапошили наивных гуарани). Это частично получилось, но именно частично: большинство индейцев, охотно живших под опекой иезуитов, с испанскими чиновниками не ужилось и опять-таки бежало в леса, возвращаясь к давно забытой первобытности.

В какой-то момент власти даже опасались восстания, - но пронесло, скорее всего, потому что уже не было, кому объединить и возглавить. Во всяком случае, среди гуарани, - зато среди креолов Асунсьона, сменивших теперь гнев на милость (индейцы-фермеры, разобщенные и безопасные, их вполне устраивали), желающих и объединять, и возглавлять было предостаточно, - и не без оснований.

Иначе и быть не могло.

Конечно, изгнание иезуитов, дешевые распродажи их имущества, появление новых рабочих рук (несколько тысяч гуарани, не совладав с собственным хозяйством, ушли в батраки) сбили недовольство, и даже надолго, десятилетия на два, но потом выяснилось, что изменений к лучшему нет. Ибо Парагвай стоял на торговле, - оптовики закупали на фермах и асьендах матэ и продавали его, а продавать приходилось через Байрес. Именно там взималась вывозная пошлина, именно там присваивалась та прибыль, которую мог получить Парагвай, и по всему получалось так, что доны давят налогами, а портеньос просто и нагло грабят.

Естественным образом, в среде парагвайцев витала (и не могла не витать) мысль о том, что с зависимостью от Испании пора кончать, и с зависимостью от Буэнос-Айреса тоже, - а поставить точку на зависимости могла только независимость. И пусть даже предпосылок для этого пока что не было, но настроения в провинции витали нехорошие.

Недовольны были все. Креолы-асьюндадерос и креолы-оптовики  хотели избавиться от приезжих губернаторов и вернуть реальную власть, креолам попроще, ремесленникам и мелким торговцам, надоели налоги и очень нравилась мысль о продаже товаров на границах Парагвая, фермеры, и белые, и краснокожие, опасались очередных неожиданных указов из Мадрида или Буэнос-Айреса, а чернокожих пугали слухи о согласии Испании вернуть беглых в Бразилию.

В итоге, уже в 1796-м случилось что-то, не очень понятное, но, видимо, экстремальное, потому что губернатор Хосе Рибера ввел комендантский час и поставил ополчение под начало испанских офицеров, а в 1804-м появились уже и настоящие заговорщики, строившие планы восстания, как в 1732-м, и только отзыв нелюбимого Риберы слегка снизил градус. Но Парагваю и Мисьонес  нужна была только искра, чтобы разжечь пожар, - и тот факт, что это была единственная во всей Испанской Америке провинция, где люди, в основном, были сами себе хозяевами на своей земле, которую сами обрабатывали, не мог в будущем не придать зареву особого оттенка…

Кто вы такие? Вас здесь не ждут!

Тем временем, XVIII век уступил место новому столетию, начавшемуся под грохот пушек Бонапарта, и после 12 декабря 1804 года, когда Испания объявила войну Франции, в Лондоне оживился эмигрант Франсиско де Миранда, бывший испанский офицер, конспиратор и фанатик освобождения Америки от Бурбонов. Чудом уйдя от ареста, он долго отсиживался на Острове, где его, особо не балуя, на всякий случай, кормили, - а теперь некоторым показалось, что есть смысл прислушаться.

Правительство, правда, было занято совсем другими делами, но нашелся влиятельный в Адмиралтействе моряк, капитан Хоум Пофан, представивший м-ру Питту меморандум. Дескать, самое время, - на Ла Плате, которая Лондону совсем не помешает, англичан готовы встретить цветами, а новое государство будет нам по гроб жизни обязано. Премьер, не возражая, тонко улыбнулся, и м-р Пофан понес идею в массы, а после Трафальгара появились и новые заинтересованные лица, благо, в те дни служащим британской армии и Royal Navy не возбранялось немножко своевольничать, при условии, что своевольство приносит прибыль.

Так что, командование Капской эскадры, аккурат в этом время доделавшей дела на юге Африки, выделило суда, генерал Берефорд согласился съездить с мальчиками в Америку, и планы обросли плотью. Правда, бравый генерал заявил, что намерен не освобождать кого-то, а сделать Англии подарок и сам стать губернатором, - а это исключало и независимость будущих освобожденных от испанского ига, и поддержку местного населения, - но такие мелочи во все времена мало кого волнуют.

24 июня 1806 года британская эскадра, войдя в устье Ла Платы, открыли огонь по береговым батареям, быстро подавив попытку огрызаться. Явно готовился десант. Артиллерийский офицер Сантьяго де Линье, француз на испанской службе, немедля известил вице-короля, маркиза Рафаэля де Собремонте, тот приказал собирать ополчение и бросил на перехват десанту гарнизон, однако 27 июня стало ясно, что рассчитывать не на что: испанские войска к войне готовы не были. И маркиз, приказав подчиненным сдавать город, уехал в Кордову.

Не струсил, нет, - просто скрупулезно исполнил инструкцию, предписывавшую вице-королю в случае внешнего нападения обеспечить сохранность коронной казны, лично доставив деньги в надежное место, - но исчезновение командующего окончательно подорвало волю к сопротивлению. Красные мундиры вошли в Байрес. Испанская элита без всякой радости, но присягнула на верность королю Георгу, церковь, получив гарантии уважения ее прав, тоже, - а вот креольская улица, от мала до велика, злилась.

Продолжать войну хотели даже крупные оптовики-монополисты, возмущенные введением свободной торговли, и их лидер, глава кабильдо (мэр) Мартин де Альсага начал очень спокойно организовывать Резистанс. Первый блин, правда, вышел комом: попытка восстания провалилась, ее лидер, молодой купец Хуан Мартин де Пуэйрредон, бежал в Монтевидео, но в спустя несколько дней тот самый Сантьяго де Линье, пробравшись в город, убедил Альсагу не спешить, отправился опять же в Монтевидео, где получил 1000 солдат, чтобы отбить Байрес.

Примерно тем же занимался и маркиз де Собремонте в Кордове, и успей он раньше француза, его авторитет, безусловно, вырос бы и многое, возможно, случилось бы иначе. Однако Кордова была далеко, а Монтевидео рукой подать, и раньше успел Линье. 4 августа он появился под Байресом с отрядом в 2000 штыков («монтесы» плюс партизаны), и спустя десять дней неудачливый губернатор по версии Лондона сдался.

Вслед за чем, в ответ на письмо маркиза (дескать, ждите, скоро буду!) кабильдо ответил, что трусу лучше не приезжать, а полномочия вице-короля временно переданы храброму Линье. Бедняге осталось лишь отправиться в Монтевидео, где его полномочия признавали, а кабильдо под аплодисменты общественности постановил готовиться к возможному возвращению красных мундиров.

И готовились. Объявили набор добровольцев, по старым испанским законам формируя отряды по принципу землячества: испанцы с испанцами, patricii (местные) – с местными, arribenos (уроженцы внутренних провинций) – со своими, мулаты и негры – тоже, и так далее. Раздали форму, оружие, назначили жалованье, - вскладчину, казна и пожертвования, - а командиров, как велел тот же закон при формировании новых частей, выбрал личный состав. И не только из военных, были и вполне штатские типа адвоката Мануэля Бельграно, позже, уже имея грудь в крестах, честно признавшегося, что о военной карьере не мечтал, а просто в тот момент «поддался минутному капризу».

Начали обучаться военному делу, по ускоренной программе, причем, испанцы, в основном, обеспеченные люди, с положением, при должностях, вскоре энтузиазм утратили и начали увиливать, зато креолы, по преимуществу бедные люди, напротив, с большим воодушевлением восприняли службу и были рады заработку. Эти креольские отряды постепенно шлифовали мастерство, обретали чувство плеча и привыкали подчиняться командирам, своим, родимым, а не каким-то там испанцам. А потом, еле-еле успели постичь и закрепить азы, англичане явились снова.

Детали военных действий принципиального значения не имеют, а если вкратце, то эскадра, прибыв к устью Ла-Платы 3 февраля 1807 года, с ходу атаковала Монтевидео, и после тяжелых боев город пал, а 27 июня сэры начали второе наступление на Буэнос-Айрес, вынудив храбро бившуюся армию Линье отойти. В этот момент для взятия Байреса были все условия, однако генерал Джон Уайтлок, полагая дело сделанным, решил ждать формальной капитуляции, - и это стало роковой ошибкой.

Сеньор де Альсага, проявив чудеса энергии, организовал оборону, превратив город в сеть окопов и баррикад, так что, когда английский командующий, устав ждать бояр с ключами, пошел на штурм, его войска, так и не дойдя до центра, понесли такие потери, что м-р Уайтлок вынужден был просить перемирия. Но не получил его, и в конце концов, потеряв 311 человек убитыми, 679 ранеными и 1808 взятыми в плен или пропавшими без вести, 12 августа подписал с Линье перемирие и отбыл восвояси, сдав даже вполне готовые сражаться Колонию и Монтевидео. За что, кстати, по прибытии домой был осужден военно-полевым судом и уволен со службы.

Пострадал и де Собремонте. «Лучшие люди» его объяснения насчет инструкций, против которых не попрешь, поняли и приняли, но улица требовала «гнать труса» прочь, поэтому плевать против ветра кабильдо не стал, подтвердив решение о временной передаче власти Сантьяго де Линье, - и это стало уникальным прецедентом. Впервые в истории испанских колоний кандидатуру вице-короля назвала и заставила утвердить улица.

Если друг оказался вдруг...

И вот теперь, слегка охолонув, портеньос осознали, что совершили чудо. Британские солдаты славились во всем мире, как наилучшие, и победить их, да еще и прикрытых калбирами эскадры, да еще и силами вчерашних лавочников, извозчиков и прочего плебса, - нет, такое не укладывалось в головах. И пусть сэры наделали куче ошибок, но ведь королевские солдаты, при все ошибках, разбежались, а городское ополчение и офицеры с месячным стажем сломали («томми» тогда еще не говорили), - этого отрицать не мог никто.

Легкое ошеломление и восторг, - тоже ж можем! – охватило всю Латинскую Америку, откликнулось овациями в США, а уж про «внутренние» провинции и говорить излишне. Впервые за двести лет в нелюбимом, заносчивом и жадном Байресе они увидели «старшего брата», который, конечно, очень не подарок, но ежели что, в обиду не даст. А это само по себе дорогого стоило, потому что старший брат имеет право не просить, но давать указания.

И кроме того, впервые в истории колоний в руках у креолов (сами они себя именовали «патриотами») оказался контроль над регулярной армией, и распускать свои части, кто бы ни требовал, - хоть мэр де Альсага, которого уважали, хоть временный вице-король Линье, которого обожали, - креольские офицеры не собирались, понимая, что    армия в сложившихся условиях – инструмент политики, от которой уже не уйдешь. Ибо, как писал умный британский генерал Деннис Окмати,

«Там имеются, по-видимому, две партии. Партия власти остоит из европейских испанцев, занимающих главные посты в церкви и государстве и являющихся преданными сторонникам испанского правительства... Другая партия — уроженцы страны и некоторые испанцы, давно обосновавшиеся там... и стремящиеся следовать путями американцев Севера, к независимости».

М-р Окмати смотрел в корень. Безусловно, «партии» - слишком громко сказано, да и раздроблены они были. Скажем, Сантьяго де Вилье, кумир улицы и армии, был, в отличие от них, верным роялистом. А Мартин де Альсага, еще один герой Сопротивления, тоже ярый роялист, его все равно ненавидел, потому что де Вилье происходил из французов, а главное, стал вице-королем, тогда как всем ясно, что этого поста заслуживает только он, глава кабильдо.

Короче говоря, все было предельно сложно, не как на баррикадах. А тут еще и Бонапарт преподнес сюрприз, арестовав в Байене обоих претендентов на испанский престол, - короля Карла и принца Фердинанда, - и все окончательно запуталось. Сразу же прилетело предложение из Рио-де-Жанейро, где обитала бежавшая из Португалии королева Шарлотта, родная дочь испанского короля: давайте, входите в состав, я законная.

Вице-король и сеньоры из кабильдо, естественно, отказались, пояснив, что присягали Бурбонам, а не Браганца, зато «патриоты» говорить не отказались, предложив обмен: мы вам – корону Байреса, но на основе унии, а вы нам – конституцию, и тут уже отказалась королева. Не сложилось и с эмиссаром Наполеона. Хотя тот сулил золотые горы, взывая к французским корням вице-короля, де Линье вежливо ответил, что корни корнями, но беседовать будет, когда все прояснится, а пока что верен Севильской Центральной хунте, выступающей от имени Фердинанда VII.

Казалось бы,  очень четко, - но «испанская партия» оживилась неимоверно: под влиянием сеньора де Альсага, кабильдо Монтевидео 21 сентября 1808 года объявил де Линье «врагом испанской нации» и создал Правительственную хунту во главе с генералом Франсиско Хавьером де Элио, крайним роялистом и, понятно,   героем борьбы с англичанами. А хунта, в свою очередь, провозгласила Восточную провинцию независимой от «ненадежного» Буэнос-Айреса, исходя из того, что ненадолго, ибо в Байресе вот-вот устранят де Линье.

Однако вышло иначе. 1 января 1809 года толпа испанцев и «испанские» батальоны, как планировалось, вышли на площадь, и сеньор де Альсага, как планировалось, предложил сеньору де Линье подать в отставку, что тот уже почти и сделал, но тут на площади, как совсем не планировалось, появились креольские батальоны, и мероприятие сорвалось. Лидеры путча, включая главу кабильдо, сели в тюрьму, а потом уехали в дальнюю ссылку, «испанские» батальоны сдали оружие и разошлись по домам, и теперь патриоты стали единственной властью в Буэнос-Айресе.

Правда, поскольку и патриоты монолитом не были, в крайности не кинулись, а 8 января, как и оппоненты в Монтевидео, подтвердили верность Севильской Центральной хунте. Так что, когда пару месяцев спустя из Испании прибыл новый, законный вице-король, генерал Бальтазар Идальго де Сиснероса, «временный» де Линье, сдав ему дела, уехал рулить престижной Кордовой.

А поскольку политика всего лишь отражение экономике, разбирались и с экономикой. Денег в бюджете не было вовсе. Оптовики-монополисты, все «испанцы», в займе отказали, дав понять, что сеньору де Альсаге дали бы, а креолам ни за что. И тут в порту появились английские суда с интересным предложением: дескать, готовы торговать, готовы платить, прямо сейчас и много, только разрешите.

Вопрос, между прочим, был совсем не прост: кабильдо Байреса просто не имело полномочий отменить королевские монополии, а что хунта в Севилье разрешения не даст, было очевидно. Однако и деньги были нужны. Поэтому, заинтересованные лица попросили молодого и очень радикального журналиста Мариано Морено написать речь, которая позволила бы убедить большинство кабильдо, даже тех, кто прыгал на ниточках у оптовиков.

И Морено постарался: его «Меморандум скотоводов» по сей день считается классикой. Четко, по пунктам, было доказано, что открытие порта для свободной торговли с иностранцами важно не только как временное финансовое мероприятие, без которого просто не обойтись, но и необходимо для общего экономического развития вице-королевства, если оно намерено выжить и процветать.

А поскольку это нынче, когда политики бубнят, их мало кто слушает, ибо все равно ведь не сами речи пишут, да и всё врут, тогда слово весило много и за слово отвечали многим, - и в итоге порт Буэнос-Айреса открыли. После чего, деньги появились тотчас, контрабанда умерла на корню, бюджет впервые в истории закрыли с профицитом, - но с точки зрения испанских законов голосовавшие, взяв на себя функции короны, совершили тяжкое преступление.

Но дело их не пропало даром...

А пока в Байресе занимались всеми этими важными и нужными делами, в далеком Верхнем Перу, самой украине вице-королевства, всегда глядевшей на аристократическую Лиму, начались сложности. 25 мая восстала Чукисака, весьма вольнодумный университетский центр: профессора Хуан Антонио Ареналес и Бернардо Монтеагудо призвали всех патриотов гнать губернатора,

который, по слухам, готов был договориться с бразильцами. Соответствовали ли слухи истине, не знаю, но студенты любимых преподов поддержали, военные тоже, про городскую бедноту и речи нет, и Чукисака оказалась «народной», а лидеры народа позвали индейцев присоединяться. Те откликнулись, а 16 июля восстал и Ла-Пас.

Праздник, правда, длился недолго: 24 декабря войска с побережья, ведомые лично губернатором Монтевидео, маршалом Ньето, заняли город, но без особой крови. Даже лидеров восстания всего лишь выслали в Перу, где посадили в тюрьму, и они, видимо, были рады, ибо легко отделались: бунтарям из Ла Паса, взятого 1 октября карателями из Перу, пришлось куда хуже.

Те, правда, сами нарвались. Если герои Чукисаки, что бы ни делали, не забывали заявлять о верности Его Величеству Фердинанду VII, то в Ла Пасе, арестовав губернатора и епископа, активисты протеста создали Tuitiva (на языке аймара – «народный совет»), и его председатель, Педро Доминго Мурильо (метис из хорошей семьи, ненавидевший монархию, лишившую его диплома юриста на том смешном основании, что диплом фальшивый, а лицензии на добычу руды только за то, что ошибался при подаче отчетов) огласил документ, после зачтения которого, проиграв, шансов выжить, не имел.

«До настоящего времени мы терпеливо сносили, - гласил манифест, - своего рода изгнание в самом лоне нашего отечества. Теперь настало время сбросить иго, настолько пагубное для нашего счастья, насколько милое национальной гордости испанца. Настало время создать новую систему управления, основанную на интересах нашего отечества, в высшей степени униженного подлой политикой Мадрида. Настало, наконец, время поднять знамя свободы в этих несчастных колониях, приобретенных без малейшего права и удерживаемых посредством самой великой несправедливости и тирании».

Если учесть, что в придачу на главной площади Ла-Паса сожгли все документы королевского финансового ведомства, а чиновников не просто сместили, но и посадили за решетку, вдобавок введя некий «план управления», что-то типа конституции, не приходится удивляться тому, что обвинительное заключение кончалось словами «составили заговор с целью уничтожения законной власти». А также «подстрекали к независимости, распространяли воззвания и подрывные документы, призывавшие к бунту другие провинции». И вполне предсказуемый приговор – «к смертной казни через повешение».

Так что, 9 января 1810 года сеньор Мурильо с восемью камрадами расстался с жизнью, напоследок шикарно воскликнув «Я умираю, но факел, зажженный мною, никто не сможет погасить!», что дало основание офицеру, распоряжавшемуся экзекуцией,  отметить в рапорте: «Умер слишком благородно для мелкого афериста».

Впрочем, детали биографии казненного метиса мало кого интересовали, - неважно как жил, важно как умер,  а умер полезно, создав образ, - но вот фраза пошла в народ, и патриотические креолы рассердились везде, - и в Буэнос-Айресе тоже. Тем более, волнующие новости шли из Венесуэлы, Новой Гранады, Новой Испании, Кито, из северной пампы, где, как сообщали, взялся за оружие некий Гуэмес, авторитетный вожак гаучо, требовавших отменить подушную подать.

Короче говоря, время требовало действий, и тут, очень вовремя, прибыло сообщение из Испании: французы взяли Севилью, Центральная хунта, правившая от имени Фердинанда VII, пала, власти Бурбонов больше нет. О чем вице-король 18 мая 1810 года и сообщил манифестом, призвав подчиняться какому-то Регентскому совету в Кадисе и соблюдать «порядок и повиновение».

Однако его уже никто не слушал: коллективное подсознательное чувствовало, что сеньор Сиснерос, давший санкцию на подавление Чукисаки и не протестовавший против казней в Ла-Пасе, отныне представляет только самого себя, и никого больше, то есть, вообще никого. Ибо короля нет, а из этого следовало, что теперь все дозволено. Что до Бога, то на сей счет патриоты, все как один, дети Века Просвещения, не рефлексировали.

Переведи меня через Майдан

Весной 1810 года Sociedad Patriótica, - Патриотическое общество, - ранее как бы «тайное», действовало почти открыто, разве что вместо Independencia («независимость») порядка ради говорили Acto Grande (Великое Деяние), а вместо Republica (переводить не буду) – Meta Grande (Великая Цель). Да еще официально считались редакцией «Экономического вестника», крайне прогрессивной газеты, издававшейся Мануэлем Бельграно. Как писал позже Бартоломео Митре, историк и президент, «под тенью литературного общества Бельграно создал политический клуб для осуществления планов патриотов, ставший очагом создания руководящего комитета революционного движения».

Люди, конечно, были разные, от молодых радикалов, хотевших совсем уж странного (имена перечислять не буду, это скучно, а потом мы с ними обязательно познакомимся), до людей немолодых, положительных и осторожных. Типа, скажем, Корнелио Сааведра, до английского нашествия - крупного коммерсанта, а теперь командующего городским гарнизоном в чине аж полковника. Это, конечно, предопределяло будущие разногласия по поводу Великой Цели, но пока что Великое Деяние объединяло всех, а стало быть, и спорить было не о чем.

18 мая, в день официального объявления о событиях в Испании, состоялось срочное заседание редколлегии. Единогласно решили потребовать срочного заседания cabildo abiertos, то есть, горсовета в расширенном составе, с участием публики, для решения основного вопросасовременности. Естественно, вице-король не горел желанием, но, поскольку ходоки, - сплошь в мундирах с эполетами, - оказались весьма красноречивы, спорить не стал: «Поскольку народ выступает против меня, а вооруженные силы не поддерживают, делайте, сеньоры, что вам угодно», -

и заседание назначили на 22 мая. А чтобы лучшие люди города не замылили тему, напечатали дополнительный тираж пригласительных билетов, раздав их всем желающим, а бойца батальона портеньос, поставленным в караул у здания мэрии приказали пропускать в здание всех своих.  В итоге, собралась немалая толпа, причем среди обычных зевак тусовались группы штатских при оружии, получивших от Бельграно указание внимательно следить за балконом, и если он махнет с балкона белым платком, вести народ в помещение, чтобы народ объяснил врагам народа, что к чему.

До платка, однако, не дошло. Все всё понимали, и никто не хотел неприятностей. Радикальные же «патриоты» (их в ходе дебатов обозвали «якобинцами», и это прижилось) вещали прямо: вице – прочь, вся власть народу. «Испанская» партия робко просила разве что не порывать с матерью-Испанией и оставить вице-короля, но, в основном, жалась к «примиренцам», солидным и приличным, вроде полковника Сааведра, предлагавшего мосты не жечь, но объявить автономию. Да еще самые смелые позволили себе напомнить, что Байрес все-таки не один, и надо бы спросить, что на сей счет думают «внутренние» провинции.

Тут, однако, слова попросил спикер радикалов, немолодой, но пылкий адвокат Хуан Хосе Пасо, и дал отпор. Да, сказал он, мы не одни, и последнее слово, конечно, за конгрессом всех провинций. Но это теория. А практика такова, что в провинциальных кабильдо сидят реакционеры всех мастей, которых хлебом не корми, а дай растоптать все светлое и прогрессивное. Поэтому конгресс нужно собирать не раньше, чем будет гарантия, что все делегаты прогрессивны. А пока прогрессивен только Буэнос-Айрес, он, как «старший брат», имеет полное право решать за всех остальных, поскольку все остальные, когда им помогут тоже стать прогрессивными, скажут за это gracia. А вице-короля, конечно, немедленно гэть, и создавать новое, свое правительство.

Речь произвела впечатление. Быть «старшим братом», решающим за всех, хотели и «якобинцы», и «умеренные», и тут споров не возникло. Споры пошли по поводу, как формировать правительство. Хуан Кастелли, еще один радикал, из самых страстных, потребовал выбирать прямо здесь, голосованием гражданского актива, - то есть, всех присутствующих, - однако поддержки не встретил даже среди единомышленников. Ибо, конечно, суверенитет народа под сомнение не ставил никто, но глядя на людей с улицы, заполнивших зал, сам Мариано Морено, идеолог радикалов, заявил, что не стоит забегать вперед.

В итоге, 224 голосами против 69 прошло предложение Сааведры: поручить «знающим и почтенным членам кабильдо сформировать правящую хунту таким способом и в такой форме, которые сочтет подходящим кабильдо». Таким образом, кабильдо получил право формировать правительство, и целую ночь сеньор Сааведра был уверен, что главой новой исполнительной власти станет именно он, такой умеренный, а главное, контролирующий гарнизон города и командующий его лучшим полком.

Однако наутро выяснилось, что все не совсем так: дон Корнелио, конечно, в объявленный состав хунты вошел, и «ультралевый» сеньор Кастелли тоже, но председательствующим (и стало быть, главнокомандующим) стал вице-король Сиснерос, а еще два «корпоранта» были испанцы. Тем самым, оба крыла «патриотов» оказались оскорблены в лучших чувствах, -

и Сааведра, и Кастелли от лестного предложения отказались. А улицы закипели молодняком с укрытыми шарфами лицами, при оружии и бело-голубых повязках,  из невесть откуда взявшейся организации Lоs Chisperos («Зажженные свечи»), митинговавшим на площадях, в кафешках и даже в казармах, - потому что полковник (недавно купец) Доминго Френч и полковник (недавно нотариус) Антонио Луис Берути, переодеваясь после службы в штатское, как раз и были лидерами.

Уже 24 мая «весь Байрес» подписывали меморандум, состоящий всего из трех пунктов: вице-короля долой, в хунту ввести «реальных патриотов» (список имен тут же), а во «внутренние» провинции немедленно послать 500 «уважаемых и хорошо вооруженных делегатов, снаряженных за счет жалованья чужеземных чиновников». Чтобы «примером и знаниями помогли настоящим патриотам провести выборы в реально патриотический конгресс».

Дальнейшее, думаю, ясно. Рано-рано утром 24 мая, когда свежеиспеченная хунта только начала первое заседание, на площади собрался «возмущенный народ», по призыву сеньоров Френча и Берути доверивший сеньорам Френчу и Берути потребовать от кабильдо немедленно принять требования возмущенного народа, перечисленные в меморандуме, или никто ни за что не ручается. А поскольку правительство заседало при закрытых дверях, запершись на ключ, сеньоры Френч и Берути пригласили группу поддержки, заполнившую все здание и мешавшую заседать стуком прикладов и криками: «Никаких тайн от народа! Народ хочет знать всё!».

В результате, вице-король подал в отставку, а кабильдо, идя навстречу народу, объявило состав «Временной Правительственной хунты Ла-Платы», - глава, естественно, полковник Сааведра, - тут же переименованной народом в Патриотическую, ибо состояла она только из креолов. Причем, в основном, «якобинцев», от умеренных радикалов и просто радикалов до совершенно «бешеных» вроде сеньора Кастельи. И хотя первым делом «реальные патриоты» присягнули «нашему бедному плененному королю Фердинанду VII», всем было понятно: лавина пошла.

Командовать расстрелом буду я!

А лавина таки пошла. Не особо заморачиваясь законами, благо, адвокатом был каждый второй, реквизировали у населения оружие, выслали в Европу сеньора Сиснероса, без всяких выборов перетряхнули кабильдо, назначив «зарекомендовавших себя патриотов», вычистили из аппарата испанцев, а заодно и креолов, не проявлявших восторга (досье заранее собрали на всех). А также подтвердили абсолютную свободу торговли, особенно, с Англией, и приняли Декрет о скромности, постановив (чтобы дон Корнелио не глядел в Наполеоны),

что любые бумаги действительны при не менее чем четырех подписях, - и вообще, доблестный полковник с неприятным удивлением обнаружил: в данном составе правительства он даже не первый среди равных. Первым среди равных, главным идеологом с первых же дней стал тот, кто и раньше считался «мозгом патриотов», - секретарь хунты сеньор Морено, еще молодой, образованный, учтивый и щедро наделенный железной волей и беспощадно холодной логикой.

Логика же дона Мариано сводилась к следующему: поскольку нужны деньги, в первую очередь, на армию, и нужны быстро, необходимо «во имя общего блага отнять имущество у тех, кто богат вызывающе», - то есть, асьюндадерос и самых богатых купцов, общей численностью 5713 граждан провинции. А те 269 миллионов песо, что получит казна, «можно будет пустить в оборот, с его помощью можно будет создать фабрики, сахарные заводы и так далее. В результате в течение двух-трех лет возникнет контингент образованного, создающего ценности трудового населения

и не будет необходимости закупать вне страны необходимые для населения продукты; конечно, речь идёт не о предметах роскоши, которые, будучи бессмысленными и возбуждающими порок, вообще не должны импортироваться, тем более, что их ввоз требует много золота. Лицам же, у которых будет изъято имущество, если они примут свою судьбу с гордостью, необходимо предоставить приличное содержание и наградить титулом Истинного Патриота, а если станут враждебны, обезопасить общество от их мести».

Вот так. Не больше и не меньше. Впрочем, сам секретарь хунты полагал это программой-максимум и на немедленном претворении в жизнь не настаивал, предлагая для начала, не гоня коней, просто национализировать рудники и конфисковать у крупных землевладельцев «старого режима» 75% земли и скота, раздав их «простым пастухам и земледельцам, включая индейцев, которые отныне равноправны с прочими». Правда, у тех, кто сразу поддержит новый порядок, отнять предлагалось всего 15%. Но самое главное: немедленно собирать армию и идти во «внутренние провинции», -

в Монтевидео, в Парагвай, в Верхнее Перу, и дальше, до самой Лимы, зачищать «врагов независимости» и «помогать истинным провинциальным патриотам, которых Буэнос-Айрес обязан опекать и наставлять». Но в первую очередь, в Кордову, где засел «жестокий и, увы, популярный враг прогресса де Линье». И с этим, - притом, что все прочее считали перегибами даже близкие соратники, - соглашались все: действительно, сеньор Сантьяго, герой войны с сэрами, был уважаем и в Лиме, и во «внутренних» провинциях, и в Байресе, а значит, представлял опасность.

Поэтому действовали в экспресс-режиме. Для похода на Кордову отобрали ветеранов, лучших из лучших, чтобы не учить специально, уравняв «черных» и «цветных» офицеров в правах с креолами. Декретировали создание «запаса», призвав всех лиц без определенных занятий от 18 до 40 лет. Командующим поставили полковника Федерико Ортиса де Окампо, крепкого профи вне политики, в заместители к нему - Антонио Гонсалеса де Балькарсе, а «политическими делегатами» утвердили старейшего «патриота» Иполито Виейтеса и «якобинца» Кастельи, alter ego сеньора Морено.

Армия была невелика, но воодушевлена и хорошо подготовлена, но главное, де Линье, вопреки всему, что твердил Морено, вовсе не готовился «идти на Байрес». То есть, как роялист, возможно, хотел бы, но, решительно не понимая, что происходит, предпочитал, сидя в Кордове, просто ждать. И только когда сорока принесла из Байреса на хвосте письмецо о том, что все куда серьезнее, чем кажется,

сеньор Сантьяго, а также губернатор Кордовы и местный архиепископ решили, поскольку сил для сопротивления нет, перебраться в Вернее Перу, где, по крайней мере, есть перуанские войска. Вот только слишком поздно решили. Один из летучих отрядов, посланных на перехват, задержал беглецов в местечке Кабеса-дель-Тигре, - и тут начинается эпос.

В саквояже сеньора Виейтеса, делегата, в числе прочих бумаг, лежал конверт с надписью Instrucción número uno («Инструкция № 1») и грифом Secreto importante («Важно, секретно»), который следовало вскрыть в случае ареста де Линье, который, как предполагалось, должен быть отправлен в Байрес. Однако содержание письма, - почерк Морено узнали все, - было иным. Речь шла о «примерном и окончательном наказании заговорщиков», необходимом, потому что «Этот пример станет основой стабильности новой системы и уроком для руководителей Перу».

Список подлежащих расстрелу (шесть имен) прилагался с указанием «без всяких лишних процедур», личная ответственность полковника Окампо и делегата Виейтеса оговаривалась особо. Однако полковник и делегат засомневались. Мало того, что ни о каком заговоре речи не было и сопротивления никто не оказал, но ведь среди заранее приговоренных был и де Линье, дважды спасший Байрес и, несмотря на искренний роялизм, абсолютно ничем не досаждавший патриотам. Казнить его (да и совершенно ничего плохого не сделавшего губернатора Кордовы) казалось немыслимым, так что, после краткого совещания было решено все-таки отослать пленников на усмотрение хунты.

И тогда вице-делегат Кастельи достал из саквояжа и передал вице-командующему Балькарсе конверт с надписью Instrucción número dos и грифом Es imperativo! Аlto secreto! («Крайне важно! Весьма секретно!»). А там приказ: отстранять «всех должностных лиц, проявляющих колебания», и четыре подписи, но почерк тот же.

Это случилось вечером 25 августа, а следующим утром «спаситель Байреса» («Ягненок на алтере Великой Цели», как сказал вице-делегат)  и еще несколько человек, кроме архиепископа, которого спас сан, встали перед расстрельным взводом, причем Сантьяго де Линье, в которого солдаты стеснялись стрелять, пришлось самому командовать «Пли!». Полковник Окампо стал комбатом, сеньор Виейтес – вице-делегатом, а экспедиционная армия, уже во главе с Балькарсе и Кастельи, установив в перепуганной Кордове El Poder del Amor y la Luz («Власть Любви и Света»),

двинулась дальше на север, по пути рассылая прокламации, обещающие всем всё и сразу. А поскольку до всего и сразу каждый охоч, в тылу испанских войск начались волнения, и 7 ноября при Суипача роялисты были разбиты, причем, на сей раз с пленными командирами «испанцев» все было решено быстро: подпись Кастельи, приказ Балькарсе, короткая молитва и взвод-залп-Paraisо.

Этот успех, по масштабам не Бог весть какой, - 600 штыков и сабель при 6 орудиях одолели 800 штыков и сабель при 2 пушках, - в моральном смысле имел огромное значение: носители Любви и Света уверовали в себя. Но и в материальном тоже: под контролем войск Буэнос-Айреса оказалось почти все Верхнее Перу, и главное, Потоси. То есть, серебро, медь, казначейство, монетный двор и еще много вкусностей. А главное, Хуан Хосе Кастельи по праву победителя мог теперь реализовать все,

о чем они с Марианом Морено дома мечтали: конфисковать землю по своему усмотрению, делить ее между кем считал нужным, разрешать и запрещать все, что хотел, руководствуясь исключительно революционным инстинктом. Кому-то это, конечно, нравилось, скажем, индейцы и городской плебс стекались к нему сотнями, но очень многие серьезные люди, вполне креолы без симпатий к Испании, насторожились, - и совершенно излишне говорить, что в первую очередь встревожился Байрес.

Ва-банк на вылет

Впрочем, там уже давно тревожились, - а лично полковник (вернее, уже генерал) Сааведра и вовсе пребывал в бешенстве. Все понимали, что с расстрелом де Линье, которого уважали многие и который пострадал, в общем, ни за что, перейдена некая красная черта, но у главы хунты имелись и личные основания для белого каления. Ибо расстрельные инструкции, хотя и были по всем правилам подписаны четырьмя членами хунты, в том числе, секретарем Морено, но вот дону Корнелио о том, что такая бумага направлена в войска, никто не потрудился сообщить,

и он прекрасно понимал, что дело не в склерозе. Как понимал и что успехи в Верхнем Перу укрепляют позиции «якобинцев», скашивая баланс власти в их пользу, - а этого опасались многие, включая патриотов. Опыты Кастельи внушали опасения, что то же самое Морено, когда войска вернутся с победой, повторит и в Байресе, а судьба де Линье не оставляла сомнений в том, как будут поступать Воины Любви и Света со всеми, кто не любит и не светится. Историю якобинского террора все знали очень хорошо, а на рабочем столе дона Мариано с стоял перенесенный из дома бюстик Неподкупного.

Однако для тревоги были и более объективные причины. Война войной, а сражения в зале заседаний по вопросу о государственном устройстве бывшего вице-королевства гремели покруче Суипачи, и даже не из-за церкви, которую «просвещенцы», подобно своим парижским кумирам, в грош не ставили, а люди солидные, богобоязненные, вроде генерала Сааведры, наоборот, уважали и старались дружить.

Это бы еще полбеды. Но сеньор Морено твердо стоял на том, что страна должна быть жестко централизована и управляться из Байреса, выступая против какого угодно участия депутатов «внутренних» провинций в Патриотической хунте. Ибо, как он говорил, «вся провинция монархична до последнего куста, она еще не созрела до участия в исполнительной власти, но, конечно, им нужно будет обеспечить места во власти законодательной, когда наш законодательный конгресс будет созван. До тех пор им следует покорно принимать волю народа Буэнос-Айреса».

Естественно, такую линию, - на unión de verticales («союз по вертикали»), - с восторгом поддерживали не только фанатики «дальше-дальше-дальше», мечтавшие о «диктатуре ради народа», но и большинство портеньос, поскольку практически все горожане были так или иначе связаны с «малыми торговыми домами», имевшими прибыль от продажи за кордон товаров из глубинки и поставки закордонных товаров в глубинку. Жесткая вертикаль с Байресом во главе позволяла им регулировать процесс в свою пользу, и поэтому они рукоплескали сеньору Морено, именуя себя «унитариями».

А вот элиты «внутренних» провинций, в том числе, и вполне согласные, что с Испанией пора разводиться, с генеральной линией сеньора Морено, разумеется, категорически не соглашались. Могущественным caudillo пампы и связанным с ними местным торговцам отнюдь не улыбалось обязательное посредничество прощелыг из Байреса, они хотели сами решать, кому и почем продавать свой товар, и в этом смысле им куда более по сердцу был Монтевидео, готовый, конкурируя с портеньос, идти на самые широкие уступки.

В связи с чем, их Credo заключалось в самой широкой автономии их провинций, на основе федерации или даже конфедерации, и они гордо именовали себя «федералистами», причем самые просвещенные ссылались на опыт французской Жиронды, принципиально боровшейся с якобинцами. И как ни парадоксально, с ними вполне соглашались «большие торговые дома» Байреса, одним из которых до взлета в политику владел генерал Сааведра, потому что они и так давно ладили с «внутренними» и совершенно не хотели получить конкурентов. К тому же опирающихся на реальную силу.

Не приходится удивляться, что оппозиция нашла общий язык. Сеньор Грегорио Фунес, профессор теологии Кордовского университета и очень уважаемый в среде «федералистов» человек, несколько раз побеседовал с главой хунты, пообщался с другими недовольными, которых было немало, ибо дон Мариано руководил в жестком стиле, и 17 декабря обычное заседание кабильдо неожиданно для Морено было объявлено abierto. То есть, совместным с хунтой, которой, имея на то право, послали вызов для отчета, и при участии депутатов провинциальных кабильдо, втайне съехавшихся в Байрес.

Далее как по нотам. Сперва люди с мест выступали, рассказывая о глупостях и даже преступлениях, творимый в провинциях делегатами хунты. Потом сеньор Фунес подвел итог, заявив протест против «перерождения возлюбленной свободы в тиранию хуже королевской» и предложив поставить на голосование вопрос о пополнении правительства представителями глубинки. После чего дон Сааведра поставил вопрос на голосование, а депутатский корпус единогласно сказал si, и пятеро из семи (кроме сеньоров Морено и Пасо) присутствовавших членов правительства тоже.

Согласно регламенту, решение было принято. Будь хунта в полном составе, его можно было бы заблокировать, - две трети голосов членов правительтсва перевешивали голоса кабильдо, но сеньоры Виейтес и Кавальи находились в Верхнем Перу, а Мануэль Бельграно в Парагвае, куда сам секретарь хунты отправил его делать еще одну победу, укрепляющую позиции унитариев.

Совершенно того не ожидая, и абсолютно законным путем «якобинцы» потеряли власть. Вернее, стали всего лишь частью власти в составе хунты, ставшей с этого момента не Патриотической, а Grande, то есть, «Большой». Оставалась, конечно, возможность, как когда-то их кумиры в Париже, воззвать к улице, но даже Морено не был столь радикален, а Хосе Кастильи, с которого бы сталось, в городе не было, - и не посмели. Ибо понимали, что джинн, вырвавшись на волю, в бутылку уже не вернется.

Вместо этого, на следующий день, 18 декабря, дон Мариано подал в отставку. Он делал это уже не впервые, и обычно выигрывал, - но на сей раз обернулось по-другому: отставка была мгновенно принята, а сеньора Морено, выразив огромную благодарность за заслуги перед народом, тут же назначили главой дипломатической миссии, отправляемой в Рио-де-Жанейро, а затем в Лондон.

В Байресе, правда, многие ворчали, но гарнизон был готов ко всему, и ничего не случилось, так что, вечером дон Корнелио Сааведра, не скрывая радости, записал в дневнике: «Робеспьеристская система, которую желали применить здесь, пагубное подражание французской революции, которую пытались взять за образец, благодарение Богу, исчезла».

Однако радость радостью, а на следующий день стало известно, что отъезд миссии, намеченный на 28 декабря, придется отложить на неопределенный срок в связи с неожиданной и тяжелой болезнью ее главы. Как сообщил хунте Мануэль Морено, брат бывшего секретаря, «потрясенный случившимся, дон Мариано слег с нервической горячкой и меланхолией, что подтверждается заключениями врачей», - и необходимые бумаги были предъявлены.

Ситуация зависла далеко не лучшим для Большой Хунты образом, потому что сеньор Морено, дом которого уже окружили хмурые молодые люди, на все вопрос отвечающие Por si acaso... («Мало ли что…»), явно не собирался выздоравливать. Во всяком случае, до тех пор, пока не вернутся с победой армии Балькарсе и Бельграно, против которых гарнизон Байреса, пусть и верный главе правительства, все равно, что плотник супротив столяра. Причем, если в далеком Верхнем Перу было еще немало трудных дел, - там подумывали даже о походе на Лиму, - то Парагвайскую армию, которая просто не могла не победить, ждали не позже конца февраля…

Про непопсовую страну Парагвай

Вернемся чуть-чуть назад. Месяца через два после создания Патриотической хунты, Мануэль Бельграно, один из столпов «якобинства», получил важнейшее назначение. Ему поставили задачу поддержать сторонников Майской революции во «внутренних» провинциях Корриентес и Санта-Фе, граничащих с Байресом, а также в Парагвае и на Восточной полосе, а через пару дней лично сеньор Морено внес уточнение, определив главной целью Парагвай, где, как всем было известно, испанцы непопулярны, а войск у них очень мало.

Ранее даже предполагалось, что все пройдет без всяких осложнений: в Асунсьон просто направили эмиссара, некоего Альфонсо Эспинолу, чтобы сообщил о событиях и предложил братское единство. Правда, допустили серьезную ошибку: выбирая, кого послать, сеньора Эспинолу предпочли на том основании, что он долго жил в Асунсьоне, работая в аппарате бывшего губернатора Риберы, а стало быть, имел связи. Вот только не учли, что Рибера был крайне непопулярен (его даже собирались свергать), и отсвет непопулярности шефа лежал на его бывших подчиненных.

В числе других, осточертевших, попросили убраться и дон Альфонсо,  и его возвращение 21 июня само по себе асунсьонскую общественность неприятно удивило, тем паче, что посланец Байреса (видимо, невеликого ума мужчина) с места в карьер занялся отсебятиной, заявив, что назначен губернатором Парагвая. Это уже крепко насторожило, но, тем не менее, кабильдо Асунсьона собрался на экстренное совещание. Мнения звучали самые разные, в первый день ни к чем конкретному не пришли, а наутро, открыв заседание, слово взял до тех пор молчавший алькальд (мэр) города, человек, уважаемый и во дворцах, и в хижинах.

А теперь, - поскольку на сцену вышел человек, о котором мы будем еще говорить много и часто, - информация к размышлению. Хосе Гаспар Родригес де Франсия-и-Веласко, сын отставного португальского офицера-артиллериста, осевшего в Парагвае, и креолки из знатнейшей семьи Асунсьона, родственнице фамилий Веласко, Йегрос и Ледесма, потомков первых конкистадоров, родился 6 января 1766 года, и уже в четыре года умел читать, писать и считать до тысячи.

Блестяще окончил теологический факультет в Кордове, получив степень доктора и прозвище «мизантроп», поскольку в гулянках не участвовал, предпочитая читать, - в основном, запрещенные французские книги, - и став в итоге фанатом Руссо. Один из двух парагвайцев, имевших высшее образование, и единственный остепененный, свободно говорил по-испански, по-французски, на латыни и гуарани, знал португальский и английский.

В 1789-м получил кафедру в Colejio Carolino (главном учебном заведении Асунсьона), но не сошелся с начальством во взглядах на религию и Вольтера, потерял место и стал адвокатом. Как вспоминают, в те годы «ни один несправедливый поступок не запятнал его деятельность, ни разу он не поколебался выступить в защиту слабого против сильного, бедного против богатого, и ни с одного бедняка он не взял за помощь ни песо».

Отличался скромностью и бескорыстием, из роскоши признавал только книги, собрав самую большую библиотеку в Парагвае. Интересовался политикой, баллотировался в прокуроры Асунсьона, но не прошел, и уединился в имении, по газетам (их он выписывал больше, чем весь асунсьонский «высший свет» вместе взятый) следя за событиями во Франции и США. Активно участвовал в заговоре против Риберы, а когда того отозвали и губернатором стал Бернардо де Веласко, дальний родственник Франсии, а его советником - Педро Антонио Сомельера из Байреса, университетский приятель «мизантропа», Хосе Гаспар в начале 1808 года, наконец, оказался востребован.

Был избран алькальдом, - а когда в Испании начался бардак, первым предложить присягнуть Севильской хунте, как «самому законному органу власти в условиях безусловного беззакония». Такая принципиальность, и вообще-то ему свойственная, окупилась: вскоре д-р Франсия (кстати, один из двух парагвайцев, имевших высшее образование), сохраняя должность алькальда,  по совместительству (случай уникальный) стал еще и прокурором провинции. А затем, поскольку Севильская хунта уравняла креолов в правах с испанцами, был избран еще и депутатом кортесов от Парагвая, однако в Испанию не поехал: уже было не до того.

Естественно, его мнения ждали, и д-р Франсия, человек немногословный, был предельно краток: «Этот конгресс больше не станет обсуждать, кто является нашим сувереном, старый содомит или его жалкий сынок. Ни тот, ни другой больше не властны над Парагваем. Нам следует обсуждать, каким способом защищать нашу независимость от всех, кто пожелает на нее посягнуть, будь это Бразилия, Лима или Буэнос-Айрес, эмиссар которого здесь присутствует. Итак, господа, Парагвай — свободная и независимая республика».

Зал притих. Нечто подобное накануне уже звучало, но невнятно, без конкретики, а мэр поставил вопрос ребром, - и когда сеньор Эспинола иронично поинтересовался, какие аргументы уважаемый доктор может привести в подтверждение столь резкого предложения, Франсия, выложив на стол два заряженных пистолета, ответил: «Вот мой аргумент против Испании, а вот – против Буэнос-Айреса. Если угодно, могу послать мальчика домой, за аргументом против Бразилии».

Это впечатлило: зал аплодировал. Правда, в итоге, на расширенном заседании с участием всей элиты Асунсьона, а значит, и провинции, постановили все же не обострять, формально ни с Испанией, ни с хунтой не порывая, а на всякий случай (из уважения к гостю из Байреса с указанием «ввиду португальской угрозы») начать формирование ополчения.

Естественно, такой ответ «якобинскую» хунту не устроил: сеньор Морено сотоварищи, вслед за французскими кумирами, полагали, что «кто не с нами, тот против нас», и уже 3 августа была установлена блокада Парагвая и даны две недели на «полное и безоговорочное присоединение к Буэнос-Айресу», а в сентябре, не дождавшись ответа, пошла дальше.

Издав указ об отделении от Парагвая провинции Мисьонес (бывшие «иезуитские» земли), дон Мариано поручил Мануэлю Бельграно, лучшему генералу «якобинцев» и своему близкому другу «покончить с оплотом тирании». Войск, правда, дали немного, всего 200 солдат, но предполагалось, что по пути «освободительная армия» обрастет патриотическим мясцом, - и в самом деле, в октябре к парагвайской границе подошел уже вполне серьезный ограниченный контингент, полтысячи пехоты, полтысячи конницы, а всего – четыре полка с артиллерией.

По европейским меркам, вроде бы, не так и много, но здесь - сила, противопоставить которой бедный губернатор Веласко мог примерно 1,5 регуляров очень скверного качества, причем лишь 500 пехотинцев имели ружья и только 200 всадников – сабли. А пушек не было вовсе, ибо старье, которое было в арсенале, обязательно взорвалось бы при первом выстреле.

Неудивительно, что поначалу дону Мануэлю фартило, однако уже на этом этапе стало ясно, что не все идет по плану: несмотря на объявление полного равноправия индейцев и обещание восстановить «редукции», краснокожие пополнять «освободительную армию» не спешили (и кстати, правильно делали, поскольку давать такие обещания у генерала полномочий не было, и хунта его за это резко одернула).

И тем не менее, первое столкновение с парагвайцами, 20 декабря при Кампичуэло, завершилось так, как генерал ожидал: испанцы, почти не сопротивляясь, бросили позиции, - о чем Бельграно и написал в Байрес, указывая, что население «тиранов» не поддерживает и обещая  вернуться со щитом. Однако 19 января у Парагуари, - Асунсьон уже  был виден в подзорную трубу, - хотя испанцы (губернатор и офицеры в первую очередь) опять побежали, явившееся к самому старту боя ополчение, - около 3000, - пойдя под огнем в штыки (вернее, в пики), отбросило «освободителей», нанеся им такие потери, что Бельграно пришлось отступить, спасая армию.

«Я ошибся, - писал он в отчете Морено, - сделав ставку на то, что пеоны, согнанные насильно, не станут защищать угнетателей, но бросят оружие и встретят нас радостно. Я ошибся и в том, что неумелые пеоны не смогут устоять перед нашими обученными солдатами. Они слишком низко ценят свою жизнь, чтобы понимать, что разбиты и должны просить пощады», - и теперь вопрос стоял уже не о победе, но хотя бы о «ничьей», в связи с чем, раздосадованные власти Байреса сделали жест доброй воли, 21 февраля 1811 года отменив блокаду.

Кое-что изменилось и в Асунсьоне. Прослывший трусом, губернатор Веласко, готовый к переговорами, был явочным порядком отстранен от командования, армию возглавили местные аристократы Атанасио Кабаньяс, удержавший войска от бегства, и Антонио Томас Йегрос, кавалерия которого довершила разгром. А они о переговорах говорить не собирались, напротив, предложили дону Мануэлю,кое-как  закрепившемуся у городка Такуари с четырьмя сотнями уцелевших бойцов, сдаться.

Естественно, дон Мануэль отказался, но положение было безвыходным, - к тому же в Буэнос-Айресе «якобинцы» уже не стояли у руля и подмоги ждать не приходилось. В связи с чем, 9 марта, выдержав атаку со всех сторон и переведя оставшиеся две сотни солдат в более удобное для обороны место, откуда, впрочем, тоже выхода не было, он, велев сжечь всю документацию,  сам вступил в переговоры. С упором на то, что в Парагвай прибыл помочь, а не покорять, и если, оказывается, местные в помощи не нуждаются, да к тому же, не поддерживают Испанию, готов уйти с миром и не возвращаться.

Мало разбираясь в тонкостях политики, сеньоры Кабаньяс и Йегрос запросили Асунсьон, и получив письмо от д-ра Франсии, сообщавшего, что сеньор Бельграно по все данным – порядочный кабальеро, приняли капитуляцию с максимальным почетом. Остаткам «освободительной армии» позволили уйти с развернутыми знаменами, под оркестр, увозя пушки, и снабдили припасами на дорогу.

Правый поворот

Последствия провала оказались тяжелы, и даже не с военной точки зрения. В этом смысле, хотя, конечно, поражение было полное, но, в сущности, ничего страшного не случилось. Погибли, в основном, добровольцы, примкнувшие к ядру армии по пути, само же ядро почти не пострадало. А вот в смысле политики – куда хуже, и даже не потому, что Парагвай, показав, что умеет кусаться, надолго выпал из списка легкой добычи. Такое бывает, и можно даже сказать, что полученный опыт окупил затраты. Но «якобинцы», - хотя в Буэнос-Айресе их уже называли «моренистами», и это прижилось больше, - получили если и не нокаут, то, во всяком случае, жесточайший нокдаун.

Дело в том, что бумага одно, а жизнь – совсем другое. Устранение из хунты Морено и общее ослабление радикалов, юридически проведенные без сучка и задоринки, совершенно не сняли напряженность в обществе, где «унитариями» и «моренистами» были слишком многие, в первую очередь, из молодежи, а все тормоза предельно ослабли.

Пока сам сеньор Мариано, политически болея под охраной добровольных телохранителей, затягивал время, чтобы не покидать Буэнос-Айрес, его друзья и единомышленники, опираясь на поддержку «моренистов» в хунте, времени зря не теряли. Недовольные объединялись в кружки вроде клуба Marcos, где официально всего лишь обсуждали новейшие политические теории, - но в основном, почему Робеспьер не смог противиться Термидору и как не повторить его ошибки.

Идеи озвучивались куда более острые, чем позволял себе даже дон Кастильи, уже имеющий прозвище «Расстрельщик», не говоря уж о доне Морено, - и пылкие радикалы сходились в том, что «провинциалы захватили власть в Байресе», и если не вернуть все назад, революция в опасности. В том же ключе были выдержаны и листовки, по ночам появлявшиеся на улицах Байреса, в «моренистских» кварталах, - а кроме того, примерно такие же речи звучали в полку Estrella («Звезда»), которым командовал полковник Доминго Френч, главный режиссер Майской революции.

В общем, народ готовился, не особо скрывая намерений, и сдерживающим фактором было лишь то, что большая часть гарнизона, включая элитный полк Patricii, сформированный «приличными» районами, были верны главе хунты, а ставить на карту все, рискуя сразу все потерять, «моренисты» опасались. Как и власти, все знавшие, но не принимавшие меры по той же причине, - понимая к тому же, что даже успех превентивных акций обернется бедой после возвращения победоносного генерала Бельграно.

Очень хрупкое равновесие сложилось в городе, и когда пришла весть о том, что Парагвайский поход оказался не так победоносен, как все предполагали, Большая Хунта нанесла первый удар, - не смертельный, но крайне болезненный. На дом к болящему сеньору Морено, уже все знающему, привели лучших врачей города, по итогам консилиума поставив экс-секретаря хунты перед выбором: или он отбывает исполнять поручение Отчизны прямо сейчас (британский фрегат Glory отплывает в Европу с утра), или будет объявлен саботажником (а это суд и ссылка). И более того, симулянтом (а это лишит его чести, - в те забавные времена такая угроза воспринималась очень всерьез).

Поскольку на армию Бельграно надежды уже не было, и в конце февраля дон Мариано отплыл в Европу.  Однако остановить стрелу в полете невозможно: с лидером или без, вожаки «моренистов» не собирались отдавать революцию «на съедение». Листовок становилось все больше, собрания все многолюднее, речи все крамольнее. И не только в салонах, но и в полку Estrella, причем «моренистская» фракция правительства уже не скрывала, что готова «призвать народ на защиту завоеваний Мая». В итоге, потребовав созыва  cabildo abierto, - на сей раз, с участием гражданских активистов Байреса, уже выставивших на въездах в столицу блок-посты, - 6 апреля 1811 года. И…

И не знаю, прозвучала ли где-то скараментальная фраза «Сегодня рано, а завтра будет поздно», но в ночь с 5 на 6 апреля роты полка Patricii по приказу генерала Сааведра заблокировали казармы «Звезды», направив орудия на ворота, а группы захвата прошли по квартирами «моренистов», включая членов правительства, и вывезли их непонятно куда.

Параллельно на площади перед кабильдо собралась толпа служащих «больших торговых домов». Выпинав при поддержке тех же «патрициев» начавших стягиваться оппозиционеров, собравшиеся передали хунте, сидевшей в здании с вечера, петицию с требованием «пресечь мятеж террористов», а хунта, разумеется, «не сочла возможным» отказать народу.

Обошлось без дебатов: игра на упреждение ошеломила «моренистов», искренне полагавших, что такими методами работать умеют только они. Четверо «якобинских» лидеров голосованием вывели из состава в связи с утратой доверия, секретарями назначили «провинциалов», главе хунты предоставили особые полномочия сроком на месяц, а кроме того, по заранее заготовленному проекту учредили Tribunal de Seguridad Pública, - Трибунал Общественной Безопасности, - предоставив ему чрезвычайные полномочия для расследования дела о попытке переворота. Все было сделано так чисто, что оказать реальное сопротивление не смог никто; оставалось только кричать Viva Moreno.

Впрочем, и кричать было бессмысленно. Ибо некому. В Байресе об этом еще не знали, - весть донеслась только к концу мая, - но дона Мариано к тому времени уже не было в живых. Рано утром 4 марта, примерно на полпути в Европу, он скончался и тело его, завернув в «Юнион Джек», по тогдашнему обычаю с ядром на ногах после офицерского салюта сбросили в море. Официальная причина: конвульсии, вызванные передозировкой лекарства, данного капитаном.

В связи с чем, брат покойного, Мануэль, и секретарь, Томас Гвидо, находившиеся рядом все время, разумеется, предположили, что лидер «якобинцев» был отравлен капитаном по приказу (или заказу) сеньора Сааведра, - и эта версия была принята многими. Однако подтверждений этому нет, и аргентинские историки, поколение за поколением изучившие вопрос досконально, полагают, что безутешные соратники были не правы.

Ибо, во-первых, согласно показаниям того же Мануэля, капитан и сам тогда же принял свое лекарство, а во-вторых, поверженный и устраненный Морено для дона Корнелио уже не был соперником. Да и смешно предполагать, что капитан британского Royal Navy, везущий в Лондон посла, притом, известного англофила, исполнил заказ (не говоря уж о приказе) какого-то хмыря из Байреса. Так что, скорее всего, какая-то аллергия.

Впрочем, сие печальное событие было делом уже исключительно семьи Морено. А политика шла своим путем.  Лидер умер, но свято место никогда не бывает пусто, а идущие за ним всерьез полагали, что он проиграл, ибо проявил слабость. Его оппоненты дорвались до руля, но ведь после пика дорога только вниз, пока маятник не придет в состояние покоя, - а до этого оставалось еще очень далеко, ибо события только начинались: в Байресе и вокруг  завязывался такой узел разнообразнейших событий, что считать себя ухватившим Фортуну за чуб не мог никто…

Люди и кони

Начали наводить новый порядок. В первую очередь, в кадрах Клуб Маркос разгромили, подпольную типографию нашли и конфисковали, по лидерам «моренизма» прошлись частым гребнем, не забыв никого. Всех имен перечислять не буду, просто имена, ничего не говорящие, скучны, поэтому с людьми будем знакомиться по мере их выхода к рампе, но вниманием не обошли никого. Кого-то под конвоем – в ссылку, кого-то, как «военного оппозиционера» Доминго Френча, на корабль – и в места еще более отдаленные, а «Расстрельщика» Кастельи и вовсе, отозвав из Северной армии, отдали под суд и посадили - за превышение полномочий, беззаконный расстрел де Линье, нецелевое расходование трофейного серебра в Потоси и так далее.

Разве что Мануэля Бельграно, который еще мог пригодиться, особо щемить не стали, всего лишь взяв под домашний арест, а потом и вовсе поставив под гласный надзор, но сам он в эти дни писал, что чувствует себя «хуже чем под арестом». Ну и, естественно, укрепляли позиции в Северной армии, сильно «моренизированной» при Кастельи. Кого-то отзывали, кого-то присылали, кого-то повышали, кого-то понижали с хорошо продуманной хаотичностью, стараясь играть на созданных рокировками противоречиях, и естественно, ничего путного из такой игры выйти не могло, а если учесть, что в Лиме все это знали, так и тем паче.

Впрочем, на тот момент об этом не думали, тем паче, что совсем под боком заболело не по-детски: Франсиско Хавьер де Элио, - помните такого? - губернатор Восточного берага и ярый роялист, более года сидевший в глухой обороне, думая лишь о том, чтобы Байрес им не занялся, после поражения Бельграно в Парагвае, счел возможным начать свою игру и объявил себя новым вице-королем. А 19 января 1811 года Регентский совет в Кадисе подтвердил его полномочия, и генерал де Элио, хозяин Монтевидео, с точки зрения международного права, стал единственной законной властью на территории Ла-Платы, тем более законной, что англичане, чей экспедиционный корпус воевал в Испании с войсками Наполеона, кадисских партнеров очень ценили.

Так что, когда 12 февраля вице-король объявил о начале боевых действий, ситуация для Большой Хунты ситуация сделалась сквернее некуда: возвращать Северную армию было немыслимо, а толковых офицеров считали по пальцам. Пришлось обратиться к опальному Мануэлю Бельграно, который, конечно, был сильно оскорблен, но испанцев не любил куда больше, чем умеренных, да и потом, какие счеты, если Отечество в опасности? А потому не отказался, но, возглавив наспех собранную из резервистов армию, пересек реку Уругвай и занял позиции,

прикрывавшие подходы к Байресу, предупредив, однако, правительство, что задержать наступление «испанцев» сможет, а остановить вряд ли, так что, если не случится чуда, пусть начинают думать об эвакуации. Но чудо случилось: 27 февраля лучшая часть войск де Элио, конница гаучо,  сорвав с древков испанские флаги, ушла на соединение с частями Бельграно, - потому что позвал Артигас, - и поскольку из-за кулис появился еще один главный герой нашей истории, самое время его представить.

Хосе Хервасио Артигас. Полуиспанец, полугуанч. Из весьма приличной семьи, с несколькими классами образования, - но по натуре в детстве хулиган, выросший в законченного авантюриста с явными признаками адреналиновой наркомании. Настолько, что, - уругвайские биограф считают это чем-то вроде чуда, - в 12 лет посланный на отцовскую ферму в пампу, к 16 годам не просто стал своим среди диковатых, уважавших только силу и храбрость гаучо, но и наработал реальный авторитет, поскольку лучше всех объезжал коней, метал лассо, работал ножом и пикой,

играл (тоже важный момент) на гитаре, а первую кровь в «поединке чести», без чего мужчина в пампе мужчиной не считался, взял в неполные 15 лет, одолев взрослого обидчика. Грубо говоря, городской chico стал настоящим гаучо, участвовал в стычках, побратался с индейцами-чарруа, взяв в «степные жены» дочь вождя, родившую ему сына, прославился как лихой контрабандист и удачливый «батька», за голову которого (предмет гордости мамы и папы!) власти объявили награду.

Затем, когда пришли англичане, принял предложение амнистии и чин лейтенанта, вновь прославился совершенно невероятным мужеством, стал капитаном, поругался с генералом де Элио, с чисто испанской надменностью относившимся к гаучо, и в конце концов, обратил на себя внимание самого Мариано Морено, решившего, что лихой капитан может стать ценным союзником и пригласившего степняка в Байрес для знакомства.

Правда, говорить Артигасу пришлось уже с Большой Хунтой, - к моменту его приезда дона Мариано выбили из политики, - и «умеренным» гость не очень понравился этаким «стихийным якобинством», но… Кадр, в самом деле, был ценный. Поэтому отталкивать его не стали, а произвели в полковники, дали отряд в 150 человек, оружия и сколько-то денег в обмен на твердое обещание изгнать «испанцев» из Монтевидео.

В тех условиях мнение гаучо дорогого стоило, и Хосе Хервасио был для них своим, а вице-король, тем более, надменный и повышающий налоги, еле-еле никто. Так что, по зову Артигаса: «Лучше умеретьс честью, чем жить в позоре, в бесчестье зависимости» поднялось более 3 тысяч «кентавров», очень скоро ставших полными хозяевами не менее трети Восточной полосы. И вице-король де Элио, видя, что дело складывается нехорошо, 20 марта издал декларацию, предупредив хозяев Байреса: если они вмешаются в его войну с гаучо, он позовет португальцев. Ему не поверили: все знали, что португальцы, если придут, уже не уйдут, но дон Франсиско не блефовал,

исходя из того, что решать ему, здесь и сейчас, а в большую политику пусть играют Мадрид с Лиссабоном. А потому, когда 18 мая вождь «кентавров» при поддержке пришедших из Байреса войск генерала Хуана Хосе Рондо разбил роялистов при Лас-Пьедрас и его конные орды, подойдя к Монтевидео, взяли город в осаду, вице-король сдержал слово, официально обратившись к властям Бразилии. И заодно, в глубокой тайне,  к Большой Хунте, которая уже жалела, что поставила на «дикого гаучо», поскольку порядки, наводимые на освобожденных «кентаврами» территориях Артигас (сравнение с Нестором Ивановичем Махно едва ли будет неуместным) счел бы несколько экстремальным сам покойный сеньор Морено.

Дикая коалиция, что и говорить, - а куда денешься, если деваться некуда? Вице-король понимал, что своими силами гаучо не остановит, домы из Рио, имевшие неплохую армию, сознавали, что лучшего шанса для возвращения когда-то отнятой испанцами провинции может и не быть. А у Большой Хунты и вовсе началась черная полоса: кадровые игры в солдатики, возможно, и сделали Северную армию более лояльной «умеренным», но прекрасно отлаженный «якобинцами» механизм превратился в рыхлую массу, раздираемую склоками политическими и личными,

и 20 июня при Уаки «патриоты», столкнувшись с «испанцами» из Перу, потерпели поражение, - первое, но очень тяжелое. С брошенными пушками, потерянными знаменами и бегством, превратившимся во что-то, хоть как-то похожее на отступление, далеко на юге, около глубоко тылового города Жужуй. Потоси с его серебром был потерян, и все Верхнее Перу тоже, а мелкие партизанские отряды индейских вождей, которым терять было нечего, погоды не делали.

Сказать, что эхо Уаки, долетев до Атлантики, потрясло Байрес, значит, не сказать ничего. Всем было ясно, что успехи целого года обнулены, все видели, что во «внутренних» провинциях оживились ранее ушедшие в тину роялисты, и не только роялисты: вполне правоверные «патриоты» из числа «внутренних» перестали бояться и задумались на вопросом, а нужен ли вообще «старший брат» или можно жить своим умом? Неудивительно, что про «Глупость или измена?» не спрашивали только слепоглухонемые, и предателей не искали разве что под кроватями.

Народ требовал объяснений и фамилий виновников, а виновником быть не хотел никто, но поскольку народ требовал, и первым под лошадь, как официально главный и, следовательно, ответственный за все, попал дон Корнелио де Сааведра. Отбыв по поручению Большой Хунты на север, наводить порядок в потрепанных войсках, он, еще не доехав до места, получил сообщение, что отстранен от руководства и командования «за некомпетентность, приведшую к пагубным последствиям».

На какой-то момент это слегка пригасило страсти, - получив вожделенного виноватого, город подуспокоился, однако ненадолго: 17 июля началось вторжение португальцев. «Армия умиротворения Восточной полосы» в 4 тысячи штыков и сабель (огромные силы для тех мест) шла на юг, сминая заслоны патриотов, с ходу занимая города, и ни тот факт, что явились они по просьбе де Элио, ни дружелюбный манифест, - «Мы пришли не покорять, а умиротворять», - никого не обманывали.

При всем том, что продвигались домы медленно, - армии Бельграно и Рондо маневрировали потрясающе искусно, «кентавры» Артигаса творили чудеса, - но все-таки продвигалась, и хуже того, воспрянувший духом де Элио, выведя в море флот, заблокировал Байрес, в ответ на предложение перемирия выставив такие условия, что чем принимать их, лучше было самим, без лишних проволочек застрелиться.

Но стреляться никто не хотел, - политики во все времена этого не любят, - а расклад с каждым днем становился все хуже, - к августу португальцы продвинулись уже настолько, что вынудили Артигаса, сняв осаду с Монтевидео, уйти в пампу, и морская блокада тоже никуда не делась, - Большая Хунта готова была просить помощи у кого угодно, кто мог хоть как-то помочь. Иными словами, у Парагвая, элиты которого, наконец, определились.

Этот повар будет готовить острые блюда...

Естественно, определяющую роль сыграла война. В испанской культуре трус становить нерукопожатен, а нерукопожатный губернатор – это нонсенс. Так что, после войны, наглядно показавшей, кто есть кто, вопрос о подчинении сеньору Веласко, а значит, Испании, решился сам собой, и группа офицеров во главе с с подполковником Фульхенсио Йегросом и капитаном Педро Хуаном Кавальеро, установила контакт с советником Сомельерой, как все знали, связанным с людьми из Байреса.

Принял участие в переговорах и д-р и Франсия, поддерживавший с бывшим соучеником очень теплые отношения. А пока прощупывали почву и искали точки соприкосновения, в Асунсьон, считавшийся за кордоном, где ситуацию понимали плохо, «оплотом роялизма», прибыл эмиссар из Бразилии с интересным предложением: мы готовы идти на Байрес, с которым вы воевали, так что, дайте 1,5 солдат, и порвем бунтовщиков вместе.

Идея казалась вполне реальной, и 13 мая, после долгих обсуждений, губернатор и кабильдо предложение одобрили, после чего сеньор Веласко распорядился арестовать своего советника и связанных с ним военных. Однако приказ сохранить в тайне не удалось, «военная оппозиция» бросилась к д-ру Франсия, взволнованно интересуясь «Что делать?»,

и доктор разумно посоветовал не медлить, после чего в ночь на 15 мая были подняты казармы Асунсьона, а с утра на дом губернатора уже смотрели орудия. Дона Веласко со всей учтивостью попросили разделить власть с людьми, которым доверяет армия, и немедленно разогнать кабильдо, «продавший Родину португальцам», что губернатор, ни разу не споря, и сделал, а вечером «тройка» уже решала, как быть дальше.

Ну как тройка… Губернатор, конечно, присутствовал, без губернатора никак, - но молчал, а решали капитан Хосе Валериано де Севальоса (испанец, но пылкий патриот) и д-р Франсия, которому подполковник Йегрос уступил по совету сеньора Сомельеры уступил свое место, как самому сведущему в хитростях политики парагвайцу. Первый вопрос: взяли мы власть или нет? Ответ: si, ни один гарнизон не против. Основной вопрос: присоединяться ли к Байресу? Сперва решили, что si, однако Франсиа внес уточнения: только на равных, без старших и младших, - и 17 мая был опубликован манифест, написанный лично Франсией, потому что военные красиво писать не умели.

Коротко и ясно: Парагвай не подчиняется ни Буэнос-Айресу, ни любой «другой иностранной державе», но готов к «союзу и конфедерации». Сразу по зачтении, Франсия послал копии в села, велев сообщать крестьянам, что автор бумаги он и бумага правильная, после чего (доктора глубинка знала, как своего друга и очень уважала), сторонниками полной независимости стали и фермеры, то есть, большинство населения.

Дальнейшее определялось логикой такого рода процессов. 6 июня по обвинению в переписке с Монтевидео (об этом все знали, но в новых условиях рутина трактовалась, как «вероятная измена») сместили и арестовали губернатора и самых видных «испанцев», а 15 июня по обвинению в связях с Байресом (тоже ни для кого не тайных) закрыли советника Сомельеру и тех, кто ему слишком поддакивал. Так что, 17 июня сход всех «нобилей» Парагвая проходил уже в обстановке полного взаимопонимания. Или, если угодно, благожелательного непонимания, поскольку собравшиеся по умолчанию признавали, что докладчик, д-р Франсия, самый умный.

Ну и, естественно, заслушав доклад, детально, с обильными цитатами из Руссо разъяснивший, что независимости альтернативы нет, сход объявил себя «ассамблеей», утвердил смещение дона Веласко и передал власть Верховной Правительственной хунте (пять «правителей»). Главный, конечно, Фульхенсио Йегрос, а один из «равных», разумеется, Хосе Гаспар де Франсия, который всегда знает, что делать. По вопросу о Буэнос-Айресе решили, что объединяться надо, но не раньше, чем соберется некий «Генеральный конгресс всех провинций Рио-де-ла-Платы», и только при том условии, что портеньос вдесятеро снизят все пошлины прямо сейчас.

И зажили по-новому. Но видения политической перспективы у новых правителей были очень разные: военные просто не знали, что делать, а д-р Франсия знал, но не любил, когда с ним спорят. Так что, уже 1 августа он заявил, что (не дословно) с дураками работать не может, не хочет и не будет, подал в отставку и уехал к себе в имение читать книги и размышлять о высоком. Видимо, понимая, что очень скоро сами придут и попросят вернуться.

Что и произошло. Вскоре после отъезда Франсии в Асунсьон приехал Мануэль Бельграно с просьбой Большой Хунты о помощи, потому что и вице-король лютует, и португальцы жмут. Запахло войной, и доктор теологии, без которого и так оказалось сложно (всякие экономики для их благородий были темным лесом) стал нужен вдвойне. Ибо все понимали, что парагвайская армия слаба, и без ополчения никак, - фермеры же из всей «чистой публики» доверяли только «доктору», который всегда им помогал, даже если приходилось идти против других «господ».

Первое письмо, правда, вернулось с ответом, что никогда и ни за что, ибо купил телескоп и занят изучением планет, второе тоже (со ссылкой на покупку микроскопа), но когда послали еще одно, почти льстивое, а вдобавок написал еще и Бельграно, открыто указав, что «без Вас, мой друг, никак не обойтись», новоявленный астроном и биолог решил, что планеты с микробами никуда не уйдут. Бельграно он уважал. Впрочем, и дон Мануэль позже отмечал, что в докторе Франсии «сочетаются одарённость, честность, суровая добродетель, и он является единственным человеком, способным держать в руках кормило правления своего Отечества».

Дав согласие, Франсиа, однако, поставил условие: что бы ни мнили о себе военные, его слово должно быть последним и решающим. Военные согласились. Против высказался только священник Франсиско Хавьер Богарин, указавший на то, что «сеньор Хосе Гаспар при всех достоинствах наделен слишком высоким мнением о себе и может стать диктатором худшего образца». Однако один голос против четырех – не голос: 3 сентября Франсиа вернулся в Асунсьон, и первым делом потребовал исключить из хунты падре Богарина. Что и было сделано, после чего приняли и второе требование Франсиа: начать подготовку созыва Национального Конгресса, чтобы избрать власть, «отражающую интересы всего народа, а не кучки людей, которой  мы с вами являемся».

С этого момента хунта заработала, как часы. По распоряжению Франсиа освободили и выслали в Буэнос-Айрес советника Сомельеру, которому бывший соученик дал на прощание добрый совет «не возвращаться, если не позовут», а  29 сентября хунта устроила Асунсьону «проверку на лояльность»: рота гренадеров, выйдя на улицы с криками ¡Viva el rey! Muerte a los traidores! («Да здравствует король! Смерть предателям!») призвала «верных испанцев» к восстанию. Многие доны повелись, схватились за ружья и были повязаны теми же гренадерами, после чего «изменникам» выписали 29 намыленных шпагатов. Повесили, правда, только двоих, - пощадить остальных велел лично д-р Франсиа, - а кто инициировал затею, осталось неизвестным, но лично у меня есть ощущение, что военные до столь тонких технологий просто не додумались бы.

Как бы то ни было, появился повод разоружить всех ненадежных, и ненадежных разоружили. Всех. А 12 октября Мануэль Бельграно, глава миссии Байреса, подписал с хунтой договор на условиях д-ра Франсиа: независимость Парагвая священна и безусловна, «нерасторжимый союз» будет заключен на равноправных условиях, в рамках конфедерации и только когда вся Ла-Плата станет свободной, пошлины снижаются всемеро прямо сейчас, - а Парагвай, тоже прямо сейчас, пришлет на выручку союзникам своих  храбрых ополченцев.

Тепло прощаясь с Мануэлем Бельграно, довольный д-р Франсиа сообщил, что генералу в Асунсьоне всегда будут рады и подарил на память портрет Бенджамина Франклина, пояснив: «Это первый в мире истинный демократ, образец, которому мы должны подражать. Надеюсь, лет через тридцать или сорок у нас тоже появятся такие люди, и только тогда мы сможем наслаждаться свободой, к которой ещё не готовы». На том и расстались, еще не зная, что пока шли переговоры, в Буэнос-Айресе все опять переменилось…

Кончилось ваше время!

Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй, на обломках Российской Империи, но не менее велик и страшен был год по Рождестве Христовом 1811, от начала же революции второй на обломках вице-королевства Ла-Плата. И особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Все, начинавшееся так споро, шаталось, ползло по швам, кольцо фронтов сжималось, вести о неудачах летели со всех сторон, и не было ничего утешительного. Ярость, замешенная на непонимании, носилась в воздухе, временно отменяя все разногласия в кругу портеньос, ибо Дамоклов меч завис над всем Байресом, - и чтобы понять все глубину проблемы, давайте на время уйдем в теорию.

Безусловно, «принцип домино» прошел по всей Испанской Америке, и война за независимость (а по сути, ломка феодальных устоев) гремела всюду. Но именно Буэнос-Айрес, и только он, стал в итоге чем-то типа революционного Парижа первых лет после падения Бастилии, - бурлящим котлом, кузницей проектов и генератором смыслов. И на то были причины. Во-первых, конечно, потому что только там новая власть, появившись, уже не сдавала позиций старой, - даже когда везде и всюду испанцы, казалось, навсегда погасили костер. Но во-вторых,

и это куда важнее, только в Байресе, как я уже писал, общество было по-настоящему готово к новым веяниям. Ибо только там социальная структура не копировала испанскую от и до, но открывала социальные лифты не только креолам в энном поколении, но всем, кто реально чего-то стоил. И только там сын вставшего на ноги итальянского портняжки (как Морено) или вообще не говорящий по-испански мальчик на побегушках из Страны Басков (как мэр Мартин де Альсага) мог влиться в «сливки общества».

В результате, как только новые ветры подули, их восприняли не только кабинетные интеллектуалы. Привычная концепция «общего блага» (начальству виднее, оно располагает полной информацией) сменилась концепцией «народного суверенитета» (большинство всегда право), а «инкубатором идей» стало общественное мнение, вырабатываемое в разного рода кружках и выражаемое в газетах. А реализуемое и вовсе (чудо из чудес!) через свободные выборы. Демократия.

То есть, конечно, не совсем демократия, - рулила по-прежнему «самая главная и здоровая часть общества», как это тогда называлось, но право избирать (а тем паче, быть избранным) определялось все же не родословной и не цветом кожи. Впрочем, в Байресе и в этом смысле было не как везде: негров (и мулатов) водилось совсем мало, индейцев (и метисов) еще меньше. Так что принадлежность к «обществу» определялась очень конкретно: наличием дома, дохода, уважаемой работы (мясников и сапожников почему-то традиционно не уважали), - и только.

Остальное, в общем, как везде, где воюют. Резкая милитаризация, одев в мундиры торговцев, адвокатов, журналистов и городской плебс, внезапно сделала профессию военного престижной, а заодно (поскольку где война, там законы меняются) поставила военных выше писаных законов. Возможность брать для нужд армии, расплачиваясь расписками,

а при необходимости  и обнажать саблю со словами «Вот мой аргумент!»,меняла психологию общества, - к слову сказать, создавая почву для появления caudillo, военных вождей, опиравшихся на лично преданные им подразделения, как на источник власти. Из чего, естественно, в будущем могли прорасти очень неприятные всходы, однако в сложившейся обстановке об этом пока еще никто не думал.

Быстро, - опять же, как везде, где лавина стронулась, - сформировался жесткий антииспанизм, выражавшийся на всех уровнях, вплоть до одежды, манер и  лексикона. Никаких чулков и кюлотов, - только длинные брюки. Никаких париков и коротких стрижек, - только волосы до плеч и ниже. Никаких Quisiera («Мне бы хотелось…») и А mi parecer («Думается…»), только Que debe ser! («Так будет!») и Dije! («Я сказал!»), можно даже (ибо вошло в моду) с легким армейским матерком, и если рядом случались дамы, они не морщили носики, но мило хихикали.

Вообще, любой испанец стал врагом, к которому полагалось относиться враждебно, вплоть до концлагерей и «временного рабства». Учитывая, что 95% населения были испанцами или детьми испанцев, казалось бы, дико, - но коллективное подсознательное терзал классический «Эдипов комплекс», ибо, восстав против прародителя, неизбежно будешь убеждать себя в том, что оказался наш отец не отцом, а сукою. Тираном, деспотом, и вообще, мерзавцем во всем, без исключения, - и это, общее, негласно став аксиомой, выливалось на головы отдельных, чаще всего ни в чем не повинных людей. Как везде и всегда. Смотри хотя бы на нынешнюю Украину.

Ну и, конечно, унитаризм, основанный на концепции «старшего брата», но уровнем выше. Ощущая свою продвинутость и особость, Байрес, снизу доверху, считал себя естественной властью на всей территории вице-королевства, единственно правомочной назначать губернаторов и собирать налоги, а при необходимости и посылать войска для подавления «роялистов», которыми считались все, имевшие свое, отличное от указаний Байреса, мнение,

и в первую очередь, «федералисты», требовавшие автономии. Каковую «старшие братья» отвергали на корню, на том основании, что пошлины понижать нельзя, потому что деньги идут на армию. А если «внутренние» провинции не хотят этого понять, стало быть, они не созрели политически и нуждаются в политическом просвещении и руководстве, а значит, автономии недостойны.

Зная все это, несложно понять, почему Большая Хунта, - воплощение компромисса «умеренного» Байреса с «федералистами», - в глазах всех портеньос, включая и тех, кто ее поддерживал раньше, стала символом всех зол, неудач и поражений. «Своим», входящих в ее состав, не подавали руки, сомневающихся высмеивали, «внутренним» плевали в спину, а то и в лицо.

Но что эти солидные, очень умеренные люди, напрочь лишенные бешеной «якобинской» энергии предшественников, в принципе, даже не особенно возражавшие против возращения монархии, при которой было так уютно, могли поделать? Абсолютно ничего, тем паче, что после отставки Сааведры нового главу правительства не избрали, а коллегиальное руководство умело только скандалить.

И как итог, коллапс власти, потерявшей всякую поддержку, ибо ее ненавидел даже «приличный» полк Patricii, обиженный за изгнание сеньора Корнелио. Правительство уже ничего не контролировало, высланные «моренисты» возвращались, их не арестовывали, а то и вообще выпускали из тюрем решением караула, а центром притяжение недовольных естественным образом стал кабильдо, как орган городской власти, - и 22 сентября запредельно перезревший нарыв прорвался.

Все произошло очень просто. Огромная толпа на площади, в толпе, вместе со штатскими, солдаты гарнизона, делегация городского совета в зале заседаний Большой Хунты и короткое: «Прочь!». Ибо еще месяц вашей власти, и все погибнем, а потому Буэнос-Айрес берет на себя всю ответственность. Сразу избрали и Триумвират, то есть, временное, до созыва Конгресса, правительство, - все «моренисты» второго эшелона.

Имен опять перечислять не стану, но одним из секретарей стал Бернардино Ривадавия, близкий друг покойного Морено, - запомним это имя, - Большую же Хунту переименовали в Консервативную, с неясными полномочиями, а 7 ноября и вовсе распустили, предложив «внутренним» депутаты либо в 24 часа покинуть город, либо сесть по обвинению в… Тут мнения были разные, но сошлись на том, что в «подготовке мятежа».

Похабный мир

Первым же вопросом, поставленным на повестку дня триумвирами, стал вопрос о мире. В отличие от предшественников, они могли себе это позволить, ибо в их патриотизме никто не сомневался, и все признавали, что во всем виноваты предшественники, и теперь легко не отделаться. А кроме того, если Большая Хунта по факту как бы представляла все вице-королевство,

и естественно, с ней какие-либо переговоры для вице-короля исключались, то теперь, по крайней мере, формально, на контакт вышла только провинция Буэнос-Айрес, а это было вполне приемлемо. К тому же, очень удачно определили персону посредника: в режиме свободной торговли, - вопрос принципиальный, - была заинтересована Англия, - мнение Лондона очень много значило и для Испании, которую «красные мундиры» как раз в это время зачищали от французов, и для Рио, сидевшего под британской «крышей».

Поэтому обращение к лорду Стрэнгфорду, британскому консулу при бразильском дворе, с просьбой стать посредником в переговорах о перемирии, а затем и о мире, без ответа не осталось, а 20 октября Рио ответил: «да». Но на тяжких условиях. В обмен на уход португальских войск и прекращение блокады Байреса от Триумвирата требовали признать Монтевидео и Парагвай владениями испанской короны и передать вице-королю трех городов в провинции Энтре-Риос, занятых силами «патриотов». Опция «А поговорить?» не подразумевалась. В тот же день соглашение ратифицировал вице-король де Элио, а через три дня поставили свои подписи и триумвиры.

Естественно, автоматически дезавуировали и договор с парагвайцами, который, впрочем, дезавуировали бы в любом случае: признанная Бельграно независимость Парагвая для фанатичных унитариев из Триумвирата была принципиально неприемлема: при всех вариантах, эта провинция ими рассматривалась, как мятежный вассал. Больше того, 31 октября триумвиры заявили, что Парагвай, конечно, испанский, но некоторые пограничные районы бесспорно принадлежат Байрес, а затем и вовсе (с молчаливого согласия португальцев) в одностороннем порядке включил провинцию Мисьонес (бывшие «земли иезуитов») в состав провинции Корриентес.

В Асунсьоне, легко понять, крайне неприятно удивились, но «правители», - подполковник Фульхенсио Йегрос и другие военные, - посовещавшись, пришли к выводу, что нужно уступать, поскольку сила солому ломит, а делать экспорт, кроме как через Байрес, не через что. Категорически против оказался только д-р Франсиа, заявив, что вопросы такого уровня правомочен решать только Национальный конгресс, который давно пора было созвать.

Коллеги, однако, отказались, - быть властью им нравилось, - и «Мизантроп», оставшись в меньшинстве, в середине декабря 1811 года снова ушёл в отставку и уехал к себе, и имение в Ибирай, заявив на прощанье: «Власть ради власти – не то, что мне нужно. Я нуждаюсь в своих книгах, телескопе и микроскопе, а вы нуждаетесь во мне. Но у меня есть то, в чем я нуждаюсь, а у вас теперь нет. Вы будете просить, и если попросите хорошенько, я, возможно, подумаю».

Забегая чуть вперед: не ошибавшийся никогда доктор не ошибся и на сей раз. Поладить с Триумвиратом, как выяснилось, нельзя было никакими уступками. Байрес вел себя, как законный сюзерен с зарвавшимися вассалами, которые временно в бегах, но все равно должны знать свое место. Например, отменив договор и вдвое повысив пошлины, хамски требовал, согласно тому же договору, солдат. А не то, дескать, отключим газ.

Тут, правда, обломилось: своих солдат было мало, а ополченцы на зов властей просто не шли, но в целом все пошло вразнос. «Правители» издавали распоряжения, - но все как-то зависало. Разве что инквизицию отменили эффективно, а вообще, как отмечает Хосе Чавес, «все не получалось. Революция свелась к замене одних людей другими, только и всего. Военные, считая себя высшей кастой, обижали горожан, но особенно крестьян, однако принимать законы не умели, да и не хотели, предпочитая посвящать время празднествам и развлечениям».

В результате, со всеми вопросами и проблемами, как государственными, так и личными, люди брели в Ибирай. Из Асунсьона, из малых городков, из глубинки. Приезжал даже кое-кто из военных. В приеме доктор не отказывал никому, простонародью как мог помогал, чиновникам в советах отказывал, объясняя, что ушел из политики, и всем пояснял, что с нынешними властями толку не будет, поскольку Фульхенсио Йегрос, даром, что патриот, но «невежда и хам», а остальные еще хуже.

Для военных мнение доктора секретом не было, но они и сами понимали, что все идет как-то не так,  и уже в мае 1812 года Антонио Томас Йегрос, начальник гарнизона Асунсьона, как бы от себя сообщил, что если уважаемый доктор вернется, все будут очень рады. Последовал отказ, и в ноябре с просьбой приехали уже сам подполковник Йегрос и его зам Педро Кавальеро. Вновь выслушали отказ, но продолжали просить, и Франсиа смягчился, выдвинув три условия: уход военных в казармы, создание Вatallón especial, - «Особого батальона», - который сформирует он сам и который будет подчиняться лично ему, и главное, скорейший созыв Национального конгресса. Dixi.

И - спокойным скрипучим голосом: если согласны, будь по вашему, дорогие гости, вернусь, если не согласны, adios, мне пора изучать планеты. Гости, однако, согласились, и 16 ноября 1812 добрый доктор снова, уже вторично вернулся в состав хунты, немедленно обретшей эффективность. Впрочем, повторяю, это было несколько позже, да и украинный Парагвай в Байресе считался вопросом на будущее. Главной головной болью в конце 1811 года стала Восточная полоса…

Чемодан без ручки

С тем, что заключение договора было необходимо, можно согласиться, и позже, когда все уже было позади, триумвиры объявили его гениальным замыслом. «Этот мир, гадкий, грязный, позорный мир, - писал много лет спустя Бернардино Ривадавия, - мы ни минуты не собирались соблюдать. Оценивая обстановку в тылу врага, мы понимали, что все это ненадолго, что обстановка непременно обернется к нашей выгоде, и таком образом, всего лишь выгадали жизненно необходимую нам передышку».

Возможно. Хотя, конечно, задним умом все крепки, - но допустим. В конце концов, де Элио снял блокаду, а португальцы начали пусть и не спеша, но уходить, кто-то в Бразилию, кто-то на территории Энтре-Риоса, уступленные Байресом без всяких консультаций с властями провинции. Но вот orientales, - население Восточного берега, - естественно, восприняли случившееся, как удар в спину. Буэнос-Айрес, «старший брат», который им так помогал, который клялся стоять у них за спиной и которому они так верили, сделал то, во что поверить казалось невозможным.

И не поверили бы, если бы не специальное послание Триумвирата: дескать, извините, братья, но c точки зрения международного права ваша Banda Oriental безусловная территория Испании, так что, еще раз извините, альтернативы нет, но мы оговорили вам амнистию и особый статус. Три подписи, печать, исходящий номер. И несколько теплых личных писем на тему «все понимаем, но отвечаем, в первую очередь за судьбы наших граждан, а вы все же не наши».

Делать было нечего: 12 октября, - мир еще не был подписан, но после получения письма уже было понятно, что надеяться на чудо глупо, - со всех освобожденных районов съехалась «ассамблея». Совсем не такая, к каким привыкли «патриоты», - в пампе демократию понимали по-своему, без ссылок на Руссо, выборов и делегатов. По сути, общий сход армии, которая была населением, и населения, которое было армией. С семьям, потому что речь шла о судьбе народа.

Решалось важнейшее: quo vadis? Зачитали пояснения: Banda Oriental вновь испанская (и немножко португальская), мятежникам, которые сложат оружие, полная амнистия и некоторое, очень куцее самоуправление, которые не сложат – смерть, а если кто-то не хочет драться, но не согласен с условиями, - por favor: может уходить, за реку Уругвай, в Энтре-Риос, или куда глаза глядят, и целый месяц на сборы. Думайте.

Подумали. Кто-то (очень немногие) решили остаться, и покинули сход. Кто-то (в основном, гаучо) ответили коротко: ты наш вождь, мы присягали лично тебе на копыте, ноже и гитаре, и как ты, так и мы. А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал: 16 тысяч человек, почти все население Восточной полосы, кроме жителей Монтевидео и Колонии, которых на сходе, ясное дело, не было, - заявили, что оставаться не хотят, но просят своего Guía supremo («Верховного вождя», - это прозвучало впервые, без предварительной работы) вести их. И Артигас, лично собиравшийся остаться и воевать на свой страх и риск, не смог отказаться.

Так начался  Исход, - потом его назовут «Великим Исходом уругвайского народа», потому что считается, что именно с этого момента начала отсчет своего бытия уругвайская нация. Событие уникальное, эпическое на библейском уровне. Целыми семьями, кто на коне, кто на повозке, кто на своих двоих, через голые горы Сан-Хосе, где источники воды были великой редкостью, а кустарники так горьки, что даже козы (угоняли только их, потому что коровы не прошли бы) отказывались их есть.

«В предсмертный свой час, - вспоминал в старости Хосе Хервасио Артигас, - я увижу все эти лица, каждое из которых живет в моем сердце. Они не оставили врагу ничего. Они сожгли свои дома и все имущество, которое не могли взять  с собой. Они шли пешком, потому что лошади гибли первыми, шли босиком, потому что камни раздирали обувь. Женщины, дети, старики - все они следовали за войском, не подчиняясь ни просьбам моим, ни даже приказам, проявляя огромную энергию и самоотречение в условиях жестоких лишений, и когда мы, наконец, добрались до населенных мест, не досчитались многих».

Именно в эти дни, полагают многие уругвайские историки, неприязнь к Буэнос-Айресу, ранее свойственная только жителям Монтевидео, как конкурентам, «вошла в плоть и кровь каждого, ранее считавшего портеньос старшими братьями». И наоборот, возникла стойкая симпатия к Парагваю, о котором до тех пор orientales почти не думали, да и мало что знали, ибо именно из Парагвая в ноябре, когда было совсем туго и начались голодные смерти, пришел огромный обоз с продовольствием.

Мог, кстати, и не прийти: получив просьбу Артигаса, в Асунсьоне заколебались, - не из жадности, а потому что Байрес предупредил, что не одобрит, - однако д-р Франсия, на тот момент, частное лицо, кинул по фермам клич, быстро собрав груды гуманитарки. После чего, по его личной просьбе, вооруженные ополченцы на всякий случай сопровождали вереницу телег до пункта разгрузки, и «правителям» ничего не оставалось делать. Хотя, к слову, по некоторым данным, они в частном порядке, не светясь, тоже добавили от щедрот.

Тем не менее, война не прекратилась. Народ ушел, но немалая часть мужчин, сочтя ниже своего достоинства по воле чужого дяди отдать свои земли врагам, осталась на восточном берегу Уругвая, бороться с Вatallones territoriales, - никому не подчинявшимися «дикими» отрядами португальцев, - и хотя Артигас никаких приказов им не отдавал, командование официальных португальских частей заявило, что приостанавливает отвод войск, пока «террористы» не уйдут.

То же самое сообщил в Байрес и дон Гаспар де Вигодет, новый вице-король (вернее, губернатор Монтевидео, потому что вице-королевство указом Кадисской хунты расформировали), потребовав от Триумвириата «унять бандита Артигаса», а поскольку в самодеятельность «вольных стрелков» н никто не верил, 31 января 1812 года «похабный мир» приказал долго жить.

Столкновения в Banda oriental начались снова, из мелких стычек перерастая в серьезные баталии,  и Байресу вновь понадобились вытолкнутые за речку «кентавры». Но желательно, без Guía supremo, потому что Артигас, - уже к тому же названный своим народом Еl padre de todas las familias de la Provincia del Este («Отец всех семей Восточной провинции») никогда не скрывал, что является убежденным «федералистом», и следовательно, не укладывался в схему, священную и неизменную для фанатичных «унитариев» из Триумвирата.

Лажа и ложа

На самом деле, клянясь именем Морено и ежеминутно его цитируя, триумвиры были из тех христиан, что вторично распяли бы Христа, явись он вновь, за излишнюю принципиальность. Да, «якобинцы», но совершенно не «робеспьеристского» толка, как покойный дон Мариано, а «дантонистского», то есть, идеи идеями, а интересы куда важнее. Настоящие радикалы в Триумират не прошли, - разве что Бернардино Ривадавия, не войдя в саму «тройку», получил пост секретаря по финансам, - и это естественно. Ведь выбирал их весь город, а большинство портеньос, симпатизируя 92-му французскому году, отнюдь не бредили ни 93-м, ни, тем паче, 94-м.

Даже в своем лютом унитаризме, по меркам которого Байрес был ueber alles, а все прочие провинции обязаны были стоять навытяжку, они тоже не следовали путем Морено, видевшего будущее Ла-Платы в «нерасторжимой федерации равных». Идефикс, объединявший Триумвират, по сути, начинался и заканчивался именно на унитаризме, а потому, имея массу самых разных проблем, они не нашли ничего лучшего, чем заработать себе кучу проблем,

ссорясь с провинциями. И не только с Парагваем, который нагло кинули. После договора, показавшего, что Байресу на всех плевать, в провинциях очень быстро росло ощущение того, что деспотизм Мадрида сменился деспотизмом Буэнос-Айреса. И если «совсем внутренним»деваться было некуда, то приморские, имевшие неплохую альтернативу в виде Монтевидео, в ответ давали понять, что, осерчав, занять ту же позицию, что и Артигас, а уж тогда сеньорам из Байреса пусть Господь помогает.

Такая перспектива выглядела вполне реальной, и новое правительство, вместо того, чтобы искать точки пересечения с Guía supremo, готовым к самым широким компромиссам, с упорством, достойным лучшего применения, гадили гадили ему, как могли. Сперва вычеркнули из списков офицеров Байреса, передав командование действующими в Восточной провинции войсками какому-то штафирке, затем, - поскольку «народу-армии» эти фокусы были до лампочки, -

прислали в палаточный город orientales, возникший на берегу речки Айуи, красноречивых эмиссаров, с места в карьер начавших переманивать верных Верховному Вождю офицеров. Естественно, Артигас злился, - и тем не менее, получив письмо от губернатора Вигодета, предлагавшего златые горы за переход на службу королю, ответил коротко: «Я не ищу большей награды за мои труды, нежели освобождение моего народа из-под испанской власти!».

В общем, на этом фронте деятельность развили бурную. Можно сказать, кипучую. А вот во внутренних делах не столько работали, сколько создавали видимость работы, - сеньор Ривадавия, верстая бюджет, сходил с ума, - и недовольство росло, причем, с обеих сторон. Справа давили «умеренные», раньше поддерживавшие Сааведру, требуя вести диалог с провинциями, без которых Байресу не выстоять, но с этими солидными людьми Триумвират общий язык как-то находил. В отличие от парней из «Патриотического общества», возникшего в январе 1812 года на базе разгромленного «Клуба Маркос», - Бернардо «Друг Народа» Монтегуадо, одного из вожаков восстания 1809 года в Чукисаке, Хосе «Прокурор Фонаря» Альвареса и прочих.

Эти, клянясь именем Морено и боготворя Робеспьера, реально мыслили куда радикальнее, скорее, в категориях Марата, если вообще не Эбера, и требовали революционной диктатуры, желательно с террором по парижскому образцу. Не очень многочисленные, но невероятно энергичные, они день и ночь мелькали в припортовых кварталах, агитируя плебс за «святую гильотину», которая быстро решит все проблемы, и убедить их угомониться, напоминая, чем все кончилось в Париже, было решительно невозможно, а разгромить не хватало сил.

Они, однако, по крайней мере, были на виду. А вот  «Ложа Лаутаро», - люди куда серьезнее, - не шумела и не светилась. Формально - всего лишь филиал тайной организации, учрежденной в Кадисе то ли в 1811-м, то ли еще в 1807-м, но по сути, гораздо раньше, еще в 1797-м, когда Франсиско Миранда (о, интереснейшая личность, о подробно поговорим не в этой книге) в Лондоне основал Большое Американское Собрание (другое название - Ложа Джентльменов).

Цель: независимость Америки от Испании (недаром же названа в честь известного индейского вождя) и республика. Средство: военная диктатура, потому что в эпоху революции демократия смерти подобна. Актив: военные-креолы, отличившиеся в войне с Бонапартом. При этом (еще одна отдельная тема, которой посвящены десятки томов) связи с Англией видны без очков. Ловя кого-то на чистом идеализме, а с кем-то общаясь вполне прагматично, сэры очень последовательно готовились перехватить наследство бессильного экс-противника, а ныне вассала, активно вербуя креольский актив, как теоретиков, так и «людей дела».

А поскольку в профессиональных военных Байрес нуждался, как в воздухе, первых ласточек, - полковников Хосе де Сан-Мартина (классический идеалист), Карлоса де Альвеара (тоже идеалист, но очень себе на уме) и других 9 марта встречали чуть ли не с музыкой, мгновенно поставив во главе вновь формируемых полков. После чего бывалые, а главное, имеющие ответы на все вопросы мужики быстро обаяли местных «бешеных» из Патриотического Общества. Не всех, конечно, кое-кто, - например, тот же Бернардино Ривадавия и Хуан Мартин де Пуэйрредон, - смотрели на понаехавших с подозрением, но таких было немного.

И неделю за неделей, месяц за месяцем ничего не менялось. В Верхнем Перу – бои местного значения со все более очевидным усилением испанцев, явно готовящихся наступать. На Восточном полосе – то же самое, и губернаторские суда на рейде, не пропускающие в Байрес торговцев, и уже понятно, что без Артигаса не справиться, а переговоры с Артигасом невозможны (в этом смысле триумвиры были на диво принципиальны). Из Европы вообще вести, хуже некуда – в Мадрид вот-вот вернется король, а тогда жди экспедиционного корпуса.

И что делать, совершенно непонятно: сами уже поняли, что некомпетентны, а кадров нет. Вернее, есть, - но поделиться с «умеренными», которые могут навести порядок, означает лишиться власти, да к тому же «бешеные» немедленно поднимут предместья, и жди беды. Поэтому заигрывали с радикалами, заодно отвлекая общество охотой на ведьм. Скажем, сообщили, что во всем виноваты испанцы, которые сплошь шпионы, а если не шпионы, то вредители, и приняли закон об изгнании всех холостых уроженцев Пиренеев, в каком бы возрасте они в Байрес ни приехали.

Тут, правда, вышел перебор. Выяснилось, что у половины города рвутся помолвки и рушатся семьи, и с манифестациями протеста начали выходить даже «бешеные», да и сам «Друг народа», как оказалось (кто бы мог подумать?), испанец, и как назло, холостой. Пришлось давать задний ход. Указ, блюдя честь власти, не отменили, но дополнили, сперва сделав исключение холостых испанцев, доказавших верность идеалам, потом для тех, у кого были рекомендации, потом для «ни в чем не уличенных» etc. В конце концов, инициативу мягко замылили, по просьбам общественности.

Два цвета времени

Борьба с холостяками взбодрила массы месяца на два. Затем, когда вновь начало припекать, пошли дальше: вскрыли, как любил говорить Робеспьер, «ужасный заговор». Естественно, испанский. И естественно, с корнями в Монтевидео.

В принципе, неизвестно даже был ли этот заговор или его не было, но 1 июля по непонятно чьему доносу (материалы следствия никогда не были опубликованы, и неизвестно, сохранились ли) арестовали несколько богатых испанских купцов, которых через три дня расстреляли. Без суда, пояснив необходимость казни «особыми причинами, о которых не следует говорить», -

и тут же арестовали еще несколько десятков бедолаг, в том числе Мартина де Альсага, того самого, мэра города во время британского нашествия, одного из «спасителей Байреса». Вообще-то, сидел он тише мыши, занимаясь сугубо лояльной деятельностью (потихоньку создавал Республиканскую партию), - но забрали. А сутки спустя, 5 июля, тоже расстреляли. С тем же пояснением, - «особые причины», - и повешением тела на главной площади, вместе с прочими, аж на три дня.

В целом, пустили в расход примерно десятка три бывших офицеров, монахов и купцов, с полной конфискацией имущества, - и возниклои подозрения, что таким образом сеньор Ривадавия, «мозг» Триумвирата, принявший в сюжете активное участие, просто маленько подлечил бюджет.

Впрочем, подозрения подозрениями, а первоочередные дырки залатали, «низы» порадовали кровью «врагов народа», и радикалы, сменив гнев на милость, аплодировали, требуя продолжать в том же духе. Но продолжать в том же духе теперь, когда испанцы, годные в пищу, кончились, означало спустить с поводка террор в чистом виде, уже «для своих», а пойти на это Триумвират не мог, ибо триумвиры прекрасно сознавали, что могут попасть под топор и сами.

Так что, «якобинствовали» крайне умеренно, с оглядкой, шаг вперед, два шага назад, и Байрес начал отсчитывать недели до середины октября, когда ожидалась ротация и в «тройку» полноправным триумвиром должен был войти Бернардино Ривадавия, «чистый моренист», с головой на плечах, жестким характером и при этом крайней нелюбовью к «бешеным».

А тем временем, в Верхнем Перу наметились серьезные события. Отдохнув после победы под Уакой, испанские войска, усиленные пополнениями из Лимы, двинулись на юг, в «коренную» Ла-Плату, держа путь на слабо укрепленный богатый Тукуман, вслед за которым оставалось только взять Кордову, - и вот он, Байрес. В связи с чем, принципом «нам умные не надобны, надобны верные» пришлось поступиться:

в Северную армию поехал крайне нелюбимый властями Мануэль Бельграно с приказом совершить чудо. А конкретно: бросив Тукуман, который все равно не отстоять, спасти армию и увести ее в Кордову, где и войска есть, и укрепления куда крепче, и уже там биться до последнего. Однако дон Мануэль нарушил приказ политического руководства, за что, в принципе, должен был бы встать к стенке, если бы 24 сентября под стенами Тукумана роялисты, которых было вдвое больше при втрое большем артиллерийском парке, не были разгромлены так, что стремглав побежали обратно на север.

После чего оживились почти задавленные индейские повстанцы в republicetas (горных «республичках»), а в Байресе вопрос о расстреле ослушника уже не стоял, зато встал вопрос о триумвирах. Которые, насколько я понимаю, уже тихо радовались, что всего через три недели будет ротация и всем дальнейшим займется новая «тройка» - дон Бернардино и кто-то, кого кабильдо выберет ему в компанию. Но…

Но 8 октября полковники Хосе де Сан-Мартин и Франсиско Ортис де Окампо, выведя свои войска на главную площадь, от имени кабильдо (где о происходящем заранее знали пять человек, тоже пришедших на площадь, чтобы подтвердить, что городской совет в курсе) выгнали «тройку» из здания. А затем зачитали ассамблее список имен, - сплошь члены «Лаутаро», - из которыхвелели демократическим голосованием выбрать новое правительство.

Ассамблея, естественно, подчинилась, и Второй Триумвират, опять таки из «моренистов» второго эшелона, особого личного влияния не имеющих, приступил к работе, первым делом подписав ордер на арест слишком влиятельных и не входящих в ложу сеньоров Ривадавия и Пуэррейдона, а также высылке тех, кого по каким-то причинам не любили лидеры радикалов.

Вторым делом приняли долгожданный декрет о выборах в Asamblea Suprema (Верховную Ассамблею) от всех провинций, чтобы наконец принять конституцию, а затем вплотную занялись военными вопросами, благо, в этом смысле воли и опыта было не занимать.

Очень по-военному. Что нужно? Нужен флот, чтобы положить конец господству роялистов в заливе. Вотировали деньги на флот, а заодно по рекомендации «Лаутаро» направили письмо в Англию адмиралу Уильяму Брауну, с которым Сан-Мартин и Альвеар были близко знакомы: дескать, они нужны, приезжайте. Что еще нужно? Решать вопрос с Монтевидео. Постановили: срочно перебрасывать лучшие полки, если не штурмовать (сил не хватит), то, по крайней мере, блокировать.

Этим занялся лично полковник Альвеар, вскоре занявший подступы к столице роялистов и связавшийся с Артигасом. Лидеру «кентавров» сообщили о событиях в Байресе, заверили, что интригам конец и предложили возобновить союз, гарантируя, что после общей победы город будет передан orientales. На что Guía supremo, очень хотевший поладить с портеньос, ответил согласием, но, поскольку армия-народ на подъем не так легка, как просто армия, а оставаться без отцов семьи не хотели, послал вперед несколько конных отрядов во главе с лучшими командирами, в том числе, своего любимца, совсем еще молодого Антонио Лавальеха (позывной El Tirador – «Стрелок»), сам пообещав быть примерно через месяц-два.

Началась вторая осада Монтевидео войсками Буэнос-Айреса и orientales под общим руководством полковника Хосе Касимиро Рондо Перейра, оставленного Альвеаром на хозяйстве, как персона, максимально приемлемая для всех. Ибо: по рождению портеньо, но вырос в Монтевидео, служил в Буэнос-Айресе и в Монтевидео, воевал сэрами в 1806-м, попал в плен, был сослан в Англию, потом отпущен в Испанию и воевал с Наполеоном, по ходу подружился с членами «Лаутаро», хотя в ложу по личным причинам не вступил.

В общем, вояка не яркий, скорее тактик, чем стратег, но цепкий, опытный, и в Байресе, и на Восточной полосе уважаемый, и для «Лаутаро», для Артигаса приемлем. Лучшей кандидатуры, право же, не сыскать, - и сеньор Рондо оправдал оказанное ему высокое доверие: кольцо блокады вокруг Монтевидео медленно, но неуклонно сжималось.

Город, правда, защищался отчаянно. Гарнизон, не ограничиваясь обороной, раз за разом делал вылазки, и месиво в предместьях было такое, что как-то само собой повелось, что «патриоты» повязывают на локоть белые ленты (blankos), а бойцы губернатора – цветные (colorados), но чаще всего красные, потому что на складах лежало много красной материи.

Именно так, к слову сказать, появилась эта «цветовая дифференциация», впоследствии сыгравшая немалую, изрядно трагическую роль в истории Уругвая. Но пока что ленты были просто лентами, без особой смысловой нагрузки, и по негласному уговору, «чужими» цветами ради военной хитрости стороны не пользовались. Так уж вышло, что дрались «по-благородному», и когда 31 декабря в Черрито, предместье Монтевидео, Родно разгромил испанцев, попытавшихся дать генеральное сражение, победители приветствовали отступающих в город побежденных салютом.

Единство и борьба противоположностей

Что ни говори, кадры решают все. Второй Триумвират, в отличие от Первого, взял с места в карьер. Сами-то новые триумвиры, возможно, и не раскачались бы так быстро, но за их спинами стояла ложа, а ее членам ни энергии, ни понимания сути времени было не занимать. Уже в январе 1813 года полковник Рондо, произведенный в генералы, закрыл кольцо блокады вокруг Монтевидео. В ставку Артигаса помчались новые эмиссары, на сей раз с глубочайшими извинениями за гадкие фокусы предыдущих властей,

и Guía supremo, успевший за это время отказаться от очередных печенек, предложенных испанцами, со всеми силами двинулся на помощь Рондо, сделав положение губернатора Вигодета практически безвыходным. Параллельно Хосе де Сан-Мартин блестяще решил казавшуюся невыполнимой задачу по защите морских коммуникаций от испанских корсаров, -

а главное, по всем провинциям поехали уполномоченные организовывать избрание делегатов Asamblea General Constituyente, - Конституционного Собрания, - которой предстояло обсудить и утвердить конституцию. С особой инструкцией: сделать все для того, чтобы избраны были «истинные патриоты», - то есть, унитарии, и как можно меньше «федералистов».

Согласно инструкции, сделали. Состав делегатов был идеологически выдержан до возможного максимума. Досадным исключением оказались только делегаты от Парагвая, которых, несмотря на настоятельные предложения, не было, да представители Восточной полосы, прибывшие с какими-то особыми прожектами, в подготовленные ложей планы не умещавшимися, но их просто отстранили от участия, найдя в документах помарки. А чтобы  нужный и полезный Артигас, не дай Бог, не обиделся, ему в невероятно вежливой форме предложили, оформив все, как полагается, красивым почерком и без исправлений, в конце апреля прислать новую делегацию на вторую сессию.

После чего, попрощавшись, приступили к работе. Очень прогрессивной, но с массой оговорок. Декларировали создание Provincias Unidas del Rio de la Plata, - Соединенных Провинций Ла-Платы, - имя Фердинанда VII вычеркнули из текста присяги, утвердили общий флаг, герб, гимн, упразднили титулы и проголосовали за «общий набор» прав человека. Однако республику так и не провозгласили, рабство не отменили (только закон о «свободе рождения» ). Но самое главное, ради чего все затевалось, состоялось в последний день: был принят пункт о том, что «депутаты Объединенных провинций являются депутатами нации вообще», а не отдельных провинций.

Именно это было основой основ политической программы «Лаутаро», и это теперь обрело законную силу, вопреки всем объективным обстоятельствам, но как воспримут такой поворот в глубинке, людей, диктовавших политику Второму Триумвирату ничуть не тревожило. «У любой революции есть Вандея, - говаривал Карлос де Альвеар, - и чем раньше она оскалит клыки, тем раньше мы их выбьем».

Однако дело еще не было доделано. Парагвай как Парагвай, он далеко, а вот Восточная полоса, на мнение которой ориентировались многие в приморских провинциях, волновала, и 5 апреля Артигас, созвав в городке Трес Крусес «ассамблею» влиятельных граждан Восточной полосы, выступил перед ними с разъяснениями, в чем он согласен с людьми из Байреса, а в чем нет.

Независимость от Испании –  безусловно, это не оспаривается. Признание Восточной полосы полноправной провинцией, а не территорией с непонятным статусом, - тоже безусловно. Как и прочный взаимовыгодный союз провинций, но равноправный, всех со всеми, без всяких «старших братьев». То есть, конфедерация. И признание того факта, что «народы Восточного берега, как и народы других провинций, является одновременно и частью ла-платской нации, признающей власть Национального конгресса, и отдельным суверенным народом».

Все. А что до власти, то пусть где угодно решают, как им угодно, хоть интригами, хоть переворотами, но «Мой авторитет исходит от вас, и кончается в тот момент, когда вы вновь соберетесь». По сути, все это, - т .н. «Инструкции 13-го года», - от тезиса до тезиса, повторяло идеи Морено, но с учетом опыта, наработанного Соединенными Штатами, - некоторые пункты их Конституции 1787 года Артигас цитировал дословно, - и в Байресе встревожились всерьез.

Причины очевидны. Ранее Артигаса не любили, как закоренелого «федералиста», желающего вырвать из рук Байреса извечного конкурента – Монтевидео, который портеньос считали законной добычей. Но это в понимание укладывалось и особо опасным не казалось. И даже то, что своим упрямством Вождь подавал нехороший пример элитам других приморских провинций (Энтре-Риос, Корриентес, Санта-Фе, даже Кордобу), тоже считалось терпимым.

В конце концов, ну «благородный бандит», так мало ли их было?.. ну удачливый caudillo, так ведь всякой удаче рано или поздно приходит конец. Но теперь выяснилось, что действия Артигаса определялись не стихийными представлениями о справедливости, а четкой идеологией «демократии снизу», как в Северной Америке, в принципе отрицавшей идею «народного суверенитета», как «демократии верхов», которым виднее. И хуже того, реального (а до Гражданской войны было именно так!) суверенитета штатов.

Нет, нам-то с вами сейчас, с высоты двух столетий, очевидно, что на Ла-Плате североамериканский опыт был неприменим, - и традиций местного самоуправления «снизу» не было, и того уровня политизированной грамотности, и отдаленность, и экономическая раздробленность, и непохожесть во всех смыслах, и полуфеодальные связи вне городов, - но тогдашним-то людям все это было невдомек. Они воспринимали вариант Артигаса, как вполне возможную альтернативу, обнуляющую значение Байреса, как центра, и потому реакция их оказалась болезненно резкой.

Отрицание отрицания

Делегатов Восточного берега, которых так ждали, на вторую сессию Конгресса даже не подумали допустить, на сей раз даже не затруднившись объяснять что-то помарками и неправильно подобранным сортом бумаги, на которой были написаны «Инструкции». Просто, сославшись на «есть мнение», - а мнение ложи было единодушным, - велели или брать большие деньги, писать расписки и впредь работать на «общее дело», или переночевать и ехать назад, и сообщить тому, что их послал, что.

Во-первых, государственное управление является делом Конституционной ассамблеи всей Ла-Платы, и потому Артигас не должен создавать какие-либо органы власти в Восточной провинции. Во-вторых, население Восточного берега составляет единое целое с жителями остальных провинций. И в-третьих, все провинциальные армия, в том числе и армия Артигаса, являются не частными лавочками, а подразделениями общей армии, подотчетными Байресу. Либо – бандформированиями.

Точка. Выбор за сеньором Артигасом. Ждем ответа. Надеемся, решение будет верным. И ответ не замедлил, однако совсем не тот, который ждали: к союзу стремимся, но новой тирании не допустим; братоубийства не начнем, но если считаете нас не братьями, а прислугой, моя армия уйдет из-под Монтевидео, и решайте свои вопросы с испанцами, как хотите. Я сказал.

Естественно, при всем отторжении, давать передышку уже почти взятому Монтевидео «вторые триумвирам» (то есть, ложе) ни с какой стороны не улыбалось, а что уход Артигаса приведет именно к этому, понимали все, и начались переговоры, длинные и муторные, с торговлей по каждому пункту и каждой формулировке. А тем временем, в Верхнем Перу, где война уже стала привычной, как времена года, вновь пошла черная полоса.

Начался-то год очень пушисто: испанские войска, больно побитые под Тукуманом, концентрировались вокруг Сальты, готовя контрнаступление, однако Мануэль Бельграно вновь подтвердил свою репутацию «чудотворца». Раньше, чем испанские части двинулись на юг, он повел войска на север, и 20 февраля, - после Конгресса еще и месяца не прошло, - после упорного боя под Сальтой новый командующий, прибывший из Испании генерал Пио Тристан, блестяще проявивший себя в войне с Бонапартом, капитулировал вместе  3 тысячами солдат.

Правда, согласно условиям, пленным позволили уйти, оставив пушки,  лошадей и боеприпасы, но  под честное слово впредь «не поднимать оружия против патриотов Ла-Платы», а честное слово тогда держали. Однако всего не предусмотришь. Дон Пио, истинный кабальеро, разумеется, не обманул, и ни один солдат, отпущенный из-под Сальты, в Верхнее Перу не вернулся. Они занялись усмирением индейских повстанцев, которым слова не давали.

А навстречу Бельграно двинулись свежие лимские части, имевшие план, разработанный генералом Тристаном (не давать советы подчиненным он не клялся), и в двух больших сражениях, - при Вилькапухио (1 октября 1813 г.) и Айоума (26 ноября того же года), - Мануэль Бельграно был разбит. И сильно: по словам участника событий, «наше благородное отступление напоминало позорное бегство врага от Тукумана».

Такой оборот событий крайне обеспокоил реальных правителей Буэнос-Айреса, успевших за неполный год несколько раз перетасовать Второй Триумвират, убрав из него всех «ненадежных», вплоть до близких друзей официального кумира, Мариано Морено. Лично Бельграно никто ни в чем не обвинял, однако было ясно, что теперь, когда из успокоившейся Испании едут решать вопрос первосортные генералы, военный из адвокатов, пусть и гениальный от природы, не справится, -

и стало быть, необходимо посылать профессионала, причем из лучших, и политически подкованных, из руководства ложи. То есть, или Хосе де Сан-Мартина, или Карлоса де Альвеара, - а при таком раскладе выбор был очевиден. Дон Хосе, идеалист и романтик, бредил освобождением всей Америки и в Байресе был гостем, так что, без него вполне можно было обойтись, дон Карлос же, портеньо до мозга костей, к тому же, племянник старого юриста Хервасио Посадаса, самого сильного триумвира, по общему мнению, нужен был в городе.

Так что, посовещавшись, постановили: генералу Сан-Мартину ехать на усиление в Северную армию, а Второй Триумвират, в связи с необходимостью укрепления руководства, распускать, учредив пост Верховного Директора с диктаторскими полномочиями, но на один год. Излишне говорить, что на вновь созданный пост определили сеньора Посадаса, - но, правда, по заслугам: твердый унитарий и сильный юрист, он, не входя в ложу, разделял ее взгляды, и был напрочь лишен комплексов.

Одновременно попытались окончательно решить с Артигасом. Guía supremo, за истекшие месяцы уступив в некоторых мелочах, в главных вопросах стоял скалой. Но для по-настоящему целеустремленных людей нет ничего невозможного. По указанию из Байреса, генерал Рондо 8 декабря созвал свой, отдельный Восточный конгресс у себя в ставке, в маленьком городке Масиэль.

Ни по уровню представительства, ни по значимости персон, мероприятие не шло ни в какое сравнение с Конгрессом в Трес Крусес: сплошь или личные враги Артигаса, или купленные ренегаты, и список составлен лично генералом Рондо, поэтому  уложились в один день, по шпаргалке, без обсуждений. Об «Инструкциях», естественно, даже не вспоминали. Об Артигасе – тем паче, ни слова, как о черте, а если кто-то случайно поминал, зал вопил «Какой такой Артигас?».

В итоге, назначили новый орган власти (притом, что таковой уже существовал и эффективно действовал) и выбрали трех делегатов от «всего народа Banda Oriental», - двух падре из Масиэля плюс еще одного падре, ранее стоявшего за Вождя, но изменившего политические взгляды в обмен на должность заместителя директора публичной библиотеки в Буэнос-Айресе.

На исходе сходняка, однако, случился неприятный сюрприз: доставили письмо от Артигаса. Вернее, короткую записку, сообщающую, что сеньор Рондо – «человек без чести», а собравшиеся сеньоры – мерзавцы, которым вскоре покажут Madre de Сosme, и приложение: копию обращения Вождя к кабильдо и полевым командирам Восточной Полосы. С содержанием простым и ясным: кого вы поддерживаете? Если этих, собравшихся в Масиэле, скажите прямо, и я ухожу из политики, но если вы со мной, тогда будем говорить с Байресом «по-парагвайски».

Переход количества в качество

А в Парагвае, уже входящем в поговорки, все происходящее видели, учитывали и анализировали. Модель, предлагаемая Буэнос-Айресом и, в общем, хотя и с оговорками, устраивавшая креольскую элиту, категорически не устраивал доктора Франсия, и потому, вернувшись в состав хунты, он прежде всего добился отказа от участия в «Конгрессе», а вслед затем и высылки из провинции всех, кто так или иначе высказывался за присоединение к Провинциям.

Одновременно началась подготовка к созыву своего, Парагвайского конгресса, - но совсем не по той схеме, какая использовалась в «европейски ориентированном» Байресе. В августе 1813 года по всем городкам и фермам провинции были разосланы разъяснения, как следует избирать и кто имеет право быть избранным: от каждых 200 человек 1 депутат, а лишены прав только «враги свободы», то есть, испанцы и сторонники вхождения в Провинции.

В результате, 30 сентября съехалось более 1000 депутатов, и отнюдь не «чистая публика»; по словам Джеймса Уошборна, «это было пестрое сборище индейских касиков, метисов, моряков речного флота, земледельцев и деревенских лавочников, напоминающее не парламент, а общий сход, как было позже принято на Диком Западе».

Первым делом единогласно проголосовали за республику (специально о независимости от Испании речь не шла, но сам факт изменения государственного устройства говорил за себя). Затем, особо и тоже единогласно, отвергли возможность присоединения к Объединённым провинциям, а потом начались дебаты. Франсия имел на руках досконально разработанный план государственного устройства и полную поддержку абсолютно ему доверявших «людей с мест»,

однако «чистая публика», группировавшаяся вокруг Фульхенсио Йегроса, всеми способами затягивала говорильню, делая ставку на то, что им-то спешить некуда, а «жалким плебеям», у которых много дел дома, долго в столице не высидеть. И когда они разойдутся, тогда решать вопросы можно будет «политически», в узком кругу и обстановке полного взаимопонимания.

В конце концов, доктор, грозя отставкой, предложил компромисс, и 12 октября «лучшие люди», тоже уставшие от скучных речей, согласились. Утвердили неизменность количества депутатов (навсегда: 1 от 200) и порядок их избрания (общий сход), и затем, взяв за основу пример Рима, учредили посты двух равноправных консулов, правящих страной по очереди, меняясь друг с другом «каждую терцию года», причем войска, оружие и боеприпасы поделили поровну.

А на случай, если вдруг заспорят, ввели должность государственного секретаря, как последнего и окончательного арбитра в такого рода конфликтах, по итогам голосования избрав Себастьяна Мартинеса Саэнса, человека очень порядочного,  верного единомышленника доктора Франсиа, который по жребию (кинули песо, и выпал орел) и вступил в права на 4 месяца.

Как и ожидалось, доктор мгновенно засучил рукава, начав с приведения в порядок финансов и чистке изрядно обнаглевшего аппарата. Многих чиновников выгнали с насиженных мест, номенклатуру сократили вдвое. Офицеров – сторонников Фкльхенсио Йегроса и Педро Кавальеро послали в отдалённые гарнизоны, подтягивать дисциплину, а сторонники Франсии оставались в столице, так что, когда четыре месяца истекли, у Йегроса уже не было своих кадров.

Впрочем, дон Фульхенсио не особо и горел желанием.  Быть консулом ему нравилось, но в смысле парадов и приемов, и заниматься своей плантацией он тоже считал важным. А потому, когда подошёл срок принимать дела, попросил коллегу править и далее, заранее выразив согласие подписывать все, что уважаемый доктор сочтет нужным, - и первым декретом, который ему пришлось подписать, стал указ, который доктор Гаспар давно заготовил, но не хотел подписывать сам.

Отныне испанцам, жившим на территории Парагвая, дозволялось заключать браки только с индеанками, с женщинами же европейского происхождения и метисками – ни в коем случае. На попытку дона Фульхенсио спросить, а зачем, ответом было нечто типа «можете не подписывать, но тогда правьте сами, в конце концов, это ваша каденция», и подполковник, уже хорошо зная, что власть – не только приемы и фейерверки, подписал. Вряд ли даже осознав, что «дикая», как он сказал, мера имеет глубокий смысл.

Дело ведь не в причудах доктора и не в желании сделать гадость ради гадости. Дело в том, что парагвайские испанцы были люди очень не бедные, и женились отнюдь не на золушках, - а следовательно, их браки с «равными» влекли за собой укрупнения состояний,  и значит, рост испанского влияния в высших кругах асунсьонской элиты, чего, по мнению доктора, следовало избегать.

Так что, теперь, если холостой дон умирал, его имущество переходило государству, обогащая республику. А брак богатого испанца с индейской девушкой, по той же мысли, превращал бедную индейскую семью в семью среднего достатка, то есть, «столп земли», и дети от этого брака рождались уже как «настоящие парагвайцы, смешавшие в своих жилах кровь двух континентов».

Логика, согласитесь, политически безупречная, с расчетом на очень дальнюю перспективу. Правда, какая-то морозная, нечеловеческая, - но, похоже,   доктор Хосе Гаспар Родригес де Франсия, консул (еще всего лишь консул) Парагвая, уже тогда ощущал себя не совсем человеком…

Брейн-ринг в интерьере Бедлама

Для общего понимания, вновь немного теории. Как мы знаем, в Буэнос-Айресе существовало правительство, так или иначе признававшееся во всех провинциях. Но именно «так или иначе», потому что оно считало себя правопреемником испанских властей во всем объеме их полномочий, - а вот на этот счет мнения расходились. Правда, сомневавшиеся в необходимости полной независимости, предпочитая какую-то форму ассоциации с Матерью-Испанией, сошли со сцены довольно быстро, а кое-то даже и встал к стенке, как Мартин де Альсага, тем паче, что после победы над Наполеоном в Матери-Испании установился такой лютый режим, что про «ассоциацию» забыли.

Но если не «ассоциация», тогда какую политическую модель выбрать? Элиты портеньос отстаивали доктрину «замещения», очень простую и понятную: короля нет, но вице-королевство (пока так) есть, а центр вице-королевства в Байресе, и следовательно, Байрес главный. Понятно, на своей территории, на Ла-Плате, - и как раз поэтому в лихом 1810-м, когда можно было на порыве взять и Лиму, войскам запретили пересекать границы вице-королевства Перу.

Однако с «замещением», очень удобным «большим торговым домам» Байреса, совершенно не соглашались провинции (кроме совсем от него зависящих), взамен выдвигая альтернативу – доктрину «ретроверсии», тоже вполне логичную, а по тем временам, даже и модную. То есть: как тело не живет без головы, так декапитация законной власти обрушивает всю пирамиду, и этот факт дает народу право самоопределяться на предмет, как жить дальше.

Эта теория, естественно, стала весьма популярна в провинции, тем паче, что ее идеологи исходили из крайне успешного опыта США, ухитрившихся создать модель демократии во времена, когда даже конституционная монархия казалась верхом торжества прав человека. Иначе говоря, «федералисты», - а именно они поднимали «ретроверсию» на стяг, - предлагали модель «союза снизу»: от общины к всенародному конгрессу при максимальном самоуправлении.

И никто, кроме элит Байреса, в общем, не возражал, что оно бы и не худо, да только реалии Ла-Платы этой модели никак не соответствовали. Ибо если в английских колониях традиционно существовало уважение к закону, то колонии Испании, наоборот, привыкли к силовым вариантам решения спорных вопросов, да и общая картина, слегка напоминая североамериканский Юг, практически не имела признаков североамериканского Севера.

Так что, если отдельные лидеры (скажем, доктор Франсия, при всем своеобразии его методов, или Артигас, пришедший к своим убеждениям не по книгам, но стихийно) и ставили вопрос о «народном суверенитете», то «чистая публика», - в первую очередь, латифундисты, - не оспаривая идею в принципе, считали народом только себя. А ведь были еще и «бешеные», вообще объективную реальность в грош не ставящие и считавшие, что «идея, облеченная в доспехи воли, создает реальность».

…Неудивительно, что при таком разбросе подходов работа Ассамблеи ХIII года шла трудно. Люди, казалось бы, тщательно отобранные, соглашаясь в основном, по частностям готовы были друг друга убивать, как, впрочем, всегда и бывает в кругу единомышленников, а главной линией раскола «унитаристов», которыми были все, стало различное понимание «унитаризма».

Кое-кто, глядя на происходящее и размышляя, понемногу склонялись к тому, что тянуть все одеяло на себя Байрес все-таки не должен, ибо можно надорваться, а значит, какой-то компромисс с «федералистами» неизбежен. Однако «бешеные» и выделившиеся из них «беспощадные» твердо стояли на том, что единая страна – это страна «под благотворной опекой Буэнос-Айреса», и никаких компромиссов, а все сложности легко уладить, поставив на поток расстрелы.

Ибо, сами понимаете, нет человека, нет проблемы. К чему все это вело и не могло не привести в перспективе, нам с вами, наблюдающим за событиями с высоты двух веков, понятно, - но на тот момент до такого все же не доходило. На повестке дня стояло слишком много насущных проблем, по которым голосовали единодушно.

Главное, конечно, испанцы. С тем, что надо строить флот и снимать с города блокаду, не спорил никто. Как и с необходимостью решать, наконец, вопрос с бесконечной осадой Монтевидео. И насчет конфронтации с роялистами в Верхнем Перу споров не было. Но и сил особых тоже не было, поэтому, войск Сан-Мартину, посланному спасать положение, дали немного, зато выписали неограниченные полномочия. Впрочем, большего опытному и даровитому генералу и не требовалось. Прибыв на фронт, он быстро принял дела, нашел общий язык с Бельграно, признавшим его авторитет, послал посильную помощь в горы, вождям индейских republisetas и…

И вот именно это «и» - само главное. У дона Хосе был хитрый план. В какой степени его личный, неизвестно, - тут есть разные мнения, - но в том, что он был, как минимум, одним из соавторов, согласны все. И сводился сей план к… Впрочем, предоставим слово ему самому:

«Отечество не сделает в этой северной стороне ничего такого, что являлось бы чем-то большим, чем оборонительная война; для этого же достаточно храбрых гаучо Сальты и двух эскадронов хороших ветеранов... Нужна небольшая и хорошо дисциплинированная армия, чтобы пройти в Чили и покончить там с готами, поддерживая правительство надежных друзей, чтобы покончить также с царствующей там анархией. Объединив силы, мы пройдем морем к Лиме: именно это является нужным путем, а не что иное... До тех пор пока мы не будем в Лиме, война не окончится».

То есть, коротко: кровавый пинг-понг в горах Верхнего Перу ни к чему не приведет, нужно переходить Анды, и с территории Чили, где есть друзья, по морю и суше бить врага в сердце. Выглядело слегка авантюрно, но людей из ложи такие нюансы не тревожили, напротив, бодрили. Собрание «Лаутаро» идею одобрило, и когда встал вопрос о создании плацдарма для подготовки, под этот проект из нескольких областей была создана новая провинция, Куйо, вплотную прилегающая к горам, отделявшим Ла-Плату от Чили. Типа, вперед, - но своими силами. Как хотите.

А как может хотеть военный, располагая неограниченными полномочиями, понятно: все для фронта, все для победы. Провинцию перевели на военные рельсы. Ввели принудительные займы, реквизиции «под расписку», всех молодых негров - на свободу и в армию, а поскольку линию фронта укрепили и война перешла в позиционную фазу, в Байресе, вздохнув с облегчением, взялись за решение последней проблемы, по ситуации, куда более острой, чем все прочие: с «федералистами». То есть, с Восточной полосой, ее сторонниками в других провинциях, а также с Парагваем.

Несистемные

Впрочем, Парагвай не обсуждали. Он был пока что не очень актуален, и о происходящем там мало кто что знал. Слухи ходили разные. Как раз в это время в Байресе объявился шотландский купец Джеральд Робертсон, хитрый жук, рассказывавший поразительные детали. По максимуму сгущая краски, - и по вполне личным мотивам.

Он, действительно, побывал в Парагвае, и получил от Франсия хорошо оплаченное поручение отвезти в Лондон письма насчет «давайте дружить» и целый караван образцов всякой всячины, которую может предложить сэрам Парагвай. Однако, поскольку в Англии находился в розыске (доктору об этом он, естественно, ничего не сказал), никуда не поехал, а осел в Байресе, товары присвоил, а письма отдал директору Посадасу, рассказав о Парагвае такое, что у «чистой публики» волосы дыбом встали.

Из его рассказа получалось, что, в принципе, в Парагвае есть, с кем говорить о союзе, но «приличные люди» боятся, потому доктор Франсиа – монстр, очень хитрый монстр, и этот монстр сделал ставку на «жалких плебеев», которые все поголовно вооружены и очень злы, а главное, имеют на вооружении дрессированных змей. Так что, если уж соваться в Парагвай, то нужны очень большие силы, да и вообще, нет в этом Парагвае ничего хорошего.

Во многом, конечно, жулик врал, однако многое, надо признать, соответствовало истине. В частности, что доктор Франсиа, строя государство по книгам умных людей, которые прорабатывал с карандашом в руках, «чистую публику» считал лицемерами, эгоистами и «плохими патриотами, готовыми ради кучки песо пожертвовать Высоким Идеалом». Так что, когда в октябре 1814 года в Асунсьоне собрался Второй Национальный конгресс, избранный по инструкциям доктора и под контролем его комиссаров на местах, «приличных» делегатов оказалось то ли 60, то ли 80, а три четверти – как раз из «неимущих», то есть, фермеров вплоть до мелкоты.

Взявший слово первым консул Йегрос, которому отчитываться было не в чем, передал трибуну консулу Франсиа, а тот, рассказав, что сделано и что намечено, сообщил, что система двух консулов не оправдывает себя, и нужен диктатор, который будет в ответе за все. Особо указав, что в диктаторы не метит, и пусть будет тот, кого делегаты выберут.

Естественно, выдвинули двух кандидатов, и понятно кого. Однако позиции Йегроса были зыбки, и элита попыталась опять затянуть говорильню, но, как выяснилось, опыт Первого Конгресса был учтен. 4 октября здание церкви, где заседал конгресс, по приказу Франсии было окружено войсками и ополченцами с мест, требовавшими. «решать, а не вредить народу».

Оценив ситуацию, делегаты перестали волынить, и доктор Франсиа, получив две трети голосов (из фермеров за него проголосовали почти все), стал El Supremo, - Верховным диктатором республики, - с правом лично назначить Верховный суд и созывать Конгресс, когда сочтет нужным, но как совещательный орган, и не более того. Иными словами, как и с консулатом, по примеру Рима, только диктатура не на полгода, а на пять лет.

Такого поворота никто не ждал. «Высший свет», - креольские офицеры, они же, в основном, плантаторы, - наконец поняли, что в «причудах» доктора есть система, и они в эту систему не вмещаются. Педро Кавальеро, бывший член хунты, а ныне начальник гарнизона (то ли по сговору с сеньором Йегросом, то ли по своей инициативе, - это неизвестно) попросился на прием и позволил себе намекнуть, что армия недовольна. Bien, - ответил диктатор, и принял меры: на следующий же день весь командный состав армии был отправлен в отставку и в имения, под гласный надзор.

Вычеркнули и сержантов с рядовыми, особо близкими к недовольным офицерам.  Освободившиеся вакансии заполнили авторитетными сержантами из крестьян и асунсьонских простолюдинов, по рекомендации специально для этого созванных солдатских сходов произведя их в офицеры. Заодно проредили чиновников и священников, а также уголовников:

этих, проведя специальную облаву в злачных районах, просто повесили, объявив, что отныне с каждым уркой будет то же. Церковь подчинили государству, духовных лиц – непосредственно диктатору. Гарнизонную службу в столице стал нести гренадёрский батальон, каждый нижний чин в котором был отобран лично диктатором. И сразу же начали строить дороги, чтобы если Буэнос-Айрес посмеет, быстро перебросить войска.

В Байресе, однако, не собирались сметь. По крайней мере, в тот момент. И потому, что, наслушавшись про «боевых змей», не захотели рисковать войсками, которых и так было мало, и потому что особой нужды в Парагвае не видели, но самое главное: проблема Артигаса. Расчет на то, что «конгресс» в Масиэле превратит Вождя в политический труп, лопнул. Напротив, оскорбительно фальшивое шоу поставило точки над всеми «ё», и на запрос дона Хосе Хервасио о вотуме доверия все кабильдо и все «автономные» полевые командиры, не говоря уж о гаучо, однозначно ответили: «да».

После чего, 20 января 1814, Вождь, сняв осаду Монтевидео, ушел в пампу, а вместе с ним и все «автономы», в приморские же провинции, - Энтре-Риос, Корриентес, Санта-Фе, а также в Парагвай, - помчались гонцы с разъяснениями, и в Байресе, где такого никто не ожидал, началось смятение. Сеньор Посадас, Директор, издал декрет, объявив «врага родины» Хосе Хервасио Артигаса вне закона и назначив за его поимку или голову астрономическую награду в 6000 песо. Ответ не замедлил:

«Жители Восточного берега начали революцию во имя свободы, и поэтому, даже если ваше превосходительство и не желает этого, они станут свободными. Вы можете хоть сто раз объявлять меня предателем: я не изменюсь от этого. Вы можете предпринимать самые безумные меры — нам все равно». Впрочем, сеньору Вигодету, губернатору Монтевидео, от имени короля выражавшему полное понимание и готовность именем короны законно удовлетворить все требования Вождя, ответ был куда короче: «Каждый хочет захватить рыбку на свою тарелку, но я не рыбка».

Чтоб не пропасть поодиночке...

Тем временем из пампы летели скверные вести. Окончательно вышла из подчинения провинция Энтре-Риос, и армия барона фон Холберга, двинутая на подавление, 22 февраля перестала существовать при Эспинильо, на берегах Параны, после чего «федералисты» взяли власть и в провинции Корриентес. Влияние Артигаса стало расти неимоверно быстро, в Байресе метались, доходя до безумных идей признать Восточную провинцию испанской.

Попробовали, конечно, договориться и с Артигасом: 7 марта директор Посадас сделал жест доброй воли, признав Восточную полосу полноправной провинцией, после чего Вождь пошел на переговоры и что-то даже подписал, однако в Байресе, вновь передумав, соглашение не утвердили. Ибо, как там показалось, дело понемногу шло на лад: откликнувшийся на приглашение адмирал Гильермо Браун, приняв командование над построенной эскадрой, разбил флот роялистов и блокировал Монтевидео, после чего испанцам стало совсем худо, и 20 июня сеньор Вигодет сдал город Карлосу де Альвеару, отметившему долгожданную победу диким, вопреки условиям капитуляции, погромом.

Теперь, когда войска портеньос были вдохновлены успехом, казалось возможным справиться и с Артигасом, - но только казалось. После первых успехов авангарда (во главе с молодым талантливым полковником Мануэлем Доррего, - это имя давайте тоже запомним) начались неудачи. Молодняк, выращенный Артигасом и оперившийся, - полковники Фруктуосо Ривера, Антонио Лавальеха («Стрелок») и другие, -

изматывали отряды Альвеара постоянными налетами, население тоже боролось, как могло, ни аресты, ни расстрелы не помогали, только разжигали ненависть, и ситуация шла к тому, что все может кончиться очень плохо. Это было столь ясно, что сам Директор, пожилой и очень жесткий, бомбил армейский письмами на тему, что за «сумасшедший дом» творится в пампе, требуя успехов

А между тем, срок каденции дона Хервасио истекал, и складывалось так, что де Альвеар, ставленник «якобинцев», не победив  «бандитов», может не победить и на выборах следующего директора. В связи с чем, случилось то, что лично в мое понимание не укладывается. Вернее, не укладывалось бы, не будь некоторых особых обстоятельств, о которых позже:  9 января 1815 года, накануне генерального сражения, дон Карлос, оставив армию на верного заместителя, рванул в Байрес, -

и таки успел. Без собрания ложи, под истерическим давлением «бешеных» во главе с «Другом народа» Монтегуадо, угрожавших Ассамблее насилием, назначение  состоялось, причем протокол, по ряду данных, был оформлен задним числом. Зато битва при Гуайабосе, хотя Доррего, как признавали противники, «сделал намного больше, чем мог сделать человек», завершилась разгромом основный полевых сил портеньос. Настолько полным, что в этот момент Артигас при желании мог идти и на беззащитный Буэнос-Айрес.

Иное дело, что желания не было. Артигас совершенно не собирался никого добивать. Напротив, прямо на поле боя продиктовал и тотчас отослал письмо Ассамблее: ни я, ни мои командиры, ни мои солдаты, ни мой народ не хочет этой дурацкой братоубийственной войны, никто больше нас не мечтает о честном мире, но. Но: только о честном, - а потому go home из Монтевидео и всей Восточной полосы, а также из братской Энтре-Риос. И тогда, когда соберется Конгресс всех провинций, - настоящий, а не вы, назначенцы самозванных «теневиков», - будем говорить и о настоящем, честном союзе.

Согласитесь: здраво, разумно, благородно. Но втолковывать что-то «бешеным» было бессмысленно, де Альвеар, не отвечая, лихорадочно готовил новую армию. 8 февраля отряды Артигаса встали под Монтевидео, - и тут случилось нечто, совершенно неожиданное: из Байреса пришел приказ немедленно сдавать город и уходить. Без пояснений. Ошеломленный губернатор,  Мигель Эстанислао Солер, в знак протеста подал в отставку, но с приказами не спорят: его заместитель, генерал Игнасио Альварес Томас, распорядившись «не оставить ни грамма пороха» (23 февраля город ободрали дочиста), ушел, увозя в обозе коллаборационистов.

Спустя четыре дня в Монтевидео вошли войска Артигаса, и всего за пару недель измученный войнами, осадами и грабежами город вернулся к жизни, а через месяц решением кабильдо Артигас был избран губернатором провинции с титулом Protector, - «Защитник и отец свободы народов», - и толково расставив кадры, занялся высокой политикой.

Теперь, контролируя Монтевидео, он намеревался идти дальше: создать из провинций, не задавленных Байресом, Liga de los Pueblos Libres, - Лигу Свободных Народов, - оборонительно-наступательный союз, способный на равных говорить с портеньос о справедливой государственности по образцу США, где нет привилегированных штатов, а есть равные и общий центр. Растолковывая замысел тем, кто не понимал, он раз за разом повторял: я – не диктатор. Титул Protector означает всего лишь арбитра, и вы, сохраняя свои армии и правительства, можете сместить меня в любой момент.

И вот вам образец, по которому надо жить – конституция Массачусетса 1780 года, лучшее, до чего додумалось человечество. Читайте: «высший носитель суверенитета – народ, все чиновники – лишь исполнители его воли»; «граждане рождаются свободными и равными», «обязанность государства – защищать права личности». А если эти пункты, включая «необходимость и обязанность всех граждан уметь читать и писать», не выполняются, «священное право народа менять правительство и принимать все меры для собственной безопасности, процветания и счастья».

Ну как, нравится? Такое не могло не понравиться, и вслед за Энтре-Риос, давно уже поддержавшей Вождя (там в армию вступили даже женщины), о согласии заявила провинция Корриентес, а затем в Монтвидео приехали и делегаты от далекой от моря, полностью прижатой к ногтю Кордобы, прося защиты от беспредела портеньос. В итоге, к началу 1815 года, еще даже не будучи провозглашена официально, Лига уже разрослась на половину вице-королевства.

Революционный держите шаг!

Работая над данным томом, время от времени, естественно, заглядываю в «Очерки истории Аргентины» под редакцией В.И. Ермолаева, изданные Соцэкгизом в неимоверно далеком 1961 году. Книга толстенная, очень подробная, - хотя, в основном, конечно, про рабочее движение в ХХ век, но и про раньше кое-что есть, - и очень, очень идеологически выдержанная. Все по полочкам. Если прогресс, значит прогресс, и это хорошо. А если реакция, значит, реакция, и это плохо. Полутона исключены.

И вот читаю я, скажем, «15 апреля 1815 г. в Буэнос-Айресе вспыхнул реакционный мятеж. Непосредственное осуществление переворота взяли на себя реакционные члены кабильдо, а также комендант Солер с подчиненными ему воинскими частями», сравниваю с информацией из других книг, и убеждаюсь, что марксизм таки не догма. Потому что, да: и мятеж вспыхнул, и члены кабильдо взяли на себя, и комендант Солер подсуетился. По форме правильно, - а вот по существу... Впрочем, чтобы понять, вернемся немного назад…

Второй Триумвират, как мы помним, был ширмой радикалов из ложи «Лаутаро», расчистивших «левую» поляну под себя, фактически штыками навязавших Байресу своих людей и манипулировавших ими по собственному усмотрению, по собственному проекту, руководствуясь исключительно соображениями революционной целесообразности.

Однако и ложа была неоднородна. Были романтики типа Сан-Мартина, считавшие главной целью установление республики и освобождение всей Америки, были люди более прагматичные, желавшие просто подмять все провинции под Байрес, а были и «бешеные», бредившие немедленным установлением диктатуры и «святой гильотиной» во имя всего хорошего против всего плохого.

По ходу голосований на сходках одолевали то те, то другие, соответственно итогам голосований, тасовали триумвиров, пока в августе 1813 года из тени не выше уже известный нам Хосе Хервасио Посадас, человек очень немолодой, но крайне радикальный, поклонявшийся бюсту Марата и считавший, что ради реализации идеи «Байрес превыше всего!» всё дозволено.

Он был ни с какой стороны не марионетка, имел в ложе группу поддержки в лице «Друга народа» и «Прокурора фонаря», и быстро сделал Второй Триумвират, то есть, себя, самостоятельной силой. Менее радикальных (или чем-то опасных его влиянию) так или иначе устраняли под благовидными предлогами, как того же Сан-Мартина, отправленного в войска.

Как стало понятно позже, сеньор Посадас, после учреждения единоначалия занявший пост Директора (то есть, диктатора на год), вел дело к передаче власти своему племяннику, Карлосу де Альвеару, вместе с Сан-Мартином приехавшему из Англии и примкнувшему к радикальному крылу ложи. Делал он это умно, тонко и постепенно, поручая протеже яркие, но легко выполнимые задачи, повышающие его авторитет. Скажем, всю тяжесть осады Монтевидео вытянул на себе «умеренный» полковник Хосе Рондо, но когда стало ясно, что испанцы уже не могут сопротивляться, всего за несколько дней до сдачи города, генерала Рондо отозвали.

Так что, все лавры громадной, очень важной победы пожал Карлос де Альвеар, - а чтобы в армии не шушукались, дон Хосе получил генеральские эполеты и престижное назначение на пост командующего армией Северного Перу, заодно и покинув город, где стал лишним. Однако позже, когда вся подготовка к кампании была завершена, Директор вновь отозвал генерала Рондо, назначив командующим, естественно, все того же де Альвеара.

Вот только на этот раз не срослось: бешеная энергия, проявленная Хосе Рондо приподготовке к походу, снискала ему симпатии офицерства, и племянник директора, будучи уже в пути, узнал, что лучше не приезжать, после чего развернулся обратно, и был (еще одно важнейшее задание!) отправлен бороться с Артигасом. С чем, как мы уже говорили, тоже не справился, более того, накануне решающего боя  оставил армию и помчался в столицу, перехватывать власть из рук завершающего каденцию дяди.

И таки перехватил. В ходе хитрейшей комбинации: дядя ушел на три дня раньше срока, назначив племянника временно исполнять обязанности, а потом на заседании абсолютно ручной Ассамблее открытым голосованием, под присмотром собравшейся толпы «бешеных» новым Директором «избрали» Карлоса де Альвеара. По факту, это был переворот, но переворот, о котором даже ложа узнала лишь тогда, когда все точки уже стояли над всеми i.

Вот тут и началось. Новый Директор, совсем еще молодой, - 25 лет, - и совершенно не опытный (правда, за его спиной стоял дядя), немедленно взял быка за рога. Сразу после избрания Ассамблею распустили на месяц, а потом «забыли» созвать. Ввел цензуру, ранее Байресу неизвестную, и службу тайных осведомителей, чего раньше тоже не бывало. Аресты стали рутиной. Начались и расстрелы: какого-то армейского капитана, вполне «патриота», всего лишь за несколько нехороших слов в адрес лично нового руководителя поставили к стенке, вывесив затем тело на площади.

Город оцепенел, но это молодого Директора не волновало, поскольку опирался он на лично преданных ему офицеров, повышенных на два звания, и «бешеных», обрадованных первыми ласточками долгожданного террора. Однако вскоре началось брожение и среди радикалов: кто-то продолжал молиться на «нашего Кромвеля», но очень многих, всерьез мечтавшим о «равенстве и братстве»,

шокировала внезапно возникшая пышность (до сих пор в моде был подчеркнутый аскетизм), церемонии едва ли не испанского уровня и очевидная любовь де Альвеара к самой грубой лести. А уж официальное заявление, что-де, поскольку в Европе с революцией покончено, Байресу следует наводить мосты со Священным Союзом, большинство «террористов-теоретиков» и вовсе взбесило.

Тем не менее, город зажали в кулак, люди осмеливались разве лишь шептаться и разве что на кухнях. А вот вне города совсем иначе, и первым заявил, что в столице что-то очень не так сам Хосе де Сан-Мартин, в знак протеста против «странной, удивительной тирании» подавший в отставку.

Прошение де Альвеар, конечно, радостно удовлетворил, - да вот в Мендосе, столице созданной лично Сан-Мартином провинции Куйо, где своего губернатора очень любили, с таким поворотом дел не согласились, так что, временно исполняющего, прибывшего из Байреса, прогнали пинками, а полномочия Сан-Мартина подтвердили.

Неугомонный не дремлет враг!

Весть об этом стала искрой, упавшей в сухой хворост. Мятежи вспыхнули даже в абсолютно лояльных Байресу провинциях, вроде Тукумана, - а о Лиге и говорить нечего. Хотя де Альвеар пошел на невероятный шаг: в порядке «дружеского одолжения» сдал Монтевидео войскам Артигаса, а затем предложил признать независимость Восточного берега в обмен на уход из прибрежных провинций, - ответ лидера «кентавров» был краток: «no».

Не лучше завершилась и попытка получить поддержку из Парагвая: в ответ на предложение признать независимость провинции и передать 25 ружей за каждую сотню присланных солдат, да еще 20 пушек в бонус, д-р Франсиа не ответил ничего, в узком кругу сказав: «Ничтожество! Мушкеты за людей! Он осмелился предложить мне торговать моим народом!». И (редчайший случай) выругался.

В итоге, к концу марта, почувствовав, наконец, что трон шатается, - да и дядя подсказывал, что ситуация скверная, - де Альвеар направил в Лондон просьбу установить в Байресе протекторат. Некоторые аргентинские историки полагают это жестом отчаяния, другие уверены, что он вообще был «заряжен» на этот проект еще в Испании, но как бы то ни было в ожидании ответа необходимо было как-то держаться. А еще лучше хоть кого-то победить, чтобы утвердить себя, - и Директор направил лучшие свои подразделения в провинцию Санта-Фе, где сил у мятежников было мало, и победа казалось неизбежной. Но…

Но 3 апреля 1815 года, на посту Фонтесуэла каратели встретились с частями, направленными на побережье Сан-Мартином, и генерал Игнасио Альварес Томас, казавшийся Директору самым послушным, выстроил солдат и сообщил им, что «не намерен проливать кровь братьев по прихоти взбалмошного мальчишки, возомнившего себя корольком Ла-Платы». Солдаты восторженно взревели, и дон Игнасио, послав гонцов к Артигасу, направил в Байрес ультиматум: если Директор не подаст в отставку, он присоединится к Лиге, и вообще, разворачивает войска на столицу, чтобы «освободить ее от тирании».

Как только фельдъегерь добрался до Буэнос-Айреса, кабильдо ударил в колокол, и город восстал. Весь. На улицы вышли даже члены ложи, и даже «бешеные» Хулиана «Прокурор фонаря» Альвареса, а спустя пару часов к ним присоединился и гарнизон: полковник Мигель Эстанислао Солер, военный комендант, тоже устал терпеть беспредел, да и (как и генерал Альварес Томас) не простил позора, пережитого при капитуляции Монтевидео.

Шансов у «королька» не осталось вовсе. Сутки как-то выстояв (пара рот и «беспощадные» побрыкались), Карлос де Альвеар 11 апреля подал в отставку и укрылся на английском фрегате, доставившем согласие Лондона на уже неактуальный протекторат. Вот дяде повезло меньше: пробираясь в порт, он попался, и чудом не растерзанный, угодил на нары, и не один.

«Мятежники сразу приступили к расправам. Главный удар реакция нанесла по «Патриотическому обществу» и Ложе Лаутаро. Все видные деятели этих организаций были арестованы, изгнаны из страны или сосланы», - пишут по этому поводу авторы помянутых в самом начале «Очерков». В общем, конечно, можно сказать и так. Приступили. И нанесли. Без вопросов.

Но если точнее, то «прислужников тирана» позакрывали на месяц-два, максимум, на год, а кому-то (свои ж люди) даже дали возможность сбежать.По-настоящему крепко досталось только Хервасио Посадасу – аж 6 лет, причем пока сидел, 22 раза переводили из тюрьмы в тюрьму, - но там, видимо, было нечто такое, чего спустить уж нельзя. Хотя и он, даром что старик, отсидел, и вышел, и даже написал обстоятельные мемуары о том, как трагически его не поняли сограждане. И сограждане даже выписали ему пенсион.

В общем, «разгул реакции» заключался в том, что «бешеных» притормозили раньше, чем они довели дело до «святой гильотины». С точки зрения коллег из 1961 года, конечно, реакция, да еще какая, но лично я, прожив уже изрядно долгую жизнь, имею на сей счет особое мнение, - портеньос же, над такими тонкостями вряд ли задумываясь, начали формировать новую власть.

«Бешеных», понятно, вытеснили на обочину. Ложа ушла в тень как бы сама собой, сообразив, что натворила что-то не то, - однако в нее возвращались люди старого времени, здравые и грамотные, вплоть до Корнелио Сааведры. Ассамблею XIII года 18 апреля распустили, ибо абсолютно утратила и влияние, и смысл, и пару дней, как повелось, рулил кабильдо.

Обсудили, не учредить ли Третий Триумвират, из безупречных, включая Хосе де Сан-Мартина. Решили: нет. Как ни крути, нужно единое руководство, но новой схеме. Поэтому 20 апреля восстановили Директорию, но теперь уже не в виде одного «диктатора», а опять-таки «тройку»: Первый Директор – генерал Хосе Рондо ( «компромиссная» фигура), Второй Директор – тоже генерал, Третий Директор – опять-таки. Но уже без всяких неограниченных полномочий, под присмотром Контрольного совета.

А поскольку Numero 1 находился в Северной армии, временно исполняющим стал Numero 2, сеньор Альварес Томас, «победитель тирана», еще не знавший, что засидится аж на год. И начали подготовку к созыву Настоящего, не кукольного конгресса всех провинций, потому что ждать больше нельзя. Об этом четко заявил Сан-Мартин, и все признали, что иначе никак, поддержав и предложение начать равноправные переговоры с недовольными провинциями, - то есть, с Лигой.

Единогласно отменили декрет, ставящий Артигаса вне закона, послали Вождю официальные извинения, а чтобы он не сомневался в серьезности желания дружить, к письму приложили сюрприз: 13 генералов, воевавших против него при «тирании». Дескать, хоть казните, хоть милуйте, хоть с кашей ешьте. При этом, думаю, многие как раз и рассчитывали, что съест, ибо генералы были лишние, а пачкать рук никто не хотел. Артигас, правда, такого удовольствия портеньос не доставил, но об этом позже.

А пока в Байресе творились все это веселье, пока перетряхивали аппарат, пока вступали в должности и принимали дела, пока налаживали контакты с Лигой и так далее, до всего прочего руки, естественно, не доходили. И в результате, конец весны и все лето, - ключевые для успешной экспедиции в Вернее Перу месяцы, - были потрачены непонятно на что.

Ну как на что… Важность того, чем был занят Хосе Рондо, - все ж военные люди, - понимали прекрасно. Собирали деньги, готовили орудия, боеприпасы, муштровали людей, но не в экспресс-режиме. Считалось, что командующий так все хорошо подготовил, что дело терпит, - и в самом деле, оно долго терпело. Уже в мае 1815 года Северная армия заняла «серебряный» Потоси, раскручивая успех, двинулась дальше, одерживая мелкие победы и занимая мелкие города, а потом, 28 ноября при Сипе-Сипе удача решила не улыбаться.

Поражение было тяжким, и сеньора Рондо даже нельзя  винить. Его войска все-таки устали, а навстречу им вышла совсем свежая армия из Лимы. И дон Хосе был военачальником хотя и опытным, но обычным, местного разлива, - а маршал Хоакин де Песуэла, прибывший из Испании, считался лучшим из пиренейских генералов, что лично подтверждал сам герцог Веллингтон.

С этого момента портеньос потеряли Верхнее Перу. Пятилетняя эпопея, стоившая много денег и еще больше крови, закончилась, - началось время, когда Байрес уже не мог заниматься этим вопросом. Потоси и Ла Пас вновь, как было в старые времена, вернулись под Лиму, и освобождение туда пришло из Лимы, много позже, под знаменем Боливара. Для  Соединенных же Провинций главной задачей на севере отныне стало хотя бы не допустить прорыва воодушевленных донов в хоумленд.

Впрочем, с этим, раздергивая тылы и фланги, вполне успешно справлялись летучие отряды Мартина Мигеля де Гуэмеса, вождя гаучо, любившего, когда его называли «Северным Артигасом», но, в отличие от настоящего Артигаса, не имевшего политических амбиций. И вот теперь, раз уж об этом зашла речь, самое время вернуться на Восточный берег, о котором мы по ходу всех этих перегибов, пируэтов и парадоксов совсем забыли…

Ставка верховного главнокомандования

Допускаю, что эта глава многим покажется не интересной. Все мы любим экстрим, а если речь о человеке, то что-то жареное, а если о человеке и его идеях, то можно и пропустить. Так что, для тех, кто пропустит, сразу скажу: понятно, что при свистопляске, царившей в Буэнос-Айресе в течение всего 1815 года, позиции «федералистов» не могли не укрепиться, и они укреплялись. Todo.

А если детальнее, то заветная идея Артигаса, - объединить провинции Литораля (междуречье Уругвая, Парагвая и Параны), и от имени всех на равных подписать договор с Байресом, - окончательно воплотилась в жизнь. А что? Большой и богатый скотоводческий район, с Санта-Фе, портом на Паране, имевшим прямой выход на Монтевидео, был вполне жизнеспособен, и местные элиты, тяготясь жадностью посредников-портеньос, нуждались в лидере, авторитет которого неоспорим.

Так что, 29 июня 1815 года Liga Federal ака Liga de los Pueblos Libres , - Восточная провинция, Санта-Фе, Коррьентес, Энтре-Риос, Мисьонес, - была провозглашена официально. Приглашали и Парагвай. Но д-р Франсиа промолчал. Официально сообщив в Байрес о нейтралитете, и далее в упор не видя, что его «субделегат» в исьонес со своими войсками и сотнями добровольцев воюет в войсках Артигаса. А когда из Байреса пришел запрос, переслал туда доклад субделегата, все отрицавшего, с сообщением от себя: дескать, сами видите, я тут ни причем, а врать он не стал бы, с этим у нас строго.

Что ж, и на том спасибо. Вождь, - отныне Protector de los Pueblos Libres, - пожал плечами и, осев в личной столице, – военном лагере Purificacion («Очищение») на реке Уругвай, - приступил к работе. Постоянно среди людей, и ничем не отличаясь от всех остальных, настолько, что враги обзывали него «юродивым», а поклонники удивлялись «причудам». Ибо, имея безразмерную власть и возможности, жил и одевался он просто, почти нище, что даже поклонники определяли, как «некоторую странность».

Впрочем, судя решительно по всем отзывам, как друзей, так и врагов, действительно, странный был человек.«Он приятен в беседе, разговаривает спокойно… Способен в нескольких словах сформулировать все сложные проблемы… От природы обладая осторожностью и исключительной чуткостью, хорошо знает человеческие сердца и прежде всего сердца своих соотечественников, и поэтому никто не может сравниться с ним в искусстве быть вождем. Все окружающие испытывают к нему чувство любви, хотя и живут в полной нищете и плохо одеты, но не потому, что в городе нет продуктов и одежды, а потому, что он не хочет обременять население налогами».

Так пишет падре Ларраньяга, близкий соратник Артигаса, прошедший с ним весь путь, потом предавший, потом вернувшийся с покаянием и прощенный, а потом предавший опять, но оставивший, тем не менее, восхищенные мемуары, в которых пытался доказать, что никого не предавал, а просто жизнь такая. Эти воспоминания считаются самыми полными, самыми объективными, и портрет Хосе Хервасио Артигаса выписан в них предельно четкими красками, среди которых нет только черной.

Супермен во всем. С конем единое целое,  копье, гитара, лассо, - продолжение руки, ножом - птицу на взлете. Слегка подозрителен, но ничуть не злопамятен. Если считал, что кто-то из тех, кто его не любит, полезен для общества, - «личное отношение ко мне не имеет никакого значения, если умен и патриотичен». Врагов, - тех самых генералов, привезенных из Байреса на съедение, - собрал и тепло поговорил: дескать, тяжко и обидно

«видеть в оковах людей, которые сделали немало во имя общего дела. Правительство Буэнос-Айреса прислало вас ко мне, чтобы я покончил с вами. Но у меня для этого нет никаких оснований. Здесь мне сообщают, что вы вели войну против меня, но я знаю, что виноваты в этой войне не вы, а те, кто объявил меня  предателем и убийцей, и те, кто называл меня так в газетах за то, что я защищал права жителей Восточного берега и других провинций. Возможно, есть  основания для расправы с вами, но к ним я не имею ни малейшего отношения — я ведь не придворный палач  Буэнос-Айреса».

В итоге, присланные в оковах, уехали с делегацией назад, увозя твердое впечатление, что Артигас «не зверь и не преступник, каким рисовали его соперники и завистники. Вряд ли в мире есть человек, более человечный», и впоследствии ни один из них не поднял против него саблю.

Что еще? Ну, категорически отказывался от всех подношений, ибо «Самое страшное наказание для меня - изменить принципам», правда, попросив кабильдо Монтевидео оплатить учебу сына в школе, пояснив: «Я соглашаюсь на эти расходы только потому, что мои собственные средства не позволяют мне самому это сделать». Тем, кто позволял себе спрашивать, почему, без всякой рисовки пояснял:

«Порядочность моего собственного поведения должна стать нормой для всех прочих… Ведь по тому тону, какой задают лидеры, настраиваются и остальные. Нельзя нарушать закон справедливости. Каждый человек равен перед законом». При этом, закон определял, как «справедливость, основанную на суждении самого народа», без тюрем в принципе, ибо «человек не должен терять свободу».

Так что, если кто-то провинился, общественное порицание, или штраф, или изгнание, или расстрел, однако без проволочек, потому что «быстрое наказание — самое действенное средство против преступности». А если кто-то начинал лепетать, что люди несовершенны и где взять столько артигасов, улыбался: «Артигасов не надо. Достаточно других людей, пусть немногих, но способных, честных и обладающих чувством ответственности».

Верил в народ. В сход, без болтливых посредников-депутатов. Совершенно не умел, да и не хотел прогибаться, до такой степени, что в июле 1815 года, издав указ о пошлинах на экспорт и импорт, отказался предоставить льготы англичанам, потому что «они ничем не лучше других». Но и в проблемы людские тоже вникал, считая ненормальной ситуацию, при которой у большинства нет ничего, притом что «каждое из здешних поместий так велико, что территория его больше многих стран Европы»

(естественно, тогдашней, с множеством крохотных княжеств), и ставил своей целью во что бы то ни стало привязать к земле тысячи нищих бродяг, воевавших под его знаменами. Как сам пояснял, «чтобы создать слой людей, имеющих возможность платить налоги, и снять излишнее бремя с зажиточных патриотов». То есть, входил и в положение помещиков, страдавших от размещения на их землях «общих» войск.

А в целом, примерно так. Человек должен быть свободен. Но свобода сама по себе ничто. Неимущий – раб своей нищеты. Значит, нищим не должен быть никто. Ни пеон, ни гаучо, ни индеец. Они все народ. Поэтому в июле 1815 он распорядился раздать «трудолюбивым людям, желающим их обрабатывать». земли в Восточной провинции, принадлежавшие ранее испанской короне, а также «плохим европейцам и ещё более плохим американцам».

Принцип: каждому один участок, без права отчуждать, продавать или отдавать под залог. Владельцам пустующих земель (земля не должна пустовать!) - два месяца срока на их обустройство, затем все необработанные и незаселённые земли конфисковали и раздавали крестьянам. Причем указ не остался на словах, - его начали претворять в жизнь. Без послаблений.

Забрали землю даже у старенького отца Артигаса, который не мог вести хозяйство, - и кстати, всемогущий сын, имея неограниченные полномочия и огромные «бесхозные» стада, вместо того, чтобы подкинуть папе пару-тройку коров и коней, письменно просил кабильдо Монтевидео «при возможности, помочь», потому что не считал себя вправе обходить закон.

Критические заметки по социальному вопросу

Естественно, нашлись недовольные. Недовольные всегда есть. В первую очередь, помещики, особенно из тех, кто имел военные заслуги. Вполне понятно: и своего жалко, и конфискат охота заполучить, ибо ведь кровь проливали. Поэтому, делали что могли, давали взятки, но поскольку с этим было строго, создали «хунту землевладельцев» и подали Артигасу проект «земельного кодекса» с требованием «чтить частную собственность» и «дать преимущество в распределении земли тем, кто может вложить средства в ее использование».

Однако Протектор имел особое мнение: внеся поправки общим числом более двухсот, 10 августа 1815 года он подписал свой вариант, «основанный на этическом принципе установления социальной справедливости». Суть: «самые обездоленные должны стать самыми обеспеченными». Независимо от цвета кожи и статуса, - на сей счет Вождь комплексов не имел никаких, и его ближний круг был разноцветен.

В итоге: колоссальный слой люмпенов, полукочевников, по сути, социальный балласт, начал превращаться в нечто внятное. Люди, привыкшие ценить жизнь в копейку и плевать на все, оседали на своей земле. Собственность порождала независимость от кого угодно, а стало быть, уважение к себе, к себе подобным и к закону, утверждая равенство на практике. Можно сказать, нечто типа гомстедов, сделавших Штаты тем, чем они стали, то есть, начало того пути, который тов. Ленин позже назвал «североамериканским путем развития».

Но закон может понять только грамотный человек. Поэтому указом Артигаса было утверждена обязанность (не право!) каждого уметь читать и писать, и обязанность государства обеспечить это. В Монтевидео была открыта первая бесплатная школа для всех (учителям полковничье жалованье), а поскольку просто уметь читать мало, нужно знать многое, открыли и публичную библиотеку, где каждый гражданин обязан был взять на прочтение не менее четырех книг «полезного содержания», - по рекомендации библиотекаря (полковничье жалованье!) в год. Иначе штраф.

Поэтому же мечтал о «честной газете, дающей основу для размышлений о спорных темах». Однако когда в Монтевидео вышел первый номер первой городской газеты, где остро и резко критиковалась «уравниловка, лишающая почтенных людей их законной собственности», Артигас написал протест, указывая: «Ведь печатный орган, в котором господствует свобода, с одной стороны, даёт возможность выражения идей, служащих на благо ближних, но с другой стороны, злонамеренным людям внушает желание высказать, скрываясь под блестящей формой, своё несогласие с системой, или даже солгать».

Вполне логично: бойкий балаболка всегда найдет возможность громкими словесами задурить голову неискушенному человеку, - и потому Артигас предложил ввести должность «наблюдателя за печатью, просвещенного, но не стоящего на стороне одной лишь из групп населения». Но тут получился тупик: даже близкие к Вождю «просвещенные» интеллектуалы Монтевидео, как тот же Ларраньяга, считали его социальные изыски «опасным посягательством на священные устои», и кандидата на должность цензора найти не удалось, а потом от поста отказался и редактор.

Это был первый звоночек, и Артигас бился в стенку лбом, уговаривая (топ ногой он не признавал): «Я устал от непонимания и тихого противодействия; считаю, что дело, которое я делаю, кровно интересует всех жителей Восточного берега, а не отдельные его группы. Пусть те, кто не чувствует в себе желания поддерживать это, и те, кто ставит жалованье и дружеские связи выше Родины, пусть лучше покинут Родину для ее блага. Много нас или мало, хороши мы или плохи, но наших усилий будет достаточно, чтобы и без них защитить нашу землю».

Несложно понять, что такие взгляды на жизнь, а еще больше, реализация их, тревожили многих. И не только в Байресе. Понимая «федерализм», как «власть народа на местах», элиты провинций считали «народом» только себя и себе подобных. Образованных, воспитанных, состоявшихся, и вообще, очень хороших. В теории, конечно, против «общественного договора» и «свободы, равенства, братства» никто не возражал, - как можно? - но…

Но кому и с кем договариваться? То есть, кто составляет то общество, которое заключает договор? Если насчет «свободы» все соглашались: Viva Независимость! - то далее начинались вопросы без ответов. «Примитивная и стихийная демократия плебса, - говорили мудрые теоретики, - чревата анархией, которой неизбежно воспользуются смутьяны, посягающие на самые основы общественного согласия». То есть, на частную собственность и связанную с ней иерархию вообще.

Но с обычными «смутьянами» вопрос решался быстро, тут проблем не видели. А вот Артигас становился проблемой, ибо подводил под пустословие о «народном суверенитете» конкретную теоретическую базу, проверенную на практике в США, - и это пугало даже «бешеных», готовых говорить от имени самых низов «народа», но при условии, что «народ» (в первую очередь, низы) знает свое место.

К слову сказать (не знаю, насколько уместно здесь, собирался позже, но потом ведь можно и повторить), в этом смысле, латиноамериканские исследователи обращают внимание на то, что реально на «народнических позициях» стояли только два тогдашних лидера – Артигас и д-р Франсиа, однако подход у них был принципиально различен.

El Supremo, человек предельно холодный, книжный, - лично мне он напоминает тов. Суслова, - по словам Артигаса, «любил народ, но не верил в людей». Protector же, во всех смыслах полная противоположность парагвайцу, - я бы сказал, типаж Нестора Махно, - по мнению доктора, «любил народ, но слишком доверял людям», - и это не позволяло им сблизиться. Хотя, как показала жизнь, оба были неправы.

Но это, повторяю, к слову. Заметка на полях. А возвращаясь к сути, элиты провинций, включая caudillo, в восторге не были. Безусловно, Артигас никому ничего не навязывал, принцип внутреннего самоуправления был для него свят, да и титул подразумевал только верховное главнокомандование в период войны, но порядки, внедряемые им в Восточной провинции, вселяли смуту в умы «низов» не только там, и это не нравилось.

Да и среди полевых командиров из числа родимых orientales, которых Вождь выдвигал и которым доверял, росло напряжение. Имея неограниченную власть, они обрастали «своими людьми», из офицеров и просто подхалимов, а тем самым как бы восстанавливались старые феодальные отношения, когда «своему» покровительствуешь, а «свой» платит личной верностью. И к тому же, вчерашние «никто и ничто», теперь они носили мундиры с золотыми эполетами, сеньориты из приличных семей строили им глазки, а папеньки сеньорит приглашли запросто навещать и, принимая,  как желанных гостей, давали понять, что «герои нации» заслужили право жить по-человечески.

Излишне говорить, что в этих недовольствах, осознанных и неосознанных, коренились истоки многих будущих проблем. Вождя, безусловно, уважали даже те, кто недолюбливал, понимая, что другого такого центра притяжения в борьбе с «тиранией портеньос» не найти, но. Но это «но» пока еще только формировалось, если и проявляясь, то невинно, типа «дискуссии о свободе СМИ», в целом же, Лига в этот момент, - первые месяцы 1816 года, - была достаточно сплочена, потому что Байрес готов был созывать Национальный конгресс в Тукумане, в котором «федералисты» намеревались участвовать, как единая сила, спорить с которой будет трудно.

Воздержавшихся нет

«Лига в этот момент, - первые месяцы 1816 года, - была достаточно сплочена, потому что Байрес готов был созывать Национальный конгресс в Тукумане, в котором «федералисты» намеревались участвовать, как единая сила, спорить с которой будет трудно». Так завершается предыдущий очерк, и действительно, слово Лиги весило бы очень много, получи она возможность это слово сказать. - но конгресс в Тукумане затевался не для того, чтобы предоставлять слово «федералистам». Во всяком случае, выступающим с позиции силы.

Вот если бы попытка генерала Альвареса Томаса накануне старта мероприятия слегка прищучить хотя бы провинцию Санта-Фе удалась бы, тогда «лигистов», помятых и понурых, безусловно, допустили бы, как живое доказательство того факта, что против генеральной линии не попрешь. Но армия Байреса дважды подряд потерпела поражение, причем, в самом уязвимом звене Лиги, и под давлением офицеров, проигравших с треском, генерал, ставший крайним, был вынужден подать в отставку с поста Директора, создав вакуум власти. А в такой ситуации допустить «федералистов» на съезд было совершенно немыслимо: для портеньос это мероприятие было слишком важно.

Поэтому посланцев Лиги отфутболила мандатная комиссия. Со всем уважением, но безоговорочно. На том основании, что губернаторы провинций подписали мандаты, указав, что уполномочены Лигой, а Байрес Лигу не признает, и пусть уважаемый сеньоры оформят другие документы, но, как предписано правилами, за три дня. Сделать этого уважаемые сеньоры, естественно, не могли, и в итоге крамольные речи о конфедерации с трибуны съезда не прозвучали. А делегаты от Парагвая и вовсе  не явились, так что, конгресс , открывшийся в Тукумане 24 марта 1816 года был, по факту, конгрессом провинций, признававших власть Байреса, - что и требовалось доказать.

А форум, в самом деле, был наиважнейший. После пяти лет интриг и сражений обстановка сложилась не в пользу Соединенных Провинций, и добро бы еще только во внутренних делах. Мятежи, перевороты, захват власти Альвеаром и свержение его, создавшее нехороший прецедент, добровольно-принудительная отставка Альвареса Томаса, сей прецедент закрепившая, -

во всем этом, конечно, не было ничего хорошего, но все это можно было пережить. И нежелание провинций понять, как благотворно единство под разумным патронатом Буэнос-Айреса, и робеспьериады Артигаса тоже можно было так или иначе пережить, собраться с силами, кого-то купить, кого-то прижать, - и преодолеть черную полосу. И даже потеря Верхнего Перу, по зрелом размышлении, не считали фатальной: ну, потеряли, так ведь не впервой, как потеряли, так и вернем.

Но вот разгром Наполеона в Европе, означавший крах Революции (ну да, временный, но кто же это знал в 1816-м, когда казалось, что XVIII век вернулся навсегда?) – это уже напрягало. Ибо Священный Союз, решив переиграть историю, всерьез  собирался гасить пожар и за океаном. Да уже и гасил: злой  Фердинанд VII, ненавидящий новые веяния и как король, и по личным причинам (было за что),

получив полную поддержку Лондона, Вены, Берлина и Санкт-Петербурга, гнал в Америку свежие войска, закаленные в битвах с самой сильной армией мира, - и эти войска побеждали. Знамя Бурбонов опять реяло над Новой Испанией, и Новой Гранадой, а над Перу и Чили оно и не опускалось, - и последним оплотом революции оставалась Ла-Плата, за которую, как все понимали, вот-вот возьмутся всерьез.

Поэтому официальное объявление независимости было необходимо, как воздух. Притом, что уже три года Соединенные Провинции имели свой флаг, свой гимн, свою валюту, свои законы, отменившие все титулы и ограничившие рабство,  формально они все же оставались самопровозглашенными республиками, за спиной у которых, тем более, никто не стоял. То есть, мятежниками, и следовательно, прямой и очевидной целью Священного Союза.

Об этом прямо писал и Хосе де Сан-Мартин, на тот момент – одна из центральных фигур политики: «До каких пор мы будем ждать провозглашения независимости? Не кажется ли Вам смешным чеканить монету, иметь национальный флаг и герб, и, наконец, вести войну с сувереном, от которого мы считаемся зависимыми, и в то же время оставаться «подопечными» врагов?».

К тому же, имелся  еще один нюанс. Всем, располагавшим полной информацией, было известно о плане Сан-Мартина перенести войну за Анды, и все признавали, что только таким путем можно закончить надоевшую всем войну. Но атаковать в статусе вице-королевства Испании другое вице-королевство Испании, притом что вице-король был только один, в Лиме, из просто мятежников превратиться в мятежников агрессивных, то есть, спровоцировать Священный Союз, не ограничиваясь помощью Фердинанду, начать прямую интервенцию с предсказуемым итогом.

А вот начав войну с Испанией в статусе суверенного государства, пусть и самопровозглашенного, означало сей неприятный аспект изрядно смягчить. И потому, после долгих после многодневных красивых прений, - никто особо ни с чем не спорил, но блеснуть хотелось всем, - 9 июля в максимально торжественной обстановке, наконец, прозвучало:

«Мы, народ, заявляем, что единодушной волей Provincias Unidas de Sud América, - Объединенных провинций Южной Америки, -  является разрыв насильственных уз, связывающих Объединенные провинции с королями Испании, возврат отнятых прав и достижение высокого положения нации, свободной и независимой от короля Фердинанда VII, его преемников и метрополии». Просим голосовать. И все за. И наперегонки ставить подпись.

Зато при обсуждении формы правления вопросы возникли у многих, даже смотревших портеньос в рот и кормившихся с их руки. Как выяснилось, делегация Байреса, в том числе и такие убежденные республиканцы, как Сан-Мартин и Мануэль Бельграно, считали нужным учредить монархию. И доказывали необходимость этого со всей страстью. Типа, да, не за это воевали. Но надо быть реалистами. Республика – это якобинцы, это гильотина, это казнь короля, это Бонапарт, в конце концов. То есть, по нынешним временам, красная тряпка для быка по имени Священный Союз.

А вот монархия, - естественно, не абсолютная, а конституционная, – это солидно. Это наверняка понравится Лондону, а значит, и Парижу, а Вена, Берлин и Петербург не в счет. И в этом случае, сэры прикрикнут на донов, сократят субсидии и Фердинанду волей-неволей придется свернуть подготовку карательной экспедиции. И заодно одернут португальцев в Бразилии, чтобы не разевали рот на земли Ла-Платы. А кому быть королем…

Да какая разница! Можно какого-нибудь метиса из потомков инков, их много, и никто не откажется. Но еще лучше какой-нибудь принц из Европы. Не испанский, конечно, и не португальский. И не русский, зачем нам эти тартары? Но, скажем, француз подойдет вполне. Или не француз, а что-то мелкое, из Германии или Италии, - в таком варианте и Вена поддержит. А кроме того, - вот еще одно важнейшее соображение, - король ведь символ единства. Он издалека и один на всех, так что сразу облегчается разговор с провинциями. Пусть их не устраивает Байрес как Байрес, но Байрес, как резиденция монарха, это ж совсем иное дело.

Имплементация

Делегаты слушали. Делегаты думали. Делегаты склонны были согласиться, ибо логика плюсов говорила сама за себя, а минусы не просматривались. Во всяком случае, пока не взял слово Хуан Мануэль Ортис де Росас, молодой и еще мало кому известный caudillo из того же Байреса, но не города, а провинции, и не делегат, а из сочувствующих (это разрешалось).

Нет, заявил он, при всем уважении к сеньору Сан-Мартину, и сеньору Бельграно, и к прочим, которые для него живые легенды, не за то все-таки боролись, чтобы опять возвращаться в протухшее прошлое. Да, независимость, да, единство, но только республика! Потому что… Потому что… Далее, как следует из мемуаров очевидцев, оратор стал запинаться, путаться, - и слово перехватил сеньор Томас Мануэль де Анчорена, тоже из Байреса и тоже провинциал, но с мандатом и с юридическим образованием, позволивший себе дополнить мнение, высказанное молодым другом.

Да, сеньор Росас - человек простой, не городской и не привык складно говорить. Но по сути-то, господа, он прав. Доводы pro мы уже выслушали, но ведь есть и доводы contra. Во-первых, король издалека у нас на Ла-Плате будет чужим, а мы, сами знаете, не те люди, которые подчиняются авторитету титула. Поэтому склоки, и так всем нам докучающие, только усугубятся. Во-вторых, выписав короля, мы сдаем джокер безумному Артигасу и нашим оппонентам из Лиги, носящимся со своей «свободой», как с писаной торбой, а что еще хуже, их единомышленникам в провинциях, пока еще лояльных. Ведь посудите сами, мнение своих земляков вы знаете, - как они отреагируют?

И самое главное: став королевской столицей, Байрес обретет почет, но потеряет исключительность, да и суверенитет, - а тогда, уж извините, возьмутся за саблю даже убежденные унитарии вроде коллеги Росаса, любимца гаучо, и мы получим не просто гражданскую войну, а гражданскую войну всех со всеми на неопределенное время. Оно нам надо? Полагаю, нет. А потому давайте не спешить. Я верно уловил Вашу мысль, дон Хуан Мануэль? И Росас, поняв, что обращаются к нему, кивнул: дескать, да, правильно. К слову сказать, именно в этот день он обратил внимание на сеньора де Анчорена, а тех, на кого Хуан Мануэль Росас обращал внимание, - по-хорошему или по-плохому, - он не забывал никогда.

Впрочем, до времени, когда внимание Росаса станет важным, оставалось еще немало лет, а пока что делегаты задумались. Вновь обсудили. И не рискнули. В утвержденном по итогам конгресса проекте конституции слова «республика» не было, но не было и слова «монархия». Не то, чтобы отмели бесповоротно, просто оставили на потом. Зато все остальное, оформленное как «Временный регламент», сформулировали так, что одобрил бы, пожалуй, и сам Меттерних, крестный отец европейской реакции.

Двухпалатный парламент по британскому образцу. С суровым имущественным цензом, отметавшим всех, кто чуть ниже высшей элиты, с верхней палатой, формировавшейся из делегатов от провинций, имеющих право вето на решение нижней палатой, с «депутатами по статусу», без всяких выборов, - генералов, епископов, ректоров университетов, председателей кабильдо и так далее, то есть, пэрами. И ясное дело, с резиденцией в Байресе, оставшимся, однако, провинцией и «старшим братом». Очень унитарная конституция, короче говоря. Очень-очень.

Легко определились и с кандидатурой нового Директора. По совместной рекомендации Сан-Мартина и Бельграно на 5 лет (предлагали и на семь, но решили, что это чересчур) избрали Хуана Мартина де Пуэйрредона. Коренного портеньо, ветерана и героя всех войн, «морениста» первого призыва и стойкого унитария, ни в чем предосудительном не замешанного и даже слегка пострадавшего в дни всевластия «бешеных». А сеньор Пуэйрредон первым делом, сразу после благодарности за высокое доверие, изложил свою программу.

Во-первых, все силы – на подготовку «скорейшего осуществления известного замысла» (вторжения в Перу, о чем вслух не говорили), ибо врага пора бить в логове. Зал зааплодировал. Приняли без прений. Во-вторых, во что бы то ни стало покончить с гидрой «федерализма», особенно с «бандитом и врагом народа Артигасом». Зал зааплодировал. Приняли без прений. А в-третьих, отныне в Тукумане конгрессы проводиться не будут, а будут проводиться в Байресе. Тут аплодисментов не было, ибо сказанное означало, что даже куцые права лояльных провинций (правительство на побережье, зато конгресс у «внутренних») отменяются, и путь формальное, но партнерство заменяется открытым, юридически безупречным диктатом.

Потребовали прений. Директор поставил вопрос на обсуждение, вопрос обсудили, и по итогам сеньор Пуэйрредон вычеркнул из списков депутатов всех, не вполне правильно понимающих остроту политического момента. После чего заседания закрыли, и дружно поехали из Тукумана, отныне обычного города центрального подчинения, в Байрес дорабатывать конституцию.

Вообще-то, случись такое раньше, скандал был бы изрядный. Выгонять неугодных депутатов по собственному желанию глава государства не мог. Но теперь мог, ибо сами же депутаты дали ему особые полномочия. Вполне осознанно, ибо каждый ознакомился с письмом Сан-Мартина:

«Что касается монархии, согласен. Вопрос сложный, обсуждение деталей необходимо. Но заклинаю Отечеством, не повторяйте главных ошибок! Не создавайте у нас органа управления в составе нескольких лиц: как только будет отвергнуто единоначалие, всё парализуется, и мы полетим к чёрту. В самом деле, достаточно иначе назвать нашего Верховного правителя, и останется единый правитель. Именно это сейчас нужно более всего, и этого вполне хватит, чтобы войти в гавань спасения».

Вполне логично. Все собравшиеся помнили хаос Первого Триумвирата, неделями согласовывавшего позиции даже по пустякам, и бессилие Второго Триумвирата, шагу не делавшего без одобрения Ассамблеи XIII года, плясавшей под дудку никем не избранных «теневых людей». Да и короткая безумная «тиранийка» де Альвеара подтверждала: если одна страна, а у страны один центр, значит, в центре должен быть один лидер. Но тщательно подобранный. Жесткий,  надежный, проверенный. С самыми широкими правами. И не на год, - за год ничего не успеешь, - а на более вменяемый срок.

Иными словами, пришли к диктатуре. Законной, солидной, легитимной диктатуре. То есть, к режиму почти неограниченной личной власти без культа. И тут самое время задаться вопросом: а что же такое «диктатура», если брать термин не в расширенном смысле (захват власти каким-нибудь отморозком, - это уже «тирания»), а в самом конкретном?

Если максимально сжать, по самой сути: это инструмент для максимальной концентрации сил в условиях, когда нужно решать какую-то крайне важную задачу. Тактическую (отбиться от врага, подавить мятежи, организовать успешный поход в Перу), - о чем, собственно, и писал Сан-Мартин, и ради чего пошли на ущемление своих прав делегаты, - или стратегическую: осуществить глобальную перестройку общества по некоему плану.

Первый вариант в истории случается часто, а вот второй – реже редкого. Во всяком случае, в пестром калейдоскопе старта разнообразных южноамериканских независимостей, при всем богатстве выбора, пример тому только один, - и тем интереснее его рассмотреть. А потому, пока сеньоры едут из Тукумана в Байрес, - благо, путь неблизкий, времени достаточно, - давайте об этом и поговорим. Правда, чтобы разговор не получился рваным, придется нарушить любезный мне принцип хронологической последовательности, но в данном случае, ничего страшного. Все равно, к этому времени Парагвай уже стал отрезанным ломтем… 

Страшный и ужасный Бармалей

Итак, Хосе Гаспар Родригес де Франсиа. El Supremo или, как по сей день говорят парагвайцы Karai Guazu («Великий господин»). Невысокий, сухопарый, тонкогубый. Холост. Бездетен. Никакой роскоши: одежда чистая, со вкусом, но поношенная. Ни формы, ни орденов, ни положенных знаков отличия. Разве что позолоченные пряжки на башмаках и шляпе, но это с молодости. Абсолютно равнодушен к деньгам (от жалованья на третий год власти отказался вообще и вернул в казну остатки того, что получил раньше).

Жил на доход от маленького имения. Терпеть не мог подарков, очень не одобрял, когда чиновники брали хотя бы курицу, даже если от чистого сердца. В период влажных ветров бывал раздражителен, но старался держать себя в руках. Пунктуален: по его прогулкам в Асунсьоне, как в Кенигсберге по прогулкам Канта сверяли часы. Обидчив. Прислуги почти не имел, только секретарь, слуга и цирюльник. Новых людей изучал долго, пристально, общался с ними поначалу жестко, но потом понижал тон и оказывался любезным и даже интересным собеседником.

Очень много читая, очень много знал, не имел никаких предрассудков. В отличие от, скажем, Артигаса, рядом с которым, по словам Ларраньяги, «ощущались тепло и надежность», казался холодным, сухим и недоброжелательным, - особенно, общаясь с креолами, и чем «элитарнее», тем  суше. Однако с простыми людьми, - фермерами, индейцами, которых, если они приходили с жалобами, принимал лично, - обращался совсем иначе. Радостно приветствовал, приглашал в кабинет, отпускал телохранителя, поил матэ, собственноручно заваривая. Подолгу расспрашивал о делах, - если человек не знал испанского, на отменном гуарани. Неизменно помогал.

Рабочий день 12 часов с тремя перерывами: час пешая прогулка, час – верхом, час – дневной сон. Ежедневно посещал школы, рынки, казармы, вечером – телескоп, микроскоп и книги. Огромная библиотека: испанская классика, Вольтер, Руссо, Дидро, прочие актуальные французы, некоторые речи французских якобинцев. Сколько-то британских изданий, списка нет, но The History of the Decline and Fall of the Roman Empire Эдварда Гиббона и An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations Адама Смита шевалье Грансир на полке отметил. Очень много газет, из которых делал вырезки.

Вот и все. Личного архива почти не осталось (в годы страшной Парагвайской войны все сгорело, уцелели обрывки, да еще «Парагвайский катехизис», где речь идет о любви к Родине, как высшей ценности человека). Основная информация – от авторов, когда о Франсиа полагалось говорить исключительно как о как «деспоте,подвергшем свой народ террористическому режиму», или от людей, лично его ненавидевших. Вроде братьев Робертсонов, жуликов, изгнанных из Парагвая за аферы, и накатавших в Лондоне двухтомные «Письма о Парагвае»,

о ценности которых, как источника, можно судить по фразе «За эти ужасные годы не менее сотни раз чудом избежали мы страшной смерти на виселице или от коварной пули». Примерно в том же духе писали и «невинно репрессированные» типа Педро Антонио Сомельеры (помните такого?), высланного из страны, Хуана Андреса Хельи, сбежавшего в Байрес, чтобы не сесть за растрату и пачками штамповавшего памфлеты «против тирании», и Мариано Антонио Моласа, отмотавшего червонец за шпионаж в пользу Байреса.

Ничего хорошего не рассказывают и коллеги по борьбе за независимость. В Байресе доктора ненавидели как «сепаратиста», отзывающегося о гордых портеньос с презрением, да еще и победившего самого Бельграно. Другие - за категорический отказ играть в игры по чужим правилам и за полное пренебрежение к авторитетам. Скажем, когда сам Боливар предложил El Supremo примкнуть к его прожекту «континентальной конфедерации», посланца, капитана Руиса (кстати, получившего за поездку повышение на два чина, потому что задание считалось опасным) приняли крайне холодно. Не разрешили слезть с коня, взяли письмо, а через два часа, даже не накормив, велели ехать с ответом:

«Португальцы, аргентинцы, англичане, бразильцы и перуанцы уже выражали парагвайскому правительству пожелания, подобные тем, которые высказывает теперь Колумбия… Но результатом этого было лишь повторное подтверждение принципа, который лежит в счастливого режима, избавившего Парагвай от разграбления и других бедствий. Мы будем жить сами по себе, пока пока в Новом Свете не будет восстановлено спокойствие, царившее до появления «революционных» апостолов с масличными ветвями мира, предательски скрывающими кинжалы, при помощи которых эти честолюбцы намерены поразить свободу, от имени которой они выступают. Но Парагвай хорошо знает этих честолюбцев; пока я стою во главе парагвайского государства, оно не изменит своей системы даже в том случае, если бы ради этой священной цели пришлось взяться за меч справедливости».

Большего оскорбления болезненно честолюбивому «Освободителю», нежели открытым текстом назвать его лицемером и врагом свободы, - что, в сущности, остается, если выжать из текста воду, - нанесим было просто невозможно, и Боливар, как пишут мемуаристы, в бешенстве проклинал «безумного тирана», а биографы Боливара, благоговеющие перед своим героем, уже более века эти эти проклятия воспроизводят, как непреложную истину.

Ну и, конечно, сэры, куда ж в то время без них. Круче всего у Вильяма Пэриша, британского консула в Байресе, в 1839-м со слов знакомых издавшего нигу «Царство террора Франсии». Там Karai Guazu попросту, без затей назван «безумцем, подобным десятку Неронов и Калигул» и «со слов уважаемых людей» обвинен в «ежедневном омолаживании путем поедания ломтей мяса, вырезанных из тел еще живых узников». Тут можно понять: дипломат хотел сделать приятное властям страны пребываний. Но и тишайший Чарльз Дарвин в своих записках с «Бигля», - в главе о Паране, - сообщает:

«Насколько иначе выглядела бы эта река, если бы счастливая звезда привела на Ла-Плату первыми английских колонистов! Какие прекрасные города стояли бы теперь на ее берегах! Пока жив Франсиа, диктатор Парагвая, эта бедная страна останется столь же обособленной и несчастной... А когда этот старый кровожадный тиран отправится держать ответ за свои тяжкие грехи, Парагвай будут раздирать революции, в такой же мере неистовые, как противоестественна тишина в стране теперь».

Это, безусловно, не личное мнение. Что мог знать о берегах, мимо которых плыл, проезжий натуралист? Это, несомненно, отражение разговоров с офицерами в кают-компании, и с торговыми агентами в Байресе, и с политиками из Адмиралтейства в Лондоне, и с друзьями из Сити, организовавшие великому ученому турне. То есть, точка зрения солидных людей.

А у солидных людей с Острова была масса причин ненавидеть «старого кровожадного тирана», закрывшего страну, запретившего вывоз ресурсов по бросовым ценам и звонкой монеты и установившего протекционистские пошлины ладно бы для французов, португальцев и прочих шведов, но и для (My God, It's impossible to believe!) для подданных короля Вильяма.

Как видим, уровень объективности нешутейно зашкаливает. А коль скоро так, давайте, - раз уж нет у нас возможности выслушать и другую сторону, - попробуем посмотреть, что задела творились в «царстве террора», а потом постараемся подумать, для чего. Ибо просто так ничего не бывает.

Красавцы и чудовище

Начнем, видимо, с того, что 1 июля 1816 года, аккурат в то же время, когда в Тукумане заседали, Третий Национальный Конгресс в Асунсьоне, заслушав доклад El Supremo о целесообразности превращения пятилетней диктатуры в пожизненную, постановил: «Быть по сему», заодно решив, что впредь депутаты будут собираться по решению Верховного. И разошлись аж на четверть века: необходимости советоваться с кем-либо доктор Франсиа не видел до конца жизни.

Ибо, во-первых, он в Парагвае самый умный, это все знают, во-вторых, содержать постоянную говорильню за счет бюджета накладно для народа, собирать ее раз в год тоже денег стоит, да и незачем, если все равно проголосуют «за», и вообще, позволить себе болтать впустую, а не работать могут только тунеядцы, тогда как честные люди «посвящают себя… достойному занятию ремеслами, скотоводством и земледелием».

Что интересно, голосовали искренне. Во-всяком случае, фермеры, индейцы и прочий плебс. Креольские элиты тоже, правда, подняли руки «за», но со скрипом зубовным, ибо уже поняли, что все не так, как им хотелось бы, и «весь Асунсьон» ушел в тихую оппозицию. Настенные граффити, карикатуры, злые слухи и прочие формы пассивного протеста вошли в норму, благо, доктор на это внимания не обращал, полагая, что чем бы дитя ни тешилось.

Хотя и присматривал, ибо обстановка складывалась сложная. Сеньор Пуэррейдон, новый правитель Соединенных Провинций, - как мы знаем, фанатичный «унитарий», - почти сразу после прихода к рулю ультимативно потребовал подчиниться Байресу, будучи же корректно послан на юг, наложил санкции, а затем и прислал в Асунсьон эмиссара, некоего подполковника Варгаса, для координации действий оппозиции. Варгаса быстро вычислили, дали по мозгам и выслали, правда, не сумев выявить связи, и оппозиция ушла в глухое подполье.

То есть, «моральный приговор» доктору «чистая публика» уже вынесла, но вот приводить его в исполнение, хотя он и ходил по улицам без охраны, опасалась: Верховный опубликовал список «хороших фамилий», попросив «добрых и честных парагвайцев», если с ним что-то случится, перебить их. А что перебьют, никто не сомневался: подавляющее большинство своего El Supremo любило.

Во всяком случае, швейцарские врачи Иоганн Рудольф Ренггер и Анри Лоншан, жившие тогда в Асунсьоне, притом, что Франсиа им не нравился, признают: «уличный люд, одетый и скверно, и получше, очень доволен правительством; они говорят: "Если бы не было Франсиа, всё пошло бы кувырком; в столице есть немало семей, которые хотели бы властвовать, и вследствие своего честолюбия и фамильной вражды натворили бы много бед"».

А бед стояли у дверей, только зазевайся, и войдут. Байрес как Байрес, от него иного никто и не ждал, но и Лига тоже не подарок. Они втягивали доктора в войну с портеньос, а поскольку доктор сказал «нет», перекрыли Парану. Да и Бразилия, как раз открывшая сезон охоты на Артигаса (об этом позже), очень опасалась, что доктор поможет ему, и подсылала индейцев-кочевников на парагвайские селения, платя им водкой и оружием.

Атаки, впрочем, отбили, и Франсиа ответил. Не войной, но больно. Очень выгодный для Рио режим свободной торговли отменили, ввели выдачу лицензий, а потом и вовсе прекратили. Предельно ограничили и торговлю с провинциями. Закрыли границы, введя жесткий визовый режим, причем визы ставил сам диктатор. Ужесточили отношение к церкви. Епископа заменили «генеральным викарием», вменив падре в обязанность присягать на верность Парагвайской республике «хотя бы войну объявил и сам Папа».

Короче, ЧП, и вовремя. Доктор очень внимательно отслеживал настроения, и когда в марте 1820 года некий креол донес, что есть заговор, который он «решил выдать, боясь толпы», показав, что готовится переворот и убийство диктатора, начались аресты «сливок общества», всего две сотни «приличных людей» и отставных офицеров, включая «отцов независимости» Фульхенсио Йегроса и Педро Кабальеро. С полной конфискацией сразу же и ссылкой семей в глухомань, а в дома знати вселяли многодетных бедняков.

Что интересно, когда слух об аресте «злодеев» просочился на улицу, улица, особенно глубинка, отреагировала резко. В маленьких городках, на фермах, даже в индейских поселках мужчины, вооружившись, искали «предателей». Доносы (не анонимные, а с чувством исполняемого долга) сыпались градом, толпы народа под резиденцией Верховного орали «Скажи имена, Верховный, мы их убьем!», так что, в итоге Karai Guazu пришлось, лично выйдя к народу (простых людей он никогда не боялся), просить группы поддержки охолонуть.

Если враг не сдается...

Со «святой гильотиной», однако, не спешили: доктор требовал не крови, а достоверной информации. Поэтому работали тщательно – допросы, очные ставки и так далее. Параллельно подчищали подозрительных: 9 июня всем испанцам (включая граждан Парагвая), - порядка трех сотен, - велели явиться на главную площадь, арестовали и закрыли. Чуть позже несколько бедняков были высланы, а остальные грели нары два года, пока жены не собрали огромный выкуп, а потом выслали за кордон.

Но это в административном порядке, по делу же о заговоре с месяц спустя молоденький следователь Поликарпо Патиньо завершил длинную хитроумную комбинацию, очень похожую на «Операцию Трест», и на руках у следствия оказалась переписка с Франсиско Рамиресом, каудильо Энтре-Риос, отношения с которым в тот момент были хуже некуда: Рамирес требовал выдать Артигаса, уже жившего в Парагвае, да и вообще зарился на республику.

О готовности арестованных поднять мятеж в случае войны письма говорили абсолютно конкретно. Поэтому «палата правосудия» получила указание больше не тянуть, и через два дня El Supremo читал признательные показания, а 17 июля 1821 года на главной площади расстреляли восемь человек, в том числе Фульхенсио Йегроса. Причем после залпа доктор, наблюдавший процедуру с дворцового балкона, сообщил окружению: «Именем Родины – смерть предателям. Хватит милосердия, только правосудие!».

На следующий день расстреляли еще восьмерых, еще, а кто-то, включая Педро Кавальеро, как сообщалось, повесились в тюрьме, по официальному сообщению, «опасаясь за свою презренную жизнь». Прочих арестованных «великодушно помиловали», рассадив по тюрьмам в джунглях, а через пару лет выпустили, хотя имущества не вернули никому, для пропитания дав небольшие должности вроде сторожа.

С этого момента, надо сказать, Верховный перестал ходить без охраны, что, по мнению биографов, дополнительно свидетельствует о реальности заговора. Только при паре пистолетов и только в сопровождении Поликарпо Патиньо, ставшего личным телохранителем и шефом чего-то типа личной разведки, а затем и личным секретарем, единственным, пожалуй, человеком, которому доктор доверял полностью. Больше того, на улицах проредили деревья, чтобы улучшить обзор, а места ночлега Верховный определял в конце дня, ночуя то во дворце, то дома, то в гренадерских казармах.

В целом, по делу о заговоре разменяли от 33 до 68 «отцеубийц», и на том Большой Террор заглох. Иногда, правда, постреливали, но как редкое исключение. Обычно за разговорчики не в меру сажали (по подсчетам Марио Пио, в среднем, сидело с полтысячи зэка, и 10% из них за политику), причем если у заболтавшегося фермера или индейца шанс отделаться испугом был очень велик, то у представителя «чистой публики» - ни малейшего. Тут, даже при ничтожном поводе, а то и без, и конфисковывали, и наследства лишали, и детей объявляли бастардами, - а имения шли в государственный фонд (в итоге , 97% всей полезной земли), в вечное пользование «простому парагвайцу».

По сути, Верховный, абсолютно не знавший, что такое жалость, не был кровожаден, рассматривая репрессии исключительно с точки зрения политической целесообразности. Скажем, некий капитан Ибаньес, которому доктор доверял, лишился погон и отсидел год только за то, что пожалел расстрелянных, под началом которых сражался, а два болтуна встали к стенке за брань в адрес Робеспьера, что лично доктор определил как «кощунство».

Но, с другой стороны, к середине 1824 года большинство политических вернулись к семьям. Через пару лет прошла новая волна помилований, а засидевшихся (вместе с уголовниками) Франсиа выпустил 6 января 1839 года, в день своего рождения, после доклада Патиньо о том, что за год не зафиксировано ни одного правонарушения.

Или, допустим, в 1822-м узнали, что капитан Хуан Альдао за семь лет до того передал Атанасио Кабаньясу, - еще одному Отцу Независимости, - письмо от Артигаса с призывом сместить диктатора, но ни Артигаса, бывшего в его полной власти, ни Кабаньяса не тронули, ибо оба давно не были опасны. Лишь когда Кабаньяс мирно скончался, посмертно разжаловали полковника в лейтенанты и забрали имение, от чего плохо не было никому, поскольку покойный был вдов и бездетен.

Но, с другой стороны, в сентябре 1823 года, когда власти Санта-Фе позволили себе захватить судно с оружием, заказанным в Англии, Верховный совершенно спокойно приказал взять под стражу 18 коммерсантов из Санта-Фе, и сообщил, что выпустит их только после возвращения судна и груза. А когда выяснилось, что ни шхуну, ни оружия не вернут, просто забыл о терпилах, и они сидели у индейцев в сельве 17 лет, пока Франсиа был у руля.

Ну и, на десерт, как не вспомнить о «деле Эме Бонплана». Известнейший ботаник, абсолютно аполитичный, оказался в Парагвае в 1821-м. Поначалу Верховный решил, что имеет дело со шпионом Рамиреса и передал ботаника в ведение Патиньо, но когда все выяснилось, освободил. Однако из страны не выпустил, пояснив, что йерба-матэ, которую изучал Бонплан, стратегический продукт, а стало быть, гостайна, и если месье такой фанат науки, пусть изучает на месте, для чего ему дают плантацию и 45 опытных работников.

В итоге, месье провел в Парагвае шесть лет и был отпущен только  после дикой истерики Европы в защиту «узника совести», организованной с подачи великого Александра Гумбольдта, причем с выбором: или остаться, но навсегда, или уезжать с концами. При этом в Байресе, где на его пресс-конференцию сбежались все журналисты города, он поначалу сообщил, что «жил настолько счастливо, насколько это возможно, и очень рад знакомству с таким человеком, как доктор Франсиа».

Однако, поняв по реакции аудитории, что та ждет совсем иного, добавил: «но, конечно, очень страдал, жестоко лишенный всякой связи со своей страной, семьёй и друзьями». Учитывая, что, как тонко подметил Михаил Рудый, с женой месье расстался еще в 1821-м, детей не имел и во Францию к друзьям не устремился, а так и остался жить в Америке, следует полагать, что поправка была сделана только для того, чтобы писаки отвязались.

Ну и достаточно. Диктатура? Безусловно. Законная и легитимная. Террор? Можно сказать и так. Хотя, скорее, с элементами террора. По сравнению с творящимся вокруг, скорее, «террорчик». Но пусть. Времена вообще были отнюдб не для веганов. Так что, пусть каждый оценивает по мере своей, и давайте посмотрим, ради чего данная диктатура устраивала террор. Ибо, еще раз повторю, просто так ничего не бывает, и если уж у самого El Supremo не спросишь, остается только судить по делам. Ведь, в конце концов, ведь каждого же судят по делам его, не так ли?

Знает доктор наш Гаспар...

И вновь, наверное, многие заскучают без  экстрима, но что поделаешь... Вот скажите, в чем основное богатство неразвитой, бедной полезными ископаемыми страны? Правильно. В земле. Тем паче, если хорошая. А парагвайская земля была хороша, и как мы уже знаем, - единственная в испанских колониях, - в основном, обрабатывалась фермерами. Значит, кто есть народ? Правильно, фермеры. И вообще, те, кто работает своими руками. Чисто по Руссо: «народ – это те, кто производят, прочие его слуги». В том числе, и государство,

потому что государство, опять же, по Руссо, «выразитель общего понимания общественного блага, уполномоченное обществом ограничивать эгоистические порывы человеческой натуры». А следовательно, земля, как общая собственность, принадлежащая всем вместе и никому в отдельности, да будет передана фермерам в вечную аренду за символическую плату (1,5 песо в год). Но без права купли, продажи и отчуждения.  Если же на отцовской ферме сам не нужен или не умеешь вести хозяйство, тебе всегда рады на «эстансиях Родины», бывших казенных землях,

где плата, правда, низкая, зато уноси домой, что нужно, сколько требуется, плюс бесплатная раздача товаров группы Б: одежды, обуви, всякой утвари, тканей, а также стали для изготовления топоров и мачете (металл импортный, но все равно, бесплатно, потому что куплен за деньги, которые ты заработал). Что рабство отменили, это само собой, а беглых из-за границы не выдают: сам Karai Guazu никогда сказал, что «право убежища раба всегда остаётся священным», а черному человеку с радостью дадут возможность зарабатывать на своей земле или в «эстансии Родины».

Внешний рынок? Очень хорошо. Торговать El Supremo всегда рад. Только на равноправных, выгодных для Парагвая условиях. Но не превращаться в сырьевой придаток, который грабят, вывозя за бесценок все ценное. Придут, предложат, тогда подумаем. А пока что будем жить, сами обеспечивая себя всем необходимым. Вот, правда, многого нет, при испанцах нас превратили в «страну матэ», все остальное привозя извне, но это дело поправимое, об этом как раз государство должно позаботиться.

Поэтому, неважно, к чему ты привык, будешь растить то, что нужно народу, а значит, и тебе. Вот: хлопок для собственных ткацких фабрик. А вот: арахис, потому что оливковое масло больше не закупаем. Выращивай, и не сомневайся: вырастет, - так сказал сам Верховный, а он об этом прочитал в книге. И таки росло. Появились и свой хлопок, и свое масло, и скота, который раньше в Парагвае не занимались, покупая в соседних провинциях, стало так много, что в сентябре 1830 года д-р Франсиа писал: «Я не знаю, что делать с таким большим количеством скота».

Хотя, конечно, знал, - он вообще все знал, - и лишний скот, а также лошадей, бесплатно раздавали фермерам. Или забивали и вялили в «вечное мясо», для армии. А вот на экспорт гнали умеренно, опять же, чтобы не попасть в зависимость от шальных денег, и некий Рикардо Морель, великого ума человек, даже угодил в тюрьму за предложение стать «региональной мясной державой». Потому что государство, - то есть, Karai Guazu, - лучше знает, что правильно, а что нет. И даже когда велит делать что-то непонятное, лучше не сомневаться, потому что потом выяснится, что он прав.

Например, - как такое забыть? - в октябре 1820 года саранча сожрала все посевы, и Верховный велел сеять по-новой, хотя всякий знал, что срок посевов давно прошел. И что? А то, что земля Родины, оказывается, может давать два урожая в год, и с тех пор все живут вдвое сытнее. Или вот тоже: случилась эпизоотия, коровы гибли, и Верховный велел сгонять скот на проверку, где забивали даже тех буренок, что казались здоровыми. Многие ворчали, - но что в итоге? В итоге скотина перестал дохнуть, а тем, у кого пеструх забили, пригнали новых, в компенсацию.

Естественно, не хлебом единым. И не мясом. И появлялись государственные мануфактуры, где производились товары, каких никогда не делали в Парагвае при короле. Ткани из своего хлопка. Обувь из своих кож. Мебель из своей древесины (госмонополия!). Порох. Холодное оружие. Огнестрельное оружие (на это государство денег не жалело, - на то ж и «эстансии Родины», чтобы Родину защищать). Орудийные лафеты (сами орудия, увы, импортные, но самые лучшие).

Рынок? Сколько угодно. Цены фиксирует государство, и они ежегодно снижаются. Конечно, был бы дефицит, не снижались бы, но ведь дефицита на то, что человеку реально нужно, в стране нет, а всякие цацки-пецки человеку не нужны, и их в стране не купишь ни за какие деньги. Хотя, конечно, кое-что и в дефиците, например, бумага. Так ее закупает за кордоном государство, и оно же распределяет: сперва школьникам (бесплатно), потом армии (бесплатно), потом всем, кому нужно, по низким ценам, но по норме: два рулона в месяц. И помни: люди Патиньо следят за ценами и качеством товара, да и Верховный заглядывает на рынок с проверкой.

А что до налогов, так ясно: без налогов нельзя, 5% подоходного и 2% НДП вынь да положь, но это ж втрое меньше, чем за речкой, и сам Karai Guazu первым вносит положенное со своего имения. Так шта, парагваец, живи и благодари Иисуса Христа. Или Tupã со всеми семью сыновьями. Но лучше всего, Верховного, потому что Верховного нам Иисус и Tupã послали, и он с ними по ночам беседует. Так и падре говорят, и жрецы, а уж жрецы и падре врать не станут, они Бога боятся.

На самом деле, д-р Франсиа церковь очень не любил. Презирал, открыто попрекал падре лицемерием, моральном разложении, нежелании жить по заветам Того, от чьего имени они говорят. Поэтому монастыри закрыл, а клир перевел на жалованье, объявив себя главным смотрящим по духовным делам, и даже открыто посмеивался над особо религиозными согражданами. Однажды, когда комендант нового пограничного поста запросил его, какому святому Верховный посоветовал бы доверить небесную защиту, Хосе Гаспар де Франсиа вызвал офицера к себе и разъяснил:

«Парагваец, не будь идиотом. Даже когда я был верным католиком, я знал, что лучший покровитель - пуля и ядро. Но если тебе очень нужен кто-то на небесах, купи иконы святых Хосе и Гаспара». При этом, однако, как и Робеспьер, атеистом El Supremo не был, и общаясь на эту тему с доктором Ренггером однажды пояснил: «Верить надо. Во что угодно, хоть в Христа, хоть в Магомета, хоть в Tumé Arandú, да хоть и иудеем будьте, но умирать атеистом неразумно». Такой себе деизм, вполне в духе Эпохи Просвещения с поправкой на местность.

Темпами Чхоллима

Впрочем, верные священники тоже снабжались щедро, даже бумагой, - почти на уровне армии. Но только почти. Армия, как защитница Родины, - а доктор был убежден, что рано или поздно придется драться, - стояла ueber alles, как святое святых. Небольшая, тысячи три-четыре, - караульная служба в городах, пограничники и корпус быстрого реагирования, - но очень хорошо снабженная (новейшие ружья у всех), обмундированная и обученная.Сугубо добровольная, жалованье крохотное, но семьям бонусы при бесплатных раздачах, причем, о каждом добровольце тщательно собирали сведения в родных местах, докладывая Самому, и уже он решал, достоин ли кандидат стать солдатом.

Для охочих из бывших «элит» попасть в войска хотя бы рядовым было почти нереально, а стать офицером (высшее звание – капитан) невозможно в принципе. Ибо или заслуживший звание солдат, или через военную школу, куда отбирали мальцов из сельских семей. А толковый индейский мальчишка или смышленый негритенок, он шел вне конкурса. Естественно, главнокомандующий - Karai Guazu, он же автор методичек по стратегии, тактике и баллистике, естественно, учения и смотры регулярно, и на вооружение денег не жалели, закупая все нужное даже тогда, когда соседи объявляли блокаду.

Однако наращивать армию Верховный, - опять же, по Руссо, - не считал нужным, полагая, что Родину должен защищать сам народ. Поэтому главной силой Парагвая стала milicia, куда входили все мужчины от 14 до 60 лет, разбитые на роты, формируемые по месту жительства. Каждый парагваец (а если парагвайка, это только поощрялось) обязан был уметь стрелять, владеть пикой (это искусство отточили до блеска) и ездить верхом. Каждый из двадцати получал начальные навыки командования взводом. Каждый трижды в год проходил недельные сборы и месяц служил реально, патрулируя границы.

Оружие считалось государственным, но выдавалось гражданам пожизненно, и хотя ружей не хватало, Франсиа стремился обеспечить стволом каждого, кто способен с ним управляться (сам не успел, но его наследники, от многих его дел отказавшиеся, эту задачу решили). Таким образом, при нужде первый призыв мог составить до 20 тысяч неплохих бойцов, а при необходимости, в случае беды, втрое больше, - и когда беда пришла, уже, правда, не при докторе, враги смогли убедиться в эффективности этой системы.

И точно так же, как армией, El Supremo, очень прижимистый, не экономил на просвещении. Как и Артигас, грамотность он полагал не правом, но обязанностью каждого, вплоть до лесных индейцев, и потому в каждом поселке имелась бесплатная школа (1 учитель на 36 учеников, - гораздо круче, чем в тогдашней Испании). Поощрялись частные школы (государство оплачивало), работали интернаты для индейских детей, присланных из сельвы, и сирот. Школьникам полагалось бесплатное питание (молоко обязательно) и форма, регулярно проводились «олимпиады» по арифметике, призеры которых имели право на перевод в кадеты. В итоге, уже к 1827-му шевалье Грансир с удивлением записал, что «все жители Парагвая умеют читать и писать», но, правда, женщины только на гуарани.

Вот чего не было, так это вузов. Технический прогресс El Supremo, правда, чтил, но специалистов нужно было не так много, и их приглашали из-за рубежа, щедро доплачивая за ведение кружков для детей и подростков, где выявлялись таланты. А мальчишек, любивший что-то изобретать, брали на заметку, снабжая технической литературой, которую выписывали из-за границы, как и прочие книги, ввоз которых, наряду с оружием, не облагался пошлинами, - но по списку, утвержденному Karai Guazu. Из этих «полезных» книг, классики и технической литературы, создали Народную библиотеку (как и в Восточной провинции у Артигаса).

Зато газет не существовало в принципе. То есть, были, но только для Верховного, целая куча, включая европейские, - но не для остальных. Даже официоз Верховный полагал излишеством, ибо декретов не издавал, просто отдавал распоряжения, и они выполнялись, а пропагандировать было нечего, поскольку все и так на виду. Тем паче, не официоз. В самом деле, зачем? Зарубежные новости простому человеку до лампочки, что за кордоном живут не так, как у нас, все и так знают, если какие-то проблемы, все в курсе, где помогут, а плодить трепачей глупо, потому как видно же, до чего эти трепачи, - юристы, журналисты и прочие волнистые попки, - довели соседей.

Да и вообще, гуманитариев д-р Франсиа считал лишним звеном в пищевой цепочке, поясняя, - вспоминает Жозе ди Соуза, - свою позицию так: «Эти пустые белоручки, самонадеянные говоруны, берутся поучать простых людей, промышляя болтовней и сами не создав ничего. Они считают себя аристократией духа, но на самом деле они задница зеленой обезьяны». Но всех под гребенку, конечно, не стриг. Образованных, но лояльных, как скажем, юриста Карлоса Антонио Лопеса (запомним имя!) не замечал, но и не трогал, позволяя жить спокойно, - но в целом, круто.

Хотя (сообщает тот же ди Соуза) «он также дал понять, что намерен не допустить появления специального класса людей, кормящихся от управления, потому что такому классу присущ соблазн обогатиться за счет государства», и тут логика есть. Во всяком случае, как мы еще увидим, когда El Supremo не стало, власть буквально валялась на улице и перехватили ее, в общем, случайные люди, без всяких интриг и борьбы: старые управленцы просто не рассматривали себя, как хозяев власти.

В общем, из года в год имея профицит бюджета, позволяли себе многое. Сеть хороших дорог. Больницы. Полная реконструкция Асунсьона (те же 10000 жителей, что и в начале века, притом, что сельское население удвоилось). За счет бюджета выстроили шикарную набережную, нормальные дома, сдав их неимущим за символическую арендную плату. И все это, конечно, влетало в песетушку, но компенсировалось за счет реализации, - снова Руссо! – идеи «дешевого государства», в котором, как известно, «ни одно должностное лицо   не должно жить лучше обычного гражданина».

Тут сокращали сплеча. Министерства – лишнее. Трех министров с двумя секретарями при каждом хватит вполне, тем паче, что министры сами вроде секретарей при мудром докторе. Кабильдо – лишнее. Народные сходы сами определят, как им жить и выберут старост, которых Асунсьон проверит и утвердит, а если что, пусть идут к «делегату», - уполномоченному от Karai Guazu, - или к коменданту; они рассудят. Суды – тоже лишнее. По мелочам народные судьи справятся, если что посерьезнее – в Асунсьоне есть два государственных судьи, а самые важные вопросы рассмотрит Верховный. Без волокиты и по справедливости.

Тут, ясное дело, пример взят из благородной древности, когда эллины и римляне сами возбуждали дела, сами обвиняли, сами защищались, а народ решал. И поскольку честные люди по чужим partido не шляются, а свои все на виду, за каждую кражу и вообще уголовное преступление штраф платят местные, при условии, что не вычислили своего злодея или не поймали пришлого.

Как результат, поразительное для иностранцев отсутствие преступности: Шарль Грансир, например, изумленно фиксирует, что по всей республике можно путешествовать днём и ночью без оружия, не опасаясь гопников, добавляя: «Впрочем, красть и грабить нет нужды. Во всём Парагвае не встретишь нищего: диктатор хочет, чтобы все работали, а его воля является законом. Не увидишь также нужды, как в других странах. Все спокойны и глядят гордо». И что интересно, если воришка или громила, будучи пойманы, отправлялись на лесоповал, то за взятки и хищения, пока такое случалось, как за измену Родине, однозначно ставили перед взводом. Этого Верховный не прощал.

Метафизический водила

И вот вопрос вопросов: на базе какой теории строил свою практику Хосе Гаспар Родригес де Франсиа? Можно предполагать (все-таки доктор теологии), в какой-то степени на Триаде Фомы Аквинского. То есть: Еssentia (власть от Бога получил, значит, иначе быть не могло), Мodus adipiscendi (власть легально получил, значит, вправе поступать по своему разумению), Usus (не для себя, а для народа старается, значит, пока народ доволен, право подтверждено).

Не исключено, что в какой-то степени подражал эксперименту иезуитов (правда, родился уже позже их изгнания, но индейцы многое помнили, а Karai Guazu дружил со старыми касиками). Совершенно несомненно, старался воплощать жизнь тезисы Руссо, разделяя взгляды «женевского гражданина» на «немалое различие между волею всех и общею волею» и его убежденность в том, что «никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет», а представительное правление «отвратительное лицемерие, изображающее добродетель в ущерб обществу».

Франклина, это известно, искренне уважал, но либералом не был ни в коей степени, и опыт Наполеона, которого тоже уважал, ни в коей мере не пытался повторять ни в каком направлении. Однако чаще всего El Supremo сравнивают (кто в похвалу, кто ругательно) с Робеспьером, и началось это очень рано. Еще живы были старики, - вернее, старушки, потому что мужчин сожрала Парагвайская войны, - помнившие Верховного, когда знаменитый аргентинец Хуан Баутиста Альберди отмечал, что

«доктор Франсиа, сочетающий, подобно Робеспьеру и Дантону с мрачной славой честь способствовать победе американской революции. Он провозгласил независимость Парагвая от испанцев и отстоял его от посягательств соседей при помощи изоляции и деспотизма: двух ужасающих средств, к которым необходимость заставила его прибегнуть во имя благородной цели. Будем честны: Франсиа не торговал интересами государства, он не нажил состояния, и не стремился к этому».

И тогда же, не скрывая самого отрицательного отношения к «жестокому нигилисту»,  дипломат Александр Ионин в своем блестящем труде «По Южной Америке», тем не менее, признавал: «Тем не менее, это правительство было крайне демократического характера, и прежних собственников, богатых и независимых тузов, оно вытравило огнем, мечом и изгнанием. Франсиа и его преемники опирались на сочувствие и поддержку народа в своей борьбе со столичными и городскими жителями, креолами. Диктаторы избавляли народ от эксплуатации богатых людей, политиканов и горожан, и он был ими доволен»

Так что, да. Своего рода Робеспьер. Хотя следует учесть, что д-р Франсиа, хотя Неподкупного весьма чтил, даже расстреливая за оскорбительные отклики, речей «великого террориста», скорее всего, не читал, и шел в том же направлении, отталкиваясь от общего учителя, Руссо, но своим путем. Иное дело, что пути эти во многом были схожи, - но иначе и быть не могло. Равно как чисто эмпирически (потому что о «заговоре равных» он вряд ли вообще что-то знал) пришел, - это доказано Михаилом Рудым,  - к идеям, сходным с идеями Бабёфа и Буонарроти, шагнувшим куда дальше Робеспьера, - и реализовал их, применяя к очень специфическим условиям.

В любом случае, эксперимент El Supremo большинство исследователей оценивает как «социализм». С уточнениями: «государственный»,  «народнический»,  «утопический». Или «казарменный». Но социализм. С соответствующими выводами, зависящими от мировоззрения авторов. Западные историки, как правило, осуждают. Советские, наоборот, одобряли, - но осторожно. Пост-советские, если либералы (как некий Сергей Семенов по заказу «Горбачев-фонда»), льют грязь, не стесняясь прямой лжи, если «левые», как тот же Михаил Рудый или Николай Марчук, склонны идеализировать. Но лично мне кажется, что ситуацию, когда народ полностью выключен из процесса, гарантированного только личностью лидера, это все-таки не совсем социализм.

Впрочем, с другой стороны, следует иметь в виду, что доктор Франсиа, вполне разделяя идеи Великой Французской революции, понимал, с каким человеческим материалом имеет дело и правильно оценивал степень готовности своего материала правильно воспринять свободу и демократию, которые и нынче-то, казалось бы, вполне цивилизованные народы понимают так, что только дай, и клочки летят по закоулочкам. Как сам он сказал, прощаясь с ди Соузой:

«Только любовь к Родине, преодолевая животное начало, делает человека человеком. Это чувство есть в каждом из нас, как потребность дышать. Его необходимо пробудить. Я знаю, что смертен, но чувствую, что некой Высшей Силой послан Парагваю, и я уверен, что умру не раньше, чем воспитаю третье, воистину новое поколение новых парагвайцев».

Однако суха теория. Понимаю, что утомил. Так что, покинув Парагвай лет на двадцать (хотя краем глаза иногда заглядывать придется), вернемся к нормальной хронологии и к нашим баранам. В смысле, к делегатам Тукуманского конгресса, которые, надеюсь, уже добрались до Буэнос-Айреса, еще даже не предполагая, какая масса сюрпризов их ждет…

Акела промахнулся

Во-первых, прошу прощения за изобилие имен и деталей. Много, запутанно, но иначе никак. Ла-Плата, в отличие от Гаити или Бразилии, - блок трех стран: Парагвая, Уругвая и Аргентины (тоже не страны, а блока независимых провинций). И все они на первом этапе существования столь плотно сплетены, что разрывать их попросту не получается. Так что, кроме как по горизонтали, чтобы не нарушать логику процесса, просто нельзя.

Равно как и с именами. Их много, они однотипны, однако за каждым именем стоит живой человек, и поверьте, я выбираю только тех, кто сыграет свою роль впоследствии. Это, повторяю, во-первых, а во-вторых, давайте попрощаемся с Хосе де Сан-Мартином. Он ушел за Анды, чтобы сделать сказку былью, и теперь появится только в третьем томе, когда речь пойдет про Чили и Перу. И попрощавшись, вернемся в Байрес…

Director Пуэйррендон оказался человеком на своем месте. Пока «господа тукуманцы» шлифовали формулировки статей будущей унитарной конституции, его правительство делало все, чтобы будущая реальность под эти формулировки подходила. Вернее, если уж совсем точно, не правительство, а ложа «Ministerial». Реинкарнация «Лаутаро», но в новой редакции.

Былая «военная оппозиция» с левацким уклоном, претендовавшая на роль «серого кардинала», стала просто клубом уважаемых и уважающих друг друга людей, старых друзей и единомышленников, где Директор был одним из своих, без чинов, а важные проблемы решались не голосованием, а в ходе спокойного обсуждения. То есть, «теневой кабинет». И даже не теневой, потому что членами клуба были и все министры с заместителями, - и обсуждалось там все.

Единственное табу: вопрос о компромиссе с «федералистами». За это высылали сразу, не глядя на личные симпатии. Хотя поле для компромиссов, наконец, сформировалось. Если раньше «федералистом» был любой, кто не хотел подчиняться единому центру, то ныне появились варианты. Приморские «федералисты» (из Лиги) хотели, чтобы Байрес был одним из равноправных субъектов федерации. «Федералисты» внутренние, в принципе, готовы были подчиняться «старшему брату», но без произвола.

Появились и «федералисты» свои, опасавшиеся, что став национальной столицей, Байрес потеряет статус «исключительной провинции», причем они тоже не были едины, делясь на друг дружку не любящих «реставраторов» и «реконструкторов». И это не говоря о провинциальных caudillo, не подводивших под «федерализм» никакую теоретическую базу, кроме той, что 5000 всадников больше, чем три.

Короче говоря, поле для маневра возникло. Но сеньор Пуэррйедон был не из тех, кто отступает от плана. При этом, с первым пунктом все шло великолепно: Андская армия получала то, что просила, в любых объемах: «Если придет отказ, дорогой друг, знайте, что я повесился». И тут из песни слова не выкинешь: его заслуга в изгнании испанцев из Чили, а затем и Перу, колоссальна.

А вот по второму пункту успехов не наблюдалось: явный авторитаризм директора возмутил самые лояльные провинциях, и хотя к концу 1816 года эту проблему с грехом пополам уладили, оставалась еще Лига. Но главное, Артигас, враг идейный, ибо не только «федералист», но еще и республиканец, с огромным авторитетом и личной, и очень сильной армией.

Одолеть его своими силами не было никакой возможности, и Пуэррйдон принял решение одолеть не своими. Он прекрасно знал, как не нравится «якобинец» под боком людям из Рио, и не хуже знал, что Восточную полосу в Рио считают своей, ибо когда-то она им принадлежала. Иное дело, что воевать с Соединенными Провинциями король Жоао, пребывавший тогда в Бразилии, ибо в Португалии было неспокойно, вряд ли рискнул бы, -

но если «федералисты» бьются с «унитариями», да при условии, что Буэнос-Айрес не возражает, почему нет? А Буэнос-Айрес не возражал, напротив, намекал, что одобряет. Так что португальцыначали готовиться, а 28 августа 1816 года армия генерала Лекора перешла границу, выпустив манифест: идем «не завоевывать, а умиротворять». И еще один, специально для Лиги: дескать, зона наших интересов – только Восточный берег, кто проявит понимание, не пострадает.

Нельзя сказать, что Артигас не знал. Знал. Был настороже. Но 8-9 тысяч партизан для нормальной войны с 15 тысячами обученных солдат во главе с генералами, закаленными в войнах с Наполеоном, это совсем немного, даже если учесть, что провинции прислали помощь, а под знамена Вождя вернулись талантливые командиры, ранее от него по разным причинам ушедшие.

Поэтому решено вести «малую войну». Но «малой войной» большую войну не выиграть, тем паче, что полки Лекора шли прямо на Монтевидео. В такой обстановке, кабильдо города запросило помощи у Байреса, напомнив, что в ссоре они или в мире, но Восточная провинция – все-таки часть государства Рио-де-ла-Платы, которую центр должен защищать.

Пуэйрредон согласился. Но: только если orientales подпишут Тукуманский Акт. Естественно, Артигас назвал предложение «оскорблением, нанесенным лично ему и чести всех народов Восточной провинции», после чего Байрес умыл руки, предоставив «мятежникам» самим решать вопрос. Директора устраивала потеря одной провинции, если этот пример даст всем остальным понять, что может быть с теми, кто не уважает Байрес, и пример был убедителен.

Тяжко, с потерями, но Лекор продвигался вдоль побережья на юг и запад, рассекая коммуникации, и к концу года силы Вождя сократились вдвое. Прыгнуть выше головы нельзя: в ноябре, приняв у Индио-Муэрто сражение, не принять которое было нельзя, за спиной был Монтевидео, - был разбит Фруктуозо Ривера, лучший полевой командир orientales, а 20 января 1817 года, видя, что помощь не придет, гарнизон, по требованию кабильдо, сдал город.

Теперь было ясно, что португальцы идут, чтобы остаться, а если получится, отхватить и еще куски. В такой обстановке, видя, что Артигас сам мечется, губернаторы Лиги начали заключать договоры с Пуэйрредоном. Начались «мини-войны», молодые, храбрые и честолюбивые caudillos, - Франсиско Рамирес в Энтре-Риос и Эстанислао Лопес в Санта-Фе, - разбив «изменников», сами возглавили провинции, к началу 1818 года одолев и прогнав портеньос. Но вот в армии Восточной провинции, опоре и надежде Артигаса, началось дезертирство.

Свободная стая

Бежали не солдаты. Уходили, уводя своих солдат,  мелкие caudillos. Кто в Байрес, кто к Лекору, поясняя свои мотивы очень честно: «Мы убедились, что при правлении Артигаса разрушается частная собственность, и происходят многочисленные беспорядки, которые мешают людям жить». Они не были «народниками», им не нравились «завихрения» с разделом земель. Но Артигас реагировал на это без эмоций: «Лучше пусть уйдут, а не ударят в спину. Я буду биться, пока у меня останется хотя бы один солдат… А с португальцами я буду биться, если у меня останутся только собаки».

И бился, 13 ноября 1817 года объявив войну Буэнос-Айресу. И даже побеждал. Однако португальцы все-таки были сильнее. 3 апреля 1818 года у реки Валентин потерпел поражение, попал в плен и был выслан в Рио, на Змеиный остров Антонио «Стрелок» Лавальеха, чуть позже, разуверившись в победе и не желая сдаваться португальцам, прорвался в Байрес еще один верный Артигасу командир, Мануэль Орибе. Из влиятельных полевых командиров Восточной провинции Вождя не покинул только Фруктуозо Ривера, фанатично ненавидевший портеньос, но и он, потерпев поражение при Арройо-Гранде, начал переговоры с Лекором.

Так что, к началу 1819 года Вождь с несколькими сотнями солдат контролировал только малонаселенные районы севера провинции, и чем дальше, тем хуже шло дело. Даже когда Хосе де Сан-Мартин, романтик, написал Артигасу и Пуэйредону, заклиная подумать о том, что дело идет к аннексии португальцами части Родины, когда Артигас, переступив через себя, согласился говорить, Пуэйредон отказался общаться с «бандитом», - на его взгляд, все складывалось как нельзя лучше.

И действительно, складывалось. 3 декабря 1817 года членыТукуманского конгресса, наконец, приняли «Временный регламент для руководства и управления государством», своего рода «прото- конституцию». Очень унитарную, очень аристократическую, вполне в духе европейских веяний того времени. Документ не стыдно было показать хоть в Лондоне, хоть в Париже, под него можно было смело просить у Европы прислать «конституционного короля», и ни один из свободных европейских принцев не отказался бы. Пуэррейдон полагал это своей личной победой, и был прав:

Англии и Франции надоело спасать Испанию. У них, в конце концов, были свои интересы, так что, в феврале 1818 года месье и сэры втайне от Мадрида договорились совместно посылать в Америку молодого герцога Луккского, устраивавшего обе столицы. Для подготовки коронации в Байрес в августе прибыл эмиссар из Франции, началась работа по согласованию, - и 12 ноября 1818 года на закрытом заседании Конгресс принял решение об учреждении монархии и приглашении Луиджи ди Лукка на трон короля Ла-Платы под именем Луиса I.

Принимали, однако, нелегко, под прямым давлением директора, и после оглашения наконец-то принятой Конституции со статьей про монархию, все предыдущее показалось штилем. На какое-то время вся забыли даже об Артигасе и португальцах. В первую очередь, взорвалась Лига. В Санта-Фе о полной независимости объявил Эстанислао Лопес, в Энтре-Риос то же самое сделал Франсиско «Панчо» Рамирес, в Ла-Риохе – Факундо Кирога, -

короче, как написал позже  историк и политик Доминго Сарьмьенто, «все Магометы, способные на своей земле и по своей прихоти даже отменять религию и придумывать новую». Даже самые послушные города отказывались признать «осквернение короной». Драки шли уже на улицах Байреса, и в конце концов, Пуэйрредон, подал в отставку, а конгресс утвердил на пост директора уже известного нам генерала Хосе Рондо, человека, с одной стороны, умеренного, а с другой, жесткого.

Сто лет одиночества

Да вот беда: стихию кадровой рокировкой не усмиришь. «Тукуманцам» уже никто не верил, директор Рондо, хороший вояка и никакой политик без собственного клана, метался, за пределами провинции Буэнос-Айрес, писал в то время «Русскiй Вестникъ», «Всякий хотел властвовать, никто не хотел повиноваться», португальцы посматривали на происходящее со все более алчным огоньком в глазах, а из Испании шли вести о подготовке мощной армады вторжения. Правда, революция в самой Испании сняла этот проект с повестки дня, - но несколько позже, а пока что Хосе Рондо пытался стянуть на подавление мятежей все, что мог, прежде всего, Андскую армию.

Однако Хосе де Сан-Мартин посылать войска «для пролития крови во имя политических честолюбий» отказался. Мануэль Бельграно, всегда и во всем согласный с Сан-Мартином, тоже. А генералу Хуану Балькарсе, все же решившему исполнить приказ главнокомандующего, преградили дорогу части Эстанислао Лопеса.

В распоряжении Хосе Рондо осталась только части, стоявшие в Байресе, да Северная армия, командующему которой, Хуану Бустосу, он доверял. Плюс надежда на португальцев, которым он в момент какого-то помутнения предложил забирать Энтре-Риос и Корриентес. От чего генерал Лекор, естественно, отказался, более того, как бы случайно проговорился о полученном письме на приеме, прекрасно понимая, что информация уйдет, куда надо.

И она ушла куда надо, а когда она пришла куда надо, «Панчо» Рамирес поднял свою конницу в поход на Байрес, Лопес присоединился к нему, Артигас прислал всех, кого мог, а Северная армия остановилась в Кордове: 8 января 1820 генерал Бустос объявил, что не намерен подчиняться «торговцам священной землей Ла-Платы». В итоге, 1 февраля 1820 года директор потерпел полное поражение при Сепеде. Жалкие остатки его армии спаслись с большим трудом, а спустя несколько дней к столице подошли войска губернаторов, и Хосе Рондо, которого уже предлагали судить за измену, 11 февраля сдав пост губернаторупровинции Мигелю Сарратеа, отплыл в Монтевидео.

Центрального правительства не стало. Байрес лежал у ног победителей, его можно было брать тепленьким, Артигас письменно требовал, настаивал, приказывал сделать это, но новые лидеры Лиги вовсе не считали нужным идти на такой экстремальный шаг. Поэтому 23 февраля в городке Пиляр великодушные победители заключили с побежденными «договор равных».

Все провинции бывшего вице-королевства объявлялись равноправными, без всяких претензий на особые права со стороны Байреса, и Байрес обязался оказать Лиге помощь в борьбе с португальцами. Но, с другой стороны, согласовали созыв Национального Конгресса Провинций для восстановления единого государства, уже без всяких «унитаризмов», строго на «федералистской» основе. Желания совсем уж разваливать страну не было ни у кого.

Таким образом, государство Соединенные Провинции Ла-Платы престало существовать. То есть, формально осталось, но предстояло решить, что оно теперь из себя преставляет. Однако явочным порядком перестала существовать и Лига, ибо Восточная провинция, ключевое ее звено, находилась в оккупации, а Protector стал аутсайдером. О нем, разумеется, не забыли, напротив, лично «Панчо» Рамирес пригласил бывшего вождя присоединиться к «договору Пиляр», но не как главу Лиги, а как представителя Восточного берега.

В создавшейся ситуации это было щедрое, от большого уважения проистекающее предложение, от него просто невозможно было отказаться, - но Артигас, в январе разбитый при Такуарембо, после чего его покинул даже Фруктуозо Ривера, заключивший перемирием с генералом Лекором, по словам Хесуальдо, «с этого времени утратил свою обычную взвешенность». В ответ он, как Protector, потребовал от союзников объявить войну Португалии, а когда они отказались, атаковал войска Рамиреса, чтобы «уничтожить измену и предательство».

Для человека, располагавшего пятью-шестью сотнями бойцов, правда, очень хороших, поступок, согласитесь, смелый, но есть ощущение, что три года борьбы против всех к этому времени озлобили Артигаса настолько, что он утратил чувство реальности, и знаменитое заявление Рамиреса, - «С Артигасом и его системой надо покончить!», - можно понять. Артигас уже только мешал. Как лично (ибо все понимали, что пока он жив, покою не быть), так и в идейном плане: в принципе, разделяя его взгляды на жизнь, «молодые волки» были убеждены, что простым людям нужна не демократия, но справедливый caudillo, а всякие фокусы с конфискациями земли – вообще за гранью.

Так что, по следам былого кумира шли неотступно, загонной охотой. Впрочем, и он не бежал, а искал встречи, и бились с переменным успехом месяца два. Лишь после поражения при Ринкон-де-Авалос, 24 июля, где уже готовую, казалось, победу из рук бывшего Вождя вырвала присланная из Байреса арта, стало понятно, что шансов нет. И в сентябре Артигас ушел в Парагвай, уводя с собой две сотни самых верных людей, клявшихся ему на копыте, ноже и гитаре.

В этом был риск: д-р Франсиа недолюбливал Артигаса, как «вопиюще нерационального авантюриста», к тому же, за выдачу беглеца Рамирес обещал El Supremo тысячу ружей, - но не выдали. Аудиенции Верховный гостя не удостоил («Он проиграл, о чем с ним говорить?»), на письма не отвечал, и тем не менее, всем эмигрантам выделили землю вокруг городка Куругуату, выдали продукты, одежду, скот и все необходимое, чтобы вести хозяйство, а лично экс-Вождю даже маленькую пенсию, и последние свои 30 лет Артигас прожил в Парагвае, не вернувшись в родные места даже когда Восточный берег стал Республикой Уругвай.

Его бывшие офицеры, ставшие властью, его не звали, а когда все же позвали, доживать, он отказался, и только в 1856-м прах «Отца уругвайской нации» тихо перевезли в Монтевидео. Но и после этого, аж до начала ХХ века, официально никаких определений, кроме «варвар», «диктатор», в лучшем случае, «безответственный фантазер», озвучивать не полагалось. Лишь много позже народ оценил. Начались книги, славословия, памятники и улицы, названные в честь. Как оно обычно и бывает, когда слишком веришь в народ…

Один на всех, все на одного

В историю Аргентины 1820 год вошел, как «год анархии». В полном смысле слова, от греческого an arkos, то есть, «без власти». Вернее, власть, конечно, была, но исключительно на местах: впервые за все времена, и колониальные, и независимые, Ла-Плата вообще не имела центра, а Буэнос-Айрес из «старшего брата» превратился в обычную провинцию, и переживал это новое состояние очень болезненно.

За четыре месяца сменилось (слава Богу, хотя бы без крови) пять губернаторов и семь правительств, не считая  балагана 20 июня, знаменитого «дня трех властей», когда городом совершенно законно управляли три губернатора, причем, один из них – коллегиальный, - и к слову, именно в этот день в Байресе скончался Манэль Бельграно, - одна из самых чистых фигур ла-платской драмы, военный и политик, которого никто, никогда и ни в чем не мог упрекнуть. Сердце не выдержало. Рано скончался,  и не ко времени, ибо был очень нужен стране, - но у Смерти свои резоны.

Впрочем, что таким образом легче всего вообще рухнуть, элиты осознали довольно быстро, и 26 сентября, придя к компромиссу, избрали губернатором на три года весьма достойного политика Мартина Родригеса, имевшего прекрасную революционную репутацию, со всем дружившего и ни с кем не враждовавшего. А дон Мартин, в свою очередь, 7 апреля 1821 года подписал «Закон забвения», - полную амнистию для всех «политических», бежавших из города, начиная с 1815 года, и сидящих в тюрьмах, после чего, сформировал кабинет, устраивавший всех. Портфель министра финансов получил прекрасно нам известный Бернардино Ривадавия, стойкий «унитарий», но с широким взглядом на жизнь.

Тем временем, в провинциях бурлило. Митинговали, дробились, сливались, маленькие и нищие «внутренние» примыкали к большим и солидным, и в итоге довольно быстро вместо трех десятков «субъектов федерации» возникло 13 вполне жизнеспособных регионов, как в нынешней Аргентине. Вернее, в нынешней Аргентине их все же 14 (еще одна возникла чуть позже), но это уже в рабочем порядке.

Естественно, в такой обстановочке попытались ловить рыбу в мутной воде испанцы из Верхнего Перу: пользуясь слабостью Северной армии и наличием своего лобби в Тукумане и Сальте, они атаковали, надеясь отхватить кусок-другой повкуснее, но местные caudillos справились, хотя в ходе боев погиб знаменитый «генерал-гаучо» Мартин Гуэмес (кстати, единственный генерал Ла-Платы, погибший в бою с испанцами). Однако главная проблема новой повестки дня предсказуемо выросла из уже решенной.

По всей логике, «договор Пиляр», упразднив центральную власть и привилегии Байреса, автоматически поставил точку на Лиге, ибо задачи, ради которых она создавалась, были решены, а к тому же, Восточная провинция, центр и мотор ее, будучи оккупирована португальцами, вышла из игры. Вот только Франсиско «Панчо» Рамирес, губернатор Энтре-Риос, с таким более чем логичным завершением сюжета согласен не был.

Идя по пятам Артигаса, он занял Коррьентес, затем наполовину обезлюдевшую Мильсонес, откуда вслед за бывшим Вождем, ушли в Парагвай индейцы-гуарани. И после этого, 29 сентября, обнародовал свой вариант «Регламента» (временной конституции), а в конце ноября был «избран» Верховным Правителем Республики Энтре-Риос, вобравшей в себя территорию трех провинций, которая, как он сообщил, присоединится к будущей конфедерации на правах равноправного субъекта.

Естественно, коллеги встревожились. Военный талант, харизма и бешеный нрав «Панчо» всем были известны, неуемное честолюбие тоже, и потому 24 ноября, встретившись в городке Бенегас, три губернатора, - Мартин Родригес (Байрес), Эстанислао Лопес (Санта-Фе) и Хуан Баутиста Бустос (Кордова), - подписали договор о снятии взаимных претензий и военном союзе. Против кого, не пояснялось, но все понимали. Правда, в тот момент Рамирес был занят делом, полезным для всех: выдавливал португальцев с «беззаконно» занятых ими территорий, не входящих в Восточную провинцию, и делал это вполне успешно, однако мало кто сомневался, что это только первый этап его плана.

И таки да. Стратегической целью «Панчо» была власть на Восточной провинцией, с Монтевидео. То есть, политически он претендовал, ни много, ни мало, на роль наследника Артигаса, хотя, конечно, без «народнических» перегибов бывшего Вождя. И ради этого наращивал силы. А поскольку ни один из коллег в этом ему, естественно, помогать бы не стал, глава самопровозглашенной Республики обратился к д-ру Франсиа, уже располагавшему большой и, как все знали, хорошей армией. Типа, вы мне помогаете отнять у португальцев Монтевидео с окрустностями, а я вам отдаю нашу часть провинции Мисьонес. И бонус: не буду брать облагать ваши товары пошлинами.

Верховный, однако, отказался. И Артигаса выдать тоже отказался, взяв под арест офицеров, доставивших «постыдное» письмо. После чего, «Панчо», рассудив, что если парагваец отказывается от столь выгодного предложения, да еще и не хочет выдать опасного для Рамиреса человека, стало быть, намерен заключить союз с Артигасом. И рассудив так, закрыл торговлю по Паране и начал собирать на границе армию вторжения, доведя ее численность до 4 тысяч бойцов, и уставив контакт с оппозицией в Асунсьоне.

Однако заговорщиков взяли с поличным и расстреляли (та самая Операция «Трест», проведенная Поликарпо Патиньо, про которую помянуто в главе о Парагвае), помощь от коллег, естественно, не пришла, и в марте 1821 года «Панчо» решил не рисковать. Парагвай, по данным разведки (лесным индейцам щедро платили за информацию) мог оказаться слишком крепким орешком, - и Отец Энтре-Риос занялся республикой.

Республика же, - под флагом Лиги и с гимном Лиги, - как ни странно, функционировала неплохо. Жестокий и вспыльчивый, Рамирес оказался неплохим управленцем и кадровиком. Толковый регламент, толковые министры, толковое правосудие, всеобщая мобилизация от четырнадцати до сорока лет. Уважение к индейцам (в этом подражал Артигасу), выборы без подтасовок (хотя серьезных конкурентов не было). Даже забота об экологии (выписал из Франции месье Бонплана, о котором мы уже знаем, чтобы помог наладить хлопководство и прочие полезности).

И все же соседи так тревожились, а «Панчо» настолько не хотел им угождать, что дело шло к войне. Которая и началась в апреле 1821 года. 8 мая Рамирес раскатал авангард портеньос при Оливерос, 17 мая армию Лопеса, через неделю – объединенные силы Байрес и Санта-Фе, но 26 мая очередной бой, просто из-за усталости бойцов, окончился неудачно. Поэтому глава Республики Энгре-Риос начал маневрировать, дожидаясь резервов, и кто знает, чем бы все кончилось,

если бы 10 июля «Панчо» не погиб в мелкой стычке, а спустя несколько дней не был разгромлены войска его кузена и преемника. После чего, - поскольку возмутитель спокойствия сошел с арены, - стало возможным говорить о мире без аннексий и контрибуций. Энтре-Риос никто пальцем не тронул, ни песо с нее не взяли, и репрессий не устроили, наоборот, подтвердили братскую дружбу, - но Республику пришлось распустить, а Мисьонес и Корриентес опять стали равноправными провинциями, такими же, как Санта-Фе, Буэнос-Айрес, Кордова и прочие.

Последним же штришком всей этой яркой, шумной и очень кровавой опереттки стало появление в «испанской» Мисьонес 500 суровых парагвайских солдат, взявших ее под контроль, а подозрительного иностраца, ботаника Бонплана, переправивших в Асунсьон, в распоряжение El Supremo, где он, как мы знаем, легко доказав, что не шпион, десять лет работал по профессии.

Съезд народных депутатов

А тем временем, на территории Восточной провинции творилось нечто, очень не нравившееся ни «федералистам», ни «унитариям». Покончив с Артигасом, португальцы вовсе не собирались уходить, как обещали, начиная операцию по «принуждению к миру». Они располагались всерьез и надолго, и это возмущало. Нет, безусловно, все политики всех провинций прекрасно знали, что португальцы пришли фактически с позволения (да что там, едва ли не по приглашению, пусть и негласному), директора Пуэйрредона, закрывшего глаза на все возможные последствия, лишь бы покончить с Артигасом, -

но теперь об этом не полагалось вспоминать. Благо все решалось на полутонах, и никаких письменных подтверждений не было. И сам Пуэйрредон, сидя в эмиграции, и позже, вернувшись домой, всю свою жизнь, - а прожил он долго, - твердо стоял на том, что пытался вторжение предотвратить, и даже готов был помочь Артигасу, а не помог только потому, что все силы были брошены на помощь Андской армии, освобождавшей Чили. И ему верили.

Так что, в Рио, ко двору короля Жоао VI, потоком шли официальные протесты с требованиями прекратить оккупацию одной из Соединенных Провинций Ла-Платы, на что из Рио отвечали вежливо, коротко и предельно четко: да, подтверждаем, мы не собирались аннексировать часть государства Provincias Unidas de Sud América, территориальную целостность которого признавали. Но. Поскольку, в соответствии с «договором Пиляр», данное государство по воле собственных граждан, утратив центр, правратилось в набор независимых провинций,

Восточная провинция, как и прочие, является самостоятельным территориально-административным образованием. А следовательно, вопрос о его дальнейшей судьбе может быть решен только полномочными представителями населения самой Восточной провинции, и какое-либо вмешательство любой из других независимых провинций в ее внутренние дела недопустимо, в связи с чем, Соединенное Королевство Португалии, Бразилии и Алгарви, как опекун провиниции, берет на себя функции гаранта созыва Конгресса, который примет решение.

Юридически крыть было нечем. Насчет обойтись без формальностей, учитывая наличие у представителя «гарантов», барона Фредерика Лекора, 8 тысяч закаленных европейских солдат, никто даже не думал. То есть, «Панчо» Рамирес при жизни думал, но его уже не было, а своими руками создавать нового «Панчо» никто не хотел. Тем более, что все понимали, что объединяться придется вокруг Байреса, а у портеньос была репутация парней, которым только дай палец, и дальше пеняй на себя.

Поэтому ограничивались формальными протестами и выражениями глубокой озабоченности, которые правительство Его Величества формально принимало к сведению, и только, - а генералу Лекора настоятельно просили поторопиться с организацией народного волеизъявления, мягко намекая, что изъявление воли народа должно соответствовать интересам короны Браганца и всея Португалии. Иначе в Рио сочтут, что барон Лекор не вполне соответствует занимаемому им высокому посту и генеральскому званию.

Впрочем, напоминать про «иначе» было излишне. Фредерик Лекор, человек умный и прогрессивный, свою миссию понимал правильно, и уже заручился поддержкой тех, без кого решить вопрос было бы невозможно, - «патрициев» Монтевидео, еще не так давно правоверных artigistas. Хотя… Артигистами «патриции» Монтевидео, в основном, испанцы и роялисты, поддерживавшие вице-короля до последнего предела, были лишь постольку, поскольку Вождь, по крайней мере, уважавший местное самоуправление, был альтернативой Байресу, от которого испанцам, тем более, из города-конкурента, ничего хорошего ждать не приходилось.

Однако в отрыве от этого аспекта, всех их, - землевладельцев высшей категории, торговую олигархию, «засольщиков» (владельцев солидных коптилен), - Артигас с его «уравнительными экспериментами» и хамским подходом к вопросу о пошлинах, бесил неимоверно. А вот португальцы – другое дело. Это солидно. Это, в конце концов, монархия. Лучше бы, конечно, своя, родная, испанская, но, поскольку у Бурбонов нынче большие проблемы, сойдут и Браганца, которые, что ни говори, в родстве с Бурбонами.

Ну и, конечно, в этом же ряду крутились и бывшие artigistas real («настоящие артигисты») типа легендарного воина Фруктуозо Риверы, стоявшие за Вождя почти до конца, но вовремя предвидевших, что пора предать. Их «патриции» недолюбливали, но в свой круг приняли, потому что за бывшими «бандитами» стояла реальная военная сила, а главное, и Ривера, и командиры рангом пониже, когда их изучили со всех сторон, оказались вполне договороспособными людьми, интерес которых заключался не в высоких идеях, а в вещах вполне конкретных.

Таким образом, в Монтевидео, помимо ложи «Аристократы», - высшей элиты «лузитанского» происхождения, - сложился т. н. «клуб барона». Из местных солидных людей, готовых голосовать за присоединение к Бразилии, и они даже формализовали свое членство в клубе, украшая одежду красными кокардами или нарукавными повязками, - в память о кокардах и повязках, которые носили роялисты в эпоху обороны Монтевидео от портеньос.

Имелась, конечно, и оппозиция, - не в городе, а в пампе. Кто-то так и не смирился с поражением. Кто-то полагал, что только Бурбоны. Кому-то по каким-то причинам (cкажем, слишком лихо воевал против новых хозяев) не вернули отнятую при Артигасе землю. Кто-то просто был слишком социально мелок, чтобы удостоиться приема в касту superprivilegiada («сверхпривилегированных»), в связи с чем, завидовал и копил злость. Но мнение этих лузеров и «мужланов» мало кого интересовало, если интересовало вообще.

Излишен говорить, что в такой обстановке барону Лекору не пришлось даже особо напрягаться. Утром 15 июля «Высокий Конгресс Восточной Провинции», - 16 делегатов, из них 10 «патрициев», остальные – представители «глубинки» типа Фруктуозо Риверы, начал работу. По всем правилам. Без всякого давления: Фредерик Леков, присутствовавший в качестве почетного гостя, демонстративно читал газету, не позволяя себе даже взглядом намекнуть на отношение к тем или иным ораторам, - которые, впрочем, были на диво единодушны.

Обсудили формулу, предложенную Рио. Сразу отмели возможность присоединения к Соединенным Провинциям в связи с отсутствием Соединенных Провинций. Для порядка рассмотрели опцию «уйти под Байрес». Посмеялись. Перейдя к вопросу о независимости, сошлись на том, что независимость, бесспорно, хорошо, но тогда придется независимо и восстанавливать все, разрушенное войной, а денег нет, и перешли к обсуждению заявления Фруктуозо Риверы о преимуществах «относительной независимости» (то есть, широкой автономии) перед «независимостью абсолютной».

Рассмотрев предложения Рио на сей счет (самоуправление, таможенные льготы, двуязычие, территориальные войсковые формирования), сошлись на том, что преимущества «относительной» очевидны. Проголосовали единогласно. Причем, некий Франсиско Льямби с очаровательным простодушием добавил, что-де в случае чего (мало ли как потом карта ляжет), всегда можно сослаться на то, что область была оккупирована португальскими войсками, так что все эти решения вынуждены.

И 18 июля Конгресс единогласно проголосовал за присоединение к Соединенному Королевству на правах автономной провинции Cisplatina в составе Бразилии, а Рио без промедления, уже 31 июля, изъявил готовность «подчиниться воле сисплатинского народа», после чего на народ в лице делегатов Конгресса пролился золотой дождь чинов, званий и титулов.

Все было сделано настолько красиво и юридически безукоризненно, что Разъединенные Провинции ограничились слабым протестом, на который никто не обратил внимания. Первое впечатление было столь сильно, что даже Антонио «Стрелок» Лавальеха, самый верный воин Артигаса, три года отсидевший в одиночке на Змеином острове под Рио, неизменно отказываясь от продуктивных предложений, на сей раз не стал отвечать «нет», ни молчать.Ибо, в самом деле, ведь сам Вождь говорил, что воля народа превыше всего, - и если народ выбрал короля, ему, «Стрелку», остается лишь принять выбор народа и служить народу на том месте, где он будет ему полезен. То есть, в армии автономной Cisplatina,

куда он, немедленно освобожденный, и был зачислен в чине полковника, поступив в прямое распоряжение Фруктуозо Риверы, которого презирал, как предателя. Вернулся  и Мануэль Орибе, еще Sociedad de los Caballeros Orientalesодин соратник Артигаса, ушедший в Буэнос-Айрес, чтобы не подчиняться португальцам и создавший там Sociedad de los Caballeros Orientales  («Общество рыцарей Востока»), что-то типа штаба Сопротивления. Излишне говорить, что и в Байресе, и в других провинциях Ла-Платы все это произвело крайне тягостное впечатление...

Сила действия

Как ни парадоксально, «договор Пиляр», лишивший Буэнос-Айрес статуса «старшего брата», пошел и городу, и провинции на пользу. Привилегий не стало, но не стало и обязанностей. Теперь доходы от таможенных сборов шли только на свои нужды, - реконструкция улиц, создание университета, прочие радости, - исчезла нужда в постоянном наращивании вооруженных сил, на посольства, на все такое, - и портеньос начали нарабатывать, как пишут аргентинские историки, «счастливый опыт».

Вот стабильное правительство. Оно разрабатывает бюджет, ежегодно представляет его Ассамблее, отчитывается, занимается социалкой и промышленностью. Хорошо! А вот в провинциях, добившихся, наконец, полной независимости — совсем не так хорошо. То есть, в прибрежных (бывшая Лига) и крупных – относительно нормально, зато в мелких и небогатых – сплошной кризис, а отсюда и тенденция к «поразмежевались, пора объединяться». Не возвращать «вертикаль», конечно, на равноправных условиях, но все-таки нужна конституция, чтобы опять быть вместе.

Теперь, однако, не спешил Байрес, понимая, что конституция будет означать создание нового центрального правительства, которому будет обязан подчиняться и он. Поэтому не спешили, мягко вываживая партнеров, чтобы, если уж объединяться, то с выгодой для себя, а по ходу дела в правительстве Родригеса вышел на первый план уже известный нам Бернардино Ривадавия,

тот самый «моренист» первого призыва, когда-то почти «бешеный», он пять лет прожил в Европе, сперва эмигрантом, потом в качестве «полномочного представителя страны», вернулся домой, изрядно поумнев и многому научившись, и 19 июля 1821 года стал министром внутренних дел, быстро освоившись с ролью «первой скрипки».

В значительной мере, благодаря его уму и таланту, 25 января 1822 года правительство Родригеса подписало «Договор четырех» с провинциями бывшей Лиги, - Санта-Фе, Корриентес и Энтре-Риос, уточнив и отредактировав «договор Пиляр». Пункт о полной внутренней независимости провинций, естественно, остался, но зафиксировали признание, что Байрес, по объективным причинам, должен быть «первым среди равных».

Да и вообще, дон Бернардино привез из Европы много толковых идей, вплоть до замысла аграрной реформы на основе emfiteus – раздачи земли мелкими участками, но, конечно, не «по Артигасу» (с конфискациями) и не по Франсиа (без права продажи), а что-то типа будущих североамериканских гомстедов. Наконец-то появились банки, потянулись иммигранты, а чтобы им было легче прижиться, Ривадавия протолкнул закон «О свободе культов», - хоть кулаком крестись, только налоги плати, - что, правда, 19 марта 1823 года спровоцировало мятеж плебса, подстрекаемого самыми мракобесными падре, но с этим справились. Хотя мракобесы, не смирившись, ушли в подполье, и все-таки…

В общем, Байрес процветал, и глядя на такое процветание, другие провинции хотели тоже. Поэтому никто, даже самые ярые «федералисты», не стал возражать против предложенной губернатором Родригесом (опять-таки с подачи сеньора Ривадавия) идеи созвать, наконец, «народы всех провинций на собрание Генерального учредительного конгресса для выработки национальной конституции». Ибо было что обсудить, - включая и нарастающее напряжение в отношениях с Бразилией, жестко отказавшейся даже обсуждать вопрос о Восточной полосе, поскольку «воля народа Сисплатины священна, и Империя будет защищать ее всеми средствами, хотя бы и силой оружия».

А пока готовились, истек срок каденции губернатора Родригеса, и на выборах 2 апреля 1824 года, - победа дона Бернардино казалась неизбежной, - приз неожиданно взял не он, а Хуан Грегорио де Лас-Эрас. Генерал, соратник Сан-Мартина, честный человек, но очень слабый политик, выдвинутый теми, кто, в общем, поддерживая линию Ривадавии, боялся его резкости. Конечно, дона Бернардино пригласили в правительство, однако он, обидевшись, отказался и опять уплыл в Европу. Правда, спустя пару месяцев, соизволил принять пост чрезвычайного и полномочного посла Ла-Платы в Англии и Франции, и на этом поприще тоже добившись многого.

Испания, с трудом приходящая в себя после очередной революции, по итогам переговоров согласилась «заморозить претензии» на десять лет (а вскоре, после падения Перу, десять лет превратились в «навсегда»). Священный Союз утратил всякий интерес: у Парижа начались игры с Портой, а Лондон, после признания Ла-Платы Штатами, вообще готов был на контакты, чтобы не потерять вкусную зону, и 25 января 1825 года сеньор Ривадавия подписал с сэрами договор о дружбе и торговле.

Между тем, двигались дела и с созывом Учредительного Национального конгресса, который и собрался в Байресе 16 декабря 1824 года, а поскольку выборы делегатов проходили по старым регламентам, - один делегат от 15 тысяч жителей, - самой многочисленной оказалась делегация портеньос. А стало быть, и мероприятие шло по их сценарию, и «Основной закон» оказался максимально выгодным для них.

Хотя, в принципе, «федералистам» тоже не на что было жаловаться. Против необходимости совместно «использовать все силы и все ресурсы, чтобы укрепить национальную независимость и, насколько возможно, содействовать всеобщему процветанию» не возражал никто. Против права властей Буэнос-Айреса заниматься «всем, что касается внешней политики» (ст. 7), тоже возражений не прозвучало,

поскольку имелась оговорка «в важнейших случаях вступают в силу после ратификации Конгрессом». А уж статьи 3 и 6, где четко прописывалось, что «до принятия конституции образ управления провинциями остается неизменным», а «национальная конституция может вступить в силу не раньше, чем будет обсуждена и полностью одобрена во всех провинциях», и вовсе были именно тем, чего хотели «федералисты».

Так что, contra не голосовал никто. Однако никто и не обратил внимания на тот факт, что при всех уступках, высшей властью в Соединенных Провинциях стал орган, контроль над которым законным образом находится в руках портеньос, - то есть, казавшийся идеальным компромисс в перспективе открывал самые широкие возможности для временно затаившихся «унитариев». В связи с чем, при первом же кризисе хрупкое согласие не могло не треснуть.

А кризис уже стучался в двери, и чтобы понять, откуда он пришел, нам придется на какое-то время вернуться в оккупированную португальцами Восточную провинцию. То есть, извините, уже несколько лет как полноправную португальскую провинцию Сисплатина…

Patria o Muerte!

Как мы уже знаем, «добровольно-принудительное» присоединение к Соединенному Королевству Португалии, Бразилии и Алгарви в первый момент сняло напряженность. Генерал Алвару да Коста, комендант Монтевидео, никому не мешал, барон Фредерик Лекор, губернатор провинции, вел себя в высшей степени прилично, сформировав вокруг себя местные элиты, - и черт оказался не так страшен, как его малюют, до такой степени, что начали возвращаться эмигранты, даже из верных соратников Артигаса.

Из Рио, дав присягу королю Португалии, вернулся неукротимый Антонио «Стрелок» Лавальеха, поступив в подчинение Фруктуозо Риверы, из Байреса - Мануэль Орибе, оставшись частным лицом, потому что Риверу презирал, как предателя, но заявив, что будет лоялен новым властям. А поскольку авторитет знаковых соратников Вождя был высок, градус социального напряжения упал. Вот только в самом Рио аккурат в это время начался нешуточный раскол:

кто-то был верен монархии, кто-то требовал независимости во главе с регентом Педру, - и в Сисплатине тоже пошел разброд. Генерал Лекор сделал выбор в пользу Педру, и «сливки общества» из «клуба барона», включая генерала Риверу, привычно пошли за ним, генерал же да Коста, напротив, агитировал бывших «артигистов», упирая на то, что для общего короля все дети равны, а в независимой Бразилии испаноязычная Сисплатина будет золушкой.

Звучало вполне логично, и Орибе встал на сторону на короля и коменданта Монтевидео. Вот только да Коста не был фанатиком: как только Бразилия принц Педру стал «конституционным императором Педру I», а Лиссабон не выразил готовности воевать, португальский гарнизон в ноябре 1823 года сдал Монтевидео генералу Лекору, который провозгласил его присоединение всей провинции Сисплатина к Империи.

Местные роялисты оказались брошенными на произвол судьбы, - принцип «Мы в ответе за тех, кого приручили» португальскому генералу был чужд, - и Орибе, прекрасно сознавая, что его ждет, окажись он в руках Лекора, а тем паче, Риверы, вместе со своими людьми вновь бежал в Байрес. А вслед за ними туда же отправился и «Стрелок», заявив, что присягал королю, но не какой-то Бразилии.

Естественно, новые власти объявили полковника Лавальеху предателем и конфисковали всё его имущество, зато генерал Ривера получил от императора титул «барон Такуарембо», - к слову сказать, не без черного юмора, ибо именно проиграв битву при Такуарембо, новоявленный барон в свое время решил стать верным сторонником португальцев. А вскоре, порядки в провинции понемногу начали меняться, централизации стало больше, появились новые чиновники, - уже не «варяги» из Европы, а бразильские, традиционно посматривавшие на испаноязычных с недоверием, в присутствиях стало больше бумаг на португальском, - и это нравилось далеко не всем.

Тем временем, не сидели сложа руки эмигранты. Мануэль Орибе с друзьями воссоздал Sociedad de los Caballeros Orientales («Общество рыцарей с Востока»), превратив его в своего рода «зарубежный центр» Сопротивления, нашел выходы на друзей Сан-Мартина, получил какую-то поддержку, - но дело шло так себе, ни шатко, ни валко. Типа, очень приятно, заходите на неделе, поговорим.

А вот «Стрелку» повезло больше. Не имея собственной организации и не особо ладя с Орибе, он, бродя по кабинетам и салонам, в поисках поддержки, познакомился и подружился с молодым латифунтистом Хуаном Мануэлем Ортисом де Росасом, - далее для простоты будем говорить просто «Росас», - а это было уже серьезно, можно сказать, серьезнее некуда.

Подробно пока что не будем, - об этом сеньоре, чье имя помянуто вторично (первый раз он мелькнул на Тукуманском конгрессе) нам придется говорить много и подробно, - а пока что отмечу главное: слово с делом у Росаса не расходилось, если он говорил «да», это было «да», если он говорил «нет», это было «нет». И он был невероятно богат (огромные земле, неисчислимые стада, сотни лично преданных ему гаучо). А кроме того,

за его спиной стояли люди, очень похожие на него, и этим людям, не говоря уж о неприязни к португальцам, очень не нравилось происходящее в Сисплатине: как конфискация земель у тех, кто поддерживал Артигаса, так и (еще круче), что скот из бывшей Восточной провинции теперь гнали на мясобойни в бразильскую Риу-Гранди-ду-Сул, в связи с чем, закупки скота у латифундистов Байреса сокращались.

Так что, когда Росас и «Стрелок» нашли общий язык, у Антонио Лавальехи все пошло на лад: новый друг (а они, в самом деле, подружились, ибо Росас по всем ухваткам напоминал Артигаса, на которого эмигрант молился) свел его с самим Бернардино Ривадавия, крайне осторожно обещавшим помочь, потом познакомил с некими «тихими англичанами», проявлявшими интерес к «справедливому делу orientales», и разумеется, появились деньги, - гораздо больше денег, чем у «рыцарей Востока», - а когда у таких людей, как «Стрелок», появляются деньги, событий долго ждать не приходится.

И не пришлось. В ночь на 19 апреля 1825 года маленький отрядик orientales, - 22 человека «Стрелка» и 11 человек Мануэля Орибе, а всего Тридцать Три бородача, поклявшихся не бриться, пока Отечество не освобождено, высадились на территории Восточной провинции, подняли сине-бело-алый Флаг Тридцати Трех с черной надписью «Свобода или смерть!»,

внезапной атакой заняли городок  Españas (Испанск). Но вместо того, чтобы, согласно инструкциям,  ждать обещанной подмоги, которая то ли придет, то ли нет, - мало ли что решат в Байресе, - и если не придет, Испанск станет ловушкой,   двинулись вглубь Сисплатины, захватывая мелкие городки, разоружая маленькие бразильские гарнизоны и постепенно обрастая народом.

Туго завинченный португальцами котел рванул. На коней садились все, кто был обижен португальцами, и все, кто не получил от португальцев того, чего хотел, и те, кто, в общем, прижился при португальцев, но боялся бразильцев, и даже те, кто верно служил бразильцам, но решил вовремя предвидеть. А кто не мог или не хотел идти воевать, помогал деньгами: скажем, некий Хоакин Суарес, очень видный артигист из «благородных», привез «Стрелку» аж 50 тысяч песо, собранных «приличными патриотами».

О дальнейшем подробности излишни, все детально изложено в очерках о Бразилии («На далекой Амазонке»-6). Поэтому кратко. 14 июня 1825 года в городке Флорида собрались уважаемые люди, избравшие временным губернатором старого Суареса и сформировавшие Временное правительство. Антонио же Лавальеха, получив чин бригадного генерала, стал главнокомандующим, и продолжал побеждать. 25 августа (официально на том основании, что присягали Португалии, а не какой-то Бразилии) Флоридский конгресс объявил Cisplatina упраздненной, а Banda Oriental – восстановленной.

Параллельно, крайне обескуражив барона Лагуна (генерала Лекора) ударил по бразильцам посланный на подавление мятежа барон Такуарембо (генерал Фруктуозо Ривера), объявив, что «пошел на службу заклятым врагам только для того, чтобы создать армию», и 24 сентября разбив «проклятых оккупантов» при Ринконе. А 12 октября, на берегу речки Саранди объединённые силы Риверы и «Стрелка» разгромили бразильцев так, что Фредерику Лекору пришлось уйти в глухую оборону,

Флоридский же Конгресс направил Конгрессу Provincias Unidas del Rio de la Plata письмо с просьбой «принять нас в лоно семьи, от которой мы так давно были оторваны». И далее, - вновь настоятельно рекомендую перечитать «На далекой Амазонке (6)», где изложена масса вкусных деталей, - грянула война, ход и результаты которой очень подробно описаны в «На далекой Амазонке (7)».

Сила противодействия

В принципе, политики Байреса не собирались ввязываться так быстро. Они хотели по максимуму подождать, посмотреть, поиграть с Рио в доброго соседа, который лично не причем, но влияние на мятежников имеет, однако не получилось: через границу, не дожидаясь позволения, хлынули тысячи добровольцев, включая офицеров, специально ради отдыха в пампе просиших отпуска, - и скрыть причастность не было никакой возможности.

А кроме того, война, на самом деле, была нужна всем. Кроме, конечно, Бразилии, которой она была совершенно ни к чему, - однако Бразилию никто не спрашивал. Притихшие, но никуда не девшиеся «унитарии» Байреса справедливо полагали, что, пожав основные лавры, портеньос опять смогут претендовать на роль «старшего брата».

«Федералисты» Байреса столь же справедливо рассчитывали, что после войны Восточная провинция станет их сателлитом, а порт Монтевидео, при бразильцах превратившийся в серьезного конкурента, будет филиалом порта Буэнос-Айреса. Приморские провинции (бывшая Лига), наоборот, планировали получить альтернативу Байресу, но уже без Артигаса с его перегибами на социальной почве.

В таких условиях, временное совпадение интересов привело к согласию о необходимости усиления центра коалиции. И 3 февраля 1826 года, по совету вернувшегося из Европы сеньора Ривадавия был учрежден пост президента Соединенных Провинций на период до принятия общей конституции, - а президентом, естественно, избрали дона Бернардино, овеянного славой человека, добившегося от Мадрида и Лондона того, чего вся Ла-Плата так долго ждала.

Мгновенно начались серьезные подвижки. Получив, наконец, власть, - и очень реальную власть, - президент Ривадавия внес поразительное предложение: объявить город Буэнос-Айрес столицей Соединенных Провинций, а одноименную провинцию преобразовать в федеральный округ, типа D.C. в США, лишив всякой автономии и привилегий, зато сделав центром, распоряжения которого обязательны для всех «штатов».

Предложение после долгих дебатов приняли, провинцию упразднили, губернатора Лас-Эраса со всем уважением отправили в отставку, - и... Нет, конечно, теоретически идея выглядела красиво, но «федералисты» Байреса возмутились, ибо в таком варианте Байрес, становясь «общим» портом, терял «собственные» доходы, и губернаторы-«федералисты» тоже возмутились, потому что, поступаясь многим, центр многое и отнимал.

В итоге, умнику-президенту начали возражать, и крепко. Хуан Бустос,«сильный человек» Кордовы, заявил, что ни о каком «президенте» вообще не договаривались и отозвал своих депутатов из конгресса. Еще одна «сильная рука», caudillo Факундо Кирога, объединив силы нескольких мелких провинций, стал царем и богом во «внутренних» районах и тоже отказался признавать президента. А когда сеньор Бернардино уговорами, угрозами и прямым подкупом сумел-таки 24 декабря протолкнуть в послушном Конгрессе откровенно «унитарную» конституцию, все стало совсем нехорошо.

Все это, правда, могли бы компенсировать успех на фронте, на что и рассчитывал президент Ривадавия, однако особых успехов на фронте не наблюдалось. То есть, на суше войска Соединенных Провинций (и силы «Стрелка») постоянно побеждали, но эти победы сводило на нет полное господство на море бразильского флота, установившего блокаду Байреса.

К тому же, откровенно саботировал Фруктуозо Ривера. В отличие от «Стрелка» и даже, в какой-то степени, от Мануэля Орибе, он сантиментами ничуть не страдал и воевал откровенно за свою будущую власть. А поскольку фаворитом Байреса был Антонио Лавальеха, бывший бразильский барон не считал нужным исполнять приказы президента, ориентируясь на Эстанислао Лопеса, губернатора Санта-Фе и самого сильного из оппонентов Ривадавии, под крылышко которого и сбежал, когда «Стрелок» отдал приказ о его аресте.

Положение президента весь этот бедлам, естественно, не укреплял, тем паче, что «унитарную» конституцию, принятую без согласования с провинциями, никто признавать не собирался. Вплоть до «Стрелка», - человека никак не Ривадавии, а Росаса, - которого пришлось убирать из политики, отправив на границу с Бразилией, заместителем командующего, генерала Карлоса Альвеара (того самого «наполеончика», устроившего бучу в 1815-м). Но если этот вопрос удалось закрыть, то с «субъектами федерации» было куда сложнее: в мае 1827 года они заключили новый союз, договорившись «всеми средствами» добиваться роспуска Конгресса и созыва нового.

В такой обстановке было уже не до Бразилии, - воевать в одиночку Байрес просто не мог. А тут еще и сэрыоткровенно требовали мириться с Рио, ибо война мешает им торговать, и президент Ривадавия, стремясь развязать себе руки для решения внутренних проблем, согласился подписать мир на условиях довоенного status quo, то есть, возвращения Cisplatina в составе Бразильской Империи. Что вполне ожидаемо стало последней каплей:

капитуляция (никак иначе это решение оценить было невозможно) после стольких затрат и побед была оценена, как «преступление». В действующей армии «Стрелок» немедленно сместил командующего, заявив, что не «варягам» решать судьбу Восточной провинции, а  президент Ривадавия 28 июня   подал прошение об отставке, которую Конгресс немедленно принял, назначив временным президентом пожилого «федералиста» Висенте Лопеса. По сути, только для одного: чтобы «исправить ошибки».

И временный президент все исправил: немедленно созвав провинциальную Ассамблею, он восстановил автономию Байреса и назначил командующим вооруженными силами провинции Росаса, а 12 августа Ассамблея избрала губернатором популярного генерала Мануэля Доррего, убежденного «федералиста» (он долго жил в США и считал их устройство идеальным) и друга Росаса. А через три дня сеньор Лопес подал в отставку, а Национальный конгресс был распущен.

Ситуация слегка разрядилась. Под шумок, правда, от Ла-Платы окончательно отделилось Верхнее Перу, 7 августа объявив себя независимой Республикой Боливар (Боливией), но это восприняли спокойно: с тем, что там уже отрезанный ломоть, давно смирились. Зато провинциальные caudillos против Доррего ничего не имели, он для них был своим, и теперь, когда Ривадавия сошел со сцены, они, наконец, вспомнили, что идет война с Бразилией, и нужно действовать заодно.

Полномочия губернатора Байреса, как руководителя иностранными делами всех провинций, подтвердили, созыв нового Конгресса для разработки «Федеральной конституции» согласовали, а для продолжения войны, которую никто не хотел останавливать, сеньору Доррего прислали оружие и людей, которых не хватало до такой степени, что запросили помощи даже у Парагвая, суля взамен что угодно, на что El Supremo ответил кратко: «Только Дон-Кихот странствовал, ввязываясь в чужие ссоры».

В общем, помогли. Однако кто-то без условий, а кто-то с условиями: Эстанислао Лопес потребовал права оккупировать в пользу Санта-Фе часть бывшей Cisplatina, и дон Мануль, куда денешься, вынужден был дать согласие, - хотя многие «сильные люди» Байреса из числа его сторонников, включая Росаса, были категорически против. Равно как и «Стрелок», который 12 октября 1827 года распустил Флоридский конгресс,

сместил старика Суареса с поста губернатора и приказал Мануэлю Орибе изловить генерала Риверу, вошедшего в Восточную провинцию из Санта-Фе. Однако не удалось. Бывший бразильский барон имел немалую группу поддержки и привлекал новобранцев, разъясняя им, что под Байресом порту Монтевидео процветать не судьба, а вот под Санта-Фе, иных портов не имеющим, расцвет неизбежен.

В итоге, бардак увеличился на порядок, а денег не было (блокада истощила бюджет), и все жестче становилась позиция Англии: Лондон уже не рекомендовал, но приказывал искать компромисса, угрожая «принуждением к миру». Больше того, угрожая тем же «принуждением», настаивала на компромиссе, требуя для Восточной провинции независимости, чтобы никому не было обидно, и император Педру это условие принял, потребовав только вывода войск Фруктуозо Риверы с бразильских территорий, которые тот успел в суматохе прихватить.

Для Бразилии такой исход, безусловно, был крайне неприятен, но терпим, для Байреса – равносилен поражению, однако продолжать войну, зная, что в случае отказа Бразилию поддержит Royal Navy мог только безумец, и 27 августа 1828 года состоялось подписание Предварительной мирной конвенции. Бывшая Banda Orienyal/ Cisplatina стала Восточной Республикой Уругвай

«Стрелок» сдал полномочия временному переходном правительству во главе с приглашенным из Байреса элитами Монтевидео известному нам генералу Хосе Рондо, Бразилия потеряла часть своей территории, что стало началом конца для императора Педру I, а Соединенные Провинции ничего не потеряли, но всем было ясно, что это провал, и «федералисту» Доррего предстояло объяснять Байресу за причины фиаско затеи «унитария» Ривадавия.

Рыжий и прочее

На бумаге время летит быстро. Строчка – месяц, абзац – год, страница – десятилетие, и все герои повествования кажутся ровесниками. А в жизни все иначе. Люди, конечно, пересекаются, но выход на сцену и уход с нее у каждого в свой срок. Кто-то стареет, отходит от дел, умирает, кто-то, наоборот, встав на крыло, выходит из-за кулис в скрещение софитов, -

и сейчас, когда первое поколение борцов за независимость Ла-Платы постепенно редеет, следует, наверное, представить хотя бы кого-то из новых людей, исполнявших главные роли в новые времена. Всех, конечно, не получится, но один персонаж ла-платской драмы, до сих пор поминавшийся мельком, сыграет вскоре такую роль и на столько сезонов, что не представить его попросту нельзя. Самое время, чтобы потом вопросов не было.

Итак: рыжий синеглазый мальчик из семьи, по меркам Байреса, знатнее некуда. Столбовой идальго. Портеньо в пятом поколении. В роду – губернаторы, полковники регулярной армии и прочие. Наследник колоссального состояния, пасущегося в пампе. Осиротев восьми лет от роду, учился в частной школе (имениями управлял дядя), по живости характера в науках не преуспел, но стал верным католиком, потому что падре к нему очень хорошо относились. Убежал из школы в 13 лет, когда напали англичане, отличился удивительной храбростью, в 14 лет, во время второго нападения, вновь отличился, уже в полку Migueletes («маленьких солдат»), а потом умер дядя, и 15-летнему пацану пришлось брать на себя управление имением.

А имение непростое: необозримые пастбища (за триста тысяч га), тысячные стада, большущие солильни, коптильни и кожевни, немирные индейцы постоянно на горизонте, - и сотни диковатых гаучо, ценящих только силу, а на нового хозяина, мальчишку, смотревших, как на ничто, и готовых вот-вот растащить стада. Но не растащили: пацан оказался твердым орешком, и порядок наводил по правилам пампы, вызывая на поединок (до первой крови или до смерти) степняков, не признававших в нем хозяина (достоверно известно, что убил четверых). А кроме того, водил гаучо в походы на индейских скотокрадов или просто на индейцев, за добычей, и с постоянным успехом.

К 18 годам заработал прозвище El Tigro (переводить не буду) и стал абсолютным, непререкаемым авторитетом и для своих пастухов, и для соседей, и для краснокожих. С каждым умел говорить на понятном ему языке, с равным изяществом носил и модные костюмы, и кожанку гаучо. Город не очень любил, без нужды не ездил. В своих владениях («столица» - громадная асьенда Los Serrillos) принимал всех, не глядя на цвет кожи, - хоть белый, хоть негр, хоть индеец-мапуче, - и прошлое (будь хоть серийным убийцей, это неважно, если пацан правильный). И никого не выдавал, создав в итоге Colorados del Monte, частную армию в три тысячи (а если нужно, то вдвое больше) отборных головорезов, для которых его слово было словом Божьим. По всем мемуарам, - глубоко религиозен и наделен особым чувством справедливости.

Будучи по воспитанию и взглядам аристократом, - среди духовенства, латифундистов, «больших торговых домов» свой, - никогда не отказывал в помощи и защите малым мира сего. Всегда и во всем поддерживал друзей, которых умел выбирать. Умело выбрал и супругу, в 20 лет по взаимной любви женившись на девушке из приличной, но небогатой семьи, оказавшейся не только верной женой и надежным другом, но и соратником – уезжая по делам, спокойно оставлял владения на супругу, и гаучо трепетали перед 18-летней доньей Энкарнансьон не меньше, если не больше, чем перед Хозяином.

Политикой увлекся поздно, уже после 1815 года, став одним из лидером «чистых федералистов» Байреса, однако до поры, до времени в первые ряды не лез, присматриваясь и учась у старших. И вот теперь, более или менее представляя себе, кто был таков Хуан Мануэль Хосе Доминго Ортис де Росас-и-Лопес де Осорио, которого обычно называют просто Росасом (хотя, конечно, правильно «Ортис»), давайте закроем скобки и вернемся в осень 1828 года. В нехорошее время, когда Байрес трясло от негодования, потому что долгая, тяжелая, дорогая и очень успешная война по чужой воле закончилась ничьей, которую все считали позорным проигрышем…

…Естественно, Мануэль Доррего, «федералистский» губернатор Буэнос-Айреса, хорошо понимал, что все шишки посыплются на него, - поражение ж всегда сирота, - и ничего, что войну начали и фактически проиграли «унитарии», а он, наоборот, переломил ход событий, а что Англия подставила, так это же Англия. Все так. И тем не менее, исход оказался таким, как оказался, и претензии предъявляли именно ему, потому что именно он был главой государства и главнокомандующим.

В такой ситуации, - это он тоже прекрасно понимал, - что-то исправить можно было только еще одной, как можно скорее, войной. Лучше маленькой и победоносной, но можно и большой, только обязательно победоносной, с аннексиями и контрибуциями, - и потому, сразу же после подписания похабного мира, дон Мануэль начал готовить вторжение в Парагвай. Бросив на проект все скудные деньги, еще имевшиеся в измученном блокадой бюджете, и экономя на всем, вплоть до выплаты задолженности войскам.

Было бы странно, не воспользуйся таким удобным стечением обстоятельств выкинутые из власти, но по-прежнему весьма влиятельные в городе «унитарии», и они воспользовались. По полной. Играя на недовольстве военных, считавших, что политики продали победу, а Мануэля Доррего, в прошлом боевого генерала, между собой называвшими еще и предателем касты. Работали очень аккуратно, не светясь, устанавливая контакты через единомышленников в мундирах.

В частности, набравший на фронте популярность генерал Хосе Мария Пас, стойкий «унитарий», свел штатских оппозиционеров со своим боевым побратимом Хуаном Лавалье, на фронте заслужившим полное доверие и любовь солдат, готовых идти за ним хоть в Ад. Абсолютно аполитичный, дон Хуан, так же, как и все его подчиненные, был глубоко уязвлен исходом войны, и хотел понять, почему так вышло, -

а городские сеньор умели быть убедительны. Ведь это же очень просто, генерал: во всем виноваты «федералисты». Если бы они не сместили нашего президента Ривадавию, желавшего вести войну до победного конца, все было бы иначе. Опять-таки, жалованье солдатикам не платят, а разве при нашем правительстве такое было? Не было. Вот и делайте выводы.

Генерал Лавалье думал, генерал Пас, боевой друг,  помогал камраду делать выводы, а 26 ноября в Байрес, наконец, вернулась усталая и злая армия, - и 1 декабря произошел военный переворот, удавшийся удивительно легко, почти без перестрелок. Доррего бежал, успев увести несколько сотен самых верных, большая часть гарнизона, проморгав события, сложила оружие.

История одного расстрела

На этом Лавалье посчитал свою миссию завершенной, но гражданские политики ему объяснили, что нельзя: время сложное, временный губернатор должен быть военный, кабильдо нужно закрыть, потому что демократия в такое время пагубна. Понимаете? Город-то наш, но провинция против, там сплошные «федералисты», у того же Росаса тысячи всадников, и у беглого (как дали сбежать?!!!) Доррего есть верные люди, - так что, генерал, Родина в опасности, взялся за гуж, полезай в кузов.

И ничего не бойтесь. Ассамблею мы распустили, сейчас соберем новую, правильную, без выборов (время ж военное), и все будет хорошо. А ежели случится какая-то неувязка, они, люди опытные, искушенные, почти все – юристы, всегда помогут разумным советом. Не очень обрадованный, Лавалье спросил совета у офицеров, у друга Паса, которому доверял, получил ответ, что именно так и надо, - и согласился, после чего поделил войска с Пасом, и тот двинулся вглубь континента, а сам губернатор занялся окрестностями.

Между тем, Мануэль Доррего 6 декабря был уже в Los Serrillos, где обсудил ситуацию с Росасом, выяснив, что «унитарии» присылали на ранчо гонцов, мириться, но Росас их выгнал, пояснив, что Лавалье и его банда – путчисты, и следовательно, вне закона. Обсудив планы, разошлись во мнениях: дон Мануэль полагал, что если к его двум сотням солдат добавить еще человек пятьсот, с путчистами он справится и сам, «Тигр» сомневался, предлагая не гнать волну, а действовать наверняка, уйдя в Санта-Фе, к Эстанислао Лопесу, и там собраться с силами.

В итоге, сошлись на том, что пусть каждый идет своим путем, а там как получится. Росас отправился в Санта-Фе, а свергнутый губернатор, пополнив отряд («Тигр» разрешил всем желающим из своих гаучо присоединяться, и набралось сотни три), двинулся к другим хозяевам пампы, однако, столкнувшись с Лавалье, проиграл бой при Наварро и, преданный адъютантом, попал в плен, о чем победитель тотчас сообщил в Байрес. И политические советники без промедления прислали указание: сеньора Доррего расстрелять. С пояснением: лишившись законного губернатора, Сопротивление потеряет легитимность. И особым примечанием: данное письмо по прочтении уничтожить.

Рекомендациям Лавалье последовал, но частично. Мануэля Доррего 13 декабря расстреляли без суда (Лавалье перед казнью обнимал его и просил прощения), однако письмецо победитель, уведомив Байрес, что сжег, на всякий случай, придержал. Видимо, не вовсе уж прост был. А спустя пару дней, когда в Байресе по поводу казни разгорелся жуткий скандал, получив еще одно письмо, - «Срочно оформить протоколы, создав видимость, что суд состоялся, а эту бумагу сжечь», - протоколы оформил, а письмецо отложил в ту же папку, где лежало первое.

Если «унитарии» предполагали расстрелом Доррего кого-то испугать, они ошиблись. Caudillos такие выходки только раззадоривали. Они и раньше не были настроены общаться, а теперь, имея «мученика идеи», вообще не собирались ни о чем говорить. Ассамблея Санта-Фе назвала события в Байресе государственным переворотом, а казнь законного губернатора государственной изменой, и уполномочила дона Эстанислао Лопеса командовать войсками, выделенными на подавление мятежа.

Решение Санта-Фе поддержали Кордова и Энтре-Риос, а также другие провинции, помельче. В ответ самозваное правительство Байреса объявило террор против всех «федералистов» и сочувствующих, причем такой, что, как указывает Мигель Луна, «число смертей, вызванных политическими репрессиями, было настолько высоким, что в 1829 году в Буэнос-Айресе было больше смертей, чем при родах». Причем, на вопросы Лавалье, сомневавшегося в необходимости такой крутости, ответ следовал четкий: «Если враг не сдается, его уничтожают». Потому что «Мертвый враг – лучший друг».

И вот тут лично у меня возникает вопрос. Все революции и  гражданские войны похожи. Расстрелами в такое время мало кого удивишь. Бывали такого рода эксцессы и на Ла-Плате, и в Байресе. Подчас в рамках революционной целесообразности. Про Линье и Альсагу, надеюсь, помните. Но чтобы вот так, косой, с широким размахом и под корень, без явной необходимости, без прецедентов, - зачем? Абсолютно непонятно, и как ни силюсь, нет просвета. И никто не объясняет. Есть, правда, статья Роситы Флорес «Психологические предпосылки эволюции аргентинского террора», но ее текста мне найти не удалось. Однако…

Вот я снимаю с полки старую (1961 год издания, еще бабушкина) книгу «Амалия», написанную 170 лет назад. То есть, по свежим следам. Слезливый, в духе эпохи романтизма, но неплохой для того времени роман. Автор – аргентинский классик Хосе Мармоль, очевидец и участник тех страшных (страшнее в истории Аргентины была только «Грязная война» 1976-1980 годов) событий, о которых нам, не в этой главе, но уже скоро, предстоит говорить.

Листаю и убеждаюсь: кровь, любовь, опять кровь, снова любовь, - и положительные герои - сплошь ангелы-«унитарии», которых ни за что, просто из гнусность всячески обижают жестокие черти-«фелералисты». Но ни о расстреле Мануэля Доррего, ни о терроре 1829 года, случившихся всего за несколько лет до времени, о котором пишет сеньор Мармоль, – ни слова. Будто и не было этого, а «федералисты» просто так взбесились. А между тем, если подумать…

Впрочем, об этом подробнее позже. А сейчас, сугубо к слову, еще одна деталь. Аккурат во время описываемых событий из Европы в Байрес вернулся Хосе де Сан-Мартин. Уже овеянный славой Освободителя Юга. Уже изгнанный из Америки (это отдельная, очень интересная тема, но о ней в третьем томе). Он прослышал о войне, и о падении Ривадавии, с которым не ладил, и прибыл в Байрес специально, чтобы помочь воевать с Бразилией.

Но опоздал. Зато все, о чем идет речь, творилось на его глазах, и великий воин был в глубоком шоке. Притом, что «унитарии» его появлению очень обрадовались, - как же, такой человечище, и к тому же известный сторонник «вертикали», а Лавалье, которому власть не пришлась по душе, с радостью предложил ему стать новым губернатором Буэнос-Айреса, вместо себя, - дон Хосе наотрез отказался и отбыл обратно в Европу, даже соизволив сойти на берег.

Однако, как бы то ни было, война так война. Собрав войска, - ветеранов и по набору (охотников заработать было хоть отбавляй), - Хуан Лавалье двинулся на Санта-Фе, ломать «приморских», а Хосе Пас - на Кордову, замирять «внутренних», - и губернатору по «унитарной» версии не повезло. Хитрый и опытный Эстанислао Лопес, изображая панический отход, сумел заманить «надежду унитариев» на обширные луга с ядовитой травой miomo, в итоге чего погибло пятьсот лошадей.

Лучшие солдаты Лавалье, драгуны, с которыми он прошел всю войну, обезлошадев, превратились почти в обузу, пришлось срочно отступать, - но и тут не пофартило: 26 апреля каратели были наголову разгромлены конницей Лопеса и «Тигра» при Пуэнте-Маркес; «временному губернатору» спастись удалось фактически чудом. И в этот момент Лавалье сделал совершенно удивительный шаг. Вместо того, чтобы пробираться в Байрес, он без охраны, совсем один поехал в городок Канюэла, в ставку Росаса. Того, правда, не было на месте, и гостю предложили переночевать в его спальне, а наутро, когда он проснулся, «Тигр» стоял рядом.

И пообщались. Лавалье предъявил письма «политических советников», сообщил, что перестал что-то понимать и не хочет больше никакой власти, скорбит по бедняге Мануэлю, и если его сейчас пустят в расход, то поделом. Он готов. «Тигр», однако, ответил, что в расстреле пользы не видит, и лидер «федералистов» с как бы губернатором подписали «Пакт Канюэлы», зафиксировав согласие на созыв новой Ассамблеи и нового главы провинции, с бюллетенем, где будут указаны и «федеральные», и «унитарные» кандидаты, а на период до выборов губернатором останется Лавалье.

Колесо Фортуны

С этим вполне официальным документом побежденный губернатор вернулся в Байрес, - и наткнулся на жесточайшую обструкцию. Его не хотели слушать, свистели, шикали, его в лицо называли «трусом и ничтожным предателем», - и в конце концов, все-таки быстро-быстро провели «выборы», но включив в списки только «унитариев», да еще и с дикими подтасовками. А когда Лавалье наотрез отказался подписать итоговый список депутатов, напомнив, что Байрес некому защищать, и город еще не горит только потому, что «Тигр» не хочет, чтобы город горел, «унитарии» заявили: плевать. Сил защищаться нет, это так, ну и что? - значит, уйдем в эмиграцию, у нас, слава Богу, кроме вас, труса и предателя, есть еще генерал Пас.

Действительно, у Хосе Паса, в отличие от Лавалье, все шло как нельзя лучше. Талантливый и очень идейный, он с апреля до июня шел от успеха к успеху, одолел войска сильнейших «внутренних» сaudillos, - Факундо Кироги при Ла-Таблада и Хуана Бустоса при Сан-Рока, - и занял Кордову, устроив там террор сродни байресскому, хотя «федералистов», на коленях каявшихся и моливших о пощаде, все же, поунижав, щадили. Дальше больше: одна за другой отказывались от «проклятого федерализма» мелкие провинции, - и это, в самом деле, было проблемой.

Впрочем, проблему имели и «унитарии», а имя проблемы было Хуан Лавалье, упорно не желавший утвердить список новой Ассамблеи, без чего она оставалась сборищем самозванцев, и в глаза называвший бывших советников «убийцами» и «врагами мира». В принципе, его, скорее всего, прогнали бы или убили, - но город, в самом деле, был беззащитен, и «Тигр» объявил, что признает губернатором только Лавалье, а любой, кто согласится занять пост вместо него, может «уже сейчас заказывать себе красивый гроб».

Желающих, естественно, не нашлось, лидеры и активисты «унитариев» побежали в Кордову, к генералу Пасу под крыло, беглые и высланные «федералисты», наоборот, вереницей потянулись домой, а Хуан Лавалье просто подал в отставку, передав полномочия умеренному (и потому уцелевшему в дни террора) «федералисту» Хуану Хосе Вийямонте, и уехал в Монтевидео.

Теперь можно было проводить выборы, как душеньке угодно, и бывшие эмигранты требовали сделать «исключительно федеральный» список, однако «Тигр», ставший руководящей и направляющей силой провинции, вновь не согласился, пояснив, что у Байреса уже есть Ассамблея, избранная при «мученике Доррего». Ее, правда, разогнали путчисты, но незаконной она от этого не стала, и значит, пусть дорабатывает срок, на который избрана.

С такой логикой сложно было не согласиться, и 1 декабря 1829 года, ровно через год после переворота, старый-новый состав законодателей опять собрался в зале заседаний, а 6 декабря сеньор Вийямонте передал печать новому, избранному по всем правилам губернатору и главнокомандующему войсками провинции дону Хуану Мануэлю де Росасу. При этом, однако, избранник сообщил, что за властью не гонится, власть как таковая ему не интересна и не нужна, но если общественность считает, что он, в самом деле, лучший кандидат, он готов дать согласие,

однако только в том случае, если ему предоставят неограниченные полномочия. И такие полномочия были предоставлены с целью «регулировать в соответствии с требованиями настоящих условий внутреннюю администрацию провинций, сохраняя их свободу и независимость, самым эффективным образом помогать их нуждам, давать отпор нападениям "анархисто" и обеспечить порядок и общественное спокойствие».

Через несколько дней состоялись грандиозные, невероятно пышно организованные государственные похороны «мученика» Мануэля Доррего, а затем в Байресе началась подготовка к борьбе с генералом Пасом, которому продолжало просто невероятно везти: после после победы при Онкативо над собравшим новую армию Факундо Кирогой («Волк пампы») 25 февраля 1830 года, власть его над большей частью «внутренних» провинций стала прочнее некуда. А 5 июня de facto оформили и de jure: представители «усмиренных» провинций подписали «внутренний пакт», оформив создание «Унитарной Лиги», поклявшейся бороться за «соборную единую Ла-Плату». Вот, правда, сильные провинции «усмирить» не получилось: в Энтре-Риос переворот сорвался.

Сила действия, как известно, равна силе противодействия. 4 января 1831 года был подписан «Прибрежный пакт» провинций, поклявшихся бороться за «единую федеративную Ла-Плату». С «комиссией» (временным коллегиальным правительством) и объединенной армией под общим руководством уважаемого и удачливого Эстанислао Лопеса. После чего очень быстро выяснилось, что готовились на совесть: избегая больших сражений, «федералисты», как правило, одолевали в боях местного значения, -

а 1 мая Судьба и вовсе преподнесла сюрприз: генерал Пас, вероятно, чересчур поверив в свой фарт, перехитрил сам себя. Отправившись на разведку с отрядом драгун, для конспирации переодетых гаучо, он в местечке Эль-Тио пересекся с настоящими гаучо из армии Лопеса, был опознан, сбит с лошади, взят в плен, - и это стало концом Унитарной лиги. Она посыпалась, а когда «прибрежным» без боя сдалась и Кордова, все «унитарные» провинции, изгнав или перебив унитариев, объявили себя убежденными «федералистами».

И настал мир. Федеральный мир. Три блока провинций с тремя caudillos, - сеньор Росас в Байресе, сеньор Лопес на побережье, сеньор Кирога во «внутренних районах», - прекрасно понимавшими друг друга и не имевшими никаких причин для ссор. Однако теперь, когда кризис миновал и общий враг сгинул, монолит, как оно всегда и бывает, начал расползаться.

В Байресе начались споры между «реставраторами», сторонниками сильной исполнительной власти, и «реконструкторами», требовавшими «парламентского» правления, причем последние упирали на то, что диктатура нужна в момент опасности, а когда опасности нет, она сама может стать опасной для демократии. Все, разумеется, в общем, без малейших намеков на какое угодно неуважение к героическому губернатору, но…

Но теперь, когда можно было вновь не отвечать за слово, говорунам хотелось рулить, и 15 декабря 1832 года Ассамблея, вновь избрав Росаса губернатором, неограниченных полномочий ему не предоставила, - после чего El Tigro отказался от поста и губернатором избрали нашего старого знакомого, генерала Хуана Рамона Балькарсе. При этом, однако, поскольку мало ли что, - а вдруг «унитарии» решат взять реванш или еще какая беда, - сеньора Росаса «почтительно просили» не отказаться от поста главнокомандующего вооруженными силами провинции, и сеньор Росас снизошел.

Как за речку Дерег, да на высокий берег...

Сразу после утверждения в должности, новый главнокомандующий объявил, что намерен поставить точку на «индейском» вопросе, и заявление это массы встретили с восторгом, потому что краснокожие соседи, в самом деле, были проблемой проблем. Ибо, на самом деле, при всей литературной романтичности, племена, кочевавшие по Патагонии южнее реки Dereq (то есть, по всему югу нынешней Аргентины), подарком назвать сложно. В свое время, туда не стали соваться даже первые конкистадоры, - ибо земли были хотя и хороши, но заселять их было некем, а местных, к тому же, быстро севших на коней, приручить или покорить не удавалось в принципе.

Поэтому, еще с колониальных времен – постоянные Malones («набеги»), очень похожие на поход чеченцев за Терек или черкесов за Кубань, разграбление ферм, угон стад, увод в плен мужчин (в рабы) и женщин (в жены). И в ответ – рейды колонистов, как правило, мало чего добивавшихся, ибо налетчики уходили далеко в пампу, а идти туда с малыми силами испанцы не рисковали, опасаясь засад, в устройстве которых индейцы были великими доками.

Со временем, правда, некоторые племена стали кочевать поближе к границе, торговать, отдавать своих девушек в жены белым холостякам (испанцы в этом смысле дурью не маялись), но таких «друзей цивилизации» насчитывалось немного, и братья из «глубокой пампы» их не любили, грабя и обижая покруче, чем белых.

Определенный опыт борьбы с «немирными соседями» у портеньос, конечно, был, и на государственном уровне, и на частном (серьезные сaudillos водили свои дружины в походы, не спрашивая разрешения, - и Росас тоже), однако, на сей раз, амбициозность плана, - «Раз и навсегда!», - вселяла недоверие. Поэтому, хотя немало политиков в Байресе опасалось, что Росас, вернувшись с победой, наберет слишком много очков, не меньше было и считавших, что «Тигр», напротив, сломает себе карьеру: или проиграет, или сходит практически впустую, как сто раз бывало раньше.

Так что, в итоге, губернатор Балькарсе дал «добро», и Росас начал готовить «поход в Пустыню», причем, отличие от предшественников, подошел к вопросу системно. Он-то, в отличие от большинства «приличных людей», не считал индейцев «дикарями», уважал их, общался со старыми «токи» (вождями), принимал их у себя в имении, сам ездил в пампу погостить, очень хорошо знал язык puelche (своего рода lingua franca южных племан). И даже написал La gramática у Diccionario de la Lengua Pampa («Грамматика и словарь языка Пампы»), - первый учебник языка аборигенов Патагонии.

Поэтому, прежде всего, - параллельно с началом сбора войск, - «Тигр» позвал индейских вождей на совет, дав гарантии безопасности даже самым отъявленным абрекам, а по итогам трехдневных переговоров разделил всех краснокожих на три группы: «друзья», «союзники» и «враги». «Друзьям» (тяготевшим к «цивилизованной жизни») было позволено селиться и пасти скот в провинции Буэнос-Айрес, даже во владениях самого Росаса.

«Союзникам» подтвердили гарантии полной независимости их племен и неприкосновенности их территорий в обмен на поставки скота для армии. Ранкелче же и мапуче, токи которых отказались от мира или вообще не приехали на совет, вместо того устроив серию показательных Malones, получили уведомление, что они «враги», и пусть готовятся к войне. Росас, чтя обычай пампы, внезапно нападать не хотел.

Затем, проводив гостей, «Тигр» связался с близким другом, влиятельнейшим caudillo Факундо Кирогой из Кордовы, - тоже страдавшей от степных визитеров, - с другими caudillos, помельче, даже с властями Чили (правда, те в итоге не смогли помочь из-за внутренних проблем). Изложил план, договорился о совместных действиях, - и 22 марта 22 марта 1833 года две тысячи солдат, - в основном, личные бойцы «Тигра», - выступили из Буэнос-Айреса, а с севера в пампу двинулся Кирога.

«Мне кажется, - писал Чарльз Дарвин, волею Судьбы видевший это своими глазами, - что никогда еще до сих пор не существовало армии столь мерзкой и разбойничьей», - и ах, этот британский снобизм! Безусловно, гаучо Росаса мало напоминали шотландских гвардейцев короля Уильями, зато очень походили на индейцев, с которыми шли воевать.

А воевалось трудно. Примерно, как России с Крымом до Екатерины II. Степь да степь кругом, никаких баз, все обозами, обозами, связь хуже некуда, - и постоянные атаки, и постоянные засады. С тыла, с фронта, с флангов: токи Янкитруз, избранный военным вождем всех «врагов», был великим мастером внезапных маневров и быстрых отступлений.

Тем не менее, пусть не быстро, - а быстро и не планировалось, в течение года Росас прошел вглубь Патагонии гораздо дальше, чем кто угодно до него, аж до становищ, и вместе с Кирогой уничтожил несколько поселений, чего раньше не удавалось никому, захватив в восточных предгорьях Анд территорию в 500 тыс. га.

Разумеется, война эта была жестока, как оно и бывает, когда сталкиваются два мира со своими понятиями о правилах войны. У того же Дарвина опять сплошное ах! - «...Солдаты рубят всех без разбора... Женщин на вид старше 20 лет испанцы хладнокровно уничтожают... Кто в наше время поверит, что такие зверства могут совершаться в цивилизованной христианской стране? Детей индейцев щадят, чтобы продать или отдать в услужение, вернее в рабство...», -

но проезжий британец, знавший о событиях исключительно из газет, не видел тел пленных солдат, снятых камрадами со столбов пыток. Равно как не знал, что «не щадят никого, покрасившего лица в синий цвет», - то есть, никого в боевой раскраске, - потому что у мапуче воинами были не только мужчины. Да и осиротевших детей, вместо того, чтобы бросить на смерть в пампе, передавали «друзьям» или «союзникам», а кого забирали белые, становился гаучо.

Впрочем, ладно. Мало ли народа верит СМИ, так почему м-р Дарвин должен быть умнее? Как бы то ни было, итоги войны известны точно: 1028 «белых рабов», захваченных индейцами на фермах, в том числе, женщины, освобождены, 1232 воина взяты в плен, 396 солдат погибло. Воинов ранкелче и мапуче, по данным самого Росаса, пало 3200 , но это сложно проверить, возможно, цифра завышена (занижать какой смысл?), а граница на 20 лет забыла о Malones.

Уцелевшие токи ехали в имение «Тигра» проситься в «союзники», и некоторые из них со временем переходили и в разряд «друзей». Ну и, естественно, захватили много земли, каковую Росас распределил по праву меча. Себе. Друзьям. Родственникам. Офицерам. Отличившимся солдатам: этим, конечно, выделял и скот. А в итоге, весь юг провинции стал надежной базой «Тигра».

Новости из пампы, прилетая в город, вызывали фурор. О гении Росаса, о его храбрости, удаче, правильном отношении к солдатам и щедрости говорили все, фермеры с фронтира заказывали молебны во здравие, - а сам он целый год, пока не завершилась кампания, категорически не занимался политикой. Вернее, говорил, что не занимается, однако из очень подробных, еженедельных писем жены, доньи Энкарнасьон, до мельчайших деталей обо всем, что происходило в Байресе. А там таки происходило…

Ты меня на рассвете разбудишь...

На самом деле, обыкновеннейшая история. Генерал Балькарсе, борец за Независимость самого первого призыва, уже очень немолодой, вполне прославленный, можно сказать, герой, - но второго плана. Из-за чего сильно страдал. И теперь, дорвавшись до власти, стремился показать, что тоже не лыком шит, а может, и круче кое-кого из ровесников. Но получалось плохо. Над его инициативами издевалась даже вполне лояльная, близкая к правительству пресса. Вот, скажем:

«Глава государства, честный человек и воистину патриот, но ума слабого и недальновидного, к тому же отягощенный тяжестью лет и многих дел, которые требуют больших талантов, чем есть у него. Его энергия, независимость от влияний и умение разбираться в людях не так ярки, как хотелось бы видеть в губернаторе. Он враг анархии, но главная анархия у него в голове, и он сам не знает, куда едет…», - и это еще самое мягкое.

Читая подобное, старый вояка обижался. Ревновал. Подозревал, что люди Росаса, включенные по договоренности в кабинет, специально его подставляют, мешая набрать популярность. В связи с чем, начал подбирать «личный круг» из старых друзей и однополчан, вплоть до убежденных «унитариев» вроде генерала Энрике Мартинеса, своего бывшего адъютанта. Туда же подтягивались и «федералисты» из «чистой публики», городские и образованные, которым неприятны были «всякие гаучо», лезущие в политику, которую они считали своей собственностью.

Ну и, естественно, интриговали, - а интриговать умели, - и понемногу, организуя сливчики, статейки, демонстрации протеста, выдавили из кабинета всех «росистов», под конец убрав и главного министра, Мануэля Висенте Маса, одного из ближайших друзей «Тигра», после чего (как писано в мемуарах генерала Ириарте) «Чтобы контролировать Балькарсе, Мартинес перестал ночевать дома. Он ночевал в Доме Правительства, в комнатке перед спальней jefe, и никто не мог попасть на прием без его разрешения. Для всех, кроме тех, кого он считал нужным допустить, губернатор был "занят"».

В итоге, в апреле 1833 года на выборы в Ассамблею «стойких росистов», именовавших себя «апостолами», просто выкинули. Явочным порядком вычеркнули из списков жирной черной тушью, после чего «губернаторская группировка» получила прозвище «черные спины», - хотя есть и такая версия, что из-за строгих сюртуков («росисты», народ попроще, ходили кто в чем). Правда, за городской чертой, в пампе, на асьендах за Росаса стояло абсолютное большинство, но там мало кто имел право голоса, а в Байресе из 5 с лишним тысяч полноправных избирателей против «Тигра» были две трети. К тому же, у «черных спин», людей солидных и влиятельных, было достаточно родственников, свояков, клиентов, наемников, чтобы при необходимости собрать толпу.

И тогда жена «Тигра» пошла в народ. Это было немыслимо для воспитанной дамы из высшего общества тех лет, - и тем не менее, в алом платье (ее любимый цвет), с алой лентой в волосах, сеньора Энкарнансьон Эзкара в сопровождении пары гаучо появлялась в порту, в тавернах, на рынках, обращаясь с речами к простецам – не босякам, конечно, а к ремесленникам, торговцам, морякам, нижним чинам, рыбакам, полицейским. Она не плакала и не ломала руки, о нет, речи ее «были сильны и страстны, как речи генерала перед боем».

Видите, что происходит? – говорила она. – «Чистые господа» все решают за вас, но без вас, словно они, а не вы – Буэнос-Айрес. Их сила в том, что они вместе, а вы разобщены, но если вы тоже будете вместе, вы – сила. Сила, которая нужна Росасу, и который нужен Росас, потому что только Росас по-настоящему за вас. А по сути, один из вас. Да, мы богаты и знатны, но Росас всегда помогает простым людям, и сам не отличается от простых людей. И Росасу нечего хотеть от власти, у него есть все, но только он даст городу покой и процветание.

Она говорила, и ее слушали с почтением и все большим вниманием. Как век спустя другую женщину, совсем не аристократку, но столь же страстно зажигавшую плебс, убеждая его поддержать мужа, - недаром же Эвиту Перон сравнивали с Энкарнансьон Эзкара де Росас. И очень быстро возникло «Народное общество Реставрации», что-то вроде зародыша партии, этакий дискуссионный клуб, созданный учителем Хулианом Гонсалесом Саломоном под лозунгом «Долой унитариев! Долой жуликов и воров!» как бы клуб, что-то типа партии.

В чем-то это было похоже на Клуб Св. Жакоба в Париже сорокалетней давности: там не шло в расчет, кто богат, кто беден, там все были заодно в своем неприятии подтасовок на выборах, - и новый состав Ассамблеи город не признал законным. А тут еще и Англия, несмотря на договор 1825 года «О дружбе и торговле», захватила Мальвинские острова, одну из главных рыбацких баз Байреса, - и губернатор Балькарсе смолчал.

Первая масштабная демонстрация состоялась 17 июня 1833 года: люди, мнение которых раньше никто не принимал в расчет, колонной прошли по городу, и толпы клиентов «черных спин» не рискнули связываться. Затем началась газетная война со сливом взаимных компроматов, но если на Росаса накопать что-то было сложно (разве что «ужасно жесток с индейцами», что произвело впечатление на м-ра Дарвина, но не на портеньос), то властям, у которых много рыльц было в пушку, пришлось туго. А ответный удар обернулся против них же: когда власти возбудили дело против «росистской» газеты «Реставратор Законности», обвинтвшей людей Мартинеса в подтасовках и коррупции, весь город оказался в плакатах: «Руки прочь от Реставратора Законности!».

Формально, конечно, речь шла о газете, но всем было ясно, кто имеется в виду («Тигра» давно уже именовали именно так), - и 11 октября, когда начался суд, огромная толпа ввалилась в помещение и разгромила зал. А затем, вместе с влившейся в неё полицией, ушла в пригород, где начался гигантский по масштабам тогдашнего Байреса митинг. Выступали «реставраторы», выступила сеньора Энкарнансьон, выступили несколько офицеров, приведших около пятисот солдат из гарнизона.

По ходу дела, донья де Росас, ораторствовавшая, не теряя голоса, три часа подряд, вырвала из прически алую ленту, и внезапно появились десятки и сотни таких лент, которые люди начали повязывать на рукав или на лоб. Затем, стихийно, два полицейских офицера, Чириако Кутиньо и Андрес Парра, оба выдвиженцы Росаса, объявили запись добровольцев в Mazorca (кукурузный початок), - нечто типа народных дружин, где все тесно связаны друг с другом, как маисовые зерна.

И понеслось. Город бурлил. Пампа тем паче: из владений «Тигра», из поместий его друзей, с отдаленных пастбищ на окраины Байреса съезжались гаучо, мелкие caudillos, фермеры, рассказывающие друг другу истории о том, какой Росас классный. В какой-то момент, решив, что с этим пора кончать, власти послали войска на подавление, однако солдаты присоединились к «красным», а их командир, генерал Пинедо, принял командование.

Толпы стали армией, окружили город, не испытывая нужды абсолютно ни в чем (обозы со всем, что нужно, шли отовсюду), и в Байресе начались перебои с продовольствием, а донья Энкарнасион фактически возглавила штаб сопротивления, дирижируя стычками на улицах. Попытка ее арестовать была отбита «початками» с таким уроном для сил правопорядка, что повторять Мартинес не рискнул, вместо того отправив Росасу жалостливое письмо:

дескать, генерал, уймите жену, она невесть что творит, а Вы же всегда выступали за уважение к власти. Однако ответ Росаса был краток: я слишком уважаю свою супругу, чтобы запрещать ей делать то, что она считает нужным, а Вы, сеньор Мартинес, натворили такое, что даже наш добрый послушный народ взялся за оружие. Сами виноваты, интриганы, болтуны, жулики, сами и разбирайтесь, а Росас против народа не пойдет.

Получив такой совет , адресаты, - куда денешься, - попытались 28 октября, на берегу Arroyo Maldonado, разобраться сами, но еле унесли ноги, оставшись без войск, и 4 ноября старый Балькарсе подал в отставку, а на его место, по согласию сторон, с одобрения сеньоры Энкарнансьон и руководства «реставраторов» назначили еще одного немолодого заслуженного генерала, Хуана Хосе Ваймонте, тотчас ехидно прозванного злыми языками El Sеnior Compromiso.

Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей...

И? И ничего. Камарилью Балькарсе разогнали, генерал Мартинес, от греха подальше, сбежал в Монтевидео, - но город, резко покрасневший, по-прежнему бурлил. «Реставраторы» организовывали все новые и новые демонстрации, Mazorca не разошлась. Напротив, начала оформляться организационно в «гражданскую милицию», - два отряда заслуженных «початков», организованных на военный манер, - со штабом в престижном здании, красивой униформой (много красного) и многочисленным «гражданским корпусом».

Деньги откуда-то были, и хотя официально «Реставраторы» к «початкам» никакого отношения не имели, все «початки» были членами общества на индивидуальной основе. По улицам шлялись толпы молодежи, руководимой взрослыми, ловили всех, засветившихся при «черных спинах», били, издевались, врывались в дома и офисы, устраивая там погромы. Появляться на улице без красной ленты или кокарды стало небезопасно, но и при кокарде могли остановить и потребовать подтвердить любовь к Росасу, громко выкрикнув «Смерть унитариям!».

В ночь на 29 апреля 1834 года  какие-то неизвестные злодеи одновременно обстреляли дома бывших министров и депутатов «ложной» Ассамблеи, а также посольство Франции, с которой беглый враг народа Мартинес пытался заигрывать. «Черные спины» начали бежать из города кто куда, - в основном, в тот же Монтевидео, - к исходу весны их бегство стало паническим, а 27 июня, не выдержав стресса, ушел в отставку «Господин Компромисс».

Далее, после нескольких рокировок на два-три дня каждая, «временным» стал Мануэль Висенте Маса, один из ближайших друзей Росаса, и Ассамблея начала долбить засевшего на дальнем ранчо Росаса предложениями занять, наконец, пост губернатора. Однако повторялась старая история. «Тигр», принципиально не возражая, категорически отказывался от поста, если ему не предоставят неограниченные полномочия. При этом не капризничал, но объяснял:

«Власть ради влияния меня не интересует, у меня достаточно влияния, и как средство разбогатеть мне власть тоже неинтересна, я и так богат. Для меня власть – тяжкая ответственность за будущее провинции и всей страны. Если я ее приму, я обязан буду навести порядок не только в нашем доме, но и везде, чтобы опять не начался хаос. Но я чту закон и не намерен присваивать или превышать полномочия».

И все понимали, о чем речь. Пока в Буэнос-Айресе шлався эта катавасия, на севере внезапно вспыхнула война между двумя абсолютно «федералистскими» провинциями, Тукуманом и Сальтой. Глупая, никому не нужная, между своими, - чисто из амбиций и клановых интересов. Считая это полным идиотизмом, Росас попросил Факундо Кирогу, самого влиятельного во внутренних провинциях человека, который, отдыхая после похода, гостил у него, поехать и помирить «этих кретинов», и Кирога поехал. Везя с собой «Письмо из асьенды Фигероа» (от 20 декабря 1834 года) – документ, который историки считают «чем-то, что можно назвать политической программой».

Вкратце. Мы, безусловно, одна страна. Хотя и разные провинции. Когда-нибудь мы определим принципы наших отношений и примем конституцию. Но не сейчас. Сейчас для этого нет самых элементарных условий. Только что мы покончили со страшной гражданской войной. Везде разруха, скорбь, раны слишком глубоки. Если созвать Конгресс, то мы, простые военные парни, на нем потеряемся. Вожжи перехватят фанатики-«унитарии» и «прощелыги, которые отсиделись в тылу». Они будут тянуть одеяло на себя, и все опять рухнет.

Кроме того, нужны деньги, а их нет. И наконец, где собирать Конгресс? Более чем логично, что в Байресе, но в Байресе нельзя, это сразу оттолкнет всех вас, - плавали, знаем. Да и кто сейчас понимает, какой должна быть конституция, чтобы всех объединить, но ничьи права не ущемить? Никто. Поэтому давайте просто подождем. Будем жить отдельно, не забывая, что когда-нибудь объединимся, заниматься экономикой, и со временем многое станет ясно само собой.

Вместо того, чтобы навязывать диктат сверху, - попробовали, больше не надо, - пусть все идет снизу, понемногу. Давайте упорядочим свои дела, привыкнем жить в мире, создадим прочную власть на местах, с участием народа и преемственностью, и только тогда сделаем следующий шаг. А пока что давайте жить в гармонии. И не надо личное ставить выше общего, никакие наши интересы и претензии, личные и клановые, не стоят нового хаоса.

Вот с таким письмом поехал на север уважаемый всеми Факундо Кирога, и 16 февраля 1835 года был убит по дороге. Без политики. Просто, чтобы не доехал и не убедил влиятельных друзей прекратить дурную войну, - и дурная война продолжалась, выхлестываясь в новые малые провинции. Просто клановые разборки. За власть. Между «федералистами». Ибо «унитарии» к этому моменту, как «идейные», кончились. Теперь они хотели только власти, а их самоназвание стало синонимом оппозиции «миротворцу» Росасу, даже если оппозиционерами были заядлые «федералисты».

И очевидная перспектива новой войны всех со всеми была столь отчетлива, а дурацкая гибель Кироги поставила такую жирную точку, что уже никто не сомневался: если кто-то и способен пока еще остановить лавину, так это только Росас. То есть, что убийцы Кироги уже мертвы, хотя пока что живы, понимали все, знавшие характер мужа сеньоры Энкарнансьон, вопрос заключался лишь в том, будет ли сделано в частном порядке или пойдет на пользу Буэнос-Айресу...

В результате, 7 марта, в последний раз покричав, Ассамблея  приняла решение предоставить Росасу, если он согласен занять пост губернатора, неограниченные полномочия. Однако «Тигр» и на сей раз отказался. Вернее, поставил новое условие: согласие будет дано только по результатам всенародного одобрения. Но не по старым спискам, а по новым, с учетом мнения не только «лучших людей», но «всех заслуживающих права голоса граждан». Иными словами, речь шла о понижении избирательного ценза, то есть, о реальной демократизации политической системы.

Над этим требованием ломали копья еще недели две, - никому не хотелось урезать свою власть в пользу «безграмотных плебеев», - однако, в конце концов, согласились. Ценз понизили, открыв дорогу в политику мелким бизнесменам, мастерам, пролетариям умственного труда, - короче, всем, кроме неграмотной бедноты, - и 28 марта в плебисците приняли участие уже не 5693, а 9320 человека. Проиграть при таком раскладе «росисты» просто не могли: за «Тигра» вполне реально проголосовало абсолютное большинство. «Початкам», метавшимся по улицам в поисках «тайных унитариев», готовых сорвать процесс, и заполнившим избирательные участки, не пришлось никого ни в чем убеждать.

И тем не менее, «початки», стремились быть нужными, входили во вкус, благо сеньора Энкарнасьон им потакала, ценя преданность, и «Террор, — напишет позже Сармьенто, — уже витал в воздухе, и, хотя гром еще не грянул, все (видели зловещую черную тучу, которая через два года заволокла небо», - но правда, следует учесть, что Доминго Сармьенто ненавидел Росаса лично, да написано это было гораздо позже. А пока что, 13 апреля 1835 года, Хуан Мануэль Ортис де Росас получил из рук народа «всю сумму государственной власти».

Реставратор Законности

И вновь не обойтись без отступления от хронологии, чтобы расставить некоторые точки над i, и потом не повторяться. Даже если будет скучновато, все равно, надо...

Вот представьте: вы молоды (40 лет не возраст), красивы и здоровы, как бизон. У вас есть всё. Любимая жена, верная настолько, что публично называет себя вашим «самым надежным офицером», и поручив ей любое дело, вы можете уже не контролировать, а если не поручили, она сама знает, что нужно делать, и никогда не ошибается. Есть красивая, умная, безумно вас любящая дочь, и друзья, на которых (проверено) можно положиться в любой ситуации.

В сущности, вам не нужно ничего. Ваше состояние реально неисчислимо, вы за свой счет можете держать на плаву небольшое соседнее государство, и не обеднеть. Влияние на политиков того уровня, на котором министры не принимают решений, не заехав к вам на чашку чая. Почет и слава уже просто приелись. Собственная армия, больше и лучше, чем армия государства, - причем, преданная вам фанатично, - и полная возможность вести частные войны, никого не спрашивая разрешения.

А при всем этом, власть как таковая вам не особенно нравится, потому что она накладывает ограничения, а вы любите свободу. Но вы понимаете, что нужны обществу, Родине, если угодно, потому что, если не вы, то никто, - а у вас еще и есть понимание, как. И вот у вас в руках власть, полная и абсолютная, на 146% законная и легитимная. Что делать, вы знаете. Но как?

Уверен, что Росас не раз задумывался об этом, и сделал выводы. Недаром же «Вековая дискуссия о Росасе — это спор о высших общественных ценностях. Росас никогда не понравится тому, кто считает свободу, вплоть до свободы безответственности, главной ценностью общественной жизни, однако тот, кто считает основой нации ее процветание, порядок, гордость и суверенитет, станет хорошо отзываться о нем. Так было и будет всегда».

Это пишет Мигель Луна, блестящий историк, аргентинец и портеньо до мозга костей, и очень точно дополняет: «было несколько Росасов… В городе и провинции Буэнос-Айрес народ любил его, а средний класс уважал, ибо он стал гарантией безопасности, навел порядок и создал условия, чтобы люди могли работать и богатеть… Второй Росас был на побережье: там он, имея возможность закрывать реку, не позволял иностранцам торговать напрямую. А кроме того,

подавляя постоянные восстания в Коррьентес, не церемонился, получая взамен кровных врагов. И наконец, третий Росас был во внутренних провинциях, где его боялись и ненавидели, потому что, подавляя эгоистичную борьбу кланов, он не церемонился вообще. Кроме того, нищие внутренние провинции завидовали портеньос, хотя Росас никогда не отказывал в помощи. Они хотели получать законную долю от пошлин, а не вспомоществование».

Запомним эти характеристики. Они объективны. А прочее во многом было обусловлено характером «Тигра», воспринимавшего власть, - при условии, что она законна, - как абсолют. Будучи обычным гражданином, он подчинялся всем властям, даже тем, которые ему не нравились, до тех пор, пока власти не нарушали закон, а когда сам стал властью, не терпел никаких возражений. Без всяких самореализаций, - он слишком хорошо знал себе цену, - а просто потому, что слабая власть уже не власть.

При этом, лично был демократичен в лучшем смысле слова. С уличным людом свой, с гаучо – свой в доску, с «высшим светом» - равный среди равных. Без малейшей наигранности, без позы и фальши. До тех пор, пока не отдавал приказ или, упаси Боже, приняв решение, не выяснял, что кто-то намерен противиться. Тогда могло случиться всякое. Вне зависимости от положения оппонента в обществе. Ибо «профессиональных политиков», занимающихся только говорильней (он называл их loritos, «попугайчиками») бесконечно презирал, считая «самыми бессмысленными для государства».

Ну хорошо. Отвлеченные рассуждения закончены. Давайте посмотрим, что было сделано сразу же. А сразу же были экспедиции во «внутренние» провинции, где кланы вели «маленькие гражданские войны», и всего за год вместо хаоса воцарился порядок, а губернаторами в субъектах Аргентинской Конфедерации (теперь бывшие Соединенные Провинции назывались так) стали люди, которым Росас доверял. Без каких-либо обязательств, кроме одного: не бузите и работайте.

Иными словами, всего за год он стал «первым среди равных», общепризнанным лидером и арбитром, причем, не только фактически, но и официально, потому что все провинции (кроме Коррьентес, главного торгового конкурента) предоставили ему полномочия «объявлять войну или заключать мир от имени конфедерации». Да и во всех иных случаях его слово оказывалось последним, причем, как правило, достаточно было послать письмо: дескать, надо не так, а вот этак. Этого обычно хватало. Посылать войска приходилось редко, но когда приходилось, - особенно если армию вел сам Росас, а он это любил, - проблему устраняли очень быстро, а порой и жестко.

В утешение же и в компенсацию за реальное усечение прав, понимая, что экономика рулит, диктатор добился от коллег полной отмены изживших себя внутренних таможен, взамен резко снизив пошлины на экспорт через Байрес, одновременно резко повысив пошлины на импорт. Это, поскольку ввозились, в основном, предметы роскоши, крепко разозлило и так обиженные за расстрелы мятежных лидеров местные элиты, зато весьма укрепило популярность среди мелкого и среднего люда. Тем паче, что Росас ввел систему субсидий мелким провинциям, если там экономические проблемы начинали угрожать политической стабильности.

Согласитесь, все вполне разумно, и провинции как провинции, но Байрес в целом был доволен. Кроме той прослойки, которую сейчас принято называть «креативным классом», - профессиональных политиков, журналистов, всякого рода «образованных и приличных людей», считавших себе оскорбленными тем, что раньше они были всем, а теперь «тиран» перестал с ними считаться. И поводы для недовольства находили везде.

Вот, скажем, реформа образования. До Росаса существовала сеть школ, которые субсидировало государство, а Росас ее отменил, введя вместо этого церковные школы, - причем, пригласив иезуитов, - и это сразу же очень возбудило прогрессивно мыслящую публику, обвинившую «диктатора» в насаждении мракобесия. А между тем, все было совсем не так. Весьма религиозный, «Тигр», тем не менее под Ватикан не прогибался даже когда Папа попросил отменить контроль государства над церковью, Росас отказался). И решение свое относительно школ пояснил четко:

учителей у нас мало, а которые есть,  в основном, в основном, недоучки, и вместо знаний вбивают в головы детям всякую фигню, вычитанную в евопейских газетах. Притом, не все могут платить за обучение, даже с дотациями. А Орден Сердца Иисусова, как известно, обучает детей за свой счет, не брезгуя беднотой, причем обучает качественно, всем наукам. И плюс к тому, воспитывает уважение к власти. А что при этом дети впитывают моральные ценности, так что тут плохого? - и если кому не по нраву, пусть отдает дитя в частную школу. Не запрещено.

Естественно, «креативные» услышать не пожелали. Как не пожелали понять категорическое нежелание Росаса «рубить окно в мир», жесткую цензуру, запрет на «вызывающие» публикации в прессе. Тем паче, что «тиран» посягнул на систему enfiteusis, введенную либералами при Ривадавия. То есть, на мелкие участки, розданные всем желающим с правом продажи, - и естественно, вскоре скупленные разного рода спекулянтами, в результате чего вроде бы вольные фермеры превратились в батраков на как бы собственных участках.

Вот Росас эту систему и отменил, обязав «новых помещиков» или вернуть землю государству, или оплатить покупку по полной цене. А это уже, согласитесь, куда круче, чем иезуиты, это прямой удар по карману, - и появилась оппозиция, по привычке (коль скоро Росас «федералист») объявившая себя «унитариями». И зря. Спокойной жизни в тогдашнем Байресе это никак не гарантировало...

Unitario - juylo!

Следует иметь в виду, что «креативный класс», Росаса («Фи, этот гаучо!») изначально не любивший, а теперь начавший тихо ненавидеть, в отличие от «тирана», совершенно не чувствовал массы. «Просвещенные люди» искренне полагали народ своего рода глиной, из которой они, подобно Богу, вправе лепить, что хотят, ибо понимают, как лучше. А между тем, «простой Байрес» слишком хорошо помнил устроенный «унитариями» на пустом месте террор 1829 года, и очень хорошо, на уровне коллективного подсознательного, сознавал, что «тиран» проявляет о нем заботу, а «чистой публике» их проблемы до лампочки.

Так что, народ выбрал сторону, и выразителем его пожеланий стало «Народное общество Реставрации» (своего рода «партия Росаса»), куда очень быстро стали записываться богатые и уважаемые люди, желающие показать, как уважают губернатора, - но главное: Masorca. Те самые «початки», о появлении которых шла речь в предыдущей главе. Изначально – «народная дружина», созданная живой инициативой низов, не склонных заниматься говорильней, как высоколобые «реставраторы», а жаждущих дела, позже, после избрания Росаса, получившая официальный статус.

Нечто похожее на штурмовиков Рёма или нынешние украинские «добробаты»: активисты неведомо откуда, быстро организовавшие филиалы во всех городках провинции. Структура: две «охранные роты», общим числом около 200 человек, и множество «братьев», готовых при необходимости помочь. Цвет: красный. Девиз: «Федерация или смерть! Смерть презренным унитариям!». Печатный орган: газета Mercantil, самая большая в Байресе по тиражу, ибо не выписать ее для представителя «чистой публики» означало заявить о себе, как о «весьма подозрительном». Главный покровитель: сеньора Энкарнасьон Эзкара де Росас, которой «початки» поклонялись, как Матери Божьей, чем она гордилась и лидеров «Масорки» привечала, заявляя, что «пока Росас воюет, его тыл должен быть безопасен, и если не мы с вами – то кто?».

…И вновь открываю «Амалию». Пухлый классический роман, написанный современником событий, люто ненавидевшим Росаса. Многие десятки страниц посвящены «початкам». С подробностями: как головорезы в красном (чем больше красного, тем лучше) врывались в дома, получив донос, что там обои зеленого или, упаси Боже, голубого цвета. Как честные люди вынуждены были, чтобы не избили на улицах, носить красные ленты и красить дома в красный цвет.

Жуть, согласитесь, - и все либеральные историки эту жуть дружно осуждают. А уж советские, так тем паче. В классических «Очерках истории Аргентины», о которых я уже поминал, кошка названа кошкой четко и конкретно: «С 1839 до 1843 г. было уничтожено свыше 20 тыс. противников режима Росаса. Тысячи людей эмигрировали из страны главным образом в Чили и Уругвай. Более 2 тыс. представителей аргентинской интеллигенции были убиты или сосланы».

Жуткая жуть, si. Вот только сразу же бросается в глаза несоответствие: сколько все же уничтожено, «свыше 20 тыс.» или все-таки «более 2 тыс.»? И какие «свыше 20 тыс.», если население Байреса тогда составляло 60 тысяч человек, и за Росаса стояло большинство? И почему «с 1839 до 1843 г.», если Mazorca возникла гораздо раньше, а исчезла сильно позже? Чтобы понять, следует заглянуть в труды аргентинских историков, - и многое прояснится.

Все, изложенное выше, почерпнуто исключительно из одного источника, книги Хосе Риверы Индарте Tablas de sangre («Кровавые таблицы»), написанной по заказу французов (почему - позже). Автор – молодой поэт-романтик, обиженный на Росаса за недооценку его таланта, как журналиста и политика, сбежал в Монтевидео, потом в США, потом в Европу,  везде, куда бы ни заносило, требовал помочь «патриотам» в «свержении гнусного тирана». И получив заказ (Франции необходимо было обоснование для интервенции, о чем позже), взялся за дело более чем охотно, тем паче, что заказчики платили сдельно: чем больше жертв упомянешь, тем больше гонорар.

В итоге, в список вошли аж 480 «невинно убиенных», многие из которых умерли естественной смертью, и умершие задолго до прихода к власти Росаса, и вполне на тот момент живые, и вовсе выдуманные, и все погибшие от руки убийц во всех провинциях, включая друзей Росаса типа Факундо Кироги, - а заодно и 22.560 павших во всех гражданских войнах, начиная с 1811 года (именно отсюда в «Очерках» и возникло безумное «свыше 20 тыс.»).

Впрочем, поэт-романтик этим не ограничился. За отдельную плату он наваял еще и памфлет «Почему убийство Росаса – святое дело?». А там уже вовсе дал волю фантазии, обвинив «чудовище» во всех грехах, от воровства денег (притом, что губернатор вкладывал в развитие провинции колоссальные средства из своего кармана) до издевательств над родной матерью (которую Росас потерял в 9 лет) и даже инцеста с единственной дочерью, Мануэлитой, которую «Тигр» безумно любил.

Все это, конечно, чистой воды солженицынщина, и на эту тему многое написано. В последнем же по времени труде, «Слово убивающее» (2007 год) Габриэль Ди Мелио и вовсе не оставляет на измышлениях поэта камня на камне, документально доказав, что жертвами «Масорки» в два «периода террора» стали, как максимум, 47 «унитариев». Что тоже немало, но все-таки… Да и основания, честно говоря, был веские. Но все это потом, позже.

А пока что, в первые годы «тирании», штурмовики многого себе не позволяли. Патрулировали улицы, выслеживали, подслушивали, проверяли  подозрительные дома, кого считали нужным, били, но больше угрожали. Хотя могли и догола на улице раздеть, и кукурузный початок в задницу воткнуть. Ну и еще, по поручению сеньоры Энкарнансьон вели «учет мнений». То есть, собирали досье на всех более или менее активных, сортируя: «чистый федералист» (этих -  брать на службу), «федералист» (этих тоже как-то использовать), «безразличный» (ну и Бог с ним) и «скрытый унитарий» (таких брали под надзор и время от времени насекомили).

Но, тем не менее, до 1839 года ничего особенного. По крайней мере, без крови. И что важно, даже самые жесткие критики признают: ни одной женщине не причинили зла (кодекс чести!), и вообще, личный состав mazorqueros не позволял себе злоупотреблений. С этим было строго, и эксцессы такого рода случались предельно редко, ибо за грабежи и вымогательство выгоняли из организации, а могли и покалечить. За то, что позорит святое дело Реставратора.

А между тем, активность Росаса быстро давала плоды. Даже в глубинке наступил мир, а уж Байрес и вовсе процветал. Строились новые «саладерас» - мясокомбинаты. Развивалась торговля, - в первую очередь, с Англией, которую «Тигр», вообще изрядный англофил, избрал главным партнером, - причем, вел себя губернатор очень умно. Только англичанам полагались таможенные льготы, только для них установили режим наибольшего благоприятствования, - а в результате, Байрес стал почти монопольным поставщиком солонины и вяленого мяса для судов Royal Navy, а это по тем временам было весьма и весьма.

Ну и, короче говоря, в 1837-м, видя, что все спорится, «Тигр» счел, что пришло время разобраться и с соседями, в первую очередь, с Боливией, к которой имелись серьезные претензии, ибо она оккупировала богатую область Тариха, принадлежавшую маленькой северной провинции Сальта. Вернее, испанцы оккупировали, когда Боливия была еще Верхним Перу, но какая разница, свое забрать все равно ж надо.

К тому же, боливийский президент Хосе де Санта-Крус, личность типа и масштаба Росаса (о нем подробно в третьем томе), играл свою игру, активно вмешиваясь в дела Аргентины. И «унитариев» поддерживал, пока они были актуальны, и «малые гражданские войны» провоцировал, и это надоедало. Когда же в 1836-м он еще и подчинил Перу, создав Перуанско-Боливийскую конфедерацию, а затем атаковав Чили, стало ясно, что дальше терпеть нельзя. Ибо если слишком усилится, придется трудно.

Так что, 19 мая 1837 года Росас объявил Боливии войну, разъяснив в манифесте, что «генерал Санта-Крус способствовал анархии в Аргентинской Конфедерации, поддерживал унитариев-эмигрантов, содействовал беспорядкам в провинции Тукуман и Сальта». Война, однако, замышлялась, как «пограничная», - идти на Ла-Пас в планы не входило, и армию Байрес послал небольшую, - а «внутренние» ополчения  боеспособностью не отличались. Так что, мелкие стычки, небольшие жертвы, с самого начала обоюдная готовность к компромиссу, и все бы ничего, но…

Львы и черти

И вновь напоминаю, ибо никак не обойтись: огромная сложность рассказа о Ла-Плате заключается в том, что излагать линейно невозможно. Ибо параллельно идет рассказ сразу о трех государствах, Аргентине, Уругвае и Парагвае, но при этом сама Аргентина в то время представляла собою 14 государств, живших и вместе, и одновременно порознь, и сосредоточиться на Буэнос-Айресе, вовсе не учитывая происходившее в других провинциях, означает ничего не рассказать.

Но, с другой стороны, и в деталях описывать нюансы пусть важных, но мелких, похожих одна на другую интрижек и войнушек, неизбежно рассыпая пригоршни однотипных имен, недопустимо. Внимание рассеивается, важное тонет в неважном, канва теряется. А потому специально буду поминать только провинции, имевшие определяющее значение, без которых не обойтись: Санта-Фе, Энтре-Риос, Коррьентес. Ну и, конечно, бывшую Banda Oriental, ставшую государством Уругвай.

Ну как «ставшую»… Мало учредить страну, нужно создать ее. А с этим было сложно: у Монтевидео и Колонии, солидных торговых портов, не было ничего общего с пампой и ее caudillos. Города предлагали пампе сосуществование по принципу «Байрес и провинции», то есть, «вы будете продавать нам скот и покупать у нас товары по той цене, которую мы скажем», и пампе это очень не нравилось, - в связи с чем, начало формироваться что-то типа прото-партий: Blancos («белые»), в честь патриотов, некогда отбивавших у испанцев Монтевидео, и Colorados («цветные»), в честь испанцев, некогда защищавших город от «варваров». А поскольку ни программ, ни уставов не было и в помине, группировался народ вокруг  лидеров Освободительной войны.

Вождем «цветных», ностальгически вспоминавших о власти испанской и власти бразильской, стал, естественно, Фруктуозо Ривера, не видевший в политике никого, кроме себя, а вождем «белых» - Мануэль Орибе, уважаемый степью и очень не любивший генерала Риверу, как «предателя». Был, правда, еще и Антонио Лавальеха. Его все очень уважали, и даже моральным лидером Blancos считался именно он, однако своей группы «Стрелок» не имел, поскольку слишком напоминал «королям пампы» Артигаса с его «уравнительством».

Так что, в 1830-м первые в истории Уругвая президентские выборы выиграл генерал Ривера, опиравшийся на солидных просвеженных горожан, да и вне городов имевший поддержку, ибо фантастическую храбрость его ценили многие, а в порядке «национального примирения» предложил «белым» серьезные посты в армии. На что Орибе, подумав и посоветовавшись с партией, сказал si, а Лавальеха категорически отказался.

Как вскоре выяснилось, править генерал Ривера не умел и не любил, он любил и умел только воевать, а если не воевать, то развлекаться. И потому колесил по стране, устраивая приемы и придумывая войны (под горячую реку попали индейцы, вполне лояльные гуарани и чарруа, которым устроили чистой воды геноцид, даже в книгах почитателей дона Фруктуозо осторожно именуемый «абсурдным и безрассудным»). Да и вообще, на законность особого внимания он не обращал, скажем, личным указом разрешив строго запрещённый Конституцией ввоз негров-рабов, назвав их «поселенцами под патронажем».

А поскольку править страной все же как-то надо, сеньор президент сдал Уругвай в доверительное управление своим друзьям по бывшему «клубу барона», прозванным в народе «пятью братьями», в честь вороватых чертей из старинной сказки, как характеризует их Карлос Реаль-де-Азуа: «Самым хорошим администраторам, но и самым непатриотичным, к тому же, извлекавшим из управления личную выгоду».

В итоге, хотя кое-что и делали (отремонтировали порт, основали школу, выпустили деньги), жить гражданам стало куда тяжелее, чем при колонизаторах и оккупантах, и граждане начали реагировать. Правда, стихийные мятежи власти подавляли довольно быстро, - лично Ривера с наслаждением отправлялся усмирять, а бразильцы ему помогали, чем могли, - и когда «Стрелок» в 1832-м сел на коня, за ним мало кто пошел, и пришлось бежать за рубеж. И в марте 1834 года, когда он вернулся, получив поддержку Росаса, с которым близко дружил и который друзей не бросал, а «пробразильского» Риверу тоже считал предателем, тоже ничего не вышло.

Тем не менее, каденция Риверы подходила к концу, права избираться на два срока подряд Конституция не предусматривала, фокусы «пяти братьев» достали даже патрициат Монтевидео, и все шло к тому, что на выборах победит Антонио Лавальеха, чего опасались многие. И Ривера нашел (не сам, конечно, мудрые «братья» подсказали) шикарный вариант: предложил стать своим преемником Мануэлю Орибе, считавшемуся «стрелковцем», но вполне лояльному, честно служившему законной власти и уже даже ставшему военным министром.

Типа, нет ничего важнее национального примирения, а потому «цветные» готовы отдать «белым» высший пост, а в порядке компромисса он, Фруктуозо Ривера, станет командующим армией. Орибе, подумав, сказал «да», и 24 октября 1834 года, когда Ривера подал в отставку, стал врио главы государства, после чего победа на выборах 1 марта 1835 года никого не удивила.

Компромисс, однако, не получился. Сразу же выяснилось, что казна пуста, аппарат прогнил насквозь, зато окружение Риверы безмерно обогатилось, а сам Ривера повсюду расставил своих людей и старается контролировать страну, как раньше, прикрываясь «белым» президентом. Орибе, однако, был не из тех, кто готов служить ширмочкой, - и начал расследования по фактам коррупции, что само по себе не понравилось бывшему лидеру.

А тут еще в бразильском Риу-Гранди-ду-Сул началась Farrapilla (подробно - в главах о Бразилии), возникла республика, и Ривера, не спрашивая разрешения президента, поддержал инсургентов, со многими из которых дружил еще со времен бразильской оккупации. Естественно, президента Орибе, вовсе не собиравшегося бить горшки с Империей, такое самоуправство взбесило, и Ривера был отстранен от командования.

Все это дон Фруктуозо, разумеется, воспринял как подкоп под себя лично, в связи с чем, в июле 1836 года начал мятеж, и практически сразу же, 1 августа на побережье Уругвая высадился Лавальеха, решивший, что раз амиго Мануэль не марионетка «предателя», как они с Росасом думали, значит, ему нужно помочь. Естественно, его встретили с распростертыми объятиями, вернули чин, звание, и 19 сентября «Стрелок» с огромным наслаждениям порвал войска Риверы при Карпентерии, не оставив «амиго Фруктуозо» иного выхода, кроме как сбежать в Республику Риу-Гранди, которой он так помог, - просить помощи.

Разумеется, «фаррапус» в долгу не остались, выделили войска, а аргентинских эмигрантов, прятавшихся у них, и просить не надо было, они готовы были встать под знамена хоть черта, лишь бы против Росаса, и в 1837-м Ривера опять ворвался в Уругвай, круша на своем пути все, не признававшее его законным президентом.

Однако ни его солдат, ни риуграндийских, ни эмигрантов, ведомых Хуаном Лавалье, - тем самым «героем» 1829 года (постоянные упреки в «предательстве идеалов» ему так надоели, что он к этом моменту стал «ультра-унитарием»), - для победы не хватало. И не хватило бы, не возникни на горизонте новый фактор. И если кто-то думает, что в переносном смысле, для красного словца, он ошибается: прямее некуда. Именно на горизонте, без всяких кавычек…

Корабли идут на бастионы

Война с Боливией, - мелкая, не очень нужная, для Росаса, по сути, просто декларация претензий на влияние, и вскоре заглохшая сама собой, - потянула за собой весьма пушистый хвост. Ибо за спинами воевавших по ту сторону Анд стояли «Великие Силы». Сэры поддерживали Чили, за спиной же Перу и Боливии стояла Франция, а у Франции были свои интересы. Если Бурбоны, вернувшиеся в Париж после крушения Бонапарта, были в полном смысле слова марионетками Лондона, то «Июльская монархия» Луи-Филиппа сделала попытку (и более-менее удачную) ослабить ошейник, реально вернув la belle France былое влияние, и не только в Европе.

Так что, хотя именно Луи-Филипп наконец-то признал независимость бывшей Ла-Платы (для Луи XVIII и Карла Х это было немыслимо), дружбы не получилось. Просто потому, что Буэнос-Айрес полностью ориентировался на Лондон, - а следовательно, элементарная политическая логика диктовала Парижу интерес к Уругваю. Ибо Монтевидео во всех смыслах был кусочком, лакомее Байреса.

Речной порт, морской порт, «альтернативные ворота» в приморские провинции etc. И поскольку все попытки Парижа добиться таких же льгот, какие имел Лондон, сорвались, Росас стал проблемой, которую следовало решить. Тем паче, что в 1836-м по его распоряжению были взвинчены пошлины на заграничные товары, приходящие из Монтевидео (то есть, французские), и это сделало торговлю Франции с Уругваем убыточной.

В итоге, в Париже решили, что Росас стал проблемой, которую следует убрать, - и начали работу с молодыми интеллектуалами из хороших, вполне «федералистских» фамилий, помешанных на «европейских ценностях», в первую очередь, «идеалах революционной Франции». Такие юноши бледные со взорами горящими есть везде, и в Байресе они тоже имелись.

В июне 1837 года возник даже некий «Литературный салон», где велись всяческие разговорчики,  - однако ни сам «тиран», ни ужасная Mazorca на говорунов внимания не обращали. Потому что не «унитарии» же, а если так, то пусть себе щебечут. Только когда ребята опубликовали памфлет «Предварительный фрагмент к изучению права», где намеки были чересчур прозрачны, салон прикрыли, а сеньор Энкарнасьон на приеме попросила пап и мам передать деткам, чтобы не зарывались. Это, однако, деток только раззадорило, и они начали выпускать еженедельник «Мода», примерно на ту же тему: как все хорошо в просвещенной Франции и как все жутко в Байресе. И опять без последствий, - но тут грянуло «дело Бакле».

Почти случайно, кстати, грянуло. Таможенники, проверяя груз, поступивший из Франции, нашли бочку с двойным дном, и оказалось, что торговый дом Жака Франсуа Бакле, купца, давно осевшего в Байресе, потихоньку снабжает диссидентов литературкой, за которую в самой Франции сажали, - публикациями Огюста Бланки и Джузеппе Мадзини, основателя «Молодой Италии», - а заодно (это выяснили уже дознаватели) и расспрашивает пылких юношей о чем их папеньки ведут беседы в салонах и кулуарах.

Это, по любым меркам, тянуло на подрывную деятельность и шпионаж, и месье Бакле с сотрудниками, естественно, арестовали. Говорунам же опять, кроме «атата» ничего не было, разве что «Моду» прикрыли, - и тогда они решили бороться с режимом подпольно, основав общество «Молодая Аргентина» во главе с двумя «трибунами», Эстебаном Эччеверия и Хуаном Батиста Альберди. В основном, конечно, тот же треп, но уже с обсуждением «что делать».

И вот тут-то на рейде Байреса и Монтевидео появилась солидная эскадра под французским триколором. Официально как напоминание о том, что дружественную Боливию в обиду не дадут, - но реально на эту тему не прозвучало ни слова. Требования (вернее, ультиматум) был куда конкретнее: месье Бакле освободить, убытки возместить, за моральный ущерб Парижу заплатить, но главное – отменить пошлины на французские товары и уравнять месье в правах с сэрами.

А когда «Тигр» ответил категорическим no, французский адмирал 28 марта 1838 года объявил блокаду Буэнос-Айреса и всего побережья, при этом сообщив всем лидерам провинций, что санкции будут сняты с любого, кто «восстанет против тирана в защиту попранных им прав человека и гражданина». Параллельно всем эмигрантам Байреса, осевшим в Монтевидео, не глядя на политический окрас, дали понять, что настал час, и Франция готова помочь всем борцам за Liberte, - и выстроилась очередь.

При этом, лидеры мелких, меленьких и мельчайших «Движений за Освобождение» и «Освободительных Фронтов», отталкивая друг дружку от адмиральской каюты локтями, вели себя так суетливо, что французы попросили как-то упорядочить процесс, в связи с чем, возникла «Аргентинская комиссия», нечто вроде центра оппозиции, в составе которой все друг друга ненавидели, но на все условия Парижа хором отвечали «Perfecto!», без вопросов и размышлений. Со стороны выглядело это, как минимум, неприлично, - французы втихомолку посмеивались, - но борцы с «тиранией» этого предпочитали не замечать,

как не замечали и того, что условия Парижа, которые они приняли без обсуждений, по сути, превращали страну в колонию. Напротив, как писал позже Доминго Сармьенто, не оказавшийся в этой толчее только по молодости, «аргентинские эмигранты были возмущены наглыми требованиями Парижа, считали их по меньшей мере высокомерными, но они рассчитывали разбить тирана вооруженными силами Франции, считая определенное подчинение французам меньшим злом, а кое-кто и поводом для гордости».

В общем, встали на довольствие. По выбору французского адмирала определили военного лидера – этнического француза генерала Хуана Лавалье (того самого, «героя» 1829 года, за время эмиграции озлобившегося и ставшего «ультра-унитарием»), получили сколько-то денюжек и начали формировать «Освободительную Армию». Одновременно приходили и приятные новости из приморских провинций: предложение Парижа насчет отмены санкций многим понравилось, - и разумеется, не остался в стороне от процесса отсиживавшийся в мятежном Риу-Гранди-ду-Сул генерал Фруктуозо Ривера.

С ним разговор был отдельный. Поскольку законный президент Уругвая, Мануэль Орибе, верный союзу с Росасом, французам в пользовании уругвайских портов для блокады отказал, в Париже решили его сместить. И связавшись с Риверой, предложили ему предать старых союзников-фаррапус, взамен получив помощь от Франции и Бразилии. В принципе, по понятиям пампы предложение было крайне оскорбительным: «Лавальеха, - пишет Пабло Энрикес, - на подобное письмо не стал бы отвечать, а Орибе мог и расстрелять посланца», но дон Фруктуозо, человек широких взглядов, согласился мгновенно и увел своих солдат, известив бывших друзей, что они, поскольку мятежники против законного императора, теперь ему совсем не друзья.

Альтернатива есть!

Зашевелились и в Байресе. 25 мая 1838 года, в День Революции. на стенах нескольких зданий появились надписи: «Да здравствует 25 мая! Смерть тирану Росасу!». Правда, осуществив этот акт мужества, большинство членов «Молодой Аргентины», хотя их никто не искал, немедленно сдриснуло в Монтевидео, а кое-кто и дальше: например, сеньор Альберди домчался аж до Чили, где вскоре стал преуспевающим адвокатом. А оставшиеся, - так называемый "тайный «Комитет пяти»", включая самого Эстебана Эччеверия, - стали настолько тайными, что их вообще было не видно и не слышно, и лишь после полной перемены декораций они вышли на первый план, как «герои Сопротивления».

Санкции, между тем, ударили, и про «импортозамещение» (о святые, наивные времена!) Росас даже не заикался. Напротив, 8 июня 1838 года он созвал Ассамблею и доложил все, как есть. Да, трудно. Франция, как ни крути, великая держава, мы это принимаем, и наш военный бюджет с ее военным бюджетом смешно сравнивать. Да, многие наши союзники ненадежны, потому что боятся или куплены. Да, перебои с хлебом и цены растут. Да, все вы (и я тоже) несем серьезные убытки. И да: Лондон, который, по идее, должен поддержать, пока что молчит, а может быть, и вовсе не поддержит, потому что у англичан нет друзей, а есть интересы, и эти интересы с тройным дном. Но.

Все доводы о том, что мирному процессу по версии Парижа нет альтернативы разбиаются о том факт, что речь идет «о защите чести и независимости страны».  То есть, по самому большому счету, о будущем наших детей, потому что независимость частичной не бывает, а единожды поступившись честью, потом будешь терпеть все. И не следует ссылаться на наши «особые отношения» с Англией. С Англией у нас отношения именно особые потому-то, потому-то и потому-то, а Франция требует односторонних уступок, словно мы с вами - какое-то индийское княжество.

Поэтому я, Хуан Мануэль Ортис де Росас, буду воевать, и мне плевать, что Франция – великая держава, а Лондон может и не помочь. Но поскольку война есть война, я, хотя имею все полномочия решать сам, спрашиваю вас: готовы ли вы терпеть убытки во имя чести и победы? Если да, хорошо. Если нет, я ухожу в отставку, и буду воевать сам, собрав тех, кто пойдет за мной. Короче, очень честно выступил, - и Ассамблея, не без крика обсудив вопрос, поддержала Росаса, а на улице бушевали демонстрации в поддержку «Защитника Отечества».

Судя по «Истории Великой войны» Шарля Перье, французы такого не ожидали. Предполагалось, что Росас, взвесив ситуацию, дрогнет и пойдет на переговоры. Но как получилось, так получилось, и месье включили план B, в первую очередь, спустив с поводка Риверу, уже перевооружившего своих бойцов за счет Бразилии, а от эскадры получившего пушки, инструкторов плюс (как бонус) талантливого стратега Хуана Лавалье, - и 15 июня полевая армия Уругвая была разбита при Пальмарес, после чего путь на Монтевидео стал чист.

В принципе, это не было финишем, хорошо укрепленный с суши город мог держаться долго, и Росас обещал подкрепления морем.Однако 7 октября французы, не имея на то никаких юридических оснований, уничтожили уругвайский флот, затем, 10 октября, заняли остров Мартин-Гарсия, основную базу аргентинского ВМФ, и вновь предложили Росасу поговорить, в ответ на что «тиран» процитировал Камброна при Ватерлоо: «Merde!». Он был уверен в себе и своем городе, где вопрос с «пятой колонной» был если и не совсем снят с повестки дня, то, во всяком случае, перестал быть актуален.

А вот у Орибе вариантов не осталось. Там чисток не было, и сolorados, полностью державшие под контролем столицу, терпели деревенщину-blancos, но только пока она не забывалась, и с нетерпением ждали сеньора Фруктуозо. Их вполне устраивали и французы, и бразильцы, которым они когда-то верно служили, и когда войска Риверы подошли к городу, 21 октября делегация «патрициев» предложила президенту, который «довел мирную страну до кровопролития» уйти с поста по-хорошему.

Учитывая, что город был в осаде, а основные силы состояли из горожан, то есть, клиентов colorados, дон Мануэль принял единственно верное решение. В отставку он подал оговорив, что «подчиняется насилию» (на эту приписку «патриции» не обратили внимания), и с самыми верными людьми на английском корабле Sparrohawk («Стрелку» тоже нашлась каюта) отбыл в Буэнос-Айрес, где Росас принял его как законного президента Уругвая.

Ситуация изменилась радикально. Если раньше Байрес мог рассматривать Уругвай, как надежный тыл, теперь все стало совсем иначе. Ривера, - сперва в статусе «диктатора», а затем и президента (послушная Ассамблея единогласно поддержала), согласно договору с французами, официально объявил Буэнос-Айресу войну, а затем, как и в первую свою каденцию, передав страну на попечение «пяти чертям», объявил набор новой армии.

Параллельно полыхнули мятежи в мелких северных провинциях, решивших, что уже можно, и в провинциях приморских, - но, правда, везде, кроме Коррьентес (основного конкурента Байреса) ответом на мятежи стали контр-мятежи, и занялась «малая гражданская война», что в планы французов никак не входило, а Росасу позволило готовить контратаку спокойно, не гоня коней.

Хотя, конечно, было трудно. Тем более, страшно ударила личная потеря: 20 октября скоропостижно, всего 43 лет от роду умерла жена, - судя по всему, от инфаркта. Успев перед кончиной, ненадолго придя в себя, сказать: «Росас, я не дезертирую. Твоего офицера отзывает высшее командование, и я попрошу подкреплений». Эта смерть потрясла «Тигра», но не только его: на похороны пришло почти 30000 человек (из 60000 портеньос того времени), и даже эмигрантская пресса, пусть со злобой, но признала, что в скорбной процессии «красные» были только «каплями в сером море плебса, ценящего подачки выше Идеалов Свободы».

Сеньору Энкарнансьон похоронили под многолосый плач, орудийный грохот   и колокольный звон, «реставраторы» и Mazorca официально объявили покойную покровительницу святой, а вдовец с окаменевшим лицом (в эти дни, как указывают мемуаристы, его рыжую гриву пробила седина) в надгробном слове сказал: «Я обещаю тебе, жизнь моя и сердце мое, и всем вам, друзья мои, победить врагов и предателей». Именно так сказал «Тигр», - а все провинции знали, что «Тигр» не бросает слов на ветер.

Пламенные революционеры

И вот вопрос: для чего организовываются блокады? Правильно, чтобы создать трудности с торговлей и снабжением. Которые, естественно, влекут за собой рост напряженности в обществе, порождают недовольство властью, даже если она была популярной, и подрывают стабильность. В этом заключался план французов, и в нем был смысл.

Действительно, торговля уменьшилась в разы, доходы от пошлин перестали заполнять бюджет, как раньше, и лодка начала покачиваться. Особенно в южных районах провинции, причин же тому было несколько. Во-первых, скотоводы с севера имели возможность продавать свои рога и копыта в портах на Паране, и по ним блокада ударила не очень сильно, а во-вторых, на севере почти не было emfiteusis.

На всякий случай, напомню: эту систему передачи земли в долгосрочную аренду мелким фермерам, но с правом отдавать ее в залог за долги в свое время придумал очень либерально-«унитарный» президент Ривадавия, и все бы хорошо, но в итоге, поскольку денег у потенциальных фермеров не было, их земли взяли как бы в субаренду «новые помещики», - естественно, из «унитариев», потому что, кроме emfiteusis, землю, отбитую у индейцев, раздавали просто своим людям, а кто был для Ривадавии своим, понятно.

Формально все это было строго по закону, по сути же издевательство, на которое, однако, долгое время никто не обращал внимания. Но теперь, когда срочно нужны были деньги, государство увидело в коллизии неплохой способ пополнить бюджет, потребовав от «южан» либо выкупить фактически присвоенные им участки, либо вернуть ихгосударству, которое продаст кому-то другому.

Естественно, такое мало кому понравится, а тут еще и транспортировать коров морским путем стало категорически невозможно, и множество южан, вспомнив о своих «унитарных» симпатиях, резко осуждало Росаса, который ради своих амбиций подставил страну под пагубные санкции. А поскольку в те приятные времена и в тех местах люди, обидевшись на власть, не скулили и не ныли, - тем паче, военный опыт был практически у всех, - «Аргентинская комиссия» в Монтевидео проявляла к теме особый интерес, и французы, которым сделали доклад, не только заинтересовались, но выделили под проект много франков.

После чего, на юг поехали курьеры, старые знакомые, которым тамошний люд верил, с интереснейшими предложениями. Типа, вы только восстаньте, а у нас есть армия Хуана Лавалье, крутого вояки, и он сразу же придет вам на помощь, - а в столице у нас тоже есть люди, готовые свергать тирана, так что вам придется только поддержать их, когда они станут властью.

Тут, правда, курьеры «правительства в изгнании» слегка лукавили. Не лгали, упаси Боже, но и всей правды не говорили. Вся же правда заключалась в том, что «оппозиция» в Байресе, в самом деле, имелась, и регулярные контакты с ней поддерживались, и ценные сведения от нее получали, но в качественном смысле была она довольно сомнительна.

Молодые люди из хороших семей, так называемое Generación del '37 («Поколение 37 года») или «Романтики», - о них речь уже шла в предыдущей главе, - действительно, молились на Францию, как на «идеал цивилизации». Беззаветно и безоглядно, и точнейшей характеристикой им служат слова «прозревшего народовольца» Льва Тихомирова, сказанные, правда о российских камрадах:

«Анархист немецкий или французский ненавидит вообще современное общество, а не специально свое — немецкое или французское. Наш космополит, в сущности, даже не космополит, для его сердца не все страны одинаковы, а все приятнее, нежели отечество. Духовное отечество для него — Франция или Англия, вообще «Европа»; по отношению к ним он не космополит, а самый пристрастный патриот».

То есть, смердяковщина как она есть, - и когда эскадра из любимой Франции блокировала Ла-Плату, «романтики» сделали выбор без сомнений. От сбора данных обо всем, о чем просили узнать французские друзья, и вплоть до готовности взять пистолеты, выйти на улицу и призвать народ к восстанию. Как в Париже. Романтично и с полной верой в себя, потому что во французских книжках Революция всегда побеждает.

Вот только люди, разрабатывавшие проект, - и прожженные политиканы из Монтевидео, и «специальные советники» французского адмирала, - прекрасно понимали, что такой выстрел будет холостым. Ибо сами по себе «романтики», говоруны с огромным самомнением, не значили ровным счетом ничего, даже притом, что в их салонах тусовалось несколько мелких офицеров. Равно как южные диссиденты сами по себе, даже при поддержке армии Лавалье, скорее всего, будут разгромлены.

Необходимо было найти некое ключевое звено, способное, связав все нити воедино, обеспечить успех и на местах, и в столице, если и не захватив там власть, то, как минимум, ликвидировав Росаса, без которого, как все понимали, вертикаль с треском посыпется. И такое звено нашлось, - но, признаться, лично я затрудняюсь понять.

Знакомьтесь: Рамон Маса. Потомственный «чистый федералист», сын Мануэля Висенте Маса друга детства «Тигра» и вернейшего его сподвижника, спикера Ассамблеи. В 29 лет - уже полковник, и не паркетный: чины, ордена и славу заслужил в битвах с индейцами, где был адъютантом у Росаса, знавшего его еще ребенком. Умный, красивый, очень популярный, жених любимой племянницы покойной сеньоры Энкарнасьон. Командовал крупным гарнизоном на юге, причем был послан на юг специально, чтобы в войне с «немирными» мапуче заработать «под свадьбу» генеральские эполеты.

Что побудило его связаться с посланцами «Аргентинского центра»? Загадка, по сей день озадачивающая даже перерывших все архивы тамошних историков. В целом, сходятся только в одном: о «французском следе» молодой полковник не знал ничего, он был уверен, что «армия Лавалье» существует исключительно на «пожертвования патриотов». Дальше – разнобой.

Но, как бы то ни было, Рамон Маса дал согласие, - и дело пошло. Местные сеньоры восхитились. Начальники местных гарнизонов ответили уклончиво, но, по крайней мере, дали понять, что против Лавалье не выступят. С таким заделом вождь предстоящей революции прибыл в Байрес, поговорил с рядом серьезных офицеров, женился на суженой и попросил разрешения остаться в городе месяца на два, чтобы 3 июля быть на свадьбе Педро Бельграно, приемного сына   «Тигра» . Излишне говорить, что дата выступления была назначена именно на этот день, и хотя этого не произносили вслух, по умолчанию предполагалось, что из церкви губернатор живым не выйдет.

Цену смерти спроси у мертвых

Росас, однако, уже имел информацию о заговоре от своего агента в Монтевидео, полковника Бласа Пинильи, внедренного в «Аргентинский комитет» под шикарным прикрытием: «тиран» расстрелял его брата-близнеца, расстрел видели многие, и никто не сомневался, что полковник жаждет мести, - но никто и не знал, что Уго Пинилья жив-живехонек и пребывает в Англии. Так что, многое (но не все) зная, «Тигр», не раскрывая карт, предложил Рамону поехать в свадебное путешествие в Европу.

Рамон отказался: дескать, качки не переносит. Отказался и возвращаться на юг, в гарнизон, сказавшись больным. А тем временем, один из уже завербованных офицеров, подумав хорошенько, решил, что лучше все-таки не рисковать, и 26 июня сообщил о затее властям, назвав Рамона, как руководителя заговора, а тот, будучи немедленно взят под арест, во всем признался.

Разумеется, отец, Маса-старший, бросился к Росасу, и получил ответ: пиши прошение о помиловании и сразу заявление по собственному желанию, я рассмотрю, - но чтобы через три дня духа вашего в Байресе не было. После чего немедля помчался писать указанные бумаги, однако около полуночи был зарезан двумя неизвестными в своем кабинете, прямо в здании Ассамблеи. Кто убил, в точности неизвестно по сей день. Естественно, обвинили Mazorca, и обвинение это, основанное исключительно на сплетнях,  стало основной версией на полтора века,

но одна деталь бросалась в глаза уже тогда: дела своих рук «початки» никогда не скрывали, наоборот, оставляли своеобразный автограф, зернышки кукурузы. Кроме того, с концами исчезли бумаги с текстом прошения, тогда как, будь убийцами «початки», они никогда не забрали бы письмо, адресованное Росасу, а самое главное, «Тигр», по данным всех мемуаристов, никогда ничего не делавший исподтишка, сам был настолько ошеломлен гибелью друга, о которой ему сообщили тотчас, что (редкий случай) утратил самообладание и  «бранился, как пьяный гаучо».

Так что, уже Адольфо Салдиас, один из крупнейших аргентинских историков конца 19 века, ярый «антиросист», высказал убеждение в том, что реальным главой заговора мог быть Маса-отец, и убили его сами заговорщики, опасаясь, что он, спасая Рамона, их выдаст. От себя скажу, что, хотя статей на эту тему не нашел, но, думаю,  причастность дона Мануэля Висенте к заговору опровергается историей с двукратным отказом покинуть Байрес. Не рассказать об этом отцу Рамон не мог, - а уж такой тертый «политический человек», как спикер Ассамблеи, зная «Тигра» с юности, сразу понял бы, что к чему, и Маса-сын вылетел бы из города стрелой, хоть на юг, хоть в Европу.

Это, впрочем, чистые игры ума. Факт же заключается в том, что сразу после известия о смерти старого друга «Тигр» подписал приговор Рамону, и на рассвете  28 июня незадачливого путчиста исполнили. В скромных похоронах отца и сына принял участие сам Росас, - а потом начались аресты офицеров, но из «романтиков» под косу не попал никто: судя по всему, «опекуны» сочли их столь мелкими картами, что не стали даже сводить с полковником, и поскольку «столичный» проект лопнул, сценой главных событий стал юг.

Там все обстояло серьезнее. Создали организацию, - Libres del Sur, - принесли клятву, выбрали командиров из числа профессиональных вояк, за что-то обиженных на Росаса, и готовились встречать Лавалье. Силенок, правда, не хватало, - все-то, вместе с клиентами, сотни две, - и потому активно агитировали степных гаучо. При этом, поскольку для гаучо «Тигр» был чем-то вроде Бога Земного, им внушали, что в Байресе засели враги, желающие губернатору зла, и «нужно идти спасать Росаса».

Ни о какой конспирации, естественно, речи не было, - и насчет разговорчиков куда следует донесли очень быстро. Мировому судье пришло указание: таких-то и таких-то взять под арест и этапировать в Байрес, но судья, сам в деле, ответил, что все проверил, и никакого заговора нет. Как ни странно, ему поверили, и штурманы будущих бурь стали ждать начала июля, - то есть, путча в столице, - а когда стало известно, что путча не будет, перенесли «Час Х» на 6 ноября, когда обещал прибыть Лавалье.

Однако обещать, известное дело, не жениться. На севере начались серьезные мятежи, и французы передумали посылать Лавалье на юг, велев ему готовить вторжение в провинцию Байрес, естественно, даже не подумав уведомить утративших актуальность южан о перемене планов, - и соответственно, южане обо всем этом даже не догадывались. Зато им стало известно, что Байрес, видимо, решив, что судья не так уж достоин доверия, все же послал войска, которые будут со дня на день, - и они решили ускорить события, начав 29 октября, а там уж, через недельку, и Лавальеха (как все думали) высадится и поддержит.

Ну и начали. Легко взяли городок Долорес, где и гарнизона-то не было. Естественно, объявили «Долой тирана!». Потом взяли городок Чакомус. Потом (без всякой связи с организацией) кто-то подержал в городке Тандиле. Но народ в ряды почти не шел (да и с какой стати арендаторам был идти к тем, кто отнял у них фермы), никто не мог понять, что, собственно, происходит, и тем паче, не рвался в бой, кроме гаучо, которым, если уж пика наточена, не подраться хоть с кем-то было невозможно.

А Лавалье 6 ноября не появился. И 7, и 8, и 9, и 10 тоже. Зато 11 ноября под Чакомусом появились правительственные войска, и тут уж, после довольно упорного боя, как кому повезло. Кто-то погиб в бою. Кому-то, поймав, отрезали голову. Кого-то (скажем, судью, кормившему Байрес дезой) просто расстреляли. Некоторым же, особо удачливым, удалось прорваться и убежать в Монтевидео или к Лавалье. А гаучо сдались, и их простили. Ибо дети природы, а детей не бьют.

Национальный корпус играет на скрипке

В общем, на юге французам и их протеже повезло не больше, чем в столице. Но не повезло и на севере: неплохо начавшийся поход Лавалье на Буэнос-Айрес увяз в сопротивлении портеньос, а потом и вовсе провалился, - так что все рухнуло по всем направлениям, и неудачнику оставалась только огрызаться: «Я не нашел народа, стремящегося разорвать цепи, там только орды рабов, и эти униженные трусы  очень довольны своими цепями». Однако эхо оказалось звонким. Смутные слухи о каком-то заговоре (официальных сообщений не было), а тем паче, рейд Лавалье и события на Юге довели настроения до синего звона. Вернее, до красного.

До сих пор «реставраторы» организовывали «вероятным врагам» escraches (воспитания), - бойкоты, шельмования в прессе, освистывания  etc, - а «початки» били стекла, травили собак или врывались в дома, громя прихожие, но не более. Теперь же газета Mercantil била в набат. Потоком шли статьи об эмигрантах, продавшихся Франции (что было правдой), о расстрелах без суда и следствия в мятежных провинциях (что тоже было правдой), а также многое другое, взвинчивающее улицу до предела, - причем талантливый журналист Пабло Мариньо, золотое перо «росистов», из номера в номер взывал: «Варваров забивать, как овец!». И весной 1840 года начались погромы.

Про «тысячи убитых» и «сотни разграбленных домов» говорить, конечно, не будем. Это сказки. Но Mazorca разошлась всерьез. Всех, проходивших по спискам «учета мнений», как «подозрительные», даже если они сидели тише воды, били, все зеленое и голубое (цвета врага!) уничтожали, выйти на улицу без красной шляпы или красной накидки стало опасно для здоровья, спасти дом от нападения можно было только выкрасив фасад в красный цвет. Никто не прислушался даже к приказу Росаса прекратить вакханалию: это была уже стихия, и в какой-то момент начали убивать.

Не ночью, не в подворотне, но открыто. «Смычок и скрипку» (ножом по горлу) устраивали средь бела дня, выставляя тела напоказ с табличкой, за что. Правда, не всех подряд, а только замеченных в связях с Монтевидео, явно радовавшихся рейду Лавалье и событиям на юге, а также пытавшихся бежать из города, всего 18 человек, - но это было уже чересчур, и «реставраторы» через Mercantil официально отмежевались от «перегибов», а Росас повторил приказ, но уже выслав патрули и приказав стрелять в погромщиков на поражение, после чего насилие прекратилось мгновенно.

Последний отголосок случился в мае: несколько «романтиков», причастных к заговору Маса, но не попавших в поле зрения властей, попытались бежать в Монтевидео, дабы, наконец, заняться не словом, а делом, однако «початки», регулярно опрашивавшие всех лодочников, их перехватили и зарезали (с этого эпизода, кстати, начинается неоднократно мною поминавшийся роман «Амалия», автор которого, Хосе Мармоль, пострадавших знал лично).

К слову, чтобы потом не возвращаться. Выплеснув злобу и гнев, Mazorca успокоилась, вернувшись к обычным мерам воздействия, и весь 1841 год, очень удачный для Буэнос-Айреса, прошел относительно спокойно. А в конце сентября 1842 года, когда всем стало ясно, что Северный Альянс проиграл окончательно, на дом губернатору пришла посылка. Из Лондона. Со всеми нужными штемпелями, печатью таможни и накладной.

Посылку эту давно ждали, - Мануэлита, дочь «Тигра», в самом деле, заказала в Англии коллекцию безделушек, - но вот беда: слуга, поднимаясь по лестнице, посылку случайно уронил. Ничего страшного. Уронил, поднял и принес хозяйке. И когда донья Мануэлита, распаковав ящик, открыла очень красивую шкатулку, там оказались не безделушки, а «чертова машина», не сработавшая только потому, что при падении сломалась пружинка, включавшая механизм, - и это стало сигналом для второй волны террора.

На сей раз - никакой стихии. После смерти жены у «Тигра» не осталось никого дороже дочери, он любил ее настолько, что даже не хотел отдавать замуж за любимого парня, притом, что парень был сыном близкого друга. Скрипя зубами (правоверный же католик!) терпел роман без венца, но: «Когда-нибудь обвенчаетесь, но из моего дома ты уйдешь только похоронив меня!». Ну и...

За дело взялись системно. Проверили таможню. Прошлись по граверам, по краснодеревщикам, по медникам, вышли на след, - след, естественно, вел в Монтевидео, - кое-кого поймали, допросили с пристрастием, и данные следствия каким-то странным путем оказались у «реставраторов», а оттуда каким-то еще более странным путем у «гражданских активистов». И Mazorca пошла по спискам, четко определив, кого «сыграть на скрипке» (человек 20-25), кого покалечить, а кого просто запугать так, чтобы «опорожнялся за обедом».

«Играли», калечили и запугивали недели две, - после чего, когда список иссяк, Росас приказал «Стоп». Или, - дословно, - «Я  серьезно и глубоко недоволен. Бесспорно, убийства последних дней выражают ненависть народа к извергам-унитариям, но никто, абсолютно никто, даже из самых естественных человеческих побуждений, не вправе опускаться до такого варварства». И стало стоп. Надолго.

Вернее, навсегда. С самого верха «реставраторам» высказали пожелание привести «активистов» в норму, потому что escrachировать уже некого, и «початки» превратились в обыкновенную полицию, своего рода ППС, присматривавшую за порядком в Байресе и городках поменьше. А 1 июня 1846 года по приказу Росаса официально распустили и «Народное Общество Реставрации», выразив руководству благодарность в приказе, - пламенная же газета Mercantil превратилась в скучный официоз.

Впрочем, история с «чертовой машиной» была уже жестом запоздалой бессильной ярости, - а пока что, кампания 1839-1840 годов, несмотря на отдельные сбои, завершилась в пользу «росистов». Очаги притоптали везде, кроме Уругвая: Фруктуозо Ривера держал ситуацию под контролем очень жестко, разбив «Стрелка» и войска, посланные Росасом при Каганче и Дон-Кристобале, так что, Мануэлю Орибе, законному президенту, пришлось временно вступить в командование одной из байресских армий.

Но эти неприятности не очень огорчали на фоне исключительно лучезарных перемен в международной политике. Долго и обстоятельно выжидавший Лондон, убедившись, наконец, что Росас держит вожжи крепко и ставка на него, как и прежде, оправдывает себя, наконец, сказал слово, и слово это было: «действия французов в Монтевидео могут вызвать соответствующее вмешательство других наций». Принимайте посредничество. Точка.

Спорить не приходилось, и 23 октября 1840 года полномочный представитель Парижа граф Макау подписал с сеньором Арана, главой аргентинского МИД, мирное соглашение. Франция прекращала блокаду, освобождала остров Мартин Гарсия и возвращала захваченные суда. Росас, со своей стороны, обязывался не обижать Боливию (о которой давно забыл), отпустить шпиона Бакле (для французов вопрос престижа, но по сути, мелочь) и признать независимость Уругвая (которую он и не отрицал).

Еще раз, к слову. По мнению некоторых исследователей, - возможно, несколько конспирологичному, ибо документально не подтверждено, но логике не противоречащему, -  именно с этого времени в Лондоне пришли к выводу, что «Июльская монархия» пытается, выйдя из тени старшего партнера, опять стать конкурентом, в связи с чем, был дан старт проекту, завершившемуся в итоге Февральской революцией 1848 года. Так оно или не так, сказать сложно, однако факт:

именно с этого момента  принц Луи-Наполеон Бонапарт, над глупыми претензиями которого смеялась вся Европа, становится серьезной фигурой. Если его авантюра в Страсбурге (1836 год) была просто анекдотом, то в 1840-м у небогатого, пробавлявшегося неплохой журналистикой эмигранта вдруг появилось достаточно денег и связей, чтобы, ни от кого не скрываясь, собрать в Англии (между прочим, союзнице Парижа) отряд, купить гору оружия, зафрахтовать пароход

и 6 августа, - переговоры о прекращении блокады Байреса как раз вошли в зенит,  - устроить «Булонскую высадку» с пальбой и официальной прокламацией против «глупых, дорогих и ненужных войн в Алжире и Америке», выглядевшую уже достаточно серьезно. Дело, конечно, кончилось провалом, и тем не менее, против фактов не попрешь: именно с этого момента будущему Наполеону III, надежнейшему партнеру англичан, карта поперла, как в сказке.

Красное колесо

Это, однако, в скобках. Нас интересует Аргентина, - а в Аргентине уход французов был вполне справедливо расценен, как победа Росаса, и у мятежников все посыпалось. Они даже начали прощупывать почву на предмет почетной капитуляции, - однако Росас вместо переговоров 22 января 1841 года ввел запрет на свободное судоходство по Паране и Уругваю, а это означало, что прибрежные провинции (о «внутренней» мелочи никто особо не думал) лишились рынков сбыта и обречены на голод. Или на полную и безоговорочную.

Это выходило за все рамки, - некоторые исследователи полагают даже, что «Тигр», имея после победы над французами идеальные позиции, специально провоцировал проигравших на новый бунт, чтобы добить, утвердив право Байреса диктовать, и если так, он своего добился, даже с лихвой. Готовые мириться мятежники, - кстати, «федералисты», - вновь восстали, уже 30 января создав «Северный Альянс». В первую очередь, конечно, всегда готовый Коррьентес, куда специально позвали из Монтевидео «героев 1829 года», генералов Хосе Мария Паса и Грегорио Деламадрида, - ведь неважно, что убежденные «унитарии», а значит, идейные враги, важно, что военспецы высшего уровня.

И вновь полетели клочки по закоулочкам. Втягивая всех, уже без разбора, кто «унитарий», а кто «федералист». Тех, у кого к кому-то были претензии. И тех, кто не доловил рыбку в мутных потоках. И всех, кто не успел свести личные счеты. И лузеров, учуявших последний шанс отыграться. И вообще не желавших воевать, но воевавших по необходимости, потому что слабых бьют. И немногих, нутром чувствовавших приход новых времен, но не понимавших, что плод еще не созрел.

Что любопытно, воевали уже устоявшиеся армии, население Приморья, в основном, стояло за «росистов», - но отчаяние придавало силы. Войска Паса, потеснив союзников «Тигра», с помощью Риверы заняли Энтре-Риос, вынудив губернатора Хосе Уркису, - запомним его, очень важная персона! – блестящего военного и надежного сторонника Росаса, уйти из провинции. Затем вытеснили «росистов» из Санта-Фе, и 5 ноября ключевые приморские провинции заключили «Четверной пакт», договорившись «Об оборонительном и наступательном союзе против кровавого тирана».

Однако, придавая силы, отчаяние срывало все тормоза; если в 1829-м расстрел Мануэля Доррего шокировал всех, то теперь, чем дальше, тем больше, пленных не щадили, и если расстреливали только офицеров, солдатики могли считать себя счастливчиками. «Вы должны подражать якобинцам времен Робеспьера», - науськивал генералов уже набирающий авторитет интеллектуал Доминго Сармьенто,

и генерал Деламадрид откликался: «Да! Расстрелов мало! Мы сожгли на костре несколько пленных мерзавцев!». Неудивительно, что всего за год массовые казни побежденных стали рутиной для обеих сторон. При этом, следует заметить, начали все-таки «борцы с тиранией», - а дальше пошло по  «принципу домино», но в будущем историки окривели на целых сто лет, в упор не замечая шалостей одной из сторон.

Скажем, когда Мануэль Орибе, взяв в плен Марко Авельянеду, «унитарного» губернатора Тукумана, расстрелявшего за неделю до того 248 пленных, велел отрезать «расстрельщику» голову и насадить ее на пику, в назидание всем, кто решит повторить его фокус, эмигрантская пресса взвыла о «кровавом мяснике, погубившем юного ангела чистой демократии», и выла лет пятьдесят, если не сто.

Но, как бы то ни было, еж и уж, даже поженившись, долго не уживутся. Разрываемый внутренними противоречиями, «Северный Альянс» трещал по швам, особенно в приморских провинциях, откуда в итоге, едва уцелев, сбежал в Монтевидео «проклятый унитарий» генерал Пас. Другие «проклятые унитарии», которым терять было нечего, метались по «внутренним» провинциям, уже не находя поддержки и терпя поражение за поражением.

19 сентября Орибе разбил Хуана Лавалье при Фарамийя; сам командующий погиб во время бегства, а останки его нашли последний приют в Боливии. 24 сентября Анхель Пачеко, лучший стратег Росаса, разгромил при Родео дель Медиа остатки войск Грегорио Деламадрида, но тому хотя бы свезло сбежать через Анды в Чили. А 29 октября «росисты» вошли в последнюю еще не замиренную провинцию, Катамарку, не причинив жителя никакого вреда, но, разумеется, расстреляв губернатора и его офицеров.

«Северный Альянс» кончился. Враги Росаса проиграли, друзья пришли к власти и в Приморье, и во «внутренних» районах. Лихие рейды старого Анхеля «Чачо» Пеньялосы, чистой воды «батьки» провинции Ла-Риоха, жившего по принципу «Я дерусь, потому что дерусь», были уже просто яркой агонией: «Чачо» налетал, слегка побеждал, и вновь уходил в Чили.Так что, последней проблемой оставался Уругвай, - вернее, лично Ривера, удерживавший Энтре-Риос, - и пришло время помочь старому другу Мануэлю Орибе. Тем паче, его вклад в победу был колоссален, а Росас всегда платил долги.

Законный президент Уругвая получил все необходимое, - и 6 декабря 1842 года при Арройо-Гранде состоялось крупнейшее в истории Западного полушария кавалерийское сражение, еще раз показавшее, что непобедимых нет.  Раненый лично «Стрелком» в рубке, Фруктуозо Ривера бежал в Уругвай, бросив шляпу, саблю и пистолеты, а также пушки и пехоту на милость победителей,  Мануэль же Орибе, идя по его следам, 16 февраля 1843 года вышел к окраинам Монтевидео. Guerra Civil, совершив полный круг, вернулась туда, где началась.

И теперь, пока законный президент Уругвая располагает свои войска для осады, которую месье Дюма-пер впоследствии назовет «Новой Троянской», давайте-ка, взяв тайм-аут, посмотрим, что происходит в Terra Incognita, единственном островке покоя среди всей этой безумной вакханалии, которую мы давненько покинули, а  сейчас самое время вернуться, ибо перемены начинаются и там…

Дыхание Чейн-Стокса

Вот бывает: живешь, живешь, и вроде не тварь дрожащая, и право имешь на все, и нижестоящие в струнку, и рейтинг стабильно под 86%, и достиг многого, и «нет тебя, нет Парагвая», а потом вдруг: бумс, - и тебя нет, а Парагвай есть. Сам El Supremo, если верить ди Соузе, очень любил говорить на эту тему, упирая на то, что человек остается жить в своих делах, - а сделал он немало. Хотя за кордоном об этом почти ничего не знали, ибо к 1840 году страна  практически закуклилась. Вплоть до тюрьмы за переписку с родственниками за границей.

И не без причин: Верховный был уверен, что рано или поздно Бразилия или какая-то из граничащих с Парагваем провинций Аргентины обязательно сунутся. А потому готовилась армия, всеми путями закупалось оружие, тренировалось ополчение, реализовалась программа «Каждой парагвайской семье – по ружью», в джунглях рыли схроны, в пампе – траншеи, и когда из провинции Энтре-Риос наконец-то пришли враги, они получили по зубам так больно, что больше не совались, страна же закрылась окончательно.

И точно так же закрыто жил Karai Guazo, с годами отгораживаясь от мира все больше.  Его можно было увидеть на прогулке, - утром пешей, вечером верхом, - и никак иначе. В рабочее время посетителей все чаще принимал «человек-тень», личный секретарь Поликарпо Патиньо, передавая затем решения шефа, а дома входить без приглашения имели право только три человека, - слуга (строго по графику), тот же «Poli» (если повод был важен) и старенький врач Хосе Эстигаррибия, живший в смежной комнате.

Поэтому наверняка известно немного. Совершенно точно, в конце июля 1840 года Верховный, гуляя, попал под дождь, простыл и и сильно захворал. Врач, с поправкой на возраст пациента, - 74 все же не 47, - прописал лекарства, постельный режим и минимум месяц полного покоя. Однако при системе, когда все дела страны требовали визы высшего руководства, такое было невыполнимо: Франсиа, через неделю почувствовав себя лучше, приступил к работе в обычном режиме, и вскоре, в начале сентября, слег снова, запретив врачу и Поликарпо кому-либо сообщать о своем состоянии.

Текущими делами, согласно его указанию, как обычно, занимался Патиньо, получив разрешение решать «особые» вопросы, не советуясь с боссом, ибо сам знает, как босс решит. Бесспорно и то, что 18 сентября больному стало хуже, и он позвал Патиньо, но о чем шел разговор, никому не известно: «человек-тень» вслед за тем, приказал врачу и служанке здания не покидать и в спальню не входить,   потому что «Верховный решил выздороветь сам». А вечером 19 сентября Karai Guazo потерял сознание, и на рассвете скончался (видимо, от инсульта), не оставив никаких распоряжений.

Далее всё условно, всё под вопросом. Возможно, смерть наступила раньше, но именно 20 сентября, на рассвете, Поликарпо, срочно вызвав Мануэля Антонио Ортиса, мэра Асунсьона, двух его заместителей, по гражданским и военным делам, четырех «квартальных надзирателей» (военная полиция) и прокурора, сообщил им, что Верховному очень худо. В связи с чем, до его выздоровления, текущими делами придется заниматься коллегиально, а контролировать процесс доверено ему.

Никто из присутствующих, твердо знавших, что слово Патиньо – слово самого доктора, ни словом не возразил, не задал никаких вопросов, и жизнь пошла своим чередом, как обычно, и шла так еще три дня, до утра 25 сентября, когда, собрав руководство в полном составе, Патиньо сообщил печальное известие: El Supremo счел нужным нас покинуть, и теперь следует решить вопрос о власти. То есть, созывать Конгресс, не собиравшийся 26 лет.

Но это стратегия, а поскольку текущие дела никто не отменял, страной, согласно предсмертной воле величайшего из людей, будет править временная хунта из пяти «самых достойных», сеньора Ортиса и представителей полиции. Поскольку же в политике все они ни в зуб ногой, он, Поликарпо Патиньо, станет «первым секретарем» (политическим советником), а его собственный секретарь, глава службы осведомителей Хосе Сульдоадо, «вторым секретарем», то есть, делопроизводителем. Все. Вот протокол о создании временного чрезвычайного органа. Прошу подписывать.

В обстановке полного ошеломления и полного же неумения решать что-то самостоятельно, протокол подписали тотчас. Первым актом нового правительства стало официальное извещение о невосполнимой утрате (увидев приспущенный флаг, люди плакали,  но кто-то, в основном, «бывшие», шушукался в ожидании перемен) и скором созыве Конгресса.

Вторым, – естественно, по рекомендации «первого секретаря», - распоряжение властям городка Куругуату «немедленно доставить в надёжную тюрьму бандита Хосе Артигаса» (76-летний, давно уже не интересовавшийся политикой эмигрант кого-то очень тревожил, и старику пришлось полгода мять нары). Третьим – объявление личной библиотеки покойного (книг и подшивок газет за многие годы) публичной, с правом доступа всем желающим, но не более часа в день.

Далее постановили увековечить память покойного монументами в каждом городе и портретами на улицах, а затем как-то сам собой встал вопрос об освобождении части политических заключенных, - друзей и родственников членов хунты, - и поскольку «первый секретарь» не был против, люди вышли на свободу. В остальном – все, как всегда. Тем же единственно верным курсом. Без изменений.

Пытаясь разобраться в событиях тех дней, решительно все историки сходятся на том, что Патиньо готовил почву для перехвата власти, и у него были все основания, ибо в сознании парагвайцев он был неотделим от Верховного, считаясь как бы его продолжением. А кроме того, только он разбирался в делах, которых вымуштрованные до состояния марионеток аппаратчики просто не могли понять, не говоря уж про разобраться. И вполне возможно, выгорело бы, если бы не спешил, а главное, не был вызывающе высокомерен.

Но он был таков, каков был, и уже 30 сентября на заседании хунты случилась стычка. В ответ на предложение «Poli» подтвердить диктатуру, как систему правления, и представить это решение будущему Конгрессу на утверждение, прозвучал резонный вопрос о кандидатуре нового El Supremo. «Человека, сведущего в политике, которого одобрил бы незабвенный доктор», - ответил Патиньо, а услышав, что номер не пройдет, подал в отставку, - и типа, посмотрю, как вы тут без меня справитесь.

Довод прозвучал убедительно, хунта дрогнула, - но тут попросил слова «второй секретарь», Хуан Антонио Сульдоадо, многолетняя правая рука «человека-тени», и сообщил, что он, как глава осведомителей, вполне в курсе «всяких сложных вопросов», и если его назначат «первым секретарем», высокое доверие оправдает. В отличие от сеньора Патиньо, который самодур, грубиян, не уважает самых мудрых людей Асунсьона, а кроме того, украл серебряные вилки покойного El Supremo.

После такого заявления изменилось все. «Второго секретаря» объявили «первым» (и единственным, ибо зачем два?). Бывшего «первого», схватившегося за пистолет, скрутив своими силами, передали караулу и определили в тюрьму «за расхищение государственного имущества», а на следующий день, 1 октября, оказалось, что Поликарпо Патиньо, опасаясь за свою жизнь, повесился в камере.

Идея покойного, однако, пришлась наследникам по душе. Сеньор Ортис, похоже, всерьез полагал, что справится ничуть не хуже Karai Guazo, и «единственный секретарь», едва ли не ковриком стелившийся под шефа, начал консультации с видными гражданами Асунсьона, однако вел их как-то странно, вызывая подозрение в некоей непонятной игре на себя.

Это раздражало, однако другого кандидата в политические советники у хунты не было, да и в общих вопросах он тянул очень большой воз, ибо, как выяснилось,   идеально вымуштрованные аппаратчики, вне привычной компетенции ничего не умели. Тем не менее, попытку сделали: в середине ноября, когда все  пошло как-то совсем не так, правительство пригласило на разговор сеньора Лопеса, двоюродного племянника усопшего диктатора, - и тут нам с вами в очередной раз не обойтись без отступления.

Единогласно!

Информация к размышлению: мужчина в самом расцвете сил, красивый, умный и в меру упитанный. Хотя, конечно, если совсем точно, пятидесяти лет от роду, - но разве это не расцвет для мужчины? И если совсем-совсем точно, то красивым и в меру упитанным был в юности, а к описываемому времени сильно раздобрел и былую красоту порастратил, - но что умный, не отрицал никто. К тому же, по меркам Парагвая, очень образованный: закончив семинарию Сан-Карлос, единственный полу-вуз Асунсьона, преподавал там право, пока среднее образование не отменили.

А когда семинария была закрыта, женился на некрасивой девушке из одной из богатейших семей страны, уехал на своё ранчо и жил бирюком, как черт ладана чураясь политики, - притом, что недоверчивый доктор Франсиа тихоне по-родственному симпатизировал («Сhico razonable y decente…» - «Разумный и приличный парень…») настолько, что даже давал ему (единственному в стране) на прочтение некоторые газеты из тех, что выписывал сам.

Вот к этому-то человеку, с одной стороны, абсолютно аполитичному, а значит, и неопасному, с другой стороны, просвещенному настолько, что даже сам Karai Guazo считал его умником, обратилась хунта с вопросом, что делать, заодно предложив секретарство. От предложения сеньор Лопес отказался сразу, - дескать, политикой никогда не интересовался и впредь не намерен, а делать, по его мнению, можно только одно: чем скорее, тем лучше, созывать Конгресс и даже не думать про диктатуру.

Потому что, во-первых Верховный был уникален, других таких нет, а во-вторых, времена очень изменились и без нормальной законодательной власти никак не обойтись. Долго объяснять, почему, но если угодно... Естественно, хунте, в первую очередь, ее председателю, угодно не было, сеньора Лопеса поблагодарили и отпустили, положение сеньора Сульдоадо упрочилось, - и все. Два месяца в стране не происходило ровным счетом ничего, часики тикали, как при бабушке, но при этом денег в казну почему-то поступало меньше.

А 22 января 1841 года во дворец пришли 75 злых солдат во главе с сержантом Ромуальдо Дуро, заявили хунте, что она им не нравится, ибо жалованье за декабрь еще не выдано, - а раньше выдавали день в день, - и посадили  под арест всех вместе с секретарем, а власть передали мэру столицы, отставному офицеру Хуану Хосе Медина и еще двум совершенно незначительным чиновникам, вручив «тройке» документ, обосновывающий необходимость «революции».

Вкратце: «бывшие» пришли к рулю нелегитимным путем, зажимают деньги и не желают проводить свободные выборы, то есть, узурпировали власть, а это недопустимо. Конгресс нужно собирать как можно скорее. Кроме того, требовали  учреждения чина полковника, двух подполковников и трех майоров, с указанием, кто из офицеров достоин повышения (сам сержант Дюре в списке не значился, но пожелал стать лейтенантом, и стал им). А еще через две недели, 9 февраля, «тройку» сместило новорожденное штаб-офицерство во главе с бывшим младшим лейтенантом,  ныне полковником и командармом Мариано Роке Алонсо, секретарем при котором оказался Карлос Антонио Лопес.

Свергнутое руководство распустили по домам, предыдущее выпустили из тюрьмы, - кроме Сальдуондо, задержавшегося за решеткой на полтора года (есть ощущение, что события 22 января состоялись, как промежуточный этап, - чтобы убрать именно его), приказали выпустить Артигаса, определив ему пенсию, и главное: 12 февраля объявили дату созыва Конгресса - ровно через месяц.

Казалось бы, странно: всего за месяц организовать выборы по всей стране, - согласно Reglamentos Gubernamentales («Конституционным правительственным постановлениям» 1813 года) аж тысячу делегатов, - никакой возможности не было, но сеньор Лопес пояснил все очень просто. Смотрите, сеньоры. У нас нет ни конституции, ни международного признания. В правовом отношении мы – никто. Хуже того, у нас вообще нет законов, а теперь нет еще и Верховного, при наличии которого без всего этого можно обойтись. И второго Верховного не будет.

Поэтому необходим Конгресс, и срочно, времени на выборы нет. Выход один: созвать тот состав Конгресса, который утвердил д-ра Франсиа пожизненным правителем. В Reglamentos ведь четко прописано: собирается только по решению Верховного или при «чрезвычайных обстоятельствах», - а сейчас обстоятельства как раз чрезвычайнее некуда. Правда, из тысячи делегатов 1814 года многие уже ушли из жизни, но тут ничего не поделаешь: обстоятельства экстренные, и сколько сможем, столько соберем, - плюс особо уважаемых асунсьонцев, - а следующий Конгресс подготовим уже по всем правилам.

Предложение приняли (полковник Роке Алонсо вообще никогда, с самого начала, не спорил со своим секретарем, ни разу не взбрыкнув, - из чего, кстати, можно сделать вывод, что «приличные люди» Асунсьона времени после смерти Верховного даром не теряли), и 12 марта, после 26 лет бездействия, Конгресс 1814 года, - 397 пожилых и очень пожилых делегатов плюс пара десятков самых просвещенных асунсьонцев по назначению властей, - собрался.

Сперва минутой молчания почтили светлую память  El Supremo. Затем временный глава государства, поприветствовав почтенных сеньоров, передал слово секретарю, и дон Карлос выступил с докладом. Коротко обрисовал ситуацию в стране, как мог, описал, что творится вокруг, и перешел к главному: у нас есть объективные успехи, но есть и объективные сложности. Все мы понимаем, что наш статус – чрезвычайный, а с чрезвычайкой пора кончать.

Необходимо становиться нормальным государством, для чего необходимо, прежде всего, организовать выборы, а кроме того, создать конституцию. И поскольку дело это непростое, а хороших юристов в стране по известным причинам мало, следует прямо сейчас избрать Конституционную комиссию в составе: далее следовал список имен. Это во-первых. А во-вторых, нужно избрать нормальную ординарную власть. То есть, как прописано в Reglamentos, вернуть систему консулата, отмененную в связи с уникальностью личности Верховного.

Итак, вношу предложение выбрать двух консулов на три года, обязав их, в частности, проследить, чтобы за этот срок проект конституции был готов. В завершение, сеньоры, считаю своим долгом заявить, что не вижу кандидатуры в первые консулы лучшей, чем кандидатура  славного сына парагвайского народа, выдающегося военачальника и видного политика, нашего дорогого руководителя, сеньора  Роке Алонсо. Что же до вероятного напарника, пусть дон Мариано сам скажет, с кем ему комфортно работать.

Совершенно не факт, что все собравшиеся поняли длинную, красивую, обильно уснащенную латинизмами и ссылками на старое испанское право речь докладчика, но немногочисленная «чистая публика», услышав знакомые слова, сказанные без обычного презрения, сразу восхитилась, прикидывая, что вот ведь, свой человек. Тем паче, диктатором (с такими-то талантами) загнанный, почитай в ссылку, ибо двадцать лет в имении просто так не сидят.

Тем не менее, без дебатов не обошлось. Некий сеньор Риварола, вольнодумец, уставший молчать, высказался в том духе, что демократическую конституцию следует принимать прямо сейчас, с полным внедрением всех свобод и без всяких консулов. На что дон Карлос, очень обрадованный возможностью поспорить, отреагировал не без иронии, указав на зал и спросив, возьмет ли досточтимый делегат на себя ответственность разъяснить всем этим сеньорам, в чем суть демократии. В зале захихикали.

Индейские же касики и сельские старосты, составлявшие большинство, уж точно уловив процентов десять, не больше, слова не требовали, а просто кивали. И потому что за долгие годы правления д-ра Франсиа привыкли к тому, что власть ошибаться не может, и потому что как-никак, говорил племянник доктора, а родная кровь – не водица. Образ Верховного был еще свеж (а индейцы, к слову сказать, еще в середине ХХ века пребывали в убеждении, что Karai Guazo вовсе не умер, но, сев на леопарда, уехал гулять на Небеса и когда-нибудь вернется), так что, вопросов не возникло.

Полную поддержку полковнику Роке Алонсо выразило абсолютное большинство, но кое-то был и против, что дон Капрос отметил с особым удовольствием, а затем, когда дорогой руководитель, поблагодарив за  доверие и  заглядывая в какую-то бумажку, сообщил, что комфортно ему будет работать с сеньором Лопесом, но он, со своей стороны, категорически против разделения на «первый-второй», потому как тут вам не здесь... ммм... то есть, на то и col-le-gae, чтобы править поровну. Вслед за чем и поправку, и  дона Карлоса одобрили без прений,  заодно доверив сеньору Лопесу (а кому же еще?) возглавлять Конституционную комиссию.

И вот теперь, превратив экстралегальную ситуацию в легальную, начали учиться жить без папы, зато аж с двумя консулами. Вернее сказать, с одним, потому что выдающийся сын парагвайского народа занимался, в основном, армией, а если не армией, то активным отдыхом, и  за все остальное отдувался безотказный правовед, активнейшим образом подгоняя страну под объективную реальность, данную ему в ощущениях. А ощущал он, надо сказать, неплохо.

В тихом омуте…

Когда Жизнь шутит, никакого Риголетто не надо. Бывает, например, так: живет себе человек, даже не человек, а так себе, человечек, даже человечишко, и вся его цель – выбиться в люди и зажить по-людски, потому что рос в бедности. Ради этого учится, получает аттестат, идет учиться дальше, скажем, на юриста, потому как юрист всегда при деле, и получает диплом, и пристраивается на госслужбу. Уф. Вроде все в шоколаде, - ан нет: где-то что-то сходит с ума, и вся такая налаженая карьера летит под откос, да с таким лязгом,

что остается только засесть дома и, трясясь от безнадеги, всего бояться. Но понемногу привыкает и к этому, видит, бояться нечего, и живет себе опять помаленьку. А потом что-то где-то опять сходит с ума, и на голову нашему человечку непонятно откуда и почему, валится власть. Даже, вернее, Власть. С самой большой буквы. И появляется у человечишки нежданный-негаданный шанс проверить, реально ли он тварь дрожащая, или все-таки право имеет…

Согласитесь, ситуация не из простых. Что делать, примеряя на себя, так сразу и не скажешь, правда? А вот у Карлоса Антонио Лопеса был план. Хитрый или нехитрый, решим позже, но был. Судя по всему, разумно аполитичный, он, двадцать лет почти безвылазно сидя в поместье, внутренне бурлил, размышляя на тему «Если быдиректором был я...». Чисто теоретически, конечно, но когда на голову обрушилась практика, дон Карлос уклоняться не стал. Ибо, как выяснилось, был готов, и ситуацию со всеми ее плюсами и минусами понимал верно.

Плюсы. Страна ухожена. «Закрома Родины» забиты под завязку. Казна полна. Сельское хозяйство налажено, все при деле. Все, что необходимо, производится на месте. Никаких внешних долгов. Население сыто, одето, обуто, все необходимое есть у каждого, а большего и не просят. Власть уважаема, все идеально послушны, это въелось в кровь и кость. Читать, писать, считать умеют все. Если заболел, доктор бесплатно подлечит. Никакой преступности. Никаких социальных проблем, никакого расслоения, никакой расовой вражды. Никакой конфликтов, притом что со всех границ густо воняет порохом и кровью. На случай беды, все имеют военную подготовку, все вооружены. Чиновничий аппарат невелик, но эффективен. Управление отлажено, как часы.

Минусы. Формально, для внешнего мира страна не существует. Она не оформлена никак. Значит, нет союзников, а врагов полно. Нет законов, - система 20 лет работала в ручном режиме, на указаниях центра. Инициативы на местах не существует вообще. Прогресс, бушующий вокруг, в страну даже не заглядывал. Образование выше трех классов имеют считанные сотни, а полное среднее - десятки, и те пожилые, и те гуманитарии. Высшего образования нет. Среднего специального тоже. Своих специалистов ноль. Промышленность на уровне мануфактур. Культурной жизни абсолютно никакой. Кадрового резерва абсолютно никакого. И выписать из-за рубежа почти невозможно, потому что о стране в мире ходят жуткие слухи.

Энергичный, хозяйственный, очень целеустремленный, умеющий находить общий язык со всеми, он быстро завоевал популярность. Даже среди появившейся «фронды», ибо гасил говорунов на корню цитатами из их же классиков. Не боясь дискуссий, а наоборот, поощряя их, но, конечно, в разумной пропорции. В связи с чем, первым же указом  отменили указ об увековечивании памяти д-ра Франсиа и запретили его публичное восхваление. А также публичную критику. Дабы не разжигать страсти и предотвратить политическую конфронтацию. Типа: что было хорошо, видим, что было плохо, знаем, забыть не забудем, не из тех был наш Верховный, кого забывают, - но давайте начнем с чистого листа.

Далее, под постоянные кивки консула Роке Алонсо, ласточками полетели законодательные акты. Общим числом за три года – за три десятка. Самые основные, без которых никак. Первый, коротенький, но самый настоящий свод законов – УК и ГК. Указ о нормальном самоуправлении, чтобы разгрузить власть от лишней суеты. Мимоходом открыли «Литературную академию», - нечто вроде открытого университета, где каждый мог читать рефераты из прочитанных книг и газет, которые позволили выписывать. Очень скоро: полная средняя школа, от четвертого класса до бакалавриата. Сто мест, из них три четверти платные (плата скромна) и 25 – бюджетные, по конкурсу, чтобы талантливые, но бедные дети не оказались париями. А вскоре, в связи с ажиотажем, - новые школы.

Мимоходом порадовал и коллегу-полковника, дав возможность щелкнуть клыками. Если покойный Karai Guazu предпочитал сидеть в глухой обороне, ощетинившись, как огромный еж, ни от кого ничего не желая и никому не помогая, даже если казалось выгодным, - «Только Дон-Кихот странствовал, ввязываясь в чужие ссоры», - то сеньор Лопес, напротив, полагал, что силу, если она есть, следует демонстрировать. А потому, в 1841 году послал в помощь «Северному Альянсу», о котором мы уже подробно говорили, армию в пять тысяч штыков, по тем местам и временам огромную.

Правда, к моменту прихода парагвайцев «росисты» уже всех победили, и помогать стало некому, но впечатление стройные колонны с пушками произвели немалое. «Их много, - докладывал «Тигру» Пабло Эчагуа, - они одинаковые, и они маршируют так, как не умеют даже бразильцы. Их конница, наверное, не лучше нашей, но такую пехоту я видел только у португальцев, невозможно поверить, что это парагвайские дикари, над которыми все мы смеялись».

Дальше – больше. В 1842-м специально созданный (и уже по всем правилам избранный) Чрезвычайный Конгресс принял «Акт о независимости республики Парагвай». И казалось бы, зачем, если она была провозглашена еще 15 мая 1811 года, о чем тогда же и сообщили в Байрес? А затем, объяснил консул, что мы тогда юридически ничего не оформили, и все зависло. То есть, для себя мы независимы, а для всего мира мы никто, и это непорядок. Что, если подумать, чистая правда. El Supremo, теолог по образованию, «просвещенец» по убеждениям и революционер по натуре, писаные законы и декларации полагал чепухой, руководствуясь исключительно Волей,

то консул Лопес, правовед и прагматик, рассматривал ситуацию совершенно иначе, полагая, что любая реальность становится реальной не раньше, чем официально заверена подписями и печатями. В рабочем порядке отменили и рабство, которого давно уже фактически не было. Правда, с оговоркой, что теперь беглых будут возвращать в Бразилию, но без обратной силы (кто уже здесь, тот в домике) и с оговоркой на оговорку: «если не успел обзавестись семьей или постоянным местом жительства». То есть, по факту, без последствий, но с расшаркиванием перед Лондоном и Рио, для которых, хотя и по разным причинам, вопрос о рабстве был принципиален.

И так, день за днем, шаг за шагом, пролетел срок консулата, а 12 марта 1844 года собрался Конгресс (уже не тысяча делегатов, а триста), которому представили итоги работы Конституционной комиссии. Все как положено: три ветви власти, равенство граждан перед законом, законы принимаются исключительно высшим законодательным органом, избираемым всеми гражданами, однако эти законы вступают в силу только после ратификации президентом. Лепота.

Правда, во всем тексте ни разу не помянута «свобода» и ни слова о гражданских правах, зато детальная роспись полномочий исполнительной власти («Закон о Политическом Управлении»). Которую, надо думать, Верховный бы одобрил. Ибо президента выбирает Конгресс, как представитель народа, полномочия президента не ограничены вообще ничем, кроме десятилетнего срока каденции, но с правом переизбрания.

Был, правда, и альтернативный вариант: пожизненное президентство, но консул Лопес резко его раскритиковал, пояснив, что «пожизненность» - это путь к диктатуре, которая Парагваю совсем не нужна, потому что Парагваю нужна демократия. По той же причине отказался он от предложения стать безальтернативным кандидатом, сказав, что если кто и достоин такой чести, так это великий сын парагвайского народа полковник Роке Алонсо, за которого он и предлагает голосовать. А когда великий сын взял самоотвод, сеньор Лопес потребовал альтернативности, и выиграл у депутата Риваролы (того самого) с соотношением 298:2, причем, кроме самого Риваролы, голос Ривароле отдал сам консул, голосовавший последним.

Управляемая демократия

И вот теперь, окончательно став властью, дон Карлос засучил рукава. Славного полковника Алонсо с почетом отправили на пенсию, сразу же объявили амнистию, выпустив всех заключенных, объявили о разрешении вернуться эмигрантам (естественно, с проверкой), причем не просто так, а с реституцией отнятых имений, кроме тех, что стали «эстансиями Родины», - а владельцам тех, которые стали, - с равноценной компенсацией.

Разрешили выпускать частную  газету «Независимый парагваец», с четким разъяснением, что можно, а что нельзя. В частности, нельзя публиковать призывы к действиям, способным привести к тому, что уже много лет подряд творится в Аргентине, а также клеветать. В том смысле, что если кого-то критикуешь, критикуй не отвлеченно, а с фактами, и если факты есть, критикуемого посадят, а если фактов нет, на такой же срок посадят тебя. Также дали понять, что отныне всяко поощряется любое самовыражение без политики: пусть расцветают сто цветов, пусть появятся наши литераторы, наши художники, наши композиторы, наши актеры, - а власть сочтет честью их материально поддержать (и таки да: гранты и стипендии год за годом сыпались градом).

Однако надстройка надстройкой, а базис всему голова, и главной задачей стало определение новой экономической политики, потому что оставшееся от Верховного требованиям времени явно не соответствовало. Так что, президент Лопес начал отделять зерна от плевел, полностью отменив только систему бесплатных раздач, как «пережиток, стимулирующий лень и безответственность». А вот бесплатная медицина – святое. Бесплатная начальная школа – святое. И так далее.Особо зажиточным фермерам землю передали в собственность, но в целом система землепользования осталась, как при Франсиа: бессрочная аренда за маленькую плату. И даже понятие «дикий индеец», при докторе существовавшее, отменили, наделив всех гражданством.

Правда, общинные земли перешли в государственную собственность, но аборигены, став фермерами-арендаторами, этого, видимо, и не заметили. Ибо посягать на права фермера, отнимать у него участок было невозможно в принципе, продукцию закупало государство напрямую, - о посредниках, а стало быть, о спекуляции, пахарь даже не слыхивал, - а количество «эстансий Родины» даже несколько увеличилось, и вообще, об отношении «низов» к власти можно судить по итогам военной реформы.

Поскольку денег было много (об этом ниже), именно при доне Карлосе завершили задуманную Karai Guazo программу «Каждой парагвайской семье – по ружью», и теперь, на по-прежнему обязательных сборах, помимо искусного владения пикой, следовало показать и меткую стрельбу. Согласитесь, власть, не уверенная в своей популярности, такие фокусы себе не позволяет. Но и ранее крохотная регулярная армия после введения всеобщей военной повинности («Два года – Родине!»), с учетом роста населения страны, увеличилась на порядок: 25 тысяч в мирное время, обученный резерв до 75 тысяч, и это без ополчения.

Дорогое удовольствие? Безусловно. Но ведь указания Верховного насчет государственной монополии на экспорт стратегического сырья, - йерба-мате и ценных сортов древесины, - оставались в силе. Больше того, были оформлены в законы, и стали гораздо строже, а пошлина на ввоз с 40% при El Supremо поднялась до 47%. В итоге, средства, накопленные Верховным, не растекались, а преумножились и постоянно преумножались.

Свободных денег было очень много: дефицит бюджета считался страшилкой про «проклятый зарубеж», а внешние займы - глупостью. Ибо на свои жить надо, - и вместо ввоза капиталов ставку делали на ввоз мозгов. То есть, пока свои кадры не подросли (а молодых парагвайцев на учёбу за границу посылали десятками, за государственный счет), на иммигрантов «всех полезных профессий», которым давали льготы, а также евроспецов, но не самозванцев с липовыми дипломами, а по рекомендациям серьезных фирм. Таким платили немыслимые жалованья, но требовали полной отдачи, а чтобы создать рынок рабочей силы, не вызывая при этом недовольства, правительство выделило специальные фонды, после чего идти на стройки и в промышленность стало выгодно, и следовательно, престижно.

Без утомительных дат, всего за десять лет возникла промышленность новейшего образца. Металлургический завод в Ибикуе, где нашлась руда (свои пушки, ружья и всякая металловсячина). Заводы боеприпасов, текстильные мануфактуры, бумажные фабрики, верфи. Первый в Латинской Америке пароход с железным корпусом. Старт (а через пять лет и финиш) строительства железной дороги с ответвлениями. Телеграф.

О новых дорогах, мостах, плотинах, каналах, - то есть, поднятой целине, - говорить нечего. Это само собой. В Асунсьоне вымостили булыжником улицы, построены собор, театр и правительственные офисы, и хотя все эти достижения на фоне европейских выглядели скромно, в Латинской Америке к 1859 году Парагвай по доходам и уровню жизни населения сильно опережал всех, - и Бразилию, и Аргентину, и Перу, и прочих, - причем, нищих, как и при д-ре Франсиа, не было, и преступность тоже не появилась.

В общем, дон Карлос, судя по делам, считал себя политическим наследником El Supremo, но в новых условиях, с учетом требований времени. Изоляционизм, на его взгляд, исчерпал себя, и пришло время протекционизма. Да и вообще, - пояснил он в беседе с м-ром Боулином, о котором подробно ниже, «Я думаю, что путь вывоза сырья ведет в тупик. Мне бы хотелось, чтобы Парагвай вывозил свои изделия. Конечно, не в Европу, и не к вам, в США, а к нашим соседям. Пусть в первое время наши товары будут хуже, зато они будут намного дешевле,

и главное, они будут американскими, а ведь, как правильно сказал ваш м-р Монро, Америка для американцев». Интересно дополнив: «Но, разумеется, я не хотел бы нарушать интересы США. Вы всегда будете опережать нас, мы никогда не поставим под сомнение ваше первенство, но ведь такая страна, как ваша, всегда может выделить маленький участок земли для надежного союзника».

Вот такая стратегия. А что до «Был чрезвычайно коррумпированным — фактически владел половиной страны, не различал государственное и личное имущество…» (характеристика историков, считающих Парагвай до 1870 года, когда «Великие Силы» подмяли его под себя, Адом Кромешным), так тут я попытался разобраться, и получилось вот что.

Бессребреником дона Карлоса, в отличие от д-ра Франсиа, не назовешь. Он был человеком другого поколения, уже не восхищавшегося  идеями Века Просвещения, его век был Веком Разума. К тому же, в отличие от дяди, не считал себя носителем некоей Высшей Миссии, и был не убежденным холостяком без особых запросов, но отцом большого семейства, - три сына, две дочери, - о котором следовало заботиться. Так что, действительно, стал самым богатым человеком страны, владельцем огромных поместий и солидных счетов в банках.

Однако на абсолютно законных основаниях. И дело даже не в том, что ст. 11 Конституции 1844 года гласила: «Президент имеет право полного распоряжения всеми государственными средствами, отчитываясь делом», а дела говорили сами за себя, но  в специфической системе бонусов. Согласно действовавшему законодательству, все чиновники, участвовавшие в работе над тем или иным госпроектом, в случае успеха имели право на премиальные: либо долю от прибыли, либо участок земли (естественно, пропорционально внесенному в работу вкладу).

Сеньор же президент, будучи профессиональным юристом, мало того, что находил партнеров,  еще и лично  правил черновики крупных контрактов, внося (кое-какие документы сохранились) весьма точные и дельные коррективы, - и таким образом, становился владельцем трех, пять, а то и десяти процентов прибыли. Либо, как бонус, получал от государства очередной участок земли под плантацию (условия для арендаторов не менялись, а если участок не был заселен, его заселяли на взаимовыгодных условиях).

Так что, ответ дона Карлоса месье Вильмору: "Soy el director, que contrató a la gente de Paraguay. Mi trabajo es muy eficaz y muy caro" («Я менеджер, нанятый Парагваем. Мой труд очень эффективен и очень дорого стоит») можно принять. Он качественно трудился,  не лицемеря, честно брал честное вознаграждение за честный, нелегкий труд, и вполне справедливо говорил, что «Пока каждый парагваец каждый день ест мясо и пьет молоко, а башмаки его прочны, все мои критики могут идти к черту и лизать угли».

Очень по-человечески, - но президенту ничто человеческое не было чуждо, и на мелкие грешки он внимания не обращал. Создавая бюрократию, без которой теперь никак, он понимал, что человек слаб, и: «Если чиновник берет подарки, чтобы ускорить дело, не нарушая закона, ничего страшного… Если берет подарки за подпись, не нарушающую интересов государства, ничего страшного… Страшно, если ворует у государства в ущерб государству, или вредит государству, из корысти предпочитая скверное полезному…». И если при Верховном за любой, пусть малейший факт коррупции полагалась тюрьма, а за что-то крупное, расстрел, то теперь, чтобы попасть под раздачу, нужно было, скажем, подписать акт приемки школы, у которой потом обрушилась крыша…

Это дорого, и ни к чему...

А кроме внутренней политики, приходилось заниматься еще и внешней, причем активно, ибо прорыв в большой мир дон Карлос считал делом наиважнейшим. Первым делом, - поскольку «Тигр» из Байреса признавать независимость Парагвая отказался наотрез, - «новый Асунсьон» заключил пакт о дружбе и союзе с вечно мятежной провинцией Коррьентес, и 1844-м, когда Аргентину вновь залихорадило (о чем мы еще не говорили), парагвайская показала себя, заняв спорные территории между реками Парагвай и Уругвай, а позже объявив об их аннексии, и соседи официально этот факт признали, ибо видели армию, драться с которой опасно.

Активно работали и дипломаты: в 1845-м независимость Парагвая признали Венесуэла, Уругвай, Испания и Штаты, а Бразильская Империя даже подписала с доном Карлосом секретный договор о союзе против Росаса. Тут подробностей не будет, - всему свое, а спойлеры великий грех, - но в итоге, в 1852-м, независимость Парагвая признала и Аргентина, по договору с которой Парагвай получил право торговать по всей Паране, после чего объем его экспорта подскочил впятеро. И при всех вариантах, таской или лаской, - лаской, конечно, лучше, но если без таски нельзя, то и быть по сему, президент Лопес умел добиваться своего, лучшей иллюстрацией к чему, на мой взгляд, послужит забавная история с «Водяной ведьмой»…

В принципе, отношения с США у Парагвая были прекрасные, но в 1854-м возникла  проблема: м-р Эдвард А. Хопкинс, американский консул, начал геологоразведочные работы, которые дон Карлос категорически запретил, а когда рабочих разогнала полиция, вызвал «для убеждения» Water Witch, канонерскую лодку ВМФ США, стоявшую близ берегов Ла-Платы.

«Водяная ведьма» поднялась по Паране, вошла в парагвайские воды к крепости Итапиру и потребовала капитуляции, а получив отказ, открыла огонь, - и 1 февраля 1855 года с трудом унесла ласты, причем один из офицеров был тяжело ранен и умер. Типичный пример gunboat diplomacy, - но с непредвиденным финалом, который в Вашингтоне, естественно, расценили, как «оскорбление в адрес Соединенных Штатов», в связи с чем, 9 сентября 1858 года президент Джеймс Бьюкенен поручил м-ру Джеймсу Батлеру Боулину, влиятельному политику из Миссури, плыть в Парагвай и «получить надлежащее удовлетворение». А чтобы придать слову посланника должный вес, решено было дать ему в сопровождение «такую силу, которая заставит извергов подчиниться»:  11 судов под флагом капитана второго ранга Уильяма Шубрика.

По тогдашним меркам, более чем серьезно, - коммодору Перри в Японии, как известно, хватило и трех судов, - и условия «надлежащего удовлетворения», с которыми личный эмиссар президента США 25 января 1859 года прибыл в Асунсьон, были весьма жесткие. А дальше - слово самому м-ру Боулину, по итогам двухнедельных переговоров написавшему детальный отчет:

«Президент Лопес, пожилой одышливый джентльмен, на вид – старый плантатор из Джорджии или Каролины, принял меня очень учтиво. Он заверил меня в своем безграничном уважении к США, убедительно объяснил неправоту м-ра Хопкинса (который, в самом деле, вел себя самым недопустимым образом), а затем предложил продолжить разговор несколько позже…».

Далее подробности об экскурсии по стране, - стройки, пушки, гарнизоны, - и удивительная деталь: «Лес казался девственным, но мне показали несколько совершенно скрытых травой и сообщающихся одно с другим длинными лазами подземных помещений, похожих на норы, но достаточных для размещения двух или трех человек. В каждом я увидел несколько ружей в смазке, запас пороха, пуль, вяленого мяса. Как мне объяснили, таких укромных мест в лесах и горах более семи тысяч…».

И в завершение: «…м-р Лопес был откровенен. Он признал, что если мы решим наказать Парагвай, Парагвай будет наказан, но указал, что не видит никакого смысла. Он уважает США, хочет быть, как он сказал, "нашим младшим акционером", и готов на самые обширные уступки, но... "Парагвай – не Мексика с ее хаосом, не Никарагуа, не Япония, - сказал он, - и если нам придется воевать, победа США не окупит затрат", далее предложив мне ознакомиться с расчетом ущербов, которые мы понесем  в результате войны. Расчеты эти показались мне весьма тщательными… Предложение м-ра Лопеса, сделанное самым дружеским тоном, я счел приемлемым…».

Приемлемым сочли предложение и в Вашингтоне. Парагвай официально извинился перед Штатами, выплатил компенсацию семье погибшего моряка и подписал с США новый торговый договор. Но не на тех запредельных (отмена пошлин и свобода геологических изысканий) условиях, которые привез м-р Боулин, а на гораздо более умеренных, включая несколько выгодных для Парагвая пунктов, вписанных доном Карлосом. И плюс к тому, м-р Хопкинс был отозван, а Госдеп принес извинения за хамство своего сотрудника, - чего в эпоху «дипломатии канонерок» не случалось ни до, ни после того.

Вот так. С полным пониманием и без прогибов. Можем и по-плохому, но лучше по-хорошему. Именно под таким девизом в 1853-м поехала за океан и год колесила по Европе парагвайская миссия во главе с Франсиско Солано, старшим сыном сеньора Карлоса. Молодой, бравый, обаятельный генерал посетил Англию, Францию, Испанию и Сардинию, подписав выгодные торговые соглашения. В Риме поцеловал туфлю папе Пию IX, договорившись о назначении в Парагвай епископа из местных. Надолго задержался в Париже,

где пару раз повидался с Наполеоном III и был им очарован (императору заморский «принц»  тоже очень понравился). Какое-то время провел на фронтах Крымской войны, абсолютно уверовав в то, что Франция – наилучший пример для подражания, - и когда отбыл домой, европейские СМИ наперебой свиристели об «открытии Парагвая», который, в отличие от «темных времен диктатора Франсиа», такой «конституционный», «правовой» и «цивилизованный», что хоть в Европу вывози.

А пока парагвайский гость восхищал пресыщенный столице Старого Света, очередной Конгресс в Асунсьоне переизбрал сеньора Лопеса на очередное десятилетие, однако он попросил сократить срок данной каденции до трех лет. «В порядке единичного исключения». Ибо «возраст преклонный» (64 года). Ясное дело, делегаты не отказали, но в ноябре 1856 года, благополучно пройдя две трети дистанции, дон Карлос созвал Конгресс на чрезвычайную сессию и предложил список поправок к конституции, естественно, принятых без прений.

В Парагвае появилась должность вице-президента (назначаемого главой государства), возрастной «президентский» ценз снизили с 40 до 30 лет, всеобщие выборы в Конгресс отменили (владеешь недвижимостью, избирай, не владеешь, извини), а численность делегатов сократили с трехсот до ста.

Смысл «перезагрузки» понимали все: стареющий и болеющий президент мостит дорогу наследнику, и вся интрига заключалась в том, кто из мальчуганов будет назначен «вице», чтобы через год, когда трехлетний срок истечет, перехватить эстафету, - папин любимчик Франсиско Солано, мамин любимчик Бенигно или общий любимчик Венансио.

Кое-кому из расплодившихся за годы «оттепели» политических людей, с нетерпением ожидавших смерти «тирана», это не нравилось, но они шипели втихомолку. Большинство же «просвещенных» (простой люд в такие премудрости не вникал) воспринимало ситуацию, как данность, типа лета после весны, тем паче, что сказать плохого о парнях было нечего: все дельные, все воспитанные, все вполне приличные, разве что Франциско Солано нравом чуть более горяч, чем хотелось бы.

Этот вопрос стал основным в салонных беседах. Спорили, анализировали, заключали пари, - а дон Карлос вновь преподнес сюрприз: пост вице-президента остался вакантным, зато президент в марте 1857 года вновь выставил свою кандидатуру на очередной десятилетний срок, пояснив, что «возраст не беда, если здоровье позволяет». И остался у руля. И все (ну, хорошо, почти все) были очень довольны. Ибо, как ни надоело год за годом любить одно и то же руководство, а глядя на происходящее за кордоном, все сознавали, насколько в скучном Парагвае лучше, чем в том бурлении страстей, куда нам с вами, деться некуда, приходится возвращаться...

Двоевластие

Итак, покинув Парагвай 1857 года, вернемся, - в книге это легко, - на 14 лет назад, в Уругвай, где 6 февраля 1843 года Мануэль Орибе вошел в предместья Монтевидео. Вошел и закрепился, но штурма не начал, потому что «Я хотел избежать лишнего кровопролития», но, скорее, связи с тем, что отсиживавшийся в городе генерал Пас (да-да, именно он, неугомонный «человек 1829 года») успел организовать оборону.

Возвращения дона Мануэля с его очень злыми на городских blancos почтенные colorados боялись панически, и ставили под ружье всех. Освободили негров. Призвали иностранцев, сманивая даже матросов с кораблей. Спустя пару дней, пройдя окольными тропами, появился Ривера, потребовал убрать Паса, но власти города полагали иначе, а 1 марта каденция дона Фруктуозо кончилась, и врио стал Хоакин Суарес, тот самый старый (а теперь уже очень старый) сеньор, что когда-то был близок к Артигасу, а потом привез 50 тысяч песо «Стрелку».

В сущности, «правительство обороны» было правительством самозванцев, которых никто не выбирал, и генерал Ривера, заявив, что раз так, значит, будет воевать сам по себе, вернулся в пампу, к своей коннице. Со своей стороны, Мануэль Орибе созвал законный Конгресс, разогнанный Риверой после путча 1838 года, и депутаты, изучив протокол отказа от власти (помните? – «под угрозой насилия») подтвердили его полномочия, сформировав «правительство Черрито» (пригород Монтевидео).

«Кентавры» Риверы, тем временем, развернула «малую войну» на севере, базируясь на дружественную Бразилию, и на границе началась форменная анархия, потому что линии на карте мало кого волновали, а гаучо есть гаучо по обе стороны кордона. Убийства, мародерство, угон скота стали скучной рутиной, и нельзя сказать, что бразильские фермеры только защищались: они как раз были очень активны, и создав отряды «Califórnias» (почему так, отдельная история, но долго излагать), старались урвать что плохо лежит.

Впрочем, налетами участие бразильцев не ограничилось. В апреле 1843 года, получив от властей Империи денег и оружие, в совсем недавно усмиренную Коррьентес ворвался отряд братьев Мадариага, Хоакина и Хуана, фанатичных «унитариев», - и за две недели вся провинция ушла из-под контроля Байреса. Естественно, начались расстрелы и конфискации, которым «борцы с тиранией Росаса» всегда увлекались, а в декабре братья решили подмять под себя еще и Энтре-Риос, губернатор которой, Хусто Хосе Уркиса, - один из вернейших людей «Тигра», генерал блестящий и не по-людски жестокий, - был направлен Росасом в Уругвай на помощь «правительству Черрито».

Однако, как только стало известно, что сеньор Уркиса возвращается восстанавливать статус-кво, быстро убежали, и уже из дому ударили челом президенту Парагвая, предложив заключить «оборонительный и наступательный союз» против Росаса, который Парагвая не признал и Коррьентес обижает. В ноябре же и вовсе из Монтевидео приехал генерал Карлос Мария Пас, человек с опытом, и с ходу начал превращать толпу новобранцев в армию, так что, в июне сорок пятого рискнули атаковать Санта-Фе. Однако были биты и притихли.

И сидели тише травы до января , когда, наконец, появились парагвайцы, аж три тысячи во главе с молоденьким, всего-то 18 лет от роду, генералом Франсиско Солано Лопесом, - и тут бы самое время воспрянуть духом, да только гадкий Уркиса успел раньше. Он разгромил и взял в плен Хуана Мадариага, но, к общему удивлению, расстреливать не стал, а отпустил младшего брата к старшему, предложив обсудить условия мира, на что старший согласился.

«Ястребы», конечно, бесились, генерал Пас даже попытался устроить путч и прогнать Мадариагу, оказавшегося презренным «голубем», однако к его удивлению, войска, им вышколенные, поддержали не его, пришлого, а братьев, - потому что местные, и бежать в Парагвай пришлось самому генералу, президент же Лопес, видя такое дело, отозвал сына и отменил договор о союзе.

Между тем, Монтевидео держался. Главным образом, потому что войска законного президента на штурм по-прежнему не шли, гоняясь по пампе за отрядами Риверы, но и подмога подоспела: из Европы плыли сотни волонтеров, завербованных обиженными на Росаса властями Франции. Примчался на запах пороха из Бразилии, где «фаррапусы» уже проиграли и делать больше стало нечего, знаменитый авантюрист Джузеппе Гарибальди, - персонаж, кстати, мелкий, но распиаренный на века вперед, - и принял командование флотом «правительства обороны», маленьким и жалким.

Впрочем, попытки хоть как-то расширить сферу влияния успехом не увенчались, зато из Байреса пришла эскадра прижившегося в Аргентине адмирала Гильермо (на Вильяма он давно не откликался), тот быстро все организовал, и осажденный город, лишившись поставок, начал голодать, а в штабе впервые заговорили о капитуляции. Но...

Следует иметь в виду, что все происходящее совсем не нравилось людям в Лондоне и в Париже. На аборигенов они, естественно, плевать хотели, а вот тот факт, что хроническое безобразие мешает ввозить товары и вывозить сырье, нервировал. И хотя Лондон, - в отличие от алчущего мести Парижа, - с Росасом поддерживал прекрасные отношения, отдавать Монтевидео под контроль «Тигра» там все же считали нежелательным, потому что, как ни крути, но независимый Монтевидео создавал Байресу конкуренцию, а подчинив его, Байрес стал бы монополистом.

Поэтому Англия и Франция потребовали от Росаса прекращения осады. Ибо, коль скоро в «конвенции Макау-Аранья» сказано, что Аргентина будет уважать независимость Уругвая, так пусть, стало быть, держит слово и уважает. Росас, со своей стороны, разъяснил, что ни на чью независимость даже не думает посягать, а помогает законному президенту и законному парламенту страны бороться с захватившими столицу путчистами, ко всему прочему, еще и сидящих на штыках иностранных наемников. После чего велел всегда готовому Хусто Уркисе еще раз подсобить президенту Орибе.

И тогда, чтобы предотвратить захват Монтевидео, Англия и Франция в августе 1845 года решили показать, что может быть и по-плохому. Вернее, конечно, не Англия и Франция, - связь тогда была не та, что сейчас, и многое решалось на местах, на основе инструкций, - а контр-адмиралы Инглфилд и Ленэ, эскадры которых в обычном режиме крейсировали у берегов Ла-Платы.

Ничего особенного: всего-то захватили эскадру Брауна, благоразумно спустившего флаги по первому требованию, и передали её осажденным, дабы и у них был теперь серьезный флот, - но «Тигр», вместо того, чтобы понять намек и сделать «ку», приказал перекрыть Парану, закрыв речной путь во внутренние провинции для всех торговых судов. Хоть под триколором, а хоть и под самим «Юнион Джеком». И это уже была наглость, которую спускать с рук какому-то латиноамериканскому гаучо никак не следовало.

Вдоль по речке

Обсудив сложившееся положение и приняв делегацию застрявших в устье капитанов торговых судов, адмиралы пришли к выводу, что самое верное решение - открыть навигацию по реке силой. Естественно, на основании имевшихся инструкций, - но, правда, инструкции имелись разные. Сэру на случай чего Адмиралтейство предписывало «способствовать свободе торговли, не нарушая заключенных соглашений», а в документе месье значилось «при возможноссти оказывать содействие свержению тирании».

Так далеко, однако, не заглядывали, решив для начала припугнуть, чтобы торговцы могли жить спокойно. Собрали эскадру мелководных судов, - 2 английских и 1 французских колесных парохода, 4 английских и 3 французских небольших парусных судов, - назначили командиров, коммодора Салливана и кавторанга Треуара, - привлекли Гарибальди с его флотилийкой, и двинулись вверх по Паране.

Однако продвинулись недалеко: только до пристани, именуемой Вуэльта-де-Облигадо, где аргентинцы перегородили реку цепным боном, приготовили брандеры и канонерки, а на левом берегу установили 4 сильно укрепленных батареи крупного калибра под прикрытием 3000 солдат.

18 ноября пришельцы провели разведку боем, выяснили, что противник вполне серьезен, а рано утром 20 ноября двинулись вверх по реке всеми силами, круша аргентинские укрепления огнем всех калибров. Портеньос, однако, не дрогнули, но отвечали тем же, очень метко и больно, в ходе перестрелки сильно повредив несколько атакующих судов, в том числе, флагман Треуара, получивший под ватерлинию и вышедший из боя.

В итоге, конечно, верх взяли европейцы: три батареи, почти разрушенные, захватил десант, еще одну взяли штурмом на следующий день, но аргентинские орудия оказались испорчены, пленных не было, а войска Росаса отступили в полном порядке. Потери: 8 убитых и 22 раненых у аргентинцев, 9 убитых и 27 раненых у англичан, 15 убитых и 45 раненых у французов. Судите сами.

Впрочем, рассудила сама жизнь. Казалось бы, успех неоспорим, путь вверх по реке, в Коррьентес, торговым судам открыт. Да вот беда, летучие батареи Росаса кочевали по берегам и палили во все, что шевелится, не обращая внимания на конвои, и исчезая раньше, чем те начинали отвечать, - и очень скоро стало ясно, что нужно или выводить из реки коммерческий флот, или начинать войну, но начинать войну у адмиралов полномочий не было.

Поэтому они, известив о ситуации начальство, стали ждать, в итоге дождавшись совсем не того, чего ожидали. Контр-адмиралу Ленэ приказали не проявлять излишней активности, а контр-адмирала Инглфилд отозвали в Англию в связи с необходимостью дать разъяснения Палате общин, где по поводу событий на Ла-Плате разразился нешуточный скандал, на предмет нарушения инструкций правительства.

Действительно, получилось очень некрасиво. Морской волк, конечно, не обязан был этого знать, но давняя и осознанная ориентация Байреса на Лондон создала Аргентине серьезное лобби в Сити, и возмущение по поводу обид, причиненных одному из их лучших клиентов, выражали самые крутые банкирские дома Сити, в финансовой поддержке которых были заинтересованы и тори, и виги. Соответственно, случившееся осудили обе партии:

лорд Абердин публично заявил, что Великобритания не имела права «заставлять главу дружественного государства поступать вопреки выгоде своей страны», а лорд Пальмерстон и вовсе высказал мнение, что «м-р Инглфилд проявил полную некомпетентность, пойдя на поводу у французов, которые чувствуют себя хозяевами в Монтевидео».

В итоге, правда, сор из хауса выносить не стали, события на Паране определили, как «победу британского оружия», но контр-адмиралу, отпущенному с миром, категорически запретили повторять подобные фокусы, а продолжать без него месье Лене не посмел. В Байрес же срочно поехал сэр Генри Соутерн, лучший спец Форин офис по Латинской Америке, получивший задание уладить конфликт, и благополучно добравшись, припав к ручке сеньоры Мануэлиты, которую хорошо знал, выслушал из уст Росаса условия, на которых тот готов был сделать вид, что ничего не произошло.

Очень простые и понятные: извинения, возвращение пушек, острова Мартин Гарсия и захваченных судов, вывод из Уругвая всех французских наемников, а также признание полного суверенитета Аргентины на Паране и уход сэров с Мальвинских островов, незаконно захваченных в 1833-м. Это были условия не побежденного, а победителя, но победитель соглашался, если их примут, пойти навстречу в тех вопросах, которые важны для Лондона, - и что самое странное, сэр Генри принял их, как основу для переговоров.

Тогда же, - если точно, 15 августа 1846 года, был подписан и договор в Алькрасе между генералом Уркисой, как губернатором Энтре-Риос и представителем Росаса, с Хуаном Мадариагой, фактически означавший капитуляцию мятежников, но не полную и не безоговорочную. Коррьентес возвращалась в состав Конфедерацию и вновь передавала право вести внешнюю политику Байресу, соглашаясь также на возвращение эмигрантов, взамен получая полную амнистию для всех. Но кроме того (дальше шли «секретные пункты») её освобождали от участия в войне с Монтевидео и признавали действительным договор сеньора Мадариаги с Парагваем.

Условия, в принципе, неплохие, однако Росас, ознакомившись, назвал их «предательскими» и вычеркнул пункты про неучастие в войне (потому что какое же тогда «возвращение в состав»?) и про Парагвай (потому что это – внешняя политика). Уркиса, будучи не согласен, спорить не решился, но Мадариага поправки отверг, и война пошла на новый круг: в марте 1847 года губернатор Энтре-Риос получил новый приказ: до Рождества «покончить с двумя болячками» - Мадариага в Корриентес и Риверой, где бы он ни был.

Кого мочить раньше, не оговаривалось, но первым под каток попал дон Фруктуозо, как-то недосмотревший, 27 марта загнанный в урочище Индиос-Муэрта и принужденный к генеральному сражению, ставшему самым страшным провалом в его военной карьере. «Росистов» пало 160, Ривера потерял 1700 и около трехсот пленными, причем всех выживших Уркиса приказал зарезать (у него в этим было просто). Уйти за бразильский кордон смогли примерно две сотни счастливчиков, и среди них сам сеньор Ривера, вскоре объявившийся в Рио, где получил из дому письмо о своем назначении послом при дворе императора.

А ровно через 8 месяцев, 27 ноября, - меньше чем за месяц до крайнего срока, - Хусто Уркиса повторил то же (правда, без истребления пленных) при Венсес, с армией Хуана Мадариаги. Неудачник, правда, сумел бежать в Парагвай, надеясь получить помощь, а когда дон Карлос Лопес, единожды обманувшим не доверявший, не пожелал его видеть, тоже в Бразилию, где вскоре и помер.

Зенит

Все это, разумеется, не внушало сидящему в осаде «правительству обороны» ни малейшего оптимизма, и обстановка в Монтевидео складывалась тяжелая. Первым, учуяв неладное, убыл в Европу героический Джузеппе Гарибальди, всегда, к слову сказать, умевший вовремя смыться, а через пару дней после его отплыва, 18 марта 1847 года, в городе объявился Фруктуозо Ривера, прибывший получать верительные грамоты и восторженно встреченный большей частью гарнизона, уставшей подчиняться штафиркам.

На вопрос, почему он не ждал документы в Рио, генерал ответил, что послом в Рио быть не хочет. И в Лондоне тоже не хочет. И в Париже. И в Риме. А хочет командовать армией. После чего его арестовали и приговорили к изгнанию, - но было поздно: 1 апреля войска во главе с полковником Венансио Флоресом (запомним это имя!) потребовали освобождения любимого командира и назначения его главнокомандующим. Главкому же по версии «правительства обороны» дали сутки, чтобы исчезнуть, и он послушно исчез за океан.

Власть «перезагрузилась». Становиться президентом города Ривера не пожелал, но правительство перетряхнули, до отказа набив сторонниками дона Фруктуозо, после чего новый главком высказал предложение как-то договориться с «правительством Черрито», но врио Хоакин Суарес категорически запретил об этом даже думать, заявив, что великому воину нужно не болтать с врагами, но побеждать, потому что говорить с врагом можно только, глядя сверху вниз.

Оспаривать такое сеньор Фруктуозо не мог, и попытался победить, но, судя по всему, Фортуна, полжизни верно служившей ему, ушла на покой: в ноябре армия «правительства обороны» была наголову разгромлена войсками Орибе во главе со «Стрелком» при Серро де лас Анимас, и практически перестала существовать. А когда Ривера попытался договориться с победителем на взаимно приемлемых условиях, - мир, возвращение конфискованных имений, выборы, -

его, по возвращении в Монтевидео, арестовали, приговорили к изгнанию «до окончания войны» и 4 декабря депортировали в Бразилию. Там, правда, приняли дружески, обустроив в Рио, но взяв под гласный надзор, пока из Монтевидео не пришло сообщение, что дон Фруктуозо назначен послом в Парагвай, после чего сеньора посла под конвоем отвезли в Асунсьон.

А между тем, не быстро, спокойно, без отклонений подходили к концу переговоры сэра Генри Соутерна с доном Франсиско Аранья, главой МИД Аргентины, и 24 ноября 1849 года подписание состоялось, став безусловной победой Росаса. Все его условия были приняты, - кроме разве что пункта о Мальвинских островах, но и по этому вопросу «Тигр» не пошел на компромисс, сделав официальную оговорку, что «Аргентина будет требовать возвращения островов всегда», причем  (единственный раз в истории Великобритании) в официальном документе было записано Islas Malvinas, а не Falkland Islands.

Прочее – как по нотам: Англия обязалась освободить остров Мартин Гарсия и другие островки, вернуть пушки, принести официальные извинения за недоразумение и отдать салют аргентинскому флагу 21 артиллерийским залпом. Точно так же и в вопросах серьезных: судоходство по Паране признали входящим в исключительно аргентинскую юрисдикцию, навигацию по реке Уругвай - внутренним делом Аргентины и Уругвая, а вывод из Монтевидео наемников Лондон не гарантировал, ибо не он их нанимал, но гарантировал, что сделает все, чтобы убедить французов. Со своей стороны Росас обязался вывести из Уругвая войска, как только Париж разоружит и вывезет «иностранный легион».

Итак, Соединенное Королевство, - случай для ХIХ столетия уникальный, - официально признало свою неправоту, вторично за полвека капитулировав перед Аргентиной. Даже лютыми врагами Росаса это уже тогда рассматривалось, как его триумф, «за который самому Каину можно было бы простить многое», и триумф этот усугублялся последовавшей вскоре капитуляцией Франции.

Там, правда, пытались упираться, но главную проблему, - короля Луи-Филиппа и его верного Гизо, -  очень кстати смела Февральской революцией 1848 года, а президент Второй Республики, принц Луи-Наполеон Бонапарт, слишком зависел от англичан, обеспечивших его взлет, чтобы возражать им, тем паче, что лорд Пальмерстон крайне недвусмысленно предупредил о «возможности возникновения определенных осложнений в отношениях».

Так что, 31 августа 1850 года договор «Аранья-Лепредур», практически повторяющий договор «Аранья-Соутерн», был подписан, разве что 21 залпа французы не дали, извинений не принесли, да еще кавторанга Треуар, минуя чин каперанга, произвели в контр-адмиралы, но принимать к сведению столь изящные намеки грубые гаучо не умеют. «Тигру» было плевать.

Вообще-то, теперь ему было плевать на всё. Он, - именно он, а не Байрес, где очень многие советовали «проявить благоразумную гибкость», - выстоял в схватке с двумя главными силами планеты, и это понимали все. Как в провинциях, так и в Черрито, где Мануэль Орибе уже готовился въезжать в Монтевидео. И в Монтевидео тоже прекрасно понимали, чего следует ждать теперь, когда в договорах с Англией и Францией о них не сказано ни слова.

Тем паче, Париж снял наемников с довольствия и «дикие гуси» потянулись на корабли, уходящие в Европу. И еще более тем паче, после введения Росасом полного запрета на торговлю сМонтевидео, чего он до сих пор не делал. В связи со всем этим, «правительство обороны» тупо ждало финиша, не делая массового харакири только по причине несамурайского происхождения и возможности все же вовремя уплыть.

А на мелкие восстаньишки, совершенно неожиданно   россыпью искр взвившиеся в «глубинке», никто не обратил особого внимания. В Мендосе, в Ла-Риохе, где, естественно, отметился старый «Чачо», в Жужуе, в Тукумане, - всюду давили и расстреливали, не глядя на партийную принадлежность, наводя окончательный порядок на годы вперед, ибо «Тигр» намеревался жить долго.

И все было четко, как по часам, и все шло размеренно, и страна вроде бы пришла в порядок, - а в начале мая 1851 года в Буэнос-Айресе стало известно о новом мятеже, в Энтре-Риос, и сам по себе факт никого не удивил, ибо к мятежам привыкли. Удивило, что провинцию объявил в состоянии войны не какой-нибудь фанатичный эмигрант-«унитарий» и не съехавший с катушек мелкий cаudillo, а сам губернатор, генерал Хусто Хосе Уркиса.

Генерал в своем лабиринте

Чтобы правильно понять дальнейшее, давайте прислушаемся к мнению человека, при жизни признанного «воплощением Аргентины» и знавшего аргентинский характер, как никто. «Кризиса никто не замечал, и тем не менее, кризис углублялся, - пишет Мигель Луна, - а главным проявлением этого кризиса стало игнорирование духа времени. На определенном этапе жесткое сохранение статус-кво

может быть полезным, позволяя избежать распрей и хаоса, и оно, безусловно, приносило пользу. Но затем, по мере развития, время выдвигает новые требования, возникают новые потребности, и правитель, ставящий во главу угла сохранение стабильности, не в состоянии ни ощутить их, ни понять, ни ответить на новые вызовы. Именно это произошло с режимом Росаса».

Действительно, в 1835-м «подморозка» была необходима, чтобы снять напряжение в провинциях и пресечь как пагубную борьбу местных кланов, так и авантюристические попытки насадить «единство», к которому страна, по факту, набор стран, не была готова. Но жизнь диктовала новые потребности, вполне объективные, отражающиеся в субъективных проявлениях, - конкретно, в череде «революций за конституцию», в середине XIX века прокатившейся по  Европе. Новые социальные силы требовали четко оформленных законов, регулирующих отношения между сувереном и подданными, между различными органами власти, а также гарантирующих гражданам четкие права.

Аргентина не была, да и не могла быть исключением, но Росас этого не понимал, застряв в старом времени, что (как отмечает тот же Мигель Луна) «подтверждается его ответом на манифест Уркисы, где на призыв к принятию, наконец, конституции, ни слова не сказано по сути, не выдвинуто никаких альтернатив, а дословно повторены когда-то свежие и убедительные, а теперь ветхие тезисы "Письма из асьенды Фигероа" семнадцатилетней давности».

Впрочем, вряд ли «Тигра» можно винить. Он стоял на самой вершине, выше которой только небо. Он принудил англичан уйти с извинениями, а французов просто прогнал. У него была большая и преданная армия, и это только в Байресе, - а ведь во всех провинциях крепко сидели его сторонники. Абсолютное большинство портеньос, чей доход стабильно увеличивался, на него молилось. И в то же время, все то, ради чего он жил и работал, уже стало прошлым, что отражалось даже во внешней атрибутике.

Если раньше «Тигр», зная себе цену, крайне не любил лести и холуйства, с иронией, а то и гневом одергивая тех, кто начинал петь «Осанну», теперь все изменилось. Как-то само по себе получилось так, что 30 мая, день его рождения, объявили государственным праздником, октябрь переименовали в rosas, портреты висели на всех деревьях, каждое упоминание о нем в газетах сочилось патокой, а если в чьем-то выступлении оказывалось меньше десятка цитат из его речей, оратора освистывали. И Росас уже не сердился и не запрещал.

Но самое главное, «Тигр» перестал ощущать ту грань, за которой даже у самых лояльных лояльность кончается. Потому что разговоры о конституции, которую он считал блажью, был уже не отвлеченным мудрствованием, как когда-то, но основным вопросом повестки дня, и старое, привычное разделение «партий» на «унитариев» (теоретиков, желавших всего сразу) и «федералистов» (патриархальных caudillos, хотевших только жить по старинке) тоже себя изжило.

Теперь, когда подросло новое поколение политиков, водораздел лежал между «докторами» (молодыми и образованными горожанами, полагавшими себя полноценными европейцами Нового Света) и «варварами» (как «доктора» называли провинциальных caudillos). Но самое главное, старая добрая идея, сделавшая Росаса Росасом, - «давайте жить каждый сам по себе, сами себе зарабатывать, а вместе только воевать», - тоже изжила себя.

Кричащее богатство Байреса раздражало нищую «глубинку», а естественное стремление Байреса внутренними пошлинами «прижать» конкурентов, раздражало «приморских». Конституции, в которой было бы четко прописано, что Байрес должен быть равноправной частью Конфедерации, а значит, делиться, громко или тихо, но хотели все. Кроме Росаса. Он, в самом деле, - вновь слово Мигелю Луна, - «не понимал, что "возникновение потребности в конституционной организации общества снизу" уже реальность, а не отдаленное будущее, - и сам стал анахронизмом».

А если губернаторы, - как время от времени тот же Уркиса, глава второй после Байреса по экономическому потенциалу провинции Энтре-Риос, поднимали эту тему слишком уж назойливо, глава Конфедерации просто подавал в отставку, прекрасно сознавая, что ее не примут. Ибо для «внутренних» это означало потерять безвозмездные «дотации», которые выплачивались им из казны Байреса по личному указанию «Тигра», а для «приморских» - мгновенное увеличение пошлин на вывоз товаров.

Так что, накладывая полное эмбарго на торговлю с Монтевидео, Росас, хотя и прекрасно понимал, какой удар наносит «приморским», для которых этот порт был жизненно важен, пребывал в полной уверенности, что ради общего дела младшие партнеры потерпят, тем паче, что им были гарантированы вполне реальные компенсации.

Вот только за время блокады, временно выйдя из-под контроля Байреса, «приморские» вволю насладились свободной речного судоходства, и не хотели возвращаться к старым порядкам. Вне зависимости от того, кто их возглавляет, какой-нибудь «унитарий» или верный «федералист» Уркиса. Тоже, между прочим, крупнейший землевладелец, заинтересованный в свободе торговли, в связи с чем, постоянно требовал конституции, и остался в политике только потому, что Росас высоко ценил его военный талант, без которого замирение «унитариев» в период блокады было бы нереально.

Именно поэтому Росас, ставший к исходу шестого десятка ворчливым и требовательным, в письмах к Уркисе старался выбирать выражения, максимально уважительно разъясняя, как обстоят дела в политике, которую дон Хусто не понимает. Главное, писал он, восстановить в Монтевидео власть blancos, и тогда можно будет спокойно обсудить вопрос о конституции, которая лично мне, дорогой генерал, не кажется необходимой, но я готов выслушать и Ваше мнение, и мнения остальных коллег. А пока что, как Вам, видимо, известно,

в наши дела вмешалась Бразилия, официально признавшая, что помогает colorados, и судя по всему, нам скоро выяснять отношения. И смею полагать, лучше Вас с главнокомандованием в этой нелегкой, но очень важной войне не справится никто. Так что, давайте отложим споры, ныне же направляю Вам пару полков, и пусть эта «армия наблюдения», усиленная Вашими храбрыми всадниками, внимательно отслеживает действия бразильцев, а когда начнется война, именно Вы нанесете первый удар.

Все детально, обстоятельно, с повторами и пояснениями, вообще, весьма свойственными переписке Росаса. Однако убедить Уркису уже не было возможности, - тем паче, что помимо всяких пошлин и конституций, он считал себя совсем не самым плохим кандидатом в лидеры Конфедерации, с чем вполне соглашался всем обязанный ему Бенхамин Вирасоро, губернатор вечно мятежной Корриентес. И 1 мая 1851 года в Паране генерал Хусто Уркиса объявил о выходе из подчинения Росасу.

Поначалу, правда, возникла заминка: спикер Ассамблеи, ярый «росист» отказался ставить вопрос на голосование, но после его ареста и немедленного расстрела сеньоры делегаты быстро рассмотрели последнее по времени заявление «Тигра» об отставке, и единогласно постановили его удовлетворить. Далее быстро постановили, что провинция «по воле народа возвращает себе всю власть и независимость, ранее делегированную губернатору Буэнос-Айреса».

Вместо привычного «¡Viva la Confederación Argentina! ¡ Mueran los Salvajes Unitarios!» («…и смерть варварам-унитариям!»), в шапке значилось: «¡Viva la Confederación Argentina! ¡Mueran los enemigos de la organización nacional!» («…и смерть врагам национальной организации!»). А спустя пару дней о «желании вновь принять полномочия, переданные генералу Росасу для руководства общими делами мира и войны...» объявила и Ассамблея Коррьентес.

Естественно, в Буэнос-Айресе случившееся расценили, как «чудовищную измену государству и священным принципам федерализма». В провинции пошло очередное заявление Росаса об отставке, то есть, требование вотума доверия, и уже упомянуто древнее «Письмо из асьенды Фигероа».

Письмо везде заслушали вежливо, в отставке категорически отказали, Уркису и Вирасоро предали анафеме, заклеймив «безумными предателями и подлыми дикарями», а Росаса провозгласили El Supremo de Nacia, то есть, Верховным Лидером, заявив, что окажут любую помощь. Все ожидали от «Тигра» немедленных действий, однако «Тигр» не спешил, объяснив приближенным, что не хочет начинать новый тур гражданской войны, а «безумные предатели» скоро сами приползут на коленях.

Потому что, во-первых, в Энтре-Риос полно порядочных людей, которые выступят, как только мы покажем силу, а во-вторых, «изменник Уркиса» не понимает, сколько стоит его затея, а денег у него нет, и взять неоткуда. И тут, в казалось бы, логичных аргументах, была роковая ошибка: денег у генерала Уркисы было более чем. А что сундуки со звонкой монетой (ассигнациям гаучо как-то не доверяли) прислал враг, так дон Хусто отродясь не маялся комплексами, - да и опять же, какой же враг, если прислал столько денег?

Хроника объявленной смерти

Повторять изложенное в «На далекой Амазонке», где о Бразилии рассказано весьма подробно, полагаю излишним, так что ограничусь напоминанием: к середине XIX века, покончив с внутренними проблемами и сепаратизмом на севере и юге, Империя по праву считалась самым богатым и самым сильным государством Южной Америки. И самым спокойным.

Стабильная власть, более чем либеральная конституция, развивающаяся промышленность, большая профессиональная армия, - и претензии на роль официального гегемона если не всего континента, то субконтинента, к югу от себя и до Анд, точно. А потому, вполне понятно, главной потенциальной угрозой своей «исторической миссии» в Рио считали спокойную Аргентину, прекрасно зная, что в Буэнос-Айресе спят и видят восстановление Конфедерации всю территорию бывшего вице-королевства, с Уругваем, Парагваем, а если получится, то и с Боливией.

Росас, собственно, свою мечту ни от кого не скрывал, и при успехе (а после победы над Англией и Францией шансы на успех были гораздо выше нуля) Аргентина стала бы хозяйкой всего речного эстуария субконтинента, а Империя, соответственно, потеряла бы связь с провинциями Мату-Гросу и Риу-Гранди-ду-Сул. Или, по крайней мере, попала бы в зависимость от Байреса.

С тем, что какие-то меры принимать необходимо, в Рио не спорил никто. Спорили о методах решения вопроса, и при этом достаточно сильны были позиции «голубей», считавших, что грубой силой ничего не добьешься, а только навредишь, и всем оппонентам напоминавших о печальном опыте войны 1825-1828 годов, когда после потери Сисплатины начался хаос, зашатался престол и страну чуть не разорвали на клочки сепаратисты.

К ним прислушивались, - ремейка никто не хотел, - и какое-то время работали в рамках «стратегии окружения», формируя региональный союз против Буэнос-Айреса. Еще в 1844-м Империя подписала соглашение с Боливией, взявшей на себя обязательство в случае войны Бразилии «с третьей стороной» подвести войска к границе для «сковывания», но, терзаемая внутренними смутами, отказалась прямо участвовать во внешних конфликтах.

Далее, ценой официального признания независимости Парагвая, сумели договориться с недоверчивым и осторожным, но очень желавшим «выйти в свет» президентом Лопесом, после чего отношения стали идеальными настолько, что дон Карлос и посол Империи стали близкими друзьями, и был подписан договор о «совместной обороне». Примерно как с Боливией: поможем, но войска не пошлем (сеньор Лопес, очень не любя «Тигра», все же гораздо больше опасался Уркисы, который был под боком).

Ну и, конечно, «голуби» ставили на то, что Лондон и Париж возьмутся за обнаглевший Байрес всерьез, намереваясь пристроиться к большой охоте. Однако европейцы, как нынче говорят среди молодежи, сдулись. Или слились. И это очень серьезно напрягло: даже «голубям» стало ясно, что ждать больше нельзя, ибо когда падет Монтевидео, - а в том, что город обречен, сомнений не оставалось, - события выйдут из-под контроля. Так что, кабинет сменился, на смену курлыкающим пришли клекочущие, и летом 1849 года Паулинью Хосе Соарес де Соза, ястреб из ястребов, возглавивший МИД, огласил новую концепцию внешней политики:

«Императорское правительство не желает и не считает подобающим входить в союз с Францией или любой другой Европейской страной, если речь идет о проблемах в Ла-Платском регионе. Правительство полагает, что они должны решаться странами, с которыми мы имеем тесные связи. Мы не признаем европейское влияние над Америкой, и оставляем за собой право осуществлять свою историческую миссию в этом районе Западного полушария. Америка для американцев».

Это означало… Впрочем, вслух о том, что это означало, не говорили, предпочитая слову дело. От старой системы, - увеличения армии за счет призыва контрактников, - отказались, сделав ставку на кадровую армию, к слову сказать, единственную постоянную армию Южной Америки, по тамошним меркам, огромную (36 тысяч единиц живой силы) и прекрасно обученную и закаленную в гражданских войнах. Плюс сильный военный флот, тоже единственный на субконтиненте.

По всем прикидкам, получалось, что шансы на победу велики: войска Росаса и Орибе состояли из совсем неплохой конницы, у портеньо имелась великолепная артиллерия, но их пехота на порядок уступала имперской. А пока суть да дело, из Рио в Монтевидео пошла помощь. Сперва негласно, а после 6 сентября 1850 года, когда дипломат Андрес Лама подписал в Рио официальное соглашение о финансировании, согласившись на все, чего бразильцы хотели, исчезла нужда и в секретности.

16 марта 1851 года Империя открыто заявила о поддержке colorados и потребовала от Орибе «прекращения мятежа». В ответ на что, как мы уже знаем, «Тигр» начал мобилизацию и послал Уркисе, которому тогда верил, первые подразделения для предстоящей войны, естественно,  не зная, что 13 апреля дон Хусто  получил первый транш  от банка барона Мауа, самого крутого финансиста Бразилии. Причем, на интересных условиях: в случае поражения кредитор «брал все расходы на себя», а в случае победы сеньор Уркиса обязался объявить этот кредит национальным долгом Аргентины и выплатить в течение 5 лет под 40% годовых.

Отработка, как мы уже знаем, началась безотлагательно. Денег хватило на все, в том числе, и на отправку нужными людям кошельков с разъяснениями, как хорошо и выгодно бороться с тиранией, и  одновременно с началом pronunciamiento de Urquiza, 4 мая, на рейде Монтевидео встала солидная имперская эскадра, приведенная Джоном Гренфелом, британским контр-адмиралом, давно прижившимся в Бразилии и участвовавшим во всех ее войнах.

Это, - если говорить только об Уругвае, - само по себе означало серьезное изменение баланса сил в пользу уже висящего на ниточке «правительства обороны». Но это были бутончики, а затем начались и цветочки. 29 мая Уркиса (за себя и за Коррьентес), Бразилия и самопровозглашенные власти Монтевидео, именующие себя «единственным легитимным правительством», подписали договор о военном союзе с целью «вернуть Уругваю независимость, прекратить мятеж генерала Орибе и пресечь вмешательство Аргентины во внутренние дела соседней страны».

Согласно договору, общее командование сухопутными войсками возлагалось на Уркису, его заместителем стал Эухенио Гарсон, бывший генерал Орибе, за немалую мзду перебежавший к colorados, Империя же гарантировала «полное финансовое и материальное обеспечение» проекта и «участие в защите уругвайских союзников в случае вмешательства третьей силы». Еще какое-то время ушло на подготовку, и наконец, 19 июля Хусто Уркиса начал вторжение, а 2 августа в Монтевидео высадился бразильский десант, выбивший blancos из взятого ими накануне важного форта Керро.

Теперь оставалось только  назвать кошку кошкой. Но в Рио, желая выглядеть красиво, говорили исключительно о «курсе на примирение», предлагая Буэнос-Айресу порвать с «мятежником Орибе» или, еще лучше, принять участие в его усмирении, а параллельно высаживая новые войска, - и 18 августа Хуан Мануэль Ортис де Росас, El Supremo Аргентины, объявил войну Бразилии. Тем самым, как сформулировал император Педру II, выступая в парламенте, «показав себя агрессором и врагом мирного урегулирования».

Освобождение

Маховик раскручивался. «Мы не хотели войны, нас вынудили», - сообщил послам Великих Сил дом Педру, и 4 сентября 1851 года давно готовая к маршу бразильская армия, - четыре дивизии: 16 тысяч профессиональных штыков и сабель при 26 орудиях, - перейдя границу, двинулась к Монтевидео, куда уже подтянулись 15 тысяч солдат Уркисы и colorados. Положение Орибе было, мягко говоря, сложным: и войск почти вдвое меньше, и главное, работали деньги барона Мауа: несколько десятков мелких командиров ушли и увели свои отряды, а кому сколько заплатили, уругвайские историки выясняют по сей день.

Как бы то ни было, Орибе атаковать не спешил, поясняя, что «их вдвое больше, и это Уркиса, а это опасно». Не спешил атаковать и Уркиса, поясняя, что «их вдвое меньше, но это Орибе, и это опасно». Он, не желая осложнений, ждал имперских подразделений, а они приближались, и в конце концов, дон Мануэль, созвав военный совет, обрисовал обстановку.

Много лет назад, сказал он, мы (сеньор Лавальеха не даст соврать) вместе с великим Артигасом сражались против португальцев, и нас предали. Потом мы вернулись, дали португальцам, которые уже называли себя бразильцами, бой, и взяли реванш. А помог нам Росас. И Росас помогла нам всегда. Теперь бразильцы идут снова, и нас снова предал, и Росаса тоже предали. Он нам обязательно поможет, но мы должны показать, что есть кому помогать. Сил у нас мало, но мы можем, пока не подошли бразильцы, ударить по Уркисе, и хотя у него гораздо больше войск, шанс на победу есть. Потом, когда интервенты подойдут, трудно сказать, что будет. Слово за вами, сеньоры.

«Шансов мало, но я готов биться», - ответил «Стрелок». Его поддержали Игнасио Орибе, брат президента, и еще несколько генералов постарше. Но в основном офицеры молчали, отводя глаза, так что, в конце концов, дон Мануэль отправил в лагерь Уркисы посланцев, предложив решить дело миром, и 8 октября было подписано соглашение, на условиях, утвержденных Бразилией.

Вкратце. «Правительство обороны» - единственная легитимная власть, «правительство Черрито» распускается, но все его постановления признать законными, и все долги обязательными к выплате, а власти Монтевидео обязаны как можно скорее провести выборы с участием всех, кто бы на чьей стороне ни воевал. По принципу «без победителей и проигравших», и признать, что blancos, сражаясь с французами, сражались «за независимость Уругвая» (это, правда, означало, что в Монтевидео сидели предатели, но сию подробность аккуратно замолчали). Естественно, всем полная амнистия, сохранение чинов и званий, а лично Мануэлю Орибе «особые гарантии», при условии, что он уедет хоть за кордон, хоть к себе на ранчо, и уйдет из политики.

Особым пунктом – аргентинский ограниченный контингент, около тысячи отборных солдат во главе с полковником Педро Леоном Акино. Им Уркиса и бывшее «правительство обороны», а ныне единственная легитимная власть, разрешили «покинуть Уругвай в течение трех суток», с развернутыми знаменами и под музыку, но оставив победителям пушки. Однако на подходе к Паране выяснилось, что там уже стоит бразильский флот, а бразильцы гарантий никому не давали. Так что, по истечение 72 часов с момента подписания договора, Уркиса заявил, что портеньос, оставшись на территории Уругвая, нарушили условия договора, и должны сдаться.

Вариантов не было, - но аргентинцы предпочли сдаться бразильцам, а когда они сдали оружие, губернатор Энтре-Риос спросил у адмирала Гренфелда, не будет ли Империя против, если он прикажет зарезать этих людей, которые «слишком преданы тирану, а потому вредны». Гренфелд, однако, категорически отказался, более того, строго-настрого запретил, и в итоге, аргентинцы были зачислены в армию Уркисы, а пытавшиеся уйти вместе с ними уругвайцы – в войска colorados. Офицерам при этом выплатили определенные суммы из «особых фондов», а у солдат никто не спрашивал, они сами отлично понимали, что будет с теми, кто пойдет на принцип.

Параллельно в далеком Рио сеньору Андресу Лама, полномочному послу Монтевидео, власти Империи выставили счет за оказанные услуги, предложив без обсуждений подписать пять договоров, которые он в переписке с начальством назвал «чудовищными», но 12 октября подписал без обсуждений.

Уругвай объявлял «вечный союз» с Бразилией (раз), уступал Бразилии все спорные территории, а также те, которые Бразилия считала спорными, уменьшившись на 176,000 кв. км. (два), признавал право Бразилии вмешиваться во внутренние дела страны без запроса «законных властей» (три) плюс (четыре) разного рода экономические уступки: выплаты за «бескорыстную помощь» (в залог отданы таможни), свобода бразильского плавания по Уругваю, беспошлинная торговля мясом и скотом для бразильцев (то есть, гибель местных saladeros). И пятое: возвращение в Бразилию беглых негров, в том числе, и защищавших Монтевидео в годы Великой осады. Кроме «получивших офицерский чин». Но таких не было.

Таким образом, указывая на «чудовищность» условий, сеньор Лама еще изрядно смягчал: по итогам, Уругвай становился фактически протекторатом Империи, но что это значило по сравнению с возможностью стать из ничего «единственной легитимной» властью? Все ратифицировали мгновенно, и бразильские войска, выполняя свою часть договора, прошлись по стране, с корнем выжигая слабые попытки самых упрямых blancos организовать партизанские зоны, а 21 ноября в Монтевидео было объявлено об окончании войны и роспуске военного союза. И сразу же - о формировании нового, с теми же участниками, но уже во имя «освобождения народа Аргентины от гнета тирана Росаса».

Далее разделились на две группировки. Основные силы бразильцев (12 тысяч) остались в Уругвае, готовить десант в Буэнос-Айрес, а прочие, погрузившись на имперские суда, двинулись вверх по Паране, убеждать в необходимости союза еще не «прозревшие» приморские провинции.

Шли сложно, не без потерь, - тяжелую артиллерийскую дуэль пришлось выдержать 17 декабря у Тонелеро, - однако союзники прорвались в Санта-Фе, где сделали губернатору предложение, от которого он не мог отказаться. А в предпоследний день 1851 года, собравшись в условленной точке и подтянув все резервы, силы Альянса, по предложению Уркисы официально названные Ejército Grande Aliado Libertador, - «Великой армией Союза Освободителя», - двинулась на Буэнос-Айрес.

Боги и генералы

Откровенно говоря, бахвальства не было. Название отражало реальность: ранее даже в самых больших кампаниях, начиная с Войны за независимость, самые крупные армии не превышали 5-6 тысяч бойцов, и комплектовались обычно из контрактников с привлечением иррегулярных добровольцев. Здесь же, идя ва-банк, Уркиса мобилизовал всех, кого мог. У себя в Энтре-Риос под страхом расстрела поставил в строй 11 тысяч человек из 46 тысяч населения, то есть, всех взрослых мужчин. Примерно три тысячи добавили уругвайские colorados, и хотя половина, мобилизованная силком, из пленных солдат Орибе, разбежалась, полторы тысячи ветеранов обороны Монтевидео тоже были силой.

Около шести тысяч, считая вместе, выставили Корриентес и Санта-Фе, под четыре тысячи – эмигранты из Байреса, по ориентации самые разные, в основном, «унитарии» (хотя так их называли, скорее, по привычке - уже входило в обиход более приятное им слово «либералы»). Ну и, конечно, бразильцы: одна дивизия, 4000 штыков, но профессионалы весьма высокого уровня. Таким образом, на круг, 15-16 тысяч конницы, 9-10 тысяч пехоты, под полторы тысячи артиллеристов и всякого вспомогательного люда при 48 орудиях.

По меркам места и времени – весьма солидно. Правда, Росас теоретически мог выставить войск в полтора, если не в два раза больше, но это с учетом подмоги из провинций, но провинциальные caudillos, официально поддержавшие Росаса и гневно осудившие «грязное предательство» Уркисы, присылать сикурс не спешили, официально объясняя это «обстоятельствами непреодолимой силы» и обещая, что вот-вот.

«Местные боги» предпочитали выжидать, тем паче, что программа Уркисы, по сути, ничем не отличалась от программы Росаса, с той разницей, что просматривалась возможность поживиться толикой от таможенных доходов Байреса, и если для этого следовало всего лишь подождать, почему нет? Ведь при успехе «Тигра» всегда оставалась опция хором кинуться на Уркису, тем самым, подтверждая свою ненависть к «предателю».

Этот момент Росас, политик до мозга костей, прекрасно сознавал, предвидел, и потому дал своим военным указание надеяться на лучшее, но готовиться, опираясь, в основном, на силы Буэнос-Айреса, при этом категорически запретив принудительные наборы, которыми вовсю занимался Уркиса, потому что даже хороший солдат из-под палки, как он сказал, воюет хуже, чем доброволец, пусть обученный скверно, но знающий, ради чего рискует жизнью.

Поэтому рискну высказать мнение, что исследователи, объясняющие «чрезвычайную медлительность» действий «Тигра» тем фактом, что «ему тогда было почти 59 лет и он утратил былую энергию», неправы. Скорее всего, лишенный готовых подразделений из провинций, он считал необходимым наскрести по сусекам максимум того, что сусеки могли дать. Ну и, естественно, поскольку политик, пригласил на разговор полномочного представителя стратегических партнеров, Роберта Гора, попросив максимально откровенно изложить британское видение ситуации.

Сэр Роберт вилять не стал: Англия, дорогой генерал, считает Вас другом, но и с Империей у Англии прекрасные отношения. Таким образом, активно вмешиваться правительство Её Величества не будет, но в случае неудачи, лично за себя и своих близких не волнуйтесь: мы примем Вас, как друга, и в обиду никому не дадим. Вместе с тем, учтите: если Фортуна, как всегда бывало, Вам улыбнется, сохранять status quo нельзя. Кем бы ни являлся сеньор Уркиса, и как бы предосудительно себя ни вел, Вам, в случае победы, следует иметь в виду: в его требованиях много здравого.

Возможно, в какой-то степени притормаживало и это, поскольку Росас не любил политической неопределенности, а двойственность его положения была очевидна: всю жизнь борясь за «федерализм», то есть, полную автономию провинций, он, превратив Байрес в руководящую и направляющую, в итоге объективно пришел к «унитаризму», и поделать с этим ничего не мог, потому что исходил, в первую очередь, из интересов автономного Байреса, вступивших в неразрешимое противоречие с интересами других автономных провинций.

Но, тем не менее, организационная работа шла на высшем уровне: после добротной пропагандистской кампании, упиравшей на то, что война не гражданская, а Отечественная, поскольку предатели привели вековечного врага (что вполне соответствовало реальности), а кроме того, идут грабить кровное, народ, проникшись, пошел записываться в армию валом.

В итоге, за две с лишним недели под ружье встало почти столько же бойцов, сколько брело в рядах «Великой Армии». Всего 12 тысяч всадников (включая несколько сотен индейцев, уважавших Росаса за силу и справедливость), примерно того же качества, что и у противника (гаучо есть гаучо) и 10 тысяч пехоты (равноценной инфантерии из мятежных провинций, но по всем параметрам уступающей бразильцам). Плюс тысяча артиллеристов.

В количестве же и качестве стволов даже преимущество, не говоря уж о том, что возглавлял «богов войны» полковник Мартиниано Чилаверт, считавшийся лучшим пушкарем Аргентины. Кстати сказать, известный «унитарий», много лет воевавший против Росаса, но пришедший к нему, когда «Тигр» воевал с сэрами и месье, чтобы драться с интервентами, потом ушедший в частную жизнь, а теперь вновь попросившийся на службу.

Следует, к слову, отметить, что к Росасу в те дни шло немало опытных вояк, место которых по всем правилам, кабы не особые обстоятельства, было на другой стороне. Ладно еще Чилаверт, он свой выбор сделал за три года до того, а вот, скажем, решение полковника Педро Диаса, бывшего адъютанта Хуана Лавалье, считавшего «Тигра» своим кровником, и не скрывавшего, что не будь в «Великой Армии» интервентов, он дрался бы против портеньос, удивило многих.

А в конце января в армию Росаса влился целый полк ветеранов, воевавших под Монтевидео и насильственно включенных в Ejército Grande. Триарии всех войн, начиная с 1829 года и «Похода в пустыню», верно служившие «Тигру» по 10-15-20 лет, убили поменявшего ориентацию полковника Педро Леона Акино, перекололи поставленных Уркисой офицеров, и строем ушли к Росасу. И эта тенденция укрепляла надежду, тем более, что из «Великой Армии» люди бежали ежедневно, десятками, несмотря на расправы с теми, кому не повезло.

В общем, судя по переписке Росаса в начале третьей декады января (она опубликована), ситуацию в целом El Supremo Аргентинской Конфедерации оценивал достаточно оптимистично. Огорчали только разногласия с генералом Анхелем Пачеко, давним соратником и лучшим стратегом Буэнос-Айреса. Ничуть не политик, тот, рассматривая сюжет в чисто военной плоскости, полагал, что дела совсем плохи. По его мнению, варианта было два: либо вывести армию в поле и там, маневрируя, перерезать Ejército Grande коммуникации, раздергав монолит на части, с которыми бороться легче, либо, поскольку укрепления надежны, а орудий много, сесть в осаду.

Второй вариант он полагал лучшим, ибо разведка уже донесла о подготовке мощного бразильского десанта, и хотя береговые батареи были очень сильны, защита без гарнизона не представлялась возможной. Он убеждал, настаивал, требовал, угрожал, если его аргументы не возымеют действия, подать в отставку, - однако коса нашла на камень.

Нет, объяснил Росас, так нельзя. Ты, Анхель, великий воин, но абсолютно не политик, а тут все дело именно в политике. Уркиса уже близко, он на подходе, а бразильскому флоту (читал же донесения!) для полной подготовки нужны недели три. Следовательно, выйдя и начав маневрировать, как ты предлагаешь, мы подарим «португальцам» эти три недели. Закрывшись же в городе, мы получим осаду с суши и с моря, причем из Рио будут идти подкрепления, а наши друзья в провинциях решат, что мы слабы, и пойдут на поклон к Уркисе.

Как-то так. Зато  дав бой на ближних подступах, победив и немедленно вернувшись в город, мы сорвем банк: Уркиса потеряет рейтинг и половину армии, которая разбежится, в Энтре-Риос, Санта-Фе и Коррьентес достаточно наших друзей, которые знают, что делать, но пока что боятся, уругвайцы сами по себе ноль, а что до бразильцев…

Ну что бразильцы… Если основной силой вторжения станут они, и даже если, атаковав Байрес, они чего-то добьются, им придется увязнуть в баррикадных боях, а против иностранцев (знаешь же наших!) поднимутся все провинции. Так что, Анхель, смотри на дело шире, а Вашу отставку, генерал Пачеко, я не принимаю: Иларио Лагос – прекрасный штабист, но против подонка Уркисы, который, увы, великолепный полководец, он ноль. А Вы – лучший, и Вы мне нужны. Идите.

Мне этот бой не забыть нипочем…

Далее все пошло очень быстро. 29 января при Кампо-Альварес союзники потеснили и вынудили отступить четырехтысячное соединение «росистов», выдвинутых Пачеко на дальние подступы с задачей не «умереть, но не уйти», а прощупать уровень боеспособности врага. Спустя два дня при Пуэнто-Маркес, две союзные дивизии принудили отступить самого Пачеко, легко раненного в руку. 1 февраля «Великая Армия» разбила лагерь в девяти километрах от Буэнос-Айреса, близ городка Касерос, где войска «Тигра» заняли идеальную оборонительную позицию на холме Паломарес, обойти который было невозможно.

А на следующий день армию покинул генерал Пачеко. Никого не предупредив, но оставив Росасу письмо: дескать, проверив нашу пехоту в деле, считаю, что мы вывели неопытных людей на убой, и не хочу в этом участвовать. Поэтому умываю руки и убываю в Байрес, но бежать никуда на намерен: если будет одержана победа, готов предстать перед трибуналом и спокойно приму расстрел.

К слову сказать, из всех военных, так или иначе ушедших от Росаса или не пришедших на зов, только Анхеля Пачеко ни один исследователь не подозревает в получении денег от Уркисы, - видимо, такой уж был человек, что грязь не приставала. И кроме того, после битвы его по приказу Уркисы очень искали, чтобы расстрелять, - сбежать в Гавану удалось только чудом.

Однако подавляющее большинство сходятся в том, что не прими он то решение, которое принял, исход битвы, как показали события, мог бы стать иным, поскольку в смысле военного дарования Уркиса уступал только ему, а Росас, вынужденно принявший главнокомандование, будучи гением политики и менеджмента, военными талантами не блистал. О чем прекрасно знал сам, в добрую минуту именуя себя «просто хорошим кавалеристом».

Тут судить не берусь, возможно, так оно и есть, - в ходе сражения, начавшегося рано утром 3 февраля, «Тигр» от командования устранился вообще, наблюдая за боем с холма и не отдавая никаких приказов. Однако и Уркиса повел себя как-то странно: вместо того, чтобы руководить войсками, как обычно, он лично повел конницу Энтре-Риос в «безрассудную атаку» на левом фланге, и затерялся в гуще боя.

Таким образом, восьмичасовое побоище фактически оказалось «битвой без главкомов». Командующие подразделениями действовали сами по себе, координируясь разве что с коллегами, дерущимися рядом. И как ни странно, после отступления конницы «росистов», биться, не опустив флаги, продолжала пехота, - те самые «стар и млад», в которых не верил генерал Пачеко, - под командованием «унитария» Педро Диаса, да еще артиллерия «унитария» Чилаверта, на исходе боя палившая уже не своим боеприпасом, а собранными вокруг вражескими ядрами.

Не имея навыков рукопашного боя, ополченцы, не выдержав штыковой атаки бразильцев. сложили оружие лишь поле трех часов уже безнадежного боя, когда им вообще нечем стало стрелять, причем командиры не оставили своих солдат, а просто сели на землю рядом с ними и закурили.

Что до «Тигра», то он оставался на месте и после капитуляции центра,  а когда первые солдаты союзников добрались до его ставки, вступил в бой. Выстрелами из пистолетов убил двоих, еще одному разрубил голову саблей, был ранен в руку, и в последние минуты, когда это было еще возможно, услышав, наконец, крик адъютанта «Сеньор, подумайте о дочери!», покинул поле боя. Спустя несколько часов, уже в Байресе, он подал в отставку, вместе с доньей Мануэлитой прибыл в британское посольство, и по распоряжению сэра Роберта был переправлен на фрегат «Кентавр», немедленно поднявший якорь.

Впереди у побежденного была очень теплая встреча в Англии, особняк в Саутгемптоне, внуки и еще 25 скучных лет, счастливый же победитель, Уркиса, совершенно не скучал, вовсю реализуя себя. Сразу же после боя по его приказу были расстреляны все попавшие в плен ветераны полка Акино, а тела их развесили на деревьях, запретив снимать, «пока не сорвутся». Мимоходом расстреляли и еще сколько-то пленных, и раненого полковника Николаса Сан-Коломе, досадившего триумфатору тем, что «слишком нахально» удерживал позиции, атаковать которые изволил лично дон Хусто.

«Излишнее нахальство» чуть было не стоило жизни и полковнику Диасу, однако его отмолили близкие друзья, командиры «Великой Армии». Спасся и чересчур упорно дравшийся и за это приговоренный к смерти Иларио Лагос (успел уйти и перебраться на французский корвет). А вот Мартиниано Чилаверту повезло меньше. Хорошо зная его по прошлым временам, Уркиса настроен был по отношению к нему вполне дружелюбно, однако старый артиллерист дружеского тона не принял, вместо того обвинив победителя в измене Родине. Дескать, привел врагов в Аргентину, к тому же, взяв у них деньги, которые теперь Аргентине придется отдавать.

Давно зная Уркису, дон Мартиниано фактически совершал харакири. Такого «неуважения» дон Хусто, конечно, не потерпел, да и правда глаза колола, и сеньор Чилаверт пошел к стенке. Спокойно пошел, с достоинством, без повязки. Однако узнав, что расстрелять его велено в спину, как предателя, вспылил, отказался стоять, как велели, оказал сопротивление и был убит ударами штыков в лицо, а тело его, по особому приказу Уркисы, выбросили в овраг, чтобы никто не похоронил.

Дальнейшее понятно. Сочли потери: у союзников - 600 человек убитыми (данных о раненых нет), у «слуг тирана» - 1407 убитых и раненых, 7000 пленными. 4 февраля из Байреса прибыла делегация с выражением покорности, а спустя день Уркиса вошел в город, и наряду с первыми распоряжениями велел 10 февраля устроить Парад Победы. Однако дату пришлось перенести на десять дней, по требованию бразильцев: им хотелось, чтобы триумфальная процессия состоялась 20 февраля, в знак возмездия Буэнос-Айресу за поражение при Итусаинго, нанесенное Империи ровно 25 лет назад, во время войны за Уругвай.

Спорить дон Хусто, как резок ни был, естественно, не стал, и торжество состоялось в назначенный ими день, причем жителям было велено явиться обязательно, празднично одевшись, под страхом серьезных неприятностей для ослушников. Как пишет Эрман Канберру, бразильский офицер, «заполненные улицы молчали, не раздалось ни звука, ни одна девица не ответила на наши дружелюбные улыбки, все смотрели исподлобья, вызывающе и злобно, словно сговорились испортить нам праздник, но им это не удалось. Мы бодро прошли по городу и хорошо отметили марш вечером».

А вот дону Хусто подпортить праздник, видимо, сумели, и это его сильно огорчило. Во всяком случае, вечером того же дня он жестоко, с криком и понижением в чинах распек распорядителей, ответственных за организацию шоу и не догадавшихся «приказать этим мерзавцам, сторонникам тирана, которые не заслуживали милосердия, издавать приветственные возгласы».

Тигрятник

Итак, Росас ушел, - и гордый победой Уркиса, вопреки ожиданиям, повел себя весьма сдержанно. Ни казней, ни репрессий вообще. Напротив, трижды, в воззваниях от 4, 21 февраля и 17 марта провозгласил: «Ни победителей, ни побежденных, сотрудничество всех политических партий и течений, организация страны в федеральную систему». Поскольку сводить счеты означало залить кровью весь город, нешуточно по «тирану» скорбевший, не позволили себе озвереть и вернувшиеся эмигранты-«унитарии».

Город и население  объявили «коллективной жертвой», а виновником всех бед - «чудовище Росаса», повесив на него 2354 смертных приговоров, вынесенных всеми судами за 20 лет (в том числе, около 200 за политику) и 5000 «невинных жертв» (реально на два порядка меньше). А также, - гулять так гулять,- и 16 тысяч погибших за весь период гражданских войн (включая и убитых его врагами). Правда, отвели душу на давно распущенной Mazorca: арестовали бывшее руководство и актив, судили, расстреляли пятерых публично, десятка два втихомолку, кого-то посадили, - и всё.

Но это через год, и уже своими силами, а пока новый национальный лидер «перезагружал» лично, для начала назначив временным губернатором пожилого юриста Висенте Лопеса-и-Планеса, автора национального гимна, при «тирании» сидевшего в «моральной оппозиции» на должности главы Верховного Суда, а затем распустив Ассамблею и назначив новые выборы, подготовка к которым шла в развеселой атмосфере пира дорвавшихся победителей. И вот в ходе этой пирушки выяснилось, что Росас никуда не делся. Вернее, его стало двое.

Чтобы понять, необходимо вспомнить, чего хотел «Тигр». А «Тигр» хотел, чтобы Аргентина была единой и все провинции равны, но при этом Байрес оставался при своих привилегиях, на правах самого сильного диктуя свою волю чертовой дюжине бедных сестренок, и в этом смысле, безусловно, прав Эдуард Гибсон: «Преисполненный горькой иронии урок, который пришлось усвоить провинциям за время существования Аргентинской конфедерации, состоял в том, что, пережив десятилетия борьбы с Левиафаном унитарной системы, они оказались в плену у гегемона федеративной системы»,

что, в сущности, всего лишь перепев давно уже, до битвы при Касеросе, отметил проницательный Доминго Сармьенто: «[Росас] создает для собственной выгоды унитарную систему, которую Ривадавия хотел использовать для общего блага. Сегодня все эти мелкие каудильо из глубинных провинций, униженные и опозоренные, дрожат от страха, опасаясь прогневать его, боятся вдохнуть и выдохнуть без его на это согласия. Идея унитариев воплощена в жизнь».

И действительно: «Тигр» не правил Аргентиной, но тем не менее он на двадцать лет гарантировал Буэнос-Айресу гегемонию над тринадцатью провинциями, управлявшими собой автономно. Все, что он делал, служило единственной цели: сохранять такое положение в постоянной стабильности. Но не бывает стабильности навсегда, и в результате, это неразрешимое противоречие, не позволяя ему, аки Буриданову ослу, сделать выбор, превратило «Тигра» в фактор застоя, обреченный на уход.

Теперь ситуация изменилась, но проблемы остались, даже усугубились, однако новое время принесло новые понятия и вынесло на гребень новых людей. И дело не в том, что по провинциям пронеслась волна переворотов, - мелкие «уркисы» сбрасывали мелких «росасов», - это понятно, и для нас не очень интересно; гораздо интереснее, что новые власти Байреса, отпраздновав и приступив к делам, внезапно выяснили, что появились проблемы с самоидентификацией. Ибо грани между былыми «унитариями» (теперь они именовали себя «либералами» ибо ведь боролись за свободу!) и «федералистами» истончились до полной незаметности.

«Старые унитарии»,десять лет отсиживавшиеся в Монтевидео, в основном, подросшие дети традиционных caudillos и глав их лидером «больших торговых домов», - их лидером был Валентин Альсина, - как и Росас, видели будущее Аргентины только под опекой Буэнос-Айреса, а Буэнос-Айрес, как и при Росасе, «первым среди равных». Со своей конституцией и своими (только для себя) таможнями. Однако, в отличие от Росаса, готовы были, если такой вариант окажется невозможным, плюнуть на единство и увести провинцию в свободное плавание. То есть, в новых условиях, считая себя «унитариями», оказались, по сути, «ультра-федералистами».

Очень традиционная, очень местная, очень понятная позиция, - но далеко не все «либералы» с нею соглашались. Новое поколение, выходцы, в основном, не из элиты, а из семей попроще, и не всегда портеньос, видели будущее иначе. Они тоже, как Росас, да и группа Альсины, считали, что центром объединения должен стать Байрес, - потому что только мы крутые и прогрессивные, и наша задача «создание нации, не считаясь ни с чем», провинции же дикие и отсталые, а caudillo вообще «варвары». Но при этом, в отличие от «Тигра», готовы были поступиться частью привилегий Байреса, и в отличие от «альсинистов», ни при каких обстоятельствах не допускали разрыва с Аргентиной.

Эта генерация политиков была напрочь лишена каких угодно сантиментов, признавая только «рациональный подход», - примерно как бразильские «позитивисты» несколько позже. Их было пока что не так много, но этот недостаток компенсировался активностью и наличием харизматических вождей. Например, полковник Бартоломе Митре, человек нового поколения (1821 г. р.), потомственный портеньо, убежденный унитарий, профессиональный эмигрант и участник битвы при Касерос, а кроме того, прекрасный публицист. А также его «тень» - Доминго Сармьенто, талантливый фанатик из провинции, чем-то неуловимо напоминающий (если кто помнит тургеневские «Отцы и дети») Евгений Базарова.

Такая разница подходов, тем более, что «альсинисты» легко находили общий язык с поклонниками Росаса, а «митристы» не хотели иметь с ними ничего общего, считая «пережитками», рано или поздно не могла не привести к расколу, но пока что обе фракции «либералов» объединяло наличие общего врага, который еще вчера был другом. Ибо они прекрасно понимали: при Касеросе сражались не две враждующие партии, это была битва «федералистов», грызня внутри стаи, по итогам которой старый волк проиграл, уступив место новому вожаку.

Разница заключалась лишь в том, что Хусто Уркиса, такой же «чистый федералист», как и Росас, но из глубинки, считал, что с привилегиями Байреса следует кончать без оговорок, «создавая нацию» не по вертикали, а по горизонтали, - а такая версия объединения не подходила не группе Альсины, ни группе Митре. Иными словами, казалось бы, заклятые враги Росаса теперь, став властью, обречены были стать его политическими наследниками. Просто потому, что превращения Байреса в «одну из провинций» не желал никто.

Так что, повторюсь, один Росас, утративший чутье, ушел со сцены, и на смену ему пришли два Росаса. Сиамские близнецы благополучно разделились, и казалось бы, умершая идея «Байрес понад усе!» налилась новыми силами. И на этом покончим с теорией. На практике же, 11 апреля состоялись выборы в Ассамблею, давшие победу, в основном, «альсинистам» (хотя и «митристы» в обиде не остались), после чего сеньор Висенте Лопес, уже законный глава провинции, уехал на север, в город Сан-Николас, куда генерал Уркиса созывал губернаторов, дабы обсудить вопрос, как нам теперь обустроить Аргентину.

Господин Великий Байрес

Естественно, съезд прошел в теплой дружеской обстановке. 20 мая съехались, десять дней пообщались, 31 мая подписали. В целом, все единогласно. Создали временное правительство, - Директорию, - во главе с генералом Хусто Уркисой, договорились объединить провинциальные войска в «национальную армию» во главе с ним же. И главное, определили дату и место Учредительного Конгресса, чтобы разработал и принял конституцию, - в августе, в Санта-Фе, по два делегата от каждой провинции, невзирая на количество жителей, с неограниченными полномочиями.

А вот насчет Байреса покричали изрядно. Самые горячие головы требовали «федерализации» побежденного города (то есть, превращения его в общую собственность) и ликвидации всех привилегий провинции прямо сейчас, и вариант, в общем, понравился, но не приняли, ибо проголосовать «за» легко, а вот вторично выиграть битву при Касеросе, не имея в рукаве бразильцев, куда сложнее. Поэтому сошлись на компромиссе: город остается столицей провинции, но таможня становится «национальной», а доходами с нее будет ведать Главный Директор, с чем согласился и губернатор Висенте Лопес.

Соглашение, объявленное «обязательным к исполнению», с юридической точки зрения было, однако, филькиной грамотой, о чем, как только пришли новости, завопили все СМИ Байреса, а популярная El Nacional, газета Бартоломе Митре, и вовсе рубила сплеча: «Народ не может подчиняться тому, кто нарушает закон. Угнетение сегодня означает освобождение завтра, так было, есть и будет. Пусть нынешняя власть задумается о том, что народ, в конечном счете, побеждает всегда». Чуть осторожнее, но в том же духе вещали и прочие, и вот в такой непростой ситуации в город вернулся губернатор, а вместе с ним, чтобы поддержать, прибыл и лично грозный дон Хусто.

Предполагалось, что само присутствие Главного Директора, известного крутым нравом, заставит говорунов замолчать, - но это оказалось ошибкой. Совершенно не думая о последствиях, Бартоломе Митре гремел в Ассамблее, разъясняя всем, кто еще не понял, что: во-первых, губернатор Лопес не имел полномочий распоряжаться имуществом провинции, а во-вторых, воля Уркисы, предложившего подписать, таким полномочием не является, напротив, является признаком деспотизма, подчиняться которому нельзя. В третьих же (об этом оратор говорил не прямо, но прозрачными намеками, и его прекрасно понимали), провинции намерены ограбить Байрес. Причем нагло, лишив возможности защищаться законными методами. Ибо всего два делегата, как от какого-нибудь Жужуя, - а что они могут против жадной стаи из двух дюжин «варваров»?

Не согласиться с доводами дона Бартоломе было невозможно, он, по сути, озвучил мысли большинства. Аргументы защитников соглашения («Я люблю мой родной Байрес, но моя страна Аргентина!») на фоне явной перспективы утратить доходы как-то не звучали, и 22 июня Ассамблея, вдохновляемая гигантской толпой, собравшейся на площади, и негромким сочувствием гарнизона, наложила «вето» на подпись сеньора Лопеса под «Сан-Николасом».

Это означало вотум полного недоверия губернатору, к вотуму, подав в отставку, присоединилось большинство министров, и на следующий день обиженный глава провинции положил на стол заявление «по собственному желанию», а временно исполнять обязанности Ассамблея поручила пожилому аполитичному генералу Мануэлю Пинто, исправно служившему при всех властях.

Уркиса отреагировал мгновенно. Уже 24 июня «временный губернатор по версии Ассамблеи» получил от Главного Директора жесткое письмо: «Я считаю случившееся проявлением недопустимой анархии, и я воспользуюсь своими правами, чтобы спасти Родину от демагогии, как уже спас ее от тирании», и потребовал восстановить сеньора Лопеса в должности.

Сеньор Лопес, однако, не смог сформировать правительство, - Ассамблея отказалась утверждать тех, кого он предложил, - и вновь подал в отставку, перед тем, однако, назначив двух делегатов на Учредительный Конгресс. После чего Хусто Уркиса распустил Ассамблею, закрыл все газеты, кроме официозной El Progreso, и взял на себя руководство провинцией, тотчас показав характер: три десятка особо буйных пошли под арест, а лидеров «бунтарей», - Альсина, Митре и Сармьенто, - за которых вступились послы Англии и Франции, выслали из провинции.

Фактически, Главный Директор ввел в городе осадное положение. На ключевые посты были назначены военные из Энтре-Риос и Коррьентес. 12 июля El Progreso сообщила о возвращении Росасу конфискованного имущества, 17 июля – о признании независимости Парагвая, на что портеньос не соглашались ни при «тирании», ни при «демократии», а 21 июля – о свободе речного судоходства, что «либералов»очень обидело, тем паче, что возражать они не могли по «идейным» соображениям. А уж «федералистов», откровенно  считавших новую власть «оккупантами», и того больше, - и между непримиримыми противниками на какое-то время возникло нечто вроде взаимопонимания.

В итоге, стало ясно, что переломить ситуацию можно только массовыми расстрелами, однако переступить порог дон Хусто не решился (а возможно, и не хотел). Байрес же, - и «хижины», и «дворцы», - начал мягкий бойкот. В итоге, «освободитель», пытаясь лавировать, 3 сентября издал декрет о помиловании арестованных и возвращении высланных. Очевидный жест доброй воли, с явным приглашением к диалогу, - но разговаривать с (по определению Доминго Сармьенто) «новым тираном», тем паче, чужаком, угрюмо молчавший город не собирался. Ну и…

Ну и, на рассвете 11 сентября, через три дня после отъезда Уркисы в Санта-Фе, где его приезда очень ждали, Байрес поднялся по набату. Отряды ополченцев прямо из постелей взяли под арест «чужеземных» чиновников, оставшихся на хозяйстве, а большая часть гарнизона, получив авансом жалованье за полгода вперед и премиальные (причем, жалованье было повышено в полтора раза, чего Уркиса не смог бы сделать ни при каких обстоятельствах) выступила в поддержку «справедливых требований народа».

В целом, при общем возбуждении, никого не убили, не ранили и даже не побили. Подразделения, сохранившие верность Уркисе, спокойно ушли из города на север провинции, где пребывал дон Хусто, а распущенная Ассамблея, собравшись, вновь избрала временным губернатором генерала Пинто, тотчас поручившего Валентину Альсине формировать кабинет, и дон Валентин, первым делом приказав раздать дополнительные премии войскам, отправил всем чиновникам провинции циркуляр: «Не выполнять никаких иных распоряжений, кроме исходящих от законных властей, управляющих в настоящее время».

Раздвоение сущности

Первой реакция Уркисы стало, конечно, рвать и метать. Но войск под рукой имелось мало, и потому, узнав, что командиры полевых подразделений, расквартированных в восставшей провинции, - все «росисты», сперва уволенные, а потом возвращенные, потому что никто, кроме них, не умел воевать с индейцами, - «революцию» поддержали, поход отменил. Приличия ради, правда, объяснив, что «народ выразил свою волю, которая священна».

Между тем, в Буэнос-Айресе сеньор Альсина встретился с делегацией «росистов», а еще не возвращенные на службу офицеры старого режима получили приглашение вернуться. Это назвали «политикой примирения во имя защиты общих интересов», и спустя пару-тройку дней губернатор Пинто официально заявил об отказе генералу Уркисе в праве представлять провинцию на международной арене, - то есть, о выходе Байреса из Конфедерации, - а делегатам, уехавшим на Конгресс, направили извещение об отзыве.

Ответ не замедлил. Главный Директор издал «Указ о таможнях», приравняв пошлины на товары, производимые в Буэнос-Айрес, к пошлинам на импорт, а 3 октября резиденцией правительства Конфедерации была перенесена в Парану, столицу Энтре-Риос. Репрессалия крайне жесткая, но бумеранг вернулся тотчас: в ответ Байрес просто-напросто увеличил ввозные пошлины на заморские товары, без которых все прочие не могли обойтись, и «Указ о таможнях» пришлось отменять.

Параллельно, 13 октября, Бартоломе Митре опубликовал программную статью «Принципы и предложения», объяснив, что портеньос восстали против лично «диктатора Уркисы», и подчеркнув, что страна должна быть единой «исключительно под руководством Буэнос-Айреса», сделал шаг к компромиссу: «Буэнос-Айрес же не вправе злоупотреблять выгодным географическим положением и заставлять жителей внутренних областей покупать товары на 40—50% дороже, чем они стоили привилегированным сынам провинции Буэнос-Айрес... Буэнос-Айрес должен явиться перед своими сестрами не со счетами торговца в руке, а с развернутым флагом свободы».

Итак, еще раз: группа Альсины силою вещей превратились в заклятых «федералистов», ставивших привилегии Байреса превыше всего и готовых объединять страну любой ценой, но ничем при этом не поступаясь, «митристы» же во имя единства страны готовы были поступиться частью привилегий, но при условии, что центром станет именно Байрес, как «очаг европейской культуры во мгле варварства».

Исходя из чего, Бартоломе Митре сумел настоять на отправке в Санта-Фе делегации с разъяснениями позиций, - однако ее просто не пропустили, и тогда Валентин Альсина, 31 октября избранный губернатором, принял решение действовать силой. Благо, бразильцев на сей раз не предвиделось, а войска «13 сестренок» особых опасений не внушали.

Однако получилось скверно: отряды эмигрантов, снабженные всем необходимым и запущенные в провинции свергать «маленьких уркис», были побиты, а знаменитый генерал Пас, посланный разгонять Конгресс в Санта-Фе, во многом соглашаясь с Митре, сделал все, чтобы поход под благовидным предлогом провалить. Так что, 20 ноября Учредительный Конгресс начал работу, но без делегации Буэнос-Айреса, провал же «рывка на север» имел хотя и не роковые, но неприятные последствия.

1 декабря в местечке Лухан генерал Иларио Лагос, один из самых верных солдат Росаса, поддержавший «революцию 11 сентября» поднял восстание против «некомпетентных унитариев». В оглашенной Декларации он призывал к отставке губернатора Альсины, как «авантюриста», замены его «компромиссным» лидером из военных и к отправке на признанию на Учредительный конгресс новой делегации. Чтобы все-таки двигаться к объединению, но при условии сохранения таможенной привилегии Буэнос-Айреса и категорической отмены идеи «федерализации» Байреса. То есть, компромисс, который, скорее всего, одобрил бы и сам «Тигр».

Идея понравилась. За сутки о присоединении в Лагосу объявили почти все офицеры, верные Росасу (или, как было сказано в Декларации, «идее федерализма»), - хотя разобраться в их мотивации (кто за идею, кто зп компанию, кто ради какого-то личного интереса) практически невозможно. Но как бы то ни было, 6 декабря мятежные войска атаковали город, с ходу заняв несколько кварталов в предместьях, однако там и застряли: действуя невероятно энергично, полковник Митре организовал отпор, и мятежники начали осаду.

Приняв на себя ответственность за случившееся, Валентин Альсина подал в отставку, однако капитулировать перед «военной оппозицией» Ассамблея отказалась; в этом вопросе оказались едины все фракции и группы. А поскольку вояки связались с Уркисой, их поддержали даже откровенные сторонники Росаса, сохранившие ему верность: их лидер, Лоренцо Торрес, в конце декабря даже стал премьером правительства при «вечно временном» губернаторе генерале Пинто, после чего осажденные попытались перейти в контратаку на юге провинции, где, как считалось, «росистов» недолюбливали.

Но, как выяснилось, «не росистов» на юге не любили еще меньше, и поддержки не случилось, зато случилась стычка при Сан-Грегорио, и стало ясно, что лучше сидеть в глухой обороне. Правда, сидели с комфортом, наблюдая, как лагерь осаждающих, где каждый warlord считал себя самым главным и умным, понемногу разъедают внутренние склоки. Больше того, были уверены в себе настолько, что в марте, когда Уркиса и Лагос попытались как-то поладить миром, выставили такие условия, - таможня остается за Байресом, а в Конгрессе не два депутата, как у всех, но десять, пропорционально удельному весу провинции, - что разговор не получился.

В таких условиях, Уркиса, сознавая, что осада исчерпывает себя, подогнал еще войска, а в апреле, понимая, что без морской блокады осаждать Байрес можно вечно, еще и флот под командованием американца Джонаса Кью, заодно через верных людей выйдя на командование флотом Байреса и предложив крупную взятку за переход «на сторону законности».

Впрочем, тягаться с портеньос в этом смысле не стоило. Буэнос-Айрес платил военным столько, что предавать было не рентабельно, зато м-р Кью, адмирал Конфедерации, получив на руки 26 тысяч унций золота, 20 июня сдал властям провинции свою эскадру, после чего уплыл в США очень, очень богатым человеком, а морская «пробка в горлышке» стала недостижимой мечтой.

1 мая Конгресс, наконец, принял, конституцию «аргентинской нации», которой  принесли присягу все провинции, за исключением Буэнос-Айреса, и на основе свежей конституции генерал Лагос провел «параллельные» выборы себя в губернаторы  по версии Конфедерации. Но это была чистая опереттка. Склоки усиливались, командиры ругались, к тому же, очень эффективно работали деньги, которых осажденные не жалели, армия понемногу разбегалась, и 12 июля 1853 года Уркиса снял осаду и увел с собой   остатки «военной оппозиции».

Позже, в январе и ноябре 1854 года, они попытались взять реванш, но были биты при Эль-Тала, а последняя, совершенно нелепая попытка показать себя в декабре 1855 года кончилось совсем уж скверно. Суровый губернатор Пастор Облигадо, убежденный «росист», объявил всех мятежных офицеров просто los banditos, подлежащими расстрелу без суда, и всех выживших после очередного фиаско в январе 1856 года просто поставили к стенке.

Но это уже были последние судороги «старого федерализма» Байреса. Мстить Уркиса (с 13 февраля 1854 года – официальный президент Конфедерации) не стал. Наоборот, 8 января 1855 года по его инициативе Конфедерация и Буэнос-Айрес, уже принявший собственную конституцию, подписали мирный договор, и ситуация надолго зависла, причем, пикантнее некуда.

С одной стороны: 13 провинций, считающих себя «нацией», с конституцией, парламентом и правительством в городе Парана, куда изредка приезжали иностранные послы и консулы, но ненадолго, потому что в провинциальной Паране было очень скучно, а в Байресе весело. С другой: Государство Буэнос-Айрес, совершенно отдельное от Конфедерации, но и не объявлявшее независимость, а признающее себя автономией некоей не существующей «Аргентинской Республики»…

Время на размышление

Договор 8 января 1855 года был очень дружелюбным. Не разошлись, побив горшки, а разъехались, чтобы, пожив врозь, собраться с мыслями, - и Буэнос-Айрес такое положение более чем устраивало. Новый губернатор, «росист» Пастор Облигадо, сменивший умершего генерала Пинто, всячески подчеркивал, что только долгий мир поможет решить все проблемы, и Уркиса эту линию тоже всемерно поддерживал. В итоге, «федералистов» старого типа в городе почти не осталось, все убежали, надеясь вернуться, и даже пытались, но после серии неудач и расстрелов побежденных, за которые Конфедерация мстить не стала, сделав вид, что не в курсе, мир сделался прочен. И жили сами по себе, включая связи с внешним миром.

Байрес бойко торговал с Европой, вмешивался в дела Уругвая, всячески поддерживая тамошние склоки, принимал эмигрантов-colorados оттуда, - и купаясь в доходах, процветал.  Нахально и вызывающе. Во всех смыслах. Разительная разница, как и во времена Росаса. Газовое освещение, асфальт, театр, университет, СМИ, железная дорога, школы, больницы etc, - и если сравнивать, то итог получится очень не в пользу Конфедерации.

То есть, Конфедерация тоже «выходила в люди», наладила отношения с Парагваем, добилась, наконец, официального признания Испанией, а затем Сарднией и Папской областью, но денег хронически не хватало, а когда бюджет в постоянном дефиците, развиваться сложно. Даже Энтре-Риос, самая богатая провинция, отставала от Байреса на порядок, а северных и западных «сестренках», живших по старинке, под контролем лихих caudillos, по привычке повоёвывавших на меже, и говорить не приходится.

Поскольку в Паране, столице Конфедерации, да и в провинциях, такое положение вещей многих злило и обижало, рано или поздно трения были неизбежны, однако первые пару лет сосуществовали вполне корректно, без конфликтов, и если главной головной болью Конфедерации было хроническое безденежье, то основной проблемой Байреса стали индейцы.

Тихие и смирные при Росасе, «хозяева юга» теперь, когда «Тигра» не было, осмелели. К тому же, самый авторитетный из вождей, токи Кальфукура, некогда приглашенный из Чили лично Росасом и верный ему даже теперь, железом и кровью собрав племена в «Конфедерацию Пампы», поклялся отомстить за изгнание человека, который называл его другом. И почти забытые malones возобновились с такой силой, что старики, помнившие времена до «похода в пустыню», сравнивая, говорили, что давние набеги в сравнении с нынешними были даже не цветочками.

Индейцы захватывали уже не фермы, а города, грабили их, уводили скот и пленных, брали и сжигали форты, и хотя на сам Байрес, конечно, не покушались, жизнь провинции «Наполеон пустыни» портил изрядно, и экспедиции раз за разом терпели неудачи, а 31 мая 1855 года в сражении при Сиерра-Чика потерпел поражение, с трудом сумев спасти войска от гибели, сам Бартоломе Митре, считавшийся лучшим полководцем провинции, после чего, власти, решив создать «новую пехоту», выписали из Англии квалифицированных инструкторов.

Неудача эта, неожиданная и, в общем, позорная, поскольку поход был очень хорошо подготовлен, имела побочные последствия. К этому времени уже стало ясно, что бедствующая Конфедерация, как бы ни хотел Уркиса мира, будет требовать от Байреса денег, а если Байрес не даст, придумает что-нибудь, чтобы деньги изъять. Что и произошло. Договор 1855 года сразу после поражения Митре пополз по швам. Вернее, по шву.

Если против «единства в случае внешней агрессии» и «свободы передвижения» в Паране никто ничего не имел, то «отмена повторных пошлин на импортные товары при перевозке этих товаров из Буэнос-Айреса в Конфедерацию» правительство Конфедерации отягощала неимоверно. Для него было жизненно необходимо принимать иностранные суда в Росарио, главном своем порте на Паране, без посредников-портеньос, - а поскольку мало кто из негоциантов горел желанием туда добираться, в июне 1856 года, вопреки договору, Ассамблея конфедератов приняла закон о повторном обложении таможенными сборами иностранных товаров, поступающих из Байреса.

Естественно, в Байресе этот шаг оценили, как таможенную войну, и нарушение мирного договора, в связи с чем, Либеральная партия, и без того изрядно рыхлая, начала распадаться. Ранее крепко державшие руль «националисты» Митре, видевшие будущее Аргентины в «национальной организации» под эгидой Буэнос-Айреса, после фиаско лидера, сдали позиции, зато набрали очки «автономисты» Валентина Альсины, выступавшие за максимальное размежевание с «нищебродами», а еще лучше – за объявление полной независимости.

В конечном итоге, и на выборах 1857 года, прошедших с драками, поножовщиной и даже стрельбой, губернатором был избран дон Валентин, и хотя кандидат от «националистов», Доминго Сармьенто, кричал о «мошенничестве», но это вряд ли (обиженные всегда так пишут). И когда сеньор Альсина принял полномочия, отношения с Конфедерацией начали обостряться с каждым днем. Правда, до такого накала, как при раннем Росасе, все же не дошло, и тем не менее. Обстановка в городе накалилась настолько, что даже самые лояльные «федералисты», вполне законно требовавшие скорейшего слияния с Конфедерацией, бежали из города, опасаясь за свою жизнь.

Короче говоря, все шло к тому, что холодная «таможенная война» вот-вот зайдет за грань, где начинается война горячая, причем, в Паране против такого варианта не возражали из чисто практических соображений, прикидывая, что при поражении сохранится status quo, а победа, наконец, наполнит бюджет, а вот в Буэнос-Айресе под войну подводили теорию.

Миф XIX века

Следует понимать вот что. Основной принцип, - «nación pre-existente» («изначальной нации»), то есть, необходимости быть вместе, - не оспаривал никто. Ибо слишком многое связывало. Как на субъективном уровне (общее прошлое, общие герои etc), так и на объективном (сознание того факта, что Байрес сам по себе никогда не сможет стать полноценной страной, но и другие провинции без Байреса не выживут). И следовательно, коль скоро все (Валентин Альсина в этом смысл был исключением, и эволюция его взглядов случилась, скорее, от полного отчаяния) соглашались, что по отдельности существовать вряд ли получится, а уж развиваться не получится точно, приходилось искать формулу компромисса.

А тут начинались варианты. Если элитарный портеньо и убежденный «федералист» Росас старался строить Аргентину по схеме «все равны, но Байрес равнее», а Уркиса, по сути тот же Росас, но из провинции, отстаивал версию «все равны, но Байрес должен делиться с провинциями», то «новый унитарий» Митре выдвинул идею «не Аргентина для Байреса, Байрес для Аргентины». То есть, практически дословно повторил лозунг первого президента, Бернардино Ривадавия, но уже не в романтично-мечтательном ключе, а в ситуации, когда для этого уже созрели условия.

Иными словами, речь шла о том, что все старые уютные традиции, все и всяческие «права провинций»,  «патронажи» и прочие милые пережитки пора выбрасывать на свалку и создавать единую страну, ради которой портеньос пожертвуют своими привилегиями. Судя по его переписке с Уркисой (достаточно теплой), они понимали друг друга, и соглашались с тем, что компромиссы будут очень болезненными, но без этого никак.

И тем не менее, даже Митре, коренной портеньо из пусть мелкой, небогатой, но «аристократии», - как-никак, потомок конкистадоров, хотя и обедневший, - соглашаясь с понижением роли и снижением доходов Байреса «во имя Аргентины» не мог до конца уйти от доктрины «приоритета». Просто потому, что не представлял себя Байрес совсем без привилегий. В его понимании, Город, поступаясь многим, определенные особые права все же сохранял, потому что иначе просто быть не могло.

Это, естественно, порождало сомнения, тормозило, - и в затылок дону Бартоломе уже вовсю дышали новые люди, готовые идти куда дальше чем он: бойкие и агрессивные провинциалы, в отношении Байреса никаких сантиментов не питающие, напротив, подсознательно его недолюбливающие. Ни с какой стороны не «аристократы», а разночинцы из «верхушки низов», начитанные, отрицающие все «нерациональное», считавшие себя «истинными европейцами» и строившие жизнь по модным европейским теориями.

Не спорю, такой подход, в общем, можно рассматривать и как прогрессивную тенденцию, но морали там не было никакой. Вернее, была, но для Аргентины с ее патриархальными нравами - принципиально новая, отрицающая старые ценности, - и чтобы понять правильно, следует, наконец, подробнее рассказать о человеке, на тот момент уже известном, и в нашем повестновании мельком не раз помянутом, но теперь понемногу выходившем из тени Митре.

Итак, Доминго Сармьенто. По европейским меркам - классический «человек 48 года». Модернист, враг клерикалов, либеральный демократ, знакомый с трудами Джона Стюарта Милля и Карла Маркса, о которых в Буэнос-Айресе еще мало кто знал. Как и дон Бартоломе, убежденный унитарий, но, в отличие от полковника, портеньо в шестом поколении, выходца из мелкой элиты со всеми ее плюсами и минусами, - провинциал. Уроженец крохотного Сан-Хуана, плебей и разночинец. Бредя единой Аргентиной, к Байресу, как таковому, относился совершенно спокойно, без эмоций.

И при этом – теоретик. Автор оригинальной теории «цивилизации и варварства», которую еще в 1845-м изложил в монографии «Жизнеописание Хуана Факундо Кироги», а потом много лет шлифовал и дорабатывал. Тема: феномен «каудильизма». Основная идея: «непримиримый антагонизм двух культур» (по-нынешнему, «социокультур»), основанный на противостоянии рас «чистых», способных порождать «цивилизацию», и рас «варварских», порождающих только хаос.

В частности, «латиноамериканская» цивилизация, писал он, абсолютно несостоятельна и бесперспективна из-за своего «метисного», - европейско-индейско-гаучского, - происхождения. Ибо с гаучо толку не будет. А следовательно, подлежит «замещению путем массовой иммиграции» во имя «исправления расы» (желательно, англичан и немцев) и утверждения «европейских ценностей». Местные же caudillos, как опора «метисного устройства» должны быть уничтожены. Это, - спокойно и без сомнений, - необходимо. Дальше, правда, шли уточнения  (как организовать «правильную метисацию» и прочее), но это уже как рекомендации на будущее.

Вот такой человек был сеньор Сармьенто, кабинетный ученый, но если нужно, и оратор, и офицер, и он, в отличие от сдержанного Митре, как и Уркиса, предпочитавшего ждать, призывал к войне на уничтожение, в этом сходясь с сеньором Альсиной, которого вообще-то не любил. Сам же сеньор Альсина ужесточал свою позицию, фактически отказавшись от каких угодно переговоров с Конфедерацией. Более того, начал организовывать в провинциях перевороты, ориентируя «либералов» из глубинки уходить под «крышу» Буэнос-Айреса.

Пресса, за исключением популярнейшей El Nacion, принадлежавшей Митре (его потомки, кстати, владеют ею по сей день), такие настроения раскручивала, призывая правительство начать, наконец, войну с «варварами» ради их покорения или окончательного разрыва, - и в конце концов, в апреле 1859 года количество перешло в качество: в Сан-Хуане, «малой родине» Сармьенто по ходу очередного либерального мятежа погиб видный «росист» и личный друг Уркисы, пожилой caudillo Назарио Бенавидес.

В общем, тогда не теперь. Сам факт убийства был бы рутиной, но детали выходили за рамки всяких правил. Будь бедолага хотя бы чин-чином расстрелян с объяснением, за что, случившееся еще можно было бы понять, но хладнокровная, без необходимости расправа со всеми уважаемым человеком, имевшим заслуги и не имевшим врагов, шокировала всю Конфедерацию, - зато в Байресе царило попросту неприличное ликование.

Карикатуры в газетах, глумливые песенки (притом, что лично дон Назарио не делал портеньос ничего плохого), мюзикл в игривом стиле «Песец котенку», - ну и, конечно, «аналитика». В частности, Сармьенто на страницах своей газеты La Tribuna оценил смерть Бенавидеса, как «благородное торжество цивилизации», предсказав ту же участь и «злобному дикарю Уркисе».

В Паране же, естественно, негодовали, требуя мести, - и в конце концов, президент Конфедерации, с 1852 года старавшийся сосуществовать мирно, решил, что хватит. Ладно еще пасквили Сармьенто, - хотя дон Хусто обижаться умел, - но погибший Бенавидес был его другом, а в пампе это значило немало. Так что, в мае 1859 года он затребовал у Конгресса разрешения действовать по собственному усмотрению, которое немедленно получил с формулировкой «решить проблему путем мирных переговоров или войны, как подскажут обстоятельства».

Война за мир

Далее ситуация покатилась, как сказал бы Александр Сергеевич, «силою вещей». Конница конфедератов легко, почти не встретив сопротивления заняла Сан-Хуан, кого-то из соучастников убийства поймали, допросили, обнаружили какие-то письма из Байреса, расписки в получении денег, - и вопрос, что делать дальше, уже не стоял. Уркиса был настроен крайне серьезно, и в Буэнос-Айресе, сообразив, что обратной дороге нет, забеспокоились.

Губернатор Альсина запросил у Ассамблеи дополнительные средства ввиду неизбежной «агрессии вероломного соседа», деньги вотировали мгновенно, и военный министр, полковник Бартоломе Митре, получил приказ, действуя на упреждение, ввести эскадру в Санта-Фе и заблокировать, а еще лучше, взять Парану. Однако не получилось: команды нескольких судов, взбунтовавшись, ушли к противнику, и остаткам эскадры пришлось уйти.

В середине лета, когда мелкие стычки шли уже по всей границе, США, Великобритания, Бразилия и Парагвай попытались примирить стороны, и дона Хусто вроде даже удалось уговорить. Однако и Альсина, и Митре поставили вопрос очень жестко, заявив, что согласны говорить о мире только после отставки «злодея Уркисы». Bien, - ответил Уркиса, и стычки участились; в середине октября отряд конфедератов занял остров Мартин Гарсия, а основная армия, - 10000 всадников, 3 тысячи скверной пехоты при 35 орудиях и примерно тысяча индейцев Кальфукуры двинулась на Байрес, к позициям Митре.

Армия портеньос была поменьше: 4000 конницы (не лучше и не хуже, чем у противника), 4700 пехоты (гораздо лучшего качества – британские инструкторы постарались) и 24 «больших ствола». В целом, примерно две трети того, что имели, - но остальное пришлось оставить на юге, где ранкелче и мапуче во главе с самим Кальфукурой по согласованию с Уркисой открыли второй фронт, - и 23 октября, около четырех пополудни, встретились при Сепеде.

Соотношение сил было, конечно, не в пользу портеньос, однако позиции их были гораздо лучше, и главный козырь, - пехота, - по всем воспоминаниям, действовала отменно, и дон Бартоломе по праву слыл вполне достойным военачальником, - однако дон Хусто, лучший полководец Аргентины, искусно маневрируя кавалерией, перешел в наступление, рассеяв три батальона. Потери сторон были невелики, - 100 убитых байресцев, примерно 300 конфедератов, - однако боевой дух портеньос упал. Так что, Митре, с трудом восстановив порядок, около полуночи приказал отступать и к утру вывел к порту Николас 2000 человек (остальные попали в плен, где им не причинили ни малейшего вреда), а там, отбиваясь от всадников Уркисы, погрузился на суда и отбыл в Байрес.

После победы Уркиса подошел к городу, но в очередной раз повел себя очень сдержанно. По словам Рикардо Лопеса Хордана, активного участника событий, позже сыгравшего огромную роль, «он пришел, как победитель, а торговался, как побежденный». Взять Буэнос-Айрес в этот момент ничего не стоило, и тем не менее, как ни убеждали, как ни просили эмигранты-«федералисты» и военные из провинций, президент встал лагерем в Сан-Хосе-де-Флорес, потребовав всего лишь отставки Валентина Альсины, говорить с которым было невозможно.

Загадка? На первый взгляд, да. Однако изученная в десятках томов и давно разгаданная, однако сейчас от ответа воздержусь, - он ляжет в строку позже, - а пока что констатирую факт: 8 ноября Альсина, выслушав доклад Митре, сообщившего, что к осаде город не готов (что, кстати, не соответствовало действительности – ресурсы имелись) подал в отставку, после чего, при активном и очень конструктивном участии посредника, парагвайского «принца» Франсиско Солано Лопеса, срочно присланного папой Карлосом, 11 ноября договорились, и состоялось подписание «Союзного пакта».

Отныне Буэнос-Айрес официально признавал себя неотъемлемой частью Конфедерации, отказался от права самостоятельных внешних сношений, передав их Паране, и признал, в принципе, возможность «национализации» своей таможни, но «не ранее, чем через пять лет и с соблюдением интересов провинции». Конфедерация, со своей стороны, согласилась с «повышенной квотой» делегатов от Байреса в Конгрессе и гарантировала право Байреса внести поправки в конституцию, - в первую очередь, по старому и очень болезненному вопросу о столице.

Поскольку об этом говорилось уже не раз, повторю коротко. «Федерализация» Байреса, которой десятки лет грезили провинциалы, была для портеньос неприемлема, новое, временное руководство четко заявило, что если вопрос не снимут с повестки дня, лучше осада, - теперь, когда Альсина ушел, оказалось, что город вполне готов, - и право определить столицу «Аргентинской Нации» (так отныне называлось государство) доверили Конгресс. Но при этом, с оговоркой: провинция, которая должна будет уступить правление будущей столицей Центру, получит право принять или отвергнуть его выбор.

Таким образом, Байрес получил право «вето», и это многое меняло, а всем остальным, включая нбансы с таможней, поступаться давно настроились, - но человек предполагает, а Бог располагает. К моменту, когда Ассамблея провинции, изучив Конституцию, подготовила поправки и послала делегатов в Парану, произошли события, полностью изменившие политический ландшафт.

Альтернатива есть

«К моменту, когда Ассамблея провинции, изучив Конституцию, подготовила поправки и послала делегатов в Парану, произошли события, полностью изменившие политический ландшафт», - так написал я, завершая предыдущую главу, и это правда, но не вся правда. Вся же правда заключается в том, что Байрес, подписав договор, безбожно тянул с его исполнением.

Если в Паране по приказу Уркисы все документы были подготовлены в рекордные сроки, то в Буэнос-Айресе конституцию, текст которой прекрасно знали, изучали с лупой, с перерывами на обед и «краткосрочные каникулы», часами обсуждая пункты, к которым никаких претензий не было, а когда дело дошло до обсуждения поправок, Ассамблея вообще заснула.

Как ни парадоксально, Уркиса на все это не обращал никакого внимания, словно так и нужно, - и так тянулось аж до 5 марта, когда срок каденции дона Хусто истек,и президентом Конфедерации избрали Сантьяго Дерки, адвоката из «благородной Кордовы» и стойкого «федералиста», считавшего, что потакать портеньос опасно, потому что «они все жулики». И лишь после того, как 5 мая власть в Байресе перестала быть «временной», - естественно, губернатором стал Бартоломе Митре, - поправки утвердили, после чего, в июле, послали в Парану депутатов «национального Конгресса» от провинции.

Телега вроде бы сдвинулась, но именно «вроде бы»: проверяя полномочия новых конгрессменов, мандатная комиссия выяснила, что их документы, по факту, филькины грамоты, - печати смазаны, подписи мутные, входящих-исходящих нет, - а в ответ на просьбу предоставить нормальные бумаги, из Байреса пришел ответ, что поведение Параны – «возмутительное нарушение договора». Вслед за чем, опять же после долгой переписки, 3 ноября президент Дерки издал декрет о взыскании с Буэнос-Айреса всех задолженностей, которые они должны были выплатить после ратификации договора, а власти Байреса отказались исполнять этот декрет, как «деспотический и незаконный».

Короче говоря, Байрес откровенно волынил. И готовился. Понятие о конспирации в те нежные времена было более чем условно, и в Паране знали, что портеньос, вопреки договору, поддерживают контакт с Европой, закупая там новейшее оружие, а Guarda Civil увеличена вдвое и под присмотром британских инструкторов тренируется по европейским стандартам. Знали и о создании Вторую Конной бригады из уругвайских эмигрантов Венансио Флореса, известных, как полные отморозки, но вояки дай Бог каждому.

В том, что Байрес намерен взять реванш, сомнений не было, - но на фоне прочего это были мелочи, потому что при Митре многократно увеличилось финансирование либералов в провинциях. Сами по себе никакого влияния не имеющие («внутреннее» население в огромном большинстве поддерживало «федералистов»), получив деньги и умелых организаторов, они оживились, обнаглели и взялись за старое, - в первую очередь, в Сан-Хуане, на «малой родине» Сармьенто, где у того были неплохие связи. В том самом Сан-Хуане, где, как вы помните, случилось убийство Назарио Бенавидеса, ставшее причиной предыдущей войны, завершившейся битвой при Сепеде.

Площадка была идеальная. После приведения Сан-Хуана в чувство войсками Конфедерации губернатором стал полковник Антонио Вирасоро, друг Уркисы, которого население уважало, а «военным контролером», - то есть, командующим войсками округа, включавшего, в в том числе, и Сан-Хуан, - старый caudillo Анхель «Чачо» Пеньялоса, ветеран войны за Независимость и типичный степной «батька», в народе еще более популярный, чем губернатор.

И вот там-то в ноябре 1860 года, недели через две после декрета Сантьяго Дерки «О долгах Буэнос-Айреса», группа либералов, активистов предыдущего мятежа, милосердно выпущенная из-под ареста, ворвавшись вечером в дом губернатора, убила сеньора Вирасоро. И не просто убила, но вместе с женой, дочерью и свояченницей, - что в Аргентине было делом вообще неслыханным (по традиции, за дела мужчин дамы не отвечали). После чего, красиво заявив, что «таков практический выбор народа, а значит, формальные выборы ни к чему», губернатором объявили лидера местных либералов Антонино Аберстайна, устроив, как и после убийства Бенавидеса, праздничные гуляния.

Параллельно волна мятежей, - вернее, попыток, потому что давили легко, в зародыше, - прокатилась и по другим провинциям, а поскольку уничтожить переписку успевали не все, уши Байреса, власти которого, естественно, все отрицали, выглянули из-за кулис столь очевидно и бесповоротно, что разговаривать стало не о чем.

По приказу президента Дерки, полковник Хуан Саа, губернатор соседнего Сан-Луиса, прислал сан-хуанским самозванцам требование: убийц выдать, губернатора избрать законно. Однако Аберстайн решил воевать, и зря – собрав еле-еле несколько сотен особо либеральных добровольцев, он был разбит, потом еще раз разбит, а в январе 1861 года арестован, предан суду и расстрелян, как один из организаторов убийства семьи Вирасоро.

Скорбь и негодование, охватившие Байрес, не передать словами. Об отказе признавать сеньора Дерки президентом, думаю, говорить излишне, это само собой, но вдобавок против него возбудили уголовное дело по обвинению в убийстве. Улицы выли. Здания завесили черным крепом, в церквях изо дня в день молились за «сан-хуанских новомучеников свободы», газеты орали благим матом, - и в Guarda Civill потоком шли новые волонтеры, немедленно отправлявшиеся в учебку.

Со своей стороны, устала терпеть и Конфедерация. No pasaran! – единодушно заявили Ассамблеи провинций. Basta! - в один голос сказали губернаторы. Sólo la guerra! – подтвердила пампа, - и Сантьяго Дерки, получив от Конгресса «чрезвычайные полномочия в полном объеме», объявил конный и оружный сбор «национальной армии» в своей родной Кордове, командующим назначив, разумеется, непобедимого Хусто Уркису, губернатора Энтре-Риос.

Спешить, правда, не спешили, старались предусмотреть все, и начали, на сей раз, не конфедераты, а портеньос: в конце августа Бартоломе Митре, перейдя границу Санта-Фе, двинулся на Росарио, главный речной порт Аргентины, уже надежно прикрытый стянутыми со всех провинций войсками Конфедерации, - и 17 сентября 1861 года противники сошлись на берегу речушки Павон, в в 40 км южнее Росарио и в 260 км от Байреса.

Силы были, в принципе, сопоставимы. Под командованием Уркисы – примерно 18 тысяч бойцов: 5 тысяч пехотинцев (как обычно, скверных, плохо обученных ополченцев), 11 тысяч «кентавров» и 2 тысячи артиллеристов при 42 «больших стволах». У Митре - чуть меньше: 6 тысяч всадников, ничем не хуже вражеских, 9 тысяч пехоты «нового образца», на уровне бразильской или даже европейской, и тысяча «богов войны» с 35 орудиями (то есть, на несколько единиц меньше, чем у конфедератов, зато самых новейших).

Ну и,безусловно, серьезная разница в качестве командования: дон Хусто – общепризнанно лучший полководец Аргентины, никогда не терпевший поражений, а сеньор Бартоломе – «крепкий середнячок» полкового уровня, прекрасно показавший себя в боях, однако проигравший все сражения, которыми командовал самостоятельно, в том числе и с индейцами. Но, повторюсь, с пехотой «нового образца», исходя из чего, генерал Уркиса и разработал план боя.

И пораженья от победы...

На самом деле, ничего нового. Конница на флангах, плохая пехота в центре, а в тылу – «засадный полк», четыре тысячи отборных войск из «своей» Энтре-Риос, каждого из которых дон Хусто знал много лет и не раз проверил в деле. Плюс два ряда хорошо замаскированных пушек на случай прорыва. То есть, Канны, и неважно, читал дон Хусто «Войну с Ганнибалом» или не читал, - в военном смысле, голова у него была устроена так, что и сам мог придумать. Равно как и дон Бартоломе, знал он про Канны или нет, не мог поступить иначе, чем поступил, развернув пехоту для фронтальной атаки на центр конфедератов, просто потому, что выдвигать конницу означало ее погубить.

И с самого начала шло четко по диспозиции, утвержденной Уркисой. Атаку пехоты «нового образца» притормозили батареи передней линии, как описывает один из наступавших, «безжалостно рвавшие наши ряды», и одновременно на двух флангах двинулась конница. Даже успешнее, чем можно было надеяться: левый фланг, ведомый известным нам полковником Хуаном Саа и Рикардо Лопесом Хорданом, эмигрантом из Байреса, о котором речь впереди, за полчаса порвали в клочья уругвайских «кентавров», обратив их в беспорядочное бегство.

То же самое, в то же время повторилось на правом фланге, где кавалерия портеньос, переколотая на треть, ударилась в бега. Правда, центр конфедератов, не выдерживая перестрелки, а кое-где уже и рукопашных с обученными батальонами портеньос, отходил, не показывая спину, однако прогибаясь все больше, и по всему получалось так, что вот-вот будет прорван, но…

Но так и предусматривалось. Даже место вероятного прорыва Уркиса определил точно, и 23 орудия были нацелены куда надо, и две тысячи отборной, бывавшей в деле пехоты, свежие как огурчики, готовы были пойти в контратаку на вымотанных солдат «нового образца», и две тысячи лучших «кентавров» Энтре-Риос сидели в седлах, чтобы нанести фланговые удары. И далеко на горизонте, слева и справа стояли дымы, извещавшие главком о том, что конница работу сделала и возвращается, чтобы через час, максимум полтора, замкнуть кольцо, - как при Каннах! – и тут…

И вот тут случилось то, что невозможно понять. Уже видя победу, уже зная, что победил, уже слыша поздравления штабных, дон Хусто внезапно отдал приказ «засадному полку» и артиллерии отступать на Росарио. Никто ничего не понял, но приказы не обсуждаются, и четыре тысячи солдат Энтре-Риос, так и не вступив в бой, покинули поле боя, бросив на произвол судьбы погибающий «большой полк», теперь, увидев происходящее, начавший складывать оружие. Портеньос, однако, не щадили никого, и вернувшаяся конница смогла спасти разве лишь несколько сотен счастливцев. Теперь уже Митре, получив удар с тыла, в состоянии близком к панике велел отступать, чем дальше, тем лучше, - и армию его спасло от гибели только вбитое в подкорку британскими сержантами умение перестраиваться в каре на марше.

Естественно, дон Хусто, успевший тем временем уйти уж и из Росарио, о полной победе узнал очень скоро. Все ожидали, что он вот-вот перейдет в наступление, в полном смысле слова, обреченное на победу, потому что конницы у портеньос больше не было, а пехота пребывала не в том состоянии, чтобы сражаться, - но зря ждали. Бросив все, отпустив «провинциалов» и сообщив президенту Дерки, что «пусть каждый заботится о себе сам», генерал Уркиса увел свои не потерявшие ни одного бойца батальоны и эскадроны в Энтре-Риос, и далее в событиях никакого участия не принимал, хотя Митре сумел хоть как-то собраться с силами лишь через месяц.

По чести сказать, пониманию не поддается. «Историки, - изящно сказано в одной из монографий, - пытались по-разному объяснить его бегство. Наиболее распространенной версией является болезнь Уркисы, другая говорит о его недоверии к президенту Конфедерации Дерки и опасении измены с его стороны, но все ответы кажутся неудовлетворительными».

И немудрено. Учитывая, что все без исключения мемуаристы, видевшие Уркису в «день Павона», единодушно утверждают, что «генерал выглядел как никогда бодро» (и к слову, затем действовал весьма энергично), ни о какой «болезни» речи быть не может. Как не может быть и речи про «опасения измены со стороны Дерки», потому что как раз президент Конфедерации считал эту войну «своей» и просил, настаивал, умолял главкома идти на Байрес, чтобы «окончательно покончить с заразой».

Ничего удивительного в том, что почти сразу после Павона ряд уважаемых «федералистов», - например, Хосе Эрнандес, в будущем знаменитый писатель, а тогда просто храбрый офицер и популярный журналист, - прямо обвинил дона Хусто в измене, и Уркиса, в таких вещах обычно обидчивый, вместо реакции велел семье и подчиненным «никогда впредь не показывать мне подобную гадость».

К слову сказать, употреблять слово traidor (предатель) по отношению к Уркисе аргентинские историки очень не любят по сей день. То есть, провинциалы выражений не выбирают, а вот столичные, если уж называть белое черным совесть не позволяет, являют чудеса словесной эквилибристики. Например, тонкий интеллектуал Мигель Луна, коренной портеньо и «образец аргентинца», в описываемые времена наверняка бывший бы яростным «унитарием», пишет крайне изящно: «Скорее всего, Уркиса, будучи патриотом и горячим сторонником единства Аргентины, понимал, что ни на какую модель единства, кроме единства под своим руководством Буэнос-Айрес не согласится, и поскольку сжечь город и вырезать его жителей было невозможно, согласовал с Митре иной вариант».

Очень деликатно, согласитесь. Но если принять это версию, многое становится на свои места, и не только в отношении Павона. Намного лучше начинаешь понимать и действия дона Хусто после победы при Сепеде, когда он, победитель, имея возможность требовать и получить всё, ограничился всего лишь отставкой Валентина Альсины, взявшего курс на независимость Байреса, - и эта отставка открыла дорогу к власти Митре.

Однако и действия Митре тоже оказываются намного яснее. По всем азимутам. И странные действия под Сепедой, временами напоминавшие игру в свои ворота, и панический доклад губернатору Альсине о полной невозможности защищать город, который, как только дон Валентин подал в отставку, оказалось, более чем возможно защищать, и многое другое. То есть, такая себе политика во имя самых святых и чистых целей.

Однако вернемся к теме. Как бы то ни было, Конфедерация осталась без армии. Самые верные президенту части, кородовские, были перемолоты при Павоне, растерянные губернаторы отзывали конницу в свои провинции, а Уркиса, в ответ на третье письмо (два предыдущих он вовсе оставил без внимания), сообщил, что «Энтре-Риос выходит из состава Аргентинской Конфедерации», после чего Митре, наконец, решился наступать, и посыпалось уже решительно все.

Дерки еще пытался как-то договориться, но ответ дона Бартоломе был предельно краток: только отставка, роспуск «национального правительства» и перевыборы Конгресса. А также явка сеньора Дерки с повинной для дальнейшего суда над ним по обвинению в «убийстве, клятвопреступлении  и государственной измене». Но если сеньор Дерки исчезнет в течение 72 часов, до объявления его в розыск, его счастье.

Выбирать не приходилось. Тем паче, что и 24 часов не прошло, а войска Санта-Фе, которые удалось собрать и послать против наступающих портеньос, были разбиты. И не просто разбиты: впервые в истории гражданских войн на бывшей Ла-Плате, почти всех, сдавшихся в плен, победители убили. Мало кого почтив расстрелом, - в основном, перерезав глотки, чем занимались специальные люди под руководством уругвайского эмигранта Амброзио Сандеса, вояки легендарной храбрости, всего изрезанного, исколотого, но к тому времени сидевшего в психбольнице, где его, поставив диагноз «патологическая страсть к истязаниям и самоистязаниям», держали в цепях и лечили льдом. Из армии, естественно, отчислили, но теперь восстановили в чине полковника и послали на зачистки с письменным приказом «поступать с пленными федералистами в соответствии с собственным пониманием обстановки».

Естественно, в такой ситуации д-ру Дерки хватило на сборы пары часов, но акт о передаче власти вице-президенту, старенькому генералу Хосе Антонио Педернере он все же подписал чин-чином, и вскоре объявился в Монтевидео. Сеньор же Митре, поменяв губернатора в перепуганном Санта-Фе (в его обозе ехал некий либерал), начал рассылать войска по провинциям. Местные власти почти не сопротивлялись, чтобы выкинуть их из кабинетов иногда хватало и пары десятков ранее глубоко подпольных либералов, - и все новые руководители немедленно заявляли, что Паране не подчиняются, а подчиняются только «временному национальному правительству» во главе с сеньором Митре.

Уместно напомнить, кстати, что первым заявил о «возвращении суверенитета», то есть, о выходе из Конфедерации, губернатор Энтре-Риос, - единственной провинции, куда войска портеньос не пошли, судя по поведению, ничего не боящийся. И как ни бесился Доминго Сармьенто, под шумок ставший губернатором Сан-Хуана, как ни долбил шефа , - «Уркиса должен исчезнуть со сцены во что бы то ли стало, его надо повесить или выслать туда же, куда бежал Росас» (от 20 сентября 1861), - шеф мудро молчал, не отвечая на письма,   а 12 декабря генерал Педернера, осознав, что происходит, распустил «национальное правительство».

Скромное обаяние либерализма

Впрочем, осознать, что происходит, в те дни, наверное, мало кто был в в состоянии. Если уж даже сейчас историки, более чем симпатизирующие Митре и Уркисе, описывая события, выдают рулады типа «Оккупация провинций ни в коей степени не была насильственной, хотя демократически избранные правительства были избраны на штыках porteñas», то несложно понять, какой хаос творился в головах тогдашних людей.

Они, за полвека научившиеся воспринимать войну, как рутину, и не видевшие в смерти, как таковой, что чужой, что своей, чего-то очень уж фатального, ничего подобного не видели и не ждали. В сравнении с творящимся вошедшая в поговорки Mazorca эпохи Росаса казалась доброй феей. Но если в городах воины торжествующего либерализма еще как-то держали себя в рамках, то в пампе церемоний не было вообще и пощады никому.

«Много страданий и злодеяний перенесли гаучо, хотя бы когда-нибудь служившие в войсках "федералистов". Множество montoneros были арестованы, а некоторые казнены», - пишет Хосе Диас, и это сказано о событиях сразу после Павона, когда многие еще стеснялись. Хотя уже был подписан и зачитан приказ «военного инспектора» Сармьенто: «Пленных убивать!», и уже передавался из уст в уста его же публичный ответ на возмущенный вопрос одного из генералов: «Да, Сандес убивает, а ты закрой рот. Эти двуногие животные настолько ошибка природы, что их вылечит только нож», - все равно стеснялись. Чтобы по-настоящему проникнуться либеральными ценностями, даже всякое видавшим аргентинским военным нужно было какое-то время.

Короче говоря, шок и трепет. И это действовало. Но только до момента, пока ошеломленные гаучо не поняли, что их, неведомо зачем и почему, убивают именно для того, чтобы убивать. А когда поняли, коса нашла на камень: в крохотной, тесно прижавшейся к Андам провинции Ла-Риоха паровой каток победоносной цивилизации, наконец, столкнулся с проблемой, и звали эту проблему Анхель Висенте Пеньялоса, которого, впрочем, вся Аргентина несколько десятилетий называла просто «Чачо».

В скобках. Чтобы понять, представьте себе Нестора Махно, на середине седьмого десятка, но не утратившего задора, добавьте Сидора Ковпака и хорошенько размешайте. Получите то самое. Гаучо до мозга костей, конечно, caudillo, но особенный: все остальные опирались на свои поместья, свои стада, своих клиентов, - а это был пастух. Просто пастух, которого с молодых лет все слушались, потому что он всегда был справедлив, и даже к старости, имея маленькое ранчо, так пастухом и остался.

Еще когда он был совсем мальчишкой, к нему ехали и бедняки, и богачи, чтобы «Чачо» рассудил, помог, - и «Чачо» не отказывал. Естественно, воевал за Независимость, и потом тоже воевал, вписываясь во все склоки, потому что любил повоевать, но не любил лишней крови. Побеждая, проявлял великодушие, проигрывая (редко, но бывало) не таил обид, уважал Уркису, недолюбливал «проныр-портеньос», твердо верил в то, что провинции должны жить сами по себе, в статусе «военного инспектора» четырех маленьких западных провинций успешно подавлял мятежи «унитариев», а затем и либералов.

Вот на него и наткнулись. Для начала предложив сдаваться, потому что и людей у него немного, и помощи ждать неоткуда, и с оружием не слава Богу, - а он не сдался. Наоборот, проиграв пару небольших полевых сражений, начал «степную войну», справиться с которой победители не могли, потому что «Чачо» поддерживали все, от мала до велика, - а дон Бартоломео из Байреса требовал тишины. Партизанщина ему очень мешала, и не сама по себе даже, но во важнейшим политическим соображениям: он готовил новый Конгресс, чтобы принять новую конституцию, и на этом Конгрессе обязательно должны были присутствовать делегаты всех 14 «сестренок», - а генерал Пеньялоса взял да и выпустил манифест: дескать, кто из подведомственных ему четырех провинций поедет в Байрес, тот или не доедет до места, или может назад не возвращаться.

Естественно, охотников не нашлось, и в зале заседаний наметилась прореха, которой не должно было быть.  А дату начала заседаний уже  назначили, - 25 мая, - и Митре был в таком бешенстве, что даже Сармьенто, когда речь шла о гаучо, вечно требовавший больше крови, приказал военным сделать все, чтобы хоть как-то утихомирить «батьку», и если не получается уничтожить, идти на компромисс.

К «Чачо» послали уважаемых людей: сперва священника, с которым он дружил, потом ректора университета Кордовы, имевшего репутацию человека честного, и в конце концов, в начале мая 1862 года, пришли к соглашению: согласно Договору Бендерита, Viejo Lobo Andino («Старый Андский Волк») распускал свои отряды и принимал новые реалии в обмен на амнистию, гарантии прекращения террора в четырех провинциях и, в первую очередь, размена военнопленными, всех на всех, назначенного (пока-то соберут) на 30 мая. А далее – слово Хосе Эрнандесу.

«Условлено было, что принимать пленных будут падре Эйсебио и д-р Рамирес с небольшой охраной. Обмана не предполагалось, ведь все знали, что у старика везде глаза и уши, и о всякой засаде он узнает сразу. Итак, падре с доктором прибыли накануне, а рано утром появились всадники "Чачо" с дюжиной фургонов, из которых выпрыгнули 59 солдат, безоружных, но в мундирах, выглядевших сытыми и довольными. "Ну что, ребята, нам меня не в обиде?", - спросил старик "Viva el General Peñaloza! ", - был единодушный ответ. "Вот и славно, – отвечал "Чачо", - если захотите наведаться в гости, приезжайте, дорогу знаете, но оружия с собой не берите", и все рассмеялись.

"Ну что же, - сказал он затем, глядя на вереницу фургонов, - почему же мои парни не выходят?". Доктор молчал, опустив голову, а падре Эйсебио со слезами на глазах ответил: "Генерал, мне тяжело сообщить вам это, но фургоны пусты. Полковник Сандес казнил ваших людей. Они обезглавлены ранее, чем полковник получил указания от сеньора Митре". "Как, - спросил "Чачо", - все? Все 133 моих парня обезглавлены?". "Увы, так и есть", - подтвердил доктор. Какое-то время старик думал, хмуря брови и что-то шепча себе под нос, а затем обратился к солдатам, тревожно на него смотревшим.

"Вот, ребята, - сказал он. – Сами видите, теперь я могу вас расстрелять. Я должен вас расстрелять. Но я не хочу этого делать. Уезжайте по домам ". Затем, повернувшись к доктору, он спросил: "Значит ли все это, что наш договор разорван?", на что доктор, восхищенный благородством старика, быстро отвечал: "О нет, генерал, все прочее остается в силе. Наказания прекратятся, ваши люди могут жить спокойно, никто старого им не помянет. Но вам, дон Анхель, я советую хотя бы на время покинуть родные места. Сеньор Митре благородный человек, но душа моя подсказывает, что так будет лучше…"».

Так рассказывает Хосе Эрнандес, воин, журналист и будущий классик аргентинской литературы, опросивший всех, кого смог, включая падре Эйсебио, и ему можно верить. А «Чачо» поверил доктору, и очень скоро ушел за Анды. Очень вовремя ушел, всего на два-три дня разминувшись с приказом сеньора Сармьенто об аресте «государственного преступника, бандита Пеньялосы». Происходи все это ближе к Байресу, мог бы и не разминуться, но в такой глуши, как Сан-Хуан и Ла-Риоха, на его счастье, телеграфа еще не было.

Чуть позже, уже из Чили, дон Анхель разослал по редакциям открытое письмо сеньору Митре, сеньору Сармьенто и военным, которых знал лично. «Вы называете убийцей и вором меня, никогда в жизни не поднявшего руку на просящего милости, а последнюю корову укравшего сорок лет назад, - но при этом вы нарушаете все правила войны, нарушая слово и убивая пленных!», - писал «Чачо», и не знаю, как отреагировали генералы с полковниками, но Сармьенто, прочитав, «с улыбкой заметил: "Кажется, эта старая обезьяна возомнила себя романтиком"», а сеньор Митре не сказал ничего. Он был слишком занят: 25 мая, за неделю до событий, описанных Эрнандесом, в Буэнос-Айресе собрался новый Национальный конгресс представителей всех 14 провинций.

Кто, если не я?

25 мая 1862 года в Буэнос-Айресе собрался Национальный конгресс, абсолютно ручной, - то есть, делегаты-то были прежние, но в ситуации, когда их провинции были оккупированы, голосовали они, что называется, одностайно. По всем пунктам, которые предлагал Бартоломе Митре. В итоге, постановили самораспуститься и поручили тому же Митре организовать и провести выборы нового состава Конгресса по всей стране, 27 июля.

Правда, дон Бартоломе подсластил пилюлю, щедро предложив провозгласить Байрес «столицей аргентинской нации», - иными словами, «федерализовать» его, о чем провинциалы давно мечтали, но тут была хитрость. Как мы уже знаем, любое решение такого рода могло быть претворено в жизнь лишь при том условии, что провинция, отдающая свой центр под «общую» столицу, даст на это свое согласие. А байресские «автономисты» во главе с доном  Альсина, - уже не Валентином, а его сыном Адольфо, ибо папа скончался, - державшие под контролем Ассамблею, согласия, естественно, не дали, и в итоге сошлись на компромиссе.

Буэнос-Айрес становился «временной столицей» всей страны, но оставался и столицей провинции, а «национальное правительство» располагалось там на правах «почетного гостя». Равным образом, «национализировали» таможню, но с условием, что в течение пяти лет бюджет Буэнос-Айреса независимо от доходов будет оставаться на уровне 1859 года, а потом, когда придет время делиться с провинциями, за портеньос останется право определять, кому сколько денег положено и на какие проекты.

Короче говоря, колесо судьбы совершило полный поворот. Подчинив провинции силой и застращав террором, «унитарий» Митре, фактически вступив в союз с «автономистами» сеньора Альсины, вернул ситуацию ровно к тому, что было при Росасе: «федеративному централизму», вновь оставив «13 сестер» с носом. Или, если точнее, с морковкой под носом, как у ослика, ибо ни о каком равноправии при таких условиях речи по-прежнему не шло. Однако новый состав Конгресса, состоящий из чистых либералов, голосующих уже не за страх, а за совесть, такие новации принял, а заодно, 5 октября, единодушно избрал дона Бартоломе президентом Аргентинской Нации.

В сущности, с этого момента «никогда не улыбавшийся человек с холодным, железным лицом», ранее «мотор процесса», начал превращаться в его «тормоз». Теоретический «безусловный унитаризм», столкнувшись с жизненными реалиями, обернулся «условным», о чем сразу заявил Доминго Сармьенто в серии статей, где разъяснялось, что сеньор президент «скользит к автономизму, не менее вредному и опасному, нежели побежденный федерализм». Надо полагать, о «ревизионизме» не было сказано лишь потому, что этого термина просвещенная Европа еще не придумала, однако, по сути, именно так и было. Федерализм, как «национальное явление» сдавал позиции, у него не было больше ни центра, ни единого лидера (сеньор Дерки прятался в Монтевидео, а сеньор Уркиса, плотно засев у себя в Энтре-Риос, подчеркнуто ничем не интересовался).

По логике, Либеральная партия созрела для раскола, как это всегда и бывает с победителями, однако раскола пока что не случилось, поскольку общий враг, пусть разбитый, еще далеко не был побежден: Федеральная партия, разделившись на провинциальные группировки, не скрывала намерения взять реванш, причем либералы, как на местах, так и в Байресе, полностью потеряв берега, вместо того, чтобы проявлять великодушие и делать хотя бы минимальные уступки, шли напролом, полностью перетягивая одеяло на себя, а при малейшем недовольстве (оккупация-то продолжалась) раскручивая террор.

А без террора не получалось. В западных провинциях, после Павона особо упорно сопротивлявшихся «свету либерализма», а после подписания мира с «Чачо» считавшихся усмиренными, кровь продолжала литься. Авансом, чтобы страх перебивал возмущение. Городских «федералистов» сажали в тюрьмы (чтобы не шушукались и не подстрекали в своих газетенках), в пампе и вовсе не церемонились: у полковника Сандеса имелись длинные списки амнистированных, и по этим спискам сложивших оружие участников Сопротивления постепенно уничтожали «в административном порядке», прямо на дому, на глазах у жен и детей. В лучшем случае, грабить, то есть, «взимать контрибуцию». Жаловаться было бессмысленно, да и некуда, ибо военное положение.

Понятная, простая логика. Однако сила действия, как известно, равна силе противодействия, и что-то не могло не случиться. А потому случилось. В феврале 1863 года полыхнуло в маленьком Сан-Луисе, потом в Ла-Риохе, а потом мятеж охватил все llanos – лесистые плоскогорья северо-западных провинций. Фактически без участия горожан, чистый «бунт деревни». Крошечные группки повстанцев в считаные дни развернулись в сотенные эскадроны, сотни обернулись тысячами, и к концу марта искры «малой войны» осыпали весь запад.

Не хватало только лидера, которого признали бы все, и в Чили послали ходоков, - к «Чачо». То есть, ко всем уважаемым военным, которые ушли за Анды, но к нему в первую очередь: остальные, как ни верти, были г для llanos «немножко господами», в доне же Анхеле видели отца, который всегда знает, что лучше. А дон Анхель не знал. Он был очень хороший воин, жил по правильным понятиям, умел управляться с маленькой провинцией, но не больше того, - а друзья, которых он считал «поумнее себя», соглашаться не советовали, на пальцах объясняя, почему. Дескать, сами по себе гаучо не справятся, вполне вероятно, либералы мучат народ именно ради того, чтобы спровоцировать мятеж прямо сейчас, а не позже, когда дойдут до кондиции города, но пока что ша. Плод. Должен. Созреть.

Либералы и варвары

Все это звучало вполне логично, и советчики, генералы Хуан Саа и Фелипе Варела, были людьми достойными (что и доказали через пару лет), но «Чачо», попытавшись пересказать ходокам доводы умных людей, понял, что остановить ничего уже нельзя, а можно либо отказать, либо ехать. Для человека его склада выбора, собственно, не было, и в последний день марта байресская La Tribuna опубликовала открытое письмо генералы Пеньялоса президенту Митре, - «Ваши обещания растоптаны. Ваши губернаторы превратились в палачей, ваши военные – в мясников. Без всякого суда убито множество людей, получивших амнистию, мирных граждан убивают и ссылают только за убеждения».

Одновременно по просторам llanos помчались гонцы с воззванием к тем, кто еще раздумывал. «Пришельцы с побережья убивают нас только потому, что мы есть мы, но мы люди, и если жить нам все равно не дают, лучше умереть на поле боя!», - писал «Чачо», призывая всех, кому дорога свобода, «идти под замена генерала Уркисы, нашего командира и лидера нашей партии». Он очень верил дону Хусто, и ничуть не сомневался в том, что дон Хусто, узнав о событиях, поднимет в седло свою конницу, - но ошибся...

Узнав о событиях, губернатор Энтре-Риос официально отмежевался, а в частном порядке резко осудил «преступную авантюру», предположив, что «старик выжил из ума».  Ему, правда, мало кто поверили, даже умеренная и осторожная La Nacion, частная газеты Митре и официоз его правительства Митре, какое-то время помолчав, высказалась в том смысле, что «так называемая всеобщая революция провинций является не чем иным, как исполнением указаний и махинаций генерала Уркисы», но дон Хусто вел себя столь убедительно лояльно, а сам президент так показательно не желал принимать против него никаких мер, что тема исчерпала себя.

По мнению аргентинских историков, специально на провокацию террор в провинциях предгорий нацелен все-таки не был. Просто «грязная война» по принципу «пусть ненавидят, лишь бы боялись», как век с лишним спустя. Но когда началось, власти в Байресе, естественно, медлить не стали. Не те люди были. Президент Митре, вновь назначив Сармьенто «военным директором», сообщил ему «Я ввел в Катамарке, Сан-Луисе и Сан-Хуане особое положение, а в Ла-Риохе, этом осином гнезде, военное. Вы свободны в своих поступках. Самое главное сейчас, мой друг, не рассматривать montoneros, как политических оппонентов, это для них слишком большая честь. Они уголовники, и умирать должны, как уголовники». Ответ дона Доминго был предельно краток: «Кровь гаучо экономить не намерен, кровь – единственное человеческое, что есть в этих извращенных животных».

В принципе, любые выступления масс против властей, в провинциях считавшиеся реализацией естественного права человека, в Байресе еще в 1853-м объявили «бандитизмом», подлежащим расстрелу без суда, - но насчет «животных», конечно, было ново. При этом инструкции военным пошли настолько крутые, что, - указывает Рикардо Меркадо Луна, историк из Ла-Риохи, - «даже полковник Сандес оказался гуманнее либеральных политиков. Он, по крайней мере, мог помиловать какого-то гаучо, по простой прихоти, но эта прихоть нарушала приказ командования, и ему ставили на вид».

Достаточно красноречиво, если учесть, что совершенно сошедший с катушек Амброзио Сандес к этому времени  пленных уже не только резал, но и сжигал заживо, при этом сладострастно нанося себя глубокие порезы: по сей день в Ла-Риохе места, известные как «Carboneras де Sandes», то есть, «жаровни Сандеса», считаются «проклятыми», и люди их обходят стороной.

В принципе, умные люди, предупреждавшие «Чачо» о том, что не время, что нужно подождать, пока народ проникнется по-настоящему, были правы. Мятеж гаучо самих по себе был мятежом обреченных. В старые-то (то есть, еще не старые, только-только минувшие, но уже невозвратные) времена все было просто: сели на коней, взяли пики, взяли сабли, схлестнулись с оппонентами, победили, заняли столицу провинции. И на том всё. Теперь же побеждать можно было сколько угодно, и столицу занимать, и своего губернатора сажать тоже, - но откуда-то шли и шли войска, свежие, куда лучше вооруженные, и числа им не было.

Осознать смысл перемен «королям пампы» было сложно, тут растерялись бы и люди, куда просвещенные,  они брыкались, не сознавая, что попали под то, что позже назовут бульдозером, - и все-таки генерал Пеньялоса творил чудеса. После его ошеломляющей победы при Ломас Бланкас 20 мая, когда из дух тысяч карателей, вошедших в llanos, с трудом спаслась половина, многие из напуганных перестали бояться.

Отряды montoneros появились в местах, далеких от зоны его действий. В провинциальных центрах вышли из подполья затаившиеся implacables («непримиримые»), вроде фанатика идеи полковника Симона Луэнго (называю именно его, потому что он еще сыграет свою роль), и в конце концов, «федералисты» Кордовы, выгнав либералов, взяли под контроль этот большой и очень важный город, призвав «Чачо» на подмогу.

Естественно, «Чачо» откликнулся: Кордова могла стать центром восстания, после чего оно вышло бы на новый уровень, но власти тоже это понимали, и 19 июня, через пять дней после того, как «кентавры» Пеньялосы вошли в город, на горизонте показались флаги карателей. Особой трагедии не было: Кордова обладала прекрасными укреплениями, достаточным артиллерийским парком, вполне могла держаться, однако из лагеря либералов прибыл ультиматум: если «бандиты» не оставят город, после того, как Кордову возьмут, все взрослое население, кроме нескольких сотен либералов, будет вырезано.

Делегация горожан явилась к генералу, - и 20 июня «Чачо», выйдя за стены, у деревушки Лас-Плайяс, принял открытый бой.Около полутора тысяч бойцов, в основном, с холодным оружием, против более 3000 карателей при пушках, - исход очевиден. Это было не сражение, а попытка прорыва, и нескольким сотням удалось вырваться в пампу, но более трехсот montoneros остались лежать в траве, а 720 самых неудачливых оказались в руках победителей и были переданы полковнику Сандесу.

«Все офицеры, - пишет Рикардо Меркадо, - были расстреляны, все мертвые сожжены вместе с ранеными, остальных начали убивать, применяя самые зверские методы: забивали плетьми, рубили по частям, делали «колумбийские галстуки», и все это было настолько омерзительно, что генерал, командовавший отрядом, приказал полковнику прекратить зверства». После чего выживших (до 250 человек) загнали, указывает Альфредо Санчес, в «концентрационный лагерь, лучше сказать, "лагерь пыток"». Предложив выбор: или умирать без еды, или «смывать кровью» в рядах  карателей. О чем и отрапортовали, получив из Сан-Хуана и Байреса полное одобрение.

Продуктивный подход

Следует, впрочем, отметить, что Лас-Плайяс все же оказался перебором. В тот момент, естественно, никто слова плохого не сказал, но позже, когда времена изменились (об этом в свое время), действующие лица начали отмазываться. Сам Сармьенто, выступая в 1875-м перед сенатской комиссией, упорно твердил, что «его распоряжения были неправильно поняты, его приказы искажены исполнителями», что он «сам потерял в этой бойне немало близких друзей, и был сердечно возмущен расправой».

В итоге, вину свалили на Сандеса, благо тот уже ничего сказать не мог: один из убиваемых пленных, как-то вывернувшись, полоснул его ножом. И хотя удар пошел вскользь, а шрамов у «мясника» было достаточно, на сей раз не повезло: лезвие было смазано ядом, и вскоре после бойни дон Амброзио скончался. Что, к слову, расстроило высшее руководство, потому что человек был нужный, - многие военные резать безоружных брезговали, - и свято место заполнили майором Пабло Ирразабалом, тоже храбрым солдатом, в отличие от покойного, любившего смотреть, как убивают, обожавшим пытать пленных лично. Но, правда, будучи садистом, мазохизмом дон Пабло  не страдал.

Победу, однако, не считали полной, и правильно делали, потому что «Чачо» был жив и на свободе. В Байресе, правда, надеялись, что старик, одумавшись, отступит в Чили, но зря. Пока кто-то сражался, бросить сражающихся старик не мог. Уйдя в горы, он прошел через ущелья, которые знал наизусть, вновь вышел на равнину, и к сентябрю под его началом опять собралось не менее 3000 «кентавров». Могло бы и больше, но теперь старый caudillo брал только тех, у кого были ружья.

К сентябрю четыре провинции опять горели под ногами карателей, угроза нависла даже над Сан-Хуаном, где Сармьенто, отправив архивы в глубокий тыл, уже собирался лично возглалять армию (уж кем-кем, но трусом дон Доминго не был). Но сила силу ломит. 30 октября Педро Ирразабал, разбив montoneros у деревни Каучете, вытеснив за пределы провинции Сан-Хуан, затем, сев на хвост, догнал в Ла-Риохе, и 9 октября окончательно разгромил в глубине llanоs, около скал Лос-Гигантес.

Это был конец, и генерал Пеньялоса, не желая воевать просто чтобы воевать, да еще и сильно раненый в ногу, распустил остатки солдат, и попросил приюта в городке Олта, у некоего Рикардо Веры, - офицера правительственных войск, но старого друга, кума и даже родича, мужа двоюродной сестры. По понятиям llanos, родство и дружба считались выше политических разногласий, и старый amigo, приняв у compadre саблю (в знак того, что тот считает войну конченной), побратима спрятал, условившись, что тот подлечит ногу и уедет в Чили, а в Олта его искать никто не будет.

И никто бы не искал, но базовые принципы либерализма проникли уже и в Ла-Риоху: 5000 песо, назначенные за поимку el bandido numero uno, были чертовски соблазнительны, государственная должность (почтмейстер или начальник полиции) нравилась, и сеньор Вера, пару дней поколебавшись, втайне от супруги сообщил полковнику Ирразабалу, кто у него гостит, предупредив, однако, что «Чачо» ранен, сдал оружие и его можно просто арестовать.

Bien, - ответил полковник, и вскоре явился на ранчо. Вежливо поздоровавшись с генералом, спросив, в самом ли деле тот безоружен, и получив утвердительный ответ, он проткнул старика пикой и, под крики жены дона Рикардо, проклинавшей мужа и его командира, приказал солдатам добить упавшего ножами, после чего, отрезав мертвецу голову, водрузил ее на шесте на площади Олты.

Поступок этот начальство оценило, как подвиг. Ирразабал получил премию, благодарность от президента и повышение от «военного директора», сказавшего ему на аудиенции «Я особо аплодировал вашему деянию именно из-за  блестящей формы исполнения» (правда, в 1875-м, Сармьенто скажет комиссии, что «полковник превысил полномочия», но к тому времени убийца уже будет мертв), - но возникли и сложности. Спустя несколько дней Изаррубал сошел с ума. Ему начало казаться, что «Чачо» вот-вот придет за ним, он убежал в горы, бегал там нагишом, зарываясь в норы, а потом, когда его поймали и подлечили, подал рапорт об отставке, пояснив, что «обесчестил армию».

В Байресе, однако, рапорт отклонили, разъяснив, что «такой человек, как он, полезен, а переутомиться может каждый», в армии оставили и даже произвели в полковники, а на обвинения таких интеллектуалов, как Хосе Эрнандес, прямо назвавших Сармьенто «бесчестным палачом», дон Доминго, сам прекрасный стилист, ответил ругательной брошюрой.

И вот теперь, когда запад и север были усмирены, люди в Байресе, казалось бы, победители, подводя итоги, осознали, что все как бы и так, но реально совсем не так. Подчиненные, но ненавидящие провинции, где любой либерал и любой приезжий чиновник мог запросто схлопотать нож под лопатку, разруха, лишившая столицу поставок привычных товаров, - короче, коллапс.

Беспокоило и невероятно разросшееся самомнение офицеров, в ходе действий на свое усмотрение привыкших считать себя пупами земли, в частности,  территорий, где  были навербованы их отряды. Да и еще много возникло проблем, - со всем этим нужно было что-то решать, и как можно быстрее. Тем паче, что провинциальные либералы, ощутив себя хозяевами, тоже начали задаваться вопросом «А не много ли берет на себя Байрес?», то есть, потихоньку превращаться в «федералистов».

Бартоломе Митре искал выход, но не мог найти, - как писал ему самый уважаемый мыслитель того времени, Хуан Баутиста Альберди, «наша республика, мой президент, не имеет внутри себя силы, способной воздвигнуть единство, нам может помочь только чудо». И чудо случилось. Хотя, в общем, даже не чудо. Просто пришло время платить долги, и это оказалось очень кстати, - а стало быть, нам с вами пора, на время покинув Аргентину, навестить места, куда мы давно не заглядывали.

Доктора и атаманы

Чтобы прорваться сквозь плотный сгусток событий, перевернувших ход истории Ла-Платы, да, в общем, и всего континента, следует вернуться в маленький, казалось бы, мало кому интересный Уругвай, где, как мы помним, не так давно завершилась Великая война, и завершилась на том, что «не будет ни победителей, ни проигравших». Вполне здравая мысль, а президентом на четырехлетний срок 1 марта 1852 года избрали весьма здравого человека, очень уважаемого политика Хуана Франсиско Хиро, по «партийной» принадлежности «белого» (давайте теперь называть blancos так).

Однако отметим важную деталь. Раньше раскол на «белых» и «красных» отражал противоречия между «торговыми домами» и caudillos. Или, если угодно, между «городом» и «деревней». Теперь же все стало сложнее: цвета остались теми же, но оппонентами выступали «доктора» (образованные городские политики, не чуждые европейских веяний) и «силовики» (военные, вовсе не считавшие, что с окончанием войны должны уйти в тень). При этом, четкой грани не было, среди военных были свои «доктора», среди «докторов» не редки были люди в мундирах.

Искать идеологические корни конфронтации я попытался, но, честно говоря, не смог найти, судя по всему, на описываемом моменте играли роль, в основном, клановые и личные амбиции. Однако при всех противоречиях, всем было ясно, что страна около нуля, ибо разруха была неописуемая, да и независимость оказалась под вопросом: «правительство обороны», опиравшееся, в частности, на граждан португальского происхождения (таковых было аж 18%), заигравшись, подписало чудовищный договор, фактически превратило Уругвай в протекторат Бразилии. Вслух говорить об этом, разумеется, не полагалось («красные» очень обижались), но факт оставался фактом.

Так что, насчет сотрудничества не возражал никто, вопрос был лишь в «как». Чтобы никого не обидеть. «Доктора» (обоих цветов) предложили «политику слияния», - иначе говоря, fusionism, - то есть, забыть «цвета», объединиться в одну партию власти и далее выдвигать руководство по способностям, - эта идея поначалу пришлась по вкусу всем. Президент Хиро раздал сестрам по серьгам, - экономику и финансы получили «доктора», вооруженные силы возглавили лидеры «силовиков», густо «красные» генералы Сезар Диас и Венансио Флорес, и все было бы очень хорошо, будь в казне деньги.

Вот только денег не было. Совсем. Категорически и безнадежно. Брать в долг у Бразилии означало окончательно попасть в кабалу. Брать в долг у Англии хотелось бы (сэры, приманивая, предлагали льготные условия), но Бразилия не разрешала. В связи с чем, пришлось затягивать пояса, экономя на всем, вплоть до полиции, которую отправили в бессрочный отпуск, после чего в полуголодной стране, разумеется, резко подскочила преступность. День за днем митинговали государственные служащие, не получавшие жалованье, постоянные демонстрации государственных служащих из-за невыплат.

А платить было нечем: мощная таможня Монтевидео, единственный стабильный источник доходов, находилась под контролем «Совета кредиторов», тесно связанных с Бразилией портовых олигархов, на деньги которых «правительство обороны», фактически, выжило. Но некоторые политики понимают, что есть вещи, важнее роста прибыли банкиров, и 30 марта 1852 года сеньор Хиро забрал таможню под государство, заморозив выплату долгов.

Естественно, это «большие торговые дома» совсем не обрадовало, и «Совет» обратился за помощью к бразильским партнерам, потребовав урезонить распоясавшегося главу государства. Партнеры не отказали, однако дон Франсиско, дав понять, что Уругвай, что бы ни думали в Рио, все-таки независимое государство, пригрозил опубликовать секретные статьи договора 1851 года, из которых прямо следовало, что «красные», цепляясь за власть, торговали землями Родины. И  обратился за поддержкой к всемогущему тогда Хусто Уркисе, который дал понять, что Аргентина на бразильскую агрессию глаза не закроет, после чего Империя дала задний ход.

Однако на Бразилии свет клином не сошелся, и возмущенные заимодавцы обратились к тем, кому давали кредит, - то есть, к «силовикам», уже успевшим понять, что «политика слияния» им не нравится. Просто потому, что воевать-то они умели, а вот восстанавливать – нет, и в новых структурах власти места ни им, ни их протеже не находилось. Нужны были профи, а рекомендации в стиле «хороший парень, под одной шинелью спали» нехорошими «докторами» не принимались.

В связи с чем, у «красных» военных возникла идея «политики пактов» - сохранение партий и кадровые назначения по квоте, не глядя на такие глупости, как квалификация. Ибо ведь дураку ясно: если chico справлялся с эскадроном, справиться с департаментом, скажем, юстиции или социального обеспечения ему раз плюнуть. Ну и плюс к тому, «красные силовики», в отличие от «белых» (были и такие), считавших, что уругвайская независимость – это серьезно, не видели ничего плохого в «умеренном подчинении» Рио, которое спонсировало «правительство обороны» на протяжении всей осады.

Естественно, сеньор Хиро, зависимость от Бразилии полагавший унизительной и  невыгодной, такие предложения заворачивал, - но поскольку вояки за время войны фактически приватизировали армию, президент, желая создать противовес, решил сформировать Национальную гвардию, для которой «красные» командиры божками не были. То есть, фактически, воссоздать «белое» ополчение, не так давно осаждавшее Монтевидео, а после заключения мира распущенное. Излишне говорить, что «красные», обидевшись, отозвали своих министров, после чего правительство стало «одноцветным», а это было грубым нарушением «принципа слияния» и прекрасным поводом для путча.

Кто старое помянет...

18 июля 1853 года, ровно в четыре часа утра, войска гарнизона по приказу генералов Диаса и Флореса атаковали казармы Национальной Гвардии, еще не успевшей получить оружие, и разогнали ополченцев. Били на поражение, было много убитых и еще больше раненых, после чего некий Мельчор Пачеко, очень влиятельный бизнесмен, сообщил президенту и дипломатическому корпусу, что «лично он против мятежа, но заслуженные люди вправе требовать то, что заслужили кровью, и если сеньор Хиро пойдет им навстречу, порядок будет немедленно восстановлен».

Вариантов не оставалось. Президенту оставалось только «положиться на мятежников», назначив двух «красных» министров, - но его дни были сочтены. С июля по сентябрь он еще как-то пытался держаться, однако когда генерал Флорес потребовал назначить министрами еще трех своих ставленников (то есть, сделать правительство полностью «красным»), глава государства, плюнув на все, сдал полномочия и 24 сентября от греха попросил убежища в посольстве Франции.

Позже, когда все более или менее улеглось, он перебрался в Буэнос-Айрес, а генерал Флорес, опередив генерала Диаса, объявил о создании «Временного Триумвирата». Во главе, конечно, с собой, но дабы показать, что радеет о гражданском согласии, весьма разумно пригласил разделить ответственность застрану двух легендарных  изгнанников – Фруктуозо Риверу (кумира «красных»), жившего в Бразилии, и Антонио Лавальеху (кумира «белых»), осевшего аж в Испании. Оба патриарха согласились, но дон Фруктуозо умер вскоре после прибытия, а «Стрелок» и вовсе по дороге домой, и в результате, генералу Флоресу пришлось, как он объявил, «возложить на себя нежеланный и отягощающий груз единоличной власти».

И что самое забавное, груз (как сам дон Венансио признавался) оказался тяжким. Правда, желанным, - уж очень человек любил власть, - но совсем не праздничным. Это ведь со стороны кажется, что править страной легко, а Флорес, дорвавшись, вдруг обнаружил, что (по словам виднейшего уругвайского историка Хуана Пивель Девото) «политика Хиро была единственно верна, и вывести страну из кризиса можно было только заключив союз с "докторами"».

Если конкретно, необходимо было «понизить тарифы, упорядочить налоги, да и просто объехать страну, чтобы узнать проблемы не понаслышке и установить контакт с народом». А Флорес, отдадим ему должное, хотел быть успешным президентом, и поэтому протянул руку «докторам». Что категорически не нравилось «ультра-красным», увидевшим в этом «измену партии», - и не понравилось настолько, что в начале 1854 года Флорес вынужден был запросить Империю на основании Договора 1851 года ввести в Уругвай войска, для предотвращения беспорядков.

В Рио подумали и согласились: дону Венансио там не очень симпатизировали, но повод для вмешательства был роскошный, и 14 мая бразильские войска встали лагерем под Монтевидео. На время напряженность спала, а в августе 1855 года в газетах появился «Манифест к соотечественникам» Андреса Ламаса. Яркий интеллектуал, безусловный сторонник Бразилии, «красный» насквозь, но при этом еще и патриот, он требовал расширить политику «fusionista», указывая, что только путем президента Хиро можно добиться выхода из кризиса.

Естественно, этот документ «доктора» приняли с восторгом. Зато «милитаристы», особенно «ультрас», сочли поминание о «некоторых отважных и достойных уважения персонах, которым власть более дорога, чем страна», чуть ли не личным выпадом, а поскольку всем было известно, что сеньор Флорес очень доверяет сеньору Лама, «ультрасы» предположили, что «единственный триумвир» в курсе. И…

И 9 августа в порт Монтевидео вошел испанский бриг «Patriot» из Кадиса, на что никто не обратил особого внимания, тем паче, что в тот же день власти решили решило закрыть газету «La Libertad», орган «ультрас», издаваемую их лидером Хосе Мария Муньосом, которая в критике лидера перешла все мыслимые границы. В городе стало неспокойно, начались склоки, драки, а 27 августа консерваторы во главе с Муньосом, Сезаром Диасом и Лоренцо Батлье (все как один – герои «обороны») взялись за оружие, подняв те же части, что полтора года назад свергали сеньора Хиро.

Не имея достаточно сил, Флорес вновь потребовал помощи у бразильцев, но на сей раз бразильцы отреагировали так вяло, что стало ясно: они на стороне «ультрас», которые и стали властью в Монтевидео, образовав «законное временное правительство», Флорес же, столь же «законный временный триумвир», не без труда унеся ноги из столицы, обосновался в городке Канелонес, и было ему худо. Верных войск совсем мало, бразильцы мало что не поддержали, но еще и пообещали путчистам помощь, и что делать, дон Венансио понять решительно не мог.

И вот в такой ситуации вдруг пришло письмо, равное чуду. С борта брига «Patriot», где, как оказалось, находился, не сходя на берег, ибо было запрещено под страхом расстрела, сам Мануэль Орибе, признанный вождь «белых». Не поминая старого, давний враг призывал давнего врага к сопротивлению, чтобы сохранить Конституцию, независимость и свободу страны, которую дон Венансио, конечно, сам подрезал под корень, но путчисты добьют окончательно.

Сразу по прочтении письма Флорес разрешил Орибе сойти на берег, и лидеры договорились. Бывший президент призвал всех своих, - то есть, всю пампу, - «временно забыть», что Флорес - предатель и негодяй, и поддержать его. Пампа откликнулась, после чего «правительство города» оказалось в осаде, без подвоза продовольствия, и в столице начался голод, а снабжать по морю и вообще заступаться, как раньше, никто не спешил.

Пришлось договариваться. Самозванцы, не видя никакого шанса и не желая умирать, ушли в отставку, выговорив 72 часа на то, чтобы покинуть страну, параллельно ушел в отставку и Флорес, передав полномочия до выборов спикеру Ассамблеи, «красному доктору» Мануэлю Базилио Бустаманте, тотчас потребовавшего у бразильцев вывести войска, поскольку кризис закончился.

И действительно. Кризис, правда, хотел жить и брыкался, - 11 октября с разрывом в час случились неудачные покушения на Орибе и Бустаманте, - но 11 ноября Флорес и Орибе подписали «Пакт о Союзе». Договорено было на близких уже выборах в президентывыдвинуть единого кандидата, «доктора» Габриэля Гарсия Перейра, с одной стороны «красного», а с другой противника Бразилии и сторонника «политики слияния». Такой расклад очень не понравился Рио, но очень понравился Лондону, и командованию сообщили, что  что Royal Navy не допустит «срыва мирного процесса».

Казнены на рассвете

Делать нечего. С Лондоном не спорят. 14 ноября бразильские войска, не отказав себе в удовольствии промаршировать через центр Монтевидео, ушли, оставив неприятный осадок сомнений в уругвайской независимости. Путчисты бежали в Аргентину, под крылышко к дону Хусто Уркисе, ничего не забыв и сразу приступив к подготовке реванша. Венасио Флорес, которому ничто не угрожало, тоже уехал в Байрес, где пристроился в команду Бартоломе Митре и довольно успешно воевал с индейцами,

дон Мануэль Орибе, прожив еще пару лет, скончался, процитировав напоследок своего злейшего врага Риверу: «Я счастлив, что умираю дома», а Габриэль Антонио Перейра, отработав на галере от звонка до звонка и сделав много полезного,ровно в положенный срок, 1 марта 1860, сдал пост законно избранному преемнику, «белому доктору» Бернардо Берро. Но прежде чем это произошло, ему выпал случай показать уругвайцам, что их президент – не серая плесень.

В 1857 года, видя, что страна прекрасно обходится без них, несколько групп «ультрас», объявив себя Консервативной партией, начали восстание, призвав эмигрантов возвращаться. Призыв услышали и откликнулись. 6 января 1858 генерал Сезар Диас, высадившись близ Монтевидео, попытался взять город, однако не смог, и начал отступать к границе. С боями. Но не дошел, и близ городка Пасо де Кинтерас был вынужден сдаться, выговорив у преследователей гарантии пощады.

Однако четыре дня спустя президент Перейра (по примеру Байреса, где мятежников любого профиля официально считали уголовниками) приказал казнить всех сдавшихся офицеров, не глядя кто там совсем национальный герой, кто не совсем, а кто просто погулять вышел.  Что и было сделано 1 февраля. Перед взводом встали не только Сезар Диас и еще 150 известных вояк, но и Мануэль Фрейре (один из легендарных Тридцати Трех); уйти за кордон, в Энтре-Риос, сумели десятка два-три.

Такая жесткость многих напугала, но власть укрепила свой авторитет, и «белые» взялись за прерванную беспорядками работу. Как удалось, писать долго и скучно, но Бернардо Берро, работяга, патриот и «народник» (аристократ по рождению, он сам пахал землю, чем очень шокировал «чистую публику»), развивая программу сеньора Хиро, своего близкого друга, всего за пару лет сотворил чудо.

Собрав самых толковых профессионалов в «правительство национального единства», он внедрил овцеводство (спрос на шерсть в мире был очень велик), построил консервные заводы (теперь Уругвай мог гнать на экспорт не только солонину, и Британия распахнула рынок), даже провел железную дорогу. А по ходу дела, будучи «европейцем» по духу, еще и резко ограничил влияние церкви.

И все это очень нравилось большинству населения, но крайне не нравилось эмигрантам, в первую очередь, обитавшему в Аргентине генералу Флоресу, строившему планы возвращения, когда всем станет ясно, что он рулил лучше, но теперь чувствовавшему, что еще немного, еще чуть-чуть, и его поезд уйдет. Вернее, уже ушел, ибо выиграть выборы  никаких шансов нет. Если строго по Конституции. А коль скоро так, решил дон Венансио, тем хуже Конституции.

Собственных войск, правда, не было, разве что две-три сотни самых верных, ушедших в эмиграцию вместе с командиром или выживших после рейда 1858 года, но зато был должник – Бартоломе Митре, которому Флорес очень помог при Павоне, и президент Аргентины не остался в долгу.Дон Венансио получил с тысячу солдат (естественно, в гражданском, официально «добровольцев»), оружие, снаряжение, и отряды инсургентов были доставлены в Уругвай на аргентинских судах, а ВМС Аргентины не позволили ВМС Уругвая помешать высадке.

Так начался  «Освободительный поход  в защиту Святой Церкви» против «окаянных и аморальных прогрессистов», взгляды которых Флорес, в принципе, разделял, но только если во главе с ним. Народу об этом, конечно, не сообщали, и под знамена Защитника Веры двинулось немало  темного люда из глубин пампы. Однако фарт не пошел: и армия, и Национальная Гвардия твердо встали за правительство, да и народ, уставший от войн и видевший, что власти стараются делать, как лучше, «освободителей», как ни агитировали падре, не поддержал.

Началась нудная войнуха без больших сражений и совсем не в пользу «крестоносцев». К ним шли партизанить десятки, а против них контрпартизанили сотни, так что, время от времени приходилось отступать за кордон, чтобы прийти в себя. Правительство же чувствовало себя вполне уверенно, тем более, что  сеньору Берро очень помогали аргентинские эмигранты-«федералисты», готовые воевать с кем угодно, если за «кем угодно» стоит Митре, а что  Митре в игре,  несмотря на опровержения Байреса, знали даже дети. Впрочем, дон Бартоломе был не единственным спонсором «красного» проекта…

Борьба за это

Думаю, всем понятно, что за событиями в своей бывшей провинции очень внимательно следила Бразилия. Это вообще было время ее взлета. Мятежи прекратились, жизнь наладилась, экономика развивалась. Устранение Росаса и противостояние Конфедерации с Байресом сделали Империю главным За развитием ситуации в Уругвае пристально следили в Бразильской империи. игроком в бассейне Рио-де-ла-Плата, и она тайно поддерживала оппозиционеров в Аргентине, не допуская там образования сильных правительств, способных бросить вызов бразильскому господству.

Уругвай особь статья. Ради власти «красные» фактически пожертвовали независимостью страны, поставив Уругвай в положение протектората. Около 18 % населения Уругвая (220 тысяч человек) говорило на португальском, и считало себя скорее бразильцами, чем уругвайцами. Не говоря уж о сквоттерах, забиравших пограничные земли, и о контрабанде. «Белая» политика  совсем не нравилась Империи. Консервные заводы, холодильники, ввоз овец сердили, явное желание торговать с Англией напрямую – выводило из себя, упрямое стремление к независимости - бесило.

Неудивительно, что Флоресу подбросили денег, чтобы он мог продолжать. И новую армию он нарастил не столько за счет уругвайцев, сколько за счет бразильских сквоттеров, недовольных попытками правительства брать с них налоги и помешать контрабанде.А поскольку Флореса побили опять, и все шло к тому, что затея провалится, и бразильские плантаторы из Риу-Гранди, давние союзники «красных», обратились в Рио, требуя вмешаться, поскольку «уругвайцы убивают бразильцев и грабят их фермы». Естественно, в Рио это сочли поводом.

Между тем, 1 марта 1864 года истёк срок каденции Бернардо Берро. Война не дала возможности провести выборы, поэтому временно исполняющим обязанности президента стал Атанасио Агирре, «белый», убежденный патриот, председатель Сената, и вот к нему-то прибыл «чрезвычайный посол», синьор Сарайва, потребовав «прекратить войну и обеспечить безопасность границы, сняв проблему бандитизма». То есть, идти на компромисс с разбитым Флоресом.

Монтевидео поначалу не желало идти на переговоры. Оснований доверять Бразилии не было никаких. И Аргентине тоже. Однако в июле 1864 года, получив согласие  на посредничество от Лондона, все же пошло. Требовало еще участия Парагвая, которому доверяло, но Рио отказался наотрез. Поначалу переговоры казались успешными, но Флорес гадил на границе, и его шалости записывались в строку правительству. 4 августа Сарайва предъявил ультиматум. Ему сказали no.  10 августа Сарайва проинформировал Агирре, что раз так, Империя будет вправе «нанести ответный удар», и на слледующий день  командование эскадры начало «умиротворять».

Далее пошло по давно разработанному плану. Для «защиты бразильских подданных» бразильские корабли встали у Сальто, Пайсанду и Мальдонадо, главных портов республики, быстро, хотя и с трудом нейтрализовав героический, но слабенький ВМФ Уругвая. Параллельно, имперцы объявили о готовности установить официальные контакты с «народными лидерами, возглавляющими законный протест против диктатуры», и разбитый Флорес в ходе переговоров пообещал, придя к власти, подписать все, что велит Рио.

После чего 20 сентября посол Сарайва дал инструкцию флоту «во всем помогать президенту Флоресу, пока народное дело не будет успешно завершено», а сухопутным силам, подтянутым к границе, - «Армии Юга», - занять главные города республики, передав их «красным». 12 октября бразильская бригада, преодолевая слабое сопротивление «белых», двинулась на Мело, столицу провинции Серро-Ларго, и у Флореса, наконец, появился «освобожденный район» с «временной столицей».

Ровно месяц спустя союзники после четырехдневного обстрела заняли Салто; «освобожденные районы» увеличились. А вот под Пайсанду, гарнизон которого был достаточно велик, а комендант, полковник Леандро Гомес, отчаян и упрям, легко не получилось. Предложение сдаться город отклонил, на обстрел ответил болезненным обстрелом, а двухдневный (с 6 по 8 декабря) штурм успешно отразил. Более того, подошла полевая армия правительства, и Флорес вместе с бразильцами, расстреляв напоказ пару десятков пленных, поспешно отступили, тем паче, что сеньор Агирре бросил на стол свой главный козырь. Или, если совсем точно, козырь бросился сам.

О Парагвайской войне, прямом следствии войны Уругвайской, речи не будет: всему свое время и место. Однако совсем не сказать нельзя, и главное, что должно отметить, это что с Асунсьоном, в отличие от Рио и Байреса, у Монтевидео отношения всегда были прекрасные. Они не угрожали друг другу, ничего друг от друга не хотели, и очень друг в друге нуждались. Через Монтевидео, в отличие от портеньос, дававшего льготы, велась вся международная торговля парагвайцев, и парагвайские отчисления составляли солидную часть доходов Восточного берега, балансировавшего на грани банкротства.

Поскольку же угрозы тоже были одинаковы, подмешивалась и политика. В связи с чем, президент Берро еще в 1862 году предложил президенту Лопесу союз против Бразилии. Любого уровня, вплоть до конфедерации. Однако мудрый дон Карлос, хотя и понимал, к чему идет, старался не втягиваться в союзы, готовя армию к неизбежному, но надеясь до неизбежного, по крайней мере, не дожить. И это ему удалось, а вот его старший сын и преемник, Франсиско Солано, смотрел на жизнь иначе, понимая, что жизнь изменилась, отсидеться не выйдет, и если уж воевать, лучше на чужой территории.

С «белыми» у него было полное взаимопонимание, переговоры возобновились, и вскоре после прихода к власти сеньора Агирре стороны подписали пакт, по всем пунктам очень выгодный и, помимо прочего, включавший статью о взаимопомощи в случае нападения на одну из высоких договаривающихся сторон «известной державы». А по своим каналам Лопес-младший договорился с Уркисой. Да и с Митре, будучи лично знаком и оказав в трудное для дона Бартоломе время, после битвы при Сепеде, важные услуги, молодой президент контакты поддерживал на достойном, дружеском уровне, имея все основания надеяться на благожелательный нейтралитет.

И вновь, пока что не вдаваясь в детали: восприняв «уругвайский сюжет» крайне болезненно (аппетит Рио ни для кого не был тайной), Франсиско Солано, тем не менее, не стал топырить пальцы, а как водится в приличном кругу, 30 августа заявил протест. В ноте, выдержанной в предельно учтивых тонах, было указано, что «правительство Парагвая серьезно озабочено и полагает, что нападение на Уругвай может быть расценено, как нарушение равновесия сил в регионе Ла-Плата, угрожающее безопасности Республики Парагвай, а следовательно, как casus belli».

Параллельно, на всякий случай, началась мобилизация, но попытки жить дружно продолжались. В сентябре к ноте добавилось два меморандума, где перечислялись возможные варианты решения вопроса «с максимальным удовлетворением интересов Бразильской империи» и предлагались гарантии. Империя, однако, ни на какие компромиссы настроена не была, и когда это стало окончательно ясно, -

а после захвата Мело сомнений не оставалось, и сеньор Агирре запросил помощи, на что имел полное право, - 12 ноября в порту Асунсьона было задержано бразильское судно «Маркиза де Олинда» с губернатором провинции Мату-Гросу и солидной суммой в золоте на борту (чиновник пошел в тюрьму, монеты в казну), а на следующий день Парагвай официально объявил войну Империи, и 26 декабря стройные колонны солдат в красных блузах вошли на территорию Мату-Гросу.

Хроники мирного протеста

На этом, однако, до поры до времени тпрру. О Парагвае разговор отдельный, а для нас пока важно, что новое обстоятельство (для Бразилии не столь уж неожиданное, но и об этом позже) стало основанием для ввода в игру всей Армии Юга, с чем в Рио, опасаясь реакции Лондона, медлили. Почти 8 тысяч кадровых солдат безо всякого объявления войны вошли в Уругвай и двинулись к непокорному Пайсанду.

Остановить этот каток иррегулярные ватаги «белой» конницы не могли, - и 29 декабря, добравшись до цели похода, интервенты обнаружили, что за своих казненных солдат «белых» полковник Гомес отплатил той же монетой: расстрелял 40 пленных «красных» и 15 бразильцев, выставив их головы над бастионами. Это обязывало, и силы теперь были. 31 декабря бразильцы и «красные» пошли на штурм, а 2 января, после жестоких уличных боев, город пал. Гомесу, найденному в бессознательном состоянии, командование имперских войск сперва предложило примкнуть к «освободителям», а получив отказ, передало пленника  «красным», которые еще раз сделали предложение, и когда дон Леандро сказал «нет», тут же убили. Вместе с другими пленными. Что интересно, «за измену и мятеж».

Параллельно Империя начала прощупывать возможность союза с Аргентиной, президент которой вел себя подчеркнуто сдержанно. Пока Армия Юга шла к Пайсанду, новый посол Бразилии, сеньор Параньос, сменивший Сарайву, 2 декабря прибыл в Байрес и в тот же день предложил Митре официальное присоединение к интервенции. Дон Бартоломе, однако, отказался, указав, что никакого отношения к событиям в Уругвае не имеет, и иметь не хочет, а хочет соблюдать нейтралитет.

В итоге, учитывая позицию Парагвая, Рио отдал приказ подтягивать на фронт части из других провинций, и 1 января 1865 года присланная из провинции Рио-де-Жанейро бригада заняла еще один важный порт, Фрай-Бентос, где состоялась встреча военного и политического руководства интервентов с «народным президентом Флоресом». По итогам переговоров (впрочем, говорили бразильцы, а дон Венансио слушал и кивал) решено было совместными силами наступать на Монтевидео.

Таким образом, - хотя Бразилия по-прежнему именовала происходящее «ответными мерами, принимаемыми ради защиты подданных Империи в приграничных районах», - все точки встали над i, и сеньор Агирре разорвал договор 1851 года с Бразилией, 11 января обратившись к послам с просьбой о помощи, предлагая взамен все, что угодно. Послы, в основном, вежливо молчали, некоторый интерес проявил только француз, и в Париж срочно направился лучший дипломат «белых» Кандидо Хуанико – предлагать Наполеону III стать «покровителем и арбитром Уругвая». Бессмысленная акция, конечно, - к тому времени la belle France прочно увязла в Мексике, но глава Уругвая готов был хватался уже не за соломинку, а за солнечный лучик.

Тем временем, интервенты и скопища «мирных протестующих» (не шучу: в официальных документах бразильцы именовали людей Флореса именно так!) продвигались к столице, по дороге заняв Колонию, второй по величине город страны, прекративший сопротивление лишь тогда, когда из 50 солдат гарнизона в живых осталось тринадцать человек, из них на ногах - шестеро.

Пытаясь хоть как-то притормозить врага и выиграть время (очень ждали парагвайцев и решения Парижа), президент Агирре приказало Авангардной (полевой) армии республики Уругвай, - 1500 бойцов, - атаковать Бразилию, что и было сделано 27 января. Однако, несмотря на успехи, проблему этот акт отчаяния не решил: разбитые бразильские части отошли в город Жагуаран, под защиту укреплений и орудий, которых у «кентавров» не было вообще, - и уругвайцы, покрутившись у стен, отступили.

Спустя три дня «союзники» заняли предместья Монтевидео, после чего посол Параньос официально сообщил коллегам-дипломатам, что «после беспрецедентного акта агрессии, совершенного уругвайской военщиной, атаковавшей территорию Империи», Бразилия, до сих пор проводившая «акцию во имя гуманности», считает себя в состоянии войны с Уругваем. А потому, далее намерена действовать на основе «многочисленных обращений уважаемых граждан, имена которых неуместно называть, просящих Его Величество вернуть провинцию Cisplatinа в состав Бразильской империи».

Иными словами, коль скоро уж карта пошла так, в Рио, скорректировав планы, решили просто аннексировать Уругвай, ибо помешать никто не мог: Монтевидео был обречен. Его обороняли около 4 тысяч  плохо обученных солдат при 40 устарелых пушках, а бразильский контингент за счет пополнения уже вырос до 9 тысяч профессионалов с полусотней «больших стволов». К тому же, подходил к концу срок пребывания на «временном» посту непримиримого патриота Агирре, и 15 февраля Сенат собрался для избрания нового «врио».

Рассматривались два варианта: от «белых» (37 сенаторов) – вновь дон Атанасио, от «красных» (7 сенаторов) - депутат Томас Вильяльба, и исход выборов казался предрешенным, однако перед голосованием пожилому сеньору Вильяльба стало плохо, и заседание прервали, постановив собраться в полночь. Вслед за чем делегация «красных» во главе с болящим пошла по квартирам дипломатов, умоляя помочь «законному и.о. президента», - ясное дело, сеньору Вильяльба, - «предотвратить попытку захвата власти проигравшими выборы "белыми"».

Все было до такой степени шито белыми (в данном случае, красными) нитками, что в иной ситуации чрезвычайные и полномочные, вероятно, ответили бы «чума на оба в дома», однако меморандум Параньоса внес в картину новые штрихи. Аннексии Уругвая в Европе не хотели, и уже вечером того же 15 февраля Монтевидео патрулировали испанские, итальянские и французские морпехи. Британцы своих на берег не послали, но убедительно распахнули орудийные окна на судах, а посол США, выразив сеньору Агирре сожаление по поводу «неуважительного отношения его оппонентов к законности», печально пояснил, что в данный конкретный момент, хотя гражданская война в США уже почти кончилась, но только почти. Так что, desculpe, помочь Штаты ничем не могут.

Началось около нуля. «Красная семерка», объявив себя «фактическим большинством», постановила считать всех, кто будет голосовать против, «пособниками тирании, недостойными мандата», и превратилась в большинство реальное. Дон Томас послал к союзникам переговорщиков, - но не к бразильскому командующему, а к «любимому генералу-освободителю Венансио Флоресу», на всякий же случай, чтобы горячие бразильцы не натворили глупостей, в состав делегации включили синьора Рафаэле Барболани, посла Италии, имевшего полномочия от всех аккредитованных в Уругвае коллег.

Бразильцы, надо сказать, действительно, крайне возмутились, но делать было нечего. Уругвай-то войны им все же не объявлял, и Монтевидео они все-таки не взяли, так что «право меча» не работало, объявлять же «мятежником» сеньора Флореса, которого сами полгода именовали «народным» и «законным», было как-то неловко. Ну и, учитывая мнение «всей Европы», опасно. Так что, 20 февраля новое правительство подписало с доном Венансио перемирие, по условиям которого для всех участников «гражданского противостояния» объявлялась амнистия, а сеньор Вильяльба передавал полномочия главы государства генералу Флоресу до проведения официальных выборов.

Далее - чистая техника. В начале марта новый «врио» сформировал правительство, практически полностью из «ультрас» плюс, порядка ради, пара шустро покрасневших «белых», издал указ: «все, кто  называет героев Освободительного похода "предателями", являются преступниками, подлежащими расстрелу», и хотя никого не расстрелял,  но беспощадно вычистил из армии и аппарата всех «белых» и «фузионистов», отныне определенных как «беспринципные соглашатели».

В Байресе скромно отпраздновали победу старого друга, в Рио, слегка пошумев насчет «фактического проигрыша», успокоились, когда сеньор Параньос предъявил новый договор, подписанный Флоресом, - и началась кулуарная возня с участием спешно появившегося м-ра Торнтона, эмиссара из Лондона, по итогам которой 10 мая 1865 года было официально сообщено о создании Тройственного Союза, который намерен воевать с Парагваем. До победного конца. Но «не с парагвайским народом, а с проклятой диктатурой чудовища Лопеса».

Мы все глядим в Наполеоны

Писать о Парагвайской войне сложно. На эту тему, - больно уж сюжет ярок, а для многих по сей день болезнен, - написано невероятное количество самой разной литературы, от сухих исследований до пылкой публицистики и пухлых романах. И поток не ослабевает. На всех языках. На русском тоже: в Москве совсем недавно вышла в свет великолепная, хотя и чуточку  предвзятая монография Вячеслава Кондратьева «Великая Парагвайская война».

Короче говоря, все разобрано по косточкам и вылизано до блеска, а потому фактическую сторону событий (битвы, осады, ТТХ оружия и прочее) буду излагать по минимуму, пунктиром. Кто хочет больше, поищет и найдет. Я же хотел бы осветить иной сюжет, важный не менее всяческих ТТХ, и потому давайте-ка, на время оставив политику, спросим себя: а что мы, собственно, знаем о Франсиско Солано Лопесе? А знаем мы вот что...

Родился в 1827 году, в поместье близ Асунсьона, в «аристократической», богатой, просвещенной, богобоязненной и подчеркнуто аполитичной семье, которой за покорную лояльность (тем паче, родня) благоволил  суровый Karai Guazo. Рос нормальным мальчишкой, хотя и сорванцом, за что весьма строгие мама и папа пороли. Получил очень хорошее образование: не только начальное, как все, но и у частных учителей (отец специально пригласил и лично контролировал).

Позже, когда папа стал политиком, много общался с переехавшим в Асунсьон старым Артигасом («Он научил меня правильно понимать, что такое Родина...»). Был рано приставлен к делу, - в 18 лет уже полковник, - прилип душой к армии и очень хорошо проявил себя в паре-тройке небольших кампаний, снискав любовь солдат и офицеров. Неплохо показал себя и как дипломат (творчески варьируя инструкции отца, сыграл роль главного арбитра в переговорах Митре и Уркисы после Сепеды, а до того, в ходе турне по Европе, сумел понравиться и в Лондоне, и в Париже, и в Ватикане, вернувшись домой с кипой полезных бумаг и необходимых стране покупок, включая броненосец.

Еще, в отличие от спокойного, как анаконда, папы, отличался взрывным характером, был резок, авторитетов, кроме отцовского, не признавал. Хотя внимательно прислушивался и к старику Санчесу,  служившему еще при Франсиа, - но только прислушивался, не более того. В связи с чем, мать, сестры, зятья и приближенные дона Карлоса настаивали на передаче наследства (то есть, власти) второму сыну, Бениньо, мягкому и вполне управляемому, даже интриговали, но не преуспели. Отец свой выбор подтвердил (детали позже).

Так что,  10 сентября 1862 года, когда дона Карлоса не стало, вице-президент и военный министр Франсиско Солано, в соответствии с Конституцией созвал Конгресс, который через три недели открытым, в соответствии с Конституцией, голосованием утвердил его на посту президента на 10 лет. Без возражающих (все возражения были погашены в узком кругу), а единственный заикнувшийся, что надо бы поставить на голосование, Панчо или все-таки Бениньо, - падре Фидель Маис, - получил пять лет ссылки за несогласие с Конституцией.

Объективно – все. Теперь давайте субъективно. Ибо мало о ком так любят писать поклонники «солененького», как о человеке, которого мы вспоминаем, да и в те времена писали всякое. Возьмем, скажем, «Интимную жизнь великих диктаторов» Найджела Которна. Книга сама по себе пустышка, собрание мерзких баек о неприятных любому истинному либералу «чудовищах» типа Ленина, Наполеона или Фиделя Кастро, - в стиле «под кем качается кровать». Но относительно Франсиско Солано ссылки идут на вполне реального очевидца, то есть, как бы убедительны. С порога не отметешь. И вот тут прошу прощения за чудовищно длинную цитату.

«Чарльз Эймс Уошберн, советник американского посольства в Парагвае, так описал Франсиско: "Он невысок и плотен, с детства склонен к ожирению. Одевается гротескно, но все его костюмы очень дороги и прихотливо отделаны. Когда он доволен, у него мягкий взгляд, но если злится, зрачки до такой степени расширяются, что он похож уже не на человеческое существо, а на обезумевшего дикого зверя. Он вообще смахивает на крупное животное и выглядит отталкивающе, даже когда спокоен. У него маленькая голова с узким лбом и мощными челюстями. Очень сильно испорчены зубы, недостает многих резцов, отчего затруднена артикуляция и неразборчива речь. Очевидно, он не пытается содержать зубы в чистоте — уцелевшие очень плохи, темны, почти как сигара, которую он не выпускает изо рта. Лицо очень плоское, а форма носа и курчавые волосы выдают преобладание негритянской крови над индейской. Жирные щеки свисают с челюстей, уподобляя физиономию бульдожьей морде"».

Согласитесь, бррр. Но бррр ли? Действительно, м-р Уошберн много лет работал послом США в Асунсьоне, и действительно, лично знал всю семью Лопесов и ее окружение. Это правда. Но правда и то, что он люто ненавидел Лопеса, работал на Бразилию и постоянно плел интриги, направленные на смещение президента и замену его тем же Бениньо или кем-то еще, кто «прекратит безумную политику протекционизма и начнет брать займы для развития страны». Так что, ждать от него объективных оценок – все равно, что требовать от какого-нибудь солженицына быть справедливым к Сталину или от какой-нибудь поклонской признать, что Николай II не был абсолютным идеалом политика, лидера и борца.

Так шта… Особенно умиляет про «негритянскую кровь, преобладающую над индейской». Ибо генеалогия «аристократических» фамилий Асунсьона известна от и до, и совершенно точно: среди потомков конкистаторов Педро Альваро Лопеса и Мануэля Каррильо Ортега (предок по маминой линии) никаких негров не было. Сплошь белые. Разве что с одной метиской (линия отца) в середине XVIII столетия. Это факт. Что же касается внешности…

В принципе, тут слово против слова. Вот только м-р Уошберн, резвяся и играя, недоучел, что в те времена г-да Дагер и Ньепс уже давно запатентовали свое изобретение, а дагерротип, в отличие от официальных портретов «на заказ», по определению льстивых, и от «художественной фотографии» показывает все, как есть. И что же мы видим? А видим мы вот что. И вот что. И вот. Согласитесь, вполне нормальный молодой человек, симпатичный и даже не без некоторой изысканности. Конечно, и род Лопесов, и род Каррильо отличались склонностью к полноте, но это уже в поздней зрелости, а до того все вполне нормально. Особенно у Франсиско Солано, который, в отличие от братьев, Бениньо и Венансио, уважавших комфорт, «по настоянию мадам Линч не менее трех часов в день проводил на коне, час фехтовал и час плавал». В общем, еще раз перечитайте словесный портрет, предлагаемый м-ром Уошберном, и делайте выводы.

Дальше – больше. «Будучи горячим поклонником Наполеона, - пишет Которн. - Франсиско мечтал предстать перед двором его потомка Наполеона III. Он втиснулся в самый малоразмерный мундир из своего гардероба — решил почему-то, что в тесном наряде его тучность не будет бросаться в глаза. Его представили императору, он облобызал руку императрице. Она тотчас отвернулась и опорожнила содержимое желудка на столик из золоченой бронзы, а затем попросила извинения, сославшись на беременность». Жуть? Вообще-то, да. Но зная то, что уже знаем, спешить с б-р-р не будем.

Девочки, не ссорьтесь...

И опять же: да, мечтал. И да, предстал. С восторгом. Более того, настолько пришелся по нраву, что оказался в ближнем кругу Наполеона III и даже удостоился чести немалой чести командовать парадом на Марсовом поле (кстати, где тут «животное» и где «тучность»?). И наконец, да: случился такой конфуз на первой официальной аудиенции 7 апреля 1853 года. Вот только одна маленькая деталь: в это время Евгения Бонапарт-и-Монтихо находилась на последнем этапе первой беременности, и беременность эта протекала очень тяжело.

«Начавшееся в марте ухудшение, - пишет Жорж Лакур-Гайе в классической биографии императрицы, - крайне обеспокоило профессора Конне. Отеки ног и рук, постоянные головные боли, приступы тошноты и рвоты были грозными симптомами беды, и 29 апреля беда пришла: желанный мальчик, первенец, не прожил и двух часов. Горе родителей было безмерным, но три года спустя вторая беременность прошла легко и завершилась появлением на свет чудесного Лулу».

Полагаю, читающие этот текст дамы уже все поняли, а мужикам, если не поняли, рекомендую узнать у спутниц жизни, что такое гестоз, мне же к теме остается только добавить, что вплоть до середины 1854 года, то есть, до своего отьезда, молодой парагваец был желанным гостем в семье императора (точно зафиксированы пять официальных аудиенций и 17 «приватных визитов»). К слову, как указывает Марсель Элюа, «после полдника, когда супруг уходил в кабинет, Эжени  прогуливалась по оранжерее с экзотическим гостем, общаясь с ним по-испански, в основном, о нравах его страны», и на этом, в принципе, но все-таки продолжу. Уж больно сочно:

«Это омерзительное создание наводило страх на солидных граждан Асунсьона и их дочерей. Ему нравились девственницы из аристократических семей, и в случае сопротивления жертвы ее отец по приказу Карлоса Лопеса оказывался в тюрьме. Одну из этих несчастных звали Панча Гармендия — «гордость и алмаз Асунсьона». В Парагвае о ней мечтали все молодые мужчины, но Франсиско Лопес их распугал. И все же она его отвергла, пригрозив покончить с собой, если он ее хоть пальцем тронет. Увы, Франсиско не мог бросить за решетку отца Панчи. Он уже умер. Тогда Лопес объявил врагами государства братьев Панчи, и они были казнены. Франсиско с отцовского благословения конфисковал их имущество и арестовал Панчу. Остаток жизни она провела в оковах. Даже через двадцать лет, когда армии тройственного союза вынудили Франсиско Лопеса бежать из Асунсьона, он утащил Панчу за собою в джунгли, и там она вскоре умерла».

Никаких ассоциаций? Ага, именно: развратный Берия колесит по Москве в поисках девственниц, дабы растлить, развратный Сталин швыряет в койку актриску за актриской, развратный Каддафи портит девчат из своей «женской гвардии», и так далее. Если «цивилизованным» не нравится, значит, обязательно жуткий распутник, насильник и растлитель. Иначе ж никак.

Вот только, - такая печаль, - генеалогия асунсьонской аристократии записана до XVI века вглубь. А потому совершенно точно известно, что трое детей дона Хуана Гармендиа, расстрелянного за участие в заговоре еще при д-ре Франсиа, - два мальчика и девочка, - был усыновлены знатной семьей Бергес, близкой родней Лопесов, и в семье Лопесов считались своими. А также, что лейтенанты Хуан Франсиско Гармендиа и Диего Гармердиа, «казнены» не были, а погибли на фронте.

Сама же Панча, - в самом деле, огромная любовь юного Франсиско, - очень четко заявив «Или под венец, или ничего», - не стала женой «наследника», потому что папа Карлос, очень заботясь о «балансе кланов» не хотел, чтобы его сыновья женились на парагвайках. Откуда, кстати, и его попытки сватать старшего за бразильскую принцессу, и указание Франциско: «Найди себе в Европе приличную графиню, можно бесприданницу». Сын, правда, надежд не оправдал, привезя из Европы м-ль Линч, но, зная дальнейшее, не прогадал. Гибель Панчи, правда, была трагична, тут спору нет, но к лямуру это не имело никакого отношения, и об этом позже.

Вообще, надо отметить, вопрос «Лопес и женщины» изучен вдоль и поперек, что и неудивительно, и авторы серьезных исследований, скажем, Мари Монте де Лопес Морейра ("Pancha Garmendia"), Ана Баррето Валинотти ("Elisa Alicia Lynch"), Альберто Воккья Романач ("Juana Pesoa y su vida"), на эту тему просто хихикают и рассказывают о семейных устоях.

Коротко. Дон Карлос, верный католик, в юности подумывал о монашестве, но не срослось. Женился не по любви, а по уважению и на состоянии. Верный супруг. Как сам писал (письмо сохранилось): «Я знал двух женщин, одна из них деревенская девчонка, вторая – твоя мать. Неплохо было бы тебе брать с меня пример». По характеру строг до деспотизма, детей держал в ежовых руковицах, особенно старшего, которого выделял, чтобы не испортить. Дона Хуана Пабла, ревностная католичка, семейный деспот круче мужа (единственным человеком, которого Панчо боялся, была мама), превыше всего ценила нравственность.

Учитывая это, я бы посмотрел, как Панчо бегал бы по приличным девушкам, особенно «принуждал». И хотя, конечно темперамент у него был еще тот, и будучи в Париже он отрывался вовсю (в дневнике того времени гордо перечислены имена шести модных куртизанок, к которым он наведывался, - за что, к слову сказать, папа, которому доложили, в знак неодобрения отложил назначение первенца вице-президентом). Но кто из провинциалов, попав в Париж и не имея нужды в деньгах, не отрывался? Все отрывались и по сей день отрываются. А вот дома…

Вот дома, не считая деревенских девчонок, - в Латинской Америке это просто и сейчас, и Панчи, с которой не срослось, - три. Т-р-и. Хуана Песоа (первая любовь, мать сына и дочери, принятая в семье, как своя), Сатурнина Бургос, близкая подруга Панчи, с которой Франсиско закрутил роман назло упрямой сеньорите Гармендиа (она потом вышла замуж и исчезла из жизни президентского сына), и потом уже м-ль Линч. А с ее появлением в жизни молодого Лопеса походы налево стали так редки, что их, можно считать, не было вовсе, ибо Элиза сказала: «Если что, уеду», а ее характер муж знал.

Откуда же этот горячечный бред? Да знамо, от кого. От эмигрантов, от кого ж еще. Особо желавших порулить господ из «чистой публики», высланных при д-ре Франсиа (доктор больше стрелял и сажал, но мог и проявить милосердие), и при доне Карлосе (при нем вообще расстрелов не случалось, а просто выгоняли, в зависимости от степени вины с конфискацией или без). Ну и при Франсиско Солано, в короткий «мирный» период которого расстрелов тоже не было, а посадили всего несколько человек, и то сугубо за политику.

Вот они-то, общим числом под триста семей, осев в Аргентине, изводили тонны бумаги, живописуя «чудовищные зверства кровавых тиранов Лопесов, душителей свободы, достойных преемников изверга Франсии», которых «все прогрессивное человечество» просто обязано сместить, «передав судьбу Парагвая честным, достойным и просвещенным патриотам». Эта публика в своих разоблачениях заходила куда дальше даже м-ра Уошберна, и в последующие полтора века «правые» публицисты, резко осуждая «парагвайский эксперимент», принимали  этот бред на веру. Ибо очень хотели, чтобы было именно так. Пример? Извольте.

Искусство обувания

«Действительно, Солана Лопес сделал для Парагвая очень много. В стране были построены железная дорога, сталелитейный завод, текстильные, бумажные, пороховые, ружейный и артиллерийский заводы, судоверфь и типографии. Сотни европейских, в основном английских, специалистов обучали армию и налаживали производство. Однако деспотизм Соланы Лопеса превосходил не только тиранию его отца и Франсии – он вообще имел мало аналогов в мире. Внешняя торговля была полностью отдана его дочери; президент потребовал, чтобы церковь объявила его святым: несогласных епископов и священников расстреляли. Он открыто сожительствовал с сотнями женщин, в случае несогласия несчастных заключали в тюрьмы, а их родственников убивали без суда и следствия. И парагвайцы начали бежать за границу, хотя в случае поимки их ждала смерть: во время войны… в рядах интервенционистских армий сражалось 10 тысяч добровольцев из числа парагвайских эмигрантов».

Это отрывок из огромной статьи (почти брошюры) «История социализма в Латинской Америке», и автор ее, некий Евгений Трифонов, ненавидя все «левое» почти патологически, переписывает эмигрантский бред полуторавековой давности с прилежностью первоклассника. Усердного, но при этом предельно тупого. Ибо то хорошее, о чем сквозь зубы сказано, вовсе не заслуга Франсиско Солано: все проекты были задуманы и запущены еще при папеньке, а сын всего лишь исправно и последовательно продолжал претворять их в жизнь, вполне доверяя команде, которую создал и оставил ему отец.

При этом, - мы ведь уже знаем, - аскетом дон Карлос не был ни на йоту. Он правил страной, как хороший аредатор имением, имея с управления весьма солидный профит, - но при этом все хорошее, что было при Karai Guasu сохранилось. В частности,  как было заведено еще при Франсиа,  «священным саном главы парагвайской церкви» обладал глава государства, так что, никакой необходимости объявлять себя «святым» молодому президенту не было, да к тому же, добрый католик, сделавший все, чтобы помирить свою страну с Папой, он себе такого бы и не позволил.

Так что, эмигранты просто сжульничали, подставив (кто там разбираться будет?) вместо santo sacerdocio («священный сан») просто St., - вот и всё. А в переводах уже пошло, и пошло, и пошло. Обо всем. Включая гомерические «10000 добровольцев». И не потому даже, что всего эмигрантов насчитывалось, дай Бог, чуть больше тысячи (224 семьи), из них мужчин всех возрастов примерно половина. Все куда смешнее.

Открываем "La asociacion paraguaya en la Guerra de la Triple Alianza" Хуана Батиста Хилл Агинаго (история «эмигрантско-диссидентской тусы» в Аргентине). Или "Los Legionarios" Веатрис Гонсалес деБосио (история «добровольцев»). И выясняем: былохрабрецов изначально 28 душ. Причем, многие в Байресе выросли, иные даже родились, и почти четыре года из пять военных лет они не воевали, а искали среди пленных таких, кто согласился бы «избрать свободу» вместо расстрела или рабства (ага, пленных либеральные бразильцы превращали в рабов).

В итоге, все же набрали полсотни «офицеров» - сознательных перебежчиков (из «чистой публики» Асунсьона) и сотен семь рядовых, после чего в марте 1869 года (война уже была на исходе) все же пошли в бой. Под «парагвайским флагом», конечно, изображая, что война гражданская. Однако солдаты в первом же бою перебежали к своим, и лишь 112 человек, имена которых в нынешнем Парагвае упоминают, как правило, кривя губу, победным маршем шли в колоннах интервентов до самого финала, изображая «волю парагвайского народа».

Ну вот, вроде все. Насчет «открыто сожительствовал с сотнями» мы уже в курсе. А вот каким образом можно было, даже при абсолютной власти, «отдать внешнюю торговлю дочери», учитывая, что одной дочери «тирана» (от Хуаниты Песоа) в момент приход к власти было 7 лет, а вторая (от Элизы Линч) умерла вскоре после рождения, можно только гадать, и хрен угадаешь. Иное дело, что мама, в самом деле, ведала экспортом скота, официально получая,11% прибыли, но остальное-то шло в бюджет. И опять-таки, причем тут дочери Франсиско Солано?

А вот и вишенка на тортик: «При этом, невзирая на строительство заводов и фабрик, большая часть населения страны – крестьянство – жили в чрезвычайно примитивных условиях, а технология обработки земли была крайне отсталой – землю обрабатывали в основном мотыгами, в лучше случае - деревянными сохами. Сохранилось немало фотографий времён Парагвайской войны, на которых парагвайские солдаты, вооружённые ружьями, одеты в набедренные повязки, а гвардейцы – в форме, но все до одного босые. Это значит, что социализм в парагвайском варианте обеспечивал население примерно так же, как через сто лет – камбоджийских насельников полпотовских коммун».

Туше. С полным непониманием того, что пахотных земель в Парагвае было не так уж много. Экономика страны держалась на матэ, за который почему-то (не знаю почему, - я пробовал и не впечатлило) платили очень много, а матэ не злак, который сеют, матэ – трава, которую даже сейчас именно мотыжат. И полнейшим непониманием того, что в те времена подавляющее большинство всего крестьянства в мире, включая Россию, Европу и США, землю пахало деревянными сохами, но с железным лемехом (а у парагвайских мелких фермеров они были в изобилии). А на закуску, вообще потрясающее, про военную форму.

Фотографий, в самом деле, сохранилось немало. Вот типичная. И датирована она, обратите внимание, 1870-м, то есть, сделана уже тогда, когда у парагвайцев не осталось ничего. Вообще ничего, ни складов, ни арсеналов.Иными словами, человек, не отсиживаясь, пришел по призыву в том, в чем работал, со своим ружьем и в военном кепи. Зная уже, к чему дело идет (все знали), мог не прийти, - кто бы его там в джунглях искал? - но откликнулся и явился.

А вообще, если уж про обмундирование, было так: перед войной не «гвардейцам», которых не в ВС Парагвая не имелось, - резервисты же воевали в чем пришли (оружие было дома, и им выдавали только форменные кепи), - а кадровым солдатам полагались две красные блузы: хлопчатобумажная (на влажно-жаркий сезон) и тонкая шерстяная (на холода), - чему, кстати, враги очень завидовали, потому что воевать в тяжелом сукне их солдатам было трудно, и они жаловались на это в Рио. Кроме того, новобранцу предлагали на выбор либо шаровары французского образца, либо kuruzu, индейская мужская «юбка». Та самая, которую сей «историк» именует «набедренной повязкой».

А вот обувь полагалась только горожанам и иностранцам, - но вовсе не потому, что «полпотовские коммуны». Просто все «люди земли» Парагвая ходили или босиком, или в garuto, плетеных из травы лапоточках, не парящих ноги. Даже драгуны, которым кожаная обувь полагалась, предпочитали подвязывать шпоры к голым ногам, - и к слову, «на третий день я попросил солдат сплести мне такие тапочки, как у них, потому что в сапогах идти было невыносимо». Это вспоминает Натаниэль Треверс, военный инструктор, прошедший от Итуати почти до Серро-Кора, а ему, я думаю, виднее.

На этом, наверное, остановлюсь, а кому все еще не ясно, пусть внимательно проанализирует историю Влада Цепеша или  раскрутку кампании Запада против Джамахирии. Ничего качественно нового. Решив кого-то рвать, ему сперва обязательно портят имидж, чтобы сюжет выглядел как борьба Света с Тьмой. А потом, порвав (если получилось, но чаще всего, получается), доливают еще дегтя с помоями. Чтобы наверняка. Чтобы никто, никогда даже не подумал усомниться в том, что побежденный был безусловной Тьмой, а победитель – однозначным Светом. И вот теперь, пожалуй, самое время вернуться к политике… 

Всем нужен Уругвай

Итак, политика. И вновь: черное и белое. Левое и правое. С некоторыми отклонениями в трактовках частностей и формулировках, но непримиримо антагонистичные. Либо (слева) «классический пример буржуазной агрессии против свободолюбивого социалистического государства», как правило, с дополнением: «по заказу и на деньги британского империализма», либо (справа): «освобождение демократическими странами парагвайского народа от гнета чудовищной тирании».

И это в более мягкой, поздней форме. Изначальная формула вообще сказочна: «Бредовые мысли о величии и желание подчинить себе всю южную часть континента пришли в голову кровавому безумцу». Или, как близкий вариант, - сами видите, - «Лопес - государственный преступник. Втянул свое государство в противостояние без шансов ради никому не нужного Уругвая, после чего дрался до последнего парагвайца».

Вот и давайте начнем с вопроса об Уругвае, и начав, сразу отметим, что будь Уругвай, в самом деле, так уж «никому не нужен», вокруг этого маленького, без всяких полезных ископаемых клочка земли вряд ли кипели бы страсти, не затихавшие два века. Не бодались бы испанцы с португальцами, не дралась бы Бразилия с Аргентиной, не тратил бы Байрес ресурсы на во что бы то ни стало подчинение Banda Oriental своему влиянию, не бились бы между собой так отчаянно «белые» и «красные», не спонсируй их заинтересованные стороны. Да, в конце концов, не шли бы из Европы эскадры под Юнион Джеком и триколором защищать свои интересы в регионе. Не будь этот самый Уругвай нужен. Однако бодались, и дрались, и бились, и эскадры шли. Стало быть, ага. Был нужен.

Итак, нужен. А почему? Тоже понятно. Два прекрасных порта, куда более удобных, чем в Байресе, а Монтевидео вообще идеален. Прямой выход в эстуарий всех рек региона, открывающий дорогу во «внутренние» провинции Ла-Платы, минуя таможни портеньос. В зависимости от того, кому принадлежит, либо опаснейший конкурент, либо полезнейшее подспорье, а для Бразилии, портов такого уровня на юге не имевшей (даже Порту-Аллегри ни в какое сравнение не шел), так и тем более. Для Парагвая же единственный нормальный выход к морю, а потому, к описываемому моменту, по сути, и единственный шанс на выживание. Потому что время остановить нельзя, и все прежние «смягчающие» факторы работать к середине ХIХ века перестали.

Ранее-то, пока еще не все улеглось, удавалось отсиживаться, ощетинившись пиками, как при Франсиа, или лавировать, умело играя на противоречиях, в чем весьма преуспевал дон Карлос. Рио, с тяжким трудом подавлявший «республиканский» сепаратизм, а кроме того, боявшийся Росаса, с Асунсьоном старался дружить. Байресу, откуда никогда ничего хорошего не приходило, Асунсьон противостоял, подыгрывая «приморским» в их вечной борьбе с «первым среди равных», а если какие-то плантаторы устраивали налеты на свой страх и риск, чтобы наловить индейцев, Парагвай отбивался, да и провинциальных cаudillos, если те наглели, рвал играючи.

Однако после Павона все изменилось. О планах Империи, всерьез стремившейся стать гегемоном субконтинента и теоретически обосновывавшей «историческую, экономическую и божественную справедливость» этого проекта, подробно рассказано в книге про Бразилию. Аргентина впервые в истории обрела некое, пусть пока еще зыбкое, но все же единство, и честолюбивый Бартоломе Митре вновь начал мечтать о возрождении «в границах вице-королевства». К тому же, существовал «фактор матэ», на тот момент произраставшего только в Парагвае (а сегодня в Парагвае и в Аргентине, на оттяпанных тогда парагвайских землях).

И наконец, как писал дон Бартоломе сеньору Сармьенто, от которого он вообще ничего не скрывал, внешняя война давала либералам возможность прижать к ногтю мятежные провинции, ибо в условиях военного положения любой активный «федералист» автоматически становился «изменником» и «агентом тирана». Да и «мобилизация позволит нам, мой друг, обескровить силы, готовые восстать против нас, а чем больше наших варваров погибнет в драке с варварами парагвайскими, тем лучше нам... Пленных же и другую военную добычу  мы поделим согласно договору».

Ну и, естественно, «британский след». Как же без него. Я, правда, не разделяю священной убежденности «левых» историков насчет стремления Лондона «науськать» Байрес и Рио на Парагвай, дабы «уничтожить плохой пример». В науськивании не было нужды, хватало, как мы видим, своих соображений, - однако что да, то да: закрытый рынок Парагвая, его жестко выдерживаемый протекционизм раздражали Сити. Таких фокусов в XIX веке, - вспомним хотя бы «опиумные войны», - «мастерская мира» не спускала с рук никому, но в данном случае специального государственного вмешательства не было. Лондон просто позаботился, чтобы Уругвая «покраснел», при этом не попав в руки Бразилии полностью, а далее все уже делали банки, здраво рассудив, что во время войны будет много займов с любыми процентами.

А теперь, изрядно огорчив «правых», разочарую «левых». Ни о каком противостоянии «капитализма» с «социализмом» речи, конечно, нет. Оба хуже. Или оба лучше, это уж как на чей вкус. Просто Парагвай, в отличие от всех бывших испанских колоний, кроме разве лишь Чили, и то в какой-то степени, пошедших «прусским» путем (латифундии, с тормозящими патриархально-феодальными пережитками медленно переходящие на «капиталистические рельсы») путем «американским» (вчерашние крестьяне, ведущие рыночное хозяйство). То есть, путем «снизу», достаточно безболезненным.

Правда, с местной спецификой:  мощным государственным сектором, готовым (указ Лопеса-старшего от 7 марта 1859 года) входить в долю с иностранными инвесторами в промышленности. Еще одним указом  фермерам разрешалось создавать asociaciones –  объединения, излишки доходов от которых дозволялось инвестировать опять же в промышленность. А поскольку для создания промышленности нужны рабочие руки, согласно указу от 9 июня отныне по достижении совершеннолетия наделялись только первые и вторые сыновья фермеров. Младшим надлежало наниматься на заводы и верфи, что они, несомненно, с удовольствием бы сделали, поскольку госпредприятия платили живые деньги, которые всем всегда нужны.

В буднях великих строек

Так что, в общем, и там капитализм, и там капитализм. Правда, Бразилия – очень либеральная и конституционная, с парой-тройкой динамично развивающихся городов, зато с рабством, глухой нищетой на селе, 90% населения неграмотны и никаких социальных гарантий, а промышленность, в основном, легкая, на уровне мануфактур. И Аргентина – с конституцией, либеральной интеллигенцией,  динамично развивающимся Байресом, зато с патриархальным квази-феодализмом на всей территории, кроме Байреса и Энтре-Риос, постоянными мятежами, враждой провинциальных кланов, 90% населения неграмотны и никаких социальных гарантий, и промышленность, в основном, легкая, на уровне мануфактур.

А Парагвай – наоборот. Элиты умеренно шиковали, низы жили скромно, но сытно (мясо на столе каждый день, что крайне удивляло европейцев) и одеты. Нищих нет. На праздничный случай – у всех обувь, которую вообще-то носили только горожане, а крестьяне - на Рождество и Пасху, ибо роскошь. Основа экономики - ферма в бессрочной и бесплатной аренде с правом уйти, но без права продажи, и гарантированные (неважно, кризис или нет) госзакупки, ибо госзаказ. Все грамотны (обязательно). При Лопесе-папе начали готовить собственные кадры, посылая стипендиатов (из всех слоев общества, были бы смышленые) в Европу. Вставшая на ноги тяжелая промышленность (первый и лучший сталелитейный завод Латинской Америки). На 1869 год запланировано открытие «технического университета» (без гуманитарных дисциплин).

И тишина. Полный порядок, почти без криминала и какие-никакие социальные гарантии. Включая  услуги разъездного врача и право жаловаться на чиновников (расследования по заявлениям с мест велись неукоснительно, с оргвыводами). Но, правда, режим жесткий, без говорильни, практически без выборов, без независимой (частной) журналистики, без краснобаев-юристов (кодекс предельно четок и конкретен, суды по мелким делам: местный учитель и два выборных заседателя), и с контролем за потенциальной «пятой колонной». То есть, за «чистой публикой» (3% населения), часть которой или эмигрировала (разрешалось), или втихомолку выражала недовольство «диктатурой». А также «тиранией».

И ладно. Пусть «диктатура». А также «тирания». Но вот ведь интересно: если позже среди «чистой публики», попавшей в плен, нашлись охотники записаться в Легион, а были даже и перебежчики, то простые   фермеры, под страхом смерти зачисленные  в подразделения интервентов, как правило, разбегались, переходили к своим, а порой и кончали с собой, и хотя многие исследователи объясняют «страхом перед диктатурой», лично у меня на сей счет возникают сомнения.

А если уж речь зашла о диктатуре, то есть, в конце концов, замечательный пример: La noche con sillas vacías («Ночь пустых стульев»). Это когда м-ль Линч, «некоронованная королева Парагвая», решив завоевать признание «высшего света», пригласила «весь Асунсьон» на шикарный прием, а «весь Асунсьон» не явился, и разгневанная дама, велела выбросить все яства в реку.

Чисто по-человечески, да  с поправкой на ирландский характер, оно очень понятно, но вопрос: возможно ли при настоящей «диктатуре» позволить себе этакое хамство в отношении любимой женщины «тирана № 2», матери его детей, включая любимого внука «тирана № 1» (дон Карлос был еще жив), имеющей огромное влияние на вспыльчивого мужа, - и чтобы совсем без каких-либо последствий? Опять-таки, очень сомневаюсь. И пусть это мелочь, но, согласитесь, мелочь, о многом говорящая. Да и о муже ее совсем не комплиментарные Лопесу бразильские историки вроде Диогу Оливейры пишут, что «его не любили многие аристократы, но, как ни парадоксально, любил народ».

Впрочем, вернемся к политике. В претендующем на солидность двухтомнике Алана Аксельрода и Чарльз Филлипс «Диктаторы и тираны» оценки, в целом, отражающие тезисы «правого» подхода, сгущены до предела: «Сразу после смерти отца Лопес захватил власть и использовал армию для подавления оппозиции… Сын и преемник продажного диктатора, Лопес безрассудно вверг Парагвай в губительную войну… Возможно, надеясь стать в глазах всего мира ведущим правителем Латинской Америки, он вместо того, чтобы приобрести в этих сложных конфликтах репутацию авторитетного посредника, вмешался в военные действия и вверг страну в войну...»

Тут все прекрасно. Начиная с «продажности» дона Карлоса. Нет, безусловно, аскетом-руссоистом типа д-ра Франсиа он не был, - об этом мы уже говорили, - и страной правил, как собственным поместьем, став самым богатым человеком Парагвая (правда, все официально, без воровства, и налоги с «бонусов» платил исправно), но что уж совершенно точно, взяток не брал (как и сын) и ничего в ущерб государству не продавал.

Наоборот. В отличие от соседей, никаких внешних долгов. Высочайшие пошлины на ввоз, щадящие – на вывоз. В последние годы жизни дона Карлоса - солидные льготы для инвесторов, желающих стать партнерами государства в реализации «промышленной» программы. Сальдо торгового баланса из года в год положительное, бюджет с постоянным профицитом. Плюс стабильно высокий уровень жизни «низов».  В отличие от прочих «анчурий» континента, вплоть до больших и грозных, действительно, подсевших на внешние кредиты с неизбежными попилами и откатами.

Равным образом, совершенно непонятно, с какой стати законному вице-президенту, в полном соответствии с Конституцией вступившему в должность после смерти главы государства нужно было «захватывать власть с помощью армии» и «использовать армию для подавления оппозиции». То есть, оппозиция, конечно, была, но исключительно в семье Лопесов: дона Хуана Пабла и ее окружение полагали, что «Панчо» слишком резок и непослушен, в связи с чем, пытались продвинуть в наследники второго сына, Бениньо, очень «маминого» и управляемого.

Этот вопрос подробнейшим образом раскрыт в обстоятельных исследованиях эпохи Лопеса-старшего (например, Беатрис Гонсалес де Босио "El Paraguay durante los gobiernos de Francia y de los Lopes" и "Carlos Antonio Lopez – vida y obras"), и тут спорить не с чем. Но эту «оппозицию» в корне погасил сам дон Карлос, объяснив жене и окружению, что «впереди нас ждут беды, с которыми сможет справиться только Панчо», после чего взял с «Бенни» клятву «во всем и всегда помогать старшему брату и никогда его не предавать». Так что, все «подавление оппозиции» выразилось в аресте близкого друга семьи,  падре Фиделя Маиса, получившего пять лет за рассуждения на Конгрессе о том, что все-таки есть выбрать из пары «Панчо-Бенни» путем голосования.

Ну и, конечно, восхищает «вместо того, чтобы приобрести в этих сложных конфликтах репутацию авторитетного посредника, вверг». Это притом-то, что именно Франсиско Солано, как мы уже знаем, в 1864-м несколько раз выражал готовность выступить в роли посредника (очень успешно удавшуюся ему в 1859-м, после Сепеды) и выдвигал вполне разумные предложения, полностью удовлетворяющие заявленные интересы Рио без всякой войны. Причем Уругвай готов был эти предложения принять, а вот формально «не воевавшая» Бразилия категорически отказалась и от мира, и от посредничества Парагвая.

Час истины

Почему так? Истину очень долго держали под сукном. Документы на сей счет, хранившиеся в Рио, были засекречены на 128 лет, и вышли в открытый доступ только в 1999-м, а хранившиеся в Байресе на год раньше. Уцелевшие парагвайские архивы, вывезенные бразильцами из Асунсьона, тоже оказались под грифом «Top secret». В итоге, как печально отметил Артуро Декоуд, потомок «легионеров», Лопеса очень не любивший, но все-таки любивший Парагвай, «историкам приходится внимать клевете победителей над трупами побеждённых».

Правда, в 1976-м, когда отношения потеплели, Бразилия все же снизошла возвратить украденное, но с оговоркой в акте передачи «Публикация не ранее 2001 года», а когда настал 2001-й, оказалось, что многое из занесенного в опись увезенного, куда-то бесследно исчезло, и никаких вменяемых объяснений на сей счет Бразилия не дала.Тем не менее, кое-что просачивалось уже тогда. Например, знаменитая The bomb in the Times, в 1866-м, о чем ниже.

А в 1875-м генерал Исидоро Рескин, чудом уцелевший герой событий, в "Históricos de la Guerra del Paraguay contra la Triple Alianza - Imprenta Militar", ссылаясь на личную беседу с Карлосом Лопесом, утверждал, что план уничтожения Парагвая существовал минимум с 1857 года. По его словам, мудрый дон Карлос, зная это, готовил армию, наставляя сына избегать войны любыми способами, но если уж придется, бить наверняка.

Хорошо, допустим, генерал – лицо заинтересованное. Однако примерно тогда же и примерно о том же, вспоминает бразильский дипломат и историк Жоаким Набуко (мемуары изданы в Париже в 1901-м), Антониу Хосе Сарайва, курировавший войну в Уругвае, а затем и подписание Тройственного Союза 1 мая 1865 года, рассказал ему, что фактически Альянс существовал уже в июне 1864 года.

Но сведения об этом просачивались и раньше. 14 декабря 1869 года, Хосе Мармоль, писатель, политик и посол Аргентины в Рио в период войны, в статье «Мармоль, третий на сцене» четко указал: «Союз с Бразилией состоялся не в апреле 1865, после парагвайской атаки на Коррьентес, но гораздо раньше, в мае и июне предыдущего года... Окончательно договорились обо всем между собой и с повстанцами Флореса 18 июня, на знаменитой встрече в Пунтас-дель-Росарио. Именно в этот роковой день были заложены основы всей их дальнейшей трусливой и преступной политики».

Это был очень хлесткий удар по бывшему президенту Митре, которого Мармоль считал преступником, но все, чем смог парировать обвинение дон Бартоломе, мгновенно организовавший огромную ответную статью, это «Нужно понимать, что война с Парагваем стала следствием неизбежности, как следствием неизбежности был и союз ради этой войны. Тут нет виновных, если не винить Провидение».

Впрочем, на приватном уровне, для особ посвященных, все было ясно с самого начала, только все это лежало в архивах, и выплыло лишь после «Часа Х», когда достоянием ученых (общественность это мало волновало) стали доклады Мартина Маллефье, посла Франции в Монтевидео, шефам с Кэ д´Орсе.

«Старое стремление Бразилии доминировать в Республике Уругвай, - писал он 29 апреля 1864 года, когда об Альянсе еще никто ничего не знал, - сталкивается с преградой в виде Парагвая, мешающего Бразилии самим фактом своего существования. Я убежден, что в ближайшее время Бразилия постарается решить этот вопрос, конечно, не сама, а вместе с Аргентиной, и безусловно, Монтевидео лишь первый шаг к Асунсьону».

И всего лишь три месяца спустя, - в письме от 13 августа, - месье Маллефье делает важное дополнение: «Если Парагвай почему-либо не бросит спасательный круг  "белым", союз Бразилии с Буэнос-Айресом против Парагвая все равно неизбежен. Этого, как сообщая известный Вам друг, добивается сэр Эдвард Торнтон, и я не вижу, что может изменить положение».

Это, повторяю, 13 августа, аккурат когда сэр Эдвард отбыл в Асунсьон по приглашению властей Парагвая, пригласивших его обсудить возможность посредничества Британии в Уругвае, а о вступлении в тамошнюю войну еще и речи не было. То есть, месье Маллефье оперирует информацией, полученной им из, как ныне говоря, «кругов, близких» к британскому коллеге, - но не знает (да и вряд ли вообще когда-нибудь узнал) о письме коллеге из Асунсьона, 20 сентября, в частности, докладывавшего начальству:

«Несмотря на взаимную откровенность, попытки разъяснить собеседнику мою позицию успехом не увенчались. Ввозные пошлины, по его словам, останутся таковы, каковы были, от 20 до 25% ad valorem; но поскольку эта стоимость определяется исходя из текущих цен на товары, разница с ценами по накладной составит, как и сейчас, 40-45% цены. Также и вывозные пошлины составят от 10 до 20% стоимости… Предложение снизить ввозные пошлины для подданных Её Величества на 2 или 2,5% я выслушал, разумеется, ничем не выдав своего возмущения».

Позиция понятная. С учетом такой позиции Франсиско Солано Лопес силою вещей становился для Сити «Аттилой Америки», нарушившим, как писала в апреле 1865 года Standard, «все общепринятые нормы цивилизованных стран», а император  Педру II и сеньор  Митре «новыми Ахиллом и Аяксом, поднявшими шпагу во имя освобождения порабощенной диктатором нации». Правда, согласно договору о Тройственном союзе, - его текст был «весьма секретным», однако через год Times организовала публикацию данных из банкирского дома Barring´s, - все выгядело не так лучезарно.

Для чего вообще сделали слив, не совсем ясно (основная версия: в рамках терок Бэррингов, основных спонсоров Бразилии, с Ротшильдами,  основными спонсорами Аргентины), но факт: задолго до всякой «агрессии» грядущие  «освободители» договорились, какие территории будут аннексированы, а равно и о контрибуциях, но ведь это же пустяки на фоне спасения «порабощенной нации». А что после публикации «восторженная» часть los legionаrios (вплоть до сыновей полковника Хуана Декоуда, командующего) ушла из «Легиона», так мнение кандидатов в «освобождаемые» ничего и ни для кого не значило.

И вот теперь, зная все это, давайте зададимся вопросом: мог ли Парагвай не начать эту войну, тем более, зная о подготовке Байресом увеличения пошлин на парагвайские товары в 26 (!) раз? Мог ли не попытаться спасти «белый» режим в дружественном Монтевидео?

По моему, нет. При всем том, что симпатизирующие Лопесу-младшему Великие Силы оказать помощь были не в состоянии (в США, дружить с которыми, не беря в долго, завещал сыну папа Карлос, все еще шла Гражданская война, а Бонапарт, тепло относившийся к  «тирану» прочно увяз в Мексике), - все равно, нет. Ибо альтернативой была только новая автаркия, означавшая в новых условиях регресс, крах  всего созданного, а потом все-таки войну, потому что соседи бы не успокоились.

Тем более, что война в 1864-м предполагалась только против Бразилии (сеньор Митре, которого Франсиско Солано после 1859 года считал близким другом, до поры, до времени его не разубеждал), и Монтевидео держался , - до резни в Пайсанду оставалось еще время, - а Парагвай на тот момент располагал, без всяких преувеличений, самой лучшей, самой большой, самой оснащенной армией континента, обученной ничуть не хуже, если не лучше бразильской.

Эта война была нужна слишком многим, и потому была неизбежна, как осень после лета. Но все равно, даже, судя по всему, сознавая, что пришел тот час, ради которого отец создавал армию и натаскивал его, посылая аж в Сен-Сир, час, ради которого наследником был избран он, а не Бениньо, Франсиско Солано, вопреки логике войны, себе в ущерб, несколько месяцев не спешил активно помогать союзнику, пытаясь решить конфликт дипломатически.

Возможно, в этом и заключалась главная ошибка. Правда, парагвайский историк Освальдо Бергонзи, не отрицая неизбежности войны, полагает, что Лопес следовало все-таки не начинать первым, теряя попусту  кадровые части, а максимально укрепиться и ждать, но Артуро Варела и другие аргентинские «ревизионисты», напротив, уверены, что спасти Парагвай мог только удар на упреждение, будь он  реализован более разумно. А кто прав, кто не прав, можно теперь только гадать. Как бы то ни было, ни в Байресе, ни в Рио, ни в Лондоне мира не хотели, а Монтевидео никто не спрашивал, ему просто велели, - и политика продолжилась другими средствами…

Бремя выбора

И вот теперь давайте о самой войне. Как и договаривались, не о деталях операций, походов, сражений больших и малых, а о сути ее, подоплеке и нюансах, которые, к сожалению, не замечают (если вообще затрагивают эту тему) авторы даже самых солидных трудов. А нюансов немало. Так начнем с главного. Но перед тем, чтобы никто не задавал ненужных вопросов, сразу: я не собираюсь кого-то хвалить и кого-то ругать. Люди, о которых я пишу, ни в хуле, ни в похвале не нуждаются. Моя же задача - в максимально возможной объективности.

Могла ли эта война не случиться? После всего, изложенного в предыдущей главе, могу сказать: нет. Франсиско Солано очень уважал отца, завещавшего ему на смертном одре: «Есть много нерешенных вопросов, которые будут требовать решения, но старайтесь решать их не мечом, а пером,  особенно с Бразилией. Помните, меч - это самый последний аргумент», однако законы природы сильнее желаний человека, и когда сеньор Митре писал о том, что «обвинять можно лишь Провидение», он был недалек от истины, хотя Провидение это было очень материальным.

Грубо говоря, Парагвай мешал всем самим фактом своего существования, а Парагваю мешало, что он, желавший только спокойно развиваться, всем мешает. Так что, единственный шанс избежать войны заключался в согласии с условиями, изложенными сэром Эдвардом Торнтоном в ходе неофициального визита британского дипломата в Асунсьон (сентябрь 1864 года).

Очень несложные условия. Для Бразилии (про Аргентину речи не шло) – свобода речного судоходства по парагвайским рекам, небольшие территориальные «уступки чести» и тройное снижение пошлин, а Лондон за «честное посредничество» просил беспошлинную торговлю плюс отмену в «промышленном» указе дона Карлоса пункта, ограничившего долю участия иностранного капитала в объектах индустрии 30% акций. Что интересно, ни о каких «свободных выборах», «свободе слова» и «возвращении эмигрантов», - темы, на которые ежедневно чирикали «соседские» СМИ , - в ходе бесед не прозвучало ни слова. Вообще. По умолчанию подразумевалось, что «тиран», приняв условия, станет «светочем».

Как уже было сказано, для Парагвая согласие означало мгновенный крах всего, что было сделано, не говоря уж о программах дальнейшего развития, а затем, безнадежную долговую яму просто, чтобы как-то выживать в статусе полуколонии даже не Англии, а Рио и Байреса. И опции, отказавшись, ждать «лучших времен» тоже не было, поскольку, как сообщил президенту Лопесу «переговорщик», в случае отказа Флорес взвинтит транзитные пошлины в 26 раз, а это опять-таки означало мгновенный крах.

Все это было совершенно ясно, и хотя, вполне понимаю, кто-то на такие условия согласился бы, лишь бы греть насиженное место и дальше, а вклады в Crédit Lyonnais никто не трогал, но Лопес отказался, и ждать не стал. Как не стала капитулировать без войны и ждать невесть чего в аналогичной ситуации Япония 76 лет спустя, но если Япония в том раскладе была обречена, то положение Парагвая не казалось фатальным. Чтобы понять, подведем баланс.

Плюсы. Страна в идеальном порядке. Казна ломится от денег. Золотой запас равен золотому запасу Бразилии и Байреса, вместе взятых. Счета в Лионском кредите огромны. Военная промышленность небольшая, но своя, на наемном труде и уже появилось первое поколение своих техников. Арсеналы – всклень, с горкой. Арта под 600 стволов всех калибров, из них примерно 200 новейших, покупных, остальное своего изготовления, слегка устаревших образцов.

Армия полностью отмобилизована уже к июлю. Обучена англичанами и французами, считается лучшей в Западном полушарии, не считая США, и то только после Гражданской войны. 38 тысяч «кадровых» (не менее 3 лет службы), 8 тысяч новобранцев (1-2 года службы), около 40 тысяч «резерв первой очереди» (отслужившие пять лет).  Для страны с населением, то ли 525 тысячи душ (по прикидке британцев), то ли около 1,3 миллиона (по переписи, проведенной Лопесом-старшим) немало.

Пехота,  по оценке Джо Лири, участника Крымской, в 1864-м наблюдателя при Дюббёле, - то есть, знавшего, что с чем сравнивает, -  «цепкая, как англичане, слаженная, как пруссаки, выносливая, как русские». Конница европейской выучки, со ставкой на драгун (если нужно, умеют драться в пешем строю). Артиллеристы вышколены. Плюс ополчение: в каждой семье оружие, все умеют им владеть.

По общим оценкам специалистов, и тогдашних, и нынешних, «кадровые» качеством не уступала войскам Империи. Даже лучше. Потому что бразильцы на тот момент, в основном, навербованные в трущобах служили из-под палки, а парагвайцев идеологически закаляли с детства: рано или поздно придется сражаться за Родину. О количестве и речи нет: вся армия Империи на тот момент – 30 тысяч штыков и сабель, и только 16 тысяч («Армия Юга») полностью готовы к бою, остальные разбросаны по всей стране, и подготовлены не ахти. А что до армии Аргентины, так она и 10 тысяч не насчитывала, да и Аргентина еще в конце 1864 года не считалась угрозой.

К тому же, восточные (в смысле, европейские) военспецы разработали систему крепостей, образующих цепь укрепрайонов вдоль рек, в узловых точках, мимо которых не пройти. Правда, речной флот, хотя и гораздо больше и лучше аргентинского, очень, даже очень-очень уступает бразильскому во всех смыслах, но в Англии заказаны и уже оплачены пять новейших броненосных мониторов, по спецзаказу и спецпроекту, и они уже почти готовы.

Минусы. Мониторы готовы, но только почти. Офицерский корпус, в отличие от бразильского, не обстрелян, - это раз, - но, с другой стороны, бразильские генералы в последний раз серьезно воевали 15 лет назад, против Росаса, а нижний состав с тех пор почти полностью поменялся. Людской ресурс ограничен: население Бразилии примерно раз в десять больше. Это два. ВПК не безразмерный: огромный завод в Ибикуи, около рудников, - и все. Это три. Нет выхода к морю, - то есть, все закупленное нужно еще получить, это главное, но в 1864-м это не казалось фатальным: Монтевидео пока что был «белый» и ждал союзников с нетерпением.

Исходя из этого, решение очевидно: всей силой, тараном ударить на противника, смять его (что было более чем реально), пробиться в Монтевидео, закрепиться там и ждать прибытия мониторов. Взять такую крепость с таким гарнизоном не смог бы никто. Безусловно, бразильский флот установил бы блокаду, ну и что? Франция в этом конфликте симпатизировала Парагваю, и Наполеон III уже подготовил команды «отпускников» и наемников, которые готовы были ехать в Англию, принимать суда (спуск на воду ожидался примерно в мае) и гнать в Америку. А против них ни в море, ни потом, на реках, бразильская эскадра ничего не могла бы поделать.

Иногда, правда, высказывается мнение, что Британия броненосцы не передала бы, но это чистая публицистика. В цикле статей Эда Томпсона о британских верфях, специально Парагвайской войне не посвященном, довольно подробно рассказано о решении кабинета Её Величества на сей счет: после дебатов министры решили, что, коль скоро суда оплачены вперед, их «при возможности» следует передать заказчику. А возможность вплоть до февраля 1865 года имелась.

И первый маршал в бой нас поведет

В этой связи, уместен следующий вопрос: а почему Мату-Гросу? Зачем начали вторжение именно в эту провинцию, потенциально богатую, но на тот момент совершенно дикую, без дорог и вообще без чего угодно? Совершенно безумную версию про «захватить часть бразильского побережья и построить там порт» (есть и такая) отметаем в связи с отсутствием у Мату-Гросу выхода к Атлантике. И насчет «прорваться в Риу-Гранди-ду-Сул, а оттуда в Уругвай» тоже отметаем, ибо крюк получается невероятный, да и сельва Мату-Гросу в те времена была абсолютно непроходима для арты и конницы.

По всему поэтому многие пишущие полагают декабрьский удар на севере ненужным, ошибочным и абсурдным, кое-кто называет его даже «фатальной ошибкой», однако на самом деле, не совсем так. Оккупация Мату-Гросу, легкая и почти бескровная, небольшими силами и с участием не самых лучших частей, во-первых, взбодрила никогда ранее не воевавших солдат, , а во-вторых, как рассуждали в Асуньсоне, создала предпосылки для торговли с Рио. Дескать, оставьте в покое Уругвай, а мы уйдем с вашей земли. И вот тут-то, - в предположении, что с Рио можно договориться, - Мariscal (Франсиско Солано получил от Конгесса звание «маршал» ) допустил первую свою серьезную ошибку, а из первой самым естественным образом проистекала и вторая.

Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять: спасать Уругвай, не имея с ним общей границы, никакой возможности нет сейчас, и тогда, когда Парагвай был сильно больше, возможности тоже не было. Единственный путь лежал через провинцию Коррьентес, граничащую с Риу-Гранди-ду-Сул, за которой уже лежали земли союзника, а там уже рукой подать и до Монтевидео. Всего примерно семь сотен километров по идеальной для марша местности. Но Аргентина формально к конфликту отношения не имела, о «сговоре троих» Марискаль ничего не знал, - и вел сложную дипломатию.

А что? У него были весьма пристойные отношения лично с Митре, он имел все основания считать, что дон Бартоломе помнит старое добро, и разрешит проход . На случай же, если не разрешит (мало ли что?), имелся и туз в рукаве: старые и прочные контакты с «федералистами», - а уж те были на либералов из Байреса и их местных марионеток, мягко говоря, злы. За полное оттеснение их от власти в провинциях, за террор, за голову «Чачо» на пике, и много еще за что, - и вот с Хусто Уркисой, бывшим президентом Конфедерации, безусловным лидером и непререкаемым авторитетом «федералистов», у сеньора Лопеса отношения были еще лучше, чем с Митре, и переписка велась издавна.

Что интересно, переписка эта сохранилась. Но не вся. Именно из писем осени 1864 года, к сожалению, известно только одно, и следует из него, что парагваец предельно аккуратно прощупывал позицию дона Хусто по «известному вопросу», а дон Хусто тепло, но беспредельно уклончиво соглашался. Да, с Уругваем поступают по-скотски, помочь нужно, и лично он, как лидер «федералистов», не осудит тех своих единомышленников, которые по своей охоте присоединятся к парагвайцам.

Но с оговоркой: появление войск сеньора Лопеса на территории Аргентины не должно выглядеть, как агрессия. В связи с чем, нужно все же просить разрешения у сеньора Митре, а если таковое не будет дано, перед стартом выпустить декларацию, подробно разъясняющую аргентинцам, что против них Парагвай ничего не имеет. Рекомендации звучали логично, и сам Mariscal, похоже, рассуждал в том же духе, поскольку первый его запрос о проходе в Байресе получили еще в сентябре 1864 года, до вторжения в Мату-Гросу, когда Империя еще даже не объявила официально, что воюет с «белыми».

Митре, однако, на письмо (а также на все остальные письма, общим числом четыре) отвечал с длинными задержками, невнятно, прося дополнительно объяснить то и сё, а тем временем Мату-Гросу оказался под контролем парагвайцев, зато в Уругвае дела у «белых» становились все хуже. И наконец, в середине февраля, когда Монтевидео капитулировал, президент Аргентины высказался конкретно: нет, нет и нет. Аргентина строго нейтральна, никакие иностранные войска пропускать не намерена, а намеки сеньора Лопеса на то, что бразильцев-то пропускала, он, Бартоломе Митре, оценивает, как клевету.

Вот это уже был всем ударам удар, еще до начала серьезной кампании, и оправдывает Марискаля, еще раз повторю, только незнание о факте сговора 18 июня. Но сколько ни оправдывай, а теперь, после «покраснения» Уругвая, расклад, казавшийся идеальным, стал весьма пасмурным. Ибо исчезла возможность получить из Европы мониторы. Их в Монтевидео, ставшем враждебным, теперь просто не приняли бы. Да и Наполеон после того, как «красные» стали законной властью, распустил  экипажи, - он тяжко увяз в Мексике, и вторая война в Америке ему была совершенно не нужна.

Естественно, такое развитие событий радовало людей в Лондоне. Правда, - отметим в скобках, - следует отдать сэрам должное: определив случившееся, как форс-мажор, всю полученную от Лопеса сумму, до последнего фартинга, верфь вернула в банк, на счета заказчика, - но зачем воюющей стране деньги, на которые ничего нельзя купить, а купленное нельзя доставить? Англичане же объявили на выморочные мониторы тендер, и их тотчас купила Бразилия, по повышенной цене и на взятый у Англии займ. Скобка закрывается.

Малой кровью, могучим ударом

Теперь, когда первоначальный план рухнул, Лопес принял решение реализовать план "В". Естественно, руководствуясь здравыми рекомендациями сеньора Уркисы. 3 марка в Байрес направился лейтенант Сиприано Айяла с крайне учтивой нотой,  детально обосновывающей необходимость прохода парагвайских войск по территории Аргентины и полными гарантиями неприкосновенности аргентинских интересов, а также компенсаций. Определялся и срок начала вторжения: 18 марта.

В приложении перечислялись пункты, дающие основание Парагваю в любом случае считать виновником войны не себя: (а) отказ  предоставить Буэнос-Айресу  право прохода для освобождения оккупированного бразильцами Уругвая; (б) помощь мятежникам в свержении законного правительства Уругвая; (в) сговор с бразильскими агрессоврами; (г) формирование с разрешения Митре т. н. Парагвайского легиона; (д) клевета в прессе Байреса на Парагвай и его президента.

Все это более чем соответствовало истине, однако  президент Аргентины, получив ноту 12 марта, положил ее под сукно, не поставив в известность даже самых близких людей. И только 15 апреля (через 20 дней после официального объявления о вторжении в соборе Асунсьона и через 3 дня после того, как войска полковника Венсеслао Роблеса заняли город Коррьентес) дон Бартоломе объявил о «коварном нападении без объявления войны» и провозгласил лозунг дня: «Через 24 часа – в казарме, через две недели – в Коррьентес, через три месяца – в Асунсьоне!». А  что война была все же объявлена по всем правилам, выяснилось только 9 мая. С пикантным объяснением «нота затерялась среди бумаг».

«Многоходовочка» Митре сыграла свою роль в Байресе, где либералами были все, и в нескольких больших городах, где население привыкло верить прессе, «которая честная». Откликаясь на призыв «Все на борьбу с коварным врагом!», сотни юношей, в том числе, из лучших фамилий кинулись записываться в новые полки, «защищать честь Родины, низвергать тирана и освобождать порабощенный Парагвай».

А вот реакция провинции была совершенно иной. Там публично осудить парагвайцев посмели разве что  совсем уж упоротые фанатики-либералы, зато абсолютное большинство населения глубинки выражало «агрессорам»  понимание и симпатию. В Коррьентес же, где полковник Роблес сразу огласил манифест Марискаля, - дескать, не бойтесь, братья, мы пришли, как друзья, идем на помощь братскому Уругваю, но готовы и вам помочь избавиться от террора либералов, - «федералисты», выйдя из подполья, создали временное правительство провинции и начали формировать армию.

Все получалось как нельзя лучше. Добровольцы, мечтавшие поквитаться с Митре за Павон и террор, шли сотнями. Однако, учитывая патриархальность «федералистского» мышления, где было четко расписано, кто старший, кто младший, все ждали слова или хотя бы молчания сеньора Уркисы. В Байресе со страхом, опасаясь, что дон Хусто решит совместно с парагвайцами взять реванш, в провинциях с нетерпением и надеждой.

«Не волновался в эти дни только сам Митре», - напишет позже Марио Лусио Луке, и 28 апреля, когда из уст губернатора Энтре-Риос прозвучало: «Я солдат, и я подчиняюсь воле президента. Защита Родины превыше всего. Приказывайте!», многие предположили, что дон Бартоломео знал об этом заранее. Что, на мой взгляд, более чем возможно. Во всяком случае, дон Хусто в тот же день был назначен командующим Армией Авангарда (5000 бойцов), получив приказ ее создать, и очень скоро оправдал и переоправдал доверие, собрав в лагере у реки Басуальдо более 8000 штыков и сабель, - однако в итоге бесспорный доселе авторитет Уркисы начал тускнеть.

Вновь в скобках. Впервые сомнения в вожде появились у «федералистов» после Павона, когда дон Хусто уйдя с поля боя, когда сражение было уже выиграно, подарил портеньос победу, а затем, сидя в Энтре-Риос, куда либералы не пошли, спокойно смотрел на свержение «федеральных» губернаторов в соседних провинциях и лютый террор в провинциях «внутренних». Из уст Хосе Эрнандеса, поэта, воина и политика, тогда впервые прозвучало даже слово Traidor (предатель), но поверить в такоеникто не мог, и сам Эрнандес вскоре публично извинился, признав, что он не располагает полной информацией, а стало быть, у лидера были какие-то свои, очень важные соображения. В итоге, при таком мнении остались очень немногие, и не первого уровня.

А вот сейчас вслух заговорили даже близкие у Уркисе офицеры из числа «нового поколения». Например, Рикардо Лопес Хордан, «кентавр» уникальной храбрости, любимец всей пампы Энтре-Риос, разослал  открытое письмо, хлещущее наотмашь: «Вы зовете нас воевать с Парагваем. Никогда, генерал: эти люди наши друзья. Прикажите идти против либералов из Буэнос-Айреса, против их прислужников, против подлых бразильцев. Мы готовы. Они наши враги, и пепел Пайсанду жжет наши сердца!». На следующий день похожее письмо опубликовал Хосе Эрнандес, «душа Междуречья». Неделю спустя появилось «Письмо Тринадцати»; чертова дюжина подписантов, популярных молодых caudillos провинции откровенно заявили: «Если этот марш не против Митре, мы не сядем на коней!».

Тем не менее, старые понятия и старые связи пампы, старая ее иерархия сыграли свою роль. «Старое поколение», которому привычно подчинялись гаучо, ориентировалось на Уркису, а дон Хусто, собрав в конце мая на своем ранчо самых уважаемых «федералистов» Коррьентес, зачитал им письмо из Байреса. Дон Бартоломе извинялся за перегибы, взывал к патриотизму и гарантировал, что если «федералисты» забудут старые обиды и «выступят на защиту Родины», они смогут вернуться к власти в своей провинции. Лично от себя Уркиса рекомендовал прислушаться к призыву сеньора Митре.

На берегу очень быстрой реки

Небольшое отступление. Чтобы вовсе уж закрыть вопрос о «предательстве», позволю себе сказать, как думаю сам. Что дон Хусто и дон Бартоломе играли на пару, как минимум, после Сепеды, на мой взгляд, бесспорно, и с точки зрения «федералистов», да, видимо, Traidor. Агент под прикрытием. Точка.

Так считают и истории провинции Энтре-Риос. Однако байресские ученые имеют на сей счет иное мнение. «Все, что делал Уркиса, - пишет, например, Мигель Луна, - не следует рассматривать с точки зрения обычной морали. Он стремился к единству страны и понимал, что единство это возможно только под эгидой Буэнос-Айреса. В отличие от многих, он не болел провинциальным патриотизмом, а был патриотом Аргентины».

Что ж, не исключено. Более чем не исключено. А может быть, все и куда прозаичнее, - в письме Митре говорилось и насчет снижения центральных пошлин на продажу скота в Бразилию, - но так или этак, приток пополнений в ряды аргентинских союзников Парагвая резко понизился. Хуже того, в пампе началась маленькая война «федералистов за Байрес» с «федералистами за автономию», и положения парагвайских войск от этого не улучшилось, напротив, пришлось наводить порядок там, где совсем этого не хотелось.

В начале мая несколько отрядов, посланных Венсеслао Роблесом на юг, очистили пампу от неприятеля до самой границы провинции, 10 мая, несколько раз перейдя из рук в руки, осталась за парагвайцами Пальмира – ключевой городок на границе Коррьентес и Энтре-Риос, а 25 мая аргентинцы, поддержанные бразильскими судами и либеральным подпольем в городе, отбили Коррьентес.

Правда, ненадолго: уже 27 мая парагвайцы вернулись, и теперь уже не такие дружелюбные, как раньше. Ввели комендантский час. Обычных горожан, в общем, не тронули, но пойманных либералов, участников восстания, судили военным судом и расстреляли. Семьи бежавших арестовали и увезли в Асунсьон, - где отдали на попечение матери президента, и они ни в чем не нуждались, но пресса Байреса подняла дикий вой о «бедных дамах, похищенных дикими индейцами», и любви к парагвайцам это, конечно, не добавило.

Тем временем, к Коррьентес подтягивались дополнительные силы. С севера, из Парагвая, шел почти весь военный флот Лопеса и транспорты, битком набитые подкреплениями. Фактически на фронт отправилась вся регулярная армия, 38 тысяч штыков и сабель при огромном артиллерийском парке, - и первые 12 тысяч (отборные из отборных, под командованием полковника Антонио Эстегаррибиа, любимца «тирана»), согласно плану, разработанному еще до войны, немного передохнув, двинулись на юг, в Уругвай.

С юга же по той же Паране двигалась бразильская эскадра, - и 11 июня состоялось первое из больших сражений войны, речной бой около устья реки Риачуэло. Решалось очень многое. Победа открывала гигантской армии Роблеса прямой и легкий путь к океану, к Монтевидео, поражение же многократно затрудняло положение Парагвая, резко снижая шансы на окончательную победу.

И победили бразильцы. Их флот был гораздо лучше, их моряки гораздо качественнее, и никакие орудия, и никакая отвага «пираний» (парагвайская морская пехота, почти полностью полегшая в этом бою) ничего не смогли изменить. Правда, имперская эскадра, тоже сильно потрепанная, ушла вниз по реке и Коррьентес остался в руках Роблеса, но назвать это успехом не решился бы никто: потери бразильцев были восстановимы, а Парагвай с этого момента потерял надежду прорваться к Атлантике водным путем.

Что ж, как вышло, так вышло. Теперь вся ставка была на армию: колонна парагвайцев продвигалась по пампе бульдозером, сметая на своем пути все, и к концу июня уже достигла берегов реки Уругвай, взяв курс по правому берегу, вниз по течению, к границам Banda Oriеnttal, причем в какой-то момент полковник Эстегаррибиа разделил свои войска: оставив на правом, аргентинском берез 3000 солдат, в том числе всех аргентинских и «белых» уругвайских союзников во главе с майором Педро Дуарте, сам переправился на левый, бразильский берег, в Риу-Гранди, и две колонны пошли параллельно, не теряя друг друга из виду, с целью занять как можно более укрепленные города как можно южнее, укрепиться там и ждать подхода основных сил.

Опасность была слишком очевидна, чтобы ею пренебрегать, и Митре 24 июня приказал Армии Авангарда выступать на перехват, но тут случилось нечто неожиданное: 3 июля, узнав  на смотру, против кого их ведут (раньше рядовым об этом никто и не думал сообщать), войска Уркисы, предполагавшие, что война идет против Байреса, взбунтовались. Ногами. То есть, начали просто разбегаться, не желая воевать с теми, кого они считали естественным союзником ради тех, кого считали естественными врагами, - и полковник Рикардо Лопес Хордан, к которому они , очень его уважая, обратились за советом, ответил солдатам в стиле «Бери шинель, иди домой».

За пару дней Армия Авангарда похудела на две трети. На что либералы отреагировали взрывом бешенства, требуя послать конницу и расстреливать беглецов, а первым делом поставить к стенке полковника Хордана. В принципе, Уркиса, «расстрельщик» по натуре, возможно, так бы и поступил, но пришел запрет из Байреса: дон Бартоломе приказал дону Хусто сделать вид, что ничего не случилось.

Вполне логично: Митре, амбициозный, но посредственный военный, был великим политиком, и хорошо понимал то, о чем Кармело де Уркиса, сын дона Хусто, писал в это время отцу: «Имейте в виду, padre, они на грани. Ваше слово уже для них не железо. Если они сейчас уйдут, дезертирство обернется мятежом. Причинить вред Рикардо – укрепить парагвайцев всей нашей конницей».

Так что, на сей раз обошлось. А вот в ноябре, когда 6000 «кентавров», с огромным трудом, чуть ли не силком собранные в лагере Толедо, вновь ударились в бега, Уркиса показал характер, приказав расстреливать дезертиров, что вызвало реальное сопротивление, подавленное при помощи бразильских и уругвайских войск, - но вернуть беглецов не удалось.

В итоге, всего на войну из Энтре-Риос удалось погнать менее 800 душ, и мало кто вернулся, Уркиса же, которого пампа после событий в Толедо именовала только Traidor, вернулся в свою резиденцию, и далее «выступал в качестве поставщика  союзникам говядины». От его былой репутации в «низах» и в партии не осталось почти ничего, и кровников у него появилось много.

Это, однако, потом. Позже. А пока что всеми правдами и неправдами удержав около двух тысяч бойцов, дон Хусто дождался подхода Венансио Флореса с тремя тысячами уругвайских «красных», по своей инициативе сдал ему командование, и они, уже вдвоем, начали подтягивать мелкие отряды, дожидаясь бразильцев, без которых идти навстречу войскам Эстегаррибиа было самоубийством.

Черный лебедь прилетает нежданно

Итак, противники медленно продвигались друг другу навстречу, время от времени меряясь силами в мелких стычках. 2 августа, в очередной раз одолев аргентинцев, майор Дуарте занял городок Пасо де Лос Либрес. Укреплений там не было никаких, зато имелась отменная пристань (правда, пустая), а на левом берегу, совсем недалеко, - километра два-три выше по течению, - располагался бразильский город Уругуаяна, довольно крупный речной порт, где стояли на приколе более двух десятков судов, и 5 августа колонна Эстегаррибиа этот город заняла.

Прикрывавшие Уругуаяну отряды бразильского генерала Давида Канабарро отошла без боя, расположившись неподалеку, однако полковник не стал ее преследовать; действуя в соответствии с первоначальным планом, он приказал насыпать валы и дал отдых усталым войскам. На запрос же майора Дуарте, сообщившего, что к Пасо де Лос Либрес движется большая армия противника, дон Антонио приказал не паниковать, потому что большой армии противника взяться неоткуда, но укреплять городок и ждать подкреплений с севера, которые, согласно плану кампании, вот-вот должны были подойти.

В принципе, так оно и было. Если по плану. Однако по жизни на севере в это время, даже чуть раньше, началось то, что запланировать было невозможно, и о чем командование южных колонн, естественно, знать не могло. Согласно плану "B", подразумевавшему в случае, если бразильский флот возьмет верх и выход из Параны для парагвайцев будет запечатан (как оно и произошло), полковнику Венсеслао Роблесу надлежало, оставив в Коррьенте 5-6 тысяч надежных солдат, вести остальные 20-22 тысячи «кадровиков» на соединение с войсками Эстегаррибиа.

Риска в этом не было никакого. Город располагал первоклассными укреплениями, солдаты – высшего качества, артиллерия очень хороша, а из Парагвая, поскольку выше по течению бразильская эскадра не прошла, могли поступать подкрепления и боеприпасы. Объединение же Южной армии создало бы силу, противостоять которой в том момент в регионе не мог бы никто, и в успехе марша на Монтевидео, до которого от Уругуаяны оставались четыре сотни километров, сомневаться не приходилось.

Однако дон Венсеслао повел себя совершенно непредсказуемо. Вместо выступления в поход на юг, где передовые части его армии уже заняли несколько городов, обеспечив базы, он внезапно приказал авангардным батальонам покинуть все районы, которые они контролировали, и возвращаться в столице провинции, а когда это было исполнено, затих. В полном смысле слова, не предпринимая ничего, и даже не отвечая на запросы Асунсьона, -

но при этом нельзя даже сказать, что задумал что-то недостойное: достоверно известно, что попытки «легионеров» засылать в Коррьентес эмиссаров на предмет уговорить Роблеса «избрать свободу» провалились. Одного из ходоков полковник выпорол и выгнал, второго вообще арестовал и отправил в Асунсьон, - но при этом стоял на месте, как вкопанный, игнорируя все запросы Эстегаррибиа.

В итоге, в Коррьентес прибыл Хосе Бергес, государственный секретарь Парагвая, доверенное лицо Марискаля, муж одной из его сестер, а прибыв, обнаружил ситуацию, совершенно дикую. Командующий Большой Армией, как докладывал он свояку, «оказался в виде, не соответствующем званию», и это еще мягко сказано: получив от важного гостя орден Нации, приказ о производстве в генералы, благодарность президента и приказ срочно выступать на помощь южным колоннам, полковник Роблес в ответ устроил форменную истерику. Дескать, все рухнуло, все пропало, реки потеряны, союзники обманули, противник собирает силы, и вообще, губить солдат попусту он не намерен.

Естественно, новоиспеченный генерал был отстранен от командования (такие полномочия у госсекретаря были) и 27 июля сеньор Бергес провел офицерский совет, выяснив, что подчиненные Роблеса сами в шоке от всего происходящего, но приказы ведь не обсуждаются. По ходу, капитан Хосе Эдувихис Вера заявил, что очень много времени потеряно зря, но если спецпредставитель Марискаля доверит ему руководить операцией, он готов выступать через три дня, - однако таких полномочий у Бергеса не было.

Пришлось запрашивать Асунсьон, и к концу августа прибыл новый командующий, полковник Исидоро Рескин, спешно отозванный из Мату-Гросу, где все было под контролем. Присмиревшего на губе Роблеса под караулом отправили в столицу, где его долго допрашивали, не получив никаких внятных ответов, кроме No sé cоmo pasó («Сам не знаю, как получилось…»), и в январе 1866 года расстреляли «за трусость и государственную измену», но это, разумеется, уже ни на что не повлияло.

А пока генерал Рескин оперативно и толково принимал дела, обстановка менялась не в лучшую сторону. Сперва, 12 августа, предсказуемо провалилась попытка присланной с севера парагвайской эскадры взять реванш за Риачуэло, а затем, далеко на юге, на правом берегу реки Уругвая объединились «красные» Флореса, части Уркисы, пара-тройка тысяч всадников из Коррьентес и подоспевшая имперская пехота. Всего 12 тысяч бойцов против трех тысяч солдат (две трети – пехота) майора Дуарте, и притом при 32 пушках, а у майора арты не было вовсе.

Не совсем хороший расклад. Неудивительно, что майор, узнавший все очень быстро, - разведка работала, - обратился за помощью к Эстегаррибиа, находившемуся на левом берегу реки, километрах в трех, прося срочно прислать либо подкрепления с орудиями, либо (еще лучше) суда для эвакуации корпуса, потому что в Пасо де Лос Либрес укрепиться невозможно. Однако, хотя  условные дымы в Уругваяне прекрасно видели и тревожный перестук gutyiyry (военных барабанов гуарани) был прекрасно слышен, полковник никак не отреагировал, а переправляться своими силами  не выходило, ибо плоты не из чего было строить, да и скорость течения неизбежно уносила бы плотики вниз, в руки врагу.

Берег левый, берег правый

Вариантов не оставалось. О капитуляции на военном совете не заикнулся никто. 17 августа, когда объединенные силы союзников подошли уже совсем близко, майор Дуарте покинул городок и занял позиции на берегу ручья Ятай, выбрав место для боя очень хорошее, но в случае поражения становившееся ловушкой. Что ни майора, ни его офицеров, ни солдат не смущало: как скажет перед смертью сам дон Педро, «мы шли не побеждать, а показать вам, что значит иметь дело с мужчинами из Парагвая».

И показали. При полном превосходстве противника решительно во всем, сражение оказалось невероятно ожесточенным, парагвайцев тупо давили массой и артой, и все равно, отчаянная атака конницы, возглавленной лично майором, в какой-то момент чуть не изменила ход битвы.

Но чуть. Конь под доном Педро был убит, сам он, получив семь ранений, попал в плен, и после боя Венансио Флорес потребовал у бразильцев выдать его для расстрела «в отмщение за варварское истребление уругвайской конницы», - однако бразильцы пленного не выдали и отдали в лазарет (правда, майор через две недели умер от ран). После пленения командира войска, дрогнув, начали отступать к реке, бросаться в нее, пытаясь перебраться на левый берег, и многим (сотни три) это удалось, но еще больше утонуло или погибло от пуль, а около четырехсот сложили оружие, - но зря.

Судьба уругвайских «белых» и аргентинских «федералистов», взятых на поле боя, решилась быстро, после краткого разговора Флореса с неким Сантьяго де Кастро, приятелем его юности, в ответ на крик «Предатели!» сказавшего «Мы боремся с бразильцами, оккупировавшими Уругвай, куда ты привел бразильцев. Кто же из нас предатель?». Смельчаку тут же перерезали глотку, а дон Венансио пошел вдоль строя,

спрашивая: «Так кто же я?», - и все, кого он спрашивал, отвечали: «Предатель!», после чего им тут же вскрывали горло, аж до тех пор, пока, плюнув на груду тел, президент Уругвая не распорядился всех остальных 56 «мерзавцев» расстрелять. Что и было сделано, а дон Венансио впредь приходил в бешенство, если при нем поминали имя Сантьяго де Кастро, и в таком состоянии делался невменяем.

Парагвайцам повезло чуть больше. Их, не спрашивая, зачислили в армию союзников, в первую очередь, в сильно поредевшие полки orientales Флореса, - откуда они, впрочем, почти все потом сбежали. Победители же, перейдя реку, двинулись к Уругваяне, на соединение с отрядами генерала Канабарро, и 16 августа осадили город, а 19 августа полковнику Эстигаррибиа получил письмо от Флореса с призывом сдаваться. На том основании, что союзники «сражаются не с добрыми парагвайцами, а с тираном Лопесом, который их поработил, наша же цель принести в Парагвай свободу выборов и свободу слова».

Ответ дона Антонио звенел спартанской бронзой: «Парагвайский солдат не отступает и не капитулирует. Он защищает интересы Родины и не запятнает свою честь. Придите и возьмите». И на второе письмо Флореса, и на письмо Уркисы, и на письмо маркиза де Соуза – точно так же, после чего даже в прессе Байреса со злобным уважением заговорили о «парагвайском Леонидасе».

Впрочем, дней десять спустя, когда к осаждающим подошли  подкрепления и число их превысило 17 тысяч единиц живой силы, не считая лошадей, тон изменился. Получив письмо «легионеров», предлагавших встретиться и поговорить, полковник ответил «Camarados, подождите немного. Я должен посоветоваться с людьми, есть разные мнения», 5 сентября встреча состоялась, затем, 7 сентября, еще одна, и хотя о чем шла речь, неизвестно, догадаться несложно, а через четыре дня Эстигаррибиа, с согласия осаждающих, выпустил из города всех гражданских лиц.

Само по себе это ничего не значило: гуманитарный смысл акции очевиден, но кроме того, парагвайцы избавлялись от обузы. И штурм, организованный Митре 13 сентября, кончилась очень скверно для союзников, потому что укрепления парагвайцы насыпали на совесть, стреляли они отменно, нужды в порохе и картечи не было, а пушки, - 116 стволов, почти треть легкой арты Парагвая, работали исправно. Так что, попыток повторить союзники не предпринимали.

В общем, осажденным было понятно: шансов нет. Идти на прорыв бессмысленно: ни о марше на Монтевидео, ни даже об отходе не было и речи, - колонну просто разорвали бы. И чем кончится осада, тоже все сознавали, - но по всем прикидкам, враг заплатил бы страшную цену, после чего не скоро пришел бы в себя. По мнению командования союзников, к этому шло, и этого оно опасалось. Однако на рассвете 16 сентября прибыли парламентеры: полковник Эстигаррибиа соглашался капитулировать, сдав знамена и не заклепывая пушки, при условии, что старшие офицеры смогут уйти, куда захотят, а солдатам (включая аргентинских «федералистов» и уругвайских «белых») не причинят вреда, и если согласие на это условие подтвердит лично маркиз ди Соуза.

Маркиз, переговорив с союзниками, сказал «Клянусь», - и 18 сентября над укреплениями Уругваяны поднялся белый флаг. Гарнизон в полном составе (59 офицеров, 3860 пехотинцев, 1390 кавалериста), - кроме двух эскадронов капитана Элисардо Акино, отказавшегося подчиняться командующему и за несколько часов до того вырвавшегося в пампу (его преследовать не стали, опасаясь подвоха), - вышел из крепости без оружия, и вот тут началось.

Правда, расстрелов в стиле Флореса не случилось, поскольку в Уругваяне были только парагвайцы, но практически сразу же, - высокопарная церемония капитуляции с салютами и комплиментами еще не завершилась, - ополченцы Риу-Гранди кинулись на сдавшихся, выдергивая из строя тех, кто покрепче, связывая и отгоняя в сторону. Эти то ли 800, то ли 1000 бедолаг были проданы в рабство агентам бразильских работорговцев, сопровождавших войска, и маркиз ди Соуза, заявив протест, подчеркнул, однако, что считает творящееся «законной компенсацией за нанесенный провинции ущерб».

Остальным задали вопрос: готовы ли они сражаться «против тирании и за свободу?». Не согласился никто. После чего повесили 20 человек и снова спросили. С тем же результатом. Только когда на деревьях висело около сотни удавленников, солдаты начали соглашаться, и кто-то попал в аргентинские части, а кто-то в «легион», - но, впрочем, спустя несколько месяцев в союзных частях почти никого из них не осталось: оказавшись не территории Парагвая, сбежало подавляющее большинство.

К слову, позже командование союзников официально назвало случившееся falta grande («большой ошибкой»). Маркиза мягко покритиковал сам император,  и его можно понять: несколько счастливчиков все же сумели, ускользнув, добраться до своих, и когда они рассказали о том, как союзники держат слово, парагвайцы перестали сдаваться. Они дрались до смерти, но руки, имея возможность сопротивляться, не поднимали.

Мы уходим

Это, впрочем, уже позже. А пока что весть о капитуляции Уругуаяны разнеслась широко и быстро. В Рио ее встретили с восторгом, в Байресе тоже, а вот в Асунсьоне с понятной яростью. «Самое большое предательство в истории, он предал не только Дуарте, он предал Родину», - заявил Лопес. Дона Антонио заочно разжаловали, вычеркнули из списков, приговорили к смерти, - и большинство историков согласно, что поделом. Хотя, надо сказать, вопрос «Предал ли Эстигаррибиа?» по сей день иногда становится темой для острых дискуссий, и порой звучат мнения, что он просто старался спасти солдат, - а как на самом деле, не скажет уже никто.

Точно одно: в «легион», куда его пригласили, полковник не записался, и ни один из офицеров, сдавшихся вместе с ним, тоже. Их судьба, притом что ди Соуза гарантировал им жизнь и свободу, вообще неизвестна, они все затерялись, кроме  самого полковника: он никогда, даже когда все кончилось, не появлялся в Парагвае, а оказался в Рио-де-Жанейро, где жил до самой смерти тихой жизнью плантатора средней руки, и мемуаров не оставил.

И вот ведь что странно. В исступленно готовившейся, но не воевавшей армии Парагвая из четырех полковников (высшее звание, а генерал был только один – Сам) «самым мудрым» считался Венсеслао Роблес, а «самым отважным» - Антонио Эстигаррибиа, бравый, популярный в войсках красавец. Третий, Висенте Барриос, в счет не шел, он служил еще при Франсиа и был мужем сестры президента, - тут все все понимали, - а над четвертым, неуклюжим, чавкающим и плохо воспитанным Исидоро Рескиным «чистая публика» посмеивалась, прозвав «El Bobo». Но когда началась реальная война, выяснилось, что именно этот «Мешок» соответствует ей лучше прочих «довоенных».

Конечно, среди новых, выдвинувшихся в боях, были и поярче, и более одаренные, но дон Исидоро, честно и храбро воюя, всегда проявлял себя лучшим образом. Даже в страшные дни «Сан-Фернандо» (о чем позже) он не затаил обиду и остался с Марискалем до конца, и даже потом, в плену, где его дважды ставили к стенке, категорически отказался давать порочащие президента показания. Более того, после бойни, вернувшись в Асунсьон, именно он написал первую книгу, ставящую под сомнение узаконенную бразильцами и их марионетками «официальную версию». Бывает же.

Однако и это тоже потом. А пока что, приняв командование в Коррьентес, дон Исидоро быстро восстановил порядок и доложил в Асунсьон, что его 23-тысячная армия готова выполнить любой приказ Ставки, в том числе, и начать рывок на Монтевидео. В Асуньсоне, однако, на многое смотрели иначе. План "B" казавшийся таким надежным, провалился, как и план "A", а плана "C" не имелось, и его приходилось срочно придумывать. С поправкой на то, что в численном выражении войска союзников уже не уступают парагвайцам, и подкрепления бразильцам идут потоком, а преимущество в коннице критическое, и к тому же расчеты на поддержку «приморских» провинций рухнули полностью.

В такой ситуации, дойти до Монтевидео теоретически было еще возможно, но вот насчет взять его и укрепиться надежд не оставалось, зато очевидной перспективой стало вторжение врага на территорию Парагвая. Сознавая это, с  с учетом бездарной, бессмысленной потери трети «кадровиков» в Уругуаяне, Марискаль утвердил единственно возможный вариант плана "C": отвести армию на парагвайскую территорию, подготовиться к обороне в укрепрайонах, построенных по последнем слову фортификации, и показать врагу, что No pasaran. А если враг все же попытается Рasaran, нанести ему такие потери, чтобы он начал смотреть на вещи трезво.

Иного выхода просто не было, и 3 октября Лопес приказал Исидоро Рескину выводить Division del Sur с аргентинской территории, к чему тот и приступил 22 октября, вдребезги разгромив союзников, попытавшихся атаковать передовые части уходящих войск на выходе из Коррьентес, и больше тревожить парагвайцев на марше никто не рисковал.

Они уходили спокойно, и надо признать, не так дружелюбно, как пришли. Коррьентес за «предательство» была ободрана, как липка. Парагвайцы подбирали все, от крупного рогатого скота (100000 голов) до железных ворот и черепицы с крыш, и в чем-то, памятуя об Уругваяне, их можно понять. А в ответ на крики в СМИ о мародерстве Марискаль переслал в прессу дружественной Колумбии письмо от Никаноро Касереса, лидера «федералистов» Коррьентес, вернувшихся (сеньор Митре не обманул) к власти в провинции, в котором тот писал нечто типа «Прости, брат, не мы такие, жизнь такая, каждый устраивается, как может».

Учитывая, что дон Никаноро, ранее считавшийся партнером и другом Лопеса, гарантировал ему поддержку накануне вторжения, письмо произвело впечатление, но впечатление это быстро угасло в визге бразильских и байресских газет на тему «Только варвары публикуют личную переписку!», и под весь этот свист, действуя методично и спокойно, полковник Рескин 27 ноября завершил вывод войск. Практически без потерь, - напротив, изрядно потрепав напоследок рискнувших сунуться под каток преследователей, и даже сохранив про запас несколько хорошо укрепленных плацдармов в аргентинском пограничье (последний был эвакуирован уже в апреле, когда его существование утратило какой бы то ни было оперативный смысл).

Ничего удивительного в том, что в первом же письме Марискаль поздравил дона Исидоро чином генерала, а орден Нации у генерала Рескина был еще впереди, союзники же, добравшись до границы, остановились. О системе парагвайских укрепрайонов они тоже были наслышаны, и к тому же начались склоки в верхах, в сущности мелкие, но это как сказать.

Собственно, ничего особенного: просто бразильские военные по итогам событий позволили себе усомниться в полководческом гении полковника Митре, но президент  Аргентины,  для которого этот вопрос был невероятно болезненным всю жизнь, мгновенно отписал императору Педру II, что (дословно): «Эта война придумана мною, если бы не я, Монтевидео был бы сейчас парагвайским», - ну и, короче говоря, я так не играю, и Аргентина выходит из войны.

Император, правда, вопрос разрулил, написав маркизу ди Соуза что-то в стиле «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало», однако и в статусе главкома дон Бартоломе наступать не спешил. Лишь 30 января 1866 года, когда общая численность бразильских и аргентинских войск достигла почти 50 тысяч штыков и сабель, а бразильский флот вошел по Паране в устье реки Парагвай, первые подразделения coaliciantes, соблюдая максимальную осторожность, пересекли границу страны, которую собирались спасать от «тирании».

Cекретный фарватер

Почти две недели не мог написать эту главу. Искал правильное начало, и не получалось. Такое бывает. Но вроде бы нашел, и давайте начнем с того, что сразу после получения информации о переходе союзниками парагвайской границы, Марискаль, распределив полномочия среди самых близких и возложив бремя гражданского правления на старенького вице-президента Санчеса,

покинул Асунсьон, и больше в столице не появлялся, не считая возможным «хотя бы на день не разделить тягости с войсками». Некоторое время спустя на фронт, вопреки его просьбам и даже приказам, выехала м-м Линч со старшим сыном, 11-летним Франсиско-младшим, «Панчито», официально получившим звание сержанта и назначенным денщиком президента.

Ну и, естественно, вопрос: был ли Франсиско Солано Лопес талантливым полководцем? Судя по всему, нет. Довоенный план "A", - прорыв к Монтевидео, - как мы знаем, провалился, правда, не по его вине, но по вине его назначенцев, и позже те операции, которые разрабатывал он, равно как и варианты действий, которые он выбирал лично, не слушая своих генералов, как правило, оказывались неудачны.

Но, с другой стороны, как указывает маркиз Осорио, командовавший бразильскими войсками на первом этапе войны, «в отличие от Митре, видевшего себя новоявленным Цезарем, маршал Лопес, будучи неплохим тактиком, но посредственным стратегом, быстро понял, что его стратегический дар ограничен», и Джордж Томпсон, британский военспец, прошедший с Марискалем все круги ада, подтверждает: «Он не ревновал к славе. С ним после первых неудач стало можно спорить. Он слушал, задавал вопросы, размышлял. Если кто-то предлагал что-то дельное, президент поручал ему претворить задуманное в жизнь, и при успехе награждал по-королевски».

О прочем – в один голос. Вот, скажем, нейтралы. «Говорят, он был очень жесток, но солдаты готовы были умереть за него, потому что он всегда был рядом. Невероятный талант лидера…», - это говорит Макс фон Версен, будущий генерал рейхсвера, а тогда – майор, бывший наблюдателем под Умайтой. «Он не обладал даром наступать, но там, где он занимал оборону, пройти было невероятно трудно, он умел доверять людям, и его личная энергия не имела границ», - а это мнение Теодора Фикса, еще одного наблюдателя, впоследствии заместителя начальника генштаба Франции. А вот генерал Мартин Мак-Махон (США): «Я не уверен, что в истории есть другой такой пример самоотверженности в борьбе за независимость. Президент Лопес был стержнем этой войны, и пока он был жив, как бы ничтожны ни были средства, которыми он располагал, исход не был предрешен…»

А что же враги, спросите? Что ж, мнение маркиза Осорио мы уже знаем. А вот и мнение герцога Кашиас, лучшего полководца Бразилии, сумевшего переломить ход войны: «Маршал Лопес имел уникальный дар воодушевлять своих солдат. Я не знаю, как это объяснить, но он словами умел превращать трусов в героев. Он не щадил себя, и парагвайцы, глядя на него, учились сражаться за свою страну». Хотя, конечно, герцог и маркиз не враги, просто противники, - но примерно то же, в 1893-м, - в аргентинской прессе! – пишет Сесилио Баэз, лютый ненавистник Марискаля, один из будущих президентов «демократического» Парагвая:

«Что бы ни думал лично я, истина превыше всего.  Он действительно был очень мужественным, волевым человеком, патриотом, готовым умереть за независимость своей страны. Его стойкость, его умение разделить с рядовым солдатом все тяготы, его патриотизм, проявленный даже в последние минуты жизни, невольно вызывают восхищение…». И почти то же, едва ли не слово в слово, пишет Хосе Игнасио Гармендиа, аргентинский военный историк, офицер, близкий к Митре, прошедший войну от звонка до звонка.

Прочая публицистика типа «пока несчастные солдаты шли на смерть, трусливый тиран и его любовница предавались садистским оргиям, заставляя солдат публично заниматься любовью», - это уже памфлеты эпохи «после Пирибебуя» (детали позже), когда Европа содрогнулась от бразильских зверств и в Рио начали срочно замыливать тему. Да еще из «легионерских» прокламаций, вспоминать о которых в Парагвае даже при власти бразильских марионеток считалось неприличным.

Как по мне, всерьез говорить об этом злобном абсурде не приходится. Достаточно представить себе сорокалетнюю даму, мать шестерых детей (седьмого, Мигеля, он родила на фронте и не сохранила, - малыш прожил всего десять дней), ответственную за полевые госпитали, и все становится на свои места. А что жены парагвайских солдат сопровождали их в походах, частенько помогая мужьям в бою, а по ночам исполняя супружеский долг, так в этом ничего плохого, на мой взгляд, нет. И теперь давайте на фронт…

На фронте же поначалу ничего яркого не случалось. Армия союзников, - уже очень большая, под 50000 бойцов (29 тысяч бразильцев, 11 тысяч аргентинцев и примерно 3 тысячи уругвайцев, не считая флота), - двигалась вглубь Парагвая. Очень медленно, очень осторожно, - как из-за бездорожья и обилия болот, так и потому, что Митре, не имея представления о силах и расположении противника, опасался ловушек. Бразильских генералов медлительность аргентинца бесила, но осуждать его вряд ли стоит: 25 тысяч «кадровиков» Лопеса таились где-то вблизи, а впереди лежала зона знаменитых укрепрайонов, о которых никто ничего толком не знал, но легенды и слухи ходили самые удручающие, и следует отметить, многое соответствовало действительности.

Чтобы все поняли, представьте: зажатый между тремя реками участок суши длиной в 30 кэмэ, шириной в полтора раза короче, и «сушей» этот участок назвать очень сложно. Ибо сотни ручьев, а все остальное - сплошь овражистые болота, болотистые овраги, заболоченные джунгли, непролазные заросли камыша, тростника и колючего yururu. Плюс редкие, очень условно сухие «острова». И все это практически сплошь – тот самый укрепрайон.

Вернее, сперва, пробкой в устье, островной Итапиру, «форт-смертник», задача которого в случае беды – пасть, нанеся агрессору как можно больший ущерб, а потом цепь укрепрайнов: на правом берегу – сильный форт Тимбу, на левом, переходя одно в другое, - Курузу, Курупаити, Туйу Кью и, наконец, Умайта. Сильнейшая крепость на отвесных скалах, с видом на очень резкий изгиб в реке, мешающий судам идти, притом, что сама река перекрыта тройной, очень толстой железной цепью. Валы, бастионы, траншеи, чудовищное количество артиллерии, вся местность пристреляна.  И вот тут-то, на этих шести сотнях квадратных кэмэ, война топталась не день, не неделю и не месяц, а почти два с половиной года.

Сафари на пересеченной местности

Началось с предсказуемого и неизбежного падения Итапиру. После недельных, с 10 по 18 апреля боев (при том, что в штабе Лопеса рассчитывали на четыре дня), форт, снесенный с лица земли бортовыми калибрами, пал. Жертвы с обеих сторон были очень велики, но все же союзники получили плацдарм и медленно, очень медленно поползли на север, к болотистой, густо заросшей колючим кустарником равнине Эстерро Беллако, куда по уму нормальный командир солдат не поведет, но миновать которую не получалось.

Там 2 мая 1866 года и случилось первое серьезное столкновение с парагвайцами, возглавленными свежеиспеченными подполковниками Хосе Эухидисом Диасом Вера (тем самым, который был готов продолжать марш на юг из Коррьентес) и Элисберто Акино (тем самым, сумевшим вывести свои эскадроны из Уругваяны). Нелегкий бой мог бы завершиться полным поражением авангарда союзников, но Диас и Акино, увлекшись, нарушили приказ Марискаля («нанести урон и не преследовать»), и в итоге получилась ничья, причем, с привкусом: несмотря на неплохие трофеи (пушки, часть обоза), были потери. Правда, меньше, чем неприятель, но враг мог себе позволить тратить мясо, у парагвайцев же такой опции не было.

Тем не менее, атака сыграл и положительную роль. Встревоженный Митре, не зная о силах и расположении парагвайцев абсолютно ничего, решил не рисковать и двинулся на Умайту путем, как ему казалось, максимально безопасным, выйдя в итоге в болота Туйути. Прямо к расположению выведенных Исидоро Рескиным из Коррьентес «кадровиков» Лопеса, которые 22 мая и окружили агрессора с трех сторон на одном из относительно крупных «островов», причем бортовая артиллерия бразильцев помочь своим ничем не могла.

Теоретически, это была смертельная ловушка, и Марискаль принял решение, нанеся одновременный неожиданный удар, уничтожить основные силы вторжения, после чего война, как минимум, сильно застопорилась. Формально так оно и было. Однако Военный Совет, - и генерал Рескин, и генерал Барриос, свояк президента, и Диас, и Акино, и главный военспец, подполковник Джордж Томпсон, - в один голос заявили, что атака будет ошибкой, потому что залогом успеха может быть только реально одновременный удар, а на невероятно сложной местности добиться полной синхронности невозможно. Так что, - опять же в один голос, - лучше ждать, пока союзники, успевшие окопаться, но не имеющие припасов на всю ораву, покинут траншеи и начнут искать выхода.

По логике, так бы и следовало делать («В этом случае, - пишет Томпсон, - мало кто ушел бы»), но Марискаль решил иначе, и 24 мая парагвайская армия, все 24 тысячи «кадровиков», атаковала лагерь союзников на сухой пустоши Портеро в болотах Туйути одновременно с севера, востока и запада. По мнению военных историков, это сражение (шутка ли: 60 тысяч солдат в общем?), - самая масштабная и кровопролитная битва в истории Латинской Америки, - могло увенчаться победой парагвайцев, но, как и предупреждали командиры, лишь при полной синхронности атаки, а местность не позволила, и в итоге дело, невероятно упорное, завершилось ничьей, равной поражению.

Парагвайцы, измотанные четырехчасовым боем, отошли, потеряв до 6000 убитыми, примерно столько же, даже больше, потеряли союзники. Но знаменитая кадровая армия Лопеса, весь «старый призыв», фактически перестала существовать, как единая сила. В количественном отношении потери несложно было восполнить, но в качественном – нет, и с этого момента надежда у Парагвая оставалась только на укрепрайоны. Правда, сам Франсиско Солано после Туйути уже не пытался изображать Наполеона, предпочитая полностью доверять генералам.

Возможно, - есть и такое мнение, - сообрази Митре, что произошло, и организуй контратаку, как требовали некоторые бразильские коллеги, «скверная ничья» для парагвайцев обернулась бы разгромом. Однако Митре не сообразил, и что противник не отошел для перегруппировки, а ушел совсем, понял только на следующий день. Это позволило Лопесу отвести войска под защиту стен Умайты, куда, слегка придя в себя, и двинулась армия союзников, постоянно натыкаясь на мелкие засады и перестрелки, подчас переходившие в серьезные столкновения.

10-11 июля крепко подрались в Ятати Кора, без внятного результата, но с перевесом в пользу парагвайцев. 16 июля в урочище Бокерон парагвайская кавалерия (около 3 тысяч сабель), сошлась с уругвайско-бразильскими войсками (примерно 7 тысяч штыков и сабель), и 18 июля армия Венансио Флореса перестала существовать. С полтысячи уцелевших позже растасовали по аргентинским частям, потери же парагвайцев были намного меньше, но, правда, среди них оказался и полковник Акино, в решающий момент, когда судьба боя висела на волоске, с криком: «Ребята, у нас есть случай поохотиться на африканских обезьян!» кинувшийся в гущу свалки, целенаправленно рубя негров. «Это было очень забавно, очень увлекательно, - пишет Томпсон, - и парни, воодушевившись, вновь пошли в наступление, но, к сожалению, полковник увлекся чернокожими, и не заметил белого солдата, выстрелившего ему в живот».

Разгром

Успех, пусть тактический, ничего не решающий, слегка смягчил шок от Туйути. Элисардо Акино, прожившего еще три дня, оплакали. Над могилой его, успевшего перед смертью узнать, что произведен в генералы, отгремели залпы. И война пошла своим чередом, - причем, у обеих армий появился новый враг: болезни, - в первую очередь, холера, косившая всех подряд, и оспа, выбивавшая, в основном, союзников, поскольку большинство парагвайцев были привиты.

Но как бы то ни было, улита ползла, и к исходу августа войска Митре вышли, наконец, к Курузу, авангардной линии укреплений, прикрывающих Умайту, а 2 сентября союзный флот начал обстрел парагвайских позиций. Ответный огонь был плотен и меток, орудия со скал не позволяли бортовым калибрам развернуться во всю ширь, однако соотношение 6:1 есть соотношение 6:1, и к рассвету следующего дня, после серии стычек, переходивших в рукопашные, полковник Эухидиус Диас приказал защитникам первой линии отходить к траншеям Курупайти.

На какое-то время стало тихо. Противники переводили дух. К союзникам от Туйути подтянулась пехота, около 20000 хорошо отдохнувших штыков, подходил флот. Подгонял подкрепления и Лопес, находившийся поблизости от поля боя, но не вмешивавшийся в подготовку, чтобы не мешать Диасу. Однако вовсе без дела не сидел. 11 сентября в ставку Митре пришло предложение встретиться и поговорить, и на следующий день на нейтральной полосе Ятати Кора состоялась встреча, в которой, по просьбе дона Бартоломе, принял участие и президент Уругвая,

но долго не высидел, - если с аргентинским коллегой Марискаль общался уважительно-дружески, то уругвайца игнорировал, как пустое место, мимоходом обронив, что предательство это очень нехорошо, а на мгновенную вспышку ярости обидчивого дона Венансио заявив, что готов дать удовлетворение , можно на саблях, а можно и на пистолетах, но только в бою, потому что дуэль с предателем унизительна для кабальеро. В итоге остались вдвоем.

О чем говорили с глазу на глаз, неизвестно, - никто из множества свидетелей не слышал, - но по дальнейшим событиям можно догадываться, что Лопес стремился прощупать насчет возможности мира, с уплатой контрибуции золотом, а сеньор Митре, в принципе, не особо возражая, исходил из того, что все зависит от позиции Империи. Позиция же Империи была предельно конкретны: только полная и безоговорочная.В итоге, переговоры прошли впустую, но с выгодой для парагвайцев: за время перемирия Эухидиус Диас сделал все, что хотел, подготовив позиции Курупайти к любым осложнениям, и когда 22 сентября союзники пошли на штурм, ожидая, что дело пойдет, как в Курузу, - тяжко, но успешно, - их ожидал серьезный сюрприз.

Далее описывать не стану. Достаточно сказать: бесспорная отвага наступающих, в основном, аргентинцев, с одной стороны, и идеальная позиция, идеальное руководство, идеально продуманная система артиллерийских ловушек с другой, притом, что мощный бразильский флот, опасаясь огня бастионов Умайты, отработал дай Бог, чтобы в одну десятую возможностей. И в итоге даже не отступление, но бегство. Со страшными потерями.

Даже если не доверять парагвайским источникам, - 9000 убитых и тяжело раненных, - все равно, так много, что армия союзников утратила наступательный потенциал: из 18 комбатов при штурме пало 13, - 5 аргентинцев и 8 бразильцев, - а в целом из строя вышло до 20% живой силы, при всего 52 убитых  парагвайцах. Не говоря уж о том, что в болоте остался лежать цвет «золотой молодежи» Байреса: сын вице-президента, сын министра иностранных дел, сын Доминго Сармьенто, Домингито, и многие другие. И к слову, именно на бастионах Курупайти впервые сверкнула звезда безвестного капитана Бернардино Кабальеро, которого теперь мы будем поминать часто.

В некоторых бойких, но не слишкомглубоких исследованиях порой звучит мнение, что в этот день Марискаль совершил чудовищную ошибку, не бросив войска в контрнаступление и тем самым «упустив последний шанс если не выиграть войну, то по крайне мере свести её к приемлемому результату», но это не так. Я, безусловно, не специалист по тактике, но весьма серьезные исследователи такую точки зрения отвергают,

поясняя, что, да, у парагвайцев были резервы, и они могли уничтожить еще тысячу, даже две неприятельских бойцов, но впереди лежала зона, где калибры бразильского флота уже могли работать во всю силу. При этом, бразильцы, даже отступив, пригнали бы новое мясо, и блокада никуда не делась бы, а позволить себе терять остатки «кадровых» Лопес не мог, - и полковник Диас тоже прекрасно понимал это, в связи с чем, на бегстве разгромленных союзников битва кончилась.

Это поражение, которое уместнее назвать полным провалом, притормозило войну на много месяцев, собственно, почти на год, внеся тяжкий раскол в лагерь союзников. С этого момента «тройка» фактически превратилась в «двойку», - Венасио Флорес вернулся в Уругвай, оставив в распоряжении Митре несколько сотен солдат во главе с генералами, которых не взял с собой, опасаясь, что они дома устроят путч, и более войск не присылал.

Учинили фронду и бразильские генералы. Едва ли не в лицо обвинив командующего в бездарности, они отказались ему подчиняться и отправили коллективное письмо императору, требуя прислать нормального главкома. Дом Педру, правда, ответил, что «это пока что невозможно», - однако и дон Бартоломе торжествовал недолго: вскоре после разгрома у него в тылу, и ранее не слишком спокойном, началось такое, что оставаться на фронте он, желая оставаться президентом, просто не мог…

Левая рука прогресса

Чтобы понять, чем была Аргентина в эту эпоху, следует понять, что либералы, возглавляемые Бартоломе Митре, были чем-то типа более поздних «позитивистов», о которых мы говорили в «бразильском цикле», но без высоких теорий и ссылок на Огюста Конта. Чистый прагматизм, основанный на «революционном сознании». Предельно просто: прогресс – самоцель. Все, что мешает прогрессу, должно быть уничтожено. Мораль, этика, нравственность – все, что способствует прогрессу, люди с их судьбами – ничто.

Отсюда: «основа и средоточие прогресса» - политическая элита Буэнос-Айрес. Плюс ее «младшие партнеры» из Энтре-Риос в лице дона Хусто Уркисы, контролирующего другие «приморские» провинции. Все прочее – строительный материал для возведения светлого будущего. На британские деньги, поскольку (цитата из речи Митре!) «английский капитал – ключ к прогрессу».

В общем, нечто похожее на систему «кофе с молоком», знакомую нам по «бразильскому» циклу. А провинции «внутренние», небогатые, маленькие и патриархальные, должны подчиняться. Тем паче, что и населены метисами-гаучо, которых лучше бы вообще не было. Ибо дикари и занимают место, где можно расселить прогрессивных иммигрантов из Европы. А если кому-то что-то не нравится, так «национальная армия» разберется.

Далее, чтобы не растекаться, вновь привлечем Мигеля Луна, авторитета из авторитетов. Он – коренной портеньо, симпатизирующий Митре, и тем не менее, честный исследователь,  признает: «Невозможно отрицать предвзятость в отношении слабых: правительство вмешивалось в дела немощных территорий, не трогая регионы-флагманы. Буэнос-Айрес сталкивал провинции, отменял их законы и разгонял ассамблеи, не обращая внимания на конституцию. Из 29 случаев интервенций лишь пять раз они были одобрены Конгрессом, в остальных случаях хватало президентского указа…».

Но вот что интересно. Если аргентинские историки-«централисты» типа того же сеньора Луна, даже признавая все это, мягко намекают на «издержки патриотизма», а поклонники «прогресса любой ценой» (вроде авторов не раз уже помянутых «Очерков истории Аргентины») и вовсе метят всех несогласных ярлычком «реакционеры», то материалы аргентинских провинциальных историков и краеведов раскрывают совсем иную картину.

И неважно, что с тех пор прошло почти полтора века, - никто не забыт, ничто не забыто. Сухо, с номерами архивных документов, то, о чем «централисты» предпочитают не поминать: деспотизм и воровство присланных чиновников, холуйство местных либералов, не имевших поддержки, тюрьмы ни за что, убийства из-за угла, голова «Чачо» на пике, подлость в квадрате и садизм в кубе.

И не на кого было рассчитывать. Причем, если «чистой» провинциальной публике еще как-то светило «записаться в либералы», то для гаучо спасения не было. Им помочь не мог и не хотел никто, - кроме, конечно, старых caudillo, мелких и крупных помещиков, «падронов», генералов и полковников, водивших их в бой. Но все они, - естественно, «федералисты», - после Павона и расправы с «Чачо» элементарно боялись за себя и за свои семьи. А кто не сломался, те сидели в эмиграции, в Чили , заочно объявленные вне закона.

Пампа, привыкшая к свободе и уважению, выла от боли, обиды и отчаяния. А тут еще и отчуждение земель по непонятно чьему приказу. А тут еще и война. Крайне непопулярная. Вернее, популярная, но в очень узких кругах, и в основном, в Байресе. Однако и там с течением времени кое-кого пробивало. Все больше интеллектуалов и властителей дум, вплоть до сеньоров Мармоля и Альберди, считавшихся совестью нации, требовали «остановить безумие», и взбешенный Митре в ответ, объявив осадное положение по всей стране, начал закрывать газеты, но свою собственную La Nacia он закрыть не мог, а нехорошие разговорчики проникали и туда.

«Мы говорим, что близорукий фанатизм парагвайцев порожден страхом перед деспотом. Хорошо. Но как объяснить, что пленные, с которыми мы обращаемся достойно, при первой возможности бегут, чтобы вернуться в войска своего бывшего палача?», - эти слова Доминго Сармьенто, одного из «авторов» войны, потрясенного гибелью сына при Курупайти, опубликовала именно La Nacia, - и президент, не посмев не пропустить материал, бился в истерике: «Каждый, выступающий против священной войны с врагами свободной торговли, - предатель!», сам же Сарьмьенто очень скоро оказался послом в Чили, потом в Перу, потом в США. Почетно, ответственно, но с глаз долой.

А если уж в Байресе на третий год бессмысленной бойни, да еще на таком уровне звучало подобное, то настроения провинции понять несложно. Тем более, что принудительными наборами (формально призывали «добровольцев», но за отказ служить полагался расстрел) либеральный Байрес сознательно «выжимал лишнюю кровь» из «варварских мест, зараженных федерализмом».

Недовольство нарастало. «Добровольцы» разбегались, восставали, уходили в горы и в пампу, либеральные чиновники не выходили на улицы без охраны, листовки с призывом «Руки прочь от Парагвая!» проявляли ежедневно, а после Курупаити, когда стало ясно, что не так уж грозен сеньор Митре, как привыкли считать, вопрос был лишь в том, где рванет.

А рвануло в маленькой западной Мендосе, где либералов не поддерживал в полном смысле слова никто. До такой степени никто, что после Павона «губернатора» выбирали оккупационные войска, и только на этих войсках, не очень многочисленных, - вернее, на страхе перед ними, - держалась «законная власть» по версии Байреса. Однако известия о Курупаити страха поубавили, и когда по приказу из центра (срочно обеспечить новых «добровольцев»!) патрули начали хватать уже не гаучо в пампе, а приличных сеньоров прямо на улицах, терпение лопнуло.

11 ноября полковник Хуан де Диос Видела, «федералист» со стажем, состоявший под гласным надзором полиции, как «крайне подозрительный», явившись в лагерь, куда сгоняли рекрутов, призвал их к восстанию. Полковника уважали: помимо всего прочего, в апреле 1861 года во время землетрясения, сам потеряв жену и детей, помогал людям, организовал спасательные работы, удостоившись прозвища El Salvador, то есть, «Спаситель».

Естественно, рекруты откликнулись мгновенно. Из населения на улицу не вышли разве лишь глухонемые и паралитики. Надзиратели сами распахнули двери тюремных камер (где, к слову, не так давно сидел и сам Диос де Видела, превентивно арестованный во время «войны Чачо»), выпустив на волю политических, - элиту «федералистов» Мендосы, и солидные люди уже к вечеру сформировали дееспособное правительство.

Через два дня, после победы над войсками Пабло Ирразабала, убийцы «Чачо», - сам он, к сожалению, сумел спастись, - под контроль повстанцев перешла вся провинция, и очень уважаемый «федералист» д-р Карлос Родригес, отсидевший три года без всякой вины (потому, что уважаемый), был избран «политическим директором», объявив программу восстания. Очень простую: «Да соблюдению Конституции», «Нет Митре», «Нет войне с Парагваем».

Эта власть была в полном смысле народной, народ толпами шел в ополчение, и полковнику Диосу де Виделе в Мендосе делать было уже нечего. Он двинулся в родной Сан-Хуан, где его встречали цветами и овациями, и в январе, разнеся правительственные части у Ринконада дель Росита, стал официально избранным губернатором.

А тем временем в Сан-Луисе уже вовсю разворачивался пришедший из Чили генерал Хуан Саа, легенда «федералистов», некогда один из ближайших людей Уркисы, одержавший блистательную победу при Павоне, превратившуюся в поражение с подачи дона Хусто. С либералами у него были свои счеты: помимо прочего, дон Хуан воевал под знаменем «белых» в Уругвае, и пепел Пайсанду стучал в его сердце так громко, что уже 7 февраля, после победы при Пампа дель Портесуэло генерала Саа признала губернатором вся провинция.

"Колорады", вперед!

Это уже было не восстание,  а Revolucion de Colorados, - «цветная революция», - названная так потому, что ополченцы повязывали голову лентами цвета флагов своих провинций. И она распространялась все шире, вскоре охватив и Ла-Риоху, не забывшую и не простившую либералам ни резню пленных, ни голову «Чачо» Пеньялосы на шесте посреди площади, ни Vuelvo en! («Я вернусь!»), прощальных слов Фелипе Варела, сказанных за три года до того.

В скобках. Полковник Фелипе Варела. Прозвище  Quijote de los Andes («Дон Кихот Анд»), потому что никогда не отказывал в помощи слабым и бедным, если их кто-то обижал. Старый, убежденный враг «тиранов из Байреса», близкий друг Уркисы, - настолько близкий, что дон Хусто даже укрыл его у себя после восстания «Чачо», которого сам же предал.

В Энтре-Риос, однако, не усидел. Разобравшись в политике Уркисы, порвал дружбу и окольными тропами перебрался в Чили, вступил в Американский Союз, клуб интеллектуалов – сторонников Федеративных Штатов Южной Америки, решительно протестовал против мятежа «красных» в Уругвае и вторжения союзников в Парагвай, но не просто протестовал, а обивал пороги, убеждая чилийских бизнесменов и политиков помочь, - долгое время тщетно, но, в конце концов, вышел на генералов, не видевших вреда в ослаблении Митре, зарившегося на всю Патагонию, и те, не уведомляя политиков, выделили деньги и отличные винтовки. А главное, разрешили желающим офицерам и солдатам чилийской армии, - всего около 150 человек, - «уйти в отпуск по болезни».

К моменту получения новостей о Курупаити в распоряжении Дон Кихота уже было два батальона эмигрантов плюс батальон  чилийских отпускников капитана Эстанислао Медины, и Цветная Революция не застала его врасплох. Причем, в отличие от остальных, имелась у него и политическая программа, оглашенная 6 декабря, сразу после возвращения. Длинно, по-испански цветисто, но если вкратце, то:

«Аргентинцы! В подлых и неумелых руках Митре наша Родина узнала, что такое позор и рабство. По его варварской прихоти наши мальчишки умирают на чужбине, убивая парагвайских братьев. Ненависть людей из Буэнос-Айреса к провинциям непостижима, нас не считают людьми, нас грабят, убивают, наших лучших земляков казнят без суда. Нет закона, нет души, нет чести, нет совести. Предатели торгуют аргентинской кровью, предатели торгуют уругвайской кровью. Довольно! Да здравствует закон, порядок, конституция и братство. Да здравствует мир с Парагваем. Долой предателей. В бой!».

Реакция понятна. К тому же либерал-губернатор, то ли от великого ума, то ли вообще не имея опоры, назначил командиром кое-как собранного ополчения не кого-нибудь, а полковника Иррузабала, самого ненавистного в провинции человека, - и восстали даже относительно лояльные. Правда, убийца «Чачо» и на сей раз унес ноги, но батальоны, приведенные Дон Кихотом из Чили быстро превратились в пятитысячную армию, - как и у Саа с Диосом Виделой. Такой силы у montoneros не было со времен Павона, - и в марте, после победы при Тиногаста, конница Виделы вошла Катамарку, где его тоже ждали, взяв курс на столицу провинции, и далее, на соединение с «колорадами», уже занявшими Куйо.

Стремительность событий определяла успех, - и генерал Саа принял решение, не ожидая Дон Кихота (придет, куда денется!), развивать наступление – к побережью, к многолюдным «приморским» провинциям. При этом, старые «федералисты», как и прежде, очень рассчитывали на Уркису, которого заочно объявили вождем, - а дон Хусто, естественно, отрекся, заявив, что с «бандитами» не имеет и не хочет иметь ничего общего. После чего его назвали «предателем» даже последние из веривших, и давить недовольство экс-кумиру приходилось отрядами вооруженных до зубов клиентов, а главное, превентивными арестами: на нарах оказались все потенциально опасные в том числе, такие любимцы пампы, как полковник Рикардо Лопес Хордан и воин-поэт Хосе Эрнандес.

Тем не менее, судьба войны решалась не в Энтре-Риос, а в Кордове, старой и уважаемой провинции, очень «федералистской» и (в отличие от западной «малышни») располагавшей хорошо обученной пехотой. Занять ее означало выйти в центр, на оперативный простор, и тамошний губернатор, Матео Луке, убежденный «федералист», сохранивший пост только потому, что был не военным, а всего лишь педиатром, восстанию сочувствовал. Но не настолько, чтобы идти ва-банк. Он  ждал слова Уркисы, а когда стало понятно, что слова не будет, предпочел сбежать «по состоянию здоровья».

Сразу после его отъезда Кордова все-таки восстала, и полковник Саймон Луэнго, соратник «Чачо», один из первых сообразивших, что кумир – оборотень (мы о нем уже поминали и еще помянем) объявил присоединение к «колорадам». И вот тут в Байресе заволновались всерьез: ситуация грозила выплеснуться за пределы Запада. Еще чуть-чуть, еще две-три победы, и «колорады» вошли бы в Кордову, и Фелипе Видела привел бы туда своих montoneros, - а тогда никакой Уркиса не удержал бы от взрыва Санта-Фе, да и уже все понявший Энтре-Риос.

Отдадим должное энергии Митре. Срочно вернувшись в Аргентину, он пресек панику в верхах, снял с фронта все, что позволили бразильцы, - отозвал войска с «индейской границы», и не принимая командования лично (видимо, свои таланты он уже переоценил) послал на перехват наступающей коннице Хуана Саа лучших «парагвайских» генералов. Причем, абсолютно ничего не зная о расположении противника, каратели разделились, что, в общем, облегчало жизнь «колорадам».

И тем не менее, решающий бой, - 1 апреля при Сан-Игнасио, - повстанцы проиграли. Их было втрое больше, и вражескую кавалерию они даже не разбили, а стерли с лица пампы, - но вот пехота, не «милиционная», а настоящая регулярная пехота, понюхавшая реального пороха, выстроившись в каре, удержала позиции, отбив семь атак конной лавы. Как грустно констатирует Пабло Эльдорадо, историк из Сан-Луиса, «мужество и копья оказались бессильны против новейших винтовок Буэнос-Айреса».

Дальнейшее очень напоминало ситуацию после Павона. Поражение, притом, что ожидалась победа, плюс тяжелые потери, обескуражило «колорадов», к тому же лишившихся всех лидеров, - тяжело раненных генерала Саа и полковника Диоса Виделу пришлось увозить в Чили. Остатки армии рассыпались, ни о каком марше на Кордову речи уже не шло, - Симон Луэнго, продержавшись в городе всего 12 дней, бежал.

Однако шансы оставались: навстречу карателям шел Фелипе Варела. Он, правда, был еще далеко, но после взятия Катамарки под его знаменем собралось уже более 6000 бойцов, однако именно в этот момент Дон Кихот, получив известие, что враг занял Ла-Риоху, повернул обратно, спасать город, и это, по мнению всех исследователей, стало роковой ошибкой.

Даже двумя: во-первых, маленькая Ла-Риоха, резерв которой он выбрал подчистую, сама по себе ничего не решала, - решала Кордова, которая еще держалась и ждала, - а во-вторых, спеша поспеть до массовых расстрелов, он решился на марш-бросок через безводную местность, и каратели этим воспользовались по полной. Не выступая навстречу, они укрепились в «оазисе» Посо де Варгас, около единственного источника между Катамаркой и Ла-Риохой, подготовили орудия, зарядили ружья и спокойно ждали.

Атаковать сходу было очень опасно, куда эффективнее могли бы стать мелкие уколы, благо абсолютное преимущество в коннице позволяли. Однако переход по безводью вымотал все живое, источник был жизненно необходим, и 10 апреля Дон Кихот повел montoneros в атаку, рассчитывая на чилийцев, - тоже регуляров, с винтовками ничуть не хуже, чем у карателей.

Цену смерти спроси у мертвых

В принципе, могло сложиться по всякому, - чилийцы капитана Медины проявили себя наилучшим образом (вообще, армия Чили уже в те времена славилась на континенте). Так что, сражение с переменным успехом продолжалось почти восемь часов, но, в конце концов, как пишет тот же Пабло Эльдорадо, «стратегическое положение mitristos и превосходство их артиллерии сыграли роль. А после того как капитан Элизондо, хитрым маневром захватив вражеские пушки и лошадей, не развернул их против противника, как приказал Варела, а ушел в пампу, все было кончено».

В самом деле, теперь шансов не оставалось. Кордова пала через два дня, восстание 17 апреля в Сальте, способное, случись оно хоть на пару дней раньше, изменить многое, уже не могло рассчитывать на поддержку, и 5 мая, после поражения при Эль-Баньяно, saltenas капитулировали. Фелипе же Варела, покинув Ла-Риоху, отошел на запад, где узнал о поражении Саа и пополнил свое войско несколькими десятками беглецов, еще желавших сражаться.

По логике, полковнику Вареле оставалось одно: возвращаться в Чили, - и командование карателей, потеряв его след, даже уведомило столицу, что так оно и есть. Однако Дон Кихот руководствовался другой логикой: честно предупредив бойцов, что дело проиграно и отпустив всех, кто не хотел умирать за безнадежное дело, он с тремя сотнями «кентавров» и чилийцами начал «малую войну», атакуя мелкие отряды mitristos, разосланные по пампе «на усмирение».

И получалось. 5 июня – победа, небольшая, но все-таки. 9 июня – еще одна победа и огромный обоз с продуктами и боеприпасами. А 16 июня – уже довольно масштабный успех, причем в плен был взят полковник Хосе Мария Линареса, один из самых ненавистных «палачей пампы», отличившийся в репрессиях и после мятежа «Чачо», и в ходе набора «добровольцев» на парагвайский фронт, вскрывая глотки всем,  кто не проявлял желания.

«Когда "Живореза"привели, - пишет Пабло Эльдорадо, - дон Фелипе спросил его, что бы он сделал, получись наоборот. Тот ответил, что зарезал бы и его самого, и всех montoneros, как овец. "Хорошо, - ответил Варела, - вот тебе нож, и у меня, как видишь, тоже нож; делай свое дело". Линарес, однако, ножа не взял, он стоял молча, глядя исподлобья. "Не хочешь? – спросил Варела. – Что ж, как хочешь. Но резать, как овцу, я тебя не буду. Ты все-таки человек, и тебя расстреляют. Но ты скверный человек, и тебя расстреляют в спину"».

И день сменял день, и недели складывались в месяцы, а La Guerra sin Esperanza, «Безнадежная война», продолжалась. Для борьбы с несколькими сотнями самых отчаянных «колорадов» и Митре, ожидавшему легкого успеха, пришлось создать целую Ejército Interior («Внутреннюю армию»), зачищавшую пампу с беспощадностью, на которую способны только либералы. В итоге, - вновь слово Пабло Эльдорадо, «Война стала терять первоначальный, обаятельно романтический характер: на жестокий террор "националов" Дон Кихот начал отвечать расстрелами, да и сами его солдаты начали мстить, и вскоре весь Запад стал территорией взаимной мести, убийств и грабежей».

Тем не менее, несмотря на отдельные удачи, вплоть до захвата крупных городов, ситуация развивалась ясно в какую сторону. В конце сентября, сделав все, что могли, а возможно и больше, вернулись в Чили «отпускники» капитана Медина, - и командование карателей вновь сообщило в Байрес, что по данным разведки, вместе с ними ушел дон Фелипе. Однако опять ошиблось: в начале октября Дон Кихот объявился у города Сальта, центра одноименной провинции, и дальше начинается то, что не всякому Шекспиру приснится…

К этому моменту даже Митре уже сообразил, что погасить огонь кровью не получится, - и его военные, понимая это еще лучше, связались со старыми знакомыми, «федералистами», сидящими в эмиграции, но к «колорадам» не примкнувшими. Типа, президент признает, допущены перегибы, теперь такого не будет, возвращайтесь и помогите подавать никому не нужный мятеж, который все равно обречен. А вам за это будут всякие послабления и власть на местах, конечно, при полной лояльности Байресу.

Некоторые откликнулись, в их числе - пожилой генерал Октавиано Наварро, соратник «Чачо». Потомственный caudillo Катамарки, кум и старый друг Дон Кихота, отец которого в свое время погиб в бою, спасая отца дона Октавиано, он был одним из тех, кого Варела звал с собой, но отказался, не видя в затее смысла. Зато призыв из Байреса счел шансом на возвращение домой, и вернулся, получив дивизию и приказ выкорчевать остатки Цветной Революции.

Вот компадре Октавиано и шел по следам компадре Фелипе, но шел, постоянно отставая на два-три часа, не стараясь настичь и унитожить, однако неуклонно оттесняя к кордону.10 октября Дон Кихот, настоятельно нуждаясь в припасах, вышел к Сальте, жители которой, напуганный визгом властей о «мести варвара» (мстить было за что, после апрельского восстания каратели расстреляли всех «федералистов»), выстроили баррикады. Припасы, однако, были необходимы, и после двух часов боя город пал, однако и Варела потерял почти половину своих hombres.

О взятии Сальты немедленно заголосили газеты, живописуя «сотни убийств и десятки жестоких изнасилований», но вскоре волна стихла: лично генерал Наварро в интервью сообщил, что за тот час, который montoneros провели в городе, убивать и насиловать у них просто времени не было. Амбары вскрыли, арсенал очистили, лошадей угнали, это да, но не больше.

После Сальты, под мягким нажимом кума, Варела двинулся было на север, но тут у него пошла кровь горлом, и командиры велели вождю уходить за боливийский кордон и лечиться. Что он и сделал, передав командование старому и надежному другу Аурелио Салазару, развернувшему военные действия в Ла-Риохе. Однако через год, в декабре 1868 года, узнав, что Салазар, попавший в плен, зверски казнен (его разорвали лошадьми),

Дон Кихот вновь оседлал коня, и с двумя сотнями всадников прошел по Куйо и Ла-Риохе, - уже не зажигать огонь, а просто мстить тем, кто отметился особыми зверствами. И отомстил, после чего, в январе, не стремясь к невозможному, прорвался через кольцо карателей в Чили, и там, распустил свои войска, а через несколько месяцев умер от туберкулеза, завещав похоронить себя в аргентинской земле.

И похоронили. Не в запуганной Ла-Риохе, конечно, а в Катамарке: новый губернатор, генерал Октавиано Наварро, объяснил центру, что с мертвыми не воюют, и с почестями проводил кума в последний путь.  Почти полтора века спустя, в августе 2007 года, правительства Катамарки и Ла-Риохи посмертно присвоили полковнику Фелипе Варела звание генерала провинциальной милиции, а пять лет спустя Quijote de los Andes, - в соответствии с указом президента Кристины Фернандес де Киршнер, - стал генерал-лейтенантом армии Аргентины.

Но это - позже. А пока что федерализм на западе и севере кончился. Больше тормозить бульдозер живым мясом не осмеливался никто, - разве что легендарные «благородные bandoleros» вроде женщины-гаучо Мартины Чапанай и Сантоса Гуайяма по прозвищу «Девять Смертей» еще много лет вели свои личные войны, мстя за павших командиров и друзей, но это уже было предельно далеко от политики. А в общем, маленькие «внутренние» провинции подчинились диктату эмиссаров из Байреса, - как Юг США подчинился Северу после Гражданской, с теми же реалиями: выкачивание средств, унижение, отъем земель.

Но, правда, - свято же место пусто не бывает, - раскол начался внутри самих либералов, и очень скоро сеньору Митре пришлось пожинать то, что он посеял. Ну и, что нельзя не отметить, «добровольцев» в парагвайскую мясорубку больше не посылали. Посылали только тех, кто реально хотел за приличные песо. Но желающих почти не было. Формально оставаясь в коалиции, фактически Аргентина вышла из войны…

За Умайтой для нас земли нет

Затишье, подаренное Парагваю мужеством защитников Курупаити и аргентинских colorados, дало Марискалю возможность собраться с силами, но качественно ситуацию не изменило. Да и не могло, в условиях полной блокады, изменить. Большая часть «кадровиков» вышла из строя, новый набор, хотя и очень значительный (15000 пехоты, 3500 конницы и 1500 артиллеристов), обучали на ходу, к тому же, сразу отправляя под Умайту, - а ведь были и другие фронты, как бы замороженные, но способные вспыхнуть в любой момент.

Хуже того, начались перебои в снабжении: притом, что денег на зарубежных счетах и золота в хранилищах Асунсьона было полно, купить через агентов в Европе (связь поддерживали через французского посланника в Асунсьоне) можно было все, что угодно, но вот доставить – никак, а комбинат в Ибикуе уже не справлялся. Так что уже после Курупайти пришлось собирать на поле боя ядра, а главной целью операций стали обозы союзников, и в этом дела блестяще проявил себя капитан, вскоре майор, а затем и подполковник Бернардино Кабальеро. Его легкая кавалерия которого вилась вокруг вражеских позиций мошкарой, нанося мелкие болезненные удары и уходя без потерь.

Тем не менее, и сам Лопес, и его «ближний круг» сознавали, что время работает против них. Притом, что армия союзников, помимо прочего, пораженная серией эпидемий (холера,  малярия, чума и оспа, от которой парагвайцы были привиты, а интервенты нет) наступать не могла, да и вообще, мало напоминала армию (реально с октября 1866 по март 1867 работал только флот, методично, хотя и без особых успехов бомбардируя Курупайти), кризис понемногу смягчался.

После отъезда Митре  командование принял прибывший из Рио маршал Луис Альвес де Лима, маркиз Кашиас, лучший, видимо, стратег не только Бразилии, но всей Латинской Америки (не считая, конечно, Мексики) того времени, классический «слуга царю, отец солдатам», понимавший нужды личного состава, после чего все, чем ранее  пренебрегали, стало задачей текущей момента. Облеченный огромными полномочиями, маркиз организовал новую волну мобилизацию, призвал в армию сотни врачей, расстреливал нечестных интендантов, мобилизовал и гнал в строй рядовыми жуликоватых поставщиков, не глядя на их положение в обществе, - и войска приходили в себя.

Трезво оценивая ситуацию, Лопес требовал от приближенных найти некий «необычный вариант», чтобы изменить расклад, и полковник Хосе Эдувихис Диас, ставший после победы одним из самых близких к президенту людей, в начале декабря предложил план «Proteus», о котором точно известно лишь то, что он обсуждался и был Марискалем утвержден, но деталей никаких. А в общем, просто и конкретно:

организовать рейд в Рио (под видом группы работорговцев, купивших партию пленных), там связаться с некими «друзьями», имеющими право банковской подписи, нанять кого нужно, подкупить кого нужно, и атаковать Петрополис (резиденцию Педру II) в день традиционной «майской» встречи императора с правительством. А потом, «изолировав» всю политическую элиту Бразилии, ставить условия. Или, если условия приняты не будут, перебить всех, после чего в Империи неизбежен и династический, и политический кризис.

Авантюрно? Еще как. До фантастичности. Тем не менее, план был доложен, обсужден, утвержден, и по мнение Хорхе Гонсалеса Ибаррури, по крохам собиравшего данные, «генерал Диас Вера никогда не ставил перед собой заведомо невыполнимых задач. Деньги, документы, по всей видимости, имелись, в людях, говоривших по-португальски и готовых умереть за Родину, недостатка не было... Сам генерал, сбрив знаменитую бороду, был бы неузнаваем. В случае, если бы дело кончилось республиканским хаосом, самоубийственная для исполнителей затея, вероятно, имела немалые  шансы на успех».

Жизнь, однако, распорядилась иначе. 7 февраля 1867 года, за три дня до ухода во «временную отставку в связи с необходимостью лечения в Европе», полковник Эдувихис Диаса решил напоследок лично сходить в разведку по Паране, к вражеским позициям. Как не раз и не два до того, и всегда кончалось нормально, - а вот на сей раз не свезло: на плеск весел с бразильского борта открыли огонь и шальная пуля раздробила командующему укрепрайоном тазовые кости.

Ранение само по себе было тяжелейшее, но началось еще и нагноение, потом заражение крови, ампутация ноги под корень не помогла, и 10 февраля герой Курупайти не сумел исполнить приказ Марискаля, сутки просидевшего у его кровати: «Не умирать!». Ушел в полном сознании, поблагодарив президента за чин генерала и Орден Нации, представив к повышению майоров Франсиско Мартинеса и Паулино Алена («Они не подведут!») и прошептав Vencer o morir! («Умереть или победить!»), - слова, ставшие с тех пор девизом Лопеса. Но тема «Proteus» с этого дня была закрыта и уже не возникала.

Между тем, маркиз Кашиас понемногу наводил порядок. Прибывали подкрепления, - уже не столько добровольцы, сколько по принудительному набору (указом императорам альтернативой военной службе стал удесятеренный налог, и в Бразилии почти не осталось небогатых свободных мужчин), а также негры, государственные рабы, освобожденные для фронта.

Потоком шло и новейшее оружие: денег в бюджете, правда, не было, но британские банки охотно ссужали сколько надо под повышенный процент. Повышалось качество командования: лично маршал изучал документы, отстраняя не оправдавших себя аристократов и выдвигая на командные посты  зарекомендовавших себя офицеров среднего и нижнего уровня, не глядя на происхождение.

При этом ни на день не прекращался обстрел парагвайских позиций. План был прост и эффективен: наращивая свои силы, максимально истощать оборону гарнизонов, после чего постепенно, одну за другой, с передышками штурмовать линии укреплений, в итоге, полностью блокировав Умайту. Параллельно, в мае, Империя открыла, наконец, второй фронт в Мату-Гросу, откуда Лопес отозвал на юг почти три четверти личного состава: продравшись сквозь джунгли, бразильцы осадили Корумбу, ключевой город провинции.

Их было не так много, но проблема от этого меньше не становилась: отбив Мату-Гросу, войска империи получали выход на практически не защищенный с севера Асуньсон. Границу следовало прикрыть, а солдат не хватало, и Лопес объявил о создании женских подразделений. Без призыва, только если сеньора сама захочет, - но дамы пошли. В основном, жены и дочери фермеров, индеанки, метиски, - «благородные доньи» из «сливок» столичного общества желанием не горели, - но первой записавшейся стала м-ль Линч, жена Марискаля и мать его детей, лично возглавившая один из батальонов.

Кое-кто позже именовал это «оперетткой», однако, как пишет Аманда Палтриниери, - «la irlandesa era brava» («ирландка была мужественной»), а в устах лютой ненавистницы Лопеса это можно считать высшей похвалой. И вообще, кто бы что ни говорил, факт есть факт: в итоге серии боев с участием женских отрядов (до 40% личного состава) бразильцы были отброшены от Корумбы, даже не назад, а на восток, в болота, выбраться из которых повезло немногим. Правда, пару месяцев спустя действия нового отряда имперцев оказались более успешны, и парагвайские войска покинули Мату-Гросу, но перейти границу бразильцам до конца войны так и не удалось.

Но база в Туйути, центр сбора новой армии, уже, в общем, полностью бразильской, - 4000 аргентинцев и 500 уругвайцев терялись в сорокатысячном море рекрутов из Империи, - укреплялась, и хотя бывшие майоры Мартинес и Ален, произведенные в полковники согласно предсмертной рекомендации генерала Диаса, отбиваясь от постоянных обстрелов, действовали не хуже, чем действовал был сам дон Эдувихис, будь он жив, вечной пауза быть не могла. Дело шло к развязке.

Мельницы богов

22 июля 1867 года маркиз Кашиас скомандовал наступление. Ни в коем случае не в лоб, не ввязываясь в бои, захватывая то, что плохо лежит, не боясь отойти, если грозит опасность, - и армия, веря в своего командира, выполняла его указания безупречно. Так что десять дней спустя полковник Мартинес приказал эвакуировать крепость Туйу Кью, защищать которую не хватало сил, и отвел гарнизон в Умайту, а когда 1 августа в лагере объявился Бартоломе Митре, потребовавший вернуть ему главнокомандование, случилось и вовсе забавное.

Бразильский маршал даже не стал напоминать аргентинцу, что 40 тысяч штыков и сабель вдесятеро больше, чем четыре. Он просто вел себя так, как считал нужным, и в конце концов, как сказано в рапорте императору: «Митре павлин, но теперь он полностью и безоговорочно смирился с моими приказами. Он делает то, что я говорю ему и согласен на все. Даже тела умерших от холеры мы, вопреки его протестам, бросаем в Парану. Безусловно, река может принести заразу в прибрежные провинции, но Империю это не должно беспокоить, Ваше Величество не должны тревожить претензии этого фанфарона…».

Дальнейшее в деталях описывать, видимо, нет нужды. Бразильцы наступали, конница Бернардино Кабальеро не давала им покоя, наносила потери, неуклонно уходя от ответного удара, - за три месяца только относительно крупных сражений случилось шесть, а стычек никто не считал, - однако не сколько-то сот убитых интервентов, ни отбитые обозы с боеприпасами принципиально вопрос не решали. Тем паче, что к бразильцам поступали подкрепления, а для парагвайцев каждый погибший боец был тяжелой потерей.

Именно в это время призывной возраст приказом Марискаля был снижен с 16 до 14 лет (а позже и до 12), однако пример нации вновь подала семья «диктатора», в первые же дни войны пообщещавшего солдатам: «Я не буду стоять за вашими спинами. Что бы ни ждало нас впереди, мы будем вместе», и сдержавшего слово: первым рекрутом нового набора стал сержант Панчо Лопес Линч, Панчито, 13-летний сын президента, переведенный из отцовских ординарцев в строевые части.

И тем не менее, обойдя фланг защитников Юмаиты, бразильцы 2 ноября после тяжелого боя заняли укрепрайон Тауйи, 12 милями выше Умайты, тем самым, окончательно замкнув кольцо блокады «парагвайского Севастополя», как уже именовали крепость в европейских газетах. Смысла цепляться за «нижние» укрепления более не было, и Лопес перевел непосредственно в крепость большинство орудий с позиций Курупайти, которые бразильцы все равно боялись атаковать, считая «проклятым местом», а 3 ноября, - имперцы еще радовались взятию Тауйи, - парагвайские войска, появившись неведомо откуда, нанесли удар по Туйути, главной базе союзников.

Этот удар готовился крайне тщательно, в глубокой тайне. Не как решающее сражение, но как очень важное. Исидоро Рескин и Висенте Барриос, шурин президента, генералы «старого закала», которым Марискаль доверял полностью, получили 8000 солдат из числа более или менее обученных, и приказ: отбить у противника как можно больше орудий, боеприпасов и продовольствия, потеряв как можно меньше своих и уничтожив как можно больше врагов. Ну а, в идеале, если получится, прорвать блокаду Умайты. И поначалу все шло, как нельзя лучше: на сей раз, в отличие от первого боя там же, колонны действовали четко, слаженно, и ошеломленные бразильцы заметались в клещах. Но…

Голод не тетка. Совсем не тетка. Солдаты, недоедавшие много дней, элементарно хотели есть, и у них не было доведенного до автоматизма самоконтроля «кадровиков» довоенной армии. Они опрокинули врага, и увидели котелки над кострами, полевые кухонки, мешки с припасами, после чего пусть не вся наступающая армия, но немалая ее часть рассыпалась по огромному лагерю, набивая рты всем, что под руку попало, и превратившись в галдящую толпу, на приведение которой в порядок Барриосу, Рескину, Кабальеро и их подчиненным понадобилось около часа или немногим более, - но за этот час бегущие в панике бразильцы остановились, пришли в себя и контратаковали.

В итоге, парагвайцы отступили, увезя с собой огромный обоз, 17 пушек, продовольствие, снаряжение, даже три сотни пленных, но и сами понеся серьзные потери, которых могло не быть, а считать ли это поражением, каждый решает по своему. С одной стороны, Лопес, по оценкам самого Кашиаса, выиграл передышку «более чем в месяц», получил остро необходимые трофеи, воодушевил гарнизон Умайты, однако главная цель, - прорыв блокады и оттеснение союзников, - достигнута не была. Обстрел Юмайты не прекратился, а её защитники из-за усугублявшегося дефицита боеприпасов отвечали на канонады лишь редкими, хотя и точными залпами.

Правда, пройти изгиб реки имперский флот по-прежнему не мог: тяжелые морские суда просто увязали в дне (глубины не хватало), речная мелочь попадала под огонь (для этого участка порох и ядра всегда имелись), а мелкодонными мониторами бразильцы все еще не располагали. Хотя ждали: два необходимых судна уже готовились сойти со стапелей в Рио, и еще три шли из Европы, где, как мы уже знаем, англичане перепродали «парагвайский заказ» Бразилии.

К слову. Поскольку суда, как мы опять же знаем, были оплачены полностью, для перепродажи их (с возвращением денег в «Лионский кредит) требовалось нотариально заверенное согласие парагвайского посла в Лондоне и Париже сеньора Кандидо Баррейро, которому Марискаль очень доверял, поскольку тот был обязан семье Лопесов решительно всем. Без его подписи мониторы так и стояли бы на приколе. Или, - если версия об «авантюре Тенвиля» (французского моряка, готового по личной инициативе перегнатть корабли в Америку) верна, - даже оказаться в нужное время в нужном месте, не глядя на мнение Монтевидео.

Подпись, однако, появилась, нотариус поставил печать, и сделка состоялась, после чего, в сентябре 1867 года сеньор Кандидо «избрал свободу», подал в отставку и, оставаясь в Лондоне, послал в бразильские газеты письмо с  осуждением «тирании, в которую верил, пока не прозрел и не понял, что моей Родиной правит продажный изверг», - тем самым открыв себе путь к новым высотам, вплоть до, спустя много лет, поста президента «свободного Парагвая».

Впрочем, об этом Лопес узнал позже. А пока что, после второй битвы при Туйути, получив от послов Франции и США предложение посредничества в переговорах о мире, он ответил согласием, назвав свои условия: все затраты Бразилии и Аргентины на войну будут компенсированы, контрибуция выплачена, территории, на которые претендует Империя, отойдут к Империи, а претензии Аргентины будут рассмотрены. Но. Никакой полной и безоговорочной, никакой смены власти в Парагвае и никаких изменений таможенных правил, - то есть, сохранение страной независимости.

В декабре, незадолго до Рождества, состоялись консультации. Митре, у которого на носу были выборы, а рейтинг висел на полшестого, в принципе, не возражал. Мнения Флореса никого не волновало. А вот Рио заявило твердое «нет». Пояснив, что от исхода войны зависит прочность его престола, дом Педру, потребовал, как минимум, парада бразильских войск в Асунсьоне, «свободных выборов» под бразильским присмотром и контроля за таможенными сборами Парагвая на 10 лет, взамен гарантируя лично Марискалю с семьей право выезда в Европу со всем скарбом, который тот захочет увезти.

Что ж, сказал Марискаль, коли так, стало быть, vencer o morir. В зыбкой тишине отметили Рождество, а 2 января в Буэнос-Айресе, терзаемом эпидемией холеры (трупы, плывшие вниз по реке, сделали свое дело и там, и в Монтевидео) скончался вице-президент Пас, и Бартоломе Митре вновь покинул фронт. Теперь уже окончательно, официально сдав пост командующего маркизу Кашиас, получившему, наконец, возможность вести войну по-своему, ни на кого не оглядываясь, - благо пришли известия о приближении к Умайте долгожданных мониторов.

Так начинался 1868 год, четвертый год войны, тяжелый, кровавый, для многих страшный, а для кого-то и последний, и не только в Парагвае... 

Мониторинг

Любая оборона, сколь бы мощна и упорна ни была, как эффективно ее ни организуй и будь защитники хоть титанами, если она не составная часть подготовки к наступлению, рано или поздно дает трещину. Тем паче, если противник упорен и методичен, - а маркизу Кашиасу ни в упорстве, ни в методичности отказать невозможно. Так что, 18 февраля 1868 года, сразу после подхода пополнения эскадры, бразильцы в ходе тяжелейшего (600 единиц живой силы, вчетверо больше, чем у оборонявшихся, только убитыми) штурма взяли редут Ла Сьерва, ключевой форпост в 5 километрах от Умайты.

На следующий день три монитора двинулись вверх по течению, по ходу легко отбив попытку парагвайских каноэ этому помешать. Задача минимум состояла в том, чтобы проверить способность «новичков» на равных дуэлировать с орудиями фортов на изгибе реки, но результат оказался куда круче: броня и вооружение, как выяснилось, позволили обновкам не только успешно бодаться с крепостными батареями, но и, пробив цепь, перегораживающую реку, идти к Асунсьону.

Подобного не ожидал никто, - ни парагвайцы, за два года привыкшие к неуязвимости, ни даже сами бразильцы, - но в штабе Марискаля имелся план и на такой случай. В столицу, вице-президенту Санчесу и братьям президента, - Бениньо, государственному министру, и Вененсио, военному коменданту города, - немедленно полетел приказ: десанта не будет, сил у врага мало, поэтому - обеспечить безопасность населения, выведя гражданских за город, и сделать все, чтобы мониторы, как минимум, вернулись на базу максимально потрепанными.

Однако приказ был исполнен весьма частично: 24 февраля, достигнув цели, бразильцы выяснили, что город пуст (сеньор Санчес вывел всех, кроме солдат), а вот новейшие канонерки "Paraguary" и "Rios Branco", - самые тяжелые суда, еще остававшиеся в составе ВРФ Парагвая, - атаки которых они опасались, почему-то затоплены. Да и береговые орудия стояли так, что могли воспрепятствовать десанту, но не способны нанести мониторам сколько-то серьезного ущерба. Так что, обстреляв город, сильно попортив дворец Лопеса, крепко покалечив верфи и практически не понеся потерь, эскадра вернулась в Тайю, а последняя попытка   парагвайских «пираний» в ночь с 1 на 2 марта атаковать мониторы кончилась плачевно: храбрость элементарно разбилась отехнику.

С этого момента укрепрайон Умайта перестал быть решающим фактором, хотя и оставался очень важным: пока крепость держалась, транспорты с войсками пройти вверх по течению не могли, и обойти её тоже возможности не было: сельва на обеих берегах реки без всяких боев уменьшила бы наступающие отряды, как минимум, наполовину. В связи с чем, Марискаль 3 марта переправился на правый берег и повел армию на север, в укрепрайон Сан-Фернандо, приказав покинуть героический Курупайти, когда защищать его станет бессмысленно. Что до самой Умайты, полковники Франсиско Мартинес  и Паулино Ален, выдвиженцы покойного Диаса, получили три тысячи солдат, 200 орудий и приказ «Vencer о morir!». Или, если уж совсем тяжко будет, покинуть крепость, но только, если он позволит, однако и тогда: прорваться или умереть.

По мнению некоторых историков, в этот момент маркиз Кашиас упустил неповторимый случай, перехватив Марискаля на переправе или при отходе, завершить войну, но это вряд ли. Старый маршал никогда и ничего не упускал, он просто предпочитал поспешать медленно и действовать наверняка. Поэтому, ставя только на надежную лошадку, он атаковал форпосты вокруг по-прежнему неприступного «парагвайского Севастополя», куда 22 марта вместе с орудиями ушли защитники Курупайти. С этого момента Умайта оказалась в кольце, и хотя изгиб реки ее батареи контролировал по-прежнему надежно, на получение продовольствия и боеприпасов можно было не надеяться.

А вот к бразильцам подкрепления шли. Правда, в основном, черные, которым маркиз не доверял («Освобожденный раб не может быть воином, - писал он, - потому что не имеет Родины и чести. Печать рабства не стереть, и не в цвете кожи дело»). Они были плохо обучены, и новобранцев приходилось переобучать на месте. Но главное: возникла острейшая нужда в кавалерии: «кентавров» из Риу-Гранди, вытянувших на себе первый период войны, война уже съела, пополнений провинция дать не могла, - а летучие эскадроны Бернардино Кабальеро осами вились вокруг огромного лагеря союзников, кусая мелко, но очень часто и крайне болезненно, а бороться с ним было некому.

Разумеется, трагедии не было. Вопрос денег, - коготок увяз, так чего уж там, - решался очередными британскими займами, из Европы ехали за длинным эскудо обученные кавалеристы, дон Хусто Уркиса по сходной цене продавал объезженных лошадей… Однако все это требовало времени, а времени катастрофически не хватало: по плану маркиза, сразу после падения Умайты, которое, как он полагал, было делом двух-трех недель, следовало переходить в генеральное наступление, без конницы не имевшее шансов на успех.

Поэтому, начиная с января маршал бомбил письмами союзников в Байресе и Монтевидео, сеньору Митре уважительно намекая на то, что от масштаба вклада в войну зависит доля добычи, а сеньору Флоресу безо всяких обиняков давая понять, что Империя со своими клиентами не шутит, так что, если конницу не пришлет дон Венансио, ее пришлет другой, более ответственный президент, скажем, генерал Грегорио Суарес или генерал Франсиско Карабаль. Однако же, несмотря на уговоры и угрозы, союзники не спешили: у Митре, в принципе, не возражавшего, домашние дела вновь складывались совсем худо, а у Флореса и вовсе 19 февраля появилась причина, уважительнее которой не придумаешь.

И вот тут, пока на фронтах затишье, пока маркиз Кашиас собирает силы под Умайтой, а Марискаль, разбив лагерь в Сан-Фернандо, подтягивает очередные подкрепления в укрепрайон Пикисири, последний оборонительный рубеж перед Асеньсоном, давайте, временно оставив поле брани, заглянем в Уругвай и Аргентину, - но сперва в Уругвай.

Танцы с волками

Скажу сразу: Венансио Флоресу трудно симпатизировать. Даже такие биографы, как Вашингтон Локхарт, автор очень подробного, но  почти агиографического исследования «Трагический каудильо», признают, что человек был болен властью и ради власти готов был жертвовать многим, причем независимость и достоинство страны в списке «многого» стояли отнюдь не на первых местах. И тем не менее, просто «гориллой», каких в истории Латинской Америки и раньше, и позже появлялось немало, дон Венансио не был. Он просто полагал, что Уругвай слишком мал, чтобы позволять себе ни от кого не зависеть, и надеялся, балансируя между Рио и Байресом, со временем ослабить ошейник, - а пока, до удобного случая, старался как-то поднимать экономику.

Кто угодно, но не дурак, он считал нужным следовать примеру Митре: развивать иммиграцию, привлекать инвестиции, переориентировать пампу с говядины на овцеводство, - потому что в плане говядины конкурировать с Аргентиной не получалось, а вот овцы были золотым дном. Ибо в ситуации, когда поток хлопка с разоренного Юга США крепко обмелел, шерсть нужна всей Европе, и на шерсти, вводя огораживания и продавая землю, можно было подняться, как за 300 лет до того поднялась Англия. А поскольку, интуитивно многое понимая, по-настоящему хорошо Флорес умел только воевать, он по необходимости привлекал к сотрудничеству «докторов», и по сути, будучи до мозга костей «красным», объективно гнул линию им же свергнутых «белых».

Впрочем, следует отметить, в отличие от Аргентины, борьба «партий» в Уругвае к этому моменту практически утратила политическую составляющую; и если у «белых» все же имелась какая-никакая программа (инстинктивно разделяемая «красным» президентом), то «красные» по факту превратились в клан генералов и полковников, связанных личными отношениями, и желавших только рулить, а как и во имя чего, уже не суть важно. И к тому же, совсем не однозначно относящихся к собственному лидеру. По самым разным причинам. Как потому, что многие, вроде помянутых Суареса (палача Пайсанду, даже в кругу друзей считавшегося «мясником») и Карабаля, полагавших себя ничуть не хуже «крикуна Венансио», так и  в связи с подозрениями, что в 1858-м он отказался участвовать в подавленной «красной революции», чтобы потом самому выйти на первый план. А возможно, даже как-то помог «белым» ее подавить.

В общем, диктатура диктатурой, а лодочка качалась, и тот факт, что Парагвай стал могилой для двух третей «красных», преданных Флоресу, президентское кресло никак не укреплял. В 1867-м пришлось отозвать с фронта Грегорио Суареса, оставленного там, чтобы не интриговал в Монтевидео, но начавшего плести интриги с маркизом Кашиасом, а потом в столице раскрыли «минный заговор», и хотя взорвать Флореса не получилось, а концов не нашли, дона Грегорио от греха подальше упрятали за решетку.

Так что, хотя жестокий, харизматичный и волевой Флорес оставался лидером, оппозиция в «красных» рядах крепла. «Белые» же, которых просто хватали и отправляли на фронт в кандалах, дона Венансио, мягко говоря, вообще не любили. А между тем, в ноябре 1867 года стартовала подготовка к выборам, и учитывая озлобление населения, получившего от войны только похоронки и холеру, все шло к тому, что именно «белые» победят. Поэтому дон Венансио решил играть на упреждение.

Пригласив к себе авторитетных оппозиционеров, он поговорил с ними абсолютно откровенно. Дескать, мы признаем, что натворили всякого. Но именно поэтому не можем себе позволить, чтобы вы победили. Кормушка наша. Точка. Так что, кто пожелает выставлять свою кандидатуру в парламент, - то есть, в коллегию выборщиков президента, - возражений нет, но пусть потом не жалуется, если с ним самим, его домом или семьей что случится. Времена тяжкие, всякое бывает.

«Белые» намек поняли, кандидатуры не выставляли, но стабильности это не добавило, и население, сытое войной по горло, ворчало, что в пампе, что в городах. Однако всем было ясно: новый парламент, который соберется в феврале, будет «краснее некуда», и проголосует за второй срок «национального лидера», которому нет альтернативы, потому что, если не он, то кто? И большинство, - кроме самых отъявленных идеалистов вроде бывшего президента Бернардо Берро, - просто тупо ждало 15 февраля.

А февраль выдался жарким. В полном смысле слова. И без того в тех местах теплая, эта зима выдалась иссушающе жарков, и жара подстегнула «парагвайское проклятие», - холеру, косившую людей десятками. Это не радовало. Добавляло озлобления и банкротство нескольких лондонских банков, больно ударившее по большинству элиты. В воздухе носились нехорошие предчувствия, сеньор Берро, плюнув на предупреждения, собирал митинги, обвиняя «красных» во всем, в чем их можно было обвинить, а заодно и себя, слишком им верившего и «безрассудно допустившего негодяев к власти».

Послушать его собирались толпы, ему аплодировала даже «красная» мелочь, - каждая семья носила «парагвайский» траур, - и это не то, чтобы очень мешало, но нервировало. Поэтому 10 февраля дон Венансио, уже не президент (по закону он сдал пост своему назначенцу, спикеру Ассамблеи) и еще не президент, пригласив дона Бернардо на разговор, дружески предупредил: пусть сеньор Берро сколько угодно лазит на решетки вокруг здания кабильдо, но если 15 февраля случатся беспорядки, первой жертвой станет именно он.

Однако дон Бернардо, аристократ-народник с двумя дипломами, был, - повторяю, -  из породы идеалистов. Причем, что называется, упертых, - и главное, он имел план, а когда идеалисты имеют план, остановить их можно только штыком. Особенно, если план разумный, а план, говоря по чести, был совсем не глуп. Даже притом, что кружок готовых действовать, не глядя на обстоятельства, был совсем мал. Судите сами. Флорес рвется к власти, причем, незаконно, и он не очень популярен. Это раз. Провинция в курсе, что сразу после выборов в Парагвай будут посланы новые контингенты, и даже самые «красные» гаучо, ежели что, в седла не сядут. Это два. Ну и три…

Главная опора «горилл» - не пампа, свою часть пампы они уже выкачали и погубили, - а Монтевидео, куда навезли сотни личных клиентов, что могло бы стать проблемой. Однако если гарнизон города («Конституционный батальон» европейских наемников полковника Густава Олава) и драгуны полковника Бастаррика, стоящие в лагере неподалеку от столицы, поддержат, проблема исчезнет. А что поддержат, сомнений не было: обоих вояк уже прощупали, и оба сказали «да».

Правда, по разным причинам. Швед – потому что наемнику все равно, кому служить, если платят золотом (а золото было: сеньор Бризуэда, экс-посол Парагвая, а ныне преуспевающий коммерсант, державший деньги не в лопнувших лондонских банках, а в надежном «Лионском кредите», снял со счетов очень большую сумму). Уругваец же, ранее очень «красный», потеряв на войне двух сыновей и опасаясь за третьего, внутренне давно «побелел».

Вот так. И коль скоро так, стало быть, прочее – дело техники. В один из дней до выборов президента  взять «Форт» (Дом правительства), арестовать Педро Варела, спикера, исполняющего обязанности главы государства, а затем, опираясь на бойцов Олава, объявить о выходе Уругвая из войны, после чего ширнармассы сбегутся поддерживать. И никакие pistolleros «горилл» с ними не сладят, тем паче, что максимум через два часа подойдут драгуны. Ну и, ежели вдруг, паче чаяния, что-то пойдет не так, в укромном месте на побережье чалятся два баркаса, до которых от «Форта» рукой подать. Кто за? Хорошо. Против есть? Воздержавшиеся есть? Принято единогласно.

День длинных ножей

Сказано – сделано. 15 февраля, когда улицы города заполонили головорезы в красных банданах, ничего не случилось. Первая сессия прошла нормально, вторую, на которой предстояло избрать законного главу государства, назначили на 1 марта, и город стал намного спокойнее, а 19 февраля, в очень, очень жаркий день, в начале сиесты, когда улицы опустели, Бернардино Берро с отрядом из 25 романтиков, захватил Форт, провозгласив: «Долой Бразилию! Штыки в землю! Viva независимый Уругвай! viva героический Парагвай!».

Начало было положено строго по плану, - но сразу же начались сбои. Прежде всего, Педро Варела и бразильский прокуратор сбежали через задний ход, и это было безусловным промахом группы захвата. А вот в казармах constitucionales случилось нежданное: полковник Олав, согласно договоренности, впустив «друзей», далее, вопреки договоренности, застрелил их командира, приказал солдатам открыть огонь по остальным и послал гонца с донесением о событиях сеньору Флоресу, обедавшему с друзьями. И уж вовсе рука Господня вмешалась в «драгунскую» часть сюжета: полковник Бастаррика просто не получил сигнал о старте, потому что гонец, человек тучный, не вынеся жары, умер по дороге от инсульта.

Тем временем, Берро, видя, что подмога не идет, зато приближаются наемники Олава, в свою очередь, бежал через черный ход, после чего его люди разбежались кто куда: кто-то в посольства, искать убежища, кто-то по домам, а несколько человек, вместе с бывшим президентом, к пристани, намереваясь сесть в баркасы. Однако, - очередная неожиданность! – баркасов, наличие которых на рассвете дон Бернардо проверил лично, на месте не оказалось. Оставалось только возвращаться в город и прятаться, если повезет, в посольствах, а если не повезет, где получится. И всем повезло, кроме него самого: почти на пороге представительства США сеньора Берро опознали и схватили, после чего поволокли в кабильдо. То есть, в тюрьму, располагавшуюся аккурат в подвалах мэрии.

Между тем, Венансио Флорес, получив записку полковника Олава, спешно сворачивал обед. О том, что в городе не исключены некие события, он, как стало известно позже, узнал еще утром, от генерала Карабаля, не сказавшего ничего конретного, но советовавшего быть начеку, однако ответил: «Не бойтесь белых, они импотенты». Теперь же, когда некие события все же случились, сделал то, что с его характером только и мог сделать: вместе с соратниками по застолью, взял оружие (нашлась даже пушка), сел в карету и поехал на место событий.

Но не доехал: на полпути улицу перегородила телега с сеном, и несколько человек в масках, выскочив невесть откуда, открыли по карете огонь. Кучер погиб сразу, пассажиров поранило, сам Флорес, пуль избежавший, выскочил и, отстреливаясь, попытался бежать, - но на него бросились со всех сторон, никем больше не интересуясь, и зарезали. После чего расточились, и над мертвецом преклонил колена случайный священники, а через минут двадцать появились родственники, друзья, солдаты, и погибшего понесли в кабильдо, где как раз в эти минуты сеньор Берро активно переругивался с Педро Варела, выясняя, кто предатель, а кто патриот.

Появление трупа, укутанного в национальное знамя, взорвало ситуацию. Берро перестали слушать, его оскорбляли, оплевывали, и наконец убили выстрелом через решетку, а тело, расчленив, повезли по улицам, скандируя: «Вот идет убийца генерала Флореса, грязный дикарь Бернадо Берро!». Параллельно хлопцы в красных банданах кинулись по адресам, вытаскивая из домой и убивая на месте всех сколько-то заметных «белых», по списку, видимо, заранее приготовленному - ведь неоткуда сельским парубкам было знать, кто есть кто и кого где искать.

Странным образом возник «Мясник» Суарес, по идее, сидящий в тюрьме. Невесть как возник и пошел по толпе слух, что «белые» заражают город холерой, подбрасывая отраву в колодцы, и погром превратился в резню, усугубленную телеграммой спикера Ассамблеи «красным» периферии: «Они убили нашего любимого генерал Венансио Флореса, делайте, что должны!». В итоге погибло более пятисот человек, в основном, не понимавших, что вообще происходит, даже ни в чем не виноватый хозяин лавки, около которой убили Флореса. Даже лавку, около которой убили Флореса, разгромили.

В итоге, из городских «белых» спаслись лишь добежавшие до посольств, куда, в отличие от церквей, все же не врывались, и события приобрели такой размах, что испугались даже «гориллы»: «Власти сделали все, чтобы погасить ситуацию, - пишет Вашингтон Локхарт. - Таможни и посольства взяли под охрану, ввели осадное положение, чтобы остановить охоту на «белых», которых хватали и убивали беспощадно, а похороны отложили на месяц, объявив, что тело будет забальзамировано, чтобы великого человека могли увидеть потомки». Однако вышло еще хуже: в следующие пару дней от холеры умерли несколько авторитетных «красных» депутатов, и началась новая охота, на сей раз, на «мстящих исподтишка». Заодно, «эвакуировали зараженный Cabildo, бросив в тамошних подземельях заключенных, умерших от голода».

Вместе с тем, если на низах никто ни в чем не сомневался, то в верхах очень скоро, уже  в феврале, возникла иная версия событий. Кто-то из свидетелей убийства Берро (если точно, Эмилио Конти) вспомнил, как тот, узнав о смерти Флореса, закричал: «Все ясно, меня предали!», консулы США,  Великобритании и Франции почти сразу написали своим правительствам, что дон Бернардо «стал жертвой комбинаций, которые не сумел просчитать», а жена Флореса и вовсе публично обвинила в гибели супруга Грегорио Суареса, странным образом и очень ко времени оказавшегося на свободе.

Значительно позже Хосе Мария Фернандес Салданья, крупнейший уругвайский историк, посвятивший жизнь изучению истории «красных», изучив все доступные источники, пришел к выводу, что так оно и есть, причем целью заговора были оба лидера, и Берро, и Флорес, - однако это позже, а пока, как бы то ни было, к концу февраля волна убийств сошла на нет (в столице почти всех «белых» перебили, а «белые» каудильо вместе со своими гаучо бежали за кордон), и 1 марта, как и предполагалось, избрали президента. Но не сеньора Суареса, предъявившего претензии на пост, а другого генерала, Лоренсо Батлье, слывшего разумным и взвешенным, к тому же, входившего в «ближний круг» дона Венансио.

Голосовали пугливо, утвердили большинством всего лишь в один голос (Суареса страшно боялись), но у Батлье тоже была группа поддержки, а главное, избрание Суареса (известного, как «человек маркиза») означало отправку новых рекрутов в Парагвай. Причем (поскольку «белые» разбежались), под призыв неизбежно попали бы «красные», и в результате, дону Грегорио, как он ни бесился, пришлось довольствоваться постом военного министра.

Вопрос же о войне решился сам собой. Новый президент не имел никаких обязательств перед Империей, но если бы и имел, и если бы хотел (а он вовсе не хотел) страна была не в том состоянии. «Гориллы», расхватав министерства и губернаторства, жили своей причудливой жизнью, запамятовав о наличии центральной власти, и доходило это подчас до полной дичи. Скажем, когда генерал Карабаль, обиженный на то, что стал всего лишь губернатором, а не министром финансов, начал «революцию», военный министр Суарес, посланный на подавление, вместо подавления обнял «брата Панчо» и вместе с ним пришел в Монтевидео, потребовав удовлетворить «законные требования заслуженного патриота». Который с финансами, знамо дело, разберется лучше, чем какой-то штатский барыга, невесть за какие заслуги назначенный на этот пост.

Короче говоря, главной задачей сеньора Батлье, в главы государства не рвавшегося, но, раз уж попал, стремившегося, как человек ответственный, хотя бы удержать страну от падения в кровавый хаос, было установить хоть какой-то баланс сил. При таком раскладе, не приходится удивляться, что из Уругвая маркиз Кашиас не получил ни эскадрона, ни взвода, ни даже одно всадника. Какое-то время он еще чего-то требовал и чем-то стращал, но потом, разобравшись в происходящем, махнул рукой, доложив императору, что прибытие на фронт имперской конницы крайне необходимо, а пока ее нет, Его Величеству стоило бы лично поторопить аргентинского союзника.

И дом Педру, разумеется, сразу по получении реляции своего маршала лично написал дону Бартоломе, который подтвердил, что конницу пришлет, не очень много, тысячи две, но обязательно. Однако слова не сдержал. Не потому, что не хотел: помешали обстоятельства непреодолимой силы. Ибо Аргентина тоже была не в том состоянии. Не до такой степени, как Уругвай, но ведь каждая несчастная семья несчастлива по-своему…

Позитив über alles!

Уругавай - не Аргентина. Аргентина, соответственно, не Уругвай. Если в Уругвае кровь текла по мостовым, то в Аргентине, на первый взгляд, все было спокойно. Но только на первый. И вовсе не потому, что Бартоломе Митре, - первый президент из трех, чьи каденции в Аргентине официально признаны «историческими», - не справлялся или рулил не туда. С этим как раз проблем не было: от стратегии «создать нацию» он не отказывался никогда, и всю свою деятельность подчинял этой цели. Проблемами были тактика, - методы и средства, - ранее максимально адекватные задаче, а теперь объективно изжившие себя, чего глава государства не хотел понять.

Вернее, если уж совсем точно, не мог, даже если бы захотел. По специфике характера и личному Credo. Ибо, - позитивист до мозга костей, без эмоций, «человек-машина», поклонявшийся прогрессу, как самоцели, - верил только в силу, которая уничтожит все, что стоит на пути. В связи с чем, молясь на британский опыт (Англия вообще была для него образцом и примером) ломал старые патриархальные традиции скотоводческого общества через колено, отказываясь видеть и учитывать любые нюансы. То есть, можно сказать, лабораторный образец революционера, сметающего старый мир и даже знающего, что нужно строить, но созидать неспособного.

Очень яркий пример: внешняя политика. Единственный ориентир: Европа. Даже США внимание уделялось по остаточному принципу. Латинскую Америку вообще в счет не брали. Скажем, на приглашение участвовать в Панамериканском конгрессе 1862 года в Лиме, чтобы обсудить вторжение Испании в Санто-Доминго и Франции в Мексику, Митре ответил отказом, пояснив, что

«Независимая Америка является политическим субъектом, который не существует, и никогда не может образовывать единое политическое целое (...) У американцев нет и не будет собственных интересов. Что касается Аргентины, можно сказать, что Республика отождествляются с Европой в максимально возможной степени, находясь в Западном полушарии лишь случайно».

В частности, этим, помимо личных амбиций, и была продиктована активность в развязывании войны с Парагваем: тамошний протекционизм Митре расценивал, как попрание одной из высших для него ценностей – свободы торговли, а нежелание Лопесов брать займы в Лондоне – как препятствие проникновению прогрессивного британского капитала в регион, а следовательно, махровую реакцию, которую следует растоптать.

Следует признать, при таком подходе и таком напоре, дон Бартоломе, не считаясь со средствами, достиг многого. Новые технологии, новые экономические отношения, телеграф, просвещение, короче говоря, резкий рывок в капитализм, - этого не отнимешь. Единственной слабостью была абсолютизация роли Буэнос-Айреса. Только там культура, только там «факел прогресса» и так далее. Но при этом не считал, что Байресу положены какие-то привилегии, и вот тут, перегнув палку, он и потерял значительную часть собственной группы поддержки как раз там, где долгое время был безусловным лидером, - в Буэнос-Айресе, и в значительной мере, из-за все той же осточертевшей и хижинам, и дворцам войны.

Казалось бы, главная провинция страны получила от атаки на Парагвай прямую выгоду. Под сурдинку удалось сломать оппозицию в «федералистских» провинциях, покончив с фрондой Запада и Севера, торговля скотом (армии требовалось много мяса) обогатила многих портеньос, появилась, наконец, вполне внушительная национальная армия, - а человеческие потери дона Бартоломе никогда особо не волновали, его принципом было «бабы нарожают». С чем, однако, далеко не все были согласны, - слишком много калек, слишком много похоронок, опять же, холера, считавшаяся производным от вольно плавыших по реке трупов, - и ряды Либеральной партии раскололись, тем паче, что никуда не делся т. н. «центральный вопрос».

Если кто забыл: основная суть противоречий провинции Буэнос-Айрес с «младшими сестрами» заключалась в статусе ее столицы. Портеньос хотели руководить, но при этом никак не поступаться таможенными привилегиями, остальные 13 «сестренок» требовали сделать город Байрес «общей» столицей, одной на всех, и таможенные сборы тоже тратить на общие нужды, выравнивая вопиющий разрыв в развитии.

Митре против «делиться надо», в принципе, не возражал, даже наоборот. Однако его убежденность в исключительном праве портеньос стоять у руля, потому что «самые цивилизованные», напрягала даже самых либеральных либералов из глубинки. Люди справедливо полагали, что (как в США) «нет налогов без представительства», - и наличие в правительстве дона Бартоломе двух декоративных «понаехавших» (один сорок лет прожил в Байресе, второй – четверть века) их никак и ни в чем не убеждало.

С другой стороны, росла оппозиция президенту и в самом Байресе. Очень многие портеньос, в целом, с Митре соглашаясь, стояли на том, что терять свою столицу, свой порт и свои сборы нельзя, и Буэнос-Айрес должен быть одной из автономных провинций федерации, подчиняясь центральной власти, которую гостеприимно приютил, но не поступаясь своим кровным, а также (поскольку индейцы остаются проблемой) сохраняя свою армию. То есть, формально, конечно, Национальную Гвардию, но ни по каким параметрам «общей» армии не уступающую.

Эта фракция, бесхитростно именовавшая себя «автономистами», быстро набирала влияние, и лидер ее, Адольфо Альсина, губернатор Буэнос-Айреса, - сын бывшего губернатора Валентина Альсины, который и изобрел понятие «автономизм», - уже в 1866-м заявил, что войну пора прекращать, а правительство формировать из представителей всех провинций.

С классическим «федерализмом» тут не было ничего общего, он умирал. Не в один миг, конечно, кто-то в глубинке еще по привычке ориентировался на Уркису, но, в основном, остатки когда-то могучей партии, осознав, что старого не вернешь и оценив преимущества нового, примкнули к землякам-либералам, поскольку те, победив, в свою очередь, стали «немножко федералистами».

То есть, опять же, - силою вещей, - противниками диктата Буэнос-Айреса в любом виде, ибо, если уж страна едина и все равны, никто не должен быть «единее» всех остальных. В этом смысле их позиции вплотную смыкались с позициями «автономистов» Альсины-младшего, который, к слову, очень хорошо зарекомендовал себя и на посту губернатора Санта-Фе, права которого отстаивал, крепко бодаясь с Байресом. Но, разумеется, не отказываясь от союза с ними, провинциалы не могли признать дона Адольфо своим лидером, - ибо слишком портеньо, а значит, будет тянуть одеяло на Байрес.

Проблемы лишнего человека

В итоге, уже осенью 1867 года стало ясно, что дону Бартоломе, нескрываемо мечтавшему о второй каденции, будет сложно. Хотя, казалось бы, ну и что? Ничего ж особенного, нормальный закон политики: после резкого рывка – небольшой откат, уступочки, переговоры, перераспределение должностей и потоков, закрепление на позициях оптимальных, - или, если угодно, чуть меньше максимума, - и подготовка к новому рывку.

Вот только чего в характере не умевшего улыбаться «человека-машины» не было совершенно, так это гибкости. Компромиссов он не признавал, а если и признавал, то только на своих условиях и в свою пользу, - и в результате, в глазах региональных либералов стал символом байресского снобизма и диктата, чье имя к тому же прочно связывали с войной, обнищанием глубинки и зверствами карателей. И ничего, что резали «федералистов»: в глубинке личные связи были крепче партийных, и никто не любил, когда пришельцы режут «наших».

Так что, в какой-то момент президент с удивлением обнаружил, что марионетки из «второсортных» северных и западных провинций, обязанные ему решительно всем, а уж местом в политике так и вообще на 146%, голосовать за него не намерены, и убеждать бесполезно, - а войска против них, как против «федералистов», не пошлешь. Потому что на то и демократия, чтобы голосовать за кого хочешь, даже если кому-то не нравится. И никуда не денешься. Хотя, с точки зрения позитивизма, как сказать…

Демократия, конечно, хорошо, но дон Бартоломе, считая себя локомотивом прогресса, оппозицию себе  рассматривал, как бревно на путях. То есть, как реакцию. И рассуждая в привычном ключе, - по самому максимуму рационально, без оглядки на всяческие сантименты, - решил переиграть проигрышную партию, изменив соотношение сил в будущей коллегии выборщиков. В конце концов, свое, фанатично преданное «ядро» в Ассамбле Байреса у него имелось, поддержка Уркисы, прочно принявшего на себя роль «младшего партнера», была обеспечена, а мнение губернатора Энтре-Риос по традиции определяло и голосование делегатов от Санта-Фе.

Учитывая, что «приморские» провинции были самыми населенными, оставалось только заручиться поддержкой Коррьентес, и не обращать внимания на истерику всякой мелочи, пусть даже арифметически эта мелочь составляла более двух третей субъектов Федерации. Проблема заключалась лишь в том, что у власти в Коррьентес, дону Хусто неподконтрольной, находились «федералисты», симпатизировавшие никак не дону Бартоломе, а дону Адольфо, но даже эта проблема могла бы легко решиться штыками. Однако, - пикантнейший нюанс! - применять штыки не было абсолютно никакого повода, поскольку идеалам Республики «федералисты» из Коррьентес, в отличие от северных и западных мятежников, были более чем лояльны.

Дабы не растекаться, вспомним парагвайское вторжение. Именно на поддержку corrientinos делал ставку в своем «броске к океану» Марискаль, и встань «федералисты» провинции под его знамена, занятие Монтевидео стало бы делом пяти-шести недель. Однако, в отличие от «Чачо», полковника Варелы и других montoneros, «федералисты» Коррьентес давно осознали преимущества прогресса, и ничего против идей Митре не имея, хотели только реальной автономии. В связи с чем, когда президент, взывая к патриотизму, пошел на компромисс, дав «добро» на нормальные выборы, «федералисты» поддержали не интервентов, а своего, пусть и «унитария». Да и потом неплохо помогли, послав на фронт немало отменной конницы.

Иными словами, вполне лояльная оппозиция. Типа Уркисы. И вполне прогрессивная. Никаких проблем Митре они не доставляли, а правили очень эффективно. Местная «сильная рука», генерал Никаноро Касерес, - к слову, близкий друг Уркисы, - не претендуя на мишурные лавры для себя, провел в губернаторы популярного, современно мыслящего политика, а тот сформировал толковое правительство, - так сказать, «кабинет технократов», - и этот кабинет, используя преимущества расположения провинции, недурно зарабатывал на транзите, размещении и снабжении войск.

В общем, жизнь улыбалась, разоренная вторжением провинция отстраивалась, хорошела, своя доля пирога доставалась каждому, и все были довольны, кроме кучки профессиональных либералов, с грустью осознававших, что им, по всем раскладам, ничего не светит. В сентябре случилась даже попытка «революции», - кучка интеллигентов при поддержке своих клиентов ворвалась было в здание Ассамблеи, но «революционеров» разогнали пинками, а визг «Наших бьют!» на Буэнос-Айрес, вмешательство которого они провоцировали, не произвел ни малейшего впечатления.

Обычно в таких случаях войска из центра появлялись чертиками из табакерки, но данный случай был совсем не такой. Ссориться с лояльной оппозицией, тем паче, исправно посылающей контингенты в Парагвай, дону Бартоломе было совсем не с руки, - и в 1867-м повторилось то же самое, хотя на сей раз, чтобы восстановить порядок и освободить арестованного губернатора, пришлось вмешиваться лично генералу Касересу, приведшему из пампы своих «кентавров».

А вот в начале 1868 года по уже понятным нам причинам ситуация резко изменилась. Обиженным на весь мир либералам намекнули, что вот теперь самое время восстановить справедливость, на их тоскливые посиделки начали захаживать (естественно, переодевшись в штатское) офицеры армейских частей, расквартированных в провинции, согласно кивавшие на жалобы и вопросы, и либеральные активисты решили, что уже можно.

Сумма технологий

Вот 27 мая толпа этих самых активистов, разбавленная «людьми в штатском» и при поддержке ветеранов Парагвая, окружила дом губернатора и заставила его подать в отставку, объявив о «конце федерализма». Тут дело было достаточно серьезное, и генерал Касерес запросил столицу: дескать, что происходит? – однако Митре отозвался в том смысле, что не владеет полной информацией. То есть, можете делать, что хотите, и это было совершенно правильно, потому что, с какой стороны ни смотри, Митре всегда выступал против любых мятежей, а тут случай был классический: непонятно кто снес уважаемую и законную власть, так что, принимая меры по ее защите дон Никаноро был прав со всех сторон.

Разобрались по понятиям 31 июля в урочище Арройо Гарай, и кончилось для либералов, мягко говоря, неожиданно. По всем предыдущим «федералистским» мятежам было понятно, что современные винтовки легко совладают с копьями, однако развитой и прогрессивный Коррьентес во всех смыслах очень отличался от «золушек» севера и запада. Винтовки и пушки «людей в штатском» наткнулись на точно такие же винтовки и пушки сил правопорядка, ветераны Парагвая столкнулись с точно такими же ветеранами Парагвая, и «кентавры» Касереса на плечах бегущих ворвались в столицу, восстановив законно избранную власть. При этом, взятые в плен лидеры «революции», очень боясь расстрела (хотя расстреливать их никто не собирался) с перепугу проболтались о том, что президент дал «добро».

Такого афронта дон Бартоломе, ожидавший, что все пройдет гладко, а он примет случившееся, как факт, в итоге получив голоса выборщиков Коррьентес, никак не ожидал. Теперь ему оставалось одно из двух: или сделать вид, что не в курсе, и гарантированно получить голоса «против», или показать личико, и он пошел по второму варианту – «люди в штатском» получили приказ надеть мундиры им очистить столицу провинции от «мятежников», то есть, от законных властей. И хотя это было сделано, но попытка либералов развить успех вылилась в тяжелые затяжные бои. К тому же, все было настолько шито белыми нитками, что все СМИ Байреса, кроме личной президентской La Nacia, открыто писали о «попрании закона в личных интересах», и даже безотказный Уркиса, получив просьбу помочь, сослался на то, что «люди не готовы».

В итоге, впрочем, президент, попросив о помощи бразильцев, ситуацию удержал. «Федералисты» согласились на вариант «ни вашим, ни нашим» и в провинцию был назначен временный «внешний» губернатор, - однако для дона Бартоломе эта ничья равнялась поражению: в Коррьентес он ничего не приобрел, зато руководство всех прочих провинций обозлил до крайности, окончательно убедив их, что с этим президентом каши не сваришь.

Теперь оставалось разве что попробовать вариант «уйти, но остаться», продвинув своего кандидата, - скажем, очень послушного Уркису или кого-то из лично преданных генералов, - но вскоре выяснилось, что и тут не прокатит. Для «старых либералов» дон Хусто оставался чужим, для «новых либералов» - стал предателем их бывшей партии, а для любого другого поддержка потерявшего популярность Митре оказывалась, скорее, камнем на шею, чем очком в плюс, и к концу лета 1868 года все слоники прочно встали на свои места.

Уже не обращая внимания на призыва президента к диалогу, элиты самых многолюдных провинций, - Кордовы, Санта-Фе, Тукумана, Ла-Риохи и Сантьяго, - начали переговоры с «автономистами» Байреса, выдвинув три условия: президентом должен быть (а) авторитетный либерал, но (б) ни в коем случае не коренной портеньо, и (в) не из «близкого круга» Митре. Сеньор же Альсина, если такая схема его устроит, пусть будет вице-президентом. Во всяком случае, на этот раз, а потом можно будет подумать о большем. Коллег поддержал и Уркиса здраво рассудив, что таким образом он сохранит влияние, а цепляться за вышедшего из доверия Митре резона нет, и теперь, когда к неформальной «лиге» присоединился еще и Энтре-Риос, все стало понятно, так что, дон Адольфо, просчитав шансы, согласился, что лучше что-то, чем ничего.

А с кандидатурой, чтобы отвечала всем условиям, определились быстро, благо особого выбора не было: как-то сама собой в ходе дебатов всплыло имя Доминго Фаустино Сармьенто, и все сказали Сlaro. Разве что дон Хусто, памятуя, как в свое время этот кандидат требовал его повесить, на какое-то время замялся, но в итоге, согласился и он, - ибо, в конце концов, времена меняются и мы меняемся с ними.

Альтернативы, в самом деле, не имелось никакой. Авторитетнее некуда, интеллектуал высшей пробы, прогрессист, зарекомендовал себя решительно во всех областях. Уроженец крохотного Сан-Хуана, состоявшийся в центре (как сам он говорил, «Для провинции я человек из Байреса, для портеньос – провинциал, но везде и всегда – аргентинец»). В отличие от «человека-машины», умевший видеть за схемами живых людей (если, конечно, они не индейцы и не «варвары»-гаучо), а главное: по основному, «военному» вопросу после гибели сына ушел в жесткую оппозицию президенту, в связи с чем, был отправлен послом в США. То есть, очень почетную, но все-таки ссылку.

Короче говоря, полный идеал, - и на выборах 12 октября этот идеал одержал ожидаемую победу, хотя и зыбкую: из 139 выборщиков ему отдали голоса 70 человек, - впритык, - тогда как сеньора Альсина, как «вице», одобрили аж 82. Но это уже  формальности, а первым  указом избранного тандема стал указ «О мобилизации», согласно которому Аргентина оставалась в коалиции, но пополнение в действующую армию отныне формировалось только за счет реальных добровольцев. А поскольку таковых почти не нашлось, не нашлось, по факту Аргентина тоже вышла из войны: в распоряжении маркиза Кашиас остались только те 4000 бойцов, которые и так уже воевали.

И тут: стой, ать-два. Ибо занесло, и круто, аж в октябрь, хотя на фронте, у пока что стоящей Умайты, еще вовсю весна. Впрочем, ничего страшного, логике не противоречит, архитектонике тоже, а что до хролонологии, так ведь все в наших силах: сейчас мы  покидаем Аргентину, надолго возвращаясь в Парагвай, - из осени в весну! – и впереди у нас, не стесняюсь признаться, пожалуй, самая сложная глава, без которой я бы охотно обошелся, но нельзя…

Нет таких крепостей...

Неурядицы в Уругвае и Аргентине, задержав прибытие кавалерийских пополнений, способных прикрыть войска от летучих отрядов Кабальеро, дали защитникам Умайты, сидящим на голодном пайке, но с некоторым количеством боеприпасов, возможность простоять под огнем не неделю-другую, как рассчитывал маркиз, и даже не месяц, как он предполагал по максимуму, но гораздо больше. Почти три месяца. И притом, больно огрызаясь.

Но всему приходит конец. В середине июня эскадроны прибыли, а в ночь на 9 июля флотилия каноэ, попытавшись доставить осажденным продовольствие, была сожжена и утоплена мониторами, стоявшими на якоре в Тайе. В такой ситуации, справедливо опасаясь за судьбу отборной конницы, Марискаль приказал дону Бернардино не позже конца месяца покинуть обреченный укрепрайон, - но еще раньше, 16 июля 6000 бразильцев двинулись на штурм, запланированный, как последний и решительный. Однако, наткнувшись на хорошо замаскированные батареи, - 46 орудий, - и две тысячи стрелков полковника Педро Эрмосы, после тяжелой штыковой схватки откатились, потеряв, в общей сложности, более тысячи единиц живой силы, - примерно в десять раз больше, чем парагвайцы.

Спустя двое суток, 18 июля, союзникам не повезло еще раз. Получив информацию о передвижениях конницы Кабальеро, их командование решило захватить небольшой, но важный форпост Акайюаса, мимо которого драгуны пройти не могли, но большой отряд во главе с полковником Мигелем Мартинесом де Ос, надеявшийся перехватить дон Бернардино, сам попал в засаду. Полковник погиб вместе с половиной бойцов, остальные попали в плен, среди них полковник Гаспар Кампос, заместитель Мартинеса, успевший перед захватом сломать саблю и выбросить в реку полковое знамя.

В скобках, и для дальнейшего повествования очень важно. Из взятых в плен под Акайюаса домой вернулись единицы, большинство, в том числе и сеньор Кампос, умерли от недоедания и дизентерии, что позже стало одним из пунктов «черной легенды» о Марискале, созданной победителями: дескать, «варвары» убивали беззащитных пленников голодом и лишениями.

Однако этот пункт, в отличие от многих других, не прижился сразу. Сотни свидетелей подтвердили, что получали обычный солдатский паек, - очень скудный, но и у парагвайцев был не лучше, - а Бернардино Кабальеро, присутствовавший при его смерти, переслал семье дона Гаспара медальон покойного и его кошелек с несколькими десятками песо. А также прощальную записку, в частности, с теплыми словами в адрес парагвайского генерала, делившего с пленником свой паек. Тогда же семья полковника Мартинеса получила от дон Бернардино посылку с часами погибшего и письмо с рассказом о героической гибели их сына, мужа и отца.

Но как бы там ни было, Умайта, несмотря на частные успехи, держалась уже на последнем издыхании. Сразу после гибели флотилии с припасами, полковник Мартинес направил Марискалю рапорт, сообщая, что скоро оборона рухнет сама собой, из-за истощения защитников, и попросил разрешить идти на прорыв, обозначив идеальным временем 18-19 июля. Ответ из Сан-Фернандо не замедлил: Лопес дозволение дал, но строго-настрого приказал простоять на пять дней дольше, чтобы драгуны успели уйти, а основная часть армии - начать переход в укрепрайон Пикисири. И только потом, но: vencer o morir!

Приказ был исполнен досконально. Ровно в полночь с 24 на 25, в полном порядке и глубочайшей тишине, 1300 истощенных солдат на каноэ и плотиках переправились на правый берег, в джунгли Чако. Остальные, около тысячи, остались в крепости прикрывать отход, и почти все, включая полковника Педро Эрмосу, погибли под огнем бразильской судовой артиллерии, после чего союзники вошли в Умайту, обнаружив сотни трупов, два десятка раненых и более двухсот орудий, приведенных в абсолютную непригодность.

Так закончилась сага «парагвайского Севастополя», длившаяся два с половиной года и стоившая всем участникам огромных потерь. С этого момента путь на Асунсьон был открыт, но, естественно, маршал Кашиас не считал успех полным, пока часть гарнизона не была обезврежена, и три отборных батальона, отправленные в погоню, 28 июля, догнав отступающую колонну у Лагуна Вера, с ходу пошли в атаку.

Однако сбить полуживых парагвайцев с позиций, где они закрепились, не смогли, и ограничились блокадой. 2 августа Франсиско Мартинес попытался пойти на прорыв, но очень неудачно. 3 и 4 августа парагвайцы каким-то чудом, видимо, клыками и когтями, отбили еще две атаки, но 5 августа, когда бразильский дивизионный капеллан падре Эсмерата предложил осажденным сдаться на почетных условиях, полковник Мартинес согласился. Правда, его решению не подчинился полковник Паулино Ален, сумевший с полусотней солдат вырваться изокружения и раствориться в сельве.

По условиям капитуляции, офицеров отправляли в Бразилию до конца войны, нижним же чинам гарантировали, что в рабство не продадут и давали выбор: записаться в имперскую армию или стать при ней носильщиками. А как оно было дальше, не знаю, и судьбу Мартинеса проследить тоже не удалось. Однако в Сан-Фернандо, сразу по получении известий о случившемся, Марискаль объявил бывшего коменданта Умайты предателем и приказал взять под арест его жену. Спустя пару дней, когда в лагере появился полковник Ален, потерявший в сельве половину отряда, его, допросив и освободив от обвинений в измене, разжаловали в рядовые за «дезертирство».

И вот теперь, - никуда не денешься, - пришло время рассказа  о делах тяжелых, неприятных, страшных, таких, о которых и рассказывать неохота, но и не рассказать нельзя, потому что правда важнее всего. А если уж совсем точно, не столько рассказать, сколько разобраться в этом тяжелом, страшно и неприятном, чтобы попытаться отделить зерна от плевел. Разобраться сообща, всем миром. Так что, мое дело – изложить факты, а думать давайте вместе.

Семья в интерьере огорчений

Следует понимать: в истории Парагвайской войны значительнейшее место занимает «черная легенда» об «изверге Лопесе». Эта легенда берет начало в событиях более ранних, - аргентинская пресса при активном участии беглых диссидентов выстраивала образ Парагвая, как «империи Зла», еще при El Supremo, а затем и при доне Карлосе, - однако после войны деготь вообще полился потоком. Что и понятно. Вернувшимся эмигрантам, «легионерам» и прочим, необходимо было обосновать благородство своего поведения, а о союзниках и говорить не приходится: когда стало понятно, что они натворили, возникла необходимость оправдываться, а ведь нападение – лучший способ защиты, особенно, если победителей не судят.

Иными словами, противостояние перешло в область высокой идеологии, на уровень национально-мифологический, и в этом смысле, можно сказать, война по сей день не закончилась. В Бразилии, скажем, отступление от генеральной линии и сейчас табу. «Ревизионизм», - то есть, желание разобраться, как оно было на самом деле, - конечно, историкам не запрещен, но они сами стараются на сей тонкий лед не ступать. Потому что в этом вопросе имеет место полный, так сказать, «национальный консенсус» типа «мы правы, а они нет, потому что если мы неправы, то мы плохие, а поскольку мы хорошие, значит, они не правы».

В Аргентине, где войну изначально одобряли не все, а многие и вовсе сочувствовали Парагваю, конечно, полегче, однако и там существует черта, для многих «ярко-красная». Даже в 2007-м, когда Кристина Фернандес де Киршнер, публично назвав Марискаля «великим патриотом», а «Войну тройственного Альянса» - «тройственной изменой интересам Латинской Америки», присвоила имя «Франсиско Солано Лопес» одной из танковых дивизий аргентинской армии, скандал вспыхнул нешуточный: газета La Nacia, - та самая,  по сей день принадлежащая потомкам Митре, устроила форменную истерику, ее редактор, правнук дона Бартоломе, заявил, что «тиран Лопес – Гитлер своего времени, и сеньора президент, похвалив его, расписалась в собственном фашизме».

Далее пошла бурная дискуссия, левые интеллектуалы встали против правых интеллектуалов, страсти накалились добела, и в итоге глава государства вынуждена была сделать официальное заявление, по форме учтивое, но по сути предельно жесткое: «Некоторые средства массовой информации, основанные, возможно, одним из автором "тройственного предательства" переходят в своей критики все пределы. Их можно понять, но, независимо от чего угодно, правду нельзя скрывать в угоду редакциям тех или иных газет. А правда заключается в том, что пролитая кровь взывает по сей день и жжет сердце не только парагвайского народа, но и аргентинцев, помнящих, как осуждали "тройное предательство" их прадеды и деды».

…Так вот, одной из важнейших опор «черной легенды», ее, можно сказать, краеугольным камнем, является так называемая «кровь Сан-Фернандо», - волна репрессий против «предателей и их соучастников». По тамошним меркам, даже не волна, а цунами, - и поскольку репрессии, в самом деле, были, именно на эту информацию опирается уже пятое поколение antilopistas, обосновывающих справедливость борьбы союзников против «душевнобольного тирана, садиста и параноика, выдумывавшего несуществующие заговоры». И чтобы разобраться с этим, - а разобраться необходимо, - прошу прочитать материал Вячеслава Кондратьева.

В книжном варианте я дам эту статью полностью, в приложении, а тут можно и ссылкой. Это избавляет меня от лишних трудов, - фактическая сторона вопроса освещена очень подробно, - но, что особо важно, автор, демократ и либерал, являясь абсолютным antilopista, по факту, просто пересказывает содержание работ Эктора Декоуда, одного из творцов «черной легенды», ненавидевшего Лопеса и по политическим, и по личным мотивам.

Иными словами, перед нами концентрат ненависти. Этакая «жатва скорби», и в этой жатве, именно потому что она кристально некритична, достаточно легко искать изъяны. Разумеется, привлекая труды других современников, свидетелей и участников событий, как подтверждающих «черную» версию, так и дающих основания в ней усомниться. А для начала, коль скоро уж «обвинительное заключение» г-на Кондратьева, - дайджест трудов сеньора Декоуда, - вами прочитано, давайте начнем с экспозиции бесспорного.

В общем, получается следующее. Война в Асунсьоне обрадовала не всех, во всяком случае, «чистую публику» не обрадовала. Ей и так жилось совсем неплохо: «Праздники, - пишет Хризостомо Центурион, видевший сей праздник жизни изнутри, - длились по четыре месяца. Балы, серенады, любовные интрижки, сплетни, роскошь. Аристократия к этому привыкла. Она, вместе с иностранными послами, наемниками и торговцами, была как бы одной семьей под властным управлением доны Хуаны Паблы, чье слово возносило и ниспровергало».

Суровой матери беспрекословно подчинялись не менее властные дочери, их прочно загнанные под каблук мужья трепетали перед женами и тещей, а сыновья и вовсе тянулись перед маменькой в струнку, -  кроме старшего, «папиного» Панчо, из-за чего матушка и пыталась протолкнуть в наследники своего любимца, мягкого и послушного Бениньо, при котором сама она стала бы не «княгиней Марьей Алексевной», но некоронованной повелительницей страны. Или, на худой конец, Хосе Бергеса, одного из самых образованных людей страны, сына покойной подружки, которого вырастила и считала «своим четвертым сынишкой». Но, как известно, не срослось.

К войне этот «избранный круг», политикой, в основном, вообще не интересовавшийся, поначалу отнесся, как к чему-то, не очень нужному, такой себе прихоти «Панчито», решившему «сделать свою ирландку королевой всей Америки», всем приличным людям абсолютно чуждому и непонятному. Потом, после расстрела «душки Роблеса», писавшего сеньоре Хуане Пабле возвышенные комплименты в стихах, возникла тревога, продиктованная непониманием. В конце концов, даже если такой красавец в чем-то провинился, зачем его убивать? -  можно же просто выразить неудовольствие, в крайнем случае, прогнать, чтобы скучал у себя на ранчо.

И чем более суровые вести шли с фронтов, чем яснее становилось, что все всерьез, тем большее беспокойство возникало в салонах. До «знати» начало доходить, что есть риск потерять все нажитое, и когда такие мысль оформились, естественным их продолжением стали обсуждения проблемы с неизбежным выводом: пока «глупый Панчо» играет в солдатики, ничего не поделаешь.

До какого-то момента все эти светские беседы оставались все же в рамках приличия, однако появление бразильских мониторов на рейде Асунсьона, временная эвакуация (прямо в разгар балов) и обстрел столицы обострили тревогу, а следовательно, и разговорчики. На смену вздохам и охам пришла конкретика, правда, в очень обтекаемой форме, типа, «вот Панчо в окружении, там все время стреляют, вполне может что-то случиться, и что делать тогда?», а затем и очередной неизбежный вывод:

слава Богу, у нас есть Бенно, умный, спокойный, никому ничего плохого не сделавший, и уж он-то, если с Панчо, не дай, конечно, Бог, случится что-то плохое, со всем сможет договориться. В конце концов, союзники же воюют «не против Парагвая, а против "тирана Лопес"», а Бенно кто угодно, но не тиран, и вообще, если сеньора Хуана Пабла возьмет дело в свои руки, эти противные бразильцы и портеньос быстро поймут, что с Лопесами можно ладить.

Нет, конечно, без уступок не обойтись, но пусть они себе берут, что хотят, главное, чтобы приличные люди не страдали из-за этой никому не нужной авантюры.Тем паче, что вот и м-р Уошберн, посол США, давеча намекал, что  у него есть возможность выйти на маркиза Кашиаса, с которым он неплохо знаком, а маркиз порядочный человек, где-то даже пацифист, а потому будет только рад, если в Асунсьоне возобладает здравый смысл. И многие иностранцы, привыкшие к раздольной жизни и не покинувшие страну в декабре 1865 года, когда Марискаль предложил всем желающим уехать, предупредив, что «оставшиеся разделят всю славу и все лишения народа», мистера поддерживали.

Трещинки

Все это, безусловно, факты. Этого не отрицает никто, даже самые крайние antilopistas. И большего они тоже не отрицают. Скажем, Алсибиадес Гонзалес Делвалле ненавидит Марискаля люто. На уровне физиологии. И тем не менее, стараясь быть интеллектуально честным, в интервью изданию АВС по случаю издания его монографии (1 декабря 2013 года) на прямой вопрос: «Так все-таки, был ли заговор?» он отвечает очень интересно: «Возможно, кто-то скажет, что пытки и казни - справедливое наказание за измену. Но давайте допустим, что нечто в таком роде было, и встанем на место тех людей. Они ведь просто хотели вывести страну из войны и обсуждали, как это сделать». Уже интересно, согласитесь.

И далее тоже вкусно: «Ясно, что при живом Лопесе война не прекратилась бы. Но ведь с ним вполне могло что-то случиться, и тогда новое правительство могло бы многое изменить. В мирных рассуждениях на эту тему невозможно усмотреть что-либо хоть сколько-то предосудительное. Так думало большинство революционеров, и конечно, подавляющее их большинство ни в коей мере не было посвящено в вопросы, которые обсуждались в узком кругу».

Бинго! Остается лишь понять, что за вопросы обсуждались в узком кругу, - а по этому поводу сеньор Гонсалес Делвалле очень уклончив. «К сожалению, - сетует он, - известное "письмо Salinares" на который постоянно ссылаются обвинители, не сохранилось. Мы даже не знаем, было ли оно на самом деле». Это, поясню, о документе, по версии следствия, типа программы возможной «революции» и декларации о перемирии, подписанном 11 «столпами общества», включая Бениньо, - и оно, в самом деле, не сохранилось, однако в описи архивов, увезенных в Рио, а через сто лет возвращенных, такой документ числится. Но, правда, числится он и в другой описи – реестре бумаг, незадолго до возвращения якобы погибших при пожаре.

И наконец, послушаем свидетельство человека, который знал все, - главного фигуранта процесса. В интереснейшей книге Роберто Паредеса «Братья тирана» приведено свидетельское показание падре Аревало, духовника, сопровождавшего осужденного до последней минуты. 20 декабря 1868 года, узнав, что брат окончательно определил его участь, - «Нужно заколоть. Жизнь негодяя, имевшего все, и предавшего народ, не стоит пули, но он мой брат, поэтому расстреляйте», -

дон Бенно «попросил лейтенанта Альфредо Кандиа передать Марискалю, что он хотел бы поговорить. В ответ офицер с печалью сообщил, что трижды передавал его просьбу, и президент дважды не ответил, а на третий раз сказал: "Говорить не о чем. Увы, все слишком ясно". Тогда… министр помолился и последовал за лейтенантом. Последние слова его, сказанные за минуту до роковых выстрелов, были: "Отец, правда, ничего, кроме правды. Пусть брат знает: если бы не особые обстоятельства, я бы никогда не сделал того, что сделал».

В общем, делайте выводы. А чтобы делать выводы было легче, вот еще один пассаж, из книги Эктора Декоуда: «С июня по август, до переезда в Пикисири, изверг послал на смерть не менее 105 мужчин, в том числе, и невинных, не имевших никакой вины, кроме осведомленности». То есть, среди казненных были невинные, но были и виновные, - иначе не истолкуешь. А между тем, этот автор, как уже было сказано, фанатичный враг Марискаля, сын основателя Легиона, сам легионер, и ко всему еще потерял в ходе репрессий мать. Неудивительно, что его книга – не исследование, но памфлет на заданную тему, наилучшим образом сравнимый, скажем, с «Архипелагом ГУЛАГ». Так что, доверяющие этому источнику без критического анализа, мягко говоря, рискуют.

Вот, например, Вячеслав Кондратьев доверяет. И? И: «Все это выглядело полным бредом - Уошберн, безвыездно живший в Асунсьоне под постоянным надзором полиции, просто физически не мог поддерживать связь с Кашиасом, находившимся в 300 километрах, по ту сторону линии фронта… Неизвестно, поверил ли сам Лопес в рассказ служанки илиему просто был нужен повод... Возможно также, что служанка, которую никто не видел и чье имя осталось тайной, была лишь порождением больной психики диктатора, демонстрировавшего всё более явные симптомы паранойи».

Жуть? Жуть. Вот только проблема в том, что имя служанки вовсе не «осталось тайной». Сеньора Мария Долорес Экускиза (Egusquiza), сообщение которой, по словам Сильвестро Авейру, «повлекло за собой арест и гибель более ста человек, в том числе и иностранцев, пострадавших за свободу слова», отнюдь не была «порождением больной психики». Она, в самом деле, прислуживала Симоне Фиданца, итальянскому моряку на парагвайской службе,  и после войны (ей посчастливилось выжить) выступала свидетелем на процессе, затеянном новыми властями против «кровавых судей», но в итоге закончившемся провалом, подтвердив, что, действительно, случайно подслушав разговор хозяина с португальским консулом Лейте Перейрой, пешком пошла в ставку Марискаля.

Да и м-ру Уошберну вовсе не было нужды покидать Асунсьон, чтобы связаться с маркизом: как пишет он сам в мемуарах, «не менее чем раз в  месяц я посылал отчеты правительству, и бразильцы, принимая их на линии фронта, пересылали письма по назначению. Как ни отвратителен был диктатор, приказа о перлюстрации дипломатической почты он отдать не посмел, и я мог быть вполне откровенен, поверяя бумаге свои мысли». Исходя из чего, уж не знаю, как кто, но я полагаю, что в вализах вполне могли быть бумаги, адресованные не только м-ру Эндрю Джонсону, президенту США.

История костюма

А между тем, Вячеслав Кондратьев продолжает наступать на грабли, услужливо подложенные ему Эктором Декоудом. Вот, например, пассаж о главном судье «кровавых процессов», отсидевшем перед тем пять лет за диссидентские разговорчики, но помилованном:

«Маис "перевоспитался" и обратился к Лопесу с покаянным письмом, поклявшись, что, если будет помилован, то сделает все возможное, чтобы искупить свою ужасную вину перед родиной и ее любимым вождем. Прочитав письмо, Лопес распорядился доставить к нему священника и со свойственным ему дьявольским цинизмом сказал, что помилует Маиса, если тот сумеет разоблачить всех заговорщиков и любыми способами добьется от них признаний. Получив согласие, маршал тут же назначил священника прокурором, наделив его полномочиями вести дознание и арестовывать тех, кого он сочтет нужным, невзирая на чины и звания».

Опять жуть? Опять. Но и проблема тоже опять. Потому как абсолютно не секрет, что падре Фидель Маис (документальный факт!) был освобожден Лопесом не «под процессы», а задолго до того, в честь победы при Курупайти, в ходе большой амнистии, когда на волю были выпущены всякие безобидные говоруны (в том числе, кстати, и некий Риварола, о котором речь впереди). В то время ни о какой измене в Ставке еще и речи не было. и армвоенюристом назначили его исключительно в связи с наличием профильного образования, а возглавлять следствие по делу о заговоре поручили именно ему только потому, что он один, просидев на нарах пять лет, не входил ни в одну из асунсьонских «обойм».

В общем, не буду говорить, что черное бело, но при этом отмечу: при всем уважении, Вячеслава Кондратьев, как и все безоглядные критики «диктатора и палача», излагающие версию Эктора Декоуда в чистом виде, доверия едва ли достоин. А если кто-то в этом усомнится (или он сам сочтет за обиду), так давайте поступим по принципу «лучше один раз увидеть». Вот: картинка в начале главки. Автор – Хосе Игнасио Гармендиа, очень известный аргентинский военный и художник. Прошел всю войну, оставив воспоминания и альбом акварелей «Лики войны», написанных с натуры или со слов очевидцев.

Эта картинка, - якобы «марш смерти политзаключенных», - в черно-белом варианте уже более ста лет бродит из книги в книгу, как подтверждение лютых зверств Лопеса, и Вячеслав Кондратьев смело размещает ее у себя с соответствующим пояснением. И простецы верят. Те же, кто хотя бы слегка в теме, верить не спешат, потому что сразу бросаются в глаза очень специфические головные уборы – колпаки гаучо, которых никто и никогда не носил в Парагвае, зато сплошь и рядом носили в Аргентине. И если сделать еще шажок, разыскав акварель в цвете, то выясняется, что и одеты «жертвы репрессий» в аргентинские мундиры, и подпись вполне однозначная: «Соnduccion de prisioneros aliados», то есть, «Транспортировка военнопленных».

Пояснять нужно? Не спешите отказываться. Видите на картинке женщину с тюком на голове? Вот она теоретически как раз может быть «жертвой», а почему, нам пояснит Гвидо Родригес Алкала, очень уважаемый в Парагвае поэт, либерал и, конечно, antilopista, в книге «Обыватели, осужденные и изменники», взявшийся исследовать судьбы женщин, арестованных, как члены семей изменников.

Перечислив 9 бедняжек, которых пытали и расстреляли, «мстя мужьям и братьям», об остальных, - а это более двух сотен, - он пишет следующее: «Бедных леди, привыкших к учтивости, грубо вынудили быть прислугами при армии, стирать, носить тюки, прясть, готовить и выполнять всякие тяжелые работы, как обычных крестьянок, сопровождавших войска, и эти крестьянки жестоко глумились над ними, называя "проклятыми изменницами". По злой воле Лопеса, они должны были помогать армии, которую их мужчины предали». Согласитесь, вот оно, Лицо Зверя...

Хотя нет, дама с картинки, скорее всего, все же не «жертва». Потому что, - видите? – при колонне бежит ребенок, очевидно, ее. И давайте вновь позовем сеньора Алкала. Ужасаясь судьбе дам, «вынужденных терпеть военные тяготы», он делает порой очень полезные выводы. Вот, допустим, анализирует отрывок из мемуаров Джорджа Томпсона (уж кто-кто, а комендант укрепрайона Ангостура доверия достоин): «Женщины жили в отдельных хижинах, одна на двоих (или одна с детьми), сами избирая себе сержантов. У них была полная свобода передвижения, за исключением периодов вспышек холеры, их задачей был уход за больными и стирка одежды своих мужей, причем набор незамужних был категорически запрещен. Каждой выделялся солдатский паек на нее саму и на детей, если они были с нею, но отлучаться из лагеря они могли только с увольнительной от генерала Рескина».

Возмутительно, да. Хотя, если по уму,  в том, что крестьянка сопровождает мобилизованного мужа, заботясь о нем, да еще и получаят военные пайки на себя и детей в стране, где уже реальный голод, какую-то крамолу усмотреть трудно. Однако у сеньора Алкала получается. «Конечно, - рассуждает он, - все это можно рассматривать и как самоотверженность парагвайских женщин, их преданность семье и Родине. Но ведь можно и пожалеть их, как жертв эксплуатации Лопеса (я выбираю второй вариант)». Опять ага: он выбирает второй, который ему комфортнее, - и точка.

И вот теперь, отметив все эти несуразности, странности и несовпадения, - причем (я делал это вполне намеренно) в том же хаотичном стиле, в каком валит все в одну куче Эктор Декоуд и его последователи, давайте смотреть в корень. Для чего придется вернутся к тому моменту, когда в недовольных «глупостями Панчо» салонах Асунсьона только-только начались разговорчики…

Там разберутся

«10 июля 1868 года Лопес, собрав ближний круг, сообщил о раскрытии заговора "против правительства и народа", в котором замешан ряд высших чиновников и военных, а также члены его семьи. По словам диктатора, заговорщики, связавшись с бразильцами через американского посла Чарльза Уошберна. Об этом маршалу якобы рассказала так и оставшаяя неизвестно служанка одного из негодяев, подслушавшая тайную ночную беседу… Все присутствующие высказались за немедленный арест и суровое наказание "изменников". Никто не усомнился в правдивости навета, хотя все лично знали обвиняемых, некоторых – с детства. Очевидно, ими руководил страх попасть в тот же "черный список"».

Так или примерно так, но, в общем, в одних и тех же словах излагают сюжет десятки исследователей, поддерживающих «черную легенду». А далее идут обстоятельные описания «кровавых трибуналов», «арестов по лживым наветам», «жутких пыток по личному распоряжению тирана», «упрощенном судопроизводстве», «обвинительном уклоне» и прочих страшных вещах. С обязательным дополнением о «паранойе диктатора» etc. И коль скоро обвинения, действительно, тяжки, давайте, прежде чем перейти к прояснению цели, поговорим о средствах.

Казни и пытки были.

Это факт. Но далее начинаются детали.

О том, что сеньора Эскускиза, служанка, вовсе не «осталась неизвестной», мы уже знаем. Но это частность. Общее же заключается в том, что тема репрессий 1868-1869 годов начала активно раскручиваться еще во время войны, а уж после раскалилась до синего звона,  и понятно, почему. Для союзников, в первую очередь, имперцев, показать миру «звериное лицо диктатуры» означало оправдать все собственные скотства и зверства, для новых же властей Парагвая, в первую очередь, из эмигрантов, – снять с себя обвинения в измене, а заодно (поскольку все они потеряли в ходе расстрелов близких родственников) и отомстить.

Именно поэтому с доставленных в Рио падре Фиделя Маиса (главного судьи «кровавого трибунала») и полковника Сильвестра Авейро (прокурора процессов), - они были с Марискалем до конца, - были взяты письменные показания о «личных распоряжениях Лопеса» и его «маниакальном наслаждении мучениями арестованных», и поэтому же, вернувшись домой (получив нужные показания, их немедленно отпустили, предложив остаться в Империи, но оба отказались), они получили повестки в суд по делу о репрессиях, возбужденному по заявлению некоего Хуана Сильвано Годоя.

И тут начинается интересное. Казалось бы, чего проще? – достаточно было всего лишь подтвердить «бразильскую» версию, свалив все на уже не страшного «тирана», которого боялись, а потому слушались, и всё. В послевоенном Парагвае было очень удобно валить все на покойника, объяснение «Боялся за себя» принималось с пониманием. Ан нет. Оба, и падре, и полковник, спокойно пошли в суд и первым делом заявили, что показания, данные в Бразилии, даны под давлением и под угрозой каторги, и Марискаль в ход следствия не вмешивался. То есть, выходит, вопреки всякой логике, взяли всю вину на себя?

Ага. Взяли. Вот только логика здесь была, и железобетонная. По той простой причине, что все их деяния осуществлялись строго в рамках закона. Как писал в своей «El Mariscal Francisco Solano López» Хуан О´Лири, «Жестокость судов обусловлена жестокостью законодательства о преступлениях в период иностранного вторжения, основанных на "Código Alfonsino" и "Siete Partidas", унаследованных Парагваем, как и соседями, от колониальной эпохи. Ими же руководствовались и мексиканцы в период французской интервенции. В соответствии с этим, прокуратура ни на йоту не отступила от действовавшего законодательства».

Это, заметьте, написано в 1929-м, когда эпоха Лопеса, в соответствии с «договором элит», считалась «позорным пятном», а публикация «Этапов моей жизни» падре Маиса и  «Военных мемуаров» полковника Авейро, шатавших генеральную линию, была запрещена цензурой, да и мемуары генерала Рескина печатали с купюрами. И написано это, обратите внимание, человеком из семьи, пострадавшей от репрессий, ненависть к Марискалю впитавшим с молоком матери, потерявшей в те дни первого мужа, отца и брата. Любые сомнительные моменты в этой книге при самой малой возможности толкуются так, чтобы максимально очернить «героя», - но в ситуациях, когда прицепиться не к чему, даже сеньор О´Лири не позволяет себе грубо фальшивить, а в этом вопросе прицепиться, при всем желании, не к чему.

Прежде всего, работали два суда. Один – военный, к которому ни падре, ни полковник отношения не имели, там заседали офицеры, и разбирались там дела, относящиеся исключительно к военной сфере. Под эти законы, очень тщательно проработанные, подходили даже герои Умайты. Франсиско  Мартинес? Безусловно, герой, но вопреки приказу передал в распоряжение врага своих подчиненных, не нанеся противнику максимального ущерба. Паулино Ален? Дважды герой: и стоял до конца, и Мартинесу не . подчинился. То есть, не изменник. Но обязан был не уходить, а арестовать командира и принять командование на себя, и следовательно, дезертир. Через этот военный трибунал прошло четыре сотни солдат и офицеров, проявивших халатность или трусость, и хотя к стенке встала примерно половина,  однако все же не все, и чем ниже чином, тем мягче выносили приговор. Понятно, почему.

А вот Tribunal de la sangre («Кровавый Трибунал») – иное дело. Это ведь не красное словцо, а официальное, зафиксированное в законе, название суда, имеющего полномочия приговаривать к смертной казни за государственную измену во время войны, без адвокатов, но с правом подсудимых требовать вызова любых свидетелей защиты. Включая короля (или, в данном случае, президента), - и это право реализовалось:например, генерал Кабальеро попросил взять показания под присягой с самого Марискаля, и тот показания дал, после чего дона Бернардино оправдали, а Хуан Хризостомо Центурион воспользовался этим правом, чтобы пригласить м-ль Линч, и это тоже пошло ему в плюс.

Равным образом, хотя бы слегка нырнув в тему, не получается всерьез говорить об «упрощенном судопроизводстве». Напротив. Шесть судей, обязательно духовного звания и обязательно с дипломами лисенсиатов права, и скрупулезно разработанная, многоступенчатая процедура дознания, прописанная до мелочей типа точного времени начала и окончания допросов и длины бича.

Прежде всего: арест возможен только при наличии трех показаний. Если таковые есть, первый этап: «мягкий разговор», типа «вас подозревают в том-то и том-то, что можете сказать в свою защиту и кого хотели бы пригласить?». Если пояснения большинство  судей  не удовлетворили, тогда второй этап: «суровый разговор» - перекрестный допрос «от заката до второго заката» с предъявлением улик и очными ставками. Если и после этого ответы не удовлетворяют, - но это уже при единогласном решении, - тогда пытки.

Но и пытки строжайше регламентированные: сперва – бич («не менее 3, не более 19 ударов»), затем (опять при полном единогласии) «растягивание» («не более шести раз») и наконец, - тоже при полном единогласии, - «испытание металлическими предметами». После чего, если признания нет, даже при «весьма сильных подозрениях», полное оправдание и обнуление всех показаний против подследственного. Такое тоже бывало.

В общем, тезис Альсибиадеса Делвалле, - «Неясно, чем руководствовался Лопес – буквой закона, садизмом или политическим терроризмом», - вдребезги разбивается о тот факт, что буква закона была именно такова, а все остальное уже не в счет. И другой его тезис, - «Что бы ни было, даже если какой-то заговор был, вызывает возмущение коллективная ответственность, свойственная средним векам, но не новому времени», - вдребезги разбивается об этот же факт.  Потому что в правовом государстве закон, пока он не изменен, должен соблюдаться.

К слову, стенания союзников насчет «чудовищной жестокости парагвайского изверга» выглядят не очень убедительно. Особенно, если вспомнить, что бразильцы (не говоря уж о Холокосте в Перибебуе, о чем позже), бойко продавали пленных в рабство, да и Канудус (если кто помнит) вырезали дочиста, а офицеры Митре в собственных провинциях без всякого суда вскрывали глотки тысячам гаучо, просто впрок, чтобы те не ушли в montoneros. Но это, повторяю, к слову, а слово, оно слово и есть. Лучше обратимся к цифрам.

Орудия гибридной войны

Согласно спискам, опубликованным бразильской прессой, всего с 17 июня до 27 августа, 17 сентября и 21 декабря 1868 года было расстреляно и заколото 711 человек, причем все пытали. Если верить газетам Байреса, за тот же период казнено 605 человек, причем опять же, всех пытали, - и с этим согласен уже известный нам Эктор Декоуд, «легионер», потерявший в те дни мать. Оно и понятно. Но вот Джордж Томпсон пишет: «Ходили слухи о поголовных пытках, но подтвердить не могу…». И Хуан Хризостомо Центурион, тоже попавший под каток, но выскочивший, пишет: «Пытали ли всех, я не знаю, но думаю, что нет человека, который признался бы не под пытками. Поэтому, судя по себе, полагаю, что всех», - однако это было написано 20 годами позже, когда бывший ординарец Лопеса уже вписался в новую власть, сделал карьеру и стеснялся прошлого.

А вот согласно «поименному расписанию», дошедшему до наших дней (этот документ в числе тех, которые Бразилия спустя век вернула), заверенному падре Маисом, полковником Авейро и генералом Рескиным, «для исполнения переданы» 213 приговоренных (плюс еще около 200 исполнены по приговору военного суда). Если же кому-то интересна статистика в целом, то Tribunal de la sangre после «мягкого разговора» освободил 37 подозреваемых (в том числе, таких знаковых, как Бернардино Кабальеро), после «сурового разговора» - 29, а после пыток – 17 («без градации степеней»).

Как видим, расхождения изрядны. Более того, уже тогда возникли сомнения в добросовестности «союзнических» подсчетов. Не в Бразилии, конечно, где с этим поныне строго, а в Аргентине. Например, знаменитый ученый Поль Груссак, француз, ставший гордостью аргентинского просвещения, спустя год после окончания войны, тщательно изучив архивы, публично обвинил сеньора правительство Митре в «искажении и фальсификации документов, а также переводов с реальных документов», а когда экс- президент подал в суд, ему в итоге пришлось уплатить ответчику крупную компенсацию.

Равным образом, и генерал Мартин МакМэхон, сменивший посла Уошберна, - очень интересный, кстати, человек, о котором позже расскажу подробнее, в 1870 году под присягой показал сенатской комиссии, что «при выходе из Асунсьона, лично я общался с несколькими знакомыми, числившимися в списках союзников, как казненные, но они даже не предполагали, что казнены».

Следует отметить, примерно так это понимали и многие современники. Когда информация о заговоре и всем остальном долетела до Европы, - понятно, с подачи бразильских и аргентинских газет, живописующих «варварские зверства варварского зверя», респектабельная парижская Le Temps 22 октября 1868 года в редакционном комментарии отмечала: «Однако мы должны помнить о том, что эти подробности поступают от противников маршала Лопеса. Поэтому их следует воспринимать с определенными оговорками».

Разумеется, все это вовсе не значит, что в водоворот «летних» расправ (с расправами «осенними», а тем более, «декабрьскими» вопросов куда меньше) попали, как полагает венесуэльский историк Руфино Бланко Фомбона, «только лица, несомненно причастные к заговору». Такая точка зрения естественна, как обратный ход маятника, но истине не соответствует: жернова крутились, сминая все, - и тем не менее, когда падре Маис в «Этапах моей жизни» указывает, что

«Ни разу президент не вмешивался в ход следствия и не пытался повлиять на решение суда в сторону ужесточения. Напротив, в нескольких случаях, как, например, с сеньором Венансио и сеньорой Гармендиа, он воспользовался своим правом на помилование. Вместе с тем, как воплощение высшей власти, он неоднократно пользовался и правом на экстраординарный приговор; в этом случае, ни о каком судебном разбирательстве речи не было».

Иными словами, среди казненных были и погибшие по личному указанию Марискаля, - и тут, видимо, можно искать некие оттенки «параноидальной подозрительности», причины которой можно объяснять по разному. В том числе, и так, как делает это уже не раз помянутый Альсибиадес Делвалле: «Поведение Лопеса не может быть понято в строго рациональных терминах, потому что этот человек слишком болезненно, слишком маниакально воспринимал угрозу независимости, ставя некие отвлеченные этические ценности выше прав личности и ее благополучия». Однако можно прислушаться и к мнению Мартина МакМэхона, прозвучавшему 22 февраля 1870 года на встрече с ветеранами 69-го нью-йоркского полка:

«Да, жестокости были. Маршала Лопеса приводил в бешенство контраст между солдатом, который отдает все, и жизнь, и семью, и имущество во имя Родины, и аристократами, готовыми всем пожертвовать, лишь бы сохранить свое благополучие. В тот период, когда я его близко знал, он мог пощадить  фермера, солдата, индейца, если проступок был мал,  но ни плантатор, ни офицер, ни лисенсиат, ни вообще кто-то из образованной публики на пощаду не мог рассчитывать ни при каких смягчающих обстоятельствах. Помнится, я сказал ему: "Эта война превращает Вас в Марата", на что он, пожав плечами, ответил: "Лично я предпочел бы быть Наполеоном"».

На этом, полагаю, рассказ о «привходящих обстоятельствах» можно завершать, - и надеюсь, ни lopistas, ни antilopistas, в каком бы полушарии они ни жили, не упрекнут меня в предвзятости. А завершив, прежде всего, чтобы потом называть кошку только кошкой, четко определиться с главным: так был ли заговор? Полагаю, на этот вопрос никто не ответит лучше профессора Сесара Кристальдо, автора монографии «Франсиско Солано Лопес», выпущенной в 2011 году по итогам более чем 20 лет исследований.

«Что же это было, - спрашивает корреспондент ABC в интервью, посвященном выходу книги, которую общественность очень ждала, - узкий заговор в Семье, или внешние происки, или, в самом деле, эмоциональный взрыв?». Ответ: «Все сразу. Заговор был. Инициаторы, видимо, Бедойя и Мать, а также сестры. Уошберн, несомненно, осведомлен. Что касается Бениньо, то он, видимо, оказался во главе не по своей воле, а по воле сеньоры Хуаны Паблы».

Мгновенная реакция корреспондента: «Так говорят многие, но есть ли убедительные доказательства?». Ответ: «Да. Я  не полагался на известные аргументы, а искал новое, и с гордостью сообщаю, что нашел. Во-первых, доклад французского посла в Асунсьоне, месье Couverville, от 2 декабря 1867 года, за два с половиной месяца до атаки мониторов, где он пишет о возможном перевороте, копию которого Лопес получил от Бенитеса не позже начала марта; во-вторых, воспоминания отца Акоста, духовника женщин семьи Лопес-Каррильо. В 1918 году, в разгар antilopizmo, он при нотариусе подтвердил, что conspiracia в кругу Семьи была; в третьих, письмо Уошберна с просьбой об отзыве, в самых панических тонах, отправленное еще в марте, тогда как его имя впервые прозвучало в июле».

И вот тут, поскольку самым резким критическим отзывом на мнение человека, сумевшего пробиться даже в спецхран Рио, стало нечто типа «Ну ладно, пусть так, но ведь Лопес нарушал права человека!», полагая все виды преамбул завершенными, ставлю жирную точку и  перехожу, как весело писали Братья, к амбуле...

Ликвидация

Начнем, видимо, с того, что Грегорио Бенитес, «политический агент» Лопеса в Европе, посланный туда еще папой Карлосом, был гением. Мало того, что он организовал пиар-кампанию с привлечением таких звезд, как Хуан Баутиста Альберди, «совесть Аргентины», и Элизе Реклю, ему (единственный в истории случай!) удалось добиться полного совпадения взглядов Наполеона III и Виктора Гюго. И еще больше того: неведомо как, но ему удалось добыть строго секретную информацию о том, что посол Баррейро, выдвиженец самого канцлера Хосе Бергеса, предал и подписал акт о передаче мониторов, сообщив о беде в Асунсьон.

Вот у него-то дома, будучи в гостях, замминистра иностранных дел Франции в середине декабря «случайно забыл» копию доклада посла Кубьервилля, где тот сообщал шефам с Кэ д"Орсэ, что в элитах Асунсьона созрел заговор, очень разветвленный, с участием «некоторых иностранцев». Естественно, «забытая» копия тотчас двинулась в путь, - а пока она ехала на перекладных, в конце февраля 1868 года, к Асунсьону, как мы знаем, прошли мониторы.

В принципе, с учетом измены Баррейро, это учитывалось. Но никак не учитывалось, что орудия столичных батарей, по идее, простреливавших всю реку, окажутся направлены куда-то не туда, а канонерки, вполне способные повредить мониторы, окажутся затоплены. Это, естественно, взбесило Марискаля, и в штаб для объяснений были вызваны ответственные: старый вице-президент Санчес, государственный секретарь Бениньо Лопес и еще один Лопес, Венансио, - министр флота и военный комендант столицы.

Притом, что приказ был однозначен: «Тотчас по получении сего», собирались вызванные дня три-четыре, а пока они собирались, в ставке, где все было наэлектизовано до предела и м-ль Линч старалась не оставлять мужа, чтобы тот не сорвался, во время одного из обедов случилась ссора. Сатурнино Бедойя, министр финансов и муж Рафаэлы, сестры Марискаля, попрекнул Хосе Бергеса, канцлера, изменой посла Баррейро: мол, из-за Вашей оплошности с подбором кадров, враг получил броненосцы. Бергес отреагировал мгновенно, типа, а Вы бы, сеньор хороший, лучше бы в столице не в политику играли, а оборону налаживали, - в ответ на что последовала истерика и драка.

Дерущихся растащили. Марискаль спросил: в чем дело, какая политика? Да вот, ответил канцлер, там в кулуарах рассуждают, что поражение неизбежно и что делать, если Вы погибнете. Лично со мной на эту тему заговаривали, но я жестко закрыл тему, и лучше будет, если Вы спросите у шурина, потому что вопрос деликатный. Бедойя, в чем дело? – уже с интересом спросил Марискаль, и шурин заюлил: дескать, ничего особенного, семейные разговоры, волновались, наговорили всякого, можете у матушки спросить.

На этом конфликт как бы угас, - но через день или два французский посол прислал в ставку полученный накануне пакет от Грегорио Суареса, - и началось. Бедойя взяли под арест. Под арестом оказались и прибывшие из столицы братья президента, и вице-президент Суарес. Марискаль, пригласив к себе падре Фиделя Маиса и вызванного из глубинки отца Хусто Романа, опытного судью, считавшегося образцом честности, поручил им и своему адъютанту Сильвестре Арайо разобраться по правилам Siete Partidos (что это такое, объяснено в предыдущей главе).

Началось следствие. Практически сразу же, после «доброго разговора» отпустили старика Санчеса, полностью его обелив (к проблеме отношения не имеет, занимался только эвакуацией, но не обороной). Зато братьев объявили «под сильным подозрением», а Бедойю начали пытать, получив в итоге признание: да, обсуждали, рассматривали варианты жизни без Марискаля, - но по инициативе тещи.

Дополнительным свидетельством правдивости показаний стала рекомендуемая Siete Partidos провокация: от казначея потребовали признания в казнокрадстве (что, как точно знали следователи, истине не соответствовало), и это обвинение он отрицал под всеми пытками, несмотря на обещание прекратить, как только признается. А параллельно из столицы пришло письмо от доны Хуаны Паблы: дескать, Панчо, если с Бенно что-то случится, прокляну.

«Панчо», однако, уже завелся, и требовал разматывать дальше. Бедойю, чтобы не умер, перестали бить, поручив главному врачу армии поставить министра финансов на ноги, однако в середине апреля его нашли мертвым: большинство исследователей пишет «скончался от последствий побоев», но (пишет Хуан Хрисостомо Центурион, главный очевидец), «мученическое выражение лица и искусанная подушка дали основание предполагать удушение», и Лопес, ни на минуту не сомневаясь, что таки придушили, приказал пытать братьев.

Тем временем, в Асунсьоне тоже творились дела. В тот же день, когда стало известно, что министры задержаны в Ставке, а Бедойя арестован, Чарльз Эймс Уошберн, посол США, - назначенец Линкольна, весьма в столичном бомонде уважаемый, отослал в Монтевидео тревожное письмо (сохранилось и опубликовано): крайне срочно! угроза жизни! иммунитет не спасет, ухожу в отставку, срочно присылайте канонерку. В свете дальнейших событий, крайне интересный оборот, - и это притом, что его имя еще нигде не фигурировало.

А затем, в последних числах мая, из столица приходит простая парагвайская женщина, метиска Долорес Экускиза, прислуживавшая Симоне Фиданце, итальянскому капитану на парагвайской службе, и рассказывает о случайно подслушанном ею ночном разговоре хозяина с итальянским консулом Пио Поццоли. Дескать, война проиграна, Семья решила, что «Панчо» стал неадекватен и его нужно менять, а уж поменять дело нехитрое. Может, какой-то псих ножом пырнет, может, сам съест чего не то, а может, змея какая в палатке заползет, в сельве всякое бывает.

Через двое суток в Ставке допрашивали уже Фиданцу и Поццоли, а в Асунсьоне запросили убежища в посольстве США португальский консул Лейте Перейра, американский негоциант Питер Блисс, британский «политический агент» Джордж Мастерман, имена которых уже прозвучали в ходе допросов (пока еще довольно мягких) Бениньо и Венансио. В ответ на требование выдать м-р Уошберн отвечает отказом.

Это уже скандал, который не замнешь и не утаишь, да и не собирались. 9 июля уволен и взят под арест Хосе Бергес, помимо иностранных дел отвечавший  за контрразведку, а 10 июля происходит знаменитое заседание «ближнего круга». Очень коротко и четко Марискаль объявляет о раскрытии заговора и показаниях десятков арестованных, взятых по итогам допросов и содержащихся в тайной тюрьме, - сразу после чего, попросив разрешения на минуточку выйти, стреляет себе в грудь генерал Висенте Барриос,  герой  Туйюти и муж второй сестры Марискаля, доны Инносенсии.

Попытка не удалась, второго президентского шурина подлечили и взяли под стражу, а жернова Tribunal de la sangre закрутились вовсю. Брали всех, кого поминали допрашиваемые, по ходу арестовали епископа Паласиоса, первым потребовавшего учредить «Суд крови», в Ставку свезли десятки чиновников всех рангов, как мелких аппаратчиков, близких к арестованным министрами, так и «столпов общества», вхожих в круг доны Хуаны Паблы.

Асунсьон и Луке, «вторую столицу», наводнили «красный мундиры». Подчистую забирали и увозили  всю родню «легионеров», активистов «Парагвайской Ассоциации» в Байресе и подозреваемых. Шерстили и глубинку. Бараков и даже ям не хватало, арестованных держалина голой земле, под открытым небом, в кандалах. Под угрозой штурма посольства и расстрела, м-р Уошберн выдал консула Перейра Лейте, без всяких пыток подтвердившего, что разговор с Фиданца был, а к концу июня в Ставку доставили мать и сестер президента.

Лес рубят

Понемногу прояснялось. Действительно, складывалось так, что заговор был, и действительно, идея родилась в Семье. Чтобы не растекаться - свидетельство падре Аревало, исповедовавшего Бениньо и Венансио. «Не нарушая тайну исповеди... Нечто, кем-то именуемое изменой, другими оценивается,  как средство выжить и сохранить свое положение. Это уже игра краплеными картами, где ставка больше жизни, а рассудок исключает эмоции. Сеньора Хуана Пабла была холодна и расчетлива, она считала, что спасти семью и ее положение, пожертвовав одним сыном, разумно».

Учитывая, что свидетельство это прозвучало аж в 1882 году, когда удобнее и выгоднее было говорить обратное, верить можно. Правда, про убийство никто не сознался, только Фиданца и Поццоли подтвердили, что разговор был, и что Перейре сообщали, но, по их версии, чтобы подшутить над португальцем. По мнению Сильвестре Авейро, однако, идея убийства была выдвинута именно двумя итальянцами, а Мать, услышав о такой мысли, «не пожелала ничего подобного слышать, потому что это разрывает материнское сердце», но и не сообщила, куда следует.

Зато стало понятно, что у покойного Бедойя имелись связи с кузеном-эмигрантом, руководившим «Легионом» (позже на короткий срок этот кузен стал президентом страны), что Мать не возражала против контакта с эмигрантами, и что в Асунсьоне готовились поднять мятеж при первой же серьезной неудаче парагвайских войск. В реализации рассчитывали на войска Висенте Барриоса, который, правда, первый разговор жестко прервал, но, будучи подкаблучником и очень боясь тещи, куда следует тоже ничего не сообщил. Как и Венансио, который с «Панчо» дружил, но побоялся Бенно и Мамы.

По ходу дела пошли казни. По приказу Марискаля, - «Очистить армию от скверны», - расстреливали всякую мелочь в мундирах: дезертиров, мародеров, воришек, злостных нарушителей и так далее, ранее отделывавшихся «искупит в бою». Расстреливали и «отработанный материал», давший показания и, по мнению Трибунала, ничего больше не знавший.Этих, согласно закону, могло спасти  президентское помилование, однако Марискаль отказался от всякого вмешательства в «Суды крови»,  - во всяком случае, если речь не идет о членах Семьи, людях, ему лично близких, и высшем командном составе. О таковых велено было сообщать.

Затем, однако, случился сбой. 26-27 августа расстреляли первую группу осужденных из «высшего эшелона», причем если гражданские лица были известны, как креатуры Семьи, а конкретно Матери, и она прощупывала их на предмет поддержки, то гибель генерала Хосе Мария Бругеса и офицеров его штаба, как признают даже поклонники Марискаля, «трудно чем-либо объяснить». Действительно, выходец из низов, конно-артиллерийский полк которого бразильцы прозвали «ночным кошмаром», успешно сражавшийся во всех крупных битвах, очень близкий к Франсиско Солано со времен поездки в Европу, - и вдруг, ко всеобщему изумлению. Причем, даже без следствия, на следующий день после первого допроса, без всяких пыток.

Понятно, что о Бругесе обязаны были доложить. Не могли не доложить. И тем не менее, не доложили, причем, не только Марискалю, но и генералу Исидоро Рескину, коменданту Ставки, на три дня уехавшему инспектировать ход работ по созданию нового укрепрайона Пикисири. Если по всем остальным фигурантам что-то можно додумывать (точных данных все равно нет), то вменяемых объяснений казни блестящего, никакого отношения к Семье не имевшего военачальника, очень нужного Марискалю, повторяю, нет никаких. Разве что в воспоминаниях Хуана Хризостомо Центуриона:

«Всего за два месяца жизнь стала кошмаром. Никто не чувствовал себя в безопасности, любое проявление сострадания могло быть расценено, как акт предательства или слабости, достойный наказания. В понимании маршала признаком государственной измены могло быть все, включая недостаток энергии в выполнении приказа. Вызов в суд означал лотерею, мое освобождение и полное оправдание после мягкой беседы было выигрышем, а генерал Бругес вытянул скверный билет».

Не исключено, так оно и есть: в конце концов, под колесо в те дни много кто попал, и тем не менее, после «мягкой беседы»  были полностью очищены от подозрений и генерал Кабальеро, и сам генерал Рескин, и многие другие, а кое-кого оправдывали и после «суровой беседы», и  после пыток. Впрочем, возможно, намек  содержится в мемуарах Сильвестра Авейру: «пылкий характер генерала не позволил ему спокойно ответить на несколько вопросов, он  проявил неуважение к суду и даже прибег к угрозе оружием». Если так, - то есть, если предположить, что оскорбленный подозрениями воин схватился за саблю, - кое-что проясняется.

По законам, о которых мы говорили выше, это не могло быть расценено иначе, как попытка мятежа в военное время, то есть, преступление само по себе, и  подразумевало только казнь, а поскольку расстрелян был генерал не в спину, стало быть, измену ему не инкриминировали. Возможно, какую-то роль сыграло и то, что проводить «мягкий разговор» по жребию выпало некоему падре Эбискуа, а этот падре через пару недель отличился тем, что выписал ордера на арест Марискаля, м-ль Линч и себя самого. После чего был отстранен, освидетельствован, признан душевнобольным, а затем, когда полегчало, все же приговорен к смерти, - предположительно, как виновник казни Бругеса, потому что больше не за что.

Как бы то ни было, эта казнь, определяемая «умеренными» antilopistas, признающими, что заговор имел место, как «начало необратимой душевной болезни тирана», по сей день абсолютная «черная дыра», и сам Марискаль, узнав о случившемся, приказал отстранить падре Эбискуа, а расстрелы прекратить и принести ему список тех, с кем все уже ясно. В тот же день список лег на стол президенту, и честно говоря, я плохо представляю, что должен был чувствовать человек, читая этот реестр.

Активное участие в заговоре: Хуана Пабла Каррильо де Лопес; Бениньо Лопес; Венансио Лопес; Рафаэла Лопес де Бедойя; Инносенсия Лопес де Барриос. Причастность к заговору в форме недонесения: генерал Висенте Барриос; майор Франсиска Гармендиа (помните Панчу, первую любовь будущего президента?); Хулиана Инсфран Каррильо де Мартинес (жена героя и «предателя» Умайты, но главное, кузина Марискаля, очень близкая к Матери).

Это как безусловное. А до кучи Хосе Бергес (к заговору непричастен, но покровительствовал предателю Баррейро, сдавшему бразильцам мониторы, и как шеф разведки, проморгал враждебную деятельность Уошберна и прочих, за кем должен был следить). Плюс епископ Мануэль Антонио Паласиос, один из ближайших друзей детства, всеми уважаемый (именно его просил о последнем напутствии умирающий Эдувихис Диас) и вообще-то имевший алиби, поскольку с начала войны, будучи капелланом армии, в столицу почти не наезжал: «вина очевидна, но степень причастности не определена».

На таком фоне, согласитесь, все остальные имена, - префекты департаментов, мэры, военные коменданты и прочие, с кем приватно беседовала Мать, а также несколько священников, близких к епископу, не говоря уж об иностранцах, включая аргентинских и уругвайских эмигрантов, тем паче, о членах семей изменников Родины, - уже пробегаешь вскользь, не обращая внимания. Ибо и без них есть над чем думать.

Казнить нельзя помиловать

В итоге, по делу епископа было указано следствие продолжать, «не применяя пыток». Мать и сестры: «смертную казнь не применять, под арест», Панча Гармендиа: «учитывая ходатайство м-ль Линч, смертную казнь не применять, под арест». Как пишет Алсибиадес Делвалле: «Позже он неоднократно упрекал себя в слабости, но послать на казнь мать, сестру и свою первую любовь не смог. Но в отношении братьев и обоих шуринов у него никаких сомнений не было». И тем не менее, утвердив приговоры всем остальным, Марискаль приказал отложить исполнение «вплоть до особых обстоятельств или до амнистии по случаю победы». Видимо, все же дрогнуло – ведь это фактически были все, с кем он рос, все, кого знал с детства, все, кому полностью доверял.

Иное дело, что теперь доверять в тылу было некому, а вести войну,  не доверяя тылу, сложно. Поэтому в середине второй декады сентября, - войска как раз перебазировались из Сан-Фернандо в обустроенный укрепрайон Пикисири, - в крохотном Матакуари де Сан-Себастьян состоялась что-то вроде вече, на которое пришли примерно двести солдат и младших командиров, - один от каждой полусотни, - по приказу Лопеса избранными бойцами для встречи.

Об этом коротком (по мнению генерала Рескина, «менее двух часов») «конгрессе» никто в точности ничего не знает, потому что из присутствовавших не выжил никто, а самого дона Исидоро Марискаль попросил подождать в местной таверне. Однако, как полагает Мария Эстела Лус, следствием именно этой встречи стало обращение 18 сентября Para el pueblo y el ejército de Paraguay («К народу и армии Парагвая»), и если она права, смысл речи Лопеса можно угадать.

Примерно так. Всем известно, что идет война. Всем известно, какая она тяжелая. В том, что мы победим, я не сомневаюсь: врагов много, у них оружие куда лучше, но когда народ един, он непобедим. Вы должны знать, что господа из Асунсьона готовы сдаться. Но они не народ. Народ – это вы. Если мы проиграем, я потеряю только жизнь, а вы потеряете свои участки и право детей быть грамотными. Поэтому прошу отвечать честно. Если вы готовы воевать, война будет продолжаться. Если нет, можете расходиться, я не смогу остановить вас. Нет для этого сил. Тогда я один пойду в бой.

Еще раз: о чем шла речь никто не знает, это тезисы обращения,  но, судя по всем, что-то в этом роде прозвучало на сходе, и собравшиеся сказали своему президенту si. Во всяком случае, после этой встречи и этого манифеста старая система набора новобранцев перестала работать: вместо комиссий, ездящих по населенным пункта и собирающих рекрутов по разнарядке, впредь информация о призыве передавалась с помощью индейских барабанов, - и что интересно, на зов откликались. Хотя во многих селениях оставались уже только старики, женщины и дети, - но они и шли. И никто не сказал: хватит.

Между тем, в Асунсьон пришел праздник на street м-ра Уошберна, сидящего в окруженном войсками доме, защищенном иммунитетом. Долгожданная канонерка «Оса», наконец, прибыла, и Марискаль, подчеркивая уважение к  США, выразил готовность выпустить посла, но не м-ра Блисса и м-ра Мастермана, - и как только Уошберн пинками выгнал бедняг из дому, ему обеспечили спокойную посадку на борт. Спустя шесть дней он уже стучал по столу адмиральской каюты, требуя от командующего эскадрой США немедляо двигаться в Парагвай, свергать «мелкого тирана, деспота, труса, вырожденеца, недочеловека, умственного выродка, худшего деспота в мировой истории».

Адмирал сочувственно слушал, понимающе кивал, но не спешил. Мнение м-ра Уошберна, уже частного лица, его ни к чему не обязывало, он ждал нового посла, и когда в сентябре новый посол прибыл, выяснилось, что праздник пришел и на calle сеньора Лопеса. Впрочем, о генерале Мартине МакМэхоне есть смысл рассказать подробнее. Он того заслуживает, - и по сыгранной роли, и сам по себе: больно уж личность красивая.

Ирландец, мальчишкой приехал в Штаты, работал на стройке, выучился на учителя. Фанатичный противник рабства и монархий во всех видах. Уйдя на Гражданскую добровольцем, отличился уникальной храбростью и закончил ее генерал-майором, одни из самых популярных в США. Причем не «временным», а кадровым, к слову, личным другом Улисса Гранта. При этом, идеалист, всерьез считавший, что бился за освобождение рабов. Настолько, что после войны, получив вкусную должность коменданта на оккупированном Юге, гнал прочь «саквояжников», потерял должность, получив (чтобы армия не злилась) предложение стать послом, где захочет. И захотел в воюющий Парагвай.

Естественно, неспроста. Газеты тогда значили очень много, а бои в СМИ гремели не тише, чем под Умайтой. Редакции, проплаченный кредиторами Рио и Байреса, раскручивали тему «крестового похода прогресса и цивилизации против варварского тирана в отсталой стране». Но и редакции, с которыми работал Грегорио Бенитес, - особенно, французские, - тоже не молчали, живописуя «борьбу маленькой прогрессивной республики с рабовладельческой монархией и кровожадными либералами из Аргентины».

Для МакМэхона, - да и для многих, еще не остывших от Гражданской, - выбора не было. Общественное мнение США и значительная часть тогда еще «левого», стентоновского Госдепа встали на сторону Парагвая. Ибо республика против монархии и против рабства, и опять же, почему в этот самый Парагвай должен вползать Сити, а не смело, по-дружески входить Уолл-стрит?

Кстати отмечу, на этом и погорел Хосе Бергес. Выстроив прочнейшее лобби в Вашингтоне, он исходил из того, что посол США, да еще назначенец Линкольна, будет отстаивать интересы Парагвая, и был с ним полностью откровенен, - но не подумал, что у мощного клана Уошбернов, разбросанного по всей Новой Англии, есть серьезные бизнес-интересы в Рио. Впрочем, это просто для информации, а важно для нас, что МакМэхон переписывался с Бенитесом, заочно с ним подружился, и решил, что его личная война с рабовладением еще не завершена. Ну и…

Res ad triarios rediit

Сразу по прибытии в Байрес, новый посол столкнулся с проблемой. М-р Уошберн и м-р Джеймс Вебб, посол США в Бразилии, кушавший с рук Империи, и позже за это отозванный, объясняли ему, что в Асунсьн ехать не надо, - ибо съедят, - а нужно поддержать их обращение к президенту о вторжении в Парагвай, где обидели американского посла и, видимо, уже расстреляли американского гражданина.

Мистеры очень старались, ибо в Рио их об этом крепко попросили: к этому времени опасную страну покинул даже посол Франции, и отсутствие в стране дипкорпуса резко снижало легитимность правительства, - а присутствие посла столь важной державы, как Штаты, наоборот, повышало. Тем не менее, пугать генерала, прошедшего Геттисберг, войной было бессмысленно. Для него все было ясно: в Бразилии рабство есть, в Парагвае нет, значит, наши в Парагвае, - и он поехал, а в ноябре и добрался, сразу же легко добившись освобождения м-ра Блисса и м-ра Мастермана.

После чего верительные грамоты были вручены, и м-р МакМэхон приступил к работе, что крайне взбесило союзников, но пошло очень на пользу Марискалю, ибо новый посол оказался другом. Он прошел с парагвайцам часть их крестного пути, разделил их судьбу, видел все и обо всем рассказывал. О детях-солдатах, которых никто не гнал в армию насильно. О женщинах-солдатах. О зверствах союзников. О бегстве парагвайских пленных из «Легиона» в войска «тирана». В конце концов, он даже подружился с м-ль Линч и (невероятно, но факт) самим Марискалем, которые поручили ему своих младших детей, - и так уж сложилось, что именно генералу МакМэхону предстояло держать последний плацдарм войны, - далеко на севере, когда в Парагвае все уже кончилось.

Но все это было потом. А пока что война только разгоралась. Еще 24 июля бразильский флот, пройдя вверх по реке, впервые обстрелял Сан-Фернандо, но отошел. А 19 августа, отдохнув после штурма Умайты, союзники, как всегда, очень медленно двинулись на север, и после серии боев местного значения (приказа Vencer o morir на сей раз не было, и парагвайцы, покусав врага, отходили), 29 августа заняв городок, до земли разрушенный войсками Лопеса, ушедшими в новый укрепрайон Пикисири.

Там, в местности, не менее удобной для обороны, нежели Туйюти, - холмы, леса, реки, болота, - военный инженер Джордж Томпсон, «автор» укреплений Умайты, создал первоклассную цепь траншей и редутов, - 86 прекрасных пушек, - увенчанный мощной крепостью на высотах Ангостура с батареями, простреливавшими всю местность, и огромной пушкой «Criollo», самой большой в Южной Америке.

Готовились на совесть. Поскольку от позиций до Асунсьона было всего 35 километров, и падение укрепрайона означало падение столицы, старенький вице-президент Санчес, которому Марискаль после оправдания того «Кровавым судом» доверял абсолютно, за месяц за несколько месяцев до того приказал эвакуировать Асунсьон, определив «временной ставкой» городок Луке. А затем, 8 декабря, в связи с его очевидной уязвимостью, основные государственные учреждения, архивы и желающие обыватели (приказа не было) перебазировались дальше на восток, в большую деревню Перибебуй.

Однако падение столицы было бы огромным ударом, и защищать её собирались всерьез, благо, на стук барабанов подтягивались подкрепления, и в начале декабря под знаменами Марискаля была уже более или менее солидная армия, - около 12 тысяч бойцов, правда, в основном, пожилые, давно в запасе,  изрядно подростков и очень мало конницы. Зато укрепрайон обустроили превыше всяких похвал, - сам маркиз Кашиас, получив данные разведки, оценил местность, как «очень тяжелую, а учитывая орудия Ангостуры, едва ли проходимую», и сообщил императору, что на его взгляд, война закончена. Ибо Парагвай в тяжелейшем положении, и Лопес примет любые условия мира.

Дом Педру, однако, ответил, что «без победы полной и подавляющей» (то есть, без ареста, - хотя можно и смерти, - «тирана» и привоза марионеток в Асунсьон) «стабильность моей короны, учитывая острые противоречия либеральной и консервативной партий, находится под угрозой, и Вам, милый маркиз, следует из этого исходить». Пришлось рассмотреть варианты, и по всем выходило, что самый лучший путь – через сельву Чако, самый трудный, зато прямо к городку Вийета, через который в укрепрайон поступало продовольствие.

А поскольку веяния прогресса веяли вовсю, в середине октября начали тянуть железнодорожную ветку, и работали примерно месяцы, потеряв в ходе стройки несколько сотен единиц живой силы, - зато в итоге этого неординарного хода, известного как «маневр Пикисири», 5 декабря 17000 солдат Альянса из 27 тысяч, имевшихся в распоряжении маркиза, высадились чуть севернее Вийеты. Теперь у Лопеса не оставалось иного выхода, как разделить силы, и пять тысяч бойцов во главе с Бернардино Кабальеро двинулись во вчера еще безопасный тыл останавливать врага.

Так стартовало то, что в парагвайской истории принято называть Batalla de Yta Ytaru, а в бразильской Dezembrada, - «Декабриада», - многодневное сражение, последняя операция, которую еще можно назвать военной в строго военном смысле. Собственно, маркиз Кашиас и его аргентинские коллеги полагали, что это будет финалом всей баталии, и были правы. Но и не правы. Война, как таковая, действительно, кончалась, - начинался эпос.

И когда рядом рухнет израненный друг...

Ситуация была сложна, но далека от безнадежности. Конечно, маневр бразильцев через Чако открывал им дверь в линии укреплений, а замкнуть кольцо дополнительными траншеями времени уже не было. Но можно было, пользуясь спецификой местности, закрыть «течь» мясом, мужеством и свинцом: уж что-что, а держать оборону парагвайцы умели. Исходя из чего, в штабе и разработали диспозицию. Решено было, учтя прежние ошибки, не атаковать, а защищаться, и Бернардино Кабальеро, получив 5000 солдат и право, если нужно, отступать, укрепился на берегу реки Итороро, в районе единственного моста, обойти который вброд враг (13 тысяч штыков и сабель) никак не мог, не делая огромный, с ночевкой марш бросок.

Подготовку провели на «отлично»: хотя пушек было совсем немного, мост простреливался со всех сторон, и даже если противнику удалось бы пройти под огнем, он попадал под фланговую атаку парагвайцев в самых наихудших для себя условиях. Что и произошло. В итоге боя, начавшегося на рассвете 6 декабря и длившегося более шести часов, имперская пехота четырежды врывалась на мост и четырежды откатывалась, неся серьезные потери, в первую очередь, офицерами, изо всех сил воодушевлявшими живую силу. Найти обходной путь никак не получалось, а когда все же получилось, битва уже окончилась.

С пятой попытки, положив немало служивых,  бразильцы все же прорвались, но отбить батареи не получилось: картечь летела в упор, а конница Кабальеро, оказавшегося в привычной роли кавалерийского командира, вновь опрокинула их, сумев даже сходить по мосту на чужой берег и вернуться благополучно. В конце концов, правда, наступающие передавили числом, однако парагвайцы отступили в полном порядке, в соответствии с предварительным планом, исполнив намеченное по полной программе. Их общие потери составили около 1200 человек, но убитых и покалеченных не более четверти от этой цифры, бразильцы же по итогам насчитали (только по официальной статистике) более 1800 душ павшими и неспособными вернуться в строй, и это не считая просто  раненных.

Несмотря на отступление, это было победой. Именно так расценили случившееся и маркиз, и Лопес. «Еще два-три таких дела, - написал Марискаль своему «кентавру», - и мы сможем сражаться на равных», приложив к письму подкрепление: тысячу осужденных из «колонны смерти», получивших шанс искупить кровью, и поставив задачу: сделать все, чтобы отстоять Вийетту, через которую основные силы получали припасы.

С 7 по 9 декабря войска маневрировали, стараясь занять лучшие позиции для неизбежного сражения. Летучие отряды Кабальеро то и дело атаковали бразильцев, отбивая маленькие обозы с позарез необходимыми армии боеприпасами, и все складывалось так, что сойтись придется на берегу реки Абай, между двумя холмами, где армия дона Бернардино могла попробовать повторить Итороро, уже названный «парагвайскими Фермопилами».

Позиция эта, однако, была гораздо хуже: в отличие от Итороро местность была совсем плоской, почти безлесной, и холмы – не болота, их можно быстро обойти. В связи с чем, Кабальеро сообщил в Ставку, что должен быть честным: как кавалерист, он знает, что на этой позиции должна делать конница, и полковнику Морено, командиру артиллеристов, полностью доверяет, но не доверяет себе, потому что не умеет командовать крупными пехотными соединениями.

А потому просит или разрешения отойти к центральным позициям в Ломас Валентинас и прикрыть их, или прислать квалифицированного пехотного командира, который мог бы разработать план боя. В ответ из Ставки прибыл полковник Эрман Серрано, выдвиженец генерала Рескина, и приказ: командование остается за доном Бернардино, держаться, как можно дольше, нанести врагу урон как можно тяжелее, а как только станет невмоготу, уходить без   Vencer o morir.

Задача непростая, - у Кабальеро даже с пополнением под ружьем стояло менее 6000 бойцов, в основном, пожилых (и много подростков), было мало патронов («штрафники» и вовсе имели только дубинки, ножи и копья), а силы бразильцев, успевших подтянуть резервы, насчитывали почти 19 тысяч человек. Так что, дону Бернардино предстояло повторить то, что он сделал в соотношении 1:2, но уже в соотношении 1:3 и в куда худшей позиции. С другой стороны, полковник Серрано свое дело знал, и как полагают все специалисты, выжал из возможного maximum maximorum.

Некоторые шансы были. Не опрокинуть, конечно, - на это никто и не рассчитывал, но нанести потери, притормозить и отойти в порядке – вполне. Тем паче, что противник действовал в одиночку: оскорбленные пренебрежительным отношением бразильского маршала, аргентинцы действовали отдельно, не подчиняясь его приказам, и в бою участвовать вроде бы не собирались, - что, к слову, в частности, и привело к проблемам у Итороро. На сей раз, однако, получилось иначе: перешагнув через условности, бразильский аристократ написал очень дружеское письмо аргентинским разночинцам, прося простить за невольную неучтивость и оказать помощь, - и естественно, при таком подходе аргентинцы отказом не ответили.

Это означало, что численное преимущество становится уже не втрое, а в три с половиной раза, и к тому же, с дополнительной кавалерией, - а значит, шансы умещались на порядок. На берегу Абай об этом ничего не знали, но у Ставке стало известно быстро, - и заговорили барабаны: Марискаль извещал о новой угрозе и разрешал войскам отступление. Однако отступать было уже поздно, и после короткого совещания было решено действовать по изначальному плану, потому что отступление означало гибель – изобилие кавалерии у противника с гарантией сулило уничтожение уходящей пехоты.

Мясокрутка святого Мики

И грянул бой. Тяжкий. Под проливным дождем, мешавшим всем, но парагвайцам больше, потому что у имперцев имелись новейшие орудия, дождя не боявшиеся. Хотя и немного, но были. И поначалу все шло почти как при Итороро: бразильцы атаковали, пытаясь форсировать реку, откатывались, снова атаковали, в какой-то момент, после контратаки даже побежали, Кабальеро, поведя конницу в бой, опять оказался в своей стихии, даром, что в меньшинстве, и даже сумел не зарваться, а отвести войска на удобные позиции. Однако уже подходили аргентинцы, и в какой-то момент серия хитрых маневров маркиза завершилась окружением оборонявшихся с отсечением конницы от пехоты.

Тем не менее, даже в такой ситуации полковник Серрано доказал, что не лыком шит. Около 4000 человек, образовав каре, более трех часов отбивали атаки, огрызаясь сперва огнем, а потом, когда патроны и заряды кончились (пороховые заводы и комбинат в Ибикуе не справлялись с обеспечением войск, и запасы были скудны), - пиками и мачете. Однако кольцо сжималось, и хотя Кабальеро бил и бил извне, пытаясь его разорвать, сил у него было слишком мало, чтобы решить эту задачу, одновременно отбиваясь и от превосходящей вдвое кавалерии противника.

А теперь слово Хосе Игнасио Гармендиа: «В отличие от Итороро, где отвага была растрачена впустую, здесь маршал блистал. Пять тысяч отважных людей нарушили основную заповедь войны, встав в открытом поле против 17 тысяч, четверть которых великолепная конница. Никакое чудо не могло изменить того, что было неизбежно. Видя себя в окружении сплошной стены яростных людей, парагвайцы растерялись. Трудно быть храбрым, когда против тебя пятеро, а ты почти безоружен. Кто-то, похрабрее, становился плечом к плечу, и сСмыми храбрыми оказались дети. Они кидались на нас с ножами, кусались, царапались. Кто-то просил милости, но не получал ее. Пощада в этой свалке была невозможна, даже тех, кого солдат готов был не убивать, убивали копыта, и под ногами чавкала отвратительная масса из раздавленных трупов. Три с половиной тысячи трупов, всех возрастов, и конница вновь и вновь мнет их, дотаптывая живых! Это был не бой, а ужасная резня…».

И это так. Позже сам маршал в письме брату напишет: «эта битва никогда не станет славой Альянса, и ордена за нее раздадут ошибочно», и в сенате Империи, после аплодисментов при известии о победе, с трибуны прозвучит: «Победа всегда хороша, но гордиться нечем. Они были под открытым небом, на ровном месте, у нас был 4000 кавалеристов Рио-Гранде, были почти 20000 солдат против 5000 оборванцев. Мы не победили их, а раздавили».

А лучше и не скажешь: при общих союзных потерях менее 800 душ на поле боя осталось почти 3,5 тысячи парагвайцев, еще с полтысячи раненых союзники, не подбирая, бросили умирать, врагу достались все пушки, все знамена и шестьсот пленных, в том числе тяжело раненный Эрман Серрано и главный артиллерист Морено. Вырваться из кольца удалось нескольким сотням самых везучих, успевших среагировать, когда очередной удар ополовиненных эскадронов Кабальеро на 10-15 минут все же открыл проход.

Скорее всего, им тоже не дали бы уйти далеко, но удача одна не ходит. Слыша канонаду, Ставка бросила на подмогу сражающимся более тысячи штыков во главе с майором Патрисио Эскобаром, спокойным и надежным офицером, которого никто и никогда ни в чем не подозревал, но было поздно: когда подмога приблизилась к Абай, все уже закончилось. Так что, Эскобару осталось только отходить, прикрыв огнем вырвавшихся из огня солдат, и преследовать его, опасаясь засады, бразильцы не стали. У них и без того были дела: среди пленных оказалось три сотни женщин, и победители, награждая себя, изнасиловали каждую, около половины – насмерть, и остановить насильников не было никакой возможности.

Да в общем, никто и не пытался. Разве что Хосе Игнасио Гамерсиндо, пусть сто раз военный, но художник, писатель, педагог, - словом, инженер человеческих душ, - написал дневнике, позже прекратившемся в прекрасную книгу: «Эти женщины не были дамами, но они были храбрыми солдатами и заслуживали уважения, но звериная жажда крови породила звериную похоть, и бразильские негодяи не щадили тех, с кем скрестили оружие. Эти бразильцы! Но и наши проявили себя немногим лучше. Я не знаю, как не умереть! Я не знаю, как теперь гордиться тем, что я аргентинец!».

Что до дона Бернардино, то он ушел с поля боя одним из последних, бросив преследователям серебряные шпоры и шитый золотом пончо, из-за которых гаучо передрались, и спустя пару дней привел три десятка уцелевших «кентавров» в Ставку. А еще через день, на основные позиции прибрели с полторы сотни пленных, сумевших сбежать, воспользовавшись небрежностью охраны, - и всех их Лопес принял, как родных, повысив в звании: рядовые стали сержантами, подполковник Морено – полковником, а некто Сирило Риварола, просто сержант, взлетел аж в майоры. На что были особые причины, о которых позже, - но фамилию это прошу запомнить.

Теперь, заняв Вийетту и  подтянув новые войска, - всего 20 тысяч , - маркиз вновь решил  обойтись без помощи аргентинцев (чтобы они, как указывал император, потом не завышали претензий). Согласно плану, предполагалось атаковать центральные позиции Ита-Ибате (Ломас Валентинас)  с севера и с юга, чтобы изолировать Ангостуру, мешающую подвозить по реке припас. Кое-какие подкрепления подтянулись и к парагвайцам: места в неглубоких траншеях заняли почти десяти тысяч бойцов, но не менее половины составляли необученные подростки, старики и женщины. 17 и 18 декабря союзники пощупали позиции обороняющихся, и поняли, что легко не будет. Так что генеральный штурм, назначенный  на 19 декабря, ради лучшей подготовки и в связи с плохой погодой  перенесли на два дня, а поздно вечером 20 декабря, накануне сражения, когда все вопросы  уже обсудили и народ отдыхал, маршал Лопес повторно созвал военный совет.

Маркизова лужа

Детали хорошо известны: как минимум трое из участников оставили мемуары, отрывистые, цветастые, но подробные. Пришло время, сказал Марискаль, решать, что делать с изменниками. Я, как главнокомандующий, президент и старший мужчина в семье Лопес-Каррильо, подтверждаю приговоры, вынесенные моему брату Бениньо, моему шурину, генералу Барриосу, моей кузине Хулиане Инсфран де Мартинес и министру иностранных дел Хосе Бергесу, но дарую жизнь моему брату Венансио. Который, который, однако, для меня мертв, и каждый, кто упомянет при мне его имя, будет наказан. Что касается остальных, их судьбу решаем вместе, и мой голос один из ваших. Говорите спокойно, завтра бой, многие из еас погибнут, и бояться нечего.

«Все замерли», - вспоминает Хуан Хризостомо Центурион, и его нетрудно понять. Когда решает Марискаль, все просто, а тут груз решения вдруг оказался на плечах присутствующих, - а ведь решалась судьба, в том числе, и тех, с кем и росли, и служили, и дрались плечом к плечу. Поэтому начали с чего полегче, с иностранцев. Большинством (сам Марискаль голосовал чаще «за», но иногда и «против», подполковник м-ль Линч чаще «против», чем  «за», 14-летний майор Панчито Лопес заступался за каждого, кого знал) постановили:

Симоне Фиданца, Пио Поццоли, Лейте Перейра, еще несколько несомненных заговорщиков, - к стенке. Туда же, списком, членов семей эмигрантов, имеющих какое угодно отношение к «легиону». А также полковник Паулино Ален, герой Умайты, несколько заслуженных, но не сочтенных заслужившими помилования старших офицеров и знаковых эмигрантов из Аргентины и Уругвая, к заговору отношения не имевших, однако, раз уж голосовали большинством, видимо, дым был не без огня.

Особым пунктом оказалась судьба епископа Паласиоса, следствие по делу которого тянулось месяцы и приговор был вынесен за день до совета. Тут возникла заминка: насколько можно понять, мотивы осуждения были очень зыбкие. Большинство исследователей полагает, что преподобного подвел под вышку падре Маис, мстя ему за то, что когда-то тот его посадил, избавляясь от конкурента. Сам преподобный утверждал именно так (его последние слова: «Всемогущий Боже, я умираю невинным по вине клеветника»), и падре Маис в «Этапах моей жизни», касаясь этого эпизода, пишет: «Уже скоро нас с ним рассудит Господь». Но как бы то ни было, оспаривать решение суда военные не стали, и друга детства Марискаля внесли в смертный список.

Далее за три часа голоснули остальных, - знаковых поименно, мелочь списком, - кого-то (около сотни) помиловали штрафбатом, но большинство, под две сотни, осудили. Затем бросили жребий, - добровольцев не нашлось, и с первыми лучами рассвета 21 декабря взвод по команде полковника Иларио Марко Монгелоса, вытянувшего короткую соломинку, поставил точку в затянувшейся трагедии Сан-Фернандо.

По воспоминаниям очевидцев, все прошло по Стендалю, очень просто, достойно и без малейшей напыщенности. Дамы, естественно, плакали, мужчины сказали по несколько слов (епископ о клевете,  Бениньо, если помните, «Если бы не обстоятельства...», генерал Барриос что-то о теще), а затем приступили. Заговорщиков убили залпами в спину, остальных расстреляли лицом к строю, с правом отказаться от повязки на глаза, - а через полчаса началась Первая битва при Ита Ибате. «Первая» - потому что, вопреки планам маркиза Кашиас, в этот день ничего не кончилось, да и сам день кончился совсем не так, как предполагал лучший стратег Южной Америки.

Впрочем, описывать не стану. Движение войск, имена командиров и частей, маневры и прочее много где и много кем описаны, да и скучно это, а нерв дня лучше всего чувствуется в описании американского посла Мартина МакМэхона, весь день бывшего рядом с Марискалем. Генерал, прошедший огненный вихрь Шайло и мясорубку Геттисберга, знал цену слову.

«Шесть тысяч раненых мужчин и неопытные мальчики пришли на поле боя 21 декабря, и дрались, как никто другой когда-либо. Они боролись не за маршала Лопеса, но чтобы сохранить свою страну от вторжения и завоевания. Некоторые из подростков пришли с родителями, другие сами, вопреки родительской воле, некоторые, нарушив приказ маршала, бежали в траншеи из свинарников и лазарета, на костылях. Перевязанные, окровавленные, они умоляли президента не отсылать их в тыл, и стояли против бравых имперских войск, как немцы и ирландцы во второй день битвы у Геттисберга. Даже малые дети, получив смертельные раны, ползли из траншей, чтобы в последний свой миг порезать ноги вражеским солдатам и лошадям. Бог мне свидетель, они умирали, улыбаясь, с криком "Win or die!"».

Вот так. А если совсем сухо, без эмоций, в итоге боя, длившегося почти весь день, в три приема, отличавшихся все большим и большим ожесточением, линия парагвайских укреплений так и не была взломана, даже притом, что маршалу вновь запросил помощи союзников. Потеряв множество офицеров и пару генералов, бразильцы отошли на исходные, и нельзя сказать, что все с достоинством, отошли и добившиеся успеха, но не удержавшие его немногочисленные аргентинцы.

Правда, на ключевом участке союзникам удалось вклиниться в оборону парагвайцев, отрезав и полностью окружив Ангостуру, но ее орудия продолжали палить, и цена за эту удачу была неприемлемо высока: только в бразильских частях почти четыре тысячи выбывших, четверть из которых безвозвратно, и несколько сотен аргентинцев. О парагвайских потерях точных данных нет, но и они были очень велики, - хотя с потерями Альянса несравнимы.

«Количество убитых сосчитать не удалось, - пишет Хризостомо Центурион, - но, думаю, не менее шестисот, и столько же тяжело раненных. Однако, когда тьма прекратила побоище, едва ли можно было найти хотя бы сотню таких, кому посчастливилось избежать ранений. Если считать всех раненых, общее число наших потерь можно смело определить, как более 8000 человек, включая штрафников, и тем не менее, на рассвете 22 декабря мы нашли в себе силы отбить большую часть потерянных траншей».

Это был успех покруче Итороро. Хотя, конечно, вряд ли прав Хуан О"Лири, писавший, что «над армией агрессоров нависла тень Курупайти», - не те уже были солдаты, и не было столько орудий, и боеприпасов оставалось в обрез, и линия обороны была последней, но в тот день многим показалось, что в войне наступил перелом, даже маркизу Кашиас, по свидетельству Хосе Игнасио Гармендиа, ночью тоже несколько раз поминавшему Курупайти.

Утром, однако, эйфория прошла, и все вспомнили, что первый блин часто бывает комом, но цыплят по осени считают. Правда, в звезду Парагвая свято верил Марискаль, заявивший на следующий день поредевшему на треть военному совету: «Вероятно, мы  поспешили, расстреляв изменников. Большинство  можно было бы помиловать после  победы, которая неизбежна», а если Марискаль во что-то верил, его вера заражала всех. Такой уж был дар у этого человека...

Ты меня на рассвете разбудишь...

«О, этот удивительный день 22 декабря! Никто из переживших его не забудет этот день улыбок», - сказано в мемуарах Исидоро Рескина, и я его понимаю, и всякий поймет. При полном, казалось бы, провале, при чудовищно неблагоприятном соотношении сил, у обороняющихся возникло ощущение, что не все совсем уж фатально.

Бразильские части мало того, что понесли большие потери, но изрядно растратили кураж. Новобранцы, в значительной мере негры-вольноотпущенники, элементарно боялись, и никакая порка не могла привести их в чувство. Ангостура стояла «как Умайта», время от времени нанося точные и болезненные удары по лагерю. Да еще и аргентинские генералы, занятые, в основном, разборками на тему, кто из них главный,

были едины лишь в обиде на маршала,вновь обманувшего их, и не горели желанием наступать без гарантии «компенсаций», а такие гарантии мог дать только император, который был далеко и не имел полной информации. К тому же, союзники видели, что в парагвайские траншеи подтягиваются подкрепления, пусть совсем маленькие, по нескольку десятков душ в отрядике, но все же: они занимали позиции.

Оценивая обстановку, мудрый и опытный маркиз, как он позже признавал сам, «не чувствовал себя полностью уверенным». И был прав: будь у Лопеса возможность контратаковать, бразильцам могло бы стать худо, но и так все складывалось совсем не очень славно. Оставаясь на месте, войска могли только разлагаться, заставить их вновь идти на штурм без аргентинцев было крайне проблематично,

но даже если бы генералы из Байреса согласились, сил могло не хватить, - а провал новой атаки на Ита Ибате кончился бы такими последствиями, что даже думать не хотелось. Так что, настроение Марискаля, ощущаемое в письме от 22 декабря м-ру Томпсону в Ангостуру, - «А здесь у нас все в порядке, и не надо за нас тревожиться!», - можно понять.

Однако «день улыбок» прошел, и все изменилось. 23 декабря бразильцы получили подкрепления, причем, неожиданно солидные: генерал Эмилио Митре, брат экс-президента Аргентины, привел пять тысяч свежих, очень хороших штыков. Как выяснилось, дом Педру II прислушался к мнению своего маршала и признал претензии Аргентина на долю добычи справедливыми, выделив деньги из очередного британского займа, - и на таких условиях власти Аргентины сумели завербовать несколько тысяч гаучо. Правда, всего на шесть недель, но зато прибыли они аккурат тогда, когда надо.

По уму, конечно, следовало бы отступать, но отступать было некуда, да и невозможно. Марискаль только отправил в Асунсьон сообщение о том, что  город, возможно, будет сдан, велев вице-президенту Санчесу надежно укрыть золотой запас, арсенал и (главное, главное!) верфи заминировать и, если с позиций придут плохие вести, взорвать, актуальные документы  и казну упаковать, и уезжать во «временную столицу», отдаленный Перибебуй, куда враг не доберется. Дополнительно было указано увести всех заключенных и как можно больше жителей, объявив всем, что враг щадить не будет, и кто останется, пусть пеняет на себя.

Естественно, безотказный и распорядительный Санчес, старейший политик Парагвая, ни разу не подводивший ни El Supremo, который его выдвинул, ни дона Карлоса, который его унаследовал, не подвел и Франсиско Солано. Все (и с золотом, и с архивами, и с оборудованием) было сделано наилучшим образом гораздо раньше, оставалось только отдать распоряжения о минировании. А на Ита Ибате рано утром 24 декабря союзники послали президенту Парагвая предложение в течение 12 часов сложить оружие:

«Кровь, пролитая на мосту Тороро и реке Абай, должна убедить Ваше превосходительство, что жизнь ваших солдат может спасти только капитуляция, а всякое сопротивление тщетно. Вам гарантирован честный суд, и от вас зависит судьба народа Республики Парагвай». Отдельно прилагалось письмо для Элизы Линч: союзное командование великодушно предлагало ей «отдаться на попечение Бразилии и Аргентины», гарантируя ей и ее детям безопасность и свободный выезд во Францию.

Письмо было прочитано, после чего м-ль Линч, «как полковник славной парагвайской армии», выразила готовность подчиниться любому решению главнокомандующего, в ответ на что Лопес вызвал нотариуса и при свидетелях написал завещание, оставив все свое очень немаленькое имущество в пользу м-ль Линч и ее детей «от неизвестного мужчины».

И ведь формально не придерешься: официального венчания не было, гражданский брак в те поры в Парагвае и вообще нигде не признавался, так что, по крайней мере, любимых людей Марискаль, понимая, что его имущество, ежели что, конфискуют без разговоров, обеспечил. «Итак, - сказал он, когда формальности закончены, - полковник Элиза Линч получает отпуск, а майору Франсиско Лопесу Линч поручается сопровождать ее и заботиться о ее и ее детей безопасности».

Далее – Шекспир. «Есть!», - ответила полковник Линч, и уже совсем иным тоном сообщила, что никуда она не поедет, потому что куда иголка, туда и нитка, и если как офицер, она обязана подчиняться, то как жену, чтобы от нее избавиться, Панчо придется ее расстрелять. После чего оба попросили м-ра МакМэхона забрать младших детей и уезжать в Перибебуй, потому что целесообразность пребывания посла США на позициях исчерпана, а жизнь его для Парагвая слишком дорога.

Уместно дополнить: позже, в мае, м-ль Линч, - об этом есть у МакМэхона, - получила еще одно такое же предложение, уже от нового командующего, графа д´Э. Обращаясь к считавшей себя француженкой ирландке, как «француз к дочери la belle France», зять императора твердо обещал ей безопасность, однако Элиза Линч вновь ответила non. Тем самым, по мнению Гонсало Уэрты, одного избиографов, «проявив крайнее неблагоразумие и потеряв возможность обеспечить свое будущее». Что, в принципе, верно: решение м-ль Линч изрядно осложнило жизнь и ей, и ее детям (об этом позже), а между тем, она могла принести немалую пользу, за которую ей бы были очень благодарны.

Ведь, согласитесь, не говоря уж о всяких секретах, которые она знала, и не говоря даже про удар по престижу президента в низах (в Латинской Америке презирают брошенных мужей), сам факт, что «любовница тирана» приняла решение «избрать свободу» стал бы мощным пиар-ходом. Всего несколько слов типа «О как я страдала» в интервью, и все ее права в послевоенном Парагвае были бы гарантированы. Это просто логика, только логика, ничего, кроме логики. И тем не менее: non. Куда иголка, туда и нитка.

На мой взгляд, интересный нюанс. Показательный. Даже более показательный, чем решение военного совета, на котором Марискаль, зачитав  письмо, сообщил, что подчинится любому решению и приказал голосовать. В три часа пополудни ответ был доставлен в ставку Кашиаса получил: «Два года назад, в Йатати Кора, я предлагал мир на достойных условиях. Год назад, по предложению послов, я готов был прекратить войну на условиях приемлемых. Сегодня, по воле армии, которая и есть народ Парагвая, я отвечаю: сколько бы вас ни было и как бы велики ни были ваши ресурсы, вам не сломить самоотверженность и отвагу парагвайского солдата».

Больше говорить было не о чем. Приказ Лопеса, объявленный войскам, был предельно краток: «Vencer o morir! – и знайте, что если вам суждено умереть, рядом с вами умру и я». А потом заговорили пушки. Двое суток подряд 56 тяжелых орудий месили траншеи парагвайцев. Одновременно начались мелкие бои, - в общем, 26 стычек у центральных позиций, завершавшихся, в основном, в пользу обороняющихся. А в 6 часов утра 27 декабря под аккомпанемент канонады союзники тремя колоннами, - по 7 тысяч на флангах, примерно 10 тысяч в центре и еще на правом фланге аргентинская конница, имеющая приказ зайти на позиции с тыла, - начали общее наступление.

Поначалу не очень удачно. Авангард аргентинцев попал в засаду и был сильно потрепан, и хотя поддержка «кентавров» помогла спасти ситуацию, продвижение застопорилось. Скверно шли дела и на тяжелом правом фланге, где союзники вообще прочно увязли в болотах. Однако в центре чудовищный численный перевес и монотонная пальба из всех калибров в одну точку к полудню сделали свое дело: бразильцам удалось прорвать парагвайскую оборону и образовать два «мешка».

«Все рухнуло внезапно, - пишет Хуан О¨Лири. – Наша армия сгинула, вокруг Лопеса осталась меньше сотни  солдат. Но эта горстка могла стать хозяином положения. Бразильцы, которых было много больше, выбились из сил, где-то на левом фланге Кабальеро непостижимым образом связал их кавалерию, на правом фланге их части стояли без движения. Всего одного кавалерийского полка хватило бы, чтобы опрокинуть измотанных победителей. Но этого полка не было... Не было ничего, ни ядер, ни боеспособных солдат. Только знамя, под которое сползались израненные воины, старики и мальчишки с фальшивыми бородами, чтобы казаться старше, - значительно больше тысячи, но намного меньше двух из всех, кто начал бой».

Диван, чемодан, саквояж...

Короче говоря, основная часть армии была полностью разбита, сам Марискаль с горсткой людей ушел уже практически из захлопнувшегося капкана. Враги по этому поводу немало глумились, - тот же Хосе Игнасио Гармендиа ехидно записал в дневнике: «Этот горемыка-маршал так громко обещал победить или умереть со своими солдатами, но пока они героически гибли, спасал свою шкуру», - да и м-р Томпсон (безусловно, друг) позже указывал, что ошибся, предполагая, что президент сдержит слово, оставшись на поле боя до конца.

Но, думается, тему «малодушия» полностью закрыл генерал Рескин, в своих «Событиях нашей войны» детально описавший, как отдал приказ насильно вывозить с поля боя командующего, потому что «мы все понимали: пока он жив, враг еще не победил». Сам он, оставшись на хозяйстве, совершил чудо, сумев сбить в кулак полторы тысячи израненных бойцов и вырвавшись из окружения. Хотя, скорее, в роли чудотворца выступил Кабальеро, с двумя эскадронами разбивший три батальона пехоты, открыв остаткам парагвайцев дверь в спасение. Правда, бразильцы были так вымотаны, что не особо преследовали.

«Поздно ночью, представ перед Марискалем и доложив о потерях, - вспоминает Хуан Хризостомо Центурион, - дон Бернардино завершил рапорт словами: "Мы побеждены и я жив, прошу наказания". "Я тоже жив, - отвечал президент, - и дон Исидоро жив, и многие живы, а значит, мы не побеждены, просто война оказалась тяжелее, чем мы думали. Теперь придется показать им, как мы воюем по-настоящему"».

Следует отметить, что уход Лопеса случился раньше, чем дверь была пробита. Он вышел из полного окружения, на глазах у бразильцев, видевших, кто покидает поле боя, но не получивших приказа атаковать, - и даже молящиеся на маркиза Кашиас бразильские авторы по сей день не нашли вменяемого объяснения этому «странному решению великого человека». Кто-то предполагает «чрезмерную осторожность», кто-то – «моральное и физическое истощение старого полководца», кто-то пишет о «влиянии масонов», иные даже о «неприличных мотивах» (намекая на подкуп), но все сходятся на том, что «это самая большая тайна войны». А как оно было, кто знает…

Точно потери в этой битве неизвестны. Аргентинцы официально признали 320 «безвозвратных», бразильцев, тоже официально, погибло шестеро, тяжело ранено 42 человека, но над этими данными смеялись уже тогда, а сейчас историки в Рио уклончиво пишут «менее трехсот». Но парагвайская армия была стерта в порошок: 6000 убитых и взятых в плен, причем, почти все пленные (в основном, старики и подростки) зарезаны. Уцелели и ушли с Рескиным под прикрытием конницы только бившиеся на флангах, и то не все.

Асунсьон лежал перед победителями, как на тарелке, однако оставалась Ангостура. Впрочем, проблемой она уже не была: и гарнизон силен, и пушки пристреляны, и комендант дело знал, - но смысла драться под непрерывным огнем крупных калибров он уже не видел («Мне, как англичанину, подписавшему контракт, смерть не казалась чем-либо неприемлемым, но бессмысленная смерть не входила в мои планы»),

и 30 декабря, после долгих переговоров с союзниками, Джордж Томпсон сдал крепость. Под честное слово маркиза уважать «жизнь, иерархию и честь побежденных», сдержанное, однако, частично: 39 офицеров увезли в Бразилию и держали там на полном пансионе, а через год отпустили домой, 1030 солдат поместили в «особый лагерь», где хорошо кормили и не обижали, а потом опять же отпустили, но, 297 женщин в звании от рядового до лейтенанта, перед отправкой изнасиловали.

А еще через сутки, в самом начале рассвета 1 января 1869 года, имперский авангард под командованием полковника Деодору да Фонсека, будущего маршала и первого президента Бразильской Республики, заняв по пути Луке и еще несколько городков, вошёл в на три четверти опустевший Асунсьон.И начался чудовищный грабеж. Не щадили ни церквей, ни посольств, особенно досталось амбасаде США, посла которых заочно ненавидели.

Убивали всех, кто не понравился, насиловали всех женщин, чуть симпатичнее жабы, разрушали, поджигали, но главное – паковали трофеи. Тащили все. Из дворцов и хижин. Солдаты и офицеры. Ковры, картины, посуду. Белье, мебель, зеркала, арфы, рояли. Одежду, топоры, молотки, лопаты. Еду. Даже попугаев в клетках, аквариумы с рыбками и породистых собачек.

Выглядело это так некрасиво, что Эмилио Митре отказался войти в Асунсьон, - «Недопустимо присутствие флага Аргентины в городе, где происходят столь беспрецедентные и постыдные события», - но, понимая, что иначе возможны проблемы, трофейные команды, без всяких флагов, все же послал, и к грудам бразильских тюков добавились аргентинские.

Гости столицы не отказывали себе ни в чем. Улицы, по воспоминаниям всех, кто видел, были уставлены рядами столов, стульев, шкафов, мешков, узлов и тюков, - до самой пристани, лодки оседали до краев, в первые дни несколько и затонуло, - и военные аудиторы проверяли груз, следя, чтобы никто не награбил не по чину. У рядовых изымалось золото и прочие ценные металлы, у офицеров младше майора – картины старых мастеров, но от полковника и выше досмотр не проводили.

Особой графой шли бумаги. По распоряжению Хосе да Сильвы Параньоса, до тех пор – политического советника при штабе маркиза, а теперь – министра-представителя и будущего посла в Парагвае, вокруг зданий Национального архива и Национальной библиотеки выставили караулы, и все содержимое вывезли в Рио, как личную коллекцию дома Хосе. В основном, документы были старые, но дипломата интересовали именно они: более 50000 ценнейших раритетов, имеющих огромное культурное и историческое значение, в том числе, бесценная «Золотая книга», единственный в мире манускрипт, написанный на языке инков по заказу Франсиско Писарро.

Более века спустя эта книга, считавшаяся пропавшей и случайно найденная в запасниках Исторического музей в Рио, была торжественно возвращена в Парагвай, вместе с большей частью украденных архивов, - как жест доброй воли и примирения, - хотя документы, способные как-то «опорочить честь Бразилии», как мы знаем, незадолго до возвращения домой сгорели в случайном пожаре. Вспыхнула проводка, и не все спасли.

И многим казалось, что занавес. «Кампания Пикисири» завершилась, последний укрепрайон парагвайцев пал, президент с жалкой кучкой оборванцев сгинул неведомо куда. Не удалось, правда, найти легендарный золотой запас, доставить который в Рио одностайно требовали и император, и правительство, и оппозиция, но тогда казалось, что это только дело времени.

В начале второй декады января ушли восвояси «шестинедельные» аргентинцы, более чем довольные походом, с ними ушли и две или три последние сотни уругвайцев, однако маркиза это не волновало. Он полагал, что сделал свое дело, и теперь имеет полное право на отдых. Ибо, действительно, пожилой человек два с половиной года трудился наизнос, не по возрасту.

19 января, во время благодарственной мессы в ободранном до штукатурки кафедральном соборе, он упал в обморок, и долго приходил в себя. А 24 января, слегка оклемавшись, сдал командование генералу ди Соузе, которого считал лучшим, и под восторженные крики обожавших его солдат отбыл в Рио, где его ждали объятие монарха (символ включения в Дом Браганца), всеобщее поклонение, титул герцога, кресло сенатора, а позже и портфель премьер-министра.

В военных же кругах, и штабных, и фронтовых, царила эйфория, и политики в Байресе и Рио пили шампанское. Решительно все полагали, что война кончена, государственные мужи обсуждали аннексии, финансисты просчитывали суммы контрибуций, эмигранты стояли на низком старте, ожидая дозволения проводить демократические выборы, в офицерских собраниях заключали пари, где вынырнет Лопес: в Лиме, в Боготе, в Чили? Однако у Марискаля было иное мнение. В конце января на лесистых холмах  вновь застучали барабаны.

Лучшие люди города

Январь выдался относительно спокойным. Отдыхая от тяжелейших рождественских сражений, союзники (вернее, бразильцы) приводили себя в порядок и решали накопившиеся проблемы, а также новые, которых было в избытке. И прежде всего докучали эмигранты. Они обивали пороги, требуя разрешения сформировать «законное национального правительства», против чего представители Империи, в принципе, не возражали, - за что ж боролись? – и союзники настаивали. Но вот беда:

все «легионеры» все как на подбор были «аргентинские». Они жили в Байресе, учились в Байресе, формировались в Байресе, ориентировались на Байрес, а в Рио, где мыслили уже послевоенными категориями, никак не предполагали ставить к рулю чужих марионеток. Своих же не было совершенно: парагвайцы, даже оппозиционные, «рабовладельцев» недолюбливали (и было за что), а единственный сколько-то знаковый персонаж, имевшийся в рукаве Дома Педру II, полковник Эстигаррибиа, сдавший Уругваяну, имел в Парагвае репутацию около нуля, да и сам категорически не желал возвращаться.

Пускать столь серьезные вещи на самотек, понятно, было недопустимо, так что, технологи сеньора Параньос начали кудесить, - и тут никак не обойтись без хотя бы пары слов о специфике парагвайского общества. Оно состояло из двух не пересекавшихся кластеров, - простонародья и «чистой публики», - и низы (фермеры, в основном, метисы) политикой не интересовались. А вот верхи как раз интересовались более чем. При этом, в маленьком, очень провинциальном Парагвае, куда при испанцах эмигранты не особо ехали, за колониальные века система сложилась раз и навсегда.

На самом верху пирамиды – креольские семьи из Асунсьона (первый сорт), чуть ниже – креольские семьи из глубинки (тоже первый сорт, но с изъяном) и немногочисленная креольская беднота, как бы своя, но особой роли в общественной жизни не игравшая. Ну и, что важно, «две тысячи семей», то есть, «весь Асунсьон», за столетия превратились фактически в одну большую семью, крест-накрест связанную-перевязанную родством и свойством всех со всеми.

В известном смысле, война с союзниками стала и своего рода семейно-гражданской войной. Братья, сватья, зятья стояли по обе стороны фронта, - иное дело, что по ту сторону, где развевались флаги Альянса, парагвайцев было исчезающе мало: весь знаменитый «легион» - всего-то человек сорок, и в его «войсках», сформированных из пленных, где-то сотни две доходяг, сбегавших при первой возможности, потому что командиров не уважали.

А вот командиры, наоборот, очень уважали себя и считали, что властью в «новом Парагвае» должны стать они, только они и никто, кроме них. Хотя, конечно, нуждаясь в группе поддержки (вернее, в группах, поскольку каждый тянул одеяло на себя), старались заручиться помощью «чистой публики», пересидевшей войну в Парагвае или отсидевшейся на отдаленных асьендах, в основном, близких родственников.

Однако у этой «чистой публики» были свои взгляда на ситуацию, и формулировались они примерно так: а кто вы, собственно, такие? Мы тут, понимаешь, стенали под игом диктатуры, изнывали в тюрьмах сырых и, звеня кандалами, шли на расстрел, - а вы ведь, по сути, предатели. Навели на нашу Родину врага, в результате чего от Родины остались обломки, приехали во вражеском обозе, и хотите быть главными? Нет, нет и нет! Вам еще надо доказать, что вы патриоты, -

но мы, как большинство парагвайцев, не приемлющих диктатуру, готовы дать вам шанс, если вы не будете зарываться. И что пикантно, «местных» поддерживали вернувшиеся из того же Байреса «ассоцианты», тоже эмигранты, но боровшиеся без отрыва от письменного стола, на фронты не выезжая, что, на их взгляд, вовсе не давало «легионерам» права качать права.

Вполне вероятно, что все это кончилось бы перестрелками и поножовщиной в узком семейном кругу, не держи командование союзников «легионеров» на строгаче и не дай понять «местным», что свою приверженность демократии им, еще вчера верно служившим диктатуре, только предстоит доказать. Но расклад бразильские аналитики учли и проект придумали, а придумав, изложили аргентинским союзникам.

Так, мол, и так, «легионеры» - это, конечно, славно, люди проверенные, но… Но они все-таки не весь народ. А мы демократы, следовательно, должны исходить из мнения народа. В связи с чем, предлагается создать Club del Pueblo Grande («Великий Народный клуб») , где освобожденные от гнета граждане Парагвая могли бы для начала выработать общее «кредо», согласовать программу и вообще, политически организоваться. И уж потом будем формировать правительство.

Ход, согласитесь, гениальный. В «Народном клубе» (всего примерно душ 300, сплошь, как оказалось, при Лопесах сидевших в «моральной оппозиции») мгновенно возникли десятки фракций, каждая со своим лидером и огромной жаждой встать к рулю. Сколько-то вменяемые разговоры в сплошной истерике исключались по определению, - тем паче, что каждая фракция имела свою газету, - и у бразильцев появилось время формировать команду, что тоже было совсем непросто. То есть, кадры-то были, однако не очень убедительные.

Ну вот, скажем, - поминать буду только тех, кто позже сыграл реальную роль, - Кандидо Баррейро, бывший посол в Лондоне, тот самый, который сдал мониторы и «выбрал свободу». Он не имел никаких связей с Байресом, очень хотел стать самым главным, и британцы его рекомендовали, и роль Империи он понимал правильно,  и принципов у него не было, однако не было и никакой поддержки. Вообще. И потому что молодой, и потому что «предатель» («местные» себя считали патриотами), и потому что вернулся не без деньжат (присвоил посольскую кассу), да и вообще, не любили его. Так что, как член команды весьма годился, а вот в лидеры – никак.

И Хуан Баутиста Гилл, бывший военврач, тоже. Казалось бы, идеальная биография: близкий родственник обоих Бедойя, и «легионера», и заговорщика, служил в армии. Попал в плен при Ита Ибате (то есть, для общества никак не предатель), сам (этого общество не знало) предложил бразильцам «сотрудничество», сообщив, что вообще-то учился в Байресе и симпатизирует Аргентине, но перспектив в «легионе» для себя не видит, и вообще, будущее Парагвая в союзе с Империей. Очень перспективный, короче, кадр, - для будущей команды, - но в лидеры опять-таки не годился, ибо интеллигент без намека на авторитет и группу поддержки.

Вот так, методом естественного отбора и пришли к кандидатуре Сирило Риваролы, а это человек штучный, о нем никак нельзя не рассказать чуть подробнее. Потому что, изображаемый либеральными историками (в частности, Вячеславом Кондратьевым) чистым и светлым демократом, он – фигура куда менее однозначная, чем предлагают думать. И даже не потому, что клан Риварола традиционно, еще с испанских времен враждовал с семьей Каррильо как Монтекки с Капулеттями, - это бы ладно, война многое стерла, и Эстебан Риварола пал смертью храбрых под Умайтой, в одной лодке с генералом Диасом, а Валуа Риварола героически сражался при Ита Ибаре. А потому, что дон Сирило был человек, мягко говоря, с головой. Впрочем, судите сами…

Каждый выбирает для себя...

В отличие от «новой дисситы», при «тиране» восхвалявшей «тирана», он по молодости ударился в «несогласные» вполне реально. На уровне трепа и карикатур, конечно, но в итоге, решив сбежать за кордон без паспорта и попавшись, сел на пару лет и вышел после Курупайти, по амнистии. Естественно, тут же мобилизовали, но по близорукости (очень толстые очки) и как образованный, пошел по интендантской части.

Поэтому на передовую попал лишь при Абай, когда гребли всех. Там оказался в числе немногих выживших и попавших в плен (причем, что интересно, единственный из пленных не имел ни царапины), затем стал участником «большого побега», когда бразильская охрана проморгала рывок двух сотен поднадзорных. Ну и, вернувшись, сделал ход конем: кинулся на колени перед Марискалем с криком «Я был негодяем, выступая против вас, маршал, я выступал против Родины! Vencer o morir!».

Это понравилось. Раскаявшийся оппозиционер, не перебежавший к врагу, хотя и мог, публично признавший, что был неправ, - короче говоря, Лопес был впечатлен. Сержант-интенданта Риваролу произвели в майоры, - и спустя несколько дней, после первой битвы при Ита Ибате, он перебежал к бразильцам, сразу предложив свои услуги. И не просто услуги, а целый проект. Дескать, пустите меня в лагеря пленных, а там увидите.

И пустили. И увидели. День за днем дон Сирило проводил за колючкой, общаясь с солдатиками из простых по душам примерно в таком духе: сами видите, братцы, наши пока проигрывают, враги захватили столицу, измываются над людьми, и уголовников стало много, а кто-то же должен защищать людей, правда? Бразильцы защищать не будут, и аргентинцы не будут, и «легионеры» не будут, - они все предатели, вот и получается, что кроме нас некому обеспечивать порядок.

Солдатики слушали,  задавали вопросы, но у Риваролы были исчерпывающие ответы. Нет, не склоняю к измене. Знаете же, кто я? Кабы хотел изменить, разве бежал бы из плена? То-то. А я бежал, и сам Марискаль произвел меня в майоры, да вот, не повезло, опять в плену, навидался всякого, и задумался, что ж теперь делать? Короче, смекайте сами. Ежели кто сомневается, точно говорю: против наших, как «легионеров», воевать не пошлют. Будем следить за порядком, а потом, когда Марискаль вернется… только тссс, сами понимаете… а если вдруг не вернется, так что ж, оставлять Родину на произвол предателей? Опять же, форма, довольствие, семьи помогут найти.

Короче говоря, к концу января с одобрения союзников, в том числе и не угадавших подвоха аргентинцев, появилась «охранная рота», в отличие от «Легиона» формально в состав оккупационных войск не входившая. Как бы «добровольная милиция», созданная снизу, парагвайскими патриотами из «низов» для борьбы с бандитами, которых, в самом деле, при общей разрухе, стало многовато.

Во главе, естественно, майор Сирило Риварола, зам – капитан медслужбы Хуан Баутиста Гилл, ну и сбоку – приличный сеньор Кандидо Баррейро, активист «Народного Клуба», правда, «милиционерам», простым парням из глубинки, незнакомый и явно в армии не служивший, но свой в доску издатель газеты «Народная самозащита». И до поры, до времени никакой политики, а когда большая часть «легионеров» ушла на новые фронта, «милицию», как и обещал дон Сирило, оставили в Асуньсоне.

Тем временем, Марискаль и его штаб осваивали регион Серро Леоне, севернее столицы. Несмотря ни на что, они не считали, что все пропало, и на это были серьезные основания. Да, столица потеряна и берега реки Парагвай в руках врага, - ну и что? По сути, крохотный клочок земли, примерно 15% территории, а все остальное под  контролем законных властей, - и при этом «бразильский джокер», то есть, флот, утратил определяющее значение,

поскольку новый театр войны лежал далеко от водных артерий, а по тем рекам, что там текли, большие суда пройти не могли. Железнодорожное же полотно оставалось у парагвайцев, как и весь локомотивно-вагонный парк, как и  узловые станции в городах Парагуари и Пирайю, лежавших, правда, всего в 50 километрах от столицы, но ведь эти километры нужно еще одолеть, а в труднопроходимых Холмах Азкурра это непросто. Здесь вам не равнина…

Видимо, именно поэтому не вызвало особого гнева то обстоятельство, что в Асунсьоне, вопреки приказу Марискаля, не взлетели на воздух ни Арсенал, ни верфи. В конце концов, из Арсенала вывезли все, кроме стен, а верфи, хотя там оккупанты и приводили в порядок корабли, ничем особым послужить им не могли из-за капризов географии. Так что, разбирательство шло мягко, а потом и вовсе явились подрывники, рассказавшие, что прусского инженера Отто Гидлера, который должен был дать сигнал, кто-то зарезал на улице, а сами они, без сигнала, действовать не решились. На этом тему закрыли, а кто, как и почему расправился с херром Гидлером, неведомо.

Вместе с тем, парагвайский штаб не склонялся к восторгам. Что бразильцы пойдут дальше, сомнений не было, и потому ставка в Серра-Леоне изначально считалась временной, до полного обустройства укпрепрайона Перибебуй, расположенного гораздо севернее: окруженная рвом почти 2500 метров деревня, защищаемая 2000 пехоты и 18 орудиями, прикрывал город Каакупе, где имелись резервные шахты.

Именно туда вывезли оборудование Арсенала и военных заводов Асунсьона, с колес воссоздав Maestranza, - оборонный комплекс, - туда же перегнали основные мощности комбината Ибикуй, специалисты которого начали, пусть в куда меньших, чем ранее, масштабах, производить оружие и боеприпасы, - то есть, то, чего у парагвайцев по мнению оккупантов быть не могло. Туда стягивались остатки северных гарнизонов, там обосновалось правительство, там над посольским домиком развевался флаг США, там обустроили госпиталь, там же, под руководством генерал Рескина и военного министра Луиса Каминоса, - учебный центр, куда стягивались из точек сбора добровольцы, идущие на стук барабанов.

А барабаны гремели, не умолкая: Марискаль тут, Марискаль зовет! – и люди шли. Кто прямо в Каакупе, кто в Серра-Леоне, где тоже действовала школа молодого бойца, - во главе с Кабальеро и под личным присмотром самого главнокомандующего. Так что, всего за пять-шесть недель из почти ничего, из огрызков, спасенных на Ита Ибате, выросла новая армия, - 12 тысяч бойцов, правда, в основном, старики, инвалиды минувших боев и совсем малые. И это нервировало бразильцев, тоже слышавших ежедневных рокот на далеких холмах и знавших, что это значит.

«Москиты, влажность, постоянная опасность, таившаяся под каждым кустом, - записал чуть позже, в июле, Антониу Бранку ди Кабрал, тогда лейтенант, а позже видный журналист-республиканец, - но к этому можно привыкнуть. Нельзя привыкнуть к барабанам. Они грохочут далеко, поэтому отголоски тихи, но непрерывность угнетает. Они кажутся оглушительными, если знаешь, что по их зову идут куда-то люди, которые хотят тебя убить… Даже дети, даже дети шли на зов этих проклятых барабанов! И мы убивали детей в поселках, и я убивал детей, - мальчишек, если им на вид было больше десяти лет, потому что все мы знали: если их не убить сейчас, их придется убить позже, когда они уйдут туда, где стучат барабаны, только тогда уже они будут готовы убить нас».

Эпизоды революционной войны

Именно в это время, уместно отменить, война обрела новый оттенок. Как ни странно, люди шли издалека, с маленьких ферм, затерянных в отдаленных холмах, где никто и никогда не найдет, а вот на месте, в Серра Леоне, пришлось столкнуться со странным. Этот регион, один из самых плодородных в Парагвае и притом близкий к столице, издавна был вотчиной мощного клана Каррильо, некогда взявшего в примаки перспективного бедняка Карлоса Антонио Лопеса, выдав  за него дурнушку-перестарка Хуану Паблу.

С десяток ветвей родни, свояки, клиенты, - и это с колониальных времен, а потом, когда президент Лопес начал исправлять перегибы д-ра Франсиа, именно здешние земли раздавались самым близким, самым надежным семьям. То есть, своего рода, «гнездо», которое никто никогда не теребил, позволяя жить широко, наслаждаясь достатком и комфортом, - и теперь Марискаль собирался черпнуть из этих сусеков припасы для армии, который они были необходимы. Однако возникли сложности.

Нет, владельцы асьенд и директора государственных эстансий (тоже свои люди, «семейные»), безусловно, распахивали амбары, патриотично выполняя свой долг, - но оказывалось, что и припасов в хранилищах с гулькин нос (только матэ, армии ненужного, горы), и скота на пастбищах раза в четыре меньше, чем должно было бы быть. И главное, куда-то делись люди.

Пастухи, пеоны, арендаторы и прочая мелочь, предпочитавшая спокойную жизнь при «падроне» сложностям собственных ферм, почти все были седы и сгорблены, молодняка и мужчин среднего возраста почти не попадалось, - а родственники да свойственники печально охали. Дескать, вот ведь беда, неурожай был, все погнило, и скот подох от какой-то хворобы, и людишки, кого не мобилизовали раньше, поразбежались, а куда, кто ж их знает?

Фальшью от этих объяснений несло за версту, Марискаль закипал, но жизнь рассекла узел раньше, чем можно было ждать. В середине февраля в ставку явились несколько пеонов и сообщили, что они хотят защищать Родину, но боятся, что padrones заругают, а то и вообще сгонят с земли. Потому что еще до Рождества clientes получили указания угнать большую часть стад на «верхние луга», зерно зарыть в специальных схронах, а самим прятаться, потому что война уже кончается и незачем помирать, когда нужно жить. Так что, было бы хорошо, если бы сеньор Лопес сам досконально обсказал обчеству, как оно на самом деле, и ежели, к примеру, кто хочет в войско, так можно ли идти?

Дальнейшее, видимо, рассусоливать излишне. Ход рассуждений местной знати, исходящей из того, что все кончено, ясен, и логика действия Марискаля тоже, полагаю, понятна. Ходоки вернулись в лесные схроны с точным указом президента: всем выходит, добровольцам армия рада, а что до «падронов», так они уже не в счет, и наследники их тоже не в счет, так что скот, пожитки и земли можно смело делить, потому что они не народ, а предатели.

В итоге, армия пополнилась сотнями новобранцев, земля Серро Леоне десятками ям, куда сваливали расстрелянных, - и по пути в Перибебуй это повторялось не раз. В работе «La masacre de 1869. Terror y violencia durante» Нидия Аресес риторически вопрошает: «Понимал ли Лопес, что переступает черту, отделяющую национальную войну от социальной? Возможно, нет. И тем не менее, разве можно назвать это иначе, нежели признаком начавшегося безумия?». Лично я  насчет безумия не уверен, но куда ведет его логика этой войны, видимо, не понимал. Просто делал то, что считал нужным.

Тем временем, в Рио определялись, как быть дальше. Наиболее здраво рассуждал маркиз (то есть, уже герцог) Кашиас, предлагал кончать войну, ставить марионеток и помогать им, а с диктатором либо кончать понемногу, ибо никуда не денется, либо, когда осознает, что впереди ничего не светит, как-то договориться. Однако дом Педру, сознавая, что его престол укрепит только абсолютная, безусловная победа, рассуждал иначе:

«Парагвай должен стать Прибрежной Боливией». Иначе говоря, перестать существовать, как прибрежные районы Боливии, примерно тогда же, после проигранной войны, отошедшие к Чили. Ну и плюс к тому: «Судьба Лопеса будет решена после того, как он месяц или два просидит в зоопарке Рио, в самой большой и красивой клетке». Похоже, кроме политической целесообразности, тут, хотя император славился сдержанностью и хорошим характером, было что-то личное.

Иначе говоря, война до победного конца, - а в новые главнокомандующие император определил принца Гастона Орлеанского, графа д"Э, мужа наследной принцессы Изабеллы. Военного опыта у зятька было с гулькин нос, вернее, не было вовсе, зато он не принадлежал ни к либералам, ни к консерваторам, и его неизбежная, к тому же, как предполагалось, легкая победа обещала укрепить престиж монаршьего дома. А заодно поднять авторитет принца и его тестя в офицерской среде, социальный состав которой в ходе войны очень изменился в «разночинскую» сторону, что весьма волновало мудрого Дома Педру.

Такое назначение обязывало армию, во-первых, подготовить почву для бурного роста грядущих лавров нового главкома, а во-вторых, не рваться слишком уж вперед, чтобы основные виктории достались Его Высочеству. Хотя, по правде, рваться никто и не рвался, ибо пару раз попытавшись, нарвались. Поэтому, как и раньше, ползли улитой, в конце концов, к исходу второй декады мая заняв несколько важных городов, в том числе Пирайю и Такуараль, и отрапортовав в Рио, что Холмы Аскурра освобождены.

Информация и соответствовала истине, и не вполне, поскольку за Серро Леоне парагвайцы не дрались; выжав из местности все по максимуму, они в полном порядке отошли дальше на север, к Перибебую и Каакупе, - зато бразильцы 25 мая провели в Пирайю парад «национальной армии Парагвая» (221 солдат из вышедших в поход 298, - остальные разбежались), подняв на флагштоке парагвайский флаг.

В европейские СМИ ушло бойкое сообщение, что «народ отрекся от тирании», но лондонская пресса сопровождало эти реляции осторожными оговорками, парижская высмеивала, а посол МакМэхон направил командованию союзников официальный протест, - и хотя бразильцы положили его под сукно, копия, переправленная в Венесуэлу, появилась в газетах, весьма рассердив элиту Империи.

Параллельно, ударив из Мату-Гросу, наконец-то разбили северную группировку, три года державшую границу. После сражения при Тупи Ню, 25 мая, большинство сдавшихся солдат, вопреки обещанию бразильцев, пошли под нож; пощадили лишь женщин-военнослужащих: их отправили в Асунсьон, перед тем изнасиловав. Однако главный приз ускользнул: 8 пароходов с пушками, битком набитые солдатами, не поверившими обещаниям, ушли. Они еще два месяца вовсю гадили по мелочи бразильцам, безуспешно пытавшимся их поймать, - а в августе, когда избежать ловушки уже не было возможности, команды затопили суда в месте, откуда их нельзя было поднять, и через сельву ушли на соединение с главными силами, дойдя и пополнив войска Марискаля.

Ребра Россинанта

На этом затихло. Ждали приезда нового командующего, и готовили встречу, точечно, но на совесть. Заняли Парагуари, главную сортировочную (впрочем, это уже роли не играло: там, куда ушел Марискаль, колеи не было, а паровозы и вагоны сожгли дотла, утопив в болоте колеса). 17 мая заняли Ибикуи, сравняв с землей комбинат, где опять же ничем не поживились, но что нашли, 9 июня разобрали, сломали, сожгли и утопили, чтобы не возродилось.

Заодно жгли деревни, угоняя население, и Марискаль, узнав об этом, - барабаны гремели! – приказал генералу Кабальеро взять 600 всадников (на тот момент всю конницу Республики) и, как пишет Центурион, «показать рабовладельцам, что безнаказанно обижать парагвайцев на парагвайской земле не выйдет». Что дон Бернардино и выполнил, сперва хитрыми маневрами запутав имперцев, а затем, за пару дней до конца июня, заманив их в засаду под Текубари, откуда они бежали изрядно потрепанными, оставив победителям весь обоз, а затем и еще раз, под Сапукаи, освободив всех, кого имперцы намеревались угнать, в основном, детей.

Далее эскадрон полковника Фернандо Берналя и еще несколько маленьких отрядов гнали их почти сутки, и затем, слегка пройдясь по тылам, вслед за ушедшим ранее Кабальеро, вернулись в ставку почти без потерь, привели еще пару сотен освобожденных, и были встречены с триумфом. Для Марискаля очень важным, но подпорченным горечью от необходимости расстаться с Мартином МакМэхоном, к этому времени наполовину в шутку, но в изрядной мере и всерьез прозванным «Главным орудием Парагвая».

В общем, так оно и было. Как я уже писал, генерал-идеалист сумел стать другом и м-ль Линч, и генералитету, и самому Марискалю, и даже обычным солдатам, любившим его за то, что он, имея некоторый опыт полевой хирургии, часами пропадал в госпитале, помогая врачам. И вообще, помогал, чем мог, - разве что, не роняя статуса, не водил войска в бой при Ита Ибате, в чем его позже пытались обвинять.

Понятно, что для бразильцев посол США быстро стал бельмом в глазу, крайне мешавшим выглядеть красиво: его доклады в Вашингтон резко противоречили рассказам Уошберна, бегавшего по кулуарам с рассказами о диких ужасах и разъяснениями о недопустимости поддержки «варвара». В итоге, имперцы  начали вскрывать дипоматические вализы , получаемые для пересылки в Штаты, вымарывая все, что им не нравилось, - тут, к слову, уместно вспомнить, что «тиран» почту Уошберна не вскрывал, даже уже зная о его участии в заговоре, - а затем попросту начали задерживать почту МакМэхона.

Не получая отчетов, в Вашингтоне забеспокоились. Новый президент, Улисс Грант, прекрасно знал Marty по фронту, уважал его и требовал найти, - а счастливый Уошберн чуть ли не ежедневно вопил нечто типа: вот видите, убили! Однако все оказалось не так фатально: получив приказ об отзыве «для консультаций», МакМэхон в конце апреля спокойно вышел к союзникам, и в июне вернулся в Штаты с совсем иными впечатлениями, открыв свой личный фронт Парагвайской войны и став самым видным защитником Лопеса и его дела.

«Он, действительно, стал самой тяжелой артиллерией, залпы которой били до  Парижа», - пишет Майкл Кеннет Хунер в прекрасной монографии "Генерал Мартин Томас МакМэхон, парагвайская война и судьба Америки", и это  так. Возобновив переписку с Грегорио Бенитесом, который незадолго до его приезда побывал в Штатах, где сумел привлечь на сторону Марискаля немало видных политиков и крупных СМИ, экс-посол давал интервью, выступал перед ассоциациями ветеранов (очень влиятельные тогда организации), организовывал слушания в Конгрессе, писал статьи.

В общем, «именно его заслугой стало то, что в последние отчаянные месяцы войны США не изменили своей позиции по отношению к Парагваю… Именно он сумел удержать истеблишмент в уверенности, что "Республика Парагвай ныне защищает не только свое дело, но и всю республиканскую Америку"». В последние отчаянные месяцы войны он говорил с газетами, читал лекции группам ветеранов, свидетельствовал в Конгрессе, сам писал статьи, и на этом фронте врагу было туго.

При этом, идеалист и романтик, МакМэхон не был наивным и не боялся каверзных вопросов. Он признавал жестокость, с которой Лопес разгромил оппозицию, подтверждая, что многое видел сам и не отрицая вероятность перегибов. Тем не менее, именно он свидетельствовал, что лично видел арестантов в тюрьме, и они не выглядели перенесшими пытки. А также и то, что на совете 21 декабря, где решалась их судьба, Лопес вышел из палатки, и офицеры кидали в шляпу короткие и длинные палочки «совершенно без всякого давления».

Он свидетельствовал, что никогда не видел пыток, но под присягой подтвердил, что со многими, по версии Рио, «жертвами декабря» общался еще накануне отъезда, и они не были в курсе, что давно казнены, и категорически отвергал бразильскую версию о «чудовище Лопесе» и заявления Уошберна о «варваре и дикаре». Напротив, утверждал он, «маршал Франсиско Солано умен, смел, прекрасный, европейски мыслящий администратор и политик, ничуть не более жестокий, чем многие из наших генералов минувшей войны». И наконец,

именно МакМэхон, пробившись на прием к Гранту, сумел убедить его, что «Бразилия, вмешивая европейцев в дела Америки, нарушает доктрину Монро, ставя под сомнение роль США», и Грант согласился принять Эмилиано Лопеса, старшего сына Марискаля, прибывшего из Европы с письмом от отца. После чего Белый Дом подтвердил, что рассматривает «правительство в Перибебуе», как единственную законную власть Парагвая.

Такая активность, вошедшая в симфонию с активностью Парижа, - а ведь тогда французскую прессу читал весь мир, и предложение Наполеона III созвать Международную конференцию по Парагваю было Великими Силами воспринято весьма серьезно, в конце концов, взбесила не только Рио, но и лондонский Сити: для борьбы с «этим ирландцем» были скуплены самые «золотые перья», - однако об этом позже.

А пока, возвращаясь в Парагвай, отметим: партизанская война на лесных тропах, хотя и не остановила бразильцев, но быстро отучила их распылять силы, показав, что до финиша еще далеко. Теперь они шли очень медленно, как при маркизе, обстоятельно зачищая территорию, - в первую очередь, хотя пока что без официального приказа, от всего двуногого, если оно не прибегало само с просьбой о пощаде. Если жеприбегало и не попадало под плохое настроение, колоннами отправляли в Асунсьон. А 15 июля в действующую армию прибыл и, наконец, принял командование граф д¨Э.

Сафари прекрасного принца

По некоторым данным, Гастон Орлеанский, - человек сугубо штатский, «удивительно утонченный и добронравный», как пишут биографы, - узнав, куда тесть намерен его отправить, сперва отнекивался: дескать, получиться корова под седлом. Однако тесть настаивал, разъясняя политический аспект. Во-первых, личное участие супруга наследницы повысит престиж правящего дома (это принц понимал и сам), во-вторых, французская пресса нагнетает, лжет о каких-то зверствах, а это опять-таки не на пользу династии, зато льет воду на мельницу либералов, но главное, войну нужно кончать быстро.

Потому что Империя уже завязла в долгах на десятилетия вперед, брать новые кредиты – преступление, начинается системный кризис, выскочить из пропасти, над которой зависла Бразилия, можно только репарациями. И крайне желательно разыскать, любой ценой разыскать золотой запас, который закроет многие вопросы (дословно, по мемуарам Аффонсу Санчеса, секретаря Гастона, прозвучало "Trouvez l'or putain!"), но, если получится, ни в коем случае не информировать союзников.

Если учесть, что Дом Педру предельно редко позволял себе выражения крепче «форменное свинство», можно понять, насколько он был озабочен, и зять, в политике разбираясь, доводы императора и супруги признал весомыми. Тем паче, что грубую практику все равно предстояло брать на себя генералам, а лавров потомку Орлеанов, ясное дело, хотелось, - и он, исходя из того, что veni, vidi, vici не помешает, поехал обретать популярность.

По пути, надо признать, новый главком глупостями не занимался. Относясь к делу ответственно, он изучал карты, читал умные книги, Клаузевица и прочих, так что, на место прибыл уже с личной, набросанной на коленке стратагемой, которую считал гениальной: разделить войска, которых намного больше, чем у неприятеля, идти в Азкурру двумя имеющимися путями, и штурмовать укрепления, преграждающие путь, сомкнув клещи у Перибебуя.

На бумаге план был изумительно красив, чего военные и не отрицали, указав только, что в реальной войне так не бывает, однако принц, утверждая себя, на первых порах возражений не терпел, и генералы, увидев такое дело, возражать не стали, решив дать Гастону выпустить пар и самому осознать, до какой степени он не Александр Македонский. На чем парагвайцы выиграли еще две недели: одна из колонн, двинувшись путем, определенным Гастоном, вскоре завязла в сельве и вернулась, а вторая, наткнувшись на очень серьезные укрепления, которые преодолеть не могла, тоже отошла, запросив максимальных подкреплений, и как можно скорее.

К тому же, возникли сложности с поставками: в тылу началась минная война на путях, и хотя взрывов случилось не так много, колея выходила из строя. Очень неглупый от природы, принц все понял, провел военный совет, и начал очень внимательно слушать мнения людей более опытных, выказывая им всяческое почтение, после чего дело сдвинулось.

В конце июля 1869 года, подтянув максимум сил, - 26000 бразильцев, 4000 аргентинцев и 300 парагвайских «легионеров», - принц выступил в «блестящий поход», написав жене, что абсолютно уверен: через две недели все кончится, а еще через две недели он или «приведет обезьяну на цепи», или познакомит милую Изабо с «вдовой Лопес».

Шли опять с двух сторон, но на сей раз очень продуманно, ослабляя сопротивление наспех построенных парагвайцами передовых линий, гораздо быстрее, чем предполагали в штабе Марискаля, и 10 августа вышли к окраинам Перибебуя, защищаемого 48 артиллеристами полковника Педро Пабло Кабальеро, троюродного брата дона Бернардино, при восьми пушках. А также, местным ополчением, - где-то с полторы тысячи, включая женщин.

Бравируя изысканным благородством, 11 августа, когда осажденные уже видели, сколько войск подошло, принц послал предложение о сдаче, и получил от коменданта ответ: «Я пришел сюда, чтобы остановить вас, и если иначе не выйдет, умереть, но не для того, чтобы сдаваться». Еще раз бравируя благородством, принц послал второе письмо, с гарантиями гражданским лицам, которые выйдут из городка, икое-кто откликнулся.

Из 1800 штатских душ вышли две сотни женщин и столько же маленьких детей, остальные, - старики, женщины и дети постарше, - как подтвердил Гастону парламентер, отвечавший за вывод штатских, заявили, что они военнослужащие и заняли позиции. «Глупые дикари!», - как отмечает хроникер похода, заключил граф д¨Э, и распорядился с утра начинать.

И на рассвете начали. Как уже повелось, сперва пропахали городок артой, - канонада длилась часа два, - а затем бразильцы пошли в атаку, даже не дожидаясь аргентинцев: потомок Орлеанов не хотел делить победу. Вопреки ожиданиям (надеялись управиться за часок-полтора), возились вчетверо дольше, дважды пришлось даже отходить и перегруппировывать подразделения, причем, по ходу погиб командующий боем, генерал Хосе Мануэль Мена Баррето: стрела (стрела, а не пуля!) попала в пах, врач не успел помочь, и бедолага истек кровью. Потом у парагвайцев кончились и патроны, и стрелы, и началась рукопашная – штыки против топоров и мачете.

Исход понятен, но Гастон, принц Бразильский, таким раскладом был крайне огорчен. Как потерями: почти сто «безвозвратных» и очень много раненых, правда, в основном, легко, так и гибелью генерала Мена, с которым успел близко сдружиться. В связи с чем, к огромному и уважительному удивлению офицеров, последовал знаменитый «приказ мужчины»: всех, кто взят с оружием в руках, - под девять сотен, - обезглавить или (это про 98 женщин) отдать солдатам для изнасилования до смерти.

Затем второй: армейский госпиталь (600 раненых, 11 врачей, 39 сестер милосердия) поджечь, никого не выпуская. Выбегавших загоняли обратно в огонь штыками. И наконец, третий: остальных, кто выжил, согнать к сгоревшей церкви, где будет «примерно наказан вожак стаи дикарей». То есть, полковник Кабальеро. И «примерное наказание» состоялось: раненого в обе руки и ногу коменданта расчленили   на поселкой площади. По бразильской версии, предварительно отрубив голову, но по свидетельству аргентинцев, в бою участия не принимавших, «правда состоит в том, что он был привязан к четырем лошадям и разорван заживо, на глазах у жены».

Это реальность по сей день мешает спать некоторым бразильцам. Так, видный историк Франсиско Доратиото в монографии «Кровавая война» заявляет: «...Несмотря на все свидетельства, уверен, что это не соответствует действительности. Принц был воспитанный, культурный, очень добрый человек, он не мог отдать приказ сжечь больницу». Не слишком убедительное объяснение, хотя, конечно, понять человека можно, - а тогда таких объяснений и не звучало, напротив, зрелище «крови, затопившей улицу, как дождевая вода», как и поведение принца, распекавшего подчиненных исключительно за то, что в увлечении поджогами спалили еще и архив, который следовало охранить, понравились далеко не всем.

Вечером того же дня генерал Эмилио Митре, заявив Гастону, что «благодарит Господа, не позволившего его армии участвовать в этом позоре», приказал своим войскам уходить. Так что, для аргентинцев этот бой стал последним боем войны, отныне превратившейся в дело Империи, - но следует отметить, что аргентинские войска ушли не домой: они явочным порядком заняли все территории, на которые претендовали, включая те, на которые претендовали бразильцы, и сообщили, что вопрос закрыт.

Эй, мальчиши!

Информация о падении Перибебуя, - естественно, без деталей, передать которые дымы и барабаны не могли, - стала известна штабу в Каакупе очень скоро, и Марискаль, коротко посовещавшись с генералами и вице-президентом, приказал немедленно приступать к эвакуации. В первую очередь, спасая все оборудование, которое удастся спасти, потому что без мастерских нет оружия, а без оружия армия уже не армия. На сей раз, конечной целью перехода стал городок Сан-Эстанислао, где в течение июля-августа обустраивались очередной укрепрайон и очередная «временная столица» Республики, и 23 августа над Сан-Эстанислао поднялся личный штандарт президента.

Но чтобы эвакуация стала возможной, воодушевленного врага следовало задержать, и сделать это, как предполагалось изначально, следовало на линии укреплений близ городка Акоста Ню, где располагался учебный лагерь во главе с Кабальеро и сосредоточились главные силы Республики: примерно 4000 тысячи подростков от 10 до 14 лет, почти исключительно с палками, рогатками, копьями и мачете. Ну и, как положено, местное ополчение, около 2000 стариков и женщин.

Выглядело все это столь удручающе, что, поскольку приказа «Vencer o morir!» не было (по умолчанию предполагалось, что дон Бернардино все решит наилучшим образом), Кабальеро, узнав о приближении врага, выстроил живую силу и сказал: дамы и солдаты младше 12 лет могут уходить. Однако ушло всего десятка два, – о том, что союзники убивают пленных, не глядя на возраст, все помнили еще по Ломас Валентинас, и детвора предпочла бороться, но не сдаваться. Некоторые, чтобы генерал не прогнал насильно, а бразильцы боялись, даже прицепили фальшивые бороды.

Возможно, выйди противник к городку со стороны траншей, дальнейшее сложилось бы чуть лучше, но бразильский авангард вышел с фланга, и генералу Кабальеро пришлось разворачивать свои подразделения на Campo Grande, широкой и плоской равнине, идеально устраивавшей имперскую кавалерию. Ничего странного, что 3 тысячи сабель, выйдя из леса, сразу перешли в атаку, а подкрепления к бразильцам, пусть небольшими отрядами, шли постоянно.

И тем не менее, битва, - последнее большое сражение войны, - длилась целых восемь часов. Каким-то чудом отбросив конницу, Кабальеро отвел пацанов на другой берег речки Йукири, где в засаде стояли восемь пушек и две «ракетницы». По ходу, группе смельчаков удалось, отходя, поджечь кустарник, после чего имперские лошади начали беситься, и за дело взялась подошедшая пехота, с ходу пошедшая через реку.

Атаку отбили, после чего бразильцы начали месить «тот берег» артой, а потом в атаку вновь пошла кавалерия, вновь отраженная выстроенным Кабальеро каре, ломать которую опять двинулась пехота, уже более четырех тысяч, взрослые, сытые, обученные мужики со штыками против тощих мальчишек с ножами и пиками. Но, правда, в новеньких красных мундирах, поскольку в Акоста Ню располагались главные швейные цеха, шившие обмундирование для армии.

В итоге, орудия взяли, но каре, ужавшись  вчетверо, не рассыпалось, а отошло, огрызаясь, и скрылось в зарослях, куда уставшие бразильцы не пошли, так что дон Бернардино (к слову,  при нем состоял  майор Панчито Лопес Линч, получивший в свалке три легкие раны) кого-то все-таки спас и увел. Однако бразильцев подсчет итогов шокировал. По официальным данным, они потеряли 49 человек убитыми при более чем тысяче раненых плюс 87 лошадей, парагвайцы же оставили на поле более 3300 «безвозвратных», причем трагедия на этом не завершилась.

Тонкий политик, принц Гастон, прибыв на место, сперва воскликнул «Какой ужас!», вслед за тем распорядился обезглавить всех пленных, а потом, озабоченно отметив: «Это ни в коем случае не должно стать достоянием гласности, мерзкие журналисты измажут Бразилию и Дом Браганца грязью»,  отдал подчиненным дополнительные распоряжения.

В общем, «Дети от шести до восьми лет, которых не взяли в бой, в разгаре битвы выбегали из кустарников, хватали за ноги бразильских солдат, пытаясь помочь старшим братьям. И они были убиты на месте. Матери, прятавшиеся в зарослях, хватали копья и бежали в гущу сражения, собирая детей в группы. Наконец, когда парагвайцы были разбиты, и парагвайские матери, оставшиеся в кустах, вышли, чтобы похоронить тела и помочь тем, кто выжил, граф д'Э приказал поджечь кусты и никого не выпускать, пока не стихнут крики, а все тела бросать в разгоравшееся пламя».

Это слова Хулио Хосе Чавенатто, бразильского журналиста, опрашивавшего потомков выживших и свидетелей сражения, и бразильские историки почти на уровне истерики ему возражают. Хотя совсем неубедительно. Скажем, весьма солидный и уважаемый в кругу коллег Франсишку Жозе Корреа Мартинш, не оспаривая фактов, парируют:

«Допустим, это так. Свидетельств слишком много. Но эта правда фальшива. Разве в этом виноваты бразильцы, которые, как положено на войне, сражались с теми, кто оказывал вооруженное сопротивление? Разумеется, нет. Виноват безумец Лопес, кровожадный Кабальеро и другие генералы, бросавшие слабосильных детей на верную смерть». И вот тут никак не обойтись без пояснений.

Этот убойный аргумент, - дети-солдаты, - с тех еще пор стал одним из аргументов «черной легенды», обличающей изверга-Лопеса, понизившего призывной возраст сперва до 14 лет, потом еще на два года, и не брезговавшего ставить в строй тех, кто еще младше. Соответствующее фото более века гуляет по трудам antilopistas, и оно, на первый взгляд, убойнее топора, но… Но вот на второй уже не убойнее.

Помните фокус с «колонной невинно репрессированных», на поверку оказавшейся колонной военнопленных? Прекрасно. А теперь следите за руками, - вернее, еще раз посмотрите фото. Ага. Справа – негритенок. Притом, что в Парагвае негров было исчезающе мало. В отличие от Бразилии. Но даже если предположить, что мог быть в армии Марискаля негритенок, никуда не деться от того факта, что все пацаны обуты.

А между тем, совершенно точно: в парагвайской армии даже в лучшие времена обувь полагалась только офицерам. Не говоря уж об имперской кокарде на кепи с тульями короче парагвайских. И следовательно, солдатики чьи? Правильно, бразильские. Из последних пополнений, присланных примерно в начале 1869 года. Рекрутированы по найму: платили не худо, и многодетные сдавали лишних малолеток в армию только так, и в Империи, и кстати, если уж на то пошло, в Аргентине, где, правда, подбирали мальцов, осиротевших после подавления восстаний в провинциях. Но да, призыва не было.

А в Парагвае, чего уж там, был. Хотя в 1869-м призывали уже не разъездные команды, а барабаны, которые можно было и не слышать. Вот только давайте, чтобы зря времени не тратить, послушаем их самих. Например, Эмилио Асевала, президента Парагвая, 12-летним рядовым раненого под Пирайю, в звании сержанта выжившего у Акоста Ню, а через несколько дней взятого в плен  при Карагуатай, где опять выжил (слева), потому что там пленных почему-то не резали.

«К нам в деревню, - говорит он в 1910-м, тостуя на 70-летнем юбилее Бернардино Кабальеро, - пришел худой солдат. Рука его висела на перевязи. Он сказал, что Марискаль зовет всех мужчин, которым дорога Родина, и когда я спросил мать, отпустит ли она меня, мама сказала: "Ты мужчина, тебе решать". Я благодарен Богу, что принял то решение, которое принял. Оно позволило мне узнать Вас, дон Бернардино, сражаться под вашим благородным знаменем, и жить дальше, уважая себя».

А вот еще один свидетель, Хуан Мануэль Соса Климб, один из известнейших парагвайских журналистов и дипломатов начала ХХ века и один из семи парагвайцев, пеерживших резню пленных под Тупи Ху: «Мне было всего девять лет, я был самым маленьким из нас, и когда мы пришли записываться добровольцем, меня прогнали. Я не знал, как жить с таким позором, но капитан Диас, знакомый нашей семьи, сжалился, и велел принять меня рядовым, поручив набивать патроны, потому что я не мог удержать ни копье, ни ружье». Так что, сами видите, не так все просто, - а либеральные историки, скажем так, не всегда говорят правду. И пусть им будет стыдно.

Демократия à trois

Как бы то ни было, Акоста Ню стало выдающимся успехом военного гения графа д´Э, в Асунсьоне и Рио победу праздновали шампанским, - и по странному совпадению, именно в день этой битвы, еще не зная о ней, оккупационные власти соизволили, наконец, разрешить формирование «временного правительства свободного Парагвая». Разумеется, - чай, не при диктатуре живем, - с полным соблюдением демократических процедур. В связи с чем, «Народному клубу» настоятельно порекомендовали прекратить склоки и выбрать коллегию выборщиков, которая, в свою очередь, изберет «законную временную исполнительную власть».

Прекратить склоки оказалось непросто, но пришлось, и выборщиков избрали, а бразильские партнеры, не возражая, утвердили список, - после чего стало известно, что на центральной площади уже собрался народ, чтобы одобрить или отвергнуть выбор политиков. И народ, в самом деле, ждал: пока в Клубе рвали глотки, бразильские патрули прошлись по полупустой столице, наловили примерно двести тех, кто попался, включая нищих и беженцев, и привели их на площадь.

Затем привели туда же сотню солдат «легиона», не ушедших в поход, «охранную роту», и этот народ, общим числом 331 гражданин, поднял руки, благословив 21 делегата из разных групп, естественно, поголовно «проаргентинских». А уже те в свою очередь, избрали Триумвират в составе трех офицеров «легиона»: Карлоса Лойсага, Хосе Антонио Бедойя и еще кого-то, чье имя история не сохранила,

поскольку присутствовавший бразильский чиновник заявил, что третьим должен быть сеньор Сирило Риварола, внепартийный, рекомендованный независимой группой сеньора Барейро. Очень достойный человек, бывший подпольщик и политический заключенный, и с точки зрения Рио, было бы неплохо, возглавь правительство именно он. Ибо не сидел в эмиграции, а боролся с тиранией в Асунсьоне, за что и страдал.

Отныне у Парагвая было формально как бы законное, пусть и временное правительство, дружественное союзникам и первым долгом заявившее о намерении покончить с «бандитизмом в северных районах страны». А также о предании суду Франсиско Солано Лопеса за «государственную измену и агрессию против союзников Республики Парагвай» и Элизы Алисии Линч за «шпионаж в пользу Франции и одной из республик Америки севернее Мексики». Новость о состоявшемся «торжестве демократии» немедленно выбросили в мир телеграфисты, и сеньор де Параньос (вернее, уже маркиз де Параньос) считал это своим огромным политическим достижением, - однако ошибся: никто не пожелал оценить «победу демократии» так, как ожидали в Рио.

Наполеон III привычно велел людям с Кэ д¨Орсэ заявить, что «не является поклонником скверных оперетт». В Белом Доме, получив телеграмму, сообщили, что «отсутствие посла США при правительстве м-ла Лопеса не означает, что с точки зрения США правительство м-ра Лопеса не является законным». Лондон выжидал, Перу, Мексика, Венесуэла и Колумбия в один голос назвали избрание Триумвирата «жалким фарсом», - и даже Аргентина дала понять, что признает только выборы, «действительно, представляющие мнение народа, проведенные с безупречным уважением к законности».

Ну а в Сан-Эстанислао на шоу в Асунсьоне вообще не обратили внимания. Там были заняты куда более важными делами. Туда, на трое суток оттянув на себя внимание преследователей, привел уцелевших мальчишей генерал Кабальеро, туда (хотя поток изрядно обмелел: места были малолюдны) подтягивались новые добровольцы и остатки гарнизонов, прикрывавших отход правительства в маленьких укрепрайонах вокруг райцентров.

Удавалось не всем. Заняв вскоре после резни при Акоста Ню стратегически важный Карагуатай, оказавший упорное сопротивление, имперцы, не убивая, правда, всех подряд, наказали пленных поркой, а командиров, полковника Эскобара (еще одного будущего президента Парагвая) и полковника Берналя, избили до полусмерти. Причем последнему, - за то, что досаждал им партизанщиной в Серро Леоне, - отрезали пораненную руку, которую, по мнению врача, вполне можно было спасти.

Однако все эти смерти и лишения не прошли впустую. По максимуму возможного укрепив позиции под Сан-Эстанислао, Марискаль приказал всем, кто почему-то пока не способен сражаться, уходить дальше на север. Там, в Холмах Амамбай, неуютных и почти безлюдных, зато непроходимых, уже был оборудован новый «столичный» укрепрайон с мастерскими, куда вице-президент Санчес повел примерно три тысячи раненых, измученных теней с копьями и около тысячи штатских, - арестантов и просто беженцев.

В очередной раз у бразильцев складывалось впечатление, что все только начинается. Непривычный к подобному и очень уставший от собственного героизма граф д'Э, остановив продвижение, запросил тестя о присылке «не менее 10 тысяч свежих солдат, без которых не справиться», однако из Рио через Асунсьон пришел ответ совсем не радостный. Властительный тесть извещал зятя о том, что парламент впервые отказался утвердить новый военный бюджет и воспротивился новому займу. В связи с чем, никаких подкреплений не будет, напротив, часть войск придется выводить, - и пусть принц решает вопрос с теми силами, которые имеет.

Ознакомившись с посланием, Гастон немедленно собрал военный совет и сообщил, что «добивать кучку ничтожных оборванцев, ведомых  сумасшедшим» недостойно потомка Орлеанов, а потому, поскольку дело, в общем, сделано, он отбывает в Асунсьон, где накопилась масса дел, а на хозяйстве, чтобы дорешать несколько «простых задач» остается генерал-майор Коррейя да Камара. С этим военным принц тоже успел сдружиться, имел на него определенные планы, и избранный преемник был графу д¨Э весьма рад: начав войну подполковником, он очень хотел закончить ее, как минимум, генерал-лейтенантом, и более чем желательно – маркизом…

Диагноз и анамнез

Этой главы могло бы не быть, - с точки зрения чистой информации все укладывается в два-три абзаца, но она есть, а насколько она необходима, решите сами, по прочтении. Если помните, я не раз уже поминал, что упорство Марискаля многие историки склонны объяснять некоей «паранойей диктатора, всеми силами цеплявшегося за власть». А применительно к последнему этапу войны этот постулат иллюстрируется живописанием «бесконечного поиска заговоров и бесконечных расправ с невинными, чьи преступления существовали только в больном мозгу тирана, особенно на последнем этапе войны». И тут они, следует признать, как бы правы: и заговоры, не похожие на заговоры были, и расправы, и много такого, что вроде бы подкрепляет их версию. А коль скоро так, стало быть, никуда не денешься, будем разбираться.

27 августа в Сан-Эстанислао, куда только-только перебрались уцелевшие после Перибебуя и Акоста Ню части армии, был арестован недавно появившийся в ставке мужчина, подговаривавший солдат сдаваться, потому что все кончено, а бразильцы пленных не обидят, накормят и отведут в Асунсьон, где у власти уже доброе, справедливое национальное правительство. Кто-то вспомнил, что такие же разговорчики вел еще один, потом выяснилось, что они пришли вместе, с какой-то женщиной, начали искать, поймали при попытке к бегству, уже за пределами лагеря, причем, как оказалось, несмотря на строгий запрет на уход без разрешения, сомнительную пару пропустил часовой.

Солдата вызвали.  Тот объяснил, что приказ знает, но  было указание  лейтенанта Акино, командира одной из рот полка президентской охраны (сплошь старослужащие, в основном, креолы), в этот день отвечавшего за караулы, а такому человеку, пусть даже бумажки с подписью генерала Ресина нет, как не поверить? Вызвали Акино, однако, как оказалось, тот бежал. Погнались, поймали, и на первом же допросе (как свидетельствует Хризостомо Центурион, который вел протокол, без пыток) лейтенант признался, что готовил массовый побег подчиненных, а также, если получится, убийство Марискаля.

«Да, ваше превосходительство, планировал убить. Почему? Мы потеряли нашу страну, мы идем непонятно куда, и вы, ваше превосходительство, теряете разум…». Ответом на президентскую констатацию: «Вот как? Что ж, вам не повезло» стало: «Так точно, на сей раз повезло вам. Но я не один, и вы не всегда будете в выигрыше», - и на сцену вновь вышли падре Маис с полковником Авейро, получившие указание провести следствие и «суд крови». Эти профессионалы дело знали, и на сей раз, поскольку работали с народом попроще «чистой публики», обошлось, насколько можно понять, почти без пыток, одними перекрестными допросами.

Выяснилось: о ликвидации командующего шушукались трое, сам Акино и его доверенные сержанты, еще 86 рядовых «гвардейцев» и 17 офицеров об этом ничего не знали, зато знали о плане побега, и хотя немало знавших от участия отказались, властям не донес никто. Также выяснилось, что в курсе был и майор Риварос, заместитель командира полка. Более того, он через служанку общался с доной Хуаной Паблой, сулившей ему золотые горы за освобождение и доставку в Асунсьон или хотя бы к бразильцам ее с дочерьми и сыном Венансио, и майор дал согласие, хотя к плану убийства отношения не имел (Акино планировал осуществить ликвидацию под шумок).

В ходе дознания, естественно, допрашивали и заключенных. Венансио, как вспоминает тот же Центурион, «пребывал в состоянии глубокого уныния, на все вопросы отвечал угодливо, явно ничего не скрывая», и следствие пришло к выводу, что он совершенно к заговору не причастен, однако заслуживает расстрела, как «обстоятельство, смущающее солдатские умы». А вот дона Хуана Пабла, приведенная на допрос, устроила скандал, крича «непристойные слова». Можно догадаться, что Мать  проклинала сына за Бенно, за зятьев и вдовство дочерей, за крах всей налаженной жизни, которую вполне можно было сохранить, не будь «Панчо» упрям как вол и не сойди с ума.

В таких случаях, полагалось переходить к пытке. Однако этот случай был настолько особым, что дознаватели обратились к президенту с вопросом, что делать. «Эта старая дама, - был ответ, - получила от Родины всё, но не хотела ничем жертвовать во имя Родины. А не бывает так, чтобы жить, только получая, но не отдавая ничего взамен. Меня не интересуют претензии старой дамы, меня интересуют имена тех, кого она вовлекла в заговор. Применяйте бич и все, что нужно».

До до всего, что нужно, однако, не дошло. «Когда  я показал ей бич, - пишет в «Военных мемуарах» полковник Сильвесте Авейро, - она закричала, что сын мне никогда такого не простит, потом, после одного-единственного, очень   скорректированного воздействия,  упала в обморок, а придя в себя, начала называть имена всех, кого знала. Нам пришлось прервать допрос, ставший фарсом». На этом подвели итоги и представили президенту вердикт.

Тот, подумав, утвердил расстрел всех офицеров, вовлеченных в заговор, и 11 солдат, агитировавших особо активно, а также заключенного Венансио Лопеса. Прочих помиловать, но полк расформировать, а бойцов раскидать по другим частям. Командира же части, полковника Иларио Марко Монгелоса, безупречного солдата, героически проявившего себя во всех сражениях и признанного к заговору непричастным, Марискаль вызвал к себе, и состоялся разговор, дословно известный нам из мемуаров того же Центуриона:

«"Монгелос, - сказал Марискаль, - вы лично не виновны в заговоре. Вы человек долга и чести. Тем не менее, полк - большая семья, вы - отец, и если дети сбились с пути, отец, не сумевший их уберечь, вдвойне преступен. Я считаю нужным вас расстрелять, но я не хочу этого делать, и прошу вас представить оправдания", на что полковник с печальной улыбкой ответил: "У меня нет оправданий, ваше решение справедливо, мой маршал. Но я надеюсь, что буду расстрелян не в спину", и президент заверил дона Иларио, что ни о каком расстреле в спину не может быть и речи».

Всех приговоренных расстреляли 7 сентября, и всех, за исключением Иларио Марко Монгелоса, в спину. По неизвестным причинам в самый последний момент, за секунду до «Fuego!», помиловали только Венанси, а на следующий день, выстроив войска, Марискаль объявил, что всем, кто хочет уйти, кроме штрафников и арестованных, даются три часа на решение и сборы, но если кто-то сделает ошибочный выбор сейчас, обратного пути не будет.

Согласно сухим записям в журнале Исидоро Рескина, лагерь покинули 49 мужчин и женщин, - и после этого дня порядки в армии ужесточились до предела. Единственным видом взыскания за любой проступок для всех, старше 16 лет стала смерть, разве что за мелкие провинности расстреливали, а за крупные, вроде дезертирства или намека на измену, закалывали пиками.

И эта коса до самого конца косила без разбора. Чуть забегая вперед, - с нарушением хронологии, но именно здесь максимально уместно: спустя два месяца, в ноябре, был раскрыт еще один «заговор», скорее всего, именно в кавычках. В один из вечеров, когда разъезды пригнали нескольких коров (армия уже тяжело голодала), Марискалю принесли котелок наваристого супа.

Он, однако, отказался, приказав отдать варево малолетним солдатам, а те, поев, заболели и трое умерли. Признаки отравления были налицо, местные даже разъяснили, корешками какой северной травы, в других местах не растущей, приправили похлебку. А среди армейских стряпух, - офицерских жен, готовивших еду для штаба, числились всего две уроженки севера, и у одной из них по «делу Акино» были расстреляны сын и муж.

Казалось бы, и расследовать-то нечего, однако приказом Марискаля вновь созвали «суд крови», и к смерти, помимо признавшейся отравительницы, приговорили семь женщин, знавших о ее ненависти к президенту, но не доложивших. А также старшую над поварней, Панчу Гармендиа (помните первую любовь юного «Панчо», помилованную в Сан-Фернандо и разжалованную из майоров в рядовые?). Ее, правда, вместе с остальными не закололи и теперь. Официально, как сообщает Мари Монте де Лопес Морейра, в монографии "Pancha Garmendia" (2013), казнь отложили по просьбе м-ль Линч,

но, возможно, и сам президент не хотел такого финала, и в конце концов, вспоминает Сильвестре Авейро, «маршал велел передать ей, что простит, если она признает свою вину. Однако она отрицала, что слышала хотя бы что-то», и (это уже из «Этапов моей жизни» падре Маиса) «полковник Авейро, наконец, заплакал и сказал, что закон не оставляет нам права на милосердие. Это случилось утром 11 декабря 1869 года, и м-ль Линч не успела замолвить слово».

Иногда это заразно

Предельно откровенно: действительно, этот этап Via Crusis de Nacia («Крестного Пути Нации»), как называют сей сюжет в Парагвае,  имеет, на мой взгляд, оттенок некоей паранойи. И тем не менее, как очень точно отмечает Артуро Брей, крупный парагвайский военный первой половины ХХ века, автор классического труда «Солано: Солдаты славы и горя», родители которого шли в этом железном потоке:

«Безусловный парадокс заключается в том, что  рядом с Лопесом каждый день был похож на игру в рулетку со смертью, и все, кроме, возможно, его самого, сознавали, что все проиграно. Но, тем не менее, дезертиров было очень мало, добровольцев же намного больше. Из генералов и офицеров, несмотря на многократные призывы правительство в Асунсьоне, не ушел ни один, несмотря даже на расстрел Монгелоса, с которым многие близкие к Марискалю люди были связаны узами, более прочными, чем братство. Кто-то скажет – невероятно, но это факт, не поддающийся сомнению».

И это, в самом деле, сложно понять. Да, безусловно, люди есть люди. Тяготы пути, голод, отчаяние, страх ломали их. Дезертирство началось еще летом, до боев за Перибебуй. Однако те же записи в журнале Рескина, без всяких эмоций, просто графы убытия и прибытия, свидетельствуют: за вторую половину крестного 1869 года дезертировало 312 человек (пойманы и расстреляны 202), а пришло на зов барабанов 1411, и с этим не поспоришь.

Как не поспоришь и с тем, что к Марискалю бежали из плена, как тот же полковник Эскобар, защищавший Куругуати, - несмотря на то, что бразильцы со знаковыми персонами, выяснив, кто есть кто, обращались хорошо. И с тем, что авторы, пишущие про «жестокие расправы с семьями действительных и мнимых "заговорщиков"», как симптоме «паранойи», элементарно лгут, - или, по крайней мере, крепко преувеличивают, - тоже спорить трудно.

Наилучшее свидетельство – памятник в долине Серро Кора, где пал в полном составе весь штаб Марискаля; там, среди прочих имен, числятся и полковник Гаспар Эстигаррибия, и лейтенант Агустин Эстигаррибия, - брат и племянник того самого Антонио Эстигаррибиа, который сдал Уругуяну, тем самым во многом предопределив исход войны. Он был первым, кого (и видимо, с полным основанием) объявили предателем, и тем не менее, его родственники плечом к плечу с Марискалем прошли все пять лет, ни разу ни в чем не будучи заподозрены.

И это только один пример, - а вообще, никто из близких к Марискалю генералов, притом, что многие позже признали тот факт, что жизнь такова, какова она есть, и больше никакова, никогда не осуждали президента. Максимум, как полковник Хуан Хризостомо Центурион, личный ординарец, много позже говорили, что «Не могу понять, что тогда заставляло меня полагать, что все происходившее правильно, обвиняемые виновны, а иначе нельзя». И если уж на то пошло, при всем нежелании утомлять читателя лишними именами, не могу не сказать хотя бы несколько слов полковнике Хуане Баутиста Дель Валье.

«Эта фигура заслуживает тщательного изучения», - пишет Хосе Авало, и это так. Просто представьте: один из «великолепной четверки», - кроме него, Хризостомо Центурион, Грегорио Бенитес и Кандидо Баррейро, - еще при доне Карлосе отправленной в Европу «учиться на дипломата» и заводить полезные связи. Вместе с Центурионом и Бенитесом еще до войны подозревал Баррейро в «неискренности» и писал Марискалю, что доверять ему нельзя. Затем, когда война началась и Центуриона отозвали домой (президенту необходим был смыслящий в международных раскладах союзник), а Бенитес стал полпредом во Франции и главой европейской резидентуры (с чем он, как мы знаем, справлялся выше всяких похвал), Марискаль написал Бенитесу: «Дель Валье принесет больше пользы, помогая Вам, пусть остается в Вашем распоряжении».

Итак: «настоящий парижанин», уже и говорящий по-испански с французским прононсом, официальный статус, доступ к номерным счетам в «Кредит де Лион», прекрасное жалованье, принят при дворе, помолвлен с родственницей маршала Мармона, - короче, очень городской и элитарный,  вдруг, после известий о падении Умайты, делает выбор, который сложно понять. После короткой беседы с Бенитесом – «по собственному желанию». Затем: пароход до Панамы, грязный поезд до Эквадора, лихорадка, чуть не загнавшая в могилу. Опять пароход, через линию боливийско-чилийского фронта в Арекипу.

Дальше: где пешком, где на муле, через Анды, воспаление легких, сельва Чако с индейцами-проводниками, - короче говоря, почти 15 тысяч километров, - и уже после падения Асунсьона, сквозь сеть бразильских патрулей, прибытие в Серро Леоне, где в оборванном бродяге совсем не сразу узнали повзрослевшего на десять лет денди из самой «чистой публики» довоенного Асунсьона.

«Это решение, - пишет биограф, - несомненно, было осознанным и очень твердым. Романтический порыв за семь месяцев такого пути успел бы рассеяться; он, безусловно, принял "Vencer o morir!" более чем всерьез. Баловень судьбы, он ехал победить или умереть... Так несвойственно его разумному времени! Безусловно, это является одной из величайших тайн войны, и в то же время, разгадкой одной из величайших ее загадок».

Так оно и есть, и надо сказать, тайна эта тревожила самого Лопеса. Дель Валье не был близок к нему, как Центурион, его редко приглашали разделить завтрак или ужин, человек, до мозга костей штатский, он как небо от земли отличался от Кабальеро или Рескина, - хотя в стычках показал, что храбр, его в дело старались не посылать, - и тем не менее, Марискаль сразу же произвел его в полковники и доверил святая святых: войсковую казну (сундук золотых монет и украшений, выделенных из спрятанного золотого запаса).

Больше того, как вспоминают Маис и Авейро, получая приговоры «судов крови» или лично принимая решения о расстрелах, президент неизменно вызывал «француза» и спрашивал: «Ну что об этом скажете Вы?», на что неизменно следовал один и тот же ответ: «Мне это не нравится, sir, но мое мнение ничто. Важно лишь то, что Вы с мадемуазель Линч здесь, а не в Париже, не в Чили и не в Бостоне. Если Вы здесь, значит, все оправдано неким высшим смыслом. Наша война отличается от всех прочих, и Ваши решения, каковы бы они ни были, диктует История».

Если кого-то интересует, для чего сделано это обширное отступление, скажу: оно необходимо, потому что пройдет несколько месяцев, и именно полковник Дель Валье своим последним, казалось бы, совершенно необъяснимым поступком развеет многие недоумения, - во всяком случае, мои, - но об этом мы поговорим позже. А пока что, возвращаясь к событиям, завершу разговор о «паранойе» еще одним, более чем не посторонним мнением.

«Если говорить о жестокости, Ваше Величество, то жестокость эта мало чем отличалась от той жестокости, которую проявляли мы и к врагам, и к своим, сражаясь с мятежниками в Байе и Паране… Но у нас, я признаю это открыто, нет его пресловутой готовности умереть, но не сдаться. Эта готовность в полном смысле заражает людей, превращает самых робких и слабых в непобедимых, нечеловечески экстраординарных солдат. Лопес также имеет сверхъестественный дар намагнитить своих солдат, вселяя дух, который нельзя описать словами, потому что слов для этого мало…

Ваше Величество, я со стыдом признаюсь, что унизился до использования золота в надежде купить кого-то из его сторонников, чтобы покончить с этой бесконечной кампанией, которую нельзя завершить железом. Но золото, этот всемогущий кумир, всесильный в Рио, Буэнос-Айресе и Асунсьоне, тоже бессильно в этих холмах, перед фанатичным патриотизмом парагвайских фермеров, простых метисов пока они пребывают под завораживающим, намагничивающим взглядом Лопеса. Военные или штатские, мужчины или женщины, взрослые или дети, - все они считают себя Парагваем, который сражается в моральном единстве… Ваше Величество! Чтобы завершить эту войну, нам нужно или убить Лопеса, или превратить в дым и пыль всех парагвайцев, кроме двух или трех тысяч благоразумных жителей Асунсьона!..»

Это отрывок из приватного письма, осенью 1869 года, вопреки всякой субординации, через голову прямого начальства, - графа д´Э и маркиза Параньоса, - отправленного императору Педру II генералом Хосе Коррейа да Камара, ответственным за «дикую охоту», и если честно, есть ощущение, что будущий маршал Империи и 2-й виконт Пелотас, идя по кровавому следу почти загнанной дичи, сумел понять нечто такое, чего никогда не смогут уразуметь  мыслители, пишущие о «безумных тиранах»,  «контрпродуктивных шагах» и «ленивых хатаскрайниках» …

День простоять да ночь продержаться

События осени 1869 года можно описывать долго и подробно, но, думаю, ни к чему, ибо монотонно. Бразильцы медленно продвигались вперед, натыкались на сопротивление в поселках (не стану утомлять читателя труднопроизносимым названиями на гуарани) и маленькие укрепрайоны, брали их штурмом, чаще со второго-третьего раза, несли маленькие потери убитыми и большие ранеными, после чего останавливались, приходя в себя от успехов, а иногда и от мелких, но болезненных поражений.

При этом, после каждой стычки, после каждого взятого хутора граф д¨Э в Асунсьоне торжественно объявлял, что война наконец-то завершена, и ошибался. Для парагвайцев каждая задержка врага становилась маленькой, но очень важной победой, дарившей им еще немного времени и свободы маневра. Оторвавшись, они уходили дальше, в слабо населенные северные холмы, и там все начиналось сначала: траншеи, мастерские, - уже совсем кустарные, но все-таки, - и учебные лагеря для новобранцев. Ибо, вопреки всему, люди шли, и даже в начале 1870 года, в местах совсем пустынных, согласно ведомостям Рескина, армию пополнили 563 единицы живой силы.

Впрочем, наверное, уместнее сказать: «еле живой». Места становились все пустыннее, без пастбищ, почти без ферм, - и уходящие колонны редели даже в «тихие» дни, и даже не говоря о дезертирстве, потому что теперь дезертиров почти не было: остались, в основном, те, кто все для себя решил сознательно и навсегда. Голод, еще раз голод, совсем невыносимый голод (от недоедания умерла и 17-летняя Аделина – дочь Марискаля от Хуаниты Песоа, получавшая такой же паек, как и все), естественным довеском к голоду – болезни и вереница бредущих людей, в общем (считая всех) к декабрю уменьшилась вдвое, примерно до двух с половиной тысяч полумертвых душ.

Правда, не только за счет смертности. Примерно с середины октября решением военного совета около редких ферм, где были какие-никакие поля и огороды, начали оставлять тех, кто уже не мог идти: в основном, беженцев и женщин, пожелавших оставить военную службу. А также «второстепенных» арестантов, которых военным советом было решено амнистировать, поскольку вину перед Родиной искупили трудом на пользу армии. Им предстояло как-то кормиться и ждать бразильцев в надежде, что нонкомбатантов убивать не будут.

Тогда же войска разделили на несколько колонн: лучшие, с полковником Ромеро, шли в арьергарде, новобранцы, с полковником Гена, отошли в сельву, где организовали «учебку», основные силы – в урочище Игатими, около очередной «временной столицы», райцентра Панадеро. Именно там 16 октября Марискаль обратился к войскам, отдав важнейшие распоряжения:

«В нашей победе нет сомнений, но, возможно, я не доживу. Вот рядом со мной генерал Кабальеро. В эти тяжелые часы нашей жизни, я прошу всех вас, если меня не будет, верить ему так, как верю я, любить его так, как люблю я, и твердо знать, что он никогда не сделает ничего, что может пойти во вред Родине». Затем, когда солдаты трижды прокричали "Pipu!" («Ура!» на гуарани), президент, обращаясь уже к дону Бернардино, добавил: «Мне бы хотелось, мой друг, чтобы когда-нибудь Вы, так же, как я Вас, рекомендовали народу полковника Панчито Лопеса Линч, но только если он будет достоин, если его мать не станет возражать, а у Вас не будет на примете лучшего преемника».

Здесь, в Панадеро, парагвайцы позволили себе последний сколько-то длительный отдых. Сюда же в один из дней явились вожди gayus, лесных гуарани из дебрей Чако, почти не тронутых цивилизацией и очень воинственных. Они принесли тюки с продовольствием и предложили прислать воинов. Дескать, люди сельвы помнят добро. Они не забыли, что Karai Guazu (Великий Господин, то есть, д-р Франсиа) когда-то защищал их от пришельцев с севера, они не забыли, что Monai Karai (Большой Господин, то есть, дон Карлос) присылал им хорошие вещи и лекарей, и теперь они должны помочь Yaha Karai (Смелому Господину). Иначе все семь проклятых детей Tupã, которого белые люди называют Хесус, строго накажут их. Так сказал сам Tupã.

Продовольствие Марискаль, разумеется, принял с благодарностью, а от воинов отказался, пояснив, что пришельцы воюют с ним, а не с людьми gayus, но если воины лесных людей вступят в его армию, лесные люди тоже станут врагами пришельцев, которые убивают всех, даже детей. А людей gayus не так много, чтобы подвергать опасности гибели весь народ. Но, вместе с тем, если вдруг Tupã скажет еще что-то, за любую информацию, любую помощь, каждый мешок зерна он, Yaha Karai, будет благодарен и когда-нибудь, после победы, заплатит за все сторицей, самыми лучшими ружьями, топорами и лекарствами.

Короче говоря, в Панадеро слегка пришли в себя. Бразильцы не давили: у них тоже тоже не хватало припасов, а кроме того, генерал Коррейя да Камара предпочитал не испытывать судьбу. Как сам он позже писал, «в происходящем было нечто мистическое, недоступное разуму. Каждое столкновение отдавало нам новое пространство, противники погибали, но и наши погибали, а у меня возникли трудности с подкреплениями, тогда как эта "армия призраков" казалась неисчерпаемой, словно ее, в самом деле, пополняли солдаты, погибшие в предыдущих боях».

Поэтому – ползли. Один за другим занимали лагеря, тщательнейшим образом фиксируя состояние людей, более похожих на скелеты, а затем отсылая в Асунсьон снимки, рисунки и протоколы допросов, с особым упором на показания «невинно пострадавших дам из высшего света», дававших очень ценные и нужные показания. Простонародье, ничего полезного сказать неспособное, даже не опрашивали, но, правда, и не убивали: после отъезда культурного принца нравы стали помягче.

В итоге, войска Марискаля, около тысячи «старослужащих», маневрировали в холмах, отвлекая имперцев от учебных лагерей. По ходу, столкнулись с тремя сотнями сытых скуластых солдат в новенькой незнакомой форме, при маленьких пушках. Как оказалось, правительство нейтральной Боливии, давненько (как и Аргентина) зарившейся на богатый Чако, решило воспользоваться ситуацией и под шумок присвоить то, на что не претендовала Бразилия, -

в полной уверенности (предварительно почву прощупали), что потом Рио, совсем не желавшее излишнего усиления Байреса, аннексию поддержит. Мнение «временного правительства в Асунсьоне», естественно, никого не интересовало, а Марискаля уже не принимали в расчет. И зря. Итогом встречи стало паническое бегство втрое поредевших боливийцев, а у парагвайцев появились новые ружья, боеприпасы и две легкие пушки.

И вновь: переходы, привалы, переходы. Удачный бой под Чирикуэло, затормозивший врага на две недели. Соединение с остатками войск, защищавших оставленные укрепрайоны (не дезертировал никто). Затем – короткий рейд, на бразильскую территорию, где в деревеньке Пунто Пору подняли парагвайский флаг, а затем, согнав население на площадь, заставили его провозгласить Бразильскую Республику, - после чего, разжившись продовольствием, вернулись в Холмы Амамбай, на соединение с полковником Гена, чьи солдатики уже завершили курс молодого бойца.

«В один из дней, - вспоминает Хризостомо Центурион, - воспользовавшись тем, что Марискаль насвистывал какой-то парижский вальсок, что было признаком очень хорошего расположения духа, я позволил себе спросить, что дает ему силы для такой уверенности в победе. "Ах, полковник, - был ответ, - в победе я уверен, потому что с нами народ, а народ победить нельзя, весело же мне потому, что они выдыхаются. Очень скоро они выдохнутся совсем"». И что самое интересное, слова президента не были вовсе уж пустой фантазией…

Право знать

Повторяться не стану, - в «бразильском» томе все изложено подробно, - но Империю на исходе пятого года войны тоже трясло. Постоянные призывы, закупки оружия, все прочее, без чего не обойтись, содержа колоссальную армию, стоило бешеных денег, а шесть британских займов поставили динамично развивавшуюся страну в положение, близкое к отчаянному. Инфляция, нехватка рабочих рук, банкротства, - все это, естественно, гулким эхом отзывалось в парламенте, где либеральная оппозиция, несколько лет сидящая в полуподполье, окрепла и перешла в наступление.

Консервативный кабинет, поддерживавший императора в смысле «войны до победного конца», пришлось превратить в коалиционный, потом разогнать, провести новые выборы, вообще принесшие победу либералам, а потому признанные недействительными. Какое-то время Дом Педру пришлось рулить страной в ручном режиме, что он не любил и считал неправильным. Однако и новые выборы, проведенные «как надо», вновь привели к формированию коалиционного кабинета, категорически заблокировавшего всеразговоры о «седьмом займе», после чего из Асунсьона пришлось отзывать Добровольческий корпус (10000 бойцов), который не на что стало содержать.

Хуже того, в либеральной прессе зазвучали нотки пацифизма: дескать, наша война не только дорого стоит, но и преступна, она разрушает экономику, уничтожает мораль, и вообще, выгодна только Дому Браганца, из-за амбиций которого продолжается. В газетах появились совсем не дружеские шаржи на членов правящего дома и карикатуры на «великих полководцев», отрывки из писем с фронтов, - о резне в Перибебуе, о детях-солдатах при Акоста Ню, о массовых казнях и мародерстве в Асунсьоне, - и хотя военная цензура лютовала, поделать она могла мало что.

А и хуже того: нечто в этом же духе зазвучало и в провинциальных ассамблеях, одна за другой принимавших решения об отзыве своих национальных гвардий, и даже с трибуны парламента. Депутатам, плевать было на Парагвай, но такого роскошного повода ограничить власть монарха и порассуждать о достоинствах республики либералы упустить не могли.

И добро бы проблемы ограничивались внутренней политикой. С каждым днем все больше тускнел имидж Империи на международной арене: «черная легенда», запущенная в свое время Рио, возвращалась бумерангом, а это уже было серьезнее некуда, ибо стабильность бразильской монархии держалась не только на Конституции, которую, если что, недолго и поменять, но (традиционно!) на личном авторитете императора.

Как известно, Дом Педру и в стране, и за ее пределами имел репутацию «идеального человека и политика», гуманного, прогрессивного, бескорыстного, абсолютно объективного, - короче, без недостатков. К его мнению прислушивались, его советы и рекомендации принимали к исполнению, и это обеспечивало бразильскому обществу дополнительный запас прочности.А теперь, из-за этого клятого Парагвая имидж начал тускнеть. Если раньше вся Латинская Америка смотрела на Рио, как на «факел прогресса» и пример для подражания, то на последнем этапе войны симпатии поменяли вектор, и это подчас принимало формы яркие до полного бурлеска.

Например, в Колумбии многие годы тянулась вялотекущая гражданская война, в связи с чем, Конгресс не работал, ибо сеньоры депутаты сражались в противостоящих армиях. И тем не менее, в конце 1869 года случилось вовсе несусветное: обе стороны объявили перемирие и собрались в Боготе на экстренную сессию, осуждающую агрессию Бразилии против Парагвая и выражающую поддержку «его законным властям от имени всего колумбийского народа». После чего разъехались, и «гражданочка» пошла по новому кругу.

Менее броска, но не менее однозначна была и позиция Перу, и позиция Чили. Но если мнение соседей по континенту, хотя и сердило, ничего не определяло, то мнением Европы император дорожил, и оно его весьма тревожило. К тому, что парижские СМИ смакуют «парагвайское кровопускание» в нехорошую для Рио сторону, да еще и рассуждая о «кровавой истории Дома Браганца», в общем, привыкли, - но оттенок осуждения появился и в цайтунг унд альгемайнен Пруссии, - а уж каким чудом Грегорио Бенитесу удалось (в 1870-то!) добиться единства прусской и французской общественности по какому угодно вопросу, это отдельный, очень интересный вопрос.

На главном же  главном участке фронта, в Вашингтоне, по-прежнему держал позиции генерал Мак-Мэхон. И не просто держал, но активно наступая. Правда, противник уже контратаковал всерьез. Британская пресса, бразильская пресса, аргентинская пресса хором клеймила «ручного paddy Лопеса, предположительно, отрабатывающего кровавые деньги тирана».

Над этим, учитывая репутацию Good Marty, правда, смеялись, но подключились и «свои»: когда МакМэхон предъявил документы, свидетельствующие о наличии бизнес-интересов Чарльза Уошберна в Рио и его причастности к заговору, мощный клан Уошбернов подал в суд, обвинив «варварского лоббиста» в «клевете из-за религиозных предрассудков». Дескать, посол США одно, а бизнес его брата в Империи - совсем другое, и фанатичный католик травит честного протестанта из солидарности с таким же фанатичным католиком.

Вес клана в структуре «аристократических семейств» Новой Англии был высок, - как-никак, дальняя родня Роозевелтов, - и на фоне потомков первых пилигримов «какой-то ирландец» не котировался, так что, в январе 1870 года Комитет палаты представителей по внешним сношениям открыл официальное расследование событий, связанных с предполагаемыми зверствами Лопеса и «несправедливыми обвинениями» в адрес бывшего посла.

На слушаниях Уошберн выл в голос. Ему подвывали друзья и родственники, на трибуну вытаскивали невесть откуда привезенных «жертв репрессий Лопеса», с отчетливым мексиканским акцентом, под присягой свидетельствовавших, что м-р Уошберн чист и прав, а м-р МакМэхон все врёт. В итоге, проголосовали за резолюцию, объявляющую Лопеса «диктатором», но все обвинения, в том числе в «личной заинтересованности в незаконных сделках с автократом» с генерала сняли, после чего он удвоил усилия.

Декабрь, под присягой перед Комиссией: «Пока я жив, я не устану повторять: президент Лопес - сгусток воли парагвайского народа, воплощение национальной решимости. Некоторые аристократы растерялись, некоторые дрогнули, но среди простых людей, и я думаю, что среди большинства их большинства, существует самая преданная привязанность к Лопесу. Это преданность, которая превосходит все, что я когда-либо видел. У меня такое впечатление, что это чувство существует среди подавляющего большинства людей, ибо Лопес представлял народный суверенитет Парагвая».

Декабрь, выступление перед Комитетом Ветеранов Нью-Йорка, на тот момент, крайне влиятельной организацией: «Договор, начавший эту войну, сам по себе грубое оскорбление понятий демократических ценностей… Это война захвата и поглощения сильным слабыми, и я утверждаю, что война со стороны союзников несправедлива с самого начала, а сплетни о зверствах выдумка врагов. Правда состоит в том, что военные законы там крайне суровы… Что же касается самого маршала Лопеса, джентльмены, то он вовсе не монстр, каким его представляют нанятые его врагами люди. Он настоящий солдат, как мы с вами, джентльмен и достойный человек. Его самая страшная вина в том, что он не уехал в Европу, отдав свою страну на разграбление, но уже пять лет вместе с простыми парнями, такими же, как мы с вами, героически свободу своей Родины».

Подходя продуктивно...

Рaddys, если растормошить, - живя рядом с ними, подтверждаю, - народ резкий, и если заводятся, не дай Бог. А выступления МакМэхона заводили, и рассказы о  «храброй ирландке, плечом к плечу с муже и сыном сражающейся за свободу» еще больше повышали градус. Так что, итогом всей этой бурной деятельности, несмотря на резолюцию Конгресса, стал коллективный адрес «старейшин» 69 (ирландского) и 72 (ирландско-немецкого) Нью-Йоркских полков на имя президента с просьбой оказать помощь «героическому парагвайскому народу». А также сбор средств для покупки «некоторых самых необходимых парагвайскому народу товаров» и начало записи волонтеров, «желающих ознакомиться с достопримечательностями Южной Америки».

Увы, слишком поздно: на дворе стоял уже февраль. Президент же Грант, не желая конфликтовать по пустякам с Конгрессом, адрес принял, но промолчал. А вот генерал Грант, «почетный рядовой» обоих подписавших обращение полков, промолчать не смог. В начале февраля было объявлено, что «какое бы то ни было признание т. н. "временного национального правительства" со стороны США возможно только после достижения им договоренности с правительством законного президента м-ра Лопеса». Кроме того, Эмилиано, старший сын Марискаля, был повторно принят в Белом Доме, причем в один день с послом Аргентины, а еще до этого, в самом конце декабря…

Впрочем, насчет «еще» расскажу позже. А пока что, возвращаясь в Рио, повторю: война, казалось бы, - во всяком случае, согласно рапортам графа д´Э, - в течение минувшей осени выигранная уже пять раз, стала для императора и правящей консервативной партии больным зубом, который следовало удалить как можно скороее, во что бы то ни стало, и без новых вливаний, на которых страстно настаивал принц, уверяя, что иначе не справится, и «Лопес останется хозяином положения в северных районах еще минимум на год… Возможно же, и не только северных, потому что после ухода союзников мы, контролируя Асунсьон, не можем быть уверенны в прочности своего положения».

Иными словами, зятек впал в панику, вслед за ним впала в панику обычно спокойная, но обожавшая мужа кронпринцесса, и холодный, сдержанный маркиз Параньос, мастер многоходовок, которому Дом Педру полностью доверял, в приватных письмах сообщал монарху, что «некоторое уважение в войсках, завоеванное Его Высочеством на фронте, сходит на нет здесь, в Асунсьоне, где он подчас позволяет себе публично говорить, как соскучился по Рио и супруге». Намек на желательность замены сквозь строки аж криком кричал, но оба, как император, так и маркиз, понимали, что отзыв потомка Орлеанов, пока Лопес жив, невозможен, ибо будет воспринят всем миром, как поражение мужа кронпринцессы.

В итоге, был заключен «пакт двоих». Два солидных, опытных, абсолютно понимающих друг друга политика пришли к соглашению: главнокомандующим остался принц, но посол Империи в Асунсьоне получил все необходимые полномочия, нен обязывающие его, приняв решение, советоваться с зятем монарха, и через несколько дней, пригласив к себе тройку в полном составе, посол сообщил «триумвирам», что Империя больше не способна тащить их на своей шее. Войска уходят. Остается только корпус Коррейя да Камара, сражающийся с «известными бандитами в ряде северных регионов», но этих пяти тысяч мало, а в Асунсьоне и вовсе оставлять некого, так что, господам остается рассчитывать на свои силы.

Реакцию господ понять несложно. Их как бы власть в полуразрушенном, переполненном беженцами, готовыми на все ради куска хлеба городе и так держалась на соплях, - вернее, на штыках бразильцев, к этому времени уже дважды отбившим нападения голодных толп, подстрекаемых «лопистами», на Дом Правительства, и сообщение маркиза вызвало естественный вопрос: «Что же делать?», с выражением полной готовности исполнить все, что бы ни порекомендовал куратор из Рио. Который, естественно, что делать, знал, и сразу взял быка за рога.

Итак, временному правительству Парагвая нужны, скажем, пять тысяч солдат. Две, чтобы держать в кулаке  столицу, тысяча на всякий случай, и еще минимум две для отправки подкреплений на север, потому что хватит бразильским мальчикам самим воевать за парагвайские интересы. Но взять эти очень нужные пять тысяч бойцов неоткуда. Если объявить призыв, никто не пойдет, если начать хватать насильно, рекруты будут убегать, а то и чего похуже, ибо все пороха понюхали и смерти не боятся.

Значит, солдатикам нужно платить. Однако даже если платить, имеющиеся кадры ненадежны. Многие устали от войны и все рано будут разбегаться, а многие все еще верны кровавому тирану, и давать им оружие никак нельзя. А раз так, выход один: нанять хороших профессионалов, и Бразилия готова уступить свой 2-й корпус, 4600 штыков и сабель с 30 легкими орудиями, чтобы те, формально хором уйдя в отпуск, на год встали под парагвайский флаг. Но, конечно, под бразильским командованием.И так победим.

Конечно, подчеркнул маркиз, это будет стоить денег, которых у почтенного Триумвирата нет. Однако ничего страшного: Бразильская Империя всегда готова помочь друзьям, и у нее достаточно прочные связи с лондонским Сити, чтобы уверенно утверждать, что ни Бэрринги, ни Ротшильды не откажут. А залогом могут стать государственные земли. Очень хороший будет залог. Но, разумеется, поскольку ситуация экстренная, условия и проценты, а также комиссионные, положенные Бразилии за посредничество, тоже будут экстренными,

однако, господа, все затраты можно будет отбить в ходе послевоенной реконструкции страны, под которую тоже можно будет (император гарантирует!) взять кредиты. Тем паче, реконструкция дело такое, что никто не уйдет обиженным. А пока что, заключил маркиз, вопрос стоит проще простого: кому из вас хочется увидеть оборванцев Лопеса под Асунсьоном? Никому? Я так и думал. Ну и хорошо. Пишите запрос на имя Его Величества…

Дожить до рассвета

Зимой с 1869-й на 1870-й, притом, что партизанская война продолжалась, все, видимо, уже даже и Марискаль, понимали, что события вышли на финишную прямую. Слишком мал был театр боевых действий, слишком мало людей приходило (хотя еще шли), и уже не стучали барабаны, чтобы не выдать врагу, где находится основная армия. Неожиданностей не предвиделось. Разве лишь то ли в середине, то ли ближе к концу декабря случилось странное.

Со стороны Боливии к ставке Марискаля случайно вышли некие Роберт Несбитт и Эндрю Хантер, простые американские инженеры-геодезисты, заблудившиеся в сельве, и у них случайно имелось письмо от некоего Грегорио Бенитеса и десяток чистых паспортов США, куда можно было вписать любые имена. Однако никто ничего не вписал. Случайные гости поели, поболтали, и ушли обратно в Боливию, унося с собой два последних известных письма Лопеса, причем, одно широко известно, - всякие распоряжения, доверенность Бенитесу на распоряжение счетами, - а второе куда-то затерялось, и кому его следовало отослать, как и о содержании, ничего неизвестно.

Примерно в то же время или в начале января Коррейа да Камара получил подкрепления из Асунсьона (бразильцы с нашивками парагвайских цветов) и письмо от маркиза Параньоса, извещавшего, что любые действия генерала будут расценены в Рио как действия принца, так что поступать следует так, как сам генерал считает нужным. Генерал же (к слову, приказавший щадить пленных) считал нужным прежде всего опередить Лопеса, гнавшего войска на соединение с корпусом полковника Гена (около тысячи наскоро обученных штыков), потому что, успей они соединиться, главная парагвайская армия выросла бы вдвое, - и будущий виконт Пелотас сумел успеть. 31 января шесть тысяч его солдат перехватили противника у Лома Ругуа, взяли в клещи и разгромили; сам Игнасио Гена, тяжело контуженный, попал в плен.

Эта неудача сломала все планы Марискаля. Теперь, с наличными силами, прорваться на юг, в более богатые людьми и припасами районы, возможности не было, и оставалось только отступать, изматывая имперцев, не привыкших к холоду предгорий и тоже не слишком богатых на еду. Вновь начались маневры, мелкие стычки, и все складывалось так, что нет у парагвайцев иного пути, кроме как в урочище Серро Кора, куда вели мало кому ведомые тропинки.

Там можно было укрыться, если повезет, отсидеться, а если фарта совсем не станет, то и защищаться, поскольку в урочище можно было пройти только одним путем, через проход, куда более узкий, нежели древние Фермопилы. К тому же, именно там располагалась Рубио Ню, самая крупная «эстансия Родины» (то есть, совхоз) севера, куда война не добралась и где, по данным вице-президента Санчеса, знавшего хозяйство страны назубок, числилось под три тысячи голов скота, не считая свиней, коз и птицы, а также  всякие сусеки, кузницы etc, и там высохшая от голода армия могла бы прийти в себя.

Этот переход, поскольку грянули необычные ночные холода, оказался, по оценке Хризостомо Центуриона, «непривычно трудным даже для самых выносливых». Тем не менее, 8 февраля добрались, потеряв по дороге несколько десятков человек, и президент велел привести Венансио Лопеса. Это удивило, - он уже больше года не называл брата по имени и наказывал тех, кто называл это имя при нем, - но приказ есть приказ, и вскоре Марискалю сообщили: его брат мертв.

«Как это случилось?», - спросил он. «Мы не знаем, - доложили охранники, гнавшие совсем уже короткую колонну арестантов, - но сержант Гарсиа нашел его холодным утром два дня назад. В ту ночь мы почти не ели. Он все время зевал и, казалось, хотел только спать. Ему дали второе пончо. Простите, ваше превосходительство, но он уснул навсегда». «Вот как? - подытожил президент. – Я решил, что он достаточно наказан и может получить оружие и встать в строй, но он предпочел дезертировать. Что ж, это его выбор…»

Двинулись дальше, и получили неприятный сюрприз: Рубио Ню оказался пуст, и все указывало на то, что заброшен он, как минимум, полгода. Ни людей, ни скота, ни припасов, ни хотя бы признаков каких-то преднамеренных разрушений: просто все пусто. Как и почему, никто не знает по сей день, а версии выдвигаются самые разные, вплоть до инопланетян.

Правда, удалось отстрелять три-четыре десятка одичавших коров, кое-что женщины собрали на заросших сорняком полях, но этого не хватало, и 20 февраля генерал Рескин отправился дальше на север, где, как подсказал вице-президент, в четырех днях пути есть несколько мелких эстансий. А на следующий день, Марискаль, вызвав Кабальеро, поставил задачу: взять всю оставшуюся кавалерию (21 офицер, 37 солдат) и во что бы то ни стало пригнать как можно больше скота. Откуда угодно. То есть, по сути, всего ничего: дважды пройти сквозь линии врага незамеченным, туда налегке, обратно со стадом, но: «Вы сможете, дон Бернадино!».

Погоня тем временем была все ближе, надежда на то, что пройдут мимо,  не оправдалась. 25 февраля бразильцы наткнулись на укрепления Пасо Такуарас, защитники которого оказали неожиданно жестокий отпор,  перейдя в контратаку и у ручья Ятебо уничтожив  26 имперцев. Это дало еще пару дней форы. А задолго до рассвета 28 февраля вновь появились люди caygus. Опять принесли еду, тотчас разделенную поровну,  сообщили, что Пасо Такуарас пал, а Camba (злые демоны) в нескольких часах пути , и предложили Марискалю увести армию в tolderías, глухие чащобы: "Yaha Karai, nandétopái Chene Jepe Camba руda apytepe" («Там Отважный Господин и его воины станут невидимы для Camba, как сажа в ночи»).

Поблагодарив лесных людей и отдарившись за еду несколькими топорами, пилами и прочей бесценной для caygus снастью, президент собрал военный совет, и все офицеры в один голос заявили, что уходить нельзя, даже на время, потому что отдать врагу хотя бы пядь родной земли без сопротивления означает стать трусами, изменившими Родине. Так что, нужно драться, и если повезет, ждать Кабальеро, а если нет, Vencer o morir!

На том и порешили. Провели смотр. Выяснили: в наличии две пушки без боеприпаса и 409 единиц живой силы, в том числе, 78 женщин. Против нескольких тысяч имперцев явно маловато, но ничего не поделаешь. Около 7 часов утра Марискаль вызвал «Француза», - полковника Дель Валье, - и поручил ему увести из лагеря всех дам, ибо они демобилизованы, а кроме того, увезти и надежно спрятать повозку с войсковой казной, - большой сундук, набитый золотыми монетами, мелкими самородками и украшениями – а потом возвращаться. Уходить, надо сказать, хотели далеко не все сеньоры, однако остаться было разрешено только двум десяткам охранниц м-ль Линч.

Оставалось еще время, и Марискаль, приказав готовиться к бою, коротко поговорил с офицерами, поблагодарив их за службу. Некоторые детали известны из мемуаров Хризостомо Центуриона: в частности, полковник и лейтенант Эстигаррибиа на слова Лопеса, что их семья расплатилась с Родиной за измену дона Антонио, ответили: «Нет, сеньор президент, мы только сделали первый взнос, но будьте уверены, familia Эстигаррибиа закроет счет». Так и случилось: внук полковника, сын его младшего сына, спустя много лет стал фельдмаршалом, героем Чакской войну, и далеко не самым плохим президентом Парагвая, очень уважаемым в республике.

Очень тепло, «как сын с отцом», попрощался со стареньким, - 77 лет, - вице-президентом: «Сеньор Санчес! Салютую за ваш тяжкий, беспримерный труд на благо Родины, будь благословены ваши седины, и прошу вас сжечь известный конверт» (с координатами места, где спрятан золотой запас Республики, которых никто, кроме ветерана госслужбы не знал). В ответ старик, «тихо улыбаясь, произнес: "Ах, ваше превосходительство… Для меня было счастьем служить El Supremo, и вашему отцу, и вам, но такой чести, как быть рядом с вами сегодня, я не ждал. А известный конверт, будьте покойны, уничтожен"».

Между тем, уже слышны были бразильские горны, и президенту оставалось всего несколько минут на приказ сыну: «Полковник Лопес Линч, ваша задача охранять полковника Линч и ее людей. Не рассуждать!» и последний разговор с солдатами. Очень короткий: слова благодарности за все, просьба о прощении, если кто обижен, и: «Побеждает тот, кто умирает, зная за что, а не тот, кто выжил. Парагвай непобедим. Vencer o morir!».

Пятнадцать человек на сундук мертвеца...

Про сам бой сказано столько, что говорить нечего. Всего четверть часа на узкой полоске суши у заболоченной реки Аквидабан. Даже без участия всех четырех с половиной имперских тысяч: основная часть пехоты не успела подтянуться, и пушек не понадобилось – дело сделала кавалерия. Примерно полторы тысячи всадников буквально стерли цепь парагвайцев. С одной стороны, официально, семь раненых (или, менее официально, «меньше десятка убитых и десяток раненых»). С другой стороны: 258 мужчин на месте, еще 15 скончались от ран.

В том числе - маршал, два генерала, пять полковников (включая военного министра), подполковник, семь офицеров рангом пониже и три священника, которые могли бы стоять в стороне, но пошли в бой. А также сержант Хосе Феликс Лопес Пасео, сын Марискаля от старой, до знакомства с Элизой, связи, и вице-президент, глубокий старик, впервые взявший в руки саблю.

Он, говорят, был настолько нелеп с оружием в руках, что бразильцы, не зная, кто это и даже не догадываясь, что перед ними единственный человек, знающий тайну золотого запаса Республики, «смеясь, предложили ему сдаться, однако Санчес ответил: "Вы предлагаете парагвайцу, у которого в руке меч, сдаться? Никогда!", после чего нанес ближайшему солдату неумелый удар, словно палкой, ничуть ему не повредив, и был тотчас пронзен штыками». И до кучи три женщины, вопреки приказу, кинувшиеся в бой. В целом же, женщин не трогали и раненых не добивали.

Судьба самого Марискаля известна поминутно. Он прорывался к Коррейо да Камара, чтобы вступить в поединок, но не свезло. Один из «кентавров» (гаучо Жозе Франсишку Ласерда по прозвищу Chico Diabo) ударом пики сбил его с коня, ранив то ли в бедро, то ли в низ живота, еще кто-то полоснул саблей, - этот удар пошел вскользь, - и полковник Авейро с парой солдат, вытащив президента из свалки, отнесли его к ручью, в тень деревьев. Там он попросил их оставить его, и бойцы вернулись в бой, но Авейро, сам истекая кровью, остался, занятый перевязкой, и стал свидетелем всего дальнейшего.

Подъехал Коррейя с солдатами, предложил сдаться. Марискаль, в полном сознании, но не имея сил подняться, отказался, крепко сжимая рукоять сабли, но биться он явно не мог, и бразильский генерал приказал солдатам взять его, - однако в этот момент раздался выстрел. Откуда, никому не известно по сей день, точно только, что стреляли не солдаты, окружившие Лопеса. Возможно, какой-то бразилец издалека, не зная, что происходит, а возможно (и очень вероятно), кто-то из парагвайцев, во исполнение приказа «Если увидите меня в плену, убейте». Пуля пришлась в грудь, и оказалась смертельной.

О последних словах спорят: то ли «Я умираю за Родину!», то ли «Я умираю вместе с Родиной!», но большинство историков полагает более точным второй вариант, ибо Марискаль был уверен, что союзники уничтожат и поделят Парагвай. И все это Авейро, лежавший рядом, видел своими глазами. А вот насчет попытки съесть флаг, чтобы не достался врагу, - легенда, правда же заключается в том, что под мундиром убитого, в самом деле, нашли штандарт парагвайской армии.

Примерно в это же время группа всадников добралась и до пригорка, где вокруг повозок столпились несколько десятков тех, кто не пошел в бой – калеки, дряхлые старики и женщины, в том числе, м-ль Линч, а также Панчито с саблей наголо. Ответом на требование сдаться было знаменитое "Un coronel paraguayo nunca se rinde!" («Парагвайский полковник никогда не сдается!»), после чего 15-летнего полковника в полном смысле слова нашпиговали свинцом, лишь чудом не задев мать, попытавшуюся заслонить сына.

Истошный крик "¿Ésta es la civilización que han prometido para barbares?" («Это и есть цивилизация, которую вы несете варварам?») запомнили все, - однако впасть в истерику полковник Линч себе не позволила, потому что, как скажет она позже, «отвечала за судьбу своих людей, потому что судьба женщин, попавших в руки разгоряченных солдат, весьма печальна». И ей удалось. Предупреждение «Не трогайте нас, я из Inglaterra, и все эти женщины ingleses»,

сказанное спокойным и уверенным тоном, охладило солдатиков (за любую обиду любому подданному Великобритании полагался расстрел), а через пару минут подъехал кто-то из офицеров и, выразив соболезнование, сообщил, что сеньоре Линч нечего опасаться. Ей даже разрешили похоронить мужа и сына, только не «вырыв яму своими руками под насмешки солдатни» (это легенда), а вполне по-человечески: могилу выкопали бразильцы, а плачущая женщина, приведя в порядок тела мужа и сына, сама уложила их и бросила первую горсть земли.

Когда же на месте ямы возник холм, Коррейа да Камара и его офицеры отдали салют. Правда, крайне недовольны были мать и сестры Марискаля: по воспоминаниям очевидцев, «они упали перед освободителями на колени, плакали от счасться благословляя их, как святых, и умоляя бросить это мерзкое животное без погребения, но к ним не прислушались».

Сразу же начались допросы. Бразильцев интересовало золото, - насчет этого инструкции из Рио были строжайшие, - и кто-то из пленных обмолвился про сундуки. Немедленно на поиски отправились несколько крупных отрядов, и 4 марта перехватили: Дель Валье и его люди шли налегке, без повозки, и без споров сложили оружие, а что было потом, рассказывает бразильский журналист Эусебиу ди Соуза, специально сей  эпизод изучавший.

«Майор Мартинш, - пишет он, - тепло приветствовал полковника, напомнив о мимолетном знакомстве в Париже, и они некоторое время говорили по-французски. Затем майор поставил пленника в известность о своей задаче и спросил о судьбе золота. Полковник ответствовал, что примерно сто унций отдано простым бедным женщинам, которые ушли и их уже не догнать, а остальное, согласно приказу президента, спрятано. Майор потребовал указать место. На это полковник ответил просьбой позволить ему поговорить с солдатами, пояснив, что теперь, когда Лопеса нет в живых, это их общая тайна, выдавать которую он единолично не вправе.

Разрешение было дано, и Дель Валье обратился к солдатам, объяснив им, что по законам войны золото принадлежит Империи, но решать за них он не вправе. Несколько минут солдаты, человек пятнадцать, негромко говорили, затем один из них, подойдя к офицерам, отдал честь и сообщил: "Мой полковник, мы не думаем, что отдавать этим людям золото, принадлежащее народу Парагвая, было бы правильно. Только сержант Мора думает иначе, но мы его переубедим". В этот же момент двое солдат ударили ножами третьего, и тот упал замертво.

"Вот как! – вскричал майор. – Месье Дель Валье, так не годится! Объясните своим людям, что я имею приказ щадить сдавшихся, но отказ отдать победителю то, что ему принадлежит по праву, означает сопротивление, а сопротивление карается смертью!». Полковник молчал. "Ну что ж, - велел майор Мартинш, - ставьте их на колени". После этого каждый, один за другим был поставлен на колени, каждому задали вопрос, готов ли он указать место, где спрятан сундук, и поскольку все ответили нет, все были обезглавлены.

"Итак, месье Дель Валье, - сказал майор, - мы оба знаем, что я не могу отдать иного приказа относительно вас, если вы не отведете нас туда, где спрятан сундук". "Несомненно, - отвечал парагваец, - у вас нет никакого иного выхода, однако, боюсь, выхода нет и у меня. Возможно, если бы вы пощадили и отпустили моих солдат, этот выход был бы, но теперь его нет". Спустя минуту или две его голова упала на песок, и майор Мартинш бережно спрятал в сумку медальон, который, согласно последней воле Дель Валье, следовало переслать в Париж невесте полковника».

Как писал в рапорте генерал Коррейа да Камара, «поспешное решение майора Мартинша мною не было одобрено, но майор действовал в полном соответствии с уставом, и оснований упрекать его не было». Так что, группа Дель Валье была единственной, которая, сдавшись в плен, не выжила, - а через три дня, 8 марта, в лагерь бразильцев, уже двинувшихся в обратный путь, пришел небольшой отряд парагвайцев, возглавляемый грузным и пучеглазым офицером в грязном мундире.

«Я Исидоро Рескин, - представился он, спешившись. – Примите и накормите моих парней, а мне дайте сигару, разрешите поговорить со священником и скажите, где встать. Глаза завязывать не нужно», однако будущий маршал, услышав это рассмеялся: «Здравствуйте, дорогой друг! Много слышал о вас, и считаю честью познакомиться. Вот ваша сигара, со священником вы можете поговорить в любое время, а становиться никуда не нужно, нужно сесть и разделить со мной ужин. Что до ваших парней, о них хорошо позаботятся».

Они нас просто смели, они втоптали нас в грязь...

Это был уже почти полный финиш. Головной болью Коррейа да Камара оставался только Кабальеро, ничего о случившемся не знавший. В очередной раз совершив чудо, он со своим летучим отрядом исполнил приказ Марискаля, незамеченным просочился через заслоны бразильцев, и загулял по тылам, уничтожая мелкие посты, отбивая скот и сгоняя его в большой гурт, чтобы хватило на всю армию.

Ни загнать его, ни даже выследить, несмотря на сотни рогатых голов, очень долго не удавалось: когда бразильская кавалерия приходила туда, где он побывал, она обнаруживала только трупы, - пять, шесть, иногда десяток, - а все остальное знала только сельва, где даже следы стада терялись. Лишь 8 апреля, где-то «недалеко от реки Апа», маленький разъезд имперцев случайно столкнулся с полусотней парагвайцев, гонящих добычу к ставке Марискаля, и бразильский капитан, велев десятку своих людей спешиться, с белым флагом пошел разговаривать.

Типа, война кончена, сеньор Лопес мертв, теперь выбор за вами, генерал. Вы можете атаковать нас, а можете следовать за нами. Выслушав капитана и увидев знакомый пистолет (всем разъездам на такой случай выдали что-то из личных вещей Лопеса), дон Бернардино сообщил, что готов сдаться, но саблю отдаст только генералу да Камара. И вот на этом, пять недель спустя после Серра Кора, действительно, кончилось всё.

Ну и, наверное (если кому скушно, уж извините), есть смысл хотя бы вкратце рассказать о дальнейшей судьбе тех, кто был помянут в последних главах, и с кем в этой главе мы прощаемся навсегда. Не всех, конечно, на это времени не хватит, но самых-самых.

Дона Хуана Пабла и ее дочери, Инносенсиа и Рафаэла, вернулись в Асунсьон, из всей былой роскоши получили дом, пару маленьких ранчо  и скромную пенсию от Бразилии. Мать скончалась в следующем году, две вдовы прожили еще долго. Все трое до последних дней проклинали «безумного Панчо» и охотно выступали свидетельницами обвинения против него, кто бы ни просил.

Элиза Алисия Линч, взятая под «личную защиту» Коррейа да Камара, несмотря на требование Триумвирата выдать ее для «справедливого суда», была доставлена в Рио, подробно допрошена про золотой запас и отпущена в Европу вместе с младшими детьми и несколькими женщинами своего батальона, решившими уехать (таких оказалось мало). Возможно, не отделалась бы так легко, но якобы (есть такая версия) сыграло роль декабрьское письмо императрицы Евгении императрице Терезе, в котором супруга Наполеона III мимолетно, среди всяких мелочей помянула: мол, слышала от мужа, что если с гражданкой Франции что-то случится, имения низложенного дома Бурбонов-Сицилийских в Провансе могут быть конфискованы.

Всегда говорила о покойном муже, как о «самом светлом человеке». Жила неброско: сперва, несколько месяцев, на пенсион, выписанный Бенитесом, потом, когда правительство Тьера конфисковало в пользу Третьей Республики «сокровища диктатора, украденные у парагвайского народа», на  небольшую пенсию, выхлопотанную Евгенией Монтихо у Виктории. Возглавила Семью, став матерью для Эмилиано, учившегося в Париже. Потеряла еще одного сына – 14-летний Леопольдо Антонио, видевший смерть отца и брата, вскоре угас.

В 1875-м, узнав о принятом в Парагвае Законе о реституции (всем вынужденным эмигрантам возвращалась конфискованная собственность),  вернулась в Асунсьон и потребовала вернуть ей имущество, на что имела полное право в связи с юридически безупречным актом передачи. Скандал был громок. Два министра выступили в поддержку претензий м-ль Линч, однако президент Гилл решил иначе: «наглую ирландку» втайне от министров посадили на корабль и отправили в Европу, предупредив, что в следующий раз зарежут.

Скончалась м-ль Линч в 1885-м, а ее и маршала сын Энрике вернулся в Парагвай, был принят на госслужбу и позже, в разгар активности antilopistas, активно отстаивал честь отца; его очень многочисленное потомство ныне проживает в Асунсьоне.

Сильвестре Авейро, как уже сказано, был рядом с Марискалем до конца. Единственный, кроме бразильцев, видевший его гибель. Два ранения. 23 марта 1870 на борту канонерской лодки «Iguatemy» подписал протокол допроса, подтвердив, что Лопес был «безумным тираном и лично руководил пытками, наслаждаясь мучениями несчастных». Полгода провел в Рио. Отказался остаться в Бразилии, вернулся в Парагвай, где объявил, что протокол был подписан под давлением: «Они заставили меня подписать свою бумажку, когда я лежал на операционном столе. Им необходим был свидетель обвинения против героя национальной обороны».

Предстал перед судом, в итоге, несмотря на состав жюри, сплошь из бывших эмигрантов, его оправдавшим. Вскоре опубликовал «Военные мемуары», очень жестокую и честную книгу, детально рассказывающую о следствиях и казнях, ни о чем не жалея и утверждая, что никогда не кривил душой, служа только закону и Родине. В 1874 году приглашен на госслужбу в качестве главного политического судьи, и служил на разных должностях до глубокой старости и смерти 7 июня 1919 года. В Парагвае есть поговорка: «Честен, как Авейро».

Падре Фидель Маис, истоптанный копытами,  как и Авейро, подписал требуемые бразильцами «свидетельства обвинения», где значилось, что Марискаль был «сущим исчадием Ада, средоточием всех пороков». Как и Авейро, отказался остаться в Бразилии и в декабре вернулся в Парагвай. Как и Авейро, несмотря на недовольство новых властей, объявил «признания» вынужденными и ложными, был судим и оправдан, написал книгу «Этапы моей жизни», где приведены детали процессов в Сан-Фернандо, подтверждающие, что заговор был, а о Лопесе сказано только хорошо, но с оговоркой, что героизм до добра не довел, после чего никогда больше публично не вспоминал войну, хотя и не отказывал в помощи историкам, стремящимся восстановить правду. Активно участвовал в восстановлении связей парагвайской церкви с Ватиканом, преподавал, и скончался в 1920-м в возрасте почти 93 лет.

Исидоро Рескин, отказавшись подписывать требуемые «свидетельства», провел в Бразилии под гласным надзором почти три года, больше, чем кто бы то ни было, и возможно, там бы и умер, но несколько лет спустя по просьбе очень пробразильского президента Гилла был отпущен и стал главным инспектором восстанавливаемой армии. Тяжело заболев, вышел в отставку, и умер 1882-м, в родном городке, всеми уважаемый, успев написать и опубликовать книгу «События нашей войны», единственный труд, написанный очевидцем и участником из числа тех, кто принимал решения.

Хуан Хризостомо Центурион, тяжело раненный (пуля раздробила челюсть), доставлен в Рио. Через полгода освобожден. Уехал во Францию, где работал в офисе Грегорио Бенитеса. Затем подписал контракт с крупным оркестром,  играл на фортепиано. Уехал на Кубу, потом на Ямайку, потом в США. В 1878-м с женой, известной кубинской певицей Консепсьон Рус Сайяс, троюродной бабушкой Фиделя Кастро, вернулся домой. Был министром иностранных дел, послом в Англии, Франции, Испании. Издал «Исторические реминисценции о войне Парагвая», где, подводя итог пережитому, высказывает мысль, что лучше, наверное, было обойтись без войны, потому что по итогам союзники все равно получили все, что хотели, но ни словом не осуждает Лопеса.

Грегорио Бенитес после свержения режима Наполеона III и наглой конфискации денег в "Лионском кредите", - как бы в пользу парагвайского народа, а фактически украденных, - по приглашению властей  Рейха переехал в Берлин, где два года служил главным экспертом по Южной Америке, заронив в тевтонские умы идею немецкой иммиграции в Парагвай. По некоторым данным, передал Бисмарку свою агентурную сеть, позволившую Германии наладить резидентуры во Франции и США.

Вернувшись в Парагвай, был немедленно принят на госслужбу в структуры МИД, но ушел в отставку при президенте Кандидо Баррейро, которого в глаза назвал «иудой». Позже, когда Баррейро стал не актуален, вернулся, сделал ослепительную карьеру, - выход Парагвая из-под прямого иностранного влияния и обустройство первой «немецкой волны» во многом его заслуга, - и умер в 1910-м, оставив множество научных трудов, до сих пор не утративших значения. Мемуары, согласно завещанию, будут опубликованы в день двухсотлетия начала войны.

Что до генерала  Кабальеро, то тут разговор особый. Старый Парагвай умер навсегда, но на гноище  зарождалось какое-то новое, пусть непонятное, а все-таки будущее. Его следовало подращивать, спасать от скопища голодных крыс, как-то ставить на ноги,   и длинный, очень непростой путь дона Бернардино еще далек от завершения…

Руина

Чтобы понять дальнейшее, следует очень хорошо осознать: в 1870-м Парагвая по факту не было. Очертания на карте оставались, Триумвират заседал, - и только. От процветавшей же и сытой страны не осталось и следа. Сельское хозяйство, основа основ, развалина: до войны в «эстансиях Родины» и на фермах около 3 миллионов голов скота, под миллион лошадей, полмиллиона овец и коз, свиней и птицу вообще не считали, в 1871-м – 15000 рогатых голов, 5-6 тысяч лошадей, свиней и птицы исчезающе мало. И даже через 20 лет: 861954 рогатых, 92693 лошадей, 50008 овец и коз, 10778 свиней.

С земледелием не лучше. Из 205 000 га посевов кое-как возделывалось не более четверти, причем матэ перестало быть эксклюзивом (Империя отняла две трети земель, где он растет), а кофе, рис, кукуруза и сахарный тростник растить перестали. Тем более, хлопок. Ибо вторым же (первый поставил вне закона Лопеса) декретом Триумвирата по настоятельной просьбе партнеров из Рио и Байреса была объявлена полная, без всяких пошлин свобода торговли, и в страну хлынули дешевые английские, бразильские, аргентинские товары, быстро добившие остатки промышленности.

Единственным серьезным экспортным товаром стал табак, но и плантации табака предстояло создавать заново, потому что раньше они работали только на внутреннее пользование, и были невелики. Заводы, шахты, металлургический комбинат в Ибикуе просто забросили. Самое необходимое, - для себя и на обмен, - делали сами, на дому и в кустарных мастерских. Железная дорога разрушена, мосты и дороги уничтожены. И так далее.

По сути, страна вернулась в XVII век, и в таких условиях предстояло выживать, а как выжить было неясно, поскольку без людей нет страны, а демография ужасала. Даже не завышая цифры (про полтора миллиона довоенного населения пишут только самые восторженные апологеты «старого Парагвая): по самым объективным подсчетам (перепись 1862 года) в стране насчитывалось примерно 450 000 жителей без учета детей до года, причем мужчин было чуть больше. И все при деле, все старше 12 лет грамотны.

В 1872-м очень объективная перепись (очки втирать было некому, старались максимально точно учесть ресурсы) дала (без учета оккупантов) 202000 человек, из них только 28 тысяч мужского пола, а старше 12 лет и того меньше, всего 22 тысячи. Причем около четверти - старики и калеки, и при этом грамотных – менее 20% (во время войны школы не работали, а те, кого выучили до Холокоста, в основном, погибли), и почти все – «чистая публика» из Асунсьона и городков поменьше. В основном, реэмигранты и acunsiones, откосившие от призыва, а потом «не слышавшие» барабанов.

Ну и, естественные в такой обстановке стаи беспризорников, «опасных, как молодые голодные волки». И просто бандитизм, - в стране, около века не знавшей, что такое криминал, - потому что за пять лет войны многие из выживших элементарно разучились трудиться (на свои фермы, поднимать хозяйство, вернулись тысячи две-три фронтовиков), зато очень неплохо научились воевать, теперь оптимизировав навыки в умение грабить. Все подряд, ибо и кусок хлеба в тех условиях был реальной ценностью.

В такой ситуации, некоторое подобие власти если и существовало, то только в Асунсьоне, куда стремились все, ибо там была возможность хоть как-то что-то заработать или украсть, да еще в паре-тройке не очень пострадавших городков. За городской чертой простиралось дикое поле, и как пишут парагвайские историки, страна бы вряд ли поднялась, если бы не женщины.

Именно они «взяли на себя труд по созданию Patria Nueva («Нового Отечества»). Именно они, не словами, ставшими уделом большинства мужчин, а практической сметкой и трудом начали процесс восстановления парагвайского народа». Они были фермерами, коробейниками, они затевали мануфактуры, создавали рынки, ставили на ноги детей, - и как-то само собой появилась, став общепринятой и никем, включая церковь, не осуждаемой, полигамия.

«Мужчина, способный оплодотворять, - пишет Мерседес Гонсалес Инсфран, - стал ценностью. У работящих фермеров появилось до полусотни жен. Но таких было немного. Поэтому любой, инвалид или крепкий старик, мог жить за счет женщин, забывших, что такое ревность. Его кормили, одевали, охраняли. Понятие "бастард" исчезло. Если мужчина признавал ребенка, это было похвально, если отцом становился проезжий господин из Асунсьона, это считалось удачей, но и дитя, рожденное от бродяги, лесного индейца, иностранца или насильника, даже бразильского солдата, хотя бы и чернокожего, в глазах общества было законным. В городах старое понятие о семье как-то сохранялось, но сельские семьи стали матриархальными, власть матерей была абсолютна, они руководили всем, в том числе, и защитой поселков, хотя если появлялись бандиты, с ними старались договорить о мужских услугах, за что платили продовольствием. И они растили детей, известных, как "Поколение ХХ века"».

А пока женщины, не столько, видимо, на разуме, сколько на инстинкте, биологическом и социальном, создавали страну практически с нуля, абсолютное большинство мужиков занималось политикой. Или тем, что они политикой называли. Остатки «чистой публики» Асунсьона, эмигранты, вернувшиеся из Аргентины, кто из Байреса, кто из провинций, эмигранты, вернувшиеся из Уругвая, вернувшиесядипломаты, отпущенные из плена офицеры, - все они полагали себя немножко Марискалями, а большинство ветеранов искали себе «падронов», чтобы не возвращаться в поля.

В принципе, оно и понятно. Франсия и Лопесы держали старое общество в кулаке, избавляя страну от того, во что окунулись все соседи по континенту, железом выжигая амбиции. По их прикидкам, - и в общем, правильным, - необходимо было вырастить новое поколение, способное не драться за власть, а строить будущее, и это поколение они взращивали, при El Supremo прижав постколониальную элиту к ногтю, а при Отце и Сыне дав полную возможность веселиться, но без пагубных для страны форм самореализации. Во избежание. А теперь поле было зачищено, и полусожженный Асунсьон кипел и бурлил вовсю.

Особых разногласий, в сущности, не было, было только лютое желание быть первым. У всех. Как грибы, множились газеты, коллективные агитаторы и пропагандисты. Появлялись лидеры, готовые порвать друг другу глотки, - естественно, по самым-самым «идейным» соображениям, на предмет степени демократичности будущей Конституции, хотя (правда не все это сознавали) в сложившейся обстановке она обречена была стать филькиной грамотой.

Партий, естественно, не были. Были «клубы», в рамках которых дружили против всех остальных, в основном, по принципу «какой ни есть, а все ж родня», или «в каком полку служили». И все старались заполучить известного офицера, имеющего влияние на ветеранов, или подружиться с какой-нибудь приличной бандой, потому что без опоры на «достойных граждан» о политике можно было и не думать, - но главное, нужно было решать, с кем из «партнеров» пути, с Рио или с Байресом. Лавировать, как раньше, не получалось: притом, что Парагваю пришлось совсем тяжко, союзники тоже оказались в сложном положении. Особенно Империя.

Партнеры и гаранты

За все нужно платить. Это аксиома. И бразильцы столкнулись с нею лоб в лоб. Потому что победа, - лавры, упрочение авторитета монарха, новые территории с посадками матэ и золотыми рудниками, о которых давно мечтали, etc, - была чисто тактической. А вот стратегия удручала. Овчинка не стоила выделки, в первую очередь, по суровым экономическим причинам: за пять лет «британский долг», ранее вполне скромный и приемлемый, вырос в 11 раз, вплотную дойдя до астрономической планки 40 миллионов фунтов. А как гасить, никто не понимал, поскольку за годы войны забрали на фронт слишком много рабочих рук, и многие погибли, и еще больше вернулись калеками, - так что фазенды пришли в упадок, и экспорт снизился катастрофически.

Пришла в упадок и бойко развивающаяся промышленность: ведь налоги росли, душа национальный бизнес, так что, приходилось закупать британское, отчего национальный бизнес вообще загибался. От банкротства еще недавно процветавшего регионального гегемона спасали только усилия английских банков, опасавшихся за свои проценты, но это стоило очередных долгов. В итоге, зашатались и уже никогда больше не пришли в былую силу консерваторы, главная опора стабильности, зато набрали силу либералы, с этого момента и до краха Империи доминировавшие в парламенте, -

а что еще хуже, ожили и начали крепнуть республиканские настроения, и теперь разговорчики шли уже не в модных салонах, а в казармах. В отличие от старого офицерского корпуса, офицеры-разночинцы, выдвинутые войной, совершенно не понимали, зачем Бразилии вообще нужна монархия, - и хотя колоссальный авторитет маркиза Кашиас, ставшего премьером, сдерживал ропот, маркиз был стар, а ниже начинались отнюдь не столь лояльные генералы и совсем уж нелояльные капитаны.

Короче говоря, помочь режиму могли только три спасательных круга: деньги, деньги и еще раз деньги. Плюс, конечно, большие деньги. Но свои. Потенциальные доходы от завоеванного матэ в этой ситуации было даже не каплей в море, золотые рудники оказались исчерпанными, а легендарного золотого запаса, способного решить многие проблемы, так и не нашли. Точно известно лишь то, что его не потратили на военные нужды (из-за блокады ничего нельзя было купить), и что его не вывезла м-ль Линч, уехавшая с двумя-тремя чемоданами. Так что, вице-президент Санчес унес тайну с концами.

Оставалась контрибуция. Но с голого что взять? - и следовательно, главный расчет был опять же на британские займы, - уже Парагваю, при посредничестве Империи и с комиссионными от обеих сторон. А для этого необходимо было взять под контроль, и желательно, надолго новое парагвайское правительство. Что, несмотря на пребывание и в Асунсьоне, и вообще на территории страны имперских войск, было совсем не так просто. Ибо свои планы на побежденную страну имели и союзники. То есть, Уругвай, конечно, не в счет, а вот вопрос с Аргентиной теперь, когда дело дошло до дележа, оказался сложен.

По сути, именно она стала главным призером бойни. То есть, конечно же, потери ее в живой силе были достаточно велики, - около 20 тысяч душ, - но души эти, в основном, гнали из малых провинций, зараженных «федерализмом», так что и это пошло в строку, а что до прочего, так газеты Байреса вполне откровенно писали: «Война стала источником благоденствия Аргентины!», - и это было чистейшей правдой. Конечно, кредитов у Лондона нахватали и они, однако после ухода Митре его преемник, Доминго Сармьенто, резко, до максимального минимума сократил участие в бойне, сосредоточившись, в основном, на всех видах торговли, но самое главное: поставках бразильцам всего необходимого, - а необходимого было много.

В итоге, за последние два года, почти не тратясь (если имперцам нужны были новые войска, их поставляли за живые деньги) и умело оперируя финансами, Байрес не только в значительной мере выполз из долговой ямы, но и, серьезно подразвив промышленность, окреп. Настолько, что уже начал мерить ботфорты региональной сверхдержавы, давая понять Империи, что ее слово уже не так беспрекословно, как раньше.

Причем, не только на словах. Имея на руках карту, где еще в 1864-м было расписано, что кому должно достаться, кабинет Сармьенто вел себя так, словно никаких договоренностей не было. Ладно бы еще провинция Мисьонес (тут никто не возражал), но войска Эмилио Митре явочным порядком заняли огромную долину Гран-Вилла на юге, просто сообщив «временным», что это аргентинская территория, добавив, что намерены забрать весь Чако. То есть весь северо-восток Парагвая, аж до границ Мату-Гросу, предложив Империи «эту бывшую страну» просто поделить, ибо «Победа дает права». Если же союзники из Рио не согласны, Байрес, при всем нежелании, готов жестко спорить.

Союзникам из Рио такой подход, естественно, крайне не нравился. Ни о каком «жестком споре» с Аргентиной, тоже естественно, речи не было и быть не могло, как потому что новая война (то есть, новые займы и новые призывы)с неизбежностью спровоцировала бы взрыв, так и по той простой причине, что Великобритания бы не поняла, да и Штаты, уже пришедшие в себя после Гражданской, вполне могли влезть в события. И делить тоже не хотелось, хотелось иметь буфер, причем надежный.

Вопрос следовало решать только дипломатией, и в результате, причудливой логикой событий Империя объявила себя «гарантом и хранителем интересов многострадального Парагвая», готовым «протянуть руку дружбы и помощи защитникам его территориальной целостности и национальной независимости... всем истинным патриотам, выступающим от имени народа». Каковых, - во всяком случае, в желательном для бразильцев понимании, - в Парагвае не было, так что их предстояло создать.

Демократия в режиме nu

Поймите правильно: нельзя сказать, что «патриотов, выступающих от имени народа» не было вовсе. Если уж на то пошло, «весь Асунсьон», - менее трех тысяч мужских душ, потому что десяток тысяч беженцев, да и вообще, выжившая «чернь» в счет не шли, - был патриотичен донельзя и люто выступал от имени народа. Вот только народ был специфический: в основном, рулили эмигранты («легионеры», вернувшиеся студенты, откосившие от призыва), и вся эта публика была беспредельно либеральна, но что еще важнее, полностью ориентирована на Байрес. До такой степени, что некоторые (скажем, Карлос Лойсага, один из триумвиров) даже полагали Парагвай «несостоявшимся государством», а лучшим выходом для него – влиться в состав Аргентины на правах провинции.

Имелись, конечно, и не такие радикалы, однако и они, как, скажем, еще один триумвир, Хосе Диаса де Бедойя, видели страну исключительно вассалом Аргентины, независимым чисто формально. И на этом основании «фракции Народного Клуба», - группировки, оспаривавшие право рулить, - ненавидели друг дружку, полностью соглашаясь лишь в двух пунктах. Во-первых, Империя это плохо, потому что рабовладельцы и консерваторы, во-вторых, Лопес был извергом и тираном. Точка. А все его охвостье (то есть, всех, кто так или иначе служил «диктатуре»), если уж ни посадить, ни расстрелять нельзя, нужно вытеснить из политики. Лучше навсегда.

Естественно, остальному «всему Асунсьону» такой подход не нравился, и «чистая публика» внезапно ощутила себя истинными патриотами. Официально они, конечно, Лопеса осуждали, на личном уровне ненавидели, - но политика есть политика, и в салонах начались разговоры о «предателях, которые привели врага, устроившего геноцид» и о «наших не победили, а задавили числом». Вошло в моду даже объяснять свое отстуствие в Умайте или Перибебуи  «объективными причинами» типа близорукости или чахотки, а отсюда был всего лишь один маленький шаг до объявления себя lopistas, - и проаргентинские радикалы, объявленные проаргентинскими же «умеренными» (все же хотевшими независимости) «изменниками», завопили об «угрозе реванша».

Правда, бразильцев не любила и эта разновидность патриотом, однако тут уже было с чем работать, и с благословения оккупационной (то есть, бразильской) администрации возник Союзный клуб во главе с Кандидо Баррейро, Хуаном Батиста Гиллом и еще двумя-тремя hombres, сделавшими ставку на Империю, и поддерживавшими триумвира Риваролу. Вернее, уже дуумвира, поскольку в мае 1870 года Хосе Диас де Бедойя уехал в Байрес, продавать изъятое у церкви серебро (как-то организовывать жизнь приходилось, и деньги очень нужны были), да там и остался. А последний день августа, через две недели после избрания Учредительного собрания (41 человек), подал в отставку и Лойсага, тоже решивший уехать в Байрес, который любил больше Асунсьона.

Казалось бы, на ближайшее время, до 25 ноября, когда новая конституция должна вступить в силу, сам Бог велел оставаться на хозяйстве Ривароле, однако Лойсага сделал свой ход неспроста. Поскольку подавляющее большинство депутатов было радикалами, было решено поставить вопрос на голосование. А когда проголосовали, временным президентом неожиданно оказался не Риварола,  «холуй тиран и прислужник работорговцев», но Факундо Мачаин (Маккейн), недавно вернувшийся из Чили молодой юрист, увезенный родителями в первые дни войны.

Крайний либерал, идеалист и самый блестящий оратор Народного клуба, он никаких связей в Парагвае не имел, в Байресе тоже не котировался, и фактически был ширмой переворота, по итогам которого власть оказалась в руках крайних «проаргентинцев», опиравшихся на самых радикальных «легионеров». Их лидер, тоже очень молодой офицер Бенно Феррейра был немедленно назначен главой Национальной Гвардии, и новый президент, всех поздравив, пошел спать, - а пока он спал, в городе стало весело.

Судя по всему, Риварола таким поворотом событий был шокирован, но смирился, и тоже ушел спать, однако ему не дали, выдернув из постели и сообщив, что попранные права народа нужно защищать, - ибо народ требует. И в самом деле, на улице толпились сотни две оборванцев с самым разнообразным оружием, полсотни бойцов из «охранной роты», видевших в Ривароле кормильца, и несколько десятков «легионеров» во главе с «умеренными» офицерами, а сеньор Баррейро был более чем красноречив.

Назвав переворот переворотом, он сообщил: путчисты, спеша, грубо нарушили закон, потому что сеньору Мачаину всего 23 года, а президент может быть только «не младше 30 лет», и это дает здоровым силам Республики основания восстановить законность. Что уже согласовано с бразильским командующим, а представитель Аргентины войск не имеет и готов не идти против течения, при условии, что временное правительство будет коалиционным, с участием представителей всех фракций.

Таким образом, каденция Факундо Мачаина продлилась всего двенадцать часов, и рано утром сеньор Риварола по итогам голосования тех же депутатов, но уже под присмотром другого «народа», вновь стал временным главой государства, - и в государстве начался полный бардак. Без малого три месяца шла газетная война, ушаты грязи лились и на Риваролу, и на Мачаина. Затем начались драки (набрать среди беженцев сорвиголов, готовых на все за самую скромную плату проблемы не составляло). Потом уличные бои с десятками убитых, - и поскольку никто даже не думал призывать население к бунту против оккупантов, представители союзников на все это благодушно посматривали, сообщая в Рио и Байрес о «болезненном, но убедительном процессе становления молодой демократии».

В итоге, rivarolistas одолели. У них было элементарно больше людей, потому что больше денег (все политики пока что были бедны, как церковные мыши, а у Кандидо Баррейро, бывшего посла в Англии, деньжата откуда-то имелись, и он их тратил, не считая). Так что, «плохой» народ разогнали, «плохие» редакции закрыли, и 25 ноября, приняв Magna Carta (очень либеральную Конституцию, со всеми свободами), Ассамблея избрала дона Сирило президентом. Аж на четыре года, - и сеньор Риварола, как было согласовано союзниками, сформировал коалиционный кабинет, где нашлось место всем.

Правда, «проаргентинских» министров было большинство (Бенно Ферейра даже остался шефом НацГвардии), но все-таки вице-президентом стал молоденький Кайо Милтос, «стойкий» патриот, чья семья (случай редчайший, в начале войны убежала не в Байрес, а в бразильский Порту-Алегри, где у папы были бизнес-партнеры), ключевой пост министра финансов получил lopista Хуан Баутист Гилл, а кабинет госсекретаря занял еще один lopista, Кандидо Баррейро.

Казалось бы, дело сделано. Во всяком случае, уже неделю спустя новый глава государства запустил процесс получения кредита у Ротшильдов, аж £ 1107000 (правда, после всех вычетов, включая комиссионные бразильцам, усохли до £ 403 0000, причем, 70 тысяч по бумагам вовсе не прошли). Еще через пару дней, когда выяснилось, что итальянский консул Чапперони намерен контрабандой вывезти из страны партию ювелирных изделий, скупленных за гроши у голодающих (парагвайки любили побрякушки, и до войны пять-шесть желтых цацек было у каждой фермерши), Бенно Феррейра получил приказ этому воспрепятствовать,

но не сумел (итальянская канонерка пригрозила пушками), и как не справившийся, вылетел в отставку. Это серьезно ослабило позиции радикалов, - зато 7 января следующего, 1871 года, поев чего-то не того, скоропостижно скончался Кайо Милтос, а на его место парламент, в основном, «проаргентинский», назначил твердого «проаргентинца» Сальвадора Ховельяноса. Страна застыла в зыбком равновесии, чреватом гражданской свалкой, особо кровавой, потому что призом были не идеи, а вкусные места при еще почти не существующем бюджете. Ну и, понятно, борьба идей, куда ж без нее.

И вот в такой совсем, прямо скажем, непростой обстановке, сразу после неожиданной смерти юного,  мило консервативного и очень «своего» вице-президента, МИД Империи пригласил госсекретаря дружественной Республики Парагвай посетить Рио, приватно предупредив, что хотя в официальной программе визита об этом не сказано, ему будет устроена встреча с генералом Бернардино Кабальеро.

Основы плановой политики

Эта глава писалась урывками. Долго, - более двух месяцев, - и тяжко. По многим причинам. Как потому, что психологически сложно переходить от эпической саги последних дней Парагвайской войны к событиям, на первый взгляд, мелким и суетным, так и по той простой причине, что источников и литературы по истории первого десятилетия послевоенного Парагвая исчезающе мало. На русском нет вообще, на английском раз-два, и обчелся, на испанском тоже, - парагвайские историки эту тему не очень любят, - а с португальским я, мягко говоря, не в дружбе. Тем не менее, дорогу осилит идущий.

Начнем, пожалуй, с того, что «политическая и дипломатическая культура Имперской Бразилии была на порядок выше, чем в бывших испанских колониях. Дипломаты и политики Рио де Жанейро были воспитаны в не прерывавшихся традициях европейской школы, и на их фоне даже интеллектуалы Байреса, не говоря уж о Лиме или Мехико, был провинциальными дилетантами». Так полагает Родрик Джереми Барман из Стэнфорда, ведущий исследователь истории Бразильской Империи, и я не считаю возможным с ним спорить, - а самым ярким политиком Империи того времени по праву считался Жозе Мария да Силва Параньос, виконт Рио-Бранко, - друг юности Императора, основатель Консервативной партии, многократный министр (а с 1871 по 1875 и самый успешный премьер-министр Империи). И вот этот-то человек, которому Дом Педру безоглядно и по заслугам доверял, в августе 1870 года положил на стол монарху «Меморандум о положении Парагвая и наших задачах».

Документ не очень пространный, - два с лишним десятка страниц, - а изложено там примерно то, о чем я уже рассказал в заключительной части предыдущей (54-й) главы, так что, повторяться не стану. Просто перечитайте внимательно, освежите в памяти, что есть что и who is who, иначе ничего не поймете. А если коротко, то: детальный анализ послевоенного политического пейзажа с многократным нажимом на тот факт, что объективно выиграла Аргентина, и это, с учетом того факта, что абсолютное большинство нынешних элит настроено проаргентински, а выжившие остатки широких масс Бразилию по понятным причинам ненавидят, создает проблемы. Во всяком случае, пока в Байресе сидят политики типа Сармьенто, заточенные на восстановление контроля Буэнос-Айреса над всей территорией бывшего вице-королевства, то есть, еще лет на пять. Пояснения опустим, указав только, что все они, как показало время, были точны.

И далее, после двадцати двух страниц аргументов, – вывод: Парагвай необходим как буфер. Он должен быть независимым, целостным, максимально стабильным, а главное, видеть в Империи не врага, но (не друга, что вряд ли возможно) гаранта своей независимости, для чего необходимо формировать в Асунсьоне устойчивое, а не ситуативное, как во время войны, имперское лобби и всячески способствовать его приходу к власти. Делая ставку не на бывших эмигрантов, которые оглядываются на Байрес, но на тех, кто прошел войну и лишь в конце ее «сделал разумные выводы, предпочтя Империю». А далее подробная раскладка по кадрам. С характеристиками и рекомендациями.

Президент Сирило Риварола. Формально с ним все в порядке, клянется в верности, следует рекомендациям, но все же доверять нельзя. К рулю, конечно, пришел с нашей помощью, однако очень себе на уме. Властолюбив, ведет секретные переговоры с Байресом, где у него есть немало знакомых. Короче говоря, своего рода «меньшее зло», - но все-таки зло. Как и министр финансов Хуан Баутиста Гилл, его правая рука. Этот, правда, до поры, до времени надежнее, но только потому, что связей в Байресе не имеет, а с эмигрантами на ножах.

К тому же, крайне честолюбив, очень любит деньги, берет не только у нас, но понимает, что иметь дело с нами надежнее, чем с Аргентиной, у которой богатый кадровый выбор. Таким образом, заслуживает поддержки, - но по-настоящему положиться можно только на сеньора Кандидо Баррейро. Этот – наш. Тесно связан с Лондоном, умен, имеет группу поддержки (асунсьонский «Народный клуб» под его полным контролем) и газету, - однако полностью лишен опоры в массах, поскольку не воевал, а среди воевавших считается предателем, из-за которого Лопес не получил броненосцы. Что, кстати, вполне соответствует действительности, но, с точки зрения Империи, говорит в его пользу.

Вот и все. И больше ничего. То есть, какие-то персоналии еще имеются, но они не влиятельны, стало быть, не интересны. Таким образом, подводит итог виконт, наш джокер – пленные генералы Лопеса, прошедшие с ним до конца. Практически все они у нас, и они на родине очень популярны. Их слово очень много значит для ветеранов, а ветераны там почти все мужчины и многие женщины. Да и среди «чистой публики», не связанной с аргентинцами или их марионетками, их уважают. И если убедить их прислушаться к нашим доводам, ситуацию можно изменить коренным образом. Единственная проблема в том, что они нас не любят, но еще больше они не любят «легионеров», справедливо считая их «предателями». Так что, идея не выглядит фантастично, и я, Ваше Величество, прошу разрешения начать работу с генералом Бернардино Кабальеро, их неформальным (да и формальным, поскольку именно его покойный Лопес официально объявил своим преемником) лидером.

Не время для драконов

Разрешение, разумеется, последовало. Дом Педру доверял своему давнему другу и лучшему из министров, не знавшему, что такое неудача, - да и сам был достаточно умен, чтобы, обдумав, признать его правоту. Так что, уже в начале октября состоялась первая встреча виконта с «почетным гостем Империи» (так официально именовались пленные высших чинов). Разумеется, в сугубо неофициальной обстановке, на загородной даче сеньора Параньоса, и не по приказу, но по «дружескому приглашению», - а вот сам разговор записан не был, и нам приходится доверять интуиции профессора Лидии Бесуче, автора лучшей на сегодня биографии бразильского вельможи, восстанавливающей его, как говорится, на кончике пера. Впрочем, всё дальнейшее свидетельствует о её правоте.

Итак: просторная терраса, за парапетом изумительный вид, на столе – кофе, коробка с сигарами, возможно, бутылка вина. Хозяйка, сеньора Тереса, уже покинула мужчин, избегая скушных разговоров о политике, а радушный хозяин, покончив со светскими сплетнями, берет быка за рога. Понимаю, что Вы удивлены, дон Бернардино, понимаю, что Вы нас не любите, и прекрасно понимаю, что у Вас есть на то основания. Но, с другой стороны, назовем вещи своими именами: сеньор Лопес начал эту войну, плохо рассчитав силы, и проигрыш Парагвая был неизбежен, а война есть война, и на войне неизбежны досадные эксцессы. Тем не менее, что было, то было, мы живы, и надо думать не о мертвых, которых все равно не вернешь, а о живых.

Далее, как можно понять, краткое, в самых общих чертах, изложение того, что было сообщено Императору, с упором на то, что Бразилия аннексировала только «спорные» земли, а войска Аргентины, вопреки всем договоренностям, оккупировали безусловно парагвайские территории, - и: Вы хотите, чтобы Парагвай сохранился на политической карте мира и со временем встал на ноги? Если да, мы с Вами союзники, потому что Империя тоже в этом заинтересована, а противостоять попыткам асунсьонских радикалов полностью лечь под Байрес можете только Вы, генерал Кабальеро, и ваши соратники.

И отстраивать Парагвай, кроме вас тоже некому. Разумеется, новый Парагвай, не по старым лекалам, - неважно уже, хороши они были или плохи, - а как удобно цивилизованному миру, - но, поверьте, в нынешней ситуации возвращение к прошлому уже невозможно. Не по чьей-то злой воле, но потому-то, потому-то и потому-то, а впрочем, Вы сами поймете. Нет-нет, я не требую немедленного ответа. Уверен, что нам с вами по пути, но, разумеется, подумайте, обсудите с друзьями, а потом опять встретимся. Только сразу хочу предупредить: если мы договоримся, - а я уверен, что мы договоримся, - вам, героям и рыцарям, нужно будет многому научиться. Не учитывать фактор «дружеских советов» не получится, и действовать силой, пока Парагвай под оккупацией, тоже, - хотя бы потому, что «под силу» никто не даст кредитов, без которых Вашей прекрасной стране не выжить.

Но самое главное: вам придется привыкать к политике, какова она есть, и принимать людей такими, каковы они есть, без военных крайностей. Мириться с двуличием, больше того, научиться двуличию, принять коррупцию, как реальность, потому что коррупция, увы, главная скрепа реальной политики, - это тяжко, понимаю. Но без этого, увы, никак. Жизнь сложнее идей д-ра Франсиа. И разумеется, следует перестать делить мир на «людей чести» и «предателей», оценивая те или иные персоналии исключительно с точки зрения пользы или вреда, которые они могут принести общему делу. Тем более, что у людей могут быть свои соображения. Вот, собственно, и все, что я хотел Вам сегодня сообщить, а теперь, с Вашего позволения, позвольте показать несколько картин, присланных мне из Парижа, - поверьте, они удивительны…

Спустя несколько дней (13 или 14 октября) там же, на даче виконта состоялась еще одна встреча, а 22 октября встретились уже в расширенном составе: дон Бернардино, сеньор Параньос и срочно вызванный из Парагвая госсекретарь Кандидо Баррейро, - кстати, троюродный брат генерала (что, впрочем, неважно, в Асунсьоне все были так или иначе в родстве), - и об этом нам известно больше. «У меня были опасения, - писал виконт Императору по итогам. – Несмотря на договоренности, лицо генерала, когда он увидел нашего друга, стало гневным, однако сеньор Баррейро спас ситуацию. "C Вашего позволения, кузен, я сяду в угол, - с улыбкой сказал он, - и Вы, если пожелаете, легко сможете меня задушить, но прежде прошу выслушать…". После этих слов тучи рассеялись, и беседа пошла в желательном тоне. Надеюсь, они найдут общий язык».

И таки да: общий язык нашелся. Говорили долго, потом встречались еще два раза, уже без участия сеньора Параньоса, - а 16 декабря генерал Бернардино Кабальеро покинул Рио де Жанейро в компании десятка генералов, доверявших ему, как единственному лидеру: Патрисио Эскобара, Франсиско Гена, Эрман Серрано и других героев войны, чьи имена нам уже знакомы. Категорически отказался от сотрудничества, предпочтя остаться в плену, только Исидоро Рескин, генерал довоенного разлива, считавший «выдвиженцев» скороспелками, но это уже было несущественно.

Вскоре, за пару дней до Рождества, освобожденные пленники прибыли в Асунсьон, где дон Бернардино по требованию барона Котепижи, посла Бразилии, вошел в кабинет, приняв портфель военного министра. Правда, пока что без армии, потому что Нацгвардия, возглавляемая «радикалом» Бениньо Феррейра, ему не подчинялась, - но на его призыв возвращаться на службу откликнулось множество командиров последнего этапа войны типа молодого, известного мужеством и обостренным чувством чести капитана Хуана Долорес Моласа, которого поминаю особо, ибо и роль он сыграет особую.

Конец это только начало

Впрочем, ничего броского на этом этапе не случилось. Ну, вернулись люди, и вернулись. Угрозы властям от них никакой не предвиделось, и власти делали политику, - а политика звенела и бурлила. Ибо, как выяснилось, более половины британского кредита, взятого Сирило Риваролой под людоедские проценты при посредничестве бразильцев, делась непонятно куда, а параллельно грянул и «серебряный скандал», корнями уходящий еще в эпоху Триумвирата, когда из церквей изымали серебро, чтобы продать в Аргентине, на вырученные деньги купив продовольствие для переполнивших Асунсьон голодающих беженцев, ибо выяснилось, что продуктов куплено гораздо меньше, чем предполагалось, а о качестве и говорить не приходится.

За неимением продававшего серебро экс-триумвира Бедойи, уже сбежавшего в Байрес, откуда его, естественно, не выдавали, на ковер вызвали сеньора Гилла, к серебру имевшего отношение опосредованное, зато, как министр финансов, ответственного за британский кредит, к тому же, взятый под гарантии не «добрых друзей из Аргентины», а «бразильских жуликов». Правда, отчет дон Хуан Батиста дал безупречный, по бумагам все сходилось тютелька в тютельку, но пропавшие фунты стерлингов от этого не появились. Зато появились новые вопросы. Например, на какие, собственно, шиши президент Риварола содержит небольшую частную армию, а сеньор Гилл, человек небогатый (богатых в Парагвае после войны не осталось) открыл частный благотворительный фонд Guarara с ночлежками, больше похожими на казармы, где обосновались почти две тысячи ветеранов, официально - инвалидов, но при руках, ногах, глазах и мачете.

По мнению парагвайского историка Фабиана Чаморро, «оглушительные, затягивавшиеся на сутки дебаты о патриотизме имели очень обыденную подкладку. Депутаты, рассуждая о справедливости, конституции, борьбе с тиранией и даже "позорной коррупции", в сущности, требовали разделить с ними призы "победы демократии", в которую они тоже внесли свой вклад. Пойди Риварола навстречу их лидеру, Хосе Сегундо Декауду, и вернись в казну хотя бы часть пропавших средств, кризис был бы урегулирован. Но Риварола не собирался этого делать, и еще меньше собирался это делать Гилл».

В такой обстановке, - не помогали даже жалобы в Байрес (в ответ шли исключительно рекомендации типа "Брали кредит через Бразилию, вот и разбирайтесь сами"), - конфронтация не могла не углубляться, и углублялась: в итоге, дело перешло в суд, и суд признал объяснения министра финансов неудовлетворительными, после чего Конгресс отправил его в отставку. Такое право при наличии двух третей голосов «за» у депутатов было, - но президент наложил свое «вето», на что тоже имел право, и в итоге встал вопрос об импичменте. Однако Риварола сработал на упреждение. 15 октября 1871 года он подписал указ о роспуске парламента и назначил дату новых выборов – 8 декабря. Сей ход, правда, автоматически понижал его статус до «исполняющего обязанности», зато полностью обнулял полномочия депутатов.

Естественно, такой финт пришелся крайне не по душе: через пару дней, собравшись в местечке Такуарари, отставные парламентарии (цвет «умеренного» проаргентинского крыла) объявили о «революции против тирании нового Лопеса», однако бунт был подавлен в зародыше Нацгвардией и «активистами» - частной армией президента, а также калеками из Фонда Guarara, после чего начались расправы, и не только на месте событий: в Асунсьоне тоже творилось неописуемое.

Особых убийств, правда, не случилось, - десятка два жертв, - но всех, кому не нравился президент,  даже непричастных к событиями, избивали, а то и калечили,  - но что интересно, военный министр Кабальеро (кстати, член правления вышеупомянутого фонда) категорически отказавшись участвовать в «братоубийстве» и призвал своих сторонников не вмешиваться, вопреки просьбам дона Сирило передумать, подал в отставку, оставшись в стороне от событий. Как и большинство его окружения, ушедшего в отставку вместе с доном Бернардино. А вместе с ними покинул пост госсекретаря и дон Кандидо Баррейро.

В принципе, расчет Риваролы был точен. Переговорив с послами Аргентины и Бразилии, он нашел у них полное понимание, а провести выборы в нужном ключе после зачисток, да еще и имея деньги (свои плюс сеньора Гилла) проблем не составляло, - кандидатов подобрали из числа проаргентинских «радикалов», проявивших во время событий полную лояльность, - и дон Сирило накануне выборов, подчеркивая полную незаинтересованность, убыл в родовое имение, ничуть не сомневаясь, что министр финансов, лично работавший с кадрами, сделает все, как нужно, и новый состав парламента подтвердит его полномочия.

Однако получилось совсем иначе. На первом же заседании кто-то вопреки утвержденному сценарию заявил, что человек, уличенный в коррупции, не может быть лидером нации, кто-то помянул о «кровопролитиях в Такуарари», а еще кто-то - «мятеж против законного президента Факундо Мачаина». В итоге, кандидатуру Риваролы даже не поставили на голосование, временным же президентом единогласно назначили вице-президента Сальвадора Ховельяноса, кандидатуру которого поддержал генерал Бениньо Феррейра, молодой и дерзкий командующий Нацгвардией, сообщив Конгрессу, что никого другого «армия» не потерпит.

Впрочем, никто и не возражал. Ни военные, ни гражданские, ни lopistas, ни liberales. Да и сам Риварола, запросив, на всякий случай, послов Империи и Аргентины, но не получив ответа даже на уровне вежливой отписки,  все понял правильно, сдал ленту и в тот же день покинул столицу, наглухо засев в удаленном от столицы семейном имении, на всякий случай, превращенном в маленькую крепость, охраняемую двумя сотнями прекрасно оплачиваемых pistolleros.

Таким образом, к рулю в Асунсьоне прорвались самые «радикальные либералы» (новый глава государства, считаясь «умеренным», на деле мало от них отличался), полностью ориентированные на Байрес, - а все видные lopistas (в первую очередь, военные), наотрез отказались от министерских портфелей. По «убедительной просьбе» Бразилии, в новый кабинет вошел только д-р Гилл (как министр финансов, подписывавший документы о британском кредите). Да еще, изрядно поломавшись, МИД принял сеньор Баррейро, альтернативы которому у «легионеров» не было, поскольку никто в Парагвае не имел таких связей в Лондоне, как он, но их влияние при таком Конгрессе было, мягко говоря, очень ограничено.

Короче говоря, в политическом смысле 1871 год завершился полной победой Аргентины, «прислужники тирана» и «наймиты рабовладельцев» улетели на обочину процессов, а бюджет наконец-то оказался под контролем депутатов. Однако отзывать все проигравшего посла Бразилии никто и не думал.  Напротив, как указывает в своем дневнике Жуан Баррозу, барон Котежипи, «получив информацию о составе правительства, я, прежде чем сесть за отчет виконту и Его Величеству, велел откупорить заветную бутылку шампанского, присланную для такого случая из Парижа. Увертюру к нашему бенефису оркестр сыграл превосходно».

Рио играет вдолгую

Итак, барон Котежипи праздновал с шампанским. Он справился. Казалось бы, Империя потеряла все свои фигуры (включая  Кабальеро, уехавшего из столицы, и Гилла, по приказу Бенно Ферейры арестованного и депортированного в Бразилию), но в то же время имперская дипломатия убила сразу несколько жирных зайцев. Во-первых, вычеркнула из игры опасно амбициозного, постоянно на подозрении Риваролу, а во-вторых, предоставила либералам из «аргентинской» партии сомнительную честь единолично иметь дело со страной, лежавшей в руинах, с пустой казной и озлобленным полуголодным населением. В-третьих же…

О, вот в этом самом «в-третьих» и заключалась главная изюминка. В самом начале 1872 года, не дав свежеиспеченному президенту толком проспаться после Рождества, посол Бразилии положил ему на стол не проект, но чистовик мирного договора между Империей и Парагваем, причем, Асунсьону весьма выгодный. Нет, своего Империя, конечно, не упускала. Документ предусматривал аннексию ранее «спорных» территорий и большую контрибуцию (тут возражать не приходилось), зато Дом Педру принимал на себя функции гаранта сохранения за Парагваем всех земель, оккупированных Аргентиной, кроме тех, которые полагались ей по «трехстороннему» пакту 1865 года. Также Рио отказывался от права вмешиваться во внутренние дела Парагвая без просьбы его правительства, и больше того, обязывался убедить Уругвай снять денежные претензии. Плюс, поскольку кредит, взятый при Ривароле, растворился, брал обязательство в скорейшие сроки договориться с Лондоном о втором займе.

Невероятно щедрое предложение  оставило президента Ховельяноса и вообще либералов в тупик. Все они, как один, были ориентированы на Байрес, руководствовались рекомендациями сеньора Сармьенто, и оставайся у руля «пробразильский» Риварола с lopistas в составе правительства, Конгресс утопил бы тему в дебатах. Но теперь вся власть была у них, и приходилось думать, - и в итоге, получалось, что выхода нет. Уходить даже с клочка оккупированных земель аргентинцы отказывались категорически, они претендовали на весь Чако, что уменьшило бы и так урезанный на треть Парагвай еще вдвое, - на что не могли согласиться даже самые фанатичные поклонники Байреса, да и выхлопотать в Сити кредит для банкрота Империя реально могла, Аргентина же только обещала. А деньги были необходимо экстренно, желательно, прямо сейчас.

В общем, никуда не делись. 9 января 1872 года, после трех суток воплей, возмущенных протестов аргентинского представителя, гневных телеграмм из Байреса, подписание  состоялось и ратификации последовали сразу же, после чего бразильцы очень быстро выполнили все, что обещали. Сперва предложили Уругваю «проявить истинное благородство», отказавшись от всех положенных репараций, - что Монтевидео, сидевший у Рио на поводке, какое-то время побрыкавшись, ибо деньги были очень нужны, и сделал, таким образом, по итогам войны потеряв тысячи солдат и ничего не получив.

Затем сообщили в Байрес, что «категорически не приемлют беззаконных аннексий парагвайской территории», и предложили перенести решение вопроса на 10 лет, когда ожесточение спадет и найдется достойный арбитраж, - против чего Сармьенто и его окружение, как ни бесились, возражать не могли: Бразилия, в отличие от них, уже была законным союзником Парагвая, и ее требования были юридически безупречны, а рисковать войной с Империей, за которой стоял Лондон, аргентинские либералы все-таки опасались, поскольку опять начались внутренние проблемы. Поэтому предложение приняли, - но отношение к пуделям из Асунсьона стало куда прохладнее.

И наконец, в мае великий банк «Братья Бэринг» по личной просьбе Педру II, своего старого и почтенного клиента, выписал погорельцам второй кредит, в ожидании которого страна уже задыхалась. Правда, на тех же людоедских условиях, за принятие которых либералы грызли Риваролу и Гилла, - из двух миллионов после вычета всех комиссионных в бюджет пришли только 124000 фунтов, - но теперь либералам, ставшим властью, пенять было не на кого.  В любом случае,  сколько-то фунтов до Парагвая дошло, и оставалось только попробовать потратить эти средства с толком, - а вот это оказалось категорически невозможным.

И тут я теряюсь, ибо описать дальнейшее сложно. Причем, не мне одному. Сами парагвайские историки, как уже было сказано, очень не любящие этот короткий период своей истории, именуют его «эпохой коррупции» и пытаются проскочить. Разве что уже помянутый Фабиан Чаморро, единственный, кто рискнул исследовать сей весьма специфический феномен, роет глубже, но и он, перечисляя факты, старается обобщать мягко: дескать, «эта эпоха характерна постоянным изменением убеждений ради выгоды. Политический и финансовый оппортунизм, а не идеи, стал смыслом этой эпохи», - но, поскольку этим сказано одновременно и всё, и ничего, постараюсь объяснить, как сам понимаю.

Давайте вспомним, что государством в это время Парагвай был только номинально. По факту же рухнуло все, - в том числе, и система управления, - а на место «управляемой демократии» Лопесов, где каждый чиновник был винтиком в пирамиде, явилась неведома зверушка. В ситуации, когда экономику тянули на себе исключительно женщины, а 18-20 тысяч выживших мужчин, провоевав пять страшных лет, возвращаться в поля не намеревались, предпочитая искать место в силовых структурах, политика не могла не принять форму борьбы кланов, вне зависимости от того, кем они себя определяли, либералами, консерваторами или еще как-то. Ни малейших навыков управления ни у кого не было, о политике «цивилизованной» никто не имел ни малейшего понятия.

Больше того, ни у кого не было и навыка обращения с большими деньгами. До войны быть богатым означало вести размеренную, по меркам Бразилии или Аргентины очень мелкобуржуазную жизнь с милыми патриархальными радостями, доставляемыми из небольшого имения, а  нуждами государства занимался президент, беря их из тумбочки. Во всяком случае, так полагали нынешние хозяева страны, и если вы думаете, что я преувеличиваю, - не надо. Именно так. Даже 2-3 тысячи «чистой публики», - хоть эмигранты, хоть «моральная оппозиция» Лопесам, - образованные и потому считавшие себя гениями, реальной жизни не знали вовсе, в связи с чем, искренне полагали, что в умных книжках прописаны безошибочные рецепты. К тому же, в полном вакууме власти, где каждый, имевший хоть какую-то группу поддержки, мнил себя потенциальным Вашингтоном и Кромвелем, особую остроту принимала война амбиций, усугубленная древними семейными дружбами и склоками провинциального Асунсьона.

Короче говоря, трескучего бреда было много, умных цитат еще больше, планов громадье высилось выше андских вершин, а сверх того – зеро. Социальные лифты, настежь распахнутые войной, выкосившей лучших, выбросили на политическую арену людей, если и не совсем пустых, то, во всяком случае, без малейшего опыта, - обладавших же хоть какой-то концепцией можно было счесть по пальцам одной руки. Собственно, не считая нескольких эмигрантов типа Хрисостомо Центуриона, музицирующего в Париже, да Грегорио Бенитеса, прижившегося, если помните, аж в аппарате Бисмарка, дальше завтрашнего дня и синицы в руках смотрели только двое: сеньор Кандидо Баррейро, пребывавший не у дел, и сеньор Хуан Баутиста Гилл, высланный в Рио, но будущее они видели принципиально по-разному, хотя пока что находились по одну сторону баррикад. Впрочем, не будем забегать вперед.

Денег нет, но вы держитесь!

Второй кредит, естественно, постигла судьба первого. С единственной разницей: на сей раз деньги растворились не сразу. Под личным контролем барона Котежипи, уже готовившегося к отбытию в Рио, на повышение, самые необходимые проплаты пошли, куда надо. Прежде всего, конечно, на силовые структуры. Для надзора за порядком из ветеранов сформировали, так сказать, ландесвер. То ли армию, то ли полицию, – очень небольшую (менее 700 штыков), - и раскидали ее по городкам, подальше от столицы (фронтовикам бывшие эмигранты не доверяли, считая их «лопистами»), да и жалованье положили небольшое, хотя в тогдашних условиях любой стабильный доход почитался за счастье. Зато на Национальную Гвардию во главе с молодым и резким радикал-либералом Бениньо Феррейра (надеюсь, помните такого?), - «партийный отряд» либералов, в основном, из жителей Асунсьона, денег не пожалели.

Натурально, открыли школу (для «чистой публики», насчет всеобщего бесплатного, как раньше, никто и не заикался), а также больницу (тоже платную и одну на всю страну). А остальное ушло на формирование государственного аппарата.То есть, конечно, кредит расписали по статьям бюджета, - дороги, мосты, стройки, восстановление эстансий, - но прежде всего формировали структуры власти, а тут уж министры и депутаты краев не видели. Формально это даже не было казнокрадством: как мы уже знаем, влияние любого послевоенного политика определялось весом его клиентелы, формируемой из родни, друзей и уличных люмпенов, готовых на все ради кормильцев.

Так что, кто-то брал на «политический клуб», кто-то «на газету», кто-то на «сиротский приют» или«столовую для инвалидов войны», но как-то так получалось, что все это уходило «своим людям», честно оформленным на самые странные должности (типа «общественный советник министра по борьбе с ковровой молью», - это не шутка!). Не в обиде оставались и padrones, жизнь которых наливалась все большим комфортом и достатком, потому что не может же сеньор министр или сеньор депутат быть голодранцем, это, в конце концов, унизит Парагвай в глазах соседей и Европы. Ну а дырки в бюджете пытались заткнуть за счет налогов с пытавшихся встать на ноги фермеров.

В итоге, на статьи бюджета, шедшие далее по списку, средств не хватало хронически, и очень скоро популярность правительства, после свержения Риваролы принятого населением, считавшим дона Сирило ворюгой, с симпатией, резко пошла в пике, к концу года рухнув ниже некуда. Пришлось искать козла отпущения. На эту роль власти, логике вопреки, попытались было определить сеньора Гилла,  после истории с первым кредитом тоже считавшегося ворюгой, но ко второму кредиту не причастного, однако обломились это уже было таким абсурдом, что тема угасла как бы сама по себе, -  а 22 марта, дон Бернардино Кабальеро, более года сиднем сидевший в своем имении, объявил о начале «революции чести», как значилось в манифесте, с целью «сбросить иго жуликов и воров», и ниже - подписи генералов Кабальеро, Эскобара, Серрано, двух десятков офицеров рангом пониже, а также просто «д-ра Кандидо Баррейро». То есть, всех лидеров lopistas, в 1871-м, после разгона Конгресса, покинувших службу в знак протеста.

Естественно, в Асунсьоне всполошились. Откуда-то мгновенно возникли деньги на погашение задолженностей военным, офицеров вызывали в столицу, объясняли, оправлывались, улыбчиво охмуряли, повышали в чинах, выдавали премии в звонкой монете, - лишь бы не присоединились к «марионеткам Бразилии». Кое-что удалось: подтвердили присягу «демократии» прославленный полковник Игнасио Гена и молодой капитан Хосе Долорес Молас, считавшийся любимцем армии. И главное, на подавление оперативно бросили две трети Нацгвардии, почти тысячу штыков и сабель при нескольких крупповских орудиях под командованием Бенно Феррейра, ненавидевшего lopistas, как «закоренелых реакционеров». Более чем достаточно, чтобы погасить в зародыше.

Однако в зародыше не вышло: за день до прибытия карателей полторы сотни «революционеров» ушли в холмы Ибикуи, и над севером Парагвая вновь, как три года назад, загрохотали барабаны, призывая всех, кому надоело голодать, пока мародеры и лжецы жируют, постоять за честь Родины и судьбы своих детей. И люди шли, хотя не так много (война опустошила край), тем паче, что новобранцам  платили небольшое жалованье: как позже вспоминал дон Бернардино, «с пустым кошельком войну не ведут, но сеньор Баррейро очень помог, и сеньор Гилл прислал  немного денег».

Гоняться по холмам за людьми, отвоевавшими в этих холмах три года и знавшими их наизусть, было делом заведомо бессмысленным, и каратели в этом скоро убедились. Однако же и прячась в испепеленных местах,  где ни за какие деньги провизии не добыть, да и армию не пополнить, «революцию» не сделать, в связи с чем, в начале лета инсургенты двинулись на столицу. Всем им, опытным воякам, было ясно, что шансов мало: людей всего сотни четыре, оружия не хватает, а которое есть, скверное. Но и распускать армию без боя смысла тоже не было, это стало бы поражением хуже всякого разгрома, - и 18 июня повстанцы атаковали Асунсьон, надеясь, что население их поддержит.

Надежды, однако, не оправдались. Правительство организовало раздачу пайков, запугало плебс «новым вторжением бразильцев», провело аресты, - а в итоге, решительный  Феррейра, располагая силами втрое больше, да еще и при орудиях, отбросил атакующих от Асунсьона. Убитых, правда, было немного: видя, к чему идет дело, дон Бернардино велел отступать, но пленных оказалось изрядко, и примерно десяток офицеров-lopistas, чьи имена были на слуху, а репутация безупречна,  прямо на поле боя закололи штыками перед строем,  для острастки,   несмотря на то, что лояльные военные, - полковник Гена, капитан Молас и другие пытались ходатайствовать за боевых побратимов.

Однако успех был с горчинкой: все лидеры инсургентов ушли за кордон, что, конечно, правительство раздосадовало, но тут уж ничего не поделаешь, - не соваться же с погоней в Бразилию. Зато теперь, полагая, что все проблемы позади, либералы потеряли всякие края. Уже 30 июня 1873 года, сразу после подавления путча, Конгресс единогласно принял закон, разрешающий президенту Ховельяносу «распоряжаться 25% второго национального кредита без отчета», но при этом и депутатам распоряжаться 25% без отчета же. Остальные 50%, уходящие на оплату всего, без чего государству не выжить, полагалось держать под строгим контролем, но это было чистой фикцией. «Лучшие люди страны» по-прежнему строили великие планы, говорили красивые слова, но воровали так, что прежние художества казались детским лепетом.

«Если раньше политики просто брали взаймы у иностранцев, затем рассчитываясь с ними из казны, - констатирует Факундо Чаморро, - то теперь все уловки и приличия были забыты. Не только президент и его министры, но даже их родственники запросто являлись в казначейство и уносили в саквояжах сотни песо. Больше того, в это злосчастное время никто даже не старался притворяться: они, решив, что стали властью навсегда, ощутили тягу к роскоши, которой их лишила война, и соревновались друг с другом в этой роскоши, отчитываясь только перед аргентинским министром-резидентом».

Теперь посол Аргентины, что называется, открывал дверь ногой в любые кабинеты, зато с послом Бразилии власти вели себя с подчеркнуто холодной вежливостью, - однако барон Котежипи, судя по мемуарам, не тужил. Даже наоборот. «Сдавая дела наконец-то прибывшему сеньору Гондиму, - пишет он, - я разъяснил, что все идет как нельзя лучше, и самое главное сейчас вести себя предельно спокойно, держась в стороне от событий, потому что все образуется само собой. Насколько я понял из ответа, в инструкциях его значилось то же самое, и мы прекрасно поняли друг друга».

В общем, смена бразильского караула состоялась успешно, а вот ситуация в стране складывалась так, что все предыдущие проблемы теперь казались цветочками. Как-то выживали только чиновники, офицеры, нацгвардейцы и их родня, уже солдаты служили за питание, форму и ночлег, школа и больница закрылись, в Конгрессе воровали мебель, в министерстах люстры. Репутации у правительства уже не было никакой, его ненавидели даже либералы, не попавшие к кормушке, о временах Лопеса вспоминали, как о «светлых днях», а хоть как-то разрядить обстановку у властей не было ни умения, ни денег. То есть, деньги-то были, но уже свои, а свои на пустяки не тратят. Во всяком случае, без крайней надобности, которой нет. Так полагало правительство, и это было ошибкой. В некоторых ситуациях жадничать вредно для здоровья...

Как нам реорганизовать Парагвай?

Для начала небольшое (или большое, как получится), но необходимое напоминание. Страны не было. Ее только предстояло пересоздавать. И политиков не было. Были группировки с очень мутным пониманием ситуации, - lopistas и legioneros, - рыхлые, крикливо склочные, разделенные на фракции, лидеры которых люто конкурировали, - и только ожесточенная борьба группировок обеспечивало их временное внутреннее единство в дружбе против общего врага.

Тем не менее, наброски идеологий, конечно, имелись. «Лописты» хотели, прежде всего, навести порядок по тем единственным лекалам, которые знали, «легионеры» же (экс-эмигранты) предполагали поскорее построить на пепелище что-то новое. Неважно что, главное, чтобы как в Аргентине, которая в их кругу считалась «Эуропой». Естественно, legioneros ненавидели «реакционных» lopistas, а те отвечали им взаимностью, ненавидя, как «предателей», прибывших в обозе оккупантов. Хотя, конечно, все было крайне зыбко, очень многое зависело от денег, и часто случалось так, что «лопист», получив от «легионеров» вкусную должность, менял взгляды. Однако денег и должностей на всех не хватало, и это обеспечивало устойчивость «партий».

При этом, если у «легионеров» (они же либералы) ярких фигур не было (вернее, гениями считали себя все), то в «бразильской партии» ситуация сложилась иная. Безусловный ее костяк, офицеры, прошедшие ад войны, пользовались авторитетом: угнетенное поражением общество очень уважало тех, кто сделал все, что мог. Однако «легендарные» в политике не разбирались совсем, а до мысли править самостоятельно еще не доросли, хотя кое-кто, посматривая на соседнюю Боливию, уже начинал подумывать. Однако только-только начинал и только-только подумывать. Так что, ориентировались на гражданских.

Первым «чертиком из табакерки», начавшим выстраивать какую-никакую политику был, как известно, Сирило Риварола, однако удержаться он не смог, ибо был чужим для обоих лагерей. Ибо, хотя и «диссидент», но не эмигрант, а кроме того, воевал за «тирана», но будучи офицером и неплохо повоевав, перебежал к бразильцам. Так что, особой опоры, кроме прикормленных клиентов, в Асунсьоне (остальной Парагвай ничего не решал) не имел, почему и наладил тесный контакт с сеньором Гиллом, которого всячески прикрывал, не замечая, что у министра финансов амбиции никак не меньше, чем у него самого. Поэтому его свержение, одобренное послами стран-победительниц, никого не огорчило, а его возвращения никто не хотел.

А вот с сеньором Гиллом – иное дело. Конечно, тоже как бы «предатель» (попав в плен, пошел на сотрудничество с интервентами). Но только «как бы», потому что в начале войны вернулся из Байреса, не примкнув к эмигрантам, честно служил военврачом, был взят в плен на поле боя и освобожден под честное слово, которое в XIX веке считалось бесчестным нарушать. Умный, образованный, волевой, - казалось бы, всем хорош, - но слишком откровенно рвал из казны под себя, а кроме того, устранив Риваролу, попытался подмять все под себя.

Правда, не срослось: либералы сыграли на опережение, а противостоять дон Хуан Батиста не смог, - единственный генерал, на которого он мог опереться, родной брат Эмилио, при Лопесах служил по интендантской части и авторитета среди ветеранов не заработал, - и потому, уже сидя в изгнании, стремился заочно прикормить «легендарных». Однако не очень получалось: хотя кое-кто (например, генерал Эрман Серрано), завязал с ним, переписку, но позиция большинства героев все еще определялась словом Кабальеро, которого назначил сам Марискаль. Дон же Бернардино после известной беседы в кабинете виконта Параньоса полностью подпал под влияние Кандидо Баррейро.

Вот тут, казалось бы, странность. Ведь бывший посол в Лондоне, хотя и не эмигрант, но еще хуже: невозвращенец. К тому же, приложил руку к тому, что Парагвай так и не получил донельзя нужные мониторы, а выделенные на них средства в изрядной мере присвоил. То есть, откровенно работал на Империю в годы войны, - в связи с чем, Грегорио Бенитес, как мы помним, публично обвинил его в бесчестности. Генерал же Кабальеро с предателями был крут. Позже стал куда мягче, но сразу после войны даже руки им не подавал.

Загадка, да, - и нет у нас ни намека о содержании разговора, прочно связавшего двух таких разных людей. И мемуаров ни рано умерший дон Кандидо, ни доживший до почтенных седин дон Бернардино не оставили. Догадываться можно разве что по коротким поминаниям в письмах и речах Кабальеро, но если собрать это немногое вместе, какой-то намек на понимание складывается.

Насколько можно судить, в отличие от Грегорио Бенитеса, посла во Франции, - своего соученика и когда-то друга, бившегося за Парагвай на дипломатическом фронте, - Кандидо Баррейро, здраво просчитав ресурсы сторон, после провала «рывка к морю» пришел к выводу, что теперь Марискаль обречен. А потому нацелился не на «Все для фронта, все для победы», но на будущее. Дабы после войны Парагвай не исчез с карты мира, поглощенный Аргентиной, а получил шанс. Исходя из чего, осознанно сделал ставку на Англию и Бразилию, раньше всех предложив им сотрудничество, и поставил перед собой задачу не допустить, во-первых, превращения страны в «новую Боливию» с ее постоянными переворотами, во-вторых, установления диктатуры, при которой все финансы страны находились бы под контролем только одной группировки. Далеко не бескорыстный, он полагал, что контроль и учет все-таки важны, и потому, в отличие от Риваролы и Гилла, не считал демократию нонсенсом.

В будущем все это, разумеется, было чревато конфликтами, однако к концу 1873 года о будущем никто не думал. Абсолютная вседозволенность потерявших всякие берега либералов, сделавшая их ненавистными подавляющему большинству населения столицы (где, повторюсь, и делалась политика), создала «лопистам» условия для прихода к власти. Эта цель их сплотила, а в лидеры силою вещей выдвинулся сеньор Гилл, использовавший высылку в Бразилию для наведения полезных знакомств в Рио. Тем паче, что свою долю от «первого британского займа» инвестировал средства в экономику Империи, купив три плантации, и в подарки нужным людям, а сеньор Баррейро деньги, оставшиеся от мониторов, хранил не в бразильских банках,  а в далеком лондонском «Barrings».

Искусство возможного

Ну и хватит теории. К Рождеству 1873 года в Рио решили, что все готово, сеньор Гилл перевел куда следует оговоренные суммы «на общее дело», туда же пришли средства, затребованные из Англии сеньором Баррейро, - и 2 января 1874 в приграничный парагвайский город Пилар прибыл дон Бернардино в сопровождении ближнего круга, - все тех же генералов Патрисио Эскобара, Эрмана Серрано, Хуана Эгаскиза, нескольких полковников и «политического советника» Кандидо Баррейро. У коменданта, Игнасио Генеса, тоже героя войны, на такой случай имелся четкий приказ: стрелять на поражение, однако полковник, всего год назад, если помните, поддержавший правительство, на сей раз вместе со всем гарнизоном (80 солдат) встретил «Тигра Ибикуи» салютом.

Тут же возник экс-президент Риварола, мало кому приятный, зато с полусотней бывалых парней при винтовках. А затем и юный капитан Хосе Долорес Молас, которого, как любимца нижних чинов, сразу отправили по гарнизонам с приказом поднимать войска против окопавшейся в Асуньоне банды, и вскоре, всего за пару недель 130 штыков превратились в 700. Не так уж много, прямо сказать, у правительства втрое больше, зато в штабе и в строю собрался весь цвет армии Марискаля, переживший войну. Так что, уже 12 февраля, незадолго до полудня, генерал Кабальеро развернул свои войска на подступах к Асунсьону, и менее чем через час клочки Нацгвардии полетели по закоулочкам.

Победа была полной. «Душегуб» Феррейра, не чая от победителей ничего хорошего, прямо с поля боя рванул в Аргентину (думая, что ненадолго, но на самом деле, аж на десять лет), а из столицы в лагерь победителей побежали обыватели с цветами, как пишут, «все население». Кроме президента Ховельяноса и его министров, рванувших в посольство Бразилии, а сеньор Араужо Гондим, встретив их приветливо и посоветовав не падать духом, после чего поехал в лагерь победителей вести переговоры о продуктивном компромиссе.

Спорить с представителем Империи не приходилось. Военные действия приостановили, сели за круглый стол. Пришли к консенсусу: никакого Риваролы в Асуньсоне и никакого Феррейры в Парагвае быть не должно, а состав Ассамблеи остается прежним, но все, кто что-то украл, должны вернуть в казну 50% добычи. Плюс правительство компенсирует повстанцам расходы на две «революции» и выплачивает офицерам двойное жалованье за весь период пребывания в отставке, а patriotes (то есть, участников предыдущего мятежа) принимает в армию.

Какое-то время покричав, 17 февраля, наконец, сформировали новый кабинет: Кабальеро - МВД, Барейро - МИД, Серрано – Минюст, Эскобар – шеф полиции. Не обидели и Генеса. А на финансах, разумеется, главный «кошелек революции», сеньор Гилл, прибывший на бразильской канонерке, - и посол Гондим сообщил, что в Рио желают, когда срок сеньора Ховельяноса истечет, видеть президентом именно дона Хуана Баутиста, и никого другого. На протесты же капитана Моласа, от имени младших офицеров требовавшего ареста «мародеров» и суда над ними, ответили мягкой улыбкой и повышением протестантов в чинах.

Итак, хитрый план виконта Параньос увенчался абсолютным успехом. По итогам двухлетней многоходовки, «аргентинская партия», - то есть, либералы, - показав полной непригодность к власти и мышиную вороватость, фактически сошла с арены. Из уважения к партнерам из Байреса оставили на посту только сеньора Ховельяноса, но по факту в качестве декорации. И казалось бы, все сделано, - однако у поймавшего звезду дона Хуана Баутиста были свои соображения.

Прочно сложившийся тандем Баррейро-Кабальеро ему категорически не нравился, без собственного «дона Бернардино», способного, ежели что, оказать реальную поддержку, ему было крайне дискомфортно, и министр финансов начал свою игру, найдя общий язык с генералом Эрманом Серрано, обиженным, что не получил портфель министра обороны. Далее состоялся откровенный разговор с бразильским послом, получившим крупную взятку, затем, наконец, с президентом, формально как-никак остававшимся главой государства, - и через три недели после победы «революции» сеньор Ховельянос, очень довольный таким поворотом событий, издал указ о роспуске «кабинета lopistas».

Реакция последовала мгновенно. В городок Ипаругаи, где теперь командовал гарнизоном Молас, уже майор, пошло письмо за подписями дона Бернардино и всех-всех-всех: президент – мерзавец, Гилл – предатель, Серрано – продажная шкура, так что, собирайте людей. Пора по-настоящему кончать с интиганами, мародерами и ворюгами. И Молас приступил к исполнению.

Однако и сами отставленные министры не медлили. Отправив гонца, они выступили с резким протестом, и после ожесточенной перестрелки на улицах столицы президент с министром финансов убежали в посольство Бразилии, а тираноборцы попытались собрать Конгресс для импичмента «негодяю Ховельяносу», - но неудачно: депутаты предпочли попрятаться кто куда. В итоге,  начался бедлам. Посол Кондим, осознав, что никакой бакшиш не стоит того, что скажут в Рио, приказал президенту (вернее, министру финансов, ибо президент впал в прострацию) немедля восстановить статус-кво, к чем Гилл тотчас и приступил,   - как повинуясь воле Империи, так и сознавая, что, поторопившись, перегнул палку.

К лидерам военной оппозиции двинулись ходоки, родные и друзья: дескать, путч учинил президент, но дон Хуан Баутиста признает, что не сумел переубедить, и готов полностью компенсировать вину. Любыми гарантиями, постами, звонкой монетой, а размер компенсаций пусть назовут. Упираться генералы, учитывая позицию Бразилии, не стали, так что, к вечеру 4 марта вопрос был исчерпан: в стране вновь появилась стабильная и легитимная власть, и все бы вошло в свою колею, если бы не внезапная проблема по имени Хосе Долорес Молас.

Sendero Luminoso

С идеалистами вообще сложно, а Pa’i Lolo, - на гуарани «Смелый мальчик» (так его звала вся страна, поскольку юный майор выдвинулся в первые ряды еще подростком), - был идеалист в кубе. Получив приказ «Отставить!», он сперва обрадовался, - Victoria же! - но выяснив, что жулики и воры, которых, как он ни уговаривал старших, не прогнали в феврале, по-прежнему у руля, подчиняться отказался. Вместо того, собрал совет капитанов и лейтенантов, и те сообща решили начать собственную революцию, дабы извести коррупцию и вернуть Парагваю «старые добрые идеалы». А когда старшие категорически велели угомониться, вместо ответа двинул все, что успел собрать, на Асунсьон.

В столице растерялись. При всем уважении к Кабальеро, Эскобару и Серрано, призывавших солдат не нарушать присягу, к Pa’i Lolo бежали сотнями, и рядовые, и офицеры, и просто уважаемые люди. Вновь объявился и Риварола. Поэтому решили попробовать лаской. 21 апреля в «революционный лагерь» отправился лично генерал Эскобар, у которого вождь повстанцев когда-то начинал ординарцем. С отеческим увещеванием и строго конфиденциальным предложением министра финансов: 2,5 тысячи песо золотом сразу ему, и пусть сам скажет, сколько для солдат. Плюс какая угодно должность.

Не знаю, насколько легко дону Патрисио было излагать все это бывшему подчиненному, но выслушать ответ, думаю, было тяжко: дескать, мой генерал, дело не в деньгах и не в постах, дело в достоинстве парагвайцев; мои люди доверили мне защищать нашу национальную честь, которая не продается. Правда всегда одна. Но если вы, сеньор Эскобар сейчас встанете в наши ряды, я немедленно сдам вам командование.

От лестного предложения генерал, конечно, отказался, пояснив, что (сам понимаешь, дружок) лично решать такие вопросы не вправе, но все, слово в слово, передаст генералу Кабальеро, - и когда он, вернувшись в Асунсьон, доложил о результатах, в ставку Pa’i Lolo, не спеша двигавшегося на столицу, обрастая новыми людьми, отправился сам дон Бернардино.

Эта встреча состоялась уже в десятке миль от столицы, причем от начала ее до конца майор стоял навытяжку, отказавшись сесть в присутствии своего кумира. А кумир, общепризнанно сдержанный и правдивый, объяснял все, как есть. По шпаргалке сеньора Баррейро. Ты должен понять, майор, целью нашего восстания был только компромисс. Бразильцам нужен баланс сил, они требуют, чтобы тварь Ховельянос остался на посту, а преемником его стал ворюга Гилл. Мы не можем воевать с Империей, которая защищает нас от Аргентины. Это нужно принять. Тем паче, нас допускают к власти, то есть, к деньгам, и теперь следует ждать лучших времен. Так что, перестаньте дурить, молодой человек, набирайтесь опыта, - а генералом будете уже завтра.

Ответ известен дословно. «Я поражен, генерал Кабальеро. Я никогда бы не подумал, что мой командир и мой герой, шесть лет сражавшийся за честь нашей Родины, начнет играть в такие сомнительные игры. Разумеется, я отказываюсь. Но я предлагаю вам то же, что предложил генералу Эскобару. Нет, ему я предлагал, а вас прошу - оставайтесь с нами, примите командование над этой большой армией, и мы защитим святое дело народа, у которого жулики и воры похитили два кредита, обрушив его в нищету. Я уверен, что бразильцы не станут вмешиваться, потому что я не выступаю против них».

И еще много слов прозвучало на этой встрече, однако вернувшись в Асунсьон, дон Бернардино подвел итог: «Это очень хороший мальчик, честный мальчик, но его придется бить. Чтобы бить его не пошли бразильцы». К исходу следующего дня правительственные войска во главе с генералом Серрано, счастливым от того, что стал-таки военным министром, выдвинулись на подавление, не сомневаясь в победе, а 24 апреля дон Эрман, разбитый вдребезги у города Луке, бежал с поля боя, бросив пушки и даже личный штандарт.

Уже к вечеру первые разъезды Pa’i Lolo появились в пригородах столицы, а сам майор направил генералам письмо с извинениями, но: «уверен, что правда на моей стороне». Еще одно письмо пошло послам: на власть не претендую, намерен всего лишь «очистить страну от мародеров». Поэтому прошу не препятствовать.

На какой-то момент возник вакуум власти. Президент и министр финансов вновь побежали в бразильскую амбасаду, однако сеньор Гондим дал им понять, что разгребать за них грязь не намерен, и выделив, чтобы подбодрить, роту бразильских солдат в охранение, велел, черт побери, править страной. Отказа не предусматривалось, а поскольку глава государства совсем скис («Единственным его действием было полное бездействие, постыдная импотенция», - пишет Хосе Инфвран), впрячься пришлось сеньору Гиллу. В его кабинете постоянно шли консультации, и к полуночи пришли к согласию: на основании договора с Империей просить сеньора Гондима «спасти молодую демократию».

Посол не возражал. Его личная охрана, - общим числом более трех тысяч штыков и сабель при орудиях, - получила приказ. Майору Моласу послали ультиматум: или он отводит свои подразделения в Луке, или имперские части атакуют. Это было более чем серьезно. То есть, напугать Pa’i Lolo было невозможно ( «Что такое страх? Я не знаю, что это такое!»), - однако речь шла о судьбе восьми сотен бойцов, и майор не стал безумствовать. Он, как велели, отошел в Луке, а вскоре подписал капитуляцию (офицерам – отставка с пенсионом, солдатам амнистия) и уехал в изгнание. Напоследок передав «людям, которых я чтил, как отцов», что отныне «не уважает их, и не будет уважать никогда».

Генералы, впрочем, не обиделись. Более того. Когда пришедший в себя Ховельянос с полного согласия министра финансов и при полном же («Это ваши внутренние дела!») равнодушии посла объявил лидеров мятежа в розыск, по требованию «стариков» все военные, включая майора, получили амнистию и даже мелкие гражданские должности. В силе осталось только распоряжение о поимке неприятного всем Сирило Риваролы, но тот вновь удалился в имение, откуда его малыми силами выковырять не представлялось возможным, а организовывать специальную экспедицию денег не было.

Как принято считать в парагвайской историографии, эти события знаменовали окончания «La era del Caos». Что, в общем, правда: хотя хаоса впереди было еще немало, однако безвременье, в самом деле, завершилось. Люди, пришедшие к власти, как минимум, знали, чего они хотят. Лишним в раскладе оставался только все еще законный президент Ховельянос, свергать которого силой дон Гондим не изволил разрешить. Однако это уже было чистой формальностью. 25 ноября, после нескольких месяцев прозябания в роли ширмы, узнав, что министры хотели бы через три дня заслушать отчет об источниках его благосостояния, дон Сальвадор подал в отставку по состоянию здоровья и отбыл в Байрес, где и прожил остаток жизни в приятном статусе мелкого рантье. Главой же государства, чуть раньше, чем положено, но по всем понятиям стал Хуан Баутиста Гилл.

Связанные одной целью

И вновь, и еще раз, всем, кто спрашивает: зачем так подробно про послевоенный Парагвай, разрушенный и почти на век отброшенный на обочину истории? А именно затем. Чтобы посмотреть как тяжко и страшно выбираются из глухой, беспросветной ямы те, кто потерял свою страну, оставшись только с территорией, - при условии, конечно, что хотят выбраться, не останавливаясь ни перед чем. Без идеалов, просто выкарабкаться. Других таких лабораторно чистых примеров я не знаю…

Итак, lopistas оказались у руля. Полностью и безоговорочно. Это, разумеется, не означало, что вернулись времена Лопесов, - какое там, без экономики, без промышленности, почти без сельского хозяйства и практически без мужского населения, притом, что все взрослые мужчины так или иначе кормились от распила кредитов? И все же: в отличие от шибко либеральных «аргентинцев», они твердо осознавали, что политикой можно заниматься лишь на хоть каком-то фундаменте, а пока его нет, приоритеты совсем иные, общую же их программу, - вернее, видение ситуации, - сформулировал президент Гилл, выступая в Народном Клубе, перед «всем Асунсьоном», кроме либералов.

Очень кратко и сжато: «Хватит говорить о реформах. Хватил рассуждать об идеалах. Для реформ, тем паче – идеалов, нужна страна. Независимая страна. А у нас страны нет. И независимости нет, потому что нет денег. Мы попрошайки, мы берем в долг, а потом деньги исчезают. Таким образом, наша первая задача: исключить самую возможность каких-то переворотов, и карать за попытки будем жестоко. А вторая задача: хоть что-то зарабатывать самим, но при этом хотя бы знать, куда уходят деньги. Обо всем прочем подумаем позже».

И взялись. Правда, зарабатывать самим было особо не на чем, но все же оставался табак, который выращивали в местах, не очень затронутых войной, - и на табак ввели государственную монополию. На пять лет. Беспощадно разорвав все «бесчестные» контракты, заключенные частными лицами в «эпоху хаоса», поскольку там, в самом деле, было что разрывать. Но, правда, только с покупателями из Аргентины (контракты, заключенные с подданными Империи, по умолчанию считались «честными»). Естественно, взвинтили налоги, что крепко ударило по безответным фермершам, однако их мнение мало кого волновало. И как-то наладили контроль за доходами и расходами, пусть и по принципу «Своим все, остальным закон», но раньше и этого не было.

Потихоньку, полегоньку кое-что начало удаваться, - во многом по той причине, что в экономических вопросах в стане lopistas противоречий не было: «военная фракция» (генералы и примкнувший к ним Кандидо Баррейро) поддерживала «гражданскую» (президента и его окружение). Однако не было и каких-то идиллий. Люди есть люди, у людей есть амбиции, а дон Хуан Баутиста, энергичный и умный, любя деньги, еще больше любил власть, и никого, кроме себя, во главе государства не видел. Во всяком случае, реально, формально же определил вице-президентом, то есть, преемником, своего кузена Хининьо Уриарте, политически никакого и во всем послушного, и загадывая на будущее, старался укрепить свои позиции среди силовиков.

Правда, новая попытка сделать военным министром брата Эмилио не удалась, но на МВД все же был поставлен генерал Эрман Серрано, с которым президент нашел общий язык, а «вояки» после событий 1874 года, наоборот, потеряли, хотя, уважая былые заслуги, и относились, как к своему. Сумел договориться с Факундо Макейном (помните «президента одной ночи»?), который уже повзрослел, заматерел и, оставшись пылким идеалистом, вырос в известного юриста, признанного лидера «третьей партии», как называла себя элита Асунсьона, всю войну просидевшая в столице и чужая как бывшим эмигрантов, так и ветеранам войны. Причем, если лично дон Факундо хотел делать «честную политику», но его группы поддержки более всего мечтали припасть к пирогу, которым сеньор Гилл был готов поделиться.

Короче говоря, общий баланс выстроился, а вот внутри баланса все было совсем не так гладко, как на бумаге. Более всего опасаясь, разумеется, не военных, а их «политического советника», дон Хуан Баутиста нашел, как ему казалось, элегантный вариант: назначив Баррейро министром иностранных дел, он предложил ему отправиться в Англию, где только у него есть прямые связи, и попытаться реструктуризировать абсолютно неподъемные проценты по двум «пропавшим» кредитам. С очевидным и даже очень тонким расчетом на то, что пока дона Кандидо не будет в Асунсьоне, «вояки» потеряют ориентацию, а когда дон Кандидо вернется в Асунсьон, несолоно хлебавши, его авторитет сильно понизится.

Ловушка, короче говоря, - без возможности уклониться. И все было бы именно так, - но дон Кандидо совершил казавшееся невозможным: он не только договорился с братьями Бэринг о списании немалой доли процентов, но и сумел выцарапать в Сити еще один кредит, - на сей раз уже без посредников-бразильцев, и поэтому на вполне приемлемых условиях. Более того, на обратном пути заехал в Берлин, разыскал там Грегорио Бенитеса, и хотя не помирился с ним, - до Грегорио так и не подал ему руки, - но сумел уговорить помочь с небольшим кредитом от немецких банкиров.

Такой финал европейского вояжа главы МИД поставил президента в весьма двусмысленное положение. С одной стороны, нежданный кредит, да еще на таких близких к идеалу условиях, был очень кстати. Он позволял закрыть множество дырок, однако, с другой стороны, одним из условий Сити поставил назначение сеньора Баррейро на пост министра финансов, что автоматически отдавало ему контроль над приходом-расходом, то есть, по сути, власть. Непростая ситуация, согласитесь, но, в конце концов, сеньор Гилл был прагматиком, да и отказаться от нежданной удачи было невозможно. Даже в полном осознании того факта, что в Рио отказом от посредничества Империи будут крайне недовольны.

Действительно, в Рио, узнав, что милый ручеек дохода иссяк, рассердились всерьез. В первую очередь, конечно, на сеньора Гилла, который, как президент, отвечал за все, а как бразильский предприниматель, проявил двойную нелояльность. Прощать такое не представлялось возможным. Представитель Империи пригласил к себе генерала Серрано для разговора, поставив его в известность, что дон Хуан Баутиста вышел из доверия, и теперь правительство Его Величества считает своим другом в Асунсьоне только дона Эрмано. Которого и хотело бы видеть во главе дружественной державы, - а что касается техники прихода к власти, так с военными посол переговорит.

Дон Эрмано, считавший себя ничем не хуже шефа, не возражал, тем паче, что посол, в самом деле, переговорил с Кабальеро, и 9 декабря 1875 года в городке Каакупе началась очередная «революция» под давно знакомыми лозунгами: «Долой воров, даешь честную военную власть!». Вот только, как оказалось, президент был в курсе, а «вояки», вроде бы давшие послу гарантии, что поддержат мятежников, вместо того подавили путч на самом старте. Больше того, когда встал вопрос о судьбе плененного генерала Серрано, для казни которого требовалось согласие равных по званию, за замену расстрела изгнанием, не высказался никто. Ибо, как пояснил послу дон Бернардино, «Мы верные друзья Империи, но, при всем уважении, в нашей стране, как минимум, двадцать лет не должно быть ни революций, ни дураков, разжигающих огонь в соломенной хижине».

Безусловно, такой бунт на корабле заслуживал наказания, однако Империя ничего не могла поделать: одним из пунктов соглашения о «кредите Баррейро» были гарантии Лондона поддерживать в Парагвае политическую стабильность, без которой проценты не выплатишь, - и Лондон категорически запретил Рио вмешиваться во внутренние дела суверенного государства, а Рио, по итогам войны по уши увязший в долгах Лондону, возражать не мог. Таким образом, в итоге бразильская удавочка ослабела, и вчерашним хозяева пришлось смириться со статусом старших партнеров, утешая себя тем, что отношение lopistas к Аргентине, оккупанту, да еще и поддерживающему ушедших в оппозицию либералов, по-прежнему крайне враждебно.

И вот в этом вопросе обе фракции lopistas, и «президентские», и «вояки», а равно и «нейтральные» фанаты сеньора Макейна, которому Баррейро, забрав финансовый портфель, сдал МИД, был единодушны. Аргентина, все еще державшая войска там, где не следовало, и по-прежнему требовавшая отдать Чако, была врагом всем, кроме либералов. Ее перестали любить даже многие бывшие эмигранты. А потому на все требования и даже на попытки шантажа Байресу отвечали жестким «нет», и оказать давление Байрес, как и Рио, не мог. Во-первых, там, как и предполагал в свое время виконт Параньос, после ухода с поста Сармьенто начались проблемы (о которых позже), а во-вторых, многое определяла позиция все того же лондонского Сити.

В итоге, тупо упершись и отказавшись от любых компромиссов, все-таки пережали: 3 февраля 1876 года Договор о мире и границах был, наконец, подписан. Аргентина получила только то, на что претендовала до войны, но, правда, получив большую контрибуцию, которую Парагвай сумел выплатить только через сто лет, и подтвердив, что насчет Чако «согласна подчиниться арбитражу», а в мае ее войска покинули «лишние» территории, после чего, 22 июля, согласно договору о «гарантиях», ушли восвояси и бразильцы. Отныне Парагвай вновь принадлежал себе, хотя, разумеется, это была всего лишь бледная тень былого Парагвая.

Генеральная прополка

Теперь, когда охлаждать страсти было некому, обстановка вновь начала накаляться. Котел был завинчен наглухо, но давление росло, ибо многих нервировало укрепление позиций Гилла, сумевшего обернуть в свою пользу и уход оккупантов, и какое-никакое наполнение бюджета, и установления некоторого порядка в стране. Действуя осторожно и мягко, он в значительной степени восстановил контроль над финансами (Баррейро остался министром, но наряду с ним появился «финансовый контролер» с правом подписи). Да и вообще, не трогая, согласно договоренности, военные кадры, всю свою, гражданскую квоту заполнял своими людьми, в основном, родней или друзьями родни. Все шло к тому, что старый план президента: на выборах 1880 года протолкнуть к рулю кузена, реально оставшись у руля, будет реанимирован.

В итоге, к началу 1877 года в Асунсьоне, где все знали всех, а если кто-то кого-то не знал, то имел общих друзей, завязался сложнейший узел, в который так или иначе вплелись все недовольные, готовые рисковать. Подробно описывать все детали, пересказывая монументальную монографию Карлоса Вейдеманна Суареса, нет никакой необходимости, скажу только, что ядром и «мозговым центром» заговора стали legionares, связанные с Аргентиной, самые фанатичные из либералов. Сами по себе не очень влиятельные, они сделали ставку на дико тосковавшего в глуши и готового на все Риваролу, а уж на эту основу наматывались новые ниточки. Обиженные Гиллом, обойденные чинами, уволенные офицеры Серрано, - короче говоря, очень разные, зачастую даже враждовавшие друг с другом люди, зачастую даже не знавшие, что в деле участвуют их противники.

О целях каждому сообщали то, что он хотел бы услышать, и делали это очень умело: в заговор вовлекли даже Хосе Долореса Моласа, убедив его, что цель восстания – полное искоренение коррупции. На это Pi´o Lolo, произведенный «старшими» в полковники с неплохим жалованьем, но отказавышийся мириться и выведенный за штат, а потому обиженный пуще прежнего, купился, взяв на себя роль лидера ударной группы, которую лучше него не мог исполнить никто.

Знали ли о происходящем власти? Вопрос вопросов. Но президент точно не знал, - и 12 апреля 1877 года около 10 часов утра, направляясь в открытой коляске во дворец, на заседание кабинета, он, вместе с двумя офицерами охраны, был расстрелян тремя боевиками, во главе с Моласом, сразу после этого во главе 25 верных лично ему людей рванувшим во дворец. Одновременно другая группа боевиков, тоже на улице, застрелила генерала Эмилио Гилла, и это был последний пункт плана, прошедший без сучка и задоринки.

Далее все пошло наперекосяк. Заговорщиков, атаковавших дворец, встретила не охрана министров, а рота солдат, готовых стрелять и тотчас по их появлении открывших огонь, убив на месте десяток нападающих. Самого Pi´o Lolo, тяжело раненого, сумели унести, - и поскольку в столице явно не получилось, помчались в Луке, куда накануне прибыл Риварола с тремя сотнями бойцов. Однако власти, потеряв президента, держали руку на пульсе событий: в погоню немедленно повел кавалерию генерал Игнасио Генес, а вслед за ней двинулись пехотные части под командованием Патрисио Эскобара.

Исход был предсказуем: после пары-тройки стычек «революционеры» 17 апреля потерпели окончательное поражение и, в основном, сдались в плен, а кто не сдался, вскоре был пойман. Спастись удалось только организаторам покушения, сразу после атаки на дворец бежавшим в Аргентину, да везучему Ривароле, сразу после получения известий о провале в столице бросившему все и вновь ушедшему в свое имение, - в лесистые холмы, где искать его было слишком дорого.

Далее сюжет развивался по законам осадного положениям, введенного бывшим вице, а ныне полноправным президентом Хининьо Уриарте, однако все понимали, что кузен убитого, «не более, чем тень власти без какой-либо личной ответственности» (Гомес Фрейр Эстевес), всего лишь марионетка в руках правительства, «подписывающая решения своих министров». Совершенно явно готовился Большой Процесс, за решеткой оказались десятки людей, - а защиту арестованных взял на себя вычищенный из МИД Факундо Макейн, и это правительству крайне не понравилось. Суд обещал стать слишком громким, с его трибуны из уст человека с репутацией идеалиста неизбежно прозвучали бы все претензии к властям, и власти это понимали, в связи с чем, сыграли на опережение.

7 мая из тюрьмы сбежал один из заключенных. Необъяснимым образом кандалы на нем оказались разомкнутыми, дверь камеры отперта, и беглеца зарезали охранники, как сказано в отчете «по воле случая встретившие его, возвращаясь из увольнительной, и опознавшие», уже на воле. От случившегося за версту несло постановкой, но официально тотчас был заявлено, что «корни заговора не вырваны», и начались новые аресты с подключением провокаторов, заводивших крамольные беседы, после чего интересующую персону брали. Правда, проведя «воспитательные беседы», все же выпускали. 17 июля закрыли и Макейна, обвинив в связях с беглым Риваролой, но выпустили после трех дней карцера, с пояснением, что в следующий раз будет хуже.

Предупреждением дон Факундо, однако, пренебрег, и 10 сентября блестяще выступил на первом процессе, добившись полного оправдания некоего итальянца, не имевшего к заговору отношения, но давшего на себя кучу показаний, - после чего вновь был задержан на три дня. Обвиняли, естественно, опять в «связях с Риваролой», но опять отпустили, надеясь, что уж на этот-то раз намек будет понят правильно. Однако опять ошиблись: д-р Макейн, несмотря на предостережения родни и друзей, объяснявших идеалисту, что все очень и очень серьезно, отступать не собирался.

В общем, сталовилось душно. В Конгрессеприподняли голову почуявшие возможность поскандалить либералы, на улицах начались мордобои, из уст в уста передавались слухи о предстоящей Варфоломеевской ночи, - и тюрьма тоже не оставалась в стороне от общественной жизни: там несколько тюремщиков предложили арестованным организовать большой побег. И вот в такой непростой ситуации 24 октября дон Факундо получил огромный букет цветов, а в нем записку: мать генерала Эскобара (по сей день неизвестно, по своей инициативе или по просьбе сына) просила его как можно скорее бежать из Асунсьона. Однако Макейн, учтиво поблагодарив старую сеньору за заботу, не прислушался и к этому предупреждению, - и через два дня был опять арестован, по очередному подозрению в связях с Риваролой.

Между тем, арестованные, очень долго сомневавшиеся, стоит ли верить тюремщикам, наконец, согласились: серьезность затеи подтвердили Pi´o Lolo несколько солдат из внешней охраны, которым он верил. Отказался только дон Факундо, сказав, что не видит за собой никакой вины и уверен, что его все равно выпустят, как выпускали раньше. И в полночь 28 на 29 октября акция началась: дверь камеры Моласа оказалась открытой, а на полу у порога лежала связка ключей от соседних камер, которые он и открыл.

А вот другой связки, от кандалов, в назначенном месте не оказалось, и пока Молас вместе с прочими, освобожденными, но в оковах, метались по коридору, в коридор ворвались тюремщики, паля во все, что шевелится, и добивая ножами раненых. А также и  тех, кто остался в камерах, потому что был прикован к стене или, как сеньор Макейн, никуда не собирался бежать. Помешать было некому -   внешнюю охрану  за час до старта  заменили, а с утра газеты завопили о «жестокой толпе черни, учинившей в тюрьме самосуд», и эта версия надолго стала официальной. Лишь много позже Патрисио Эскобар в одной из бесед обронил: «Yayucá ре iñarandúva yoicoveyevypa», что на гуарани означает «Постыдно и омерзительно, но целесообразно».

И ничего не скажешь: действительно, одним махом вся активная оппозиция была устранена. Погибло всего десятка два лидеров, но замены им не было: прочие, отпущенные подобру-поздорову, притихли надолго. «Вояки» стали, наконец, властью, их (вернее, их «политического советника») видение – единственным видением. Оставался еще, правда, сеньор Уриарте («В Парагвае не свергают президентов!», сказал дон Бернардино), но он, ноль без палочки, день в день когда следовало, 25 ноября 1878 года, сдал полномочия единогласно избранному Ассамблеей преемнику. Излишне говорить, что преемником этим стал сеньор Кандидо Пастор Барейро, предложивший в вице дона Бернардино Кабальеро, - однако генерал от лестного повышения отказался, предпочтя скромную должность военного министра.

Я сам в душе либерал...

О людях, умеющих, помня свой интерес, не забывать о государственном, приятно писать. Сеньор Барейро был из таких, и окружение его (в основном, военные) тоже, - даже в большей степени, чем сеньор Гилл. «Не время для дискуссий. Мы не строим дом. Мы только вырыли котлован, и теперь закладываем фундамент», - и этим все сказано. Балансируя на грани дефолта, в ручном режиме, все же что-то строили и как-то решали задачи, а задач было немало, и все сложные. Например, как можно быстрее заселять опустевшую страну, где экономика рухнула на уровень натурального хозяйства и держалась на женщинах, потому что мужчины, в основном, ушли в столицу и кормились при политиках.

Ждать, пока подрастут дети, времени не было, следовало привлекать эмигрантов, - мастеров, земледельцев, готовых просто трудиться, - но как? Далекий от моря, с непростым климатом, разоренный Парагвай, где города, кроме столицы, превратились в призраки, и все начиналось с нуля, мало напоминал «страну мечты». Выход, однако, нашли. Вернее, выход нашел Грегорио Бенитес, с которым, как мы помним, дон Кандидо повидался в ходе европейского турне.

При встрече с бывшим другом в Берлине так и не подавший ему руки, он, тем не менее, по-прежнему считал себя «солдатом Лопеса», и готов был помогать Отечеству чем мог. В частности, предложив программу заселения Парагвая немцами и взяв на себя (благо, работая в аппарате Бисмарка, снискал уважение) решение организационных вопросов. Идея понравилась: в Асунсьоне были согласны на кого угодно, вплоть до загадочных, мало кому известных поляков, лишь бы не бразильцы и аргентинцы, но немцы – это, конечно гораздо солиднее, и проект Nueva Alemania («Новая Германия») объявили задачей номер один.

Впрочем, нет: номер два. Наиглавнейшей проблемой оставалось решение вопроса с оккупированным Чако. Десять лет отсрочки истекали, и пришло время искать надежного арбитра, который не стал бы подыгрывать Аргентине, - а это было сложно. Против Бисмарка, который вроде не возражал, возражала Англия, с которой не поспоришь, на Париж не соглашались аргентинцы, так что, крепко поспорив, сошлись на кандидатуре Резерфорда Хейса, президента США. К этому времени Штаты уже весьма плотно сотрудничали с Байресом, и это давало аргентинцам основания полагать, что решение окажется в их пользу.

По логике, так оно и должно было случиться, однако президент Барейро дал согласие, сделав ставку на, так сказать, субъективный фактор, и не прогадал. Всю тяжесть подготовки к арбитражу взял на себя тот же Грегорио Бенитес, со времен войны имевший обширные связи на Холме, а с Домом решалось еще проще: генерал Мартин МакМэхон (тот самый, экс-посол при Марискале) был однополчанином м-ра Хейса. Двух отставных «синих» генералов многое связывало, и президент, фанатичный аболиционист, симпатизировал «храброй маленькой республике, раздавленной рабовладельческой монархией». Тем паче, что «восстановить справедливость» требовали и очень уважавшие МакМэхона ветеранские клубы.

В итоге, решение оказалось в пользу Парагвая, - причем, кроме Чако, м-р Хейс присудил вернуть еще и область Гран-Вилла, на что в Асунсьоне даже не смели надеяться, - и аргентинцы, наконец, ушли. Заодно, опять же с помощью Бенитеса, удалось выхлопотать в Штатах кредиты, причем на весьма пристойных условиях: люди с Уолл-стрит не возражали внедриться в зону влияния людей из Сити, - а это устраивало lopistas. Просто потому, что коль скоро о полной независимости не приходилось уже и мечтать, независимость от соседей-посредников была вполне достижима.

Естественно, соседям это крайне не нравилось. И Рио, по уши увязший в военных долгах, и Байрес, активно в долги влезающий, заискивали перед Лондоном (а Байрес уже и перед США), но ни те, ни другие не хотели прямого проникновения англосаксов в регион, который они считали своим. В связи с чем, в обеих столицах строились планы обуздания. Но если Аргентина, которую в Асунсьоне по-прежнему считали врагом, не ища хитрых путей, практически открыто готовила вторжение, создав в провинции Коррьентес базу для всех обиженных, то Империя, - официально как-никак друг и покровитель, - работала тоньше. В ее рукаве была такая сильная карта, как Риварола, имеющий некоторую популярность и мечтающий о возвращении в политику, и он, после провальной попытки вернуться с помощью Аргентины, писал из своей усадьбы в Рио, гарантируя, если имперцы помогут, полное послушание.

В конце концов, из Рио в Асунсьон поступило настоятельное пожелание видеть процесс «подлинного национального примирения». То есть, возвращение бывшего президента в столицу и участия его в высокой политике. Отказа не предусматривалось (Империя угрожала санкциями), и сеньор Баррейро («сам в душе главный либерал Парагвая», как он говаривал) не стал возражать. В северные холмы отправились гонцы, известившие дон Сирило, что правительство приглашает его на переговоры, гарантируя полную безопасность и министерский пост.

Отказываться, зная о бразильских хлопотах, не было никакого резона: 29 декабря 1878 года Риварола прибыл в Асунсьон, где не был уже семь лет, 30 декабря с утра повидался с бразильским послом, а поздно вечером, согласно договоренности, отправился на встречу с президентом. Но не дошел. За два квартала до резиденции главы государства, в грохоте уличного карнавала, несколько emponchados, - людей, с головой укутанных в пончо, - вырубив дубинками охрану, нанесли дону Сирило два десятка ножевых ранений, более половины из которых, как установила экспертиза, были смертельны.

Обстоятельства непреодолимой силы

Убийц, разумеется, искали, но, разумеется, не нашли. Версия о причастности президента (или «вояк», что, в сущности, одно и то же) возникла тотчас, однако дон Кандидо разъяснил взбешенному послу Империи, что Риваролу, перебежчика и «палача Такуари», в Асунсьоне не любили слишком многие. Так что, если он, позволив себе идти по людной улице под охраной всего лишь двух телохранителей, был узнан, случившееся, скорее, закономерность, - но, впрочем, Парагвай остается верным другом Империи.

Возразить было нечем, да и вернуть Риваролу к жизни никакой скандал бы не помог, поэтому объяснения были приняты к сведению, и на том вопрос закрыли, - но, кстати, либеральные историки, противопоставляющие «прогрессиста» Риваролу «реакционерам»-lopistas по сей день предпочитают обходить молчанием обстоятельства его гибели. Отражением такой позиции является фраза в русской ВИКИпедии «Умер в Асунсьоне во время эпидемии желтой лихорадки», списанная из книги Белисарио Варгаса, пламенного фаната «первого демократического президента Парагвая», тем более смешная, что абсолютно правдива: действительно же, и умер в Асунсьоне, и эпидемия лихорадки в те дни была.

Как бы то ни было, последняя попытка Империи удержать Парагвай на коротком поводке провалилась. Спустя полгода, в июне 1879 года, провалилось и вторжение эмигрантов с территории Коррьентеса. Война оказалась кровавой, но очень короткой. Несмотря на немалую численность, хорошую подготовку и прекрасное вооружение, кандидаты в «спасители Отечества от тирании», проиграли вчистую. Уйти сумели немногие, а в Асунсьоне прошла новая волна чисток, накрывшая даже «неприкасаемых». Сам генерал Игнасио Генес, шеф полиции, уличенный всего лишь в том, что, получив от «революционеров» письмо и не ответив, все же не сообщил о факте соратникам, угодил в тюрьму, откуда уже не вышел, - то ли умер сам, то ли, как полагают некоторые мемуаристы, поел чего-то, несовместимого с жизнью.

И снова строили, организовывали, налаживали. Разумеется, не забывая себя и держа в ежовых рукавицах всех недовольных, - и все-таки. В соответствии с обещанием, Грегорио Бенитес набирал немецких иммигрантов, - не голытьбу, а младших сыновей трудолюбивых баварских бауэров с марками на обзаведение от фатеров, добрых католиков, обязательно холостых и отслуживших в армии. И много еще было задумано, и многому дали старт, - но человек всего лишь предполагает, а располагает только Бог. 4 сентября 1880 года, за полтора месяца до своего 47 дня рождения, президент Кандидо Барейро, встав с постели в прекрасном настроении, упал и скоропостижно скончался на глазах у ошеломленного камердинера. Инсульт дело такое.

О случившемся немедленно известили правительство,  вице-президент, совершенно мелкая личность, приказал срочно созывать Конгресс для инаугурации, но через час был доставлен в казармы, где после короткой беседы с несколькими министрами подписал прошение об отставке «в связи с отсутствием умения и желания править страной». А еще через пару часов члены Конгресса, спешно свезенные на внеочередную сессию, почтив минутой молчания память президента и заслушав сообщение об отказе законного преемника от руководства, по предложению генерала Эскобара, главы МВД, большинством голосов назначили на пост временно исполняющего обязанности главы государства военного министра, генерала Бернардино Кабальеро.

Можно ли назвать случившееся военным переворотом? И да, и нет. Войска на улицу никто не выводил, вице-президента пальцем не тронули, - просто правительство отказалось ему подчиняться, и в чем-то было право: декоративный «вице», никак не предполагавший быть чем-то большим, просто не потянул бы воз высшей власти, и уж во всяком случае, не удержал бы в руках скандальный конгресс. Иное дело, что «весь Асунсьон», включая гражданских lopistas, тяготившийся полным отсутствием свободы самовыражения, искренне полагал, что час настал: если дон Кандидо, смерть которого ошеломила всех, знал толку и в «искусстве возможного», и в экономике, и во всем прочем, то вояк считали тупыми сапогами, которые все испортят и уйдут.

Со своей стороны, военные полагали, что все испортят как раз гражданские, которые, конечно, могут быть полезны, но, коль скоро второго «политического советника» нет, придется брать ответственность на себя. Вот и взяли. Вопреки опасениям многих, никого не репрессируя и никаких экспериментов не затевая, - просто идя старым курсом, и достаточно успешно, так что спустя два года, 25 ноября 1880, Конгресс избрал генерала Кабальеро конституционным президентом. Без всякого нажима, просто потому, что никого, более достойного, не было.

И вот теперь, имея полную легитимность, дон Бернардино начал реформы, - как пишет Рикардо Санчес, «не выпуская из рук "Синюю тетрадь"» (толстенную записную книжку, что-то вроде дневника Баррейро, куда покойный президент заносил краткие наброски того, что, по его мнению, следовало сделать), и по пунктам претворяя в жизнь задумки предшественника, - даже которые, как позже признавался генерал, «были мне не очень понятны или казались неправильными».

Эпоха военной демократии

В общем, у дона Бернардино была шпаргалка, и он, учась политике, на первых порах от нее не отступал. Уже в 1881-м в Парагвай прибыли первые переселенцы из Рейха, заложившие городок Сан-Бернардино. Их встречали с оркестром и щедро наделяли землей в Чако, мгновенно принимая в ряды высшего общества, а они быстро находили подруг жизни, в основном, - поскольку других не было, а немцы в смысле расовой чистоты не комплексовали, - симпатичных гуараниек. Проект Nueva Alemania стартовал, и стартовал более чем удачно: уже через год первые урожаи показали, что немцы ист гут.

Однако не хлебом единым. Торжественно перерезали ленточку в Университет, плохонький, но настоящий, с немецкими и английскими преподавателями, дал первые спектакли Национальный театр, - и так далее, вплоть до реконструкции железной дороги. Открылся и Национальный банк Парагвая, - и расходование денег, отныне хранившихся не в сейфе министра финансов, как при Гилле и Барейро, и не под кроватью у президента, как во времена Ховельяноса, стало прозрачным. Пусть только для своих, но хотя бы для кого-то, - причем, денег стало больше, и главное, эти деньги были не заемные, а свои.

Откуда? А вот именно это имел в виду президент Кабальеро под «казалось неправильным». Он, как и большинство его ровесников (мнения офицеров помоложе генералы не спрашивали), полагали идеалом «государственный социализм», созданный Франсией и развитый Лопесами, при котором они выросли и который считали справедливым. Однако восстановить уничтоженное было категорически невозможно, - ни людей, ни денег, ни ресурсов, хозяйство натуральное, сборы минимальны, а набирать кредиты под проценты за кордоном крайне нежелательно.

Значит, - в общих чертах указывала «Синяя тетрадь», - необходима полная приватизация государственных земель, 95% всего земельного фонда. Эмигрантам – бесплатно, сколько пожелают, остальное – по бросовым ценам всем, кто готов налаживать сельское хозяйство, в том числе, и иностранцам, кроме бразильцев и аргентинцев. Чтобы нерентабельные пустоши обрели хозяина, готового вкладывать в них деньги ради прибыли и платить налоги не натурой, а в звонкой монете. Естественно, с обязательством выращивать то, что полезно государству, не переориентируя пахотные земли под застройку.

С исторической точки зрения, это «заклание священной коровы», ставящее точку на всем, что отличало Парагвай от «цивилизованного мира», было неизбежным. Об этом подумывал Гилл, это планировал Баррейро, - но сделать этот шаг, вот ведь ухмылка Судьбы, выпало именно президенту Кабальеро, считавшему его, как писал он Эскобару, «величайшей трагедией нашей страны, обещающей в будущем много скверного», но понимавшему, что иного пути у Парагвая, если он хочет выжить, нет. Так что, в начале 1883 года большая распродажа началась, и очень скоро около 20% государственных земель стали частными. Правда, действующие фермы не трогали, но обширные угодья, где возились со своими огородами сквоттеры, переходили во владение всем желающим, - в первую очередь, компаниям из США и Великобритании. Ну и, конечно, чего греха таить, «своим людям», то есть, ветеранам войны. Тем, кто прошел с Лопесом весь путь, дон Бернардино давал «зеленый свет» вне зависимости от званий, хоть полковнику, хоть сержанту.

Ну и, по ходу, - то самое «не очень понятно», - в соответствии с пунктами «Синей тетради» смягчали режим. Для начала преобразовали Народный клуб, куда не lopistas хода не было, в клуб «Свобода», место для дискуссий всех, кто имел что сказать и желал высказаться, хотя бы и критически, будь это хотя бы и подпольные либералы. Самых говорливых, но не оголтелых, отмечали, и когда через пару месяцев прошли выборы в Конгресс, им не помешали ни участвовать, ни избраться, ни организовать оппозиционную фракцию, а после выборов объявили и общую амнистию, открывшую дорогу домой всем участникам предыдущих мятежей, включая даже убийц Гилла. Ну и, вишенкой на тортик, появилась газета La Democracia (редактор - Игнасио Ибарра, герой войны и адъютант Кабальеро), лютый официоз, конечно, но предоставлявший трибуну всем, кто не звал к топору.

Все это, с одной стороны, оздоровило атмосферу, сведя к нулю неизбежные в ином случае заговоры, но, вместе с тем, создало новые сложности, в «Синей тетради» уже не предусмотренные. Слишком много активных персон с солидными группами поддержки лелеяло амбиции, слишком много эмигрантов вернулось, ничего не забыв, слишком много молодежи из «хороших семей» считало себя взрослыми, умными и знающими, как надо, - и всем им весьма и весьма сочувствовали в Аргентине. Так что, к исходу своей каденции президент Кабальеро столкнулся с нешуточной проблемой: вовсю играя на огрехах властей, особенно в плане распродажи земли и коррупции, оппозиция (то есть, все, кто не имел доступа к кормушке), наращивала влияние в Асунсьоне.

В итоге, все шло к тому, что 15 ноября 1886 года, в день выборов нового Конгресса, которому предстояло избрать нового президента, оппозиция окажется в большинстве, и следовательно, генералу Эскобару, естественному преемнику Кабальеро, ничего не светит. Но вот ведь беда: через неделю помещение, где до официального, - на первой сессии нового созыва, - подсчета хранились опечатанные мешки с почти 5 тысячами бюллетеней, непонятно с чего сгорело дотла.

Что делать, не знал никто, переносить сессию запрещала Конституция, где дата 25 ноября фиксировалось отдельной статьей поэтому решать пришлось президенту, и президент приказал участковым комиссиям (сплошь ветераны, раненые, контуженные, короче говоря, люди чести, которые не обманут) восстанавливать протоколы по памяти, а в результате, по итогам голосования в сформированном по памяти Конгрессе главой государства был объявлен Патрисио Эскобар. Что, как все понимали, неофициально означало строго-настрого запрещенную той же Конституцией вторую каденцию дона Бернардино…

Доживем до понедельника

Избрание (если это можно так назвать) Эскобара, естественно, накалило страсти. Оппозиция, - и либеральная, и просто не вписавшаяся в созданную Кабальеро «систему военного контроля», - вопила о диктатуре, о «возвращении тиранов», на что власти, однако, никакого внимания не обращали. Сколь бы крамольные речи ни звучали в клубе «Свобода» и сколь бы яростные статьи ни публиковала La Democracia, дон Бернардино смотрел на все это сквозь пальцы, - ибо, как ни парадоксально, «возвращать тиранию» не собирался. Сложно сказать, почему, - скорее всего, по итогам многолетнего общения с Барейро, - он не стремился к личной власти, напротив, планировал передать полномочия гражданским политикам, но не раньше, чем созреют условия.

А условия зрели. 10 июля 1887 года актив оппозиции, - очень разношерстная публика: экс-легионеры, штатские lopistas, считавшие себя обиженными, бойкая молодежь, вернувшаяся с учебы из Байреса, - объединился в Демократический центр, зародыш будущей Либеральной партии. Без особой программы, но с конкретными требованиями: свободных выборов, прекращения продажи государственных земель, гражданского контроля над армией и пресечения коррупции, а также «осуждения страшного прошлого, полной открытости страны и привлечения капиталов из братской Аргентины».

В подавляющем большинстве стран тогдашней Латинской Америки такой демарш кончился бы разгонами и арестами, однако Кабальеро ответил иначе: после месяца встреч и консультаций, 11 сентября, на политической арене Парагвая появилась Национальная Республиканская ассоциация «Колорадо» (не путать с уругвайской) или, как ее еще называли, «партия порядка и развития». Манифест о ее создании и программу, - «республиканская, аграристская, народная и демократическая, основанная на уважении к памяти Маршала Лопеса», - подписали не только генералы Лопеса, но и все, кто разделял их мнение, что спешить не надо, включая наиболее спокойных либералов и даже нескольких бывших легионеров.

Это уже была почти-почти двухпартийная система, правда, основанная не столько на идеологии, сколько на личностных амбициях, дружбах и не дружбах, но все же жест доброй воли оппозиция оценила и крики о «тирании» стали тише. «Республиканцы» продолжали работать, и достаточно успешно. Во всяком случае, перепись 1887 года показала, что в стране живет уже 329 645 душ (то есть, народ понемногу возрождается), и все эти души худо-бедно обеспечены работой и куском хлеба.

Хотя, с другой стороны, денег по-прежнему не хватало: упорное стремление военных добиться «полной независимости», - то есть, жить, опираясь на свои силы, не набирая кредитов, имело и «темную сторону». Тем паче, что торговля оставалась беспошлинной, - то есть, основного, как в былые годы, источника доходов не было. Да и коррупция на низах аппарата (в личной честности генералов не сомневался никто) по ходу продажи земель принимала подчас неприличные размеры, на что Jefe (дон Бернардино) не обращал внимания, если уличенные были ветеранами войны. В связи с чем, оппозиция, притихнув, начала готовиться к выборам 1890 года.

Выборы, однако, вновь разочаровали. На сей раз, правда, никаких пожаров не случилось, и Jefe сделал еще один жест доброй воли, предложив Конгрессу кандидатуру д-ра Хуана Гуальберто Гонсалеса, не военного, хирурга и близкого друга покойного Гилла, о котором решительно никто не мог сказать ни единого дурного слова. Безусловно, очередной шаг к гражданскому правлению, вот только новый президент был плотью от плоти «Колорадо», и хотя кабинет он себе набрал из штатских, в том числе, даже бывших легионеров, факт оставался фактом: либералы опять остались с носом, но без кормушки и кабинетов.

В результате, в 1891-м либералы восстали. Шумно, с пальбой и кровью, но достаточно бестолково, и мятеж, начавшийся утром 18 октября, к вечеру был подавлен. Однако ожидаемых репрессий не последовало. Ни расстрелов, ни даже судов. Больше того. Выступив перед плененными лидерами «революции», дон Бернардино сообщил им, что власти, в принципе, не возражают против таких проявлений недовольства, но при условии, что мятежники будут обходиться своими силами, не пытаясь внедриться в армию и не призывая на помощь иностранцев. А главное, не станут палить во все подряд, разрушая то, что с огромным трудом удалось восстановить.

Как ни странно, его аргументы были приняты. Все дальнейшее, - а дальнейшее бывало всяким, - происходило, так сказать, в варианте-лайт, без крайностей. Убивали на дуэлях, подстерегали на улицах, порой учиняли и баррикадные бои, но целых десять лет все это происходило в узком кругу политических активистов (всего-то 10% населения, считая с группами поддержки) и серьезного ущерба государственной экономике не наносило. А если учесть, что личный состав противостоящих партий был крайнее неустойчив, - идеологиями не пахло, народ бегал туда-сюда, - так вся эта стрельба, в отличие от трагедий у соседей, более всего напоминало междусобойчик.

Тем не менее, первый блин оказался комом. Притом, что д-р Гонсалес очень старался, получалось плохо. В Бразилии, на которую lopistas традиционно опирались, рухнула монархия, и Рио временно утратило интерес к Парагваю, зато в Аргентине, где к тому времени все внутренние проблемы уладились и начался экономический бум, интерес к Парагваю вырос. В сущности, после первых успехов в продаже земли «только не аргентинцам», выяснилось, что реальный интерес проявляют именно аргентинцы.

Пренебрегать этим, - вне зависимости от того, чего хотел, а чего не хотел Jefe, - было невозможно, контролировать процесс, не имея полномочий, у старых вояк тоже не получалось, и в конце концов, дон Бернардино пришел к выводу, что без компромисса никак. После чего, 9 июня 1894 года, сеньору Гонсалесу сообщили ему, что он уже не президент, а главой государства через несколько месяцев, - разумеется, 25 ноября, - стал молодой генерал Хуан Эгускиза, бывший легионер и член партии «Колорадо», подавивший путч 1891 года, но вместе с тем, имевший массу друзей в стане оппозиции.

Партия, дай порулить!

Со стороны лидеров «Колорадо» это было очень серьезным компромиссом, - но они, в самом деле, не понимали, что делать в новой обстановке. Все понятное уже было сделано: обломки разгребли, котлован выкопали, фундамент заложили, - а дальше застопорилось, и «политические советники», которых они уважали (к этому времени вернулись и Грегорио Бенитес, и Хризостомо Центурион), в один голос утверждали, что страну нужно «размораживать и приоткрывать», и делать это должен кто-то из молодых. Эгускиза подходил идеально, и дон Бернардино дал ему полный карт-бланш, а дон Хуан с первых же дней каденции поразил «весь Асунсьон», сформировав полностью штатское правительство и пригласив на ключевые посты либералов.

Логика в такой линии, получившей название «эгускивизм», безусловно, имелась. Стабильность стабильностью, но в 1894-м в стране возделывалось не 100000 гектаров, как планировали, а на четверть меньше. Что, если сравнивать с послевоенными 30 тысячами, конечно, можно было считать успехом, но очень условно, - и нужны были деньги. На все. Поэтому уже при д-ре Гонсалесе, - с позволения Jefe, - в страну начали запускать аргентинский капитал. Очень осторожно, с массой оговорок, и все же. А тут ведь дело такое: достаточно коготку увязнуть, и старые лидеры просто терялись в новой обстановке.

С другой стороны, в новой обстановке, когда страна уже была воссоздана, старое поколение либералов тоже во многом пересмотрело свои взгляды, и генерал Бенно Феррейра, некогда заклятый враг lopistas теперь не имел ничего против сотрудничества. Правда, встала на дыбы либеральная молодежь, категорически отказавшаяся от любых контактов с «наследниками тирана», и Либеральная партия раскололась на две фракции: civicos («гражданские»), в основном, старшие, поддержали Феррейру, а radicales (переводить, думаю, не нужно) требовали «начать все с чистого листа». Впрочем, на тот момент сил у них недоставало, и в расчет их можно было не принимать.

В общем, как пишет Лидия Рохас, «"egusquicism" принес плоды, в стране появился класс крупных собственников, и значит, деньги. Но это были "деньги нового вида", ранее Парагваю незнакомые. Огромный интерес аргентинских инвесторов к плантациям породил спекуляцию, в которую, при отсутствии контроля со стороны военных, погрузились и парагвайские чиновники. Они покупали участки по низким ценам, а затем перепродавали ее иностранцам , не заинтересованным в хотя бы минимальном сохранении социальных гарантий, на чем настаивал Кабальеро и его сторонники. Массы населения, не имевшие избирательного права, беднели, превращаясь из фермеров в пеонов. Уже к концу века 79 семейств, банков и зарубежных компаний владели почти 50% земли Парагвая, и новую олигархию не устраивал протекционизм "Колорадо", она требовала понижения налогов и прекращения политики госзаказа, и щедро платила всем, кто готов был "бороться с пережитками лопизма"».

Тем не менее, скоро только сказка сказывается. Добившись минимального национального примирения и хоть как-то пополнив бюджет, генерал Эгускиза в ноябре 1898 передал пост новому президенту от «Колорадо», д-ру Бенхамину Асевалу, - штатскому юристу, по взглядам civico, но пользовавшемуся поддержкой Jefe, ибо был одним из семерых «мальчишек с бородами», уцелевших при Акоста-Ню. Между прочим, кристально честному человеку, - но это ничему не мешало. Как указывает та же Лидия Рохас, «личное бескорыстие всех без исключения президентов Парагвая, не скопивших сколько-нибудь значительных состояний, бесспорно, но ниже начиналась пропасть коррупции, не потакать которой они не могли», - и в конце концов, caballeristas сочли необходимым вмешаться: летом 1902 года полковник Хуан Антонио Эскурра, имевший репутацию «человека чести», с благословения старших распустив правительство, объявил о начале «эпохи очищения», - и полыхнуло.

Возвращение военных к власти само по себе взбесило либералов из обеих фракций, а возбуждение уголовных дел по фактам коррупции вообще накалило ситуацию добела. Притом, что Эскурра от имени Jefe пригласил «к самому широкому сотрудничеству всех, кому дороги национальные традиции Парагвая», включая отмороженных «радикалов», призыв услышан не был. Напротив, возмущенные либералы из обеих фракций побежали в Байрес, готовить очередное «спасение от тирании», и нашли там полное понимание, а свежеиспеченные олигархи охотно подкинули «борцам с диктатурой» денег на «революцию».

Не осталась в стороне и Бразилия, где внутренние проблемы уже были решены, и в августе 1904 года вторжение «единого фронта за свободу Парагвая» началось. А через пять месяцев, когда стало ясно, что «революционеры» готовы применять тактику «выжженной земли», caballeristas, не имея денег продолжать сопротивление, притом, что у мятежников денег было в избытке, приняли посредничество Бразилии. 12 декабря был подписан «пакт Пилкомайо»: после четверти века пребывания у руля, партия «Колорадо» передала власть civicos генерала Феррейры, согласившимся взамен «учитывать интересы Национальной партии», и есть ощущение, что дон Бернардино сотоварищи отошли от дел даже с некоторым облегчением. Во всяком случае, фраза Jefe «мы восстановили Парагвай, теперь ваша очередь его отстроить»  на это прямо указывает. Но как бы то ни было,  La época  lopista завершилась. Начался бардак.

Полеты над гнездом кукушки

Впрочем, «бардак» это мягко. Приход к власти либералов, обещавших все и всем, основную часть населения, пожалуй, даже обрадовал, но очень скоро выяснилось, что поводов для радости мало. Практически сразу после победы, фракции начали выяснять отношения друг с другом. В 1908-м радикалы свергли казавшихся им чересчур умеренными civicos и прогнали заслуженного, но, по их мнению, устаревшего и «продавшегося реакционерам» Бенно Феррейру, вслед затем, опасаясь дона Бернардино, который ворчал, распустив Национальную армию и заменив ее контрактниками под командованием офицеров, нанятых в Европе.

Это, однако, стабильности не добавило, начался новый раскол, - на «здравомыслящих» и «спешащих», что в 1910-м привело к очередной «революции». Полковник Альбино Хара, сам радикал, но видящий берега, выгнал президента Мануэля Гондру,  радикала,  берегов не видевшего, попытался навести порядок, однако через два года полной анархии, когда каждая группа хотя бы на несколько дней занимала Асунсьон, потерпел поражение и погиб. А в целом, с 1904 по 1922 год в Парагвае сменилось пятнадцать президентов, из них семеро между 1908-м и 1912-м, - и все грызущиеся стороны пытались заручиться поддержкой вроде бы ушедшего на покой «реакционера» Кабальеро, отвечавшего на все предложения решительным отказом.

«Все политики того периода, - пишет сеньора Рохас, - стояли на том, что их путь к процветанию – единственный, и добивались своего, не считались ни с чем, в первую очередь, с конституцией, именем которой клялись. Единственным признаком уважения к ней было то, что ни один временный президент не позволил себе стать постоянным раньше 25 ноября високосного года… Но все они при этом считали себя "истинными патриотами", да и были ими». И что любопытно, во всей этой кутерьме был странный, несвойственный Латинской Америке элемент бескорыстия, - никто из всех этих президентов по итогам своей бурной деятельности богатств не стяжал.

Скажем, помянутый Мануэль Гондра, звезда первой политической величины, жил скромно и умер почти что в бедности, оставив после себя только ценнейшую библиотеку, которую после его смерти купил университет Остина в Техасе, а деньги, согласно завещанию покойного, пошли в  бюджет. И остальные примерно так же. Но при этом, - вот ведь парадокс, - к 1920 году половиной национальной территории владели уже не 79, а 19 физических и юридических (в основном, аргентинских) лиц, а 9/10 населения маялись в беспросветной нищете, ибо дефолт стал повседневностью, а государственный долг (включая взятое на «революцию» 1904 года плюс проценты) зашкалил за 20 миллионов долларов, вдвое превысив все, чт за 25 лет наодалживали lopistas.

Как-то все это надо было объяснять, - не народу, которого было не слышно и не видно, ибо он разбегался кто куда, если не за кордон, то в холмы, но хотя бы самим себе. Так что, весной 1912 года, после почти одновременной смерти дона Бернардино и Патрисио Эскобара, которых все же стеснялись, виновник всех бед был найден: в нищете, коррупции, зависимости от иностранцев и постоянных склоках между собой обвинили «государственного преступника Франсиско Солано Лопеса», и это на много лет вперед стало основой основ официальной пропаганды, спорить с которой считалось уделом маргиналов.

Жизнь от этого, впрочем, светлее не стала, - «новые радикалы», в свою очередь, разделились на «гражданскую» и «военную» фракции, а «военные» на «европейцев» и «националистов». Естественно, считающие самыми умными только себя, и разумеется, с постоянными путчами, - но, правда, по сложившейся традиции, без расстрелов побежденных (пара исключений случилась по недоразумению, и всем было стыдно(, - а в конце концов, и с долгой (полтора года), кровавой, бессмысленной гражданской войной без всякой идеологии, получившей в истории название «войны амбиций», великолепно описанной в мемуарах ее участника, русского офицера Святослава Голубинцева («В парагвайской кавалерии», в Сети есть, - и рекомендую).

Только с 1922 года, когда бедлам утомил всех, жить стало чуть спокойнее: целых 14 лет никто ни с кем не воевал, и крохотная кучка hacendados, хозяев парагвайской земли, свысока поплевывая на протесты «реакционеров» из «Колорадо», наслаждалась жизнью, высасывая соки из деревни, «вернувшейся даже не к колониальным временам, а к феодализму, ранее в Парагвае неизвестному». Противостоять такому торжеству либеральных ценностей было некому, - разве что в армии, вновь (в связи с безденежьем) перешедшей на «национальную» основу, офицеры из низов («верхи» считали военную службу не престижной) ворчали и мечтали о странном, однако она, маленькая, плохо вооруженная и под плотным контролем Конгресса, мало на что была способна, существу, в общем, потому что положено. А между тем, стране были жизненно необходимы реформы, и тут, как говорится, не было бы счастья…

Подробно писать о Чакской войне не буду. Литературы масса. Ограничусь тем, что по факту это была война не столько Боливии с Парагваем, сколько Standard Oil (USA) с Shell (UK) за нефть, которую тогда так и не нашли, а нашли только в 2012-м, и для Парагвая она была Отечественной, потому что, потеряв Чако, он превратился бы в карлика. А потерять были все шансы: население Боливии втрое больше, армия - вчетверо и вооружена гораздо лучше, и вымуштрована, а возглавляли ее европейские офицеры высокого класса во главе с генералом Гансом Кундтом, любимцем Макензена и Людендорфа.

И тем не менее, после трех лет кровопролития, доведя вооруженные силы до 150000 штыков и сабель, - почти все мужчины страны, как при Марискале, и добровольно!  - Парагвай победил (кстати, при активном участии русских эмигрантов-белогвардейцев, отчего войну прозвали «русско-немецкой»), причем, в ходе боев окончательно закрыла свой долг перед страной семья Эстегаррибия: генерал Хосе Феликс Эстигаррибия, внучатый племянник предателя и внук полковника, павшего при Серро-Кора, стал «Жуковым» этой войны). Естественно, офицерский корпус из парии стал весомой силой, и в феврале 1936 года полковник Рафаэль Франко, один из «героев Чако», разогнав Конгресс и запретив Либеральную партию, объявил о намерении строить «народный социализм», а д-ра Франсиа и маршала Лопеса национальными героями.

Прах Марискаля был найден и торжественно перезахоронен в Асунсьоне, - и вообще, сеньор Франко взялся за дело круто, вплоть до разрешения первым, совсем немногочисленным коммунистам агитировать открыто, - но разбежавшиеся олигархи оказались сильнее. С помощью Аргентины они организовали восстание против «диктатуры», нашли выходы на ближний круг «диктатора», и в 1937-м сумели изгнать «опасного романтика», - а поскольку даже им было ясно, что вернуться к старым добрым временам невозможно, решено было, пока не поздно, делать ставку на армию, - но правильную.

Сказано - сделано. Поменяли Конституцию, в президенты провели генерала Эстигаррибиа, ставшего, в соответствии с новым  законом, царем и богом. А когда он погиб в авиакатастрофе, к власти, - без всяких выборов, просто по решению военных, - пришел еще один «герой Чако», генерал Ихинио Мориниго, уважаеший Дуче, а еще больше, д-ра Салазара,  и взявший курс на построение «корпоративного государства», в первой же  речи заявив, что «позор Либеральной Эры будет забыт» и подтвердив намерение «вести страну славным путем великих граждан Франсиа, Лопеса и Кабальеро, отметая чуждые нашей нации иноземные идеи».

И на этом, наверное, все. Парагвай вступал в совершенно новую эпоху, - т.н. «Эру Второго Колорадо», но тпрру… Тут уже все своеобычное кончается, да и потом, мы и так забрались слишком далеко в не очень интересный мне ХХ век. Так что, скажем ему Adios! – и двинемся на юг, где нас давненько ждет-не дождется Уругвай. А потом и Аргентина…

Бумеранги детям не игрушка

Возвращаясь на Восточный Берег, перечитаем прежде всего «Танго» (42), главки «Танцы с волками» и «День длинных ножей» (), после чего, освежив в памяти ситуацию, отметим: что «Все счастливые семьи счастливы одинаково» не факт, но вот насчет «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» Лев Николаевич, безусловно, прав. По итогам Парагвайской войны Уругваю позавидовать сложно. Даже притом, что на поставках продовольствия в армию и пошлинах от транзита через Монтевидео маленькая страна неплохо подкормилась, бум оказался недолгим. С окончанием войны пошел откат, и наружу полезли все припудренные прыщи. А их было немало, - и тот факт, что Уругвай, потратив немалые деньги и угробив тысячи солдат, в итоге так и не получил контрибуций (как мы помним, «проявить гуманизм» из своих соображений попросила Империя), в ряду проблем был далеко не первым.

Главной бедой оказался политический хаос, - уже без всякой идейной подкладки. Если раньше жестокое противостояние colorados и blancos, по крайней мере, отражало базисный конфликт городской, портовой, европеизированной, коммерческой элиты Монтевидео с самодостаточной, патриархальной, очень традиционной элитой пампы с её вольными caudillo, то теперь, когда «белые» проиграли полностью и окончательно, противостояние перешло на уровень чистой грызни группировок. Убийство Венансио Флореса, сильного человека, пусть и больного на власть, но имевшего хоть какое-то видение развития страны, фактически разрушило страну, сделав ее добычей тех же cаudillo, только, в отличие от «белых», без всяких традиционных комплексов, с уклоном в сторону самого дикого феодализма, и doctores (гражданские политики Монтевидео) невероятно боялись тех, кто завоевал для них власть.

А бояться было кого и было чего. Если при Флоресе «красная» партия, по крайней мере, понимала дисциплину и субординацию, то теперь каждый генерал был сам себе фракцией, каждый в своем департаменте (Уругвай был слишком мал, чтобы делить на провинции) мнил себя наместником Божьим, и всем хотелось влиять на Монтевидео. Что, правда, было непросто, ибо «доктора», считавшиеся «центральной властью», обзавелись регулярной армией, очень маленькой, но прекрасно вооруженной, однако достижимо: в Конгрессе тоже враждовали две фракции, - орристы и курристы, что бы это ни значило, - имевшие разные взгляды на развитие экономики, и caudillos играли на их вражде.

В итоге, страна напоминала бедлам. Департаменты жили своей причудливой жизнью, и президент Лоренцо Батле, - авторитетный, но без особого влияния генерал, которого «докторам» чудом удалось продвинуть, не допустив к рулю страшного Грегорио Суареса, - за пределами столицы не имел фактически никакого влияния. Все, к чему он стремился, это хотя бы не уронить страну в кровавый хаос, пытаясь под лозунгом «С моей партией и для моей партии», как-то примирить все фракции, хотя бы для видимости некое единство coloradismo, - но получалось скверно. Скажем, в 1869-м генерал Масимо Перес пошел походом на Монтевидео менять правительство, и президент спас свой кабинет лишь потому, что другой губернатор, Франсиско Карабайо, будучи в ссоре с Пересом, отогнал его от столицы, а через пару месяцев менять правительство пошел уже Карабайо, но его отогнал от столицы Перес. Министр же обороны, тот самый Грегорио Суарес, в обоих случаях, отправившись на подавление, обнимался с «революционерами», выпивал с ними и ни во что не вмешивался.

Но все познается в сравнении. Если «красные» перегибы и парадоксы, глядя с высоты полутора веков, да еще и через океан, можно определить, как трагифарс, то для «белых», - вернее, blanquillos (беленьких), как их пренебрежительно называли после резни 1868 года, - началась трагедия. Их убивали, грабили, сводили личные счеты, в лучшем случае, загоняли в глубокое подполье без права подавать голос, и в этом у «красных» разногласий не было. Даже президент Батле, по натуре мягкий и склонный в своем кругу к компромиссам, ненавидел «белых» лютой ненавистью, - ибо был из семьи «старых аристократов», пострадавшей в ходе экспериментов Артигаса с построением «общенародного государства». В итоге, за рубежом, - в основном, в Аргентине, где у всех были друзья, - спасая себя, оказалось более 25000 orientales, считая семьи. По факту, случился второй Исход, как когда-то, при Артигасе, от бразильцев.

Естественно, людям это не нравилось. Они не хотели быть приживалами. Они хотели вернуться домой. Пусть даже не к власти, пусть даже не к политическому влиянию в родных местах, но хотя бы чтобы помереть не на чужбине, - но все попытки наводить мосты, мириться, капитулировать проваливались: их фермы и асьенды, в основном, присвоили победители, а возвращение неизбежно повлекло бы вопросы о реституциях, - и потому никто ни о чем не хотел говорить. Ничего удивительного, что эмигранты, обсуждая происходящее, в конце концов, пришли к выводу, что справедливость можно восстановить только силой оружия.

Собрались в Байресе. Обдумали, проголосовали, приняли решение. Выбрали лидера:  очень заслуженного генерала Тимотео Апарисио, классического caudillo старого типа, храброго, очень справедливого, - правда, с сильной примесью индейской крови (но для гаучо такое было в порядке вещей) и совершенно analfabeto (то есть, неграмотного), зато на редкость здравомыслящего, к тому же, участника всех уругвайских войн и умелого военачальника. И зама подобрали соответствующего:  разменявшего девятый десяток, зато умевшего читать и писать генерала Анаклето Медину, воевавшего еще под началом Артигаса. Лучшего выбора сделать было невозможно: два авторитета в сумме давили любые разногласия.

На данном этапе разногласий, правда, не намечалось. Всем было понято, что обстоятельства для затеи крайне благоприятны: в стране хаос, недовольных много даже среди «красных», «доктора» боятся собственных губернаторов, - да еще и финансовый кризис, поскольку период спекуляций на поставках минул, и слабая банковская система Уругвая рухнула.

Правда, сеньор Сармьенто, президент Аргентины, затею уругвайских эмигрантов не одобрил, - он опасался весьма реальных дипломатических проблем, да и всегда работал с «красными», - но, с другой стороны, хаос награницах ему был ни к чем, - поэтому, не одобрив, мешать не стал, а власти провинций, - Санта-Фе, Корриентес, Энтре-Риос, - напротив, старым друзьям сочувствовали. Правда, собрать сколько-то приличный общак Революционному комитету так и не удалось, - у всех кризис, - а это означало, что если начинать, то по старинке, с пиками против винтовок, но это вопрос, встав на повестку, мгновенно и закрыли: пики так пики, Бог не выдаст…

Наш дом - Уругвай!

А дальше как положено. 5 марта, на следующий день после подписания в аргентинском городе Конкордия «Акта о создании Армии Ответа», 44 всадника, - пять винтовок, 19 револьверов и у всех пики, перешли реку Уругвай с запада, из провинции Буэнос-Айрес, сразу же разослав по департаментам гонцов с прокламацией. Очень в стиле места и времени, трогательную и забавно, чисто по-латиноамерикански пафосную, в самых возвышенных выражениях, с невероятным обилием восклицательных знаков.

Вкратце. Мы терпели пять лет, но всему есть предел. Пришло время говорить оружию. «Красные» захватили власть предательством, пришли на штыках врага, втянули страну в ненужную войну, 25000 тысяч уругвайцев обездолены и изнаны с родной земли. Но мы идем не мстить. Не под своим славным белым знаменем. Мы идем восстанавливать справедливость и порядок, попранные бывшими храбрыми воинами, превратившимися в бандитов. Мы идем, чтобы вернуть народу право самому решать, кто будет править страной, без насилия и обмана, и мы протянем руку дружбы любому, кто разделяет нашу веру и не делит наш народ на «цвета». Наше дело правое, мы победим.

Прокламацию эту, - для Уругвая принципиально новую, с призывом к отказу от «партийных цветов», то есть, от клановых обязательств, - писал, конечно, не сам генерал Апарисио. Над ней потрудились молодые люди из его штаба, новое поколение уругвайцев, из «белых» семей, но уже не понимавшие смысла деления на цвета, - и на этот нюанс обратили внимание многие, в том числе, и в Монтевидео, где образованная «красная» молодежь, полагая эпоху caudillos сгнившей, рассуждала в похожем духе.

Это привлекало, и ряды Армии Ответа быстро множились. К дону Тимотео шли все уцелевшие «белые», группами и поодиночке, все при оружии, кое-кто даже с новейшими Remingtons, а в мелких городках бывшей «белой» сферы влияния удалось разжиться и несколькими небольшими орудиями. В общем, «армия» становилась армией без всяких кавычек, и подавить восстание в зародыше «красные» не успели, увязнув в торговле с центром насчет компенсации за услугу.

В итоге, после серии мелких успехов, 10 августа в страну, - с востока, из Энтре-Риос, - вошел генерал Анаклето Медина во главе нескольких сотен эмигрантов и аргентинских добровольцев, и пошли успехи куда крупнее. Без боя сдался крупный город Мерседес. Через неделю, 6 сентября войска Апарисио подошли пригородам столицы, а 12 сентября, соединившись с армией Медины, после чего число «кентавров» зашкалило за 3 тысячи, повстанцы при Пасо Северино разбили Грегорио Суарес, лучшего полководца «красных». 29 сентября при Корралито потерпел поражение и Франциско Карабайо, после боя сообщив в Монтевидео, что, на его взгляд, нужно договариваться. От чего «доктора», однако, отказались, - как из вполне понятных опасений, так и под давлением президента, фанатичного врага «белых» в любом их проявлении.

Тем не менее, в столице боялись. Государственные газеты наперебой призывали граждан к оружию, стращая неисчислимыми бедами в случае, не приведи Jesus, победы Тимотео Апарисио, «этого безграмотного дикого mulato, Темного Caudillo, в прямом и переносном смысле слова». А между тем, к Темному волной текла молодежь (появился там и совсем молоденький паренек Апарисио Саравиа, - прошу запомнить это имя!). Бежали даже образованные юноши из «красных» семей, наладившие в штабе повстанцев издание газеты Revolucia, из номера в номер доказывавшей «позорность» деления на «цвета». А вот у правительства не срасталось. 26 октября повстанцы вновь подошли к Монтевидео, теперь всерьез, и через три дня взяли ключевой форт.

Общий штурм, тем не менее, не удался: мобилизовав всех, кого мог, и раздав оружие из арсеналов, президент Батле, ожидавший генерала Суареса с подкреплениями, сумел отбиться, - и тем не менее, осада продолжалась аж полтора месяца, не увенчавшись успехом лишь потому, что «белые», не желая морить город голодом, пропускали в него караваны с продовольствием. А 16 декабря с севера, наконец, явился Грегорио Суарес, вновь блеснувший воинским талантом. Красиво избежав окружения в урочище Мальдонадо («марш через Сьерру» в Уругвае считают образцом тактического маневра), он сумел навязать «белым» бой в максимально выгодных для себя условиях, и 25 декабря нанес дону Тимотео тяжелое поражение на берегу речки Соус, вслед за тем приказав перерезать глотки примерно шестистам пленных и раненых.

И это было ошибкой, ибо полностью противоречило традиции. Массовые убийства пленных в Уругвае, где все всех знали, не практиковались, и даже в очень немногих исключительных случаях, когда офицеров казнили, их казнили по всем правилам: с трибуналом, обвинением, защитой, взводом солдат, правом последнего слова и почетными церемониями. Но чтобы без суда резать глотки всем подряд, - такого не водилось и такое не могло сойти с рук даже дону Грегорио, жестокость которого вошла в поговорку.

Ибо все-таки не Аргентина, где «белые люди» из Байреса гаучо считали «не совсем людьми» (тут гаучо были почти все), и не Парагвай, где работало правило «если враг не сдается, его уничтожают», а домашняя распря между своими. Так что, возмущение «самым кровавым злодеянием всех прошлых и будущих гражданских войн», как написал в рапорте об отставке майор Альфредо Кастелланос, адъютант самого Суареса, проявилось и в армии, и в столице. В итоге, президенту Батле, в частных беседах резню одобрявшему, пришлось снять «Кровавую Свинью» с фронта, заменив генералом Энрике Кастро, приличным человеком.

Подпорченная резней радость победы оказалась тем более короткой, что победа не принесла дивидендов, напротив, разожгла страсти. Отойдя на север, к бразильской границе и пополнив ряды теми, кто раньше отсиживался, а теперь решил мстить, дон Тимотео начал маневренную войну, стремясь создать для барыг из Монтевидео такие условия, которые заставят их пойти на компромисс, - и эта вялотекущая война оказалась эффективнее любых сражений.

Торговля замерла, порт опустел, таможни закрылись, владельцы асьенд несли нешуточные убытки, требуя у столичных «докторов» скорейшего прекращения бардака, да и среди «докторов» пошли разговорчики, что ситуация дает возможность ослабить собственных, «красных» caudillos, заставив их уважать центр. Правда, президент Батле оставался непреклонен, но в глубинке начались сепаратные перемирия и даже братания, - а в марте 1871 года дон Тимотео сделал жест доброй воли, закрыв непримиримую Revolucion.

Мири-мири навсегда...

Ситуация, в общем, пришла к пату. В Конгрессе говорили о «национальном соглашении», правительство настаивало на войне до победного конца, но не имело сил разгромить повстанцев окончательно. Даже после большой битвы у Манатиалес, где генерал Кастро полностью уничтожил «дивизию» генерала Медины (сам 83-летний дон Анаклето пал в бою), основная часть армии Тимотео Апарисио, как иронизировали бойкие писаки, «давала гастроли» по всей стране, доводя до исступления столичную олигархию, несущую огромные убытки, - и давление на президента с каждым днем усиливалось.

Как всегда, начавшись с Конгресса, перешло сперва в салоны, а потом и на улицу: на рынки и в пивнушки. Вопрос: а ради чего мы воюем? сделался актуален, бранить «диких сельских caudillos, опозоривших славную партию Colorado» вошло в моду, а правильные ответы давала, разумеется, пресса. В конце концов, статьи в стиле «Шесть тысяч воинов, предпочтя смерть разлуке с Родиной, лежат в тихих полях, отдав жизнь за право быть людьми, и с теми, кто жив, должно говорить уважительно. Это раса Артигаса возродилась из пепла…», несмотря на крики сеньора Батле и недовольство Суареса, пошли уже и в El Siglo, самом официозном официозе страны, и давление «политического» класса столицы, тем паче, представлявшего интересы класса «экономического», разумеется, сделало свое дело.

Президент, скрепя сердце, дал «добро» на переговоры, поставив условием «максимум амнистия, но ничего больше», - а для ведения переговоров из нафталина достали отставного сеньора Андреса Ламаса, знаменитого дипломата, в свое время придумавшего «фузионизм» (политику «слияния цветов»), уничтоженную «красными». После чего, в ноябре 1871 года переговоры начались, а 5 января 1872 года в Байресе стороны пришли к предварительному соглашению: мир, всеобщая амнистия, свободные выборы. Спустя полтора месяца, 22 февраля, Тимотео Апарисио документ подписал, а вот глава государства подписывать отказался: объявив, что сеньор Ламас «значительно превысил свои полномочия», он аннулировал соглашение.

Это, однако, уже было чистой формальностью, всего лишь отсрочившей неизбежность: 1 марта срок каденции сеньора  Батле истекал, войска его приказы исполняли чисто на бумаге, а когда дон Лоренцо, наконец, сдал полномочия,переговоры мгновенно возобновились, и 6 апреля 1872 года в Монтевидео был заключен La Paz de Abril, - Апрельский мир, - на базе январских договоренностей. То есть, мир, амнистия, реституция, свободные выборы. Плюс устное соглашение о предоставлении «белым» руководства четырьмя департаментами в обмен на отказ от интересов в столице, - доли с таможен и (на три срока вперед) президентства.

На том сошлись и впервые за годы пожали друг другу руки. Революция Пик, названная так, поскольку в последний раз кто прав, а кто нет, решалось на Восточном берегу холодным оружием, завершилась, - и как ни странно, несмотря на зыбкость любых устных гарантий, в данном случае, обе стороны слово сдержали. Механизм, историками Уругвая именуемый coparticipación, действовал почти 30 лет, - и таким образом, одна из самых тяжелых язв, угрожавших существованию страны, была, наконец, излечена.

Впрочем, жизнь, как известно, не стоит на месте, три закона диалектики рулят вопреки любым договоренностям, и радуясь успешному решение сложных и неприятных проблем, сколь бы сложны и неприятны они ни были, следует помнить, что исчезновение одних докук с неизбежностью влечет за собою другие, не менее сложные…

Красные дьяволята

Безусловно, Апрельский мир стал очень серьезным шагом к восстановлению порядка в почти рассыпавшейся стране. «Белые», все чаще именующие себя Национальной партией, были вполне удовлетворены, они обустраивались в «своих» департаментах, делили печеньки, восстанавливали разрушенное хозяйство, - и на происходящее в столице внимания обращали мало. Однако начались сложности в не так давно еще монолитном стане «красных», - чего и следовало ожидать.

Раньше влияние caudillos типа Суареса базировалось на их способности в любой момент поднять в седло своих «кентавров» и защитить интересы «докторов» из Монтевидео, теперь же, когда гражданскую войну они фактически проиграли, а для достижения хотя бы компромисса центру пришлось подключать регулярную (а фактически, свою, столичную) армию, отношение к «баронам» изменилось. Им понемногу стали намекать, что политику должны делать профессиональные политики, а не полуграмотные помещики,  - и они, понятное дело, реагировали на такие намеки очень резко. Никуда не делась и грызня «докторских» фракций, вынесших свои, сугубо экономические противоречия на улицу, - и хаос, ранее терзавший страну, незаметным образом переместился в столицу, причем, достиг такого накала, что около года не получалось даже избрать президента.

А между тем, мировая экономика вошла в период очередного подъема, спрос на уругвайские товары, - кожи всех видов, солонину, консервы, - пошел в рост, и наступило самое время делать деньги, чем беспорядок очень мешал. Это понимали все «патриции» (как любили именовать себя «доктора»), но попытки договориться раз за разом срывались из-за старых обид, безмерных амбиций и полного неумения уступать. В связи с чем, право голоса получили и тотчас им воспользовались новые люди, - подросшая и получившая прекрасное образование молодежь.

Ну как молодежь. По меркам политики молодежь, а так уже вполне. По наследству, естественно, все «красные», однако мыслившие уже иными категориями. В частности, презирая деление общества на «цвета» и превыше всего ставя этакий «Закон в себе», нечто отвлеченно-идеальное, как в книжках,  которое, по их мнению, следовало просто соблюдать, не оглядываясь на клановые обязательства, - и все сразу изменится. А поскольку нормальных законов в Уругвае за полвека никто так и не удосужился принять, именно этим сие племя молодое, незнакомое и уповало заняться. Ибо дело принципа. В связи с чем, таки себя и называли: principistos, придумав для сторонников традиционных партий смешную кличку candomberos (попрыгунчики).

Логика в таких рассуждениях, безусловно, имелась, аргументировали свою правоту «принциписты» ярко, страстно, и в конце концов, отцы пришли к выводу, что если дети такие взрослые (некоторым аж по 30-35 лет), такие умные и начитанные, то пусть попробуют. В самом деле, почему нет? – и 1 марта главой государства стал «красный» адвокат Хосе Эухенио Эллаури. Свой в доску и для старшего поколения (возглавлял МИД при Батле), и для младшего, ибо считался строгим законником, разделявшим точку зрения «принципистов» на каудильизм (да и «цвета») как на пережиток варварства, он в президенты особо не рвался, но если Родина требует, не откажешь, а Родина в лице молодежи требовала.

И все бы ладно, и все бы ничего, - да только «принциписты» взялись за дело слишком рьяно. Прочитав и законспектировав сотни умных книг, поучившись в лучших университетах Европы, они, не имея никакого опыта и считая советы умудренных жизнью папаш «голосом прошлого», стремились одолеть пропасть даже не в два, но в три прыжка. Совершенно не понимая, что живая жизнь шире формул и политике тоже нужно учиться, - просто рванули ломать.

С места в карьер начались перетряски аппарата (по принципу «просвещенности», но без всякого учета клановых компромиссов), проверки контрактов с иностранцами (с немедленным расторжением всех актов, где возникало подозрение на попилы и откаты), приведение в порядок дел в департаментах с попытками привлечения к ответу не слишком уважавих писаный закон cаudillos, - а в результате, мягко говоря, лучше не стало. Наоборот, стало хуже. Нестабильность на улицах города переросла в насилие, щедро оплачиваемое всеми, кому инновации пришлись не по нраву, банки лопались один за другим, денег в казне не стало вовсе, и когда очередной виток бедлама осознали все, на арену вышли силовики.

15 января несколько высших офицеров регулярной армии во главе с полковником Лоренцо Латорре, придя к растерянному президенту, способному только лепетать «Ребята, давайте жить дружно!», попросили его подать в отставку. Что сеньор Эллаури и сделал, заявив перед тем формальный протест против «вопиющей незаконности» данной акции, после чего «временным правителем» Ассамблея, как полагалось по Конституции, объявила спикера, Педро Хосе Варелу, - естественно, «красного», - тоже сторонника реформ, но совершенно не «принциписта», а человека реального, работавшего еще с Флоресом. И хотя нельзя сказать, что сам факт вмешательства «регуляров» в политику очень уж «докторам» понравился (ранее в Монтевидео такого не бывало), воспринято случившееся было с облегчением.

Да и caudillos протестовать на стали: Грегорио Суарес явное «покраснение» сразу одобрил, а с Тимотео Апарисио полковник Латорре обстоятельно поговорил, заверив в полном уважении к принципам Апрельского мира. Так что,спустя неделю, 22 января Ассамблея объявила сеньора Варелу уже не «временным правителем», но законным президентом на весь срок, недосиженный Эллаури. То есть, до марта 1877 года, причем, единогласно. Правда, в отсутствие недовольных, - главным образом, «принципистов», - но бойкот не получился: тех, кто не согласился принять реальность после месяца уговоров по-хорошему, 23 февраля просто посадили на шхуну Puig и отправили в США. Не обращая внимания на протесты. В Уругвай пришла La Era de Militarismo, и многие условности потеряли смысл…

Отдайте нам колбасу!

Впрочем, назвать события 15 января военным переворотом в полном смысле слова нельзя. Военные вышли на сцену, разрубили гордиев узел и ушли за кулисы, удовлетворившись тем, что военным министром впервые в истории страны стал не какой-то caudillo, а профессиональный военный Лоренцо Латорре, который, получив деньги на коренное перевооружение армии, этим и занялся, но глубже в политику лезть не стал. Разве что сформировал специальный "5 егерский батальон", не подчинявшийся никому, кроме него, и расквартированный в столице. Рутиной же, как и раньше, занялись «доктора», вполне довольные кандидатурой сеньора Варелы и его планами на жизнь, сводившимися, в основном, к тому, что Уругвай нуждается в порядке и, главное, в просвещении масс. Против просвещения масс, при условии, что эксперименты «принципистов» прекращены и старые договоренности опять заработали, никто ничего не имел.

Правда, очень недовольны были «принциписты», почти в полном составе оказавшиеся в США. Вернее, в Аргентине, куда они перебрались уже в марте, сразу же по прибытии в гостеприимный Байрес, традиционную Мекку уругвайских эмигрантов, создав «Военный комитет против диктатуры и за восстановление законности» и засучив рукава. Собирали деньги, посылали гонцов-нелегалов на Родину, пытаясь завязать контакты. Естественно, не в Монтевидео, где даже родные папы поддержали высылку сыночков, полагая, что тем есть смысл проветриться за рубежом, и не в «красные» департаменты, путч поддержавшие сразу, - а в «белые». Предлагая поучаствовать в «революции», а взамен обещая отмену «ограничительных» статей Апрельского мира, - долю с дохода от таможен и право выдвигаться в президенты. Да и вообще, взывая к куда более присущему «белым», нежели «красным», чувству справедливости.

Адресаты письма получали, читали, обдумывали, обсуждали в своем кругу, но к единому мнение так и не пришли. Многие, в том числе и лидер «белых» генерал Апарисио, стояли на том, что хватит крови, страна устала от революций, да и овчинка выделки не стоит, потому что их никто не трогает, «принципистов» же так и так гнать надо было, как опасных недотыкомок. На довод же, что-де «красным» верить нельзя, они рано или поздно свое мурло покажут, лично дон Тимотео отвечал: «красным» таки нельзя, но военные – не совсем «красные»; он говорил с полковником Латорре с глазу на глаз, и уверен, что тот сдержит слово. Так что, amigos, camarados y compadres, ваша жизнь, вам решать, но имейте в виду: начнете мутить воду, будете иметь дело со мной, а я вам обещаю только, взяв в плен, спасти от расстрела.

Слово признанного лидера имело вес. Большинство «белых» caudillos на письма из Байреса ответило вежливым отказом или не ответило вообще, однако несколько известных и уважаемых генералов, имевших с «красными» личные счеты, согласие все же дали, согласившись с эмигрантами и в том, что делать дело нужно не под белым знаменем, а под трехцветным, национальным, - как когда-то «Тридцать Три Orientales», потому что речь идет не о партийной склоке, а о защите сознательными гражданами конституционного строя от очередной тирании, в связи с чем, предстоящую экспедицию окрестили Revolucia Tricolores, то есть, «Трехцветной».

Но это оказалось единственным, на чем сошлись без противоречий, - все остальное решали с криком, чуть ли не на кулаках. Очень не всем нравилась идея возвращения к власти «принципистов», а еще кто-то, глядя на происходящее в Монтевидео, сомневался, а в самом ли деле там диктатура. Кое-кто же и вовсе переобувался на ходу: скажем, пожилой и уважаемый дипломат Андрес Ламас, самый решительный борец с тиранией, внезапно покинул Байрес и вернулся в Уругвай, когда президент Варела, старый друг, предложил ему портфель министра финансов. А затем и еще, и еще, и еще...

Тем не менее, - в спешке, не думая о деталях, по принципу «ввязаться, а там посмотрим», - готовились. В июле опубликовали многократно переписанный Манифест Трех Цветов, обвиняя действующие власти Уругвая в совершении длинного списка беззаконий и преступлений, как реальных, так и выдуманных, с мажорным финалом: «Этой непрерывной серии беспрецедентных нападений на представительные институты, этому невиданному попранию идеалов свободы, индивидуальной безопасности, общественной веры, частной собственности, мира и международных отношений должен быть и будет положен конец», - и в самом конце августа первые отряды «триколористов» начали активные действия на территории Уругвая.

Вот только, - увы и ах, - все как-то сразу пошло не как по маслу, и чем дальше, тем хуже. То есть, на самых первых порах какие-то мелкие успехи имели место, но первые поры быстро кончились, зато коалиция, сшитая на скорую руку, поползла по швам. Официальные командующие, - генералы Анхель Мунис и Хосе Мария Папильон, - были уважаемы в «белой» среде, блестяще сражались в дни Революции Пик, но все-таки оставались равными среди равных, и подчиняться им другие равные не желали, действуя, в основном, по своему разумению.

В итоге, ни о какой координации действий, ни о какой стратегии, речи не шло, а это самом по себе не сулило ничего хорошего. Больше того, пренебрегая категорическим приказом Военного комитета, многие мелкие caudillos, от высокой политики далекие, как El Diablo от ладана, действовали не под «триколором», а под привычными белыми флагами, на корню отталкивая всех, кому надоела «цветная» грызня, - даже если они не сочувствовали новым властям. А вот новые власти, наоборот, шли максимально разумным путем: от предложения сеньора Суареса поднять в седло «красных» caudillos, полковник Латорре, узнав, что командовать ими намерен лично дон Грегорио, наотрез отказался, послав на усмирение регулярные части при поддержке лояльных «белых» во главе с самим Тимотео Апарисио.

Ничем хорошим для «революционеров» это кончиться не могло. К тому же, как оказалось, пока они готовились, Лоренцо Латорре, не украв из выделенных на перевооружение денег ни песо, сделал что хотел: небольшая армия шла на войну с новейшими, самым дорогим и эффективным железом того времени. «Маузеры», «ремингтоны», «эксприпоны», «амадео», даже небольшой парк крупповских орудий против, в основном, по старинке, пик, - тут и к гадалке ходить не надо, чем кончится, а если учесть, что командующий, генерал Максимо Сантос, близкий друг и единомышленник военного министра, руководил подразделениями с прусской методичностью, так и вообще.

К исходу ноября все было уже ясно. Боевые действия (традиционно жестокие, с казнями пленных, хотя и не в «цветных» масштабах) понемногу сходили на нет, и наконец, незадолго до Рождества лично Тимотео Апарисио разгромил войска обоих «военных лидеров», своих близких друзей, сперва генерала Папильона, а затем, 20 декабря, и Анхеля Муниса, вытеснив их за бразильский кордон, в Риу-Гранди-ду-Сул. На чем и кончилось. Уместно разве добавить, что среди немногих, отказавшихся от амнистии и ушедших с Мунисом, были три молодых брата Саравиа: Гумерсиндо, сыгравший позже немалую роль в истории Бразилии (о чем я подробно рассказал в «бразильском» цикле), Антонио Флорицио (просто храбрый вояка) и младший – Апарисио, роль которого в скором будущем станет ключевой. Впрочем, это уже совсем другая история.

Военная не диктатура

В отличие от Революции Пик, в ходе которой люди знали, за что боролись, побочный эффект Трехцветной Революции, названной еще и revolución sin significado (революцией без смысла), оказался гаже гадкого. Не говоря уж о тупо потраченных средствах, которых и так не хватало, о смертях и разрухе, в стране приподняло голову то, от чего с таким трудом пытались избавиться. Упирая на то, что сколько «белых» ни корми, они все равно в лес смотрят, вновь начали качать права «красные» во главе с метившим в президенты Грегорио Суаресом, на дорогах расплодилось немеряное число бандитов, убивавших не то, что за кошелек, но и за сапоги или пончо, толпы бродяг захватывали городки, грабя и насилуя, и даже в Монтевидео оставшиеся без подкормки группы поддержки беглых «принципистов» устраивали на улицах форменные баталии.

А между тем, Европа требовала кож и консервов, возможности для бизнеса открывались уникальные, восстановить стабильность стало задачей дня, но ни Ассамблея, ни президент Варела со своими министрами, ни вообще «доктора» не понимали, что делать. Встречались с делегациями «сливок общества», обещали принять меры, но не принимали. И в конце концов, рано утром 10 марта 1876 года в помещении городского театра собрались представители тех самых «сливок», - крупных торговцев, «белых» ранчерос, иностранцев, короче говоря, всех, кроме «докторов», которых не пригласили, и выбрали делегатов, отправившихся к военному министру с «народной волей».

Депутация была принята, суть же требований народа в лице лучших его представителей была проста: как все мы видим, демократия в стране не работает, Уругваю хотя бы на время нужна твердая власть, не связанная путами теневых договоренностей, стоящая вне кланов, знающая, что и как делать. А лучшего лидера, чем Вы, senior coronel, мы просто не знаем. Просим не отказать, и надеемся, что у вас есть план.

Был ли дон Лоренцо в курсе заранее, лично мне неведомо, а в доступных мне книжках не нашел, но, видимо, да, потому что согласие дал сразу, не поразмышляв даже для приличия. Через час бойцы Пятого егерского оцепили дворец, где заседала ничего не знавшая Ассамблея, и полковник Латорре, войдя в зал заседаний, громко потребовал у президент огласить план вывода страны из кризиса, если таковой есть, или подать в отставку, если плана нет. После чего сеньор Варела написал заявление , а депутаты, попробовав протестовать, но сообразив, что не тот случай (под окнами шумела толпа «очень приличных людей») вопреки Конституции, предполагавшей назначение «врио» спикера, утвердили Лоренцо Латорре на посту «временного чрезвычайного правителя» на неопределенный срок. И не абы как, но с правом «созывать сессии Ассамблеи по мере надобности».

И вот ведь что интересно: приход военных к власти для Латинской Америки был не новостью, но, пожалуй, впервые в истории континента у военного имелся подробно разработанный план Renovacion, то есть, Обновления. Или, как принято писать, «модернизации». План этот новый глава государства огласил сразу же после утверждение в должности, по пунктам, потратив на доклад всего час, после чего Ассамблея разошлась на «неограниченные каникулы», а полковник уже вечером приступил к консультациям с потенциальными министрами, не пригласив, вопреки ожиданиям, никого из «докторов» и cаudillos, так что, в итоге, правительство оказалось, как нынче говорят, «технократическое»: только по рекомендации групп, лично заинтересованных в преодолении кризиса, - крупных бизнесменов, провинциальных помещиков и зарубежных инвесторов. Плюс пара военных, и (о чудо!) ни одного профессионального политика.

Забегая вперед: все пункты дон Лоренцо выполнил или, по крайней мере, заложил фундамент. Очень коротко: главное – внутренний мир и порядок, неприкосновенность частной собственности и прогресс, без которого останемся скандальным захолустьем цивилизации. Приоритеты: железная дорога (чтобы оперативно гнать мясо на побережье, а войска в глубинку); телеграф (информация правит миром); четкое разграничение земель, дабы знать, с кого сколько налогов, и покончить с бродяжничеством (потому что нужно развивать промышленность, и стало быть, необходим рынок рабочей силы). И разумеется, просвещение. Как можно скорее. Иного не дано. А гарантом всей этой осознанной необходимости будет армия, потому что если не она, то кто?

В общем, ничего принципиально нового. Все как уже в Аргентине и сильно позже в Бразилии. Вот только, в отличие от Аргентины, с полным отказом в доверии профессиональным политикам, и в отличие от Бразилии, без подведения высокой теоретической базы «контианского позитивизма», который уже существовал, но о котором сеньор Латорре не знал и знать не хотел. Просто логика и здравый смысл, ничего больше. Плюс прекрасное кадровое чутье и, насколько можно понять, полнейшее бескорыстие: во всяком случае, от производства в генералы дон Лоренцо, имея необходимый стаж и заслуги, отказался, подавая пример жесткой экономии (ведь это означало бы увеличение жалованья).

Впрочем, это уже, скорее, популизм, хотя, вероятно, и от души. На одном генеральском жалованье не сэкономишь. Куда важнее, что по пунктам озвученное, по пунктам же и осуществлялось. Начиная с гарантий элементарного права на жизнь. «Раньше, - вспоминает Хосе Артагавейия, - человек с 20 песо не мог пересечь Мансавиллагру, не рискуя погибнуть от рук бандитов. Ни одна дорога не была безопасна. А после его прихода вскоре стало можно ходить с поясом, полным золота. Наша жизнь стала для власти ценностью, что немаловажно». Но не только. К лету 1876 года, по окончании второго этапа перевооружения (согласно закону от 8 мая, закупать новейшие образцы в Уругвае имела право только армия, любые нарушения карались конфискациями имущества), кое-чего достигли: главные caudillos глубинки, приглашенные на демонстрацию закупок, все поняли правильно.

И так далее. Не спеша, но и не медля, привлекая лучших юристов, к весне приняли, наконец, гражданский и уголовный кодексы, что почти полвека не удавалось «докторам», юридически оформили землевладение и учредили сельскую полицию, после чего бродяги (они же бандиты) быстро перевелись, зато начался приток рабочих рук в города. Кстати, побочным следствием процесса стало постепенное превращение грозных caudillos в обычных помещиков.

Но самым главным успехом, которым «временный правитель» очень гордился, стала реформа образования. Строго говоря, задумал ее еще президент Варела, но вот претворить в жизнь не смог, а Латорре удалось - 24 августа 1877 года был издан Указ о всеобщем обучении: «Школа, бесплатная, обязательная и светская, с преподаванием не одной грамоты, но и наук, является базой Республики; образование - незаменимое условие гражданства. Неграмотный не может быть гражданином, отказ в праве учиться и отказ окончившему школу голосовать караются законом». То, о чем мечтал еще Артигас. Нигде в Латинской Америке (да и в Европе, и в США) о подобном еще и не думали, - тем паче, с оговоркой про светское. По тем временам, это был такой прорыв, что Указ пришлось дополнить пунктом про «преподавание основ религии по отдельной просьбе родителей».

Следует отметить, что дон Лоренцо, по характеру жесткий и авторитарный, реализуя все это в ручном режиме, все же ставку делал не на военных, привлекая к сотрудничеству всех, независимо от взглядов. Он наладил прекрасные отношения с поумневшими «принципистами», понемногу создававшими Конституционную партию, у него было полное взаимопонимание и с «белыми», полностью его поддерживавшими, и с «красными», из рядов которых вышел, однако зарываться не позволялось: 5 егерский бдил, и полномочия его мало отличались от полномочий политической полиции, чересчур голосистых диссидентов на улице били хулиганы, а зарывавшихся журналистов могли для острастки и закрыть на неделю-другую в карцер.

Если же вдруг кто-то позволял себе что-то более серьезное, серьезнее были и последствия. Скажем, когда опасный Грегорио Суарес начал шушукаться с приближенными, вышло худо: сперва при крайне странных обстоятельствах (уличные бандиты, лошадь понесла, вышел погулять и не вернулся) исчезли несколько его главных соратников, потом как-то так получилось, что дона Грегорио перестали выпускать из дома, ссылаясь на некую информацию об угрожающей ему опасности, а 7 декабря 1879 года лидер «красных» и вовсе умер. Дома, читая газету, на глазах у жены, без видимых причин, - но  ходили упорные слухи, что «Кровавую Свинью» убили.

И вот при всем этом, сеньор Латорре, насколько можно судить, тяготился властью, воспринимая ее, как неприятную обязанность. Как минимум дважды он созывал «народное вече», - предпринимателей города и села, банкиров, инвесторов, - и предлагал провести выборы, восстановив «ординарный режим правления», и оба раза уступал просьбе не спешить. Тем не менее, в третий раз выборы «временный» назначил без совещаний с народом, и 1 марта 1879 года сессия Ассамблеи избрала сеньора Латорре конституционным президентом на четыре года. Вот только пробыл полковник на посту гораздо меньше. Он просто не умел работать в ситуации, когда каждый его указ и каждая кандидатура на министерский пост утопали в болтовне, тем паче, что «доктора», дорвавшись до мандатов, мелко мстили президенту, гадя, где только можно.

В конце концов, 13 марта 1880 года дон Лоренцо подал в отставку, заявив, что «Уругвайцы неуправляемы без диктатуры, а диктатором быть не собираюсь». Возможно, конечно, что это был какой-то хитрый ход, но как бы то ни было, Ассамблея проголосовала «за», назначив временным президентом, как полагалось, спикера - Франсиско Антонио Видаля, штатского. А затем «патриции» Монтевидео, ненавидевшие Латорре за презрение, устроили экс-президенту такую веселую жизнь, что он, плюнув на все, уехал в Аргентину. Позже, правда, решил вернуться, но собственные выдвиженцы, опасаясь конкуренции, в страну не впустили, а когда, еще позже, запрет был снят, сам не поехал, ответив: «Никогда! Я не знаю греха, страшнее неблагодарности». Впрочем, в 1975-м его останки, не спросив владельца, перевезли домой и упокоили в Национальном Пантеоне.

Пост принял!

Отставка Лоренцо Латорре, сильного человека, безмерно воодушевила «красных», почуявших возможность возвращения к рулю, и крепко огорчила «белых», справедливо считавших армию гарантом соблюдения условий Апрельского мира. Франсиско Антонино Видал, потомственный «красный», из семьи «патрициев», казался человеком, способным сделать все, как при бабушке, и в Уругвай потянулись эмигранты, сумевшие сбежать после провала «Триколора».

Их принимали, не попрекая прошлым, но тех, кто надеялся на «смерть милитаризма», ждало разочарование: «милитаризм» даже не думал умирать, напротив, он только расправлял крылья. Реальную власть в стране, - то есть, контроль над финансами и силовыми структурами, - прочно держал в руках генерал Максимо Сантос, военный министр, назначенец Латорре, и президент во всем подчинялся его решениям, поясняя тем, кто пытался с ним поговорить, что «О, вы не знаете, какой это страшный человек!».

Ходили, правда, слухи, что и сам дон Франсиско сочувствует идеям «милитаризма», в связи с чем был продвинут Латорре в спикеры Ассамблеи, а затем и в президенты, более того, - поговаривали и такое, - что он, так сказать, играет в одну руку с военным министром, однако поверить в такое было сложно, и «красные» продолжали надеяться аж до весны 1882 года, когда по итогам очередных выборов новый состав Ассамблеи оказался сплошь укомплектован людьми, лояльными «милитаризму»,  скорее «белыми», нежели «красными», а то и еще хуже, вовсе без цвета.

Кое-кто заподозрил даже, что комиссии, состоявшие из военных, подделали итоги выборов, но такие разговорчики рассматривались как клевета на армию. Поэтому тот, кто позволял себе рассуждать на эту тему вслух, рисковал оказаться в казармах «Пятого егерского», где ему подробно объясняли, как он не прав. А вскоре после выборов внезапно, за год до истечения срока полномочий, подал в отставку, ссылаясь на скверное здоровье, и уехал в Европу лечиться сеньор президент, и новая Ассамблея единогласно избрала новым президентом генерала Максимо Сантоса.

В скобках. Парень из простых, - пастух, пошедший в армию с голодухи, - заявил о себе в начале Революции Пик, когда он, всего лишь прапорщик, принял командование после гибели всех офицеров и разгромил «белых». Произведенный в капитаны, он за два года, ни разу не потерпев поражения, дорос до полковника и вошел в военную элиту, как выдвиженец самого Латорре, пользовавшийся абсолютным доверием дона Лоренцо, сделавшего его военным министром.

В отличие от предшественника, любил жить красиво, любил деньги и побрякушки, при этом проявляя явную вульгарность. Специально для себя возродил старинный, еще испанских времен чин капитан-генерал с пятью звездочками на погонах, впятеро увеличил себе жалованье, через посредников участвовал в спекуляциях землей, не брезговал ни попилами, ни откатами, и даже не особо скрывал, что не пить, сидя у реки, глупо, а не делиться со своими нечестно.

С другой стороны, обладал практическим умом и чувством ответственности, идеи «милитаристов» полностью разделял и, фактически определяя политику страны, шел путем Латорре. Толково обращался с растущими доходами, выстроил в столице новый порт, расширил университет (сам полуграмотный, просвещение ценил), провел секуляризацию церковных земель («Христос асьенд не имел!»), и более того, по собственной инициативе вернул трофейные знамена Парагваю, фактически покаявшись за участие в позорной войне.

Такой демарш, разумеется, крайне возмутил «красных», спровоцировавших Парагвайскую войну, но еще больше возмутило их объявление национальным героем Хосе Хервасио Артигаса. Впрочем, возмущение «красных» аристократов с лихвой восполнялось уважительной благодарностью «белых». А также и «низов», память Отца Отечества, что бы ни говорило начальство, чтивших. И вообще, работал жестко, со сбоями, но и с результатами. Завершил оздоровление финансов, начавшееся при Латорре; как грибы множились банки, экспорт стабильно превышал импорт, развивалось строительство, обеспечивая работой потерявших участки сквоттеров, - и «низы» были довольны.

А вот об элитах этого не скажешь. Авторитарный, как и Латорре, дон Максимо, в отличие от предшественника, не умел и не хотел поддерживать баланс сил. Полагал, что объективное улучшение все показателей само по себе говорит в его пользу, и категорически не понимал необходимость для «чистой публики», - «докторов красных», «докторов белых», «принципистов», - обязательно быть на виду, критиковать, руководить, доминировать. А может быть, будучи из «простых», подсознательно не доверял «господам из города» и не любил старых генералов-аристократов.

Все может быть. Но факт: опирался он, в основном, на офицеров и рядовых (в первую очередь, «преторианцев» из 5 егерского), на которых денег не жалел, да еще на полсотни штатских, принятых в «ближний круг» не по партийным, а по каким-то личным своим соображениям. И все. А в результате обиженные, и военные, и гражданские, и масоны, которых сеньор Сантос терпеть не мог, и даже Церковь, считавшая его «атеистом», рассматривали президента, как «диктатора», от которого следует избавляться, действуя в соответствии с таким пониманием.

Оппозиционная пресса неистовствовала, бичуя «пороки кровавой тирании», - особенно яркая и бойкая El Diа, издававшаяся молодым Хосе Батле, сыном бывшего президента, убежденным либералом, наезжавшим еще на Латорре. Президент не оставался в долгу, полиция вела себя жестко, тюрьмы никогда не пустовали, слишком языкатых журналюг били, слишком наглых депутатов лишали мандата, - и много народа, включая даже заслуженных военных, полагавших Сантоса выскочкой, бежало в Аргентину.

В духе бахтинской карнавальности

Тем не менее, успехи правительства, делавшие «диктатора» популярным, до какого-то времени заставляли оппозицию, и внутреннюю, и зарубежную, терпеть, ожидая выборов, на которых Сантос уже не мог бы выставлять свою кандидатуру, потому что два срока подряд строго воспрещала Конституция. Однако в конце 1885 года случилось нечто, всколыхнувшее страсти.

По закону № 1854 от 30 декабря был создан новый, совсем маленький департамент Флорес, сенатором от которого в тот же день стал вернувшийся из-за границы, экс-президент Франсиско Видаль, спустя два дня избранный спикером Ассамблеи. Казалось бы, мелочь, однако громоподобная El Dio разразилась шквалом негодования: Батле-младший доказывал, что готовится какая-то комбинация, в итоге которой «тиран продлит свое пребывание у власти навсегда».

Без особых аргументов, чисто на логике, на том основании, что сеньор Видаль никогда и никому не сообщал о намерении вернуться в политику, и вообще, намеревался остаться в Европе, и если вернулся, то неспроста. И когда за такие статейки молодого редактора закрыли (всего на две недели, но все же), в его версию поверили многие, а сам он, не искушая судьбу, сбежал в Байрес, где уже давно обитал, возглавляя «красное» землячество, его папенька.

Взбудораженные неприятными ощущениями, эмигранты засуетились. Уже в середине января в Байресе возникла «Революционная хунта», впервые в истории страны объединившая всю эмиграцию, - и «красную», и «белую» (этих, правда, было немного), и «конституционную». Появились и деньги (есть данные, что раскошелилась Церковь), - однако начало вторжения стало и его финалом: через два дня после старта, в двухдневном (30-31 марта) сражении у пограничного городка Кебрачо, «революционеров» разбили наголову. Притом, что стволы у них были не хуже, чем у правительственных сил, числом они были побольше, а руководили боем опытные военачальники.

Такое бывает. Просто генерал Максимо Тахес, военный министр и выдвиженец сеньора Сантоса, оказался талантливее, - и кроме серьезных потерь (более двухсот убитых) свыше 600 инсургентов, включая почти всех лидеров эмиграции, попали в плен, и ничего хорошего, хотя на дворе стояли уже не времена суаресов, им не светило.

По логике вещей и действовавшему закону «О вторжении» от 1856 года, пленные считались бандитами, что означало взвод и стенку в  24 часа, а тот факт, что среди неудачников оказались самые влиятельные враги и самые яростные критики режима, в том числе Хосе Батле, исключал любые варианты. И тем не менее, в ответ на формальный запрос генерала Тахеса из Монтевидео пришел приказ главнокомандующего: никаких расстрелов, всех под арест.

Казалось бы, жеста шире и придумать невозможно. «Страшный диктатор» проявил человечность, какой от него никто не ждал, а затем вновь показал себя гуманистом, выпустив арестованных, и казалось бы, вправе был надеяться на взаимность. Но люди есть люди. Оценить неординарный для тех времен шаг сеньора Сантоса никто и не подумал, напротив, помилование и амнистия были восприняты оппозицией, как «очередная попытка военщины нас унизить, показав, что даже не принимают всерьез».

Разговоры в салонах ожесточились, газетное хамство накалилось, обвинения в реальных перегибах, бесспорной коррупции и выдуманных преступлениях стали рутиной, власти в ответ приняли закон о клевете и за клевету стали сажать, - короче говоря, неприязнь постепеннопереходила за грань ненависти, атмосфера сгущалась, и совсем душно стало, когда выяснилось, что наихудшие пророчества El Dio оправдались.

21 мая генерал Сантос, сложив полномочия главнокомандующего, принес присягу сенатора, и сразу же был избран спикером Ассамблеи, а спустя три дня, 24 мая, президент Видаль, как и четыре года назад, подал в отставку по состоянию здоровья. В тот же день, в соответствии с Конституцией, главой государства на период до истечения срока полномочий ушедшего, стал спикер Максимо Сантос, возложивший на себя и обязанности главнокомандующего.

Манипуляция? Да. Технология? Безусловно. Никто, ни тогда, ни позже не отрицал и не сомневался, что категорический конституционный запрет на два срока подряд изнасиловали на глазах у всех, в особо изощренной форме, - и при этом строжайше в рамках действовавшего законодательства. На что и указывают нынешние уругвайские историки «белого» направления, упирая на то, что Сантосу с его абсолютным влиянием на Ассамблею, было бы проще простого изменить закон, или найти способ продлить мандат, но он предпочел сложный путь, делавший его вторую каденцию юридически безупречной. И указывая, задают вопрос: можно ли считать дона Максимо «диктатором», как утверждают «красные» коллеги?

Впрочем, это теория. На практике же, 17 августа 1886 года, в ложе оперного театра, куда президент с дочерью отправился слушать итальянскую диву Эву Тетраццини, свою любовницу, некий Грегорио Ортис выстрелил в него из «бульдога» , целя в голову. Правда, пуля, войдя в левую щеку и выйдя из правой, нанесла ранение серьезное, но не смертельное. Покушавшийся пытался скрыться, отстреливаясь, но не смог оторваться от погони и покончил с собой выстрелом в рот.

Детали покушения поразительны. Неудачливый убийца, - молодой антрепренер и литератор, лейтенант в отставке, - был крестником сеньора Сантоса, многим ему обязанным (когда парня выгнали из армии за грубые нарушения дисциплины, крестный помог ему восстановиться и уйти с почетом, пристроил на гражданке, да и вообще много чем помогал), а Ортис, судя по письмам, всегда относился к дону Максимо тепло, с неподдельной любовью.

Так зачем же и почему? Тайна сия велика есть, и видимо, тайной останется. Единственное объяснение дает Линкольн Маистеки Касас, автор специального исследования на эту тему: Ортис, - парень из простых, не очень культурный, - писал стихи, состоял в литературных кружках, тянулся к богеме, а там настроения были ясно какие. Ну и… Его чурались и сеньоры, и сеньориты, а он хотел доказать, что свой, настоящий тираноборец.

Но, - возражает сам себе сеньор Маистеки, - версия «убийцы-одиночки» слишком проста. То есть, мотивация правдоподобна, однако правда и то, что в последние месяцы жизни Грегорио, ранее живший вполне обыденно, развил бурную деятельность. Пару раз съездил в Байрес, где повидался с видными политиками-эмигрантами всех оттенков (по чьей рекомендации, так и осталось неведомо), на всех встречах говорил о готовности «убить тирана и спасти Отечество».

Вел себя при этом немного неадекватно, однако ни провокатором, ни психом никому не показался, - и «белые» его, считая болтуном, проигнорировали, а вот один из «красных» выдал револьвер (позже, в мемуарах, он написал, что «эту почти игрушку я дал гостю всего лишь ради шутки»). То есть, пишет исследователь, - версия одиночки, видимо, не совсем точна, «но все это домыслы. Истинные мотивы Ортиса погребены вместе с его телом и следственным делом».

Злые вы, уйду я от вас...

И это так. Раненый или нет, президент внимательно следил за ходом расследования, и полиция рыла землю копытом, не упуская ничего. Шаг за шагом проследили связи Ортиса, выявили круг знакомств, контакты, закрыли всех подозрительных, - а парень, как выяснилось, встречался со всеми видными диссидентами, в том числе, с участниками недавней «революции», - провели допросы и очные ставки.

Ну и, помимо прочего, выяснили, что террорист бежал из театра не абы куда, а туда, где его ждала лошадь под седлом, и тавро на этой лошади заранее срезали. Так что, не ошибись он переулком, мог бы уйти, а выводы очевидны. В итоге на стол президенту лег отчет, свидетельствовавший, что Грегорио был только исполнителем, а «байресский» след второстепенен, ибо умысел на убийство созрел в Монтевидео.

Слухи о результатах следствия поползли по городу и (судя по всему, дымок был не без огня), город притих. Прекратились даже пересуды в салонах: ждали репрессий, притом, вполне обоснованных. Однако Максимо Сантос, несмотря на ранение, державший руку на пульсе событий, вновь, как и после победы у Кебрачо, удивил всех.

Ознакомившись с отчетом, он сжег папку в камине и распорядился прекратить следствие: "El bastardo está muerto, y eso es todo" («Ублюдок мертв, и всё»), арестованных же, на которых есть серьезные улики, в том числе, и Хосе Батле, выслать из страны. И кроме того, срочно готовить законы о цензуре и особом положении, - что и было сделано: послушный парламент утвердил все, что надо.

А затем последовало очередная неожиданность. Выйдя на работу 14 октября, сеньор Сантос издал указ о роспуске правительства, оставив на посту только военного министра, и через несколько дней пригласил на приватную встречу известного юриста Хосе Педро Рамиреса, потомственного «красного доктора» и одного из самых принципиальных своих оппонентов, в ходе беседы предложив ему возглавить новый кабинет.

Мотивы такого решения неизвестны, - это еще одно «белое пятно» уругвайской истории, которое, наверное, никогда не будет закрашено, - но в общем и целом, по обрывкам воспоминаний людей, бывших в теме, «кровавый диктатор» сообщил гостю, что стремится к «национальному единству» и готов сотрудничать, на что гость ответствовал в том духе, что, в принципе, можно, однако при нескольких «непременных условиях»: полный запрет на второй срок для одной персоны, отмена закона о цензуре и возвращение в армию всех «красных» офицеров, вычищенных за последние годы.

Казалось бы, такой ответ исключал продолжение, но 31 октября лидера оппозиции пригласили на новую встречу, которая затянулась на сутки, и об этой встрече нам известно больше. Согласно воспоминаниям Николаса Гранады, друга и секретаря президента, разговор шел на повышенных тонах, и в конце концов, сеньор Сантос показал письмо к парламенту, где изложены серьезные факты нарушений оппозиционными политиками законности, участия их в незаконных сделках и получении денег от Аргентины.

На это, вспоминает Гранада, «сеньор Рамирес ответствовал, что такой шаг сделает вражду необратимой и соглашение станет невозможным… Генерал, выслушав эти слова, встал, прошелся туда-сюда и внезапно, резко наклонившись, крикнул в лицо посетителю: "Хорошо же! Я покажу вам, доктор, кто из нас больший патриот, чем вы. Смотрите: я жертвую всем ради страны", - и произнеся это, разорвал письмо».

На следующий день был сформирован т. н. «правительство примирения» из диссидентов, включая бывших эмигрантов, во главе с Рамиресом. За собой президент оставил только МИД и военное министерство, а затем, 18 ноября, генерал Сантос в очередной (и последний) раз удивил соотечественников, вместо положенного по закону напутствия новому кабинету огласив заявление об уходе с поста президента в связи с необходимостью лечения в Европе.

Далее, уже в качестве приложение, последний указ - о передаче поста главнокомандующего военному министру Максимо Тахесу, а также рекомендацию назначить сеньора Тахеса, которому он верит, как себе, главой государства. Естественно, растерянная, но идеально дрессированная Ассамблея отставку приняла без вопросов и рекомендацию исполнила, но на уровне «упал-отжался», ничего не понимая.

Впрочем, мотивы этого решения стали очередной (но не последней, о последней чуть позже) загадкой его эпохи. Версии типа «напуганный и деморализованный», полагаю, всерьез принимать нельзя: действительно, - это известно, - дон Максимо с тех пор не терпел зеркал, стесняясь изуродованного лица, но пулям он, побывав в десятке сражений, никогда не кланялся. Да и поведение его после покушения, когда президент с простреленной головой ни на час не упустил контроль над ситуацией, само по себе служит опровержением. Да и бросать все, взойдя на пик всемогущества, как-то не логично.

Тогда, может быть, действительно, болезнь? Не исключено: богатырским здоровьем сеньор Сантос не отличался (сердце шалило, бронхи слабыве) и часто хворал, а тут еще и такой стресс. Но, скорее, прав Арнальдо Эччеверия: «следует полагать, решение принято было в тот миг, когда Сантос порвал письмо, и по тем же соображениям, что и решение Латорре: "Уругвайцами нельзя управлять без диктатуры, но я не намерен быть диктатором". Но вот парадокс: самым страшным диктатором нашей страны после времен варварства и до 1973 года считался именно он».

У нас нет никакой и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме либерализма

Итак, 18 ноября 1888 года, с приходом в президентский кабинет генерала Максимо Тахеса, начался закат La Era de militarismo или, как иногда говорят, «переходный период», и это дает нам право прежде, чем идти дальше, расставить слоников по полочкам. Что, правда, не так просто, поскольку мнения в самом Уругвае разные, тема, как ни странно, по-прежнему горяча, а копий на сей предмет ломается не меньше, чем, скажем, о личности Лопеса в Парагвае.

Либералы, наследники «красных», говорят no, подчеркивая «неуважение к правам человека, принижение роли выборных органов, эксцессы беззакония, а также коррупцию в среде военных при Сантосе». Националисты, наследники «белых», и левые, напротив, говорят si, справедливо указывая, что и беззакония, и коррупция при военных были меньше, чем до них и после них, подчеркивают, что без жесткой военной руки Уругвай не получил бы «15 лет развития без хаоса», оставшись отсталой патриархально-пасторальной страной. И все правы. Но…

Но, что ни говори, отталкиваясь от политических симпатий, факт остается фактом: модернизация, обеспеченная Уругваю «милитаристами», по мере углубления подрывала устои «милитаризма». Резкий рывок в экономике, хозяйстве, промышленности, строительстве, финансах усложняли реальность, и военные, люди простые, переставали соответствовать. Они просто очень многого не знали, не понимали, не умели, - и по сути, им оставалось на выбор либо цепляться за власть ради власти до упора, превращая государство в застойное болото, либо аккуратно уходить в казармы, откуда пришли.

Не исключено, - а как по мне, так и очень возможно, что именно поэтому, не чувствуя себя в силах сработаться со штатскими, но подсознательно понимая, что наступает их время, как раз и сдал пост в самом начале законной каденции Максимо Сантос, - а вот сеньор Тахес, тоже Максимо, был человеком иного склада.

Провинциальный полицейский, прекрасно умевший ловить конокрадов и контрабандистов, он оказался в армии, в общем, случайно, и хотя военный талант обеспечил ему карьеру, о чем-то большем при молодом и амбициозном шефе даже не помышлял, тем паче, что в политике не разбирался вовсе и не ощущал к ней тяги.

Превратившись же нежданно-негаданно в президента, просто не понимал, что делать, - хотя делать очень хотел, - и очень скоро оказался в полной зависимости от собственных гражданских министров из «правительства примирения». Их, городских, образованных и разбиравшихся решительно во всем, он уважал (пишут даже: «робел»), во всем их слушался, ибо твердо знал, что сам ни в чем, кроме сыска, не разбирается, тогда как они, ученые, разбирались во всем.

Разбираться же приходилось во многом, от строительства до банкинга и привлечения инвестиций из-за рубежа. Причем отовсюду. Из аргентинской Энтре-Риос, чье мясо, прибывая в Уругвай своим ходом, превращалось в консервы на уругвайских заводах, из Байреса, где строили новый порт, а пока суть да дело, вовсю пользовались терминалами Колонии и Монтевидео, из Лондона, наконец, ибо гномы Сити, почуяв запах прибыли, не скупились.

Все это генерал Тахес отдал на полную волю министрам, - в основном, понятно, «красным» («белые», согласно Апрельскому миру, в большую политику не лезли, вполне довольные тем, что в своих четырех департаментах сами себе хозяева), - а министры, со своей стороны, очень любили своего военного президента, льстили ему и рекомендовали, к чему стремиться. Стремиться же, по их мнению, следовало к civilismo, - то есть, к гражданскому правлению, при котором власть представляет все общество, а не отдельную его структуру, пусть и такую достойную, как армия, - и: «Вот увидите, дон Максимо, сделав это, вы войдете в Историю, как величайший уругваец всех времен!».

К слову. Я вот тут выше написал: «красные», - а это уже не совсем точно, и без уточнения не обойтись. «Красные»-то «красные», плоть от плоти и кость от кости столичного патрициата, присосавшегося к портовым терминалам, - но уже новое поколение, дети постаревших «докторов» первого этапа, сведущие в новомодных теориях, а по взглядам, скорее, либералы в полном смысле тогдашнего понимания этого слова. Прогресс ради прогресса, невидимая рука рынка, каждый должен нести свой чемодан, равенство прав, но пусть неудачник плачет, и так далее. А «цвета», - фи! – пережиток прошлого, как и клановые дружеские связи, годятся разве что в качестве символа.

Очень современная по тем временам идеология, как в Европе, и весной 1887 года партия Colorado, наконец, стала настоящей партией, - с программой, уставом, структурой, - с которой «белые», тоже создавшие свою, Национальную, партию сравниться не могли, ибо все, к чему они стремились, это чтобы все было как раньше, по понятиям и справедливости. Такое себе стихийное, но совершенно не перспективное народничество с легким уклоном в, скажем так, утопический социализм патриархально-феодального типа, и выиграть у «красных» у него шансов не было, - да «белые», как уже сказано, и не стремились. Им и в своих департаментах было неплохо, - лишь бы никто не лез.

Так что, сеньор Тахес спокойно и достойно царствовал, а дон Хулио Эррера-и-Обес, министр юстиции, один из тех, кого в свое время высылали на «Пуиге», участник «Триколора», а ныне даже не «серый кардинал», но «теневой президент» Уругвая, правил, бодро демонтируя «милитаризм». Уже 27 декабря 1886 года, сразу после отмены всех «драконовских законов» Сантоса, был распущен «Пятый егерский», символ военного режима. Приняли решение о создании Ateneo – своего рода военно-политической академии, где будущих офицеров, обучая наукам, параллельно следовало «профессионализировать», то есть, промывать мозги на тему «что бы ни было, армия вне политики».

И так далее, и тому подобное, при необходимости не считаясь с законом, - как, например, в конце января 1887 года, когда из Европы, подлечившись, вернулся экс-президент Сантос: его просто не впустили в страну. Сперва на основании совершенно нелепого указа президента «о необходимости предотвратить покушение на генерала Сантоса», который сеньор Тахес не хотел подписывать, понимая, как страшно оскорбит друга и покровителя, однако уступил под влиянием доводов сеньор Эрреры, а затем, 28 января, проведя через Ассамблею «именной закон о нежелательной персоне».

Совершенно идиотский, незаконный закон вопиюще противоречил всем декларациям либералов насчет «никто не может быть назван преступником без решения суда». Об этом заявляли не только «белые». Даже бывшие ярые враги «диктатора» из числа «конституционалистов» и «клерикалов», указывая, что «недопустимо лишать права жить на Родине тех, кого никто ни в чем не обвиняет, тем более, если они действующие сенаторы Республики». Тем не менее, голосами либералов, - 16 против 15, - закон приняли, и министр Эррера, подводя черту, сказал, что «голосование еще раз показало, что влияние военщины сохраняется, а значит, придерживаться буквы закона было бы преступно».

Точка. Президенту оставалось только писать в Байрес, где обосновался сеньор Сантос, уныло повторяя «Поверьте, мой друг, стыд терзает мое сердце», но письма эти оставались без ответа. Как и письма полковнику Латорре, которого в августе того же года (тоже по требованию министра) не впустили в страну, хотя причина уважительнее некуда: смерть жены. Вернее, впустили, но сразу после похорон под конвоем депортировали, - на основании такого же «именного закона». И полагаю, никого не удивит, что 1 марта 1890 года, по окончании каденции генерала Тахеса, президентом Республики голосами большинства депутатов Ассамблеи был избран сеньор Хулио Эррера-и-Обес, в «тронной речи» поздравивших «всех просвещенных сограждан» с окончанием «позорной эпохи военных тираний» и «рассветом La Era de Civilismo».

И вот, казалось бы: все основания для оптимизма. На капитанский мостик взошли просвещенные люди, потомственные политики, элита элит и сливки сливок, вооруженные стройной теорией либерализма. В стране порядок, бюджет полон, экономика на подъеме, права человека торжествуют, - и будущее переливается радужными красками, в достижении сияющих вершин ни у кого из политиков никаких сомнений и планов громадье. Но вдруг…

В высшей степени профессионально

Вдруг, внезапно, - в Монтевидео такого никто не ждал и даже не думал, что такое бывает, - поползли вниз цены на сухие и соленые шкуры, на которые всегда был огромный спрос. Но был. А теперь начал падать из-за каких-то уродов из Европы, придумавших картон и всякие другие заменители. А потом в пике ушли цены на шерсть, еще один основной продукт экспорта. А в Бразилии, где недавно случилась революция, отменившая Империю, начались мятежи, и поток инвестиций иссяк, ибо в такое время не до инвестиций. А в Аргентине начался очередной политический кризис, с теми же последствиями. А в Лондоне и вовсе крахнула финансовая биржа, подарив человечеству первый в его истории Великий Финансовый кризис.

И все это, - практически одновременно, в унисон окончанию «милитаризма», - обрушилось на плечи «цивилистов», а к тому же, как выяснилось, без вливаний извне бюджет сверстать не получалось, потому что, думая, что счастье пришло навсегда, Уругвай лет пять-шесть подряд ввозил предметы роскоши из Европы и США без оглядки на что угодно, мягко говоря, не сообразуясь с возможностями.

Короче говоря, депрессия с нехорошими перспективами, и притом, качественно новая, каких ранее не бывало. Будь «красные либералы» знакомы с творчеством недавно умершего г-на Маркса, они, возможно, смогли бы как-то разобраться в происходящем, но г-н Маркс в их кругу не котировался, а потому, здраво рассудив, они решили лечить болезнь по рецептам мыслителей, которых уважали, то есть, британских экономистов. Правительство дало указания руководству Государственного банка, и Госбанк под гарантии Национального банка начал выпуск ценных бумаг, и так далее в этом роде, и вроде бы что-то прояснилось.

Но всего пару месяцев спустя, уже летом 1890, как пишет современник, писатель и бизнесмен Рамон Диас, «финансовый пузырь, в котором цены на землю росли без курса или меры, а фонды покрывались обещаниями, лопнул с треском, оставив горькие последствия в виде общей нищеты и безработицы». Банки лопнули. И Национальный, и Государственный, и подавляющее большинство частных, кроме иностранных «дочек», которых дотировали британские «матери», - и правительство балансировало, беря у них краткосрочные кредиты, а потом кредиты, чтобы гасить проценты по уже взятым кредитам.

Никакие умные книги, никакие проекты кабинета ситуацию не исправляли. В крупнейших городах, - Колонии, Мерседесе, самом Монтевидео, - замерли стройки, по улицам бродили толпы голодных и злых людей, недавно еще гаучо, ушедших в город и нашедших там место, ныне же потерявших кусок хлеба с мясом, а гаучо без куска хлеба с мясом это совсем нехорошо. Какая-то малая копейка водилась только в четырех «белых» департаментах, руководство которых, почти автономное, жило по старинке, в финансовые авантюры не лезло, а тихо-тихо торговало мясом с соседями, кое-как зарабатывая на жизнь. Но «белые» департаменты, согласно Апрельскому миру, обязаны были только платить центру единый налог, и ничего больше, а принудить их не позволял закон.

В принципе, в таких ситуациях неплохим лекарством бывает «широкая коалиция», позволяющая учитывать интересы всех секторов общества и делить на всех общие тяготы. Проблема, однако, заключалась в том, что и президент Эррера-и-Обес, и его кабинет, и большая часть «красной фракции» в Ассамблее, помимо абсолютной убежденности, что только либерализм имеет ответы на все вопросы, придерживались еще и принципа «коллективизма». То есть, были уверены, что рулить должен их «коллектив», - столичные «патриции», не ворующие, ибо богаты (это была чистая правда). И больше никто.

Делиться властью даже с либералами из провинции и либералами столичными, но помоложе, не говоря уж о «белых» невеждах и «реакционных» клерикалах, - великие государственные мужи, так долго своего звездного часа дожидавшиеся, не собирались ни при каких обстоятельствах, - а что до методов, так ведь что такое закон? Закон для людей, а не люди для закона, закон, если надо, пишется, а если очень надо, задним числом: Сантос и Латорре могут подтвердить.

В итоге, уже в ноябре 1890 года, когда пришло время выборов в Ассамблею и местные муниципалитеты, мандаты достались только тем, кого предварительгл утвердило правительство. Протесты «белой» Национальной партии, криком кричавшей, что «гражданские записи сформированы по прихоти, допускались мошеннические фокусы, избирательные комиссии в большинстве действовали, подчиняясь устным распоряжениям», в расчет не принимались, как нечто несущественное.

Но недовольны остались не только «белые» (у них, по крайней мере, в «своих» департаментах все прошло по закону), а и немалая часть «красных», оказавшихся «красными» второго сорта, причем, недовольство возглавил и озвучил Хосе Батле (помните такого?), самый что ни на есть «первосортный красный», но идеалист, возмущенный «профанацией чистых идей либерализма» и «угрозой диктатуры хуже военной под маской демократии», а его сторонники начали называть себя не либералами, но  «красными демократами».

В первое время, сеньор Эррера-и-Обес сотоварищи не обращали на это особого внимания, но чем дальше, тем влиятельнее становились «батлисты», вобравшие в свою фракцию половину Colorado. А после весенних выборов 1893 года, названных Хосе Батле «легализацией мошенничества, превратившей власть в кучку узурпаторов, а либерализм в ругательство», - притом, что кризис продолжался и любви к властям у избирателей не добавлялось, - «коллектив» пришел к выводу, что ситуация может выйти из-под контроля. Ибо все шло к тому, что в 1894-м возможность избрать президента, при безусловно поддержке «белых» получат фанаты «молодого безответственного крикуна», не желающего вливаться в «коллектив».

Вот в такой-то ситуации, когда дон Хулио все чаще вел себя, как редко когда позволял себе и генерал Сантос, правительство не только вплотную подошло к грани дозволенного, но и (ведь права не даются, а берутся, правда же?) шагнуло за грань. Была проведена административная реформа, по итогам которой вместо 14 департаментов нарезали аж 19, из которых «белыми» оказались уже не четыре, но три, причем, небольших, имеющих не по 5 мандатов, как раньше, а всего лишь по три, что автоматически уронило их влияние в Ассамблее почти на уровень плинтуса.

Такой финт, - грубое нарушение устного (главнейшего!) условия мира 1872 года, - взбесил Национальную партию, объяснения же правительства, на голубом глазу заявившего, что никаких устных условий знать не знает и верит бумагам с печатью и подписью, вообще привело caudillos, по старинке ставивших честное слово превыше всего, в состоянии шока, - но они пока что не знали, как реагировать, и выжидали.

Параллельно, готовя Ассамблею к предстоящим выборам, президент направил депутатам знаменитое письмо, обосновывавшее принцип «прямого влияния», зачитанное сенатором Хуаном Идиарт Борда, потомственным «красным патрицием» и членом «коллектива»: «Нет сомнений в том, что правительство имеет и всегда будет иметь мощное и законное влияние на назначение всех кандидатов от правящей партии на любые посты, а также в том, что оно обязано принимать все меры, чтобы преемственность осуществлялась по плану, без неожиданностей».

Дальнейшее несложно предсказать. 1 марта 1894 года, в день выборов нового главы государства, сеньор Эррера-и-Обес объявил с трибуны, что генерал Максимо Тахес, единый кандидат «не красной» оппозиции, решением правительства к участию не допускается, как «бывший милитарный диктатор», а президентом надо избрать сенатора Идиарта Борда. И началась истерика, затянувшаяся аж на три недели, в ходе которой ни протеже  «коллектива», ни  Хосе Батле никак не могли набрать 47 голосов, то есть, половину + 1 от списочного состава, но все-таки «молодой говорун» опережал. Сперва сильно (однажды даже 46:25), потом меньше, потом еще меньше, и наконец, 21 марта по итогам подсчета за кандидата власти поднялись 47 рук.

Невидимая миру кулуарная работа сделала свое дело, - сеньору Батле оставалось только констатировать, что «наша страна стала асьендой беззаконной олигархии, наш народ в рабстве хуже колониального,  новый президент – величайший шулер, автор всех скандальных мошенничеств нашего времени», - а «коллектив» вскрывал шампанское. Вопреки всему и вся, - дефолту, безработице, ропоту в столице, недовольству в провинции, расколу в собственной партии, «принцип влияния» сработал. Либерализм победил. Но, как отмечает ехидный Клаудио Романофф Гарсия, «последствия оказались множественными…»

Коллективное хозяйство

Беспредел «коллектива», фактически означавший установление в стране полновластия «красной олигархии», возмутил многих, а тот факт, что главой государства стал именно сеньор Идиарте Борда, возмутил вдвойне. Отпрыск старой, еще колониальной аристократии, неприкрыто презиравший «плебс», - но, правда, талантливый музыкант, - он считал себя гением, имеющим право стоять над законом и условностями. Пусть даже временно, - не было тайной, что она всего лишь греет место для возвращения в 1898-м, после перерыва, сеньора Эррера-и-Обес, выбравшего именно его, потому что другие могли бы и не соблюсти договоренность.

Корпоративные правила чтил, либеральные идеи разделял, но к реальной политике на посту номер раз оказался неспособен. Не умея ни маневрировать, ни находить компромисс, ни подбирать кадры, с самого начала обидел всех, кого мог обидеть, оттолкнул всех, кого мог оттолкнуть, зато «окружил себя поклонниками своего величия, великодушно им доверяя, а в результате его правление оказалось полно противоречий и грязных вопросов, вызванных коррупцией подчиненных и бесхозяйственностью», оттолкнув множество «красных» и взбесив  большинство «белых».

Короткое отступление. Для понимания всего дальнейшего следует напомнить, что деление на «цвета»  уже становилось все более и более расплывчатым. Формально считалось, что «красные» - городские, либералы и за прогресс, а «белые» - сельские, за традицию и патриархальные ценности типа ранчо-пончо, но это уже было не совсем так. Образованные «белые» из провинциальных городков не имели ничего против либерализма, стремились к прогрессу, и в этом смысле мало чего отличались от «красных» ровесников, а старые клановые распри и те, и другие, отмахиваясь от недовольства отцов, старались забыть, как пережиток дикости.

Прежняя непримиримость в Монтевидео оставалась только в отношении caudillos, окопавшихся в своих четырех департаментах и желающих жить по старинке. Просто жить по старинке, ничего больше, даже не доли власти в центре, как их близнецы в Аргентине, - но и этого хватало. Либералы считали важнейшим делом полное искоренение «средневековья, варварства и дикого пастушеского феодализма, не присущего культурной нации». Да и земельный фонд хотелось пустить в распродажу, - а вожди пампы не позволяли, и Апрельский мир давал им на это полное право.

С ними компромисс для либералов был невозможен. А во всех остальных случаях – сколько угодно. Раньше «белый» и «красный» были клеймами, как фамилии Монтекки и Капулетти, ненавидевшие друг друга, ибо так уж повелось, теперь же «белый», желая сделать карьеру, вполне мог записаться в правящую Colorado. И не спеша расти. Вплоть аж до «коллектива». И даже оставаясь «белым» можно было найти с «коллективом» общий язык на правах младшего партнера, - что, собственно, и сделали столичные «белые доктора», заседавшие в ЦК Национальной партии и вполне довольные своей долей пусть не власти, но пирога. Однако если верхушка «белых» особых претензий не имела, то ниже начинались проблемы.

Общество все-таки оставалось очень клановым, и молодому образованному человеку из «белой» семьи, даже записавшись в «красные», делать карьеру все же было очень сложно, - а ведь понятия о чести не всем и позволяли записываться. Да и взрослому, состоявшемуся политику после перетряски департаментов, когда количество «белых» мест в Ассамблее уменьшилось втрое, после чего «белая» фракция утратила всякое влияние, становилось все более и более дискомфортно.

В итоге ясно что. «Белые» не из самой-самой элиты, понимая, что оказались пересортицей, не считали нужным принимать это, как должное, и готовились к борьбе, каковая в условиях Уругвая и полного диктата «коллектива» могла выражаться только в одной форме. Кто-то эмигрировал в Байрес, искать у аргентинцев поддержки, а кто-то создавал «клубы» на дому. Естественно, в «белых» департаментах, где за такое не сажали, особенно в Серро-Ларго, где очагом такого организованного «домашнего» недовольства стал «Гумерсиндо», основанный 25 августа 1896 года братьями человека, в честь которого «клуб» был назван, - и теперь, видимо, следует сказать пару слов о семье Саравиа.

Огромный, - 13 братьев, не считая племянников, кумовьев, свояков и побратимов, - скотоводческий клан, гонявший гурты в департаментах, пограничных с Бразилией. По происхождению – смесь португальцев с гаучо. Никаких взглядов, зато по мироощущению – классические «короли пампы» со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому уже отмиравшему подвиду вида Homo Sapiens. Очень патриархальные, превыше всего ставили свободу, честь, верность и справедливость, покровительствовали бедным, мало чем отличаясь от них в быту, хотя и были очень богаты скотом, - в связи с чем, имели в «белых» департаментах тысячи клиентов, готовых на все по первой их просьбе.

Города недолюбливали, смысл слова «прогресс» не очень понимали, «красных» не любили просто потому, что те «красные», с которыми и папа воевал, и дедушка воевал. Но и «белых», которые с образованием и в очках, хоть и свои, ставили не очень высоко, потому что слишком умные, много говорят, а мужчина должен говорить мало, но каждое его слово – кремень. Ну и, тоже важно, если где-то загоралось, прыгали в седло и мчались на помощь тем, чье дело считали правильным, потому что за правое дело нужно сражаться, - и неважно, по какую сторону границы горит.

Вот такой социальный типаж. Уже обреченный на исчезновение, как индейцы прерий, - просто потому, что не вмещался в новые реалии, не очень приятный даже «новым белым», - но на тот момент еще полный сил. К описываемому же времени, после гибели старшего брата, Гумерсиндо (о нем подробно - в книге о Бразилии), считавшегося «идеалом воина пампы», клан возглавил не следующий по старшинству Антонио Флорисио по прозвищу Чикито (Пацан), чересчур взбалмошный, и не Базилисио, подростком уехавший в город учиться и там «покрасневший», а младший, Апарисио. Во всем похожий на Гумерсиндо, сражавшийся рядом с ним и получивший от мятежных бразильских «федералистов» чин генерала. Правда, не признанный ни в Рио, ни в Монтевидео, - ну и что? Эта мелочь пампу не волновала. Ибо, если наш дон Апарисио не генерал, кто ж тогда генерал?

Братишки

В большую политику эти ребята, повторюсь, не лезли, предоставив ее «докторам», - на то ж они и в очках, и при портфелях, - однако на инстинкте происходящее им очень не нравилось, и еще 9 апреля 1896 года Апарисио, специально поехав в Монтевидео, попытался выяснить, почему ЦК Национальной партии не бьет тревогу. Но тщетно. Приняли их с Чикито тепло, объяснили, что не так страшен черт, как его малюют, предложили довериться профессионалам, а также деньги, чтобы не мутили и не мешали серьезным людям договариваться.

На что, однако, последовал знаменитый ответ: «Я предпочитаю оставить своих детей бедными, но с Родиной и честью, а не богатыми, но без чести и Родины». И вот тогда-то возник клуб, названный в честь Гумерсиндо, - а 25 ноября братья, заняв с отрядом из 80 «кентавров» городок Коронилья, зачитали манифест: дескать, «мы, белые, наследники Артигаса и Орибе, - оружие народа против власти, чуждой для народа и унижающей народ».

Иначе говоря, информация к размышлению: терпэць урвався, смело мы в бой пойдем, - но пока что в виде декларации, ибо выступление не было подготовлено. Поэтому после нескольких мелких, почти без крови стычек, правительством всерьез не воспринятых (военные в переписке усмешливо именовали события «чиринадой», то есть, «кукареканьем»), 8 декабря братья  перестали резвиться и ушли в Бразилию, напоследок сообщив, что «революция только начинается».

В Бразилии дело пошло. Семью Саравиа там уважали и бывшие соратники, и бывшие противники, тем более, что рассматривали как противовес сидящим в Байресе «белым политикам». Так что, нашлись и деньги, и оружие. Сделав базой дикие места близ границы, Апарисио направил Чикито в Байрес, общаться с Хунтой насчет координации и дальнейших планов.

Там, ясное дело, к «дикарям» относились настороженно, как и ЦК, ибо имели своих военных лидеров, полковников Хосе Нуньеса и Диего Ламаса, сделавших карьеру в аргентинской армии, - но без Саравиа в «четырех департаментах» никто бы не пошевелился, поэтому и поговорили, и даже утвердили Апарисио командующим революционной армии. Но все-таки для присмотра и правильной ориентации назначили «политрука», - видного политика Дувимиозо Терра.

Начинать договорились 5 марта 1897 года, и на рассвете назначенного дня 383 «кентавров» Апарисио, не очень хорошо вооруженных, но рвавшихся в бой, перешли северную границу Уругвая, - одновременно легендарными «Двадцатью Двумя» полковника Ламаса, перешедшими южный кордон и сразу получившими пополнение (700 бойцов), а вскоре привел еще 517 всадников и полковник Нуньес, - так что 17 марта, столкнувшись с правительственными войсками, в том числе, двумя батальонами егерей, инсургенты, к собственному удивлению, одержали серьезную победу при Трес Арболес.

А вот северной колонне не повезло: 19 марта, сойдясь с карателями Хасинто Муниса, «белого», но кровного врага семьи Саравиа, она проиграла, и в этом бою погиб Чикито. Проигрыш, впрочем, не был фатальным, - мелкая стычка, не более, - и 28 марта, когда северная и южная колонны объединились, армия стала вполне внушительной. Правда, подчиняться полковникам  генерал Саравиа  отказался, а «докторишку с редким именем» вообще слушать не пожелал, и в итоге, решили действовать раздельно.

Однако в ставке Апарисио остались несколько молодых интеллектуалов, восходящие звезды «белой политики», не пожелавшие подчиняться старшим, типа храброго и очень образованного Эдуардо Асеведо Диаса, ставшего личным секретарем caudillo, они устроили небольшое Политическое бюро, и теперь вождя «кентавров» уже не получалось рассматривать только как грубую силу. Байресской Хунте появилась альтернатива.

А боевые действия тем временем продолжались. Правительственные войска, спасибо железной дороге, передвигались прытко, и конечно, были куда лучше вооружены, но и повстанцы уже не надеялись на пики: имелись у них и Максимы, и Винчестеры, и Ремингтоны, правда, строго-настрого запрещенные к владению указом еще 1876 года, но в «белых» департаментах этот дурацкий указ не то, что не исполняли, а просто отказывались понимать, тем паче, что до Бразилии рукой подать, а там закупиться нетрудно.

Так что, дело шло с переменным успехом,  и теперь уже «полковникам» не шибко везло, зато парням Саравиа наоборот: они заняли  немаленький «красный» город Ривера, удивив население учтивостью, и вскоре в ставке «белого» главкома появились люди из Монтевидео. От имени Хосе Батле «красные демократы» заверяли в полном понимании требований повстанцев и обещали добиться от «коллектива» прекращения братоубийственной войны.

Кстати сказать, в полном смысле слова «братоубийственной» - правительственными войсками командовал полковник Базилисио Саравиа, родной брат вождя «революции», единственный из семьи образованный, в свое время, учась в Монтевидео, так зауважавший прогресс, что записался в «красные», на что семья отреагировала с удивлением, но без гнева (родная кровь все же, куда денешься?) и когда вскоре переговоры таки начались, братья ежедневно встречались, дружески беседуя и оплакивая Чикито, которого оба любили.

Переговоры продвигались  сложно. Аргентинские сидельцы требовали министерских постов, командных должностей и прочих печенек для «конкретных персон», и «белые политики» пытались шантажировать «красных» продолжением войны, - однако от них уже мало что зависело: «кентавров» все эти мелочи мало волновали. Мнение эмигрантов интересовало их в последнюю очередь, и мнение городских чистоплюев, пытавшихся их подкупить, тоже.

Так что, когда «политрук» Дувимиозо Терра, давно уехавший в безопасный Байрес, согласовав решение Хунты с ЦК Национальной партии, прислал телеграмму о прекращении переговоров в одностороннем порядке, генерал Саравиа отправил в Монтевидео собственную «молнию»: «Эта армия и есть партия, и она игнорирует все заявления сеньоров из Монтевидео и Буэнос-Айреса», после чего Хунта объявила о самороспуске, а ЦК, вытеснив конструктивную, но теперь уже представлявшую только себя оппозицию, сформировали люди генерала.

Вижу цель, верю в себя!

Между тем, Монтевидео бурлил еще с весны. От правительства требовали мира даже те, кто мира, в принципе, не хотел, но видел в мире шанс потеснить олигархию, считавшую себя выше тех, кого как бы представляла. Само собой, возглавили разношерстную оппозицию «красные демократы», понимающие, что при полном контроле «аристократов» в избиркомах и силовых структурах им, пусть и популярным, ничего не светит, и уровень ожесточения рос.

Не говоря уж о прессе, забывшей о всяких приличиях, и о постоянных митингах, градус начинал зашкаливать, и 21 апреля некий Хуан Рабекка, экзальтированный студентик 17 лет от роду, подкараулив президента Идиарте у дворца, попытался в него выстрелить, но был обезоружен. Парнишку повязали, доставили куда следует, допросили. Сам крайне перепуганный, он талдычил что «человека-войну необходимо убрать, чтобы страна стала счастливой», категорически отрицал сговор хоть с кем-то, разъяснил, что старенький пистолет купил в антикварной лавке, продав книги, и после следствия был осужден на 5 лет тюрьмы, поскольку медики, освидетельствовав, констатировали «нервическую лихорадку».

И все бы ладно, мало ли психов, но вот ведь странность: El Dia, - главная газета batllistos, - первой сообщив о случившемся, указала имя стрелка: Авеллино Аредондо, - а это имя в Монтевидео было на слуху. Отставной лейтенант, ныне бакалейщик, считался одним из самых фанатичных «красных демократов», и хотя газета почти сразу дала поправку, дочери президента написали открытое письмо, обвиняя сеньора Батле в причастности к нападению. В ответ на что лидер оппозиции, естественно, пожал плечами.

И такие страсти, прошу отметить, полыхали еще весной, а летом пожар и вовсе разгорелся. Национальная торговая палата, Сельская ассоциация, Союз банкиров поддержали требования «красных демократов», заявив, что если президент не хочет мира, он должен уйти. 5 августа по столице прошла грандиозная, - почти 20000 человек, - демонстрация под лозунгом «Мир любой ценой», - что вызвало смятение даже в рядах «коллектива». Однако президент, «образец упрямого баска», и сеньор Мигель Эррера-и-Обес, единственный, чье мнение глава государства уважал, отреагировали на происходящее воистину аристократически. Дескать, право людей высказаться есть основа основ либерализма, но если кто-то позволит себе нарушать закон, его окоротят военной силой, все вопросы будут решены на выборах, - а война до полной победы.

Излишне говорить, что умиротворения такая позиция, подчеркнутая полной уверенностью лидеров «коллектива» в том, что на выборах, как бы кто ни голосовал, посчитатают правильно и победит бывший президент, не принесла. Напротив. Даже относительно умеренная La Rason, «газета для сомневающихся во всем», гнала тексты насчет «зловещего маньяка, готового уложить в могилу всех уругвайцев», а про El Dia и речи нет, там вообще отвязались на полную катушку. И публика реагировала.

По словам дочерей президента, письма с угрозами поступали ему чуть ли не ежедневно, из полиции сообщали, что эти угрозы могут быть не беспочвенными, однако гордый баск, смотревший на толпу свысока, считал ниже своего достоинства бояться. А СМИ уже перегибали палку, откровенно подстрекая. 25 августа, в свежий номере El Dia вышел в алых тонах, с редакционным заявлением:

«Сегодня, когда в департаментах льется кровь, а восемь бюджетов не покрыты, г-н Идиарте Борда и его друзья спокойно пойдут в собор, а потом поедут на концерт. Что им до страданий народа? Неужели никому не под силу остановить эту пляску ненависти и смерти?», а через несколько часов, - президент как раз вышел из собора, - очень хорошо одетый молодой человек разрядил ему в грудь револьвер Lefaucheux, и через несколько минут глава государства скончался, успев прошептать только «Я мертв», и став таким образом единственным президентом Уругвая, убитым при исполнении.

Что интересно, убийца, - тот самый анонсированный еще в апреле  Авеллино Аррендондо, - по сообщениям очевидцев, «вел себя хладнокровнее всех. Он не пытался бежать, стоял на месте, скрестив руки на груди две или три минуты, а когда полицейские наконец вспомнили о нем, с улыбкой сказал: "Не волнуйтесь, господа, я тут и никуда не денусь"». Столь же спокойно вел он себя и на допросах. Дословно:

«Я "красный", и горжусь этим, но я не радикал. Я осуждаю террор и отвергаю анархизм, но я сделал то, что необходимо для покоя моей страны – убил не человека, против которого ничего не имел, а президента, который предал и погубил нашу партию, убил ее идеалы. Не ищите заговора, его нет. Полгода назад, приняв решение, я порвал с друзьями и  невестой, чтобы не усложнять им жизнь, а револьвер  позавчера  нашел на улице. Много месяцев я не читал газет, чтобы никого не обвинили в подстрекательстве. Таким образом, этот акт справедливостилично мой, и теперь по справедливости судите меня».

Это покушение уже более века волнует уругвайских историков, копающих архивы в поисках ответов, которых нет по сей день. Хотя, конечно, уже тогда сторонники и родственники убитого обвиняли Хосе Батле. Без малейших прямых доказательств, но с полной уверенностью, и Леонардо Борхес, автор толстой книги на эту тему, похоже, тоже уверен, хотя и старается казаться полностью объективным.

«Суда не было, - пишет он, - значит, нет и вердикта, но факты, факты! Точно известно, что Батле навестил Арредондо в тюрьме, говорил с ним и по-братски обнял. Также, нет сомнений, именно он оплатил услуги мэтра Лафинура, лучшего адвоката тех лет, сумевшего выстроить линию защиты так, что присяжные вместо неминуемой казни определили убийце 13 лет тюрьмы. Наконец, и это не секрет, в 1901 году, по указу Батле был досрочно освобожден Хуан Рабекка, а через год вышел на свободу и Арредондо, сразу же получивший завидное место в таможенной службе. И много позже дети Хосе Батле пытались назвать именем Арредондо одну из столичных улиц. Эти факты превращают догадки в уверенность.  Но факт и то, что гибель Идиарте Борда, как она ни прискорбна, открыла Уругваю дверь в новое время».

И это так. На следующий же день Хуан Линдольфо Куэстас, глава Сената, принеся присягу в качестве «исполняющего обязанности», распорядился немедленно возобновить мирные переговоры. А менее чем через месяц, 19 сентября, в Монтевидео, под общие аплодисменты, песни, пляски и фейерверки Ассамблея утвердила подписанный накануне мир, получивший название, - поскольку дон Апарисио потребовал клятвы на кресте, - Pacto de la Cruz.

Голосовали в ажиотаже, приняли абсолютным большинством: «против» подняли руки только несколько «коллективистов» высшего градуса, а высказался от всей души и вовсе один, сеньор Хулио Эррера-и-Обес, презрительно бросивший в зал «Вы подписываете этот дурацкий мир, потому что не умеете воевать». Но это его частное мнение уже не имело политического веса…

Бухгалтер и мученики

Мир, безусловно, лучше войны, а хороший мир еще лучше. Для «белых» условия были близки к идеалу. Прекращение войны, которую они еще вполне могли вести, в обмен на амнистию, избирательную реформу, гарантирующую людям пампы блокирующий пакет мандатов в Ассамблее меньшинств («этот пункт является основополагающей и важной основой переговоров»), передача под их контроль даже не четырех, но шести департаментов, да еще и полная компенсация «затрат на революцию». Неудивительно, что 24 сентября, как только войска покинули шесть департаментов, генерал Саравия распустил армию и повстанцы, расходясь по домам, затем сдали новейшие образцы не положенного им оружия, получив взамен деньги, на которые вполне могли купить в Бразилии такое же, а то и еще новее.

С другой стороны, старая форма «совместного участия», по сути, не решала никаких проблем. Треть страны обрела автономию, имеющую признаки полной независимости, - фактически, как и в годы Великой войны, в Уругвае появились два легитимных правительства, в Монтевидео и в Кордобе, где жил Генерал, и хотя центральное считалось главнее, «белое» имело полную возможность рубить на корню любые реформы, которые показались бы подозрительным людям пампы, а им казалось подозрительным все новое.

Всерьез говорить о каком-то прогрессе в такой обстановке было сложно, но в тот момент все исходили из того, что мир все-таки лучше войны, а там как-нибудь все утрясется. В конце концов, «белая» фракция в Ассамблее состояла из людей молодых, образованных, вроде помянутого выше Эдуардо Асеведо Диаса, секретаря дона Апарисио, и они на многое смотрели так же, как и «красные демократы» Хосе Батлье.

Помимо прочего, весьма неожиданно повел себя «временно исполняющий» Хосе Линдольфо Куэстас. Стойкий «коллективист», бухгалтер по профессии, он до сих пор совершенно не выделялся. Классическая серенькая аппаратная мышь, исправно исполняющая указания шефов, в том числе, режиссируя «правильные выборы», за что его жестоко критиковали и «белые», и «красные», не входящие в «коллективную аристократию», он никогда и думать не смел о президентской ленте. Однако теперь, когда звезды легли так, как легли, неожиданно для всех, знавших его десятки лет, начал свою игру.

Как оказалось, - говоря словами Линкольна Матеистаки, - «в темных закоулках души этого тихого и скромного человека таились демоны великих амбиций». Проще говоря, он хотел власти, и совершенно не хотел 1 марта 1898 года отдавать ее, как предполагалось решением «коллектива», сеньору Эррера-и-Обес, признанному лидеру «красных олигархов». Следовательно, нуждался в собственной группе поддержки, которой отродясь не имел, - и этой группой стали как раз те, кто еще несколько дней назад жестоко критиковал его, как «жулика, искажающего волю народа», а дон Линдольфо, забыв былые обиды, широко распахнул им объятия.

Первая же его речь в качестве главы государства неприятно удивила «коллектив» и приятно - всех остальных. «Страна устала от личных амбиций, устала от аристократической надменности некоторых патриотов, их закрытости и темных дел. Страна жаждет честной организации, и мы должны соблюдать это патриотическое стремление», - так сказал он, и не ограничиваясь красивыми словами, начал чистить аппарат, начиная с головы и до самого хвоста.

Начались проверки на профпригодность с увольнениями. Те, кто занял вкусные места по протекции, но не соответствовал, вылетали со службы. Параллельно изучали государственные подряды и контракты с неприятными оргвыводами при малейшем признаке отката или попила, - отныне все дела такого рода предстояло распределять в тендерном порядке. Заодно распустили избиркомы, как утратившие доверие, учредив комитет для разработки нового избирательного закона.

Все это, пусть чистки и шли выборочно, крайне не нравилось ошеломленным «коллективистам», но пришлось очень даже по нраву остальным. Остальные решили сотрудничать, - по крайней мере, на данном этапе, когда «коллектив» еще вполне мог огрызнуться, и сказано - сделано. 28 ноября по Монтевидео прошла колоссальная манифестация,  организованная «красными демократами» под лозунгом «Поддержим сеньора Куэстаса! Линдольфо Куэстас – наш президент!», и в тот момент, когда людская река текла мимо дома «временно исполняющего», кто-то (непонятно кто) откуда-то (неизвестно откуда) точным выстрелом, - пуля в лоб, - убил юношу по фамилии Бругнини, несшего национальный флаг. Потом, с другой стороны, еще одна пуля, тоже в голову, некоему Монтеро, барабанщику.

Реакция была предсказуема: веселая толпа превратилась в злобную, и хотя организаторам удалось уговорить людей не делать глупостей, по столице поползли слухи о том, что неизвестного снайпера подослали агенты «коллектива». В связи с чем, траурное шествие за гробами  «Dos Martires» (Двух Мучеников) пару дней спустя собрало до 20 тысяч человек и завершилось, прямо над утопавшими в цветах холмиками, народным вече с голосованием за немедленный роспуск Ассамблеи.

В такой непростой обстановке дон Линдольфо, как изящно формулирует тот же Линкольн Матеистаки, «начал проявлять признаки неуважения к букве закона». Объявив в экстренном спиче, что «обычные граждане, сочувствующие принципам коллективизма, ни в чем не виновны и не должны подвергаться гонениям, как и честные чиновники, назначенные предыдущим президентом», он приказал войскам оцепить  дома лидеров «коллектива», фактически посадив их под строгий домашний арест.

Разумеется, возмущенная Ассамблея, в большинстве коллективистская, встала на дыбы, заявив, что такого права Конституция не дает даже президенту, не то что «временно исполняющему». В ответ, однако, последовал указ  об изгнании Хулио Эррера-и-Оба и еще десятка ведущих «красных аристократов». Опять же без всякого права, но со ссылкой на тот факт, что сам же сеньор Эррера в свое время принял такие законы против полковника Латорре и генерала Сантоса, а стало быть, создал прецедент, который является источником права. Точка. Проехали.

Лавине условий не ставят

В итоге, в Ассамблее заговорили об импичменте, - однако буква закона уже ушла в тень, уступив обстоятельствам непреодолимой силы. В январе 1898 года, после попытки депутатов взять под контроль армию, - большинство высших офицеров были назначенцами дон Эрреры, - «временно исполняющий» создал четыре батальона Национальной гвардии, назначив командующим сеньора Хосе Батлье, и обратился за поддержкой к генералу Саравия, тотчас заверившего его в том, что «белые» департаменты всей душой поддерживают.

Тем временем, на улицах жизнь кипела даже ночью, возникли палатки для сбора подписей  за роспуск парламента, «избранного методом бесчестных махинаций» (что было чистой правдой) и создание «временного правительства народного доверия». Молодые batllistos открыто учились стрелять в городских парках, готовясь к «революции», а 5 февраля очередное  «народное вече» потребовало от сеньора Куэстаса действий.

Ровно через пять дней, произнеся несколько речей о том, как важно и нужно в кризисные периоды уважать закон, до Линдольфо, «с тяжким грузом на сердце повинуясь требованиям патриотов», постановил, наконец, «объявить нынешним членам Сената и депутатам, что их полномочия досрочно истекли, и сами они освобождены от иммунитета», а вместо разогнанной Ассамблеи сформировал Временный Государственный совет, назначив туда «честных, ничем не запятнавших себя политиков». Естественно, по спискам, представленным сеньором Хосе Батлье, а от «белых» - Эдуардо Асеведо Диасом, членом ЦК и полномочным представителем генерала Саравия, сам же, решением Государственного совета, стал «внепартийным диктатором» на срок «не менее года и не более, чем это может понадобиться».

Для «коллектива» это было ударом, после которого не встают. Растерянные, лишенные лидеров «аристократы» еще, конечно, попытались взять реванш, даже дважды, - 4 июля 1898 года подняли мятеж в столице верные им военные, а в феврале 1899 года на побережье высадилась сотня «революционеров», - но обе попытки были пресечены без особого труда (поддержка в массах оказалась около нуля).

Проигрыш «бывших» был столь явно окончательным, что с пленными, вопреки традиции (притом, что «закон о бандитизме» никто не отменял) поступили весьма щадяще: кого-то выслали откуда приплыл, а в основном, посадили на пять-шесть месяцев. После чего прошли выборы в Ассамблею, 15 февраля по рекомендации «временно исполняющего» избравшую спикером сеньора Хосе Батлье, а 1 марта дон Хуан Линдольфо Куэстас, альтернативы которому не было, избрали конституционным президентом.

Впрочем, деятельность его на  посту, который он занял случайно и которым очень дорожил, была куда тусклее ослепительного «временного исполнения». Не отлынивал, в чем знал толк (финансы, которые появились, ибо кризис подошел к концу и начался подъем),  успешно контролировал, но в политике себя никак не отмечал, удовлетворяясь тем, что реальные правители страны, в первую очередь, сеньор Батлье, оказывают ему всяческое уважение.

Собственно говоря, как полагают и мемуаристы, и историки, все, чего он хотел от жизни, это продвинуть в преемники своего сына Хуана, совершенно бесцветного дипломата, а потом, разумеется, с согласия Ассамблеи, вернуться в любимое кресло. Понятное, невинное желание, - и лидеры партий из раза в раз намекали ему, что такая комбинация вполне возможна, поскольку нареканий к нему у народных представителей нет.

Забегая вперед, дабы потом уже не отвлекаться: разумеется, обманули. К президентскому креслу уверенно и неуклонно шел дон Хосе, «красный демократ», и декорации ему, ставшему «сильной рукой» Уругвая были уже ни к чему. Так что, когда пришло время, кандидатуру Хуана Куэстаса не стали даже выдвигать на голосование, после чего огорченный и обиженный дон Линдольфо уехал во Францию, где вскоре умер. Плохо его не вспоминали, но останкам, прибывшим домой, похоронив, как полагалось, за счет державы,  тем не менее, отказали в почетном карауле, приспущенном знамени и прочих траурных радостях, положенных по статусу президентам Республики.

Ну и, мертвое к мертвым, а живым – живое, и теперь, думается, самое время представить подробнее сеньора Хосе Батлье-и-Ордоньеса, потому что пришло его время, но главное, потому что человек был очень не простой, как говорят, из штучных. Какие появляются не часто, а чтобы в нужное время в нужном месте, так и еще реже. Случись дону Хосе родиться в стране великой и влиятельной, вошел бы в Историю с самой большой буквы, а так – сколько того Уругвая? И тем не менее, сеньор понимал суть времени, правильно ставил задачи и давал на них верные ответы. Настолько верные, что течение, именуемое batllismo, оказалось востребованным аж на 70 лет вперед, а потом, какое-то время побыв неактуальным, вернулось вновь, и сейчас опять в цене.

Если коротко: народник. Из высшей аристократии Монтевидео, но старавшийся говорить от имени большинства, включая и тех, кому не повезло родиться «чистой публикой». На дух не переносил элитарный «коллективизм». Потомственный «красный», презирал «цвета», полагал их, как максимум, символами. Категорически отвергал клановые, семейные и прочие обязательства, ибо закон для всех один, и все уругвайцы, как граждане, равноправны. К гаучо, в отличие от аргентинских либералов, считавших людей пампы унтерменшами, никаких предубеждений не имел, ибо тоже люди, тоже уругвайцы и тоже патриоты.

Но при этом категорически не принимал и «политику сотрудничества» с любителями старого уклада. Ибо тормоз. Не может быть двух государств в одном, и таможен внутренних быть не может, и законной контрабанды, и частных армий, и сословные привилегии с гражданским равенством несовместимы, и рабочие руки для прогресса в городах необходимы, а патриархальные нравы, где никто без куска хлеба не останется в обмен на верность вождю, прогрессу мешают.

Таких взглядов дон Хосе не скрывал. Открыто говорил и писал, что став президентом, аннулирует Апрельский мир вместе с Пактом Креста, и любой ценой добьется, чтобы политику страны определяли партии, которым доверяет избиратель, на выборах, а не вожди полуграмотных «кентавров». Это нравилось многим, даже среди городских «белых», читавших газеты, понимавших смысл событий в Европе,  многие разделяли взгляды лидера «красных демократов», тем паче, что диктат старомодных сельских caudillos многих изрядно обременял.

Однако в глубинке, на ранчо и асьендах, где жизнь текла неспешно,  новостей не любили, а любили лидеров, которые никогда в беде не оставят, такие взгляды популярностью не пользовались. Поэтому избрание Батлье считали нежелательным, и генерал Саравия отдал ЦК Национальной партии четкие распоряжения: поддержать другого кандидата, тоже «красного демократа», но согласного в обмен на поддержку продолжать «политику сотрудничества».

Такая договоренность обеспечивала проигрыш дона Хосе на 100%, но политика не математика, в ней субъективный фактор рулит. Когда пришло время голосовать, значительная часть «белой» фракции, ориентировавшаяся на уже известного нам Эдуардо Асеведо Диаса, вопреки воле Генерала и решению ЦК высказалась за сеньора Батлье, обеспечив ему небольшой, но все-таки перевес, и хотя сразу после этого «предатели» были исключены из партии, рыбка задом не плывет.

К слову, сеньор Асеведо до конца своей долгой политической жизни крайне нервно, вплоть до вызова на дуэль, реагировал на обвинения, которые звучали и за глаза, и в лицо. Не отрицая, что обманул доверие человека, для которого честь и верность были главными принципами жизни, он в письмах, в статьях, в неоконченных мемуарах на разные лады повторял, что «генерал Апарисио был безупречен, благороден, милосерден, но он не понимал, что защищает прошлое, вернуть которое нельзя. Вся история нашей страны с тех пор являет собой доказательство верности шага, на который мы тогда, предвидя неизбежность перемен и тяжко страдая, решились пойти», - и в чем-то, наверное, он прав. Или нет. Впрочем, тут пусть каждый решает сам…

А нас - рать!

Как бы то ни было, узнав об «измене» и о том, что 2 из 6 «белых» департаментов отданы «изменникам», объявившим себя «внепартийными белыми», Апарисио Саравия, обронив нечто типа «Всегда знал, что образованным верить нельзя, а ведь этот еще из самых лучших…». После чего приказал ни в коем случае не сдавать власть президентским назначенцам, в первую очередь, в департаменте Ривера, на границе с Бразилией, куда поступали важные для «белых» товары, в том числе, и оружие новейших систем. А чтобы городские люди поняли, насколько серьезно «простой народ готов отстаивать свои права», по степи помчались гонцы, извещая пампу, что Генерал объявил всеобщую мобилизацию, и уже через сутки около Кордобы, ставки дона Апарисио, распрягали коней под десять тысяч «кентавров», и к ним постоянно присоединялись новые.

Воевать, однако, Генерал не хотел. Он хотел всего лишь, чтобы клятва, принесенная на кресте шесть лет назад, соблюдалась, - именно этой цели служила «вооруженная демонстрация», - и потому, когда из столицы приехала «красно-белая» миссия (ясное дело, без единого «предателя» в составе), принял ее очень радушно. Более того, пошел на максимально возможный в его понимании компромисс. 22 марта в городке Нико Перес состоялось подписания договора об урегулировании: «внепартийные белые» покидают Ассамблею, уступая мандаты людям дона Апарисио, департамент Ривера остается в ведении Национальной партии, но второй, менее важный, возглавит «белый», возможно даже, сторонник Генерала, однако без чьей-либо рекомендации, на усмотрение центра.

На том и поладили, на сей раз, без всяких крестов, а чтобы в Монтевидео не решили, что с ними шутят, сеньор Апарисио через неделю после подписания, провел около Нико Перес военный парад. Более 20000 бойцов, в подавляющем большинстве кавалеристы, демонстрировали выучку и слаженность, «пусть не на уровне регулярной армии, но мало чем ей уступая». Такого количества вооруженных людей, собравшихся в одном месте и подчиняющихся единому командованию, Уругвая еще не знал, - и это, как полагал дон Апарисио, должно было охладить горячие головы в Монтевидео. Что, по идее, было здраво, - но ведь, известное дело, не властны мы в своей судьбе. В том числе, и президенты.

Впрочем, даже по простой логике было понятно: ситуация всего лишь заморожена, и притом ненадолго. «Предощущения витали в воздухе… Друзья из противостоящих партий заверяли друг друга в наилучших чувствах, как бы ни сложилась судьба…», - такими или примерно такими штришками полны мемуары уругвайцев того времени. Президент, приморозив все расходы, кроме военных, спешно набирал солдат, закупал «маузеры», пулеметы Colt и полевые пушки Canet. В «белые» департаменты через бразильский кордон шли караваны с «ремингтонами» и даже пулеметами, хотя, конечно, гораздо меньше.

Что интересно (это тоже отражено в мемуарах), СМИ, и «красные», и «белые», разжигая страсти, в то же время их и охлаждали. Дескать, как бы оно ни обернулось, главное, не звереть. Мы свои, своими были и останемся, даже если придется опять выяснять, кто правее, в драке. Учитывая, кому принадлежал El Dio (а сеньор Батлье оставил за собой функции главного редактора и на новом посту), учитывая, что политические заявления «белых» газет не выходили без одобрения Генерала, можно сказать, что обе стороны заранее пытались минимизировать потери, которые считали неизбежными. И действительно, после  «вооруженного протеста» сорвать лавину можно было даже тихим кашлем, - что могло случиться в любой день, но случилось в конце ноября, в том самом, важнейшем для «белых» городе Ривера на границе с Бразилией.

В принципе, пустяк: бразильцы, сводя счеты с другими бразильцами (из-за контрабанды и каких-то своих терок) нарушили границу и немного побузили, а когда уругвайцы закрыли нарушителей, позволивших себе перейти грань, друзья арестованных, грозя вторжением, заставили власти своих людей освободить. Такое случалось, но на сей раз события приобрели нешуточный оборот, в какой-то момент власти департамента запросили о помощи Монтевидео, и президент Батлье послал в Ривера регулярную кавалерию. Однако к тому времени, как она поспела, вопрос решился на местном уровне, как случалось и раньше, так что нужда в войска отпала, и ЦК Национальной партии уведомил главу государства, что их можно выводить.

Согласно имевшимся договоренностям, войскам, действительно, нечего было делать там, откуда их просили уйти. Но президент отказался, сообщив, что, будучи главой государства, имеет право вводить и выводить войска, когда считает нужным, а не когда хотят местные власти. Больше того, правительственным войскам был дан приказ сражаться, если власти департамента попытаются их выгнать, и этот приказ был перехвачен властями Риверы.

Вызов? Да. Прямой и недвусмысленный. Дон Апарисио немедленно встретился с членами ЦК, велев сообщить президенту, что если войска не уйдут до 15 января, ответственность за дальнейшее будет нести глава государства. То есть, по мнению Линкольна Майстеки Касаса, одного из лучших биографов Батлье, сделал то, чего дон Хосе ждал, провоцируя неизбежный, по его мнению, конфликт именно тогда, когда лихорадочное перевооружение армии, чем он занимался полгода, завершилось, и момент представлялся идеальным.

Уже 29 декабря президент приказал разместить во всех департаментах страны, включая «белые», правительственных войска, мотивируя это предельно просто: «Я так решил!», а малейшие попытки местных властей протестовать кончались арестами, - после чего ЦК Национальной партии уведомил главу государства, что считает «договор Нико Перес» нарушенным.

Пару дней шли лихорадочные переговоры. 3 января дон Хосе заявил, что если «белые» признают его формулу  избирательного закона и не будут устраивать вооруженные демарши, он готов вывести войска. Однако в тот же день армия попыталась занять «белый» город Тринидад, и отошла с потерями. 5 января посредники встретились с доном Апарисио, и тот, проявив неожиданную готовность к компромиссу, принял предложение президента, и Батлье тотчас доложили, что «мир стал фактом». Реакции последовала лишь через 72 часа, и ответ был столь же неожидан, сколь лояльность генерала: «Уже поздно».

Это означало войну.

Одержим победу, к тебе я приеду...

Возможно, кто-то еще в чем-то и сомневался, но вскоре все стало окончательно ясно, ибо начались аресты «белых» по всей стране, вернее, везде, где это было возможно. Брали не всех, только лидеров, и не только военных, что понятно, но и штатских, имевших влияние в столице или связи за рубежом, и хотя брали не грубо, помещая в прекрасные условия, это означало, что власти не шутят. «Правительство восстало», с некоторым удивлением заявил ЦК Национальной партии, а 8 января, полагая, что ждать уже нечего, Апарисио Саравия отдал приказ о всеобщей мобилизации.

И вновь, как всегда, не вижу смысла излагать изрядно однообразные нюансы. Более чем достаточно сказать, что следующие восемь месяцев были тяжелы и кровавы. Батлье, решительный и волевой лидер, поставил на армию, многочисленную (36 тысяч бойцов) и подготовленную куда лучше, чем в 1897-м, на самые передовые по тем временам технологии, на полную милитаризацию страны, и взяв на себя руководство, действовал с неуклонной энергией.

Саравия, со своей стороны, понимая, что в плане оснащения и выучки войск слабоват, сделал ставку на уникальную маневренность своих «кентавров» (около 20 тысяч), в совершенстве владевших тактикой «кусай и беги» и возможностью отхода для перегруппировки за бразильский кордон. Плюс на то преимущество, что власть захватывать он не собирался, а собирался, как и «белые» прежних времен, брать на измор, дожидаясь того момента, когда экономика затрещит по швам и правительство, оказавшись под давлением общества, будет вынуждено пойти на переговоры.

Впрочем, одновременно с приказом о мобилизации Генерал публично зачитал обращение к президенту, заявив о готовности подчиниться центру при нескольких условиях. А именно: немедленная реформа избирательного права, введение и закрепления в Конституции системы всеобщих, прямых и тайных выборов на основе четкого списка избирателей, в присутствии наблюдателей, с гарантиями от подтасовок и обязательной возможностью отзывать тех депутатов, которые не исполняют обещания, данные избирателям.

Ответ президента последовал мгновенно: он полностью соглашался с доном Апарисио по всем пунктам, подчеркивая, что именно к этому стремится и сами, но категорически отказался выполнять что бы то ни было под давлением. Тем паче, что такая реформа в данный момент все равно невозможна, ее нужно тщательно готовить, обсуждать и прорабатывать, - но если caudillo отменит мобилизацию, его представителей охотно включат в соответствующие комиссии.

И жирной точкой: «Сеньор Саравия должен понять, что политика сопричастности ошибочна и порочна. Если министрами становятся лица, чьи взгляды противоречат взглядам избранной власти, ответственные не перед избирателем, а перед группами, их рекомендовавшими, работа правительства не будет эффективной, экономика не будет развиваться, гражданские потрясения неизбежны, а в результате страна останется на обочине Истории и Прогресса».

В конкретной обстановке такое согласие не значило ничего. Возможно, встреча с глазу на глаз Батле и Саравия, которые никогда так и не увидели друг друга, могла бы что-то изменить, но посредники старались смягчить, а в итоге перестарались. Кроме того, к войне, чтобы одним ударом разрубить все узлы, стремились очень многие влиятельные группировки с обеих сторон.

Так что, спустя пару дней начались столкновения, сперва мелкие, - пальбы много, крови мало, - но уже 14 января Северная дивизия (войска «белых» были разделены на две части), столкнувшись с правительственными войсками при Мансавиллагре, вынуждена была отступить, не выдержав артиллерийского огня. На следующий день так же завершилась попытка взять реванш при Иллескасе, и 21 января, элегантно оторвавшись от преследователей, потрепанные инсургенты отошли на перегруппировку в Бразилию.

«Улица заполнилась бородатыми оборванными мужчинами, сидящими на неспокойных мохнатых лошадях, криками на непонятном языке, - вспоминает бразильский писатель Жоан до Ибарбуру, в те времена просто мальчишка из пограничного городка. - Они не обижали нас, один из них вошел в лавку, купил что-то, расплатился и с поклоном передал моей матери конверт, попросив отнести его на почту, другие тоже вели себя учтиво, но все равно, я боялся их, хриплых, нервных, пахнущих потом. Мне не нравились изорванные флаги, под которыми никогда не стали бы, по моему тогдашнему мнению, воевать герои. Война оказалась такой грязной и некрасивой...»

Тем не менее, бразильские друзья приняли гостей по понятиям границы, накормили, снабдили всем, что нужно, и вскоре толпа вновь стала дивизией. А тем временем, Южная дивизия во главе с самим Генералом, хорошо знавшим сильные и слабые стороны «кентавров», сумела (полная неожиданность для всех, в том числе, и для победителей!), 31 января разгромить правительственные войска при Фрая Маркос. Путь на незащищенный Монтевидео был открыт. В столице, напуганной слухами о том, что «варвары уже близко», началась паника, не перешедшая в повальное бегство только потому, что президент Батлье, подавая обывателям пример выдержки, лично рыл окопы и строил баррикады, готовя город к уличным боям.

Однако «варвары» так и не появились: дон Апарисио, понимая, что на выручку столице придут полевые войска, не собирался загонять степняков в мышеловку. Вместо этого он приказал воодушевленным победой подчиненным «идти порознь, сражаться вместе» и двинулся к побережью, куда должна была поступить первая партия оружия, закупленная в Буэнос-Айресе «заграничной комиссией» Национальной партии. И добрались, потерпев, правда, по пути серьезное поражение при Пасо-дель-Парке (2 марта), но отойдя в порядке и нанеся 12-тысячной группировке противника немалый ущерб.

И так далее. И тому подобное. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. С неизменными успехами армии в редких случаях, когда партизанам не удавалось уйти от столкновений «по правилам» и постоянно успешными для «белых» мелкими стычками, благо оружие и боеприпасы поступали регулярно. Пусть не в таких масштабах, как хотелось бы, но достаточно, чтобы не сдаваться, - и хотя сеньор Батлье настоятельно просил США повлиять на Бразилию и Аргентину, дабы те прекратили помогать «мятежникам», толку от этого было мало. В Рио на шалости южных «баронов», коль скоро те были лояльны Республике, смотрели сквозь пальцы, а в Байресе президент Рока и вовсе помогал «белым» почти открыто, рассчитывая на их ответную любезность после победы.

Пробитое тело наземь сползло...

И снова. И вновь. И опять. Почти полное разрушение железных дорог, мелкие, но досадные для противника удары со всех сторон, почти опустевшие терминалы столицы, перебои с продовольствием, растущее недовольство в «кругах, имеющих вес», - с одной стороны. Полный провал попытки взять крупный город Сальта, намеченный на роль «революционной столицы», а вслед затем, 6 июня, поражение в крупном бою при Гуаябосе, начатом вопреки запрету Генерала, - с другой.

Правда, - приятный факт, - вопреки традиции и даже закону, пленных не расстреливали (тем паче, не резали глотки) ни повстанцы, ни силы правопорядка, и эта взаимная мягкость дала журналистам основания именовать происходящее La guerra decente, то есть, «достойная война», без взаимного озверения и поводов для кровной мести. Просто граждане, взаимно отстаивая свои взгляды на развитие страны, продолжали политику иными средствами.

Но уставали. Выдыхались. После двухдневного (22-23 июня) сражения при Тупамбае, самой кровавой битве года, закончившейся вничью, но стоившей «белым» всех боеприпасов, информация о потерях (только убитыми несколько сотен), дойдя до Монтевидео, откликнулась первыми антивоенными митингами и демонстрациями, после чего дон Хосе впервые поставил на военном совете вопрос о возможности компромисса. Очень условно, как о теоретически возможном, но категорически не актуальном, - и тем не менее.

В лагере повстанцев настроения тоже не сияли. Там не было противников войны, народ был вынослив и полагал, что начальству виднее, но не было и боеприпасов, и некоторые лидеры начинали сомневаться в победе. Даже сам Генерал в скверную минуту признался близким друзьям: «Они давят, а нам нечем отбиваться. Если они сейчас соберутся с силами для удара, лично я пущу себе пулю в висок, чтобы не попасть в плен и не позволить унизить себя пощадой».

Однако минута слабости была недолгой. Вновь начались маневры, переходы, засады, бесследные исчезновения, - и атаки на марше. А поскольку боеприпасы кончились не только у «белых», но и у противника, а подсылать новые столице становилось все труднее (деньги иссякали), вновь, как некогда, последнее слово начали говорить старые добрые пики, которых солдаты, обученные по новым правилам до дрожи боялись.

Сам генерал Галарза, командующий, метался по пампе, не зная, куда идти, ибо куда бы он ни пошел, пампа атаковала, - и лучшим маркером происходящего стал резкий приток в армию Генерала новых людей. Даже тех, кто ушел, теперь возвращались. Так что, мало кого в штабе дона Апарисио удивило письмо, полученное 24 августа из столицы. Президент признавал, что война пагубна для страны, и предлагал «мир сильных», с передачей под контроль белых нескольких департаментов.

Безусловно, ни о какой капитуляции речи не шло, но тот факт, что сеньор Батьле, жесткий, волевой, азартный, отказывался от категорического неприятия самой идеи «политики сотрудничества», означало для «белых» политическую победу, и отказываться было бы непростительно глупо. Но согласие согласию рознь. «"Это нам подходит," сказал отец, - вспоминает Непомусено Саравия, сын и адъютант Генерала, - "но я ответил, что начну переговоры только в Ривере, которую мы, безусловно, возьмем. Они хотят оставить Риверу за собой, но нам она необходима, чтобы иметь за спиной Бразилию. В этом случае, если они нас обманут, мы сможем продолжать портить образованным жизнь, пока им не станет ясно, что мы будем драться до конца"».

Таким образом, главным призом и последним пунктом войны стала та самая Ривера, с которой все началось, а у Генерала был выбор: либо занять ее с налета, чему противник, спешащий из Монтевидео, не мог помешать, либо дать бой армейским частям, остановившимся около деревушки Массолера. Логичнее казалось первое, но дон Апарисио, очень не любивший «правильных» сражений с регулярами, на сей раз изменил обычной тактике.

Здесь тоже была своя логика: накануне подошел караван с боеприпасами, бойцы набили подсумки до отказа, солдаты же, хотя неплохо окопались, испытывали в боеприпасах нужду, поскольку один из их обозов партизаны сумели отбить. Таким образом, вынудив их растратить скудный боезапас в перестрелке, а потом атаковать и взять в плен, поскольку окружить деревню было несложно, означало создать куда более выгодные условия для переговоров с правительством.

Так, вероятно, и случилось бы, но человек смертен. И что самое главное, внезапно смертен. На исходе третьего часа сражения, когда успех повстанцев был уже вполне очевиден, президентские войска пошли на прорыв. В какой-то «белые», из атакующих внезапно превратившись в обороняющихся, дрогнули, и дон Апарисио, зная, что его личное присутствие действует на «кентавров» магнетически, поскакал подбодрить своих compadres. Однако его знаменитая белая шляпа и столь же знаменитое белое пончо были слишком лакомой целью: огонь стал так плотен, что (вспоминает Непомусено Саравия) «уцелеть бы не смог сам Архангел Мигель».

Остается лишь удивляться, что в Генерала попала только одна пуля, - но она прошла через его живот слева направо, повредив почки и кишечник. Такие раны и сейчас считаются сложными, а в начале ХХ века, когда о пенициллине еще никто не знал, шансов выжить не было никаких. Разве что чудом, однако никаким чудом Генерал, пытающийся улыбаться и подбадривать подчиненных, вытащивших его из огня, не мог оставаться в строю.

В итоге, бой закончился вничью. Ни о каком марше на Риверу после этого речи не было: сеньора Саравия вывезли в Бразилию, где он через 9 дней умер от перитонита, а «белая» армия начала распадаться. Никого, хотя бы как-то сравнимого с Генералом, среди командиров не было, спешно избранный «триумвират» не мог договориться, кто главнее, да и рядовые как-то сразу утратили боевой дух.

«Мы оказались в Сахаре», - образно скажет потом полковник Кармело Кабрера, а точнее всех, на мой взгляд, высказался сам президент Батлье: «Я думаю, эта армия была сильна и едина только мистической силой, исходящей от дона Апарисио. Люди сражались за мертвое дело, оживленное только его присутствием, и когда он пал, вместе с ним умерла идея, за которую они сражались. Им незачем было больше драться».

Так ли, не так, но, согласитесь, образно. Да и соответствует истине: какое-то время мелкие стычки еще продолжались, но многие офицеры уже покидали фронт, уходя в Бразилию, а 24 сентября в городке Асегуа генерал Базилио Муньос, самый авторитетный из «белых» caudillos, подписал мирный договор, больше похожий на почетную капитуляцию.

Повстанцы получили общую амнистию и сколько-то песо, офицеры – право вступить в армию Уругвая, «белым» асьендадос гарантировали сохранение поместий и право занимать посты в органах местной власти, - и всё. Разве что еще обещание (правда, письменное) не позже 1918 года принять поправки в Конституцию относительно избирательной реформы «на тех основах, которые огласил сеньор Апарисио Саравия». То есть, все будет хорошо, но надо подождать.

«Итак, - подвел итоги в конце октября сеньор Батлье, - все кончено, и кончено навсегда. Будем надеяться, что в последний раз уругвайцы убивали уругвайцев, решая политические противоречия. Пусть наша взаимная боль станет гарантией отказал от решения судеб страны иначе как с помощью урн для голосования. Будем верить, что каждый павший пал, защищая наше общее право решать свою судьбу, уважая выбор большинства, уважающего меньшинство. Идите со мной, все вместе, и давайте строить наш общий дом!».

Так победим!

Замечательно сказано, согласитесь. Ценой огромных экономических потерь, разрушений, смертей «партия, несущая прогресс», наконец, пришла к власти. Твердой, действительной на всей территории страны. Но ведь власть это ответственность, и не на словах, которые, по сути, всего лишь сотрясение воздуха, но на деле. Которое, при всех благих намерениях и энергии тоже не панацея, если нет точного понимания и ясной программы. А у дона Хосе понимание было и программа тоже была, в сухом остатке сводясь к простейшему: «Уругвай должен стать образцовой страной, примером для всего мира», - и не только на уровне деклараций, и как можно скорее. Без рывков, но неуклонно.

И вот, перечитав гору умных книг, обдумав прочитанное, проверив выводы на практике, президент Батлье поставил перед собой и согражданами задачу построить мезократического сообщество, «страну среднего класса, где богатые будут менее богаты, чтобы бедные были менее бедны». Иными словами: каждый человек хочет быть обеспеченным и свободным, назначение государства, представляющего все общество, помочь ему в этом, а долг общества, критически оценивая работу государства, помогать ему в полезных делах и указывать на ошибки.

А если конкретнее, то: частная собственность священна. Но не неприкосновенна, если интересы собственника вступают в противоречие с интересами общества, то есть, большинства, - однако классовая борьба (с марксизмом дон Хосе был знаком очень хорошо) ни к чему доброму не приведет, а потому защищать труд от произвола капитала есть важнейшая задача государства, «как института всего общества».

Амбициозно, слов нет, и всего сразу не сделаешь. Начинать нужно с базиса, - и практически весь срок своего первого президентства Батьле чистил авгиевы конюшни, практически полностью перестраивая фундамент, благо, имел на кого опереться: помимо городских «низов», которые ему верили, президенту удалось сформировать «ближний круг» из людей, верных не только лично ему, но и тем идеям, которые он предлагал. Тем паче, что программа была разработана до мелочей. А потому телега стронулась и покатилась достаточно быстро.

Задача раз. Основные государственные службы, поскольку созданы обществом для нужд всего общества, должны находиться в руках государства, которое выше классовых разногласий. Но и в частном секторе, если бизнесмен превращается в олигарха (по оценке дона Хосе, в «ненасытную пиявку, готовую даже вывозить из страны капитал, превращаясь из уругвайца в иностранца»), пренебрегающего интересами страны и общества ради прибыли любой ценой, государства обязано вмешаться.

А следовательно, национализация (железные дороги, порты, электрокомпания, телеграф, телефон, главные банки) и жесткий контроль за бизнес-элитой с введением ограничительных мер, если ее действия начнут угрожать интересам общества и страны. Зато если не угрожает, тогда всяческое содействие, протекционизм во всех смыслах и проявлениях. Ну и, естественно, поскольку люди есть люди, а человек слаб, максимальный общественный контроль, полная свобода к прессе и уважение к оппозиции, которая должна быть сильной. Даже, по возможности, с долей власти.

Задача номер два. Поскольку не общество для государства, а государство для общества, то есть, для каждого человека, человек должен иметь элементарные права. В Европе из-за этого льется кровь, но Уругвай, слава Богу, только в начале пути, мы имеем возможность многое сделать сразу. А стало быть: 8-часовый рабочий день. Максимум 48 часов в неделю. Право на забастовку (государство – арбитр). Обязательный выходной. И выходное пособие, в зависимости от стажа. И компенсация за несчастные случаи на работе. И пособие по безработице. А для женщин 40 дней отпуска по беременности. А для тех, кто старше 65 лет, пенсия. Как и увечным. Плюс запрет на детский труд до 13 лет и максимум 6 часов до 19 лет.

Плюс бесплатное полное (неполное и так уже есть) среднее образование, бесплатные вечерние школы и лицеи для тех, кто не может учиться с отрывом, но хочет. Плюс государственные стипендии способным ребятам из «низов». Плюс бесплатное здравоохранение. Не очень высокого класса, но для всех. А также отделение Церкви от государства, отмена смертной казни (первыми в Западном полушарии) и право женщины подавать на развод (впервые в мире). И вишенкой на тортик, запретить жестокое обращение с животными.

Странный либерализм. Не классический. По тем временам, прорывный, на грани социал-демократии, хотя социал-демократов дон Хосе, отрицая классовый характер государства, отвергал. Такая крутость многих пугала, кого-то даже отталкивала. И тем не менее, видя цель и веря в себя, работали. Но, конечно, не на рывке, стараясь сглаживать. Всю первую каденцию закладывали основы, начиная с базиса, - и учитывая очень четкую экономическую политику вкупе с жесточайшим контролем за злоупотреблениями, получалось.

А потом, в 1911-м, сдав пост одному из верных друзей и единомышленников, военному юристу, которому полностью доверял, сеньор Батлье уехал в Европу искать полезные примеры, и вернувшись, сделал лозунгом своей второй каденции «Все как в Швейцарии!», пример которой его очаровал, как идеальное воплощение всех мечт. Потому что, как бы хороши ни были реформы, грош им цена, если общество и каждый гражданин в отдельности этой цены не знает.

И стало быть: максимальное участие общества в жизни государства с минимальным вмешательством государства в частные дела граждан. Начиная с 1911 года готовили избирательную реформу, о которой мечтал покойный генерал Саравия. Но тщательно, продуманно, без розового утопизма, при малейших сложностях откладывая до полного согласования деталей, естественно, с участием «белой» и прочей оппозиции и выносом на всенародное обсуждение.

В конце концов, приняли таки, в 1918-м, новую Конституцию, четко и навсегда закрепив, что голосование должно быть всеобщим (женщинам, правда, право голоса дали еще через три года), обязательным, тайным, с правом избирателя на отзыв депутата и полным запретом участия в политике силовиков, получивших право только, поскольку граждане, голосовать. А также с «особыми правами» оппозиции и максимальной, по образцу той же Швейцарии, децентрализации, чтобы местные власти сами решали местные вопросы.

Разумеется, - повторюсь, - такой напор пугал многих. Не то, чтобы возражали (возражалаверхушка бизнес-элиты, связанная с иностранцами, но ее держали в ежовых рукавицах), однако сомневались, и дону Хосе, уже в статусе экс-президента и безусловного национального лидера, приходилось давить авторитетом, что помогало. Хотя и не всегда. Идею насчет замены власти президента властью Исполнительного совета из 9 человек, как Батлье ни настаивал, приняли только частично, в виде «двойной» исполнительной власти (и президента, и Совета). Но, как бы там ни было, «батльизм», очень специфическое, уругвайское явление,  состоялся, укоренился, - и в конце концов, Уругвай  стал, как мечталось дону Хосе, «Швейцарией Америки». Во всяком случае, так было принято считать и в ближнем зарубежье, и в дальнем, и даже за океаном.

Ну и напоследок. Конечно, «образцового государства» не получилось: «батльизм» был слишком городским, мало занимался вопросами деревни, предоставив ее саму себе (Батлье честно говорил, что не знает, как решать этот вопрос), а именно деревня, на порядок отстававшая от городов в развитии, была источником основных поступлений в бюджет, и это само по себе закладывало мины. Тем паче, что теория Маркса, которую дон Хосе полагал «возможно, в чем-то и верной для Европы, но не для нас», как оказалась, верна и для Уругвая. Законам природы ведь фиолетово, какой континент, и общество, как его ни склеивай, неоднородно, да и люди, хотя, в основном, трава, но не роботы.

Так что, скоро в самом «батльизме» начались трения, появились фракции, подчас (хотя именем основоположника, скончавшегося в 1929-м, клялись все) идейно несовместимые, и все пошло, как везде. Со склоками и переворотами, вплоть до диктатур. Но, что важно, с тем отличием от «как везде», что уровень жизни в Уругвае при всех обстоятельствах был намного выше, чем где угодно аж до Рио-Гранде, а права граждан, воспринимаемые обществом, как нечто неотъемлемое, старались хотя бы по минимуму соблюдать даже самые лютые «гориллы» эпохи приснопамятной Операции «Кондор». Тоже, если подумать, немало.

И вот тут, сделав Banda Oriental, которой повезло более, чем многим иным, на прощание ручкой, вернемся, наконец, на широкую дорогу, которой шли с самого начала, свернув на окольную тропу в связи со всколыхнувшей весь субконтинент Парагвайской войной. Благо, до Байреса от Монтевидео недалече…

Связанные одной целью

Выходя на финишный этап и возвращаясь туда, откуда начали, прежде всего, дабы ся не труждати свыше необходимого, давайте освежим в памяти расклады, имевшие место в Аргентине к тому времени, когда мы покинули ее, отбыв на парагвайские фронты. Это тут: «Танго (43)», но можно отлистать и чуть  ниже. А теперь, когда кое-что вспомнили, очень коротко фон.

Из мясорубки Аргентина выскочила относительно удачно, ибо вовремя, сразу после ухода Митре, для которого война была принципиальна, и прихода Сармьенто, считавшего, что все желаемое уже получено. Поэтому добивать Лопеса (и нести затраты сверх посильного) предоставили Империи, а сами спрыгнули. Да, понеся огромные потери (20 тысяч погибших, множество инвалидов, еще больше умерших от эпидемий, 9 миллионов фунтов долга), - реальным плюсом было разве что появление вменяемой армии и ВМФ, - но и неплохо наварившись на поставках.

Теперь предстояло решать, куда идти дальше, и в смысле экономике в Байресе разногласий не было. Мы – Европа. И не просто Европа, но Англия, которая наш стратегический партнер и ориентир. Стало быть, только прогресс, только развитие, только просвещение. Но главное: труд, технологии, капитал, и капитал главнее всего, потому что без него не купишь технологий. А деньги, поскольку их мало, надо брать у Англии, которая всегда дает, если чует прибыль, прибыль же будет неизбежно. Ну и, - чтобы потом, неизбежно возвращаясь, не очень растекаться, работали в этом направлении.

Железные дороги, новые методы скотоводства, холодильные камеры, консервные цеха, - и все это нужно Англии, и все это идет в Англию. И рядом с привычными коровами появились овцы, - потому что всему миру нужна шерсть, -и еще много чего. Все, конечно, с британским участием, но это даже лучше. И в страну едут иммигранты, а это ли не показатель роста? Ну и просвещение масс. Тут тоже никаких споров, а у Доминго Сармьенто оно и вообще пунктик: он так и войдет в историю, как «президент-учитель». Короче говоря, в плане экономики все неплохо, в этом смысле, люди вполне на своем месте, и к этой теме, еще раз повторяю, рано или поздно будем возвращаться. Но давайте о политике…

Парагвайская война, уронив популярность Митре, человека волевого, холодно жесткого, но скверного полководца и никудышного политика, ослабила и позиции его сторонников-«централистов», - по сути, «новых унитариев», готовых на все ради полной централизации. Выросло влияние «автономистов», не считавших возможным жертвовать интересами провинции Буэнос-Айрес ради «единства нации», и они нашли общий язык с либералами из внутренних провинций, получивших власть из рук Митре, но остававшихся в рамках его видения бедными родственниками. Что, как мы уже знаем, привело к торгу 1868 года, по итогам которого лидеры «второсортных» провинций убедили провинцию Буэнос-Айрес удовлетвориться постом вице-президента в обмен на поддержку президентского кандидата от периферии в коллегии выборщиков, - и эта «великая комбинация» принесла интересные плоды.

Отныне мощная Лига Губернаторов получила механизм навязывания Байресу своих кандидатов. А они, - либералы, но все же «внутренние», - ясен пень, заботились о своих регионах. Если раньше все коврижки доставались Байресу, то теперь контроль над внешней торговлей принадлежал не только портеньос, немалые деньги шли на периферию, и она понемногу переставала быть глухим захолустьем. Естественно, росло и общее влияние «внутренних». Зыбкая коалиция, протолкнувшая Сармьенто к рулю, осознав, что составляющие ее сильны только вместе, оформилась в Национальную автономистскую партию, связывавшую президента, сенат и Лигу, а это по факту обнуляло шансы былых «тяжеловесов» на реванш.

И наконец, приход экс-аутсайдеров изменил формулу отношений центра и регионов. Новая коалиция, разумеется, по-прежнему давила и щемила «провинциалов», показывая, кто в доме хозяин, но теперь акценты сместились. Если раньше Байрес, делая уступки «почти равным» провинциям, «воспитывая» аутсайдеров, ныне, когда аутсайдеры стали партнерами, получить свою долю розог предстояло былым «флагманам».

Собственно, это уже и началось в 1868-м, в Коррьентес, где либералы, проиграв честные выборы федералистам, нагло захватили власть силой, а центр сперва сделал вид, что все по закону, а когда законные власти выгнали путчистов, силой вернул путчистов к рулю, объявив законной властью именно их, - и хотя никто об этом вслух не говорил, силою вещей пришла очередь сильной и богатой Энтре-Риос, где, вопреки возмущению рядовых, неискушенных в политике либералов, по-прежнему властвовал, то сам занимая кресло, то сажая в него марионеток, генерал Хусто Уркиса, официальный глава агонизирующего, но официально еще живого и даже брыкающегося «федерализма». Вот только…

Вот только легендарный Хусто Уркиса, победивший Росаса при Монте-Касерос и Митре при Сепеде, которого когда-то почитали почти вровень с Господом, был уже не тот. А может быть, он и вообще, всегда был не тем, за кого его принимали, просто до времени скрывал это. Никто не скажет. Вот только факты, факты! Впервые слово «предатель» прозвучало после Павона, когда он, бросив уже победившую армию, фактически отдал разбитому Митре победу и «внутренние» провинции, но, прозвучав, угасло. Ибо ведь быть же такого не может, дон Хусто, наверное, плохо себя чувствовал. Думать иначе было слишком тяжело.

На том поначалу и сошлись. Однако когда поднял флаг восстания «Чачо», свято веривший в Уркису, Уркиса отрекся от старика, публично оскорбив. И когда уругвайские «красные» на хвосте бразильцев с аргентинцами уничтожали «белых», старых друзей «федералистов», Уркиса молчал. И когда убивали Парагвай, с которым «федералисты» всегда ладили, тоже молчал, и не просто молчал, но гнал на убой рекрутов, расстреливая несогласных. И когда из Чили пришел генерал Варела гнать либералов из «внутренних» провинций, где они держались только на штыках, опять же – ни слова. Спокойно сидел у себя в Сан-Хосе, торговал скотом и наслаждался жизнью. Больше того, начал поговаривать, что не худо было бы начать продажу государственных земель, как делают либералы, а это означало, что вольные люди пампы, как у либералов, станут подневольными батраками. Выводы?

Выводы напрашивались, но спорят на сей счет и нынче. Фанаты сильного центра, в основном, обитающие в Байресе, находят десятки аргументов в пользу давно почившего генерала, в основном, упирая на «высокий патриотизм». Дескать, понимал «неизбежность прогрессивных перемен и осознанно шел навстречу велениям времени». У провинциальных историков, в первую очередь, из Энтре-Риос, понятно, иные оценки и свои аргументы, - на мой взгляд, если кому интересно, более логичные и убедительные. Но это не важно. Важно, что в провинции, где дон Хусто был царем и богом, крепло неприятие его действий, да и его персоны. Причем не только в «низах» общества, где гаучо боялись потерять волю, так и на «верхах». То есть, старшее-то поколение, кряхтя и ворча, терпело, потому что как caudillo решит, так тому и быть, исстари так повелось, а вот подросшее и оперившееся новое поколение задавало вопросы.

Нет возвращения, как птице без ног…

Менее всего эти молодые люди были «заскорузлыми» и «безграмотными», как именовала их либеральная пресса. Более чем образованные, пожившие в больших городах, кое-кто и в Европе, имевшие массу друзей и (только пожелай!) шикарные перспективы в Байресе, прекрасно разбирающиеся в политике, а подчас и с громкими именами, как, скажем, Хосе Эрнандес, знаменитый воин, журналист и поэт, они вовсе не возражали против прогресса. Им претило пренебрежение вечными ценностями пампы, - верности данному слову, дружбе, союзникам и клиентам, - и они, ничуть не возражая против сильного центра, требовали одного: чтобы центр, беря свое, не вмешивался в дела их провинции, хотя бы в рамках закона.

Нашелся и лидер: генерал Рикардо Хордан (вообще-то, если точно, то Лопес Хордан, стало быть, Лопес, но все называют его Хорданом, и я тоже буду, потому что Лопесов много и будет путаница). Из семьи, по меркам пампы, первосортно знатной, потомственный федералист, сын близкого друга дона Хусто, он с юных лет боготворил Уркису, но после Павона усомнился. А потом, по мере накопления недоумений, - когда началась война с Парагваем, которую он активно осуждал, - как и Хосе Эрнандес, друг детства, сделал выводы и ушел в оппозицию, отказавшись от самых заманчивых предложений.

Отважный, рыцарственный, благородный, называвший себя «городским гаучо», он был популярен и в салонах, и в пампе, - еще в 1864-м, протестуя против войны, бросил вызов беспредельной власти Уркисы, без спроса выставив свою кандидатуру в губернаторы. Естественно, проиграл: отлаженная аппаратная машина провинциальной Ассамблеи сработала, как положено, - губернатором стал племянник Уркисы, совершенно бесцветная марионетка, в пампе никому не известная, а в салонах презираемая, но первый блин комом. В любом случае, у оппозиционеров появился центр притяжения.

Дальше - больше. В 1868-м, когда либералы вопреки всякому закону свергли выигравших выборы «федералистов» в соседнем Коррьентес,  центр же сделал вид, что так и надо, Хордан, вопреки запрету дона Хусто, с ватагой «кентавров» попытался помочь правому делу. И хотя удачи не стяжал, но, вернувшись, впервые открыто заявил о предательстве, после чего вновь пошел на выборы, на сей раз даже выиграв, но опять проиграл, ибо соперником был сам Уркиса, а тут просто выиграть было мало.

Короче говоря, по меркам тогдашней Аргентины, где молнии порой били за гораздо меньшее, можно лишь удивляться тому, что тучи стягивались так долго. От генерала Хордана ждали действий, но он, судя по всему, не хотел брать на себя ответственность за неизбежную кровь, - но официальный визит в Сан-Хосе президента Сармьенто стал соломинкой, переломившей спину мустангу. Человек, называвший гаучо «низшей расой, чья кровь дешевле воды», приказавший резать глотки пленным старше 13 лет в Кордове и Сан-Хуане, не так давно требовавший повесить Уркису, был встречен доном Хусто, как самый дорогой гость, и тут уже сдержать лавину не могло ничто.

11 апреля 1870 года, через несколько дней после отъезда Сармьенто в Байрес, chicos Хордана взяли под контроль города провинции, а в резиденцию губернатора ворвалось полсотни «революционеров» во главе с полковником Симоном Луэнго, соратником «Чачо» и Фелипе Варелы, первым, кто вслух назвал дона Хусто негодяем, поклявшись отомстить. Как считается, визитеры хотели всего лишь заставить губернатора подать в отставку, уйдя с «бесчестно присвоенной должности», но уж кем-кем, а трусом Уркиса не был: он оказал вооруженное сопротивление и был убит на глазах у жены.

Такова, по крайней мере, версия самого Симона Луэнго, которую подтвердила и вдова, но, возможно, полковник постарался, чтобы кончилось именно так. Правда, тогдашние конспирологи по количеству смертельных ран, - шесть, - высчитывали: за Павон! за «Чачо»! за Варелу! за Уругвай! за Парагвай! за Коррьентес!... но что взять с конспирологов?.. и кто там в сумятице считал, сколько нужно стрелять и рубить, чтобы цифры сошлись? Зато точно известно , что Рикардо Хордан приказа убивать не давал, - главным доказательством чему служить тот факт, что в тот же день, в разных местах кто-то, скрывшийся и оставшийся неизвестным, застрелил сыновей губернатора, Хусто-младшего и Вальдино, близких друзей дона Рикардо, близких к нему по взглядам.

Как бы то ни было, спустя три дня Ассамблея объявила генерала Хордана «временным правителем до истечения срока правления покойного», - вполне законно, как занявшего на выборах второе место. После чего, новый губернатор Энтре-Риос, заявив в первой речи «Я сожалею, что справедливое дело омрачено столь великой жертвой», сразу же отправил в Байрес телеграмму: дескать, никакого мятежа, мы полностью лояльны центру, признаем все правила, эксцесс - досадная случайность, а в целом, все что произошло, – сугубо внутреннее дело Энтре-Риос.

Это вполне соответствовало как истине, так и закону, и Конгресс, где многие по старой памяти Уркису недолюбливали, выразив огорчение, постановил принять случившееся, как «печальный факт», отказав президенту, требовавшему дать санкцию на вмешательство. На том логичном основании, что по закону такую санкцию можно дать только в случае мятежа против Конституции, а о мятеже речь не идет. После чего глава государства 19 апреля послал в Энтре-Риос войска, приказав занять Сан-Хосе «до выяснения подробностей чудовищного убийства национального героя».

Само по себе это формально не было войной и не требовало одобрения Конгресса, однако правительственные части, перейдя границы провинции, потребовали немедленной передачи под их контроль арсеналов, после чего все стало кристально ясно, и 23 апреля Рикардо Хордан огласил воззвание к согражданам: «Entrerrianos! Нам не оставляют никаких прав, а значит, и выбора! Если вы не поддержите меня, я пойду в бой один!», - а на следующий день, когда прибывшие солдаты попытались взять под охрану арсеналы, провинциальное ополчение ответило огнем на огонь, и уже 25 апреля Доминго Сармьенто издал указ о «мятеже», объявив Энтре-Риос «вражеской страной». В данном случае, согласия Конгресса уже не требовалось, и несколько месяцев война шла в «неофициальном режиме», пока 10 августа депутаты не узаконили(уже чисто pro forma) происходящее.

Далее: десять месяцев тяжелелых боев с переменным успехом, время от времени захлестывающих и Коррьентес, где тоже были обиженные и готовые драться. На первых порах у дона Рикардо было что противопоставить центру: самая богатая после Байреса провинция, лучшая конница пампы, доверие гаучо лидеру, сотни парагвайских эмигрантов, сотни «белых» уругвайцев, друзья и любители экстрима из Бразилии, эмигранты-«федералисты» из всех провинций, подмятых либералами. Немало, даже с учетом того, что многие из числа клиентов Уркисы от призыва уклонились. Но сила солому ломит: какое-то время выстоять против  обстрелянных в Парагвае батальонов было вполне реально, отбиться совсем – нет, так что, в начале января 1872 года, проиграв сражение при Батале-де-Сембе, дон Рикардо Хордан с ближайшими соратникам, включая Эрнандеса, и полутора тысячами «кентавров» ушел в Бразилию.

Конец – это только начало…

Происходившее дальше вполне укладывается в слово «оккупация». Как в США после капитуляции Юга, - даже, скорее, как в Парагвае после победы союзников. Формально «восстановив законность», центр провел «выборы», которые нельзя писать без кавычек, поставив в губернаторы мелкого, никем не уважаемого местного либералишку-журналиста. Тот мгновенно сформировал «полицию» из маргиналов, не брезгуя и уголовниками, которой позволялось все, если речь шла не о либералах, в Энтре-Риос крайне малочисленных.

Все «федералисты», вплоть до священников, учителей и врачей были вычищены с должностей, уволены, включая священников и учителей. Без разрешения провинциальной Ассамблеи, то есть, вопреки закону, начались «публичные» аукционы. Государственные земли, а также земли, конфискованные у «мятежников» (да и сторонников Уркисы, - ведь тоже «федералисты!») за бесценок продавались нужным людям, в первую очередь, «саквояжникам» из Байреса, а также друзьям и родне нового начальства. С гаучо, пытавшимися протестовать, расправлялись, как пару лет назад с повстанцами во внутренних провинциях.

В итоге, дошло до того, что о беспределе завопила (по своим, конечно, резонам) оппозиционная Сармьенто пресса Байреса, и президент распорядился сместить зарвавшуюся декорацию, назначив более вменяемого человека из местных, - но провинция уже кипела. Уже в марте 1871 года, вскоре после ухода в эмиграцию, Рикардо Хордан, тайно вернувшись в Энтре-Риос, объехал всю провинцию, знакомясь с ситуацией, - и никто из сотен видевших его не сообщил об этом властям.

Затем он, конечно, уехал, но обещал вернуться, а вскоре бразильско-аргентинскую границу перешел Симон Луэнго, без активного дела чувствовавший себя неуютно, взявшись к моменту возвращения дона Рикардо организовать восстание во внутренних провинциях. Ему, правда, не повезло. Вполне успешно создав подпольную сеть, неугомонный полковник выяснил, что даже в родной Кордове предпосылок для открытия «второго фронта» мало. Самые буйные если не погибли в боях, были зарезаны в ходе зачисток, иные смирились и склонились, а к тому же губернатор-либерал, член Лиги, выбил для провинции солидные дотации.

В Кордове много строили, у людей была работа, выживших «федералистов», если они не шумели, старались (губернатор явно был не глуп) не обижать сверх меры, газеты сидели на грантах и убеждали население, что сейчас хорошо, а завтра будет еще лучше, - так что, особых перспектив не наблюдалось. В конце концов, сеньор Луэнго, не желая опять уходить за кордон (не тот был человек), по совету одного из своих людей, итальянского анархиста, по собственному почину скомандовал начинать индивидуальный террор, около года взрывал мосты, ликвидировал самых активных либералов и так далее, а в июне 1872 года погиб при аресте.

Тем не менее, события в Энтре-Риос, повысив престиж президента, как сильной личности, одновременно его и понизили, ибо у дона Доминго было немало оппонентов в собственной столице,  воспринявших ситуацию, как шанс ослабить президента. В конце концов, люди есть люди, и пусть все они исповедовали либеральную идею, но кушать хочется всегда, - и теперь, когда «федералисты» неактуальны в масштабах страны, вдруг выяснилось, что склоки вполне возможны и без них. Либералы, дорвавшись, выясняли, кто либеральнее, - в Коррьентес, например, в том же 1872-м, три месяца гремела реальная война между «митристами», сторонниками центра, и «сармьентистами», тоже сторонниками центра, которую центру приходилось как бы не замечать, чтобы не провоцировать беспорядке в Байресе, - и вот в такой, прямо скажем, непростой обстановке 1 мая 1873 года в Энтре-Риос вернулся дон Рикардо.

Что вспыхнуло сразу, понятно, - после оккупации необиженных не было, - так что, всего за пару суток под контроль «законного губернатора» перешли 9/10 провинции, а под его знаменами собралась огромная армия –  16000 тысяч бойцов, вдвое больше, чем в 1870-м, причем не только гаучо, с достаточно сильной пехотой и артиллерией, и это весьма встревожило президента Сармьенто. Уже 3 мая за голову «бандита Рикардо Лопеса Хордана» объявили награду в 100 тысяч песо (дикая сумма!), а в Сан-Хосе пошло указание «разобраться в злоупотреблениях, допущенных при распродаже земель и восстановить справедливость».

Тем не менее, погасить в зародыше не удалось, и война затянулась надолго: притом, что правительственные войска были намного сильнее и побеждали во всех открытых боях, партизанские действия jordanistas ломали итоги всех успехов. Центру пришлось свертывать важные программы, затраты ударили по самому святому для портеньос, - карману, - а кроме того, делала свое дело критика в оппозиционных СМИ.

Президента кусали все и со всех сторон. Столичные «автономисты» - за «понаехавших» в Байрес политиков из глубинки, «митристы» - потому что Митре злился на бывшего друга, ставшего более популярным, чем он сами, и так далее. А статьи мятежника Хосе Эрнандеса, «бриллиантового пера» тогдашней журналистики, бившие на эмоции, - дескать, где справедливость, неужели у нации остались только политиканы и барыги?! - будили совесть у просто «чистой публики», все же выросшей в испанских понятиях о чести, которая выше бабла.

К концу июля в Ассамблее уже заговорили о том, что у повстанцев, если подумать, были основания протестовать, и стоило бы начать переговоры. Для дона Доминго такой вариант означал бы пусть и не политическую смерть, но уж точно крупные неприятности, но помог случай. Вечером 23 августа, когда президент ехал в гости к одному из министров, на перекрестке к его закрытой карете приблизились двое неизвестных и один из них крикнул: «Этот, поспеши стрелять!», а второй, трижды воскликнув: «Умри, негодяй! Вот тебе подарок от дона Рикардо!», выстрелил в карету, в упор, но не попал.

Свершив сие злодейство, оба сгинули, как не были, и кто они, так и осталось неизвестным, - полиция нашла на месте только шейный платок с традиционным узором Энтре-Риоса, вырезанную из газеты статью Эрнандеса и портрет Хордана, случайно оброненные киллерами, - а кучер пустил лошадей в галоп, дорогу кричал: «Убили президента!.. Президента убили!!!», президент же, по его словам, ничего не слышавший, ибо думал о судьбах Отечества, и узнавший о покушении только при выходе из кареты, возмущенно заявил в интервью, что «от этого бандита Хордана и его приспешников, окопавшихся даже в Буэнос-Айресе, ничего иного нельзя было ожидать, но они меня не запугают!».

В эту версию, ставшую официальной, в высших сферах мало кто поверил, - слишком уж нелепо, да и характер генерала Хордана, органически на такое неспособного, знали все. Но высшие сферы – Бог с ними, а наутро по столице, славя президента, клеймя заговорщиков и по ходу дела разгромив пару слишком горластых редакций, прошло внушительное, прекрасно организованное шествие «простых честных людей», в основном, крепко подвыпивших. Народ не безмолвствовал, а народ – это альфа и омега, и дон Доминго, сделав «патриотам» ручкой с балкона, подписал указ о критике в свой адрес, назвав ее «оружием смешанной войны, ужасного изобретения нашего времени», за участие в которой будут сажать.

Сидеть не хотелось никому. Оппозиция притихла, стало полегче, а в начале ноября из-за моря-океана пришли, наконец, давно заказанные «Ремингтоны», «Кольты», «Круппы» и «Гатлинги», и дела пошли успешнее. 25 декабря, не имея ресурсов для продолжения войны, дон Рикардо опять ушел в Уругвай. Энтре-Риос оккупировали повторно, надолго закрыв сотни , имевших любые, вплоть до родственных связи jordanistas. И это, в общем, стало концом классического «федерализма старого типа».

Сам Хордан, конечно, так не думал. Позже, в конце ноября 1876 года, он сделал еще одну попытку, но на сей раз почти не нашел поддержки, и всего через три недели, разбитый и выданный властям кем-то из compadres, оказался за решеткой, пробыв там без суда аж три года, пока не бежал, переодевшись в платье пришедшей на свидание жены. Далее: Уругвай, возвращение девять лет спустя, после  всеобщей амнистии, и гибель на улице от руки пацана, думавшему, что мстит за отца, к гибели которого дон Рикардо отношения не имел, после чего  семья Уркисы выплатила жене убийцы 35 000 песо.

Но это уже в скобках, ибо неважно.  Важно, что отныне Аргентина  безраздельно принадлежала либералам. Разносортным, и все-таки. Однако если кто-то полагал, что теперь будет легче, он ошибался. Внутривидовая борьба за существование, знаете ли, пожестче межвидовой, а если кто-то решит упрекать меня в вульгарном дарвинизме и переносе понятий мира животных в социальную сферу, отвечу, что человек, бесспорно, социальное, но все же животное. Причем всегда уверенное в именно своей правоте...

18 марта решится всё!

Очень кратко напомню.  В том, что «федералисты» проиграли, нет ничего странного. Старое неспешное время, когда провинции, в принципе, вполне самодостаточные, могли жить своей полунезависимой жизнью, получая дотации от Байреса и за это условно ему подчиняясь, минуло безвозвратно. Однако «центральный вопрос» оставался центральным. Либералы, фактические преемники «унитариев», во главе с Бартоломе Митре, по-прежнему исходили из того, что страна должна быть единой, а провинции обязаны подчиняться Байресу по принципу «упал-отжался» на том основании, что Байрес богачу и культурнее всех на порядок, если не больше.

До какого-то времени, пока власть в глубинке держали «федералисты», такую позицию разделяли и провинциальные либералы, - однако теперь, сами став властью, они хотели равенства, и это сближало их с байресскими «автономистами», никого не желавшими ущемлять, но при условии, что доходами со своих таможен будут распоряжаться сами. Что, конечно, не очень нравилось «автономистам» периферийным, - но в итоге, после создания Лиги губернаторов, некий компромисс все же возник. Ненадолго, разумеется, поскольку вопрос о таможнях никуда не делся, и тем не менее, на какое-то время вражда угасла, и дон символом компромисса стал дон Доминго Фаустино Сармьенто, «провинциал в Буэнос-Айресе и портеньо в провинции».

Руководителем он оказался удачным. Не во всем, ибо кое в чем был изрядным идеалистом или, по крайней мере, опережал свое время, однако старт для рывка в будущее обеспечил. А с 1873 года начал готовить себе замену, способную удовлетворить интересы всех заинтересованных сторон, - кроме «митристов», естественно, но мнение «пережитков прошлого» его очень мало волновало. И выбор в итоге оказался удачнее некуда: Николас Авежанеда. То есть, Авельянеда (Avellaneda), но мы ж не в Испании, вот и будем называть его с аргентинским прононсом.

Молодой (всего-то 36 лет) провинциал из Тукумана. Ярый «автономист». Правовед и экономист. Прекрасный управленец, фанатик народного просвещения. Штатский до мозга костей, даже не умел владеть оружием. Близок к Сармьенто, считался его учеником и очень гордился этим. Вполне устраивал Лигу губернаторов. Да и «автономистам» из Байреса, пусть с оговорками, нравился. К тому же, в отличие от Митре, имел ясную программу, - «Нация, Конституция, Свобода», - с которой объездил всю страну, разъясняя провинциалам суть. Нация - высшая сущность,  объединяющая многое в едином. Конституция – список неотъемлемых прав и обязанностей, максимально защищающих интересы гражданина, провинци и общества в целом . А Свобода и вовсе проще простого: не делай никому того, чего не хочешь для себя, делай то, чего для себя хотел бы.

Короче говоря, хороший кандидат. С массой друзей, практически без врагов, в отличие от Митре, без шлейфа ошибок хуже, чем преступления,  и главное, устремленный в будущее, а не в прошлое. В том, что его шансы куда выше, понимал и сам дон Бартоломе, но дон Бартоломе очень соскучился по власти, а его ближний круг по плюшкам, и они готовились взять реванш, сделав ставукк  в  на февральские выборы в провинции Буэнос-Айрес. Там их лозунги, - грубо говоря: «Аргентина кончается за MCAD» и «Хватит кормить провинциалов!», - портеньос, привыкшим считать себя пупами земли, нравилась больше, чем пропаганда «автономистов», предлагавших, в сущности, то же самое, но  более реалистично. А победа в ключевой провинции означала возможность говорить с Лигой с позиции силы, - так что вопрос был принципиален.

И вот: 1 февраля. Выборы, по итогам которых «митристы» победили. Хотя и жаловались, что могли победить убедительнее, если бы не махинации на трети участков, - но взяли верх. Однако провинциальная Ассамблея, когда победа оппозиции стала очевидной, приняла постановление о новом порядке проверки бюллетеней, и через несколько недель, обнулив все листки с помарками, официально сообщила, что «автономисты» одержали убедительную и совершенно законную победу.

Мошенничество было столь наглое и откровенное, что «митристы» объявили выборы «ничтожными», однако им официально объяснили, что их мнение ничего не значит, поскольку все по закону, - а в порядке неофициальном, за дружеским столом, просто напомнили, что они сами так поступали, когда были при власти, так что, сами понимаете. Но, в общем, можете подавать заявление, после выборов президента Ассамблея рассмотрит.

Естественно, такой ответ не прошел. То есть, сеньор Митре не отрицал, что сам махинациями занимался вовсю, но полагал, что ему можно, потому что он гений, а остальным нельзя. Обиженные потребовали встречи с президентом, и дон Доминго, тоже естественно, не отказал. Однако, выслушав претензии с намеком на «В борьбе обретем мы право свое», ответил, что является главой государства, а выборы в провинции Буэнос-Айрес чисто внутреннее дело самой провинции, вмешиваться в которое не вправе. При этом предупредив, что на шантаж не поддастся, но намекнув, что надо подождать до 18 марта, когда состоятся выборы нового президента, а там уж как карта ляжет.

Типа, если выиграет сеньор Митре, перед ним распахнется широкое окно возможностей, да и Байрес не будет столь актуален, а если победит сеньор Авежанеда, то оба президента, и уходящий, и будущий, постараются убедить провинциальную Ассамблею удовлетворить претензии «митристов» в качестве компенсации. Правда, дон Николас? – и кандидат от «автономистов», тоже присутствовавший на стрелке, однозначно сказал «si», после чего сеньор Митре подытожил: «Vale! Xудшее из голосований пристойнее, чем самая лучшая революция. Мы готовы подождать».

Накололи! Нас с тобою накололи!

И ждали. До 18 марта, а потом до 12 апреля,  когда были объявлены окончательные итоги, и оказалось, что за дона Бартоломе, кроме Байреса, проголосовали только маленькие Сан-Хуан и Сантьяго, - итого 146 выборщиков против 79, - после чего, поздравляя преемника, сеньор Сармьенто с чувством заявил: «Вы, мой друг, символ новой Аргентины. Вы первый президент, который не знает, как устроен пистолет». И дождавшись, вновь обратились к президенту, напоминая о договоренности, а президент, - дал слово, держись! – действительно, послал в Ассамблею запрос. Указав на то, что вот ведь за «Митре наш президент» высказалось большинство портеньос. Так? Так. А стало быть, может быть, 1 февраля было так же, и не исключено, что претензии обиженных небезосновательны. Надо бы проверить. Не приказываю, но прошу.

Просьбу уважаемого человека почему не исполнить? Депутаты, - в основном, «автономисты», - запросили у провинциальных коллег документацию, начали проверку и проверяли довольно долго, больше двух месяцев, а 18 июля, наконец, огласили вердикт: все в порядке, выборы 1 февраля прошли с незначительными нарушениями, не повлиявшими на итог голосования, и следовательно, итоги соответствуют волеизъявлению граждан. Провинциальная Ассамблея, стало быть, «автономистская»; губернатор, ею избранный, тоже «автономист». После чего сеньор Сармьенто развел руками (дескать, сделал, что мог), и сеньор Авежанеда тоже развел руками (дескать, ну что тут поделаешь?).

В скобках. Заранее прошу прощения за длинные цитаты, но они очень к месту, а без них никак. Излагая свое мнение об этих выборах (и обо всех тогдашних выборах вообще), Мигель Луна, один из крупнейших историков Аргентины за все время ее существования, «аргентинец из аргентинцев и портеньо из портеньос», явно испытывает неудобство.

Дескать, ну да, «так же как и раньше, фальсифицировались выборы, что всегда влекло за собой гибель и ранения граждан. Не было ни списка тех, кто мог голосовать, ни постоянных представителей власти; без всякого удостоверения личности любой мог голосовать четыре-пять раз; власти могли отказать в праве голоса, заявив, что гражданин не из этого округа, но в то же время можно было явиться в пять или шесть разных округов». Но!

«Но в любом случае это была демократическая республиканская практика, фактически не существовавшая в эпоху Росаса и осуществлявшаяся после его свержения кровавыми методами. Теперь хотя насилия не стало меньше и некоторые выборы сопровождались жестокими действиями, по крайней мере, просматривалось определенное уважение к результатам выборов, какими бы они ни были».

Если вдуматься, то есть тут некоторая доля раздвоения демократической личности. «Законы, конечно, нарушались, но… существовало определенное чувство вины каждый раз, когда закон нарушался слишком грубо, когда имели место слишком скандальная фальсификация выборов или неоправданное вмешательство в дела провинций. Когда влияние или воздействие официальных властей на политику было чрезмерным, власти, безусловно, пользовались итогами фальсификаций и рассматривали попытки силой отменить их результаты, как преступление, но, во всяком случае, стеснялись этого и стремились скрыть или как-то оправдать подобные факты… Сам факт этой неловкости говорит о росте уважения к юридическим нормам».

Не думаю, что тут нужно что-то комментировать. Но вот ведь что забавно: сеньор Митре сотоварищи, либералы старого закала, собственно, создавшие такую систему, испытав действие своего же детища на себе, не стали «принимать волю несовершенной демократии», а решили действовать как те, кого они так резко критиковали и кого с таким кровавым трудом свергали. Иными словами, сразу после оглашения вердикта, началась подготовка к «революции».

Естественно, «во имя торжества конституционных ценностей». Со ставкой на ополчение Байреса и некоторых других провинций, а также лично преданных Митре офицеров уругвайского происхождения и, - алле ап! – остатков разгромленных тем же Митре «федералистов» из глубинки, готовых идти против властей хоть вместе с самим Дьяволом. А поскольку речь шла о «революции» в масштабах страны, главной целью, естественно, стало недопущение к власти «мошеннически избранного» Николаса Авежанеды, хотя уж он-то, в отличие от депутатов в Байресе, был избран вполне корректно.

Логики нет, но какая тут логика? Единственное, на чем настаивал Митре, это не начинать никаких восстаний до 12 октября, пока сеньор Сармьенто, в полной законности которого сомнений нет, пребывает на посту, и с этим согласились все заговорщики. Чем, разумеется, не преминул воспользоваться президент. Его влияние в войсках было не меньшим, чем у Митре, а оставлять интеллигентного дона Николаса наедине с такой проблемой никак не следовало, и дон Доминго 23 сентября отдал приказ отстранить от командования всех офицеров-«митристов», в первую очередь, командующих гарнизоном Байреса и ВМФ.

Субординация есть субординация. Начальник гарнизона подчинился, а вот морской волк проявил неуважение. Заявив, что Сармьенто уже почти не президент, Авежанеду же он в гробу видал, адмирал, ни с кем не согласуя, начал «революцию», 24 сентября арестовав нескольких несогласных капитанов. Но не всех, и весь флот поднять не удалось. Тем не менее, две канонерки блокировали устье Ла-Платы, что по всем канонам означало начало гражданской войны, о чем на следующий день сообщила «митристская» La Prensa. Тактично умолчав, что речь идет о мятеже против все еще законного Сармьенто, - чего очень не хотел делать скверный вояка, но опытный политик Митре.

Верните нам голоса!

Хода назад уже не было. Митре, сразу после известий о восстании на флоте покинувший город и всплывший в Монтевидео, дал команду. «Уругвайцы» один за другим посылали в министерство прошения об отставке и уходили к нему, кто с подчиненными частями, кто сам по себе. Честно дождался 12 октября только один, чье  запоздалое появление встретили колкими шутками, - и через пару-тройку дней вернувшийся из Уругвая дон Бартоломе принял командование разношерстной, но внушительной (5000 бойцов, в основном, сабель) армией, тотчас опубликовав прокламацию, убедительно объясняющую, что борется за «святые ценности демократии». На что сеньор Сарьменто откликнулся еще более убедительной прокламацией в стиле «сам дурак».

Тем временем, на юге, в провинции Кордова, генерал Теофило Ивановский (выросший в Аргентине поляк), очень лояльный Сармьенто, получив из столицы приказ готовиться к любому развитию событий, сообщил об этом своему другу генералу Мигелю Арредондо, не подозревая, что тот участвует в заговоре. 24 сентября президент послал новую депешу, приказав Ивановскому, имевшему очень мало войск, не вступать в бой, а отходить. Однако станция, куда пришла телеграмма, уже была захвачена мятежниками, и Арредондо, представившись Ивановским, попросил инструкций на случай, если глава «революционеров» попадет в плен. Ответ был предельно краток: «Стрелять в его пустой барабан без разговоров», и реакция на ответ тоже: «Пошел к черту, старый дурак!».

Дальше у дона Мигеля все шло, как по маслу, - войска его любили, переходили к нему, и единственным поводом для огорчения стала неожиданная гибель генерала Ивановского, решившего отстреливаться при аресте. К тому же, на помощь пришло ополчение из Сан-Луиса, одной из немногих «мистристских» провинций, и полковник Хулио Аргентино Рока, посланный на подавление, учитывая превосходство мятежников в живой силе и оружии, отступил, дав войскам Арредондо возможность занять Кордову, важнейшую «внутреннюю» провинцию. Там генерал взбодрил солдат раздачей денег из конфискованной казны и пополнил ряды добровольцами, - хотя и не очень многочисленными («федералисты» не забыли зверств Митре, «автономисты» же и вовсе смотрели волками).

Впрочем, при всех успехах, было ясно: когда к полковнику Рока придут пополнения (а в том, что они придут, сомнений не было), удачи закончатся. А потому, оставив Кордову, дон Мигель, ведя за собой 2,5 тысячи солдат, двинулся на юг, в провинцию Сан-Луис, где добровольцев, как ему сообщили, было в избытке, по пути разбив правительственные части при Санта-Росе и заняв «автономистскую» провинцию Мендоса, где остановился, ожидая Митре.

К Мендосе продвигался и дон Бартоломе, понимающий, что идти на Байрес, не объединившись, вопиюще глупо. Без осложнений, по пути побеждая в мелких стычках, без особого труда, поскольку сильных подразделений на пути не было. С пленными не церемонились. Не то, чтобы расстреливали, но, скажем, одолев лояльного Байресу индейского вождя Сиприано Катриэля, дон Бартоломе приказал передать всех пленных, в том числе вождя, его родному брату Хосе, зарившемуся на место вождя, а тот, понятно, велел всех убить, после чего сам возглавил осиротевшее племя, - а экс-президент повел 5000 всадников на север.

Ну и шел себе без приключений, пока не дошел до «Зеленого ранчо», где заняли позицию вшестеро меньшие силы противника. , только пехота, но хорошо укрепившиеся. В принципе, атаковать не было никакой нужды, - пехота не может преследовать конницу, - но Митре не был бы Митре, прояви он хотя бы на сей раз хоть какое-то понимание военной необходимости. Проигравший все сражения, в которых командовал чем-то большим, чем полк, он был убежден в исключительности своего таланта, и когда командир правительственных войск позволил себе оскорбить великого полководца отказом капитулировать, утром 26 ноября дон Бартоломе бросил конницу на окопы.

О дальнейшем в мемуарах разнобой. Сам Митре утверждает, что дело провалили дураки-офицеры, не сумевшие понять его гениальные стратагемы. Уцелевшие командиры, напротив, единогласно твердят, что просили генерала не ставить их в положение caudillos, которых они сами когда-то били. Но как бы то ни было, семь атак лавой ушли в свисток, и четыре часа спустя, потеряв 260 человек, в том числе десяток офицеров, только убитыми, «революционеры» отступили, - как некогда отступали  с потерями «федералисты», кидавшиеся с пиками на винтовки войск, посланных самим Митре. Воистину, Судьба насмешлива.

Для дона Бартоломео этот бой стал финалом кампании. Десять дней спустя его поредевшая, деморализованная, разбегающаяся армия, окруженная со всех сторон, капитулировала, причем полностью и безоговорочно: ни одно из условий Митре, требовавшего хотя бы дать ему и его командирам возможность уйти, выполнено не было; великий человек пошел в плен на общих основаниях.

На западе, у генерала Арредондо дела шли куда успешнее. Он шел вперед, занимая мелкие провинции, назначая «губернаторов» и реквизируя средства, но примыкать к нему никто не спешил, а полковник Рока, идя по следу инсургентов, подтягивая подкрепления и держа курс на Мендосу, отдать которую ему, учитывая стратегическую важность города, глава мятежников никак не мог. В итоге, 6 декабря дон Мигель занял позиции у Санта-Розы, где совсем недавно Госпожа Удача улыбнулась ему от всей души.

По сути, все выглядело ровно так, как у Зеленого Ранччо, но навыворот, в пользу повстанцев. Вот только сеньор Рока, в отличие от Митре, был стратегом. Вместо того, чтобы бросать войска в самоубийственную лобовую, он утром 7 декабря основными силами атаковал арьергарды противника, совершенно дезориентировав Арредондо, до последней минуты полагавшего, что противник наступает по фронту, и в конце концов, «революционеры» не устояли. Кто не погиб, сдался. Уйти удалось немногим, в плену оказался и сам генерал Арредондо, - однако великодушный победитель, уважая и ценя дона Мигеля, накануне трибунала, где приговор мог быть лишь один, вывел побежденного из лагеря и отпустил.

После этого подавить мелкие вспышки в различных медвежьих углах труда не составило, а всех лидеров, кроме Арредондо,  взяли в плен,  судили иприговорили к расстрелу. Включая  сеньора Митре. Правда, президент Авежанеда, по натуре мягкий, да и не желая множить врагов, приговоренных помиловал «ради национального мира и согласия, а также учитывая патриотизм и былые заслуги», но «старые либералы»-унитарии оказались в таком же политическом кювете, как и  «федералисты». Национальная Автономистская партия на долгие сорок лет стала гегемоном политической жизни страны, помимо всяких вкусностей взвалив на себя груз решения многочисленных и очень непростых задач.

Экономика переходного этапа

Не считая выходки «митристов», смена власти прошла плавно, что и понятно: Николас Авежанеда, ученик Сармьенто, продолжал линию учителя на прогресс. Но не так резко. В отличие от непримиримого ко всему, что не совпадало с его мнением дона Доминго, он любил полумеры и умел искать компромиссы, а это смягчало острые углы. Например, с церковью, которую убежденный антиклерикал, фактически атеист Сармьенто в грош не ставил, полагая сборищем брехливых дармоедов, паразитирующих на людском невежестве и страхе, новый глава государства, будучи добрым католиком, сумел поладить и, будучи  убежден, что святые отцы далеки от мирских страстей, вернул в школы Закон Божий, а епископату государственные дотации.

Равно и в политике, где при учителе конфронтация раскалилась добела. Опираясь, естественно, на Лигу губернаторов, тем не менее, отказал в расстреле лидеров мятежа 1874 года, на чем настаивали многие, помиловав путчистов и всего лишь выслав несколько человек, впрочем, вскоре получивших разрешение вернуться, а чуть позже допустил «митристов» к участию в выборах и работе в аппарате правительства. Дорожа союзом с байресскими «автономистами», сумел сделать этот союз из ситуативного постоянным, сняв с повестки дня «основной вопрос» (о статусе Буэнос-Айреса) и назначив главного «автономиста», Адольфо Альсину, на пост военного министра, фактически разделив с ним власть.

Неудивительно, что такое явное уважение к чужому мнению дало плоды: оппозиция в Сенате и Палате депутатов резко ослабела, грызня Конгресса с исполнительной власти, в эпоху Сармьенто стоявшая на грани «холодной войны», прекратилась. Наступил консенсус. Достаточно зыбкий, хрупкий, как все понимали, с очень мутными перспективами, - но вовремя. Потому что осенью 1875 года грянул очередной финансовый кризис, покруче всех прежних.

Ничего удивительного. Военные долги, пусть и не такие страшные, как у Бразилии, висели на шее гирей, - учитывая проценты, даже ожерельем из гирь, - а ведь еще и много строили, электрифицировали, прокладывали пути, ну и, как только в лондонском Сити вздрогнула биржа, получилось, как всегда бывает с пирамидами. Сами ж знаете, пока все в порядке, все в порядке, но не дай Бог не провести вовремя пару платежей. А тут еще и экспорт сократился.

В итоге, балансировали на грани дефолта, затыкая главные течи золотым запасом, который быстро таял. Не видя иного выхода, Авежанеда пошел на крайние меры: резкое сократил государственные расходы (себе и всем министрам, имевшим хоть какой-то доход, отменил жалованье), уволил 6000 служащих, на 15% снизил зарплату тем, кого оставил, В ответ на возмущенные вопли пояснив: «Два миллиона аргентинцев голодают, чтобы мы могли платить проценты по долгам, которые нельзя не платить. Будет несправедливо, если в такое время чиновники, включая и меня, не испытают никаких тягот».

Случись подобное при Сармьенто, «революции» посыпались бы градом.  Но в условиях «примирения» к мнению дона Николаса прислушались даже «митристы». В прессе, всегда готовой рвать и метать, на сей раз шли спокойные рассуждения о «печальной, но неизбежной необходимости временных непопулярных мер», - и меры эти, помноженные на общественное понимание, оправдали себя. Тем паче, что президент рискнул ввести на год «экспериментальный протекционизм», резко повысив пошлины на ряд европейских товаров, а это помогло выстоять местному  бизнесу, зависящему от местного сырья.

Риск оправдал себя: через полгода начался подъем. Больше того, резко (и как оказалось, надолго) в Европе взлетели цены на шерсть, на мясо мороженое и консервированное, на пшеницу, - а это открывало широчайшее окно возможностей, нужно было только не упустить шанс, и уж в чем-чем, а в данном вопросе президент Авежанеда считал себя профи. Притом, не без оснований, ибо темой сельского хозяйства занимался от младых ногтей, и теперь, стоя у руля, четко понимал, что нужно делать.

«Во всех странах Южной Америки, — писал он задолго до президентства в труде "Законы об общественных землях", — имеется изобилие государственных земель, но отсутствует капитал и труд. Как же поступить с землей, чтобы облегчить иммиграцию, привлечь капиталы и заселить пустующие земли? Система пожалований, хотя бы и предоставленная на условиях заселения территории, не приводит к успеху: пустая земля меняет своего хозяина, т. е. из государственной превращается в частную, но не меняет своего качества, она по-прежнему остается пустой. Вывод из этого один, и он очевиден…»

Действительно, очевиднее некуда. Если нужно как можно больше мяса, шерсти, пшеницы и так далее, значит, нужны новые заводы и, главное, новые земли. Правда, еще нужны деньги, но под шерсть, мясо и пшеницу Лондон деньги даст, причем, не в долг, а инвестирует. С людьми тоже проблем нет: идею поощрения иммиграции из Европы разделяли все аргентинские политики, независимо от прочих взглядов, а дон Николас был ее особенно горячим сторонником, он вообще разработал на эту тему пакет законов.

И надо сказать, законы эти делали переезд в Аргентину для европейца, не нашедшего себя дома, желанным подарком судьбы. Вербовочные бюро на Старом Континенте, оплата проезда, подъемные, курсы по изучению языка, помощь с интеграцией, бесплатные участки, - чем не приманка? Решить оставалось только с землей, ибо свободной земли в стране не было: даже та, что по каким-то причинам пустовала, кому-то принадлежала, а государственный земельный фонд не впечатлял. Но и тут, - одно к одному, - ответ лежал на поверхности, можно сказать, криком кричал, требуя обратить на себя внимание. И…

Будь тем, кем ты должен быть!

Сразу: всех, кого и в зрелые года не отпустило обаяние благородных виннету, чингачгуков и прочих детей природы, прошу дальше не читать. Грезьте дальше. И если кому удобно видеть жизнь в черно-белой гамме («прогрессивный» - хорошо, «реакционный» - плохо), предлагаемой уже не раз помянутыми «Очерками истории Аргентины» (Соцэкгиз, 1961-м), ему тоже лучше не надо…

Так вот, при испанцах, в колониальную эпоху, виннету и чингачгуки жили южнее реки Саладо, куда белые люди, обосновавшись севернее от реки Саладо, практически не совались. Не так много их было, земли хватало, тем паче, и земледелие было не в особом почете, - сперва, как и «заречные», охотились, потому начали пасти скот, - так что, граница между «цивилизованным» и «варварским» мирами замерла и не сдвигалась. Взаимного отторжения не было. Сам факт появления в пампе многочисленных (побольше, чем аборигенов) гаучо, потомков белых от краснокожих скво, тому свидетельство.

Не слишком изменилась ситуации и в начале незалежности. Правда, порядка стало меньше, и пока белые люди выясняли между собой, как им обустроить Аргентину, краснокожие, - ранкелче, тэкуэльче, всякие-прочие, - естественно, старались ловить рыбку в мутной воде. Вполне обычное дело, спросите хоть у у кого, кому довелось пожить на границе с «романтическими туземцами». Но на что-то реально серьезное они, малые числом,  враждующие и отсталые, способны не были: обитатели аргентинских украин отбивались без особого труда, по ходу прогоняя самых докучливых и занимая их территории под пастбища и городки. Трофеи, сами понимаете, святое дело, и лучше решить вопрос раз и навсегда, чем постоянно иметь головную боль.

«Заречные» этого, однако, не понимали, и набеги за зипунами, без кровавых эксцессов, стали злее. Уже не только с грабежами и угонами скота, но и с с кровью, и с красным петухом. А в ответ, как оно везде и всегда, limes и первые форты, и первые рейды за реку, на упреждение, чаще мелкие, подчас масштабные, но кончавшиеся, в общем, ничем. Отбивали свое, подбирали добычу, и уходили, а потому все снова и снова по той же схеме.

Потом в пампу сходил Росас, завоевав много земель, - а чтобы поставить точку над «ё», пригласил из Чили добра молодца по имени Кальфукура, вождя одного из кланов мощного племени мапуче, побратался с ним, убедил креститься и стать Антонио, произвел в полковники милиции Байреса, и тот стал как бы его «прокуратором» за речкой. Мапуче же, надо сказать, в этом время пребывали, как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, на взлете пассионарности, как лет за двести до того ирокезы в Северной Америке. И Кальфукура соответствовал моменту.

Ранкелче он прижал сильно, создав в пампе нечто типа конфедерации племен со строгой иерархией «старших» и «младших», и пока Росас был у власти, соблюдал договоры, но потом, когда побратима прогнали, решил, что обязательств больше нет. А создав, начал показывать отныне враждебным соседям, кто есть кто, постоянно тревожа кордон, в 1859-м же вовсе захватив и спалив дотла городок Байя-Бланка, после чего авторитет его среди индейцев стал непререкаем.

Вполне понятно, такую тенденцию следовало гасить в зародыше, - даже специальный закон «закон 215» в 1867-м приняли, - к тому же, был и еще один аспект: границы с Чили фактически не было, а ситуация в Чили была куда спокойнее, и чилийцы всерьез зарились на всю Патагонию, с 1861 планомерно вытесняя мапуче. Их нужно было опередить, - а сил категорически не хватало. Парагвайская война пожирала все ресурсы.

«Наполеон пампы», как именовали Кальфукуру газеты, это если и не понимал, то чувствовал. А чувствуя, действовал все активнее, в июне 1870 года устроив форменное нашествие, с разгромом нескольких городков. Полсотни поселенцев убили, 80000 голов скота и множество женщин угнали, - и властям Аргентины оставалось только подписать договор на условиях беспокойного старика, унизительный, с ежегодными выплатами «даров». Хоть какой-то отпор белые смогли дать только в сентябре 1871-м, и Кальфукура рассердился…

В марте следующего года, воспользовавшись конфликтом между вождями «мирных» теуэльче, «Наполеон» явился к ним «в гости», провел арбитраж, а затем объявил себя их покровителем, сообщив в Байрес, что отныне эта земля – его. В ответ Сармьенто приказал войскам «проучить обнаглевшего дикаря», а великий вождь, узнав о передвижениях войск, формально объявил войну и, мобилизовав почти 6000 воинов, захватил несколько рубежных городов, убив три сотни человек нонкомбатантов обоего пола и угнав более 200 тысяч голов скота.

Аргентинцы, однако, сработали оперативно и слаженно. Быстро собрали войска, привлекли союзных вождей, и 8 марта генерал Игнасио Ривас (чуть позже один из лидеров «революции 1874 года»), перехватил медленно уходящих со стадами мапуче у Сан-Карлоса. Тем самым, поставив «Наполеона пампы» перед выбором: или уходить, бросив скот и пленных, или биться в очень невыгодных условиях, на открытой местности.

Впрочем, выбора и не было: Кальфукура вообще не любил отступать (кодекс чести мапуче позволял такое только в самых крайних случаях), а тут, имея значительный численный перевес и немало стволов, списаных чилийской армией после перевооружения, но вполне приличных,  не видел в отступлении никакого резона, - и это была ошибка, которую великому вождю, как в свое время  «федералистским» caudillos, в подробностях разъяснили м-ры «ремингтоны».

Не по-вашему, а по-моему!

Долгое и тяжелое сражение завершилось победой прогресса. Мапуче, потеряв свыше двухсот воинов и большую часть добычи, включая пленных, побежали, правда, легко оторвавшись от погони, - измотанные аргентинцы не очень и преследовали, и хотя примерно 70 тысяч рогатых голов им все-таки удалось угнать в Чили и продать, для пампы первое за многие годы поражение Кальфукуры означало, что стоять перед мапуче навытяжку больше не надо. Ибо есть сила, посильнее их силы.

Кстати говоря, и сам краснокожий харизматик принял первую в своей жизни по-настоящему крупную неудачу крайне близко к сердцу: после нескольких провальных попыток объяснить потерявшим страх соседям, что он еще ого-го, старик захворал, ушел далеко на юг, перестав подавать о себе знать, а 4 июня 1873 года умер. По словам сына, «от великого огорчения» (то есть, как полагают его биографы, от депрессии).

В общем, как сказано в Очерках, «В 1872 г. против индейцев была снаряжена грабительская военная экспедиция», и попробуй тут не улыбнуться. Действительно ж, была. А еще надо сказать, что к тому времени, отслеживая судьбу скота, который мапуче все же перегнали через перевалы, - согласно договоренностям, он подлежал возврату, но как бы «затерялся», - аргентинские агенты выяснили, что чилийские власти знали о подготовке великого вождя к походу. Однако вопреки договоренностям, ничем ему не помешали. Даже не дали знать Байресу (а возможно, даже и помогли оружием). Скорее всего, надеясь, что итогом станет спад активности соседей в Патагонии, а следовательно, возможность прибрать ее к рукам.

Никаких демаршей в связи с этим, конечно, не последовало (доказательств не было, скот растворился в пространстве, а политика есть политика), но стало ясно, что пренебрегать проблемой и дальше нельзя, и когда из донесений своих людей в южной пампе стало понятно, что Мануэль Намункура, сын и преемник «Наполеона», - тоже, кстати, полковник милиции Байреса, - намерен мстить, сеньор Адольфо Альсина, военный министр, получил приказ заняться вопросом.

К порученному делу дон Адольфо подошел творчески, тем паче, что его, лидера «автономистов» Байреса, оно касалось в первую очередь. Вместо тактики рейдов, в целом, эффекта не дававшей, он первым делом определил зону, подлежащую зачистке, и весной 1875 года, когда ситуация в стране стала спокойной, приказал рыть Zanja del Alshina (Ров Альсины), длиной аж в 374 киломентра, три метра в ширину и два в глубину, - линию новой границы.

Стартовали бойко, трудились на совесть, взяв за образец фронтир Дикого Запада в США. По-взрослому:  с фортами, сильными гарнизонами и (самое главное!) телеграфом. Дабы оперативно оповещать и реагировать. Причем, как сказано в Очерках, «Основной силой в фортах стали местные жители и свободное полукочевое крестьянство —гаучо, не осознававшие своего классового единства с индейцами», и попробуй тут не улыбнуться еще раз.

Это, конечно, затрудняло налеты и особенно угоны. Malones, то есть, набеги перестали быть рутиной. Пресса Байреса ликовала, но требовала большего. Чтобы раз и навсегда. Общественность, уставшая от неприятных новостей с юга, тоже жаждала экстрима, желательно, с кровью. Однако сеньор Альсина, аристократ, придерживался широких взглядов.

«Я, - писал он, - далек от позиции сеньора Сармьенто и новомодных европейских философов, делящих расы на высшие и низшие. Мы все люди перед ликом Всевышнего, и гаучо, и краснокожие, в сущности, равны нам во всем, кроме уровня культуры. Индейцы дики, жестоки, невежелственны, о да! Значит, наша задача, колонизируя столь необходимые нам во имя прогресса дикие земли, не уничтожать туземцев, но цивилизовать и насколько возможно интегрировать».

Исходя из этой, согласитесь, гуманной идеи, он и действовал, стараясь, когда видел, что есть шанс, решать дело трубкой мира, и одно за другим привлекая к доброму сотрудничеству мелкие племена. А затем заключил «вечный союз» и с очень влиятельным вождем Хосе Картиэлем, договорившись о свободной торговле и помощи индейцам в переходе к оседлой жизни, доложив об этом президенту, Конгрессу и СМИ, как о крупном успехе.

И ведь правда же! Такая бескровная победа – повод для гордости, это всякий цивилизованный человек подтвердит. Но у вождя, человека весьма немолодого и традиционного, было свое мнение на сей счет. Оценив миролюбие «белого касика» как слабость, он вновь откопал топор войны, объединился с Мануэлем Намункурой, и в начале 1877 года два великих вождя атаковали границу, стерев с лица земли несколько фортов и городков, причем теперь вели себя «хозяева пампы» куда беспощаднее, чем раньше, пытая и убивая всех подряд.

Естественно, в Байресе такому финалу «мирной тактики», даже несмотря на то, что остальные «союзники», храня верность, помогали чем могли, рады не были, - тем паче, что индейцы во время налета занесли в страну бушевавшую в пампе оспу, - но, тем не менее, поскольку на участках, где Ров уже был готов, соседи не прорвались, за что Конгресс  выразил дону Адольфо благодарность. Влияние его  упрочилось, фракции сошлись даже на том, что лучшего кандидата в следующие президенты не найти, - а он вдруг взял, и самом конце 1877 года скончался, огорчив очень многих. Военным же министром стал генерал Хулио Аргентино Рока, триумфатор 1874 года, тоже «автономист», но из провинциалов, человек совсем иного склада, имевший совсем иную концепцию «умиротворения».

Прививка от бешенства

Стратагема генерала Рока, изложенная им в выступлении перед Конгрессом 4 октября 1878 года, была предельно проста. Концепция: «Уважающий себя и мужественный народ обязан подавить — и чем раньше, тем лучше, — принуждением или силой горстку дикарей, уничтожающих наше имущество, и предотвратить подобное в дальнейшем путём окончательной оккупации именем закона, прогресса и нашей безопасности богатейших и плодороднейших земель Республики».

А из концепции – вывод: полное уничтожение индейцев, как фактора риска. Можно и не физическое, но если нужно, без лишних рефлексий; все остальное, вроде колонизации, - с этим к политикам. А из вывода – доктрина: «бить врага в его логове, уничтожить, подчинить или изгнать». А из доктрины – стратегия: занять пампу до самой Рио-Негро (600 километров южнее Саладо), и уже никуда не уходить. А из стратегии - тактика: отказ от тяжелой кавалерии и превращение ее в легкую, отказ от неэффективной в борьбе с летучими отрядами мапуче арты, как можно больше новейших винтовок. И координация, координация, еще раз координация, для чего телеграфные провода должны накрыть всю пампу.

Это, конечно, выльется в немалую копеечку, - по смете, 1700000 песо, - но вялотекущая война обходится дороже, и не окупается, а в данном случае, новые земли окупят все затраты. Прошу не отказать. И не отказали. «Закон 954» приняли под аплодисменты, деньги выделили и тотчас перевели в армейское казначейство, - и видимо, сеньор Рока не сомневался в том, что так оно и будет, поскольку к реализации давно готового плана приступил начал еще в феврале, только-только став министром, и выдвижение подразделений «нового образца» на юг началось в самом конце марта. Так что, выступая перед Конгрессом, уже было, что доложить.

Естественно, первым под каток попал мстительный Мануэль Намункура, да еще несколько вождей ракельче, нарушивших «союзные договоры». Выстоять не было никакой возможности. Сын «Наполеона», попытавшись брыкаться и потеряв несколько сот воинов, бежал, предателей взяли в плен (свои же, поняв, что к чему, сдали) и поставили к стенке. А 11 октября, уже на законном основании, генерал Рока создал на зачищенных территориях «Первый Патагонский военный округ», плацдарм для дальнейшего наступления, старт которому после тщательной подготовки (армию довели до 6000 обученных штыков и сабель) был дан в апреле следующего года.

Нельзя сказать, что эта кампания стала уж вовсе легкой прогулкой: если немирные ранкелче сломались быстро, то мапуче предсказуемо оказались куда более крепким орешком, К тому же, вооружены они были далеко не только «лассо, копьями и бола», как пишут авторы «Очерков». И «совершенно беспомощны против артиллерии», как пишут они же, люди пампы тоже не были в связи с отсутствием у войск Роки артиллерии, - но превосходство аргентинцев в вооружении и дисциплине было безусловным.

Правда, противник был силен еще и знанием совершенно незнакомой армии местности, но этот плюс обнулило наличие в отрядах Роки проводников, чьи семьи сидели под замком в фортах в качестве заложников. К тому же, более чем эффективной оказалась методика боевых действий, лично разработанная командующим и названная им «щупальца кракена», а если проще, то одновременные удары в несколько точек сразу с разных направлений.

Ничего удивительного, что даже самые норовистые вожди мапуче, в первые пару недель пытавшиеся организовать «малую войну», вскоре начали уходить, надеясь, - старый опыт подсказывал, - что белые, никого не найдя, в конце концов, уйдут восвояси. Но старый опыт не подходил к новым реалиям. Эскадроны рыскали по пампе, перекрывали дороги, колодцы и выходы из оврагов блок-постами, находили стойбища аборигенов и, не реагируя на предложения поговорить, отрабатывали их, пока вожди не выходили с белым флагом, ведя за собой безоружных воинов. После чего пленных вязали и гнали в тыл, где их, первым делом, сделав прививки от оспы, размещали в лагерях. Где, правда, - был такой приказ, - сытно кормили и не обижали по пустякам.

Уже через месяц, осознав, что происходит, кланы мапуче начали сдаваться, не дожидаясь прихода белых, просто садились в пампе без оружия, сложив копья и винтовки поодаль, и ждали. Таких щадили, - и слухи об этом разносились, торопя остальных принять правильные решения. Самые гордые, но хотевшие жить, вслед за Мануэлем Наманкурой уходили через перевалы за Анды, на пока еще свободный от белых юг нынешнего Чили. Так что, уже 25 мая генерал Рока уведомил президента и Конгресс о полной победе.

Итого. Индейские территории до самой Рио-Гранде стали территориями без индейцев, «безопасными даже для одинокой женщины с детьми»; убиты 1313 воинов (в том числе, один великий вождь), взяты в плен 1271 воин (в том числе, пять великих вождей); также взят в плен «сброд» (женщины и дети), общим числом «10513 голов», и еще 1049 ранкелче и техуэльче отпущены, как «оказавшие помощь или не представляющие опасности».

Насколько эти цифры верны? Трудно сказать. Относительно пленных и «отпущенных» сомнений нет: на первых выделялись пайки и одеяла, а это бухгалтерия, которая точнее реляций, на вторых выписывались «охранные грамоты», а это «первые отделы», которые точнее бухгалтерии. Вот с убитыми есть разночтения, поскольку вполне могли занижать, да и «сброд» в число убитых не включали, как незначительные побочные огрехи. Так что, не исключено, что уработали больше.

Да, вероятно. Даже скорее всего. Но, разумеется, не «200 тысяч», как писали левые историки, которых поправляют даже публицисты-мапуче, указывая, что краснокожих никогда столько не было, и сходясь на 2,5-3 тысячах, как на самом максимуме. И «целые "малые племена" навсегда исчезли», как докладывали оставшиеся не у дел падре-миссионеры, не потому, что всех перебили; просто пленных расселяли в новые места, не разлучая семьи, но неукоснительно дробя кланы, чтобы легче было «входить в цивилизацию».

В общем, споры на предмет, как следует оценивать Conquista del desierto (Завоевание пустыни), продолжаются и поныне. Что это было: сознательный геноцид аборигенов? Или все-таки принуждение к миру не очень крупных диковатых племен, обижавших мирных поселенцев, а в итоге, благодаря этому принуждению таки приобщившихся к цивилизации и ставших частью аргентинской нации? Мнения разные даже в кругу мапуче, - так что лично я судить не возьмусь. Правда всегда одна, но граней у нее много.

Но вот что совершенно точно, так это что уже первый этап движения на юг почти вдвое увеличил территорию Аргентины, расширив ее земельный фонд на 26 миллионов гектаров, и на этих землях, - даже значительно южнее, ближе к Огненной земле, - словно грибы после дождя начали возникать новые поселки, форты, эстансии и фермы. С точки зрений экономических перспектив эффект был ошеломляющий, даже притом, что еще треть Патагонии оставалась вне контроля правительства и считалась немирной.

Страна кричала «ура!» и в воздух чепчики бросала. Вернувшихся из похода солдат качали на перронах и бесплатно поили в кафешках. Офицеры получали ордера на обширные поместья в честно завоеванных землях. Генерал же Хулио Аргентино Рока, отныне и навсегда в статусе национального героя, в октябре 1879 года подал официальное прошение об отставке «по причине желания заняться политикой». Не знаю, ждал ли он такого поворота судьбы, - согласно мемуарам, вроде, не очень, - но жизнь просто не оставила ему вариантов.

Этому дала, этому дала...

Незаменимых не существует, это да, но некоторые потери очень трудно восполнить. «Формирование системы», как назвал это позже сеньор Сармьенто, входило в завершающую стадию, - очень острую, потому что на повестку дня встал так и не решенный за все время независимости «центральный вопрос» - о статусе Буэнос-Айреса, и тут, видимо, дабы не отсылать тебя, любезный мой читатель, к истокам, есть смысл напомнить азы.

Провинция Байрес изначально стала «первой среди равных», потому что в ее составе был город Байрес, главные морские ворота страны, с терминалами и таможнями. Там назначались цены на ввоз и вывоз, там концентрировались колоссальные финансы, там развитие цивилизации шло опережающими темпами, - и потому портеньос считали себя вправе отдавать распоряжения «младшим братьям». Ибо, в конце концов, кто девочкам платит, тот их и танцует, а без дотаций  бюджеты нищих провинциалов трещали по швам. Даже почти-почти такие же зажиточные, как Байрес, приморские провинции и богатая Кордова все равно на его фоне казались золушками.

При этом, как пишет Мигель Луна, «О разрыве не говорил и не думал никто и никогда. Буэнос-Айрес не мог без глубинки, глубинка не могла без Буэнос-Айреса». Отсюда и. Простая и логичная формула «Страна едина, провинции автономны, центр над всеми, общий», предложенная еще на заре независимости Бернардино Ривадавия (помните такого?) разбилась о быт. Патриции Байреса не хотели терять источник доходов и могущества, разработав иную схему: «Все провинции равны, но Байрес чуть равнее», в обмен на лояльность спонсируя классово близких caudillos с периферии, хотевших только быть первыми парнями на своих деревнях, не мечтая о странном. И долгое время работало.

Но время не стояло на месте, стирало старые реалии, рисовало новые, призрак капитализма наливался плотью, выдавливал наивную патриархальщину, выдвигал на авансцену новые силы, и эти силы настоятельно, через кровь требовали равенства возможностей. Чтобы провинция Байрес была такой же провинцией, как все прочие, без «особых прав» на доходы и их распределение. То есть, «Сильный центр, сильные регионы, но центр в городе Байресе, который общий». И так полагала уже не только провинция, в самом Буэнос-Айресе тоже подросло поколение политиков, смотревших на ситуацию новыми глазами, и противопоставить этому «патриции» старого времени могли уже только не слишком убедительное «Зато мы самые культурные, самые демократичные, и вообще, оставьте нам наше, а мы готовы делиться».

Копья вокруг «центрального вопроса» ломались жестоко, о чем уже много написано, повторять нужды нет. Правда, раз за разом дело, окропившись красненьким, кончалось компромиссами, но условия становились все меньше в пользу Байреса, причем все понимали: это ненадолго, рано или поздно проблему придется закрыть. Даже не на уровне максимально увеличить долю в общак, а конкретно, без поправок на чью угодно исключительность.

Это понимал Митре, но, как истый портеньо, смотревший на провинции свысока, остановился на полушаге, считая, что только провинция Байрес готова и способна повелевать. Это понимал Сармьенто, но, провинциал в Байресе, он все-таки оставался слишком портеньо, чтобы говорить с «младшими» на равных, - так что, завершать начатое пришлось сеньору Авежанеда, не связанному никакими предрассудками. И это очень хорошо понимал Адольфо Альсина, признанный лидер байресских «автономистов», сын и идейный преемник отца-основателя байресского автономизма, но при этом умный человек, сознававший, что против Истории не попрешь и нужно только подстилать побольше соломки.

Нравилось ему это, не нравилось ли, никто не скажет. Но он нашел общий язык с Авежанедой, установил контакты с Лигой губернаторов, и в его «гнезде», под его отеческим присмотром вставала на крыло молодежь, выросшая из коротких штанишек «унитаризма», «федерализма», «автономизма» и прочих старых понятий, ставших симулякрами. Короче говоря, дон Адольфо смотрел в будущее, устраивал очень многих, и когда в 1877-м основные группы влияния определили, что следующим президентом будет он, это решение, - хотя, конечно, недовольные «беспринципным сговором» нашлись, - было разумным. Оно подразумевало плавное углубление политики «примирения», без нажима, с подачи самого Байреса, - и позволяло смотреть в будущее с оптимизмом.

Однако смерть сеньора Альсины перечеркнула все. «Птенцы» еще не оперились, и к руководству партией пришли, что называется, «твердолобые» во главе с Карлосом Техедором, очень заслуженным сеньором, по вопросу о столице никаких компромиссов не признававшим, а провинциалов считавшим выскочками. Ибо: «Они гораздо позже нас поняли необходимость законности. Они выросли в страхе перед своими каудильо. Сегодня, как мы видим, исполнительная власть, захваченная ими путем закулисных сговоров, отдает им огромные средства, но при этом демократическая жизнь там мертва…».

По понятным причинам большинство байресских «автономистов», да и плебса, склонялась в его сторону, и сторонники Митре, исходя из того, что все вторично, кроме «Байрес понад усе!», тоже. Лишь бы против Авежанеды и Лиги. В итоге, монолит раскололся. «Птенцы Альсины» во главе с популярным молодым депутатом Аристобуло дель Валье, выступили за обновление партии и усиление роли центра, как назревшей необходимости, хотя бы и ценой отказа Байреса от традиционных льгот и привилегий, - но шансов у них пока что не было. На губернаторских выборах 1878 года, в которые власть, - в рамках «примирения», - не вмешивалась, они проиграли.

Победа Техедора с полной неизбежностью означала начало нового витка конфронтации, поскольку теперь, когда «примирение» осталось в прошлом, опорой президента (радикальная молодежь пока что в счет не шла) стала Лига, и дон Николас полностью сделал ставку на нее, сразу после выборов в Байресе сместив законно избранного губернатора, ставленника Митре, в маленькой Ла-Риохе, после чего министры-«митристы» подали в отставку, а это означало, что политика «примирения» ушла в прошлое уже и формально.

Те, кто любит меня, за мной!

Чего от всего этого следует ждать, хорошо понимали все аргентинцы, и президент в первую очередь, - а тем, кто не понимал, сеньор Техедор в первой же речи после избрания напомнил, что «наша провинция глубоко чтит правительство страны, но надеется, что и сеньор президент помнит о своем статусе гостя». В ответ, весной 1879-м дон Николас пошел ва-банк, заявив, что время «окончательного решения главного вопроса» настало.

«Никогда!», - ответили «отцы Байреса», напомнив президенту, что, согласно Конституции, такие решения предполагают согласие всех провинций, провинция же Буэнос-Айрес такого согласия не даст. А чтобы ссылка на закон выглядела внушительнее, губернатор Техедор велел закупить в Европе оружие новейших образцов и сформировать ополчения.

Это внушило, и дон Николас издал указ о запрещении провинциальных милиций, подчеркнув, что этот шаг абсолютно законен, поскольку Конституция предполагает наличие ополчений только там, где они нужны, а провинциям ничего не угрожает. «А вот угрожает!»,- ответили «отцы Байреса», напомнив президенту, что хотя генерал Рока индейцев и прижал, но ведь не всех, а грозный Мануэль Наманкура, поклявшийся мстить за отца, и вовсе ушел в Чили, пообещав вернуться. Так шта-а…

Сложился классический пат. Указ президента исполнил только Коррьентес, которому ссылаться было не на что, а милиция Байреса, получив оружие, вовсю упражнялась на полигонах. На абсолютно законных основаниях, - и что делать? В сентябре Авежанеда , казалось, нашел вариант: уговорил Сармьенто, ведавшего просвещением и вполне довольного, вернуться в политику, чтобы принять участие в выборах президента, и сумел убедить.  Однако дон Доминго, возглавив МВД, продержался на посту меньше двух месяцев, ибо его возвращение означало реставрацию «примирения» (а это не устраивало Лигу), но с перевесом в пользу Лиги (а это не подходило портеньос). Несовместимое ненадолго объединилось, и после серии интриг Сармьенто пришлось уйти в отставку.

И вот тут-то, чертиком из табакерки, на горизонте появилась новая звезда — Хулио Аргентино Рока, самый молодой (только-только шагнувший в четвертый десяток) генерал регулярной армии, надежда Лиги, призванный в политику своим шурином Хосе Сельманом, губернатором быстро развивавшейся Кордовы, и поддержанный практически всеми «внутренними» губернаторами. Этот вариант устраивал и бывших «федералистов», после распада своей партии ушедших под крыло экс-врагов, ибо все же свои, провинциалы, и молодых «альсинистов», считавших, что с привилегиями Байреса пора кончать.

По сути, «герой пустыни», полностью и абсолютно человек Лиги, стал кандидатом всей страны, с максимальными шансами на победу, и людям, понимающим, что к чему, было ясно, что он, придя к рулю, будет, наконец, ставить точки над i. Предотвратить такой исход могла лишь победа Техедора, но за Техедором стоял разве что Коррьентес, тесно связанная с портеньос, да небольшие, никакого влияния не имеющие оппозиционные либералы в провинциях, - но зато практически весь Байрес с его огромными людскими и финансовыми ресурсами. И этого было очень мало для победы на выборах, но вполне достаточно для «революции».

Сказать, что предвыборная кампания шла со скандалами, значит, вообще ничего не сказать. На джентльменское предложение дона Карлоса сопернику: взаимно снять кандидатуры и «на шесть лет, в течение которых жизнь покажет всё, доверить власть непредвзятому человеку», последовал отказ. Лига переговоров не желала. В результате дошло почти до края: 17 февраля 1880 года в толпа демонстрантов, вопя «Наше принадлежит нам!», почти пошла на штурм Casa Rosada, резиденции главы государства; ввод в город войск предотвратила только встреча губернатора с президентом, договорившихся  дождаться выборов, - которые, пройдя 11 апреля абсолютно прозрачно, дали  заранее ясный результат: вся страна против Байреса и Коррьентес, - и Viva Roca!

Формально итоги еще предстояло утвердить, но лавина уже неслась. В городе непрерывно шли митинги, гвардейцы строем ходили на стрельбище, им бросали цветы, любое неосторожное слово могло стоить здоровья, и дон Николас в ответ на жалобы депутатов от провинций, просивших у него гарантий, показывал им охранника, стоявшего на углу, поясняя: «Какие гарантии могу я вам дать, если в этом городе у меня нет власти даже над этим парнем?».

10 мая начал работать штаб милиции Буэнос-Айреса. Через десять дней президент продемонстрировал, что тоже не лыком шит, устроив военный парад по случаю какого-то мелкого праздника. Еще через пять дней – второй, к юбилею Дня Независимости. 28 мая Карлос Техедор отдал приказ о мобилизации «для защиты свободы и конституции», надменно проигнорировав напоминание, что для мобилизации нужна санкция Конгресса, а когда правительство приказало обыскать судно, доставившее заказанное оружие, милиция по приказу губернатора не позволила солдатам это сделать.

«Невыносимо долгие минуты складывались в беспощадно короткие дни», - так позже охарактеризует обстановку Хосе Эрнандес, и в окружении губернатора уже звучали предложения, воспользовавшись правом «хозяина», взять под арест «гостей», - президента, правительство и Конгресс. Однако дон Карлос заявил, что «допустима только политика сопротивления беззаконию, но не нападение на государство», пояснив в приватной беседе, что арест будет означать появление под городом войск из всех провинций, а так есть поле для маневра.

Тем временем портеньос разбирали рельсы, строили баррикады, и дон Николас, рассудив, что разговоры кончились, 4 июня покинул город, бросив клич, похожий на призыв Жанны д'Арк, вместе с министрами перебрался в городок Бельграно и объявил его временной столицей, а провинцию Буэнос-Айрес в состоянии мятежа. Вскоре за ним последовали Сенат, Верховный суд и две трети депутатов. Полномочия оставшихся были приостановлены. Из провинций шли эшелоны с солдатами, поступавшими под начало генерала Рока. Неизбежное началось…

Дорогая моя столица...

Последняя в истории Аргентины гражданская война «старого типа» (провинция против центра) или, как оговаривают буквоеды,  «вооруженное столкновение (но не революция, потому что военные действия начало правительство)», было недолгим, но, учитывая уровень вооружения, более кровопролитным, нежели многие предыдущие. Бои в предместьях Байреса шли с 17 по 23 июня, по итогам, скорее, в пользу портеньос, но чисто тактически, ибо их потери, в отличие от потерь правительственных войск, были невосполнимы. К тому же, не оправдался и расчет на раскол флота: подавляющее большинство военморов сохранило лояльность президенту, и Байрес оказался в блокаде с моря, то есть, без возможности получать боеприпасы.

На восьмой день противостояния, выслушав на военном совете доклад о потерях, - примерно 2000 погибших (у противника, как позже выяснилось, в полтора раза меньше), - и состоянии дел в арсеналах, Карлос Техедор попросил Бартоломе Митре, самого уважаемого человека в стране, ехать к президенту и договариваться об условиях капитуляции. Ибо «честь спасена, а сделать чудо мы не можем». Условия (дон Николасу происходящее совсем не нравилось) оказались более чем щадящими: полная амнистия в обмен на признание Байресом законности президентских выборов и «федерализация» города, если Конгресс примет такое решение, а городская Ассамблея (в этом пошли навстречу, ибо соответствовало конституции) утвердит. Ну и, разумеется, немедленная отставка «злоупотребившего властью» сеньора Техедора.

Ни о чем большем не приходилось и мечтать. 30 июня дон Карлос подал прошение «в связи с обстоятельствами непреодолимой силы», провинциальная милиция сложила оружие и разошлась по домам, Конгресс распустил городскую Ассамблею, назначив на середину новые выборы, а генерал Рока развернул освободившиеся части на Коррьентес, единственную провинцию, которой управляли «либералы», подписавшие военный союз с Байресом и уже успевшие взять под контроль треть соседней Энтре-Риос. 3 июля, сразу после подписания президентом декрета о федеральном вмешательстве, начались бои, спустя три недели столица мятежной провинции пала, а сражения 31 июля и 3 августа поставили последние точки над i.

Оставались формальности. 24 августа уже почти-почти бывший президент Авежанеда внес в Конгресс законопроект о «федерализации», и после почти месяца ярких, но чисто для порядка дебатов проект обрел силу закона. Далее требовалась ратификация акта городской Ассамблеей, уже избранной в условиях фактической оккупации, - но поскольку и новые депутаты были портеньос, у которых болело, при полной очевидности исхода глотки рвали почти две недели, с 12 по 25 ноября, после чего декрет об «отказе провинции Буэнос-Айрес от исключительных прав на город Буэнос-Айрес» утвердили. Не единогласно, но, еще раз спасая честь, большинством в один голос.

Отныне Город со всеми своими доходами принадлежал всем вместе и никому в отдельности, а столицей провинции, важной, богатой, но уже ничем особо не примечательной, стал городок Ла-Плата, которую правительство обещало отстроить по высшему классу (и слово, отметим, сдержало: город по сей день один из красивейших в стране). Но еще раньше, чем утихли дебаты, 12 октября генерал Хулио Аргентино Рока принес президентскую присягу, - как пишут теперь, сильно больше века спустя, «положив начало Консервативной республики, эпохе Поколения 80-х».

В скобках: коротко о важном. Это уже не проблема «отцов и детей». Вернее, она, конечно, но не совсем. Если считать, что Отцы, «поколение 10 мая», создавали и на живую нитку сметывали независимость, а Дети, «поколение 37 года», скрепляли ее в единое целое, то теперь до руля дорвались Дети Детей, то есть, Внуки. Люди, пришедшие в большую политику с Рокой, были, в основном, очень молоды: сам генерал считается самым молодым президентом в истории страны, всего на месяц старше Авежанеды, который, однако, будучи «тенью Сармьенто», относится, скорее, к Отцам. Остальные, если и были старше, то не намного, и в отличие от Отцов, путавшихся в европейских теориях, имели четкую идеологию.

Если коротко, составных две. Во-первых, как военные республиканцы в Бразилии и «красные аристократы» Уругвая, крайние позитивисты, адепты взглядов Огюста Конта. Слепо верили в прогресс, как самоцель, в порядок, как главное условие прогресса, и в то, что если поддерживать порядок, прогресс обеспечит стране развитие сам по себе. Во-вторых, максимальный, кое-кто пишет даже «экстремальный» либерализм, доходящий до грани, за которой это, в общем, приятная теория превращается в свою противоположность.

Настольная книга - The Man versus the State Герберта Спенсера, адаптировавшего «принципы эволюции» Чарльза Дарвина к социальным вопросам, наполнив жизнью сухие выкладки Конта. В максимально огрубленном выражении: «Не мешаем, и все пойдет само. Сильный выживет, слабый обуза». С дополнительными опорами на отечественных мыслителей: Хуана Баутиста Альберди (Элита не должна позволять массам мешать прогрессу), Эстебана Эччеверия (Долой прошлое, если оно мешает прогрессу) и еще вполне бодрого сеньора Сармьенто (Только варвары противятся прогрессы, цивилизация обязана их смять).

А кроме идеологии имелась и экономическая концепция, в безусловность которой они верили, потому что выросли, своими глазами видя, насколько она действенна, и ничуть не сомневались в том, что блестящее будущее Аргентины (еще один символ их веры) самым тесным образом связано с сельским хозяйством, ориентированным на растущие потребности Англии. Которые принесут капиталы, потому что «мастерская мира» заинтересована инвестировать  в эту важнейшую для нее сферу, и связи с Лондоном, навстречу которому Поколение-80 шло решительно во всем, даже себе в убыток, понемногу становились столь крепки, что к исходу каденции Роки страну не в шутку, а вполне всерьез именовали «пятым доминионом Великобритании».

На эту тему не спорил никто. Этим гордились, тем паче, что в Лондоне такую позицию оценивали по достоинству. Резюме: «Возможно, я первый президент из Южной Америки, которого в Лондоне так дружески принимает высшее общество. Я счастлив. Англия наш светоч и учитель. Уверен, что Аргентинская Республика,которая когда-нибудь станет великой нацией, никогда не забудет, что состояние прогресса и процветания, в котором он находится сейчас, во многом обусловлено английским капиталом...»

Так говорил Рока в Лондоне, куда поехал в 1887-м, в присутствии величаво улыбавшейся Вдовы, и это естественно. Но даже и Хосе Эрнандес, бывший «федералист», позитивизм ненавидевший, воспевший образ гаучо в великой поэме «Мартин Фьерро», с радостью писал, что «наша страна должна стать незаменимым поставщиком сырья для Европы, а Старый Континент – незаменимым поставщиком товаров для нас, и в этом нерушимом,самим Провидением предопределенном двуединстве взаимное процветание гарантировано».

Логика в этом, безусловно, имелась. Из год в год запросы Европы на шерсть, на мясо замороженное и мясо консервированное, на зерно и лен, - короче говоря, на все, чем была богата Аргентина, - росли, и пусть даже заокеанские партнеры занижали цены, количество экспорта давало качество прибыли. Из чего прямо проистекало, что земли под пастбища и поля (разумеется, не «старомодные», а культурные, по всем правилам науки) нужно как можно больше. Что, в свою очередь, формулировало первоочередные задачи.

Последняя граница

Итак, дано: нужна земля. Срочно. Много, очень много земли. И еще столько же. А лучше больше. Где ее взять? Не вопрос, разумеется, на юге, где все еще живут и даже брыкаются краснокожие. Которые, - вот и сеньор Сармьенто, живой классик, подтверждает, - «варвары», а значит, должны не мешать прогрессу и уступить место цивилизации. Поэтому, уже в начале 1881 года сеньор Рока, - не генерал, но глава государства, - приказал армии завершить неоконченное им «завоевание пустыни», и армия, козырнув, перешла Рио-Негро, держа курс на глубокий юг, к реке Лима, на левый берег которой вышла к началу ноября.

Добрались, надо сказать, несколько позже, чем планировали, однако нареканий не возникло: южные аборигены, даром, что пассионарных мапучес там водилось очень мало, были почти не приобщены к цивилизации, а потому дрались отчаянно, не особо дорожа жизнью. С другой стороны, и огнестрела у них водилось куда меньше, так что результат был предсказуем, и подразделения Конрада Вильегаса, развивая успех, развернулись на запад, к Андам, завершив зачистки предгорий, где пришлось повозиться больше, чем в пампе, к апрелю 1883 года, поскольку, помимо прочего, сил было значительно меньше, чем раньше.

Но, тем не менее, на ходу осваиваясь в непривычной местности, побеждали, основывая новые форты При этом, отметим справедливости ради, специально краснокожих, как и в первую кампанию, не геноцидили, но сопротивление давили жестко. А поскольку горцы бились, как обычно бьются горцы, - 19 августа 1882 при Кочика даже одержали внушительную победу, правда, не над регулярами, а над «союзными» техуэльче, - воинов погибло немало. И когда, дав войскам длительный отдых, сеньор Вильегас, уже в чине генерала, в ноябре 1883 приказал продвигаться на плоскогорья, оказалось, что хребет война сломан.

Через полтора месяца, в январе, с тремя сотнями воинов пришел сдаваться неуловимый Мануэль Намункура (амнистия, полковничья пенсия, маленькое ранчо и младший сын Сеферино, ныне канонизированный Ватиканом, как святой), а 18 октября, после большого сражения у реки Чубут (3000 indios против тысячи белых), капитулировали и последние «непримиримые» великие вожди, Инасиаль и Фоэль (обоим амнистия, небольшая пенсия и домик при Музее естественных наук в Ла-Плата).

И все. Мелкие ватаги краснокожих иногда учиняли беспорядки аж до начала ХХ века, подчинение гуарани в Чако (где, правда, серьезных боев не случилось) завершилось только в 1917-м, а с селькнамами, обитателями Огненной Земли, до которых руки дошли не скоро, вообще отдельная история, о которой говорить будем отдельно. Но в общем, проблема была решена. На всем юге, разделенном на территории, краснокожего фактора риска больше не было, а у правительства появилось очень много свободной земли. Что, собственно, и следовало доказать. Мечта Сармьенто и Авежанеды (да и стародавнего Ривадавии) о «массе честных, культурных фермеров из развитых стран Европы» перестала быть мечтой, земля без людей ждала людей без земли, которых в Европе более чем хватало. Но…

Но вот ведь какая штука. Фермерское хозяйство, знаменитый «американский путь развития», это, конечно, очень даже замечательно. Спору нет. Однако кусок земли, пусть даже очень хорошей, сам по себе, согласитесь, ничего не значит. Землю нужно возделать, засеять, получить урожай, продать его, частично пустив выручку на развитие фермы, не говоря уж про отстроиться, купить скотину, инвентарь, - иными словами, никак не обойтись без живой копейки.

А откуда у мигранта деньги? Были бы деньги, никуда бы он не мигрировал. Разве что человек с профессией, предполагающей кубышку, часовщик там, аптекарь, ювелир, - так этот народ оседает в городах, а у кандидата в фермеры песет нема. Как, кстати, и у  бродяги-гаучо, «варвара», которого, как полагал сеньор Сармьенто, можно было «вырастить в человека», прекратив в крепкого хозяина. Вот семья есть, и руки есть, а лавэ ноль. Плюс, у мигранта, в отличие от гаучо, нет даже знания языка, без которого ссуду не возьмешь,  а если брать через посредников, так ведь вокруг банков (да и в банках) сплошь жулье. И даже если допустить чудо: встал мужик на ноги! – так ведь все равно, на раскрутку уйдут годы, а шерсть, мясо, зерно нужны уже сейчас, и много.

В общем, сама жизнь, тетя суровая, ломала красивые схемы демократа Сармьенто и кабинетного аграрника Авежанеды. С точки зрения месье Конта и м-ра Спенсера, естественным хозяином новых земель должен был стать только тот, у кого уже были земли, а стало быть, в условиях Аргентины, и деньги. Они могли «цивилизовать» обновки сразу, - и поэтому «зеленый свет» был дан именно им, тем более, что Поколение-80 само вышло из крупных estancieros и не прочь было стать еще крупнее. В связи с чем, одним из первых законов Роки стал «закон о премиях», - в виде участков земли, - за участие в «завоевании пустыни». Всем, от генералов до отличившихся солдат, конечно, в соответствии со статусом. А также прочим, так или иначе участвовавшим в проекте, например, наследникам покойного Адольфо Альсины. И разным нужным людям, не без того.

Впрочем, даже солдатики, получив вожделенный участок, его, как правило, не удерживали. Солдат ведь, по сути, тоже простяга без денег, так что, сколько-то помаявшись, он продавал землю уважаемому соседу, а сам либо пристраивался к нему в эстансию (охранником или еще кем), либо, получив звонкую монету, уходил в город ловить фортуну. А богатые становились еще богаче, и не только свои. Британские инвесторы тоже интенсивно, по самой бросовой цене, скупали землицу под свои проекты, - железные дороги, телеграфные линии, - главными акционерами которых они же и были, получая от правительства лицензию на разработку природных ресурсов.

Здравствуй, земля целинная!

Короче говоря, «прусский путь». Гигантские латифундии, где наемный пеон фактически бесправный тягловый ослик, а судьба арендатора мало отличается от судьбы крепостного, разве что уйти можно, - но куда? «Его независимое полукочевое существование закончилось. Он превратился в пеона какой-нибудь эстансии», - это о гаучо. Но и об эмигранте, рискнувшем взять участок. И больше того, можно сказать, даже не «прусский путь», но «архипрусский», потому что обширные права, дарованные правительством в обмен на «шерсть-мясо-зерно, и побольше», превратили Патагонию в три десятка «государств в государстве». Со своей полицией, своими судами, своими армиями, прибирающими к рукам земли краснокожих, «окультурить» которых у властей не дошли руки.

Кстати, о руках. Самостийное, очень поощряемое властями продвижение частников на еще не охваченные цивилизацией территории, создавало сложности спрятавшимся там аборигенам, а параллельно, поскольку аборигены частенько воровали (хотя и понемногу) овец, цивилизаторам. Что повлекло появление вполне уважаемой в тех местах профессии cazadores de indios (охотники на индейцев), неплохо зарабатывавших, сдавая в представительства компаний отчеты о проделанной работе, - головы или приравнивавшиеся к одной голове две руки (вариант: два уха).

Официально этот промысел, разумеется, категорически запрещался, даже преследовался по закону, однако в истории Аргентины нет ни одного случая возбуждения дела по такой статье, и в газетах, какого бы направления они ни были и как бы ни критиковали правительство, статьи на эту тему не принимали. В этом смысле, социальный консенсус был гранитен, так что, как справедливо сетует Фелипе Луна, «трагедия эта осталась неизвестна миру, а тех, кто пытался ее рассказывать, так или иначе заставляли умолкнуть».

Впрочем, когда как. Вот, скажем, Хулио (в девичестве Юлиусу) Попперу не повезло. Этот парень из Бухареста, сын то ли юриста, то ли врача, горный инженер по образованию и редкий непоседа по жизни, мотался по всяким задворкам от Судана до Китая. Наконец, приехал в Аргентину, собрал группу авантюристов, добрался до загадочной тогда Огненной Земли, нашел там золото, помчался в Байрес, убедил солидных людей вложиться средства в основанное им «Южное золотопромышленное акционерное общество», добыл много желтого металла, параллельно по праву первооткрывателя занялся там овцеводством и стал «человеком-легендой». Больше того, начал чеканить свою валюту (как сувенир), и в 1890-м, когда грянул короткий, но страшный кризис, его «златники», официально признанные Национальным банком, спасли страну от дефолта, после чего сеньор из Румынии вообще влился в самые сливки общества и начал подумывать о политической карьере.

Однако зарвался. Начал скупать акции, подбираясь к контрольному пакету, и что еще хуже - вести собственную внешнюю политику, сообщая о находке месторождений меди, серебра и прочих полезностей не в Байрес, а напрямую в Лондон или даже (вообще кошмар!) в Берлин. После чего внезапно возникло уголовное дело по факту массовых убийств, официально – по жалобам огнеземельского племени селькнамов, но нет ощущения, что голые, неграмотные краснокожие, жившие почти в каменном веке, до такой степени знали свои права. Есть совсем другие ощущения.

В любом случае, у Поппера началась черная полоса. Пресса навзрыд кричала о геноциде, сообщая «чудовищные факты» о преступлениях против человечества, среди которых «бойня в Сан-Себастьяне» (27 убитых) была далеко не самой жестокой «проделкой», - и тщетно терпила напоминал, что совсем еще недавно те же газеты восхищались той же бойней, как «великой победой Аргентины над скопищами кровожадных дикарей». До суда, правда, не дошло: Поппер, имея деньги, нанял лучших юристов, процесс мог обернуться нежелательно, и 5 июня 1893 года «человек-легенда» (35 лет, никогда ничем не болел) был найден в отеле мертвым, с очевидными признаками отравления, - по мнению СМИ, «не выдержал упреков совести».

Это, однако, повторюсь, случай редкостный, уникальный, и не в методах Поппера тут дело, а совсем в ином. В целом же, хозяевам страны стали эти самые estancieros (наверху 300 семей, чуть ниже примерно втрое больше, фактически вся элита страны, включая творческую) вкупе с сэрами. Примерно, как «кофе с молоком» (кто читал том о Бразилии, тот поймет). Это им нравилось, и такой порядок они стремились «законсервировать», отчего, собственно, Республика того времени и называется Консервативной. Или Олигархической, а почему, пояснять, надеюсь, не надо.

Но вот ведь пикантный момент: притом, что ситуация содержала в себе ростки грядущих пробем, до поры-времени, весь «золотой век Роки» и еще сколько-то потом, такое положение устраивало всех. Ибо все было очень хорошо и стабильно. Англия глотала шерсть, сколько ни предложи, мясо тоже уходило без задержек, по зерну страна уверенно рвалась в тройку лидеров. Экспорт рос, курс песо стоял, как фаллос Приапа, переизбытка населения пока что не наблюдалось, очень много строили, поэтому рабочие руки были в цене, и новые хозяева пампы, купив участки, еще не начали выгонять сквоттеров. Удачно уладили сложный спор о границах с грозным соседом - Чили, война с которым могла оказаться очень кровавой. Опять же: газовое освещение, электричество, дешевизна продуктов и дешевого текстиля, формально даже бесплатное образование для всех, кто хочет, чтобы дети учились.

Короче говоря, крошки со стола падали обильно, всем вместе и каждому в отдельности, обиженным не уходил почти никто, а если и уходил, в конце туннеля всегда поблескивал какой-то шанс с ненулевой вероятностью реализации, - так что,  как пишет Фелипе Луна, «в этот момент разногласий не существовало. Не только высшие слои, но и средние классы, и даже плебс, благодушный, когда сыт, был уверен в светлом будущем. Привычные тревоги уступили место всеобщему оптимизму», - и целых шесть лет казалось, что у подъема есть только горизонт.

Кооператив Lago

Читая материалы по эпохе Поколения-80, поневоле приходишь к мысли, что главной проблемой этих сильных и очень неглупых hombres, была их идейность. Как абсолютное большинство любя власть, славу и жизненные блага, они в полном смысле молились на прогресс в позитивистском понимании, то есть, на некую линейную неизбежность, идущую только вперед, без отступлений и уклонов. А между тем, жизнь куда сложнее. В жизни противоположности борются, но при этом неразрывно едины, количество переходит в качество и отрицание отрицает отрицание. Таков закон, который един для всех.

А если ближе к практике, то этот самый великий и могучий Прогресс сыграл со своими фанатами злую шутку. Запущенные ими процессы повлекли за собой появление капитала, рынка наемного труда и прочие доказательства верности марксизма, меняя структуру общества, всевластие же эстансьерос, замкнутых в своем узком кругу, и плотная увязка их на Англию тормозили естественные процессы. Местный бизнес, мелкий, а то и полукустарный, задыхался в удавке английского импорта, при полном нежелании властей понимать свои нужды и полном же сотрудничестве их с британскими партнерами.

Удавка, правда, пока еще лишь слегка жала, но ведь и в этом, согласитесь, мало приятного. Особенно в комплекте с хамством бюрократии, считавшей всех, кто не в «верхах», быдлом, с наглостью эстансьерос, плевать хотевших на местные власти, потому что в Байресе друзья и вообще все схвачено, да и налоговая политика, мягкая по отношению к «лучшим людям», на людей похуже ложилась утроенным грузом, - и народ недоумевал.

Типа, как же так? Вроде все хорошо, а если подумать, то как-то не совсем так, как надо бы. В чем с мелким барыжкой вполне сходились и те, кто стоял еще ниже. Ведь аргентиские экспортеры свои товары продавали по удобным Англии ценам, и британский импорт тоже закупали по ценам, которые ставили «светочи и учителя», - а потери потом возмещались за счет дополнительной нагрузки на трудягу. Если не увеличением рабочего дня, то уменьшением жалованья.

Иными словами, капитализм, укрепляясь, быстро дичал, прав у «низов» не было никаких, жить пеонам, пастухам, рабочим становилось все хуже, а поскольку они видели, что своему брату-бизнесмену (лавочнику, мастеровому, извозчику), даром что сам себе хозяин, тоже худо, они к нему и тянулись, поскольку сами разобраться не умели, а там народ все же был самостоятельный, образованный, там толковые люди, которые хотя из чистой публики, но вроде бы за простых, говорили дельные вещи, растолковывали, кто виноват и что делать.

Все это, правда, еще не дошло до острой фазы, так, общие настроения, скорее, даже ощущения предчувствий, и вменяемой оппозиции не существовало. Разве что несколько политиков, уже совсем оперившихся птенцов былого «гнезда Альсины», какое-то время для важности именовавшие свой маленький кружок «республиканской партией»,  ворчали, бурчали и раскачивали вполне стабильную лодку. Все они были прекрасными ораторами, имели в глазах улицы репутацию «эти парни за нас», и их слушали, но не очень понимали.

Они, однако, не умолкали. Кто-то мутил воду в дрессированной и послушной городской Ассамблее, как лидер экс-«республиканцев» Аристобуло дель Валье, известный юрист, добровольно взявший на себя крест «бесплатного адвоката для бедных». Кто-то, - например, пожилой, очень опытный политик Бернардо Иригойен, близкий друг покойного Альсины, бизнесмен, на себе испытавший, как это приятно, когда цену диктует покупатель, мало выступая, помогал молодежи встать на крыло. А кто-то, как яркий и харизматический оратор Леандро Алем, сложил мандат и ушел в «уличную политику», не желая быть клоуном при тех самых, в плохом смысле слова, и устав от криков «Прочь с трибуны, сын висельника!».

Это, кстати, было правдой. Сын за отца, конечно, не отвечает, но отец, Антонио Ален, был идеологом режима Росаса, руководил «Масоркой», за что его потом обвинили в причастности к убийствам (что позже оказалось ошибкой) и расстреляли, а тело, теша публику, повесили на площади. Маленького Леандро, все видевшего, это так потрясло, что он, когда подрос, даже фамилию изменил («м» вместо «н») и стал фанатиком демократии, не менее яростным, чем покойный padre был фанатиком диктатуры.

На первых порах, ничего вменяемого сформулировать эти молодые (и не очень) штурманы будущих бурь не могли, тем паче, кроме «Света, больше света!», ни к чему не призывали. В сущности, вся их активность отражала мечто обо всех хорошем и глубочайшую обиду коренных портеньос, болезненно переживавших проигрыш 1880 года, и была естественной реакцией на засилие в коридорах власти провинциалов. Но логика событий неумолимо вела к тому, что вот-вот кто-то скажет нечто типа «Партия, дай порулить!», - как уже вовсю вопили, а кое-где уже и добились в Европе, - консерваторы слегка встревожились.

Давайте вспомним (об этом уже поминалось): помимо генеральной линии, - учение Конта-Спенсера всесильно, потому что верно, - фундаментальным принципом Поколения-80 была «доктрина Альберди», предписывавшая создавать гражданское общество и все условия для его развития, однако без предоставления политических прав, поскольку не было уверенности в том, что охлос благоразумно им воспользуется. Это, писал Альберди, удел элиты, и в этом, до каких бы кровей ни заходило противоборство, сомнений ни у кого не было. Кто бы ни стоял у власти, много говорили о «всеобщем праве голоса», но неуклонно откладывали решение на потом, открывая все виды лифтов, кроме ведущих в политику.

Иначе говоря, Аргентину вела в светлое будущее каста. Не совсем замкнутая, но впускающая немногих. «Они, - пишет Тачо Мунис, - получали образование в одних и тех же колледжах и университетах, ухаживали за одними и теми же девушками, говорили на одном языке, разделяли одну идеологию и имели одни привычки. Они были знакомы между собой, подчас с раннего детства, все с юности входили в клуб El Lago и даже дружили, а частенько и состояли в родстве. Ничего странного в том, что они заключили негласный пакт,  и являлись своего рода кооперативом. Они могли яростно бороться за власть, ненавидеть друг друга на публике, но в целом одинаково смотрели на судьбу страны, не сильно различались во взглядах на то, как надо управлять страной, желали для Аргентины одного и того же будущего».

El scandal в самую тютельку

Поколение-80, повторяю, состояло из людей, крайне не глупых, как нынче говорят, креативных. Они чуяли глухое недовольство, видели первые попытки протеста, хорошо знали, что реки начинаются с ручьев, в связи с чем, не понимая базисных истоков тенденции, искали технологии, способные купировать её в зародыше, - и тут очень кстати в центр сцены, сосредоточив на себе общественное внимание, выскочил сеньор Сармьенто.

В это время, уйдя из большой политики, поскольку был поначалу вполне доволен действиями молодежи и не считал нужным надоедать советами, экс-президент возглавлял департамент просвещения, занимаясь тем, что считал самым важным на свете, и что любил. Среди многих прочих дел, как сейчас модно говорить, «тролля» католическую церковь, которую, как убежденный антиклерикал (если вообще не атеист) не просто в грош не ставил, но считал «вредным гнойником на теле нации, главным тормозом прогресса».

Мало отличаясь в этом смысле от Лео Таксиля, чью нашумевшую книгу «Скуфьи и скуйейники» перевел и пропагандировал, задорный корифей всех наук (интересы его были невероятно многогранны), помимо прочего, требовал убрать из министерства своего прямого начальника Мигеля Эстраду, очень известного светского теолога. Насколько можно понять, это его, помимо глубокой убежденности в необходимости «раздавить гадину», попросту развлекало, в связи с чем, каждую пятницы популярнейший El Censor радовал прогрессивно мыслящего читателя едкой статьей «великого старца».

До какого-то момента клир отмалчивался, аккуратно полемизируя с «нечестивцем» в католической прессе, да еще сеньор Эстрада требовал от коллег и правительства принять меры, ибо сам справиться с подчиненным такого уровня не мог. В остальном церковь старалась не разжигать, поскольку, в конце концов, большинство населения исправно ходило к мессе, несло лепту вдовицы в кассу, монастырские земли приносили доход, - а что еще надо?

Вот только сеньор Сармьенто нагнетал вовсю, в конце концов, находясь летом 1883 года в Монтевидео, как почетный гость и лауреат Книжной Ярмарки, принимая награду, в официальном выступлении мало того, что привычно прошелся по «мракобесию и фанатизму известных сказочников», мимоходом наехав лично на папу Пия IX, но и шагнул дальше, призвав к «секуляризации и изгнанию лицемеров из школ». И вот этим пренебречь добрые католики никак не могли, ибо брань на вороту не виснет, но тут уже речь зашла о церковных привилегиях, то есть, самом святом.

Сказать, что грянула буря, значит, ничего не сказать. Католическая пресса обрушила на «безумного старика» всем молнии мира. В близких к епископату Voy de Iglecia и La Union лучшие перья страны требовали «убрать кощунника» из министерства и впредь уважать «хранителей духовных скреп, утверждающих мораль и нравственность человечества». Кафедра теологии крупнейшего в стране Университета Кордовы направила президенту открытое письмо, полностью поддерживая «нравственный порыв всех аргентинцев». Однако святые отцы не рассчитали сил, ибо статьи и лекции дона Доминго (хотя сам он, конечно, о таком побочном эффекте не думал) дали всем, кто был чем-то не доволен, повод выплеснуть свое недовольство. Ведь, в самом деле, если прогресс есть, а счастья нет, кто виноват? Правильно, враги прогресса. Но явно не правительство, которое, безусловно, друг прогресса. А стало быть…

Ответ общественности был сокрушителен. Сошлось все. Образованная молодежь, нахватавшаяся модных теорий, ведущие интеллектуалы, полагавшие «хранителями скреп» именно себя, эстансьерос, которым весьма глянулась идея появления в продаже новых земель. И мигранты из Европы, исповедовавшие самые разные религии, а потому тяготившиеся вездесущностью padres. Да плюс ко всему и англичане, католиков исконно не любившие, тихо высказывали свое мнение высокопоставленным друзьям и партнерам.

От правительства требовали высказаться, однако сеньор Рока с министрами держал паузу. Что и понятно. С одной стороны, церковь по традиции оставалась важным рычагом воздействия на «низы». С другой стороны, - напомню, - Поколение-80 было идейным, а «отцы позитивизма» религию рассматривали, как нечто второстепенное, церковь же вообще, как и Сармьенто, полагали «тормозом прогресса». К тому же, национализация обширных церковных угодий пахла очень вкусно, а возможность хотя бы на время перевести смутное недовольство общества в русло борьбы с «фанатизмом», к тому же, возглавить эту борьбу, зафиксировав себя, как гаранта «развития прогресса», давала такие перспективы, от которых умные люди не отказываются.

В итоге, наиболее видным клерикалам, в том числе, министру просвещения, пришлось подать в отставку, в освободившееся кресло сел Эдуардо Вильде, индеец и знаменитый писатель, ученик дона Доминго, полностью разделявший точку зрения наставника. Государство сказало свое слово яснее некуда, и теперь церковникам разумнее всего было отступить, но у них не осталось этой опции, - реванш означал скорую секуляризацию, и градус повышался.

А грянуло, как водится, по, казалось бы, пустяку. Мэр Кордовы, очень традиционной и религиозной, отнял у церкви право выдавать свидетельства о смерти, переведя похороны в ведение светских властей. Основания для того имелись серьезные: церковные похороны стоили впятеро дороже почти бесплатных гражданских церемоний, а «низы» города были небогаты, и хотя к мессе ходили, новацию приняли с энтузиазмом.

Разумеется, последовал ответный удар. Епископ Кордовы и спешно прибывший в город кардинал Маттерна, папский нунций, призвали паству «пренебречь богопротивными указаниями властей», суля ослушникам все муки Ада. Ибо «В области идей и морали не императоры судят епископов, а, наоборот, епископы судят императоров». По факту, «низы» толкали к топору, но «низы» не особо горели желанием. Зато бумеранг, вернувшись, ударил жестоко.

Для начала в 24 часа выслали зарвавшегося нунция, на несколько лет разорвав отношения с Ватиканом, а затем, по просьбе Педагогического общества, - «освободить храмы науки от обскурантов», - храмы науки освободили. Все преподаватели, поддержавшие церковь, лишились кафедр, а в Конгресс пошел законопроект насчет обязательного начального светского обучения (Закон Божий дозволялось преподавать только в спецшколах) и просьба к депутатам обдумать закон о гражданском браке.

В общем, Рока «играл со львом и лисой», и успешно. Эта игра позволила властям на несколько лет разрядить обстановку, тем паче, что экономика скакала все выше и выше. Однако, - вновь мнение Фелипе Луна, - «упомянутый пакт содержал в себе одну неприглядную деталь. Хотя у соглашения и была очевидная цель, - предотвращение конфликтов и вхождений в элиту случайных, лишенных чувства ответственности новичков, - такая политика превращала избирательную систему в фикцию и была глубоко аморальной. В первое президентство Роки негативные тенденции были еще в зародыше, почти незаметны, но даже тогда кулуарный дележ власти развращал общество, удерживал от участия в политике лучших людей, превращал парламент в лживый театр и был уязвимым местом в системе, которая в других сферах функционировала успешно».

У каждого свой чемодан

Судя по всему, президент Рока (действительно, очень ответственный политик) понимал сложность ситуации, и в конце своей каденции сделал попытку расширить опору своей системы, предложив попробовать свои силы Бернардо Иригойену, о котором выше уже поминалось, - человеку не совсем своему, не из провинции, но влиятельному в «диссидентских» кругах.

Однако пробная, как бы от себя и без ссылок на мнение президента поездка дона Бернардо по стране провалилась: Лига губернаторов сочла невозможным допускать к власти портеньос, даже умеренного. А уступать место «Единой Аргентине», пестрому набору оппозиционеров, в основном, из Байреса, тем паче, - и в итоге кандидатом от власти стал Мигель Хуарес Сельман, бывший губернатор Кордовы и шурин Роки, в свое время вытянувший свояка в политику.

Далее проще простого. «Победить во что бы то ни стало и любым способом», - и победили. Везде, кроме Байреса, где как ни подтасовывали, натянуть голоса не получилось. Сокрушительно и убедительно настолько, что даже Доминго Сармьенто, в общем, «герою пустыни» очень симпатизировавший, подводя итоги, не сдержал эмоций: «Хорошо! Да будет так, на благо Аргентине. Но пусть отныне все это станет лишь кошмарным сном. И хватит стране тестей, зятьев, деверей, племянников и братьев до четвертого колена!».

Благое, правильное пожелание, чего уж там, с толстым намеком, что генерал-президент предпочитал доверять родне, в итоге превратив государственный аппарат в семейную фирму, - но дон Доминго зря призывал. Все осталось как было, только сам президент переместился в кресло военного министра при шурине, а его три брата и два кузена остались где и были: кто-то на важнейших гарнизонах, а кто-то в кабинетах губернаторов ключевых провинций. Но если все они, по крайней мере, уже зарекомендовали себя, как толковые управленцы, то у нового президента тоже была родня, которую тот начал пристраивать, и она столь высоким качеством, как familia Рока не блистала.

Мало того, что сговоры и жульничество на выборах всех уровней стали нормой жизни, а изобретением новых методик фальсификаций гордились, как орденом. Мало того, что понятие «оппозиция» вовсе исчезло из политического лексикона. Бывает. Но «возникла практика выдачи кредитов отдельным лицам, на поверку оказывавшимся спекулянтами и банкротами, но близкими к тем, кто эти кредиты санкционировал».

Это если красиво, а по-русски все куда проще. Притом, что Сельман продолжал общую линию «консерваторов», да еще в тандеме с предшественником, он был человек иного склада, и действовал, исходя из того, что человек слаб, а жизнь коротка, и прожить ее надо с комфортом и достатком, а слишком много комфорта и достатка не бывает. А как голова, так и хвост. Очень скоро коррупция, попилы, откаты, использование судов для сведения личных счетов стали рутиной, оставаться идиотами в стае умных не хотели даже люди с принципами, и «если при Роке все же стеснялись, при Сельмане исчезли всякая совестливость и щепетильность».

Все это, конечно, многим (естественно, в элитах, потому что массы были не в курсе) нравилось. Но многим (из тех, кому не свезло припасть) и не нравилось, - а были и принципиальные, которые переживали «утрату идеалов». В партии начались брожения, к военному министру начали подходить, - дескать, как-то повлияйте на шурина, - но Рока только разводил руками. Лично он был человеком чести и происходящее не одобрял, но президент есть главнокомандующий, с которым не спорят. Тем более, что д-р Сельман изобильно подкармливал «ближний круг» генерала, и ломать схему было неловко. Да и как? Вариант путча Рока исключал категорически.

Тем не менее, хмурое несогласие «героя пустыни» напрягало коллег («Генерал Рока со своей солдатской прямотой совершенно не понимает неизбежных тонкостей политики!»), а вот широта души Сельмана, разрешившего провинциям делать, как он, напротив, Лиге очень подходила. Так что после выборов 1888 года, когда в Конгресс вместо «депутатов Роки» пришли «депутаты Сельмана», президент через Лигу провел реформу партии, известную, как Unicato («унификация»), сделавшую его главой не только государства, но и партии, а по сути, диктатором. Но, конечно, в неформальном тандеме с Лигой. А чудакам вроде генерала Роки, естественно, оставшемся на посту военного министра и сохранившего влияние, если речь шла не о «тонкостях политики», оставалось только пожимать плечами. Утешаясь тем, что экономика цветет и пахнет.

И покатилось. Безнаказанность развращает, абсолютная безнаказанность развращает абсолютно, а комфорту и достатку предела нет. Всего за несколько месяцев страна превратилась в биржевого спекулянта. Выросли финансовые пирамиды. Откуда-то появились (вернее, вороньем налетели из Англии) представители мелких британских банков, с которыми при Роке власти дел не вели, предпочитая «Бэррингс» или Ротшильдов. Они готовы были вкачивать деньги, и поток денег, крутясь в коротком режима, подогревал спекулятивный пузырь. И наконец, начались игры в приватизацию на уровне центральных и провинциальных элит, пускавших в продажу самые успешные государственные компании, чтобы поскорее срубить бабло, возмущавшие самого Року: «если государство такой плохой администратор, то давайте продадим казармы, почту, телеграф, таможни и будем делать вид, что мы независимы».

Уже к концу того же 1888 года воняло из всех щелей. «Скорейшим образом, - описывает ситуацию мудрый очевидец Александр Ионин, - невиданную ранее силу получили в стране европейцы и сомнительные европейские капиталы. Эти европейцы не участвовали в правительстве по букве закона, но на деле они так забрали в руки всю экономическую жизнь страны, что сделались главными ее политическими факторами. А так как новый порядок, установивший единодержавие президента, был для них крайне выгоден, то они поддерживали честолюбие и власть доктора Сельмана, который им всячески льстил, так как с такою опорою он мог делать все, что хотел».

Шлях до звiрячого побиття

До какого-то момента вся эта лихорадочная суета шебуршилась на самых верхах, не касаясь низов, потому что страна наращивала экспорт, и казалось, что все в порядке, - разве что несистемная оппозиция кричала «Ганьба!», но кто ж ее слушал? Однако бесконечно такое продолжаться не могло. В конце все того же 1888 года грянула волна банкротств и, наконец, дефолт. Страну накрыл тяжелейший кризис, с безработицей, разорениями и самоубийствами. Правда, ненадолго, но тогда об этом никто не мог знать, и люди, привыкшие к приличной жизни, наконец, начали просыпаться.

А почва уже была унавожена лучше, чем пять лет назад, в частности, и потому, что характер иммиграции изменился. Солидные европейцы, увидев, что ферм им не видать, покидали страну, рассказывали в Европе, как реально обстоит дело, и в Аргентину теперь ехали те, кто просто желал жить лучше, чем в аду, - самые разные люди. Как сказал ехидный Сармьенто, глядя на поток румын, итальянцев, испанцев, греков, поляков, арабов и евреев из черты оседлости, сходящих с кораблей, «Не о таких согражданах мы мечтали». Но уж что есть, то есть, - и эти «не такие» оседали в городах, пополняя ряды тех, кому нечего терять, кроме своих цепей, а иногда вообще нечего, ибо даже цепей нет.

И в этом сером потоке спускались со сходней, в числе прочих, особые люди, с политическим хвостом, бежавшие в Новый Свет от петли или каторги: анархисты, синдикалисты, социалисты (даже коммунисты из I Интернационала), неся с собой, кроме котомок, новые идеи, обладающие цепкостью сорняков. В связи с чем, пока еще очень робко, начали пробиваться первые «рабочие клубы» (ростки первых профcоюзов), первые газеты соответствующего направления, где темному люду разъяснялось, что такое забастовка, и все это, хотя на тот момент никому ничем не угрожало, меняло общий расклад сил в растущих городах, особенно Байресе.

Впрочем, с местными «новые люди» еще почти не пересекались. Но местных кризис тоже взбодрил нешуточно. От и до. 20 августа 1889 года в газете La Nación, принадлежавшей десять лет сидящему в глухой оппозиции Митре, появилось обращение к молодежи, беспощадной резкостью бьющее наповал: «Кто мы? Скоты или рыцари?», подробно рассказывающая о том, во что превратилась власть, и призывающая Национальную Автономистскую партию «смыть с себя жуликов и воров, как грязную накипь».

Призыв всколыхнул город. 1 сентября в сквере на столичной улице Флорида случился митинг, поразивший всех, потому что, по мысли устроителей, прийти должно было человек триста, а собралось вдесятеро больше. Всякой твари по паре:   «националы» Митре во главе со своим патриархом, экс-«автономисты»  дона Бернардо Иригойена, экс-«республиканцы» Аристобуло дель Валье, обиженные на власть католики, «понаехавшие» идейные всяких цветов, от алого до черного, даже члены правящей партии, стыдившиеся происходящего и уповающие на генерала Року. Короче, весь политический актив «несогласных», - но и просто бойкая молодежь, а также (чего вообще никто не ждал) люди из «среднего класса», лавочники, мастеровые и прочий мелкий люд.

Много и страстно говорили о провалах в экономике, коррупции, подлогах, махинациях, безнаказанности приближенных к телу ворюг, нарушениях прав человека и местных органов власти, превращении Конгресса в симулякр, бесконечной и циничной лжи, унижающей гражданское достоинство аргентинцев, несколько раз даже сбиваясь на «К оружию, граждане!», но старики, Митре с Иригойеном, гасили страсти, - и в конце концов, по предложению пламенного Леандро Алема, постановили создать «Гражданский союз молодежи» с филиалами в провинциях, чтобы общими силами покончить с Unicato и вытекающей из него плесенью.

А дальше остается только удивляться энергии активистов. Призыв создавать организацию и голосование «за» не остались сиюминутным эпизодом, и даже то, что президент Сельман поспешно уволил несколько самых запачканных сотрудников, объявив старт кампании «За чистоту власти», уже не сыграло никакой роли. Закипела работа, Гражданский союз быстро превращался в «правильную» организацию, с ячейками, структурами, сетью связных. Правда, без устава и программы, но это, в данном случае, роли не играло, все было и так предельно понятно: «Банду Сельмана под суд!». Или, если не под суд, то, во всяком случае, «Геть!».

Уже 15 декабря в городском театре состоялось первое отчетное собрание . Относительно спокойное, но под самый конец мероприятия в зал ворвались громилы из «батальона бдительных», сидевшего на подсосе у правительства. Били дубинками, даже стреляли, слава Богу, только ранив двоих, полиция же, наблюдавшая за происходящим, вмешавшись, жестоко избила не «гостей», а «хозяев». Намек был понятнее понятного, но никого не напугал и не образумил, совсем наоборот…

Винтовка рождает власть

Через несколько дней после погрома на съезде, Аристобуло дель Валле и Леандро Алем (они всегда действовали вместе) вместе с другими приняли решение о восстании, как «единственном пути обуздания власти, потерявшей связь с народом». Но если восстание, значит, нужны военные, и не простые, а с большими эполетами. Надежных же генералов в своем кругу не было, зато в кружке сеньора Митре – через край. Правда, сам дон Бартоломе уехал лечиться в Европу, но из Европы очень кстати вернулся один из самых близких к нему военных, очень авторитетный генерал Мануэль Кампос. С ним связались, и он ответил тотчас: «Я с вами, только позовите».

Параллельно вели легальную работу в массах для преобразования организации в партию с очень короткой (сугубо для первого этапа) программой: «путем выборов или прямых действий покончить с издевательством жадного и подлого правительства над правами людей», - и сама жизнь подыгрывала. Уже в январе 1890 года рухнули крупнейшие банки страны, и грянул дефолт со всеми его неприятными прелестями.

Банкротства. Паника. Взлет цен. Нищета еще вчера неплохо стоявших на ногах людей. Тысячи обманутых пайщиков. И в итоге, - El Nacion, - «Позор на улицах Буэнос-Айреса с каждым днем принимает все более отвратительные формы, но власти и акционерные общества не принимают никаких мер. Сотни нищих и бродяг копошатся в мусорных ящиках у гостиниц в поисках пищи, как собаки. Жалкие голодные матери с пересохшими грудями спят прямо на улицах».

В такой ситуации люди перестали верить власть абсолютно. Местные выборы 2 февраля не состоялись. Вообще. То есть, состоялись, но на участки пришло 147 человек на весь город, сплошь из самых богатеньких, что было гораздо хуже, чем вообще ни одного, и та же El Nacional подвела итог: «Это не выборы, а эпитафия избирательному закону. Покойся с миром, дорогой друг».

Теперь президента Хуареса Селмана ненавидели все, до последней выгнанной из дома, ибо нечем кормить, собаки, и митинг 13 апреля, на котором было объявлено об учреждении партии Гражданский союз, оказался невероятно многолюдным, более 15 тысяч человек. Манифест подписала вся оппозиция, от и до, справа и слева, даже ненавидевшие Хуареса Сельмана «рокисты». Католики и антиклерикалы. Старые и молодые. Легенды прошлого и «завтрашние люди».

Затем состоялось огромное шествие, - в первом ряду, взявшись за руки, несоединимое: Митра, Алем, дель Валле, Эстрада, другие лидеры, ранее даже не здоровавшиеся, а за ними людская река, на глазах превращавшаяся в море. В итоге, не менее 30 тысяч портеньос заполнили улицы центра. Такое Аргентина увидела впервые, и это впечатлило. Напуганный президент Сельман распустил кабинет и пригласил в министры людей, ни к каким аферам не причастных. Но терапия помочь уже не могла: Леандро Алем, избранный президентом Гражданского союза, объявил курс на вооруженное восстание.

В конце мая «союзники» сформировали Революционную хунту, военным отделом которой стала «Ложа 33», средние и младшие офицеры, по которым кризис тоже больно ударил. Они гарантировали Алему поддержку практически всех частей гарнизона, кроме кавалерии, и курсантов Военного колледжа. С полковниками работал генерал Кампос. Еще один генерал, Доминго Вьеобуено, комендант артиллерийского парка в центре города, - всего в 1000 метрах от Casa Rosada, - пришел сам, убежденный доводами сына-лейтенанта. Вышли на Алема и посланцы ВМФ, - командиры главных военных судов.

Все это, вместе взятое, означало, что можно начинать. 29 мая 1890 года сенатор дель Валье озвучил в Конгрессе убойный компромат на махинации министров и членов семьи президента с валютой, подчеркнув, что это главная причина серьезности кризиса, подтвердив слова документами. Речь взвинтила общественность окончательно, престиж правительства рухнул, хотя куда ниже? – а тут пришлось еще и (куда денешься?) объявить банкротство по долгу Baring Brothers, - и в бешенство пришли инвесторы.

Власть висела на жидких соплях. 17 июля генерал Кампос изложил Хунте план «революции», победной и быстрой. Коротко и четко: 26 июля в 4.00 стянуть все силы в Артиллерийский парк. В 6.00 флот начинает бомбардировать Casa Rosada и Retiro, казармы лояльных правительству частей. Одновременно отряды «гражданской милиции» берут под контроль вокзал и телеграф, а под арест всю верхушку: президента, вице-президента, военного министра, шефа полиции и генерала Року, в то время спикера Сената. И всё. Финиш.

Красивый и четкий план понравился всем. Предложение Алема, стихийного социалиста, верившего в народ, призвать к оружию «самые широкие массы» не прошло. Военные высказались против, пояснив, что в этом случае начнется бардак, в котором утонут все благие намерения. На том и порешили, - однако утром следующего дня Кампос и еще несколько офицеров были арестованы по обвинению в заговоре и отвезены в казармы элитного 10 полка.

Но тут начались странности. Сперва сменили следователя. Вместо военного дознавателя из глубинки, назначенного поначалу, назначили другого, коренного портеньо, сочувствовавшего Гражданскому союзу, и расследование заглохло, зато арестованным разрешили свидания в любом объеме. Потом на гауптвахту 10 полка приехал генерал Рока собственной персоной и долго беседовал с арестантом Кампосом с глазу на глаз. А в среду, 23 июля, Кампоса навестил Алем, и генерал сказал ему, что время и место не меняются, после чего прямо в камере был согласован состав будущего временного правительства (временный президент Леандро Алем, военный министр Мануэль Кампос).

И на рассвете 26 июля дали старт.Три тысячи штыков (практически вся пехота гарнизона), маршем пройдя по городу, сконцентрировалась в Артиллерийском парке (вся артиллерия города с «крупповскими» орудиями). Туда же явился генерал Кампос вместе с 10-м полком, который он, как оказалось, сидя на губе, распропагандировал. Подтянулись и отряды ополченцев Гражданского союза, почти две тысячи бойцов, а вскоре подключился и ВМФ: большая часть эскадры, подавив попытки командующего флотом помешать, вышла на рейд.

До победы оставалось меньше шага. Защищать правительство было некому. Разве что полиция, но и она колебалась, да еще три декоративные пушечки. Но, вопреки «плану Кампоса», по непонятной причине ополченцы не заняли ни телеграф, ни вокзалы, ни беззащитную Casa Rosada, оставив правительству возможность вызывать и получать подмогу из провинций.

Хуже того, не был арестован ни один из лидеров режима. Все они без проблем добрались до казарм Retiro, под защиту немногих лояльных частей, и организовали штаб по подавлению. Правда, самого д-ра Сельмана удалив из города, вопреки его желанию, - президент справедливо опасался «внутреннего заговора, но ему объяснили, что он только отягощает, - а работу штаба возглавили вице-президент Пеллегрини и генерал Рока.

Огонь по штабам

Впрочем, эти досадные сбои ничего не меняли. Полиция против армии, тем паче, при полном перевесе армии в артиллерии, да еще учитывая калибры эскадры, согласитесь, все равно, что плотник супротив столяра, а прибытие первых провинциальных частей – дело не быстрое, да и никто не мог помешать прибрать телеграф и вокзал с запозданием. Город лежал перед повстанцами на блюдечке с голубой каемочкой, - и тут, совершенно неожиданно, генерал Кампос начал вносить изменения в собственную стратагему.

Если первоначальный замысел был основан на скорости, скорости и еще раз скорости, теперь командующий настаивал на «максимальной концентрации сил» в парке и укреплении позиций на подходах. То есть, на обороне. В ответ на недоуменные вопросы членов Хунты генерал сперва давал подробные ответы на профессиональном языке, которого штатские не понимали, потом начал нести полную ахинею, но его авторитет был высок, и его послушались.

Позже, уже в декабре, выступая с отчетным докладом на съезде Гражданского союза, Леандро Алем не станет снимать с себя вину: «Я уступил мнению военных, говоривших, что генерал прав. Я мог взять руководство в свои руки, но доверился им. Я признаю, что это была роковая ошибка, стоившая нам провала революции, и я признаю, что слишком доверял людям, у которых были иные планы, но не было совести. Увы, я не смог понять этого…»

Это, однако, потом. А пока что власти получили то, чему в таких ситуациях нет цены, - время, и воспользовались подарком с максимальной энергией. Retiro худо-бедно подготовили к осаде, телеграммы разослали куда надо, на вокзал послали надежные части, быстро и надежно окопавшиеся, а коеблющиеся подразделения, теоретически готовые поддержать, но ждавшие развития событий, так и не услышав призыва из Артиллерийского парка, топтались на месте, а потом, устав ждать, ушли под правительственные знамена.

В общем, Мануэль Кампос своими руками превратил беспроигрышный расклад в сложный, но не стоит говорить о простом предательстве. Все было очень не просто. Однако о мотивах генерал поговорим позже, а пока что отметим, что даже в такой ситуации все козыри были у повстанцев. «Белые береты» (ополченцы), получив оружие и офицеров, быстро возвели баррикады, заняли стратегически важные здания в центре и отбили первые атаки правительственных сил, по всему периметру перейдя в наступление. Кое-где, правда, остановленное из-за категорического запрета Кампоса, но не везде. В отличие от Хунты, на передовой люди многое поняли сразу.

А между тем, начал работать флот. Два крейсера и несколько канонерок, встав на городском рейде, произвели несколько залпов по казармам Ретиро, полицейским казармам и позициям «сил правопорядка», приведя власти в состояние, близкое к панике, и дав сидящим в парке джокер.  Однако вскоре канонада затихла: моряки получили приказ Кампоса не активничать, пока повстанцы не начнут наступление на суше, а к тому же, капитан американского крейсера Tulapousa, стоявшего в порту, потребовал прекратить пальбу, угрожая вмешаться. Тем не менее, на следующий день обстрел возобновился, и выяснилось, что янки блефовал.

В целом, день был крайне неудачен для правительства. Полиция по факту сломалась под огнем арты, у повстанцев раз за разом появлялся шанс решить все одним ударом или хотя бы отбить вокзал, куда уже подходили эшелоны из провинции, но штаб запрещал, строго приказывая держать оборону. Ну и держали. Отбрасывая атакующих с уроном, однако и сами неся потери, - погиб, в частности, и полковник Хулио Кампос, брат командующего.

К тому же, прекратился подвоз на позиции боеприпасов, и вот это по сей день никем не разгаданная загадка. Кто-то пишет, что в арсенале их оказалось меньше, чем по бумагам (что вполне возможно: при Хуаресе Сельмане приписки были в порядке вещей во всех ведомствах), кто-то доказывает, что Мануэль Кампос саботировал снабжение передовой. Тоже возможно, - но сам генерал, впоследствии объясняя свое поведение и не отрицая многого, эти подозрения отвергал категорически, с яростным негодованием.

На ночь бой затих, возобновившись с рассветом, - и хотя в бой пошли первые части, вызванные из провинции, удача вновь улыбалась повстанцам, прикрытым возобновившимся огнем эскадры и пополнившим ряд еще парой тысяч добровольцев. На приказы Кампоса не наступать, офицеры внешнего периметра внимания уже не обращали, - а в 10.00 генерал категорически потребовал у Хунты заключить перемирие на сутки, заявив, что боеприпасы на исходе, с кораблей их пришлют только к вечеру и необходимо похоронить павших.

«Все это выглядело очень странно, - скажет потом Леандро Алем. - С самого начала, я это видел, но я не военный, и я не хотел вмешиваться в действия прославленного военачальника… Только в воскресенье встал вопрос о его замене, однако многие офицеры ему слепо доверяли. К тому же, почувствовав недоверие, он сказал: "Как? Вы в чем-то подозреваете меня, когда мой родной брат лежит сейчас бездыханный на площади Лавалье, куда я его поставил?" После этого нам всем стало неловко, и было принято решение заключить перемирие».

Около полудня сенатор Аристобуло дель Валье под белым флагом парламентера отправился в штаб противника и побеседовал с Карлосом Пеллегрини, договорившись о 24 часах тишины, чтобы похоронить убитых. И это было фатальной ошибкой. С каждым часом силы правительства возрастали, а шансы росли, несмотря на возобновившийся огонь с моря.

К тому же откуда-то возникли и засновали между штабами добровольные посредники, весьма уважаемые сеньоры, готовые помочь решить дело спокойно, как подобает приличным людям. Мытьем и катаньем выцарапали в Парке возможные условия прекращения «революции»: амнистия (и гарантии, что останутся на службе) для всех «революционеров» и отставка президента. Сбегали куда следует, принесли ответ: по пункту «а» возражений нет, по пункту «б» разговор невозможен, ибо в демократических государствах избранные президенты по требованию вооруженной улицы не уходят.

Особенности рационального подхода

А пока суд да дело, 24 часа истекли, но стрельба не возобновилась, поскольку уже наступила ночь, и в эту ночь никто не спал. Хунта совещалась. До рассвета, и после рассвета, и дальше. Генерал Кампос сообщил, что боеприпасов не хватает, а шансы теперь близки к нулю, и лично он советует договариваться. Кое-кто из полковников-«митристов» его поддержал. Другие военные не согласились, предложив развивать наступление, уже начатое (с утра 29 июля бои начались снова) полковником Мартином Эспиной, пробившим брешь в обороне противника и сосредоточившим силы для удара по Retiro.

Тем не менее, около полудня, после долгих споров (Леандро Алем, его племянник и помощник Иполито Иригойнен, сенатор дель Валье категорически возражали), большинством голосов решили тушить свет. Ибо «отношение народа к власти предъявлено и скреплено кровью», а это единственное, чего можно было добиться. После чего генерал Кампос приказал флоту прекратить огонь, и через полтора часа, где-то около четырех пополудни, представители Парка подписали капитуляцию. Правда, сложить оружие отказались не все: бойцы полковника Эспины, ответив на приказ прекратить огонь «Смерть предателям!», бились еще сутки, до вечера 30 июля, но это уже были последние искры.

Далее пошли разборы полетов. Погребли павших (по разным данным, от 300 до 1,5 тысяч). Разобрались с живыми. Под суд, в соответствии с договором, не пошел никто, из армии никого не уволили. Разве что в провинции Коррьентес, где случилась быстро задавленная попытка «сделать как в Байресе», побежденным устроили «резню в Саладо», но как бы неофициально, руками «общественности», и еще один маленький бунтик в глубинке, где никто никому гарантий не давал, погасили свирепо, расстреляв всех пленных по решению «устного трибунала», без всяких протоколов. Ну и Аристобуло дель Валье был исключен из Сената, но на следующий год, после выборов, вернулся туда с триумфом.

То есть, практически, ничья по очкам. Но все понимали, что как бы победа – именно «как бы», и в такой ситуации д-р Хуарес Сельман был обречен. Уже 1 августа Конгресс собрался для обсуждения случившегося и оргвыводов, и тон дискуссии задал один из rocistas, заявив с трибуны: «Революция побеждена, но правительство мертво». То есть: мятеж случился не просто так, а потому, из-за серьезности фактов президент, все его министры и назначенцы, а также все сенаторы-«сельманисты» должны уйти в отставку. Немедленно. Пока не дождались чего-то похуже Парка.

Некоторые историки пишут, что «президент Мигель Хуарес Селман какое-то время молчал, надеясь на поддержку тех, кого облагодетельствовал, но тщетно». И верно. Слабых бьют, и больше всех изощрялись в беспощадной, лютой критике «коррумпированного режима» как раз облагодетельствованные – в надежде, что принципиальность будет оценена, и пронесет. Так что, 6 августа, когда об «отсутствии щадящих вариантов решения» заявил сам Хулио Аргентино Рока, президент подал заявление об отставке, которое было принято немедленно, и сразу после этого вице-президент Карлос Пеллегрини принес присягу, первым же указом назначив генерала Року министром внутренних дел.

Ну и, разумеется, вовсю шли разборы полетов. И политики, и участники событий, и досужая публика живо обсуждали события, стараясь понять, почему карта легла так, а не иначе. Проигравшие, разумеется, поставили на генерале Кампосе клеймо "traidor", и пресса устроила ему по-настоящему веселую жизнь, превратив ее в ад, прекратившийся только после выступления в La Nacion самого Бартоломе Митре, потребовавшего успокоиться, ибо…

«Аргентина стояла перед ужасным выбором. Изгнание Хуареса Сельмана с его гнусной компанией было необходимостью, но исполнение ее являлось беззаконием, а полная победа этого беззакония вела страну к краху. Провинции не приняли бы президента, навязанного им силой, и не просто силой, но силой Буэнос-Айреса. Армия бы раскололась, cаudillos подняли бы голову, крах экономики усугубился бы военной разрухой. Все, чего мы с таким трудом, через боль и кровь достигли, рухнуло бы в один миг, а сколько времени пришлось бы восстанавливать, не известно и Господу. Дон Мануэль взял на себя тяжкий крест, и кто желает бичевать его, пусть бичует и меня».

К мнению дона Бартоломе прислушивались очень многие, прислушались и на сей раз, а точку (правда, не публично, а в приватном письме, опубликованном много позже) поставил ни кто иной, как Хулио Аргентино Рока: «Провидение спасло Республику. Она спаслась от хаоса Революции и от хаоса моего шурина Хуареса. Я долго ждал случая остановить полет в пропасть, и как только увидел это решение, начал работать над его реализацией. Самый полный успех увенчал мои усилия, и вся страна приветствовала результат, хотя главный автор работы неизвестен и никогда известен не будет, как и детали».

Как бы то ни было, Парковая Революция проиграла, но выиграла. «Консерваторы» формально победили, сохранив олигархический режим, однако к рулю, чужими руками вытеснив зажравшуюся клику временщиков, пришли rocistas, всерьез желавшие расчистить Авгиевы конюшни д-ра Сельмана и восстановить то, что страна потеряла. Повстанцы формально потерпели поражение, не сумев сбросить с Олимпа олигархов, однако с этого Гражданский союз уже нельзя было не замечать. На политическую арену вышла принципиально новая сила, с новыми лозунгами, новыми лидерами, новым, куда более адекватным новому времени видением ситуации, так что, политическая палитра Аргентины изменилась кардинально, - и все, как всегда, только начиналось…

Денег нет. Держитесь!

Итак,   Сельман ушел, но кризис остался. Налоги упали на 40%, банки закрыты, инфляция, золото почти на нуле. Правда, в новом кабинете - люди с хорошей репутацией, и даже не только свои. «Рока, - пишет Фелипе Луна, - понял, что продолжать править, опираясь только на одну политическую силу, уже не получится, что власть должна использовать и другие силы, принципиально ничем от партии власти не отличающиеся, а лишь выражавшие интересы других лиц». Поэтому пригласили к сотрудничеству даже Гражданский союз, и сеньор Митре, за 10 лет оппозиции соскучившийся по игре престолов, согласился, что работать вместе, коль скоро расхождений нет, лучше, чем враждовать.

А вот сеньор Алем согласия не дал. На разговор-то пришел, но по итогам консультаций новый президент, Карлос Пеллегрини сообщил коллегам: ничего не получится, дон Леандро – не партия, а сплошная эмоция. Что, кстати, было чистейшей правдой: длиннобородый немолодой романтик, которого многие называли «Дон Кихотом», искренне, как через столетие его дальний родственник Эрнесто Гевара по прозвищу Che, мечтал о счастье всем, сразу, поровну, и чтобы никто не ушел обиженным, и компромиссов не признавал.

Впрочем, обошлись и без него. Ввели «чрезвычайное экономическое положение». Плохо в этом разбираюсь, но исследователи уверяют, что с большим пониманием. Организовали внутренний краткосрочный займ. Послали ходоков в Лондон, просить беспощадный Сити о реструктуризации долгов, получив отказ, пригрозили взять кредиты в Париже и Берлине, - и (чудо из чудес!) таки смогли заставить Бэррингов и Ротшильдов пойти на свои условия. С пояснением: «Вопреки нашим правилам, как исключение. Не будь это Аргентина…»

В целом, режим жесточайшей экономии и контроля над финансами, без льготы даже считавших себя неприкосновенным иностранным компаниям, вплоть до железнодорожных. Жесткая проверка законности продажи земель. Штрафы за неуплату налогов. Заморозка престижных строек. Ограничение всевластия иностранных компаний , - и разумеется, прекращение безоглядных приватизаций, в некоторых случаях, даже с ренационализацией. Ибо: «Если нет необходимости участия государства в экономической жизни, оно не должно этого делать, но когда необходимо – обязано». И все это работало, однако быстро только кошки родятся, а выборы-1892 приближались, и «консерваторы» понимали, что балансируют на тоненькой ниточке.

Во-первых, разговорчики в строю шли даже в самой PAN (Национальной автономистской партии), - партайгеноссе из Байреса увидели шанс выйти из-под контроля провинциалов. В партии возникла «модернистская линия», со своим кандидатом в президенты – Роке Саэнсом Пенья, военным с легендарной биографией и широкими взглядами (имя называю специально, поскольку это важный узелок на будущее), а во-вторых, готовился к реваншу Гражданский союз, в январе 1891 года выдвинувший самого Бартоломе Митре в паре со стареньким Бернардо Иригойеном.

И это было опасно для стабильности, ибо такой тандем двух крайне авторитетных политиков сам по себе символизировал объединение против олигархии двух основных «исторических течений» страны: дон Бартоломе – «отец либерализма», унитарий, победитель Росаса, а дон Бернардо – «федералист» и «автономист», в юности  служил Росасу, дружил с Альсиной, чтил их память и примыкал к «автономистам».

Такая парочка могла смести любых ставленников «консерваторов», и Рока, тогда глава МВД, понимая это, решил идти путем мягкой силы, предложив Митре стать кандидатом не только Гражданского союза, но и rocistas, на что Митре немедленно согласился. Он очень хотел власти, не хотел беспорядков, и его от «консерваторов» теперь, в сущности, не отличало ничто, а в том, что взамен пришлось отказаться от тандема с доном Бернардо и взять в напарники кандидата от новых «союзников», - так это ж политика, это всякий поймет.

Однако всякий не понял. Наоборот, большинство в Гражданском союзе восприняло такую новость, как оскорбление. «Митристы»-то, вполне умеренные и аккуратные, в очередной раз поддержали своего кумира, но в целом партия обвинила Митре в «персонализме» (работе только на себя), в котором он сам ранее обвинял всех подряд, и раскололась на «меньшевиков» (Национальный Гражданский союз) и «большевиков» (Гражданский Радикальный союз), пошедший за сеньором Алемом, заявившим, что любой честный человек «радикально и непримиримо» против всяких закулисных сговоров.

Разумеется, как только раскол оформился, выяснилось, что PAN выдвигать сеньора Митре от себя не готова, - вернее, готова, но на таких условиях, которые ему не подойдут, - и неважно, что там кому гарантировал сеньор Рока, потому что главное – съезд. Так что, обманутому экс-президенту оставалось утешаться тем, что это ж политика, всякий поймет, а кандидатом власти стал Луис Саэнс Пенья, старый юрист, видный деятель «католической» фракции, очень хотевший стать главой государства, но совершенно не имевший команды.

Это вполне устраивало генерала Року, приставившего к старику своего верного человека в «вице» и подарившего список будущего кабинета, - и тем более устраивало, что старик был родным отцом Роке Саэнса Пенья, лидера «модернистов», который, узнав, что папенька вышел на дистанцию, из уважения к родителю снял свою кандидатуру. В общем, политика, она самая.

Очень своевременные террористы

Ювелирная сия комбинация сделала позиции «консерваторов» практически неуязвимыми. Одним махом с доски слетел и опасный Митре, и раскольники в собственных рядах, - а радикалов («партию улицы», как их презрительно именовали в высшем обществе) всерьез не принимали. И зря. Проведя в июле съезд, Гражданский Радикальный союз утвердил кандидатуру не Леандро Алема, чего все ожидали, а старика Бернардо Иригойена, после чего «партия улицы» пошла в народ, и началось то, чего в Аргентине еще никто не пробовал - первая в ее истории настоящая избирательная кампания.

Неделя за неделей, месяц за месяцем сеньор Алем мотался по стране, не пропуская ни одной провинции, ни одного большого города, не брезгуя навещать и маленькие, и работал с избирателями напрямую, представляя кандидата (сам дон Бернардо, очень дряхлый, почти не ездил) и программу. Очень короткую: власть должна исходить от народа, быть ответственной перед народом и, главное, нравственной, - то есть, по сути, пустые слова, - но его везде встречали с интересом, а провожали аплодисментами.

И популярность партии росла, хотя, по сути, Алем не предлагал ничего конкретного, - чистая проповедь морали, без которой власть не власть, а дерьмо, к честным выборам и к соблюдению прав человека, что, по сути, только лозунги, потому что жизнь не формула, - он обладал ораторским талантом, умел зажигать массы, а главное, верил в то, что говорил. А люди это видят и ценят.

Так что, турне вызвало большой энтузиазм во внутренних провинциях. У партии появились ячейки не только в столице, но и на большей части территории страны, и самую сильную из них возглавил Иполито Иригойен, не родственник, просто однофамилец дона Бернардо, зато племянник сеньора Алема, который его очень любил и с юных лет везде продвигал. Человек интереснейший, для нашего повествования весьма важный, но давайте персональное дело изучим позже.

Успех радикалов оказался настолько впечатляюще неожиданным, что сеньор Рока встревожился. Он понимал необходимость смягчать подходы, он готов был уменьшить суммы избирательных технологий, а в Байресе и вообще играть по-честному, он не возражал делиться постами и кормушками с людьми, мыслящими конструктивно, но стоять у руля по его мнению, должны были «консерваторы», и никто больше. Тем паче, что не отдавать же «элите» власть кому-то, не имеющему никакой внятной программы, кроме проповедей про мораль и нравственность.

А потому 2 апреля 1892 года, - всего за неделю до выборов, - МВД сообщило, что раскрыт «ужасный заговор»: по данным полиции, некие  злодеи, предположительно, итальянские анархисты (тогда это было модно) готовят покушение на президента Пеллегрини и кандидата в президенты Саэнса Пенья, «дабы погрузить страну в хаос». И что самое страшное, эти ужасные люди, представьте себе, предположительно связаны с «одной из партий, претендующих на участие в выборах президента».

Естественно, было введено осадное положение, а лидеры радикалов, в первую очередь, сеньор Алем, оказались за решеткой «для проверки некоторых не вполне очевидных обстоятельств». РГС после такого сюрприза, как говорится, «поплыл», - ну и, ясное дело, 10 апреля сеньор Саэнс Пенья (кстати, искренне поверивший в существование заговора) одержал триумфальную победу, причем голосование и подсчет провели очень чисто, без обычных фокусов. Ибо зачем?

Вскоре после этого, помурыжив для порядка с месяцок,  арестованных радикалов выпустили с извинениями, они (включая сеньора Алема) даже избрались в Сенат, а сеньор Пеллегрини, узнав, что никакого заговора не было, подал в отставку, - не столько в знак протеста, сколько обидевшись, что его не включили в игру, - но коллеги уговорили его отбыть срок до конца. Так что, новый президент принес присягу без всяких переходных периодов, 12 октября.

Ну и. Очень старый и очень достойный человек. Юрист экстра-класса. Богобоязненный. С принципами. Считал себя «свободным от любых обязательств перед закулисными кукловодами». В целом, продолжал политику Пеллегрини, - никаких новых долгов, никаких уступок шантажистам, кто бы и как ни давил, - и к середине 1893 года страна пошла на поправку.

Медленно, тяжко,  кризис уходил. Но чем больше выздоравливала экономика, тем больше трясло политику. Так или иначе решив общую задачу, большие люди начали решать свои частные проблемы, и тут уж старый, не по условиям игры властный президент с его старомодными взглядами только докучал. А потому его просто не слушали, - благо, повторяю, команды у него не имелось, - а если и слушали, то поступали по-своему, и неразбериха сползла в провинции, где подтасовки стали покруче, чем при Сельмане.

Ко всему этому глава государства не имел ни малейшего отношения, однако в глазах прессы виноватым неизменно оказывался он, и сеньор Саэнс Пенья, злясь на полное неуважение к себе начал понемногу бунтовать. Раньше он покорно утверждал министров, предлагаемых генералом Рока, а теперь начал тасовать кадры сам, пробуя все новые и новые комбинации, и раз за разом убеждаясь в том, что его все равно никто не слушается. После чего внезапно сделал ход конем, предложив портфель министра обороны (с функциями премьера) своему бывшему ученику Аристобуло дель Валье, в котором не сомневался.

А тем временем радикалы без дела не сидели. После великого кидка на президентских выборах сеньор Алем уже совершенно не сомневался, что легальным путем прийти к власти невозможно, ибо «консерваторы» не для того власть взяли, чтобы отдавать народу, который дон Леандро боготворил. А раз так, то, стало быть, остается только «революция», - причем, в его понимании она означала даже не крайнее средство исправления искажений закона, а некую бесконечную дорогу, двигаясь по которой можно постоянно очищать систему от людей аморальных и безнравственных.

Революция в рамках закона

Готовились тщательно. Учитывая опыт Парка, согласились, что в столице начинать нельзя. Потому что удар по центральной власти в столице – это переворот, который не признает страна, и будет гражданская война, которая не нужна решительно никому. А вот если начать в провинциях, где много народа обижено на беспредел, совсем иное дело.

Далее начались разногласия. Военный министр дель Валье предложил «юридический план»: взять власть на местах, где были подтасовки, а он организует вмешательство центра для проверки итогов выборов и арбитража. Тогда провинциальные Ассамблеи будут распущены, пройдут новые выборы, под его присмотром, и – алле ап! - три четверти страны у нас.

Иполито Иригойену, лидеру самой крупной провинциальной организации (Буэнос-Айрес) этот план понравился. А вот бескомпромиссный Леандро Алем настаивал на «национальной революции». достигнув которой, можно резко изменить систему. Коротко: берем власть на местах и маршируем на столицу. Это уже не переворот, а воля всей страны. Совсем иное дело. Сил хватит, оружие есть, - а дон Аристобуло, фактически главнокомандующий, поможет. И никак иначе, потому что шанс уникальный, а что незаконно, хрен с ним. Это ж политика.

В итоге, проругавшись несколько дней, не договорились. Впервые, - раньше слово дона Леандро всегда было последним и решающим. Оскорбленный Алем хлопнул дверью, крикнув на прощание что-то типа «ну-ну, давайте, а я посмотрю!», Иригойен же и дель Валье, согласовав детали, приступили к делу. И дело пошло.28 июля радикалы легко, без капли крови взяли власть в маленькой провинции Сан-Луис. 30 июля восстала большая, сильная и богатая Санта-Фе. Правда, не без труда, с боями, потому что там (редкий случай) губернатор-«консерватор» победил на выборах честно, - но 4 августа дожали.

А в провинции Байрес и вовсе прошло идеально: 8000 прекрасно вооруженных (дон Иполито, человек не бедный, продал одну из своих эстансий) бойцов взяли под контроль все 82 населенных пункта, а 8 августа под радостные вопли населения заняли и провинциальный центр, Ла-Плату, взяв в плен второго по влиянию лидера «консерваторов», экс-президента Карлоса Пеллегрини. При этом Иригойен категорически отказался объявлять себя временным губернатором, ибо: «Мы восстали, чтобы убрать незаконную власть, но не для того, чтобы создавать другую, такую же незаконную. Если я стану губернатором, то окончательным, после выборов».

В любом случае, первый акт отыграли по графику. Теперь, согласно партитуре, предстояло играть соло военному министру. И сколько ни умолял, ни требовал, ни настаивал, ни убеждал сеньор Алем, заклиная делать переворот, сбрасывать милого, но бестолкового деда, выгонять консерваторов и строить светлое будущее, с народом и для народа, Аристобуло дель Валье стоял на своем: нет. Власть в стране не берут путчем. Уже готов законопроект, я переговорил с коллегами, большинство в Сенате у нас, с нижней палатой работаю, люди Пеллегрини растеряны, людей Роки, чтобы заблокировать голосование не хватит, так что, все пройдет как надо, - и страна наша.

Переубедить своего лучшего и единственного друга, практически брата, дон Леандро в этот, действительно, судьбоносный момент, вновь не сумел, - и чуть позже дель Валье сам пояснит свою позицию, отвечая на вопросы студентов юридического факультета, которым руководил: «Я мог сделать все, о чем просил Леандро, но тогда разве бы я посмел после этого преподавать вам право?».

Учитывая нравы и понятия эпохи, в общем, логично. Нелогично другое. Подав в Конгресс законопроект, неформально одобренный президентом, и проследив за утверждением его в Сенате, военный министр с функциями премьера, вместо того, чтобы дождаться голосования в нижней палате, 10 августа отправился в городок Темперли, где расположилась повстанческая армия, общаться с единомышленниками. И совсем нелогично, что в тот же день Иполито Иригойен по просьбе сеньора Пеллегрини отпустил пленника в столицу, к больной жене, взяв только слово не заниматься политикой.

Зачем? И зачем? Совершенно непонятно поныне, но уже тогда было ясно, что это ошибка, цена которой окажется высока. И действительно, 11 августа, пользуясь отсутствием «министра-председателя» сеньор Рока и сеньор Пеллегрини, естественно, нарушивший слово, сумели, побеседовав с каждым депутатом наедине (слабости каждого они знали прекрасно) убедить нижнюю палату слегка изменить текст законопроекта о  вмешательстве. Всего-то-навсего убрав из формулировки «вмешательство в связи с нарушением выборного законодательства» слово «выборного», а тем самым, превратив законный протест граждан в мятеж.

Ситуация зависла. На следующий день, спешно вернувшись в столицу и не сумев переубедить депутатов, дон Аристобуло сообщил офицерам-радикалам, просившим дать «красный сигнал», что «беззаконие порождает хаос» и подал в отставку, а дон Леандро, оставшийся в Темперли, потребовал, чтобы племянник срочно объявил начало «революции в национальном масштабе» и вел войска на беззащитную столицу.

Разговор вышел намного тяжелее прежних, . Иригойен очень любил дядю, с детства равнялся на него, и Алем любил племянника, как сына, но дон Иполито давно уже руководил своей организацией единолично, и после провала Парковой Революции пришел к выводу, что дядя, гениальный трибун и партийный организатор, в условиях вооруженной борьбы меньше, чем ноль.

Кончилось чуть ли не ссорой. Как ни горячился пламенный идеалист, позиция практика, - «Мы правовое государство, а не Венесуэла, где министров назначают пушки. Пропасть в два прыжка не перепрыгивают. Восстание да, война нет», - не менялась ни на йоту. Больше того, племянник, в свою очередь, потребовал, чтобы дядя послал в провинции приказ начинать переговоры.

Однако об этом, в свою очередь, не хотел и слышать закусивший удила дядя. 14 августа, через два дня после отставки дель Валье, сеньор Алем послал в Росарио, столицу провинции Коррьентес, где его влияние было безгранично, телеграмму с указанием начинать. Не что-нибудь, а то самое. «В национальном масштабе». Что и было сделано в тот же день, - после чего из Росарио в Темперли полетела телеграмма: спешите, мы ждем, Viva lа Revolucion Nacional!

Завещаю вам, братья...

Реакцию Иригойена на очевидную попытку поставить его перед фактом, - дескать, - Революция только начинается, не помочь нашим людям прямая измена! – можно представить. На сей раз ссора вышла без «чуть ли». После отказа Иполито от участия в «авантюре» с дополнением, что «мальчишеские эмоции опять превратили революцию в государственное преступление, обреченное на разгром», дон Леандро кинулся было в драку, но сдержался, ограничившись яростным «Негодяй!», и через покинул город, недели на две выпав из виду. С этого момента ГРС   раскололся на «практиков», ориентировавшихся на Иригойена, и «романтиков», считавших его предателем, а дона Леандро святым.

Личная ссора, впрочем, вскоре сошла на нет, «великая взаимная привязанность, - пишет Хосе Мадеро, - естественным образом преодолела гнев, но политически с этого дня каждый из них шел своим путем. Встречи их стали редки, до самой смерти Алема они виделись не более десятка раз, но Иригойен в течение всей жизни никогда не критиковал дядю, отзывался о нем с высшим уважением и требовал того же от всех остальных».

Как бы то ни было, Иполито Иригойен начал переговоры. С позиции силы, но без шантажа, - и кое-каких уступок добился. «Революция» в провинции Буэнос-Айрес решением Сената была признана «законным протестом», итоги выборов на нескольких участках власти обещали пересмотреть, и 25 августа областной комитет Радикального гражданского союза принял решение сдать оружие и распустить ополчение по домам.

«Итоги, - размышляет Густаво Менендес, - трудно охарактеризовать одним словом. По-видимому, революция в провинции Буэнос-Айрес была побеждена, но радикалы провинции победили. Или, во всяком случае, на тот момент именно так это выглядело». Правда, на первых порах победители, решив показать характер, устроили небольшие репрессии, - но именно небольшие. Кого-то закрыли на пару недель, кого-то на пару месяцев, Иполито же Иригойена и самых близких к нему людей выслали в Монтевидео, позволив вернуться лишь в декабре.

Как по мне, достаточно мягко. А вот во «внутренних» провинциях, где повстанцы взяли власть или были к этому близки, наоборот. Там разгоралось все ярче, - без плана, без связи, без организации, с минимальным вооружением, - но этого требовал в телеграммах и письмах дон Леандро, чей авторитет в глубинке был непререкаем. Сверх того, повстанцы подхватили лозунг о «национальной революции», а 7 сентября восстал и Тукуман. Что было уже не просто ошибкой, но ошибкой фатальной. «Национальная революция», то есть, мятеж против центральной власти Конституцией рассматривался, как государственное преступление, без малейших трактовок.

Так что, очень скоро мощная армия двинулась на подавление, и легко справилась, 21 сентября задавив мятежный Сан-Луис, 25 сентября – Тукуман, а на следующий день были окончательно разбиты повстанцы в Санта-Фе. В состоянии мятежа оставался только Коррьентес, - вернее, его столица, Росарио, куда 24 сентября, спрятавшись под мешками с углем, прибыл лично Леандро Алем, принятый населением как герой и немедленно, - всенародным вече, - провозглашенный временным президентом всея Аргентины и главкомом Народной Армии – 6000 стволов. Правда, не у всех и без арты, зато с ВМФ – команда малого крейсера Los Andes, стоявшего в порту Росарио, арестовала капитана и присоединилась к восстанию «С целью защиты прав народа и борьбы против существующего в стране режима диктатуры».

Тем не менее, ситуация была скверной. Подавив мятежи в провинциях, лично генерал Рока двинулся на Росарио, и после поражения Los Andes, пытавшегося остановить доставку к городу войск в тяжелом речном бою у Эль-Эспинильо правительственные войска блокировали город с реки и суши, предъявив ультиматум: капитуляция или тотальная бомбардировка. Принимать решение «президент» предложил народу, и народ, какое-то время покричав, пришел к выводу, что шансов выстоять нет, и если Рока обещает, что расстрелов не будет, значит, так тому и быть.

Расстрелов и не было. 1 октября, войдя в Росарио, генерал Рока приказал арестовать всех активистов (примерно 800 человек), в том числе дона Леандро, просидевшего на нарах почти полгода (всех остальных выпустили гораздо раньше), а затем уехавшего в Байрес, сказав на прощание огромной толпе сторонников, пришедших его проводить: «Ничто не потеряно, храбрый мои друзья. Нас можно сломать, но согнуть не под силу никому».

Красиво. Но все-таки поражение есть поражение. Оно угнетает, и партия радикалов вошла в период кризиса осмысления. Почему так получилось, что дважды, имея все козыри на руках, в итоге проиграли? Чего все-таки хотели? Чего хотеть теперь? Искать ответ оказалось сложно, тем паче, что «консерваторы» все же переломили хребет кризису, и коррупция в том масштабе, который был при Сельмане, ушла в прошлое. Кое-что, конечно, осталось, но аккуратно, не дразня людей, - а Европа по-прежнему готова была покупать все, что производит Аргентина, в любых объемах, - и «улица», получив возможность жить сколько-то нормально, уже не хотела драться за журавля в небе.

Все это давило. Аристобуло дель Валье и Леандро Алем продолжали  какую-то организационную работу, воссоздавая разбежавшуюся по углам партию, что-то писали, где-то выступали, куда-то успешно избирались, но 29 января 1896 года дон Аристобуло скоропостижно скончался у себя в кабинете, на кафедре права, после чего дон Леандро, оставшись совсем один, жил уже  как-то по инерции, а 1 июля года   застрелился прямо на улице, в экипаже, оставив щемящее завещание:

«Я перестал чувствовать свою нужность. Моя вера, моя идея, мой опыт, сам я – лишние в новом времени, я не ощущаю его зова, и я не хочу быть обузой тем, кто продолжит мое дело. Уйти нужно вовремя, в этом счастье личности, живущей не для себя, но ради счастья людей. Я знаю, что идущие мне на смену найдут все ответы и победят, и уходя, завещаю им одно: лучше пусть сломают, чем согнут».

Впрочем, люди уходят, а жизнь продолжается. Президент Луис Саэнс Пенья по-прежнему пытался ни от кого не зависеть,  однако своих министров он уже не контролировал вообще, и тасовать кабинет ему было не из кого. Случайная фигура, он больше не был нужен, и когда в середине января кабинет подал в отставку, старый человек, узнав, что идти в министры не хочет никто, 22 января положил на стол заявление, встреченное «низами» равнодушно, а «верхами» с облегчением. Новый президент, до корня ногтей человек Роки, даже не скрывал, что на высоком посту всего лишь проводит курс генерала. В Аргентину пришло «второе издание рокизма». Не худшая из возможностей, но уже едущая с ярмарки…

Род уходит и род приходит...

Прежде всего, чтобы потом не повторяться. Следует помнить, что время, в которое мы погрузились, Аргентине удивительно, уникально везло. Так уж звезды сошлись, что экономика плавно шла по нарастающей. Слегка упал спрос на шерсть, зато подскочили цены на зерно (первое место по экспорту в мире) и на мясо (второе место после США), - и при этом, Англия, обычно в финансах беспощадная, своему «пятому доминиону» удавку на шею не накидывала. Внедрялась во все сферы, брала экономику под контроль, но мягко, и нет ничего удивительного в том, что об Аргентине говорили, как о «новом Эльдорадо».

Поэтому, – в отличие от прочих стран Латинской Америки, кроме, может быть, Чили, - население не разделилось на два различных полюса, олигархов с латифундиями и голытьбу, жившую «как при испанцах». Напротив, быстро формировался средний класс, как из местных, так и за счет европейских иммигрантов, привлеченных в страну еще и тем, что дети могли пользоваться благами системы обязательного, бесплатного и светского образования.

Кстати. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать: такие темпы иммиграции плюс образование народа означаюи, что лет через 10-20 дети иммигрантов с гарантией полезут в политику, тесня коренных. И «консерваторы» вполне такую неизбежность сознавали, однако сознательно не препятствовали, исходя из того, - позитивисты же, - что прогресс неизбежен, и это, разумеется, делает им честь, как и то, что из кризиса они сделали вывод: беспредельная коррупция пагубна, и с тех пор никому не позволяли зарываться.

Однако же это после нас хоть потом, а пока что отдавать власть кому бы то ни было, «консерваторы» по-прежнему не собирались, а стало быть, и об отказе от надежных выборных технологий речи не шло. Депутаты должны быть надежны, как часы, и точка. Разве что, в отличие от прежних времен, теперь была готовность принимать в свой круг таких же, как они, но по всяким причинам вылетевших в кювет. По принципу, свои люди, одно дело делаем.

Так что, параллельно с экономикой, разрушенной при Сельмане, в короткую эпоху Эваристо Урибуру (очень достойный человек, первым делом амнистировал всех участников всех «революций») восстановилась и система «рычагов», созданная генералом Рокой. Так что, уже на первых местных выборах, в 1897-м, страна поняла, что хозяева починили поводок на совесть, совершенно четко заявив: кто с нами, тот с нами, кто не с нами, тот против нас, - и руководству Гражданского Радикального союза пришлось принимать решение.

А выбор был невелик. Либо принять «параллельное» участие в выборах с заранее готовым итогом, тем самым показав не знающему, что итог уже готов избирателю, что власть не такая уж и авторитарная, а взамен получив несколько мест в Ассамблеях, но главное, место в системе, либо вылететь в маргиналы. И «аристократы» из руководства радикалов, - митристы, да и не только они, - горой стояли за первый вариант. Ибо синица в руках лучше журавля в небе, тем паче, что журавль не ловится. А вот Иполито Иригойен на съезде, где решался вопрос, 6 сентября 1897 года, категорически сказал: нет, - и покинул зал, осудив соглашателей и призвав всех, кто верит ему, вообще не голосовать.

Итог, думаю, понятен. В провинции Байрес «умеренные и дальновидные» выиграли, а вот в провинциях, где позиции радикалов были не так уж сильны, а махинации раскручивались вовсю, проиграли с треском, и в итоге все печеньки достались нескольким политикам, а обманутый рядовой состав пополнил ряды «непримиримых» сторонников Иригойена. Который, публично резюмировав: «А я же говорил!», вслед за тем поразил общественность, объявив о роспуске областного комитета ГРС. После чего, - поскольку в провинциях у радикалов не было материально базы, а в Байресе «умеренным» уже никто не верил, партии не стало, и вообще, в стране не стало оппозиции. Солидным людям пришлось уйти под «крышу» Роки, который в 1898-м вторично стал президентом.

И да, он опять справлялся хорошо. Не так, как в первый раз, ибо постарел и заметно потерял хватку, но справлялся, благо, как мы помним, экономика стремилась к высотам, - оставалось лишь корректировать. Так что, в основном, «герой пустыни» решал вопросы внешней политики, тоже важные, - в первую очередь, о границах с Чили, где дело всерьез пахло войной. А войны «консерваторы» не хотели, - и не потому, что боялись (народ был военный, храбрый), а чисто по логике, понимая, что любая война несет больше проблем, чем выгод. Тем паче, такая, которая, скорее всего, кончится вничью. Поэтому, умно и практично ведя дело, добились арбитража, сперва в Штатах, затем, окончательно, в Лондоне (судил лично Эдуард VII), и получили даже больше, чем оттяпали бы в случае успешной войны.

Однако жизнь с каждым днем становилась все сложнее. Его Величество Прогресс нес с собой новые реалии, - промышленный бум, а соответственно, рабочее движение, умело руководимое идейными иммигрантами из Европы. И как естественное следствие, профсоюзы (в основном, анархистские), кружки социалистов, вскоре объединившиеся в партию, стачки, забастовки, - а что делать со всем этим добром ни Хулио Аргентино Рока, ни другие позитивисты старого чекана просто не знали.

Да и в их стане начались споры. Укрупнение эстансий злило эстансьором помельче, проигрывавших конкуренцию, олигархи, решившие вкладывать деньги в промышленность, лоббировали политику протекционизма, а предпочитавшие жить по старинке слышать об этом не хотели, да, наконец, интересы «королей зерна»  расходились с интересами «герцогов мяса» и «графов шерсти».  В общем, возникали новые противоречия, и относительно простая идея линейного Прогресса, когда «свой» всегда свой, а «не свой» всегда чужой, шла вразнос, не обеспечивая твердых договоренностей в рамках клана. Даже у Роки, искусного политикана, все хуже получались комбинации, а уж у тех, кто его окружал и метил в преемники, так итем паче.

Конечно, комбинировали, заключали сделки, - это «митристам», а это «рокистам», благо, разницы уже никакой не было. Пытались тормозить издержки прогресса старыми методами, - разгоняли демонстрации, а в 1902-м приняли «Закон о резиденции», позволяющий депортировать любого иммигранта без суда, на основании подозрений в опасности для общества. С другой стороны, поскольку всех не депортируешь, да и чем жестче гнули, тем злее становились анархисты, а таких обострений, как в Европе, никто не хотел, так что, приходилось и уступать. Уже к 1905-му рабочий день, ранее безразмерный, сократился до (максимум) 10 часов, мизерную зарплату приподняли в 1,5 раза, а заодно и определили воскресенье, как обязательный выходной.

Но благодарности не было, напротив, аппетиты новых, непонятных людей росли, а что делать, не знал никто, зато зыбкость всех кулуарных пасьянсов, ранее таких надежных, и половинчатость решений чувствовали все. Вплоть до Роки, который, сдав полномочия, вообще уехал в имение «отдыхать от политики, переставшей быть интересной». Правда, пообещав вернуться, - но без него понимать стало еще тяжелее, особенно, когда на авансцену, весь в белом, вышел тот, кого давно уже списали в расход, отпели и забыли.

Феникс прилетает с шумом

29 февраля 1904 года в лучшем концертном зале Буэнос-Айреса ярко и красиво состоялся Национальный (с делегациями от всех провинций и столицы) съезд Гражданского Радикального союза, о котором большинство политикума уже и не вспоминало. С сеньором Иригойеном, ставшим за минувшие с роспуска организации семь лет уважаемым человеком в лучших салонах столицы и членом престижного Жокей-клуба, все встречались, все раскланивались, но о политике он говорить категорически отказывался. О спорте, о бизнесе, о новостях из-за рубежа, о дамах, - сколько угодно, но о политике ни-ни.

И кто бы мог подумать, что все эти годы дон Иполито готовил возрождение партии, - с той же платформой, что и при Алеме, но принципиально нового типа? Никто. А между тем, он трудился, как вол. Через тернии, упорно, настойчиво, рассылая эмиссаров в самые глухие углы, принимая у себя сотни посетителей, ухитряясь не допускать утечек. Разъясняя провинциальным политикам, да и просто интеллигенции, основной тезис: в рамках этой системы ничего не добьешься, играя по ее правилам, ей только помогаешь, а значит, необходима свобода выборов, чтобы каждый гражданин мог сказать свое слово, и все голоса были услышаны, учтены и точно подсчитаны.

А до тех пор, - чеканил докладчик, глядя в зал, где рядом с прилично одетыми сеньорами из «чистой публики» равноправно сидели работяги, торговцы, студенты, даже пеоны, - никакого участия в выборах. Вообще. «Только упорная борьба за радикальный слом этой ненормальной ситуации, и в этой борьбе допустимы любые средства, предложенные патриотизмом». Потому что горбатого исправит только могила. То есть, революция. Чем и следует заняться. Прошу голосовать. Кто за? Прекрасно. Кто против? Занесите в протокол. И добавьте, что воздержавшихся нет. А теперь по кадровому вопросу.

В итоге сформировали руководство – Национальный комитет, избрав главой президиума самого старого и уважаемого лидера радикалов, провинциала Педро Молина, сам же дон Иполито, как раз и предложивший кандидатуру ветерана, стал почетным президентом партии. Однако все понимали, что руководить будет именно он, - потому что его авторитет признавали все. И вот сейчас, полагаю, самое время наконец заглянуть в личное дело. Просто чтобы понять.

Фигура Иригойена по сей день тревожит аргентинцев. О ней спорят. Она как памятник Хрущеву на Ваганьковском. Для кого-то черная, для кого-то белая. Без оттенков. Или «популист, посмешище, демагог, мстительный и бессердечный ханжа, аморальный бабник». Или «рыцарь без страха и упрека, святой мирянин, великий идеалист-практик, нежный отец и верная опора, пожертвовавший семейными радостями во имя народа».

С юности опекаемый Леандро Алемом, с подачи Алема побывал много кем. И комиссаром полиции в сложном районе, заработав репутацию «честного мента», умевшего убеждать даже бандитов, что грабить нехорошо, заодно заработав на обучение. И депутатом, где обратил на себя внимание, проголосовав против повышения жалованья народным избранникам. И преподавателем, обретя популярность, когда стало известно, что свою зарплату он перечислял детским больницам, - причем, известно это стало совершенно случайно.

Популярный в провинции Байрес, в хаосе договорняков легко мог сделать карьеру, но отказался, презирая лицемерие. Мог прильнуть к кормушке, но отказался, предпочтя, изначально будучи небогат, сколотить состояние трудом и умом, на пике бума взяв кредит и раскрутив бизнес на откорме скота, чтобы иметь право, не кривя душой, сказать: «Работа была законом моей жизни, труд на природе - способом моего существования, мораль – основой обогащения».

Порядки в его эстансиях были патриархальными: пеоны считались частью семьи, получали жалованье намного выше среднего, имели долю в прибылях, соответственно трудовому вкладу. Сам «падрон», став миллионером, жил предельно скромно, тратя деньги на воплощение в жизнь своих идеалов. На его средства дядя ездил по стране, он спонсировал раскрутку партии, партийную печать и обе радикальные революции.

Взгляды? А трудно сказать. Считается, что был поклонником философии то ли Карла Краузе, видевшего «внутреннюю мораль» основой прогресса, а всеобщее избирательное право его гарантией, то ли кого-то из «краузианцев». Но с религиозным оттенком, ибо был добрым католиком, и полагал, что «Иисус есть свет морали, ее критерий». В практическом же смысле с первых шагов в политике и до последних дней стоял на том, что «Демократия состоит не только в гарантии политической свободы, одновременно она содержит возможность для всех достигнуть хотя бы минимума счастья».

Внезапность съезда, мгновенность сразу после его окончания появления во всех провинциях областных комитетов с прекрасными СМИ и слаженной работой, невероятно быстрое расширение рядов потрясли политикум. Это был, без всякого преувеличения, сюрприз, по оценке La Nacion, «поразительный, как второе пришествие». Но еще большим сюрпризом стало то, что слово Иригойена не разошлось с делом: в ходе закрытого заседания съезд взял курс на «вооруженное свержение диктатуры олигархов», - по мысли дона Иполито, морально оправданное, если будет быстрым и без пролития крови, - а то, что он планировал, всегда воплощалось в жизнь без проволочек.

4 февраля 1905 года, рано утром, началась «третья революция радикалов», прекрасно подготовленная во всех отношениях, с участием множества молодых офицеров, разделявших точку зрения Иригойена. По всей стране, в самых ключевых провинциях и в столице, где руководство взял на себя сам лидер партии, - и в глубинке дело пошло, как предполагалось. В Мендосе взяли арсенал и банк, в Кордове захватили вице-президента страны, послав президенту Кинтане телеграмму: если он не подаст в отставку, сеньор Фигероа будет расстрелян.

Глава государства, однако, в отставку не подал, а повстанцы, как приличные и гуманные люди не стали расстреливать пленника, считавшегося достойным человеком, - но, тем не менее, на периферии получилось. А вот в столице вышла накладка: откуда-то (откуда, не известно и сейчас), власти знали обо всем, в том числе, и о дате, и атака на арсенал провалилась. Нападавших окружили и под угрозой расстрела на месте принудили сдаться, после чего Иригойен, всегда считавший, что восстанию – да, гражданской войне – нет, приказал сворачивать затею. К 8 февраля все было кончено, а дон Иполито из личных средств возместил государству 300000 песо, которые увезли с собой в эмиграцию, где без денег не прожить, лидеры восстания в Мендосе.

Начались оргвыводы. Взятых с оружием в руках судили жестко, приговоры весили от 4 до 8 лет, - по меркам Аргентины за «революцию» крайне сурово. Сам Иригойнен, произнеся ярчайшую речь в суде первой инстанции, после которой суд отказался судить подсудимого «до полного выяснения обстоятельств», был осыпан цветами и на руках принесен домой, для помещения под домашний арест восторженной толпой поклонников.

Заодно (грех же не использовать такой случай) долбанули по рабочему движению. Арестовали сотни профсоюзных активистов, закрыли анархистские газеты, кое-кого даже выслали (редкий случай использования закона 1902 года). По ходу досталось и социалистам, хотя те были вообще не при делах, наоборот, призвали пролетариев «держаться подальше от буржуазных склок», а огромную демонстрацию протесты 21 мая подавили со стрельбой и убитыми. Короче говоря, разгул реакции. Но победа власти оказалась сродни поражению.

Откровение от Иполито

Сила действия, как известно, равно силе противодействия. Президент Мануэль Кинтана, один из столпов «рокизма», очень старый и очень жесткий по натуре, был человеком, от которого можно было ждать всего. В полном смысле слова. Без преувеличений: в свое время, будучи адвокатом одной из британских фирм, которой задолжала правительство провинции Коррьентес, он внес в Конгресс законопроект о разрешении английским судам обстреливать Росарио до тех пор, пока долг не будет выплачен.

Предложение, конечно, не прошло, однако с тех пор репутация у дона Мануэля сложилась весьма конкретная. Комплексов у дела не было никаких. Вот только развернуться ему не дали, - и не радикалы. Время на дворе стояло такое, что в Европе расстрел рабочей демонстрации давал конкретное эхо с серьезными последствиями, без оглядки на последствия для исполнителя, а в Аргентине уже было достаточно европейцев, чтобы знать, что делать.

11 августа некто Сальвадоо Планас, анархист из Каталонии, ни с кем не связанный, по собственной инициативе расстрелял карету президента. Сеньор Кинтана, правда, не пострадал, но от порясения (старенький был) слег и уже не вернулся на работу, а вскоре и умер, на пост же заступил «вице», сеньор Фигероа Алькорта, человек совсем иного склада, первым делом подписавший Закон № 4939 о общей амнистии всем участникам революции 1905 года, а вторым делом упустивший контроль за ситуацией.

Впрочем, покушение на президента особой сенсацией не стало, как и еще одно покушение, уже на нового президента, ничего плохого сделать не успевшего, - но ведь такие процессы, пойдя, уже не останавливаются. Темой не дней, но месяцев стала «революция», в пиарном смысле победившая, ибо вся страна узнала, что есть люди, штатские и военные, которым не в труд отдать жизнь во имя своих идеалов, и что этих людей тысячи.

Об Иригойене заговорили. Везде. В салонах и пабах, на рынках и на заводах, в эстансиях и в портах, в приличных кварталах и рабочих предместьях. У него брали интервью, по итогам восторженно повествуя о скромности и «внутреннем свете», излучаемом «аскетом демократии» и «предтечей свободы», и очень скоро сложился имидж, как отмечала та же La Nacion, «пророка, нового Моисея, возвещающего близость Обетованной Земли». Такая моральная победа с лихвой окупала и военное поражение, и принесенные жертвы.

Ряды ГРС росли, как, пардон за трюизм, грибы после дождя, благо, радикалы не отталкивали никого. Эстансьеро, пеон, заводчик, лавочник, сапожник, работяга, учитель, журналист, студент, офицер, католик, атеист, еврей, индеец, гаучо, белый, - неважно. Если «за справедливость», значит, наш. Но только если уже гражданин Аргентины и не только по паспорту, но и по самоосознанию. Среди иммигрантских землячеств радикалы работу принципиально не вели.

И что очень важно: раскручивая партию, как общенациональную, дон Иполито подчеркнуто отказывался вырабатывать и оглашать какую-то конкретную программу, даже озвучивать позицию по самым актуальным поводам, ограничиваясь единственной целью: устранением режима, как корня всех бед и зол. Это, естественно, раздражало многих, кто разбирался в политике, и несколько позже, в 1909-м, привело даже к «бунту на корабле»: несколько видных лидеров во главе с самим Педро Молина заявили о несогласии с таким подходом и вышли из Союза.

Само по себе это не было трагедией: колоссальный авторитет дона Иполито гасил волны. Но и репутация сеньора Молина была безупречна, его уважала вся страна, и чтобы успокоить страсти, Иригойен в первый и последний раз в жизни дал партии объяснения на тему камо грядеши, - тезисы т. н. иригойненизма, - сперва в серии открытых писем, а затем в книге «Моя жизнь и моя доктрина».

Если коротко, то все очень просто. Корень зла – в «аморальности общества», малая часть которого узурпировала права большинства, а большинство с этим покорно смирилось. Уговорами тут не поможешь. Нужна революция. Третья по счету. Первая принесла нам независимость, вторая - свободу, теперь задача - суверенитет народа, освобождение от олигархии и гражданское сознание.

То есть: духовное восстание на основе морали во имя «этического исправления» нации. Лучше мирным путем, но можно и военным. Оно уже уже близко, она обязательно победит, если каждый честный человек примет в ней участие. А основные принципы вот: непримиримость (нет компромисса со злом!) и абсентеизм (не подыгрывать злу, играя по его правилам). И таким путем, через общую национальную этику, - к формированию гражданина вне зависимости от его классовой принадлежности, в рамках надклассовой нации. И тогда конец «антагонизму между народом и и властью». Ибо «Мы и есть Родина».

Практически все исследователи подчеркивают, что речь идет о Credo «гражданской религии». Да и сам дон Иполито писал, что в его понимании «радикализм есть освободительная религия, дающая новую политическую мораль и внушающая обществу чувство моральной ответственности за судьбу человека, а человеку такое же чувство ответственности за судьбу общества», добавляя: «Я дерзаю видеть свое дело, как апостольскую миссию, и трудность избранного пути при полной уверенности в правоте меня в этом убеждает».

И не поспоришь. Категорический императив Иригойена, - никаких уступок, никаких компромиссов, никаких сделок и коалиций, ибо мы не партия, мы – честные граждане, наследники всего лучшего, что завещали предки, - ставил все привычные политические формулы с ног на уши. То есть, логика тут, конечно, была, - с шулерами не садятся за стол, пока у всех граждан нет свободы волеизъявления, - но категорический отказ от участия в выборах превращал ГРС в антисистемную структуру, на первый взгляд, идущую к самоубийству.

Действительно, ведь безумие же. Партия имеет ячейки по всей стране, имеет комитеты, издает газеты и созывает съезды, но не участвует в выборах. Даже не имеет четкой программы. Больше того, не стремится к власти, не признает союзов, настаивает на революции, да еще и без массовой поддержки армии. Как может такая партия рассчитывать на хоть какой-то успех?

Этот вопрос тревожил многих активистов, особенно образованных, с личными амбициями, желавших заниматься политикой, участвовать в общей работе, руководить. Звучали возражения, которые Иригойен, возражений не терпевший, давил в зародыше, без разъяснений: не нравится? – скатертью дорога, вы знаете, где вас примут, и да пребудет с вами Бог, - и только Молине, человеку кристальной репутации, он все же попытался объяснить, в последнем открытом письме даже резюмировав самую суть своего видения.

«Те, кто утверждает, что призыв к исполнению положений Конституции не есть политическая программа, потому что все партии, если они соблюдают закон, чтят конституцию, ошибаются в главном. Миссия радикализма неизмеримо высока. Это не более и не менее, как гражданский крестовый поход. Любые прагматичные мелочи, пусть и сиюминутно важные, как свобода торговли или протекционизм, унижают ее величие, которое главный залог победы».

Ага. И можно, конечно, говорить: утопизм. И можно, конечно, говорить: демагогия. Да. Но именно такая линия дала радикалам необычайную силу, ибо они противопоставляли себя «обычным» партиям, суетливо делившим власть, забывающим свои обещания и безмерно далеким от масс. Возведенная в ранг религии нравственность привлекала всех, сверху донизу, объединяя в неприятии лицемерия и лжи эстансьеро и пеона, бизнесмена и пролетария, интеллектуала и люмпена. Движение если и не было (такое невозможно), то, во всяком случае, на этом этапе, воспринимало себя как надклассовое и внесословное, а отсутствие программы позволяло не связывать себя обязательствами.

Хотя, с другой стороны, обязательство, - одно, но высшего плана, - как раз было. Власть нации, по Иригойену, реализовалась в государстве, стоящем (поскольку представляло все общество) выше классов, защищая интересы всех, то есть, выступая в роли высшего и беспристрастного арбитра. Такой подход многим, и справа, и слева, казался абсурдом, нелепицей, однако дон Иполито был уверен в обратном, а рассудить сей теоретический спор могла только практика.

Мигранты и покойники

Хосе Фигероа Алькорта принял пост в ситуации, когда система «рокизма», - фактически, мафиозная, хотя и без криминальной составляющей, - трещала по швам, и будучи абсолютным «консерватором» по взглядам, пытался как-то укрепить ее. Но, политический легковес, не имел возможности: его назначили «вице» именно потому, что сам по себе он был нуль, как вероятного главу государства не рассматривая, и «неожиданный президент» искал возможности показать себя, как сильную, самостоятельную персону, чтобы люди потянулись и возникла собственная команда.

Поэтому, отказавшись от традиционной стратегии «консерваторов» избегать конфликтов с соседями, дон Хосе, столкнувшись с очередными претензиями Чили, не сел, как предшественники, за стол долгих и нудных переговоров, а заявил, что «в Южной Атлантике не может быть двух гегемонов». Тем самым спровоцировав гонку вооружений, известную, как «дипломатия линкоров», но заработал на этом только прозвище  tresloucado (придурок) в бразильских СМИ, и ровным счетом ничего дома: политикум счел его демарш безответственным, после чего начал шантажировать, фактически оттесняя от власти.

Сеньор Фигероа, однако, оказался не слабаком. Вместо, как ожидалось, торга с фракциями «рокистов», он объявил им войну, распустив правительства нескольких провинций в связи с «мошенничествами на выборах» (что вполне соответствовало реальности) и на новых выборах провел к власти своих людей, - с точно такими же мошенничествами, но это, разумеется, было не в счет.

Вернее, в счет, - Конгресс сразу встал на дыбы, устроив пляски вокруг бюджета, - однако орешек оказался крепче, чем думалось. Вместо явки с повинной последовал очередной топ ногой: 25 января 1908 года президент (впервые в истории страны) разогнал Конгресс «в связи с недееспособностью», не обращая внимания на вопли о «государственном перевороте», и назначил новые выборы, по собственному списку (теперь желающие дружить нашлись). Которые в марте и выиграл, выбросив за борт практически всех видных «рокистов» и заявив, что «пришло время серьезных реформ». Однако всем было ясно, цель главы государства всего навсего «рокизм без Роки», - и потому Иригойен, с которым сеньор Фигероа тайно повидался, ища поддержки, ответил категорическим отказом.

А между тем, спокойствия в стране, несмотря на стабильный экономический рост, становилось все меньше. Рост промышленности влек за собой увеличение пролетариата, жизнь которого в рамках официального ультра-либерализма на грани социального дарвинизма была даже не на уровне Европы, - вернее, на уровне, но примерно полувековой давности. А иммигранты все прибывали и прибывали, и среди них немало «идейных», имеющих опыт убеждения правительств в том, что так жить нельзя, и не обращать внимания, как на мелочи жизни, уже не получалось.

Покушения на президента Кинтану, а затем и на самого сеньора Фигероа еще сочли «случайными эксцессам одиночек», но когда 14 ноября 1909 года бомба анархиста Симона Радовицкого, - кстати, «русского», то есть, еврея из России, - разорвала в клочки комиссара полиции, приказавшего расстрелять первомайскую демонстрацию (11 убитых, 105 раненых), вместе с секретарем, парой гнедых и тремя случайными прохожими,  общественность взволновалась необычайно. Ибо не привыкла.

Копировать Европу в этом отношении никто не хотел, и «социальный вопрос» встал на повестку дня. Террориста, вполне заработавшего на расстрел, все же не казнили, влепив 20 лет, но все же выдали и пряник: идя навстречу реальности (не столько ради «социальной справедливости», которую считал блажью, сколько для охлаждения страстей) президент подписал Трудовой кодекс, несколько расширивший права работяг, и все решили, что теперь bueno.

Однако уступки, известное дело, никогда не бывают достаточными, а потому только раззадоривают. Лидеры профсоюзов, даже «умеренные», почуяв шанс повысить свою значимость, закусили удила. Об «идейных» и говорить не приходится: их газеты открыто писали в духе еще немного, еще чуть-чуть, и Аргентина станет первым в мире государством анархии. А особенно обостряло ситуацию то, что беспокойные иммигранты, в основном, прибыли совсем недавно и не очень ощущали себя частью аргентинского общества, - что, в свою очередь, настраивало «местных» (в самом широком ассортименте) против «понаехавших» и сразу начавших качать права с помощью револьверов и бомб.

Пресловутая «сила вещей» вела события по очень понятному руслу. В 1910-м коалиция профсоюзов под 1-е мая устроила всеобщую забастовку с крайне взвинченными требованиями, исполнить которые было невозможно, и прозрачным подтекстом: все или ничего, но если ничего, хуже будет. На что правительство могло ответить только жестко, - любой иной вариант стал бы разновидностью капитуляции.

Президент Фигероа ввел осадное положение, проведя сотни арестов и закрыв сотни газет, а Конгресс принял «Закон о защите общества», позволявший арестовывать без объяснений и держать за решеткой «срок, определенный целесообразностью» всех, подозреваемых в анархизме, независимо от того, бомбист ли он, пропагандист или сочувствующий. В ответ, 25 мая, когда страна пышно праздновала столетие со дня рождения, в столице восстали анархисты, нагло испортив своими бомбами всенародное торжество, - и в подавлении приняли участие стихийно возникшие группы патриотов, действовавшие куда более жестоко, чем полиция, которая тоже совсем не стеснялась.

В общем, бессилие системы навести элементарный порядок уже била в глаза, реформы стали насущной необходимостью, - но реальные, а не на словах, - а следовательно, необходимостью стала и перезагрузка всей системы, ранее работавшей, как часы, а теперь превратившейся в гирю на ногах, если вообще не в раковую опухоль, тормозящую тот самый Прогресс, на который молилась.

«Элита в элите» перестала устраивать даже большинство тех, ради которых старалась, и в оппозицию уходили самые разные люди, временно, - до решение общего вопроса, - объединившиеся в Национальный союз, избравший своим лидером Роке Саэнса Пенья, бывшего главу «модернистов», а ныне посла в Италии. Каковой в 1910-м, даже не возвращаясь в страну, и был избран главой государства.

Нужны революционные сдвиги

Не углубляясь. Столбовой «аристократ»-портеньо и потомственный «консерватор», новый президент, тем не менее, принадлежал уже не к Поколению-80, то есть, «Внукам», а к их подросшим детям, можно сказать, «Правнукам», и если не понимал, то чувствовал, что нужно сделать. Да и к позитивизму, выросши в иных условиях, относился без пиетета, считая, что демократия, черт возьми, должна быть демократичной.

Помимо прочего, дружил с Иригойеном, в молодости состоял с ним в мимолетной Республиканской партии, и считал его взгляды, как минимум, заслуживающими внимания, в связи с чем, сразу после избрания пригласил amigo Hipolito и предложил ему несколько ключевых портфелей для радикалов. Однако Иригойен ответил отказом, заявив, что пока нет свободы выборов, ГРС будет стоять в стороне. То есть, в очередной раз проявил политическую гениальность, отказавшись делить с «консерваторами» (пусть даже лучшими из них) ответственность за негатив, и при этом сохранив нравственную чистоту, в складывающемся пасьянсе ставшую весомым политическим капиталом.

Это затруднило жизнь дону Роке, но не сильно. Так или иначе, основным пунктом его программы была подготовка давно перезревшей избирательной реформы, - и позицию свою президент растолковывал убедительно. Во-первых, выключив из политического процесса подавляющее большинство, меньшинство неизбежно теряет обратную связь, а во-вторых, без реформ не решить страшный «социальный вопрос», ибо если пренебрегать мнением «улицы», «улица» будет уходить к анархистам с бомбами или к социалистам с их стачками.

И наконец, иммигранты, не имея права голоса, навсегда останутся в обществе чужими, источником вражды, зависти и беспорядков. А значит, действительно, болезнь нужно лечить по рецепту д-ра Иригойена: всеобщим, свободным, тайным (чтобы никто не опасался) и обязательным (чтобы воспитывать чувство гражданской сопричастности) голосованием. Разумеется, открытым, без всяких закулисных сговоров и сомнительных технологий, потому что постоянная подтасовка выборов, превращая политикум в болото, лишает страну перспективы.

Естественно, «консерваторы» («огрызки», как их называли) упирались изо всех сил, - и тем не менее, 13 февраля закон был принят Конгрессом, где заодно прописали, что теперь партия, победившая на выборах, должна править в коалиции с партией, занявшей второе место, а третья и дальше не получали ничего. Очень разумный выход на двухпартийную систему, уравновешенную сотрудничеством основных политических сил, - и тут, на мой взгляд, была у инициаторов и задняя мысль насчет остаться руля и в новых условиях.

Ведь, в самом деле, если оценить расклад их глазами, на руках у них имелось, как минимум, каре – опыт успешного переноса в Латинскую Америку европейской цивилизации. Худо ли, бедно, но именно они (вернее, их отцы) всего за три десятилетия превратили периферийное, раздробленное, бедное, неуправляемое захолустье мира, не имевшее своей валюты и даже столицы, в богатую и стабильную республику, выгодно отличавшуюся от остальных стран континента. А в чем-то (скажем, великолепной системе бесплатного образования, которую «улица» не могла не оценить) и от многих стран самой Европы.

Рассуждая таким образом, единомышленники президента, законные наследники Ривадавия, Альберди, Митре, Роки и других корифеев «создания нации», имели все основания считать, что новый электорат, предпочтя не менять коней на переправе, пойдет за ними и на этом этапе, подтвердит их легитимность, - ведь, в конце концов, «профессиональные политики» куда лучше разбираются в своем ремесле, чем люди с улицы, вроде тех же радикалов, - а с радикалами теперь, когда их мечта сбылась, можно и сотрудничать.

И все бы так. И даже Иполито Иригойен склонялся к такому выводу, усмотрев поначалу «хитрую ловушку для честных людей», но тут уж на дыбы встала вся партия, требуя отказаться от изоляции и попробовать себя в новых условиях, а идти наперекор воле всей партии лидер, несмотря на свой огромный авторитет, разумеется, не мог.  Есть грань, которую не пересекают, и кто ее не видит, не выбивается в лидеры.

В итоге же оказалось лучше, чем думалось. Первые же выборы по новому закону, в ключевом Санта-Фе, радикалы выиграли при явке 99%, вскоре повторив успех с теми же результатами в «ключевом из ключевых» Байресе. Теперь сомнения рассеялись; дон Иполито с полным основанием обратился к массам партийцев и сочувствующих с заявлением, почти слово в слово предваряющим грядущий спич тогда еще совсем маленького Никиты Хрущева: «Наши цели ясно, задачи определены. За работу, товарищи!».

Работы же предстояло много. Новая ситуация рождала новые вопросы, которые нужно было решать, не снижая темпа. В октябрь 1913 года, словно выполнив свою миссию и поняв, что дальше не нужен, ушел в отставку совсем не старый, но очень больной Роке Саэнс Пенья. Сменивший его вице-президент, очень известный финансист, но совершенно не политик, не скрывал, что видит свою цель только в том, чтобы провести выборы, и когда началась Первая Мировая, отказался вступать в войну, хотя Лондон и настаивал: типа, я персона временная, решать не вправе, а пока что торгуем со всеми.

Между прочим, очень разумное решение, - в этом сходятся все историки, и аргентинские, и «внешние», и они правы. Как показала жизнь, война, приведя к резкому сокращению экспорта и инвестиций, при наличии в стране денег, дала эффект, скорее, позитивный. Разумно оперируя наличными средствами, правительство Аргентины в рекордные сроки наладило импортозамещение, что, в свою очередь, потянуло за собой резкий взлет национальной промышленности, а стало быть, уменьшило сложившуюся зависимость от заграницы. Можно сказать, если бы войны не было, ее следовало бы выдумать.

Но это так, между прочим. Главное, что год 1916-й, решающий и определяющий, приближался. В ответ на объединение «новых людей», сознавая, что рискуют потерять все, объединились и «старые», сумев, выложив на стол все козыри, чуть-чуть опередить радикалов и социалистов, сформировав в Конгрессе большинство, - совсем небольшое, в иное время бывшее бы зыбким, но теперь, ввиду президентских выборов, устойчивое. А 2 апреля 1916 года 45% населения страны, имеющего право голоса, отдали этот голос за Иполито Иригойнена, 12 октября принесшего присягу в качестве главы государства.

Это был финал «Консервативной Республики», многое сделавшей, но изжившей и пережившей себя. Революция, неизбежность которой долгие годы проповедовал дон Иполито, свершилась, и что очень важно, мирным путем: просто электорат, получивший возможность стать не серой массой, за которую решают дяди, а гражданским обществом, думая сердцем, оказал поддержку не старым, проверенным и продуктивным кадрам, а принципиально новой силе, не имевшей никакой программы. Да и вообще ничего, кроме того, что ее лидер никогда в жизни не шел против совести, был единственным фундаментом партии, да и, по сути, самой партией. Такой эксперимент обещал быть интересным.

И чтобы никто не ушел обиженным

«Улица» умеет ликовать, - дай только повод. Зрелище поющей и пляшущей толпы, везущей по улицам карету с новым президентом, впечатляло. Послы великих держав единодушно подтверждали: такого им видеть не доводилось нигде, сравнивать не с чем. Но мишура облетает, и наступили будни.

Случившееся, в самом деле, было сродни революции. Во всяком случае, кадровой, - точно. В кабинеты, доселе видевшие лишь «приличных господ» пришли принципиально новые люди. Не пеоны, конечно, грамотные, многие и с капитальцем, и не без царя в голове, но: фи. Плебс. Элиты топырили губки: «Casa Rosada обулa вместо изящных туфель пеньковую альпаргату (босоножки), наши отцы плачут в могилах».

При таком отношении ни о какой двухпартийной системе не было и речи. Иригойен приглашал «консерваторов» сотрудничать, но они встали в позу. Ах, узурпировал наше исключительное право на власть, - так никаких союзов! Ушли в глухую оппозицию, вынуждая радикалов брать все на себя, и потом обвиняя их в «стремлении к однопартийной диктатуре». Самого же президента и вовсе несли по кочкам. Гаучо! Касик! Демагог, притворяющийся скромнягой!

А он не притворялся. Жалованье перечислял неимущим и приютам. Жил как раньше, в скромном доме на улице Бразилия («бразильская пещера»). Избегал публичности, запрещал рисовать и вывешивать портреты. Ни театра, ни кино, только работа. «Он был, по-видимому, одним из немногих, кто не видел фильмов с участием Чарли Чаплина», - пишет один из биографов. Был мягок в обращении. Очень располагал, обладал «дьявольским искусством очаровывать и привлекать», но держал дистанцию. Даже дети от любимых женщин, которых он признал, любил и воспитывал, называли его только «доктор Иригойен».

Но это все личное. Второстепенное. В первую очередь, работа. Ибо лекции о морали, конечно, хорошо, но это пока ты в оппозиции. А теперь на руках большая, крайне сложная страна, да еще на этапе великого перелома. Не Парагвай, где на сто лет главная задача просто выжить. И не Уругвай, по меркам Аргентины, всего одна провинция, причем, успешная. Отнюдь. Гора проблем, ответа на которых нет ни у кого, - и по сути, никакого управленческого опыта. Только партия, отстроенная так, что смотрит в рот лидеру, который знает все.

Поэтому ручной режим. Вникал, читал, учился на ходу. Людей удивляло, как быстро он все схватывал и как жестко все держал под контролем. Недруги шипели: «персоналист», то есть, тянет одеяло на себя (для Аргентины с ее клановостью обвинение тяжкое). Он же утверждал, что «как и Христос, имеет надежных помощников, но ведь свой крест Христос нес сам». Советовался, правда, с церковью, где были люди, разделяющие его взгляды (позже их ученики станут основоположниками «теологии освобождения»). Однако церковь – институт специфический, ее не обо всем спросишь.

И первый вопрос: война. Третий год. Антанте позарез нужна живая сила, или хотя бы изоляция Рейха. Очень многие соседи по континенту откликнулись на зов дяди из Лондона. Маленькие закрыли порты, Бразилия и вовсе подключила ВМФ.   В Буэнос-Айресе, своем «пятом доминионе», Англия не сомневалась, и местные элиты, сросшиеся с Англией, требовали присоединиться к всему прогрессивному человечеству, сражающемуся с тевтонским варваром. Да что там, - даже некоторая часть влиятельных радикалов, успевших распробовать сладкий вкус системности, поддерживали: давай!

Но: no! Жестко: «Это чужая война. Мы будем торговать со всеми». То есть, нейтралитет. И не простой. Еще в январе 1918 года, - до финиша бойни оставалось немало времени, - он предложил всем латиноамериканским коллегам, не вписавшимся в войну, собраться в Буэнос-Айресе и выработать единую «паниспаноамериканскую линию» на период после войны. Чтобы победителям в регионе пришлось иметь дело с сильным альянсом, интересы которого нельзя не учитывать. Нечто вроде Движения неприсоединения, резко диссонирующее с панамериканизмом США, и США сделали все, чтобы Конгресс не состоялся. Под давлением последних конгресс не состоялся.

И после войны – та же «особая линия». Поддержав идею Вудро Вильсона насчет Лиги Наций, дон Иполито одновременно выразил недовольство Версальской системой. Инструмент международного мира? Да. Орудие диктата и передела? Нет. И вот проект, как должно быть. А когда в Женеве эти предложения отклонили, делегация уехала домой: Иригойен дал понять, что не принимает «новый мировой порядок».

Но главное, конечно, внутренняя политика, где все старое перестало работать, а новое еще не придумано. Студенты волнуются, - что делать? Пеоны и фермеры бунтуют, - что делать? Иностранцы подмяли стратегические ресурсы, - что делать? Рабочие бастуют, митингуют, тянутся к топору, то есть, к револьверу и бомбе, - что делать?

Теоретически-то понимание было. «Политическая демократия без социальной справедливости – ничто». Стратегия  - принцип «всеобщего блага», чтобы «под аргентинским небом не было ни одного обездоленного». Обязанность государства – обеспечить баланс «между двумя великими силами, всегда находящимися в борьбе: капиталом и трудом». В идеале, чтобы «капиталист мог считать свои доходы с большей уверенностью, и рабочий, в свою очередь, имел бы гарантию, что будут использованы его труд и продукт его труда, и обе сущности - капитал и труд - в гармоничном сотрудничестве своих сил способствовали бы созданию всеобщего благосостояния».

Ну ведь просто же, правда? На базе «понимания национального интереса». В рамках солидарности, согласования интересов различных социальных групп и классов под благотворным влиянием государства. Отказ от прежнего принципа «государство наихудший администратор» и краеугольного камня «иностранный капитал – основа основ».По его мнению, эта основа основ «не решила наших жизненных проблем в той степени, в какой это требует нация», - и это мнение, несложно понять, не очень разделяли в привыкшем вести себя в «пятом доминионе» как дома англичане.

Тем паче,  речь шла не только о шерсти, зерне, мясе, но, в первую очередь, о найденной нефти, вкус которой цивилизация уже распробовала, - а дон Иполито посягал. Аккуратно, конечно, но твердо: никакой национализации, но государство должно иметь контрольный пакет, и кстати, компания ЯТФ в 1922-м стала первой государственной нефтяной компанией за пределами РСФСР.

Отсюда и фанатичное отношение к образованию: ведь школа – колыбель морали и патриотизма (статус учителя, «носителя самой высокой миссии», резко вырос вместе с жалованьем).

Отсюда и спокойная реакция на студенческие бунты (университеты получили новые, «автономные» уставы, где было записано право на дискуссионые клубы и участие в митингах, после чего молодежь подуспокоилась).

Отсюда и шаги навстречу затурканным селянам, - ведь «Богатство земли, так же как и недра республики не могут, не должны быть объектом ничьей собственности, как только самой нации» (и соответственно, льготные кредиты фермерам, поощрение кооперативов, защита арендаторов и даже пеонов).

Отсюда, наконец, понимание мотивов бастующих работяг: с подачи президента, они перестали быть «преступниками», глава государства принимал их и вникал в их споры с бизнесменами, в итоге узаконив систему «трудовых переговоров» под арбитражем государства.

Все это было разумно, умеренно, эффективно, с перспективой, - но «консерваторы» этого не понимали. А если и понимали, не принимали в исполнении «касика». И протестовали, аж до 1920 года (пока в Конгрессе силенок хватало) блокируя многие инициативы правительства, по их мнению, «заигрывавшего с анархией и нигилизмом». После событий же в России, перепугавших «весь мир насилья», вопрос, по сути, чисто экономический, и вовсе политизировался до синего звона.

Предприниматели, и местные, и зарубежные, создав в 1918-м Национальную ассоциацию труда (профсоюз для защиты от профсоюзов), потребовали от президента «не заигрывать с агентами влияния угомонив иностранных террористов силой оружия». На что дон Иполито ответил ходокам кратко: «Поймите, сеньоры, что привилегиям в стране пришел конец. Отныне вооруженные силы нации не двинутся с места иначе как в защиту ее чести и целостности».

Это крайне возмутило «приличных людей», их газеты взвыли, и только старейшая La Nacion вносила в симфонию ненависти некий диссонанс: «Позиция президента продиктована его общеизвестным пристрастием к нравственности. Есть смысл не уподобляться уличным крикунам, а подождать. Если он, в самом деле, нравственный человек, он поймет, на чьей стороне в наше трудное время развевается сияющий флаг морали…»

О задачах профсоюзов

Прелесть любых категорических императивов, заключенная в их безусловности, обнуляется тем фактом, что они абсолютно несовместимы с объективной реальностью, данной нам в ощущениях, и социальные конструкции Иригойена не являлись исключением. Чего бы ни хотел президент, жизнь упорно называла кошку кошкой: марксизм, анархизм и прочие веяния укоренялись укреплялись на аргентинской почве не потому, что этого кто-то хотел, а по той простой причине, что почва была вспахана, а отголоски революций в России и Мексике изобильно удобряли её. Тем паче, что политика импортозамещения, требуя от предпринимателей концентрации средств, эхом била по работягам, за счет которых эти средства концентрировались.

Короче говоря, забастовки стали рутиной, никакие «трудовые переговоры» с участием правительственных чиновников решить проблему не могли. То есть, FORA-IX, федерация профсоюзов, представляющих интересы высококвалифицированных рабочих, в основном, местных, как-то ладить получалось. Зато FORA-V (анархисты, синдикалисты, социалисты, первые коммунисты, в основном, иммигранты) исходила из того, что «никакими соглашениями нельзя добиться уважения буржуазии к людям труда. Только прямое действие, только постоянная и жестокая борьба», - а при таком подходе, сами понимаете, сотрудничать сложно, а обстановочка к началу 1919 года в Буэнос-Айресе сложилась взрывоопасная.

Сперва, казалось бы, все как всегда. На самом крупном металлургическом заводе страны, «Братья Васена», где условия труда были уж совсем скотскими, 3 декабря началась забастовка. От посредничества правительства хозяева отказались, предпочтя привезти штрейкбрехеров, нанятых Ассоциацией Труда («профсоюзом против профсоюзов»), что, разумеется, вылилось в драки, все более ожесточенные, расползавшиеся по другим рабочим районам города. В какой-то момент полиция начала поддерживать штрейкбрехеров огнем, в основном, попадая в мирных людей, убив четверых и ранив более 30 человек, но 4 января, когда в ответ тоже полетели пули, отступила с небольшими потерями, после чего анархистская пресса воспела «красный удар»: «Люди за нас. Победить или умереть. Казакам (рara casacos) только пули. Да здравствует действие!».

7 января сотня полицейских начала мстить за своих погибших, и взяла реванш, но среди пятерых «двухсотых» к забастовке никто не имел отношения. Повод был громкий, жертвы очевидны, пресса зашумела, и правительство вмешалось, заставив братьев Васена подписать «принудительный трудовой договор», пойдя на некоторые, вполне серьезные уступки, и казалось бы, конфликт угас. Но волнения в рабочих районах уже пошли лавиной.

«Пятерка» звала почтить память погибших прощальной процессией, «Девятка», чтобы не отстать от жизни, к призыву присоединилась, власти дали разрешение на демонстрацию, - однако тут на сцену из подполья вышли «максималисты» (крайние ребята, близкие по взглядам к Нестору Махно, читые практики, никаких теорий и «мирных путей» не признающие) и убедили работяг «Васены», что теперь, когда пролита невинная кровь, хозяева обязаны сделать куда большие уступки, нежели велело правительство.

Разумеется, попытка шантажа 8 января не прошла. Хозяева четко заявили: что подписали, то и выполним, ничего более, в чем, кстати, на мой взгляд, были правы, хотя социалисты в Конгрессе шумели насчет «непроницаемости мозга некоторых работодателей». Но, в любом случае, отказ широкие рабочие массы расценили, как неуважение к памяти погибших, и это подогрело: обе федерации («Пятерка» с восторгом, а «Девятка», чтобы не ударить в грязь лицом) объявили день похорон днем «пролетарского траура», а стало быть, всеобщей стачки в национальном масштабе. А тут уже возмутились хозяева, не имевшие никакого отношения к трудовому спору на «Васене», заявив, что все, кто не будет работать в этот день, получат увольнение с волчьим билетом.

В итоге, 9 января, когда началось шествие, Байрес оказался полностью парализован. Толпа, - около 200000 душ, - разрастаясь, теряла берега. Где-то возникалибаррикады, где-то разбирали трамвайные пути, а во главе процессии как-то сами собой появились сотни полторы «максималистов» при бомбах и револьверах, а потом, когда народ распотрошил десяток оружейных магазинов, и с ружьями. Мимоходом захватили и сожгли офис «Васены», а на кладбище, когда печальные ораторы начали призывать «делать, как в России», полиция открыла огонь, убив то ли 12 (официально), то ли 49 (по данным левой прессы) человек, рухнули все планки.

На улицах разоружали полицию. Отряды «максималистов» пошли в рейд на склады оружия и разжились железом. Драки и стычки сменились уличными боями во всей их красе, и через пару часов пролетарские районы огромного города патрулировала стихийно возникшая «красная милиция». О чем, наконец, сообщили президенту, которого ранее не беспокоили, и дон Иполито, тотчас уволив шефа полиции, превысившего полномочия приказом стрелять по рабочим общагам 3 января, приказал новому главному копу, Эдуардо Гонсалесу, которому верил абсолютно, встретиться с руководством «Девятки» и сообщить, что правительство готово выполнить требования рабочих, которые «вполне нравственны и этичны». Но «пусть этот кошмар прекратится!».

Встреча прошла в духе взаимопонимания. Получив гарантии выполнения требований рабочих «Васена» в полном объеме и освобождение арестованных «протестантов», лидеры «Девятки» подписали договор о прекращении всеобщей стачки, правда, отложив до утра оповещение членов федерации, но влияние «Девятки» уже сузилось до предела: руководство событиями прочно перехватила «Пятерка». Однако уже и она не контролировала события, как из-за полного хаоса, так и в силу выхода на сцену «максималистов»: возвращаясь с переговоров по подсвеченным пожарами улицам, чудом уцелел сам сеньор Гонсалес, потеряв при этом начальника охраны, прикрывшего его телом.

Утром 10 января прозвучали первые оценки. The Messenger, газета британского землячества: «Буэнос-Айрес вчера прошел свой первый тест на большевизм». La Prensa: «Чужаки принесли в наш дом войну… Если есть баррикады террористов, должны быть и баррикады патриотов». La Epoca, официоз: «Эта абсурдная волна насилия спровоцирована и организована анархическими элементами, не имеющими ничего общего с организациями рабочих... Никогда президент аргентинцев не уступит перед шантажом крамольного меньшинства», и все поняли, что оглашена позиция самого дона Иполито, сформировавшаяся за минувшую бессонную ночь.

Психология гражданского активизма

А ночь была тяжкой. В кабинет главы государства волной шли ходоки, и поодиночке, и группами. И оппозиция («консерваторы») с претензиями: вот до чего довело ваше заигрывание с темными людьми, у которых нет никакого понятия о нравственности. И радикалы, в том числе, из самого ближнего круга, – вроде Марсело Альвеара, человека номер два в партии, с недоумением: нравственность нравственностью, но ведь посягают на основы. И представители бизнеса, - от олигархов до рыночных торговцев, - и профессура, и деятели культуры, и кто только ни шел.

И всем было страшно. Недавно отгремевшая революция в Мексике была романтична только издалека, а уж из России телеграф приносил вести совсем пугающие, и даже если правдивы были только 10%, все равно, у себя такого не хотелось. А между тем масштаб событий приводил к выводу, что это не стихия, а тщательно подготовлено, и совершенно понятно, что большевиками. Кем же еще? Хотя на тот момент коммунистов в стране были считаные единицы, а влияние их болталось значительно ниже нуля, но ведь у страха глаза велики. И все просили принимать жесткие меры, и все пусть и не говорили вслух, что Иригойен своими действиями, точнее бездействием, торит дорогу «грядущему хаму», но это читалось между слов.

И наконец, пришел  командир столичного гарнизона, - старый, верный, проверенный друг, с важнейшей информацией: коллеги в шоке. Коллеги убеждены, что президент растерян, опустил руки, и кое-кто поговаривает о вводе войск без приказа, то есть, об отстранении. Конечно, пока он, генерал Луис Деллепиан, на посту, никакого pronunciamiento не будет, но он, откровенно говоря, и сам уверен, что пора бы принимать единственно верное решение. И вышел дон Луис из кабинета с полномочиями военного губернатора столицы и приказом начинать, так что к утру ключевые позиции и развилки были заняты блокпостами при пулеметах, немедленно взявшихся за дело.

Но и еще кое-что случилось этой ночью, вернее, накануне поздно вечером. Казалось бы, пустячок: всего-то сын одного из генералов, послушав за обеденным столом сетования папеньки на нерешительность президента в момент страшной угрозы всему святому, бросился собирать друзей. А те своих друзей. А те своих. И невероятно скоро более сотни молодых людей из «приличных семей», и «консервативных», и радикальных, собравшись, учредили «Орден в защиту порядка». От анархистов и «чужеземцев, желающих погубить Аргентину». После чего поговорили с родителями, и уже вечером вышли помогать полиции, как добровольная молодежная дружина, - а 10 января в штабе ВМФ уже получали оружие, сформулировав цели и задачи.

Дословно не воспроизвожу, - слишком длинно и вычурно, - а если вкратце, где-то так «У нас нет никакой, и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме патриотизма… Мы должны научиться ценить и оберегать существующее жизнеустройство. Понимать, как в этом жизнеустройстве выражаются наши базовые ценности: семья, вера, сплочённость, Родина. И конечно - справедливость, недостаток которой может вносить в общество раскол, создавать почву для деятельности революционных маргиналов и, в конечном счёте, разрушать, казалось бы, незыблемые устои государственности».

Короче говоря, сами понимаете: Родина и Порядок. И когда на рассвете 10 января в обезумевший город вошли войска, - пока еще немного, - группы «патриотов», общим числом уже несколько сот злых парней при оружии, на авто (успешные люди типа тех же братьев Васена не поскупились), успевшие за ночь и пострелять, и понюхать крови, и оценить вкус вседозволенности, присоединились к ним, выполняя в рабочих районах ту работу, на которую у служивых еще не было приказа.

Их число росло, они рвались в бой, у них не было никаких комплексов, кроме комплекса неполноценности перед дедами, которые воевали за Аргентину в веселое старое время,  они очень хотели убивать всех, кто устроил в их Байресе такой беспредел, и они убивали. Или, как минимум, калечили. Всех подряд, хоть сколько-то похожих на «быдло», неважно, при оружии или нет, быстро входя во вкус и очень скоро избавившись от всей воспитанности, которую им с детства привили мамы и папы.

А затем, 11 января, войск стало больше, - под 30 тысяч, - и дело пошло бодрее. Опять жертвы, много жертв, в основном, среди «смутьянов». Как пишет Хосе Ромарис, офицер и участник событий в книге «Трагическая неделя», в своих телеграммах с пометкой «по прочтении сжечь» генерал Деллепиан приказывал: «в воздух не стрелять, сделать предупреждение на 50 лет вперед, пресекать активность любых вооруженных или невооруженных групп, кроме молодежи из патриотической милиции, имеющей право действовать автономно».

Такое доверие вдохновляло «патриотов» на новые подвиги. Они готовы были бить. Но кого? Что вооруженное быдло, понятно. Что невооруженное быдло, невесть зачем появившееся в «чистых» кварталах, тоже ясно. А вот дальше сложности. Максималиста, анархиста и большевика, если он без оружия, хорошо одет и ведет себя тихо, хрен вычислишь. Как и профсоюзного активиста. И с каталонцами, которые все террористы, стало быть, подлежат убою, та же закавыка.

А с русскими еще хуже. Их в тогдашней Аргентине никто в глаза вообще не видел и как они выглядят, подсказать было некому. На лбу ж не написано, verdad? Хотя… Есть же целый квартал этих самых русских. То есть, евреев, но из России, где все большевики сплошь евреи, - так и в газетах пишут, - а следовательно, все евреи сплошь большевики. И живут, очень кстати, в отдельном квартале, и выглядят так, что ни с кем не спутаешь.

Так начался погром. Первый и последний погром в Латинской Америке, бессмысленный и невероятно жестокий, на фоне которого, скажем, Кишинев-1903 или петлюровские экзерсисы выглядят мелким озорством. При это, что самое любопытное, били не евреев как таковых: еврейских врачей, юристов и даже лавочников из «чистых» кварталов не трогали, - ибо ну и что, что еврей? Наш же, аргентинский. И даже «русским», определив по пейсам и лапсердаку, если те орали «¡Soy argentino!» давали шанс, предлагая спеть национальный гимн, и ежели пойманный справлялся с заданием, отпускали.

Иное дело, что «русские» были, в основном, иммигрантами, носа из своего квартала не высовывающими, не то что гимна, даже испанский плохо знали, да и в русском не доки. А это ставило точку над всеми i: безусловно, большевики. Или, в крайнем случае, максималисты. И убивали. А потом начали и насиловать. В самых изысканных вариациях. А если щадили, тащили в участки, где шанс выжить появлялся, но сохранить здоровье не было ни малейшего.

Когда нас в бой пошлет товарищ Троцкий...

Тем не менее, в течение всего дня забастовщики, которых, наверное, лучше уже называть повстанцами, пережимали. С войсками старались не связываться, но полицию и «патриотов» теснили, и к вечеру «Пятерка» огласила цели и задачи: бессрочная всеобщая «революционная» забастовка, а если власти намерены говорить, то пусть сперва освободят всех политических, в том числе, Симона Радовицкого, террориста Numero Uno.

Со своей стороны, правительство пыталось как-то обуздать стихию, пока армия не взялась за дело всерьез. Лично дон Иполито призвал «уважаемых людей труда» начать переговоры и завершать забастовку, гарантируя «достойный компромисс с капиталом» и освобождение всех задержанных, за исключением террористов, после чего руководство «Девятки» официально сообщило о наличии договоренностей, заявив, что стачку нужно прекращать. Однако организация в целом призыв проигнорировала, ориентируясь уже на «Пятерку», - и забастовка расширялась, захватывая столицы провинций.

В ночь с 11 на 12 января армия, наконец, начала зачистки. Стрельба не затихала. Кто с кем дрался, сложно понять, но трупы были, а это нагнетало градус озлобления. Полиция, войсковые патрули и «патриоты» прочесывали «грязные» кварталы, а заодно и «не очень чистые», в ходе «рейдов» стреляя и рубя все, что не понравилось. Или, как минимум, сжигая книги, потому что хороших книг у оборванцев не бывает, а в плохих книгах всё зло.

Вязали и тащили в тюрьмы всех, у кого руки с мозолями, - тысячами. Еврейский квартал, правда, оставили в покое (за тех, кто с бородами и пейсами епископ заступился), зато, наконец, нашли вожделенного русского, - и этот бесспорный русский, иммигрант Серхио Суслов, оказался связан с «русским» социалистом Пини Вальдом. А что сеньор Вальд был не просто социалистом, а социалистом из «Поалей Цион», а сеньор Суслов просто снимал комнату в одном с ним доме, это уже были сущие пустяки.

Вечером 12 января вся «приличная» пресса в экстренных выпусках выдала ошеломительную сенсацию: разговоры о «руке Москвы» подтвердились! взяты с поличным члены потенциального Реввоенсовета, посланные лично Троцким: будущий «президент-диктатор Аргентинской Советской Социалистической Республики» Вальд и будущий глава её ВЧК Суслов. В чем оба полностью сознались «в ходе допроса с соблюдением всех норм законности». И если это кажется бредом, то бедным Пини и Серхио, подписавшим все, что велели, смешно не было (о «всех нормах» г-н Вальд, выживший чудом, потом расскажет в книге «Кошмар», переведенной на множество языков, но на испанский только в 1973-м). А тогда все принималось всерьез, и дикие подробности о «русских боевиках с пулеметами», защищавших «комиссара Суслова», тоже.

И зашкаливший накал перезашкаливал. Даже сдержанная  La Epoca уходила в обобщения: «Небольшое меньшинство, которое в темноте готовит и совершает зверства, пользуясь тактом и безмятежностью правительства, должно знать, что терпение кончилось. Да, мы говорим, что это крошечное меньшинство, всего 1, 18% населения республики и 1,79% жителей столицы, и пусть, конечно, не все они авторы событий, но так или иначе виноваты все, потому что в узком их кругу все известно обо всех, и недонесение равноценно укрытию преступников, присланных кровавым Троцким».

Дико, конечно, но понятно. В рамках теории еще не родившегося Дерриды, в рамках, скажем так, бахтинской карнавальности. Однако дон Иполито, видимо, сам в это не веривший, уже занимался делами куда более серьезными. На фоне не прекращающихся «экстралегальных мер» (взят штурмом офис приличнейшей «Девятки», 17 раненых увезли в тюремную больничку), правительство предложило рабочим «Вазены» компромисс: хозяева по требованию президента приняли все требования коллектива.

Наутро, уже 14 января, генерал Депеллиан встретился с лидерами «Девятки» (привезли из тюрьмы) и «Пятерки» (вышли из схрона под слово офицера). Говорил по-военному коротко: видите, что происходит? Оно вам надо? Нет? Нам тем паче не надо. Ваши условия? Всем амнистия, задержанных отпустить, репрессии прекратить, право на собрания уважать? Принято. Именем президента. Взамен прекращайте бардак.

На этом поладили. Но остановить разогнавшегося бизона не так просто. То есть, повстанцы, против армии не дюжившие, начали понемногу складывать оружие и расходиться, а вот силы правопорядка гнали волну. Громили офисы, редакции, библиотеки, били, арестовывали. По ходу устроили еще один погром, слегка помягче и «активисты» официально открестились, - а генерал как бы не знал. Правда, как бы узнав, демонстративно подал в отставку, но отозвал просьбу по настоянию общественности, а Конгресс в дивном единодушии (только социалисты против) утвердил осадное положение.

Но все же стихало. И в столице, и в провинции, где с «иностранными подстрекателями» и «бандитами» тоже не церемонились. На следующий день президент Иригойен, держа слово, приказал освободить всех задержанных, а также «от имени нации» принес извинения евреям, выразив, однако, недовольство тем, что они «остаются чужими в лоне Аргентины», то есть, не ассимилируются. С другой стороны, Луис Депеллиан выразил благодарность «всем достойным и мужественным людям, вставшим на защиту великого города от подлых подстрекателей», дав всем понять, что Родина своих «патриотов» любит и ценит. И наконец, подвели итоги: почти полторы тысячи убитых, пять тысяч раненых, 55 тысяч арестованных. Но, с другой стороны, полное удовлетворение всех требований рабочих. Вот такой баланс.

Что означало все это для страны и лично президента? Страна, конечно, содрогнулась. От ужаса, а еще потому, что в официальную версию поверили многие и надолго. Хуан Доминго Перон, в те дни  всего лишь лейтенант, отвечавший за подвоз боеприпасов, спустя годы, когда врать было незачем, тем паче, что с людьми, давившими забастовку, не дружил, тем не менее твердо стоял на том, что «Это был хорошо организованный международный заговор, до такой степени, что на той же неделе в Берлине вспыхнули восстания спартакистов». Сам же Иригойен позже итожил так: «Подавление было необходимо, но столько огня и крови понадобилось моим противникам для того, чтобы показать мне, что они сильнее меня и расшатать мои опоры».

И это правда. По итогам La Semana trágica, - «Трагической недели» (именно таково официальное название событий), - «консерваторы», ненавидевшие дона Иполито, показали «серьезным людям», что «моральные теории» президента хрупки и надуманны, а многие радикалы из высшего эшелона впервые усомнились в абсолютной правоте вождя. Но главное, его идея «социального мира в единой нации» повисла на волоске, ибо Liga Patriotica de Argentina, официально созданная 19 января из «ветеранов подавления большевистского заговора» и всего за пару месяцев разросшаяся до 20 тысяч «активистов», не собиралась спокойно смотреть на «сомнительные эксперименты», и очень скоро доказала свою решимость...

Овцы и люди

«Трагическая неделя», унесшая многие сотни жизней, перепугавшая большинство населения, ослабившая нерушимые до того позиции Иригойена, все же кончилась в пользу рабочих, показавших, на что они способны, если совсем «так жить нельзя». Но это Байрес, где пресса, университет, заводы, профсоюзы, много идейных эмигрантов. А в глубинке, на территориях, куда цивилизация еще не  добрела, «низам» жилось вовсе уж плохо. Особенно, в регионах глубинной Патагонии, вроде территории Санта-Крус, «столицы шерсти», жестоко страдавшей от падения цен на «мягкое золото», ударившей по всем, и по эстансьерос, и по батракам, - но по батракам особо, ибо за их счет хозяева, объединенных в «Сельское общество», решали проблемы.

Да сами представьте. В городах еще туда-сюда, жизнь кипит, газеты выходят, есть даже анархисты, - правда, из профсоюзов в портах только «Девятка», прочно зажатая в кулак хозяевами территории, а за городской чертой начинаются нравы и порядки совершенно пошехонские. Закон – пампа, хозяин барин. Работники забиты до уровня пыли, тем паче, что в пеоны шли те иммигранты, кто уж вовсе нигде не прижился. Зарплата крохотная, причем в купонах, которые отоваривают в хозяйских лавках, скверного качества и по диким ценам. Выходной - половина воскресенья. Ни о каких протестах отродясь не слыхано. И вот в такой ситуации в столице территории появляется Антонио («Гальего») Сото, молодой испанский анархист, загоревшийся идеей пробудить классовое сознание там, где им никогда и не пахло.

Харизматичный, идейный, умеющий находить общий язык со всеми, хоть образованными, хоть безграмотными, знающий, что и как делать, он быстро выбился в первые ряды местных анархистов и вскоре создал (и естественно, возглавил) Sociedad Obrera («Рабочее общество»), альтернативу «Сельскому обществу», а после успеха в городах преуспел и в сельских районах. Сам бы, может быть, и не смог, но повезло свести знакомство с гаучо Хосе Фонтом по прозвищу Facоn Grande, - Большой Кинжал, - а тот, хотя сам вел небольшое хозяйство, среди пеонов имел авторитет. Ибо мужик был сильный, жесткий, всегда стоял за правду, - короче говоря, родись раньше на полвека, наверняка стал бы caudillo, - и идею организованной борьбы за права трудящихся поддержал, после чего ячейки Sociedad Obrera появились и на эстансиях, и на ранчо.

Дальше все как положено. Митинги, демонстрации, собрания, идейная закалка, обсуждение общих проблем, - и в сентябре 1920 года делегация в составе самого Сото, представителя городских анархистов и сельского батрака поехала в Рио-Гальегос искать справедливости. Со списком из шести требований, по которым можно понять, как жили люди. Чтобы в комнатках не более четырех человек, и каждому пакет свечей в месяц, и хавчик в лавках не тухлый, и аптечка в каждой эстансии. Плюс признание «Рабочего общества», как «представителя труда в переговорах с капиталом».

Хозяева, изумленные самим фактом, - камни заговорили! – естественно, отказали, пояснив, что с иностранцами никакие переговоры не ведут, а кто недоволен, может идти куда хочет, и тогда общее собрание делегатов всех ячеек, и городских, и сельских, постановило начинать всеобщую забастовку, которая и стартовала 1 ноября. Вслед за чем, с неделю спустя, убедившись, что дело пошло и отката не будет, Антонио Сото поехал в Байрес искать поддержки, в Рио-Гальегос ободренные анархисты начали устраивать всякие мероприятия, а на селе под присмотром Большого Кинжала творились дела, ранее в Патагонии невиданные.

Пеоны не работали, стригали не стригли, пастухи пренебрегали прямыми обязанностями, - но все шло достаточно мирно, пока на сцене не появился товарищ El Toscano (в миру Альфредо Фонте, итальянец, но у него было столько имен, что знали его только по погонялу). Степной bandolero, налетчик, конокрад и контрабандист, но с идейной подкладкой, считавший себя «максималистом». И не один, а с партнером, товарищем El 68 (номер камеры в каторжной тюрьме), самым знаменитым уголовником Санта-Круса, и еще несколькими фартовыми chicos.

Эти ребята шутить не умели. Дела «Пятерки» их не волновали, на «Рабочее общество» им тоже было плевать. Как, в общем, и на забастовку. А вот замутить что-то крутое – самое то. Типа, - для начала, - собрать побольше терпил, организовать их, повязать кровью и пройтись по эстансиям, экспроприируя экспроприаторов и моча легавых, а там как Фортуна скажет, но если повезет, идти на Рио-Гальегос и учреждать там Коммуну. В соответствии с таким планом и действовали, для начала атаковав караван с штрейкбрехерами и разогнав их, ранив при этом несколько полицейских.

Кое-кому из особо лихих пеонов такая крутоссть понравилась, банда разрослась, хотя и меньше, чем хотелось атаману: Большой Кинжал, дожидаясь возвращения «Гальего», держал пампу в руках вполне конкретно, и связываться с ним El Toscano боялся, действуя в округе своей «столицы», эстансии Еl Campamento но уже неплохо вооружившись на разграбленных ранчо и эстансиях, а заодно взяв немало заложников.

Тем временем вернулся Антонио Сото, привез с собой десятка полтора столичных «идейных», алчущих разделить с угнетенными их судьбу, и видя, что пример заразителен, посоветовавшись с Большим Кинжалом, занялся тем же, заняв огромную эстансию La Acita, но намного мягче и культурнее, после чего, вооружив людей, предъявил конкурентам ультиматум: или мы вместе, и вы подчиняетесь решениям «Общества рабочих», или прогоним.

Драться El Toscano, прикинув соотношение сил, не захотел, выпадать из интересной игры тем паче, и поладили, вскоре, 4 января, общими силами дав бой полицейской команде, посланной на подавление. Даже два боя, по итогам которых полиция, никак не ждавшая такого от всегда смирных и покорных пеонов, бежала, потеряв пять человек убитыми, а начальник, самый опытный полицейский территории комиссар Михери оказался в плену, где El 68 намеревался его мочить, но Сото категорически запретил, указав, что «мы боремся за права человека, а право на жизнь - первейшее».

Выигранная битва возбудила забастовщиков до предела. К 21 января они фактически контролировали всю территорию Санта-Крус, кроме городов побережья, где вели себя, в общем, без перебора, но, скажем так, не идеально, а там, куда наведывался El Toscano, так и совсем нехорошо. Работая тем самым на пользу «Сельского общества» и губернатора. В СМИ раскручивалась тема бандитизма, насилий и анархии, затопившей территорию, английский посол требовал «защитить британских подданных и британские интересы от бандитов», и все это, должным образом обработанное, уходило в столицу.

Люди и волки

Однако прозвучало и другое мнение. Несколько адвокатов-радикалов направили в Байрес письмо протеста на имя главы партии, в защиту прав забастовщиков, упирая на то, что бандиты и «Рабочее общество» не одно и то же, выступил и радикал рангом повыше, местный судья, назначенный самим доном Иполито, - и коса, что называется, нашла на камень. Президент, сочтя нужным разобраться в ситуации, сместил главу территории, прислав нового губернатора, Анхеля Игнасио Иза, «стойкого радикала» из личной обоймы, а также войска во главе с подполковником Эктором Бениньо Варелой, которого он высоко ценил, поскольку тот в 1905-м, еще кадетом, сражался на баррикадах по призыву будущего президента.

Получив соответствующие указания в самом главном кабинете, оба эмиссара, и губернатор, и подполковник, изучили ситуацию на месте, поговорили с судьей и местными радикалами, повидались с «делегатами» бастующих, и пришли к выводу: люди не требуют ничего запредельного. Да и вообще, ничего, кроме того, на что имеют право, и человеческое, и оформленное контрактами, а значит, ни о каких репрессиях не может быть и речи, а речь может быть только о «принудительном трудовом договоре» с упрямыми хозяевами, который и был согласован 15 февраля, а подписан через неделю.

Условия были дай Бог каждому. «Рабочее общество» согласилось сдать все оружие, взятое в эстансиях, освободить заложников и приступить к работе. Взамен хозяевам пришлось согласиться на вариант Байреса: полная амнистия, никаких увольнений и выполнение «шести пунктов» в полном объеме. За такой приятный вариант, лучше которого никто ничего и не представлял, проголосовало абсолютное большинство бастовавших, - кроме El Toscano и его людей, совершенно не заинтересованных ни в какой работе, и к тому же, попачканных кровью. Однако к «Рабочему обществу» они отношения не имели, и видя, что время резвиться миновало, ускакали в предгорья, естественно, не сдав оружия. То есть,  вновь ушли в обычные bandoleros.

В обычных условиях такой исход можно было бы считать победой. Стачка прекратилась, - и все бы ладно, но хозяева остались крайне недовольны, и дело было уже не мизерных деньгах на аптечки, свечи и прочее. Это чепуха. Но Валаамова ослица, всегда в этих местах покорная, не только заговорила, но и добилась своего, - а стало быть, дальше, войдя во вкус, потребует большего, и вот с этим смириться не мог никто. А потому, как только в мае 1920 года Варела с войсками убыл восвояси, «Сельское общество», не особо стесняясь в средствах, благо полиция ела с руки, начало восстанавливать status quo.

Заручившись поддержкой англичан, увольняли агитаторов, со ссылками на экономическую невозможность, не платили прибавку, вновь начали завозить штрейкбрехеров, а когда Сото в ответ на прямое нарушение обязательств объявил нарушителям бойкот, параллельно  организовали массированную кампанию черного пиара в самых популярных газетах Байреса: дескать, «анархисты нарушили свои обязательства, восстали против Родины, угрожают стабильности, грабят, жгут». Хуже того, в городах намечается нечто вроде «Трагической недели», и вообще, есть точные данные, что их подстрекают чилийские провокаторы, поскольку Чили давно мечтает прибрать к рукам Санта-Крус, и вот теперь для этого появились все условия.

Сказать, что правительство поверило, не могу, но, видимо, решило, что нет дыма без огня. Пришло распоряжение проверить и провести профилактику, после чего все рабочие лидеры и вообще все анархисты, жившие в городах, были арестованы и брошены в застенки, где с ними обращались неласково, а приезжих просто выслали первым же пароходом.

В общем, складывалось так, что альтернативы новой всеобщей стачке нет, - если что-то и могло затормозить беспредел «Сельских хозяев», то разве лишь угроза срыва сезона стрижки овец, начинающийся в ноябре, - и 21 сентября «Гальего» начал действовать, а к концу октября красно-черные флаги реяли над двумя третями Санта-Круса. Замерли все эстансии, «колонны», - отряды от 60 до 200 (а у самого Сото аж 600) «активистов» перекрыли все дороги, - но абсолютно мирно. Очень заботясь об этом, Сото даже выписал «охранные листы» немногим хозяевам, соблюдавших договор. Более того, забирая в эстансиях оружие и еду, давал расписки: дескать, «Рабочее общество» потом расплатится.

Тем не менее, реальность не радовала. В пампе-то все получалось, но вот на побережье, в городах, дело было швах: действуя лаской и таской, хозяева за лето устранили всех, кто сочувствовал людям пампы. Судью, включив связи в Байресе, перевели с повышением куда-то на север. Главу местной ячейки ГРС и радикальных адвокатов вусмерть запугали «неизвестные», - предположительно, парни из созданной 21 июля ячейки Патриотической Лиги, но кто ж подтвердит? Дурных нет.

А тут еще и губернатор после ареста «приличных анархистов», не сумев найти общий язык с «плебсом», начал работать с «Девяткой», после чего портовики и прочий мастеровой люд от контактов с сельскими товарищами отошли. Сото, правда, пытался восстановить связи, направляя в Рио-Гальегос «приличных» эмиссаров, но их сразу же по прибытии избивали и закрывали. А в начале октября вообще случилась беда, и звали это беду Альфредо Фонте.

Политика затягивает. Поиграв в революцию, El Toscano, судя по всему, просто не смог заставить себя заняться привычным ремеслом в привычном ритме жизни. Теперь, вернувшись, он уже был не просто bandolero, а идейным борцом, jefe боевой группы El consejo rojo (Красный Совет) с костяком из всякой твари по паре, - американец, испанцы, мексиканцы, чилийцы, - и  объявил занятую им эстансию базой Revolucion Socialista на территории Аргентины, с места в карьер начав «борьбу с капитализмом» путем налетов, экспроприаций, экзекуций и обобществления симпатичных сеньор.

Сото, убежденному стороннику мирного процесса, это пришлось крайне не по нраву, - у него хватало собственных экстремалов вроде Рамона Утеролло, городского «активиста», сумевшего сбежать в пампу и звавшего забастовщиков к мачете, дабы захватить порты и вырваться из блокады. Глупейшая идея, конечно, но дурное дело – не хитрое: наткнувшись на непонимание «Гальего», Утеролло создал собственную «колонну» и начал действовать в автономном режиме, взяв несколько ранчо, причем при налетах пролилась кровь, - что крайне обрадовало «Сельских хозяев», получивших доказательства своей правоты.

Однако с Утеролло можно было все-таки как-то договариваться, а вот El Toscano явно глядел в Наполеоны или, как минимум, в Панчо Вильи. Его план на весну был роскошен: забастовка – это семечки, нужно ограбить все ранчо и взять заложников, а далее чистить от полиции предгорья, обустраивая базу для революции в масштабах всей страны. Со своей стороны, Сото стоял на том, что «итальянский гаучо» предлагает харакири, ибо его предложения – чистая провокация, льющая воду на мельницу «Сельского общества».

Волки и овцы

В итоге разругались окончательно и бесповоротно. Почти до толковища с кровью, - и было бы без «почти», но на стороне Сото стоял Большой Кинжал со своими парнями, а не учесть этого было бы неосмотрительным. Так что, El Toscano ушел на свою эстансию и начал готовить Социалистическую Революцию, по мере сил радуясь жизни во всех ее приятных проявлениях. Но дело уже было сделано: теперь у «Сельских хозяев» были на руках не голые слова, а факты, с которыми можно было идти в любые столичные кабинеты, в том числе, и к не верящему словам, тем паче, из уст «консерваторов», но верящему фактам президенту Иригойену.

В самом деле: нарушение соглашения – это одно. Тут можно разбираться, кто первым нарушил. Но налицо грабежи, поджоги, убитые полицейские . Без всякой нужды, без всякой этики и нравственности, в которые свято верил дон Иполито. А главное, - «Красный Совет»  с иностранцами в составе и декларация социалистической революции  тоже налицо. Никуда не денешься. Как и присутствие в этом совете, да и вообще, активное участие в событиях чилийцев, и никто не поручится, что без ведома Сантьяго.

Тут уже речь шла о вещах, которыми не пренебрегают. Тем паче, что и в рядах радикалов после «Трагической недели» возникла трещина: многие даже в ближнем круге полагали, что «этика и нравственность» без здравого контроля могут довести страну до беды. Накануне выборов, предстоявших в 1922-м, реагировать следовало жестко, и президент вновь послал войска, поручив тому же подполковнику Вареле, очень серьезно разобравшись, навести порядок раз и навсегда.

Приказ есть приказ. 10 ноября, прибыв в Рио-Гальегос, дон Эктор получил от местной аристократии полный набор данных, подтвержденных документально и безусловно свидетельствующих о том, что на территории, в самом деле, имеет место международный заговор, а его, офицера и кабальеро, террористы в феврале просто обманули, прикинувшись безобидными паиньками, которых все обижают. Из чего естественным образом следовали вполне однозначные выводы.

Диспозиция: солдат две сотни, людей Лиги примерно 100-120, все прекрасно вооружены, с пулеметами. Забастовщиков примерно тысячи три, сотня винтовок, с которыми, правда, мало кто умеет обращаться, несколько сотен револьверов, взятых в эстансиях или купленных у чилийских контрабандистов, и они занимают крупные эстансии, где успели пусть кое-как, а все же укрепиться. Отсюда стратегия: скорость и беспощадность; никаких переговоров, по всем, кто вооружен или хамит, огонь без предупреждения, если кто сопротивляется, расстрел после ареста.

А между тем, помня первый приезд, подполковнику верили, и когда 11 ноября, добравшись до небольшой эстансии, Варела потребовал подчинения, забастовщики подчинились, после чего один из гастарбайтеров, чилиец, был расстрелян, как иностранный подстрекатель. Затем небольшие отряды разъехались по местности, и 14 ноября, столкнувшись с колонной бастующих (раз в десять больше, но без огнестрела), атаковали ее, уложив на месте пятерых и взяв в плен 80 человек, из которых расстреляли половину, поскольку «не было возможности охранять такую массу враждебно относящихся к солдатам мужчин».

Хорошее начало взбодрило. Продолжая уничтожать мелкие пикеты (пленных заставляли рыть себе могилы, если земля была жесткая, тела обливали бензином и сжигали), двинулись на городишко Пасо Ибаньес, занятый большой (400 человек) «колонной» Рамона Утеролло. 26 ноября, после небольшой стычки, лидер забастовщиков встретился с Варелой, сообщив, что готов сдаться, если работодатели будут соблюдать условия февральского договора, и услышав в ответ, что никаких переговоров не будет. Или безоговорочная капитуляция, или солдаты идут в атаку и убьют всех, на размышления – час. Однако уже через 40 минут (забастовщики спорили), застучал пулемет, а затем солдаты пошли в наступление и без потерь захватили поселок, на месте уложив большую часть людей Утеролло, в том числе, и его самого.

Целенаправленно искали Сото – «Гальего», хотя и самый мирный из «зачинщиков», считался самым опасным, потому что именно он дал старт заварушке, создав «Рабочее общество». По ходу атаковали и расстреливали всех, кого встречали. В первую очередь, «делегатов». А также тех, на кого проводники указывали, как на «городских» или «активистов». Натыкаясь на сопротивление, давали час на размышление, и как правило, люди, уже прослышавшие про методы подполковника, сдавались, - после чего начинались расстрелы. Где каждого десятого, где каждого четвертого, это уже по настроению.

Понемногу сжимая кольцо, на рассвете 7 декабря вышли и к ранчо La Acita, занятому «колонной» Сото, как всегда, потребовав сдаваться без условий. Тем не менее, городские анархисты попытались поговорить, прося всего лишь гарантий выполнения февральских соглашений. Однако разговора не вышло. Спросив у парламентеров, откуда они, и услышав Soy Español и Soy Polaco, сеньор Варела, пояснив, что с иностранными подстрекателями ему говорить не о чем, велел расстрелять обоих. Не сообщив об их судьбе забастовщикам, но, как обычно, дав два часа на размышление.

И как ни уговаривал «Гальего» дать бой, благо оружия хватало, работяги не поддержали. Они, в основном, чилийский гастарбайтеры, не возражали побастовать, но не хотели драться с армией, а хотели поскорее начать работать и зарабатывать. В конце концов, Антонио Сото, как он потом писал, «убедившись, что люди выбрали смерть», с 12 товарищами, понимавшими, что к чему, ушел за перевалы, в Чили. Солдаты же, заняв ранчо, расстреляли, как обычно, «делегатов» и «активистов». А также два десятка «подозрительных» чилийцев, в том числе, и тех, кто призывал сдаться.

Теперь осталось привести в порядок только городок Лас-Герас, уже месяца три находившийся под контролем Facon Grande, собравшего в свою «колонну» не перекати-поля, а местных гаучо, слушавшихся его беспрекословно. В городке было спокойно, даже действовал «народный комитет», некое самоуправления, - ничего «красного» и вообще никакой политики, просто для решения бытовых вопросов. И вот тут у «восстановителей порядка» возникли затруднения: 18 декабря поезд с карателями попал в засаду у станции Техуэллес, и гаучо (пеонам не чета) удержали позиции, даже нанеся войскам потери, двое убитых и несколько раненых.

Никак не ожидавший такого,  подполковник приказал отступать, а через час с соседней станции, Харамильо, пришла телеграмма: сеньор Варела звал сеньора Фонта на встречу, словом офицера гарантировал безопасность и предлагал шикарные условия – всем жизнь, всем амнистия и его, подполковника, ходатайство об удовлетворении всех требований, отвечающих февральскому договору.

Тут было о чем говорить, и Большой Кинжал поехал на беседу, - однако сразу по прибытии был связан и расстрелян «за убийство аргентинских солдат». По некоторым данным, убил его лично сеньор Варела, оскорбленный требованием «драться на ножах, как равный с равным», а затем, получив сообщение, что вожак арестован и отправлен в Байрес, растерянные гаучо, посовещавшись, решили сдаться, опять же, под честное слово офицера. И прогадали: каждый пятый (и естественно, все «комитетчики») встали к стенке.

Волки и волки

С этого дня «Рабочее общество» перестало существовать. Пойманных и уцелевших, выпоров, отпускали на место работы, строго наказав «Если хозяин велит лаять, встань на четвереньки и гавкай», еще не пойманных ловили недели две-три, но, по сути, все остальное было уже делом техники. Вчерне работа завершилась, теперь, посчитав потери, - 5 солдат, 7 полицейских, от 300 до 1500 (но вторая цифра вероятнее) забастовщиков, - начали оформлять.

Вернее, начали раньше. На юге еще стреляли, а в Байресе уже трудилась пресса и прочие. Широкой публике, интересовавшейся, что же все-таки происходит в Патагонии, явили El Toscano  с подельниками, арестованных еще 8 октября близ границы с Чили (скорее всего, по наводке пеонов, которых он своими художествами изрядно достал), но дальновидно не пущенных в расход. Ибо забитые пеоны в роли врагов нации никак не смотрелись, зато «Красный Совет», сплошь уголовники плюс иностранцы, дающие нужные показания, - притом, что к забастовщикам они не имели никакого отношения, - с точки зрения пиара был прекрасен.

Суд состоялся очень скоро, bandoleros получили длинные сроки, и что было с ними дальше, неведомо, но что красные повязки спасли им жизнь, это факт, - и хватит о них. «Весь Рио-Гальегос» ликовал. 1 января «нашим храбрым защитникам» устроили пышное чествование, 7 января – еще раз, с участием специально прибывшего на юга руководства Патриотической Лиги, а 11 января, сразу после официального финиша операции, «Сельское общество» опубликовало Декларацию о сокращении всех зарплат вдвое. Потому что надо же восстанавливать «варварски разрушенное». И никто, хотя на территории Санта-Крус все всё знали, даже не пикнул, - кроме пяти девочек из элитного борделя La Catalana, отказавшихся обслуживать «убийц», то есть, офицеров Варелы.

Ну а в Байресе, где «дальний Юг» большинством воспринимался, как Марс, а информацию черпали из газет, которые, - редкий случай! – не глядя на политический окрас, пели хором, тем более. Благо, правительство слило в прессу «совершенно секретный» отчет Варелы: дескать, мятежники планировали разгромить войска, а затем идти на столицу и захватить власть, расплатившись с Чили за помощь частью аргентинской земли. Что, как утверждалось, доказано наличием среди «предателей» переодетых пеонами чилийских военных, часть которых даже взяты в плен, - и вот их фотографии. Речь, конечно, шла о гастарбайтерах, но люди, привыкшие верить любимым колумнистам, читали и ужасались, - а полагал ли подполковник «покушение на вторжение» реальностью или писал для отмазки, оправдывая казни, неизвестно; историки об этом спорят.

Требовали «осудить резню» только левые СМИ. Анархисты призывали к забастовке, но у «Пятерки» в то время не было сил, а «Девятка» ограничилась формальными обтекаемыми протестами, не забыв указать, что к «Рабочему обществу» отношения не имеет. Остальная профсоюзная пресса тоже оценивала события «взвешенно», а то и вовсе молчала. Молчало и правительство, хотя, правды ради, наград, о которых ходатайствовала Лига, «герои патагонской кампании» не получили. Только в Конгрессе крошечная фракция социалистов пыталась вынести вопрос на обсуждение, но ее требования никто не замечал, так что через месяц-полтора тема скисла сама собой.

И все. То есть, конечно, не все. Мертвые упокоились, но жизнь не стояла на месте. «Пятерка» восстанавливала структуры, постепенно переходя под влияние коммунистов, власти в ответ привечали социалистов, понемногу становившихся совсем ручными. Твердые же анархисты же, не все, но многие, сделав из случившегося свои, анархистские выводы, постепенно или становились коммунистами, или переходили к «максимальному действию».

27 января 1923 года немец Курт Вилькенс, робкий бухгалтер, пацифист, защитник животных и вегетарианец, специально ради такого случая переплывший океан, подстерег и убил подполковника Варела, когда тот шел на службу. Собирался раньше, и мог раньше, но вояка, как правило, гулял с женой и детьми (шестеро, три мальчика, три девочки), в людных местах, а рисковать жизнями невинных и убивать отца семейства на глазах у близких не счел возможным.

Слабенькая бомба и четыре пули, с намеком на количество стволов в расстрельных командах. Сам задетый осколком и задержанный, объяснил свои мотивы очень коротко: «Я отомстил за братьев», взял все на себя, - хотя ясно было, что пистолет, бомбу и дорогущий билет на пароход ему кто-то обеспечил, - и получил 17 лет, а на пышных похоронах подполковника присутствовал «весь Байрес», и оппозиционный, и радикальный, включая уже бывшего президента Иригойена и действовавшего президента Марсело Альвеара.

Прославленный левой прессой Латинской Америки и Европы, в тюрьме Вилькенс был на идеальном счету, читал лекции, работал в библиотеке, писал статьи для анархистских газет, настойчиво повторяя: «Это была не месть, я видел в нем не жестокого офицера, но воплощение преступной системы, подавляющей все ради своей выгоды! Пусть она уйдет, рухнет, рассеется, пусть в нашей жизни останутся только любовь, красота, наука!», - и так до 15 июня 1923 года, когда молодой человек по имени Эрнесто Перес Миллан, прошедший в тюрьму за взятку, не застрелил его прямо в камере, спящего.

Поступок свой убийца объяснил с такой же прямотой, с какой объяснял убитый: «Подполковник был моим командиром и родственником, я отомстил злобному иностранцу за его смерть». Положенных 10 лет не получил, с помощью влиятельных друзей был признан «в состоянии временного помешательства» и помещен в госпиталь, где жил спокойно, с удобствами, правда, злясь, что просидеть придется не меньше двух лет. Однако свободы так и не увидел. 9 ноября, во время прогулки по парку, его смертельно ранил некий Эстебан Лючич, уголовник.

На следствии выяснилось естественное: киллер просто исполнил заказ, а нанял его другой заключенный, Борис Герман, врач, биолог, художник, естественно, эмигрант из России, где в юности, хоть и дворянин, увлекся марксизмом (даже спорил с молодым Владимиром Ульяновым). Потом, пожертвовав состояние на революцию, ушел под красно-черное знамя, и в 1919-м стал «автором» первого «экса» в Аргентине. Факт заказа не отрицал, но и только: каким образом сумел получить с волиревольвер и деньги, как вышел на Лючича, сидевшего в другом блоке, не рассказал даже под пытками, от последствий которых умер через несколько месяцев, и в ответ на его смерть товарищи взорвали итальянское консульство, угробив девять человек и ранив больше тридцати, в основном, случайных прохожих. В Аргентине начиналась первая в истории человечества «городская герилья», - но, впрочем, это уже совсем другая история.

О культе личности и его последствиях

Изменение привычной реальности, - забастовочная волна, «Трагическая неделя» в Буэнос-Айресе, «Мятежная Патагония», - сломало многие планы, казавшиеся нерушимыми. Весной 1922 года, выступая на съезде ГРС, где речь шла о выборах, президент Иполито Иригойен честно заявил, что рассматривает предстоящие шесть лет, как своего рода «отпуск для осмысления» дальнейшей стратегии, и соответственно, предложил на время этого «отпуска» человека, при котором мог бы активно влиять на политику. Однако, как оказалось, его слово для партии уже не было законом. Ибо реальность изменилась.

Нет, его по-прежнему уважали. Но очень многие партийцы, в основном, из высшего эшелона, выходя на трибуну, высказывали то, о чем раньше шептались в узком кругу. Не то, чтобы критиковали, однако «поумерить темпы исправления» считали необходимым. Ибо нравственность нравственностью и этика этикой, а вспышка активности тех, о ком раньше полагалось заботиться, но без права вмешательства в политику, всерьез напугала многих приличных людей, воочию увидевших, что la cabra siempre tira al monte, - то есть, коза всегда убежит в горы, или, если угодно, сколько волка ни корми…

Официально такое, конечно, не звучало. Все, как положено, клялись в верности идеалам народа и резко осуждали «консерваторов», ставя под сомнение, в основном, «вертикальное руководство», «давящий» стиль лидера и отход в этом смысле от заветов великого Алема, настаивавшего на «безличности». Что было чистой правдой. Если дон Леандро, в детстве ушибленный трагической гибелью отца, на дух не воспринимал даже малейшие намеки на «диктатуру», везде и во всем требуя «коллегиальности», то дон Иполито, свято веря в свою миссию, с окружением вел себя по принципу «мы тут посоветовались, и я решил». А это подходило далеко не всем: в конце концов, политики честолюбивы, и министрам, и депутатам хотелось творить историю, а не быть пешками.

Конечно, ораторы берега видели, и слово «каудильизм» (страшный ярлык по тем временам) с трибуны не прозвучало, но вот о «персонализме», то есть, выпячивании себя, кто-то заявил, а вслед на ним еще кто-то, и еще, и в итоге попало даже в документы съезда. Хотя, конечно, проблема была не столько в стремлении дона Иполито давить сотрудников авторитетом; корни ее, как всегда в таких случаях бывает, уходили куда глубже.

Antipersonalistas (так назвали себя сии диссиденты, и это прижилось) просто не понимали «мечтаний» лидера на структуру общества и роль в истории народа. Упаси Боже, не скатываясь в социал-дарвинизм «консерваторов», они, тем не менее, были убеждены, что пастыри должны пасти овец. Ну и, понятное дело, стричь, - разумеется, заботясь о том, чтобы овцы были сыты и довольны.

А кроме того, оппозиция совершенно не разделяла взгляды сеньора Иригойена на место Аргентины в мире, считая, - как и «консерваторы», - что Англия светоч и учитель, а роль «пятого доминиона» есть именно то, на чем нужно остановиться. В связи с чем, еще в 1917-м чуть не устроили в партии бунт, требуя поддержать Антанту, но тогда у президента еще хватало влияния, чтобы цыкнуть, а после «Трагической недели» и беспорядков в Патагонии, такого влияния не было.

Больше того, ворчали и военные. Еще в 1921-м возникла «Ложа Сан-Мартин», где старшее офицерство, подводя итоги «кровопролитных лет», сходилось на том, что курс президента неправилен, поскольку «слабость и примиренчество» ведут не к «общественному согласию», а напротив, к ожесточению тех, кому всегда и всего мало, а этим, сами понимаете, охотно пользуются «подрывные элементы», засылаемые из-за кордона. Именно эти генералы и полковники в январе 1919 года поговаривали о перевороте (но тогда Луис Деллепиан, как мы знаем, пресек разговорчики на корню), именно к их кружку примыкал подполковник Эктор Варела, и они были очень близки к Патриотической Лиге, которую, собственно, и создали.

Короче говоря, о выдвижении «витринного» кандидата на съезде и речи не было. Верхи ГРС требовали «уточнения курса», и дону Иполито, всего умевшему видеть границы возможного, пришлось уступить, во избежание худшего, лично предложив кандидатуру сеньора де Альвеара, persona Numero Dos в партии, с которым лично был очень близок, но во взглядах расходился, - и угадал: никаких возражений не возникло. Предложение устроило всех, и кандидатом от радикалов стал дон Марсело, который, разумеется, победил. Легко и элегантно.

И настали иные времена. Во всех личных проявлениях новый президент был антиподом предшественника. Коренной портеньо из самой высшей, еще колониальных времен аристократ (внук диктатора де Альвеара), он, будучи идейным радикалом, вместе с тем, исповедовал теорию «элит и толпы». Не любил диктовать, любил советоваться, и сразу же пригласил к сотрудничеству тех, кого знал с детства, - то есть, «патрициат» Байреса, - не отвергая даже сотрудничество с «консерваторами», был бы человек хороший.

В общем, «политика заигрывания и заискивания» прекратилась. Без деклараций, само собой. Если Иригойен не гнушался принимать в Casa Rosada делегации рабочих и пеонов, то де Альвеар закрыл двери, полагая, что свои дела люди с мест должны решать в учреждениях, для этого предназначенных, не тревожа по пустякам главу государства. Министры были набраны из «чистой публики», из аппарата вычищены «малограмотные», - короче говоря, вернулось время «профессиональных политиков», что само по себе нравилось «приличным людям», включая оппозицию, - и ничего странного, что при появлении дона Марсело на бегах или в театре, «высший свет» устраивал овации.

Но стиль стилем, а главное все-таки содержание, и в этом смысле дон Марсело тоже был своим среди своих. Он, как и положено идейному радикалу, крайне внимательно следил за честностью выборов, за свободой слова, собраний и прочим, - но и только. В базисной области паровоз резко дал задний ход, и с платформ в рамках «уточнения» сбрасывали как «балласт», так и «здравые, но преждевременные начинания». В частности, закон о минимуме заработной платы рабочим госпредприятий, бонусы железнодорожникам, закон о гарантиях пеонам и так далее. Ибо всему свое время. Попытались даже вернуть на доработку уже принятый под самый занавес каденции дона Иполито закон о пенсиях, - но не рискнули: увидев размах протестов, побоялись второй «Трагической недели».

Второе пришествие

Итак, хотя, на первый взгляд, не изменилось ничего, - профсоюзы шумели, рабочие бастовали, пресса щебетала на все голоса, за махинации на выборах любого уровня можно было легчайше схлопотать немалый срок, - на самом деле, изменилось многое. В отличие от Иригойена, бодавшегося с Конгрессом по каждому пункту, дон Марсело имел полное взаимопонимание и с нижней палатой, где радикалы имели большинство, так и с Сенатом.

Все проблемы, как бы сложны они ни были, легко решались за чашечкой кофе, в доверительных беседах с оппозиционерами, видевшими в новом президенте «своего» и с представителями иностранных инвесторов, которых новый президент более чем уважал, причем, не только британцев, но и янки, упорно лезущих на запах открытой в провинции Сальта нефти.

Активно велась работа по возвращению страны в Лигу Наций, которую дон Иполито считал «орудием в руках недругов народов мира», в связи с чем, не хотел иметь с ней ничего общего. Без труда нашелся общий язык и с «Ложей Сан-Мартина»: 14 сентября 1922, идя навстречу «военным патриотам», де Альвеар, вопреки последней воле предшественника, отправил в отставку «мягкотелого» Луиса Депиллиана и назначил военным и морским министрами протеже Лиги.

В общем, как пишет умный Феликс Луна, «исправление уточнения», определяемое авторами, как реакция на «перегибы», по сути, стало «явным торможением революционного импульса, заданного Иригойеном». А в 1924-м дело дошло и до официального раскола: «консерваторы» вошли в правительство, став «одной из опор альвеаристского официализма. Подлинный же радикализм, формально оставаясь правящей идеологией, превратился в оппозицию», - и в этой оппозиции оказалось не только большинство рядовых членов, но и активисты среднего звена, тщетно пытавшиеся выяснить, что происходит.

Понемногу трещина расширялась, несмотря на явные и неоспоримые успехи в экономике. Разрыв «партийной аристократии» с «партийными массами» неуклонно углублялся, и хотя бонзы пытались не выносить сор из la cabaña, un punzón вопреки всем стараниям лез из мешка, ибо все было слишком на виду.

Например, 9 октября 1925 года экс-президента «забыли» пригласить на открытие памятника Леандро Алему, основателю партии и, на минуточку, его родному дяде. Однако Иригойен пришел сам, без приглашения, просто как гражданин, член ГРС и племянник дона Леандро, - толпа приветствовала его яростно, совершенно не слушая официальных ораторов. Естественно, дон Марсело (которому пресс-секретарь сказал, что приглашение послано, но Иригойен не придет, ибо болен), рассыпавшись в извинения, пригласил дона Иполито на трибуну, но тот отказался, сказав, что в подачках не нуждается.

Понятное дело, никакой партии ничего хорошего такие веяния не несут. В ячейках накалялись страсти, раскол был неизбежен, и в 1924-м треснуло: возник и официально заявил о себе «альтернативный» Гражданский Радикальный Союз, - «антиперсоналистский», открыто начавший критиковать caudillo Иригойена, «рвущегося к власти, чтобы растоптать нашу нежную демократию», и вот на этом месте Марсело де Альвеар начал притормаживать.

Раскола он совершенно не хотел, ссоры с Иригойеном, которого очень уважал, тем более, да к тому же и видел, что за Иригойеном абсолютное большинство партайгеноссен. В связи с чем, поддерживать antipersonalistas, которых, фактически, сам и выпестовал, не стал, и «прощать»попытки махинаций на местных выборах категорически отказался, - так что, в конце концов, выборы 1 апреля 1928 года, на которых «консерваторы» даже не выдвинули кандидата, поддержав «антиперсоналиста», превратились в своего рода референдум: за возвращение Иригойена или против, - и получив 800 тысяч голосов против 400 тысяч, 12 октября 76-летний дон Иполито вторично принес присягу.

Сделал ли он выводы? Да, сделал. И по итогам своего пребывания у руля, и по итогам «шестилетки» преемника. Разумеется, остался самим собой, - люди такого чекана, тем паче, в преклонном возрасте, не меняются, - но теперь, помимо тех же, что и раньше, «нравственных постулатов», у него был четкий, обдуманный и одобренный специалистами «базисный» план.

Тут, впрочем, обойдемся без деталей: все много раз проанализировано, разобрано и разложено по полочкам. Зафиксирую главное: важнейшей задачей, которую необходимо решить, он считал, - и на предвыборных митингах объяснял это сторонникам, - национализацию нефтяной отрасли. И добычи, и обработки, и продажи. С минимальным привлечением иностранного капитала.

Ибо, излагал он, если часть общества недовольна необходимостью за счет своих прибылей подкармливать другую часть, - то есть, заниматься социалкой, - а это чревато потрясениями, значит, поддержкой слабых должно заниматься государство. За счет тех средств, которые принадлежит всем.А что можно представить более общее, чем полезные ископаемые, изначально как раз принадлежащие всем? Ничего.

Очень грубо, конечно, передаю, но, как бы то ни было, учитывая растущую роль нефти в мировой экономике и постоянный спрос на нее, это был, указывает Гонсало Гуэмес, «разумно выстроенный план полной структурной перезагрузки экономики, с уходом от роли "британской фермы". А при удаче – стержень реформ и гарантия, что теперь они не останутся на бумаге».

Трудно? Да. Но возможно. Благо, британцы в этом деле не помеха, их интересы сосредоточены как раз в сельском хозяйстве. Помеха американцы, лезущие везде, где пахнет нефтью, а им сэры всегда рады (во всяком случае, в те времена были рады) подставить ножку. К тому же, ничего против не имели и «бароны мяса», и «виконты зерна», поскольку США достаточно бестактно закрыли доступ аргентинской продукции на свой рынок.

Такой расклад при минимальном умении договариваться, - а уж этого умения у дона Иполито было с горкой, - позволял президенту, реализуя свою мечту, опереться и на тех, кто его органически не воспринимал. Достаточно было просто-напросто поддержать лозунг сельских магнатов: «Покупай у тех, кто покупает у нас!», и союз, пусть временный, пусть ситуативный, к обоюдной пользе состоялся. А чтобы отжатые от пирога американские компании не гадили бойкотами и санкциями, ЯПФ начала переговоры с советским обществом "Южамторг" о конструктивном сотрудничестве, - а что дипломатических отношения нет, роли не играло.

Год великого перелома

Естественно, Штатам это не нравилось, и победа Иригойена (проигравший оппонент был юристом одной из их компаний) тоже. Что они, осуждая «попрание демократии», и дали понять в довольно хамской форме. Однако дон Иполито, никому не позволявший унижать ни себя, ни тем паче Аргентину, ответил полной взаимностью, достигшей пика во время известного «турне Гувера», когда президент США проехал по всей Латинской Америке (кроме, понятно, Мексики, куда завернуть не рискнул). Везде его встречали чисто по-собачьи, виляя хвостиком, а вот в Аргентине приняли так холодно, что влиятельная NYT возмущенно писала: «Хотелось бы знать, кто все-таки лидер великой державы – наш президент или м-р Иригойен?».

Нельзя сказать, что «Битва за нефть» шла просто. «Силы, враждебные правительству, - пишет в мемуарах Хосе Авалос, министр того времени, - развязали в конгрессе отчаянную битву в защиту нефтяных трестов», а возвращение «политики заигрывания» с профсоюзами, ударившее «приличных людей» по карману, нагревало неприязнь. По мнению «демократов», рано или поздно «заигрывание» неизбежно должно было вывести дона Иполито «или на путь Ленина, или на путь Муссолини», - и тут они, если уж начистоту, были правы, потому что усидеть на двух стульях в те времена было невозможно.

Поэтому «достойные времена» окончились вместе с каденцией сеньора де Альвеара. Война ветвей власти возобновилась. Когда 10 сентября 1928 года Палата депутатов проголосовала за предложенный президентом закон об отмене всех иностранных нефтяных концессий, Сенат, не посмев возражать, без слушаний, незначительным большинством, но все-таки отложил принятие решения по этому вопросу на неопределенный срок.

Однако президент, даром что быстро стареющий и явно слабеющий, еще не потерял хватку и ситуацию контролировал. Ловко играя на противоречиях, а также на продолжающихся и ставших уже рутиной успехах в экономике, он за пару месяцев все же сформировал в верхней палате большинство, готовое сказать «да» национализации нефти, и 8 января 1929 года Закон о национализации нефтяных источников, пройдя полный цикл дебатов, был принят.

И вот тут-то  в Нью-Йорке грянул «черный четверг», потянувший за собой «черную пятницу», «черный понедельник» и «черный вторник», и вся планета перестала жить, как жила раньше. Великая депрессия оскалилась вовсю, и надолго, стабильность рухнула, богатым пришлось учиться затягивать пояса, а бедным выживать. Везде. Но если, скажем, обитателям Гаити к нищете было не привыкать, а в колониях никто никого особо не спрашивал, то в ранее успешных, «специализированных» странах вроде Аргентины люди взвыли. И притом, взвыли именно те, для кого работал и на кого опирался Иригойен.

А когда людям, привыкшим жить хорошо, или хотя бы стабильно, или, в крайнем случае, знать, что кусок хлеба завтра будет, становится так плохо, что просвета уже и не видится, они везде и всюду ищут виновных, виновна же везде и всегда власть. Даже если искренне радеет за народ, и тем паче, если у руля человек, который, как принято считать, знает и может все.

Нет, на дона Иполито нареканий не было. Никто из его традиционного электората не сомневался в том, что уж царь-то точно добрый, а вот в боярах «низы», как всегда, сомневались. О «пятой колонне» разговоры не шли (генерал Мола родит этот мем только через семь лет), но забастовки, даже в исполнении «Девятки», стали громкими и злыми. А поскольку, в отличие от прежних времен, ничего не менялось (в той ситуации вряд ли справился бы и старик Хоттабыч), традиционный электорат решил маленько проучить ГРС, чтобы «подстегнуть нерадивых начальников».

Результат понятен: в марте 1930 года радикалы впервые за много лет потерпели тяжелое поражение на местных выборах в Конгресс, и «улица» радовалась: дескать, теперь-то у «нашего» развязаны руки, уж теперь-то дон Иполито сделает втык всем, кому следует, - но по сути, своим протестом народ развязал руки как раз оппозиции, страшно недовольной антикризисными мерами (президент старался как-то поддерживать самых потерпевших в ущерб «приличным людям»), и теперь получившей возможность клевать власть от имени недовольного большинства.

Ну и начали. Единым фронтом, сплетясь подобно ежу и ужу. 25 августа 1930 года 44 депутата, представлявшие некий «Экономический союз», потребовали от президента «прекратить безответственные социальные эксперименты, отозвать законопроекты, дестабилизирующие общество и спасать национальный капитал, а не отдельные паразитические группы населения». Параллельно, того же (правда, подразумевая под «паразитами» совсем иное) потребовали и левые всех оттенков, от слегка розовых профсоюзов и розовых социалистов до ярко-красных агитаторов из набиравших силу «большевиков», в Аргентине называвших себя «социал-интернационалистами».

А что же Иригойен? А Иригойен, человек прежнего времени, просто не знал, как действовать в условиях затяжного экономического спада, - впрочем, этого не знал никто из политиков того поколения, даже намного моложе, - и не мог понять, что сама жизнь толкает страну «или на путь Ленина, или на путь Муссолини». Да если бы и знал, все равно не пошел бы ни тем, ни другим, ибо отвергал оба, - а в такой ситуации, покачнулась и партия.

А в сентябре его маненечко того...

На самом деле, люди ведь и есть люди. Реальных фанатиков, готовых ради идеи пренебрегать комфортом и достатком, которые к тому же сами в руки плывут, среди них не так много. Мыслящих продуктивно гораздо больше, - и даже в ближнему окружении лично безупречного дона Иполито далеко не все следовали моральному кодексу своего лидера. Брали на лапу, не брезговали откатами, слегка пилили, - потому что если не я, хороший, все равно же, кто-нибудь плохой, так лучше уж я, - и в складывающейся тяжелейшей обстановке, предвидя нехорошее, устанавливали контакты с оппозицией.

Последствия такой тенденции могли быть самыми пагубными, и президенту время от времени сообщали о «недопустимых» действиях того или иного министра или председателя парламентского комитета. Но Иригойен упрямо не верил. Все «персоналисты», - соратники, не предавшие его в плохое время, - в его понимании были морально безупречны, и малейшую критику в их адрес он воспринимал как «интриги аморальных завистников», а то и вовсе «системы».

По сути, в это, что называется, судьбоносное время он, дряхлеющий изо дня в день, уже перестал держать руку на пульсе событий, почти не контролировал действия министров, да и вообще, оказался в изоляции от внешнего мира, зная обстановку в стране только по бодреньким дайджестам пресс-секретаря, утверждавшим, что популярность лидера в народе неуклонно растет. В итоге, как вспоминает тот же министр Авалос, к телу очень близкий, на все осторожные беспокойства отвечал: «Ничего страшного. Все уладится. Это временное политическое возбуждение, эхо выборов, которое скоро затихнет».

Однако не затихало. В начале сентября в Байресе начались манифестации «Союза 1930 года», объединившего «актив» Патриотической Лиги и Республиканского общества, недавно возникшей организации поклонников Дуче. Параллельно разгоняли волну «розовые» заедино с «красными», - хозяева отпускали работяг митинговать с напутствием: «Сбросим тирана, и уже завтра все ваши беды кончатся, вы будете много зарабатывать и жить сытно!», -и на сей раз «патриоты» их не били. Напротив, частенько шли с ненавистным «быдлом» в одних рядах, под лозунгом «Диктатора прочь!».

А 5 сентября подключилась и армия. Генералы, как входящие в «Ложу Сан-Мартин», так и сочувствующие, избрав своим «представителем» генерала Хосе Урибуру, потребовали отставки «утратившего доверие армии нации» президента, и хотя лояльных подразделений было больше, «диктатор», ко всему еще и очень плохо себя чувствовавший, не стал цепляться за власть, - «дабы из-за одного человека не лилась братская кровь», - передав полномочия вице-президенту Энрике Мартинесу, верному из верных. С указанием «теперь, когда главное требование удовлетворено, в случае продолжения беспорядков подавить военный мятеж силой», - однако дон Энрике, получив от генералов заверения, что при хунте возглавит правительство, бороться не стал.

Вечером 6 сентября мятежные войска заняли столицу, первым делом разгромив  профсоюзы и разогнав, при нужде паля на поражение, уже ненужные «розово-красные» митинги. Сеньор Урибуру, поклонник испанского диктатра Примо де Риверы, объявил пришествие «новой эпохи», а себя временным президентом, известив сеньора Мартинеса, что насчет поста главы правительства передумал, и немедленно вознаградив соратников. По улицам метались разъяренные толпы «активистов». Ворвались в Casa Rosada, устроили погром, подожгли и «бразильскую берлогу», домик свергнутого президента. И много чего еще на радостях подожгли.

Дон Иполито, однако, уцелел. Его вопреки всем договоренностям арестовали (официально «вывезли для его безопасности») на остров Мартин Гарсиа в устье Ла-Платы, где он и провел недолгие оставшиеся годы жизни, лишенный права на свидания без согласования с армией и права переписки, общаясь с очень немногими, донесшими до нас его оценку случившегося: «Нет, переворот был не против меня, а против наших достижений. Ну что ж, не впервые. Начнем все сначала и победим. Если не мы, то кто-нибудь другой, из молодых, военный или гражданский, мужчина или женщина».

Совсем незадолго до кончины старик, уже плохо видящий и слышащий, написал письмо военным властям, прося позволить ему умереть в Байресе, но ответ с позволением вернуться пришел только 3 июля 1933 года, через несколько часов после того, как дон Иполито закрыл глаза. Его похороны превратились в манифестацию, собравшую сотни тысяч скорбящих, из всех слоев общества, вопреки запрету властей покинувших рабочие места.

По воспоминаниям участников (да и на фотографиях видно), бесконечная колонна шла под транспарантами «Прости, отец!», «Прощай, заступник бедных!», - и в этой колонне шли самые разные люди. В том числе, и, - естественно, в штатском, - мало кому известный подполковник Хуан Доминго Перон, и совсем никому неизвестная домработница Хуана Ибагуррен, «безмужняя вдова» с 14-летней старшей дочерью, которую она не хотела брать, но Эвита очень просила.

Вот, собственно, и финиш. История, конечно, не кончилась. Она никогда не кончается. Впереди у Аргентины было многое: «бесславное десятилетие» под властью похабной Национально-демократической партии, длинная череда военных режимов, изредка осмысленных, но всегда беспощадных, «объединенные офицеры», хустисиализм, «революция против мини-юбок», монтонерос, Грязная война, и прочая, прочая, прочая, - но все это уже не наша тема. Это пусть уж другие.

Мы же, вслед за Парагваем и Уругваем, покидаем и Аргентину; путь наш лежит на север, а добираться туда можно, конечно, и напрямик, но, честно, брести по местам, за век с гаком исхоженным вдоль и поперек, скучно. Так что, давайте в обход, подальше от Атлантики, длинным крюком на запад, через много-много камней, за которым лежит много-много великой, но не тихой воды.

Suerte, El Virreinato del Río de la Plata!

Hola, El Virreinato del Perú у la Capitanía general del Chile! 

Хозяева медных гор

Дальше только вода

Узенькая полоска земли, примерно вдвое короче, чем на нынешней политической карте, часть вице-королевства Перу, но автономная, со статусом генерал-капитании, напрямую подчиненной Мадриду, потому что прифронтовая. Так уж вышло, еще в XVI веке, когда конкистадоры, сокрушив великое Тауантинсуйю, где митимайо быстро освоились со статусом пеонов, ощутив даже некоторое облегчение, двинулись южнее южного лимеса инков, племена мапуче и техуэльче, цивилизацией еще не испорченные, дали отпор. Великие токи Лаутаро и Кауполикан погибли в этой борьбе, но дали сородичам время осознать происходящее и наладить реальное сопротивление, - и железные люди не прошли, а это обстоятельство обусловило особое положение колонии Чили в системе американских владений Испании.

Зависимость от Лимы практически фиктивна. Разве что налоги Мадриду платят через тамошнее казначейство, да еще экспорт-импорт идет через Кальяо (свои порты волею короля категорически закрыты, дабы не впускать конкурентов Испании), - но вывозить практически нечего, разве что зерно. Да еще медь, много меди, очень хорошей меди, - однако медь стратегический продукт, принадлежит короне, на ней не разживешься, а потому экономика развивается «сама в себе», со всеми нужными ремеслами, вплоть до мануфактур (вообще-то тоже запрещено, но если не на продажу, а для себя, можно).

Хотя, правду сказать, на вывоз тоже многое идет, но не через Лиму, а за горы, через Мендосу в Буэнос-Айрес. Разумеется, контрабандой (торговля между вице-королевствами опять-таки запрещена, да ведь как проверишь, тем паче, если дать проверяющим на лапу). И кабильдо (местные советы), как везде, имеют вес, но покруче, чем везде, потому что решения нужно принимать без проволочек. А кроме того, в отличие от везде,  нет трибунала инквизиции, потому что люди в цене, а если кто-то из hombres вдруг позволит себе богохульство, так падре усовестит и наложит епитимью.

Как и везде, нужда в рабочих руках, но гораздо сильнее, чем везде, потому что индейцев мало и они всегда могут сбежать к тем, которые «за речкой». Там им, правда, будет сложно, потому что «свободные» не любят «рабов», и тем не менее, полегче, а со временем и интегрируются. А потому тупого рабства в генерал-капитании нет. Есть «подопечные». Плавно переходящие в incilinos, что-то типа крепостнs за долги, с барщиной и отработкой, зато со своей семьей, своим участком, своим домиком, а если повезет попасть господскую banda (дружину), так и вовсе жить можно. Опять же, батюшка заступается, а «за речкой» дикари, чьи души, не зная света Христова, обречены Аду.

Вся земля разделена на 32 майората, гигантские феодальные поместья, принадлежащие 32 семьям, потомкам первых поселенцев, наследственные, неделимые и неотчуждаемые, со своими маленькими армиями, обязанными поддерживать крохотные королевские подразделения в борьбе с «заречными». Это не обычные асьенды, как везде, везде, даже в Мексике, таких раритетов прошлого в чистом виде нет, а в Чили есть.

Зато, - совершенно как везде, - социальная лестница. Испанцы пупы  земли и венцы творения. Как правило, в колонии временно, по ходу карьеры. А если почему-то остаются и роднятся с местными «своего круга», дети их уже креолы. В общем, тоже испанцы, со всеми правами, богатенькие, даже и с титулами, - но для чистых españoles неформально уже второй сорт. Даже если учились в Саламанке и наследники «майоратов», выше первого зама при персоне из центра не поднимаются. Дальше всяческие метисы, и тут уж цветовая шкала разработана скрупулезно: если индейской крови четверть и меньше, почитай, почти креол, хотя и пересортица, можешь и в кабильдо избираться, а если больше, извини, плебс. Хотя, возможно, и богатый, со своей мастерской, лавкой и так далее, вплоть до rotos, то есть, оборванцев, которые, тем не менее, все же выше indios.

И войны. Постоянные и непростые. Индейцы освоили и лошадь, и огнестрел, и новую схему организации: вместо айльяреуэ-племен – вутан-мапу, устойчивые союзы, возглавляемые военными вождями-токи, сперва выборными, затем, как положено, наследственными, а вутан-мапу входят втату-мапу, всеобщую конфедерацию с единым советом вождей. Так что, иногда бились, чтобы округлить владения и разжиться рабочими руками, но гораздо чаще, чтобы свое. И бились годами. С переменным успехом.

«Арауканская война обошлась Испании гораздо дороже, в смысле человеческих жертв, чем завоевание Мексики и Перу», - отмечал знаменитый географ Элизе Реклю, и это так. «Сорокалетняя война», начатая в 1571 г. токи Колоколо, в 1612-м привела к уходу испанцев за Био-Био. «Шестнадцатилетняя» после ряда крупных побед токи Льентура кончилась в 1641-м Кильинским миром, зафиксировавшем границу. «Семнадцатилетняя» (1655-1671), «Трехлетняя» (1723-1726) и «Шестилетняя» (1766-1772) подтвердили, что «Кильину нет альтернативы», и в 1774 г. в Сантьяго прибыли послы независимой Араукании, принятые на соответствующем уровне.

А в общем, тягучая, тусклая, монотонная жизнь глухой глубинки, с постоянным дрожанием земли и столь же постоянным ворчанием в адрес Лимы, которая грабит, и Мадрида, который совсем забыл, что в Чили тоже люди. И род уходил, и род приходил, а все пребывало вовеки. Только в середине Века Просвещения реформы не чуждого духу перемен Карлоса III впустили в форточку малую толику свежего воздуха: власть позволила приоткрыть порты, но это мало что изменило, ибо Лима, как и раньше, диктовала тарифы, а к тому же, иностранные товары, красивые и недорогие, начали гасить местные промыслы.

Правда, местное начальство, - тогдашний капитан-генерал Амбросио О’Хиггинс был человеком прогрессивным, мыслящим в унисон времени, на голову выше подчиненных и подведомственных,  - приняло некоторые меры, поддержало мануфактуры, построило дороги, уменьшило поборы, - но все это строго в рамках полномочий, робко, скромно, не посягая на устои. В стиле «все что могу лично». В том числе, и закрывая глаза на контрабанду. Как и многие начальники в испанских колониях, и конечно, не без выгоды для себя.

Но не столько английскую, как на атлантическом побережье, сколько американскую, ибо аккурат в то время южную часть Пасифика начали осваивать янки, охотясь на китов и котиков, а заодно и приторговывая. Это не поощрялось, с 1788 по 1810 за контрабанду были задержаны 252 североамериканских судна, а сколько не задержаны, можно только гадать, и связи Чили с новорожденными США крепли из года в год.

Чудики

Вот так вот они и жили. Стабильно, достаточно сытно, - но ведь не хлебом единым. Хотелось большего понимания метрополии. Хотелось новизны, дефицит которой мучил «высшее общество» неимоверно. А новые веяния до Сантьяго и Консепсьона с округой, в отличие от Буэнос-Айреса, до которого из Европы было рукой подать, - сколько ее, той Атлантики? - долетали не скоро и скудно. Тем паче, через Лиму. И мало кто мог позволить себе съездить в Европу.

Но все-таки ездили, и кое-кто из съездивших, вроде богача из богачей Хосе Антонио Рохаса, привозил умные книги, вошедшие в моду на Старом Континенте, кто-то брал эти книги почитать, а потому обсуждали, проникаясь мыслью, что вот оно, объяснение всех вопросов. Дидро, Руссо, Монтескье, Вольтер, Гольбах, Гельвеций, прочие властители тогдашних дум. Да еще испанские «экономические критики», предлагавшие скромные, но назревшие реформы. В общем, было что обсудить в крайне узком, очень досужем кругу благонамеренных, но гордых своим свободомыслием провинциалов, а кое-кто, восторгаясь собственной смелостью, решался и задумываться о большем.

В 1780-м, когда вице-королевство трясло великое восстание Хосе Габриэля Кондорканки, Тупак Амару II, отголоски которого, долетая в глубинку, обрастали деталями вовсе уж фантастическими (но об этом подробнее в книге про Перу), дошло даже до реального дела. Ну как дела... Тот самый Хосе Антонио де Рохас, владелец заводов, газет, пароходов, - то есть, шахт, мастерских и трех кораблей, - прозванный в Сантьяго «чародеем» за чрезмерное увлечение физическими и химическими опытами, вернувшись из Европы с грудой книг, телескопом и микроскопом, позволил себе вынести на дружеское обсуждение тему «естественных прав человека». При этом сравнивая достоинства и недостатки монархии с достоинствами и недостатками республики, в конце концов, дойдя даже до рассуждений применительно к Чили.

От такой дикой крамолы народ, конечно, шарахнулся, но все же нашлись две понимающие души, обе родом их la belle France, - Антонио Бернэ, обучавший детей «чародея» латыни и французскому, и Антонио Грамюссе, обучавший их же математике и танцам, - которые слушали и поддакивали, аж пока кто-то не донес, а когда кто-то донес, «нежелательных иностранцев» вывезли в Лиму, где четыре года мурыжили допросами, а потом выслали в Европу, куда один из них не доплыл, ибо умер в пути, а второй доплыл и пропал со страниц истории. Самого «чародея», как столпа общества, не тронули, даже микроскоп с телескопом не конфисковали, - но рассуждать о высоком он на какое-то время перестал, а несколько королевских чиновников за раскрытие опаснейшего «заговора трех Антонио» получили повышения по службе.

Рассуждения и обсуждения на этом, конечно, не прекратились, однако первые, да и вторые, а уж особенно третьи новости из революционного Парижа провинциалов, даже самые вольнодумных, не столько воодушевили, сколько напугали, тем паче, что и приходили в соответствующей обработке. Свободы, равенство и братство, конечно, славно, реформы тоже, но вот ущемление церкви, аж до пропаганды атеизма, упразднение монархии, гильотины на площадях, - это уже было как-то слишком. Несколько exaltados, конечно, нашлись, но в целом публика насторожилась, и даже самые отъявленные вольтерьянцы типа сеньора де Рохаса, того самого «заговорщика Антонио» одобрили объявление Испанией войны взбесившемуся северному соседу, а «восторженных» арестовали, посадили, и никто их не пожалел.

Впрочем, салонная болтовня, она и в Шепетовке салонная болтовня, а бывало и посерьезнее. Не в самой генерал-капитании, конечно, где народ такого попросту не понял бы, а на выезде. Скажем, в самом начале 80-х некий Хуан Хосе Годой, «светский иезуит», высланный из Чили за подрывную пропаганду и подозрительные шашни с индейцами, прибыв в Лондон с двумя товарищами, о которых неизвестно ничего, кроме позывных «Мигель» и «Суарес», прорвался в высокие кабинет, представив сэрам детальный план свержения «отсталой испанской власти». Естественно, с последующим уходом Чили с его медью под крышу прогрессивного Лондона. Однако, будучи благожелательно выслушан (медь – дело хорошее, о меди почему не поговорить?), понимания не нашел, после чего перебрался в Штаты, кого-то там заинтересовал и вернулся организовывать подполье, но был арестован и сгинул в тюрьме.

Бывает. На самом деле, инициативному человеку просто не повезло, он появился слишком рано. Планы у Англии очень даже были, и весьма обширные, однако Испания, на тот момент союзник, знающий свое место, не входила в число приоритетов. Безусловным приоритетом была Франция, только-только нагло вмешавшаяся в британскую АТО на территории будущих Штатов, в результате чего Лондон потерял колонии. Такое не прощается, сэры готовили ответный удар, не имея возможности отвлекаться, и в конце концов, как известно, нанесли его 14 июля 1789 года.

Впрочем, интереснейшая тема участия туманного Альбиона в подготовке первого этапа известных событий во Франции слишком обширна, чтобы углубляться в нее подробно, тем паче, что очень много зыбкого. Оставим ее исследователям, уже второй век роющим землю, и просто зафиксируем факт: «латиноамериканское направление» считалось резервным. Хотя, конечно, и фонды были выделены, и люди работали, и кадры подбирались. Например, полковник Франсиско де Миранда, знатный венесуэльский креол, философ-недоучка и авантюрист по натуре, которого, в отличие от сеньора Годоя, не отвадили, а придержали и поставили на учет где следует.

Нет, подробно о доне Франсиско, разумеется, не здесь, а в книге про Венесуэлу, но без краткой информации к размышлению никак. Убежденный вольтерьянец и «враг тиранов». Республиканец и демократ. По натуре редкостный авантюрист, видимо, жить не способный без адреналина и одержимый сверхидеей свободы для Латинской Америки. Амбиций как у еще мало кому известного Наполеоне Буонапарте, энергии тоже не меньше. Волонтером участвовал в борьбе за независимость США, где познакомился аж с самим месье Лафайетом и по его рекомендации вступил в масоны, потом вышел на связь с тихими англичанами, выразившими полное сочувствие идеалам мистера Миранды и попросившими просто немножечко подождать.

Ждать сидя сиднем, однако, натура не позволяла, и полковника мотало туда и сюда по всей Европе с какими-то проектами, но его, везде принимая (связи работали), нигде не слушали, ссылаясь на масштабность задач, которые по силам только англичанам или русским, - и наконец, паззл сложился. Потерпев поражение в войне с Францией и по необходимости став ее союзников, Мадрид из младшего партнера превратился в законную цель охоты, а значит, добычу, которую можно свежевать и делить, - и у Миранды появились деньги, неведомо откуда, но немалые. Энергии же у него было выше крыши, а когда энергичный человек, тем паче, со связями, получает много денег, начинаются чудеса.

Нулевой цикл

Всего год, даже меньше, напряженнейшей организационной работы, и алле ап! – в 1797-м в Лондоне возникла «Ложа джентльменов» с подзаголовком «Большое американское собрание». Без единого англичанина в составе, вообще без еворопейцев, даже без янки, - только уроженцы испанских колоний, только молодые образованные парни из хороших (чем знатнее, тем лучше) креольских фамилий, по тем или иным причинам (в основном, в связи с учебой) жившие на Старом Континенте.

Так или иначе, на кого письменно, а с кем-то случайно сталкиваясь лично, сеньор Миранда выходил на каждого, и на каждого в распоряжении сеньора Миранды оказалось подробнейшее досье с указанием всего, что нужно знать, вплоть до любовных интрижек, мелких черточек характера, причуд и хобби. Никакого влияния на Родине ни у кого из них, конечно, не было, но ведь никто никуда не спешит, молодежь растет и любит тех, кто ее уважает. А доверительные, на равных беседы со взрослым и таинственным полковником Мирандой, жизнь которого сияла, как одно сплошное приключение, были так романтичны, так красивы и так далее…

Работа с кадрами шла в лучших традициях. Кто-то по тем или иным причинам отсеивался, кто-то оставался, и его со временем посвящали в новые тайны, повышая самооценку и желание проявить себя на благо Отечеству и человечеству. В основном, конечно, ребята были родом с атлантического побережья, - Ла-Платы и Новой Гранады, - но был и чилиец. Только один – совсем юный Бернардо О'Хиггинс, сын того самого дона Амброзио, весьма не чуждого Просвещению генерал-капитана Чили, ставшего к тому времени аж вице-королем всего Перу. А яблочко от яблони недалеко падает.

Блестящий, остро воспринимающий несправедливость мира и желающий этот гадкий мир улучшить, студент Оксфорда был удостоен высшей степени доверия, и вернувшись домой, стал активно агитировать «весь Сантьяго» за все хорошее против всего плохого, хотя на рожон не лез, и сыщики, получившие приказ на всякий случай проследить, вскоре доложили по инстанциям, что дон Бернардо политически чист, а что болтает много, так молодой ведь. Ничего страшного, женится, придет в норму и, глядишь, послужит не хуже папы.

А тем временем, в Европе колесо катилось. После фактической аннексии в 1808-м Испании императором французов, посадившим квази-королем в Мадриде своего брата Жозефа, звезды сошлись. Если вынужденный союз Бурбонов с «цареубийцами» сам по себе вывел Испанию из «цивилизованного мира» в разряд врагов туманного Альбиона и всего прогрессивного человечества, то теперь, став добычей «корсиканского чудовища», она утратила остатки легитимности, выпав из системы международных отношений. На Иберийском полуострове началась революция. Вернее, гражданская война, и «лоялистов», вставших на защиту Бурбонов, от глухо реакционных до сияюще либеральных, Англия поддерживала всем, чем могла, вплоть до прямой интервенции.

Со своей стороны, искали поддержки и осевшие в Севилье, а затем в Кадисе «лоялисты». Везде. В частности, и в ранее обижаемых колониях, - объявив, что отныне они «интегральная часть испанской монархии», во всем равная провинциям метрополии. Уже не только с обязанностями, как раньше, но со всеми проистекающим отсюда правами. Что, конечно, креолов обрадовало, но не слишком впечатлило. Декрет правильный, спору нет, лучше поздно, чем никогда, - но в реале-то что? Торговля с Испанией без которой полный зарез рухнула, пусть и не до нуля, но около того, «солидные люди» несут убытки, а тут еще и налоги взвинтили. Нет, понятно, война, обожаемому монарху нужны деньги, но откуда же их брать, если торговли нет, а требуют все больше?

Элиты колоний злились. Ворчали в Мехико, шипели в Боготе, бурчали в Байресе, - и Сантьяго в этом смысле исключением не был, ибо люди везде люди, и на контрпродуктивность реагируют остро. Особенно после приказа из Кадиса: всех «подозрительных» брать под арест и везти в Лиму для выяснения, а все «сомнительных», то есть, ведущих невосторженные разговорчики, высылать в 24 часа. Учитывая, что разговорчики вели все, злость нарастала. Дескать, мы-то со всей душой, нам велели готовиться к возможным вторжениям с моря, мы отмобилизовали ополчение, аж 16 тысяч мужиков со стволами, а с нами за всю нашу верноподданность, выходит, вот так вот, да?

По всей логике, умное начальство в таких случаях не обостряет. Но у генерал-капитана Гарсия Карраско, сделавшего карьеру в провинциальных гарнизонах, похоже, играл административный зуд, усугубленный полным неумением оценить новости из Каракаса, Боготы и с Ла-Платы. 25 мая по доносу арестовали троих очень уважаемых в Сантьяго людей, записанные в «сомнительные», поскольку обсуждали письмо, полученное из Байреса проживавшим в Чили богатым оптовиком-портеньо.

Посягательство на столпы общества, связанные родством с «Тридцатью Двумя», - лучшего триггера нельзя и придумать. Вдобавок несколько депутаций с просьбой пересмотреть решение сеньор Карраско развернул, не проявив уважения даже к епископу. И когда 11 июня 1810 года стало известно, что арестованных, признав «подозрительными», намерены увезти, к зданию кабильдо подтянулся народ, - естественно, в лице лучших своих представителей («плебсу» всеэто было до лампочки), - требуя гнать ко всем чертям «испанскую тварь», а власть передать «правительственной хунте» из местных. Упаси Боже от крайностей, конечно же, представляющей власть «обожаемого монарха»! - , но понимающей чаяния и настроения верноподданных чилийцев.

Разумеется, на такую резкость устроители митинга, - отцы города, высшее купечество, кто-то из «тридцати двух», епископ, - не пошли. Ограничились созданием комитета в защиту прав арестованных, после чего чин-чином, за подписью сотни самых видных граждан и с печатью кабильдо, «почтительно вручили» генерал-капитану официальное, юридически безупречное прошение об отмене указа о вывозе арестованных и освобождении их на поруки или, в крайнем случае, под залог. С упором на то, что люди пожилые, достойные и убежать никуда не смогут, да и не захотят.

Возможно, сумей сеньор Карраско оценить ситуацию хотя бы в этот момент, что-то пусть не изменилось бы (нельзя отменить смену времен года), но случилось бы позже или пошло мягче. Но старый солдат, не знающий слов любви, решив, что непреклонная суровость воспитует много о себя мнящую деревенщину лучше слюнявой мягкотелости, распорядился арестованных вывозить, так что, на рассвете 13 июня, хитро усыпив бдительность пикетов, бдящих на такой случай у тюрьмы, подчиненные его распоряжение выполнили. И это стало ошибкой хуже любого преступления…

Вся власть Советам!

14 июля на улицу вышел «весь Сантьяго». В полном смысле слова. Все хоть сколько-то влиятельные familias, с вооруженными клиентами, даже некоторые из 32 семей во главе своих собственных milicianos, то есть, главная военная сила колонии. Теперь, наконец, все осознал даже сеньор Карраско, и 16 июля аудиенсия (королевская администрация) огласила состав «национальной хунты» (пять креолов, два испанца) во главе с Матео де Торо Самбрано, графа де ла Конкиста, коренным чилийцем в невесть каком поколении, некогда очень толкового военного, на полях сражений в Европе выслужившего почти невозможный для креола чин бригадира регулярных войск, который первым делом призвал «любимых детей» к присяге на верность Регентскому совету в Кадисе, принеся ее первым, и «христианской любви».

Со стороны властей, казалось бы, огромный шаг навстречу. Дона Матео в колонии чтили, - однако сразу же пошли пересуды, что старый, - 85 лет от роду, вояка будет всего лишь подставной фигурой, что вскоре и подтвердилось изданием указа о запрете собраний и ношения оружия. А поскольку все знали, что в день подписания новое руководство хворало и делами не занималось, лодка, на первый взгляд выровнявшаяся, вновь начала раскачиваться, причем ранее смутные настроения оформлялись в заявления, очень различные.

Большая часть «всего Сантьяго» и уже поддержавших столицу городов стремилось сочетать привычное с новым, скажем так, традицию с реформой, и видело лучший выход в получении статуса «отдельного конституционного королевства» во главе с «возлюбленным королем нашим Фердинандом VII де Бурбон». Однако звучали и другие мнения. Пока еще не вслух, - о таком вслух говорить не полагалось, - но из рук в руки передавали рукописные копии анонимного «Христианского политического катехизиса», автор которого, подписавшийся Хосе Амаро де Ла Патриа (Хосе, Любящий Отчизну) неизвестен до сих пор, и выяснить, кто он был, уже, видимо, не удастся.

Впрочем, не важно, кто автор. Важна суть документа. А суть документа проста. Сперва длинные абстрактные рассуждения насчет благотворной роли просвещения в святом деле пробуждения чувства ненависти к рабству, тирании и деспотизму, но это пропускаем. А потом неведомый карбонарий (впрочем, карбонариев еще не было) чеканил: «если же Божьей волей короля не станет и воля его не будет законно выражена, власть переходит не к тому, кто объявит себя его представителем, но к народу, который единственно вправе формировать новую власть». То есть, фактически именно «катехизис революции», как называют этот документ чилийские историки. С отрицанием права на власть Регентского совета и любого иностранного вмешательства.

Ложка оказалась очень к обеду. 12 сентября советники городского кабильдо потребовали от старика де Торо Самбрана созыва «открытого кабильдо», то есть, народного вече, чтобы расставить точки над i , а через шесть дней «весь Сантьяго», - чиновники, духовенство, военные, «патриции» и торговцы (450 человек, среди них 14 испанцев), - собрались решать основной вопрос.

Естественно, орали. Лично граф де Конкиста считал, что менять ничего не надо, но его зашикали. «Отцам города» нравилась идея автономного королевства под властью любимого монарха. А несколько особо продвинутых делегатов заикнулись и о независимости, но их было очень мало, - спор, по сути, шел между «стародумами» и «автономистами», причем многие «автономисты», сами боясь своей смелости, готовы были уступить. И все же самые решительные крикуны перекричали: когда под крики Queremos la junta! («Хотим хунту!») посчитали поднятые руки, старик положил «жезл власти» на стол и, заявив: «Вот вам власть, распоряжайтесь ею, как хотите!», пошел к выходу.

Уйти, правда, не дали. Задержали с поклонами, с улыбками, и выбрали главой «правительственного совета с полной властью в Чилийском королевстве до восстановления в правах нашего короля», и естественно, после такого жеста королевская аудиенсия заявила о подчинении хунте, а 20 сентября приняла участие в церемонии приведения к присяге военных и ополчения. Однако надежды на умеренность не оправдались. Реальную власть перехватили крайние любители свободы, уже не считавшие нужным молчать, в первую очередь, Хуан Мартинес де Росас, ставший «душой хунты», а при нем, скромно держась в стороне, «уполномоченный по делам милиции», - Бернардо O’Хиггинс, несколько лет сидевший в имении и в городе практически не появлявшийся.

И засучили рукава. Переформировали ополчение в регулярные части, назначив командирами своих людей, установили контакт с бушующим Байресом, и даже приняли решение о свободе торговли, открыв все порты для «всех, кто приплывет с миром, желая взаимовыгодно торговать». Тем самым убедив сотрудничать даже оппонентов, потому что самые заядлые «автономисты» и самые оголтелые «лоялисты» прекращали спорить, когда речь шла о разрыве отношений с докучливым и обременительным опекуном из Лимы.

Однако лебедя, рака и щуку в одну телегу не впрячь. В феврале 1811 года скончался старый граф Матео, его заместитель, видя, что превратился в куклу, ушел из политики, и полное сосредоточение власти в руках «крайних» вызвало реакцию «умеренных». Хунта стала неработоспособна, после чего сошлись на том, что необходимо избрать Национальный конгресс, чтобы сам народ (в смысле, «весь народ», куда плебс по умолчанию не входил) принял решение о своем и «королевства Чили» будущем. Определили и дату начала выборов, - 1 марта, - и дату выборов в Сантьяго: 1 апреля, и началось.

Об агитации говорить нечего, кроме того, что была она шумна, весьма напыщена и сопровождалась эксцессами, - но это и так понятно. Равным образом, надеюсь, понятно и беспокойство наблюдавшего за всем этим кабильдо, члены которого понимали, куда начинает дуть ветер. Да и не только они: понимали и военные-испанцы, и немногочисленные, но влиятельные «лоялисты», а понимая, решили принять превентивные меры, пока дело не зашло слишком далеко.

А сказано – сделано. 1 апреля, за час до начала голосования в столице, полковник Томас Фигероа вывел на улицу 200 солдат, - «Да здравствует король! Смерть хунте!», - а полковник Диего Рейна, член хунты и начальник столичной артиллерии, поддержал его, выкатив несколько пушек. Мятеж, однако, не кончился удачей. Основная часть гарнизона подчинилась командиру, хоть и испанцу, но «крайнему», вмешавшемуся немедленно.

В конечном итоге, после пары часов перестрелки путч захлебнулся, сеньора Фигероа и сеньора Рейна, формально судив, поставили к стенке, а Мартинес де Росас, руководивший подавлением, объединил хунту с кабильдо в Исполнительную директорию, которая распустила королевскую аудиенсию как «ненужное излишество», провела выборы в Сантьяго и правила страной три месяца, до созыва сессии Конгресса.

Съезд народных депутатов

4 июля 1811 года Конгресс начал работу, но не в том составе, на который надеялись «крайние». Им досталось всего 12 мест из 42 (не прошел даже Мартинес де Росас, который, сдав полномочия, вернулся к себе в Консепсьон). По сути, формальная оппозиция, ни на что не влияющая, а Конгресс 10 августа избрал новую хунту из трех человек, умеренных и благонадежных настолько, насколько позволяли обстоятельства.

Правда, силовики, помня судьбу Фигероа и Рейна, предпочитали в политику не соваться, и тем не менее, тенденция «крайних» напрягала, ибо, поскольку в воздухе запахло реальной властью, на авансцену вышли силы, традиционно политикой надменно пренебрегавшие, да и в начале событий оставшиеся практически в стороне, потому что сразу не разобрались. Проще говоря, «Тридцать Две семьи» решили потребовали своего, а в и понимании это означало всё, и ни каплей меньше.

Впрочем, прошу прощения. Не совсем «Тридцать Две», - некоторые еще сомневались, думали, взвешивали, - но своего требовал клан Ларраин, так или иначе объединяющий девять майоратов, а это было крайне серьезно, тем более, что одним из представителей этого древнего, очень сильного клана был молодой офицер, пару месяцев назад вернувшийся из Европы и очень быстро ставший непререкаемым авторитетом среди военных, - и тут нам не обойтись без отступления, ненадолго перенесясь из Нового Света в Старый.

Скобка открывается. К этому времени «Большое американское общество» уже отладило механизмы и трудилось, не покладая рук. Одна за другой в Америку ушли две экспедиции, поднимать народ на революцию в Венесуэле, на родине полковника Миранды, которую он считал самой подготовленной для вспышки, - и обе, даром что были подготовлены отлично, провалились. Стало ясно, что наскоком не взять, необходима тонкая, кропотливая работа. Вот примерно в 1807-м внутри «Ложи джентльменов» и появилось нечто, поначалу именуемое просто «внутренним кабинетом», а года через три вышедшее на свет Божий как самостоятельная, ни от кого не зависящая «Ложа Лаутаро» с очень четкой и конкретной целью: свободу Америке руками американцев.

Ничего нового? Как сказать. И да, и нет, потому что новая структура, в принципе, принимая всех, кто достоин, гражданских брала только по рекомендации действительных членов, а действительными членами были только креолы, воевавшие в испанских войсках против французов. И не просто воевавшие, но проявившие талант, с наградами и ранениями, начавшие рядовыми волонтерами и в боях заработавшие большие эполеты.

Особое предпочтение, - после собеседований лично с Мирандой, у которого на такие нюансы был нюх, ибо и сам в молодости был таким, - максимально радикальным и отличавшимся идеализмом, но при этом высоко себя ценящим. С каждым, кто отвечал этим критериям, полковник работал индивидуально, создав в итоге своего рода созвездие талантов, - в основном, как и «джентльмены», уроженцев Ла-Платы (Хосе Сан-Мартин, Карлос де Альвеара, еще сколько-то) и Венесуэлы, чилийцев же было немного. Собственно, всего один.

Знакомьтесь: Хосе Мануэль Каррера. На тот момент 25 лет. Потомок конкистадоров. Сын самого крупного чилийского «короля меди» и «герцога золота», члена первой хунты. Красавец, храбрец, учился в Саламанке на финансиста, после прихода французов записался рядовым в испанскую армию, прекрасно проявил себя и стал сержантом, потом старшим сержантом, затем лейтенантом, и вскоре, после «случайной встречи» с Карлосом де Альвеаром, близким Миранде офицером-креолом, «офицером» ложи «Рыцари Разума», которую Альвеар возглавлял,  то есть, кандидатом в  члены «внутреннего кабинета».

Узнав о событиях дома, рванул было за океан, но забыл подать рапорт, даже не сообщил о своих намерениях товарищам , и попал под суд, однако был освобожден под обязательство служить, как служил, однако в конце июля на британском торговом судне, капитан которого, сжалившись, взял его пассажиром, прибыл в Чили. Сразу по прибытии стал кумиром и для ополченцев, и (понятно, почему) для испанских офицеров, а «старшие» клана Ларраин, празднуя возвращение родича, посадили мальчишку за свой стол, что по тогдашним понятиям значило очень много.

Далее постараюсь суше, без объяснений, чтобы никому ничего не навязывать. 4 сентября части рождающейся чилийской армии, с участием и ополченцев (под руководством Хуана Хосе и Луиса Каррера, братьев героя), и регуляров, без единой капли крови вынесли из кабинетов «вторую хунту», вслед за чем Хосе Мигель, объявленный армией генералом, сообщил о полном разрыве Чили с Испанией. Ибо: «в Латинской Америке настала пора независимости, и никто не может остановить ее победный марш!».

Депутатов, выражавших возмущение особенно громко, примерно треть от общего числа, отправили под караул. «Болото», как всегда, прогнулось под изменчивый мир, безропотно проголосовав за предложенный «патриотами» новый состав хунты, уже третьей по счету. Очень неожиданный: только «крайние», притом, отборные, во главе с Мартинесом де Рохасом, а на следующий день поклонники «крайних», взяв под контроль второй город страны, Консепсьон, создали еще одну хунту, провинциальную, заявившую о полной поддержке переворота и подчинении новым властям, но в автономном режиме.

События рванули в галоп. Чили разорвало отношения с Перу, объявило Бурбонов вне закона, направило полпреда в Байрес, считавшийся «факелом независимости». Однако, как выяснилось, у демократии, особенно в «крайнем» выражении, есть изъян. Хунта означала законность, а в рамках законности все, недовольные случившимся, начали требовать восстановления полной законности, и пресечь это в рамках закона никакой возможности не было. А при первом же намеке на разгон «говорильни» четыре члена правительства обрушились на пятого, Карреру, твердо заявив, что нарушений законности не потерпят, - а эти сеньоры были не из тех, на которых можно давать.

Мы все глядим в Наполеоны

Такая позиция, безусловно, отвечала всем юридическим нормам, однако давала оппозиции время собраться с силами. А потому Хосе Мигель Каррера, никого ни в чем не убеждая, пошел другим путем. 15 ноября его братья, придя во главе десятка солдат, вытащили «третью хунту» на воздух, после чего молодой генерал, пренебрегая Конгрессом, созвал «большой кабильдо», избравший «четвертую хунту», на сей раз, в составе трех правителей: естественно, самого Карреры (от Сантьяго), неизбежного Мартинеса де Росаса (кроме него, Консепьсон никого в хунте видеть не хотел) и еще одного известного, но относительно умеренного «крайнего», против которого Каррера возражал, прося избрать своего брата, но не сложилось.

Несложно понять, что после такого экзерсиса о сколько-нибудь слаженной работе речи быть не могло. Хосе Мигель откровенно вел себя в стиле «упал-отжался», при этом не выдвигая никаких соображений по делу, сеньор Мартинес де Росас не собирался служить декорацией в, как он говорил, «танцульках с кастаньетами», а третьего соправителя просто бесило откровенное непочтение к нему со стороны «молодого столичного фанфарона».

В конце ноября оба заявили о невозможности работать и демонстративно вышли из правительства, после чего генерал, вопреки общим ожиданиям, к Конгрессу не обратился. И «большой кабильдо» созывать не стал. 2 декабря 1811 года, сообщив депутатам, что ему «все известно и позволять этого он не намерен», но ничего не объяснив, Хосе Мигель Каррера приказал солдатам помочь сеньорам очистить зал и объявил себя полновластным диктатором «по воле Чили и праву Высшей Необходимости».

Логики случившегося понять не мог никто. Вернее, понимали  каждый на свой лад. Ларраины, вылетевшие из Конгресса, где были в большинстве, вслед за доном Рамиро, патриархом клана, твердили: «Мальчонка свихнулся!». «Крайние», сбежавшиеся в Консепьсьон вслед за сеньором Мартинесом де Рохасом, не без оснований обратив внимание на дату переворота, вопили, что Каррера «метит в Бонапарты». «Умеренные» галдели кто во что горазд, не зная, что думать, потому что диктатор, четко заявив о независимости, больше ничего не сказал, и сообразить, что он намерен делать со страной, не было никакой возможности. А церковь просто молчала, выжидая.

Сложился пат. В Сантьяго, опираясь на большую часть силовиков, слепо его обожавших, безраздельно властвовал Каррера, окруженный самыми «ультракрайними» вроде бывшего монаха Камило Энрикеса, молившегося на бюст Марата, которым слова «независимость» было достаточно. Но и в Консепсьоне возникла хунта, возглавленная Мартинесом де Росасом, объявившая себя единственной законной властью до восстановления полномочий Конгресса, и там тоже были воинские части, пусть меньше, чем в Сантьяго, однако вполне боеспособные. Сам же диктатор не хотел гражданской войны, зато очень хотел понять, чего он, собственно, хочет, кроме независимости, а потому начал переговоры с Консепьсоном на предмет помириться, но при условии, что его власть, как главы государства, не будет ставиться под сомнение.

Коса, однако, нашла на камень. Мартинес де Росас тоже не хотел братоубийственной войны, тем паче, что шансы выиграть ее были невелики, но не желал и слышать о диктатуре, предлагая вместо нее то «триумвират», то «консулатуру», то еще что-то, и не отступая ни на шаг. И так весь декабрь, а потом весь январь, и весь февраль, и весь март, и весь апрель, - до тех пор, пока в мае военным Консепсьона, тупо ожидающим исхода переговоров, все это не надоело.

А когда надоело, они разогнали «альтернативную хунту», создали свою, из трех офицеров, а бывшего лидера под конвоем отправили в Сантьяго, на полную волю диктатора, которому присягнули. Каррера же, не зная, что делать с пленником, которому он не желал ничего плохого, в конце ноября просто выслал трибуна и главаря в Ла-Плату, в город Мендосу, где тот и умер полтора года спустя от «ипохондрии». Сиречь, разочарования в жизни.

И вот вопрос: а чего, собственно, хотел генерал Каррера? Загадка, и единственный мало-мальски вменяемый вариант ответа заключается в том, что он, в отличие от политиков (вернее, тех, кто себя таковыми полагал), твердо знал, что война неизбежна. Что болтовня болтовней, а рано или поздно вице-король пошлет из Лимы войска, и тогда что скажут ораторы? Полшестого? Нет, Чили нужна была армия, и настоящая, как в Европе, а не рыхлое ополчение, слегка разбавленное никогда всерьез не воевавшими колониальными солдатами, - и эту армию он начал создавать. Параллельно подогревая население пропагандой на тему «Отечество в опасности!», разъясняя, что в таких делах пощады не бывает никому, потому что кто не с нами, тот против нас.

Все остальное было доверено «ультракрайним», и они понемногу учились справляться и экономикой, и с прочими нужными вещами. Естественно, не забывая о главном: агитации за республику, что Каррера активно поддерживал, приняв личное участие в подготовке «Временного конституционного регламента XII года», первой конституции Чили. Вполне прогрессивной, с коллегиальным президентским советом на три года, сенатом и полным набором свобод, а чтобы «умеренные» не очень дрожали, формально «под условной эгидой испанского монарха, но не Испании». При этом, хоть и диктатура, репрессий не случилось, а кто очень сильно мешал, того доставляли в порт и сажали на борт.

В общем,  генерал утвердился. Его, пожалуй, даже полюбили. Не все, но многие. Не только армия, которая и так боготворила, но и плебс «высшего уровня», с которым он, научившись этому в Испании, где случалось общаться с крестьянами-герильерос, умел, не заигрывая, общаться на равных. Да и среди «32 семей» появилась поддержка: кланы, традиционно враждующие с Ларраинами, диктатора поддержали. Зато от Ларраинов, жестоко оскорбленных, можно было ожидать всякого. Как и от «конституционного крыла» в Консепьсоне, ушедшего в глухую оппозицию и понемногу консолидировавшегося вокруг нового лидера, Бернардо О´Хиггинса. А между тем, политическая ситуация складывалась так, что все эти дрязги могли очень противно аукнуться…

А поди-ка попляши...

Завершив предыдущую главу ламентацией «А между тем, политическая ситуация складывалась так, что все эти дрязги могли очень противно аукнуться…», я, безусловно, смягчил. Они не могли не аукнуться, потому что Лима следила за событиями очень внимательно. Вице-король Фернандо де Абаскаль, опытнейший управленец с колоссальным стажем работы в колониях, не гоня коней, выжидал удобного момента.

Только в декабре 1812 года, когда информаторы из Чили дали знать, что на юге генерал-капитании, в краю непуганых Ларракинов, обстановка потихоньку склоняется в пользу короны, генерал Антонио Пареха, имевший длинный и успешный послужной список, получил приказ аккуратно пощупать лед, и если не получится, отступить, а если получится, поступать по обстоятельствам.

И получилось. Высадившись на южном островке Чилоэ с совсем небольшим отрядом, - 250 бойцов, правда, отборных, - дон Антонио уже через месяц с некоторым удивлением доложил вице-королю, что народ в защиту прав монарха поднимается (вернее, народ приводят, но какая разница?) неожиданно бодро. Так что под ружьем у него уже более двух тысяч штыков,  силами которых взят под контроль самый южный город колонии Вальдивия, - маленький, но все же город.

Claro! – ответствовала Лима, и в начале марта испанцы двинулись на север, хотя, если уж совсем точно, не столько испанцы, сколько чилийцы под флагом законной монархии. «Майоратам» надоели социальные эксперименты, они раздавали ружья пеонам, в городах тоже нашлись недовольные, кто чем, и сюжет стремительно обретал черты гражданской войны.

В итоге, 27 марта пал город Талькауано, не чета Вальдивии, под угрозой оказался Консепьсон, опора «конституционной оппозиции», и республиканцам пришлось, срочно призываяпод ружье всех, кто не прятался, сверхсрочно мириться. Создали Ставку, главнокомандующий, естественно, сам Каррера, в штабе – его братья, а также временно забывший о «полном отрицании принципа диктатуры» Бернардо О’Хиггинс со своим alter Хуаном Маккенна, а в связи с отбытием диктатора на фронт, на хозяйстве в Сантьяго осталась «временная хунта», без номера, потому что не избранная, но назначенная.

Мирились в темпе, но темпа не хватило: в конце марта части Парехи, сломав сопротивление храброй, но не очень подготовленной чилийской армии, заняли Консепсьон, однако на этом белая полоса кончилась. По мере подхода новых и новых подразделений из Сантьяго, «испанцы» увязали в стычках, а когда против них сосредоточились все силы республиканцев, откатились вспять, оставив не только Консепсьон, но и Талькауано, однако откатились в порядке, сумев укрепиться в Чильяне, чуть севернее Вальдивии.

По мнению многих историков, несомненный успех можно было развить, тем более, что талантливый и тактичный с местными союзниками сеньор Пареха тяжело заболел и уже на ноги не встал, а его офицеры не ладили между собой, - но не развили, а замерли на подступах к Чильяну. Согласно официальной трактовке, из-за военной неопытности главнокомандующего, допустившего целый ряд непростительных ошибок, но есть нюанс.

Вновь открываю скобки. Да, толика правды в этом есть, и немалая. Хосе Мигель Каррера, прекрасный солдат европейского чекана, едва ли соответствовал занимаемой должности. В войне с французами он был храбрым рядовым, толковым капралом, в лейтенантском чине успешно командовал ротой, - и на этом всё. Дальше начинался уже не его уровень, тем более, в противостоянии с таким противником, как сеньор Пареха с преемниками.

Все так. Но есть нюанс. Назначая виновников провала, исследователь с неизбежностью оказывается перед выбором: Каррера или О´Хиггинс, - а поскольку дон Бернардо в пантеоне чилийских Отцов-Основателей прочно занимает одно из самых заметных мест, шишки по необходимости более века летели на голову диктатора, который-де и того не учел, и этого не предвидел, и вообще, ни с чем не справился. И есть тут некая особая подоплека, о которой позже поговорим детально. А пока просто зафиксируем.

Но как бы то ни было, более чем месячная передышка сыграла на руку «силам правопорядка». Испанцы пришли в себя, переформировались, отрыли окопы, сделав Чильян по меркам места и времени неприступным, и после серии неудачных атак в августе, когда Каррера все же решил наступать, осада была снята. А вторая попытка прорвать линию укреплений, в октябре, и вовсе завершилась полным провалом, и небольшие, чисто тактические успехи, достигнутые O´Хиггинсом на своем участке, делу не помогли.

Между тем, проблемы на фронте закономерно влекли проблемы в тылу. После неудачи под Чильяном, хунта переехала из столицы ближе к передовой, но не в Ставку, а в город Талька, резиденцию штаба O´Хиггинса. А там 27 ноября издала декрет о смещении Карреры с поста главнокомандующего и замене его доном Бернардо, мотивируя это «необходимостью видеть во главе армии офицера не только волевого и знающего, но и обладающего решительным оптимизмом», причем, со ссылкой на самого Карреру, после боев у Чильяна назвавшего О´Хиггинса «первым солдатом Чили».

Несложно понять, что Каррера к декрету отнесся, мягко говоря, без восторга, тем более, что в это же время оба брата диктатора и его главная опора, поехав в Сантьяго, в пути были перехвачены какой-то бандой, переправившей их в Чильян, к испанцам, и поскольку о времени выезда и маршруте мало кто знал, возникли основания для очень неприятных подозрений. Тут, правда, конкретики не было, а вот насчет смещения про интриги к О’Хиггинса диктатор говорил, не особо выбирая выражения, и даже тот факт, что дон Бернардо долго отказывался (а хунта неуклонно настаивала) оценивал, как «гадкое лицемерие», - и значительная часть армии с ним соглашалась, отказываясь подчиняться кому угодно, кроме любимого главкома.

Людей из Лимы все это только радовало. На запрос, что делать с братьями Каррера, дальновидный вице-король ответил: не казнить, не судить, держать под охраной с уважением, а в начале 1814 года направил в Чили подкрепление с артиллерией и командующим, не уступавшим опытом покойному Парехе, 4 марта сумевшим занять городок Талька, базу О´Хиггинса и «ключ» к Сантьяго, и отбить этот важный пункт республиканцам, как они ни старались, не удалось.

Пришлось удовлетвориться хотя бы тем, что  угрозу столице сняли, стараясь не вспоминать, что для этого пришлось оттянуть силы с юга, после чего роялисты без сколько-то серьезных усилий заняли Консепьсон. И вот тут-то, словно резонер в старой комедии, на авансцену вышел, чтобы на мгновение блеснуть и сгинуть в никуда, новый герой: британский подданный, капитан флота Его Величества Георга IV м-р Эдвард Хильяр…

Этот похабный, похабный, похабный, похабный мир...

Сперва только факты, ибо письма сохранились, а потом пару слов от себя. В середине марта испанский командующий генерал Гаинса получил из Лимы письмо, в котором вице-король, выражая благодарность за достигнутое и уверенность в том, что теперь войну можно закончить одним ударом, тем не менее, предписывал принять «важного человека из Англии», который будет посредником в переговорах с бунтовщиками о мире. С указанием, что вопрос этот не обсуждается, поскольку «относится к сфере высшей политики».

Сложно сказать, что подумал дон Габино, но хунта, - очередная, на сей раз во главе с полковником Франсиско де Ластра, ранее служившим в испанской армии в метрополии, британского моряка приняла, предложения внимательно выслушала и, кратко обсудив, дала формальное предписание Ставке начать мирные переговоры, что и был уполномочен сделать бригадир Хуан Маккенна, ближайший сотрудник О’Хиггинса.

Докладная от 19 апреля по итогам первой встречи: «Особые причины, о которых будет донесено лично, влекут за собой необходимость действовать по обстоятельствам, главным образом исходя из того, что в противном случае мы не получим никакой обещанной нам помощи», на что дон Бернардо ответил: «Поддерживаю. Хотя, конечно, в иных, благоприятных для нас внешних условиях капитуляция была бы невозможной».

На мой взгляд, самое важное здесь казалось бы незначительное слово externos (внешние), в сочетании с предупреждением о неполучении помощи por lo demás (в противном случае). Потому что внешняя помощь в Чили шла только из одного источника, - Буэнос-Айреса, - который сам был, в общем, передаточным звеном, и явление м-ра Хильяра в сочетании с этим простым фактом, говорит если и не обо всем, то очень о многом. Особенно в свете изменившихся реалий.

Ибо: весна 1814. Париж пал. Наполеон ушел за горизонт. Европа свободна, - то есть, в основном, под Англией, а что не под Англией, так этим занимаются, но что касается Испании, то она однозначный сателлит, всем обязанный и полностью покорный. В такой ситуации раздевать догола Фердинанда VII, вернувшегося в Мадрид на британских штыках было и неэтично, и невыгодно, однако и списывать в расход немалый профит, достигнутый в Латинской Америке, тоже было невыгодно, а насчет этики тут речи не было.

В итоге, генерал Гаинса, от имени вице-короля, и бригадир Маккена, от имени хунты, 5 мая на берегу речки Лиркай подписали не нравившееся ни испанцам, ни чилийцам соглашение из 16 статей. Главная – первая. Мир, роспуск армии, всем амнистия, Чили признает власть испанской короны (вопрос о статусе, провинция или автономное королевство отложен на потом) и получает полную свободу торговли со всеми странами, «не враждебными Испании». В первую очередь, с Великобританией, которой, «после Бога, так обязана Испания», Лима же, со своей стороны, в течение месяца выводит из Чили войска.

По существу, ровно то, с чего начинали. Мягчайший «автономизм», против которого четыре года назад агитировали и покойный Мартинес де Росас, и сам О’Хиггинс, но в конкретном раскладе maximum maximorum возможного. Если, разумеется, рассуждать продуктивно. Однако Хосе Мигель Каррера продуктивно рассуждать не хотел, и попытки дона Бернардо поговорить по-хорошему наткнулись на нежелание слушать. Даже хуже.

Еще раз в скобках. Проще всего списать шероховатости в отношениях двух незаурядных людей на личное соперничество, взаимное непонимание, разность взглядов на будущее, в конце концов, перенеся тему в плоскость двух медведей в одном лесу. Но самое простое решение далеко не всегда самое верное, и здесь, к сожалению, именно тот случай. Иное дело, что некоторые подспудные нюансы многим так неудобны, что скрыты в архивах намертво, и лично я к этим архивам доступа не имею.

Остается гадать по крупинкам соли, то есть, по намекам на намеки в личных переписках. Вроде строчки из более позднего письма О´Хиггинса Сан-Мартину: «Я сделал все, чтобы разъяснить этому человеку всю пагубность его позиции. Я напомнил, что наши большие друзья рекомендуют совсем иное. Однако он в своем нежелании меня понять дошел до того, что сказал: "Я ценю помощь наших больших друзей, но Америка принадлежит американцам, и никто из-за океана не смеет нам диктовать. Во всяком случае, если речь идет о Чили"».

Вот, как говорится, и думайте сами, решайте сами. Но слова словами, а дело делом. 23 июля, дождавшись возвращения из плена братьев, генерал Каррера при поддержке основной части армии совершил в Сантьяго очередной переворот, сформировав «хунту Республики» во главе с самим собой, и пояснив, что испанцы все равно придут, поскольку мир с мятежниками для Мадрида пустая бумажка, чтобы иметь время на перегруппировку. Все сторонники «похабного мира» попали под раздачу, правда, без расстрелов, но очень серьезную: полковник Ластра оказался на нарах, Хуан Маккенна и другие «соучастники измены» вылетели из страны.

Естественно, приверженцы O´Хиггинса (вернее, противники Карреры и, соответственно, как это ни парадоксально, сторонники Испании) в южном Талька такой зигзаг политики не признали, и грянула мини-войнушка, мелкая, без большой крови, но крайне неуместная, ибо о лучшем поводе объявить неприятный мир «недействительным не по вине Испании» вице-король не мог и мечтать.

Уже 3 августа 5000 испанцев под командованием генерала Мануэля Осорио, ветерана наполеоновских войн, высадившись в Чили, подступили к Талькауано, потребовав капитуляции, - а у чилийцев с войсками было очень туго: в распоряжении Карреры находилось не более 600 солдат, причем вооружение их оставляло желать много лучшего, и примерно около того или чуть меньше бойцов стояло под знаменами О’Хиггинса. То есть, после вынужденного примирения (деваться было некуда), самый максимум полторы тысячи – против пяти.

Тем не менее, после совместного воззвания двух лидеров к нации, люди пошли в ряды. К концу сентября в списках на довольствие числилось уже 4122 солдата, и все эти силы (1700 бойцов O’Хиггинса, остальные под командованием братьев Каррера) были брошены на оборону стратегически важного города Ранкагуа. Бой за который начался 1 октября и завершился на следующий день полным разгромом подразделений дона Бернардо, с трудом вырвавшегося из кольца и покинувшего город с тремя сотнями бойцов.

И опять же, трудно что-то понять. Традиционно поклонники О’Хиггинса валят всех собак на Карреру, который якобы, в лучшем случае, «не смог оказать своевременную помощь», а в худшем и вовсе подставил конкурента. На что оппоненты, приводя аргументы самого Карреры, резонно возражают, что он как раз вел бой в соответствии с диспозицией, в поле, а О’Хиггинс должен был поддерживать его огнем из укреплений, вместо того неведомо зачем, вопреки настояниям Хуана, брата диктатора, двинув войска в штыковую, тем самым сломав порядки Хосе Мигеля на флангах.

Но Бог с ним. Историки незаинтересованные, рассматривающие сражение чисто через призму военной науки, сходятся на том, что бой инсургенты проиграли еще до начала, просто в силу разницы количества и качества, - и примем это за основу. Главное, что после Ранкагуа армия, - хотя Каррере свои части удалось без фатальных потерь, - распалась, а выжившие (Каррера прямо с поля боя, О’Хиггинс – ненадолго заглянув в столицу) вместе с сотнями штатских, которым было чего опасаться, ушли за Анды. Первая Республика, как ее именуют в Чили, Patria Vieja (Старое Отечество), перестала существовать. Началась Reconquista.

Кричали женщины «Ура!»

Вступление королевских войск в Сантьяго напоминало триумф римских цезарей. Ало-золотые знамена, гербы Дома Бурбонов, празднично одетые толпы, ключи от города на шелковой подушке, бокалы красного терпкого вина офицерам, цветы, цветы, цветы, - и в воздух чепчики бросали. «Воочию убедился, - отчитывался изрядно удивленный генерал Осорио в Лиму, - что главари мятежа и их обманутые приверженцы никогда не находили отклика в сердцах народа. Ранкагуа навечно заставит вспоминать их имена с ужасом».

В известном смысле, он был прав, хотя, конечно, немалую роль сыграла и прокламация, подписанная сеньором де Абарнелем и торжественно зачитанная на центральной площади. Оставляя все на волю монарха, вице-король от своего имени подтверждал условия «майского пакта» по поводу амнистии. Правда, из числа прощенных исключались все, взявшиеся за оружие после 5 мая (кроме профессиональных рядовых солдат и поставленных под ружье пеонов), но это само собой подразумевалось, зато всем, кто так или иначе помог, гарантировалась полная неприкосновенность и сохранение всех прав.

Здравый, дальновидный подход пожилого, умудренного длинным стажем работы в колониях человека, и генерал Мануэль Осорио, ставший военным губернатором, его полностью одобрял, ибо подход этот обеспечивал испанцам прочную социальную поддержку. Прежде всего, на самых верхах: «Тридцать Две семьи» устали от беспорядков, тем паче, успели осознать, что ничего хорошего новые европейские веяния им, людям старого времени, не несут, и готовы были служить короне, как служили три века.

А куда лама с копытцем, туда и краб с клешней. Торговцы радовались восстановлению нормальных экономических связей, мастеровые – появлению спроса на обычную, не военную продукцию, да и вообще, всем сколько-то «приличным» людям возвращение короля казалось долгожданной стабильности, - а мнение плебса, как и несогласие пары тысяч «крайних», ушедших в бега или забившихся в норки, никому интересно не было.

Вот только логика времени не совпадала с логикой вице-короля. Крах французской Империи, означавший, как многим тогда казалось, полное крушение итогов «Французского Эксперимента» и Реставрацию тысячелетних порядков, запустил маятник назад. В Европе вообще, даже в самых развитых ее странах, а уж в изрядно отсталой Испании, где перепуганный, озлобленный король-неврастеник «ничего не забыл и ничему не научился», как мало кто, так и тем паче. Карали «смутьянов», искореняли «вольнодумие», выжигали «безбожие», не считая числа, не разбираясь в степени вины и не стесняясь в средствах, благо, старшие партнеры на все закрывали глаза.

Короче говоря, вернулось средневековье. Гарроты, виселицы, расстрелы стали повседневным явлением, - и помимо прочего, Фердинанд VII получил от Священного союза мандат на возвращение и «успокоение» колоний, а в придачу к мандату, обширный кредит Сити, - разумеется, под солидный процент, - и через Атлантику в Новый Свет поплыли армады. Тысячи закаленных многолетней войной с самой грозной армией мира солдат, тысячи новобранцев - бывших партизан из крестьян, отвыкших работать, но готовых сражаться за короля, сотни опытных, заслуженных офицеров, десятки проверенных, зарекомендовавших себя генералов, - и лучшее оружие, купленное в Англии на полновесные британские фунты британских же стерлингов.

Остановить эту махину, по крайней мере, с ходу возможности не было никакой. Инсургентов гнали и били везде. Били в Мексике, где, к тому же, борьба за свободу началась без всякого британского участия, а потому считалась неправильной и подлежала реструктуризации. Били в Венесуэле, откуда с трудом успел унести ноги Симон Боливар, неформальный наследник доскакавшегося и сгинувшего в испанской тюрьме Франсиско Миранды. Даже могучей Ла-Плате, куда испанцы не сунулись, поскольку у Лондона там был свой интерес, пришлось скукожиться, навсегда уйдя из Верхнего Перу. Естественно, стать приятным исключением Чили, тем паче, уже «замиренное», не могло и не стало, и в этом смысле, тысячекратно прав был Каррера, выступая против «майского мира», который, как он и говорил, мог быть только «временной уловкой врага».

Получив из Мадрида два монаршьих послания, - одно с выражением «благоволения» за красиво проведенную АТО, а второе с «порицанием» за «потворство предателям короны и Бога», - вице-король сообщил в Сантьяго, что дискурс изменился. Приказ есть приказ, и генерал Осорио, пусть и без всякой радости, приступил к делу, объявив «режим реконструкции» на всей территории, кроме очень-очень высокогорного Кокимбо, где, перерубив канатные мосты через пропасть, сидел крохотный гарнизон инсургентов.

Время разворачивали вспять вплоть до костюмов (мода минувшего века стала малым, но важным символом лояльности). Восстановили королевскую аудиенсию и кабильдо (без выборов, по списку губернатора), членам которого пришлось на коленях, как в церкви, благодарить Лиму за «спасение Чили», - но вовсе уж от души, согласно личной инструкции короля, отыгрались на амнистии. «Врагами короны», - правда, все же с градацией на 12 категорий, - были объявлены все сколько-то «приличные» люди, жившие на территории Patria Vieja, кроме тех, кто «делом и кровью доказал верность».

Что ж, воля короля - воля Господа. Сколько-то участников полузабытого «путча Фигероа», сколько-то упрямых монархистов, в 1810-м не гнувшиеся по ветру, сколько-то волонтеров, примкнувших к войскам Парехи, а потом Осорио, да еще некоторое количество «верных», как выяснилось, втайне пересылавших в Лиму секретную информацию, - в том числе, вы не поверите, даже некоторые члены Конгресса и «хунт», - получили полный набор счастья. В общем, на круг, с тысячу. Зато всем остальным, от глав «32 семей» до мелкого лавочника пришлось походить по мукам, потому что «комиссия очищения» работала на основе презумпции виновности.

Все депутаты, все чиновники всех хунт, все ораторы, все офицеры, даже родня «врагов короны» (мать братьев Каррера и не она одна), общим числом более двух сотен, пошли за решетку. Официальных казней, правда, не учиняли, но 80 человек сгноили до смерти, еще 50 выслали на гиблый остров Хуан-Фернандес, затягивая следствие, пока их не сгрызла малярия. Однако Его мадридское Величество, читая донесения, пришло к выводу, что генерал Осорио «слишком либерален и мягкотел», поэтому дона Мануэля отозвали, заменив маршалом Марко дель Понтом по прозвищу la Persona mecánica, после чего стало ясно, что с отъездом «освободителя» кончилась белая полоса и началась черная.

Но даже сумевшие доказать, что не виновны, и получившие в «комиссии» вердикт culpable solo de pasividad (виновен только в пассивности) все равно считались виновными, ибо не встали с диванов, не погасили мятеж сами, ожидая, пока из Перу придут испанские мальчики, чтобы умирать за ленивых чилийских шахтовладельцев, а стало быть, обязаны были погасить военные издержки. И тут уж пощады не было никому, ибо и Лиме, и Мадриду деньги были крайне нужны.

Поэтому налоги одичали до людоедства, за неуплату полагались конфискации, ежемесячно объявлялись принудительные займы, больно бившие даже по самым зажиточным чилийцам, а уж люд помельче и вовсе поставившие на грань голодомора, - и ожесточение, нарастая, прекращалось в гнев.

«До "освобождения", - итожит Франсиско Вальдес Вергара, - большинство либо оставалось равнодушно к событиям, либо охотно вступало в королевскую армию, но Reconquista изменила все. Уже через год редко кто, от патрициев до плебеев, не готов был обнажить меч во имя свободы», и ничего удивительного в том, что примерно с весны 1816 года в сельской местности появились летучие отряды, по мере сил гадящие испанцем, где только можно.

Мелкие, кусачие, они атаковали даже города, а если вдруг прижимало, уходили за Анды, где им готов был и стол, и дом, и помощь боеприпасами, потому что именно там, за Андами, в ла-платской провинции Куйо и ее столице Мендосе теперь ковалось будущее потерявшего себя Чили…

Люди длинной цели

Никак не обойтись без разговора о Буэнос-Айресе, где в это время решалось очень многое, без понимания чего не понять и все дальнейшее. Но о событиях в Байресе все уже досконально рассказано в книге о Ла-Плате, а потому, думаю, можно обойтись кратким экскурсом.

В 1812 году, когда Объединенные провинции Ла-Платы уже были свободны от испанцев и бурлили протуберанцамиобщественной активности во всех возможных оттенках, из Лондона на родину, согласно решению ложи «Лаутаро» прибыли несколько военных, зарекомендовавших себя в войне талантом и героизмом, и разумеется, прошедшие полный курс наук в «школе дядюшки Миранды». Все они были парни не старые, яркие, активные, либералы и республиканцы разного уровня радикальности, а особо выделялся среди них полковник Хосе де Сан-Мартин.

Герой легендарной битвы при Байлене. «Высокий крепкого сложения человек, - как описывает его близкий друг, Уильям Боулс, - со смуглым и выразительным лицом… Прекрасно воспитан, прост и сдержан в общении, образован, жаден до знаний… Подобно античным героям, фанатичен в работе, полностью лишен как личных амбиций, так и жажды наживы, в неистовой же любви к свободе напоминает Робеспьера, но без всякой кровожадности». Быстро проявил себя отличным военным организатором и блестящим командиром, а затем, набрав в Байресе серьезный вес, возглавил военный переворот, в результате которого ложа «Лаутаро» (ла-платский филиал лондонской) захватила власть.

Властью, однако, военные (если в рамках нынешней политической фразеологии, «ультра-левые») распорядились неординарно. Никаких социальных экспериментов проводить не стали, оставили политику политиками, но взамен Сан-Мартин потребовал не мешать ему идти к самой главной цели: освобождению всей Америки от «позора чужеземной монархической тирании», и получил желаемое, став командующим Северной армией, на границе с Верхним Перу, недавно потерпевшей несколько поражений и нуждавшуюся в срочном обновлении командования.

Однако, приняв войска, понял, что с такой армией далеко не уедешь, и необходимо создавать новую, принципиально иную, но главное, обладая талантом стратега и оценив общую обстановку, пришел к выводу, что Верхнее Перу, почти столь же промонархическое, как Нижнее, не путь в Лиму, а глухая стена на пути. Поэтому в августе 1814 года написал в Байрес, попросив пост губернатора какой-нибудь пограничной провинции, и получил с лихвой: специально для него из богатой Мендосы выделили провинцию Куйо, а в Мендосу поставили его креатуру. После чего, обладая практически ничем не ограниченными полномочиями, сеньор Сан-Мартин начал обстоятельно, без лишней спешки готовить последний и решительный бой.

Вот с кем пришлось иметь дело чилийским беженцам, но и сеньору Сан-Мартину пришлось иметь дело с людьми непростыми, взаимоотношения которых были еще не проще. Грубо говоря, взаимная неприязнь на почве разборок темы «Кто виноват?» уже плавно переходила во взаимную ненависть, генерировал которую, в основно, Каррера, продолжавший считать себя диктатором и главнокомандующим, а О’Хиггинса открыто обвинявший в поражении. И разумеется, раскололась чилийская эмиграция: подавляющее большинство военных безусловно поддерживали Хосе Мигеля, зато основная часть политиков стояла на стороне дона Бернардо. Примирить стороны возможности не было, и приходилось выбирать, с кем работать, а тут тоже были сложности.

Казалось бы, все трое из «гнезда Миранды», значит, в общем и целом, единомышленники. Так? Так. Но не совсем. Сан-Мартин – один из столпов ложи «Лаутаро», член «внутреннего кабинета», бесспорный глава филиала в Байресе О´Хиггинс – из самых первых «джентльменов», в Чили с 1802, никуда не выезжая, связей с Лондоном не отмечено, с Байресом нечастая переписка. В «Лаутаро» не входил, с доном Хосе лично не знаком. Каррера – хорошо знаком с Сан-Мартином по Испании, в «Лаутаро» формально не состоял, но состоял в «Рыцарях Разума», ее «дочке». По уставу  должен был подчиниться  старшему товарищу. Ан нет.

О единственном разговоре губернатора Куйо с экс-диктатором Чили почти ничего не известно, но известно, что он был, а из обрывков, разобранных исследователями даже не по буквочкам, а по знакам препинания, кое-что проистекает. Судя по всему, Сан-Мартин сообщил молодому соратнику, что «Лаутаро», - то есть, старшие товарищи в Байресе и Лондоне, - его поведением недовольны, начиная с самовольного побега из Англии на войну и кончая диктатурой.

На что тот, видимо, отреагировал в том смысле, что он – чилиец, а чилийцам ни Байрес, ни сам Лондон не указ, касаемо же мнения ложи, то он, Хосе Мигель Карррера, никакой «Лаутаро» знать не знает, а подчиняется только полковнику Миранде или, - из байресских, - полковнику Альвеару, главе «Рыцарей Разума». И вот это было самой серьезной ошибкой, потому что байресский филиал к тому времени раскололся на «яростных» (сторонников Сан-Мартина) и «спокойных» (сторонников Альвеара), а оба лидера полностью побили горшки.

В итоге, общего языка не нашли настолько, что братья Каррера угодили под домашний арест, а солдат-чилийцев, этим очень недовольных, разоружили, после чего мелкими группами разбросали по разным подразделениям формируемой армии. Зато с О’Хиггинсом губернатор поговорил очень тепло (тот все понимал правильно), установив полный контакт, - а в конце концов, отправил всех четверых в Байрес, чтобы там решали.

В Байресе же тоже все ходило ходуном. Патриоты соревновались в патриотичности патриотизма, выметая друг дружку из коридоров власти, уже появились «унитарии» и «федералисты» (очень подробно об этом в книге про Ла-Плату), и чилийцы угодили в самое полымя, причем О´Хиггинс оказался на стороне «унитариев», Каррера же сразу вошел в команду Карлоса Альвеара, и когда тот через пару месяцев стал Верховным правителем, у дона Хосе Мигеля все, казалось, пошло на лад, - однако еще через пару месяцев, в апреле 1815 года Альвеар проиграл внутреннюю борьбу, бежал, и надежды Карреры рухнули: экс-диктатор остался без связей, но с настоятельной просьбой руководства ложи плыть за океан в распоряжение центра.

Громкие американцы

Вариантов не было. Никаких. И Хосе Мигель, расставшись с братьями, убыл в Европу, давать объяснения. Однако вскоре, в самом начале 1816 года, путями неисповедимыми всплыл в Штатах, уже неплохо (за три месяца выучил) говоря по-английски. Без денег, но зная, куда идти. Ибо еще в Чили подружился с Джоэлем Пойнсетом, «особым агентом» США в Южной Америке, так близко, что тот, выходя далеко за границы своих инструкций, с искренним энтузиазмом помогал ему руководить войском и страной, - и как выяснилось, дружбу не забыл.

Принял с распростертыми объятиями, помог с деньгами, а потом, будучи персоной заметной и со связями, познакомил с друзьями и друзьями друзей: президентом Мэдисоном, госсекретарем Монро, Джоном Астором, тогдашним богачом номер один, и прочими политиками, бизнесменами, «золотыми перьями» и военными высшего уровня Эндрю Джексона, а также знаменитым спикером конгресса Генри Клеем.

Побывал везде, в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии, Балтиморе, и всем понравился, потому что был обаятелен, искренен, а главное, высказывал мысли, которым слушатели аплодировали, после официальной части, на неизбежном фуршете подходя, представляясь, чокаясь, пожимая руку и выражая интерес к продолжению знакомства, ибо излагаемое молодым гостем из Чили было элите янки близко и понятно.

Вкратце: мы, американцы, боремся за свободу Америки от заокеанских тиранов, за свободу и республику, и мы не можем позволить, чтобы нашу святую борьбу использовали в своих интересах новые заокеанские тираны; многие из них представляются друзьями, но друзья не диктуют, что делать и как быть, друзья просто помогают, и если им нужна помощь, им тоже нужно помогать, но не потому, что они давали в долг, а потому что друзья. Я знаю, о чем говорю, я сам попал в мышеловку, но вырвался. Итак, Ladies and Gentlemen, я здесь, на священной земле свободы, где все получилось, и я уверен, что вы, the people of the United States, поможете многострадальному народу Чили!

Не цитата, но предельно близко к тексту. И: да. Именно. America for americans, лозунг, который в Штатах уже созревал, но прозвучит лишь через восемь лет, из уст президента Монро с подачи госсекретаря Джона Куинси Адамса, которые тоже сидели в зале, слушали чилийского гостя, кивали в знак полного согласия и рукоплескали.

К тому же, янки-дудлей давно и сильно злила позиция властей Байреса, предоставивших (как и испанцы) «режим максимального благоприятствования» английским купцам, но отказавших в этой малости североамериканскому бизнесу, и все они знали, что в Чили, при Каррере (по просьбе м-ра Пойнсета) гости из Штатов имели такие льготы. А кроме того, - это тоже следует иметь в виду, - в те годы американцы, хотя и умели считать деньги, однако были в изрядной мере идеалистичны, реально, а не на словах считая себя Знаменосцами Свободы.

Так что, не стоит удивляться тому, что очень скоро сформировался кружок очень влиятельных «карреристов», в том числе и бизнесменов высшего уровня, готовых вкладывать деньги в перспективный проект, а на запах денег поплыли и эмигранты из Ла-Платы, по тем или иным причинам оказавшиеся в изгнании. Возникли собственные СМИ, - "Maryland Censor" и "American Farmer", - но и полуофициальный "National Intelligencer", издаваемый братом вице-президента, отмечал «честный, боевой и предприимчивый дух» братьев Каррера.

В итоге, уже осенью в распоряжении чилийского генерала были пять кораблей с полусотней пушек и трюмами, забитыми оружием, плюс шестьдесят семь волонтеров, имеющих военный опыт, в том числе, два десятка офицеров, и в декабре 1816 года он отплыл из Балтимора в Ла-Плату, надеясь набрать там солдат для вторжения в Чили. Однако 9 февраля, немедленно по прибытии в Байрес, Каррера был задержан. Правительство Ла-Платы официально предложило ему передать свой флот, оружие и людей под командование Сан-Мартина, от чего Хосе Мигель наотрез отказался, заявив, что «Сан-Мартин собирается не освобождать мою страну, а покорять ее, он не позволит моему народу выбрать президента, а навяжет народу свою собачку».

Вернуться в порт ему не дали, а предложили сдать оружие и проследовать. Корабли и груз были реквизированы, люди, как нежелательные иностранцы, взяты под арест (правда, не надолго, и что интересно, ни один из boys не согласился служить Ла-Плате, даже за очень длинный песо; кто-то уехал в Рио, кто-то вернулся домой, но Каррере не изменил ни один), а самого Карреру закрыли «до выяснения». На том основании, что план освобождения и обустройства Чили уже утвержден, но участие братьев этим планом не предусмотрено. Porque слишком много болтал в Estados Unidos.

Что было чистой правдой. «Больших друзей» похождения возмутителя спокойствия в Штатах шокировали неимоверно, да и Сан-Мартин сделал выбор, поставив на Бернардо О´Хиггинса, в феврале 1816 вернувшегося из Байреса с одобрением ложи и ставшего самым близким и верным помощником губернатора Куйо, как писали тогда, его «неотлучной тенью». И детальный план, в самом деле, уже работал вовсю.

Беспощадно облагая данью иностранцев, да и местных (этих, правда, в форме займа), сдирая с колоколен колокола и переливая их в пушки, конфискуя для военных нужд лошадей, Сан-Мартин к осени 1816 года имел армию, какой еще не видел Новый Свет. Хорошо вооруженную, отменно обученную и наполовину черную (1500 негров прислали из Байреса, еще 500 конфисковали на месте, вместе с лошадьми), - правда, чилийцы в абсолютном меньшинстве. И при этом, поскольку всех «подозрительных» изгнали из провинции еще в сентябре, испанцы ничего не подозревали, зато Сан-Мартин, плотно работавший с партизанами по ту сторону гор, располагал полной информацией о силах противника.

К Рождеству три полных дивизии, - 3400 штыков и 600 сабель при неплохой арте, - ждали только приказа, и приказ прозвучал сразу после Святой Ночи, в теплой форме личного письма: «Чилийцы, друзья и соотечественники! Армия под моим командованием идет освободить вас от тиранов, угнетающих нашу дорогую землю. Солдаты, братья мои, только вперед!».

А далее известно. Тяжелейший, потрясающий точностью, скоростью и красотой исполнения переход через Анды, выход на прямую дорогу к Сантьяго и 12 февраля победа при Чакабуко над значительно большей испанской армией, успевшей преградить путь, но не выдержавшей натиска. Тем более потрясающая, что хорошо мотивированные солдаты, ветераны войны с Наполоном, выстояв всего два часа, побежали, оставив на поле боя 500 человек убитыми (при 150 павших бойцов Армии Анд) и 600 пленными, в том числе, самого маршала Марко дель Понта, губернатора Чили. Остальные, даже не пытаясь защищать столицу, бежали на юг, - и 14 февраля Сан-Мартин вошел в Сантьяго.

Свободны наконец...

Война занятие прихотливое, всякое бывает, но масштаб и яркость Чакабуко поразили всех, - сам сеньор Абаскаль, вице-король Перу, узнав, записал в дневнике: «есть основания опасаться перелома», - однако «южного рывка», на добивание испанских войск в Консепсьоне, не последовало. Это было не ошибкой, как полагает, скажем, Бенхамин Викунья Маккенна, но объективной реальностью: Ejército de los Andes была предельно вымотана. Ограничились занятием (под песни и пляски публики, которую реконкистадоры достали) городов, откуда роялисты бежали, спешным набором пополнения (желающих оказалось немало) и, разумеется, установлением новой, хорошей и правильной власти.

На следующее же утро после бегства испанцев и торжественной встречи освободителей, кабильдо абьерто Сантьяго объявило Сан-Мартина главой чилийского правительства, однако дон Хосе отказался, сообщив, что он тут гость, исполняющий свою миссию, которая только-только началась, выразив, однако, пожелание, чтобы «чилийские друзья» оказали доверие «доброму и честному республиканцу, первому солдату Республики сеньору О’Хиггинсу», и 16 февраля доверие было единодушно оказано: дон Бернардо стал supreme director - Верховным правителем Чили, - и объявил состав правительства, а правительство, засучив рукава, принялось строить прекрасный новый мир.

Первым делом учредили филиал ложи «Лаутаро». Настежь распахнули двери тюрем, освободив всех политических, и тут же заполнили свободные нары «изменниками», то есть, чиновниками, служившими испанцев, кое-кого для примера расстреляв на площади (чего испанцы не делали). Разогнали «особую стражу», создав вместо нее четыре полиции, цивильную, вспомогательную и тайную. Объявили полную свободу слова с отменой цензуры, но запретом под страхом ареста поминать добрым словом «авантюриста и тирана Карреру». Вплоть до запрета держать дома желто-белые полотнища, - первые флаги Чили, - потому что придуман и вышит этот флаг был Хавьерой Каррера, сестрой диктатора, очень политически активной дамой.

Естественно, не пренебрегали базисом. Громогласно отменили введенные испанцами налоги, но тут же ввели новые, ничуть не меньше, - на «святое дело свободы» и прочие полезности. Например, на восстановление Национальной библиотеки, учрежденной Каррерой, Национального института, учрежденного им же, и еще много на что из созданного диктатором и отмененного испанцами, - но реально деньги шли на армию, формированию и обучению которой уделялось максимальное внимание. По всем азимутам – от обязательного призыва каждого десятого до учреждения кратких курсов младших командиров.

И разумеется, заявили о необходимости скорейшего созыва Национального Конгресса, - «единственного органа, правомочного определять волю Нации», однако с оговоркой «как только обстоятельства позволят», а поскольку обстоятельства, на взгляд О’Хиггинса, не позволяли, Верховный правитель волевым решением создал «сенат», куда включил семерых самых верных и послушных сотрудников, поручив им «спокойно и ничуть не спеша готовить Конституцию».

В общем, все шло ровно. На плацах ла-платские сержант и рядовые муштровали чилийских рекрутов, в ускоренном темпе формируя «Объединенную андскую и чилийскую армия». Сенаторы, ничуть не спеша, писали проект конституции. Мытари собирали налоги со всего, что шевелится, кроме английских купцов, чьи суда стали частыми гостями в Чили. Цивильная полиция охраняла порядок, тайная занималась тайными делами, а вспомогательная, надо думать, вспомогала. Единственная газета страны, La Palabra libre de Gobierno («Свободное слово правительства»), ежедневно радовала граждан позитивом, и граждане радовались, в соответствии с законом, не вспоминая об «авантюристе и тиране Каррере». Во всяком случае, громко и в публичных местах. Быть выпоротым никому не хотелось.

А вот тихо и не в публичных – шуршали. Выражали недоумение насчет «засилья пришельцев из-за гор», действительно, сидевших везде и считавших себя вправе вести себя, как пожелается. Сетовали на налоги, огорчались принудительному набору добровольцев и строгости муштры. Но главное, сравнивали былое с нынешним, приходя к выводу, что испанцев прогнали к месту, и спасибо за это, но при Хосе Мигеле, даром, что назывался диктатором, было как-то и легче, и сытнее, и свободнее.

Это докучало революционерам, и не только в Сантьяго. После ареста Карреры и конфискации его кораблей пресса Штатов устроила шум, мало с чем сравнимый. Гасили всех. И правительство Ла-Платы, и лично Верховного правителя сеньора Пуэйрредона, и «агрессора» Сан-Мартина, и «марионетку» О’Хиггинса, и ("Richmond Enquirer") «некие тайные общества, не более чем инструменты в руках европейских тираний, под видом борьбы за Свободу навязывающих Свободным Нациям новое рабство в интересах кучки богатых негодяев». Не забывали и насчет «новых попыток удушить нашу юную Демократию необоснованными, бесчеловечными пошлинами, против чего восстал благородный м-р Каррера».

Далее шли выводы: «республиканизм никогда не будет процветать в Буэнос-Айресе, пока там безраздельно царит господство английской фракции», с предложением поговорить на тему,  не пора ли организовать блокаду Ла-Платы?.. и не скинуться ли на создание «корпуса храбрых американских парней, желающих помочь дружественному народу Чили»?.. И когда эту идею поддержал лично м-р Ирвайн, куратор отдела Южной Америки в Госдепе, власти Ла-Платы решили, что вопрос нужно как-то закрывать.

Карреру освободили, широко распиарив сей факт в СМИ. Передали ему паспорта для него и братьев, тоже к тому времени арестованных (одного за дуэль с фатальным для противника исходом, другого за участие в дуэли как секунданта). Вдобавок через посредника предложили достаточно денег, чтобы безбедно жить в Англии или любой европейской стране в обмен на обязательство не возвращаться, что сам Хосе Мигель оценил очень точно: «после этой театральной сцены я не сомневаюсь, что нас хотя вычеркнуть из истории Америки».

Получив отказ, зашли с другого конца, предложив пост посла Объединенных провинций в США, «где у него там много преданных друзей», гарантировав, что при согласии с братьев снимут все обвинения. По словам Бенхамина Викунья Макенны, в какой-то момент у экс-диктатора «был свой момент слабости», - 3 апреля 1817 года он написал письмо сеньору Пуэйрредону, сообщив, что «готов отказаться от гонки во имя идеалов, которые, видимо, никому не нужны».

Однако, в конце концов, 18 апреля Хосе Мигель, поговорив с братьями, все же предпочел бежать с помощью «группы Джона Кеннеди», военных моряков с американского фрегата «Вифлеем», под видом пьяного морпеха доставивших его на шхуну, отбывающий в занятый португальцами Монтевидео. На столе в квартире беглеца осталась записка: «Не может быть покоя, если не отстоять свою честь, столь грязно поруганную, свои идеалы, которые дороже жизни, и свое Отечество, брошенное в топку чужих интересов…»

Братья и сестры

Говорят, что человек сам творец своей судьбы, и это верно, - но до определенного этапа, пока он решает только свои личные вопросы. А вот занявшись политикой, которая, по сути, сплетение сотен и тысяч судеб, человек все меньше зависит сам от себя, становясь, как говорил великий Эдвард Гиббон, не столько режиссером своего спектакля, сколько одним из актером пьесы, которую пишет Судьба, и знать свою роль ему не дано.

Именно так произошло с Каррерой. До бегства из Байреса его роль была относительно второстепенна, - крупный политик из мало кому интересного захолустья, и согласись он эмигрировать, в Европе стало бы одним зажиточным рантье больше, только и всего. Однако Хосе Мигель принял иное решение, и с этого момента стал фактором, раздражающим многих, потому что его в большой политике эта карта, никем не учтенная, смешала расклады.

Он был связан с Альвеаром, а значит, противопоставил себя оформившемуся «унитаристскому» истеблишменту Байреса, - в его понимании, «тирании и абсолютного деспотизма». Он связался с Артигасом, вождем «федералистов», а следовательно, стал раздражать и Объединенные провинции и Империю. Но главное: он нашел общий язык янки, элиты которых признали его с братьями «одними из лучших друзей Соединенных Штатов во всей Южной Америке», а это уже нарушало все планы Лондона.

И вокруг него постепенно складывался круг отчаянных, влиятельных, популярных людей, чилийцев и не чилийцев, по разным поводам оказавшихся в оппозиции, а это делало его по-настоящему опасным для новых властей Чили, то есть, - в первую очередь, - О´Хиггинса, которого Хосе Мигель называл исключительно Ricelme, что вообще-то было правдой, поскольку в семьe нового Верховного правителя Чили были свои тайны, и «весь Сантьяго» знал, что покойный дон Амброзио, маленького Бернардито любивший и растивший, так до самой смерти ни разу и не назвал его своим сыном.

В общем, как водится, политическая неприязнь перерастала в личную, а личная, в свою очередь, подпитывалась политическими мотивами, - ибо популярность Карреры, имя которого запрещалось даже помнить, в Чили начала расти. По той простой причине, что страна окончательно превратилась в базу подготовки рывка на Перу, - Сан-Мартин думал только об этом, к Чили не проявляя никакого интереса, - а оплачивать создание «Великой армии» приходилось людям, с которых драли три шкуры. И по той простейшей причине, что невероятная энергия Хосе Мигеля, помогавшего Альвеару сколачивать «федералистский» альянс против Байреса, прямо угрожала, при успехе замысла, сорвать «перуанский план» Сан-Мартина.

Короче, что-то нужно было делать. Но что? Добраться до самого Карреры (идеальный вариант) руки были коротки, а если бы кто и рискнул, в уругвайской пампе, где властвовал Артигас, ручонки бы ободрали с конем. Начинать зачистки чилийцев, сочувствующих бывшему диктатору, без оснований означало вызывать у населения, и так напряженного, самые отрицательные эмоции, вплоть до мятежей и дезертирства. И какая-то неглупая голова, отталкиваясь от того факта, что братья Хосе Мигеля, - старший, Хуан Хосе, и младший, Луис, - находятся в Байресе, нашла как ей, видимо, думалась, неплохое решение вопроса.

Как водится, в скобках. После бегства «среднего, но главного» ребят из тюрьмы выпустили, но оставили в Байресе под гласным надзором, запретив выезд. Сами-то по себе они, простые hombres типа «Мне бы саблю да коня, да на линию огня», опасности не представляли, но в руках Хосе Мигеля, умевшего ими управлять, превращались в крайне эффективные инструменты. Придержали и сестру, донью Хавьеру, девицу-красавицу, волевую, жесткую и рисковую, - хотя она никуда и не рвалась (дома ей, фанатичной патриотке, придумавшей первый национальный флаг, делать было нечего, где-то в глуши  «звезда Чили» просто не прижилась бы, а на войду тогда приличных девушек не брали).

Естественно, братья томились без дела. Естественно, сестренка бесилась и рвалась в бой. А связи с Хосе Мигелем, чье слово в семье было почти таким же законом, как слово отца, не было, - за этим следили очень строго, - и беспокойная семейка варилась в собственном соку. И вот в такой ситуации какими-то вовсе уж непостижимыми путями в июне 1817 года донья Хавьера получила письмо от близкой подруги из Сантьяго, а в письме излагалась масса интересного. В принципе, описывалось все, как есть, но при этом сообщалось: незваный гость настолько хуже индейца, что люди всерьез настроены сбрасывать «аргентинское иго», и уже даже кое-что готовят. И военные тоже в игре, в частности, полковник Мануэль Родригес, командир полка «Гусары смерти», лучшего подразделения чилийской армии и друг детства братьев Каррера.

На самом деле, в изложении решительно всех исследователей, от «заговора братьев» за версту несет самой пошлой провокацией, но донья Хавьера, не зная, что муж подруги делает неплохую карьеру при О´Хиггинсе, поверила, ибо очень хотела получить именно такую информацию. А поверив, сообщила братьям, присовокупив от себя, что по ее мнению, ехать надо. Безусловно, прав Бенхамин Викунья Маккенна: «фатальная, безумная затея, продукт мечты романтичной дамы», но Хуан Хосе и Луис загорелись. Им было удобно, когда кто-то решал за них, тогда они просто делали дело, ни о чем не думая, а все вопросы, связанные с реализацией взяла на себя решительная сестра.

Нет, ну в самом же деле, ведь все же просто. Нужно только ускользнуть из постылого Байреса, вернуться домой, собрать друзей, захватить «двух наглых самозванцев», О´Хиггинса посадить, чтобы не мешал, Сан-Мартина выслать, как нежелательного иностранца, - и точка. Братишка Родригес поможет. Проще простого же, правда? Остается только составить список будущего правительства, чтобы когда Хосе Мигель прибудет (разумеется, очень скоро), он был доволен.

Вообще-то, конечно, имей заговорщики возможность связаться со «средним, но главным», он бы им многое объяснил. Внятно. Но такой возможности не было, а сестра требовала не медлить, да медлить и не хотелось. Так что, сказано – сделано: поехали. Порознь (сестра, умница, подсказала). Один под видом слуги отставного офицера, второй, прицепив накладную бороду, изображая из себя мелкого коробейника. И все сразу поползло по швам. Лично у меня есть даже ощущение, что «слугу» и «офеню» на всем протяжении пути «пасли», тем паче, что войти в роли они так и не смогли, и когда парни добрались до зоны влияния Сан-Мартина, обоих повязали: Луис в начале августа в Мендосе, Хуана Хосе несколькими днями позже в Сан-Луисе.

ХХХ

О задержании тотчас сообщили О´Хиггинсу (Сан-Мартин в это время был в Байресе, выбивая дополнительные средства на армию) и предложили привезти арестованных в Чили, от чего Верховный правитель отказался в самых резких выражениях (вы задержали, вы и разбирайтесь), зато в Сантьяго прошли аресты всех, кого любая из трех полиций держала на подозрении, а также полковника Мануэля Родригеса. Правда, очень скоро выяснилось, что ни на кого никакого серьезного компромата не нашлось, о заговоре они ничего не знали.

Это гражданские. Что же до командира «Гусар смерти», то он совершенно честно сказал, что аргентинцев  его тяготят, но испанцев тяготят еще больше, стало быть, выбор сделан. А поскольку в воздухе пахнет войной,  во имя Отечества не время для заговоров. Вот если бы появился Хосе Мигель, тогда бы он, полковник Родригес, еще  думал бы, кто правильный Верховный, но Луис и Хуан Хосе – это ж несерьезно, они славные парни, он их очень любит, но не больше. И вообще, можете хоть посадить, хоть расстрелять, но попробуйте потом сохранить лояльность моих гусар.

В итоге, отпустили всех, кроме братьев, хотя уж к ним-то, сидящим в Мендосе, претензий у тамошних властей не было и быть не могло. Зато была просьба Сан-Мартина подержать, как можно больше, а просьба Сан-Мартина означала приказ, и срочно нашлись какой-то лавочник, обвинивший Луиса в ограблении лавки, и какая-то проститутка с жалобой на Хуана Хосе, якобы зверски ее избившего при исполнении ею служебных обязанностей. Чистая уголовка, конечно, и мало верится, - но нужно же провести следствие, опросить свидетелей, очные ставки, то-сё, а у дознавателей и так работы по горло, так что, perdon, seniores, придется подождать.

Когда такие новости донеслись до уругвайской пампы, мнение Хосе Мигеля на сей счет было предсказуемым: ребята влетели по собственной дури, и влетели круто; «Они не годятся для таких дел. У них нет ни мозгов, ни ресурсов, и сейчас не время. Шантажировать меня не позволю, пусть посидят, а когда выпустят, я им все объясню, мало не покажется». И более ничего. У «младшего, но главного» и без того была масса дел: работа с «федералистами» в пользу Альвеара начала приносить плоды, Артигас помогал, чем мог, и главное, активная переписка со Штатами, наконец, вышла на конретику.

А между тем, в Чили сюжет близился к развязке. В отличие от Первой Мировой, когда, как известно, «войны не хотел никто, война была неизбежна», в данном случае, война была неизбежна, ибо ее хотели все. О подготовке армии вторжения в Лиме прекрасно знали, а потому решили играть на опережение. Тем паче, что чилийцы провоцировали: 12 февраля, в первую годовщину сражения при Чакабуко, О´Хиггинс огласил манифест, извещающий Urbi et Orbi, что «Отныне и впредь континентальная территория Чили и прилегающие к ней острова составляют фактически и юридически свободное, независимое и суверенное государство и навсегда отделяются от испанской монархии...».

Учитывая, что весь юг Чили по-прежнему находился под властью законных хозяев, - там сидел губернатор, там развевались испанские флаги, - а документ подразумевал всю колонию, casus belli был налицо. Но если бы в Перу ничего не знали, но если бы никакого манифеста не случилось, испанцы все равно бы не знали, все равно начали бы, потому что таков был приказ Мадрида: Фердинанд VII требовал вернуть колонию, и генерал Осорио, лучший из колониальных генералов, получил в свое распоряжение большую, хорошую армию, в январе 1818 года перешедшую условную линию перемирия.

И вот ведь парадокс. Именно Мариано Осорио в свое время упорно доказывал высшей власти, что Чили не та колония, где нужна жесткость, что именно в Чили, если подойти к вопросу умно, у Испании есть, на кого опереться, - но вынужден был, подчиняясь приказу, действовать жестко, но все равно потерял пост из-за «мягкотелости». Теперь, начиная новую кампанию, он еще раз попытался убедить высшее руководство в том, что, в данном случае, хотя испорчено очень много, ласка лучше, чем таска, - но в ответ получил категорическое: «Огнем и мечом! Не рассуждать!», - а между тем, население Чили, хоть и очень злое на аргентинцев, слишком хорошо помня дни Reconquista, повторения не желало, - и страна сплотилась.

План Сан-Мартина, уверенного в себе и своей армии, был, как всегда, ясен и элегантен. Обойдя передовые части испанцев, «Объединенная армия» вышла к крепости Талькауано, занятой основными силами Осорио, предполагая взять ее штурмом и сбросить противника в море, после чего зачистить территорию от мелких отрядов не представляло бы труда.

Однако дон Мариано был достойным соперником: штурм провалился, осада затянулась и стала бессмысленной, и в результате, чилийцам пришлось уходить, оставив провинцию Консепьсон, где скрытых монархистов было больше, чем где бы то ни было, и отойдя к городку Талька, заняв исключительно удобные позиции у Канча-Райада, где в ночь на 19 марта и произошло сражение, намечавшееся, как генеральное, и ставшее первым и последним поражением Сан-Мартина за всю его военную карьеру.

И вновь повторю сказанное ранее: война – seniora капризная. На сей раз солдат у Сан-Мартина было пусть и не на много, но больше, выучкой они не уступали испанцам, по части артиллерии тоже, а в боеприпасах даже превосходили, - и все решало качество руководства, но Сан-Мартин решил доверить командование чилийскому партнеру, а О´Хиггинс в какой-то момент растерялся. Зато Мариано Осорио, победитель при Ранкагуа, был, как минимум, очень талантлив, - считалось, что будь он при Чакабуко, многое могло пойти иначе, - а в эту ночь блеснул, как никогда ярко.

В итоге – большие потери и не отступление, но бегство с полной утратой порядка. Был даже момент, когда армия, на глазах превращаясь в толпу, рванулась к горам, чтобы бежать в Мендосу. Все было бы кончено, не спаси ситуацию полковник Мануэль Родригес, о котором мы  говорили выше,  сумев остановить солдат криком: «За вами все еще ваша страна, граждане!». Там же, на поле боя, поскольку все были уверены, что и Сан-Мартин, и О´Хиггинс мертвы, он объявил себя  Верховным диктатором, и оставался им  ровно 30 часов, пока в Сантьяго не вернулись дон Хосе и дон Бернардо, оба раненые, но живые. И тем не менее, в городе началась паника похуже, чем после Ранкагуа, - вполне обоснованная, потому что Сантьяго был практически беззащитен: подходы к столице прикрывала только одна потрепанная дивизия, в общем, примерно 800 штыков с десятком орудий.

Однако испанцам победа тоже далась трудно, а остатки Объединенной армии, укрепив позиции, сумели их удержать. Наступление с ходу захлебнулась, две недели шли позиционные бои, для испанцев осложненные атаками мелких летучих отрядов, и за это время «дуумвират» с невероятной энергией перестраивал армию. И довольно успешно, поскольку O´Хиггинс придумал интересный трюк. Видя, что население в добровольцы не спешит, он издал и огласил указ о награждении «всех, кто доблестно служил делу Свободы, помогая покончить с остатками владычества тиранов», вписав туда более трех тысяч человек, в основном, не имевших никакого отношения к зачисткам лоялистов, проведенным после Чакабуко.

Согласитесь, креативно. Теперь, в случае реванша испанцев, почетный список, учитывая волю короля, превращался в смертный, и внесенным в него оставалось только идти на сборные пункты. Ситуация выровнялась, главное было впереди, и общее мнение заинтересованных лиц сводилось к тому, что у Мариано Осорио шансов побольше. «Думаю, - сообщал в те дни Хосе Мигель Каррера в письме Карлосу Альвеару, - когда мы восстановим тебя в законной должности, нам придется вместе идти за горы, бить Осорио, который, скорее всего, прогонит бедняжку Ricelme. Клянусь милостью Святой Девы, мне этого мерзавца даже немного жаль…»

Борьба по правилам и без правил

Впрочем, времени на «жалеть мерзавца» у Хосе Мигеля практически не было. У него все шло, как нельзя лучше, и работы было по горло. 21 марта, - в Чили все висело на волоске, - из Вашингтона прибыл человек с письмом, датированным 15 ноября минувшего года и подводящим итог многих месяцев переписки. Как бы неофициальное: адресант, Дэвид Портер, – ничуть не политик, а просто вице-командир ВМФ США, личный друг Хосе Мигеля и недавно вступившего в должность президента Монро. Частное, аккуратное, на любой посторонний взгляд – рассказ об инаугурации и выражение лучших пожеланий борцам за свободу в братских странах.

Но: «мимоходом, дорогой друг, скажу, что отношение к Вам у нас теперь еще благоприятнее, Вас помнят, Вам сочувствуют… Говорят, что наш общий друг не намерен признавать независимость Объединенных провинций с учетом как наших интересов, так и интересов самих провинций, власти которых крайне неразумны и склонны к тирании, однако все может измениться в случае возвращения к власти нашего общего друга…

Прочее на словах изложит Вам податель сего письма, от себя же скажу, что интересы Европы не должны учитываться патриотами Америки, и путь к признанию независимости стран Южной Америки лежит через создание правительств, понимающим высокие идеалы Свободы так же правильно, как Вы… Благоприятный момент наступил, и мы уверены, что вы знаете, как воспользоваться им ко всеобщему благу, используя всю свою энергию. Об этом совсем очевидностью говорит Ваше прекрасное обращение, за возможность ознакомиться с проектом которого искренне благодарим…».

Проще говоря, речь идет о том, что президент Монро, госсекретарь Джон Куинси Адамс, Конгресс и high society США определились, и готовы делать ставку на Карреру и его партнера в Байресе, Карлоса Альвеара, даже если это осложнит их отношения с Испанией и Великобританией. А помянутое в письме «прекрасное обращение» - ничто иное, как «Манифест народу Чили», написанный Хосе Мигелем еще летом 1817 года, и тогда же отправленный на ознакомление в Вашингтон, округ Колумбия, а 4 марта 1818 опубликованный.

Интересный, надо сказать, документ. Полностью отрицающий месть, амбиции, любые частные интересы, но очень душевно излагающий «милому народу, товарищам моим и соратникам» мотивы борьбы. Вопреки общей тогдашней манере, без особой напыщенности, Каррера писал:

«Моя цель не только защитить свою честь, но предупредить народы о невидимых опасностях и указать на происки внутреннего врага. Было бы подло и неразумно из деликатности молчать о том, о чем кричать нужно. Мы сражались, мы пролили нашу кровь, чтобы уничтожить тиранию, а не менять тиранов, лицемерно говорящих о свободе, но несущих новое рабство»,

и далее – вовсе уж недопустимое с определенной точки зрения: «Я не позволю, чтобы наша судьба решалась за нашими спинами, никем не избранным руководством тайных организаций, рядовые члены которых не знают, кому служат те, кто требует от них слепого подчинения, а требующие подчинения исполняют волю тех, чьи имена и намерения таятся во тьме».

Публикацией этого манифеста Хосе Мигель перешел свой Рубикон, открыто бросив вызов уже не только Сан-Мартину и О´Хиггинсу, и даже не только «унитарному» правительству могучих Объединенных провинций, но силам, куда более мощным, и письмо м-ра Портера подтвердило, что шаг этот оправдан. Теперь от ситуации в Чили, кто бы ни победил в схватке, уже мало что зависело, все решалось на много высшем уровне, и на этом уровне фигура Карреры вырастала до ферзя, - но, конечно, его интересовало и Чили.

В Чили же война опять показала свой норов. Утром 5 апреля 1818 года у реки Майпу Объединенная армия, после очередного уникального маневра Сан-Мартина через перевалы, сошлась с войсками генерала Осорио в бою, по ходу которого таланты командующих перестали играть какую-то роль: последние два часа люди просто убивали друг друга, выясняя, кто первый сломается, - и сломались испанцы. С обеих сторон – по полторы тысячи павших, множество пленных; подводя итоги самого крупного кровопролития за все годы войны, Сан-Мартин чеканил: «Вскоре победившая армия убедится, что это сражение решает судьбу всей Америки», - и был прав. До полной развязки оставались годы, но все дальнейшее было делом техники.

А спустя примерно две недели в ставку Артигаса, где пребывал Хосе Мигель Каррера пришло сообщение о гибели его братьев, расстрелянных 8 апреля, спустя три дня после битвы при Майпу, по приказу губернатора Мендосы. Никакой логики и никакого смысла в этой казни не было, ее причиной называли то, что Хуан Хосе и Луис, устав от безделья, задумали побег, сговорившись с заключенными-монархистами, и это вскрылось.

Однако по свидетельству очевидцев, суд был пародией на суд, и власти позже выражали сожаление, оправдывая себя ссылками на «трудные времена». В связи с чем, есть и такое мнение, что никакой попытки к бегству не было, а была негласная просьба O´Хиггинса, подкрепленная указанием Сан-Мартина, после появления манифеста Хосе Мигеля решивших, что семья Каррера стала чересчур опасной.

Возможно, и так. Хотя, с другой стороны, братья сами по себе были абсолютно безобидны, и не исключено, что целью расстрела было просто сделать «среднему, но главному» больно. Не в стиле Сан-Мартина, но он мог и не знать, зато О´Хиггинс люто ненавидел Луиса, убившего на дуэли его лучшего друга, Маккенну. В Чили, во всяком случае, где до того над «приключением» братьев посмеивались, никто не сомневался в том, что казнь была «подлым убийством», и 17 апреля, когда новость долетела до Сантьяго,  Мануэль Родригес, сыгравший со своим полком ключевую роль в битве при Майпу и уже ставший живой легендой, ворвался во главе разъяренной толпы на заседание кабильдо абиерто, потребовав «положить конец аргентинской оккупации» и отставки Juacho Ricelmе, «этого подлеца с кровью на душе».

Однако власти были наготове: ла-платские солдаты рассеяли «врагов свободы», взяв полковника Родригеса в плен. Правда, судить героя Канча-Райады и Майпу, спасителя Сантьяго, которому к тому же Сан-Мартин был обязан жизнью, не рискнули. Дело спустили на тормозах, но вскоре «Гусары смерти» были расформированы, а дон Мануэль без суда сослали в горный поселок Тиль-Тиль, где 26 мая (вообще не в стиле Сан-Мартина, который, видимо, не знал) пристрелили в административном порядке, надолго сей факт засекретив. Что же до Хосе Мигеля...

«Выслушав подробности, - вспоминает Бенедетто Кастилья, - генерал Каррера несколько побледнел, но не утратил обычного своего спокойствия, лишь губы его слегка шевелились. Затем, окончив молитву и осенив себя крестом, он попросил повторить все, не упуская ни малейших подробностей, вслед затем сказав: "Хорошо. Парни не осрамили честь фамилии, отец может ими гордиться. Но я, признаться, такого не ожидал. Теперь мне остается только повесить четырех негодяев либо умереть, пытаясь это сделать… "».

Расстреливать два раза уставы не велят

Чуть-чуть отойду от точной хронологии, потому что тема все-таки Чили, а не война, а до последнего звонка еще далеко. Осорио ушел в Перу, но на юге, в Консепсьоне, Талькауано, Лос-Анхелесе, Вальдивия и по всему «индейскому фронтиру» стояли королевские гарнизоны, красно-золотой флаг реял над островом Чилуэ, куда можно было подбрасывать подкрепления, и всем этим победившим patriotes необходимо было заниматься. Причем, уже без помощи аргентинцев, и не лучшими силами, потому что лучшие силы Сан-Мартин готовил к походу в Перу, выжимая из Чили все соки.

Он вообще был «человеком цели», этот дон Хосе, и его целью, согласно программе «Лаутаро» была Лима, а все остальное – лишь этапами. Поэтому он почти не интересовался чилийскими проблемами. Да что чилийскими! – когда в 1819-м серьезные сложности возникли у Байреса и Байрес потребовал, чтобы Андская армия шла на подмогу, сеньор Сан-Мартин, официально – подчиненный Ала-Платы, ответил начальству вежливо, но категорически: no.

А между тем, «потрясение Майпу» рассеивалось. Испанцев на юге было не очень много, но слабые духом дезертировали, остались только сильные, в основном, не испанцы, а местные, и к ним шли подкрепления. Не из Перу, где только приходили в себя, - а «из-за речки». Мапуче, ранее державшие нейтралитет, сделали выбор, и хотя республиканцы тоже звали, - в пользу испанцев, с которыми за полвека твердого мира даже сдружились. А кроме того, к тому времени пампа чтила Христа, самый уважаемый токи, старый Доминго Марилуан, был ревностным католиком, а его духовный отец, падре Ферребу, бывший офицер, - ярым монархистом.

Поэтому еще 3 февраля 1814 года, вожди съехавшись по зову генерала Осорио, решили  так: это война белых, пусть белые и воюют, но в целом мы за Самого Большого Токи. Так что, если его воинам придется совсем туго, мапуче придут. И вот, увидев, что уже туже некуда, прислали гонцов, извещая, что слово помнят и готовы.

И не только мапуче. Шли и люди из горных «републикет»,  где обитал всякий фартовый люд, от пеонов, которым надоело гнуться, до ухарей, не поладивших с властями, владений потомственных бандитов-контрабандистов, деды-прадеды которых век, если неполтора назад основали первые «курени». С  властями жили они в состоянии холодного мира, но с прямой уголовщиной давно завязали, если кого-то грабили, то не в Чили, а за горами, в Мендосе. Так что, явление аргентинцев, имевших на вольных людей острый зуб, вольным людям пришлось не по нраву, тем паче, что, дикий народ, в душе были монархистами, да и очень религиозны.

Так что, двинувшись в ноябре 1818 года на юг, республиканцы очень скоро поняли, что легкой прогулки не получится, и хотя полковнику Санчесу, главе королевских сил Фронтира, пришлось оставить Консепсьон, зато он, развивая наступление, отбил у республиканцев Чильян, притом, что войск в его распоряжении было куда меньше.

Естественно, в Сантьяго разгневались. В январе 1819 года на юг пришло солидное подкрепление, - 4000 штыков и сабель во главе с опытным и толковым полковником Рамоном Фрейре, - и сеньору Санчесу пришлось отступать, сдавая город за городом: Лос-Анхелес, потом Консепсьон, по ходу множество мелких городков, - на юг, к Вальдивии, но оторваться не получалось: свежие силы врага «сидели на хвосте», терзая арьергарды.

Попытка уйти за Био-Био, в края мапуче, не получилась, армия все больше напоминала толпу голодных бродяг, с каждым днем все более терявших кураж. В какой-то момент полковник, собрав офицеров, предложил обсудить вопрос о сдаче на приемлемых условиях, - и многие, в общем, согласились: плетью обух не перешибешь, а потом заговорил некто Венансио Бенавидес.

В скобках – для любителей латиноамериканских сериалов. За полную точность не ручаюсь, детали разнятся в зависимости от симпатий биографов, но вот представьте: приличная периферийная семья. Папа испанец, мама креолка, сыновья-погодки уже креолы. Все роялисты, только младший из тех, чьи сердца требуют перемен. С началом войны старший под испанским флагом, младший - горой за республику.

И вот: старший, попав в плен, приговорен к расстрелу, но младший, узнав, его выпускает, за что сам получает «вышку». И выводят на обрыв, но за миг до залпа парень прыгает в пропасть, каким-то чудом выживает, добирается до испанцев, которые решают его расстрелять, как шпиона, и даже ставят к стенке, но тут появляется старший. Немая сцена.

Сезон второй. Оба за короля. Старший по зову сердца, младшему просто идти некуда. После Чакабуко оба в плену. Старший получает «вышку» как враг, младший как изменник. Оба расстреляны. Но младший, весь в дырках, ночью выполз из ямы, дополз до людей, как-то выходили, а потом лично Сан-Мартин недобитого помиловал: тогдашние уставы позволяли, да и почти калека.

И зажил человек мирной жизнью, женившим на невесте покойного брата, в которую был влюблен с детства, ярой роялистке, служа клерком в мэрии Консепсьона, а когда война вновь пришла на юг, занимался организацией эвакуации, и на военном совете ему вообще места не было. Но ввалился и заявил: No pasaran! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!

Вопрос: с чего бы вдруг вдоволь нахлебавшемуся войны, уставшему от нее женатому человеку, которому плен решительно ничем не грозит, потому что все долги Республике выплачены, совершать такой пируэт? Месть за брата? Взгляды жены? Возможно. А вот из его письма соратнику: «Мой бесценный товарищ! вспоминаю ту ночь, когда Архангел Мигель явился мне и именем Божьим спросил: "для мирной ли жизни Он явил тебе чудо, трижды спасши от смерти?" Ныне ты меч в руке моей: иди и побеждай!».

Что он говорил, как, не знаю, но настроения его речь переломила. Самого полковника Санчеса, правда, убедить не удалось, он все же ушел в Вальдивию, но абсолютное большинство армии единодушно избрала дона Венасио jefe de la Frontera (начальником Границы). А вскоре  и сам Хоакин де Песуэла, вице-король Перу, подтвердил назначение, присвоив  верному слуге короля  чин полковника с «особыми полномочия во всем Чили», - и не говорите мне, что это не латиноамериканский сериал, причем старый, потому что теперь таких не снимают.

Мервые не кусаются

А теперь -  батальный блокбастер, такой себе The Longest Day длиной в три года. Даже с элементами мистики, потому что, не исключено, без Архангела Мигеля таки не обошлось. Или просто дремал в человек такой особый дар, дремал, и проснулся, но действовал Бенавидес так, что профессиональные военные только диву давались.

В общем, совершенно штатский человек, он не только быстро собрал армию в 1700 штыков при двух тысячах «красных кавалеристов», но и заставил всех, включая парней из «републикет», стоять навытяжку. Плюс к тому, угадал с кадрами: в горах братья Пинчейра, потомственные атаманы, а на побережье – падре Хуан Антонио Ферребу (тот самый), потому что бывший офицер. И началась Guerra a Muerte, - Война Насмерть, - названная историками так, потому что в этой войне ни та, ни другая сторона не брали пленных, а кто начал первым, как ни старались, выяснить не удалось.

Фронтир заполыхал. Бенавидес налетал ниоткуда и уходил в никуда, не щадя никого, кроме известных монархистов, атаковал из засады и громил, вырезая бегущих, и чем больше было побед, тем больше людей к нему шло. В Лиме ахали, сравнивая дона Венансио с великим вандейцем Кадудалем. Антонио Пико, его «лейтенанта», прибывшего просить денег и оружия, обеспечили всем, и сверх того – пакетом патентов на чины и орденами, кому полковник Бенавидес сочтет нужным: ибо ясно было, что речь идет о судьбе Перу.

В Сантьяго же дела шли наоборот, от плохого к худшему. Политика О´Хиггинса понемногу заставляла людей думать, что до свободы жилось лучше, к казне, как пиявка, присосался Сан-Мартин, подняли голову сторонники генерала Карреры, и это было очень опасно. Впрочем, об этом подробно чуть позже, главное, деньги все-таки нашлись, и даже Сан-Мартин, видя такое дело, выделил в помощь полковнику Фрейре несколько подразделений.

А между тем войска дона Венансио осадили Лос-Анхелес, разгромив 22 сентября войска, посланные на выручку, и вырезав всех пленных, после чего республиканцы решили покинуть город. Однако конница роялистов шла вслед за длиннющей, - 500 солдат и более тысячи гражданских обоего пола и всех возрастов, - колонной, в удобном месте окружив и сделав предложение: если солдаты сдадутся, гражданских отпустят. Не имея шансов, чилийский командир согласился, после чего дон Венансио приказал убить гражданских, кроме 70 монархистов на глазах у военных, которых зарезали потом. Солдатам, правда, дали выбор: умереть или служить королю, и большинство решило жить.

Теперь под полным контролем роялистов, - 1800 кадровых солдат, 3000 ополченцев и не менее 2000 мапуче, - оказался весь Фронтир, кроме побережья. 2 октября, с налета взяв Консепьсон, Бенавидес осадил Талькауано, где укрылся полковник Фрейре и остатки его войск, менее 1000 бойцов, с минимумом боеприпасов и почти без еды.

Ждать было нечего, и Рамон Фрейре принял решение прорываться, однако вылазка 25 ноября сорвалась. Тем не менее, через два дня, осажденные решились на вторую вылазку, - и тут случилось неожиданное: в разгар боя на сторону республиканцев перешли солдаты из гарнизона Лос-Анхелеса. В итоге, потеряв 1700 кадровых бойцов, лучшие свои подразделения, Бенавидес с индейцами бежал, но Фрейре, естественно, не мог его преследовать.

Неудача была очень серьезной, но в Лиме не особенно огорчились, ибо все решалось в Европе, где уже готовилась отплывать армада с 19 тысячами ветеранов на бортах. Прибытие ее в Новый Свет означало победу, так что, задачей полковника Бенавидеса было только выиграть время, и он это сделал наилучшим образом.

Но все пошло не так. О событиях 1 января 1820 года и получивших в истории название «Революции Риего», писать не хочу, - иная тема, - и вопрос о роли англичан тоже обсуждать не будем. Отмечу лишь, что как только все, что интересовало Лондон, было достигнуто, у Риего, которому до того все удавалось, косяком пошли провалы вплоть до петли.

Главное: гражданская война в метрополии, сорвав отправку в Америку пополнений, сделала поражение испанцев неизбежным, тем паче, что у Чили флот появился. Разжились чисто пиратскими методами, и это забавная тема, но и об этом позже, - но как бы там ни было, 4 февраля 1820 года сэр Томас Кокрейн, нанятый в Англии, занял Вальдивию, и с утратой этого порта роялисты потеряли основную базу снабжения, да и связь с Лимой.

Тем не менее, подвести Архангела Мигеля дон Венансио не мог. Он собрал новую армию, воодушевил людей и развернул «малую войну», но теперь чилийцы давили. Отняли все занятые им города, даже рискнули сунуться «за речку», и хотя «за речкой» не сложилось, в воздухе висели скверные ощущения: на объявленную Рамоном Фрейре амнистию «клюнули» многие. Однако дон

Венансио не сдавался. Создал очередную армию, он взял неприступную Талькауано, разбил республиканцев 22 сентября при Пангале и в двухдневной (26-28 сентября) битве под при Тарпелланки, даже создал «правительство колонии Чили», немедленно признанное Лимой, но…

Но все это уже была агония. Несколько маленьких побед, - и тяжелое поражение 10 октября при Лас-Вегасе. Несколько маленьких побед в декабре, - и еще один разгром. В рядах начались раздоры, заговоры, дезертирства, и в конце концов, на совете командиров дону Венансио сообщили, что удача от него отвернулась (было у мапуче и хлопцев из «републикет» такое суеверие), передав командование более удачливому Антонио Пико. Есть, правда, и версия, что подчиненные заподозрили лидера в намерении капитулировать, но уверенности нет, его биографию два века порихтовывают в соответствии с симпатиями.

В любом случае, смещение состоялось, и возможно, Бенавидес сам был рад этому: убивать его никто не собирался, а в его личных записках есть упоминания о «смертельной усталости». К тому же жена, сопровождавшая его везде, была на сносях, и бывший командующий с супругой и парой близких людей на маленькой шхуне отплыл в Перу. Однако по дороге в одном из портов был сдан властям капитаном: 50000 тысяч песо «за голову» были огромной суммой, так что моряка никто даже не осудил.

Потом был Сантьяго, краткий суд и виселица. Тело, снятое после суток «демонстрации», расчленили, руки, ноги и голову отвезли на юг в воспитательных целях, остальное сожгли, и это, в общем, считается финишем Guerra a Muerte, хотя, на самом деле, не совсем так. Еще долго сражался падре Ферребу (расстрелян 2 сентября 1824 года), еще полгода после казни падре, пока не погиб в бою, дрался Антонио Пико, лишь через пять лет пошли на переговоры мапуче, получив от Чили признание себя «независимым народом», а реку Био-Био «государственной границей», хотя ряд кланов, не пожелав смириться, ушли за горы, в аргентинскую пампу.

А уж «републекты» во главе с братьями Пинчейра стали головной болью чилийцев аж до 1832 года, когда дали последний бой при Эпулафкена. Кто-то из историков, правда, пишет, что «это уже была не война за королевское дело, но обычный бандитизм», но кто-то полагает, что как раз «война за короля», своего рода «креольский протокарлизм». А по мнению некоторых, речь вообще следует вести о «единственном в истории Чили восстании свободных крестьян, спасавших свой особый уклад жизни».

Впрочем, все эти сложности, превратившие юг страны в пустыню на много лет вперед, фатальными для Республики не были. До Сантьяго южане все равно не дошли бы, а мятеж Риего в Испании вообще сделал их борьбу частностью. Куда больше, до бессонницы и нервных срывов в эти годы беспокоила О´Хиггинса иная проблема, от событий в метрополии никак не зависевшая, и звали эту проблему Хосе Мигель Каррера…

Вот и конец моей песни…

На самом деле, явная тревога, сквозящая по сему поводу в письмах Верховного , адресованных Сан-Мартину и товарищам из Байреса, вполне понятна. Политика политикой, но казнь (а по сути, убийство) братьев Каррера перевела конфронтацию в плоскость вендетты, а это у латинских народов и сейчас серьезно, в то время же было серьезнее некуда. Еще больше усугубило ненависть бессмысленное глумление дона Бернардо над 86-летним отцом Хосе Мигеля, которого привели на банкет по поводу казни «бандитов Каррера», а затем заставили оплатить расходы на расстрел сыновей, после чего старик слег с инсультом и умер.

Это, кстати, шокировало даже близких друзей («Уверен, что такой скверный совет дал Вам тайный враг, которого следует немедля прогнать», - писал из своей ставки Сан-Мартин), - но не англичан. Англичане, учитывая отношение Верховного к Альбиону (о чем несколько ниже), высказывались примерно в стиле генерала Миллера: «Ошибка? О да. Но его ошибочные суждения и поступки ничто в сравнении с добротой его сердца».

У Хосе Мигеля, разумеется, было совсем иное мнение. А еще у него был план, точный и здравый. Выступая против «унитариев» Байреса, видевших себя «коллективным вице-королем», он отстаивал идею «свободного союза провинций». А потому, в союзе с могущественным тогда Хосе Артигасом (подробно в «ла-платском» томе), опираясь на поддержку США, готовил возвращение к рулю своего друга Альвеара, после чего решение «чилийского вопроса» было бы уже делом техники.

Изрядно порывистый по натуре, он научился держать себя в руках, и трудился без эмоций, в итоге, добившись полного успеха: 1 февраля 1820 года объединенные силы провинций наголову разгромили войска Байреса при Сепеде. «Унитарная» конституция в соответствии «Пактом Пилар» умерла, Аргентина официально стала Конфедерацией, а одной из статей договора определялись «интересы генерала Карреры, чья роль в восстановлении Свободы неоценима». Он получил деньги, солдат, оружие и снаряжение для создания «Армии восстановления Чили», - то есть, именно то, чего хотел.

Да только вот беда: хотя к власти в Байресе пришли «федералисты», среди них не было Альвеара. Не желали. Почему, объяснять долго и незачем, но не было, а кто был, тот залетному чилийцу ничего не обещал, - а кроме того, и новые «федеральные» власти в пограничных провинциях, панически боясь Сан-Мартина, сразу же отказались помочь в «восстановлении Чили» и даже позволить ему пройти по своей территории.

В такой отчаянной ситуации, - армия есть, но ни тыла, ни дороги домой нет, - Каррера пошел ва-банк: 1 июля 1819 года с одобрения нескольких влиятельных caudillos Карлос Альвеар был объявлен губернатором Байреса «по решению его освободителей от унитарного ига». Однако портеньос на шантаж отреагировали не так, как ожидалось: они выбрали своего губернатора и послали против «самозванца» войска, параллельно предложив «освободителям» обменять Альвеара на серьезное понижение пошлин.

Щедрость «освободители» оценили, так что сражение при Сан-Николас-де-лос-Арройос друзьям пришлось давать при подавляющем численном перевесе противника, и ничем, кроме проигрыша, оно кончиться не могло. Проигрышем и кончилось, после чего Альвеар, не видя ни смысла, ни возможности продолжать борьбу, ушел со сцены, в эмиграцию, а Каррера с несколькими эскадронами, примерно 500 сабель, решил идти в Чили, при необходимости пробивая дорогу силой, кто бы ни загородил путь.

И шел. Занимая города, выпуская из тюрем заключенных, готовых идти вместе. Затем, поскольку таковых было мало, развернулся в пампу, отыскал становище вождя Янкитруза, слывшего «бичом границы», и попросил поддержки. Изумленный токи, на белых иначе как на врагов или добычу не смотревший, не отказал, но при условии, что гость пройдет испытание «веревкой, огнем и железом». Что это означало, не знаю, додумывать не хочу, но Хосе Мигель Каррера экзамен выдержал, после чего к маленькой армии Pitchi Mapu (Молодого Короля), - такое имя дали ему после церемонии - присоединились несколько сот раскрашенных всадников. А это было уже кое-что. Но…

Но все-таки мало для возвращения за Анды, тем паче, что закрыл свои границы и Байрес. Ничего личного, упаси Боже, просто кто бы там ни был у руля, хоть «унитарии», хоть «федералисты», слово Лондона для  морских ворот континента значило очень много, а Лондон крайне настоятельно просил сделать все, чтобы генерал Каррера, лидер «североамериканской партии», не добрался до Чили, где уже не было Сан-Мартина (в сентябре 1820 года он, наконец, уплыл из Чили в Перу), а популярность О´Хиггинса стремительно понижалась.

К тому же, индейцы есть индейцы, свободная стая, дети природы. Они храбро бились, но в остальном вели себя, как если бы шли в обычный malon, подбирая все, что можно, и совершенно не считаясь ни с нормами тогда еще не принятых в Гааге и Женеве конвенций, ни, тем паче, с правами человека, - а это тоже затрудняло путь, потому что баррикады строили стар и млад.

Каррера метался. Попытался вырваться из круга, оказав помощь одному из самых могущественных каудильо, боровшемуся за влияние с коллегами, но тот, помощь приняв и расплатившись боеприпасами, в поход на Чили идти не захотел (дорого и ни к чему), - и в феврале 1821 года, решив, что все сроки вышли (тем паче, что из Сантьяго звали), генерал принял решение идти напролом, через Сан-Луис, Кордову и Мендосу.

Ополчение Сан-Луиса опрокинул, буквально размазав, потом смел заслоны в Кордове, затем, 10 июля при Рио-Куарто, побил милицию Мендосы, но из-за гор пришли части, посланные О´Хиггинсом, и граница осталась на замке. К тому же, это ведь была Мендоса, где убили братьев, поэтому Каррера разрешил мапуче не стесняться, после чего врагов стало много больше, и 30 августа Хосе Мигель потерпел поражение в Пунта-дель-Медано, а через пару дней был сдан врагу несколькими офицерами в обмен на помилование.

Дальше быстро. Приговор «за многочисленные, известные всем преступления», право написать письмо жене («Прощай, голубка, я спел свою песню…»), и около полудня 4 сентября шесть пуль в грудь. По словам очевидца, фра Бенито Ламаса, вел себя невероятно храбро, крикнув напоследок: «Я умираю за истинную свободу Америки!». Как сообщал Джон Форбс, «особый агент» США в Байресе, госсекретарю Джону Куинси Адамсу, тело расстрелянного расчленили, как позже тело Бенавидеса: голову выставили в Мендосе, правую руку послали в Кордову, а левую в Сан-Луис. Однако власти провинций отрицали, что позволили себе «такое варварство», и так это или не так, мне выяснить не удалось.

Вот так завершилась одиссея генерала Хосе Мигеля Карреры, создателя и диктатора Patria Vieja. Имя его велели не произносить вслух, - и во избежание проблем, долго не произносили. Потом вспомнили, а в 2005-м один из сильнейших судов ВМФ Чили получил имя El General Miguel Carrera. Но что забавно, в Штатах, когда весть о расстреле туда дошла, чилийского друга, вопреки политической логике, предполагающей забывать неудачника, вспоминали долго и тепло, сожалея о гибели «принципиальных республиканцев».

Уникальный лидер

Ну а теперь, никуда не денешься, об О´Хиггинсе. Лично мне, не скрою, дон Бернардо остро не симпатичен, но именно поэтому следует быть максимально объективным, а потому оценок выставлять не стану, и тенью Боливара, понимавшего южного коллегу однозначно, - «Глупый деспот, ненавидимый всеми за жестокость и неумелое управление…», - прикрываться тоже не стану. Дам слово тем, кто безусловно поддерживал и одобрял.

Ну вот, скажем, Мэри Грэхем: «Душевный, простой, открытый…». Или генерал Миллер: «Ошибка? О да. Но его ошибочные суждения и поступки ничто в сравнении с добротой его сердца». Это я уже цитировал в связи с казнью братьев Каррера, и при всем уважении к леди и джентльмену, их восторги как-то не вяжутся с реальностью. Согласитесь, лично поздравлять заслуженного, всеми уважаемого человека 85 лет от роду с расстрелом его сыновей, а потом взимать с него плату за услуги расстрельной команды, - это если и «доброта сердца», то какая–то очень уж специфическая. Как по мне, о личности сия деталь говорит всё.

Но, допустим, управленцу высшего уровня не нужно быть гуманистом. Ему нужно вникать в проблемы, подбирать компетентные кадры, организовывать их работу, контролировать ее, - а этим дон Бернардо тоже похвастаться не мог. Как вспоминала та же м-с Грэхем, «он слишком доверялся другим и слишком мало полагался на себя, подавая чужое мнение, как свое, если автор мнения был ему по нраву», и адмирал Томас Кокрейн по тому же поводу добавляет: «Имея информацию о том, что Родригес Альдеа, министр финансов, погряз в злоупотреблениях, разоряя страну и противопоставляя общество Правителю, он не давал ей ходу и отказывался верить, находя в министре не только знающего финансиста, но и понимающую душу».

Однако опять: допустим. Ну, доверчив, некомпетентен в финансах, склонен к фаворитизму. Бывает. Но уж некое стратегическое видение пути, по которому должна идти юная страна, основы ее политического развития, понимание, с кем борешься, а на кого опираешься, - без этого ж никак не обойтись, не так ли? Но у дон Бернардо даже и в этом смысле все было совсем не слава Богу. То есть, концепцию он имел, идею тоже, даже с избытком, и верил в нее, и старался воплотить в жизнь, но… Вот в том-то и дело, что «но», - и отсюда самое место переходить к беспристрастной конкретике.

Дано: независимость. От врага отбились, мятежи на юге локальны, центру не угрожают. Это плюс. Все остальное – минус. Не растекаясь, ибо дал же зарок хранить беспристрастность, доверюсь информации Отто Коцебу, дважды посетившему Чили аккурат в годы правления О´Хиггинса: «На каждом шагу следы разрушения. Спаленные деревни, невозделанные поля, вырубленные плодовые деревья, множество нищих — таковы печальные следы недавнего прошлого, что не удивляет, ибо всякая война пагубна для хозяйства.  Но достойно удивления, что нигде не видно стремления что-то строить, восстанавливать, кроме разве лишь огромного канала, где роют землю множество худых мужчин, получающих в уплату за труд похлебку и немного хлеба».

Не верить г-ну Коцебу, русскому мореплавателю, никак и ни в чем не заинтересованному случайному человеку, всего лишь поверявшему бумаге свои ощущения от увиденного, смысла решительно никакого. То есть, страна в полном упадке, усугубляемом «патриотическим долгом», - то есть, фактически, уплатой «дани за освобождение» Сан-Мартину, который никогда и не скрывал, что видит в Чили только плацдарм и кошелек для похода в Перу. Вполне честно и говорил, и писал, и до победы, и после: «Получив свободу, чилийцы могут наилучшим образом ею распорядиться, принеся свободу другим», и меньше всего думал о том, что разоренная страна тоже нуждается в средствах.

Ладно, допустим. Сан-Мартин, он такой. Голова. Лично я бы ему палец в рот не положил. Стало быть, средства нужно изыскивать, благо, и изыскивать нечего. Прежде всего, раз есть порты, значит, есть пошлины, сборы и прочие радости, на которых шикарно поднялся и прочно встал на ноги аж сам Байрес. Готовый источник доходов, так? Так. Но не так. Потому что в торговле с Чили весьма заинтересованы англичане, но при этом англичане хотели бы торговать без всяких пошлин. Или, в крайнем случае, платить 2%, то есть, можно сказать, не платить ничего.

И англичанам ведь тоже не откажешь. Они мало того, что помогали отстоять независимость, организовали патриотов, снабжали их, сорвали отправку из Испании экспедиционного корпуса, так ведь, и продолжают лоббировать: все страны, так или иначе от них зависящие (Португалия, Бразилия, Мексика) признали независимость Чили, а это тоже очень дорогого стоит, за это тоже нужно платить. А не то заставят. Им палец в рот не клади.

Впрочем, такими сомнениями дон Бернардо не баловался. Для него, начавшего свой путь в Революцию и Власть на берегах Темзы, туманный Альбион был безусловным маяком и светочем, который всегда прав и слова «нет» слышать не должен по определению. Тем паче, что они готовы дать в долг, и много, и даже дали, и даже два займа: один правительственный – миллион песо под 6% годовых, второй от Сити – пять миллионов, под гарантии Уайт-холла и 13% годовых, зато с рассрочкой на 30 лет.

А поскольку обслуживать долг (не говоря уж про отдавать) не из чего, добрые партнеры великодушно согласились удовлетвориться правом беспошлинной торговли. Конечно, с эксклюзивным правом ввоза товаров и вывоза сырья. И чтобы Штатам, которые, правда, тоже признали Чили (Карреры нет, но жизнь продолжается), - никаких уступок. Ни-ни.

В общем, из этого ручейка тоже не напьешься. Собственность не взимает плату с хозяина, а молодая независимая страна всего за два года стала монопольной собственностью друзей из-за океана. Более сорока лондонских, манчестерских, ливерпульских фирм, быстро обосновавшись, покупали земли, подмяли под себя рудники, и так далее, и тому подобное; в Лондоне даже возникла Ассоциация по вопросам Чили, - хотя официально признавать Чили островитяне не торопились. А зачем? Страна и так подсела на иглу импорта, а немногочисленные лицензии для своих купцов выписывались лично министром финансов, - тем самым сеньором Родригесом Альдеа, - который со всего имел свою долю и партнеров в обиду не давал.

Мааалчать!

Согласитесь, не все так однозначно. Хотя и Свобода. А деньги между тем нужны позарез, - и? Нет, насчет конфискаций у сбежавших роялистов понятно. И насчет чрезвычайных налогов с немногих, кто не сбежал, тоже. Но это, как вскоре выяснилось, капля в море. Никуда не денешься, нужно облагать всех, - ведь за счастье быть свободным нужно платить. Скажем, революционная десятина, - чем плохо? Ведь не церковная же, церковь – она за короля, и ей платить не надо, но это не значит, что десятину не надо платить вообще.

Или (тоже умная мысль, сеньор Родригес Альдеа, золотая голова, придумал) обязательные займы с зажиточных граждан. Не принудительные, упаси Боже, а именно обязательные, - на образование, на культуру, то есть, на армию, - с возвратом через 20 лет, любой патриот рад будет дать взаймы Отечеству в минуту грозной опасности. А если кто не рад, значит, не патриот, и тогда с ним будет разбираться одна из трех полиций, или Особый Трибунал, у которого не попляшешь, чай, не при испанцах.

И о чудо! – такие меры давали волшебные плоды. Деньги откуда-то появлялись, а с ними возможность затыкать дырки, в первую очередь, конечно, оплачивая подвиги Сан-Мартина в Перу, но кое-что и дома. Вот только очень скоро стало понятно, что можно допрыгаться. Напряжение росло, а всех не пересажаешь, тем паче, не перестреляешь, - и следовательно, нужно как-то объяснить людям смысл происходящего, найти какие-то компромиссы, допустить их к какому-то участию в решении вопросов, напрямую их касающихся, чтобы не вышло, как в США, где вся бодяга началась с умеренного и лояльного No taxation without representation в Бостоне. Иными словами, нужна Конституция, где все расписано раз и навсегда, с обязанностями граждан, но и с правами.

То есть, чтобы никого не вводить в заблуждение, Конституция у Чили уже была. Прямо в 1818-м, 23 октября, через полгода после Майпу, и приняли, чай, не под ярмом заокеанского тирана живем. Даже, как пишут исследователи, симпатизирующие О´Хиггинсу, «одобренная плебисцитом», - в том смысле, что прочитали перед толпой, собравшейся на площади, спросили, кто за, посмотрели на лес рук (красивых слов в тексте было много) и объявили, что всенародно проголосовано. Но эта конституция явно не работала.

Нет, нельзя сказать, что документ был так уж совсем плох. Напыщенный, в стиле эпохи, но с полным набором прав человека и гражданина, не хуже, чем во Франции, даже лучше, потому что во Франции король. Вот только никаких гарантий соблюдения в бумаге прописано не было, зато четко указывалось, что законодательная ветвь – временная, сугубо совещательная, а основной источник власти народ, «глашатаем воли» которого выступает Верховный правитель, заодно являющийся и «куратором» третьей, судебной ветви. С неуказанным сроком пребывания на мостике.

То есть, права и полномочия у дона Бернардо такие, какие не снились ни реакционному Фердинанду VII, ни его отцу, ни деду, ни даже средневековым монархам, своеволие которых все же как-то ограничивалось всякими парламентами, кортесами или генеральными штатами, - и сеньору О´Хиггинсу такое положение дел очень нравилось, больше того, он полагал его единственно правильным и возможным.

Отступление в традиционных скобках. Бесспорно храбрый (ни пулям, ни саблям не кланялся), безукоризненно честный (ни песо к рукам не прилипло), но при этом болезненно тщеславный (в чем себе отчета не отдавал), дон Бернардо, «плавая» в экономике, менеджменте и прочих государственных премудростях, искренне полагал их второстепенными, ибо был человеком Идеи. Примерно, как Сан-Мартин, - только если Идея Сан-Мартина определялась программой «Лаутаро» (независимость на штыках, а потом хоть трава не расти), то О´Хиггинс, в «Лаутаро» не состоявший, был насквозь пропитан Идеей лондонской «Ложи джентльменов», - построение государства Всеобщего Счастья в том смысле, в каком его понимали кумиры, от Вольтера и Дидро до Робеспьера (а кое-кто втайне восхищался даже крамольным Маратом).

То есть, - его же словами, - «Я ненавижу аристократию. Равенство – вот мой кумир…», и все, что надо, и как надо, рассказано в книгах умных философов, а всякие там экономики-менеджменты сугубо вторичны по сравнению с Волей и Просвешением, которые сворачивают горы. Что, безусловно, дано понять не каждому, а только избранным, самим Провидением предназначенным руководить и направлять. Массы же не сами не понимают, что им, на самом деле, нужно, а потому...

Опять его словами, - «Если они не понимают, в чем их счастье, а они и не в силах этого понять, их следует заставить понять это, не потакая их собственным ограниченным мыслям… Их следует заставить быть счастливыми насильно, ей богу, если они должны быть счастливы». Sic! И значит: «Мы установим порядок в сочетании со свободой, ограничив свободу порядком во имя свободы. Мы создадим поистине патерналистское правительство на основе не пустых слов, не слов, не ложных мыслей того или иного человека, но истинного, единодушного, от сердца идущего выбора всего свободного народа…»

То есть, в переводе с возвышенного языка великих людей на общедоступный: вам, граждане Чили, повезло так, как вы даже себе не представляете. Я, Бернардо О´Хиггинс, прочитал, обдумал и понял много умных книг, о которых вы даже не слышали, и не услышите, потому что тупые, и я знаю, что вам нужно, чтобы быть счастливыми.

Во-первых, вам нужна свобода, и вы ее, спасибо мне, имеете. Во-вторых, вам нужно равенство, и я жизнь положу, но равенство вам обеспечу. И в-третьих, вы обязаны быть счастливыми, а следовательно, я сделаю вас счастливыми по самым лучшим, самым идеальным лекалам, какие только придумало небогатое на такие умы, как я, человечество. Ну а ежели кто-то решит спорить со мной, уж не обессудьте, ради общего счастья пойду на все.

Поэтому – прочь старые титулы и гербы. Долой прогнившую старорежимную систему «майоратов», имения делить на всех наследников с правом продажи всем, кто способен платить, хотя бы тем же англичанам. Остальные пусть пашут, как всегда пахали, планида у них такая. Или, если не нравиться, идут в бизнес. И цыц. Я сказал. А я есть революция. А всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она имеет силу защищаться, Можете быть уверены: я такую силу имею, причем не по какой-то там Божьей воле и на по придурочному монархическому праву, а на основании нашей дорогой, вымечтанной поколениями страдальцев и борцов Конституции. Dixi. Кто-то против?

Злые вы, уйду я от вас…

А против были многие. Очень. Собственно, все. Крупные торговцы – из-за диких, хуже того, непредсказуемых налогов, к тому же, в значительной мере, уходивших из Чили в Перу, в действующую армию, притом, даже не свою, но главное, из-за фокусов непотопляемого министра финансов, выдававшего лицензии только нескольким фирмам в Вальпараисо, и всё.

Бизнес помельче – из-за тех же налогов, но еще больше из-за ярких новаций сеньора Родригеса, придумавшего, в частности, посылать в лавки и лабазы пожарных на предмет проверки опасности возгораний и взимать штрафы за наличие опасности, которую пожарные обязательно находили. Он вообще много чего интересного придумал, и все его придумки, одна к одной, ложились в копилку нарастающей ненависти.

Всемогущие владельцы «майоратов», которые дон Бернардо собрался упразднить, понятно почему, и вместе с ними категорически против были их inquilinos, потому что их «крепостное право» в Чили было очень патриархальным: сеньор был хозяином, но и старшим в большой семье, имевшим не только права, но и обязанности, которые неуклонно соблюдал. Поэтому, кстати, и попытки деребана провалились: указ-то О´Хиггинс подписал, землемеры в глубинку поехали, однако padrones объяснили пеонам, что эти городские люди перепишут землю, потом продадут ее тоже городским и жизнь перестанет быть привычной, - и землемеры начали просто исчезать, а куда, никто не знал – не ведал.

Насчет церкви, думаю, все без слов понятно, но кроме того, очень против была и армия, бившаяся на югах с montoneros Бенавидеса, ибо снабжение, доверенное министром финансов своим партнерам, шло по принципу «чего похуже, но втридорога», и в действующие войска, дислоцированные в городах, которые никто и не думал восстанавливать, где голодные люди шатались от ветра,  приходило если не рванье, то тухлятина.

Правда, до какого-то времени недовольство удавалось гасить мантрами про внешнюю угрозу: дескать, Верховный знает, что делает, у него есть весь объем информации, а у нас нет, нельзя нарушать стабильность, не то придут испанцы и всех поработят, а вот когда армия Сан-Мартина победит, тогда сразу станет хорошо, и не будет нужды в диктатуре. Но вот уже и армия Сан-Мартина победила, а диктатура осталась, и хорошо все равно не стало, стало даже хуже, поскольку уже и ссылаться стало не на что.

А если добавить, что правительство, устанавливая вертикаль, без которой дон Бернардо просто не понимал, как управлять, свело к нулю права местного самоуправления, на которое curatores из Сантьяго перестали обращать внимание, ведя себя по-хамски, то я даже не знаю, на кого вообще опирался Верховный. Кроме, понятно, трех полиций и министра финансов.

Характеризуя ситуацию, авторы старых добрых «Очерков по истории Чили» (Соцэкгиз, 1961) чеканят: «Реакционеры умело использовали недовольство, которое возникало в связи с экономи¬ческими трудностями и с наличием у О'Хиггинса очень широких полномочий, что многими рассматривалось как узурпация власти», и я, честно говоря, искренне завидую этим людям, уютно видевшим мир в черно-белой гамме, без оттенков.

Ибо: а как иначе было рассматривать действия Верховного, кроме как именно «узурпацию власти»? И как было не обвинять Верховного «в связи с экономическими трудностями», если львиную долю этих трудностей вырастил лично его «серый кардинал»? Да и вообще, можно ли было ждать доброго отношения к Верховному после издевательства над стареньким доном Игнасио Каррерой, которой «весь Сантьяго» любил и уважал?

В итоге даже послушный, ручной, лично сформированный О´Хиггинсом сенат, первое время делавший «ку» на любые инициативы дона Бернардо, начал (все сенаторы, в конце концов, кого-то представляли, а довольных в стране не было) ставить палки в колеса на единственном направлении, в котором хоть что-то мог делать: по финансовым вопросам, а когда в январе 1822 года Верховный попытался распустить сенат и взять на себя еще и функции законодательной ветви, генералы заявили, что такого армия не потерпит, потребовав исполнить обещание и созвать Учредительное собрание, дабы принять вменяемую Конституцию, а потом, наконец, выбрать нормальный Конгресс.

Как ни верил в себя О´Хиггинс, даже до него дошло, что лучше уступить, чтобы пригасить страсти. 23 июня долгожданная Учредилка начала работу, причем Верховному путем несложных махинаций удалось обеспечить удобное ему большинство, и когда он демонстративно подал в отставку, Собрание отставку отклонило, придав таким образом диктатуре дополнительную легитимность, а 30 ноября утвердив проект, вполне устроивший дона Бернардо, который лично его и написал.

В сравнении с «вариантом-18» новый вариант внушал и радовал. Во всяком случае, четкими формулировками о разделении властей, широких правах двухпалатного Конгресса, многоступенчатых выборах и выводе судебной ветви из ведения Верховного. Правда, и Верховный сохранял огромную власть, но теперь она ограничивалась шестью годами (с правом переизбрания еще на 4 года), а также обязательным утверждением важнейших декретов Конгрессом.

И все бы ладно, но в руках дона Бернардо оставались все рычаги для комплектации Конгресса своими людьми (вернее, людьми из окружения «серого кардинала»), и народ (плебс не в счет) не безмолвствовал. В помянутых выше «Очерках» это называется «подняли голову сторонники Карреры», но в «сторонники Карреры» можно было смело записывать всех, помнивших, что при «диктаторе» не расстреливали, не сажали, а налоги были спокойными, иными словами, просто всех. Так что, правильнее сказать, перспектива терпеть дона Бернардо еще десять лет не устраивала никого. Включая и британских партнеров, уже завязавших контакты с куда более вменяемыми людьми.

Короче: общая нищета, вплоть до голода, дефолт. А тут еще, очень ко времени, страшное землетрясение, разрушившее Вальпараисо (церковь, ясен пень, оценила это, как «гнев Господень»), - и когда в такой ситуации войска на юге получили очередную партию дырявых сапог, в Консепсьоне рвануло: Рамон Фрейре, победитель Бенавидеса, повел армию на Сантьяго, прирастая по пути частями из других провинций, отрядами, посланными на подавление и  дружинниками майоратов, занимая город за городом, и на его пути не встал никто, напротив, везде восставали и выметали власть из кабинетов, подчас и через окно.

28 января 1823 года занялось и в столице. Кабильдо абиерто, - по сути, «весь Сантьяго», - в относительно вежливом, но ультимативном тоне сделало Верховному предложение, от которого, учитывая, что гарнизон полностью поддержал, а полиция попряталась, было невозможно отказаться. В тот же день дон Бернардо, произнеся длинную путаную речь с обвинениями в адрес «наймитов испанского тирана», подал в отставку, сдал полномочия временной хунте и «добровольно» уехал в Перу, увозя с собой (его слова!) «три саквояжа, чистую совесть и обиду, но оставив веру в добродетель человечества».

Ну что ж. Можно сказать, как авторы «Очерков», «будучи представителем левых передовых кругов патриотических сил, объективно отражал интересы зарождавшейся буржуазии (еще, однако, не консолидировавшейся как класс), стремившейся к радикальным преобразованиям в экономической и политической жизни страны, к демократизации политического строя» (круто, да?), можно, как многие фанаты-биографы, «опередил время». А можно и «клокочущая пустота», - что, на мой взгляд, ближе к истине.

Иерархия доминирования

Итак, великий человек ко всеобщему облегчению пошел с вещами на выход, однако почти сразу пришло понимание, что облегчаться рано. Больше того, стало ясно, что не ясно ничего. Ибо государства фактически не было. Была разоренная дотла своей, но еще более чужой войной, которая, слава Богу, закончилась, - но после этого выяснилось, что Чили как таковая никого не интересует. То есть, какие-то клочья шерсти большие друзья, конечно, стригли, но в целом захолустье, впритык прижатое к Пасифику, всерьез осваивать который руки пока что ни у кого из взрослых не дошли, выпало из зоны внимания, его мелкие проблемы всем наскучили, и как жить дальше, следовало думать самим.

В такой ситуации, конечно, была и своя прелесть: как минимум, лет десять можно было дышать свободно, без удавки, как тот же Байрес, вокруг которого плелись интриги и ломались копья, а за десять лет можно многое придумать и многое сделать, если, конечно, уметь думать рационально и знать, что делать.

А вот с этим были серьезные проблемы. Притом, начиная с фундамента, ибо общественность до сих пор попросту не понимала, что такое политика, делясь, в лучшем случае, на carreristads и o'higginistas, то есть, фанатоов Карреры и О´Хиггинса, политические программы которых сводились, в основном, к тому, что «вот вернется Хосе Мигель, и заживем», или «дон Бернардо знает, как лучше».

Теперь, однако, Карреры не было вовсе, а О´Хиггинса все равно, что не было, и приходилось как-то определяться, формулируя некие интересы, вокруг которых можно сплотить ряды. В связи с чем, по ходу крикливых дискуссий как-то сами собой, очень быстро (буквально за две недели) сформировались группировки, имеющие нечто похожее на зародыши политического видения. Очень зыбкие, крайне неустойчивые, и всё таки. Ну и, естественно, тут же пошли стенка на стенку: pelucones против pipiolos.

Допуская, что не каждый из читающих сей текст достаточно искушен в мове Сервантеса, поясняю на пальцах: pelucones – от peluco (парик, бывший в ходу при испанцах, но вышедший из моды), а pipiolos – от pipio (трудно переводимая игра слов, но ближе всего к «болтунишкам» или, точнее, «свиристелкам»).

Первые – солидная публика, в основном, из людей «старого времени», втайне тоскующих по «старому режиму», не по испанцам, понятно, а по точным правилам и строгой иерархии (эти сочувствовали, скорее, покойному Каррере), и хотели они твердого порядка, такого, при котором безусловные права личности ограничиваются лишением личности права устраивать беспорядки во имя «святой свободы» без точных определений критериев.

Вторые, как правило, из числа homo novus, тоже «чистая публика» уровнем сильно ниже, - мелкие торговцы, интеллигенция etc, - «при царе» ничего из себя не представлявшие, но, крепко приподнявшись в годы войны, теперь считавшие себя ничем не хуже (их вполне устраивал бы беглый О’Хиггинс, если бы не его самодурство и некомпетентность), и в их прогрессивном понимании высшей ценностью была свобода личности и ее самовыражения, пусть даже от этого пострадал бы порядок.

Естественно, возникали и группы помельче, с теми или иными нюансами взглядов, но мелкота так или иначе примыкала к кому-то из «больших», время от времени то перебегая к оппонентам, то возвращаясь в лоно, - но их всерьез не принимал никто, и как бы то ни было, основным вопросом философии текущего момента стала тема, что первично: порядок во имя свободы или свобода во имя порядка. А уже отсюда постепенно прорисовывалась конкретика, и поскольку своего политического опыта было с гулькин нос, господа политики, ничтоже сумяшеся, обезьянничали с Байреса, где опыт было с горкой.

Ну и, следовательно, - «унитарии» (которые в париках, по нынешним понятиям, консерваторы) и «федералисты» (которые языком мелют, а если в близких нашему времени понятиях, то либералы). То есть, зеркальное отражение аргентинского расклада, в данном случае, вывернутого наизнаку, подкладкой наружу, пуговицами внутрь, - и тут, думается, не излагая подробно то, что до блеска вылизано в «ла-платском цикле», следует все же пояснить.

В Аргентине «унитариями», то есть, сторонниками жесткой вертикали, где центр отдает указания провинциям, были торговые тузы крупнейшего порта, Байреса, натри головы переросшего отсталую, бедную глубинку. Соответственно, «федералистами», борцами за максимальную автономию провинций, числили себя хозяева пампы с ее огромными стадами и патриархальными ценностями. И при этом, все провинции Аргентины, даже самые «дотационные», были все-таки во всех смыслах самостоятельными «квази-государствами», в принципе, способными уйти в свободный полет и жить самостоятельно.

В Чили все было совсем иначе. Тут и провинции были меньше, и в пространстве они не были так разнесены, и самодостаточности не имелось, - все города и регионы образовывали некий, как говорилось в СССР, «единый народнохозяйственный комплекс», а потому и для тенденций к сепаратизму и междоусобицам предпосылок не имелось. По сути, «свиристелки» просто опасались возвращения испанских порядков, когда генерал-капитан из Сантьяго диктовал свою волю всем; им хотелось всего лишь немного автономии и равенства на политическом ринге со столичными тяжеловесами. Поэтому, бойко и страстно ратуя за «федерализм», они фактически сами не очень понимали, чего хотят, - по крайней мере, не могли вербально оформить смутные желания.

Естественно, все это не за день окончательно откристаллизовалось, понадобилось некоторое время, но общая картина дана, чтобы потом уже не отвлекаться. И прошу помнить: все это теория. На практике же, поскольку политика не физика, не химия и не математика, а ремесло социальное, во многом определяемое биологией, - то есть, конкретными  особенностями конкретных особей вида Homo Sapiens Sapiens, ratio в ней определяет далеко не всё, очень многое зависит от субъективного, будь он трижды неладен, фактора. .

«Альфа-самцы», как положено, алчут командовать, распределять, карать и миловать.  «Беты», их верная опора, не претендуя на майку лидера, им помогают, разделяя и триумфы, и провалы. «Гаммы», как водится, жмутся к «альфам» и «бетам» по принципу родства, свойства, старых дружб и связей, всяко доказывая свою нужность. Чтобы выжить, а если свезет, повысить статус. «Эпсилоны» же (то есть, плебс) в политике участвуют только когда выводят, чтобы использовать, а потом, одарив дозой адреналина, отослать назад.

Ну и хватит. Схема дана, детали пусть узкие спецы в скучных талмудах разбирают, а главное изложено, и суть главного проста: объективная реальность, помноженная на субъективную неизбежность, в обстановке крушения всех только-только наметившихся структур и конфигураций, усугубленного полнейшей разрухой, сулила стране много захватывающе интересного…

Галера для генерала

Ситуацию, имевшую место в Сантьяго после отъезда О´Хиггинса лучше всего характеризует слово «бедлам». Хунта была, стало быть, и власть была, но власти не было. Люди ругались, и что еще хуже, непонятно из-за чего: никаких планов никто не имел. Склока перекинулась на улицу, от баррикад и смертоубийства страну спасала армия, фактически взявшая на себя все, и некоторые офицеры уже поговаривали о том, что это правильно, но разговорчики в строю гасила твердая позиция авторитетного генерала Фрейре, считавшего, что армии политике нечего делать, ибо не разбирается.

В конце концов, видя, что толку не будет, хунта приняла более чем здравое решение: 30 марта представители трех провинций страны подписали «Акт воссоединения», некую «временную конституцию», согласно которой главные решения откладывались до созыва Учредительного Собрания, а пока что руководить страной поручалось Верховному правителю плюс Сенату из делегатов всех провинций. Верховным же на следующий день объявили Рамона Фрейре, вступившему в должность, как пишут очевидцы событий, «с гордостью, но без радости».

Думаю, так оно и есть. Имея возможность судить с высоты двух веков, трудно избавиться от ощущения, что 35-летний герой войны, был, безусловно, не «гаммой», но и не то, чтобы совсем уж «альфой». В отличие от многих коллег, о власти  не грезил, к власти не рвался, и отправляясь в поход на столицу, даже не предполагал, чем это для него кончится. Но коль скоро уж кончилось именно так, будучи человеком долга, к новой, куда тяжелее всех предыдущих роли отнесся предельно ответственно, сразу же начав формировать свою команду, ибо полагал, что офицерам политику доверять нельзя, поскольку, сами знаете, беда, коль пироги начнет пекчи сапожник.

Впрочем, басен дедушки Крылова дон Рамон явно не читал, исходя из элементарной логики, и выбирая сотрудников, руководствовался ею же. При этом, будучи провинциалом, да еще выходцем из небогатой семьи, свою звезду он поймал, как и большинство офицеров, благодаря Революции, и тяготел, скорее, к «федералистам»-pipiolos (будущим либералам). А потому, с уважением выслушивал мнение их лидера Мигеля Инфанте, спикера вскоре собравшегося Сената, где «свиристелки» оказались в большинстве. Однако, поскольку тот рассуждал, в основном, о возвышенном, премьером назначил лидера «унитариев»- pelucones (то есть, консерваторов) юриста Мариано Эганья, знавшего толк и в экономике, и в социалке, и в прочих скучных материях.

Работал новый Верховный честно, без заскоков и вечного «яканья» предшественника, многое получалось, кое-что даже совсем недурно, хотя Конгресс оказался плохо управляем и бестолков. Задачу же номер раз, создание новой, уже третьей по счету Конституции взял на себя отец премьера, д-р Хуан Эганья, весьма пожилой интеллектуал  старомодных взглядов, но зато лучший юрист тогдашнего Чили, автор философских работ, известных даже в Европе, и вообще, величина такого уровня, что  pipiolos возражать не могли.

12 августа 1823 года собралась, наконец, вторая Учредилка. Обсуждали проект Constitucion Moralista дона Хуана, а 29 декабря голоснули «за», хотя документ оказался, мягко говоря, спорным. Ибо сеньор Эганья-старший, в юности видный правозащитник, яркий философ, некоторые идеи которого позже взял на вооружение Тейяр де Шарден, увидел в поручении уникальный шанс опробовать на практике свои разработки на тему «идеального общественного устройства». А идеал, с точностью до буквы внедряемый в реальную жизнь, это, скажу я вам, штука посильнее «Фауста» Гёте.

Если по самой сути: писаный Закон есть отражение Божьего промысла, основанного на морали и нравственности, доступных лишь «отмеченным печатью духовности избранникам Господним». А потому опираться во всем следует на богатый опыт, накопленный «Матерью нашей, непорочной Католической Церковью, которая одна лишь вправе судить, в какой мере созрел гражданин для участия в политике, а равно и для высказывания своего мнения».

То есть, - в сухой выжимке, - есть граждане, а есть «активные граждане» (21 год и старше, ревностные католики, обладающие недвижимостью, либо капиталом, либо «по воле Господней пребывающие на службе»). Они могут избирать и избираться, а также печататься в газетах. Все остальные обязаны «духовно расти» до «активного» уровня, а дорос гражданин или не дорос, определяет раз в год собирающаяся комиссия в составе уважаемых падре и отобранных ими «активных» с правом совещательного голоса, в течение этого года «бдительно проверявших» повседневную жизнь соискателей.

Уже красиво, правда? Но ко всему, еще и изложено было все это таким запутанным, древне-юридическим языком, что автору пришлом написать приложение – толстую брошюру, где попунктно разъяснялся смысл статей Основного Закона и методика его понимания, а потом еще одну толстую брошюру – руководство для понимания разъяснений.

В результате, пишет очевидец, Отто Коцебу, «Документ по большей части понравился решительно всем, поскольку каждый, как бы ни были запутаны его взгляды, прочитал в нем то, что хотел бы прочитать. Но также решительно все в местом обществе недовольны тем, что из документа ничего нельзя понять, даже в части обязанностей гражданина, и это уж не говоря о его правах, и все стремятся читать не самоё конституцию, но пояснения к ней, которые столь же неясны».

Тем не менее, постепенно кое-что прояснялось, и вскоре все, вплоть до радикальных pelucones, которым, казалось бы, должно было прийтись по вкусу, признавали, что по сравнению с идеями Эганьи даже завихрения О´Хиггинса казались верхом умеренности, - а что с обратным знаком, так какая разница, если невыполнимо? Рipiolos же и вовсе отказывались считать документ Конституцией, поскольку «она связывает руки правительству, противоречит здравому смыслу, и понимают ее лишь сам сеньор Эганья и его сын, но сын только ради того, чтобы не огорчать отца».

В конце концов, когда стало ясно, что жить не по лжи до такой степени, какая хотелась бы иоральному до опупения дону Хуану, нельзя, 18 июля 1824 года действие «конституции Эганья» единогласно приостановили, заодно окончательно отменив и Основной Заокн 1823 года, и вновь начали собирать «Учредилку», дабы выработать, наконец, что-то вменяемое. Однако не смогли, ибо каждый мнил себя Солоном, а всех остальных еле-еле придурками.

Кончилось тем, что в апреле 1825 провинции Консепсьон и Кокимбо, то есть, две из трех, отозвали своих депутатов, заявив, что ни о каком сепаратизме речи нет и не будет, но пока у страны нет простой, понятной и подходящей всем конституции, подчинять они намерены только своим, местным Ассамблеям и указам Верховного. После чего, дон Рамон распустил «Учредилку», провел выборы в новую, уже четвертую, а поскольку она оказалась еще хуже третьей (хотя куда уж?), через два месяца, в июле того же года, распустил и её.

Нужны Сантьяго деньги, с'est la  vie...

Трудно понять, как выдерживал все это Верховный. Но выдерживал, - вероятно, потому, что в один прекрасный день запретил извещать себя о деталях апофеоза вялотекущей демократии и начал править в ручном режиме, ибо иначе было нельзя. «Чили достигла апогея национального унижения… Страна повсеместно пришла к полному банкротству, у нее нет ни войск, ни кредитов, ни ресурсов, ни сплоченности», - злорадствовал в Перу беглый О´Хиггинс, и таки да: проблем было много, и все они были главными, и в первую очередь, естественно, вопрос финансов.

Советуясь с бизнесменами и старыми, еще колониальных времен аппаратчиками, дон Рамон урезал непомерные зарплаты чиновникам, введя «госмаксимум», и продал с торгов часть государственных земель, но этого не хватало. Решился даже отнять большую часть поместий у церкви, выгнав из страны возражавшего папского нунция, а заодно и епископа. За такую наглость Рим, конечно, «наглеца» отлучил от причастия, но, судя по всему, Верховный полагал, что Господь, в отличие от кредиторов, поймет и простит.

Возможно, и хватило бы, но гирей на шее висело обслуживание долгов по лондонскому займу. Тут придумать ничего не получалось, пока премьер Эганья не подыскал интересного человека, владельца торговой фирмы «Portales, Cea and Co.», слывущего в бизнес-кругах «молодым гением», а тот предложил взять на себя выплату «британского займа», взамен попросив монополию на табак, алкоголь, игральные карты и гербовую бумагу.

Внимание: на сцену выходит новый герой. Диего Порталес-и-Паласуэлос, по рождению очень знатный испанец, один из немногих, оставшихся в Чили после войны и прижившихся. Мало чему учился, ибо по воле родителей с детства предназначался в священники. Не случись Революции, священником бы и стал, но Революция сделала родительскую волю не обязательной, и Диего, традициям вопреки, занялся тем, к чему лежала душа, - бизнесом.

Задатки у парня были: начав с нуля и крутясь везде, где подворачивалось, он вскоре был уже богатым человеком, а затем стал и одним из столпов торговой элиты, «королем табака», однако политикой не интересовался вообще, и в предложении Верховного увидел только возможность огромной прибыли. Пусть и с определенным риском, но «молодой гений» верил в себя, и все, в самом деле, пошло очень хорошо, с полной выгодой для государства. Появилась даже возможность покончить с последней головной болью, доставляемой испанцами, все еще занимающими во всех отношениях важные острова Чилоэ.

В отличие от многого другого, в этом вопросе генерал Фрейре ни в чьих советах не нуждался. Значение Чилоэ и в стратегическом, и в экономическом, и в политическом смысле он понимал очень хорошо, ошибку, допущенную в марте 1824, когда попытался решить вопрос с наскока, учел. А кроме того, сознавал, что нужно спешить: Боливар, уже руливший в Перу, настоятельно предлагал свою помощь, а это означало, что архипелаг может стать перуанским.

Тщательно и профессионально подготовленная, благо, деньги, спасибо Порталесу, появились, кампания оказалась краткой: в январе 1826 года над Чилоэ взвился чилийский флаг. Однако затраты на войну обрушили только-только приподнявшийся бюджет, творить чудес не умел даже Порталес, и Верховному, поскольку ВМФ был уже не особенно нужен, пришлось пойти на экстралегальный шаг, продав почти весь чилийский военный флот Байресу, - правда, задорого.

Это позволило выплатить жалованье войскам, но повлекло за собой неприятный побочный эффект: в мае на только-только освобожденном Чилоэ подняли мятеж поклонники О´Хиггинса, объявившие архипелаг «Островами Свободы», а дона Бернардо, ясное дело, Верховным правителем, - и поскольку флота уже не было, генералу Фрейре пришлось вновь отправляться на юг, решать новые проблемы в рабочем порядке.

Ну а пока дон Рамон восстанавливал территориальную целостность, еще в ноябре покинув столицу, на хозяйстве по статусу остался спикер временного конгресса, сеньор Инфанте, - если помните, душа и мозг самых яростных «свиристелок», - и под его руководством шла работа над проектом нового административного устройства страны. Каковой и был подготовлен, а 31 января 1826 год обрел силу закона. Отныне страна была разделена на восемь провинций, каждая во главе с губернатором, своей Ассамблеей и широчайшей автономией.

Ничего дурного в этом не было, но сеньор Инфанте пошел дальше, в отсутствие Верховного, 4 июля, - в день годовщины США, на федеративное устройство которых он молился, как на икону, - созвав очередную «Учредилку», рассмотревшую вопрос о «незаконности продажи флота без консультаций с конгрессом», а затем упразднившую должность Верховного. Вместо нее ввели должность президента Республики, избрав «временным» очень уважаемого, но политически бесцветного адмирала Мануэля Бланко Энкалада, - за месяц до истечения срока каденции дона Рамона.

Возникла коллизия. С одной стороны, будучи полномочным «и.о.», сеньор Инфанте имел право и созывать конгресс, и проводить его. С другой стороны, принимать решения такого уровня без участия действующего Верховного или дополнительных полномочий в письменном виде, у него права не было, и в смысле строго юридическом можно говорить о государственном перевороте.

Однако для спешки у лидера «федералистов» имелись все основания: на выборах нового Верховного все шансы были у лидера «унитариев», популярного премьера Эганьи. Допустить такого непорядка «федералисты» не собирались, - и есть ощущение, что генерал Фрейре был в курсе, потому что, как провинциал, да еще не из крутых, идеям либералов, плохо понимая, все же сочувствовал. Да и не тот он был человек, чтобы ради лишних трех недель пребывания на посту устраивать гражданскую войну, - и потому, получив новости из столицы, 9 июля ответил прошением об отставке.

На том и конец главы, но, - нельзя не отметить, - присутствовала в коллизии еще одна грань. Совсем не политическая и вроде бы незаметная, но только «вроде бы». В пакете законов, проведенных сеньором Инфанте, где-то в середине списка, значилась и новелла об отмене права компании «Portales, Cea and Co.» на табачную и алкогольную монополию, в связи с «незаконностью предоставления монополии решением Верховного правителя без консультаций с конгрессом». Причем задним числом, отменяя с момента получения, и тот факт, что конгресс на тот момент был недееспособен, равно и как принцип Lex prospicit, non respicit (закон обратной силы не имеет) законодателей не затормозили.

В принципе, причина понятна. За два года «молодой гений» поднялся так круто, что начал, помимо табака, где был признанным «королем», вползать и в зерно, и в медь, понемногу превращаясь в «короля королей», а это било по интересам либеральных политиков, имевших долю в бизнесах его конкурентов. Понятно, что заинтересованные лица ответили по-суворовски: «Широко шагает мальчик, надо остановить», - и остановили, да так жестко, что дон Диего с трудом, с огромными потерями спас «Portales, Cea and Co.» от полного краха. Однако добивать не стали, ибо ведь Nada personal, solo negocios. Или, если угодно, чтобы понятнее, Nothing personal, just business.

Но это кому как. Думается, знай достопочтенные либеральные господа, какую лавину стронули, они, раз уж начали, растерли бы сеньора Порталеса в порошок, доведя до долговой ямы или самоубийства. Потому что самое последнее дело пинком будить спящую «альфу». Но ведь, как слово наше отзовется, нам не дано предугадать. И как отзовется дело, тоже…

Легкость мыслей необыкновенная

Abra Cadabra по-испански означает нечто вроде «фокус-покус». Именно так принято называть интригу сеньора Инфанте, без отрыва от производства, чисто юридическими штучками (и возможно, при участии Фрейре) резко укрепившего позиции временно сплотивших не любящие друг друга фракции «федералистов»-pipiolos. Но брать всю власть, продвинув кого-то из своих в президенты, либералы не пожелали, потому что исполнительная власть означает ответственность, - а казна пуста, система управления в параличе, собрать налоги невозможно и так далее.

Опять же, тоже важно, еще не завершилась война на островах, где их (вернее, многих из них) единомышленники, замаявшись ждать ненаглядного О´Хиггинса, который подстрекать подстрекал, но ехать не спешил, не нашли ничего лучшего, чем обратиться к испанцам, тем самым, подставив столичных друзей под подозрение в причастности к государственной измене.

Согласитесь, опускаться в такую грязь интеллигентным, креативным людям , положительно неприлично. О чем и заявил с трибуны лидер либералов: дескать, мы – ум, честь и совесть нации, люди высокой мысли, наша задача – не руководить, а писать законы, объяснять руководству, как правильно эти законы понимать и контролировать, все ли оно поняло. А потому, не перетягивая все одеяло на себя, делаем шаг навстречу господам «унитариям» и отдаем им важный пост главы государства. Бурные аплодисменты, переходящие в овации, все встают и единогласно голосуют за адмирала Мануэль Бланко Энкалада.

Каденция морского волка, однако, не продлилась и двух месяцев. Человек простой и в политике неискушенный, он достаточно скоро осознал, что лучше иметь дело с пиратами, у которых какие-то понятия о приличиях все же есть, и после очередной стычки с Конгрессом подал в отставку. На пост заступил вице-президент Агустин Эсагирре, волевой дядя, имевший опыт работы в Real-politik и безупречное революционное прошлое, включая смертный приговор и несколько лет отсидки в тюрьме при испанцах.

Этот был жестче. Мятеж на Чилоэ додавил железной рукой, поставив к стенке два десятка либералов и заставив конгресс одобрить это мероприятие, потому что связи с испанцами были налицо. А вот по прочим мелочам контакта не получалось, - в первую очередь, из-за банкротства «Portales, Cea y Cía», которое президент считал абсолютно незаконным, в связи с чем, притормозил именным указом, - и это, понятно, вызвало бурю. Но еще большая бурю, можно сказать, букет тайфунов, началась 19 января 1827 года, когда сеньор Инфанте представил Конгрессу проект очередной, не помню уже, какой по счету Конституции.

На сей раз Основной Закон был выдержан в «федеральных» тонах и представлял собою окрошку из обрывков самых продвинутых на тот момент конституций, но, в основном, на Конституцию США. Уступка «унитариям» единственная: католичество – государственная религия, но и эта уступка лишь частичная, потому что была и статья о свободе вероисповедания.

В остальном – полный пир либерального духа, с упором на то, что вся власть парламенту, а президент, если и не зиц-председатель, то, во всяком случае, стреноженная лошадка. И важнейшее: практически ничем не ограниченная, на самой грани суверенитета автономия всех восьми небольших провинций, причем даже без скромной толики противовесов, имевшихся на тот момент в Штатах, и это подавалась, как «шаг вперед по сравнению с нашим эталоном».

От очень красивого документа так густо тянуло неизбежным развалом страны и гражданской войной, что поставить его на обсуждение, вопреки договоренностям, не получилось. Даже либералы, и даже некоторые члены составлявшей его комиссии считали проект если не «сумасбродным», то, во всяком случае, «непродуманным», требуя рассмотреть поправки, которые комиссия в ходе работы отказывалась обсуждать.

Такое соглашательство, в свою очередь, злило либеральные массы, требующие «сделать как в Штатах» прямо сейчас, и массы решили «подтолкнуть» вождей. В ночь с 24 на 25 января полковник Энрике Кампино, «федералист» пылкий и радикальный, верхом, в сопровождении роты солдат столичного гарнизона ворвался в зал заседаний, арестовал несколько министров и заявил, что сеньоры депутаты могут идти по домам, потому что теперь страной будет править народ в лице армии.

Поскольку урезонить буянов ссылками на то, что такими методами США не построишь, не получалось, пришлось звать отставного Верховного, генерала Фрейре, который вмешался и все довольно быстро уладил, однако когда уладилось, Агустин Эйсагирре заявил, что работать с больными на голову людьми, уважая себя, впредь не намерен, и подал в отставку.

Решили вновь призвать к власти безотказного Фрейре с тем, чтобы он «восстановил порядок», и он восстановил, после чего, абсолютно не желая руководить, тоже подал в отставку. Однако Конгресс чуть ли не на коленях упросил дона Рамона побыть президентом хотя бы до 5 мая, до намеченной даты утверждения Конституции, что уже казалось делом решенным. Во всяком случае, pipiolos в этом не сомневались.

И зря, ибо прилетело эхо мятежа. Арестованные путчисты, видя, что могут стать крайними, в обмен на амнистию заговорили. Зазвучали имена. Стало ясно, что некоторые столичные персоны из либерального лагеря о предстоящем мятеже, как минимум, знали. После чего авторитет либералов, подававших себя, как «идеалистов и законников», резко пошел на спад , - и Ассамблеи одна за другой заявили, что не намерены подчиняться законам, принятым в «узком кругу людей, скрывающих от публики свои истинные намерения».

В итоге, обсудив и с огромным трудом утвердив первые девять статей, Конгресс забуксовал. Кричали, ругались, шантажировали, втихую покупали голоса, но до нужного результата голосов все равно не хватало, - хотя бы на один-два постоянно шло с недобором, - так что, пришлось отправлять проект на рассмотрение провинциальных Ассамблей, а это означало, что он в «нужном» виде не будет принят никогда.

Тем временем, устав от всего происходящего, но честно отмахав веслом обещанный срок, генерал Фрейре 8 мая, как и обещал, ушел, сдав пост вице- президенту, генералу Франсиско Антонио Пинто, известному воину, бывшему послу в Англии, англоману и, пожалуй, самому видному военному в либеральной элите. Генерал же Пинто 2 июня, видя, что депутаты утратили остатки вменяемости, отправил их на каникулы, но вскоре, проведя консультации с лидерами фракций, решил, что мертвое не воскресить, и распустил Конгресс, назначив новые выборы.

А пока они так препирались, в Сантьяго произошло событие, никак не знаковое. На первый взгляд, казалось бы, совсем мелкое, мельче не придумаешь, однако потянувшее за собой цепь очень серьезных последствий. Хотя предвидеть этого не мог никто. Ну, в самом деле, велика важность: просто по улицам забегали мальчишки, пиаря еще одно периодическое издание...

Новая газета

Нет, разумеется, в тогдашнем мире пресса имела весьма большой вес. На наши, как говорится, деньги, она была еще и ТВ, и Сетью, и «открытыми клубами». То есть, в значительной мере, формировала общественное мнение,  в те времена, в отличие от наших, реально имевшее значение. Но, тем не менее, газета, сама по себе, всего лишь газета, ее еще нужно раскрутить, найти пути к стабильной аудитории, создать репутацию, а это дело долгое, сложное и далеко не всегда выходит, как хочется. Бывает, замах на рупь, удар на копейку.

Однако Диего Порталес, хотя опыта в медиа-бизнесе не имел никакого, верил в себя. Располагавший в период взлета всей полнотой  правительственной информации, включая секретную, он очень хорошо узнал реальное положение дел, но, не интересуясь политикой, до времени в политику не совался. Теперь же, когда политика заинтересовалась им, пожал плечами и вызов принял.

Его El Ambriente (Мир вокруг нас) с подзаголовком La lectura frívola para las personas serias (Несерьезное чтиво для серьезных людей), девизом El dinero es la suciedad, si son muchos (Деньги – грязь, если их много), красивыми картинками и заявленной целью: обеспечить нормальные условия для развития экономики, быстро стала популярной настолько, что подписчики появились и в провинции, а издание начало приносить доход, хотя издатель (он же главред и ведущий колумнист) такой цели перед собой не ставил.

Чтобы понятнее. Еженедельник с ежедневным двухполосным приложением типа французской «Цепной утки». Самые острые, самые серьезные темы, но весело и прикольно. Аналитика на высоте, журналистские расследования захватывающе интересны,выводы убийственно логичны, прогнозы точны, а инсайды постоянно подтверждались, - и ничего странного, что вскоре газета стала «не просто газетой».

Вокруг издания, выносившего на свет Божий детали «серых схем», клановых связей, попилов и откатов, - короче говоря, мутные делишки и гадкие страстишки самых главных либералов, - начали кучковаться солидные люди, не имевшие земляков и старых друзей в кулуарах и потому терпевшие убытки, а либеральная  пресса, кроме клички estanceros, аргументов не имела. «Табачники» же, ничуть не обидевшись, так и назвали свой кружок, становящийся все более похожим на партию. Мелким «сочувствующим» группам, настаивающим на «особом мнении», в кружок дверь была закрыта, им предлагали разовое, по ситуации сотрудничество.

Убедительные же разъяснения того факта, что чилийские либералы, на самом деле, никакие не либералы, потому что «либерализм» - это то-то, то-то и то-то, а «наши недотыкомки» горазды только языками трепать, привлекли и внимание pelucones, увидевших, что сеньор Порталес озвучивает их мысли. Так что, вскоре как-то незаметно, вроде само по себе оказалось, что мнение молодого бизнесмена, в политике профана, стало определяющим даже для «мастодонтов», неофициально признавших дона Диего своим идеологом и лидером.

И сколько ни говори про «незаменимых не существует», а против фактов не попрешь. Меньше чем за год термин "pelucones" исчез из политического словаря, равно как и неактуальный для Чили термин "unitarias". Теперь люди, чьим официальным рупором стала El Ambriente, вслед за неформальным лидером именовали себя солидно и красиво: консерваторами.

Да что там, даже оппонентов, не ребячась насчет "pipiolos" и держа себя по максимуму в рамках корректности, называли только либералами, призывая учиться культуре дискуссии, оперировать не ярлыками, но аргументами, и в ответ на все оскорбления повторяя ключевой тезис сеньора Порталеса: «Ustedes, caballeros, quieren grandes logros, queremos un gran Chile». То есть, «Вам, господа, нужны великие свершения, нам нужна великая Чили», - и не спрашивайте, знал ли Петр Аркадьевич о Порталесе, зачитывая 10 мая 1907 года с трибуны Государственной Думы «Речь об устройстве быта крестьян и о праве собственности». Не ведаю. Скорее всего, не знал, - откуда бы? – но ведь идеи носятся в континууме, их нужно только  поймать и материализовать.

Такая стратегия давала плоды. Тираж El Ambriente неуклонно рос, его ежедневное приложение толстело, а тиражи либеральных изданий падали, и  это явственно свидетельствовало о том, что «чистая публика», даже вполне либерально настроенная, начинает понемногу прислушиваться к мнению оппозиции.

В преддверии выборов в очередную «Учредилку» тенденция казалось опасной, либералам пришлось сбавить тон и перейти к некоей внятности, однако на этом поле они проигрывали, ибо сильны были, главным образом, в громкой риторике. Однако и риторику не забрасывали: на избирателей уровнем пониже она по-прежнему действовала, а чтобы вернуть традиционную аудиторию, из Испании импортировали знаменитого отставного политика Хосе Хоакин де Мора, предъявляя его всем сомневающимся: дескать, Европа с нами!

В итоге, на выборах 1828 года победили, хотя и с очень незначительным перевесом, за счет вольнодумной столицы, все-таки либералы, 8 августа представившие публике очередной проект очередной, - на сей раз, как они утверждали, окончательной, - Конституции. Примерно как старая, поумерили прыть только с самыми безумными пунктами насчет федерализма, а так с полным набором всего, что было раньше, но с важнейшей новацией: статьей об отмене «майоратов» и свободной продаже земель «всем, умеющим читать», - и вот эта статья стала атомной бомбой, подложенной либералами под самих себя.

Почему? А давайте просто заглянем в редакционную статью El Ambriente, посвященную именно этому вопросу. «В чем цель? – задает вопрос невесть кто, стало быть, лично Порталес. – В том, утверждают господа либералы, чтобы избавить Чили от наследия монархических времен, создав культурные фермы, подобных фермам в США, которые они так чтят? О да, несомненно! Похвально, похвально, похвально! Но разумно ли? Пусть наши majores старомодны, но, тем не менее, они дети земли, которой обладают. И они отцы inquilines, эту землю возделывающих. Так давайте же предположим…»

Далее рассуждения. Во-первых, дробление неделимых поместий сразу же нарушит стабильность поставок, а значит, нанесет удар по экспорту и тем самым по бюджету. Во-вторых, нет гарантий, что отдельные члены семей, получив часть фамильной земли в собственность, сумеют ею распорядиться. В-третьих, непонятно, кто будет покупать. Чилийцев с капитальцем не так много, значит, покупать будут иностранцы,  в первую очередь, для спекуляций, которые неизбежно разрушат и так слабенькую финансовую систему страны. В-четвертых, неизбежно разорение многих majores, а эти люди за себя постоять могут, и за ними пойдут, потому что, в-пятых, наследственные арендаторы в «майоратах», кроме обязанностей, как положено при приличном феодализме, имеют и определенные права, а чужак, купивший землю, будет видеть в них только рабов. И так далее, с выводом: если кому-то нужны великие потрясения, тупое «напролом» в вопросе о земле – самое то.

Из искры возгорится пламя

В принципе, рассуждения не очень соответствующие духу, как пишут мудрые авторы антикварных «Очерков истории Чили», эпохи «ускоренного становления капиталистических отношений», но ведь любая эпоха состоит из этапов, ускорять приход которых не стоит, ибо маятник может пойти назад. Спустя какое-то время аргументы El Ambriente, разумеется, утратили актуальность, но на тот момент тому самому пресловутому духу эпохи более чем соответствовали.

Судя по всему, либералы (по крайней мере, здравомыслящие) сей нюанс тоже понимали, поэтому создали специальную комиссию для доработки вопроса, - и давайте тпру. Вернемся к практике. Практика же заключается в том, что, как пишут чилийские историки, «с Конституцией 1828 года в Чили пришла эра такой свободы, какой в стране не было ни до, ни после». В том смысле, что всем (кроме «плебса», к демократии не допущенного и не просившего) стало можно все, аккурат по Шаову: «Хочешь – деда выдвигай в губернаторы, а хочешь – бизнес открывай с итальянцами», не говоря уж о праве невозбранно свиристеть.

Само по себе, это, конечно, цацки-пецки и быстро надоедает, однако первый год, а то и два-три кружит голову, и выборы в Конгресс (уже не чрезвычайный, а законный) принесли либералам большинство, и соответственно, в 1829-м президентом плавно стал тот же генерал Пинто. Вполне открыто и легитимно. Но. Вторым  пришел консерватор Франсиско Руис Тагле, и согласно конституции, вице-президентом должен был стать он. Однако не стал. И «бронзовый призер», генерал Хоакин Прието, опять же консерватор, тоже. Вопреки всей логике и своей же Конституции, большинство определило на пост Numero Dos либерала Хоакина Викунью, четвертого в списке.

Реакцию несложно представить. El Ambriente и ее к тому времени появившиеся «дочки», - «Этот веселый мир», «Давайте смеяться» и «Смех сквозь прицел», - встали на дыбы, и возразить этим дыбам было нечем. Спустя пару недель признавать итоги выборов вице-президента отказались Ассамблеи ключевых провинций страны. Смертельно оскорбленный генерал Хоакин Прието объявил, что намерен бороться с жульем за Конституцию, его мгновенно поддержали командующие южными военными округами, служившие под его командой и сохранившие о нем самые теплые воспоминания, а чуть позже их поддержали и гарнизоны севера.

По сути, взбунтовалась вся армия. Ладно, не вся, но две трети, и стало зябко. К тому же, президент Пинто, видимо, идеалист, а может быть, просто умный человек ( он просил, чтобы «вице» стал № 2 в списке), сам не одобрял очередную Abra Cadabra, и подал в отставку, не слушая отчаянные мольбы Конгресса остаться на посту. Через пару дней туда же, чуя недоброе, ушел и ставший президентом Хоакин Викунья, и во главе страны формально оказался его брат Франсиско, спикер сената.

Но именно формально: столицу, где улицы были заполнены толпами орущими "¡Todo el poder a el Consejo!", - «Вся власть Совету!», - не считая Дома правительства и министерств, контролировал самопровозглашенный Consejo de amigos del Ambriente (Совет друзей El Ambriente), взявший на себя все, от социалки и обеспечения порядка до решения куда более насущных вопросов.

Ну и: 7 ноября 1829 года расширенное, - на площади, с участием всех желающих, включая «плебс», - совещание оппозиции постановило немедленно отстранить правительство, и сформировало Правительственную хунту во главе с Хосе Томасом Овалье, известным адвокатом,  членом редколлегии El Ambriente. Правда, насквозь либеральные кабильдо Сантьяго и Ассамблея провинции отказались признавать «узурпацию», подтвердив верность «временному президенту», но увы. К тому времени дон Франсиско, переодевшись в лакея, уже держал курс на более спокойный Вальпараисо. Напоследок, правда, приказав верному генералу де Ластра, остановить идущие с юга войска Хоакина Прието.

А дальше… Но видели ли вы, ребята, бурю? Так вот, дальше была не буря, а нечто, похожее на скверный водевиль, не будь в декорациях так много трупов, что объявить реальные цифры не посмела ни та, ни другая сторона. Маневры, стычки, интриги, клятвопреступления, - если описывать все, Майкрософта не хватит.

Потом, 14 декабря, ничья при Очагавии,  перемирие, гражданская войнушечка в либеральном стане (фанаты О´Хиггинса пытались  вернуть великого человека, который всем супостатам покажет кузькину мать),  очередное явление генерала Фрейре, последней надежды либералов (уже не всех, а тех, кто еще не перебежал к хунте). А в финале, 17 апреля 1830 года, la madre de todas las batallas (мать всех битв), тяжелое, злобное, ибо за идею, побоище битва на реке Лиркай, которую дон Рамон, обычно удачливый, в виде исключения, проиграл.

И всё. В том смысле, что либералы потеряли всё. У них больше не было ни столицы, ни армии, ни хотя бы клочка территории, ни влияния (все, кто сомневался или колебался, отреклись раз и навсегда), ни даже надежды, которая тоже умерла. Осталось только грустное ощущение, что все это надолго, и предчувствия их не обманывали. Как минимум, на поколение вперед.

Что же до консерваторов, то они в этот сложный период практически не суетились. Не глядя, что война в разгаре, незадолго до сражения при Лиркае, созвали «особое совещание представителей провинций», где все законы, принятые в 1829-м, были единогласно отменены, после чего хунта чин-чином сдала власть законному временному президенту - дону Франсиско Руису Тагле, которому, как мы помним, нечестные люди жульническим путем не позволили стать «вице».

Он, однако, к делам не приступив и даже правительство не сформировав, через две недели от поста отказался, передав полномочия своему «вице» Хосе Томасу Овалье, тому самому, который возглавлял Правительственную хунту. А тот первым делом огласил состав нового кабинета, в котором портфели главы МИД, МВД и министерства обороны получил Диего Порталес. Чему никто не удивился, напротив, в разговорах «за политику» все соглашались: пришел Хозяин…

Годы великого перелома

Хозяин, в самом деле, пришел. Да так, что когда в марте 1831 года внезапно скончался президент Овалье, это кого-то, конечно, огорчило, но мало кого взволновало: люди гораздо больше волновались на тему, почему на выборах 5 апреля консерваторы выставили кандидатуру генерала Прието, а не сеньора Порталеса, предложенного всего лишь в «вице».

Хотя, с другой стороны, всем было ясно, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и реальным правителем страны остается дон Диего. Что, после ослепительной победы на выборах, подтвердилось и списком министров, при новом главе государства оставшихся при своих портфелях, и общим курсом нового президента, до буквы продолжавшим курсе ушедшего.

Надо сказать, у избирателей имелись веские причины потоком голосовать «за», - о причинах чуть ниже, - но даже наступи за год полное разочарование в консерваторах, выразить несогласие избиратель мог бы разве лишь не явившись на участок. Ибо за этот год Порталес сумел выжать из страны или, как минимум, загнать в глухую тень всю оппозицию.

Без расстрелов, без тюрем, но эффективно. Арестовали, отвезли к перуанской границе и пинком выставили за кордон очень немногих, вроде генерала Фрейре, да и критика без призывов не возбранялась, но либералы, которые не уехали добровольно или не приняли продуктивное решение сотрудничать с властями, забились в щелки.

И были правы. Дон Диего филигранно владел методами экономического воздействия, и уж ими-то пользовался без всякого стеснения. А узнать в один прекрасный день, что против тебя открыто следствие по обвинению в неуплате налогов, торговле больным скотом или нарушении пожарной безопасности на складах никому не хотелось. Тем более, рыльца почти у всех «бывших» были в пушку, а у кого не было, так ведь один в поле не воин.

К тому же, масштабно, крупным наждаком почистили силовые структуры. Если раньше перевороты и гражданские войны рассматривались, скорее, как вид спорта, и за участие в них с «неправильной» стороны победившая, - то есть, «правильная», - сторона наказывала легко-легко, то теперь не шутили. Всех генералов и большую часть офицеров, бившихся при Лиркае «не на той стороне», вычистили без пенсиона и права ношения мундира, не рассматривая слезные прошения. Да и многих других, с формулировкой «Герои старых войн для новых войн не годятся», - но, правда, с этими вели себя гуманнее, установив пенсион.

Полностью переформировали полицию. Перетряхнули военную академию. А также и Национальную гвардию, вычеркнув «социальную мелочь», - и собрав 25 тысяч бойцов, которым можно было доверять, в отличие от армии, зараженной (печальное наследие войны за Независимость) недопустимо либеральными настроениями.Созданию этой опоры стабильности дон Диего придавал такое значения, что сам, человек сугубо штатский, выучился неплохо фехтовать и стрелять, после чего принял на себя командование элитным гвардейским полком в Сантьяго.

Ну и, безусловно, поскольку без духовных скреп никак, помирились с церковью, покаявшись перед Папой за возмутительное поведение «ныне разоблаченного изменника и тирана» Рамона Фрейре, отнявшего у святых отцов их законные угодья. Земли вернули  в полном объеме, со всеми древними привилегиями. И не из фанатизма. Свою позицию  дон Диего шикарно изложил в беседе с близким другом, Эганья-младшим, человеком глубоко верующим: «Вы, дон Мариано, верите в религию я же верю в священников. Клянусь всеми святыми, при разумном и умелом обращении чертовски полезный инструмент».

В общем, Credo первого человека в государстве было простое: «Кнутом и пряником, если ими правильно и вовремя пользоваться, можно излечить любую нацию, какими бы укоренившимися ни были ее скверные привычки», но вот ведь парадокс: первый человек не кривил душой, говоря и повторяя "A mi las cosas de política no me interesan" («Политика меня не интересует»). Своей огромной властью он явно тяготился, на всех постах стараясь подбирать людей сведущих, достойных доверия, и торопливо сбрасывая с себя ношу, как только приходил к выводу, что теперь пойдет и без него.

Скажем, потребовав пост министра здравоохранения, за три месяца организовал сеть фельдшерских пунктов для «бедных» по всей стране, провел всеобщую вакцинацию оспы, и ушел, оставив на хозяйстве заместителя, прекрасного врача, продолжившего его начинания.То же самое в МВД: всего за год очистил страну от бандитов, что казалось в принципе невозможным (очень помогла придуманная им креативная мера наказания: «автомобили» - клетки на повозках, в которых злодеев возили по стране, показывая людям и рассказывая, что они натворили). Но очистив, тут же сдал МВД полицейскому со стажем, опытом и авторитетом.

Потом отказался от руководства МИД и МО, потом ушел с поста вице-президента, решив поработать  губернатором Вальпараисо, из которого мечтал сделать город-картинку, потом и вовсе попытался жить частной жизнью, занимаясь бизнесом. А не отпускали. Постоянно писали, приезжали, присылали ходоков. Просили то совета, то занять тот или иной пост (МВД, МИД, ВМФ, МО), то просто приехать в столицу, разобраться, навести порядок.

В общем, такая себе «диктатура авторитета», напоминающая первышаги грядущего д-раа Салазара, которого суровые военные из раза в раз слезно молили оторваться от преподавания, в конце концов, вымолив согласие стать премьером под обязательство «есть глазами» и стоять в струнку без разговорчиков в строю. Просто: «Если без меня не могут, я не вправе отказать». И приезжал, и мирил, и поправлял, и рекомендовал, и снова убегал в Вальпараисо, а то и вовсе в имение. Ибо: «Я уже не нужен, машина налажена», - и точно так же отнесся и к работе в комиссии по подготовке нового Основного Закона.

В принципе, идею считал мелкой, ведь «Все эти бумажки пустяки. Самая лучшая бумажка не спасет, если машина сломается», но не отрицал, что  нужно, потому что не дикари же, без Конституции никак. Иное дело, что старая плоха, нужна другая, и готовить ее следует, не пуская дело на самотек, доверив надежным, проверенным кадрам, не запятнавшим себя «ошибками, бессмысленными фантазиями, юридической безграмотностью, стоившей нашей стране множества великих бед».

Скучные важные темы

Курировать процесс дон Диего отказался наотрез. Хотя, конечно подсказывал. Например, не допускать к работе никого, кто состоял хотя бы водной из прежних «конституционных комиссий». Это правило не подразумевало исключений даже для самых близких единомышленников: вне структуры остался даже старый Хуан Эганья, хотя, конечно, в неофициальном порядке к его мнению прислушивались и предложения рассматривались.

В итоге, проект вышел на славу. Фундаментальный постулат : «В Чили нет привилегированных классов, все равны перед законом». А далее частности. Избиратели - мужчины от 21 года, грамотные, обладающие собственностью или «свободным искусством» (художники, учителя, музыканты и так далее). Хочешь в Конгресс? Не вопрос: в нижнюю палату, если доход не ниже 500 песо в год (уровенькрепкого хозяина), в сенат, если доход не менее двух тысяч (а это уже элита). Мэры, околоточные, судьи – только выборные, но кандидатов предлагает правительство.

«Майорат», как всякая собственность, священен, неприкосновенен и неделим. Католичество государственная религия, на госслужбу без справки от падре ни-ни, всяких сомнительных прововедников, в тюрьму,  Равно как и за призывы к изменению государственного строя, хотя бы и путем выборов, - и прочь запрет на преследования за убеждения, выдумку свиристелок.

Но главный герой документа – президент. Национальный лидер. За непочтение к его личности и критику действий – каторга. Никаких «вице» (вице-солнц не бывает). Избирается коллегией выборщиков (чем Чили хуже Штатов?) на пять лет с правом двух переизбраний. Обладает правом абсолютного вето. Назначает и увольняет министров, офицеров и послов, а также членов Госсовета. Естественно, главнокомандующий и шеф полиции. Правда, самостоятельно объявлять войну и заключать мир не может, но отменить решение могут не менее 90% депутатов.

Короче говоря, власти больше, чем у любого европейского монарха после ХII века, и при этом абсолютно неподсуден, с пожизненным иммунитетом, а поменять эти установки можно только двумя третями голосов обеих палат, при одобрении президента и утверждении следующим составом Конгресса.

Вот такой суровый документ подготовили (Порталес только просмотрел проект, не внося никаких поправок), а затем, 25 мая, утвержден, и без особых изменений действовал аж до 1925. Но вот ведь вопрос: а для чего? Ведь явный же перекос, отнимающая немало прав и возможностей даже у самих консерваторов. А что взамен? Во имя каких целей, ради каких задач?

То есть, с цель-то давно объявлена: Gran Chile. Задачи же не озвучивали, а просто решали, спасая, - вернее, создавая заново, - экономику. Каждый на своем месте, - в первую очередь, министр финансов Мануэль Ренгифо, один из estanceros, комменсант и финансист, ранее политикой не занимавшийся совсем. Ему Порталес доверял, не проверяя.

Поскольку тема скучная, без деталей, пунктиром. Режим жесткой экономии во всем. Сокращение штатов. Налоговая реформа. Реформа таможни: низкие пошлины на вывоз своего, высокие – на импорт, если данный товар производится в Чили, но ввоз инструментов и приборов от обложения освобожден. Никаких налогов с рыбаков, огромные льготы изобретателям и «майоратам», хозяева которых рискнули сажать нужные стране лен и коноплю. Каботаж – эксклюзив чилийского торгового флота, владельцам которого тоже льготы.

И появились деньги, мгновенно уходившие на строительство дорог, расширение портов, а главное, реконструкцию Вальпараисо, самых удобных «морских ворот» страны. Потоком: склады и терминалы с крохотной платой за хранение, куда бы ни шли товары дальше, - а в результате: все флаги, как говорится, в гости к нам. Аккурат в тот момент, когда Европа и Штаты, наконец, начали всерьез осваивать восточный сектор Пасифика.

И появились еще большие деньги, тотчас уходившие в горную отрасль, на реконструкцию шахт и изыскание новых залежей. Серебра с медью и раньше было много, на них многое стояло, но теперь стало больше, а медь после появления технологий Карла Ломбера интересовала Европу даже больше, чем раньше, когда очень интересовала. И уже стояла резолюция «Aprobado!» («Утверждено!») с двумя кудрявыми росчерками  на прошении сеньора Сантьяго де Савала о госкредитах на добычу селитры: Ренгифо и Порталес сумели угадать перспективу этого ранее незаметного сырья.

И появились реально большие деньги: за пять лент поступления в казну увеличились вдвое. В цифрах не так много, но дефицит бюджета стал неприятным напоминанием, а рост экономики по всем показателям – реальностью, что позволило начать игру с внешними партнерами почти на равных, понемногу пресекая шантаж. Даже с теми, от кого, казалось бы, традиционно зависели.

Например, когда англичане, давние и устоявшиеся старшие партнеры, получив запрос насчет пароходной линии, предложили не очень хорошие условия, Порталес сказал: «Нет!», и выдал концессию янки Робу Уитлайту, чьи условия были куда выгоднее, - и через десять лет первая в Южной Америке пароходная компания стала собственностью государства, а сэры, опасаясь укрепления «курса на север», стали вести себя куда приличнее.

А еще давили родимые пятна капитализма, проступившие на запах больших денег. И жестко. Даже Томас Сеа, старый компаньон Порталеса, пойманный на выдаче какой-то лицензии за откат, причем англичанам (!), в два счет вылетел со службы, схлопотав огромный штраф и высылку на год. С пояснением: «Дон Томас мой близкий друг, но если ему сойдет с рук, потому что он Сеа, значит, не будет оснований наказывать не Сеа». Это впечатлило, и надолго.

В общем, хозяйство становилось на ноги неуклонно и прочно, как нигде, ибо такого подхода к вопросу нигде больше в бывшей испанской, а ныне независимой Америке не случилось. Даже в Аргентине. Однако же понимаю: экономика, юриспруденция и всякие прочие скучные детали многих уже утомили. Вернемся к игре престолов…

Суета сует

Даже когда все хорошо, что-то всегда хоть немножко, а не хорошо. Или, по крайней мере, не совсем хорошо, потому что так хорошо, как хотелось бы, не бывает.  Человек на то и человек, чтобы стремиться к лучшему.  В связи с чем, к 1835-му при всех, так сказать, неуклонно растущих показателях, в монолитном ранее стане консерваторов наметились внутренние сложности.

Формально разногласия крутились вокруг статуса церкви, - Мануэль Ренгифо с группой товарищейполагал, что клир должен знать свое место, да еще некоторых экономических нюансов, - большинство же считало нужным держать «подморозку» еще лет десять, но, в сущности, вновь играл субъективный фактор. Слишком ярких людей выдвинул на авнсцену Порталес, чтобы они не тяготились самим фактом его ненавязчивого, но давящего диктата, и диссиденты требовали «коллегиальности», а лично сеньор Ренхифе и вовсе метил в президенты.

Борьба амбиций – жестокий спорт, она не предполагает компромиссов, зато неизбежность обострения конфронтации предполагает поиск союзников, хотя бы и временных «попутчиков», в связи с чем, возникла газета El Filopolita, и вокруг нее, как некогда вокруг El Ambriente начали кучковаться все, кто был чем-то недоволен. В том числе, конечно, и лояльные либералы, уставшие от пребывания в «кухонной оппозиции» и узревшие шанс без риска напомнить о себе.

Схема надежная, апробированная, почему нет? Правда, расследований по фактам всяческих злоупотреблений газета не публиковала (эту хворь залечил Порталес на пару с тем же Ренгифо), но «акулы пера» бойко критиковали президента Прието за «безликую инертность», а Порталеса за «отрицание общественного прогресса» и «деспотический персонализм», и просвещенной публике нравилось. Ей, известное дело, всегда нравится, когда критикуют власть, а вот официозу, даже если там чистая правда, просвещенная публика традиционно не доверяет. Ибо просвещенная.

Неудивительно, что параллельно росту популярности El Filopolita укреплялось и влияние сеньора Ренгифо, и его окружения, так и прозванного «филополитами», и это в итоге начало тревожить не только церковь, но и самого президента Прието, мечтавшего о втором сроке, а поскольку уладить вопрос не получалось, естественно, вспомнили о «палочке-выручалочке», которая сидела в имении, разрабатывая концепцию «Gran Chile», и заниматься пустяками желания не проявляла.

Однако пришлось. Победа «филополитов» на выборах сделала бы невозможной реализации концепции, а кроме того, Ренхифе, набирая союзников, переступил черту, поставив вопрос о возвращении военных, изгнанных в 1830-м. То есть, по сути, о реабилитации либералов. Чего дон Диего потерпеть не мог, да и президент фактически умолял, суля любой пост и любые полномочия.

С возвращением в столицу Порталеса, назначенного главой трех ведомств (МО, ВМФ и МВД), ситуация развернулась на 180 градусов. Возникнув ниоткуда, за пару месяцев обрела популярность газета El Farol (буквально «Фонарь», но можно перевести и как «Блеф»). Выходя на день позже El Filopolita, она в колонках авторов, подписывавшихся El Prickle («Колючка») и La Úlcera («Язва»), едко и по делу разбирала материалы, в результате чего сеньор Ренгифо, став посмешищем, обиделся и ушел из министерства финансов в успешный бизнес, хотя Порталес пытался убедить его не дуться по пустякам.

Однако газета газетой (дон Диего утверждал, что он ее не читал и даже не видел), а главные события, как водится, протекали в кулуарах. Встречи, деловые обеды, совещания открытые, приоткрытые и при закрытых дверях, а в итоге, на выборах в 1836-м, сеньор Прието сохранил пост, получив 143 голоса с отрывом от ближайшего конкурента, старого либерала Инфанте аж на 132 пункта. После чего редакция El Filopolita закрылась, и El Farol тоже закрылся, - и кстати, кто скрывался под псевдонимами El Prickle и La Úlcera, по сей день неведомо, хотя предположения, конечно, есть. А вы как думаете?

А между тем, эхо словесных побоищ в Сантьяго растекалось широко, долетая в том числе, и до Перу, где уже шестой год в полунищенских условиях томилась, копя обиду и злость, чилийская эмиграция. Экс-вершители судеб, военные и штатские, понимая, что законным путем домой не вернуться, устали ждать у океана погоды, и письма от товарищей, оставшихся в Чили, их в период «газетной войны» изрядно воодушевляли. Казалось, вот-вот, - еще немного, еще чуть-чуть, - и дома на мостик придут люди, с которыми можно договариваться, но вышло, как вышло, а ждать и терпеть дальше люди уже не могли, - ну и, сами ведь знаете, как оно бывает, когда фурункул созрел, дозрел и перезрел.

Летом 1836 года, спустя пару месяцев после выборов, генерал Рамон Фрейре, получив у неких перуанских доброжелателей оружие и деньги на аренду двух барков, высадился с маленьким отрядом на острове Чилоэ, где позиции либералов были традиционно сильны, намереваясь создать армию и свергать «диктатора Прието и интригана Порталеса». И нарвался. Маленькая стычка, арест, - и трибунал выписал экс-Верховному «вышку», после апелляции замененную 20 годами каторги, а затем изгнанием в Австралию.

Помилование генерала, его бойцов, а также полусотни особо буйных либералов, поспешивших взяться за оружие при первых новостях с архипелага, крепко рассердило Порталеса. Он не любил «свиристелок», ненавидел мятежников, а генерала Фрейре к тому же не без оснований считал соучастником «абракадабры Инфанте», из-за которой чуть не стал банкротом.

Но, гневаясь и бранясь, - "Los generales sólo entienden por la sangre!" («Генералы понимают только с кровью!»), - вмешиваться не стал. Поскольку всегда придерживался буквы закона, а согласно закону, у «надежды либералов» имелась куча смягчающих обстоятельств, начиная с заслуг в войне за Независимость. И все зачлось, потому что, в конце концов, лично против него настолько, чтобы убивать, никто ничего не имел.

Да и сам дон Диего, поостыв и проанализировав сюжет, в письме одному из друзей оценил его фразой вольтеровского Кандида: "Tout est pour Ie mieux dans Ie meilleur des mondes possibles", то есть, «Всё что не делается - всё к лучшему». Типа, ну свезло дону Рамону, ну и его счастье. Мелочи вроде судеб отдельных людей Порталесу были не интересны. А вот что «само Провидение» подбросило ему повод выйти на очередной этап плана «Великого Чили», который он считал главным делом своей жизни, - наоборот…

Нехитрый план Санта-Круса

В том, что рейд Фрейре - только вершки, а корешки тянутся за кордон, в Лиму, никто в чилийском политикуме не сомневался. И на то были серьезные основания, ибо отношения с Перу даже в колониальные времена, на уровне «субъектов федерации», теплом не веяли, а уж после распада Империи и вовсе подернулись морозцем.

Мало того, что Лима, пользуясь полной невозможностью Сантьяго отказаться от услуг порта Кальяо, как и при вице-королях, взвинчивала пошлины в разы, теперь не было и вице-королей, которые могли бы принять челобитную и разобраться. Ответные же меры хотя и принимались, но выиграть таможенную войну шанса не было опять же из-за того, что Чили нуждалась в перуанском транзите гораздо больше, чем Перу в чилийских поставках.

И добро бы только это, но нет: самостийность принесла еще большие проблемы. Миллионный «британский долг», часть которого, как договаривались Сан-Мартин и О´Хиггинс должен был разверстан после освобождения Перу от испанцев на две страны, фактически полностью ушел на снаряжение и обеспечение армии Сан-Мартина, которого проблемы Чили интересовали очень мало, - а теперь власти Перу отказывались от выплаты и своей доли, и процентов, и тем паче, от возмещения расходов, понесенных Чили, мотивируя это тем, что не просили себя освобождать извне, ибо и сами бы как-то справились.

Никаких аргументов насчет «сами бы не справились» при всей их полной справедливости в Лиме не слушали и слышать не хотели. А между тем, речь шла о суммах огромных, и если при либералах, поскольку в Перу тоже у руля стояли, в основном, либералы, вопросы можно было порешать «политически» (конечно, с откатами), то теперь Сантьяго ни в какие «братские отношения» не верил, твердо стоя на том, что даже peso даже без одно centavо уже не peso, и требовал своего, к тому же, внятно намекая на готовность свое просто забрать.

Зато чилийская эмиграция после пяти лет сидения на бобах без соуса готова была, в обмен на помощь перуанских друзей, реструктуризировать эту дискомфортную тему, - иначе откуда бы у нищих эмигрантов, живущих на переводы от родственников, появились корабли, оружие, и главное, несколько орудий? И вот тут никак не обойтись без отступления, так что, скобки открываются.

О Перу и Боливии разговор особый, это тема отдельной книги. Отмечу лишь тот факт, что после независимости ситуация и там, и там складывалась намного сложнее, чем где угодно, даже в постоянно полыхающей внутренними войнами Аргентине. Причин много, детализировать не место, но если по сути, изначально, еще со времен Тауантинсуйю, это была одна страна, а затем одно вице-королевство, разделенное после великого восстания Хосе Габриэля Кондорканки, Последнего Инки, на Нижнее Перу (собственно Перу) и Верхнее Перу, позже ставшее Боливией, включенное в Ла-Плату.

Тем не менее, разорванное тяготело друг к другу во всех смыслах, стремилось к воссоединению (в связи с чем, Аргентине так и не удалось отбить Верхнее Перу у испанцев), но в конце концов, по причинам, о которых будет рассказано в соответствующей книге, возникли две республики: совсем слабая Перу, где по ряду внутренних причин не было никакой стабильности, и куда более мощная, богатая (хотя тоже не без внутренних проблем) Боливия, еще не предполагавшая, что ей со временем предстоит стать задворками континента.

Долгое время батально-брутальный сериал, - перевороты, самозванцы, конституции, прочие цацки-пецки, - казался бесконечным. Однако в 1829-м к власти в Боливии, где уже, казалось, ничего путного не будет никогда, пришел специально приглашенный «варяг», бывший перуанский президент Андрес де Санта-Крус, в прошлом близкий сотрудник Боливара, сумевший превратить, казалось бы, безнадежную помойку в нормальную страну, с экономикой, приличными законами, сильной армией и вообще.

Методы его, безусловно, нельзя было назвать травоядными, - местную элиту, привыкшую к вседозволенности на уровне промискуитета, маршал прижал к ногтю жестко, так, что успевшие сбежать считали себя везунками, но на фоне всех без исключения бывших колоний страна стала островком покоя и достатка, правда, в отличие от Чили, обеспечиваемых в ручном режиме. А когда стала, дон Андрес приступил к осуществлению своей (и Боливара) старой мечты, благо, и случай подвернулся архиудобный: очередной президент Перу, не желая стать линией между датами, позвал его на помощь, взамен согласившись на объединение двух стран.

И тут маршал Санта-Крус развернулся вовсю. Помог товарищу, прогнав тех, кто его прогнал (кстати, не без боливийского участия), потом прогнал тех, кто прогнал тех, кто его прогнал, потом, когда надоело, начал просто побеждать (это он умел) и расстреливать, и в конце концов, в начале 1836 года, добился своего: возникла Конфедерация, состоявшая из двух Нижних Перу (Северного и Южного) и Верхнего Перу (Боливии), которая, как самая большая и сильная, держала в руках двух «побратимов», а сам стал главой «триумвирата президентов» и «верховным протектором» Андской Конфедерации.

Нельзя сказать, что все это было плохо и вредно. На воссоединенных с Боливией землях устанавливались боливийские порядки, шебутные генералы, обладавшие своими личными армиями и cчитавшие себя napoleonitоs, крепко получили по зубам, в лучшем случае, сбежав в Чили, оживилась торговля, начали подниматься мануфактуры, - но пострадавшим (как в мундирах, так и в сюртуках) это не понравилось. Они, затаившись, ждали своего часа, и хрен бы с ними, однако у них был мощный союзник, которому происходящее по соседству не нравилось куда больше, чем им самим.

Безусловно,  речь идет о Диего Порталесе. Внимательно следя за событиями в ближнем зарубежье, очень его тревожившем, он оценивал Андреса де Санта-Крус, как очень серьезную опасность, и даже не потому, что тот, хотя никогда не говорил об этом, восстанавливая страну в пределах вице-королевства, рано или поздно должен был вспомнить и о генерал-капитании Чили. То есть, и поэтому тоже, но дон Диего, разрабатывая свою «концепцию», как всегда, смотрел дальше и глубже кого угодно, на много ходов вперед. Да, собственно, давайте спросим его…

Mañana принадлежит нам!

«(...) Позиция Чили по сравнению с позицией  Конфедерации Всех Перу слаба и неустойчива. Этого не может потерпеть ни народ, ни правительство, потому что это ведет к самоубийству. Следует понять, что эти два народа, единые по всем признакам, по происхождению, языку, привычкам, религии, идеям, обычаям, в сущности, конечно, один народ. А это повод для величайшей тревоги. Объединившись хотя бы ненадолго, они всегда будут сильнее Чили, в любых вопросах и обстоятельствах (…)

Вывод ясен: эта Конфедерация должна исчезнуть навсегда из американского сценария. Из-за ее размеров; из-за величины ее белого населения; из-за колоссальных общих богатств, пока еще мало эксплуатируемых; из-за неизбежных претензий на нашу сферу влияния в Тихом окане; из-за большого числа просвещенных людей белой расы, связанных с влиятельными семьями в Испании; из-за дальновидности ее политиков, хотя и не таких дальновидных, как мы. По всем этим причинам Конфедерация, если не удавить ее на корню, задушит Чили до уровня ничтожества (...)

Следовательно, наши морские силы должны действовать, как на войне, нанося решительные удары, без оглядки на то, что войны нет. В конце концов, мы обмануты, ограблены, и мы вправе восстановить наши права. Но главное, мы должны доминировать в южной зоне Тихого океана. Без завоеваний, кроме некоторых интересующих нас территорий, но доминировать вечно. Кому-то придется потесниться, кому-то одержать верх, и я бы хотел видеть победителем Чили…»

Это личное письма дона Диего близкому сотруднику и единомышленнику, адмиралу Мануэлю Бланко Энкалада, датированное 10 сентября 1836 года, в сущности, является конспектом его «великой концепции», и поскольку стесняться дона Мануэля не было никакой нужды, все, как видим, предельно четко. Порталес хотел войны, и как можно скорее, пока протектор Санта-Крус, которого дон Диего оценивал очень высоко, не разобрался с неизбежными при воссоединении шероховатостями, потому что потом могло стать уже слишком поздно.

При этом Порталес спешил еще и потому, что хорошо понимал: эта война сулит Чили успех, ибо в стране полный порядок, есть деньги, есть небольшой, но хороший флот и очень неплохие вооруженные силы, на которых он не экономил, - а вот у Конфедерации, потенциально очень мощно, но измотанной долгим бардаком, всего этого пока что не было. Но ведь пока, а что потом будет, кто скажет?

Стало быть, начинать самое время, благо, в Сантьяго сидят на малом пайке от силовых ведомств перуанские эмигранты, готовые, в обмен на чилийскую помощь, реструктуризировать все проблемы. А что почти все они за Конфедерацию, просто кто-то против лично Санта-Круса, а кому-то не нравится, что в тандеме доминирует Боливия, так опять же, какая разница? - когда дело будет сделано, пусть творят, что хотят.

Так рассуждал сеньор Порталес, а у него вслед за словом всегда шло дело. В августе 1836 года несколько очень хорошо подготовленных боевых кораблей во главе с капитаном Викторино Гарридо двинулись к берегам Перу и прямо на рейде Кальяо, худого слова не говоря, взяли на абордаж и угнали в Чили шесть кораблей, весь, в общем, соседский ВМФ. Без всякого объявления войны, - а в ответ на запрос из Лимы: «как, дескать, это понимать?» – правительство Чили ответило: понимать это надо так, что терпение кончилось. Суда реквизированы в счет долгов. А поскольку их стоимость не покрывает и 10% причитающегося Чили, чилийский никуда не уйдет и оставляет за собой свободу действий.

Абсолютно четкий, беспримесный casus belli. Но протектор Конфедерации не хотел войны. Умный человек, он прекрасно все понимал («Мне нужны три года, всего три года, или хотя бы два…», - это из его переписки). К тому же, хотя официально правительство Перу категорически отрицало какое-то соучастие в рейде Фрейре, на процессе по делу о вторжении всплыли некоторые факты, ставвившие Лиму в крайне неловкое положение, а Чили возводившие в страдальцы.

Поэтому дон Андрес принял все условия, продиктованные с листа капитаном Гарридо: признал угнанный ВМФ «залогом», согласился, что долги есть, обязался начать переговоры по финансам и гарантировал, что если изгнанный Фрейре или кто-то из его людей объявятся в Перу, они пойдут под суд, как мятежники. А сверх того, как бонус от себя и жест доброй воли, сместил министра обороны за превышение полномочий и «ошибочные действия без ведома руководства».

Разумеется, такой исход Порталесу не подходил ни в коей мере. Поэтому сразу по возвращении эскадры в Лиму отправился Мариано Эганья, один из самых доверенных сотрудников дона Диего, с пакетом дополнительных требований. Ничего особенного, просто (а) упразднить Конфедерацию, «не отвечающую жизненным интересам Чили и ее первенствующему значению в регионе», и (б) вернуть в Перу эмигрантов, «обеспечив им право участия в управлении государством». Или, сеньор протектор, сами понимаете.

Очень точный ход. Полностью и безоговорочно капитулировать генерал Санта-Крус отказался. В конце концов, если в Перу у него не все было гладко, то в Боливии контроль был полный, и боливийская армия, вполне качественная, стояла под ружьем, а кроме того, Англия, не очень довольная слишком самостоятельным Порталесом, обещала блокады не допустить. Опять же и время на подготовку имелось, поскольку в те времена раскачивались долго.

Так что, из Лимы пришел отказ, вежливый, но категоричный, и сразу после этого, 28 сентября, Конгресс, заслушав доклад Порталеса, постановил наделить его, как военного министра, чрезвычайными полномочиями на случай войны, в соответствии с Конституцией, оставив вопрос, объявлять войну или не объявлять, на усмотрение президента Хоакина Прието.

Президент, правда, как и очень многие, в обострении конфликта, на котором фанатично, не терпя возражений, настаивал министр, смысла не видел, поскольку переговоры же о долге уже фактически начались и посредники (понятно, из Лондона) были настроены лояльно. Да и тарифы Конфедерация соглашалась понизить, стало быть, зачем? Страна, в конце концов, только-только пришла в себя, встала на ноги, а война это всегда риск, кровь, похоронки и расходы, расходы, расходы.

Непопулярность затеи дон Диего сознавал, однако свою «концепцию», которая могла бы воодушевить общественность, раскрывал, не желая дразнить Англию и США, только самым близким друзьям, типа адмирала Бланко Энкалады, при условии строжайшей тайны. Он просто давил авторитетом, по ходу договорившись о союзе с Аргентиной, имевшей свои претензии к Боливии, а значит, и к Конфедерации, и в конце концов, после объявления Санта-Крусом декрета о созыве Объединительного съезда, чилийский Конгресс разорвал дипломатические отношения с Перу, а 28 декабря президент Прието подписал Декрет об войны, и с этого момента военный министр официально стал «военным диктатором» Чили.

И Господь воздаст мне полной мерой...

Разумеется, объявление войны не означало немедленного старта. Порталес намеревался действовать наверняка, а этого, раз уж блокировать побережье Перу из-за англичан не получалось, можно было добиться только вторжением, что требовало обстоятельной подготовки. Один за другим открывались военные лагеря, где спешно обучали новобранцев, ждали заказанного в Европе новейшего оружия, и так далее, и тому подобное.

А между тем, если столичные элиты удалось если не убедить, то заставить, в провинциях необходимость войны была ясна совсем не каждому, скорее, наоборот, и либералы увидели в глухом несогласии населения шанс поймать свою рыбку в мутной воде. Не говоря уж о пропаганде эмигрантов, чьи курьеры проникали в страну и выходили на старые контакты, объясняя, что вот он, последний шанс, и есть не сейчас, то уже никогда.

В результате, здесь и там начались вспышки. Небольшие, легко гасимые, но ясно было: торопыги, бегущие впереди экипажа, лишь малая часть от тех, кто готов восстать, если обстоятельства сложатся удачно, а допускать такое безобразие было не в стиле Порталеса. Поэтому инструкции «чрезвычайным трибуналам», - приговор в 72 часа, без права обжалования, - он писал лично.

«Поскольку медлительность и нерешительность обычных судов является главной причиной безнаказанности политических преступлений, пагубных для общества, ибо подают дурной пример, эту причину необходимо устранить». И покатилась волна арестов, подчас с расстрелами, - именно тогда прозвучало знаменитое "Si mi padre conspirara contra el gobierno, a mi padre fusilaria", то есть, «Если мой отец замешан в заговоре, расстреляйте моего отца».

Правда, - Порталес, холодный рационалист, не хотел перегибов, - той же инструкцией «четыре пули» предписывалось определять только в совершенно ясных случаях (взят с оружием в руках, обнаружен арсенал, найдены письма эмигрантов, подстрекающие к мятежу, арестован во время сходки заговорщиков), в сомнительных же случаях полагалась высылка.

Это соблюдалось, за  этим следили специальные эмиссары МВД, приставленные к трибуналам, но все равно, происходящее пугало абсолютной беспощадностью. Из уст в уста передавались слова министра, сказанные очень уважаемому им священнику, умолявшему пощадить некоего конспиратора по каким-то очень веским причинам: «Такое исключение обесчестит правительство, дав повод сомневаться в его уважении к закону».

Вот в такой напряженной ситуации дон Диего  по просьбе полковника Антонио Видаурри, которому покровительствовал, поехал  в городок Килота провести смотр элитного батальон  «Майпу», и там, 3 июня 1837 года, был взят под стражу, - «Вы арестованы, г-н министр, поскольку это отвечает интересам Республики» и ознакомлен с меморандумом, подписанным офицерами батальона: «Единственная наша цель - остановить кампанию в Перу, безумную затею одного амбициозного человека», прокомментировав это с отвращением: "¡Desgraciado país!, se ha perdido cuanto se ha trabajado por su mejoramiento", в примерном переводе, «Несчастная страна! Столько сделано, чтобы ее улучшить, и они готовы все прогадить…»

Впрочем, формальности формальностями, а мятежный полковник повел батальон на Вальпараисо, где, как он предполагал, с его приближением должно было начаться восстание либералов. Однако ошибся: в городе никто даже не пикнул, зато начальник гарнизона, уже известный нам Бланко Энкалада, организовал оборону, и глава путчистов, видя, что не все идет так, как думалось, велел Порталесу написать адмиралу приказ о сдаче города. В противном случае:«Вы живы чудом. Ваши преступления заслуживают сотен пуль, и если не напишете, будете расстреляны».

«Не пугайте, - ответил министр. - Я не ценю свою жизнь, она посвящена стране. Я пожертвовал личной жизнью и покоем ради нации. Я мог ошибаться, но ошибок не вижу. Впрочем, извольте», и быстро набросал: «Мой друг! Если Вы не сдадите город, меня, вероятно, расстреляют. По чести сказать, такой исход мне не по нраву, поскольку в среду важное совещание, но прошу Вас исходить из военной и государственной пользы, как поступил бы в таком случае я сам».

Скорее всего, сеньор Видаурри рассчитывал на другое, но другого не было, и пришлось послать в штаб адмирала то, что было, - а вечером 5 июня, когда подошел к Вальпараисо, на окраинах, в предместье Серро-Барон, его уже ждали готовые к бою войска. И бой вышел горячий, аж до утра, но еще ночью капитан Сантьяго Флорин, пасынок Видаурри, оставшийся сторожить арестованных, посадил Порталеса и его секретаря в карету, вывез к месту, где шло сражение, высадил министра и велел солдатам его расстрелять.

Солдаты, однако, не решались, и только когда капитан, взбешенный негромкой репликой арестованного:   «Это, конечно, не мое дело, милейший, но вы поступаете неразумно, и скоро в этом убедитесь», выхватил саблю, грозя всех порубить, кто-то посмел. Всего две пули. Первая в подбородок, вторая в спину. Потом, когда министр уже не смотрел в глаза, в ход пошла сталь: пять или шесть штыковых, колотых ран и одна от сабли, рубленая. Было 3.32 утра 6 июня 1837 года, и  тело, над которым плакал осталенных в живых секретарь,  разъезд победителей  обнаружил  всего через три-четыре часа.

Итак, дон Диего погиб. Глупо, неожидано, - но путч, никем так и не поддержанный, провалился. «Майпу» расформировали, солдат выпороли, офицеров, взятых на поле боя, расстреляли. Видаурри, бежавший с поля боя и заочно разжалованный, почти четыре месяца метался по стране, пытаясь найти убежище, собрать людей или перейти границу, но границы были на замке, на всех дорогах стояли патрули, и никто к нему не шел, а за любую помощь преступнику был обещан расстрел, и перед ним закрывались все двери.

Уйти не получилось. На суде Антонио Видаурри надменно молчал, но содержимое его портфеля, найденного на поле боя, говорила сама за себя: переписка полковника свидетельствовала, что он, если бы взял Вальпараисо, либо, при удаче, впустил бы в город эмигрантов, либо, ежели что, уплыл в Перу. Капитан Флорин был куда разговорчивее, убеждал судей, что действовал по устному приказу отчима (так ли это осталось неведомо), но готовность к сотрудничеству не помогла, да и не могла помочь.

Приговор был понятен заранее. 4 октября всех подсудимых публично расстреляли на главной площади Вальпараисо, под веселую музыку. Затем, согласно приговору, голова полковника была выставлена на обозрение (ее потом кто-то снял с шеста и выбросил в канаву), тело скормлено свиньям, а правую руку капитана бросили на том месте, где расстреляли Порталеса, тела свиньям не бросив, реакция же общества была бурной.

В абсолютном большинстве чилийцы скорбели, - дона Диего, как выяснилось, если и не любило, то ценило и уважало большинство, и оппоненты тоже. Мануэль Ренгифо, например, плакал. Кузен же полковника, дравшийся против путчистов у Серро-Барон и даже лично пометивший главу мятежа клинком, изменил фамилию, на улице мятежника иначе как «собакой» не называли.

Были, конечно, и несогласные, кое-кто, наверное, злорадствовал. Даже наверняка. Но они разумно не светились, и лишь много времени спустя поднявшие голову либералы объявили сеньора Видаурри «предтечей пробуждения либеральных идей, смело восставшим против авторитаризма и ненужной войны» (Бенхамин Викунья Маккена), А по большому счету, ничего не изменилось. Как говорил сам Порталес, «если машина работает исправно, я не нужен…»

Железным сапогом раздавим супостата!

Итак, Диего Порталес ушел на покой. Он, работая сутками и неделями напролет, всегда говорил «отдохну потом», и вот это «потом» настало. Рано, нежданно, бестолково и безвозвратно. Что ж, с классикой не поспоришь. Человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! – и тем не менее, бывают люди, даже смертью своей толкающие вперед дело своей жизни.

Своего «труженика и мученика» Чили проводила в последний путь по первому разряду, с приспущенными флагами государства, которому он служил, под молитвы «князей церкви», многим ему обязанной. Сердце по требованию народа и властей Вальпараисо, было оставлено в городе, который он так любил, в целом же тело, забальзамированное светилом, специально выписанным из Франции, обрело приют в кафедральном соборе Сантьяго, - а настроение общественности, разогретой речами и колокольным звоном, переломилось.

Если раньше очень многие войны не хотели, боялись, не видели в ней смысла, сомневались в ее нужности, то теперь, когда вмешательство соседей в чилийские дела, да еще в такой форме, стало очевидным, Чили требовала отмщения, - не столько даже перуанцам, по общему мнению, «стенавшим под игом боливийского диктатора», сколько лично «диктатору». И никого не волновало, что причастность Санта-Круса к «трагедии в Килоте» не доказана, - это не доказано и поныне, но ведь неважно, знал он или не знал: соучастие эмигрантов не оспаривал никто, а они кушали с рук маршала, и стало быть, вся ответственность лежала на нем.

Страна вопила: "¡No olvidaremos, no perdonaremos!". Cтрана звала: "¡A las armas!". Страна в едином порыве требовала: "¡Adelante!".  А когда страна в едином порыве, никакая власть не станет возражать, - и в сентябре 2800 штыков и сабель во главе с адмиралом Бланко Энкалады, высадившись в Южном Перу, после долгого и тяжкого марша заняли важный городАрекипу, где привезенные в обозе эмигранты создали «временное правительство», тотчас признанное Сантьяго.

Однако Санта-Крус отреагировал оперативно. В ноябре 1837 года флот Конфедерации, - не перуанский, а боливийский (тогда Боливия имела выход к Большой Воде), стоявший не в Кальяо, а потому не угнанный, - вышел в океан и атаковал острова Хуан-Фернандес, освободив содержащихся там заключённых, а затем нанёс удары по важнейшим портам, кроме хорошо защищенного Вальпараисо. Одновременно армия двинулась к Арекипе, а обещанного эмигрантами массового восстания не случилось. Лидеры местной оппозиции не спешили, сомневались, торговались…

Арекипа оказалась в осаде, и Бланко Энкалада, чтобы спасти свою армию, принял вполне приемлемые условия протектора, 17 ноября подписав с его уполномоченными договор в поселке Паукарпата. Ничего непосильного, даже ничего унизительного: признание Конфедерации и возвращение флота Перу, угнанного капитаном Гарридо, а взамен (Санта-Крус по максимуму подчеркивал, что хочет мира) Конфедераци обязуется выплатить все долги по лондонскому займу (с процентами) и отпускает чилийцев по-хорошему, с развернутыми знаменами, оружием и под гром военного оркестра.

Как говорится, лучшее из худшего. Но не в той ситуации. В Чили такой исход сочли национальным позором. «Улица» бушевала. Конгресс, без дебатов денонсировав el pedazo de papel desagradable («гадкую бумажонку»), возбудил против адмирала, посаженного, не глядя на все былые его заслуги, в тюрьму, дело по обвинению в измене (правда, позже, когда страсти улеглись, оправдали, признав, что «действовал согласно обстановке»), и колесо покатилось дальше.

С января по-взрослому развернулась морская война. Сильная чилийская эскадра блокировала перуанское побережье, но десанты, попытавшись высадиться, были если не вырезаны, то сброшены в воду, а крупный бой на рейде порта Ислай 12 января завершился вничью, и наступил пат на много месяцев вперед.

На суше шло успешнее. Экспедиционный корпус генерала Мануэля Бульнеса, фактически, вся армия «нового образца», созданная Порталесом (5400 штыков и сабель) высадилась уже не в Южном Перу, а в Северном, на сей раз сделав ставку на генерала Агустина Гамарра, одного из экс-президентов, изгнанных Санта-Крусом. В родных местах он имел друзей и влияние, к нему пошли, кое-где начались восстания, и это помогло, тем более, что иметь дело пришлось со слабыми перуанскими подразделениями, - боливийская армия разбиралась с аргентинцами, напавшими с востока.

Правда, атака на Кальяо (с суши и с моря) сорвалась. Перуанцы отбили три штурма подряд, а удавить их костлявой рукой голода не вышло, поскольку военные суда Англии, Франции и США, крейсировавшие в регионе, «из гуманитарных соображений» запрещали блокаду, и у осажденных имелось все необходимое, включая боеприпасы. В конечном итоге, осаду пришлось снять и увести войска на соединение с основными силами, поскольку маршал Санта-Крус, побив аргентинцев, уже направлялся в Перу.

Однако «направлялся» не значит «прибыл». После непростой войны на востоке пришлось задержаться в Потоси, приводя в порядок армию, а тем временем чилийцы, разбив 21 августа перуанские войска, двинулись дальше и в конце октября после неожиданно тяжелых боев («Они сражались, как боливийцы, даже как мы…», - рапортовал Бульнес) заняли Лиму. Всего на несколько дней, - Санта-Крус уже выступил в поход, и пришлось уходить, - но за время пребывания успели собрать «патриотический конгресс» и несколько десятков столичных диссидентов объявили «оба Перу» независимыми от «вечно вражеской Боливии», а генерала Гамарра временным президентом.

Развязка приближалась. Стороны осторожно прощупывали друг друга рейдами, 12 января 1839 года, наконец, встала точка над i в морской войне: победа при Касма обеспечила чилийскому ВМФ господство в юго-восточном секторе Пасифика, но все понимали, что вопрос решится на суше. А на суше без спешки, последовательно и методично навязывал свою линию протектор, талантливый вояка, многому научившийся у Боливара, уже при котором заработал эполеты.

Чилийцам не везло. За тактическими поражениями при Портада де Гиас и Матукада последовал очень серьезный проигрыш 6 января у Буина, после чего Санта-Крус сходу занял стратегически важный Юнгай, перерезав чилийские коммуникации и тем самым загнав интервентов почти в ловушку, ибо из Боливии к маршалу уже шли подкрепления. Вот в такой ситуации, абсолютно исключая отступление, хотя уйти было несложно, и сознавая, что шансов на успех становится все меньше, Мануэль Бульнес принял решение атаковать, и…

Ихтамести уходят домой

Издавна и по сей день каждое 20 января в Чили отмечают салютами, парадами, торжественными мероприятиями, в Перу же и в Боливии кладбищенкски молчат, словно забыли, хотя, конечно, помнят все. И это понятно. Есть вещи, которые если и не приказано забыть, не полагается помнить. Хотя, начиная бой, сам чилийский командующий сомневался в исходе.

Дона Мануэля можно понять. Войск у него, если верить документам, а не чилийским историкам, по понятным причинам определяющих количество «конфедератов» в 6000, добавляя к вышедшим в поле тех, кто еще только маршировал из Боливии, было больше, и намного. Если точно, то 4467 чилийцев и 800 перуанских «патриотов». То есть, свыше 5200 штыков и сабель, причем, в саблях серьезный перевес, - а под стягом Санта-Круса стояли 2581 перуанец (без знака качества), 1521 боливиец и четыре пушки против восьми, но…

Но ведь война есть война, на войне частенько умение побеждает число, а в этом смысле генерал от маршала отставал, и вовсе не из-за разницы в званиях. Безусловно, дон Мануэль был талантлив, при Лиркае, когда генерал Прието, был такой досадный момент, растерялся, именно его маневр решил исход «матери всех битв», но Лиркай был единственным настоящим, большим сражением, где тогда еще полковник Бульвес командовал сколько-нибудь крупными силами. И все. А в годы войны за самостийность – лейтенант, получивший капитан уже по итогам, и потом, в основном, парады плюс редкие стычки с мапуче. Todo.

Согласитесь, негусто. А вот маршал Санта-Крус, куда старше, начинал, как мы помним, при Боливаре, о котором можно сказать много всякого, но ставить под сомнение его военный дар не посмеет никто, и Libertador оценивал молодого Andresito почти наравне со своим любимцем, гениальным Сукре, в итоге удостоив его генеральского звания и поста президента Перу. Ныне же за бывшим Andresito полз длинный шлейф побед, - над венесуэльцами, аргентинцами, перуанскими и боливийскими napoleonitos, а теперь уже и над чилийцами. Да к тому же, его скуластые горбоносые солдатики-аймара, вымуштрованные прусским генералом Отто Брауном, ничем не уступали чилийцам, а то и превосходили их.

В общем, можно сказать, по нулям. Хотя, конечно, если не брать в расчет перуанцев с обеих сторон (не ахти что), получалось 4400 чилийцев против 1500 «орлов Брауна», а такой перевес всегда солиден, однако позиции маршала, - прочная линия укреплений на возвышенности и абсолютно непроходимый овраг на правом фланге, - слишком напоминали Фермопилы, чтобы атаковать с полной уверенностью. Но и не атаковать не выходило: со дня на день могли появиться еще 2000 боливийцев, и тогда шансов не оставалось вообще. Ни для армии Бульнеса, ни для потерявшей всю армию Чили.

И грянул бой! Юнгайский бой. Встречный, с переменным успехом. Отбив чилийскую атаку, отборные части пехоты маршала перешли в контрнаступление на склоне горы со сладким названием El Azucar, отбив у врага две пушки из восьми, а после такого успеха проявили нежданную стойкость и воодушевленные перуанцы. И хотя после этого сражающиеся затоптались на месте, дело явно шло к ничьей, для дона Мануэля равносильной разгрому, дона же Андреса, напротив, более чем устраивавшей.

Между тем, к исходу второго часа драки уже никто не сомневался, что итогом ее будет именно ничья. Но что ни говори про талант, умение и опыт, которые, конечно, очень важны, seniora La Guerra, дама капризная, весьма неравнодушна к искре Божьей, а в этот день без нее не обошлось. И в начале третьего часа боя по правому флангу маршала ударила конница. Со стороны оврага. И не надо напоминать мне, что овраг считался непроходимым. Я помню. Я сам об этом сказал. Но в свой звездный час человек проходит даже то, что пройти в принципе нельзя, потому что, поймав звезду, можешь всё.

Впрочем, не буду интриговать. Всего-то навсего четыре дня подряд, в глубокой тайне, при всеобщем удивлении, почему не начинаем, покаболивийские подкрепления еще далеко, в овраг, по узенькой, неудобной, крутой тропке вводили конницу. По одному, по два, по три, с интервалами, и в конце концов, накопили чуть больше трех сотен всадников, которые в нужный момент ударом в совершенно беззащитный фланг решили дело.

Итог. Почти полторы тысячи «конфедератов» погибли, в основном, при бегстве (кавалерия шла вдогон и не щадила), более 1600 сдались в плен, войска Бульнеса двинулись на юг и в апреле вновь заняли Лиму, маршал Санта-Крус отступил на север и, будучи отрезан от Боливии, ушел в Эквадор, а по всей Конфедерации покатилась волна мятежей. Боливийские генералы, оставшись сиротками, решали, кто теперь папа, перуанские «диссиденты», славя «нашего Гамарру», захватывали власть, а сам Агустин Гамарра, на основании Jus gladii, то есть, права меча, уже законный президент, объявил о расторжении союза с Боливией.

Тут же, правда, проснулись «перуанские страсти». Стать президентами пожелали многие, в Перу началась гражданская война, некий генерал Виванко, бывший эмигрант, позвал на помощь боливийцев, Гамарра, отбившись, осознал, что Конфедерация это хорошо, если во главе Конфедерации – он, и начал войну с ослабевшей Боливией, но об этом читайте уже в другой книге.

Чилийцы же, побыв в Перу еще какое-то время, получив от Гамарры подтверждение, что долги будут уплачены, и убедившись, что каша заварена всерьез и ни о каком единстве соседей речь не будет идти еще долго, сразу после сообщения из Гуаякиля, что маршал Андрес Санта-Крус выслан в Европу (напуганные власти Эквадора требование Сантьяго исполнили не медля), вернулись домой пожинать лавры, а лавров их ждало много.

А напоследок я скажу, что Юнгай стал Вехой. Именно с большой буквы. «Триумф Юнгая» - общенациональным триумфом. «Гимн Юнгая» - общенациональным гимном. «Легенда и герои Юнгая» - общей легендой и общими героями. Как пишет Эрнесто Ибаррури, «Юнгай лег в основу национальной идентичности. Ушло недоверие креолов к испанцам, пришло понимание отличия себя от соседей. Чилийцы стали чилийцами».

В общем, как и предполагалось незадолго до  войны максимой: "Esto es necesario, porque solo ahora el éxito está garantizado. Hace un año era temprano, en un año será demasiado tarde", или, если кто не понял, «Это необходимо, потому что только сейчас успех гарантирован. Год назад было рано, через год будет поздно». Так разъяснял коллегам свою позицию Диего Порталес, а дон Диего, похоже, не ошибался никогда…

Чилийское чудо

Триумф при Юнгае изменил многое. Чили стала безусловным гегемоном региона, хотя в тот момент еще не собиралась этим пользоваться: людям из Сантьяго более чем хватало, что соседи поднимутся не скоро, и они решали куда более серьезные вопросы, которых было немало, и вот ведь нечастый случай: практически все в, так сказать, позитивном русле.

Оценив случившееся, европейские государства стали рассматривать Чили как серьезную силу, и с этой силой, поскольку всерьез заниматься зоной Пасифика «большие братья», занятые кто в Алжире, кто в Индии, кто в Мексике, еще не могли, следовало дружить, ибо там было много всякого, весьма и весьма интересующего Старый Континент.

Например, медь. Она всегда была «козырем» Чили, и всегда шла нарасхват, а тут еще нашли новую, и начался «медный» бум. Плюс серебро. Тоже «козырь», но потом отошел на второй план, ибо жилы истощились, однако в Атакаме обнаружились месторождения покруче прежних, и к «медному» буму добавился «серебряный», аж до уровня «серебряной лихорадки».

А еще селитра, внезапно ставшая «международным стратегическим сырьем», - и бум. А еще гуано, лучшее из известных тогда удобрений - тоже в Атакаме, - и бум. И наконец, нашли уголь, много, и ничем не хуже английского. Настолько не хуже, что правительство сократило закупки угля в Англии, перейдя на свой, и вместо руды начало экспортировать металл.

Ну и, конечно, зерно. И ячмень. И мука. Все это издавна уходило, сколько ни предложи, а сейчас требовалось еще больше, больше, больше, - приходилось распахивать целину, - потому что в Австралии и Калифорнии началась «золотая лихорадка», там росли города, а дешевле, удобнее и качественнее, чем Чили, в зоне южного Пасифика не поставлял никто.

Короче говоря, рынок подбирал все. Нарасхват. С руками, - и просил еще. С задатком. В основном, конечно, английский, однако на особых условиях, и чем пытаться пересказывать, лучше, наверное, предоставлю слово Хью Макферсону, представителю одной из британских оптовых фирм в Сантьяго, так будет и проще, и короче.

«Здесь, в Чили, - писал он в 1845-м кому-то из деловых партнеров, - есть отличие от других американских стран. С властями сложно договариваться, они выписывают лицензии, не соглашаясь на компромисс, даже если речь идет о личной заинтересованности. Они избегают брать в долг, а если берут, очень кропотливо изучают условия. Больше того, они сами ставят условия, соглашаясь допускать наши капиталы лишь в долевом соучастии. Вам, в Буэнос-Айресе, видимо, трудно это понять, но для нас такое положение дел стало привычным, и мы работаем так, как будто работаем в Европе».

Действительно, в это время Чили, во всяком случае, на высшем уровне (хотя и за ситуацией на уровнях пониже следили) не знала ни коррупции, ни черных схем, ни безоглядного погружения в кредиты, настаивала на совместном бизнесе, и не позволяла на себя давить, а если кто-то все же пытался, власти немедленно искали альтернативный вариант.

Скажем, когда в 1842-м категорически не подошли предложения Сити насчет очень нужной железной дороги, - первой в Южном полушарии, - правительство президента Мануэля Бульнеса (генерал Прието, отбыв второй срок, уже ушел, передав пост «герою Юнгая») просто отдало концессию янки. Тому самому м-ру Уилрайту, который хорошо и на хороших условиях обеспечил страну пароходами, - как ни сердились в Лондоне.

И после этого, если англичан что-то интересовало, они уже не упрямились: медь, и серебро, и селитра, и гуано, и зерно, - только акционерные общества, с равным участием англичан и чилийцев, как государства, так и частников, при полном взаимном интересе, но не навытяжку. И торговый флот в доле, и банки тоже совместные, при участии чилийских партнеров. Давить не хотели, потому что и так профит получался немалый, а флот и армия работали в других местах.

В итоге: как минимум нулевой баланс экспорта и импорта, а как правило положительное соотношение доходов и расходов, новые торговые договоры, спокойные условия  кредитов, совсем без которых, конечно, не получалось, - и рост. Неуклонный, требующий новых рабочих рук, а отсюда, начиная с 1845 года, поток колонистов, заселявших целинный юг. Но не абы каких: ставку делали на немцев, и не просто немцев, а с деньгами, готовых начинать сразу, по новейшим технологиям и без кредитов. Но, конечно, при полном освобождении от налогов на 12-20 лет. И в общем, к середине пятого десятилетия века никто не оспаривал, что Чили на континенте – «номер 1».

Странно? Нет, не странно. Тем более, не чудо. Просто исключительно удачное стечение благоприятных обстоятельств, исключительно удачно использованных. В отличие от Бразилии, компактная территория и более-менее однородное население. В отличие от Аргентины, относительная равномерность развития регионов и отсутствие внутренних склок. В отличие от Перу и Боливии, практически никаких «родимых пятен» колониального прошлого, кроме разве что «майоратов» и вообще помещиков, царей и богов в своих усадьбах, но и тут нашли противоядие. Вернее, нашел Порталес, но подобранная им команда очень последовательно следовала наработкам покойного лидера.

А наработки, в сущности, были простые. Даже никаких «завещаю вам, братья». Просто указания, данные в рабочем порядке: за счет «правильно организованной крупной торговли» строить свою финансовую систему, создавать свой капитал, его силами создавать свою промышленность, чтобы не стать сырьевым придатком, поменьше лезть в долги. Ну и насчет коррупции: «Честь и слава чилийскому чиновнику, обогатившему себя, получив от иностранца деньги в знак благодарности. Позор и тюрьма ему же, если это пошло во вред Чили».

Чего уж проще? Проще некуда. Хотя нет, есть куда: сейчас наша опора – те самые «граждане с 500 песо годового дохода» и выше, которым есть, что терять, которые хотят стоить больше, остальные пусть сидят тихо. Прочие же проблемы, в которых дон Диего разбирался плохо («аграрного вопроса» он вообще боялся, как огня, считая, что любая попытка его решить кончится бедой), Порталес считал нужным просто «заморозить до времени, которое само подскажет».

То есть: дают наши «бароны» зерно? Дают. И много. Экспорт «старые хозяйства» обеспечивают? Более чем. Ну, значит, и не надо на них обращать внимание, пусть живут как хотят, лишь бы в политику не лезли (а они и не лезли, скучно им было), - ну а чтобы inquilinos (равно как и городской «плебс») вели себя прилично, всячески баловать церковь, а уж она, матушка, их в узде удержит.

Скажете, в теории красиво, но как на практике? Люди, что с ними поделать, слабы, тем паче, если не держать в ручном режиме. И не поспоришь. Как правило. Но все-таки, не всегда, - команда, созданная доном Диего, включая и его оппонентов, отдадим ей должное, целых десять лет, все последние годы президента Прието и оба срока президента Бульнеса, предложенный им курс выдерживала. Пусть и с поправками на «слаб человек».

Вот только время, оно не стоит на месте. Чем крепче вставало на ноги Чили, чем больше крутилось денег, чем шустрее бегали паровозы, чем гуще стоял дым над фабриками и чем шире раскидывалась новая распашка, тем больше откуда ни возьмись появлялось новых «граждан с 500 песо и больше», и они начинали требовать своего. Насчет этой проблемы дон Диего говорил только, что когда-нибудь это обязательно случится, и тогда будем думать. Но он был мертв, а с мертвым не посоветуешься; решать приходилось живым.

Эстафета поколений

Примерно в 1846-м, когда стало ясно, что блаженный покой эпохи президента Прието и первой каденции президента Бульнеса уже не так стабилен, что новые вызовы уже потихоньку звучат, в кулуарах, дотоле монолитных, начались мелкие, еще не очень заметные разногласия. Часть «старых консерваторов», включая главу государства, полагала, что от добра добра не ищут, машина, как говаривал дон Диего, работает, а стало быть, ничего менять не надо, поскольку любые перемены влекут за собою непредсказуемость.

Понятная позиция. Другая же, и числом, и удельным весом не слабее группа тех же «старых консерваторов», напротив, стояла на том, что от прогресса не уйти, объективную реальность на кривой козе не объехать. И поскольку «время, которое само подскажет», похоже, пришло, значит, нужно начинать какое-то движение, чтобы заранее оседлать пока еще только наметившуюся волну. В первую очередь, - раз уж самим трудно разобраться, - понемногу выпуская на сцену молодежь, которая и побойчее, и поумнее, и ей, в конце концов, жить.

Естественно, речь шла о «своей молодежи», из хороших консервативных семей, сорвавших приз в 1830-м, и естественно, по воспитанию и духу эти юноши были абсолютными консерваторами. Однако не чурались и новых веяний, ловили летевшие из Европы свежие ветры, сравнивали и приходили к выводу, что пришло время перемен, а стоять на месте ни к чему, потому что застой, пусть и очень комфортный, пагубен. Юноши, так сказать, обдумывали житье.

Ну как юноши… 23-30 лет, по тем временам, взрослые люди, уже пробующие силы на госслужбе, даже успевшие себя неплохо зарекомендовать. И хотя «заскорузлые», включая президента, ворчали, влияние их укреплялось, потому что эти «дети своих отцов» понимали многое, чего не понимали прошедшие свое звездное время папеньки. Кучкуясь вокруг газеты El Cemanario illustrado, они понемногу оформлялись в команду, имевшую даже и лидера – относительно молодого, немногим старше их Мануэля Монтта, estrella en ascenso, которого многие уже называли «Порталесом новой эпохи».

Действительно, «восходящая звезда», чистила себя под покойного дона Диего, которого считала учителем, наставником, идеалом, и не скрывала, что видит себя его наследником, призванным проводить реформы, которые непременно провел бы кумир, не сними его Судьба с доски так рано. Вперед и только вперед, непременно «размораживая», но умеренно и аккуратно, с прицелом на годы и годы, - именно в этом ключе трудился сеньор Монтт, возглавив министерство просвещения и юстиции, специально «под него» выделенное старшими товарищами из МВД. Весьма успешно, кстати сказать, - и потом, пойдя на серьезное повышение (МИД и МВД в одном флаконе), шел тем же курсом, подтягивая в структуры людей, которым безоговорочно верил, вроде своего ближайшего друга Антонио Вараса.

Короче говоря, «старшие» готовили «звезду» в преемники «национальному герою», и хотя многие «старики» сомневались, из своего круга выделить кого-то, кто мог бы стать безусловным лидером, у них не получалось, - никто не хотел уступать, - а среди «детей» лучшей кандидатуры, чем Manuelito, не было. В этом сходились все.

Имелась, однако, и другая молодежь. Кто-то из старых либеральных семей, не ограничившийся папиными наставлениями, кто-то из «новых 500 песо в год», - и они тоже они обдумывали вопросы, которых раньше не было, и у них уже были варианты ответов, отличавшиеся как от родительских, так и от предлагаемых «реакционной» El Cemanario illustrado.

Этим «детям своих отцов», нащупывая совсем новую дорогу, в отличие от «команды Монтта», не у кого было спрашивать совета, кроме иностранцев, обитавших в Чили. Не всех, конечно, а самых просвещенных и активных, а таких было немало. Скажем, француз-экономист Курсель Сеньель, венесуэльский биолог Андрес Бельо или «аргентинский кружок» во главе с Доминго Сармьенто, о котором подробно рассказано в «ла-платском цикле» и его неизмеримо либеральная, с совершенно новыми идеями газета El Progreso.

Да и свои авторитеты имелись, вроде профессора Викторино Ластаррия, автора нашумевшей книги «Исследование о социальном влиянии Конкисты и колониальной системы, установленной испанцами в Чили», в которой эзоповым языком, но очень прозрачно указывалось, «кто виноват». Он стремился воссоздать почти умершую либеральную партию, и делал ставку на свежую кровь. А что основанные им газеты власти время от времени закрывали за наезды на церковь, так это только добавляло интерес, и свежая кровь, типа Франсиско Бильбао, первой «жертвы режима», отчисленного из универа за критику той же церкви, к нему льнула, хоть и поругивала за осторожную умеренность.

Как водится, обсуждали, что делать. Как водится, приходили к мысли, что так жить нельзя, что конституцию пора переписывать, а еще лучше, принимать совсем другую, в духе времени. Чтобы у президента поменьше власти, чтобы не два срока подряд, чтобы латифундисты, majores и помельче, перестали быть «солью земли», чтобы (главное!) социальные лифты открылись не только для «проверенных лиц», но и для «достойной молодежи из простых семей». Ну и полный обязательный набор: расширение избирательных прав, свобода печати, просвещение в массы и так далее, и тому подобное.

Вот эти ребята, из очень хороших семей, объединившись в «Клуб реформ», - весьма дорогое (5 реалов вступительный взнос и 8 реалов ежемесячно), далеко не всем доступное удовольствие, - занимались болтовней на всякие крамольные темы. Поначалу не спеша, но чем дальше, тем больше себя раззадоривая и пламенея, поскольку все торопились жить и все спешили чувствовать, чтобы потом не было стыдно за бесцельно прожитые годы, а если конкретно, чтобы не пропустить на самый верх сеньора Монтта сотоварищи, ибо все понимали: если дон Мануэль станет президентом, им ничего не светит еще десять лет.

Поэтому пытались объединяться, создавать союзы, но без особого успеха, рискнули и митинговать, агитируя «плебс», потому что сами по себе были так слабы, что даже бдительная полиция внимания не обращала, - для начала, на пробу, против церкви, потому что наезжать на правительство было страшновато, - но поскольку это было вопиющим нарушением правил игры, правительство за такое арестовывало. Да и «улица», с которой, сами не зная, как подступиться, пытались заигрывать, не очень понимала, чего хотят от нее и что хотят объяснить эти чисто одетые, завитые и надушенные господа, легко выбрасывающие в ресторанах деньжищи, на которые работяга может прожить неделю.

Однако чем ближе подползали выборы, тем сильнее обострялись настроения, мозги туманились, руки чесались, и тут, весной 1850 года, в Сантьяго возникла новая организация. Казалось бы, очередная однодневка, но, вопреки всем прогнозам, не скончавшаяся, подобно предшественницам, через пару месяцев, а совсем наоборот.

Оно ведь как. История,  дама с заскоками, цену себе знающая, непредсказуема. Иногда бывает, вроде и все предпосылки сложились, и по всем признакам вот-вот должно рвануть, ан нет: день за днем, и ничего. Тягучая инерция берет свое. А бывает, казалось бы, бабочка, крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, сядет на спину верблюду, и мощный зверюга падает на колени. То есть, про бабочки, я, конечно, загнул, одна бабочка весны не делает. Но вот две бабочки – уже сила.

Дружба великая и трогательная

Смешно спорить с тем, что нельзя объять необъятное, и все же:  мучит необходимость ужимать текст. Можно, конечно, ограничиться минимумом. Вернулись, дескать, из Европы «А» и «Б», основали то-то и то-то, тем и ограничившись, и для справочника более чем достаточно, - но я-то пишу не справочник, а…

Впрочем, хрен его знает, что я там пишу, главное, что таки да: в самый разгар бурлений на тему «Перемен требуют наши сердца» в родные пенаты вернулись Сантьяго Аркос и Франсиско Бильбао. Второй – уже известный диссидент, по нынешним меркам, «христианский социалист», побывавший за вольнодумие под судом, а в Париже окончательно ушибленный революцией 1848 года, которую видел воочию, первый же просто мажор из очень хорошей семьи, еще ничем себя не проявивший, но именно он привез Книгу.

Ага. С большой буквы. И неважно, что дома, в la belle France, месье Ламартина за его «Историю жирондистов» с грунтом мешали, - дескать и то не так, и это не этак, - важно, что в Чили она стала бомбой. Как писал очень видный либерал Бенхамин Викунья Маккенна: «Грянул гром. "Жирондисты" стали пророческой книгой, почти Евангелием, а Ламартин полубогом, сродни Моисею». На ее страницах, как и в книгах сверхмодных тогда романтиков типа Виктора Гюго и Эжена Сю, тосковавшая по откровениям молодежь нашла все, чего не могла найти дома, -  герои прошлого стали примерами, которым, уважая себя, просто нельзя было не подражать. Даже в мелочах, не особо разбираясь, кто там был жирондистом, кто монтаньяром, а кто и вовсе «бешеным».

Так что, как когда-то в Париже внезапно объявились «Аристиды» и «Анаксагоры», в Сантьяго возникли собственные «Бриссо», «Вернио», «Сен-Жюст» и даже «Марат», стайками ходившие за Бильбао и Аркосом, быстро ставшими кумирами и вожаками. Да и как могли не стать, если, кроме полного понимания, куда идти, еще и «одевались во фраки с золочеными пуговицами, сшитые по моде "а ля Робеспьер"; носили низкие фетровые шляпы в стиле Демулена, белые узкие штаны, символ крайнего республиканизма. Длинные волосы покрывали их плечи в стиле романтизма»? Это убивало наповал.

Близкие друзья, ребята были, тем не менее, изрядно разные. Бильбао, уже тертый жизнью мечтатель, романтик и утопист, автор крамольной брошюры «Анализ прошлого и программа его разрушения», которую власти сожгли, но «Самиздат» вовсю тиражировал, мечтал о «Свободе в равенстве и равенстве в свободе», то есть, мире равных и свободных собственников, управляющих собой на основе «истинно христианского отношения друг к другу». Разумеется, путем революции, однако через «сознание людей и их совесть».

Аркос же шагал куда шире. На первый взгляд, обычный afrancesado, - «офранцуженный», - модник и бабник, обожавший эпатировать общество рассуждениями о «святой гильотине», в узком кругу он оказывался дельным молодым человеком. Считая делом своей жизни перелицевать Чили по канонам, завещанным великим Фурье, в его понимании, «величайшим колоссом XIX века», он, в отличие от автора «фаланстеров», был уверен, что одним лишь примером каши не сваришь. О нет, не сваришь!

«Нам нужна энергичная, мощная, быстрая революция, которая срубит под корень все беды, от которых происходит бедность, невежество, деградация населения… Только она может землю и скот у богатых и распределить их среди бедных, возместив, однако, собственникам стоимость того, что у них отняли… И долой центральную власть, вся власть общинам». То есть, в общем, чистой воды прудонизм, хотя о Прудоне отзывался свысока, типа, ну да, толковый мужик, - но не Фурье.

Этот тандем оказался именно тем, чего не хватало «рассерженной молодежи», и не только ей. Покрутившись какое-то время в «Клубе реформы», Аркос быстро пришел к выводу, что тамошнее «шумим, братец, шумим» абсолютно несерьезно и в марте 1850 года ушел, уведя группу самых яростных молодых штурманов будущих бурь, создав собственное Sociedad de la Igualdad («Общество равенства»), объявившее, что ему не по пути с либералами, вечными лузерами, которые постоянно проигрывают, потому что очень далеки от народа, а без народа, ради которого, в сущности, все, ничего не добьешься.

Размежевались, стало быть. И от слова тотчас перешли к делу, организовав «хождение в народ». Разумеется, не совсем уж в бедняцкие предместья, а в ремесленные кварталы, где обитал истинный, в его понимании, народ, «стоивший» 200, 300 или 400 песо в год, хотя, в принципе, примкнуть и участвовать не возбранялось никому. Даже оборванцев принимали дружески. Ибо, говорил Аркос, «Пришло время, когда рабочий класс приобретает осознание своей силы и власти».

Стоп. Несет. Поэтому, цыц, песня, и максимально сжато. Аркос оказался идеальным «мотором», Бильбао – идеальным агитатором, их окружение лучилось энергией, и все пошло очень быстро. Уже в начале апреля вышел в свет первый номер El amigo del Pueblo (привет гражданину Марату!) с программной статьей:

«Мы обратимся к народу и будем действовать через народ. Мы верим в победу принципов социальной республики, в светлое будущее и процветание для рабочего люда… Мы во весь голос провозглашаем революцию и принимаем звание революционеров… Но мы ненавидим революцию за насилие, наша единственная цель – это прогресс идей и прогресс жизни людей в мирных условиях».

Вроде бы, скромно. Протест на полусогнутых. Но ведь раньше ничего такого не то, что не было, никто в Чили ничего подобного даже не представлял. Речь впервые шла о создании «партии нового типа», со своим уставом, чем-то типа программы и даже гимном (то ли «Марсельеза», то ли еще не написанный «Интернационал»), ставившей целью не дорваться до власти, а полностью изменить фундамент общества, тем паче, звавшая к сотрудничеству «плебс», и это привлекало.

Если на первое заседание пришло только шестеро, в том числе, два богатых ремесленника, читавших газеты и решивших посмотреть, что да как, то уже через пару месяцев на акции Общества стекались сотни «плебеев», а летом igualitares считали себя уже 600 человек в нескольких городах. И не только справных хозяев, но и тех, кому нечего терять, кроме своих цепей. Тем паче, что в новой организации читали бесплатные лекции по самым разным наукам и рассказывали много такого, что всякому любопытно знать.

«Популярность обрушилась на нас, как дождь в солнечный день, - писал много позже Сантьяго Аркос, - мы не предполагали такого, но еще меньше могли мы предполагать, что у популярности есть изнанка. Ведь мы были так неопытны», - и действительно, события уже вырвались из-под контроля, подчиняясь, по Пушкину, «силе вещей», и подчеркнутое стремление «Общества» избегать политики, погрузившись в социальные вопросы, как залог «моральной революции», разбилось об эту непреодолимую силу.

Не призывая восставать и крушить, «Друг народа» активно атаковал, по по выражению Бильбао, «церковную Бастилию», размещая все более резкие материалы, и в конце мая, когда дон Франциско опубликовал острый памфлет «Бюллетени духа», грянул гром: церковь официально объявила о его отлучении, запретив верующим общение с ним. По меркам тогдашней Чили, такой памфлет был серьезным уголовным преступлением, и чтобы не попасть под репрессии, руководство «Общества» приняло решение закрыть газету, что и случилось в начале июня. Но параллельно проявился еще один конфликт, менее громкий, и вместе с тем, куда более глубокий.

Невероятная, стремительная популярность организации, ее массовость, естественно, привлекли внимание либералов, увидевших шанс повысить свое, совсем небогатое влияние на общество. В «Общество» хлынули «приличные люди», доселе его «не замечавшие» (на ранних этапах туда шли только самые отпетые радикалы). Возникло «политическое» крыло, требовавшее включиться в реальную борьбу за власть, а не заниматься «пустыми мечтаниями», и это крыло, знавшее толк в интригах, набирало влияние.

Под его контролем оказалась новая газета, La Barra («Прут»), почти не интересовавшаяся социальными проблемами, разве что на уровне риторики, зато наотмашь критиковавшая власть и почти открытым текстом призывавшая к баррикадам. Аркос, видя это и попытавшись пресечь - «В политике верховодят только богачи, им неинтересны нужды народа, которым они хотят воспользоваться», - при всем своем авторитете ничего сделать не смог, в итоге, отойдя в сторону.

С этого момента началась «аристократизация», что отразилось даже в лозунгах. «Нас называют социалистами, - заявляло новое руководство, - нас подозревают в желании поднять восстание против церкви и государства, хуже того, в подстрекательстве против богатства и смущении бедности несбыточными посулами. А между тем наша цель – всеобщее благо!».

Правда, «плебс» не уловил, да и не мог уловить, эту смену курса, он по-прежнему шел за «Обществом», даже с еще большим энтузиазмом, потому что простое и ясное «Вот прогоним плохую власть, станем хорошей властью, и всем будет хорошо» звучало куда понятнее странноватых утопических идей, но само «Общество» изменилось. Эксперимент провалился. Организация «нового типа» превратилась в обычную для тех времен «конспирацию», нацеленную на «революцию» в латиноамериканском понимании этого слова. Впрочем, справедливости ради, отмечу, что новая программа, во всяком случае, была, как минимум реалистична. Она не забивала мозги словесами, а звала к действию, объясняя, как и зачем…

Неугомонный не дремлет враг

…И вот теперь, наконец, правительство встревожилось. Оно совершенно не опасалось импотентных говорунов-либералов, вновь по старинке именуемых pipiolos, и оно не видело особой опасности в митингах «плебса», слушавшего пустоватые утопические речи, зовущие ко всему хорошему без какой-то реально опасной конкретики. Это если по отдельности.

Но вот подчинение либералам многочисленного и очень активного «Общества» уже внушало серьезные опасения, а потому все споры на «верхах» умолкли. Консерваторы сплотили ряды, уже почти не споря насчет кандидатурв Монтта, и даже церковь, считавшая его, убежденного католика, но не фанатика, «досадно светским», это решение поддержала, просто потому, что лучшего варианта не было.

Строго говоря, не было и формальных поводов для опасений. В успехе , учитывая, что избиркомы формировались из людей ответственных и сознательных, а утверждались президентом, власти не сомневались, - но обстановка напрягалась. Либералы, впервые за 20 лет чувствуя себя силой, явно намеревались идти напролом, при необходимости продолжая политику иными средствами, а igualitares, взятые ими под полный контроль, обеспечивали им поддержку «улицы», и не только в Сантьяго, - а потому в июне шеф столичной полиции распорядился внедрять в «Общество» осведомителей и оперативно отслеживать тенденции.

К августу 1850 года, когда собрания, непременно завершающиеся многолюдными шествиями, стали повседневной рутиной, накал настроений стал таким, что струна уже не могла не порваться, - и 19 августа порвалась, казалось бы, по совершенно ничтожному поводу. Всего лишь очередное мероприятие. Как всегда, в парке, под открытым небом. Правда, многолюдное (800 душ), но невинное. На тему льготных кредитов, очень спокойное: «царило подлинное братство, не было классов, все были братья, ремесленники, пролетариат».

И возник маленький конфликт: кто-то узнал в соседе личного куафера сеньора Монтта, после чего, как бедолага не доказывал, что тоже рабочий сферы услуг и право имеет, его вытолкали. Дав мимоходом пару тумаков. А он вернулся с нарядом полиции, и наряд задержал того, кто ударил, велев остальным расходиться и не нарушать. Что поделаешь, президиум законопослушно объявил финиш, народ начал растекаться, задержались человек 15-20, главным образом, лидеры, чтобы обсудить случившееся, и тут, откуда ни возьмись, налетела туча народа с палками, молотками и даже ножами.

Начали бить. Полицейские, надзиравшие за собранием, заступились, тоже получили по мозгам, засвистели, вызывая подмогу, сбежались и расходившиеся люди, - и в результате девять хулиганов, крепко помятые, оказались в кутузке. Где выяснилось, что они, во-первых, переодетые солдаты, а во-вторых, ничего личного, начальство велело.

Случись такое в наше время, диагноз «провокация» был бы очевиден, но в ту наивную эпоху так не изощрялись. Просто сеньор Мануэль Бульнес, человек до последней косточки военный, всегда действовал прямо и руководство силовых структур подбирал по себе. А шеф полиции, получив указание, решил, не мудрствуя лукаво, кого-то тупо, в лоб и по лбу, запугать.

И зря. Эффект оказался предсказуемо обратным, особенно после суда, на котором прокуратура пыталась обвинить в хулиганстве руководство «Общества». То есть, не пыталась, а даже преуспела, - всем выписали штрафы, - но у публики мнение возникло вполне однозначное: в igualitares потоком пошли даже те, кто обычно держался от политики в стороне. Как работяги («Наших бьют!»), так и («Мы с народом, мы за народ!») либеральная фракция Конгресса в полном составе, и очень скоро в «Общество» записались почти три тысячи человек, то есть, 4% населения столицы, или 15% взрослых мужчин.

Такое не могло не вдохновлять на великие дела. Причем, всех. Даже профессор Ластаррия, либерал осторожнейший, бушевавший исключительно намеками, 26 августа, открыто писал в дневнике: «Тысяча воодушевленных граждан на обычном собрании! Улица запружена до отказа! Да! Это общество – единственное орудие оппозиции, и это мощное орудие!».

А если уж люди такого чекана так злоупотребляют восклицаниями, можно только представить себе, что творилось парой уровней ниже. Не факт, что 1793 год в изложении месье Гюго, но уж дух 1848 года веял весомо, грубо, зримо, и если в столице ситуация еще как-то более или менее держалась в рамках, то в провинции она шла в галоп.

Особенно шустро колесо Истории крутилось на севере, в городе Сан-Фелипе, центре провинции Аконкагуа, где «Общество» работало особо настырно, а местные либералы полностью подмяли его под себя, совершенно отбросив социальный вопрос в угоду политике. Властям было неуютно, и власти реагировали, сперва закрыв газету, а затем и лидера ячейки, некоего сеньора Лару, позволявшего себе раскачивать лодку, вовсе не видя берегов.

Разумеется, начался скандал. Столичные соратники митинговали, столичные либералы вынесли вопрос о «тирании в Аконгуа» на обсуждение Конгресса, и 21 августа разгоряченная недавним «избиением младенцев» нижняя палата 26 голосами против 21 осудила действия властей Сан-Фелипе, постановив привлечь их к суду. Естественно, сенат, где ненадежных не было вовсе, 13 сентября это решение не утвердил, и тем не менее, поражение правительства, первое после Лиркая, было налицо, и войска, выведенные в день обсуждения на улицы, только подчеркивали, что власть боится.

А когда, решив сделать шаг навстречу, правительство все же сменило проштрафившееся провинциальное начальство, масло в огонь потекло бурными струями. Митинги, манифестации, листовки, и все это в жестком, наступательном тоне, а в Сан-Фелипе, где на носу были выборы, дело и вовсе шло к победе либералов, представителям же властей оставалось только расклеивать плакаты, от имени «всех добропорядочных граждан» призывавшие власть «утихомирить опасных крикунов, потерявших чувство меры».

Ответом на что был все более злой смех и разговоры о том, что в разговорах нет никакого смысла, ибо в некоторые мозг понимание можно вбить только свинцом, и эти искры, доносясь до столицы, падали на горючую почву: La Barra, и ранее не ласковая, теперь и вовсе рубила наотмашь, полностью отрицая, что реформы могут состояться любым путем, кроме вооруженного.

Ибо: «Революции всегда имеют социальны. Подлинные революции свершает народ, которого до сих пор в Чили вроде и не было. Что даст нам революция? Всё. Простые, либеральные и равные для всех законы и возможности… развитие просвещения, промышленности и нравственности. Так вперед же!», - и никаких гвоздей. Сомненья прочь, возьмемся за руки друзья…

Такое развитие ситуации, как ни странно, придало властям уверенности: лавировать им было куда труднее, чем принимать жесткие меры, к тому же, генерал Бульнес и на войне любил действовать не упреждение. И когда поздно вечером 20 сентября, сразу после очередного, вовсе уж подстрекательского выступления La Barra, 87 ведущих либералов в глубокой тайне собрались, чтобы официально утвердить коллективное вступление в «Общество», правительство решило, что время пришло

По Сантьяго пошли аресты. По спискам, давно уже готовым и выверенным. На сей раз били по штабам, за решеткой оказались влиятельные люди, к такому обращению не привыкшие, но, в основном, изымали и увольняли офицеров, на которых имелись доносы по поводу «симпатий», а среди них аж полковника, командовавшего Национальной гвардией всея провинции.

Но мы поднимем гордо и смело...

«Улица» между тем накалялась до самого яркого красна. Вновь, идя навстречу чаяниям масс, вспомнили о «социальном вопросе». Вновь пошли в народ с лозунгами, сделавшими бы честь и мятежным рабочим июньских (1848) баррикад в Париже. Открыто заговорили даже о грядущей Демократической Республике Равных. И все это прилюдно, страстно, зажигая «плебс» не на шутку.

14 октября по столице промаршировала колонна, какой город еще не видел, за полторы тысячи душ. В ногу. Левой, левой, левой! «Во главе, - указывает очевидец, - сам Бильбао… в голубом фраке и белых брюках (символ мира, небесный символ, подобный голубю), и как апостол, хранящий тело Христово, он нес хоругвь – "древо свободы", вышитую цветным бисером».

За властью не заржавело. 25 октября мэрия увеличила штрафы за несанкционированные шествия, предписав «Обществу» с 1 ноября пропускать на собрания всех, кто пожелает, а не по членским билетам, как было заведено. Разумеется, «во имя свободы и прав человека». Это означало, что отныне мероприятия превратятся в хаос, поскольку из провинции уже привезли несколько сотен inquilinos, получивших от своих «майоров» приказ во всем подчиняться властям, ходить туда, куда велят, и бить всех, на кого укажут.

Лидеры «Общества» направили протест, настаивая, что любая организация имеет право допускать на собрания только своих активистов, и вообще, они стремятся «лишь просвещать угнетенный народ, но не вводить его в грязную политику». Но, конечно, не помогло, а потому, когда стало ясно, что не помогло, крепко посоветовавшись, решили, что отступать некуда, в пришло время показать властям, что с огнем не шутят.

И показали. 28 октября, за двое суток до Часа Х. По мнению некоторых историков, на улицу вышло четыре тысячи активистов, как если бы в нынешней Москве два миллиона. С жесткой, предельно политической повесткой дня и максимально резкой резолюцией: «Нет кандидатуре Монтта, долой Republica Concervadora!». Это уже был прямой вызов, с элементами провокации: даже романтичный сеньор Бильбао заявил, что «если власть пошлет войска, мы встретим их букетами цветов, но этих букетов будет шесть тысяч, и они будут грозны».

В сущности, «Общество», вернее, оседлавшие его либералы, откровенно шли на обострение, и чем дальше, тем меньше оставалось шансов его избежать. А роль триггера сыграли события в том самом Сан-Фелипе, где тучи уже сгустились дальше некуда, потому что бывшие власти, крепко обижавшие тамошних igualitares, по сравнению с новыми, пришедшими на смену, казались белыми и пушистыми.

«Новая метла» либеральничать с либералами даже не думала. Проведя несколько совещания с силовиками, она известила столицу, что «в случае беспорядков могут быть сложности, поскольку солдаты полностью разложены агитацией оппозиции», приказав надежным офицерам выставить патрули, и если что, дополнительных указаний не ждать. А затем распорядилась снять с офиса «Общества» национальный флаг над зданием, по причине наличия на белой полосе надписи «Да здравствует Демократическая республика! Война тиранам!», определив этот факт как глумление над национальной символикой.

Разумеется, оппозиция пыталась возражать, но некий Луис Лара, один из лидеров, был тут же арестован, а когда другой активист, Бенито Кальдера, пришел с группой товарищей к казармам требовать свободы узнику, арестовали и его, после чего весь «плебс» Сан-Фелипе сбежался к казармам кто с чем и пошел на штурм, при полном непротивлении военных. Арестованных вызволили, на их места водворили «новую метлу», приказавшую солдатам открыть огонь, по ходу слегка пырнув его ножом, а заодно и шефа полиции.

Наутро, 5 ноября, объявила о себе «революционная хунта» в составе того же Лары и двух офицеров, представлявших полностью поддержавший «Общество» гарнизон, - и в столицу помчался нарочный с письмом. Ни в коем случае не резким, напротив, весьма миролюбивым: Лара и Кальдера, зажиточные, всеми уважаемые сеньоры, видимо, сами испугались джинна, вылетевшего из бутылки, вместе с прочими «приличными людьми», просили немногого. Всего-то свободы для Лары и Кальдеры под залог, амнистии участникам беспорядков, да еще дозволения «Обществу» нормально «просвещать угнетенных».

Вполне очевидная, даже понятная слабость. Но слабых бьют. Видя, с кем имеют дело, власти стали крайне жестки. Президент Бульнес передал власть в провинции местному военному начальству, тот мобилизовал надежные части, а затем, несмотря на готовность мятежников вести переговоры, сообщил в Сантьяго, что «бунтовщики ни на какие переговоры не идут», а стало быть, силового варианта не избежать, и запросил помощь войсками.

Между тем, отсутствие полной информации сыграло злую шутку с оппозицией в Сантьяго. Точно зная только, что «наши в Сан-Фелипе легко взяли власть» и «армия с нами», даже самые аккуратные и взвешенные либералы сочли, что час настал, и стало быть, «Вперед, вперед, сыны Отчизны». 6 ноября, - в Сан-Фелипе как раз клянчили компромисса, - La Barra опубликовала манифест «Основы реформы», по сути, призывающий читателей к оружию. Однако уже на следующий день президент объявил осадное положение, и полиция прошлась частым гребнем, забирая и увозя всех сколько-то известных агитаторов, горланов и главарей, не глядя на степень радикальности.

Затем появились военные патрули. Расклейщики крепили на стенах плакаты, извещающие население о запрете «Общества равенства» с разъяснением: «Оппозиция с каждым днем все сильнее подтачивала основы порядка… Она проповедовала войну бедных против богатых, угрожая принести беды, сравнимые с бедами Французской революции… Правительство не позволит существовать очагу восстаний и революций, не позволит проливать кровь».

Короче говоря, Сантьяго превратился в нечто похожее на него же, но 123 года спустя, и точно так же, как 123 года спустя сопротивления практически не было. Вопреки обещанию Франсиско Бильбао «вывести шесть тысяч людей с оружием», что-то похожее на какие-то  стычки случилось только в рабочих предместьях, но там солдаты быстро и даже без крови навели порядок, разогнав три сотни мастеровых.

Самому Бильбао удалось сбежать, и он еще какое-то время, примерно с неделю, скитаясь по друзьям, выпускал листовки типа «Наше общество запрещено, но оно будет жить!.. Не рвите членские билеты! Мы продолжаем непреклонную войну с деспотизмом!», но потом, убедившись, что стал гласом вопиющего в пустыне, наглухо ушел в подполье. Туда же ушел и Сантьяго Аркос, но 23 ноября его взяли.

Правда, как и прочую «чистую публику», долго держать не стали, просто выслали, - «плебсу» же, даже зажиточному, пришлось посидеть дольше, а 28 ноября из Сан-Фелипе пришло сообщение о полном подавлении мятежа, причем без огня и крови: хунта распустила сама себя, приказав сложить оружие. Как писал испанский посол, докладывая Мадриду, «К счастью, этот народ не привык к революциям. Власть, уверенная в своих силах, отказалась от переговоров и потребовала сдачи, после чего мятежники уже не смели возражать».

В общем, никто не смел возражать. Во всяком случае, в тот момент, - слишком жестко и напористо действовало правительство. 14 декабря Конгресс, уже полностью очищенный от «причастных к беспорядкам» либералов, подтвердил роспуск «Общество равенства», после чего, отметив «полное спокойствие мудрого чилийского народа», отменил осадное положение и вернул стране демократию. Вновь разрешили выходить даже La Barra, ставшей теперь очень шелковой и скучной, но попытку нескольких igualitares в феврале 1851 года воссоздать организацию, пресекли круто: сходку разогнали дубинками, всех участников арестовали и оштрафовали на кругленькие суммы.

И всё? Нет, не всё. Больше того, совсем не всё. Теперь-то, когда победа Мануэля Монтта на июньских выборах была обеспечена, - президент, разослал по регионам установку: «Действовать в полном понимании того, что сеньор Монтт - единственный кандидат, способный обеспечить стране порядок и развитие», - как раз и пошли самые ягодки. Ибо, после появления в печати манифеста «20 лет покоя и труда», - по сути, программы назревших, актуальных, постепенных и очень хорошо продуманных реформ, - объединилось необъединимое.

С заранее известным итогом

Говорить, знамо дело, легко. Делать трудно. Еще труднее думать, что делаешь, и уж вовсе неподъемно убеждать в своей правоте тех, кто не хочет понять, потому что им и так хорошо, а после нас, известное дело, хоть потоп, и трава не расти. Манифест Монтта, - вернее, Монтта и Вараса, потому что Мануэль Монтт и Антонио Варас, ближайшие друзья и единомышленники, всегда работали в тандеме, - напугал многих, и в списке напуганных разбежавшиеся по норкам столичные либералы стояли далеко не на первом месте.

В отличие от благодушного генерала Бульнеса, руководившего по принципу «живи и давай жить другим», при условии, конечно, что никаких разговорчиков в строю, Chacho и Chucho (так называли в Чилисиамских близнецов) не скрывали, что намерены усилить контроль сверху за всей экономикой, а значит, и политикой. Правда, поясняя, почему, и вот тут можно только удивляться: всего лишь отслеживая тенденции соотношения экспорта с импортом и сопоставляя их с колебанием курсов лондонской биржи, два юриста каким-то верхним чутьем уловили суть того, что позже будет названо «экономическим субкризисом 1847 года», поняли, чем это может угрожать Чили, и выписывали рецепты.

Вот только воспринимать эти рецепты, хотя авторы и предлагали широкое обсуждение, оппозиция не хотела. По разным причинам, но единодушно. На севере, в «рудных» Ла-Серена и Кокимбо, самых развитых в стране и, разумеется, навзрыд либеральных, - вторая по мощи ячейка «Общества» в стране после столицы, - бизнес тяготились диктатом центра, желая сам определять, сколько отстегивать. И вообще: «Хватит кормить Юг!».

Но и на Юге, в оплоте «майоров», недовольство било через край. Тамошние скотовладельцы, хозяева бескрайних земель, - более чем не либералы, наоборот, крайние консерваторы, - тоже считали себя обиженными, пребывая в полной уверенности, что центр выделяет дотации меньше, чем мог бы, и дает льготы порту Вальпараисо в ущерб южному Консепсьону. К тому же, мощный аристократический клан Виа, повелевавший регионом еще с испанских времен и напичканный военными всех рангов, от лейтенанта до генерала, был возмущен самим фактом очередного (вопреки всем обещаниям) выдвижения кандидата от «столичных», то есть, себя, любимого, от реальной власти.

Короче говоря, нельзя сказать, что регионы не устраивала предлагаемая Монттом «свобода в порядке». Вполне устраивала. Но только если «порядок» основан на их понимании «свободы», а ждать еще десять (и более того, двадцать, потому что за Монттом явно следовал Варас), - ни-ни. И вот на этом фундаменте общего понимания того факта, что в случае победы Монтта им по-прежнему светит куковать в оппозиции, но уже в куда более строгом ошейнике, возникла диковатая коалиция «ежа с ужом»: либеральная партия выдвинула генерала Хосе де ла Крус, весьма консервативного, но популярного «героя Юнгая».

Разумеется, насчет «потом» никто не обольщался, хотя всем было ясно, что если Всевышний попустит генералу прийти к рулю, придется грызть друг другу глотки, так ведь это ж, пойми, потом. А пока что они царило полное понимание, и партнеры дружно запугивали население «абсолютной и бессрочной потерей свободы» в случае победы Монтта, «несущего стране чудовищную диктатуру».

Готовясь к выборам, стороны копили силы, стараясь, однако, оставаться в рамках приличия, хотя получалось не всегда: и либеральные, и крайне консервативные СМИ единодушно прогнозировали, что победит, безусловно, генерал де ла Крус, но «столичные политиканы путем чудовищных и бесстыжих фальсификаций отнимут у народа победу», и в стране, чем ближе дело шло к июню, становилось все более и более неспокойно, и тем неспокойнее, что уже отошла от ноябрьского шока несистемная оппозиция, разгромленная в столицк, но твердо уверенная, что смелость города берет.

На рассвете 20 апреля 1851 года, аккурат в Пасхальное воскресенье, добрых обывателей Сантьяго разбудили выстрелы. Сперва никто ничего не понимал, потом прояснилось: полковник Педро Урриола, очень известный вояка, герой всех войн, бывший депутат и даже министр, ушедший в отставку, протестуя против выдвижения Монтта, которого он, как убежденный либерал, на дух не переносил, решил менять власть. Не сам, конечно, а на пару с еще одним полковником, Хусто Артеага, тоже известным воякой и либералом. Но главное, при политической поддержке вынырнувшего из подполья Франсиско Бильбао и других самых-самых радикальных лидеров разогнанного «Общества», обещавших ему «покрыть Сантьяго баррикадами» и «вывести на улицу разгневанных 5000 мужчин».

План двух отставников был прост: поднять солдат, среди которых они были популярны, захватить казармы артиллерийского полка и заодно арсенал, располагавшийся там же, воодушевить «народным делом» пушкарей, а потом, раздав оружие восставшим массам, атаковать La Monedа и объявлять Демократическую Республику. И какое-то количество солдат на призыв таки откликнулось, - правда, значительно меньше, чем хотелось бы. После чего, план, по чести, следовало бы менять на ходу, развернувшись на резиденцию пока еще ничего не подозревавшего президента, но полковники все же двинулись к казармам, предполагая, что скоро подойдут толпы штатских единомышленников, а уж тогда пушкари перестанут сомневаться.

С толпами, однако, вышел облом. Франсиско Бильбао, абсолютно уверенный в себе (хотя, честно говоря, после ноябрьского фиаско сложно понять, с какой стати), в назначенный час, безусловно, вышел на улицу с ружьем и товарищами, - лютыми либералами Хосе Мигелем Каррера (сыном того самого, родившимся в день казни отца) и Бенхамином Викунья Маккенна, - и призвал народ. Но с удивлением обнаружил, что народ не спешит: за два часа из обещанных полковникам пяти тысяч явилось 15 активистов.

Вести такую толпу к казармам было и неловко, и бессмысленно, и пламенный трибун решил строить баррикады, как в Париже. То есть, баррикаду, поскольку в тридцать рук больше одной не построишь, - но и тут вышел анекдот: поскольку перекрывали улицу чем попало, а попали мешки с орехами, обыватели, стоящие поодаль и подбадривавшие революционеров, начали орехи растаскивать, и баррикада очень быстро исчезла сама собой, после чего революционеры тоже исчезли, решив дожидаться, чем кончится у военных.

А у военных только начиналось. Протоптавшись у казарм примерно два часа, уразумев, что подмоги нет и, видимо, не будет, выслушав мнение сеньора Артеаги, полагавшего, что солдат мало и боеприпасов тоже, а значит, надо бы делать ретираду, пока не начали бить, храбрый полковник Урриола ровно в 7 часов утра приказал атаковать.

И начался бой, длившийся, несмотря на постоянное прибытие подкреплений к осажденным, более пяти часов. Пять попыток штурма, и все неудачные, - по ходу пулю в голову получил и сам Урриола, - и незадолго до полудня, видя, что шансов никаких, а окружение вот-вот, полковник Артеага приказал бойцам спасаться, кто как может, а сам помчался в миссию США, где и спрятался.

Кто куда, узнав об исходе дела, обошедшегося примерно в 200 совершенно бессмысленных трупов с обеих сторон, помчались и гражданские лидеры, - некоторые в имения, кто-то по друзьям, а лично сеньор Бильба вскоре всплыл в Вальпараисо. По слухам, бежав из Сантьяго в дамском платье, но это, полагаю, именно слухи: едва ли пышная шевелюра и окладистая борода позволили бы дону Франсиско пройти через городские заставы в образе сеньоры.

Впрочем, неважно, - куда важнее, что 5 мая, как только известия о событиях в Сантьяго долетели до Ла-Серены, тамошние либералы и igualitares при полной поддержке всего окрестного «рудного» бизнеса создали «Патриотическое общество», объявив, что любой исход выборов, кроме «естественной и неизбежной» победы генерала Хосе Мария де ла Крус, признавать не будет.

Руины стреляют в упор

Разумеется, такая «революция» правительство не напугала, скорее, воодушевила. Оно продолжало готовить выборы, и 25 июня выборы, наконец, состоялись, и по итогам дали абсолютное преимущество Монтту. За генерала де ла Круса высказались только Консепсьон и Ла-Серена, после чего оппозиция отказалась признать выборы, как «фальсифицированные» (что, в общем, недалеко от истины, хотя и непонятно, в какой мере; вполне возможно, что Монтт, проиграв еще пару-тройку провинций, в целом, победил).

Впрочем, детали уже не играли никакой роли. 7 сентября, за 11 дней до формального объявление итогов, «Патриотическое общество» без единой капли крови взяло под контроль Ла-Серену, на следующий день создав два Consejo del pueblo (народных совета), «хозяйственный» и «военный», объявив главным Хосе Мигеля Карреру-сына, немедленно начавшего формировать «Армию Севера», командующим которой стал полковник Хосе Артеага, «герой 20 апреля», через пару недель двинувший свое небольшое (с полтысячи штыков) войско на юг, к истошно либеральному Сан-Фелипе, где поддержка уж точно была обеспечена, Ла-Серена же осталась ждать. Под общим лозунгом «Хосе де ла Крус – наш президент!», - и в напряженном ожидании вестей с юга.

А новости шли неплохие. 13 сентября Консепьсон, и без того же не очень подчинявшийся столице, официально объявил «состояние революции за справедливый подсчет голосов» и провел парад еще летом созданной армии. Очень неплохой, - пограничники, несколько регулярных батальонов, ополчение и конница союзных мапуче, - а всего около четырех тысяч штыков и сабель. То есть, почти в полтора раза больше, чем в распоряжении правительства, помимо прочего, еще и вынужденного послать часть войск (пусть и не лучших, поскольку направление не считалось слишком уж опасным) на перехват «Армии Севера».

В том, что 14 октября у Петерки «революционные» части проиграли, ничего удивительного нет: числом они, пожалуй, не уступали карателям, но с оружием дело обстояло куда хуже, а о выучке и говорить не приходится. Однако и преследовать их, в порядке отходящих назад, в Ла-Серену, победители не стали, вместо того, согласно приказу командующего, бывшего президента Мануэля Бульнеса, вновь нырнувшего в родную стихию, развернувшись на юга, где обстановка складывалась куда грознее.

Имея информацию о событиях, «президент по версии оппозиции», военный пусть и не такой яркий, как его бывший командир, но опытный и толковый, заняв несколько крупных городов, далее очертя голову не попер, а остановился, успешно укрепляя армию, и только узнав о поражении северян и приближении войск Бульнеса, выступил в поход. Реальной драки, судя по всему, он не хотел, во всяком случае, удобнейший момент для флангового удара не использовал, вместо того предложив взаимно сложить оружие и провести новые выборы, однако когда Бульнес, наотрез отказавшись, атаковал сам, войска де ла Круса не только устояли, но и контратаковали, вынудив «Юнгайского Тигра» отступить.

Далее пошла скучная батальная хроника с переменным успехом, - города брали, города отдавали, позиции оставляли, позиции захватывали, - пока южане, не спеша, но неуклонно продвигавшиеся на север, не добрались до городка Лонкомилья, стоявшего на берегу одноименной реки и превращенного по приказу Бульнеса в «Сарагосу», в честь славного испанского города, более года не сдававшегося самому Наполеону.

Вот там-то 8 декабря состоялось генеральное сражение, невероятно тяжелое, с переходом в уличные бои, завершившиеся отступлением потрепанных и деморализованных войск де ла Круса, через шесть дней, не видя возможности восстановить дисциплину, согласившегося сложить оружие и подписавшего «договор Пуапарке», признав итоги июньских выборов законными в обмен на полную амнистию всем участникам событий.

Капитуляция юга сделала положение севера безнадежным, тем более, что соседи из Атакамы, - тоже либералы, но при этом бизнес-конкуренты, тем паче, без всяких ячеек «Общества» (тамошние рудокопы были слишком забиты), - связавшись со столицей и получив «добро», за свой счет наняли аргентинцев, разбили «революционеров» при Пеньюэласе и окружили мятежный город.

Взять, правда, не взяли, получили по зубам и больше не лезли, но свободы маневра лишили, - и хотя вернувшаяся после поражения у Петерки «Армия Севера» атакамцев отогнала, вскоре подошли регулярные войска, взявшие город в осаду. И тем не менее, получив предложение капитулировать, Ла-Серена, проведя митинг на площади с участием всех, кто желал, отказалась.

Этот отказ, к слову сказать, удивил всех здравомыслящих людей. «Никто не может понять, чего они хотят, - записал в те дни капитан Карраско, один из участников осады. – Их по сравнению с нами мало, запасов у них мало, а дон Хосе отечески позаботился о них. В чем смысл?». И действительно, одним из пунктов «договора Пуапарке», - генерал де ла Крус благородно настоял на этом, а добродушный Бульнес не стал возражать, - была амнистия не только южанам, но и «всем, кто отрицал законность выборов».

Иными словами, на Ла-Серена пакт тоже распространялся, так что, ни жизни, ни имуществу осажденных решительно ничего не угрожало. И тем не менее, город, перерытый траншеями и перегороженный баррикадами, сражался, причем вместе с мужчинами, - солдатами, горожанами, шахтерами с ближних рудников, в осаждающих стреляли и женщины, и дети. Уже зная, что Юг – всё и помощи не будет, раз за разом отбивая атаки, под постоянным артобстрелом, гася постоянно вспыхивавшие пожары, город, неведомо ради чего, держался, - поражая, как уже сказано, здравомыслящих людей.

Впрочем, знай здравомыслящие люди о происходящем в Ла-Серене больше, их изумление вообще не знало бы границ. Пока igualitares во главе с Каррерой, крича «No pasaran!», отбивали атаку за атакой, полковник Артеага, их командующий, решил, что быть диктатором еще лучше. Упаси Боже, не для капитуляции, - в «Договоре Пуапарке» четко значилось «амнистия для всех, не признавших итоги выборов», и он, как участник апрельского мятежа Урриолы, под нее не подпадал, - а просто какая-то вожжа попала под хвост. Хотелось человеку быть главным, и всё.

Каррера, однако, хотя за власть не цеплялся, заявив, что человек, проигравший поход на юг, не справится и здесь, предпочел сдать власть местному, - очень уважаемому в городе негоцианту Николасу Мунисаге, - после чего обиженный полковник просто устроил путч, захватив власть, негоцианта отстранив, а Карреру посадив в тюрьму. Чуть позже, правда, выпустил, но диктатором остался.

И вот ведь непонятно, а для чего? Всего несколько дней спустя, 28 декабря, сообщив на военном совете, что поражение неизбежно, а к стенке ему идти неохота новоиспеченный napoleonito передал «диктатуру» одному из местных офицеров, под амнистию подпадавшему, а сам с еще несколькими «людьми 20 апреля» на борту бригантины Entrepenant покинул город. После чего новый «диктатор» немедленно вернул полномочия всеми уважаемому сеньору Мунисаге, мгновенно заявившему, что игра затянулась, и нашедшему понимание у большинства «приличных» либералов.

Решали, однако, уже не они. Когда дон Николас, полагаясь на свою популярность, сообщил о начале переговоров бойцам, его, при всем уважении, освистали, закидав чем попало, и бывшему любимцу с трудом удалось унести ноги. Выдержав полтора месяца осады, «плебс» и работяги с приисков хотели драться, - однако, прогнав власть, не знали, как распоряжаться властью, и как организовывать оборону тоже не знали. Они за это время научились только воевать.

Так что, отбив на  на следующий день очередной штурм, защитники строем покинули город, держа путь на городок Копиапо, - там аккурат 28 декабря началась очередная «революция» во главе с торговцем Бернардино Вараона (в нынешнем произношении, Баррахона, но давайте уж говорить, как говорили тогда), естественно, членом «Общества». О поражении южан и о ситуации в Ла-Серена он уже знал, и тем не менее, дал сигнал, поднявший несколько сотен рудокопов.

Тут уже логики не было никакой, просто No pasaran ради No pasarana´a. Правительственные войска, заняв 31 декабря пустые траншеи Ла-Серена и дав себе пару дней отдыха, двинулись на север, 8 января при Линдеросе легко разбив похожее, скорее, на толпу ополчение Копьяпо и заняв город. Революция закончилась. То ли две, то ли три тысячи настоящих буйных похоронили. Президент Монтт, полномочия которого уже никто не оспаривал, раздав слонов (аресты, сроки, расстрельные приговоры, на основе «Договора Пуапарке» замененные изгнаниями), мог приниматься за работу.

Нас было двое на челне

Как и предполагалось, в Чили пришла власть более жесткая, чем при добродушном «Юнгайском тигре». Неразлучные «сиамские близнецы» (даже их могилы ныне рядом, и города, названные в их честь, совсем близко друг от друга), наводя порядок, в средствах не стеснялись. Настолько, что вскоре пошли даже разговоры о «диктатуре», и в чем-то верные, - но с учетом того факта, что диктатура полностью оставалась в рамках Конституции, которую и президент, и премьер, оба законники, чтили на грани обожествления.

Спокойно вводили прямое правление, вычищали из армии «опасных» офицеров, о высылках же и речи нет: высылали косяками, всех, так или иначе причастных к событиям 1850-1851 годов, не глядя на семейные связи и вес в обществе. Больше того, подавив мелкий глупый мятеж, устроенный кем-то особо буйным 11 сентября 1852 года, отдали всех пленных под трибунал, и семерым президент меру наказания не смягчил. Ибо за дела надо отвечать.

Вообще-то в Чили, привыкшей при Мануэле Бульвесе, что глава государства, припугнув, в конце концов, милует, такое было  не принято, но победитель при Лиркае и Юнгае, герой войны за Независимости, повидавший на своем веку слишком много крови, мог позволить себе милосердие. Chuncho же и Chancho, полагая себя «Порталесом нового времени», были все таки людьми помоложе, без ореола легенды, и мягкость считали слабостью.

Впрочем, средства средствами, - любое средство, в конце концов, применяется ради достижения цели, - а цель свою Монтт (естественно, при участии Вараса) не скрывал: «20 лет покоя и труда» не были пустой предвыборной болтовней, там все говорилось по делу. Но, правда, намеками. Без намеков – в личной переписке.

«Наше благополучие обеспечено нашими товарами, необходимыми Англии, прежде всего, и другим странам Европы. Но сложности, прискорбно возникшие там, пусть и небольшие, однажды могут проявиться грозно, и если по каким-то причинам наши товары перестанут покупать, последствия могут стать для всех нас более чем скверными. Необходимо быть готовым ко всякому…»

Это из письма, датированного 8 апреля 1849 года, насчет «экономического субкризиса», поразившего Европу за полтора года до того, и выводы отсюда сделаны неубиенные: нужно свое производство, чем скорее, тем лучше, а следовательно, чем скорее, тем лучше, необходимы реформы. Да, осторожные, да, постепенные, начиная с самых назревших проблем, к которым общество готово, но необходимы. И под личным неусыпным контролем, потому что…

Еще раз из переписки: «Исключительная успешность наша в торговых делах порождает опасения. Торговый и промышленный класс склонен к упрочению, прежде всего, прибыли, далеко не всегда сообразуя свой интерес с интересом государства. Больше того, ставит свой интерес выше интереса общественного. Вот почему предпринимателей не следует допускать к прямому участию в политике. К чему может привести такое участие, ты, друг мой, видишь на примере наших несчастных соседей…»

Короче говоря, Мануэль Монтт, сам того не понимая, боялся мирового финансового кризиса, и (прекрасно понимая) коррупции, неразрывно связанной с бизнесом, если впустить его в политику, примером чему стало соседнее Перу. Именно поэтому – строжайший ручной режим, похожий, как точно отметил Эрнандо Уррутия, на «римский принципат в его лучшие годы», и поэтому же полное, базисное недоверие к либералам, уже не как к мечтателям, но как к людям со своим интересом.

А что касается реформ, так, в первую очередь, конечно, «земельный» вопрос. Тот самый, которого, как огня, боялся Порталес, видя в спешке по этой дороге прямой путь к гражданской войне, в связи с чем, смело решая самые сложные проблемы, эту тему откладывал на далекое «потом». Но теперь «потом» подступило к горлу, и откладывать уже не получалось.

14 июля 1852 года отменили майорат. 20 семейств, пережитки колониальных времен, уже висели на шее Чили пудовой гирей, тормозя экономику и затрудняя нормальную политику, ибо ничего нового не хотели. А зачем? У них и без того было все. Значительная часть руд добывалась на их землях, по их земля катились составы, они получали долю с любой прибыли, но при этом оставались балластом, надменным и капризным, ибо, истые идальго, презирали «торгашей» и жили по старинке.

Закон, разумеется, был крайне сдержанным, с массой оговорок. Никаких сотрясений основ. Никакой «земли тем, кто ее обрабатывает» (inquilinos как были голы и босы, так и остались), а только обязанность делить поместья между наследниками, наследникам же – право свою землю продавать. Так что, и ударило не по всем «герцогам зерна» и «маркизам мяса», а по ничтожному их проценту.

Больше того, и наследники, желающие что-то улучшить, и многие помещики помельче, внедрявшие в своих имениях полезные новации, были рады случаю прикупить землицы. Но все-таки «благородные доны» насторожились. Они ждали чего-то в этом духе, они, в основном, даже были «за», и тем не менее новизна оказалась неприятной. Ведь если можно нарушить нерушимую традицию в одном, значит…

Следующим шагом, в 1853-м, стала отмена церковной десятины, хотя и крайне рассердившая клир, но доспевшая не меньше, чем ликвидация «майоратов». Chuncho и Chancho вовсе не были антиклерикалами, они исправно ходили и к мессе, и к исповеди, но к церкви, как к институту, относились примерно, как покойный Порталес, - «при правильном использовании, прости Господи, чертовски полезный инструмент», - и считали излишним как перенакопление ею богатств, могущих приносить пользу государству, так и чрезмерное влияние на умы, влиять на которые следует правительству.

Безусловно, отмена десятины, усугубленная отказом восстановить в стране орден иезуитов и вернуть ему земли, еще больше насторожила purisimos (чистейших), то есть, крайних консерваторов, всегда друживших с падре, и падре попытались бодаться. Получив сдачи в виде Гражданского кодекса, узаконившего гражданский брак для не католиков, неограниченный контроль государства над образованием и подчинение священников светской власти.

Тут, потеряв в глазах «чистейших», власти, показав себя борцами с косностью, обрели некоторые симпатии в стане либералов, и эти симпатии усилил подчеркнутый отказ «сиамских близнецов» от неписаной, но устоявшейся системы «патронажа», то есть, выдвижения молодежи и не только на серьезные должности по признаку принадлежности к «хорошим семьям».

Раньше в таком подходе был смысл, поскольку подходящее для высоких постов образование получали только дети «аристократов», и к тому же ценился принцип лояльности, то есть, чтобы из «своих». Но теперь, когда ребят с образованием стало больше, появился выбор, а Chuncho и Chancho ценили сотрудников не за породу, но за талант. Разумно, с какой стороны ни посмотри, но такое пренебрежение обычаем, обижая родню, влекло за собой обвинения в персонализме и стремлении поставить себя над партией.

Порталесу было легче

В общем, Монтт и Варас, наряду с немалым позитивом, получили на свои головы и негатив. Консервативный лагерь, четверть века монолитный на зависть граниту, дал трещинки. Самые крайние  purisimos усмотрели в действиях тандема «измену священным принципам и партийным обязательствам». Либералы же, даже оценив начало реформ по достоинству, считали «сиамских близнецов» самыми крайними purisimos, поскольку те их в политику категорически не пускали.

Все эти сложности, впрочем, были естественны, даже, вероятно, брались в расчет. Во всяком случае, Конгресс тандем держал прочно, «заветов Порталеса» придерживался неуклонно, позицию свою разъяснял четко и внятно. А поскольку отдача от работы правительства (новые мосты, новые линии железной дороги, новые терминалы, ипотечный фонд, много-много начальных школ, учительские курсы плюс стабильный рост экономики) вполне устраивала всех, от кого что-то зависело, проблем не возникало.

Само собой подразумевалось, что Монтт заложит фундамент «нового консерватизма», вполне отвечающего требованиям времени, а окончательно доведет дело до ума, после чего можно будет думать о двухпартийной системе, Антонио Варас (по общему мнению историков, «человек исключительных дарований, более всего повлиявшего на эволюцию чилийской политики XIX века») в ходе своей «десятилетки».

Иного варианта просто в голову никому прийти не могло, и возражений не было. Вернее, были, но мнением либералов правительство привычно не интересовалось, тем более, что на выборах 1855 года в Конгресс оппозиция получила всего несколько мест, ворчание же в собственной фракции тандем полагал не заслуживающим внимания.

И зря. Бесспорно, рудименты прошлого, время которых минуло, но еще не кануло, purisimo в сюртуках и purisimo в сутанах, - оставались серьезной общественной силой, и сила эта, обсуждая «дела наши скорбные», приходила к тому, что Монтт уж пускай досидит, но пропускать к власти Вараса нельзя ни в коем случае. Потому что он не только продолжит «линию измены», но и за десять лет усугубит ее так, что возврата к старому доброму прошлому не будет.

Ворчали поначалу тихо, но чем дальше, тем громче, и с течением времени салонные разговоры все больше напоминали то, что в ХХ веке назвали бы «антипартийным заговором». Вплоть до готовности, как говорил позже г-н Май-Маевский, к временному союзу с Петлюрой, - то есть, либералами. Для окончательных решений и конкретных действий не хватало только повода, а когда нужен только повод, любая мелочь оказывается тем самым лыком, которое в строку.

Вот казалось бы: пустяк. Летом 1858 года некто Педро Сантелис, мелкий церковный служка в соборе Ла-Серены, потерял должность, якобы разбив камнем окно ризницы во время распития с дружками освященного вина. Так, во всяком случае, объяснял причину увольнения настоятель, вообще-то не обязанный перед кем-то объясняться.

Пострадавший, однако, не согласившись, подал жалобу на настоятеля в церковный суд, указав, что стекло разбили хулиганы, а начальство, уличенное им в краже из кассы собора, просто мстит ему за правду. И предъявив какие-то доказательства, выиграл, после чего настоятель, для которого дело приняло личностный оборот, подав апелляцию в церковный суд высшей инстанции, где решение оказалось уже в его пользу.

И тода священники, оправдавшие бедного служку (святые отцы оказались принципиальны) подали жалобу на настоятеля в гражданский суд, который, изучив дело, подтвердил их правоту, обязав церковь восстановить пострадавшего на службе, после чего дело приняло совсем другой оборот: на стороне настоятеля выступил сам архиепископ, глава всей чилийской епархии.

А тут уже началась политика. Его Преосвященству, скорее всего, были глубоко безразличны и судьба служки, и само дело, однако теперь восстанвить уволенного означало признать компетенцию гражданского суда в церковных делах, что категорически исключалось, а не подчиниться решению суда означало совершить уголовное преступление и сесть.

В конце концов, архиепископ написал открытое письмо президенту, взывая к нему, как к конституционному «Защитнику Церкви», и Монтт оказался в сложной ситуации. Как человек, политик и юрист, он полагал судебное решение непререкаемым, а неподчинение ему - наказуемым, но, с другой стороны, посадить Его Преосвященство означало спровоцировать грандиозный скандал, вплоть до раскола партии, которую он всеми силами пытался склеить.

Нет, выход, разумеется, нашелся. Chuncho принял архиепископа, уважительно с ним поговорил, успокоил, а Chаncho тем временем уговорил принципиальный padres (во имя единства Церкви Христовой) и пострадавшего служку (в обмен на должность уборщика в министерстве) отозвать иски, и все бы хорошо, но именно эта смешная история стала катализатором раскола.

Из фактического отказа президента защитить прав Церкви там, где они были несомненны, purissimo сделали вывод о «несомненном предательстве» и мир во фракции, а значит, и в Конгрессе, рухнул безвозвратно. «Чистейшие» атаковали «отступников», поддерживавших Монтта, срывали обсуждения законопроектов, учиняли обструкции, бранились в прессе, и вообще гадили, как могли. Естественно, взывая к тени Порталеса: дескать, дон Диего, которого мы хорошо знали, такого бы не допустил.

Скрывать, что теперь будет сделано все, чтобы Варас не стал президентом, теперь никто даже не думал, напротив, только об этом и вопили,но в ответ глава государства лишь снисходительно улыбался: колоссальная власть, дарованная ему Конституцией, включая полный контроль над избиркомами, делала все эти угрозы «шумом обиженных старых мальчиков», ломаного песо не стоящим, пока все остальное в порядке. Но…

Но в далеко за океаном, в Европе грянул первый мировой (вернее, «общеевропейский») полноценный экономический кризис, - тот самый, который прозорливо предвидел и опасался Монтт задолго до, - и паника в Сити не могла не ударить по Чили. Какое-то время прожить без импорта, на своем, страна еще как-то могла, но вот без экспорта, на котором стоял бюджет, никак.

А запрос на руды упал, и на зерно тоже, и на все остальное. Не совсем, конечно, упал, но цены понизились, - и как результат, зашаталось все. Торговля замерла, заводы и рудники тоже. Пошла волна банкротств, к середине 1857 года начался голод, и хотя «сиамские близнецы», подготовившие, на всякий случай, «стабфонд», как-то ухитрялись не доводить дело до края, население роптало снизу доверху, как водится, виня во всем власти.

Полный кошмар, по счастью, длился не так уж долго, всего около полугода, а потом Сити решило свои проблемы, рынок стабилизировался и жизнь пошла на поправку, но зерна негодования дали плоды. «Чистейшие», организационно оформившись, создали собственную фракцию, ultramontaneros, фактически «партию в партии», поставив перед тандемом ультиматум: или полный назад, или война на уничтожение. И безусловно, никакого Вараса после Монтта.

Коса, однако, ударилась о камень. Chuncho и Chancho были слишком опытны, чтобы не видеть, куда дело идет, и в ответ на требование purissimos сделали ответный ход, сами выйдя из партии и призвав «всех, кто смотрит вперед» следовать за ними. Ибо интересы Родины превыше частных.

26 декабря 1857 года официально заявила о себе новая, Национальная, партия, в просторечии montvaristos, то есть, «люди Монтта и Вараса». Этого ждали все, кто «не с краю», - умеренные консерваторы и умеренные либералы, желавшие спокойного развития, а не «больших скачков», - и стало понятно, что у этой партии, к тому же, опирающейся на колоссальную власть президента, есть все шансы выиграть и выборы в Конгресс, и президентскую гонку.

Мы хотим сегодня!

Ответом на такой решительный шаг стала очередная «дикая коалиция», куда более жизнеспособная, чем семь лет назад. «Старые люди» и «новые люди» из числа умеющих ждать, нашли общий язык на базе согласия в главном: Варас не должен наследовать Монтту. Разумеется, в рамках Конституции, вполне их устраивавшей, поскольку, в общем, ради них и создавалась.

Но, как водится, были и такие, кто ждать не умел и не хотел, - в основном, просившиеся домой и милостиво прощенные «люди 51 года», вроде известного нам Бенхамина Викунья Маккенна, а также familias Гайо и Матта, владельцы рудников и шахт Копьяпо, столицы рудной Атакамы, слишком недавно взлетевшие в зенит, чтобы войти в элиту, но не собравшиеся ждать милостей от природы, и потому либеральные. Аж до «регионализма», на что в Сантьяго реагировали крайне нервно.

В скобках. Резоны у людей из Атакамы были серьезные. Их провинция, недавно еще глухое захолустье, в итоге «медный» и «серебряного» бума стала одним из основных доноров бюджета, и её элиты не хотели быть дойными коровами для дотационных провинций юга. Да и оплачивать развитие портов, не имея права высказать свое мнение, считали в корне неверным. В связи с чем, требовали, как минимум, больше автономии хотя бы в экономике, - и никакими разъяснениями о «создании нации» убедить их было невозможно, а деньги и, значит, влияние их уже перешибали доходы и влияние «аристократов».

Этих Конституция 1833 года не устраивала категорически, как и Антонио Варас в президентском кабинете на следующие десять лет. Они желали всего и сразу, и меньшим, чем ее отмена, введение прямых выборов, подчинение президента Конгрессу они удовлетворяться не собирались, о чем в своей газете «Конституционная ассамблея», стартовавшей 20 октября 1858 года, рассуждали вполне открыто, как о чем-то не только актуальном, но и неизбежном.

Но газета, пусть она сто раз коллективный агитатор и коллективный пропагандист, всего лишь газета, а «непримиримые» шли дальше. В ноябре 1858 года в Копьапо, Консепсьоне, Сан-Фелипе и еще нескольких продвинутых городах, попробовавших свои силы в 1851-м, возникли ячейки participantes («участников»), - сеть организации, поставившей целью не ждать выборов, а сместить Монтта силовым путем, взять власть и решить все вопросы одним ударом.

Естественно, искали выходы на Сантьяго, прощупывали почву. Правда, взгляды «участников» были настолько радикальны, что столичные либералы, враги всяких крайностей, перепугавшись, поначалу отказались даже говорить, - но, правда, позже вошли в долю, выделив деньги на оружие, не столько веря в успех, сколько чтобы в случае успеха не в стороне от пира победителей.

Не дремала, однако, и полиция. Выяснить детали ее информаторам не удалось, - конспирацию «участники» наладили недурно, - но какие-то данные о возможности превращения слова в дело просочились, а в таких случаях «сиамские близнецы» кошек за хвост не тянули. 11 декабря, когда «Конституционная ассамблея» созвала столичных либералов на митинг, а на митинге прозвучали призывы к неконституционным действиям, все участники митинга пошли под арест.

Параллельно по обвинению в оскорблении властей закрыли редакции всех оппозиционных СМИ, даже умеренных, а наутро правительство ввело осадное положение в трех «ненадежных» провинциях, выслав из страны самых голосистых. Включая Бенхамина Викунья Маккенна, самого голосистого рупора оппозиции. А также глав familias Матта и Гальо. За нарушение закона о печати и порядке финансирования прессы.

Ход, в принципе, разумный. Зная о заговоре, но не имея достаточной информации, чтобы предотвратить «революцию», правительство, по крайней мере, обезопасило столицу,  одновременно начав наращивать крохотные (всего-то 2750 штыков и сабель) вооруженные силы, постановив увеличить их в 2,5 раза. Но пресечь развитие событий в провинциях возможности уже не было. Там лавина уже катилась, и вечером 5 января в Копьяпо вспыхнуло.

«Участники» взяли город под контроль без единого выстрела, полковник Сильва, крайне непопулярный губернатор провинции Атакама, бежал с небольшим отрядом, а «главой временного правительства Республики Чили» общее собрание горожан избрало Педро Леона Гальо, немедленно начавшего создавать армию.

Потенциал имелся: в первые же два дня записалось 2000 добровольцев, и желающие постоянно прибывали. Вот оружия не хватало, но в Атакаме уже пыхтела вполне современная металлургия, не говоря уж о мастерских. Заводы начали делать огнестрел, и совсем неплохой, - в том числе даже 15 вполне современных орудий.

А самое главное, «временное правительство» получило запас времени, - подарок соратников из Сан-Фелипе, Вальпараисо и Консепсьон, тоже начавших в ночь на 6 января. Тут, правда, власти, подсуетившись, огоньки погасили в зародыше, при первых искрах, но пока суд да дело, Атакаму оставили в покое, и Гальо, с пехотой, конницей и артиллерией, занял порт Кальдера, где удалось вооружить еще несколько сот бойцов, и дальше стало легче.

Двинулись на юг, 14 марта разбили полковника Сильву при Попугайчиках (Los Loros), заняли восторженно встретившую их Ла-Серену и начали расширять зону влияния, понемногу продвигаясь к Сантьяго. И с каждой милей оптимизм нарастал, поскольку стало известно, что камрады на Фронтире, вдохновленные вестями из Копьяпо, собрав армию в 2000 бойцов, идут на Чильян.

Впрочем, как вспыхнуло, так и погасло: после первых успехов, одержанных с помощью дружественных мапуче, люди Фронтира 12 апреля потерпели поражение при Майпоне и разбежались, а ровно через две недели в Вальпараисо высадились 3000 солдат «срочного призыва», посланных на подавление, во главе с очень опытным генералом.

Противопоставить этой вполне реальной силе Педро Леон Гальо мог только 1800 хорошо вооруженных солдат плюс столько же с пиками, но весточка из-под Майпона не идеально сказалась на боевом духе, и 29 апреля около холма Серро-Гранде «революция» завершилась. Глава «временного правительства» бежал в Аргентину, в тот же день сдалась Ла-Серена, а 12 мая, после нескольких дней осады и четырехчасового штурма пал Копьяпо.

Последним отголоском стала проблема мапуче. Они, в целом, держали нейтралитет (два-три небольших клана не в счет), но когда войска, атакуя либералов, вошли на их территорию, взялись за оружие. Драка, затянувшись на два года, окончилась вничью (граница осталась прежней) и дала интересный побочный эффект, но об этом позже.

Главным же последствием стал отказ Антонио Вараса от участия в выборах. Не с бухты-барахты. По его словам, «Во имя всеобщего спокойствия и во избежание братоубийственной войны», и Мануэлю Монтту, несколько месяцев убеждавшего друга изменить решение, в итоге пришлось признать, что, видимо, да: страна перешла черту, за которой, как ни печально, в ручном режиме   не управишься.

А далее уже без проблем: после недолгих консультаций либералы, «националы» и «чистейшие» согласовали общего кандидата, спокойного, ни с кем никогда не враждовавшего сенатора Хосе Хоакина Переса, имевшего немалый опыт и массу друзей, и он, в 1861-м триумфально избранный, ибо против не был никто, сразу же сформировал невиданное ранее в Чили коалиционное правительство. Эпоха Republica Concervadora завершилась.

Нам нет преград ни в море, ни на суше

Ну что ж. До сих пор мы ехали не спеша, с остановками, подчас долгими, а теперь можно и подхлестнуть каурку. Пусть даже нельзя сказать, что избрание Хоакина Переса стало финишем Консервативной Республики и стартом Либеральной, на самом деле, его длинная, традиционно «два по пять» каденция была переходным этапом, все равно, особо рассказывать не о чем. Так что, давайте коротко и по самой-самой сути.

В чем заключалась суть «машины», которую выстраивал Диего Порталес и пытался сохранить Мануэль Монтт со своим неразлучным Антонио Варасом? В том, что люди есть люди, и если их не контролировать, частные интересы рано или поздно возобладают над государственными.

А следовательно, необходима не просто сильная, а всемогущая власть президента, контролирующего все процессы от имени и на благо государства, представляющего все общество. Правда, работяги и прочий «плебс» в шкалу не вмещались, но тогда это было в порядке вещей, - а гарантией стабильности считалась личная безупречность главы государства и его выдвиженцев.

Красиво. В идеальном выражении, правильно, не хуже римского принципата в лучше годы. Вот только жизнь не статична. Развитие влекло за собой усложнение, появлялись новые социальные слои с новыми интересами, которые они хотели лоббировать свободно, без диктата, эти интересы, в свою очередь, оформлялись новыми идеями, зажигавшими массы, не умеющие понять, что идеи всего лишь декорации чужих интересов.

И когда стало ясно, что время в узде не удержать, а крови может пролиться много, Монтт с Варасом, как мы с вами уже знаем, отступили, дав жизни идти своим чередом. После чего выяснилось, что интересы у партнеров по «дикой коалиции» разные, и честно созданная президентом Пересом коалиция из всех-всех-всех, успев единогласно принять разве что закон об амнистии для активистов всех «революций», начала расползаться.

Первыми ушли «националы» Монтта, не согласные с тем, что министры, теперь назначаемые по рекомендации партий, а не «сверху», занимаются открытым лоббингом групп, которые представляют. Затем сказали Adios! самые «крайне левые», требовавшие немедленно менять Конституцию 1833 года, как «олигархическую», - чего солидные люди делать не собирались.

Так что, в конце концов, опорами режима сеньора Переса стали консерваторы (вполне умеренные, поскольку старики, хотевшие, чтобы «все как при испанцах», уходили со сцены) и либерала, тоже умеренные, потому что самые богатые, крутившие экспортно-импортный опт и банковские операции с англичанами, уже ничем не ограничиваемыми. То есть, в общем, примерно те, на кого опирался Монтт, но без этических заморочек насчет «абсолютного приоритета государственных интересов».

Тем не менее, исключительно удачная конъюнктура рынка, рост цен на все, что производила страна, масштабное строительство, профицит бюджета, аккуратность британских партнеров, умевших работать ненавязчиво, по всем показателям выводили Чили на первое место по континенту, с неплохим отрывом даже от Бразилии и Аргентины.

Жить становилось лучше, жить становилось веселей всем, хоть сколько-то «приличным», и если не считать мелких интриг в кулуарах, время было, можно сказать, скучное. Некоторым развлечением с дозой адреналинчика стала в это «блестящее десятилетие» разве что война, одними историками именуемая испано-латиноамериканской, а другими «Первой Тихоокеанской», но поскольку прямее всего относится она к Перу, а Чили задевает лишь рикошетом, подробно на сей счет в соответствующей книге, здесь же – вскользь.

Пунктиром. Примерно в это время Испания, наконец, начала реально выходить из тяжелейшего двухвекового кризиса. Привстала на ноги, обросла мяском и попыталась вернуть себе место за столом великих держав, хотя бы на самом-самом краешке. Нашла понимание в Париже, которому чем могла помогла в Мексике, не встретила возражений в Лондоне, имевшем свои претензии к Перу, и попыталась восстановить позиции в бывших колониях. Не то, чтобы уж вовсе вернуть статус-кво, на такое и не замахивались, но показать, кто смотрящий на зоне.

Началось недурно. В марте 1861 года эскадра адмирала Парехо явилась в Санто-Доминго и упразднила Доминиканскую Республику, уставшую от взаимной резни патриотов настолько, что морпехов королевы Изабеллы многие встретили даже с радостью. Затем двинулись к берегам Перу, - не завоевывать, но потребовать, наконец, вернуть долги, числившиеся за вице-королевством, которые Лима признала, но не платила, а чтобы требование выглядело убедительно, сеньор Пареха занял острова Чинча, с колоссальными залежами гуано, на тот момент, основного  экспортного продукта Перу.

Естественно, в защиту перуанцев, забыв раздоры, поднялась общественность всех братских и не очень братских стран. В Чили, которую ситуация затрагивала напрямую, - особенно. И когда 18 сентября 1865 года, в День независимости, эскадра экс-метрополии адмирал Парехо, войдя в порт Вальпараисо, потребовал приветствовать испанский флаг салютом в 21 залп, как при королях, реакция последовала мгновенно. Ровно через неделю Конгресс единогласно объявил Испании войну, заключив военный союз с Перу, Боливией и Эквадором.

Воевать, правда, было почти нечем, имевшиеся в наличии корвет и пароход с пушками на фоне эскадры как-то не смотрелись, - но послали гонцов в Европу, кое-чем там разжились, а в США и вовсе прибарахлились недурно.Правда, Штаты, где Север только-только задавил Юг, объявили строжайший нейтралитет и официально помогать отказались, - но ведь доктрину Монро никто не отменял, и по частным каналам охотники поддержать «братьев» против Испании, оккупировавшей очень нравившуюся янки Кубу, нашлись.

Ну и, в конце концов, в Мадриде начинать серьезную войну сразу со всеми не рискнули. И средств не хватало, и выучка оказалась не ахти, да еще и перуанцы ухитрись в одном из боев захватить испанское судно. Маленькое, правда, но ведь захватили, - аж адмирал Пареха от потрясения застрелился. Так что, в итоге, эскадра получила приказ уходить. И ушло, напоследок, уже просто чтобы нагадить, 31 марта 1866 года разнеся в прах половину беззащитного Вальпараисо, а затем, в перуанском Кальяо, нежданно для себя получив серьезные сдачи.

Такая вот недолгая, почти бескровная и не очень затратная (Вальпараисо все равно собирались перестраивать, а пара хороших военных бортов в хозяйстве всегда сгодятся) войнушка, - однако градуса в котел национальной гордости, если не сказать «самодовольства», добавила изрядно. Ведь как-никак, бывшие хозяева, которых по старой памяти слегка побаивались, ушли восвояси не солоно хлебавши, даже получив по зубам, и это, в сочетании с экономическим восторгом, вдохновляло.

В связи с чем, правительство президента Переса пришло к выводу, что раз уж все так недурственно, значит, настало время решать задачу, давно уже (очень, очень давно) самую актуальную и никак не решаемую, - но чтобы не заскакивать вперед, думается, есть смысл слегка отмотать пленку. Ненадолго, всего на семь-восемь лет назад…

Генеральный план "Sud"

Доставшиеся в наследство от испанцев непростые отношения с мапуче, чьи земли (ныне провинции Арауко и Био-Био) рвали страну на две связанные только водой части, крайне нервировали чилийцев, тем более, что они были оформлены официальным договором, а договоры должны исполняться. Местные же кланы, в отличие от аргентинских, старые договоры чтили, «малонов», то есть, набегов, практически не случалось, но вот земля! Их земли манили белых людей, поскольку экспорт зерна составлял очень значительную часть доходов республики, и хотелось больше, да и эмигрантов где-то надо было расселять.

Но бумажку-то, если очень хочется, можно и под сукно, а вот воевать с мапуче, как не раз показала жизнь, бывало дорого и безрезультатно. Поэтому еще Порталес настаивал, что «индейские земли нам принесет не солдат, а священник и учитель», и все правительства старались придерживаться этой линии, благо индейцы в дела белых не вмешивались. А если и вмешивались, то разве лишь в период «революций», отдельными кланами и на сугубо коммерческой основе, без политических и уголовных акцентов.

Тем не менее, в 1859-м, когда пара мелких вождей, решив подкалымить, поддержала инсургентов на юге, а преследовать их за речкой не позволили сородичи, прогнав чилийцев восвояси, возник удобный повод попробовать и справедливость восстановить, и землицей поживиться. О чем и доложил президенту Монтту полулярный в армии полковник Корнелио Сааведра, мужик неглупый и «заречные реалии» знающий досконально, представив проект «умиротворения Араукании».

Тщательно выверенные тезисы выглядели красиво. Дон Корнелио предлагал отказаться от порочной практики рейдов, а продвигать границу понемногу, подавляя сопротивление и вытесняя сопротивляющихся, но не везде,  лишь в «удобных для земледелия» районах, а землю под фермы не продавать, а раздавать даром всем, кто захочет, разбавляя население «нетуземным элементом».

При этом, особо подчеркивалось, создавая не только сеть фортов, но сразу и города. С телеграфом, школами, больницами. И тянуть железную дорогу. Но! - «обеспечивать туземному элементу доступ ко всем благам цивилизации, чтобы, подавив силой упорство, приучить к человеческой жизни, сделав возможным интеграцию нынешним дикарей в чилийское общество».

План был принят, изучен, одобрен лично Варасом, как всем казалось, будущим президентом, однако пока обговаривали детали и выделяли деньги, оказалось, что Антонио Варас президентом не будет, а у созданной президентом Пересом коалиции ко всем чиновникам, близким к Монтту, в том числе, и к дону Корнелио, доверия не было.

Поэтому план Сааведры заморозили, начали готовить свой, но вскоре позиция властей изменилась: полковника пригласили к президенту, сообщили, что предложение принято и дали полный карт-бланш. Странный поворот, безусловно, но у властей не было иного выхода, ибо все сильнее раскручивалось колесо событий, начавшихся еще 22 августа 1858 года, когда в Вальпараисо сошел на берег француз, записавшийся при высадке «юристом и географом…»

Эта история от пяток до макушки обросла слухами. Больше того, сделано все, чтобы превратить ее в анекдот. В общих, так сказать, интересах. А между тем, если отшелушить наросты домыслов, в сухом остатке получается куда интереснее, чем в любом приключенческом романе, потому что реальность бывает круче фантазий. Вот и давайте максимально близко к фактам…

Антуан Орель (то есть, Аврелий) де Тунен из Дордони (глухомань еще та), родился 12 мая 1825 года. Восьмой ребенок в семье богатого крестьянина Жана Тууна, в годы Реставрации купившего дворянство, ставшее ненужным после Июльской революции. Юрист, преуспевающий адвокат. Зачитывался книгами про индейцев (Джон Теннер, Майн Рид, Гюстав Эмар), увлекся идеей «воссоединения 17 испано-американских республик в монархическую конфедерацию». В общем, большой романтичный мальчик из тех, кто нынче уходит в «ролевики», с той важной разницей, что нынешние в субботу уходят, а с понедельника возвращаются в реал.

До 1835 - размеренная провинциальная жизнь. Работа, прогулки, книги, на которые уходили почти все деньги. Потом уволился, уехал в Париж, а далее лакуна на три года. Писал статьи, читал книги, - и всё. Никаких деталей аж до того самого 28 мая 1858 года, - а потом прозрачно. Пожил в Вальпараисо, совершенствуясь в испанском, который немного знал, перебрался на юг, в Вальдивию, там у кого-то обучился азам язык мапудунгун, лингва-франка пампы, и свел знакомство с Шарлем Лашезом и Луи Дефонтейном, торговцами высокого полета, вскоре сделав им крайне интересное предложение, от которого они не отказались.

Очень трудно, кстати, понять, почему. Оба, и месье Шарль, и месье Луи, были отнюдь не пацанами и не авантюристами. Оба немолоды, оба крупные оптовики, много лет жившие в Чили. По всем параметрам, классические французские буржуа, из разряда тех, кто ни единого су не упустит и не отрежет, до того семь раз не отмерив. С какой стати они прислушались к сумасбродным речам странного бородача, которого знали без году неделю, что он им сказал, как заинтересовал, чем привлек? Странно, и ответа нет, и видимо, уже не будет.

Ин ладно. Как бы то ни было, весной 1860 года де Тунен переправился за Био-Био, во владения Мангина, лонко горных гоэче. Эти парни считавшихся самыми злыми и опасными в Араукании, зато их вождь, по старшинству, носил титул Ñidol Lonco, то есть, верховный вождь всех мапуче между Камнем и Водой, и хотя реальной власти это ему не давало никакой, старик был уважаемый, слово его многие принимали, как закон, ибо он был мудр.

На несколько месяцев месье Антуан пропал из виду, ни слуха, ни духа, а в начале ноября некий индеец посетил двух торговцев и передал им качос, два камешка с тамгой, пропуски на право свободного въезда в индейские земли и гарантию защиты от всех опасностей, с требованием спешить, чтобы поспеть к «дню большого совета», на котором их присутствие необходимо.

Милостиво даровать соизволил...

И таки да: съезд 17 ноября 1860 года по масштабам оказался грандиозен. Такого никто не видывал. Прибыли почти все уважаемые персоны, даже враждовавшие, даже из-за гор, в том числе, и великий Кальфукура, «Наполеона пампы», давно переселившийся в аргентинскую Патагонию (кто читал «ла-платский» том, тот в курсе).

Шесть лонко – вождей главных горных и равнинных кланов (не явились только двое), девять токи – военных вождей (явились все), два десятка мачи – шаманов, и более 3000 самых прославленных воинов. Более чем убедительно, и доклад, заслушанный этими солидными, знающими жизнь людьми, тоже был убедителен.

Четко. Без сантиментов. В основном, на мапугундун, но при необходимости, если слов в языке мапуче не хватало, с переходом на испанский. Тезисы. Вы достойные, независимые люди, но для «цивилизации» вас все равно, что нет. Для «цивилизации» вы варвары (пояснение). В лучшем случае, неразумные дети, которых нужно воспитывать.

Следовательно. Ваша независимость эфемерна (пояснение), рано или поздно придут и подчинят, сил хватит. Ваши земли тоже, с точки зрения «цивилизации», не ваши; у детей нет собственности, потому что они не могут ей разумно распоряжаться. Ergo (пояснение), когда-нибудь у вас отнимут и землю.

Прошу тишины, я не закончил. Выход есть. Вы уже знаете Христа, значит, относитесь к цивилизованному миру. Это хорошо. Но мало. Вам нужно срочно стать политической нацией (пояснение). То есть, срочно создать гражданское общество (пояснение) и нормальное государство, основанное не на племенных понятиях, а на принципах свободы, равенства, братства (это объяснять, учитывая уровень социального развития слушателей, не требовалось).

Таким образом, вам нужна конституция (пояснение) и безупречно оформленная власть, а также добрый старший брат, который при случае заступится. И разумеется, люди, способные взвалить эту ношу на себя и донести до цели. Так вот, я квалифицированный юрист, у меня связи в самой прекрасной и сильной стране мира, рядом с которой Чили все равно как плотник супротив столяра, и я готов быть вашим королем. Слово за вами. Спасибо за внимание.

Так он говорил. Как с равными. Однако и слушали его далеко не человеки естественные в понимании Руссо. В отличие от тэульче аргентинской пампы, они давно жили бок о бок с белыми, вели с ними торговлю, иные дела, подчас и роднились. При испанцах у них были специальные abogados para indios, так что, силу официальных закорючек тоже разумели, и опять же, до сих пор не вполне понимали, что такое Республика, зато от дедов-прадедов знали, что El Rey это солидно и престижно. Как в Испании.

Больше того. Многие, особенно из равнинных, чтили Христа, ездили на исповедь за реку, к падре (правда, и маниту чтили, но все же). Кое-кто умел и читать-писать. Так что, они многое понимали, а если не понимали, расспрашивали, и в конце концов, единогласно сказали: да. После чего списком пошли давно подготовленные на такой случай королевские указы.

Первый: «В Араукании основана конституционная и наследственная монархия. Королем рar la grâce de Dieu et la volonté des Indiens de l'Extrême Sud du Continent Americain, Roi d'Araucanie (по милости Божьей и воле индейцев крайнего юга американского континента) избран Орель Антуан де Тунен». Второй: о флаге (зелено-сине-белый), гербе ("четыре добродетели") и гимне (вариация Марсельезы). Третий: о короне (железная), языках (мапугундун и французский - государственные, испанский - официальный) и столице в селении Перкенко.

Далее - манифест о даровании верноподданным Конституции (копия конституции Второй Империи).И наконец, 20 ноября, после переговоров с Кальфукурой, о присоединении к королевству восточных мапуче аж до Атлантики на правах автономного герцогства, после чего к официальной титулатуре добавилось «… et de Patagonie».

Короче, все продумано, все подготовлено.   Далее  - рутина. Образовали Государственный совет (все лонко и токи) и кабинет министров (молодой Квипалан, сын Мангина, и два француза), - а потом монарх направил официальную ноту президенту Монтту, сообщая о рождении нового государства и готовности дружить, приложив к посланию текст Конституции, куда более демократичной, чем в Чили. Копии Основного Закона были отосланы в ведущие чилийские СМИ, и 29 декабря 1860 года El Mercurio, самая влиятельная газета Консепсьона, опубликовала материал, как сенсацию.

Полетели письма и за океан. В Штаты (Америка для американцев!), в Рим (присылайте епископа!) и, естественно, в Париж, чиновникам уровня глав департаментов МИД, военного министерства и министерства флота. Суть: вот вам готовая Nouvelle France («Новая Франция»), тепленькая, только надо спешить. Мои подданные мечтают о тесной дружбе с Империей, мое правительство готово предоставить самые широкие льготы и концессии.

Интонации писем (они сохранились) нейтральные, просто сообщения, но некоторые фразы позволяют предполагать, что с адресатами ранее были какие-то переговоры. Однако ответа не пришло ниоткуда. В США назревала Гражданская война, церковь, известное дело, в таких случаях очень нетороплива, а Наполеон III к этому времени уже сделал полную ставку на поход в Мексику, и тема Чили никого не заинтриговала.

А пока суд да дело, ожидая ответов, король постепенно приживался, приспосабливался, становился частью системы. Какой-то реальной власти не имел, - лонко как правили кланами всегда, так правили и теперь, министры были декорациями (в итоге, оба француза уехали), сам монарх, понимая свое положение, вел себя предельно тактично, но уважения к себе Орель I добился, и по заслугам.

«Кто говорит, что король был безумцем, тот лжет, - вспоминал полвека спустя Хуан Кальфукура, сын «Наполеона пампы». - Он был странным человеком, любил уединение со звездами, не любил пиры, отказывался от красивых девушек, предпочитая беседы со старыми токи, чьи слова он записывал. Но он, белый из-за моря, был наш. Он одевался, как мапуче, носил прическу, как у мапуче, любил сушеные яблоки, как мапуче, он говорил, как мапуче, и он был храбр…»

Уже, согласитесь, немало. А кроме того, монарх, ни на кого не давя, мягко и ненавязчиво показывал,  что очень полезен. Давал советы по всяким ремеслам (очень много знал). Разъяснил подданным принципы «цивилизованного» судопроизводства (понравилось) и гражданских прав (не очень поняли, но пришлось по душе). Наладил чеканку «своего» золотого песо (небольшим тиражом, но очень понравилось), посоветовал ввести правильную налоговую систему, и так далее. От пышных же титулов для вождей и орденов для славных воинов наивные мужики вообще млели.

Так что, власть-то, конечно, условная, то ли есть, то ли нет, но мнение месье Антуана обрело вес, сам старик Хуан Мангин прислушивался к  монаршьим советам, а его сын Квилапан, которого боялась вся пампа по обе стороны гор, в юности «лейтенант» самого Кальфукуры, вообще подпал под обаяние. Особенно, когда в декабре 1869 года, при намеке на чилийское вторжение, идеально сработала присоветованная Его Величеством система мобилизации.

Вооружен и очень опасен

Вот тут-то в Сантьяго, ранее смотревшем на все спокойно, в полной уверенности, что с придурка, как уверяли люди, знающие нравы «соседей», вот-вот снимут скальп, заволновались. Во-первых, мапуче не спешили ни снимать скальп, ни даже просто гнать «сумасшедшего». Во-вторых, же началась интервенция Франции в Мексике, и это не могло не обеспокоить, потому что явная же «рука Парижа», забивающая колышки на завтра.

Неудивительно, что президент Перес поручил найти и арестовать. Это было не так уж просто, - посылать за речку группу захвата на верную погибель без гарантий успеха не хотелось, - но колесики завертелись, а системная работа всегда дает плоды, тем более, что де Тунен, будучи абсолютно уверен в том, что Чили будет вынуждена признать королевство, ибо оно провозглашено в строгом соответствии с международным правом, никакого худа не ждал.

Ну и. Уже 5 января 1862 года король, объезжая свои «владения» в рамках подготовки к первым выборам в парламент, был сдан чилийскому патрулю, поджидавшему в условленном месте, одним из «придворных», беглым капралом по имени Хуан Баутиста в обмен на прощение и малую мзду. А спустя два дня арестованного допросил лично полковник Сааведра.

По итогам допроса дело пошло в суд, прокурор обвинял по статье, предусматривавшей от восьми до пятнадцати, однако впаять срок и на том закрыть дело не вышло. Де Тунен «столь блестяще организовал свою защиту, безупречно доказав, что Чили не имеет суверенитета над Арауканией и не вправе на таковой претендовать», что когда новость дошла до европейских СМИ и вызвала интерес, ситуацию сочли за благо спустить на тормозах.

Процесс прервали. Подсудимого, освидетельствовав, признали психом и отправили в дурдом, в одиночку и на цепь, как «буйного одержимого», но затем, по ходатайству возмущенного французского консула, все же освободили и депортировали во Францию, навечно запретив въезд в Чили под страхом отбытия полного срока.

Естественный вопрос: а был ли вообще в этой истории «французский след»? В Сантьяго на сей счет не сомневались (или делали вид, что не сомневаются), но никаких доказательств не было и после не нашлось. Сам месье Антуан в толстых и обстоятельных мемуарах (аж два тома) указывает только на «внимание некоторых больших господ к моей мечте во имя Франции, понимание моей высокой цели и готовность оказать поддержку, если я проявлю достаточно упорства, чтобы достичь мечтаемого», - да и то, очень смутно.

Тем не менее, некоторые французские историки, найдя какие-то косвенные свидетельства, склонны считать, что «...увлечение Императора идеей колоний везде, где это не вступало в конфликт с интересами Англии, имело характер маниакальный. Энтузиастов негласно поощряли в Африке, в Полинезии, в Сиаме… Есть основания полагать, что некоторые чиновники Империи контролировали и эту миссию, и будь она более удачлива, у нее была бы поддержка со стороны Франции». Но это так, вилами по воде…

Тем временем, в отсутствие Ореля I, арест которого изрядно потряс мапуче, а деза о его расстреле, запущенная чилийцами, повергла в глубокую печаль, «план Сааведра» вступил в силу. Действуя методично и без спешки, благо, разрозненные кланы почти не сопротивлялись, предпочитая отходить, полковник занял плодородную долину реки Мальеко, - юг нынешней провинции Био-Био, - основал сеть фортов и город Анголь, но на том и завяз, наткнувшись на сопротивление сильных лонко побережья.

Итак, прогноз пропавшего короля, в который не все верили, оказался точен, и нужно было объединяться. Что всегда и везде сложно, а у мапуче к тому же существовало своего рода местничество, по старшинству кланов, роду и возрасту, и вожди следили за соблюдением очень внимательно. Однако все понимали, что считаться местами не лучшее время, и поскольку Хуан Мангин хворал, заранее обсуждали возможные расклады, приходя к компромиссу.

В итоге, примерно через год после ареста монарха, когда старый вождь горных гоэче закрыл глаза, совет вождей избрал новым Ñidol Lonco относительно молодого Квилипана, заодно (впервые за сто лет) назвав его и мапу-токи, и тем самым, наполнив церемониальный титул вполне реальными полномочиями, близкими к княжеским. При этом, как пишет историк и этнограф Хосе Бенгоа, знающий о мапуче всё, «избрание состоялось хотя и по старым обычаям, но именем короля и с соблюдением некоторых статей Конституции, что позволило обойти традицию избирать старейших».

Главную роль в решении «парламента», отмечает он же, сыграли «дружба наследника Мангина с Кальфукурой и его близость к королю», а программа избранника состояла, в сущности, из одного-единственного пункта: "Petu mülele rüngi deumayal taiñ wayki, kompalayay wingka taiñ mapu mew". То есть, «Пока в предгорьях растут колигеи, мы можем делать копья, пока мы можем делать копья,  wingka не войдут в наши земли». Точка.

Достаточно скоро слово стало делом. В конце 1867 года очень большое по тем временам и местам (около 5000 копий) ополчение гоэче спустилось с гор, и получило полную поддержку: на сторону Ñidol Lonco встал даже сильнейший лонко равнинных Венансио Коньэпан, считавшийся «цивилизованным» (все его сыновья учились в Чили). Как полагает Хосе Бенгоа, «вождей воодушевило не только количество  всадников Квилапана, но и его уверенность  в скором возвращении короля, который восстанет из мертвых и привезет оружие».

И слово, став делом, оказалось неприятным для чилийцев. Поселки Фронтира, не говоря уж о новых поселениях южнее Био-Био, горели, блок-посты гибли, погорельцы бежали на север, пало несколько фортов, а регулярные войска, несмотря на огромное превосходство в оружии, терпели одно поражение за другим.

Январь прошел скверно, февраль и март не лучше, а после поражения в двухдневном (25-26апреля 1868 года) сражении у Кекерегуаса и неудач при Тегуине, Курако, Пераско, присутствие белых в долине Мальпеко обозначали только три форта, устоявшие исключительно благодаря артиллерии.

Потом, правда, подошли дополнительные силы, появились новые карабины, умеющие стрелять быстро-быстро, и черная полоса началась у мапуче. Весь 1869-й полковник Сааведра наступал, атакуя поселки, угоняя скот, сжигая запасы провизии, - а попытки Квилапана контратаковать срывались. Не совсем, кое-что получалось, даже в Анколь удалось ворваться, - но эпизодами.

К тому же, дон Корнелио, умело чередуя кнут с пряником, лично выезжая на переговоры с колеблющимися кланами, играл на всех струнах, ссорил, пугал, льстил, делал уступки, - и в конце концов преуспел. 25 сентября большинство лонко и токи, включая почти всех равнинных, приехав в Анколь, где их встретили даже не по-дружески, а по-братски, как согражан, подписали договор, согласившись «навсегда уступить правительству Республики» не только долину Мальпеко, но и еще несколько участков, а главное, отказать в подчинении Квилапану.

В итоге, к началу декабря Ñidol Lonco, отошедший в предгорья, куда армия боялась заходить, мог полагаться только на 2500 копий гоэче и их вассалов. Остальные либо сложили оружие, либо (горцы) заняли выжидательную позицию, в ответ на требования мапу-токи прислать воинов отвечая: «Ты обещал, что король, которого убили, вернется. Где же он?».

Ответить было нечем, а у мапуче пустое слово считалось, да и теперь считается, тяжелым позором, лгущий же вождь и вовсе нечто из области глупых сказок.  Встал вопрос об импичменте. И тут, в самый пикантный момент, Орель I, который, как все уже поверили, убит и  никогда уже не возвратится, потому что из могил не встают,  вернулся. Причем, как и обещал мапу-токи, не с пустыми  руками. И не один.

На волю, в пампасы!

Шесть лет во Франции не прошли зря. Детали, к сожалению, почти неизвестны, но факт: месье Антуан развернул бешеную активность. Совершенно точно, побывал у нескольких министров, включая военного, но тут понимания не нашел: в Мексике дела шли очень скверно, и Наполеону III было не до новых приключений. Не отчаявшись, де Тунен обратился к общественности, издал том мемуаров, опубликовал десятки статей, и тут пошло лучше.

Люди откликнулись, в том числе, как раз в это время ставший очень популярным Жюль Верн, который встречался с «королем» и, судя по всему, именно на базе его рассказов создал обаятельные образы благородного патагонца Талькава и его не менее благородной лошади Тауки. С подачи месье Жюля и его друзей шапка пошла по кругу, счет в «Лионском кредите» округлялся, а потом на контакт с месье Антуаном вышла госпожа Удача.

В скобках. Как уже сказано выше, жизнь и судьба Антуана Ореля де Тунена обросли легендами определенного образца. Подчас кажется даже, что кто-то преднамеренно стремился превратить его в ходячий анекдот, немало в этом преуспев, и отголоски по сей день бродят в статьишках мелких публицистов, берущихся писать на эту тему. Самый свежий из известных мне примеров – статейка некоего Валерия Ярхо в «Вокруг света».

Прошу внимания: «…месье Планшо, известный парижский толстосум-нувориш, мечтавший о членстве во французской Академии наук согласился финансировать затею Тунана, если тот поможет ему стать академиком… Для арауканского короля это было совсем не трудно: он предложил составить араукано-французский словарь, и сам же предоставил все необходимые материалы... Затея принесла месье Планшо триумф. Он стал академиком и, в свою очередь, сдержал обещание, вложив в Арауканию деньги, дабы получить право на единоличное пользование природными ресурсами королевства».

Здесь бред все, и чтобы в этом убедиться, достаточно знать критерии отбора во Французскую Академию, куда бойкий нувориш попасть не мог ни при каких обстоятельствах. А можно и просто ознакомиться с полным списком французских «бессмертных», которых всегда сорок, причем новые появляются, когда «кресло» освобождается в связи со смертью хозяина. Никакого Планшо, как видите, в реестре нет и в помине. То есть, вранье без примеси.

Правда же состоит в том, что Мишель Планшо, армейский капитан, вернувшись из Китая, где участвовал во «второй опиумной», ушел в отставку и быстро разбогател, став владельцем пары доходных домов, кафе и ломбарда. Как ему так свезло, не знаю. Есть версия, что в Пекине разжился мешочком уникальных драгоценных камней и сумел распорядиться ими с умом, но правда ли, Бог весть, - однако факт: экс-вояка был горячим поклонником творчества месье Верна, прочитав «Дети капитана Гранта» «заболел» мапуче, и сам вышел на связь с «королем», предложив свои услуги и деньги, вырученные от продажи всего имущества.

Выручка оказалась немалой. С учетом собранного по подписке, хватило и на оружие, и на боеприпасы, и на фрахт. Так что, в самом конце 1869 года, «король» и его «маршал» через океан, через Аргентину (месье Планшо под своим именем, его «слуга» инкогнито), через горы, с караваном тяжело груженых мулов, минуя разъезды и блок-посты, в самом конце 1869 года добрались до ставки Квилапана, где их встретили с восторгом.

И подугасшее зарево занялось пуще прежнего. Пораженные возвращением короля, в которое уже мало кто верил, лонко равнин сломали трубку мира, тем более, что три сотни скорострельных карабинов в его багаже ничем не уступали ружьям противника. И теперь мапуче действовали не так, как всегда: избегая фронтальных атак, они организовали (говорят, не без рекомендаций «маршала», создавшего эффективный Генштаб) скоординированную «малую войну».

У чилийцев появился повод нервничать. Стычки стали рутиной, побед не случалось, поселки и скот мапуче эвакуировали в предгорья. Короче говоря, образовалась черная дыра, и в эту дыру без толку улетали огромные деньги, - а когда 25 января 1871 года сеньор Сааведра (уже генерал) сумел-таки навязать Квилапану генеральное сражение при Кольипули (примерно с равными силами, 2500 против 3000), итог оказался ничейным.

Естественно, в Сантьяго случившееся восприняли как поражение, дорогое и досадное, решив дальше не экспериментировать.  Пришел приказ тормозить, подтверждать старый договор с мапуче и налаживать линию фортов там, где уже закрепились, - но главное: избавиться от «сумасшедших французов», назначив за их головы любые деньги.

Дело, однако, оказалось не таким уж простым. Поднять руку на короля охотников не находилось, да и сделать это было трудновато. «Мой отец защитил короля Ореля, - вспоминает тот же Хуан Кальфукура, - и когда полковник Сааведра предложил заплатить ему, чтобы убить короля, отец отказался сам и запретил всем, кому дорога жизнь… Позже, когда король решил опять ехать во Францию за оружием, я сам охранял его на всем пути до границ владений Сафукуры и пригрозил гневом отца, если король не доберется до Буэнос-Айреса. Конечно, Сафукура охранял его очень хорошо».

Так что, королевская кровь не пролилась. А вот «маршалу» Планшо, на время поездки сюзерена в Европу оставшемуся на хозяйстве, не повезло: кто-то его все-таки подстерег, и получил награду. Правда, и монаршье везение оказалось с ущербинкой. По запросу Сантьяго его, опознав, арестовали в Байресе, и консул Третьей Республики (Империю уже убили под Седаном) принял его с рук на руки, отправив во Францию в кандалах, с предупреждением, что на территории Чили сеньор де Тунен будет расстрелян без суда.

С прибытием на Родину злоключения не кончились. Судя по всему, кто-то счел, что «очередную бонапартистскую авантюру» следует наказать всерьез, так что, Ореля I лишили паспорта и поместили под гласный надзор в Бордо, из-под, которого он, правда, сбежал, и в 1874-м опять попытался вернуться к своим «добрым подданным». Однако добраться не сумел: неподалеку от границы был арестован и депортирован, и в 1876-м повторилось то же, хотя на сей раз безмерно усталый человек даже не рвался в Чили, всего-то попросив аргентинские власти позволить ему построить ферму в Андах.

И на этом, в общем, с Его Величеством можно попрощаться. Объявленный в Чили и во Франции «сумасшедшим», он еще какое-то время по инерции жил, издавая указы и раздавая титулы тем, кто его «сумасшедшим» не считал. Потом получил с помощью друзей месье Верна мелкую должность в родной Дордони, а 17 сентября 1878 года умер в городке Туртуарек. Если кому интересно, завещав «железную корону» племяннику Ашилю, основателю династии, правящей виртуальным королевством «Араукания и Патагония» и нынче. Но это уже совсем иная, да и не очень интересная тема.

Что же до его подданных, то там все понемногу устаканилось. Сохранив за собой долину Мальпеко (негусто, если сравнить с изначальным планом, но куда больше, чем ничего) правительство Чили заселяло ее и обустраивало, запретив армии «проявлять агрессию», - и на много лет вперед стало спокойно. Иные мапуче даже решили, что все плохое позади.

Так что, Квилапан обосновался в своей ставке, в поселке Лонкоча, где, не зная, чем себя занять в мирное время, глухо запил и скончался от алкоголизма на рубеже 1874-1875 годов. «Его смерть, - пишет Хосе Бенгоа, - оставила горцев без великих вождей, и всех мапуче тоже. Больше Ñidol Lonco не выбирали», - и если верить Хоакину Мотанекура, «лейтенанту» Квилапана, великий вождь до последнего своего дня был уверен, что король обязательно вернется опять… 

Железная рука прогресса

…Начну, пожалуй, так. Ровно в 4 часа утра 14 февраля 1879 года 500 чилийских солдат, высадившись в Антофагасте, экономическом центре боливийской Атакамы, спокойно заняли город, прогнав крошечный, всего 40 не лучших солдатиков, гарнизон, а заодно и боливийских чиновников, подняв над всеми общественными зданиями флаги Чили. Хотя нет, стоп. Давайте не забегать вперед, на целых восемь лет, а потому вернемся назад, в 1871-й, чтобы понять, что, как и почему…

На всякий случай, напомню. Если смотреть в корень, смысл долгого и тяжкого конфликта чилийских консерваторов и либералов заключался в том, что старые аристократы, цари и богигигантских поместий Центральной долины, так или иначе ладя со «старыми» либералами (крупными оптовиками, которым они сбывали свое зерно), цеплялись за «блаженную стабильность», обеспеченную Конституцией 1833 года.

Взлетевшие на разработке руд «нувориши» и «парвеню» севера в их видение мира не укладывались, допускать их, пусть сколько угодно богатых, к власти они не хотели, а те, что называется, перли буром. Естественно, оформляя бур цветами свободы, равенства, братства. Отсюда все «революции» и все «гражданочки», а равно и все красивые лозунги, летевшие в доверчивые массы, падкие на сладкие словеса, потоком льющиеся из уст ораторов воссозданного в 1868-м «Клуба реформ» и Радикальной партии, рубаху на груди рвавшей «за народ».

«Долой покровительство аристократам и налоговое неравенство! Даешь протекционизм, централизацию, всеобщее избирательное право!», и многое другое из разряда «чтобы никто не ушел обиженным». И т. н. «народ», дура такая, слушал образованных людей, приходя к выводу, что вот они, его подлинные вожди и заступники. И лилась кровь. Всякие разночинцы и плебс умирали за интересы горнопромышленников, крестьяне, как правило, гибли за старых патриархальных господ, а купоны, естественно, стригли серьезные люди.

Старая, так сказать, «меритократическая» схема, придуманная Диего Порталесом, в рамках которой высшая власть, представленная всемогущим и лично безупречным президентом, контролировала личные и групповые амбиции бизнеса и политиканов, «новых политиков» не устраивала категорически. На этом, как мы уже знаем, споткнулись Chuncho и Chancho, а президент Перес, спокойный, неконфликтный человек, своего видения не имевший, создав коалицию из «не своих» людей, в дела особо не лез, вполне удовлетворившись десятью годами безмятежной власти, и Конгресс резвился невозбранно.

В начале 1871 года либералы в Конгрессе сумели, наконец, выбить одну из опор «Конституции Порталеса»: вторичное избрание одного и того же лица на два срока подряд было запрещено. Сделано это было красиво, при полном непротивлении уходящего президента, которого это уже не касалось, и с согласия большинства консерваторов, которые сами хотели бы поучаствовать в выборах, не выжидая бесконечные десять лет. А лиха беда – начало.

Не очень яркие фигуры президентов Федерико Эррасурис Саньярту (1871-1876) и Франсиско Анибал Пинто (1876-1881), выдвинутых, как фигуры согласия, как и сеньор Перес, предпочитали своего мнения не иметь и в сложные верхушечные политические комбинации не вмешиваться, благодушно утверждая составы постоянно менявшихся кабинетов, и когда в 1873-м консерваторы, войдя в зону турбулентности, временно вышли из правительства, чтобы разобраться со своими делами, либералы, оставшись в одиночестве, поспешили подрезать поджилки нелюбимой Конституции по самому возможному максимуму.

Новые поправки, лучась безбрежным демократизмом, на самом деле, если вникнуть в суть, были сурово рациональны. Скажем, сокращение срока полномочий сенаторов в полтора раза (с 9 до 6 лет), равно как и прямая, а не косвенная, как раньше, система их выборов, давали возможность быстро обновить «старый» сенат. Отныне без «выборщиков». То есть, без людей, куда менее, нежели «народ», падких на трескучую демагогию «собраний и ассоциаций», обретших обрели полную свободу.

Или вот: резкое упрощение получения чилийского гражданства. Казалось бы, шаг навстречу тому же «народу», - а на поверку еще один козырь либералам, потому что понаехавшие шли работать не на плантации, где своих inquilinos хватало, а на заводы, фабрики и рудники, - тем самым, пополняя электоральную базу «новых людей», своих кормильцев.

А уж насчет ограничения права президента использовать чрезвычайные полномочия, и объяснять излишне: если раньше глава государства, решив, что политиканы заигрываются, мог распустить Конгресс, то отныне этот инструмент у него отняли, подсластив пилюлю запретом на импичмент «во всех случаях, кроме грубого нарушения закона или измены Отечеству».

В общем, время брало свое. Идеалы, завещанные Порталесом, отступали под давлением интересов, тем паче, что интересы ведь тоже меняются. Если «старая» аристократия дорожила традиционными, патриархальными ценностями, то молодое поколение «королей зерна» уже не видело ничего «низменного» в бизнесе и не имело ничего против продуктивного сотрудничества с «королями руд», разумеется, на долевой основе, против чего те нисколько не возражали.

В итоге, консерваторы разряда purisimo медленно, но неуклонно теряли влияние, а либералы, во всех их цветах и оттенках, наступали, используя все возможности для развития успеха. Скажем, в 1878-м, когда скончался старый, уже казавшийся бессмертным архиепископ, правительство, вопреки закону и обычаю, предложило Риму кандидатуру своего, либерального падре. А после отказа и выдвижения Папой другого иерарха, словно выдернутого из XVII века, консерваторы, поддержав его, в глазах общества оказались врагам прогресса и потеряли немало политических очков.

Иначе, впрочем, и быть не могло. Эпоха не предполагала иного. Его Величество Капитал понемногу покорял Чили, слывшую «кусочком Европы в Америке», и старое уходило, уступая место новому. Не без огрехов, конечно, - капитализм, и в Европе-то дикий, здесь просто рвал заживо, сводя «низы плебса» на уровень животных, с эмигрантами прибывали крамольные идеи, возникали первые ячейки, первые кружки, первые рабочие газеты…

Но этим умели справляться, - и в 1878-м при полном одобрении властей возникло уж-жасно левое «Общество Франсиско Бильбао», членами которого были рабочие, а основателями «представители прогрессивной интеллигенции, ориентировавшие трудящихся на обретение прав не путем разрушения, но через получение образования в вечерних школах».

Так что, все это общему оптимизму не мешало, - в отличие от мирового экономического кризиса второй половины 70-х годов, первого в истории человечества по-настоящему страшного бедствия такого рода, подмявшего всё, что шевелится, кроме разве глубинных районов Амазонии, Сахары, Черной Африки и, вероятно, Гималаев…

Кристалл преткновения

Кризис ударил по Чили, живущей за счет экспорта, страшно. Резко упали цены на «царицу-медь» и серебро, соответственно, рухнула добыча, шахты и заводы начали закрываться, и по стране покатилась безработица с неизбежно сопутствующими ей проблемами. В сочетании с давно  наметившимся, а теперь грянувшим падением спроса на чилийское зерно (у Штатов появилось свое, калифорнийское), ситуация для привыкшей процветать страны сложилась тяжелая, даже пугающая. Правительству были нужны деньги, много, срочно, и летом 1878 года правительство президента Пинто приняло решение о займе.

Но не у Сити (заветы Порталеса помнили и старались соблюдать), а у своих банкиров, тесно связанных с правительством, которые, как ни странно, стояли на ногах очень хорошо (филиалы чилийских банков были даже в Европе, этот факт важен, но почему, объясню ниже). И банкиры не отказали, взамен получив право выпускать «банковские билеты», обязательные к приему наряду с государственной валютой. А чуть позже, когда банки заигрались в эмиссию, Конгресс сделал кредиторам одолжение, разрешив произвольно устанавливать курс. После чего, понятно, виток за витком покатилась инфляция.

Но вот ведь какая штука. В медной отрасли – полный провал, в серебряной – еще хуже, о сельском хозяйстве и речи нет, а банки, тем не менее, кредитуют. И более того, экспорт растет, деньги в страну поступают. Почему? А потому что селитра. Она в то время считалась лучшим из удобрений, и кризис ни на спрос, ни на цену не влиял: спрос рос, а цены повышались. Так что, правительству было чем заинтересовать банкиров. Однако тут имелась серьезная сложность…

Дело в том, что залежи селитры, единственной в тот момент надежды Чили, были не свои. То есть, свои, но не совсем. Разрабатывали-то их чилийцы, но не дома (в Чили месторождения были скудны и немногочисленны), а в Боливии, в прибрежной (тогда Боливия имела выход к морю) провинции Антофагаста и севернее, в Тарапаке, самой южной провинции Перу.

Этот вопрос висел в воздухе давно, порождал ненужные конфликты, и с ним работали. В 1866-м, после долгих переговоров, вроде договорились и провели границу с Боливией по 24-й параллели, поладив на том, что от 23-й до 25-й все плюшки от добычи гуано, селитры и прочего - пополам, а на боливийских таможнях будут бдить чилийские контролеры.

После чего в соседскую зону селитры, организовать добычу которой у властей Боливии не было средств, двинулись чилийские деньги и предприниматели, быстро став большинством в основных городах боливийской части Атакамы, и большинством весьма активным: очень скоро они создали «политическое землячество» La Patria и добились муниципальной автономии.

В 1874-м старый договор уточнили. Граница осталась прежней, а чилийцам (за «вклад в развитие приморских территорий») предоставили право льготной добычи гуано и селитры 23 и 24 параллелями, причем Боливия обязалась не повышать налоги с чилийцев выше существовавших на тот момент. По сути, справедливо, но со временем в Ла-Пасе, державшем страну в куда меньшем порядке, чем в Чили, и всегда сидевшем в дефиците, стали полагать, что как-то все это неправильно и надо бы условия договора подрихтовать, - а это уже было чревато всякими обострениями.

Та же селитра осложняла отношения и с Перу. Там пограничных проблем не имели, все решили еще при испанцах, но месторождения Тарапаки, поскольку Лима, как и Ла-Пас, денег хронически не имела, разрабатывали те же чилийцы, платившие обусловленный налог, но растущий спрос на селитру порождал соблазны и нежелание делиться кровным. В связи с чем, с 1873 по 1875 в Лиме штамповали законы, сперва аккуратные, но чем дальше, тем все более жесткие, в итоге объявив селитру государственной монополией.

В соответствии с новыми правилами, отрасль перестраивалась. Все уже накопленные частниками, своими и зарубежными, запасы предписывалось сдать, и оборудование oficines (предприятий по добыче) тоже. Конечно, недаром, взамен выдавались особые «селитряные боны», предполагающие компенсацию, но всем было ясно, что это просто красивый пипифакс, потому что Перу фактически было банкротом, и какого-то просвета в этом грустном факте не предвиделось.

Против лома нет приема. Уложив в саквояжи бессмысленные, хотя и очень красивые перуанские бумажки, злые и обиженные чилийские промышленники начали перебираться в боливийскую Атакаму, где создали концерн La Compañía de Salitres y Ferrocarril de Antofagasta («Чилийская селитряная и железнодорожная компания Антофагасты»), сокращенно CSFA.

Однако проблемы шли по пятам. Власти Боливии, сидящей в еще более глубокой яме, вдохновленные примером, в феврале 1878 увеличили пошлины для «иностранцев, извлекающих неправомерно большую прибыль в ущерб национальному бюджету». А когда концерн, сославшись на договор 1874 года, отказался платить, боливийский президент Иларио Даса заявил, что вся селитра CSFA, а также ее инфраструктура, будут конфискованы и проданы с торгов.

И это было ошибкой. Большой ошибкой. Если совсем точно, то очень большой ошибкой. Потому вокруг селитры и железных дорог крутились не просто деньги, но очень, очень большие деньги, а когда вокруг чего-то крутятся очень, очень большие деньги, прежде чем влезать в вопрос, следует очень, очень крепко подумать. Тем более, если ты всего лишь Боливия.

Рука, качающая колыбель

Пожалуй, внесу уточнения. Вокруг селитры крутились не очень, очень большие деньги, как было сказано, а деньги громадные, и долю (естественно, не откаты, а законно, как акционеры CSFA) с них имели практически все сколько-нибудь влиятельные политики Сантьяго. Настолько влиятельные, что при всей нелюбви к подробностям, не могу не назвать хотя бы некоторых.

Военный министр сеньор Сааведра (тот самый, начавший покорение мапуче). Министр иностранных дел сеньор Санта-Мария (впоследствии президент). Министр внутренних дел сеньор Варгас. Министр юстиции сеньор Унееус. Министр финансов сеньор Сегерс. Начальник Генштаба генерал Сото. Крупный бизнесмен и политик сеньор Бальмаседа (еще один будущий президент), и это всего лишь малая часть длиннющего списка.

Уже достаточно, правда? И все эти солидные люди стояли за спинами ходоков, с 1873 года, и чем дальше, тем упорнее, обивавших пороги высоких кабинетов в Сантьяго, требуя«обуздать перуанцев», то есть, захватить Тарапаку и, как минимум, заставить Лиму отказаться от монополии. И другие солидные люди, тоже пайщики, все громче грохотали с трибуны Конгресса, бросая в зал и (через прессу) в народ лозунги типа «Атакама наша!», подразумевая весь «берег селитры», кому бы он ни принадлежал.

Но был и еще один аспект. По итогам десятилетий независимости, Чили считалась таким себе «филиалом Англии». Даже внешне: никакой привычной latinos веселой расхлябанности, никакого панибратства, никакого Hasta mañana, то есть, «отложим до завтра». Минимум эмоций. Сухая, деловитая, с оттенком ханжества викторианская чопорность. Прагматизм, настойчивость, упорство, - короче, ordnung und ordnung, - за что чилийцев частенько называли еще и «пруссаками Нового Света».

Почему так получилось, не наша тема. Поиску ответа посвящен не один десяток книг, а для нас важно, что Сантьяго был связан с Лондоном особыми, весьма крепкими узами. И не только из-за кредитов, хотя Королевство исстари было главным кредитором. И не только из-за торговли, хотя Королевство было основным экспортером и импортером. Значительно больше.

В ряду государств, порожденных Англией и ставших ее кормушкой, Чили занимала особое место. Сочтя в свое время по каким-то своим причинам целесообразным согласиться с «доктриной Порталеса», - если помните, любой бизнес при условии долевого участия с чилийцами, люди с Альбиона стали частью чилийского истеблишмента, и притом, органичной частью. От наличия огромной, влиятельной английской диаспоры, тесно связанной и с Островом, и с местной аристократией, до экономики, где уже было сложно понять, где кончаются интересы чилийских компаний (банков) и начинаются интересы британских. А в рамках этих интересов (во всех отраслях), селитра в данный момент  стояла на первом месте.

Для полного колорита, пожалуй , осталось сообщить, что 42% акций CSFA контролировал богатейший чилийский банкир Артуро Эдвардс, представлявший интересы, в частности, своей ливерпульских родни. Еще 34% акций владел британский трест "Anthony Gibbs and Sons", а управляющим компанией (чилийская доля - 1,2 миллиона фунтов, английская – миллион их же) служил м-р Герберт Хикс, один из самых известных менеджеров Англии. И это даже не поминая чилийских, англо-чилийских и чилийско-английских банков, крепко-накрепко повязанных с Сити и подкармливавших правительство Пинто.

Ничего удивительного, что Сантьяго не собирался отступать, чего бы это ни стоило, и в том, что Сити, и стало быть, Англия, в обострявшемся конфликте были однозначно на стороне Сантьяго, тоже ничего странного. Разумеется, свой интерес у англичан был и в Перу, и в Боливии, но там не было такой тесной, вплоть до семейных контактов связки, там власти, не сумев стать партнерами, стали попрошайками, а главное, Сантьяго долги платил, Лима же и Ла-Пас, трепыхаясь в перманентном кризисе,  давно уже ни за что не платили.

Хуже того, оказавшись главными держателями перуанских «ваучеров», британцы очень хорошо понимали, что Лима, обещающая рассчитаться по долгам с доходов от реквизированной селитры, слова если и сдержит, то очень не скоро, поскольку у Перу не было средств для организации монопольного производства, - так что, позиция Лондона была определена задолго до, и высказана совершенно однозначно.

«Эта монополия, конечно, выгодна перуанскому правительству, но при этом наносит очевидный ущерб нашим интересам, связанным с селитрой. Мои попытки объяснить м-ру Прадо положение дел столкнулись с непониманием», - писал в это время в отчете Форин-офис посол Королевства в Перу, и лондонский Economist, рупор Сити, подводил итог: «Мы всегда считали, что монополия, осуществляемая местным правительством, является гибельной политикой. Теперь мы с огорчением отмечаем, что гибель весьма вероятна...»

Но все-таки «перуанский» вопрос как-то обсуждался. Люди из Лимы неоднократно подтверждали, что так или иначе, не завтра, так через год или два, по «ваучерам» расплатятся, если совсем уж приткнет, льготами и концессиями, так что в этом направлении не особо нагнетали. А вот инициатива Боливии, президент которой поставил вопрос ребром: или повышение налогов, или полная конфискация, была расценена как шантаж и грабеж.

Тут компромисс не просматривался никак, и крупнейшие СМИ Чили, - либеральная El Mercurio, консервативная La Prensa и радикальная El Ferrocarril, никогда не соглашавшиеся решительно ни в чем, но обильно субсидируемые Джиббсами, - рубили «патриотические» тексты сплеча, как под копирку, разъясняя обществу, что иначе никак. И как отмечал британский посол в Сантьяго, докладывая шефам обстановку, «Общие настроения таковы, что Чили непременно постарается овладеть Антофагастой и всем побережьем. Это вполне определенно. Все мои собеседники уверены, что непопулярность президента Дасы и его правительства, незавидное состояние госказны и страны в целом да¬ют возможность приступить к аннексии».

Дипломаты и ихтамнеты

В общем, картина ясна. 8 ноября 1878 года чилийский посланник в Ла-Пасе вручил боливийскому президенту короткую и жесткую ноту: если закон о повышении налогов на иностранцев не будет отменен, а закон о конфискациях вступит в силу, Чили сочтет себя вправе денонсировать договор 1874 года о границах, а следовательно, будет реанимирована проблема принадлежности района Антофагасты, и ответственность за возможные последствия ляжет исключительно на власти Боливии.

Некоторое время дипломаты без всякого задора препирались. В Ла-Пасе стояли на том, что территория – их, и распоряжаться на ней их суверенное право, что, в общем, соответствовало истине. Чилийцы, вытащив из архивов старые протоколы и карты, парировали: дескать, во-первых, договор есть договор, а во-вторых, в 1866-м и 1874-м они уступили, в сущности, свою землю, но в обмен на компенсацию, то есть, льготы на 25 лет, и если уж возвращаться к вопросу, то не раньше 1899 года. Что тоже соответствовало истине.

Но все это шевеление осуществлялось уже сугубо ради соблюдения приличий. Лавина стронулась, и не могла не стронуться. «У нас в конгрессе есть несколько влиятельных друзей, акционеров нашей компании, - докладывал в январе 1879 года в Лондон представитель Джиббсов, - и если бы правительство не выполнило своих обещаний о немедленных действиях в разрешении этого вопроса, то на него было бы оказано сильнейшее давление. И несомненно, что правительство было бы вынуждено действовать более энергично. Однако правительство и без давления целиком на стороне добра и правды. Таким образом, что-то изменится только в том случае, если м-р Даса отменит свое безумное решение. Мое мнение таково, что этого не случится…»

Этого и не случилось. В том же январе боливийские власти начали прикрывать чилийский бизнес в Атакаме. В начале февраля было официально сообщено о скором секвестре имущества CSFA. А 14 февраля, - в день первого аукциона, - ровно в четыре часа утра 500 чилийских солдат, высадившись в Антофагасте, столице боливийской Атакамы, спокойно заняли город, прогнав крошечный гарнизон, а заодно и боливийских чиновников, подняв над общественными зданиями флаги Чили.

В ответ на спешный запрос Ла-Паса, - дескать, мы тут серьезно озабочены, что происходит? –  незамедлительно последовал ответ. Дословно: "Lamentablemente, el Gobierno de la República de Chile no cuenta con información completa sobre los eventos en Antofagasta. En cuanto a las tropas chilenas en el territorio de la República de Bolivia, según nuestros datos, no están allí" («К сожалению, правительство Республики Чили не располагает полной информацией о событиях в Антофагасте. Что касается чилийских военнослужащих  на территории Республики Боливия, по нашим данным, их там нет»).

Несколько дней руководство Боливии осмысливало сие сообщение, сравнивая с рапортами с мест, а 1 марта, когда президент Даса, устав выглядеть идиотом, с согласия парламента официально объявил незнайкам войну, чилийский Конгресс поставил общественность в известность о «чудовищной, жестокой, нарушающей все принципы добрососедства и ничем не спровоцированной агрессии, угрожающей чести, достоинству, территориальной целостности и самому существованию нашей страны».

Однако войну «руководствуясь нормами международного права и миролюбивыми мотивами», Сантьяго объявлять не стал, выразив надежду на то, что боливийские партнеры одумаются. Так что, зона оккупации продолжалась в режиме "no están allí", и уже к 23 марта чилийский флаг реял над центром провинции, Каламой, а также портами Кобиха и Токопилья, - то есть, над всей боливийской Атакамой аж до границы Перу, после чего наступило затишье.

Но вот что пикантно: еще утром 13 февраля, за сутки до событий в Антофагасте, лондонский Комитет держателей чилийских ценных бумаг объявил о готовности отложить на пять лет получение дивидендов, «для помощи дружественной Чили в развитии важных экономических проектов». Без малейшего намека на политику, но, повторяю, за сутки до. Бывают же такие совпадения…

На старт! Внимание...

Рассказывать о Тихоокеанской войне сложно. Не потому, что сложно, а потому, что война эта коснулась сразу трех стран, определив будущее всех, а одну из трех на много десятилетий выкинув в кювет истории. Поэтому о ней придется рассказывать и в книге про Перу, и в книге про Боливию, - а как это сделать, не повторяясь. Надо думать. Что-нибудь придумается. А пока буду рассказывать, избегая деталей, не связанных с Чили напрямую…

Всего через несколько дней после объявления Боливией войны, флаги Чили, войну по-прежнему не объявлявшей и утверждавшей, что никаких чилийских войск в Антофагасте, Каламе и других городах боливийской Атакамы нет, реяли над всей Атакамой. Аж до рубежей перуанской Тарапаки. Это нервировало, и правительство Перу, всерьез озаботившись, поручило своему посланнику в Сантьяго, Хуану Лавалье, предложить посредничество в переговорах. При условии, что перед началом консультаций те, кого нет, уйдут.

В ответ президент Пинто, предельно вежливо подчеркнув, что Чили, собственно, ни с кем не воюет, - это злая Боливия объявила войну, - а приказывать тем, кого нет, не может, потому что их нет, признал, что вот-вот всякое терпение кончится, и война будет объявлена. Но, в принципе, Сантьяго готов и поговорить, при обязательном условии, что Перу официально заявит о нейтралитете в возможной «горячей стадии», то есть, об полном отсутствии какой-либо заинтересованности, кроме любви к миру.

И вот тут возникла сложность. В свое время, еще в 1873-м, Ла-Пас и Лима заключили секретный договор о военном союзе, как раз на случай чилийской агрессии. Правда, секретность договора предполагала возможность лавировать, но тут правительство Боливии, которому терять было уже нечего, подбадривая электорат и армию, 2 апреля 1879 года опубликовало текст пакта, и Перу оказалось в положении хуже губернаторского.

Чилийцы потребовали денонсации договора, который, по их словам, исключал возможность рассматривать Перу не только как потенциального посредника, но и вообще, как «нейтрала». Сеньор Лавалье ответил, что лично он сделать этого не может, поскольку такой шаг – исключительная прерогатива парламента, и попросил отсрочку в две недели.

Казалось бы, все как должно. Однако президент Пинто, честно сообщив в ходе личной встречи, что «чилийские военные и моряки считают настоящий момент подходя¬щим для движения как на Боливию, так и на Перу, поскольку именно сейчас Чили сильнее», дал понять, что любые проволочки рассматривает, как попытку выиграть время для подготовки к войне.

Естественно, взять на себя функции президента и парламента посол не мог, о чем 3 апреля и сообщил президенту на очередном приеме, после чего 5 апреля Чили, наконец, объявило войну и Боливии, и Перу, - хотя юг Тарапаки «те, кого нет», заняли днем раньше. Тогда же полковник Сотомайор, командир «тех, кого нет», был отмечен за «оперативное исполнение приказа», ибо официально считалось, что он начал работу только теперь. А 11 апреля лондонский Economist в разделе Financial reports отметил: «Цена перуанских бон растет. Это, по нашему мнению, вызвано неприятностями перуанцев. Кредиторы нашей страны надеются, что чилийцы будут больше уважать их права».

Ну а теперь, пока танцы с саблями еще не начались, самое время сказать пару слов о соотношении сил, на первый взгляд, далеко не идеальном для Сантьяго. Под ружьем у Чили стояло около 3000 штыков и сабель (население 2,5 человек), кадровая армия Боливии примерно такая же (население где-то 2 миллиона), а у Перу плюс-минус восемь тысяч (при населении более трех миллионов). Однако количеством преимущество и исчерпывалось, с качеством все обстояло гораздо хуже, причем по всем параметрам.

Финансы? У Сантьяго, несмотря на кризис, какая-то, даже неплохая экономика имелась, а у Ла-Паса и Лимы, почитай, нуль. Внутреннее состояние? В Чили идеальный порядок, а в Боливии вечная тряска, а в Перу и вовсе кто-то с кем-то постоянно воевал, и даже в короткие периоды перемирий покой только снился. Внешняя поддержка? Как бы и да: у Аргентины сложные терки с Чили за Патагонию, с Испанией у Перу и вовсе договор о дружбе, но все это обнуляет «цыц» из Лондона, а у Штатов нет влияния в регионе. Ну и, тоже ведь немаловажно, чилийцы уже на месте и разворачивают фронт, боливийцам же еще нужно перейти Анды, а перуанцам топать через всю Атакаму.

Сравнение же чисто военных потенциалов и вовсе нагоняет тоску, ибо Чили в полной мере освоила опыт франко-прусской войны, первой европейской «войны нового типа» (к слову, именно тогда в военных кругах возникло «немецкое лобби», добившееся, чтобы юных офицеров отправляли учиться не только в Сандхерст, но и в Рейх).

Незадолго до «визита в Антофагасту» завершилось перевооружение, армия перешла на винтовки г-на Комблена,   обзавелась 72 орудиями Круппа, сформировала штабы, создала топографический отдел, очень помогавший офицерам на местности (позже, когда бои уже шли вовсю, перуанские вояки обыскивали тела павших чилийских коллег, чтобы разжиться картами собственной территории). И обучение рядового состава велось по германским уставам.

В этом смысле, с противниками можно было даже не сравнивать: что перуанские кадровики, что боливийские, не считая пары-тройки парадных батальонов, больше напоминали крестьянское ополчение, да в значительной мере, им и были, поскольку немалую часть подразделений возглавляли «полковники», - богатые помещики, ради красивого звания сформировавшие «полк» из своих индейских пеонов.

Несколько лучше для союзников обстояло дело с ВМФ, в тех условиях принципиально важным: поскольку основная часть коммуникаций шла по воде, шансы того, кто контролировал воду, были неизмеримо выше. Здесь на старте событий счет был не в пользу Чили: не говоря о всякой плавучей мелочи, один немолодой (1862 постройки) монитор против двух перуанских (боливийский военный флот в природе отсутствовал).

При этом легендарный перуанский флагман «Уаскар», - фанаты флота, знающие о броненосцах все, не дадут соврать, - считался «кораблем с боевым характером и счастливой судьбой» (о чем подробно в «перуанском» цикле), а это, как говорят иные морские волки, тоже очень важно. Однако со дня на день ожидался приход из Англии двух уже готовых броненосцев нового поколения, с вдвое более прочной броней.

В общем, у чилийского командования была уверенность в успехе, и тем большая, что старт войны оно сумело выиграть вчистую, в полной мере воспользовавшись всеми своими преимуществами, и сумев   почти без потерь занять обширную, богатую и стратегически важную территорию.

Есть такая профессия...

После первых успехов «тех, кого нет», ставших, наконец, «теми, кто есть», ситуация зависла. В принципе, чилийцы взяли у Боливии все, чего хотели, у Перу тоже откусили вкусный, хотя и маленький кусочек, и могли бы тормозить, - но аппетит приходит во время еды, хотелось еще вкусненького, а кроме того, ни в Ла-Пасе, ни в Лиме не собирались выбрасывать белые флаги. Союзники готовили ответ, и чилийцы спешно наращивали силы, однако получилось плохо. Наступать через каменистую, безводную Атакаму без стабильного снабжения, было немыслимо, все зависело от поставок с моря, а тут поводов для радости не могли бы найти даже самые записные оптимисты, - Большую Воду держало Перу.

То есть, чилийцы начали борзо и на воде. Рейд на порт Икике, блокада установлена, основная часть флота, оставив на хозяйстве мощную «Эсмеральду» и «Ковадонгу», тоже судно не слабое, ушла кошмарить Кальяо, - и тут появился «Уаскар». Да еще с напарником, «Индепенденсией», тоже монитором, но без особой легенды, просто хорошим судном. 21 мая грянул бой, полный героизма (в этот день погиб и стал национальным героем Чили капитан Артуро Прат), но стоивший чилийцам их лучшего на тот момент корабля, «Эсмеральды».

Правда, не повезло и перуанцам, - «Индепенденсия», охотясь за «Ковандонгой», села на риф и была сожжена командой, - но хозяином океана с этого дня стал «Уаскар», под флагом адмирала Мигеря Грау, «рыцаря морей», трепетно уважаемого даже чилийцами. То, что он творил на коммуникациях чилийцев полгода, не поддается описанию. Обстрелы портов, уничтожение транспортов (людей неуклонно брали на борт и отпускали), приведение в негодность лучших боевых судов чилийского ВМФ, захват военных караванов, частенько с подкреплениями, идущими в Антофагасту, и так далее.

В итоге, пришлось отменить операцию «Кальяо» и отозвать флот в Вальпараисо. Потерял должность командующий чилийским флотом. Новому главному по морским делам было приказано забыть обо всем, кроме охоты на «Уаскара», и после появления долгожданных броненосцев нового типа, «Кокрейн» и «Бланко Энкалада», охота началась. Однако сперва без особого успеха, - и даже 8 октября, когда один из «новичков» в сопровождении полудюжины «старичков» поймал корабль-легенду у мыса Ангамос, адмирал Грау, как вспоминали его офицеры, был спокоен, как обычно: дескать, ничего страшного, мы покусаем их, а потом прорвемся и уйдем.

Возможно, так оно и было бы: «Уаскару» на его веку доводилось бывать и в более крутых переделках, бодаясь аж с Royal Navy, однако у всякой удачи есть лимит, и никому не дано знать, когда Судьба его закроет. Первый же залп «Кокрэйна» смел все живое с капитанского мостика, разорвав дона Мануэля на куски. Затем, в течение двух часов, погибли три принимавших командование на себя офицера, и команда продолжала бой, подчиняясь приказам боцмана. Потом догнало и боцмана, после чего матросы дрались уже без приказов, - пока на помощь «Кокрэйну» не прибыл «Бланко Энкалада».

Драться дальше не имело смысла. Получив очередное предложение сдаться, примерно 40 израненных матросиков, посовещавшись, капитулировали, потребовав спустить перуанский флаг только в порту, куда уведут судно. Это условие чилийцы приняли, и «Уаскар» под своим флагом пришел в Вальпараисо, где его привели в порядок и включили в состав чилийских ВМФ.

Матросов отпустили под честное слово больше не воевать, останки адмирала Грау с невиданными почестями передали перуанцам, а через пару недель к флоту Чили присоединился быстроходный «Ангамос», купленный в Германии, и чилийское господство на Воде стало абсолютным, что сделало, наконец, возможным начинать серьезную войну на суше.

Теперь целью стала провинция Тарапака, «столица» перуанской селитры, юг которой и так был уже оккупирован. Взяв ее под контроль, чилийцы убивали двух зайцев: лишали противника денег на продолжение войны, а сами, наоборот, получали дополнительный источник дохода. Логика развития сюжета была так ясна, что союзники имели время подготовиться: в Икике, столице соседней провинции, сконцентрировались войска генерала Хосе Буэндиа. Наспех обученные, с плохой артой, но солидные числом, - почти 10 тысяч штыков, перуанских и боливийских. И к тому же, с резервом: чуть южнее, в Такне, стояли еще 4 тысячи бойцов во главе с самим генералом Иларионом Даса, президентом Боливии.

2 ноября, спокойно высадившись с 19 транспортных пароходов в порту Писагуа, 10-тысячный чилийский корпус занял удобный плацдарм, и 4 ноябры примерно половина десанта во главе с полковником Сотомайором, «героем Антофагасты», двинулась на север, отсекая армию генерала Буэндиа от резервов. В тот же день выступил в поход и Буэндиа, послав Илариону Даса призыв идти на подмогу, потому что «в этом бою решится всё». Однако генерал Даса спешить не стал. То есть, на подмогу-то пошел, не отказался, но шел крайне медленно и осторожно, то и дело останавливаясь, а 16 ноября и вовсе прекратил марш, заявив, что «солдаты выдохлись» и приказав возвращаться в Такну.

Позже разобрав это дивное решение по косточкам, и современники, и военные историки, и просто историки единогласно вынесли вердикт: «трус», а уж чего боялся боливийский лидер, потерпеть поражение и лишиться поста или просто за свою шкурку, неведомо. Но, в любом случае, для войск Хосе Буэндиа, упорно бредущих сквозь пыльную жару, это был нехороший сюрприз, и когда 19 ноября, через две недели тяжелейшего марша, измученные и голодные союзники вышли, наконец, к деревушке Долорес, к позициям сытых и всем довольных чилийцев, занявших удобные позиции на высотах, итог был предсказуем.

Никто, в том числе и чилийцы, не оспаривают героизма перуанских и боливийских солдат, за два часа поднявшихся в семь атак, и личного мужества генерала Буэндиа, получившего три ранения, тоже не оспаривает никто, - однако орудия пришельцев были гораздо лучше, и когда их огонь полностью подавил слабенькую, с бору по сосенке собранную арту союзников, союзники побежали. Правда, и преследовать их, опасаясь подвоха, чилийцы не стали, так что, боливийцы, оклемавшись и не зная, что с их президентом, отошли на свою территорию, а сильно поредевшие (всего-то 2 тысячи штыков) перуанцы, не заходя в обреченный Икике, направились в Тарапаку, подбирая по пути мелкие гарнизоны.

27 ноября чилийский авангард все же настиг отступающих, и тут уже Фортуна улыбнулась Хосе Буэндиа: его солдаты отбили удар, нанесли интервентам серьезные и даже захватили несколько крупповских чилийских пушек, однако преследовать бегущего в панике врага перуанцы не могли, - совсем не было конницы, - а сил было так мало, что генерал решил продолжать отход, и в конце концов, знаменитый «марш без воды» по раскаленным камням завершился удачно.

19 декабря дон Хосе, сумев почти не допустить потерь, вывел своих людей к Арике, в ставку президента Мариано Игнасио Прадо, и сразу был арестован по приказу главы государства за «трусость, нераспорядительность, дезертирство с поля боя и сдачу врагу Тарапаки», - но, впрочем, позже суд и его, и его офицеров оправдал.

Хочу в Париж

А пока солдаты сражались, пока Хосе Буэндиа спасал остатки войск и сидел на нарах, генерал Прадо, лидер нации и главнокомандующий, решал куда более насущные вопросы. После известий о разгроме он покинул Арику, защищать которую «до последней капли крови», было приказано полковнику Франсиско Бологнеси, считавшемуся самым талантливым воякой Перу, вернулся в столицу и обратился к населению, очень искренне поведав о беде, и объявил сбор средств на нужды сопротивления агрессорам.

И Лима откликнулась. Все противоречия отошли на задний план. Нищие с паперти несли свои медяки, торговцы выгребали кассы, дамы из высшего света жертвовали драгоценности еще испанских времен, - да что там, даже ростовщики несли накопления, даже бандиты выгребали досуха общак. А когда (очень быстро) средств накопилось достаточно для того, чтобы, как красиво формулирует Альфредо Чавес Кастро, «скупить на корню все кладовые всех Круппов», президент Прадо утром 19 декабря исчез.

Просто исчез. Растворился, каким-то странным образом миновав стражу на въездах в город. Не предупредив ни парламент, ни военных, ни министров. Но, правда, оставив манифест, объясняющий, что страна в труднейшем положении, в связи с чем, место президента сейчас в Европе, а обязанности главы государства временно возлагаются на «вице», уважаемого, но очень старого и больного генерала Луиса Ла Пуэрта. Точка. Пишите письма.

К слову сказать, с этим бегством вопрос очень странный, ставший предметом ожесточенных споров. Противники сразу же оценили поступок президента, как дезертирство и казнокрадство, новый глава государства лишил беглеца гражданства и генеральского звания, очень многие с этим согласились, но звучали и голоса против. В частности, со ссылками на то, что несколькими месяцами раньше парламент разрешил сеньору Прадо эту поездку, но главное, указывая, что он, уезжая, оставил в Перу семью, которую очень любил, что, согласитесь, нелогично, реши он сбежать навсегда.

И в этом есть логика. Действительно ведь, супруга его первой сдала свои семейные украшениям,  всег три его сына честно и храбро воевали с интервентами, один за другим пав в боях и став национальными героями Перу, а кроме того, сеньор Прадо, в самом деле, просил дать ему разрешение вернуться домой и сражаться хотя бы рядовым, но  не позволили. Хотя, с другой стороны, собранные деньги и камушки куда-то делись, и когда через несколько лет ему разрешили вернуться, он, отвечая на этот вопрос бубнил что-то уклончивое, - типа, украли, - а потом, доказав, что, во всяком случае, не дезертир, опять уехал в Париж,где и умер в 1901-м, больше в Перу не возвращаясь.

В общем, темна вода во облацех, не все так уж однозначно просто, но, в любом случае, обстоятельства отъезда и тот факт, что деньги уехали, а оружие так и не появилось, людей сердил, и хорошим словом бывшего лидера нации долго не поминали, да и позже мало кто полностью простил ему сей эпизод биографии. Но, впрочем, подробно обо всем этом в книге про Перу.

Старик же Ла Пуэрта, честно пытавшийся что-то предпринимать, продержался всего четыре дня. Он просто не мог взять ситуацию под контроль. 23 декабря часть гарнизона Лимы восстала, требуя нового, нормального руководства. Тотчас объявились несколько претендентов на роль нормального, а поскольку каждый считал самым нормальным себя,  два дня шли уличные бои, вслед за чем  оказалось, что теперь в Перу за главного будет некто Николас Пьерола, полковник (и очень интересный дядька, но об этом опять же не здесь), старый враг выбывшего из игры Прадо, сходу объявивший себя не президентом (ведь не избирали же), а просто Верховным вождем Республики. А также и (чего мелочиться?)  Защитником индейской расы.

Практически одновременно сменилась власть и в Ла-Пасе. После отказа Илариона Даса вернуться в столицу из Перу, куда он убыл, покинув Такну и войска, 28 декабря Государственный совет по требованию армии отстранил его от должности, избрав временным главой государства пожилого генерала Нарсисо Камперо, давно отошедшего от всякой политике, но на фронт пошедшего и там, во главе «железной» пятой дивизии, проявившего себя самым лучшим, каким можно было проявить себя в тех обстоятельствах, образом.

Информацию о решении Госсовета направили в Перу, предложив генералу Даса вернуться, сдать войсковую казну (собственно, всю казну страны, которую он, объявив войсковой, забрал в поход) и принять командование любой дивизией не его выбор, однако дон Иларион, смертельно обидевшись на «завистников и предателей», возвращаться отказался наотрез.

И добро бы сам, невелика потеря, но и казну возвращать тоже не пожелал, мотивировав отсутствие желания тем, что, «не испытывая доверия к людям, которые ее наверняка разворуют, считает своим долгом сберечь ее для народа», - после чего, как и сеньор Прадо, отбыл в Париж.  Но тут уж без всяких сомнений насчет мотивации, потому что жил на очень широкую ногу, про Боливию вообще не вспоминая. Правда, много лет спустя, поиздержавшись, все же вспомнил, решил вернуться, - и на свою голову. Но об этом тоже не здесь.

Надо сказать, выбор новых лидеров и Лиме, и в Ла-Пасе был очень хорош. Лучший вариант. И полковник Пьерола, и генерал Камперо к понятиям чести, Родины и партиотизма относились серьезно, полковник был храбр и энергичен, генерал храбр и очень опытен, - но обе страны какое-то время трясло, и в принципе, весь этот бардак, будь у чилийцев силы наступать, создавал им идеальные условия для решительного удара.

Однако в данный момент сил не было. Блеск побед не означал легкости, а каменистая пустыня паспортов не спрашивает, она одинаково сурова ко всем. Победители и завоеватели, сами возможно, не ожидавшие такого масштабного успеха, выдохлись. Они нуждались в передышке, да и в Сантьяго людям нужно было определить, как быть дальше, - а передышка, хотя бы на месяц, не говоря уж про два, давала побежденным, растерянным и деморализованным, возможность осмыслить обстановку, собраться с силами и подготовиться к дальнейшему. Сдаваться не собирались ни Лима, ни Ла-Пас…

Было ваше, стало наше...

Затишье всегда хорошо. Можно чистить перышки. И чистили. Войска, оружие, флот, - все как полагается, но мудрые люди из Сантьяго работали тоньше. Имея в полном распоряжении, помимо боливийской Атакамы с ее селитрой, еще и перуанскую Тарапаку, где, помимо селитры, имелись последние еще не растащенные груды гуано, чилийское правительство заявило, что считает своим долгом выплатить Англии все, что задолжала Лима. За счет  продажи перуанского сырья, естественно.

Это было вопиюще противозаконно, с какой стороны ни посмотри. Однако Комитет владельцев перуанских ценных бумаг, собравшись в феврале 1880 года на экстренное совещание по этому вопросу, приветствовал «мудрое и благородное решение» овациями и троекратным Gip-gip-hooray . А 18 марта лорд Солсбери, министр иностранных дел Её Величества, официально заявил о полной поддержке Англией «бесспорного права» Чили «распоряжаться всеми доходами на временно или постоянно занятых ею территориях по своему усмотрению».

Убедившись, что шаг сделан в верном направлении, правительство Чили отменило на «временно  или постоянно занятых территориях» Перу перуанский закон о государственной монополии на селитру, после чего начались аукционы, победителями которых становились частные лица, «просто рекомендованные» лондонскими партнерами, в основном, Английским банком, которым ведал один из братьев Джиббс, - и кстати, поскольку этот момент важен, отмечу, что одним из главных скупщиков стал некто Томас Норт, на тот момент крупный, но мало кому известный британский маклер, о котором нам еще предстоит говорить.

Излишне говорить, что столь здравые действия сразу же дали эффект. Если Англия, сразу же после начала войны объявившая  the absolute neutrality, и раньше подыгрывала Чили, то теперь процесс начал принимать уже вовсе неприличные формы. Не говоря уже о поставках оружия, оплачиваемого Чили за перуанский счет, дело дошло до того, что попытка Николаса Пьероры, нового лидера Перу, взять заем на покупку того же оружия у парижского банка братьев Дрейфус, с которым он поддерживал давние деловые связи, было нагло блокированы Лондонским комитетом держателей облигаций перуанского долга: Сити просто пригрозило Парижу спровоцировать дефолт.

И все же такая, будем говорить прямо, наглость имела и обратную сторону: правительства и общественность Перу и Боливии, и так настроенные на реванш, получили дополнительный стимул к борьбе. Бешено энергичный полковник Пьерола призвал в армию всех мужчин от 18 до 60 лет, - то есть, по сути, всех перуанцев, потому что в Перу в те годы мало кто жил дольше. Все доходы от селитры и гуано провинций, не занятых чилийцами, были брошены на закупку оружия в США, выражавших «сочувствие и моральную жертвам агрессии».

В этом же направлении работал новый боливийский лидер, генерал Камперо, по согласованию с Лимой ставший командующим объединенной армией. Как бы и не по чину, но сеньор Пьерола, имея звание полковника (гражданской милиции) и потрясающе лично храбрый, никакого военного опыта не имел, зато имел мужество это признать.

В общем, к началу февраля 1880 года в департаментах Такна и Арика, севернее оккупированной Тарапаки, сконцентрировались весьма серьезные силы союзников, и в Сантьяго, читая рапорты с мест, понимали, что только полный разгром этих войск может переломить ход войны, а то и, поскольку Боливия уже выдыхалась, к распаду альянса. В действующую армию ушел соответствующий приказ, после чего отдохнувшие, полностью пришедшие в себя чилийцы во главе с опытным генералом Мануэлем Бакедано перешли в наступление.

В очередной раз чилийский генштаб действовал, как отмечает Карл Бухнер, «по-европейски». Опираясь на англо-французский опыт действий в Крыму, десанты высадились одновременно в двух точках. Основные силы, чуть больше 10 тысяч бойцов, 26 февраля с налета заняли небольшой, но важный порт Ило, а севернее нанесли удар по стратегически важной Арекипе. Правда, ее перуанцы сумели удержать, но ценой отвода части сил с направления главного удара, которое сочли вспомогательным.

Таким образом, укрепленный район Такна-Арика был отрезан от возможных пополнений, спешно комплектуемых Пьеролой в Лиме. Десять дней спустя войска Бакедано двинулись на порт Арика, уже плотно блокированный с моря, однако еще через десять дней спустя неожиданно  развернулись на юг, и 21 марта при Лос-Анхелесе разбили перуанский заслон, пробив дорогу к Такне.

На первый взгляд, шансы были примерно равны. У союзников где-то 12 тысяч бойцов, у интервентов чуть меньше, но огнестрел лучше, особенно пушки, зато защитники города заняли выгодные позиции на высотах, и там укрепились. Правда, не имея никакой надежды на подкрепления: армия в Лиме еще не была вполне готова, а сильный гарнизон Арекипы на помощь не шел, опасаясь десанта, так что, на рассвете 26 мая, после серии небольших «пристрелочных» стычек, генералу Камперо пришлось принимать бой с тем, что было.

Сражения, как известно, в деталях описывать не люблю, но драка вышла предельно жестокой, с обоюдными проявлениями героизма. Первая атак чилийцев разбилась об огонь союзников, однако в начале второй атаки орудийный огонь превратил в фарш весь левый фланг обороняющихся, боливийскую кавалерию, и хотя перуанцы отчаянно бились еще более двух часов, это предрешило исход сражения, а вовремя и к месту введенный в дело резерв поставил точку.

Понеся огромные потери, уже не имея боеприпасов, подразделения союзников в панике рассеялись по пустыне: остатки боливийцев, унося на плечах раненого президента, ушли за кордон, остатки перуанцев - в направлении Лимы. Жители же Такны, начитавшиеся в газетах, что, дескать, «идет зверье», кинулись в консульства и дома иностранцев, защищенные статусом.

И оказалось, что газетные страшилки не были военной пропагандой, больше того, смягчали реальность. Озлобленные огромными (2300 душ, всего в полтора раза меньше, чем у противника) потерями, чилийские солдаты, войдя в беззащитный город, не церемонились. На улицах начались избиения, грабежи, убийства (убивали, в основном, раненых солдат), даже изнасилования, что вообще-то в те времена и в тех местах не практиковалось.

Попытки отрицать эксцессы позже ни к чему не привела: показания врача Клаудиуса Алиага, данные 27 июня под присягой, были названы «клеветой», на том основании, что врач – боливиец, однако его слова подтвердили несколько иностранцев, чьи жены и добришко стали жертвами беспредела, а также консулы, заявившие Сантьяго официальный протест. После чего отдали под трибунал и расстреляли некоего капрала Сильву, обвиненного в совершении всех 97 признанных актов мародерства и насилия, и дело  было закрыто. Больше претензии не принимались: все внимание генерала Бакедано сосредоточилось на Арике.

Кондуктор, нажми на тормоза...

La última batalla de la Alianza (Последняя битва Союза), - так называют битву при Такне, после которой обескровленная Боливия фактически вышла из войны, - сделала чилийцев, уже хозяев Воды, еще и хозяевами южного побережья Перу. Единственным еще державшимся портом, - и очень важным портом, - оставалась Арика, но судьба ее была уже практически предрешена: имея, согласно ведомостям, две свежие полнокровные дивизии, полковник Франсиско Болоньези, герой войны с Испанией и нескольких гражданских, прозванный за внешность Дон Кихотом и считавшийся в Перу «солдатом номер один», реально располагал слава Богу, если двумя полками, включая моряков (всего менее двух тысяч). Об артиллерии и говорить не приходится, но, по крайней мере, укрепления были очень хороши, - да еще с моря гарнизону мог помочь старенький, но довольно сильный монитор «Манко Капак».

В самом конце мая, собрав военный совет, полковник изложил офицерам свое видение ситуации, не скрыв, что дела очень плохи, но прорваться еще можно, и сообщив, что кто бы какое решение ни принял, он не осудит, но сам намерен защищать Арику «до последнего патрона и пока не сломана сабля». В ответ офицеры высказали огорчение сомнениями командира в их готовности стоять до конца, постановив «умереть, но не отдать кусочек Отечества пришельцам и насильникам», а со 2 июня ни о каком прорыве уже и речи не было: блокада сомкнулась с суши и с моря.

Особость ситуации под Арикой заключалась в том, что командир дивизий, взявших город в кольцо, полковник Педро Лагос, очень хотел боя. По личным мотивам: в армии его, достойного и храброго вояку уважали, но после поражения, понесенного от мапуче при Кекерегуасе, прозвали  Еl Рerdedor («Неудачник»), и под Арикой ему выдался случай смыть клеймо. Тем не менее, скрупулезно подготовив все, что нужно, и воодушевив войска (5379 штыков), полковник все же счел необходимым исполнить формальности: рано утром 5 июня гарнизону предложили сдаться, а после предсказуемого отказа Арику накрыли огнем.

Двое суток небольшой городок расстреливали беспрерывно и методично, однако Арика огрызалась, время от времени, но больно. В ходе перестрелки тяжелые повреждения получили чилийские броненосцы, выйдя из строя и утратив возможность стрелять. Анализируя ход боя, многие специалисты склоняются к мнению, что будь в арсеналах Арики больше боеприпасов, у защитников была бы возможность, по крайней мере, продержаться долго, однако арсеналы пустели на глазах, и к полудню 7 июня, когда сеньор Лагос скомандовал штурм, мало у кого оставались даже патроны в подсумках.

Дрались штыками, прикладами, банниками, даже топорами и мачете, но в таких ситуациях не продержишься. Укрепления пали одно за другим, «Манко Капак» ушел на дно, затопленный своей командой, и только на крутом холме Морро, перуанцы, - 598 человек - еще держались, но к сумеркам погибли последние. В их числе, полковник Болоньези, накинувший на плечи перуанский флаг. Немногих пленных, взятых на улицах, - в основном, раненых, - чилийцы, как и после Такны, озлобленные потерями и не считая индейцев людьми, расстреляли на церковной паперти, и теперь Чили полностью контролировала весь юг перуанской «косты» - побережья.

И вновь стало тихо. Не навсегда, но надолго, - и в ситуации, идеальной для Чили, имевшей отныне только одного противника, потому что Боливия, хотя мира и не просила, воевать больше не могла, а идти в боливийские горы никто и не собирался: чилийцы хотели только Атакаму, и они ее получили. Да, в общем, и с Перу они уже взяли все, что хотели, и на высшем уровне уже шли разговоры, что можно бы и подводить баланс. На вполне скромных условиях, оглашенных 6 сентября в Конгрессе министром иностранных дел Хосе Мануэлем Бальмаседой, считавшимся крайним голубем:«Без уступок не обойтись, но нам нужна Тарапака как источник богатства и Арика как выгодный пункт торговли на  побережье. Таков наш минимум».

Однако мнение правительства определяло далеко не все. С ним категорически не соглашались военные, как всегда, в пору успехов желавшие большего, - «Нам нужен Кальяо, без Кальяо победа не будет полной и окончательной», - а с военными вполне соглашалась общественность, добела разогреваемая СМИ, по мнению которых, победа не могла быть окончательной без Арекипы, а вполне возможно (почему нет?) и Лимы.

Тем не менее, садиться за стол переговоров пришлось, потому что так посоветовали из Лондона, где многие влиятельные люди и компании, делавшие гешефт не на селитре и гуано, а на торговле с Перу в целом, считали, что с войной пора кончать. Любые сомнения, выражаемые по этому поводу в Сантьяго, в расчет не принимались, в Вестминстере начались даже бурные дебаты на тему, «а не агрессоры ли эти чилийцы?», и чилийское лобби, при всем своем могуществе, с трудом сдерживало натиск.

Очень сердилась и Франция, два-три десятка граждан которой, мягко говоря, пострадали. А вот Берлин, напротив, поддержал Чили безоговорочно. Еще с начала войны, с согласия Лондона, в те времена, при Бисмарке, с Рейхом очень дружившего, несколько кораблей  Hochseeflotte гостили в Вальпараисо, в знак симпатии к чилийским камрадам, а сам Бисмарк аккуратно вбрасывал в прессу комментарии о вреде насилия, развязанного «этими перуансими милитаристами». Правда, особого влияния у немцев в регионе не было, и ничем особым помочь он не могли, однако такая позиция запомнилась, и позже имела последствия.

В конечном итоге, правительство Чили дало согласие. Уговорили и перуанцев. Хотя Николас Пьерола в успех и не верил, будучи убежден, что чилийцев можно остановить только свинцом, но он создавал новую армию, и мужчины на его призыв шли поголовно, даже индейцы с гор, которых никто не мог бы заставить, а чтобы превратить толпу в армию, нужно было время. Так что, Лима, получив предложение, не сочла возможным отказаться, - а «честным маклером», который уж точно в стороне и никому подыгрывать не станет, по общей договоренности, определили США, которые охотно дали согласие.

А корабль плывет...

Итак, 22 октября на борту американского фрегата «Lackawanna» на рейде официально еще перуанской, а фактически уже чилийской Арики начались переговоры, заранее обещавшие быть непростыми, ибо условия Сантьяго были откровенно грабительскими. Вкратце. Хотим Антофагасту и Тарапаку, хотим 11 миллионов песо с Перу и 9 миллионов песо с Боливии, как возмещение расходов на войну, хотим, чтобы Перу и Боливия признали, что мы их селитру и гуано продавали законно. А кроме того, хотим, чтобы Такна и Арика остались у нас, как залог, пока все предыдущее не будет выполнено. И никаких споров: мы полагаем, что это не повод для торговли.

Естественно, чилийское правительство понимало, что такой подход перуанцев (боливийская делегация присутствовала в виде необходимого, но чисто декоративного элемента) не устроит, а потому заранее, когда условия перемирия только обсуждались с англичанами, приняло меры, чтобы смягчить неизбежно жесткую позицию Лимы, и СМИ рассуждали об этих мерах вполне открыто.

«Хотим ли мы войны? – рассуждал 8 сентября 1880 колумнист влиятельнейшей El Ferrocarril. – Разумеется, нет! Мы, чилийцы, спокойный, миролюбивый народ. Войны хотят злобные враги, кровожадные индейцы, куда большие варвары, чем наши дикие, но благородные арауканы. Мыдолжны убедить их в преимуществах мира! Для этого необходимо уничтожать и солдат, и промышленность, и ресурсы. Ни одна хижина не должна остаться вне досягаемости миротворческого огня нашей морской артиллерии... Никакой жалости, только разрушать и убивать. Сегодня, и именно сегодня нужно действовать во имя одной цели, с одной мыслью - полностью уничтожить все ресурсы и все богатства наших врагов, во имя мира и жизни на земле!».

Ну хорошо, это пресса. Она без патетики никак. Но и президент Пинто, милый, интеллигентный либерал 20 сентября писал своему другу, профессору консерватории: «Я убежден, что Перу не пойдет на заключение мира на тех условиях, которые мы ей предложим. На такие условия нельзя пойти, пока тебя не повалили на спину, и они уступят лишь тогда, когда их страна будет полностью испепелена. На мой взгляд, это лучше всего может быть достигнуто сохранением оккупации территорий, которые мы завоевали. Наш флот должен бомбить Перу, должен подорвать ее торговлю, должен высаживать десанты на побережье, чтобы парализовать ее торговлю и дезорганизовать ее сахарную промышленность, последнюю основу ее доходов».

Ну а должен, значит, должен. В сентябре 1880 года эскадра капитана Патрисио Линча двинулась в рейд вдоль побережья Перу до самой границы с Эквадором, высаживаясь в приморских городах и равняя с землей все, кроме жилых домов, хотя зачастую жгли и жилье. Особое внимание уделяли всему, связанному с сахаром, и тем паче, если владельцы имели репутацию патриотов, жертвовавших на восстановление перуанской армии.

Имущество таких просто равняли с землей, однако и «нейтралов» заставляли платить колоссальные контрибуции, при малейшем намеке на несогласие взывая динамитом здания, железные дороги, вырубая деревья, сжигая урожай, угоняя или убивая лошадей и мулов, конфискуя продовольствие подчистую, вплоть до буханок хлеба в небогатых домах.

Так, кстати, повествуют чилийские источники, в перуанском изложении все куда круче, а сопротивляться было некому (за весь рейд парни Линча потеряли всего 3 камрадов), но, надо сказать, чилийцы брезговали грязной работой: их приказы исполняли китайские кули, завезенные на сахарные плантации и жившие там в совершенно скотских условиях. Зная путунхуа (он, будучи на службе UK, побывал на Опиумной), дон Патрисио представлялся им «алым ваном, посланником Сына Неба», повелевшим восстать и завоевать для Поднебесной Перу.

Подкрепленное лозунгом «Грабь награбленное!», это действовало. Китайцы оказались прекрасными проводниками, грузчиками и карателями. Вот они да, погибали сотнями, - главным образом, в стычках с неграми, бывшими рабами, а ныне пеонами, ненавидевшими желтых, как понаехавших и отнявших работу, и кроме того, полагавших своим долгом защищать от насилий бывших хозяев, - но это же не в счет.

В итоге, испепелив побережье, наведя ужас даже на Эквадор, который случайно задели (сразу же, разумеется, принеся извинения и вернув все)  и разрушив множество судеб, эскадра вернулась, доставив в закрома Родины миллион франков звонкой монетой и 35 миллионов ею же в ассигнациях, не считая неведомо сколько сахара, риса, хлопка и прочих полезных трофеев.

К чести правительства, оно покачало головой, однако, поскольку сеньор Линч прекратил безобразничать утром 22 октября, день в день с началом «переговорного» перемирия, бранить его всерьез никто не стал, ибо война есть война. А представителю США, позволившему себе упрек в «бессмысленной и ненужной жестокости», бравый флотоводец кротко ответил, что «всего лишь брал пример с вашего великого генерала Шермана, сделавшего то же самое в Атланте, а что касается китайцев, так разве не вы науськивали негров на белых?», - и вопрос заглох как-то сам по себе.

И все-таки, страшный рейд Линча не стал, как надеялись в Сантьяго, «убедительным разъяснением». Напротив, перуанцы ожесточились до предела, и переговоры, едва начавшись, забуксовали. Представители Лимы отказались даже обсуждать вопрос о территориальных уступках, заявив, что «присутствие войск Чили на территории Перу явление временное, партизанская война идет, следовательно, "позиция победителей" невозможна».

Провалилась и попытка приватно поговорить с людьми из Ла-Паса, предложив пару кусков перуанской территории в обмен на сепаратный мир. Вернее,  боливийский вице-президент Анисето Арсе, имевший серьезные деловые связи с Чили, в принципе, не возражал, однако когда он, вернувшись, сообщил президенту, что есть-де и такое предложение, которое стоило бы рассмотреть, потому что Сантьяго щедро заплатит, генерал Камперо обвинил его в государственной измене и выслал из страны, говорят, даже дав пощечину.

Окончательно тупик создала позиция Штатов, поскольку «честный маклер» имел в вопросе свой интерес. Как экономический («Американская селитряная компания» очень хотела внедриться в регион), так и политический (только что пришедшая к рулю администрация Джеймса Гарфилда, особенно его «правая рука» и без пяти минут госсекретарь Джеймс Блейн, были убежденными «панамериканистами», считавшими, что Англии в Новом Свете пора потесниться). А потому м-р Ишайя Христианси, добрый янки, беспристрастно модерируя процесс, в свободное время нашел возможность, тайно встретившись с перуанцами и боливийцами, дать им понять, что дела их не так уж плохи, потому что в Вашингтоне есть верные друзья, которые своих не бросают.

Учитывая и без того предельно жесткую позицию сеньора Пьеролы, ненависть к чилийцам генерала Камперо и редкостное единство власти с народом в этом вопросе, лучшего триггера невозможно было придумать: 27 октября делегации союзников совместно потребовали удаления с конференции представителей Лондона и Берлина, «объективность которых находится под серьезным вопросом», после чего стало понятно, что всем спасибо, все свободны, гасите свет.

Излишне говорить, что такой оборот событий сыграл на руку «чилийскому лобби» в Лондоне, поскольку даже его оппоненты согласились, что терпеть такие демарши от каких-то латиноамериканцев, тем более, если за ними торчат уши Дяди Сэма, нельзя, - а соответственно, и ястребам в Сантьяго. К этому моменту они уже тоже поняли, что разевать рот шире желудка не нужно, ибо и партнерам невыгодно, и для Чили бесконечная война может стать «черной дырой», но от формулы «Тарапака-Такна-Арика» отступаться не собирались. А перуанцы, со своей стороны, не собирались признавать даже фактический захват этих провинций, что исключало любые переговоры.

Такой вот сложился пат, из которого прямо проистекало, что оккупацию части страны пострадавшие признают только в том случае, если оккупирована будет вся страна или хотя бы столица. И стало быть, как отмечала 3 ноября по итогам провалившейся конференции та же El Ferrocarril, «Любой сторонник мира должен поддержать продолжение войны, потому что путь к миру лежит через Лиму».

Священные слова: "За нами Лима!"

А пока разогревалось общественное мнение, военные, уверенные, что все будет, как надо, - в первую очередь, конечно, им, - трудились, не покладая рук, готовя поход вглубь континента. Армия, считая все службы, вместе с тыловыми, выросла до 42 тысяч штыков и сабель при обычном особом внимании к арте, подготовили и солидный парк гужевой живности.

Короче, ничего не забывали, все учли и предвидели. И с доставкой, учитывая полное господство на Воде, где после гибели «Атауальпы», последнего монитора Перу, чилийцы стали полными посейдонами, сложностей не было вообще, - если, конечно, не биться лбом о бастионы Кальяо. Но биться лбом никто и не думал делать, благо мелких портом, защищать которые перуанцы даже не пытались, сознавая полную бессмысленность, было предостаточно.

Так что, медленное, очень плавное, - заняли, закрепились, подтянули пополнение, пошли дальше, - движение к Лиме, начатое еще в ноябре, к началу 1881 года увенчалось выходом основных сил (примерно 27 тысяч бойцов) к реке Лурин, чуть южнее столицы Перу, где Николас Пьерола лихорадочно готовился к обороне, укрепляя предполье и формируя Резервную Армию.

Людей у него хватало с лихвой, - чилийцы, по уже установившейся традиции, мародерствовали вовсю, и это способствовало притоку добровольцев, так что, 30 тысяч вооружили. Остальных, кому не хватило стволов, отправили по домам, а их было примерно столько же, но вот с боеприпасами дело обстояло похуже, и кроме того, имелся дополнительный негатив: при всех своих достоинствах, дон Николас не соответствовал моменту.

Энергичный, храбрый, готовый умереть за Отечество, сведущий в экономике, менеджменте и прочих важных для политика материях (много позже, став законным президентом, он проявит себя наилучшим образом и войдет в историю, как один их самых успешных лидеров страны), - да! И популярный, потому что богат, а стало быть, не вор. Но в делах военных он разбирался очень плохо, а что еще хуже, будучи потомственным costeño (уроженцем побережья), не доверял serranos (уроженцам внутренних районов), то есть, старой аристократии, а значит, и большинству офицерского корпуса.

Объяснять, почему и как в Перу сложилась такая ситуация, да и вообще, пересказывать одиссею полковника Пьеролы, бодавшегося с предшественниками более десяти лет, здесь не место (будет разложено по полочкам в «перуанском» цикле). Просто примем, как факт: в кадровом вопросе дон Николас шел от ошибки к ошибке, расставляя на ключевые посты тех, кому верил, притом, что эти люди, во многих вопросах сведущие, в военном деле бултыхались около нуля, если не ниже.

Тем не менее, оборона, выстроенная по треугольнику городков-спутников Сан-Хуан, Чорильос и Мирафлорес казалась надежной, боевой дух защитников, пусть и плохо обученных (не было времени муштровать всех этих индейцев, ремесленников и студентов, явившихся на сборные пункты), был высок. Даже более чем: как отмечает Мануэль Гонсалес Прадо, «народ хотел сражаться, в отличие от, да будет им стыдно, многих просвещенных патриотов».

Так что, когда на рассвете 13 января чилийцы пошли в атаку на Сан-Хуан, они обожглись: первая линия обороны, возглавленная военным министром Мигелем Иглесиасом, генералом, которому Пьерола полностью доверял, дала им  отпор, какого от ополченцев ждать не приходилось.Тем не менее, «круппы» в очередной раз сделали свое дело. Несмотря на великолепное руководство, перуанцы выстоять не смогли.

Со второй попытки интервенты отбросили их за Сан-Хуан, аж к Чоррильос, примерно через два часа тоже оставленный под шквальным орудийным огнем. Итог: почти пять тысяч убитых и раненых у чилийцев, в полтора раза больше у защитников столицы, и разумеется, оба городка, считавшиеся престижными курортами, победители разграбили дочиста, а затем сожгли дотла, лишив лимскую знать загородных особняков.

14 января договорились о перемирии на сутки (убитых необходимо было похоронить), и эти сутки Николас Пьерола, перебравшийся на передовую, использовал до минуты, в ответ на предложение почетной капитуляции (потери смутили генерала Бакедано) с единодушного согласия военного совета ответив отказом: все знали, что боеприпасов мало, но сдаваться не хотел никто.

Так что, 15 января сошлись у Мирафлореса, последнего рубежа обороны, где (если без деталей, которые ни к чему) повторилось то же самое. Как под копирку. Сперва успешное, с немалыми потерями у врага, отражение штурма и переход перуанцев, лично возглавленных полковником Андресом Касересом, еще одним военным, которому Пьерола доверял, в штыковую контратаку, тоже успешную, затем море огня и фланговый удар свежих дивизий.

При всем героизме, выстоять вчерашние крестьяне, торговцы и школяры не смогли. Путь в Лиму был чист, и 17 января чилийцы вступили в горящий (подожги сами горожане), злобно молчащий город, - но ничего не завершилось: Николас Пьерола с остатками войск ушел в горы, выжили, хотя и попали в плен, полковник Касерес и генерал Иглесиас, оба посеченные осколками и обретшие в боях за столицу репутацию героев, а богатые внутренние города, - Арекипа, Куско, Кахамарка, - уже скидывались на продолжение войны, поскольку убивать чилийцев хотело уже все население страны.

Обыкновенный чилизм

Вот говорят: время стирает, притупляет, смягчает. Это правда. Но правда и то, что стертое, притупленное, смягченное, оседает в памяти надолго. Как говорят южноафриканские буры, «Мы простили, но мы не забыли», и должен признать: бродя в процессе работы по латиноамериканским военно-историческим и просто историческим форумам, я в этом убедился. Сколько ни настаивают чилийские участники на «Этого не было, не было, не было!», перуанцы в ответ наотмашь бьют фактами, цифрами, именами, и в ряду больных мест памяти видное, если не первое место занимает Лима, ибо там после вступления оккупантов началось нечто, обычным умом трудно постижимое.

Казалось бы, по всей логике, взятие старинного, очень богатого города, где располагались представительства всех ведущих торговых фирм Европы, аккредитовались корпункты всех главных СМИ обоих полушарий и обитала огромная европейская диаспора, должно было быть оформлено красиво. Это принесло бы политические дивиденды.

Ан нет. Сложно понять, почему (возможно, просто срывали зло), но чилийские солдаты, привычно громя и грабя вражескую столицу, не давая пощады даже аристократам, словно сорвались с цепи. Словно специально (раньше такое было случайностью) принялись кошмарить иностранцев, и не только относительно безобидных, вроде итальянцев или шведов, но и немцев, французов, янки, даже англичан, и офицеры в большинстве случаев как бы всего этого не замечали.

Естественно послы и консулы бросились к генералу Бакедано, требуя унять подчиненных. Естественно, генерал Бакедано отдал приказ о «защите нейтральных граждан и гражданских лиц», даже приказал расстрелять несколько погромщиков. И тем не менее, более недели улицы Лимы были опасны для жизни, а европейская пресса в один голос с прессой США возмущенно печатала письма с мест, прорывавшиеся даже в Times. После войны м-с Сесиль Ву Брэйдинг опубликовала эти письма, - «Британские очевидцы о чилийской оккупации Лимы», - и подборку неприятно читать, как, впрочем, и материалы ассоциации Senioras de Lima, объединявшей перуанских аристократок.

В перспективе, все это изрядно усложняло, - однако на тот момент о перспективе мало кто думал. Сантьяго ликовал, с шампанским, балами, фейерверками и братаниями на улицах. Военные же, ощущая себя богами Олимпа, строили грандиозные планы, вдохновляясь не только зрелищем покоренной Лимы, но и новостями из Кальяо, самой мощной морской крепости бывшей Испанской Америки, примерно в те же дни, впервые в своей истории сдавшейся осаждающим, правда, перед капитуляцией затопив остатки ВМФ, - и под сурдинку головокружения от успехов, было решено, наконец, покончить с еще одной давней проблемой. Привычной и, казалось бы, на фоне событий в Перу, мелкой, но это как сказать...

Еще осенью 1880 года, даже раньше, в чилийской прессе, помимо бодрых репортажей с фронтов, стала популярна тема Араукании, и мало кто сомневался, что с подачи правительства, причем, не без веских причин. Аккурат в унисон старту Войны за селитру, соседняя Аргентина приступила к операции «Завоевание пустыни», то есть, формальному включению в состав территорий мапуче (о чем подробно рассказано в «ла-платском» цикле). А это было серьезнейшим поводом для беспокойства, поскольку границы в пампе все еще не существовало, и Чили оспаривала у Аргентины права на ее нынешний юг аж до Атлантики.

Мнения на сей счет в Сантьяго и Байресе бытовали полярные, так что, ситуация из года в год балансировала в рамках Si vis pacem, para bellum. Поэтому, в принципе, после атаки на Антофагасту можно было ждать вмешательства аргентинцев в войну на стороне пострадавшей от агрессии Боливии, с которой, тем паче, издавна поддерживались дружеские связи. Правда, ситуацию тогда удалось разрулить с помощью Лондона, однако Аргентина, дав согласие не вмешиваться, считала Патагонию, рассматриваемую в Чили, как естественное продолжение Араукании, пристойной компенсацией.

Короче говоря, следовало спешить, и чилийцы, без отрыва от основной работы, летом 1880 года начали понемногу, явочным порядком продвигать линию фортов, занимая земли независимых мапуче, которые, конечно, огрызались, но не сильно, ибо не понимали, насколько все скверно.

А вот осенью, когда к крупному лонко Эстебану Ромеро приехал на побывку сын, учившийся в Чили, и привез пачку газет, рассказав батюшке новости, - поняли. А когда поняли, реакция была такой, какой бывала всегда, начиная с XVI века, когда тогдашним лонко и токи стало ясно, что белых людей можно унять, только крепко ударив. И что интересно, по словам Хосе Бенгоа, «впервые в истории очень раздробленные кланы восстали все до единого, чего не случалось и при великих вождях».

27 января 1881 года (Лима еще дымилась, а в Сантьяго вовсю пенилось шампанское) 3000 всадников, прорвав Фронтир, сожгли все поселенческие фермы в районе Трайгена и атаковали сам город, выгнав (но не перебив) понаехавших. Крупный форт Лебульман, взять, правда, не смогли, как и другой ключевой форт, Лос-Сальсас, но потрепали защитников крепко, так, что те забыли о вылазках.

Ну и, - уже оравой в 32 тысячи копыт (или, если угодно, в 8000 грив), - пошли вдоль «линии Мальпеко», показывая всему, что двигалось, кто в доме хозяин. А после разгрома двух карательных отрядов на холмах Сьелола (не помогли и «круппы», доставшиеся мапуче, которые, правда, их выбросили), в осаде оказались все форты линии, а один из них, Nueva Imperial, даже пал, не выдержав штурма, что вообще-то теоретически считалось невозможным.

Поймал сеньор медведя...

Сама по себе ситуация, при всей неприятности, фатальной не была, напротив, давала повод для окончательного решения вопроса с таким досадным рудиментом средневековья, как индейской независимость, и три полка ветеранов во главе с полковником Грегорио Уррутия уже даже приступили.

Однако имел место еще и аргентинский фактор. Байрес ультимативно потребовал «прекратить нарушения договора с независимой нацией мапуче», намекнув, что отказ расценит, как casus belli. Вот этого уже не хотелось: в отличие от армий Боливии и Перу, аргентинская армия ничем, включая арту, не уступала чилийской и была обстреляна в многочисленных гражданских войнах, Англия же, с которой у Байреса были наилучшие отношения, после «досадных инцидентов в Лиме» молчала.

Вариантов не просматривалось, и напоминать аргентинцам что они сами «нарушают договор с независимой нацией» не приходилось, чтобы партнеры не обиделись. Пришлось садиться за стол переговоров, и 23 июля (бои в Араукании как раз вошли в зенит) представители Сантьяго и Байреса подписали, наконец, десятилетиями обсуждавшийся Договор о границах, признав, что рубеж будет проходить по вершинам Анд.

Таким образом, за Аргентиной осталась вся Патагония, включая предгорья, и сегодня многие чилийские историки рассуждают, а не прогадали ли, отдав за казавшиеся тогда завидной добычей четыре порта и селитра колоссальную территорию всей нынешней южной Аргентины, в недрах которой, не говоря уж о выходе к Атлантике, как позже оказалось, имеется много всякого.

Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Получив желаемое, Аргентина признала, что «нарушений договора нет», и судьба мапуче была решена, хотя сами они об этом еще не догадывались. Напротив, им везло, они взяли форт Шьеоль, сильнейшее укрепление Фонтира, разбили несколько крупных отрядов полковника Уррутия, и война затянулась аж до ноября, когда объединенные силы индейцев все же проиграли долгое (3-10 ноября) генеральное сражение в районе форта Темуко.

Далее оставалось только закрепить победу. Что и произошло в ходе нескольких карательных походов 1882 года, с непременным возведением фортов, а 1 января 1883 большой совет лонко принял решение прекратить борьбу и отказаться от прав, предоставленных «старыми договорами», полностью положившись на «гуманизм и добродетель» победителей.

Итак, ценой последней и решительной крови (почти 600 солдат, примерно 3000 воинов) подвели черту под Трехсотлетней войной. Юг и север сомкнулись, а мапуче пришлось выбирать: либо оставаться жить, как привыкли, на 6.18% исконной территории, причем самых скверных, либо выбираться в большой мир, - и скажем, токи Коэнэпан, один из вождей последней войны, умер, лишь чуть-чуть не дожив до назначения своего младшего сына, Венансио Коэннэпан Уэчуаля, министром Республики Чили.

Впрочем, арауканский фронт был второстепенным. А на первостепенном, несмотря на впечатляющие победы, все складывалось как-то не так. В Сантьяго-то праздновали, даже, подтверждая лозунг о «полной и окончательной», сократили армию почти на 8000 штатных единиц, но, глядя правде в глаза, правительство (по ходу дела сеньор Пинто ушел, сдав пост сеньору Санта-Мария, что, впрочем, ничего не изменило), ничего хорошего не видело.

Уже было совершенно понятно, что «Нам нужно все Перу» не пройдет, и даже на Кальяо старшие партнеры замахиваться не позволят. Срочно нужен был мир и юридическое закрепление достигнутого, но вот как раз с этим возникли проблемы: после захвата столицы перуанцы, вот ведь странный народ, еще больше нацелились воевать до победного конца, и упрямый президент Пьерола, осев в высокогорном Аякучо, идти куда чилийцы боялись, ни на миг не падая духом, создавал новую армию и никакого мира заключать не собирался.

В такой ситуации, поскольку журавль высоко, пришлось брать синицу, то есть, иметь дело с «временным президентом» Франсиско Гарсия Кальдероном, избранным в феврале тремя десятками «столпов» лимской элиты. К политике дон Франсиско раньше отношения не имел, слыл пацифистом, и возражать против «избрания» оккупанты не стали, разрешив даже продвинуть в «вице» адмирала Лисардо Монтеро, застрявшего в Лиме по ранению. Он-то  пацифистом отнюдь не слыл, однако,  не имея реальной власти, и опасен не был, зато, будучи авторитетен в войсках, самим фактом своего присутствия агитировал за «прекращение ненужной войны».

Правду сказать, «новая власть» была властью очень условно. Кроме районов, занятых чилийцами, ее признал только северный город Трухильо, где у жены «временного президента» имелась влиятельная родня, а «новая армия Перу» (400 штыков для показухи) вызывала разве что смех. Но все-таки это было лучше, чем ничего, и когда созванный под Лимой «национальный конгресс» (два десятка не сбежавших депутатов, которых настоятельно попросили, да часть столичной знати) проголосовал за разрыв союза с Боливией и мир с Чили (разумеется, с территориальными уступками), в Сантьяго слегка перевели дух.

В отличие от военных, поймавших звезду и готовых маршировать хоть до Байреса, а хоть и до Мехико, политики уже не видели смысла воевать. Они хотели осваивать селитру и гуано на новых территориях, прекратить тратить деньги на военные нужды, погасить непонимание в отношениях с Европой (этого они так хотели, что даже позволили «временному президенту» гасить долги парижским Дрейфусам, кредиторам Пьеролы), они спешили вывести из Лимы становящийся обузой «ограниченный контингент», притормозить растущие амбиции генералов… Да мало ли дел, в конце концов?

Иными словами, политикам, свое взявшим и знающим, что навсегда, уже плевать было и на Боливию, и на Перу, и лично на сеньора Гарсия Кальдерона. Они хотели только получить важную для партнеров бумажку с подписью, - а уж в том, что тихий немолодой  юрист в больших очках, сидящий практически под арестом, это бумажку подмахнет, никто даже не думал сомневаться. И зря…

Деловые люди

Отдам должное творцам параллельной реальности из Сантьяго: схему легитимизации аннексии они продумали "на ять". С точки зрения технологий проколов быть не могло, потому что не могло. Умные люди расписали всё по пунктам, и Патрисио Линч, в награду за морские, а затем и сухопутные подвиги ставший главой оккупационной администрации, - «последним вице-королем», - вместо ушедшего в политику Мануэля Бакедано, действовал строго по методичке.

Формально с «временным правительством» Чили находилась как бы в состоянии войны. До такой степени, что в городке Магдалена, дачном предместье Лимы, не было ни одного чилийского солдата, ни одного чилийского флага,  и городок  считался не оккупированным, а стало быть, частью воюющей стороны. Хотя все всё прекрасно понимали. И сеньора Франсиско Гарсия Кальдерона варили не спеша, спокойно и вполне учтиво давая ему понять, что деваться некуда.

Для понимания. Старый юрист принадлежал к «партии» (кавычки, поскольку все очень зыбко, настоящие партии в Перу еще не оформились) civilistas. То есть, солидных, образованных, зажиточных городских господ с учеными степенями, считавших себя носителями прогресса и очень не любивших «милитаристов», то есть, политиков с большими эполетами, руливших страной с момента обретения независимости, и в общем, по делу не любивших.

Подробно об этом, когда речь пойдет про Перу и Боливию, но скажу сразу:  поскольку большинство бед страны было связано как раз с  амбициями военных, полвека деливших власть, ни на что больше не обращая внимания. По мнению друзей сеньора Гарсия Кальдерона, да и его самого, виновниками случившейся трагедии были именно «тупые и заносчивые вояки», а исправлять, восстанавливать и налаживать придется им, цивилистам. Притом, с болью, кровью и потерями.

Так что, в целом, «временный президент» понимал, что рано или поздно придется уступить, но он был перуанцем, патриотом, и он не хотел уступать. Отмалчивался, притворялся больным, неделями (все же юрист экстра-класса) спорил о формулировках, - и саботировал. «Я молю Небеса избавить меня от этого креста, - писал он в те дни другу. – Я не хочу, не в силах пятнать свое имя, оставлять это пятно будущим поколениям моей семьи. Неотвратимость угнетает, я надеюсь на чудо, я зову Deus ex machina».

И видимо, «временный президент» звал очень искренне, потому что Deus таки явился. Не из «машины», но какая разница? Он вышел на авансцену, - длинный сухопарый дядя преклонных годов с козлиной бородкой, в синем фраке, при красном галстуке-бабочке, полосатых панталонах и белом цилиндре, - и звали его, конечно же, Сэм. А если совсем точно, Сэмюэль И. Христианси, полномочный представитель м-ра Джеймса Абрахама Гарфилда, двадцатого президента США.

Уже поминал об этом, но уместно повторить. Аккурат в это время,  полнемногу оклемываясь после бойни «синих» и «серых», Штаты быстро превращались в то, что известно нам по ХХ веку. Хищник еще не набрал полную силу, но уже наращивал клыки и когти, накачивал мышцу и присматривался, что где плохо лежит. И сам м-р Гарфилд, и его ближний круг, - особенно Джеймс Блейн, с марта 1881 года глава Госдепа, - понимали Доктрину Монро по-новому, не просто полагая, что европейцам нечего делать в Америке, но в полной уверенности, что Америка, от Аляски до мыса Горн должна принадлежать Штатам. А ситуация в Перу давала шанс запустить коготок в очень вкусный ломтик, и м-р Христианси, как мы уже знаем, в октябре 1880 года, будучи «честным маклером», сделал первый шаг в этом направлении, фактически выведя войну на новый виток.

Теперь же настало время шагнуть дальше, и 4 мая в конфиденциальном письме м-ру Блейну посланник в Лиме сообщил сие прямее некуда: «Единственно эффективный путь для установления нами контроля над торговлей Перу и домини¬рующего влияния на этом побережье заключается в том, чтобы активно вмешаться с целью принудить к мирному урегулированию на приемлемых условиях и подчинить Перу путем протектората или аннексии... Взяв Перу под контроль, мы будем доминировать во всем регионе, и доктрина Монро станет реальностью. Большие рынки, широкое поле деятельности…»

Письмо было получено, ответ последовал без промедления, и в начале июля, посетив сеньора Гарсиа Кальдерона (формально с прощальным визитом, поскольку его отзывали) м-р Христианси исполнил «окончательный, особо приятный долг». То есть, вручил «временному президенту» верительные грамоты, заявив о признании его правительства Вашингтоном, а на словах подчеркнув полную готовность Штатов «не допустить расчленения Республики Перу, хотя бы и ценой максимальных последствий определенного рода». Что, по сути, означало «вплоть до интервенции», хотя, разумеется, такое вслух не произносят.

А вскоре, в самом начале августа, на смену ему прибыл новый посол, Стивен Хёрлбат, отнюдь не дипломат, но политик и военный, отставной генерал армии «синих», земляк и выдвиженец покойного Линкольна, боевой камрад экс-президента Гранта и м-ра Гарфилда, приятель м-ра Блейна, и реальные полномочия его сильно превышали официальные. Больше того, у него был план.

В отличие от многих, Дом уже тогда действовал очень конкретно. За время, прошедшее после срыва переговоров, янки навели мосты с французской фирмой Crédit industriel, державшей две трети государственного долга Перу. В связи с событиями, фирма, естественно, боялась за вложенные капиталы, а потому вышла на Белый Дом с приличным предложением. Дескать, если Штаты «возьмут под защиту» регион, а нам делегируют право эксклюзивного вывоза селитры и гуано, мы выплатим и перуанский долг англичанам, и контрибуцию Чили, а сами будем получать 7,5% ежегодно прибыли на вложенный капитал.

Что ж, вполне деловое предложение. Ни Госдеп, ни сам м-р Гарфилд ничего против не имели, Уолл-стрит с «Американской селитряной компанией» инициативу одобрили, и эмиссары Crédit industriel, прибыв в Перу, заверили «временного президента» в том, что поддержка США ему гарантирована, а м-р Хёрлбат, вручая верительные грамоты, это подтвердил. Больше того, осообщил сеньору Гарсия Кальдерону, что США не позволят Чили расширить свои владения  за счет дружественного Перу.

Прозвучало это тем более убедительно, что новый посол говорил без всякой патетики, суровой прозой, подчеркивая, что Штата не филантропы, им это выгодно, и по финансам, и по политическим соображениям. Поскольку в обмен на поддержку они хотели бы получить морские и угольные базы в перуанских портах, в первую очередь, на острове Чимботе, а кроме того, конечно, концессии и всякое прочее.

Такой подход подкупал, вызывал доверие, а официальный меморандум м-ра Хёрблата «последнему вице-королю»: дескать, имейте в виду, что приобретение чилийцам даже пяди перуанской территории не будет признано, но будет оспорено, The House and The Hill   воспримут данный факт «с решительным и действенным неудовольствием», и вовсе возрождал надежду.

Ведь это наши горы!

Теперь, уже не чувствуя себя загнанной в угол мышью, старый адвокат мог позволить себе говорить с оккупантами не с позиций марионетки, и заявил, что никогда не поставит подпись под договором об уступке хотя бы самой малой части Отечества, и обсуждать это тоже не намерен, поскольку Чили его формально не признает. А вот Штаты формально признают, и с ним он вести дела будет.

Это, понятно, не понравилось Сантьяго, и еще меньше, учитывая сольную партию США, понравилось Лондону. 6 ноября старика арестовали и вывезли в Чили, озвучив «окончательные и единственные условия»: до подписания договора о безусловном отказе от Тарапаки и возможном (на определенных условиях) Такны и Арики, разговор о выводе чилийских войск невозможен. И: США отныне не рассматриваются, как арбитр.

Такой вариант в Вашингтоне тоже рассматривали и ответ подготовили заранее. Выразив the most vigorous protest and a categorical warning в связи с арестом м-ра Гарсия Кальдерона, признанного правительством США, м-р Блейн заявил о «высочайшей возможности разрыва дипломатических отношений» и направил в регион переговорщика Уильяма Трескота, имевшего репутацию «посланца войны». С эскортом из нескольких военных судов и самыми широкими полномочиями по их использованию без согласования с руководством.

Ситуация звенела на грани взрыва, - но вмешалась Судьба в виде пули из револьвера психопата Шарля Гито, нечистого тампона и заражения крови. 19 сентября Джеймс Гарфилд, за два с половиной месяца до того тяжело раненный, скончался, а занявший его место вице-президент Честер Артур был фигурой без идей и крайне зависимой от фракций конгресса. В конгрессе же фракцию осиротевшего м-ра Блейна очень не любили за нахрапистое поведение. Да и вообще, рановато было для таких прыжков, как верно отметил Стивен Холл, «это было бы неизбежным 20 лет спустя, при Мак-Кинли, но не при Гарфилде».

Так что, проект сошел на нет, м-р Хёрлбат вскоре аж умер от огорчения, а госсекретарю пришлось не просто уйти в отставку, но и отбрыкиваться от расследования «корыстных мотивов» в перуанском сюжете. Отбрыкаться-то он отбрыкался, по ходу отчеканив: «Совершенно ошибочно, джентльмены, считать эту войну войной между Чили и Перу. Это - английская война с Перу, а прямо говоря, английская война против нас, и Чили в этой войне всего лишь орудие», - однако дальнейшее участие Штатов в шоу ограничивалось «моральной поддержкой».

Тем не менее, чилийский план провалился с треском. Ставить столь необходимую подпись было уже некому. Сеньор Гарсия Кальдерон, сидя фактически в плену, на роль подписанта не годился, и его «вице», адмирал Лисардо Монтеро тоже. Не столько даже потому, что был далеко не «голубем» (и не таких ломали), а по той причине, что чилийцы совершили грубую ошибку, позволив ему, пока вся описанная история раскручивалась, выехать на курорт в связи с открывшимся легочным кровотечением.

Собственно, даже не ошибка. Адмирал реально харкал кровью, чилийские врачи диагностировали туберкулез в последней стадии, от чего тогда не лечили, и бедолагу, по большому счету, отпустили из Магдалены умереть с комфортом. Вот только на курорте он так и не появился, а всплыл в категорически не признавшей оккупантов Арекипе, на границе с дружеской Боливией, и без всяких признаков болезни (ибо перестал пить отвар из какой-то андской травки). Зато мандатом от сеньора Гарсия Кальдерона на случай чрезвычайных обстоятельств.

Итак, на неоккупированных территориях оказалось сразу два президента, но разговаривать было не с кем. То есть, адмирал был готов общаться, однако ни о каких уступках и слышать не хотел, а Пьерола в своем высокогорье вообще отрицал существование чилийцев, как партнеров по чему угодно, кроме войны до победного для Перу конца. Иначе говоря, ситуация вырвалась из-под всякого контроля, - и добро бы дело было только в сеньоре Монтеро, никаких войск не имевшем, или в Пьероле, которого, в общем, не так сложно было добить.

Как оказалось, складывать оружие не собирается Перу. Практически в полном составе, от мала до велика. Настолько, что от немногих «продуктивно мыслящих» сеньоров, готовых прямо и откровенно сотрудничать с оккупантами, забрав детей, уходили жены, добрые католички, а церковь, от архиепископа до самого мелкого падре не принявшая оккупантов, их не осуждала. А если уж дамы вели себя так, что говорить о мужчинах?

Практически сразу после падения Лимы в сьерре, то есть, горных грядах, которые в Андах очень крутые и снежные, начали собираться отряды montoneros, в основном, из кадровых солдат, не захотевших расходиться по домам, но шли и добровольцы. Много. Без оружия, но очень желающие убивать интервентов. Не хватало только лидера, - однако свято место пусто не бывает, и появился полковник Андрес Касерес.

«Высокий, стройный, широкоплечий, с худощавым белым лицом, серыми глазами и шрамом на правом веке, длинными, густыми каштановыми волосами и толстыми бакенбардами a la austriaca. Бесстрашный, упорный, цепкий, не унывающий. Умеющий и повелевать, и подчиняться. Готовый биться за Перу с кем угодно: с чилийцами, с природой, с перуанскими политиками». Это мнение врагов. Как пишут о нем друзья, представляйте сами.

Вообще, конечно, сюжет для Дюма. Отца. Раненый под Мирафлорес, дон Андрес попал в плен, отказался дать слово чести больше не воевать, и был помещен под арест для отправки в Чили. Однако 5 апреля бежал из Лимы, ушел в горы с крошечным отрядом (несколько раненых солдат из больнички, где лежал сам), и через десять дней добрался до Аякучо, к президенту Пьероле, который тотчас произвел его в генералы, назначив командующим Ejercito de Centro (Армией «Центр»), а несколько позже военным министром.

И очень не прогадал. Всего за пару месяцев несколько сотен растерянных солдатиков «законного президента» превратились в регулярную армию, с единой формой, структурой, пристойным (спасибо Боливии), хотя и не лучшим вооружением, включая небольшой артиллерийский парк, - правда, почти без кавалерии, - неплохим штабом и командованием, в которое верили, потому что генерал Касерес был идеальным примером для подражания.

«Он легко выносил длительные марши по горам, хребтам, пустыням, оврагам и оврагам, а также лишения, не боясь голода. Он знал, как вдохновлять своих солдат и пробуждать их мужество, и вместе с тем, он прекрасно знал язык коренных народов, которые к нему шли», - это тоже пишет чилийский автор, воевавший с доном Андресом, и действительно: костяк в 2500-3000 регуляров очень быстро оброс индейскими ополченцами.

И вот ведь нюанс, поражавший и чилийцев, и лимских аристократов, и многих историков, прошлых и нынешних.  Казалось бы, что за дело андским кечуа до творящегося в долинах? Ведь чилийцы, горами не интересовавшиеся, их не трогали, и ясно же, что при любом исходе событий они так и тянули бы свою лямку, как тянули ее и при Инках, и при вице-королях, и при независимости, от которой ничего не получили. И заставить их, забрить насильно, возможности не было. И платить было нечем. А тем не менее, шли. С копьями, пращами, каменными дубинками, как в эпоху Манко Капака. Сотнями, а если надо, и тысячами.

«Это по-настоящему удивляет, - пишет Мартин Виллануэва. – При изучении документов создается впечатление, что коренные жители гор видели в Касересе кого-то вроде Кондорканки или Пумакауа, хотя он был белым и ничего индейцам не обещал, кроме смерти в борьбе за Перу. Это сложно объяснить, как пытаются многие, только тем фактом, что он свободно владел их языками».

Это, действительно, сложно объяснить. Этого не мог понять до конца и сам дон Андрес. В замечательной монографии Уго Перейра Пласенсиа «Андрес Касерес в политическом, социальном и культурном понимании» пересказано воспоминание жены генерала, всегда бывшей с ним рядом, о разговоре, случившемся между ней и мужем после его встречи с очередной толпой пришедших в Аякучо индейцев.

«Глаза его были влажные. "Почему ты плачешь?" – спросила я. "Mamasita" – ответил он, - "потому что мне очень жаль этих бедных индейцев; они идут на смерть, и я не могу отговорить их. На все уговоры они отвечают "Мы - перуанцы", на мои вопросы, зачем им это нужно, они отвечают так же, иных ответов у них нет, и у меня нет выбора, кроме как чем-то их научить, чтобы они хоть немного поняли, что такое современная война. Но ведь быстро не научишь, их будут убивать, как собак". "Нет", ответила я, "их не будут убивать, как собак, они будут умирать, как герои". И мы плакали вместе».

Ведьмак

Короче говоря, к октябрю президент Пьерола имел настоящую армию, - но этой армии не нужен был президент Пьерола. Он строил какие-то политические планы, выступал с речами, а позиция montoneros была предельно проста: никаких договоров с Чили, пока землю Перу топчет хотя бы один чилийский сапог. Их надо просто убивать, и не надо лишних слов. Народ, в основном, был простой, и в этой горячей массе дон Николас, очень городской человек, пусть даже сто тысяч раз «перуанский Гамбетта» (очень лестное сравнение!), авторитета не имел. Его уважали за мужество, за патриотизм, но и только, во всем остальном считали пустым местом, и в конце концов, на исходе ноября попросили по-хорошему сдать пост.

От некоторых предложений, как известно, нельзя отказаться, и президент, огласив напоследок изящный манифест (дескать, пока был нужен, служил Отечеству так, а теперь буду этак), а затем убыл в Боливию. Но, к чести его, не ушел в обидку, а со всей свойственной ему энергией и при активной помощи президента Камперо занялся снабжением Сопротивления оружием, главой же государства  командиры 28 ноября объявили генерала Касереса. Тот, однако, высокую честь отклонил, заявив, что двух глав на одну страну много, так что, раз уж сеньор Монтеро не намерен договариваться с оккупантами, следует подчиняться ему.

Приятно удивленный адмирал, конечно, оценил такой шаг по достоинству, назначил дона Андреса командующим Армией «Центр» и всячески поддерживал его материально. Приказов же, все прекрасно понимая, старался не отдавать, напротив, назначил еще и «исполнительным вице-президентом». То есть, по факту, соправителем, подразумевая, что генерал сам прекрасно знает, что делать, и прекрасно справится без ценных указаний. Вот, правда, сеньор Пьерола в Ла-Пасе, узнав о таком зигзаге, серьезно обиделся, и эту обиду затаил на всю жизнь, но об этом не тут, а у чилийцев возникала серьезная головная боль.

Действительно: разгромили регулярные армии двух стран, взяли столицу, выиграли все крупные сражения, - а покончить с полупартизанскими отрядами, да еще «дикарскими», которые оккупанты и армией-то считать не снисходили, чего уж проще? Ну да, горы, засады, «бандитам», бывает, везет, но если взяться за дело системно, они и месяца не продержатся. Так что, пока опять не появилась регулярная армия, при наличии которой победа уже не победа, надо спешить.

И взялись вплотную, но всю осень так ничего и не добились, и в декабре тоже, в связи с чем, пришлось, теряя лицо, просить Сантьяго увеличить корпус до 15, 5 тысяч бойцов плюс почти три тысячи, чтобы удержать север. Разумеется, Сантьяго не отказал, прислал требуемое, но выразил крайнее неудовольствие в связи с нежданными дополнительными расхода, СМИ язвили вовсю, и рассерженный как втыком из  центра, так и едкими карикатурами, «последний вице-король» решил действовать наверняка, выделив на уничтожение войск Касереса аж две дивизии, более 3000 штыков и сабель.

В начале января 1882 года очень хорошо подготовленная «вторая экспедиция» стартовала. Однако с самого начала все пошло не по правилам. El Brujo de los Andes, - «Андский ведьмак», - как уже называли дона Андреса за умение быть везде и негде, если нужно, растворяясь с войсками в прозрачном водухе, сперва исчез бесследно, путая и мороча карателей, а потом, 5 февраля, атаковав, основательно потрепал и загнал в города. Карательные отряды попытались ходить в рейды, учинять массовые расстрелы в индейских деревнях, индейцы в ответ начали заживо расчленять пленных, и рейды прекратились: все знали, что маленькому чилийскому отряду за городской чертой земли есть разве что на полтора метра вглубь.

Ни о каком наступлении на Аякучо или еще на что-то теперь не приходилось и мечтать, как и о генеральном сражении. Мелкие отряды montoneros кусали и убегали, атакуя из засад в самыхнеудобных для защиты местах, на горных мостах и горных тропинках, устраивали мини-лавины, нанося небольшие по отдельности, но очень болезненные, если посчитать все вместе, потери, а 26 июня разбили довольно приличный отряд чилийцев в открытом бою при Санграра.

Но и это оказалось увертюрой: 9 июля парни Касереса уничтожили гарнизон городка Консепсьон, выкурив уцелевших и запершихся в церкви дымом (те, несмотря на крики «Чилийцы не сдаются!», в итоге, все же сдались), и в тот же день почти поголовно были вырезаны гарнизоны городков Маркавайя и Пукара, после чего оккупанты предпочли вообще уйти из мелких населенных пунктов.

Эта серия побед, пусть даже небольших, сугубо местного значения, значила для Резистанса очень многое. Оказалось, что чилийцев можно и напугать, и гнать, и побеждать, более того, стало понятно, как это делать. Многократно окрепла вера в себя, возникло ощущение многих отрядов, как единого целого, появился лидер, которому безоговорочно верили. Замелькали и другие: на севере очень удачно действовал другой генерал, Мигель Иглесиас.

В скобках. Очень богатый помещик, в свое время служивший в армии, потом ушел в отставку, занялся хозяйством, но когда грянула война, на свои деньги, из своих арендаторов создал  и обучил дивизию в 3000 штыков, помог старому другу Пьероле взять власть в Лиме, стал военным министром, готовил столицу к обороне, исключительно отважно и компетентно сражался.

Раненый при Чоррильос, попал в плен, где, в отличие от Касереса, дал слово чести не воевать, и был отпущен, однако в начале 1882 года явился к адмиралу Монтеро и был назначен командующим Армии «Север». В родной Катамарке, где его слово исстари было законом, создал соединение в тысячу штыков и 13 июля одержал небольшую, но яркую победу при Сан-Пабло, не имевшую, правда, каких-то последствий, потому что враг подтянул подкрепления и развить успех не получилось.

Тем не менее, еще полтора месяца генерал Иглесиас удачно продолжал малую войну, а 31 августа 1882 года внезапно опубликовал манифест, - Grito de Montana («Клич с гор»), - объявив, что пора принять реальность: война проиграна. Проиграна по вине самих перуанцев, занимашихся чем угодно, но не подготовкой к войне, и надо договариваться с врагом, пока тот не уничтожил Перу. Пусть даже ценой отказа от части родной земли, ибо иначе чилийцы не уйдут.

А поскольку никто, кроме него, генерала Иглесиаса, не смеет взглянуть горькой правде в глаза, он, командующий Армией «Север», выходит из подчинения адмиралу Монтеро, которого лично высоко ценит, отказывается от всех контактов с сеньором Пьеролой, которого лично продолжает уважать, как доброго друга и патриота, и намерен начинать переговоры с оккупационными властями. Если, конечно, народ поддержит…

Подпишем союз, и айда в стремена!

Воззвание Иглесиаса грянуло громом среди ясного неба. Такого никто не ожидал, тем паче, от него. Кое-кто заговорил об измене, и даже сейчас некоторые (очень немногочисленные, правда) конспирологи рассуждают о вероятном сговоре, включавшем и нарушение данного слова, и даже победу при Сан-Пабло, одержанную, по их мнению, для укрепления авторитета, в рамках игры в долгую, по согласованию с Линчем.

Эта версия, однако, не прижилась, и вряд ли соответствует истине. Куда ближе к ней, родимой, прямолинейно наивные авторы стародавних «Очерков истории Чили» (Соцэкгиз, 1961), для которых все просто и ясно: «Крупные плантаторы-сахарники и торговая буржуазия косты стремились любой ценой покончить с войной и оккупацией побережья. Их точку зрения выразил М. Иглесиас, бежавший после битвы за Лиму из плена».

Тут просто по-житейски все ясно. Действительно, бесконечная война начала утомлять многих приличных людей, особенно из тех, кто делал деньги не на гуано и не на селитре, а на третьем богатстве Перу - сахаре. Они нищали, их плантации и заводы дотла сжег Линч, их семьям было плохо, в колнце концов, на их провинции чилийцы не претендовали, и они готовы были пожертвовать этими дурацкими Тарапакой, Такной и Арикой, хотя, конечно, не говорили об этом вслух, опасаясь общественного мнения.

А не вслух говорили. «Не опасайтесь, милая, - писал жене некто Эухенио Гутьеррес,  промышленник из Трухильо, - я весьма осторожен. По моему мнению, если жители Такны и Арики, действительно, патриоты Перу, они должны были сами встать от мала до велика, плечом к плечу, не дожидаясь, пока мы начнем нести такие убытки ради их желания остаться перуанцами. Но это, безусловно, строго между нами. Если у генерала Иглесиаса ничего не получится, и я, и все наши друзья, имеем возможность сказать, что нас принудили подписать, угрожая суровыми карами. Ведь характер генерала всем известен…»

Впрочем, были и более откровенные. Несколько позже, 19 июня уже 1883 года, популярная газета La Tribuna опубликовала открытое письмо Хосе Антонио де Лавалле, одного из тех, кто первым поддержал «Клич с гор», генералу Касересу, где все было изложено совершенно прямо: «Да, Касерес торжествует в Матукана, в Серро-де-Паско, в Уаразе или в Уамачуко. Но он не идет спасать побережье, не спешит вытеснить врага из столицы, не стремится выбить победителя из провинций, которые тот желает присвоить. Делай он это, мы все пошли бы за ним, но он остается в горах, потому что не имеет на это сил, как и все мы. Так во имя чего же все эти бессмысленные жертвы?»

Ну и, чтобы уж вовсе прояснить, - слово самому герою торжества. «Сан-Пабло, эта великая победа, стала для меня ударом. Я не хотел этой битвы, но неопытные, восторженные люди рвались в бой, и мы победили. Но как высока был цена этого мгновения славы, и как коротко оно было! Мои храбрые солдаты немногочисленны, у нас мало оружия, мы не может противостоять такому жестокому и грозному врагу, нарушающему все законы войны, сея месть и разрушения в нашей благородной Кахамарке. Жертвы бесплодны, они лишь провоцируют врага, срывающего злость на беззащитных людях. Я убежден, что продолжать все это для нас непростительно…»

В общем, все по Федору Михайловичу. Широк человек. Очень широк. И не только в России. Разве что действовал дон Мигель без всякой карамазовщины, быстро и уверенно. За пару месяцев разобравшись с несогласными, собрал у себя на севере Ассамблею (сеньор Гутьеррес, автор письма, которое я цитировал выше, - один из депутатов) на предмет легитимизации себя. И Ассамблея легитимизировала все, что нужно, «именем народа Перу» 1 января объявив генерала Иглесиаса «президентом-возродителем Республики» и вотировав ему полномочия на переговоры с Чили. Всех предыдущих президентов (Пьеролу, Гарсия Кальдерона, Монтеро и Касереса) определили, как «незаконных».

Разумеется, такой пируэт не признал никто, кроме Кахамарки. Ни Пьерола, только что вернувшийся в Боливию из Европы с грузом оружия, ни Монтеро, вооружавший волонтеров в Арекипе, ни Касерес, ни большинство чилийцев. Ибо absurdum est. В конце концов, дона Николаса утверждал Конгресс, а дона Франсиско заедино с адмиралом выбирало, как при вице-королях, кабильдо Лимы, - но тут? No, no y no. Ни с какой стати и ни на каких основаниях провинциальное собрание одного из департаментов, даже не самого влиятельного, не могло претендовать на «от имени народа».

А вот чилийцы сделали стойку. Для них случившееся было подарком Фортуны, поскольку договор с каждым днем становился все необходимее, и Сантьяго требовал. Но не получалось. Как ни давили на беднягу Гарсия Кальдерона, который был в Чили («Вели себя невежливо и жестоко», скажет он потом), как ни убалтывали Монтеро, сидевшего в Арекипе, но все без толку, а попытки выходить на Пьеролу и вовсе кончались ответным матом. А выбрать какую-то неведому зверушку, готовую подписать все, что велят, Сантьяго строго запретил, не желая быть посмешищем. И тут, вдруг, совершенно неожиданно, - такой алтын!

9 февраля 1883 год Патрисио Линч получил приказ из Сантьяго: прекратить всякие военные действия на севере, бросить все силы на секретные переговоры с «президентом-возродителем», а главное, принять все меры, чтобы его никто не обидел, ибо есть данные, что «бандит Касерес» намерен вскоре сходить на север с инспекцией.

«Есть!», - ответил «последний вице-король», и немедленно приступил к исполнению, для начала отведя из Кахамарки войска и послав туда несколько крупных караванов с оружием с ничтожной охраной, - два-три солдатика на 30-40 фургонов, - а «банды Иглесиаса», естественно, все это добро тут же захватили. Естественно, «с боем», потому что предавать гласности детали начавшихся консультаций пока что не следовало.

И вот здесь распишись в углу...

Тем временем, 22 апреля адмирал Монтеро созвал, в противовес «северному конгрессу», другой Конгресс, куда серьезнее: разными путями, подчас очень извилистыми, в Арекипу съехалось большинство делегатов настоящего, еще довоенного Конгресса, полномочия которого были продлены в связи с военными действиями. Обсудили ситуацию. Подтвердили категорический отказ от любых переговоров на любых условиях Чили (то есть, от заявления о возможности территориальных уступок).

Далее занялись кадровыми вопросами. Утвердили д-ра Гарсия Кальдерона в статусе «официального президента», адмирала Монтеро – в статусе «действующего президента», а Мигеля Иглесиаса – в статусе «мятежника против законнной власти», и уполномочили генерала Касереса, вице-президента и командующего вооруженными силами Республики, «восстановить конституционный порядок в северных районах страны».

Внешняя реакция на съезд Конгресса в Арекипе была предсказуемо разной. Боливия, разумеется, тотчас признала полную правомочность, США крайне аккуратно откликнулись в духе «с сочувствием и симпатией восприняли», Европа в полном составе словно бы и не заметила (как, впрочем, не заметила и «конгресс» в Кахамарке), зато в Сантьяго мгновенно сообщили о «полном и категорическом непризнании сборища никого не представляющих авантюристов».

3 мая, сразу после встречи с посланцами сеньора Иглесиаса, прошедшей в обстановке если и не «братской, сердечной», то, во всяком случае, «деловой, конструктивной», Патрисио Линч, «последний вице-король», отдал приказ подчиненным «помешать горным бандитам воспрепятствовать свободному волеизъявлению чилийских граждан». Ибо всем было ясно, что если Касерес, уже двинувший войска исполнять постановление Конгресса, доберется до Кахамарки, никакое оружие из «разграбленных» караванов Иглесиаса не спасет.

Силы на перехват пошли солидные, в общей сложности, до 10 тысяч штыков и сабель, - то есть, почти две трети «ограниченного контингента» против чуть более 3 тысяч «Ведьмака», - и с разных сторон, стремясь зажать в кольцо. Однако не получилось: 26 мая военный совет Армии «Центра» принял решение идти через горы, и 30 мая перуанцы двинулись через Белую Гряду, мечту и кошмар современных альпинистов (более 4 тысяч метров над уровнем моря).

Этот почти 40-дневный переход, - с минимумом продовольствия, при недостатке воды (ели снег) и воздухе, холодном, как всегда в горах, и настолько разреженном, что изнемогали даже горные кечуа и аймара, а огонь разгорался с трудом, да еще и почти без потерь (всего 17 человек), - в военной истории считается эпизодом, не имеющим прецедентов. Суворов и Ганнибал с их Альпами, что называется, нервно курят в стороне, не говоря уж о Хосе де Сан-Мартине, преодолевшем, правда, те же Анды, но в куда более удобном месте.

Естественно, садиться на хвост чилийцы не посмели, и 8 июля армия Касереса спустилась в предгорья, городку Уамачуко, где располагался штаб самого полковника Горростиага, а рано утром 10 июля начался бой, решавший судьбу не только судьбу севера и сеньора Иглесиаса, но и много большее.

Шансы были, как говорится, пополам. У чилийцев – менее тысячи солдат, но свежих, отдохнувших, при отличном оружии, включая пять «круппов» и трех сотнях кавалеристов. У перуанцев – примерно втрое больше живой силы и вдвое больше орудий, но пушки старые, слабые, а обученной пехоты не более половины личного состава (остальное – индейцы с пращами и дубинками), и кавалерии не было совсем. При этом, однако, позиции Касерес занял намного лучшие, зато к Горростиага уже шли и с часу на час могли прийти подкрепления.

Далее, - как всегда, опуская детали, - сошлись и дрались. К исходу второго часа, благодаря исключительно удачному расположению орудий, сумевших погасить «круппы», перуанцы, хотя и понесли большие потери, начали пережимать, и тогда чилийцы пошли в рукопашную: длиннющие штыки (у перуанцев таких не было) давали им преимущество, да и наличие кавалерии это преимущество многократно усугубляло. К тому же, высокогорный поход солдат «Ведьмака» крепко вымотал, - и когда на четвертом часу боя подошли свежие чилийские части, остатки montoneros, хотя и не побежали, но начали отходить, унося раненого в свалке Касереса.

Поражение оказалось тяжким, жертвы огромными, примерно тысяча только убитыми, вдесятеро больше, чем у карателей. Пленных, - около двухсот душ, все раненые, - победители почти поголовно перебили. Вернее, «реставрировали», то есть, «доработали» (термин «добить» уставами чилийской армии был строго воспрещен). Рядовых перекололи штыками, офицеров расстреляли. Тем не менее, многим удалось и уйти, и несмотря на временный уход из строя «Ведьмака», его офицеры продолжали сражаться: 8 августа был уничтожен большой отряд карателей в городке Уануко, через месяц обнулили тоже не маленький в городке Ханта, и понемногу опять подтягивались добровольцы.

Но, как бы то ни было, армия «Центр» временно перестала существовать, и это развязало руки Мигелю Иглесиасу, сразу же начавшему вести переговоры с «последним вице-королем» открыто, и переговоры эти 20 октября завершились подписанием мирного договора в Анконе, уютном пригороде Лимы.

Всего 14 статей. Главные: (а) Чили признает «правительство» Иглесиаса единственной законной властью в Перу; (б) боевые действия прекращаются, после ратификации сенатами обеих стран – мир; (в) Тарапака безоговорочно уходит к Чили; (г) Такна и Арика остаются под оккупацией на десять лет, а затем их судьба решится на плебисците. Далее о контрибуциях, компенсациях и прочем бабле.

В скобках, дабы потом не отвлекаться. Чилийцы обманули. Ни через десять, ни через двадцать, ни через тридцать лет плебисцит не состоялся. Его откладывали под разными предлогами, пренебрегая решениями всех арбитражей, кто бы их ни проводил. Вместо плебисцита шла свирепая «чиленизация», зачистка с корнем всего перуанского, что пыталось выжить во «временно оккупированных» провинциях.

Обстоятельная и жесткая. С изгнаниями за «подпольные школы», сроками за распространение перуанских газет, изъятием детей «патриотические лагеря»в  и принудительным распеванием гимна. С завозом голытьбы из Чили, сразу получавшей жилье и работу в ущерб местным и с беспределом «патриотических обществ», терроризировавших всех «не патриотов», сжигая дома, калеча, а зачастую, при полном равнодушии полиции, и убивая. К слову, одним из активистов этой кампании был адвокат Сальвадор Альенде Кастро, отец своего очень известного сына, тоже Сальвадора.

И кое-что получилось. Хотя и не все. В 1926-м, когда за окончательных арбитраж взялись США, уже подцепившие Сантьяго на поводок и пожелавшие сделать доброе дело Лиме, тоже своему клиенту, Чили отказать не посмела, и 3 июня 1929 года, после все-таки проведенных плебисцитов, Такна вернулась в Перу, Арика же, где перуанцев почти не осталось, ибо вытолкали, «с гордой радостью избрала Чили».

Обещает быть весна долгой...

Но это много позже. А пока что, сразу после подписания, «последний вице-король» покинул Лиму, передав ее «единственным законным властям», и расположился в предместье. Покинули город и чилийские войска, значительная часть которых еще до того, как подписи были проставлены, двинулась в поход на Арекипу, решать вопрос с адмиралом Монтеро.

Сам по себе адмирал опасности не представлял, но мешал, и раньше-то изрядно, а теперь очень сильно. Как наличием богатых арсеналов, которые могли быть использованы бродящим где-то, но, черт его побери, живым Касересом, так и, в первую очередь, статусом законного главы государства, на фоне которого Иглесиас выглядел коллаборационистом, что ставило под сомнение легальность договора.

21 октября парламентеры доставили в Арекипу ультиматум: или сеньор Монтеро покидает страну и распускает армию, сдав все оружие, и в этом случае ни уходящим, ни оставшимся ничего не грозит, или город сотрут с лица земли. До последнего здания и последнего человека, не глядя ни на пол, ни на возраст. В том, что чилийцы не шутят, не сомневался никто, и брать на себя ответственность адмирал не рискнул, обратившись к народу, а народ думал по-разному.

Очень многие требовали драться, но немало было и не согласных. Дошло до крови, так что, в конце концов, сеньор Лисандро прекратил дискуссию, приняв решение уйти, не доводя дело до братоубийства, тем паче, что шансов устоять было очень немного. Позже кто-то одобрил это решение, а кто-то осудил, но сам адмирал до конце жизни был убежден, что поступил правильно.

«Я отправляюсь в Боливию, оттуда в Буэнос-Айрес, - написал он Касересу 28 октября, уже с пути, - но мой отъезд из Арекипы не означает признания мною правительства г-на Иглесиаса, управляемого Чили. Моей целью было спасти город. Таким образом, я, от своего и д-ра Гарсия имени, передаю Вам, генерал, все полномочия временного президента Республики, признанного всей перуанской нацией, и какие бы Вы решения ни приняли, заранее с ними согласен. Располагай Вы флотом, я счел бы за честь просить доверить мне хотя бы шлюп, но флота нет, и практической пользы принести не могу…»

Письмо это дон Андрес получил уже в ноябре, когда раны зажили, и положению его позавидовать сложно. В принципе, рассчитывать было не на что: арсеналов нет, от Боливии отрезан, в активе разве лишь несколько десятков небольших отрядов, по-прежнему подчинявшихся ему, как командующему, а теперь и временному президенту, но это капля в море, и тем не менее, «Ведьмак», восстановив костяк Армии «Центр», открыл военные действия.

С точки зрения любого продуктивно мыслящего человека, логики в этом не было никакой, поскольку оккупанты, согласно «Анконе», и так уже покидали предгорья, стягиваясь к Лиме. В связи с чем, сеньор Линч направил в горы письмо, прося не атаковать уходящих, ибо ведь бессмысленно, и получил ответ: «Я, как законный президент, ничего не подписывал. Лима столица моей страны. Вы под Лимой. Ваши прислужники в Лиме. Прах друзей, павших в Тарапаке и Уамакучо не даст мне спать, если я дам вам уйти свободно. В моем понимании, это станет изменой и дезертирством…»

В итоге, уходили чилийцы с тяжелыми арьергардными боями, с небольшими, но все-таки потерями, о которых «последний вице-король» в Сантьяго не сообщал, вместо этого еще раз попробовав уговорить «Ведьмака», и на сей раз ответ был менее резок: «При таких обстоятельствах постоянные интересы Перу обязывают меня, как законного президента до возвращения д-ра Гарсия или адмирала Монтеро, которые единственно могут освободить меня от обязанностей, во имя будущего Перу, ограничить военные действия с момента ратификации, но не раньше».

Атаки продолжались и после 8 февраля, когда «Анкону» ратифицировал сенат Чили. И после 9 марта, когда проголосовал «за» сформированный Иглесиасом «законный» сенат Перу. И после 4 апреля, когда генерал Камперо «выпил чашу яда», подписав перемирие (мир заключили только через 20 лет) с Чили, «добровольно уступив» все побережье, после чего Боливия, лишившись выхода к морю, начала быстро деградировать.

Булавочные уколы? Несомненно. Однако, просачиваясь в СМИ, инфа о мелких стычках и наличии в Перу президента «не по чилийской версии», вызывали тревогу и в Сантьяго, и в столицах «партнеров», и в конце концов, когда сеньор Линч, прислав уже личного секретаря, потребовал от Касереса внятно объяснить свою позицию, дон Андрес 19 июня ответил открытым письмом.

«Чилийское правительство добилось всего, что пожелало; это свершившийся факт. Теперь оно должен вывести свои войска из Перу, если только у него нет намерения вечно доминировать здесь силой, чего оно не достигнет, если только не превратит страну в кладбище. Моя, как президента Перу, обязанность проследить за уходом, после чего приступить к восстановлению страны. Таким образом, пока последний чилийский солдат не уйдет, я намерен атаковать или, во всяком случае, следить за исполнением Чили взятых на себя обязательств…»

Теперь, наконец, стрельба утихла. Последние небольшие отряды чилийцев уходили из районов, подконтрольных «Ведьмаку», тихо-тихо, только по заранее согласованным дорогам, под присмотром, а 4 августа, когда последний оккупант перешел границу, дон Андрес, собрав командиров, подвел итог: «Итак, друзья, война окончена. Много горя, много мертвых друзей, вечная боль. Тем не менее, нужно жить, нужно возрождать страну. Однако прежде всего, полагаю, нужно задать  несколько вопросов сеньору Иглесиасу, именующему себя президентом…», - но, впрочем, это уже относится не к Чили, а стало быть, об этом не здесь.

Рельсы упрямо режут песок

Сейчас, уж извините, речь пойдет о базисе. Экшна не будет. Хотя, если подумать, будет не просто экшн, а всем экшнам экшн. Но сперва давайте сперва вернемся в Чили, где мы, год за годом мотаясь по долинам и по взгорьям вслед за действующей армией, давненько не были, совсем не обращая внимания на тыл. А между тем, далеко от линии фронта за это время многое изменилось.

На первый-то взгляд, ничего революционного. Либералы, обеспечивая армию всем необходимым и умело конвертируя лавры побед, продолжали понемногу обстригать Конституцию, тесня консерваторов по всем азимутам, и крепко, и дружно, не глядя, кто либерал, а кто уже радикал, и столь конструктивное единение окупалось.

На выборах 1881 года им совместными усилиями удалось провалить самого Мануэля Бакедано, легендарного «генерала Победы», популярность которого, вероятно, была сравнима с популярностью Жукова в 1945-м, но взгляды не соответствовали стандартам чистого либерализма, усадив в главное кресло страны очень своего человека, Доминго Санта-Мария, занимавшегося, в основном, вытеснением церкви из политики. В этом вопросе он были железобетонно принципиален, даже пойдя на разрыв с Ватиканом, но против этого Конгресс совершенно не возражал, даже поддерживал.

Так что, в надстройке не происходило ничего интересного, а вот о базисе этого не скажешь. Там дела творились серьезные, ибо по итогам войны, еще задолго до подписей под «Анконой», стало ясно, что Чили стала, скажем так, главным на хуторе. Или, ежели кому-то претит блатное арго, говоря словами русского дипломата Александра Ионина, посетившего Сантьяго в 1889-м, «сделалась в своем положении на краю южноамериканского материка чуть ли не одним из главных факторов в жизни Нового Света». Круче истощенной Парагваем Бразилии и очень неравномерной Аргентины, об остальных и речи нет.

Ничего удивительного. Страна и раньше была богата, к тому же, содержалась в порядке, а теперь стала, по тогдашним меркам, богата фантастически. В недрах провинций, отжатый у Боливии и Перу, чего только не было. Серебро, сера, медь, йод, гуано, и все это уже с готовой инфраструктурой, - приходи и добывай, - и на все это стоял устойчивый спрос. Не говоря уж о селитре, издавна бывшей в цене, а теперь, поскольку шла не только на удобрения, но и на новые виды взрывчатки к новому оружию, вообще ценившейся чуть ли не на вес золота, - а Чили, обобрав соседей, после войны стала в смысле селитры мировым монополистом.

Ну и, естественно, вокруг селитры, закрутились большие, куда большие, чем раньше (хотя и раньше речь шла о суммах колоссальных) деньги. Где-то гремели залпы, текла кровь, а на милой Родине пачками возникали компании, частные и акционерные, открытые и закрытые. Возникали новые шахты, на старые завозили новое оборудование. Короче, как у Джека Лондона: «Сакраменто край богатый, золото гребут лопатой», типичная «золотая лихорадка», только вместо желтого металла белые кристаллы, - и старший партнер покупал все, по нарастающей, не глядя (когда война еще шла), что чилийское, а что перуанское.

По сути, селитра стала базовой опорой экономики, что всегда не есть хорошо, но при таком буме в послезавтра мало кто смотрел. Хотя, конечно, поток средств ручейками уходил и в другие привычные отрасли, в первую очередь, на медь, раньше считавшуюся «царицей», теперь же ставшую чем-то типа «вдовствующей королевы». Англичане ею, правда, не очень интересовались, дом Ротшильдов и так контролировал 43% всей разведанной меди планеты, так что, сюда имели возможность проникнуть и янки, которых от селитры оттеснили жестко.

Ну а янки есть янки. У них, конечно, после освоения Дикого Запада, где меди нашлось очень много, и своего хватало, тем паче, что внедрялись самые новые, самые прогрессивные технологии добычи, так что, разрабатывать купленное в Чили они не торопились, однако они умели смотреть на несколько шагов вперед, и понимая, что рано или поздно с Англией придется бодаться, столбили все, куда могли дотянуться. И там, куда дотягивались, - Anaconda Copper Company, детище знаменитого Маркуса Дейли ползла в авангарде, - внедрялись и укоренялись, подчеркнуто не влезая туда, где кормились сэры.

И конечно же, - оно, думаю, и так понятно, но просто для порядка, - ажиотаж порождал инфраструктуру. Нужны были новые железные дороги, новые морские компании, новые терминалы, новые финансовые структуры, - и они возникали. А плюс ко всему, «умиротворение Араукании» с конфискацией у мапуче 93% их земель, выбросило на рынок огромные земли, удобные для запашки и разведения овец, то есть, зерна, всегда бывшего в цене, и шерсти, которая, конечно, не селитра, но была так востребована, что иначе как «золотым руном» ее не называли.

При этом, на «освоение Юга» (включая приведение в чувство последних мапуче, которые пытались качать права) правительству не пришлось даже тратиться. Просто землю давали тем, кто мог развернуть крупное хозяйство, и очень скоро четыре «фамильных» компании, объединившись в «Общество по эксплуатации Огненной Земли», успешно решив проблему туземцев, стали еще одной курочкой, дававшей в бюджет золотые налоговые яйца. Плюс, само собой, пошлины.

Особый подход

Короче говоря, денег море, торговый баланс из года в год с профицитом, все флаги в гости к нам, и так далее. А в первую очередь, естественно, Юнион Джек, который, собственно, даже не в гости, а свой в доску, ибо давно уже поселился, пустил корни и дал плоды. Поэтому сразу после оккупации Атакамы, а затем и перуанской Тарапаки организовать стабильность в селитряной отрасли поручили томe же, кто занимался этим при перуанцах, м-ру Роберту Харви, во-первых, высококлассному специалисту, а во-вторых, доброму другу и партнеру англо-чилийских банкиров уровня Агустина Эдвардса и Джиббсов.

Разумеется, м-р Харви не отказал. Ни присматривать, ни подобрать надежных партнеров, готовых участвовать в приватизации, - поскольку введенная Перу госмонополия была оккупантами отменена сразу же, - и взявшись за дело, быстро организовал торги, лоббируя тех, за кого мог поручится, то есть, друзей и соотечественников. В частности, пригласил из Англии старого приятеля, финансиста средней руки Джона Томаса Норта, негласно (официально не имел права) став его компаньоном, а тот который активно взялся за дело, скупая перуанские боны, гарантированные теперь чилийцами, создавая АО и бойко оперируя акциями на бирже в Сити.

Это было чертовски выгодно, а кроме того, считалось патриотичным: в Атакаме и Арике до войны «пустили кое-какие корни» немцы, и вытеснить их джентльмены считали делом чести во славу Альбиона и лично Вдовы.Так что, уже в ходе войны почти всю селитру Чили, всю Атакаму и всю Тарапаку, включая еще не изученные, но перспективные районы, впрок, подмяли пять британских фирм: Лондонский банк для Мексики и Южной Америки, естественно, всемогущие Джиббсы, влиятельная в Лондоне компания Бальфур-Вильямсона, ну и м-р Грейс, державший остатки перуанской селитры. А в первую очередь, конечно, Норта и Харви, мудро дававших жить другим, но и себя не обделявших, скупая, помимо прочего, перспективные, но еще не разведанные земли и протягивая железнодорожные ветки.

После войны, когда все устаканилось, эти активы подорожали на порядок, если не на два, а то и больше, что отмечал и г-н Ионин: «Когда Норт устраивал свои первые компании на акциях, то цена селитры в Европе, куда она сплавялась через Англию, доходила до 36 шиллингов за квинтал, а производство ее с таможенными расходами стоило от 6 до 7 шиллингов. Читатель видит, какой она давала барыш — до 600 процентов на капитал!», - и Норт вошел в зенит.

Недавно еще зажиточный, но не особо известны бизнесмен скупал концессии где только мог, в Египте, в Бразилии, в Австралии, при этом ничуть не жадничая, но щедро вовлекая в свои дела влиятельных людей, даже о мимолетном кивке которые недавно не мог и мечтать, и high society, оценив талант по достоинству, ответило взаимностью. М-р Норт вошел в Совет Сити, дом Ротшильдов на очередном собрании Постоянного селитряного комитета снял в его пользу кандидатуру своего протеже, лорды Черчилли вошли в круг его не только компаньонов, но личных друзей, и сама Вдова обласкала новую звезду Альбиона рыцарским званием и чином полковника.

О Чили же и говорить нечего. Высший свет Сантьяго принял новый столп общества, как родного, а в «зоне интересов», - Антофагаста и Тарапака, - даже сравнивать не с чем. «В Икике, да и во всей Тарапаке, и южнее, включая бывшие земли Боливии, - отмечал г-н Ионин, - есть свой король... Короля этого зовут королем пустыни, или, скорее, королем селитры; его воля закон, его гнев страшен, а милость желанна, его фотографии продаются тут же во всех магазинах, с изображенном королевской короны наверху; имя ему полковник Норт».

И такое положение дел некоторых чилийских, политиков и не политиков, смутно раздражало. При все том, что м-р Норт и другие «короли» вели себя с подчеркнутым почтением к законам, исправно отчисляя все положенные налоги и платя пошлины, капитал есть капитал. Инвесторов и акционеров интересовала селитра, одна селитра, и ничего, кроме селитры, а потому любые проекты правительства, так или иначе связанные с селитрой, встречали с их стороны полное понимание. Зато все, к селитре не относящееся, увязало в согласованиях, в конце концов, уходя в долгий ящик, - влияния для этой комбинации у людей из Лондона было достаточно, хотя в Сантьяго, в отличие от очень много где, влияние это стояло на очень особенных слонах и очень особенной черепахе.

Чили, в отличие от очень  государств континента ближнего и дальнего зарубежья, все же была страной специфической. Если где-то местную знать можно было пугать или прямо и откровенно покупать, то здесь такая возможность исключалась по определению. Ибо «доктрина Порталеса», пусть и уже изрядно не соответствовавшая духу времени, пусть и отвергаемая либералами, как «реакционная», все же была основой основ. Люди на ней выросли.

«С нетерпением ожидая Вас, мой дорогой друг, - писал м-р Харви в одном из первых писем м-ру Норту, приглашая его приехать и принять участие в скупке перуанских бумаг, - считаю важным заранее разъяснить некоторые особенности здешних господ. Они считают себя равными англичанам, и говоря по совести, так оно и есть. Поэтому говорить с ними нужно, как с англичанами. В ответ на любое предложение о разовом вознаграждении за разовую услугу, с вами наверняка разорвут всякие отношения, перед вами закроют двери, возможно даже, вы получите вызов на поединок. Но если предложить им место в совете, или определенную долю акций в деле, или совместное вложение капиталов, и если объяснить, что именно в этом вложении они, и только они, могут принести пользу своему государству, при этом обогатившись сами, тогда отказа не будет».

Podemos!

Согласитесь, полезные инструкции. И м-р Норт, как смотрящий от Сити по Чили, усвоил их четко, взяв за основу. Широчайший круг контактов, масса связей, но никаких «барашков в бумажке», никаких борзых щенков, никаких попилов и откатов, даже никаких синекур для великовозрастных отпрысков. Только сухое, деловое сотрудничество с «традиционными политиками» из всех партий и всех фракций Конгресса, с военными, с аристократами и юристами. Если акции, то «по-дружески», без каких-то обязательств, если места в советах директоров, то с конкретными участками работы.

Это принималось. Как уважительное признание социального статуса и личных достоинств. А потом небольшие, в сущности, невинные просьбы уже воспринимались, как свои, и значительная часть депутатов, как правило, во всем противоречащих друг другу, по ряду вопросов голосовала так, как хотелось бы м-ру Норту, причем, с полной уверенностью, что во благо согражданам.

Ну вот, скажем, протекционизм. Конечно, это поможет встать на ноги местному производителю, - но когда? Нескоро, очень нескоро, а тем временем простому человеку придется покупать не дешевое и качественное, пусть и Made in England, а дорогое и похуже. Свое, правда, но будет ли простой человек рад? Да и зачем изобретать колесо, если оно уже изобретено и стоит недорого?

Или налоги с инфраструктуры в «королевстве селитры». Они вполне умерены, но если их чуть-чуть понизить, доходы в бюджет вовсе не упадут, а подрастут, потому что британские друзья пустят сэкономленные деньги на развитие той же инфраструктуры, эффективность которой станет выше, а ведь смысл цивилизации именно в том, чтобы интенсифицировать процесс.

В итоге, интересы селитры, - то есть, Англии, - начинали диктовать курс чилийской экономике, а по большому счету, и политике, а это, несмотря на умные рассуждения в СМИ, которым м-р Норт всегда был готов помочь, не нравилось многим, кто не сподобился заседать в Конгрессе. «Общественное мнение страны, - отмечает Эрнан Рамирес, - включая и промышленников, но исключая самые высшие политические слои, чувствовало ненормальность такого положения дел, и уже через два-три года после войны такие мысли стали предметом обсуждения».

Действительно, уже в конце 1886 года, когда горизонт был чист, без единой тучки, - El Eraldo, рупор крупных заводчиков-металлургов разъясняла своим читателям «всю абсурдность» ситуации, когда в результате тяжелейшей войны «политые кровью простых чилийцев богатства стали владением иностранных спекулянтов, ничем не связанных с Чили, не питающих интереса к процветанию страны, не болеющих за ее успехи».

Иными словами, расклад, при котором всем, кто хотел и умел думать, становилось ясно, что чем дальше, тем больше экономику и, значит, в перспективе, политику Чили определяет Лондон, порождала социальное беспокойство, везде и всегда чреватое социальным заказом, а  это далеко не всех устраивало. И нельзя сказать, что  в (по Эрнану Рамиресу) «самых высших политических слоях» не было сил, этого беспокойства не разделяющих. Чтобы не пересказывать, покажу, и простите за огромную цитату.

«Нет ничего плохого в британских инвестициях, - писал еще в 1885-м известный экономист, профессор и либеральный депутат Мануэль Аристидес Саньярту своему близкому другу, главе МВД, то есть, по статусу, премьер-министру сеньору Бальмаседе, - как нет ничего плохого в акционерных обществах. И я, и Вы, друг мой, не чужды этой интересной и выгодной игре. Плохо то, что для многих господ даже из нашего круга их участие в финансовой деятельности англичан начинает доминировать над долгом чилийского политика.

Конечно, английские банки дают прибыль большую, нежели чилийские, но есть опасность, что люди, держащие деньги в английских банках, извлекающие доход из английских компаний, в какой-то момент перестанут быть чилийскими предпринимателями и станут по сути предпринимателями английскими, отстаивающими интересы Англии, а это неприемлемо.

Да, мы неразрывно связаны с Англией, в этом наша удача, мы гордимся тем, что стали "уголком Англии", мы готовы быть частью и младшим компаньоном Англии, но это не значит, что мы можем позволить себе стать новой Индией, из которой выкачивают ресурсы, не позволяя развиваться. Мы  должны создавать собственную промышленность, для чего у нас имеются и деньги, и ресурсы, и умы, мы обязаны сотрудничать с англичанами, но не слепо покоряться им. Если сегодня мы уступим наши позиции, в будущем мы перестанем быть Чили».

Смело. Амбициозно. И естественно. По сути, победа в войне, обрушившийся золотой дождь, темпы развития, сравнимые с европейскими, сыграли с Чили злую шутку. Или добрую, это уж кому как. На уровне базиса она была способна совершить качественный рывок от «великой сырьевой державы» в просто развитые страны. Даже с неким «империалистическим» оттенком, то есть, с вывозом товаров (или даже капиталов) в соседние страны, - тем самым, бросив вызов Европе.

Именно эти смутные ощущения, гуляющие в коллективном чилийском подсознательном, по сути, озвучивал сеньор Саньярту, и его готовы были поддержать многие. Потому что всяческая бизнес-мелочь, имеющая кое-какую копейку и мозги, но не имеющая возможности пристроить капиталец по своему разумению и рвануть к высотам, тяготясь положением «купи-продай» при англичанах и связанных с ними «больших людях», думала примерно так же.

Пусть она, эта масса, и не умела высказать все так умно, как профессор и депутат, да еще в интимном письме премьеру, но тиражи El Eraldo и других «правдорубов» росли, в отделах «Нам пишут» появлялись письма от самых разных представителей общественности уровнем чуть выше работяги. Призрак чего-то этакого бродил по Чили от Такны до Огненной Земли, а когда появляются такие призраки, они рано или поздно обрастают плотью.

Плюс электрификация всей страны

Честь имею рекомендовать: Хуан Мигель Бальмаседа. Аристократ с корнями, уходящими в XVII век, стойкий либерал, но при этом выдвиженец президента Мануэля Монтта, отнюдь не либерала, выделившего юношу, заметив в нем «моральную силу, способности к организации и стойкий патриотизм» и лестно сравнившего его с Порталесом.

Из года в год набирал авторитет. Став главой МИД в разгар войны, сумел умиротворить очень враждебно настроенную Аргентину, после чего президент Санта-Мария назначил его главой МВД, то есть, премьером, и там он тоже не подкачал. При этом, сугубый прагматик, неплохо округливший состояние на акциях «селитряного бума».

В том, что на выборах 1886 года призером станет именно он, не сомневался никто, настолько, что все потенциальные оппоненты, люди авторитетные и с немалой поддержкой, предпочли не соревноваться, и получив невероятное для Чили большинство голосов, - 324 330, то есть, более 70%, - дон Мигель, 18 сентября принеся присягу, приступил к исполнению своей программы.

Программа же была обширна, за долгие годы продумана, и представляла собой план превращения Чили в «регионального тигра». То есть, быстрый экономический рывок, чтобы перестать быть «селитряной сверхдержавой», реально, а не на красивых словах став «Европой в Южной Америке», путем индустриализации на базе самых новых, самых современных технологий, позволяющих экспортировать товары и не зависеть от импорта.

Согласитесь, весьма амбициозный проект. Хотя от «а» до «я» просчитанный лучшими экспертами, не казался фантастикой. Куда фантастичнее выглядело, - и друзья главы государства на это указывали, - намерение Бальмаседы примирить все фракции ожесточенно грызущихся между собой либералов, вновь создав мощную партию, воодушевленную государственным интересом, который в итоге принесет пользу всем. В возможность реализации этой задумки не верил никто, а вот сам президент, проведя в Конгрессе полжизни, почему-то верил.

Впрочем, поначалу все шло очень даже хорошо. Собрав в правительстве всякой твари по паре, и тем самым на время утихомирив даже самых буйных, новый президент засучил рукава. Считая своим кумиром Бисмарка, он, тем не менее, в плане «давай-давай» копировал не столько методичного графа, но, скорее, Наполеона III, - но ведь у того на первых порах все получалось, и у Бальмаседы тоже получалось, тем паче, что денег хватало на всё.

И шло-ехало. Железные дороги, каналы, пристани. Порты, мосты, телеграф, электричество, трамваи, канализация, больницы. И заводы, заводы, заводы, уже не плавильные, но инструментальные и сборочные, а поскольку своих кадров не хватало, из Европы (еще со времен его премьерства) приманивали иммигрантов, но не всех подряд, а классных мастеровых, особенно немцев, способных организовывать серьезное производство.

Кое-что, - скажем, новейшее оружие, броненосцы, канонерки, - приходилось закупать, но очень старались выйти на импортозамещение. Так что, невероятно быстро: свои, не привозные локомотивы, свои металлоконструкции, а отсюда: новые заводы и мастерские, новые рудники, и все это государственное. Хотя, конечно, от инвестиций не отказывались, однако насчет контрольных пакетов было строго. Ну и, естественно, резко рвануло вперед просвещение: пачками открывались школы, технические колледжи, институты.

Очевидцам это казалось сказкой. «Целые города вдруг вырастают по берегу пустыни, - писал г-н Ионин, - железные дороги строятся всюду, еще вчера ее не было, и вот она, везде грохот строек, всюду очереди в конторы, беспрестанно набирающие рабочих». Короче говоря, «настоящая оргия материального прогресса», как отмечал сэр Бэйли, английский посланник, скептически прибавляя: «и непонятно, ради чего, если страна, продавая столько селитры, может купить все. Странное для солидного политика ребячество!».

Не совсем добрая ирония, согласитесь, и объяснялась она просто: уже первые шаги Бальмаседы озаботили стратегических партнеров. Пока что, коль скоро речь не шла о селитре, немногих и не самых влиятельных, типа производителей паровозов и оборудования, но и они умели усложнить послу жизнь, требуя «прекратить это безобразие», и посол проводил встречи с депутатами от самых разных фракций, настаивая на «более взвешенном экономическом курсе».

Так что, в Конгрессе время от времени начинались дебаты, но Конгресс и без того был криклив, а Бальмаседа имел достаточно опыта, чтобы выстроить систему сдержек и противовесов, которой умело оперировал. Хотя оппонентов из месяца в месяц становилось все больше.

Старым «королям зерна», которых все устраивало и никакие инновации не были интересны, не по нраву оказался новый Горный кодекс, по которому государство получало право отнять у них лежавшие впусте земли (хотя и за огромную компенсацию). Еще большую суматоху в верхах вызвало учреждение национального банка, имевшего право лицензировать деятельность частных, а следовательно, ставившего под контроль привычные фокусы с денежными потоками.Однако и тут Бальмаседа как-то держал баланс.

Вот только пресловутую «силу вещей» не обманешь. Объективно каждый шаг президента хоть чуть-чуть, но ослаблял позиции Лондона, и в Лондоне все пристальнее присматривались к происходящему. Там очень не одобрили соглашение о займе с Германией на огромную сумму, которую Сити и само с удовольствием выделило. Там крайне удивились решению Бальмаседы заказать постройку броненосцев нового типа не в Ливерпуле, а во Франции, и еще больше были озабочены в связи с прибытием в Чили инструкторов из Рейха, а чилийских кадетов в немецкие военные академии.

И тем не менее, не одобрив, удивившись и озаботившись, реагировать не спешили, поскольку в те годы Париж уже не считался конкурентом, а Берлин еще не считался. Да и сеньор Бальмаседа, выросший на глазах, свой в доску, акционер и лоббист, считался все же не отступником, а этаким анфан-террибль. Но вот явное стремление президента открыть путь в страну Штатам настороженность очень усилило, хотя вопрос касался всего лишь меди.

Как мы знаем, бывшая «царица» в это время была не в фаворе. Цены как упали, так и бултыхались внизу, особого спроса не было, и в принципе, люди из Сити не особо обращали внимание на суету вокруг красного металла. Хотя, конечно, на всякий случай, впрок, самые дальновидные, типа Duncan Fox & Co и Balfour Williamson, рудники прикупали и придерживали.

Но появление янки, начавших внедряться в отрасль, встретили, мягко говоря, без восторга. Тем паче, что Патрик Иган, с 1886 года посол США в Чили, в свое время чудом избежавший петли ирландский фений, «детей Вдовы» очень не любил зато быстро нашел общий язык с сеньором Бальмаседой, который, искренне уважая «стратегического партнера», не скрывал, что хотел бы «разбавить» ориентацию на Альбион ориентацией на Север.

Спор хозяйствующих субъектов

Только давайте сразу расставим все по полочкам. Хосе Мигель Бальмаседа не был ни романтиком, ни революционером, ни «чужим среди своих». Он был частью системы, в которой вырос, и всегда стремился к компромиссу, за что и получил прозвище El Volatinero (канатоходец), которое сам считал комплиментом. Либерал до мозга костей, мечтавший полностью отменить Конституцию 1833 года с ее льготами старым сословиям, он, тем не менее, сделал все, чтобы помириться с церковью, и точно так же, в его намерения не входил конфликт с Лондоном.

В конце концов, он вырос в рамках «англо-чилийского симбиоза», высоко ценил близость страны с Англией, имел в Лондоне друзей, обладал акциями, - в связи с чем, стремился все свои действия координировать с англичанами. Общался, консультировался, разъяснял, предлагал самые комфортные варианты сотрудничества вплоть до «мы готовы быть вашим передовым отрядом в Тихом океане… Чилийский флот с радостью преподнесет Королеве любые острова, которые Англия хотела бы контролировать, вплоть до Гавайев…».

Единственное, на чем он настаивал, это на самостоятельности Чили. На ее праве быть не халявщиком, не шахтой селитры, не мальчиком на побегушках, но партнером. Пусть и младшим. То есть, уступая Англии все, что в Букингеме, Вестминстере и Сити пожелают потребовать, во всем остальном самостоятельно определять свой путь и свои перспективы, если угодно, «подбирая объедки за тигром», благо, островов в Полинезии и Микронезии хватит на всех.

Судя по всему, он, - по крайней мере, на первом этапе, - искренне полагал, что сможет усидеть на двух стульях, а вот мудрые люди в Лондоне, имевшие за спиной опыт столетий, понимали, что это не получится, и понимая, - по крайней мере, на первом этапе, - пытались урезонить. Ничего, конечно, не говоря прямо, но давая понять, что при таких темпах индустриализации (а чилийские товары уже начали экспортироваться в Боливию и Перу) конфликт интересов рано или поздно неизбежен. И они были правы.

В феврале 1887 года чилийское правительство оплатило злосчастные «перуанские боны» и стало владельцем селитряных залежей и предприятий Тарапаки, доныне находившихся в залоге, сразу вслед за тем приняв закон о запрете на отчуждение государственной собственности, имеющей хоть какое-то отношение к селитре. Формально это не нарушало никаких обязательств и не ущемляло ничьих прав, однако м-р Норт и его компаньоны рассчитывали, что оплаты не случится до 1889 года, после чего, по условиям залога, они сами смогут выкупить интересующую их собственность. И пошла реакция.

Притом, что решение властей вызвало более чем положительный отклик во всей стране (мелкий и средний бизнес пришел в восторг от возможности так или иначе присосаться к «белому золоту»), в Конгрессе вновь начались дебаты. Уже слишком многие там были тесно подвязаны к фирмам м-ра Норта, а кое-кого эти фирмы уже просто провели в депутаты, и эти «новые люди», вчерашний «плебс», независимо от партийной принадлежности, готовы были рвать за хозяев глотки в прямом и переносном смысле.

Тем не менее, Бальмаседе, опытнейшему аппаратчику, искушенному в интригах, как мало кто, удалось вырулить и на сей раз. Выступив 1 июня в Конгрессе, он воззвал к единению, напомнил о заветах Порталеса, объяснил, что вместе мы, либералы, сила, а если вместе с радикалами, то силища, поодиночке же, да при такой грызне, нас порвут, и предложил самым крикливым посты в правительстве.

Это впечатлило. «Новые люди», которым очень понравилось быть «элитой», понимали, что депутат – хорошо, но министр – лучше, и притихли, однако ничто не дается даром: как указывает Игнасио Ибаррури, «была допущена двойная ошибка: граждане , опытные и принципиальные, ушли в оппозицию, а радикалы, мало подготовленные и для Бальмаседы чужие, стали "троянским конем", готовым уйти в оппозицию в любой момент».

Тем не менее, тактически комбинация оправдала себя. Целый год Конгресс оставался если и не спокоен, то, в основном, лоялен, голосуя за предлагаемые президентом «уточнения», то есть, за дальнейшую индустриализацию страны на основе государственных запасов селитры в Тарапаке, и в конце концов, сеньор Бальмаседа решил, что пришло время сделать очередной шаг.

4 марта 1889 года глава государства в сопровождении большой группы «королей металла» и массы журналистов, чилийских, европейских и из США, на корабле «Амазонас» отправился с «государственной ревизией» на север страны, где посетил все рудники и все заводы «селитряной зоны». После чего, 8 марта на торжественном банкете в Икике, «столице селитры», выступил с политической речью, названной в СМИ «сожжением мостов».

Нет, разумеется, внешне все выглядело предельно корректно. Высший свет, леди and джентльмены, seniores y senioras, брызги шампанского, хамон, пармезан, холуи во фраках, испанский и английский вперемешку, тосты, здравицы, аплодисменты, но после длинного рассказа о впечатлении от экскурсии: «Не скрою, я шокирован тем фактом, что в зоне нашего национального богатства, в основном, пребывающего в частном владении, владельцы принадлежат, в основном, к одной только национальности», и: «очень нам дружественной, но было бы предпочтительнее, чтобы они принадлежали чилийцам».

Впоследствии многие исследователи оценят «выступление в Икике», как «фактическое объявление войны британскому бизнесу, ставшему своего рода государством в государстве», но это не совсем так. Следует, скорее, говорить о «декларации намерений» в связи с некоторыми обстоятельствами, скажем так, непреодолимой силы, о которых лондонские друзья (а таких было немало) проинформировали правительство Чили примерно в конце января, рекомендуя отнестись к сообщении как можно более серьезно.

И на то имелись веские причины. Стабильный рост цен на селитру привел м-ра Норта и его компаньонов к мысли, что неплохо бы взять под контроль не 41% «белого золота», а все, что есть. То есть, так или иначе приватизировать и предприятия, принадлежащие чилийскому государству, - разумеется, честно купив. Однако замысел был настолько масштабен, что даже при самых щадящих ценах ни самому м-ру Норту (100 миллионов фунтов), ни всем пяти «королям селитры» вместе (350 миллионов) такой проект был не под силу. Что, впрочем, не препятствовало: был создан «Союз Селитры», синдикат, куда охотно вошли все тузы Сити, включая Ротшильдов и Бэррингов; «с охотой участвовала и вся знать Англии», какой-то пай внес даже Букингем.

То есть, как говорит г-н Ионин, не только путешественник, но и дипломат, знавший подоплеку событий, «для осуществления подобного предприятия: одних денег было мало — нужно было озадачить само чилийское правительство, отуманить его, придавить его упрямство громадностью силы целой Англии», и сделать это синдикат доверил лично м-ру Норту. О чем, собственно, и сообщили в Сантьяго лондонские доброжелатели.

Полковника никто не хочет

16 марта 1889 года «его селитряное величество», как писала одна из сервильных газет, прибыло в Чили, имея, помимо колоссальных полномочий от компаньонов, личный интерес. Ибо возникла проблема. За пару лет до того, скупая перспективные земли, м-р Норт приобрел уже разведанное, но еще не взятое в эксплуатацию месторождение Laguna, около Икике.

Обошлась покупка в смешные 110 тысяч фунтов, но потом выяснилось, что оформление прошло не совсем чисто, к тому же, кто-то подделал оценочную справку, понизив стоимость товара в десять раз, и чилийское правительство, приостановив сделку, начало судебный процесс. Позиции полковника в этой тяжбе были слабее некуда, но теперь, представляя синдикат, он не сомневался, что дело, при некоторых уступках с его стороны, будет решено в его пользу.

Естественно, включился и «зомбоящик», то есть, пресса, потому что «ящик» тогда еще не изобрели. М-р Норт еще и мыс Доброй Надежды не одолел, а влиятельные чилийские газеты, - не все, но очень, очень многие, всех политических оттенков, - уже пели осанну. «Короля пустыни» сравнивали с Сан-Мартином, Порталесом, Колумбом, даже Цезарем, рассказывали, как он велик, но при этом прост и доступен, детально описывали все то невероятно хорошее, что он сделал для Чили, восхищались «редким мужеством человека, решившего предпринять такую тяжелую поездку, чтобы поклониться своей второй Родине», и так далее, и тому подобное. Завершалось призывами встречать с цветами.

Встреча, однако, оказалась неубедительной. То есть, все, что положено было, и «высший свет» явился, и депутатское представительство внушало, но Сантьяго в целом событие не очень заметил. А на официальном уровне готовности встретиться с одним из богатейших людей тогдашней планеты не выразил никто, кроме нескольких чиновников невысокого уровня, которых вежливости ради прислали, да судебного пристава с извещением о проигрыше м-ром Нортом тяжбы по делу Laguna в суде первой инстанции.

Понятно, гостю из Англии подробно доложили о «речи в Икике», после чего подключились очень высокие связи, однако организовать встречу с президентом или хотя бы премьером так и не удалось. Ситуация выглядела уже просто унизительной, и высокий гость решил покинуть столицу, переехав в Икике, где у него все было схвачено и вся элита так или иначе зависела от него.

Там, естественно, оказалось полегче. И приняли с триумфом, и на деловой банкет сошелся весь цвет Тарапаки. Правда, из официальных лиц не явился никто, зато во главе стола, рядом с виновником торжества, сидел генерал Мануэль Бакедано, легендарный герой, «отец победы», - личный друг президента, но при этом владелец солидного пакета акций селитряных компаний.

Прозвучала красивая, страстная речь о гостя любви к Чили, о готовности положить жизнь на алтарь ее процветания, о неких «амбициозных, недальновидных политиках», ставящих палки в колеса англо-чилийскому бхай-бхай. И «вся Тарапака» аплодировала, в итоге подписав обращение к президенту с просьбой «прислушаться к аргументам великого полковника Норта».

Но и все. Ничего больше. Прошение осталось без ответа, на предложение синдиката насчет хотя бы концессий последовал отказ, а после попытки пойти окольным путем суд второй инстанции окончательно отказал гостю из Лондона в вопросе о Laguna. Не помогли ни письмо от главы дома Ротшильд, ни письмо от Бэрринга, ни ссылка на мнение лорда Черчилля. Разве что имя Вдовы м-р Норт озвучить не посмел, но, видимо, и это бы не помогло.

Больше того. В апреле, в самый разгар хлопот полковника насчет аудиенции хотя бы в режиме «на ногах», чтобы не выглядеть вовсе уж униженным, указом президента была учреждена «Особая комиссия по селитре» для изучения всего, что относилось к «белому золоту». В том числе, ревизии ситуации в частных владениях, полный учет государственных ресурсов, оценка их и подготовка рекомендаций правительству «для дальнейших действий».

Звонкая вышла пощечина. «Король пустыни», конечно, сделал вид, что ничего особенного не произошло, однако прервал свой визит и вместо октября, как планировалось, уехал в июне, сопровождаемый язвительными статьями в прессе. А вот «популярность Бальмаседы, как сообщил в Вашингтон посол Иган, выросла еще более — его провозглашают героем, и некоторые осмеливаются говорить подобное даже в Икике».

Надо сказать, «селитряное величество», оказавшееся просто «полковником», да и то не настоящим, потому что в армии никогда не служил, а просто Вдова удостоила, успел отбыть вовремя. Это избавило его от очередного унижения: всего через пару дней после того, как пароход исчез за линией горизонта, 1 июля 1889 года, Бальмаседа выступил в Конгрессе со второй «великой речью», открыто заявив, что «провинция Тарапака, гордость и достояние Чили, превратилась в иностранную факторию, наподобие китайского Гонгконга. Терпеть это далее невозможно с точки зрения национальной выгоды и национальной чести».

И: пора поставить точку на монополии «некоей достойной нации» в отрасли, «жизненно важной для гармоничного развития Чили, начиная с тех областей, где юридическое оформление собственности вызывает обоснованные сомнения». Потому что «интересы наших давних добрых друзей для нас приоритетны, но интересы Чили превыше всего». А на вопрос, не может ли сеньор президент уточнить, тотчас последовал ответ: правительство готовит пакет документов для экспроприации восьми рудников, принадлежащих железнодорожной компании Nitrite Railways.

Далее Бальмаседа зачитал документы, доказывающие, что названные объекты были присвоены главной «чугункой» Тарапаки, обеспечивавшей доставку селитры в порты, - одним из ключевых предприятий империи Норта, - самовольно, самозахватом, в заключение сообщив о намерении пригласить для проверки реальной стоимости купленных сеньором Нортом бизнесов экспертов влиятельной геологоразведочной фирмы из США.

И вот это уже означало войну. Пусть и холодную, но войну. Даже не столько с полковником, оно бы еще ладно, сколько с тем смутным,  неопределимым, но очень серьезным, что стояло за ним, - и победитель мог быть только один, потому что ничьих в таких холодных войнах не бывает…

Парадоксы неплановой экономики

Визит м-ра Норта расставил все по местам, и хотя полковник убыл, семена он посеял, не скупясь, благо, почва была хорошо унавожена. У «линии Бальмаседы» была неплохая поддержка, но и оппозиция неслабая. Очень против него была церковь, не простившая президенту его последовательно «просвещенческого» курса. Не менее жестко настроены были консерваторы «старого» типа, напуганные перспективой отчуждения земель, которыми они владели, не вкладывая денег в обустройство, и консерваторы «нового» типа, овцеводы Огненной Земли, которым не нравилось, что льготные годы кончились, а президент их не продлевает, требуя платить налоги в полном объеме.

Еще больше сердились старые экспортеры, сросшиеся с Англией, как сиамские близнецы, и банкиры, чьи банки, по факту, были банками Сити. И даже среди как бы «национально мыслящих» политиков, которым глава государства шел на уступки, стремясь приручить, были недовольные, потому что, хотя Бальмаседа вроде бы делал то, чего они требовали, то, чего они требовали, расходилось с тем, чего хотелось бы м-ру Норту, с которым у них сложились особые отношения.

Ничего странного в том, что вскоре после «сожжения мостов» Конгресс, по выражению современника, «словно укусила бешеная собака». Вменяемые дебаты, даже с придирками, вышли на уровень постоянной истерики. Причем реальный смысл конфликта тонул в потоке слов: на правительство наезжали, обвиняя в «посягательстве на парламентские свободы», один кабинет рухнул, вслед за ним рухнул второй, и хотя президенту все же удалось сформировать более или менее устойчивую коалицию, она тоже грозила лопнуть в любой момент.

Параллельно косяками пошли проблемы на другом фронте. В одночасье, резко, без явных показаний на лондонской бирже поползли вниз цены на йод и серебро, ранее пусть и невысокие, но устойчивые, - а что еще гаже, то же самое непонятно почему случилось с медью, вторым по объему экспортным товаром страны.

Тут, правда, объяснение было. Осенью 1889 года началась эксплуатация рудников Рио-Тинто в Испании, куда ранее Сити денег не вкладывал, поскольку считал разработку очень дорогой, да и металл был похуже. Но все равно непонятно. Потому как теперь вдруг оказалось, что и металл хорош, и стоимость на разработку не так уж высока, тем паче, что Испания гораздо ближе, чем Чили, и не нужно тратиться на перевозку.

В итоге, - зарисовка с натуры, сделанная аккурат в это время г-ном Иониным, - «Работа в медных рудниках идет на убыль, и если продолжится такой кризис, то страна обанкротится... Многие бросили уже рудники... рабочие бегут отсюда массами далее на север, в пустыни, на другие заработки, бросая свои семейства почти в нищете», - а к тому же внезапно упала и добыча селитры, поскольку на лондонской бирже поползли вниз и на нее, и предприниматели Тарапаки, сокрушаясь, ограничили добычу. После чего начал сползать и курс песо.

Все это очень мешало, кое-кто даже позволял себе предполагать, что никакой случайности нет, а злая англичанка гадит, но догадки не так важны. Важны последствия, а последствия очевидны: сокращение финансовых операций, кризис торговли, волна банкротств, и резкое ухудшение жизни «низов», либо терявших работу, либо нищавших, потому что бумажные деньги обесценивались. И все это шло так быстро, что «низы», ранее проблем не доставлявшие, зашевелились.

В скобках. Мало с чем сравнимое по темпам развитие промышленности в это время привело к формированию в Чили не просто предпролетариата, но, скажем так, пролетариата классического, заводского, причем в количестве, куда большем, чем в Бразилии и Аргентине, где такими процессами могли похвастаться немногие самые развитые центры.

Естественно, - ведь разгар эпохи «дикого капитализма» же, - жизнь работягам медом не казалась, и работяги дулись. Как везде. Однако именно в Чили, лет на 10-15 раньше, чем у соседей, недовольство оформлялось идейно и организационно, - в связи с тем же прогрессом. Ибо в Чили иммигрантов старались завозить квалифицированных, со стажем, а такие кадры, вместе с профессиональными навыками, привозили и кое-что в придачу.

Немцы растолковывали местным, что такое марксизм, испанцы обучали азам анархизма, ирландцы растолковывали насчет тред-юнионов, а чему могли научить (и учили) бывшие парижские коммунары, думаю, понятно без слов. Так что, удивительно не то, что когда массам стало реально плохо, они начали шуметь и бастовать, но степень слаженности и организации.

Из искры, проскочившей в июле 1890 года в Икике, разгорелось пламя, быстро охватившее всю Тарапаку и всю Атофагасту, перекидываясь с севера на юг, рудников в порты и на «чугунку». Причем, в центре событий забастовка шла по-европейски организованно и спокойно, без насилия, превратившись во всеобщую и с едиными требованиями: работяги желали получать зарплату серебром или, если бумагой, то с учетом инфляции.

Все это случилось так неожиданно, и было так непривычно, - охрана просто боялась связываться, - что господа обратились к гаранту Конституции с требованием принять срочные меры, то есть, прислать войска, однако ответ оказался не таким, какой ждали: «Телеграмму получил. Запросил доклад интенданта. Ознакомился. Требования забастовщиков считаю умеренными и разумными. Желал бы знать, какие шаги предприняты вами для достижения справедливого взаимопонимания с рабочими».

Такого хозяева не ждали, любви к президенту это не добавило, однако, раз уж иных вариантов не было, они пошли другим путем. Предложили стачкому создать делегацию, встретились, обсудили и согласились повысить зарплату на 50% и выплачивать ее серебром, при этом подчеркнув, что решение это приняли по доброй воле, не согласуя со столицей, откуда непременно пришли бы войска, что для них, сторонников «единства труда и капитала», неприемлемо.

Приятно удивленные, рабочие пожали хозяевам руки и пошли по местам, запомнив, что хозяева, оказывается, «свои ребята», а все их неприятности из-за фокусов правительства, где собрались ворюги и дураки, - но такая идиллия случилась только на ключевых заводах. А где фабрички были поменьше и народец потемнее, никаких соглашений не было, и разгуливалась стихия. Начались штурмы контор, стычки с охраной, потом с полицией, и в конце концов, когда зазвенели стекла и пролилась кровь, на сцену вышли войска, - президент, уважая интересы «достойных рабочих», не собирался терпеть бунты «разнузданной толпы». И не терпели.

Сперва не терпели только дубинками, но когда в Вальпараисо дело дошло до погромов хлебных лавок и магазинов с выносом товаров, а по ходу дела толпа убила еще и нескольких лавочников, пытавшихся спасать свое добро, войска не стали терпеть, открыв огонь. В итоге, помимо арестов, на мостовой осталось с полсотни убитых и примерно столько же раненых, в том числе женщины и дети, как всегда, скандалившие в первых рядах…

Люди со статусом

К этому моменту раскол в Конгрессе дошел уже до клинча. У Бальмаседы, безусловно, среди депутатов было немало сторонников, однако чем дальше, тем больше становилось понятно, что они в меньшинстве. И добро бы бодаться приходилось только с консерваторами вроде Карлоса Валькера Мартинеса или «старыми» либералами, лидер которых Эулохио Альтамирано был официальным советником  Nitrite Railways. С ними все было ясно, и технологии борьбы отработаны. Но затрещала по швам вся огромным трудом созданная президентом «либерально-радикальная» коалиция.

Один за другим в оппозицию уходили и те, кого вроде бы удалось приручить, и те, кто считался надежными сотрудниками. Скажем, влиятельный политик Хулио Сегера, умевший держать в кулаке либеральную фракцию, к удивлению президента, ушел из Госсовета, став юрисконсультом компании м-ра Норта, и поговаривали, что жалованье его было большим. А некий Энрике МакИвер, лидер, казалось бы, надежных радикалов, поддерживал дона Мануэля много лет, особенно, в борьбе с церковью. У него на это были личные основания, - его бабушке-протестантке отказали в захоронении на приличном кладбище, - и он мстил, считаясь «правой рукой» главы государства (в бытность того еще просто министром) по вопросу «Раздавите гадину», да и после избрания Бальмаседы поддерживал все его инициативы.

Теперь же, по странному совпадению, после морской прогулки с м-ром Нортом, когда тот гостил в Икике, сеньор МакИвер, чуть ли не ежедневно, клеймил президента: дескать, против его планов «вопиют убеждение, честь, достоинство и национальная гордость», - а за ним (куда иголка, туда и нитка) тянулись другие видные радикалы. И мало у кого из них хватало мужества хотя бы поговорить перед уходом с президентом, как сделал это, скажем, «левый радикал» Валентин Летельер, честно поверивший дневнику, что «был с шефом откровенен, признавшись, что мотивы моего поступка не политические».

Дабы не растекаться: да. Все именно так, как сразу кажется. Этот вопрос, когда заинтересованные лица ушли из политики и из жизни, был изучен досконально, и вывод исследователей, полностью идентичны, на какой бы стороне они ни стояли. Если весьма левый Хуан Рамирес Некочеа со ссылками на документы показывает, что «многих политиков Чили пленило английское золото», то весьма правый Арнольдо Бланко, по сути, с ним соглашается: «Конгресс оказался минирован золотом национальных и иностранных банкиров, но…», и дальше всего лишь доказывает, что этим «но» оправдано все, потому что «линия Бальмаседы несла Чили неисчислимые бедствия».

Ну что ж, не будем спорить. Бедствия так бедствия, уже не проверишь, поэтому просто зафиксирую: английские компании, действительно, создавали особые «благотворительные фонды», перекачивая колоссальные средства депутатам, политикам, судьям, насчет СМИ и речи нет, и прочим-«филантропам», для «проявления заботы о приютах, домах призрения, а также на иные важные для будущего Чили дела». А лично м-р Норт всеми силами приручал деловаров Антофагасты, где его позиции были куда слабее, чем в Тарапаке, приманивая их повышением цен, - но, правда, не очень успешно.

Всё это давно доказано. Как доказано и прямое участие в этом общаке старых чилийских (то есть, англо-чилийских и чилийско-английских) банков, являвшихся, по сути, филиалами Сити. У них, хотя идеи президента насчет вывоза капиталов, просто выбора не осталось. И обойдусь без подробностей, поскольку тема, хотя и крайне интересна, может увести нас далеко.

Однако будем справедливы. Далеко не вся оппозиция ела с английской руки, недовольство проявляли и люди вполне самодостаточные, склонявшиеся, в принципе, к поддержке инициатив президента. Их, промышленников, вовсе не возражавших против того, что англичанам стоит потесниться, поскольку чилийский бизнес уже на много способен сам, беспокоило другое, - волна забастовок, которую они воспринял очень близко к сердцу, и они давали властям, что недовольны, говоря об этом прямо и открыто.

Скажем, La Union, курс Бальмаседы поддерживавшая, тем не менее, указывала: «социалистическое движение в Чили не является призраком. Властям следует обратить на это больше внимания». А El Estandarte catolico и вовсе ужасалась появлению «язвы коммунизма», тоже пеняя властям на «странное благодушие». И так далее. И тому подобное.

Собственно, и Энрике МакИвер начал свой разворот с резкого осуждения отказа Бальмаседы послать войска против забастовщиков в Икике, заявив с трибуны: «Как всем известно, я всегда поддерживал президента, но не могут поддержать его сейчас, когда он явно заигрывает с бесом. В Чили нет социальных проблем, все, что происходит, занесено к нам врагами. Любому культурному человеку ясно, что рабочим нечего делать в политике, они не имеют ни соответствующей культуры, ни подготовки для понимания вопросов управления страной и еще меньше подготовлены для участия в нем».

Короче говоря, многие сторонники начали рассматривать президента Бальмаседу пусть и не как «потрясателя основ», но как слабака, боящегося применить силу там, где это необходимо. Хотя, на самом деле, он просто был дальновиднее многих критиков, - некоторым из них позже хватило мужества это признать, - и понимал, что если уж на политическую арену выходят новые силы, то уничтожить их нельзя, можно только приручить и оседлать.

А потому, когда началась волна протестов, вместо разгонов и расстрелов предпочел установить контакты с руководством не так давно возникшей Демократической партии, отколовшейся от радикалов, поскольку ее основатели, молодые политики без связей в элитах, понимали, что там им ничего не светит, а вот если сделать ставку на рабочих, можно выиграть. Как оно, собственно, всегда и бывает; именно так, если говорить о Чили, от консерваторов когда-то, перепрыгнув на новую поляну, отделились националы, а от либералов радикалы, именно так позже от демократов отделятся социалисты, а от них уже и коммунисты.

Но это в будущем. Пока что новорожденная партия  была мала, слаба, невлиятельна, зато ее активисты, строя свое будущее, копытом землю рыли, не опасаясь лезть под дубинки и садиться на нары на неделю другую, и тем самым, набирая влияние среди «плебса» (далеко не только работяг), полагавшего, что нашел, наконец, господ, которые за него.  А поскольку грамотных (и стало быть, имеющих право голоса) плебеев становилось все больше, у них была перспектива, и сеньор Бальмаседа сумел это понять, тем паче, что уж они-то поддерживали его курс от всей души.

К слову, они могли стать и очень хорошим кадровым резервом. Никак не хуже «групп поддержки», - своего рода клубов, создаваемых под эгидой правительства из молодых, амбициозных и образованных провинциалов, полностью разделявших идеи президента о Великом Чили и рвавшихся в социальные лифты, которые никогда не открыли бы им «традиционные политики», а сеньор Бальмаседа готов был распахнуть настежь.

Очень умно. Очень дальновидно. Вот только чтобы заглянуть так глубоко и угадать так точно, нужно быть очень прозорливым политиком,  владельцы же заводов, кем бы себя ни видели в грезах, были всего лишь бизнесменами, а бизнесмен, не умеющий заглядывать глубоко и угадывать точно, или умеющий, но только в рамках своего кошелька, по сути всего лишь барыга...

Гарант и Конституция

Как бы то ни было, держать ситуацию в руках становилось все сложнее. В сущности, вернулся бумеранг, большой и тяжелый, в запуске которого, - вот ведь парадокс, - принимал активное участие сам Бальмаседа, вместе с другими либералами обкусывая по краям «реакционную» Конституцию 1833 года, наделявшую главу государства правами почти абсолютного монарха, которому никакой Конгресс не указ.

Ему это казалось логичным, и это, в общем, действительно, было логично: схема Порталеса, предполагавшая полную свободу депутатов, ограниченных волей одного безупречно честного человека, была все же слишком идеалистична, поскольку люди не любят, чтобы их интересы кто-то ограничивал, пусть и в интересах государства. Эта схема была обречена на слом самой «силою вещей», но теперь, когда полномочий у Конгресса и президента было ровно поровну, а Конгресс явно работал не на государство, президенту было сложно.

Мало-помалу ветви власти переставали понимать друг дружку. В кулуарах Конгресса, ущемленных наездом на партнеров и спонсоров,  шли разговоры о диктатуре, в СМИ появились публикации о «попрании прав народных представителей», а следовательно, и народа. Глава государства парировал в Diario oficial, разъясняя, что «единственным сувереном является нация, или, что то же самое, народ, но не группы политиканов, действующих в узких интересах отдельных клубов».

Тем не менее, депутатский корпус ужесточал нападки, сломав имевшуюся коалицию и отказываясь утверждать любые варианты новой. Игра парламента была понятна. Согласно закону, если правительство не утверждено в течение полугода, Конгресс получал право сформировать кабинет без согласования с президентом и даже объявить ему импичмент.

Однако и у президента имелся козырь: право распустить Конгресс, и в начале 1890 года он, заручившись поддержкой генералов, даже начал готовить указ на сей счет, после чего депутаты отступили. Правительство было сформировано по принципу «этому дала, этому дала и вообще всем дала», но все понимали, что этот тяни-толкай мертв с момента рождения.

Конгресс уже совершенно откровенно саботировал даже не «линию Бальмаседы», но любые действия им же созданного  правительства, даже направленные на решение очевидно необходимых задача, - например, когда 30 июня 1890 года истек срок полномочий правительства на сбор налогов, депутаты просто не продлили его, хотя по закону это было их прямой обязанностью.

Бюджет затрещал, и президенту пришлось издавать специальный декрет, что Конституцией хотя и не возбранялось, но и не поощрялось, а когда Конгресс, усмотрев в этом попытку «установить диктатуру», отозвал министров, вновь оставив страну без правительства, вдобавок еще и завалив обсуждение бюджета на следующий год, Бальмаседа, уже не ища компромиссов, принял вызов.

И начался чистой воды пинг-понг: умело тасуя кадры, глава государства фактически ввел прямое правление, при этом объявив, что, поскольку данный Конгресс неработоспособен, он, ежели все будет идти, как идет, намерен, не распуская его, весной 1891 года провести внеочередные выборы, но по новой схеме, изменив состав избирательных комиссий по своему усмотрению. Дабы вместо политиканов в парламент пришли новые люди, «молодые, образованные, не запятнанные лоббизмом, коррупцией и грязными интригами».

Это был удар. Под-дых. Все понимали, что «изменение по усмотрению» означает уход из избиркомов прижившихся там персон, за десятилетия плотно сросшихся с рекомендовавшими их депутатами и всегда игравших им на лапу, а кто придет им на смену, не хотелось даже думать. Ибо всем было ясно, что на смену придут «молодые образованные» из «клубов поддержки», после чего, даже если подсчет будет кристально честен, состав Конгресса изменится.

Хуже того: президент, не ограничивая словами, сформировал  правительство меньшинства из молодых политиков, никак не связанных с олигархией и англичанами, объявив одного из них преемником. И вот тут уже накал агрессии рванул по нарастающей. Если раньше президента обвиняли только в «стремлении к диктатуре», то теперь берега потерялись окончательно, и что ни день публиковались все новые и новые страшилки, от обвинений в «желании перебить всех порядочных людей руками банды уголовников, нанятых в пригородах и тюрьмах» до «внешности дегенерата и манер шлюхи».

Это, конечно, для «чистой публики», однако не пренебрегали и «плебсом»: ему, не особо изощряясь, объясняли, что все его беды проистекают от глупости президента и жадности его министров, которые, сам ж помните, посылали войска расстреливать вас, тогда как мы, тоже ж помните, шли с вами на переговоры и повышали зарплату, и плебс кивал: ну да, все так и есть.

Пресса, играющая за президентскую команду, не оставалась в долгу, выплескивая тонны душистого компромата, а публика, разбившись, как всегда бывает в таких случаях, на два ненавидящих друг друга лагеря, - и порой кончалось совсем скверно. Например, 19 декабря, в ходе очень агрессивного митинга консерваторов, какой-то юноша из приличной семьи с криком «Умри, прислужник тирана!» попытался пырнуть ножом полицейского и получил пулю в плечо, а через два дня умер от сепсиса, после чего газеты начали выходить в траурных рамках с призывом «Долой банду детоубийц!». И так далее.

Но шум шумом, скандалы скандалами, а из реальных козырей у Конгресса оставался только бюджет. Вернее, отсутствие бюджета, начинать год без которого Конституция запрещала прямо, без возможности трактовать. И следовательно, обязательная сессия в конце 1890 года давала возможность шантажировать президента и вынудить его отступить.

Однако Бальмаседа, варившийся в кулуарах не одно десятилетие, тоже это прекрасно понимал, а потому, согласовав вопрос с министрами, надежными депутатами и генералитетом, с которым всегда дружил, созывать сессию не стал, вместо того 1 января 1891 года декретом установив бюджет на текущий год в размерах предыдущего. В связи с «нежеланием и неспособностью народных представителей исполнять свой долг», что фактически (учитывая, что новые выборы состоятся максимум через 60 дней) означало роспуск Конгресса.

Разумеется, были приняты все меры предосторожности. Наряды полиции усилили, гарнизон Сантьяго, полностью лояльный президенту, перевели на казарменное положение, - но ничего, кроме визга в газетах, не случилось и по всем признакам даже не намечалось. Жизнь текла своим чередом, стабильность цвела и пахла.

По известной и понятной нам логике, следовало бы, конечно, интернировать наиболее опасных оппонентов, просто на случай как бы чего не вышло, или хотя бы взять их под надзор, однако дело происходило в наивном ХIХ веке, так что, видя полное спокойствие, президент счел дело сделанным. Тем паче, что и 2 января было спокойным, и следующий день, и следующий, и еще, и еще, - аж до 7 января, когда в оппозиционных газетах появилось официальное заявление.

«Настоящим мы, Конгресс Республики Чили в лице его большинства, постановляем, что: (1) президент Республики, сеньор Хосе Мануэль Бальмаcеда, не может продолжать находиться на своем посту и, следовательно, отстраняется, начиная с этого дня; (2) никто из министров его кабинета, являющихся его сообщниками в покушении на конституционный порядок, не может заступить на освобожденный им пост; (3) и следовательно, мы назначаем дона Хорхе Монтта для руководства мероприятиями Конгресса, направленными на восстановление конституционного порядка. Дано в Сантьяго 1 января 1891 года».

И подписи. Больше половины членов нижней палаты, две трети сенаторов. Фракция консерваторов в полном составе, фракция «националов» почти в полном составе, много либералов и радикалов. А главная изюминка простого и ясного документа, подписанного еще 1 января и переданного для публикации надежным людям в том, что когда газеты заорали про сенсацию, подписанты уже находились на борту броненосца «Бланко Энкалада», флагмана ВМФ Чили, почти в полном составе на полном ходу идущего к Икике…

Командую флотом. Монтт.

Итак, alboroto. Или, если угодно, revuelta. Официальные лозунги красивее некуда: за Конституцию, против диктатуры, вся власть Конгрессу, то есть, народу в лице лучших его сынов. Однако реальную суть событий предельно честно озвучил один из главных спонсоров путча, крупнейший банкир Эдуардо Матте: «Хозяевами Чили являемся мы — владельцы капитала и земли; над нами Бог, с нами Англия; все остальное — глупая, продажная и поддающаяся влияниям масса: ни ее мнение, ни ее права, ни ее престиж ничего не значат».

Прямо на борту сформировали «революционную хунту»: два лидера Конгресса (спикеры палаты депутатов и сената) плюс капитан Хорхе Монтт, кузен еще одного крупного банкира, Педро Монтта, как командующий ВМФ, военной опоры путча, ибо именно на моряках мероприятие держалось. Породой, в основном, аристократы юга, то есть, консерваторы, флотские, помимо прочего, были традиционно связаны с морской торговлей, стало быть, с банками, а кроме того, получали образование в Англии, считали себя филиалом Rоyal Navy, и на многое смотрели сквозь призму Rule, Brittania!

Так что, в распоряжении правительства остались только две канонерки, хотя и нового поколения (их командиры, молодые лейтенанты, недавно назначенные лично Бальмаседой, ориентировались на знаменитого капитана Латорре, находившегося во Франции, где принимал новые броненосцы, готовые вот-вот сойти со стапелей, а он, получив запрос, как быть, ответил, что офицеры присягу не нарушает). Остальные семь судов, включая два броненосца, ушли на север, - и это означало полное господство на море.

Позаботились и о внешней поддержке. Еще даже до начала мятежа, как бы по частным делам, во все сопредельные и несопредельные страны поехали эмиссары будущей хунты, чтобы, когда придет время, сразу же начать хлопоты на всякие безотлагательные темы: где-то договариваться о невмешательстве, где-то о признании, и везде о займах и поставках оружия.

Тут, понятно, требовались люди серьезные, и подобрали ходоков одного к одному, солиднее некуда.В Лондон отплыл англо-чилийский банкир Агустин Росс, в Вашингтон – Педро Монтт, птица того же полета, но с хорошими связями на Уолл-стрит. В Ла-Пас и в Лиму – два пожилых дипломата, известные тем, что несколько дет назад, в Анконе настаивали на том, чтобы не обдирать Перу и Боливию, как липку, - без успеха, правда, но с тех пор в Перу и Боливии их уважали.

Ну и, как без этого, кроме официальных лиц, поехали и тихие люди, без ярких имен и кудрявых полномочий, но с аккредитивами на неограниченные суммы, чтобы, как дело ни обернулось в инстанциях, закупать железо в частном порядке. И тоже не мелочь: в Штаты, например, поехал Рикардо Трумбуль, человек м-ра Норта, - разумеется, совершенно отдельно от Педро Монтта, целившегося на Дом и Холм.

А вот с армией вышла неувязка. То есть, ядро личного состава подготовили заранее: не считая трех сотен морских пехотинцев, в «королевстве Норта» под ружье готовы были встать добровольцы, в унисон бунту на флоте захватившие несколько мелких городков. С опорой, кстати, на «плебс»: работяги хорошо помнили, что всего полгода назад, во время забастовок, хозяева с ними говорили по-хорошему и дали прибавку к жалованью, а солдаты, наоборот, стреляли.

Реального смысла событий никто из них, конечно, не осознавал, а к тому же, хозяева щедро платили добровольцам, так что охотников пострелять нашлось немало. Тут проблемы не было. А вот с офицерами проблема была: среди офицерского корпуса Бальмаседа с его планами Великого Чили и постоянной заботой о вооруженных силах пользовался уважением.

В итоге, рядовой, в основном, не очень обученный состав имели, даже с резервом и даже с оружием (пока готовились, втихую закупали), но без офицеров и командующего. Причем не абы какого, а такого, чтобы под его знамя шли офицеры. Однако никто из генералов с именем изменить президенту не согласился. Даже Мануэль Бакедано, кумир и легенда, в котором мятежники были уверены, потому что у него имелся крупный пакет акций Норта, получив лестное предложение, ответил отказом: дескать, всей душой с вами, но президент мой личный друг, а для меня это важно. Могу разве что советовать на общественных началах.

Тем не менее, поискав, нашли. Возглавить еще не существующие «легионы революции» согласился некий Эстанислао Дель Канто, всего лишь подполковник, но боевой, проявивший на перуанских фронтах и храбрость, и талант. Акций у него никаких не было, однако за год до событий он, занимая пост коменданта небольшого южного города (и обижавшийся, что недооценили) был вычищен из армии за вполне реальную халатность, после чего обиделся еще больше. Так что, узнав, что Конгресс готов не только восстановить его в рядах и облечь высоким доверием, но и произвести через чин в генералы, дон Эстанислао, к Конституции вполне равнодушный, сказал "Si!" без размышлений.

Так что, на старте расклад получался следующий. У мятежников солидный общак, но у правительства денег всяко больше, а совсем уж выкладываться неохота. У мятежников подполье практически по всей стране, но сильное, готовое организовать восстание и сформировать ополчение ( на первых порах, тысячи три), только на севере, в «королевстве Норта», а у правительства только кадровые части около 10 тысяч с возможностью развернуть втрое.

Однако на это нужно время, а пока что силы, верные правительству, разбросаны по всей стране. На севере же их не так много, тоже тысячи три, но тоже раскиданные по трем провинциям, и хотя возглавляет их очень опытный и толковый полковник Эулохио Роблес  (тоже получавший интересные предложения, но с презрением отказавшийся), но защищать все побережье при полномгосподстве путчистов на Воде, никак не выйдет. Во всяком случае, пока из Франции не придут броненосцы с верными президенту командами, а до этого по всем прикидкам еще не менее полугода.

Отсюда и стратагема: любой ценой изменить статус хунты с (о эти злоязыкие журналюги!) agua gobierno, - «водяное правительство», - на вменяемый, с хоть какой-то освобожденной территорией и столицей. Но главное, взять под контроль «селитряный» север. Ибо при удаче в бюджет «революции» потекут живые деньги, и с внешним миром можно будет говорить не с позиции попрошайки. А кроме того, это заставит задуматься тамошние гарнизоны, среди которых наверняка есть (не может не быть) сомневающиеся.

Однако хотя все это, - море, суша, деньги, арта, бортовая броня и прочее, - и важно, но этим увертюра не исчерпывается. Потому как, знаете же, на войне, что горячей, что холодной, фронты бывают всякие. И обычные, когда глаза в глаза, и без флангов, и за линией фронта, и в тылу врага, - но есть и фронт невидимый, пренебрегать которым нельзя, и от этого факта никуда не деться.

Шпрее впадает в Темзу

События в Сантьяго встрепенули много кого, много где и по-разному, но с Англией, полагаю, все ясно. Официально, конечно, - сразу же, - полный нейтралитет, но за кулисами событий каменной стеной стояли Сити, Форин офис и Букингем. Причем бывшие настолько в курсе, что даже эскадру к берегам Чили направили за пару дней до путча. А когда 9 января Бальмаседа объявил о закрытии портов в зоне мятежа, попросив Лондон досматривать транспорты, идущие в Чили, кабинет Её Величества просьбу просто проигнорировал, более того, предупредил, что если досмотр попытаются делать чилийцы, Royal Navy откроет огонь. Ибо неловко же находить оружие, посылаемое, несмотря на нейтралитет, и следовало позаботиться о том, чтобы груз дошел по назначению, не попав в чужие руки.

То же и с финансами. Обязанная с точки зрения закона выполнять декрет президента от 30 января 1891 года о выплате пошлин с вывозимой селитры законному правительству, Англия, этот нюанс надменно проигнорировав, платила, кому считала нужным, - то есть, хунте, а просьбу чилийского МИД все же не нарушать закон британский посол отказался даже сообщать по начальству, пояснив, что в Лондоне уже все решили.

Впрочем, на сей предмет Бальмаседа не особо обольщался, с самого начала сообщив соратникам, что «в этой войне у нас два противника». А вот с Германией все обстояло не так просто. На Рейх президент возлагал особые надежды, и у него были на то все основания. В конце концов, именно он, еще в ранге министра при Доминго Санта-Марии, приложил руку к массовому приезду немцев, и вообще всячески поощрял процессы, в итоге которых «культурное государство Чили стало возможным называть южноамериканской Пруссией», а юг страны, как пишет Ионин, «маленькой Германией, местами без латинского элемента».

Да что там! Он, нарушая сложившиеся связи, заказывал военные материалы не в Англии, а в Германии, справедливо поясняя, что немецкие – лучше. Он поощрял развитие немецкого пароходного общества «Космос», предоставив ему льготы. Он брал займы у  Deutsche Bank и у банка Mendelssohn und Söhne. Он лично приглашал немецких офицеров, в том числе, талантливого капитана Эмиля Кёрнера (ставшего в Чили полковником и куратором Военной академии), да и вообще, поощрял «германизацию» сухопутных сил, видя в этом (хотя вслух не говорил) противовес английскому влиянию. И в конце концов, он даже пустил немцев в святая святых: по подсчета Рамиреса Некочеа, в годы его правления фирмы Рейха контролировали 18% рынка селитры.

Казалось бы, долг платежом красен, - ведь немцы порядочный народ и всегда платят по счетам. Однако не сложилось. Безусловно, Берлин, в отличие от Лондона, не действовал с особым цинизмом, некий политес соблюдал, но с самого же начала стало понятно, что он не опора. Объявив о поддержке «правительства, представляемого законным президентом», Рейх, тем не менее, играл грязновато. Как закрывая глаза на поставки им оружия частными лицами, так и отказом продать Бальмаседе выставленный в это время на торги броненосец, появление которого у берегов Чили мгновенно изменило бы расклад.

Иными словами, решение было принято, и приняли его на самом верху, так что, когда к чилийским берегам в январе двинулась из Китая немецкая эскадра, барон фон Маршаль, der Reichsaußenminister, телеграфировал барону фон Гутшмидту, посланнику в Чили: «Прошу указать начальнику нашей эскадры, чтобы он избегал занимать позицию, враждебную партии конгресса, если придется выступить в защиту германских интересов», - но, видимо, были и некие секретные инструкции, потому что эскадра вела себя не просто «не враждебно партии конгресса», а подчас прямо ей подыгрывала. Но, правда, в основном, в плане логистики, огня так ни разу и не открыв.

Почему так? В частности, и по финансовым соображениям. Гильермо Матте, чилийский посол в Берлине, представляя, кроме Отечества, еще и одну из крупнейших отечественных банкирских семей, успел завязать полезные связи, пролоббировать юизнесы, а поскольку семья Матте входила в пул спонсоров путча, в случае победы президента солидные немецкие люди могли понести вполне реальные убытки. Но главное все-таки не в этом.

Значительно позже было опубликовано письмо барона фон Гутшмидта руководству от 29 января, фактически, отчет о ситуации, очень подробный. «К партии конгресса, - сказано там, - принадлежат крупные банкиры, большинство шахтовладельцев и крупных земельных юнкеров, вообще представители классов, являющихся ведущими в стране… Если бы им было нанесено поражение, они были бы разорены, их владения конфискованы и вообще произошел бы переворот всех имущественных отношений с вытекающими отсюда последствиями».

И вывод: «Если победит конгресс, нынешняя линия останется в нынешнем положении, возможно, изменится в сторону улучшения. Если бы победит правительство, Чили вероятно окажется  под властью черни во главе с диктатором, планы которого могут огорчительно изменить картину в этом полушарии».

Так вот, на этом письме есть две пометки: NB напротив «в сторону улучшения», а «изменить картину в полушарии» подчеркнуто красным карандашом. То есть, имперский министр, пропустив красоты стиля, понял суть. Страшилки насчет «черни», «диктатора», тем паче, «переворота всех имущественных отношений» его совершенно не заинтриговали. А вот «улучшение» и «картина в полушарии» - иное дело. И совершенно не бином Ньютона, почему.

В то время Рейх уже распахивал крылышки, присматривался ко всему, что плохо лежит на планете, от Африки до Полинезии, но еще не осмеливался по-настоящему бодаться с Англией. С Парижем – не исключалось, но к Лондону относились с уважением, хотя, конечно, и конкурировали, однако лишь там, где это казалось возможным. А выбить прекрасных сэров из Чили, где они плотно-плотно пустили корни, возможным не представлялось, зато, заняв правильную позицию в данном кризисе, немцы гарантированно сохраняли связи со старыми чилийскими партнерами, заодно и оказывая Англии добрую услугу, попросту обязывающую их потесниться. Победа же президентской команды, при всех симпатиях, означала приход в регион зверя, желавшего кушать все в одиночку, ни с кем не делясь. Поскольку, сами понимаете, доктрина Монро.

Не бойся, я с тобой!

Как мы уже говорили, первая попытка США внедриться в регион, - на пике Тихоокеанской войны, - оказалась комом. По разным причинам, но, правду говоря, даже не погибни президент Гарфилд, после чего «линия Блейна» ушла в тень, вряд ли тогда, в 1881-м, могло бы получиться что-то путное. Штаты ведь, хотя рванули вперед резко, еще не вполне отошли от последствий Гражданской, имели массу нерешенных внутренних проблем, и миссию Стивена Хёрблата, объективно говоря, можно считать если и не авантюрой, то, во всяком случае, пристрелкой, первой ласточкой большой программы.

Нынче же звезды сошлись куда удачнее. За десять лет дядя Сэм окреп, нарастил мышцу, окончательно определился с меню, и готов был потягаться с кем угодно. Хотя, конечно, слегка и переоценивал свои силы, но уже именно что слегка, - и на Панамериканской конференции 1889 года о «большой, дружной семье американских стран, которые вправе рассчитывать на заботу уже вставшего на ноги старшего брата» было сознательно заявлено в тоне, рассчитанном на то, что в столицах Старого Света ни у кого не останется иллюзий.

Тем паче, что во главе Госдепа опять пребывал Джеймс Блейн, возращенный в большую политику президентом Гаррисоном, а взгляды м-ра Блейна за десять лет ничуть не изменились. А Патрик Иган, его назначенец в Сантьяго, как мы уже знаем, рассматривал свое назначение не только как важную службу новой Родине, но и как возможность отомстить Королевству за обиды, нанесенные его родной Ирландии, за которую он дрался и едва не угодил в петлю. И уж с м-ром Иганом у президента Бальмаседы было полное взаимопонимание.

Дело в том, что «Канатоходец» реально видел Чили великой державой. Пусть в региональном масштабе, - прожектером не был ни в коем случае, - но великой. Доминирующей, разделяющей и властвующей. И у него были все основания, потому что по потенциалу, по ресурсам, по темпам роста, по развитию инфраструктуры, наконец, его страна на тот момент опережала даже некоторые европейские страны, причем не только из числа аутсайдеров, вроде Португалии или Греции, но и, скажем, борзо рвавшуюся в «новые сверхзвезды» Италию. Она могла, - а по мнению президента, должна была, - играть большую роль, нежели роль сырьевого придатка, пусть даже при крупнейшем игроке мира, и пусть даже привилегированного.

Этого, кстати, как раз и не могли понять в Англии, вполне серьезно рассматривая сеньора Бальмаседу, как «не вполне нормального мегаломана», как однажды назвал его м-р Харви, партнер «полковника» Норта, в приватном письме старшему компаньону. Добавляя, что «ничем, кроме душевной болезни, этого не объяснишь. Чили имеет то, чего не имеет никто. Мы платим честные налоги и пошлины, мы не диктуем правила жизни, чилийское высшее общество, и это известно всем, часть высшего общества Англии, часть нас самих, так почему же, с какой же стати этот сеньор требует большего, чем то, что уже есть?».

У американцев же, - еще раз напоминаю: речь не о тех Штатах, которые мы знаем, а о Штатах конца XIX века, - понимание было. В Вашингтоне видели разницу между Чили и разнообразными «анчуриями» (как, кстати, и в случае с Парагваем), оценивали деловой подход чилийцев к любой повестке дня, их практицизм и хватку, и проект отношений с Сантьяго выработали особый, подразумевавший некий симбиоз. Но это опять же отдельная тема, - просто зафиксируем, - а Бальмаседа, со своей стороны, внимательно изучая американский опыт, еще до избрания пришел к выводу, что, как когда-то говаривали в рекламе, при всем богатстве выбора, альтернативы нет.

А потому, еще в июне 1885 года, вопреки всем сомнениям тогдашнего президента Доминго Санта-Мария, отступившего под давлением своего премьера и уже определившегося преемника, Сантьяго посетила, как сказали бы нынче, многопрофильная комиссия Конгресса США, обсудившая вопрос о заключении американо-чилийского торгового договора, настолько деликатный, что детали итогов визита засекретили.

И потому сразу после избрания Бальмаседы резко оживилась ранее тихая Grace & Company, первая ласточка бизнеса США, еще в 1881-м, ни на что особое не претендуя, бросившая якорь в Вальпараисо, а к 1890-му ставшая крупнейшим экспортером селитры в США, а параллельно, ведущим дилером по экспорту чилийской шерсти. Плюс еще много чего. И (опять-таки) потому США не просто сразу же и наотрез отказались снабжать мятежников оружием и боеприпасами, наложив эмбарго на торговлю с ними, но и приняли меры против контрабанды, причем, очень жесткие.

Когда в марте 1891 года Рикардо Трумбулю, спецагенту хунты, удалось закупить во Фриско большую партию  товара, - 6 тысяч винтовок и 2,5 миллиона патронов, по бумагам проходивших, как «лопаты и гвозди», в открытом море транспорт «Итата», прибывший из Арики и принявший груз, перехватил крейсер «Чарльстон», без церемоний развернув его обратно в Сан-Диего. Груз конфисковали, судно арестовали, как «пиратское», а нота протеста, по истерической просьбе хунты направленная в Вашингтон английским МИД, была встречена ответной нотой, безукоризненно учтиво сообщавшей, что чья бы корова мычала.

Короче говоря, Джозеф Кеннеди, английский посол, докладывая в Фори офис еще 12 апреля, что «по мнению барона Гутшмида, м-р Иган активно действует против британских и германских торговых и политических интересов в Чили в целях установления влияния САСШ в этой республике», был прав. Но тогда еще он даже не догадывался, насколько прав.

Позже, не устояв под напором Госдепа, старавшийся быть сдержанным The Hill одобрил и отправку к берегам Чили эскадры во главе с одним из самых сильных крейсеров US Navy "Baltimore", поставив военморам задачу во-первых, охранять «научное» судно Relay, во вторых, блокировать «пиратские акции», - то есть, поставки оружия мятежникам, - а во-вторых, «действовать согласно полученным устным инструкциям во благо США и демократии».

Вот эскадра и действовала, постоянно оказываясь в зоне боевых действий, особенно когда хунта готовила высадки десанта, после чего в Сантьяго узнавали подробности, а контр-адмирал Браун парировал обвинения в «шпионаже» заявлениями, что он не шпион, а нейтральный военный моряк, сведения же в столицу сообщает «по врожденной болтливости».

Но действовала не только эскадра, а и частные лица. Скажем,  руководство Central and South American Cables С°, прокладывавшей телеграфную линию на севере Чили, по просьбе президента приказало техникам отключить линию Кальяо- Кокимбо, подключив линию Кальяо-Вальпараисо, и тем самым оставило без связи штаб-квартиру мятежников в Кокимбо, где располагалась мятежников, а м-р Иган, реагируя на «сильное негодование мятежной фракции», улыбчиво сообщил, что в дела частного бизнеса The House не вмешивается.

Впрочем, все это, при всей важности, не предполагало открытого вмешательства «добрых друзей». Интриги, рекомендации, дать оружие (или перекрыть каналы), отключить связь, поделиться важной информацией, - да. Но не более. Без перехода грани, за которой кончается нейтралитет. А коль скоро так, то и решалось все не в столицах, даже не на морях, а на земле. И  сколько ни тверди Злато (в пересказзе Александра Сергеевича)  «Всё куплю!», в конечном итоге, прав сэр Редьярд: хладное железо властвует над всем.

А самое страшное, что мы врозь...

Сразу же после начала мятежа, 8 января, президент Бальмаседа издал указ, объявивший «капитана Монтта и окружающих его лиц предателями Отечества и народа». В то же время, «водяному правительству» предлагалась неделя на раздумья, с гарантией, в случае прекращения безобразий, амнистии. Однако путч начинался не для того, чтобы уйти в свисток. Ровно через неделю, рано утром 16 января калибры броненосца «Бланко Энкалада» обстреляли Вальпараисо, и одновременно с кораблей мятежной эскадры в нескольких точках севера высадились небольшие десанты, пытаясь уцепиться за какой-то плацдарм, чтобы начать формирование «легионов революции».

Гражданская война началась, - но события ползли улитой, и ситуация, на первый взгляд, складывалась в пользу президента. Он, безусловно, потерял Воду, и это сильно мешало, однако два новейших скоростных миноносца, Almirante Condell и Almirante Lynch, сохранили верность. То есть, чем огрызаться все-таки было, а ожидавшееся, пусть и не скоро, прибытие из Франции сверхмощного Arturo Prat и двух крейсеров (капитан Латорре, отказавшись от колоссальных взяток, подтвердил верность присяге) обещало полное решение проблемы. А отправленное на американском корабле серебро с монетного двора, дойдя до верфей, - премия за досрочность, - подстегнуло корабелов, гарантировавших, что успеют раньше, чем планировалось.

Оперативно работало и военное министерство, создавая 40-тысячную армию, чтобы покончить с мятежом раз и навсегда, однако пока что приходилось обходиться тем, что было, а было немного: у полковника Эулохио Роблеса Пиночета, вояки старого, заслуженного и верного присяге, под ружьем стояло не более трех тысяч солдат, разбросанных по трем провинциям. Чего, в принципе, если собрать в единый кулак, на хунту, войск не имеющую вовсе, хватило бы с лихвой. Однако пехота по воде не ходит, а как только какой-нибудь гарнизон покидал тот или иной прибрежный город, там тотчас высаживался десант, пытаясь пускать метастазы, при подходе правительственных войск тотчас убегая обратно на борта под прикрытием судовых калибров.

Короче говоря, пат. Мятежники взяли Писагуа, прибарахлившись изрядным количеством селитры, тут же загруженной на пароходы и уехавшей на продажу, затем потеряли Писагуа, 21 января проиграли бой при Запиги, через два дня при Альто-Хосписио, еще через три дня – при Пунакими. Контроль над большей частью населенных пунктов, восставших при появлении десанта, был восстановлен, но 6 февраля мятежники опять взяли Писагуа, уже большими силами и с прекрасным оружием (первые транспорты из Англии разгружались прямо на Воде).

На сей раз, полковник Роблес, стремительно двинувшийся из Икике на подавление, 15 февраля, наткнувшись на плотную оборону у деревушки Долорес, не победил. Правда, и не проиграл, но понес большие потери, вслед за тем, правда, взяв реванш (в меньшинстве: 900 против 1200) при Уаре. Однако, поспешно двинувшись назад, узнали, что «назад» уже нет.

Стратагема удалась. 19 февраля, воспользовавшись отсутствием гарнизона, десант мятежников занял Икике, центр провинции и столицу «королевства Норта», и мало толку было уже от того, что из 150 героически дравшихся солдат, оставленных в городе, погибло 130, а два десятка выживших были отпущены с почетом. Отбить город с налета никакой возможности не было. 27 февраля там высадилось 1700 штыков, уже вполне серьезная армия, и хунта, наконец-то уцепившаяся за кусок суши, объявила себя «Временным правительством Икике».

Ну что ж, война есть война, и никто никогда не говорил, что подполковник, а ныне, по версии хунты, генерал Дель Канто бездарен. Он прославился, как мастер маневра, еще в Перу, и тот факт, что его переманевровали, полковника Роблеса, естественно, огорчив, в панику не поверг. В конце концов, он занимал отличную позицию в городе Позо-Альмонте, к нему подтягивались войска, пока немного, но уже шли и крупные подкрепления, и стало быть, стратегически ничего потеряно не было. Следовало всего лишь собраться с силами и атаковать.

Однако Эстанислао Дель Канте свои генеральские эполеты отрабатывал по полной программе, 7 марта атаковав сам, и вновь подтвердил, что в смысле стратегии хунта сделала выгодный гешефт. Притом, что качественно его войска уступали солдатам Роблеса, их было раза в полтора больше, они располагали прекрасным оружием и абсолютно не знали нужды в боеприпасах, а части дона Эулохио в мелких боях поредели и числом, и патронами, окончательный же итог сражению подвели две «картечницы Гатлинга», снятые с судов. К исходу пятого часа боя погибли почти все правительственные офицеры и более половины солдат, Позо-Альмонте пал, посеченного осколками Роблеса победители вместе с другими ранеными зарезали в госпитале. Уйти в Каламу удалось примерно трети армии, пленных дали выбор: присоединяться или к стенке.

Это поражение, - тем паче, что ни одного бесспорного лидера после гибели Эулохио Роблеса в разбросанных частях не осталось, - стало для правительства очень скверным сюрпризом. На сторону мятежников, правда, не перешел никто, какие-то части отступили в Перу, какие-то в Боливию, один из полков, дважды перейдя Анды, добрался до Сантьяго, но в Антофагасте, гарнизон которой ушел к Позо-Альто, после таких новостей проснулись «спящие», и повторилась история с Икике. 19 марта подразделения мятежников заняли город.

Теперь ситуация уже не выглядела смешной, и глумливых карикатур насчет «водяного правительства» и «беглой революции» поубавилось. В Сантьяго поняли, что наскоком не возьмешь, - а вот в Икике, напротив, на волне головокружения от успехов решили ковать железо, пока горячо. Ревнуя к успеху сухопутных сил, флотские предложили «временным» ослепительный план быстро и полной победы: атаковать Вальпараисо, где тоже есть подполье, погасить огнем береговые батареи, высадить десант, - и айда на Сантьяго, пока президент еще только приступил к формированию новых частей.

С точки зрения штатских, план выглядел красиво, генерал Дель Канто пожал плечами, - дескать, не мое дело, - и после скрупулезной (в этом хунте никак не откажешь) подготовки эскадра двинулась на юг, 23 апреля атаковав Вальпараисо. Однако же не срослось: береговые батареи оказались зубасты, попытку мятежа в городе власти раздавили, не дав разгореться, и мятежный флот отошел перевести дух к бухте Кальдера, где его и атаковали два маленьких, но очень вертких и злобных миноносца.

В итоге, - к слову сказать, именно тут была реализована первая в истории успешная торпедная атака, - «Бланко Энкалада», флагман и гордость чилийского ВМФ, вопреки всем прогнозам ушел на дно вместе с несколькими сотнями лучших морских пехотинцев, и еще две «гордости» покорежила так сильно, что ремонт обещал быть трудным и долгим.

Реванш? В какой-то мере, да. Мечты о «быстрой и полной победе» лопнули, морская удавка слегка ослабела, и моральный дух правительственный войск, угнетенный «печалью Позо-Альмонте», изрядно окреп. Но север был потерян до финала, каким бы этот финал ни был, а это означало, что в руках мятежников оказались почти вся медь и вся селитра Чили.

«Мы прочно овладели Такной, Тарапакой, Антофагастой и Атакамой, - радостно писал в Лиму 30 апреля один из «временных». – Нам принадлежит территория с доходом в 33 миллиона, что вдвое больше дохода всех остальных провинций, с 13 млн. фунтов иностранного капитала 800 тысяч в остальной части страны. Наши запасы селитры огромны. Мы надеемся, правительство Перу сумеет по достоинству оценить, что означает такое положение вещей».

Законы военного времени

А la guerre comme à la guerre. Ответом на события в северных провинциях, включая подтвердившиеся слухи о расправах с ранеными и репрессиях против сторонников центра, стали заявление о намерении подавить мятеж «железной рукой» и назначение главой МВД (то есть, премьером) Доминго Годоя, известного юриста и фанатика идеи «Великой Чили», слывшего человеком холодным, не знающим, что такое эмоции.

А он взялся за дело очень системно. Все СМИ, хоть как-то выступавшие за мятежников, закрылись, в аристократических лицеях объявили каникулы, клубы и политические центры, кроме лояльных властям, распустили. Заработала «параллельная полиция», расследовавшая факты появления в столице антиправительственных листовок, раскрыли несколько «спящих» ячеек, готовивших диверсии, и в конце концов, вышли на подпольный комитет «Сантьяго», координационный центр оппозиции, выяснив, что возглавляет его сенатор Карлос Уолкер Мартинес, один из лидеров партии консерваторов, а «обычная» полиция не ловила мышей, поскольку ее шеф, получив гарантии генеральского звания, ловлю саботировал.

По итогам расследования на стол президенту лег доклад с рекомендациями. Сеньор Годой настаивал на конфискации имущества заговорщиков, замене обычных судов военными и расстрелах. Резолюция была: "¡Confirmo!" («Утверждаю!»), но с поправками. Расстреливать разрешалось только в случае доказанной причастности к диверсиям, - и сеньора Бальмаседу можно понять: список подпольщиков оказался не очень велик (несколько десятков имен), однако это был «весь Сантьяго». То есть, представители практически всех «старых фамилий» страны, где вся аристократия были теснейшим образом связана, и даже самые ярые balmacedistas имели если не родню, то друзей среди диссидентов.

Поэтому к стенке поставили немногих и не сразу, - первое исполнение состоялось только 12 июля, когда списали в расход некоего Рикардо Каммингса, попытавшегося при помощи подкупленных портовиков взорвать динамитом правительственные миноносцы. Учитывая, что раньше Бальмаседа подписал несколько помилований, жена обреченного бросилась в ноги президенту, однако ответ был жесткий: «Я много и долго миловал, некоторых даже отпустил в Икике, но в результате предатели только наглеют. Примите мои соболезнования и самые искренние сожаления. После войны я рассмотрю вопрос о пенсии».

Работали и по другим направлениям. Еще 11 февраля издав указ о роспуске Конгресса и правя в ручном режиме, Бальмаседа спешил юридически оформить реформу Конституции. Это дело он считал жизненно важным, и потому спешил с созывом Учредительного собрания, выборы в которое состоялись 29 марта (участвовали, понятно, только лояльные кандидаты), а первая сессия началась уже 20 апреля. Правда, не все избранники, держа нос по ветру, прибыли, - многие даже из самых доверенных, выжидая, так или иначе уклонились, - но это касается только старых политических волков.

Молодые же и активные волчата, отобранные в «клубах поддержки» и не имевшие с «традиционными политиками» никаких связей, восприняли событие с восторгом и охотно включились в обсуждения подготовленного правительством текста. Очень, к слову сказать, разумного: власть главы государства отнюдь не становилась диктаторской, как в старой «конституции Порталеса», система сдержек и противовесов сохранялась, однако вводились гарантии против шантажа «исполнителей» законодателями, а что еще важнее, предусматривались рычаги против корыстного «лоббизма».

По ходу, правда, Бальмаседе пришлось поступиться «железным» сеньором Годоем, которого он прочил в преемники, - все, в том числе и свои, этого дико боялись, - понизив его до министра юстиции, но на смену   пришел не менее надежный человек, молодой, энергичный и верный. А главное, официальным наследником президента, полномочия которого истекали 19 сентября, утвердили сеньора Клаудио Викунья, еще одного молодого политика, которого «Канатоходец», можно сказать, лично вырастил и воспитал, в связи с чем, был уверен в нем, как в самом себе.

Но, разумеется, главное внимание было обращено на войну, которая в конце апреля, когда хунта заняла весь север, слегка угасла. Стороны готовились, и в этом смысле, преимущество все-таки было на стороне правительства. Не говоря уж о прибытии броненосцев, до которого было не рукой подать, но все-таки ближе, чем раньше, его мобилизационный ресурс многократно превышал аналогичные показатели мятежников, и отказников почти не случалось, да и добровольцы шли охотно: «плебс» не любил «элиту», а к тому же, власти положили новобранцам очень неплохое жалованье. Так что, предписанный президентом набор (34-40 тысяч за три месяца) шел по плану, без особых сбоев.

А вот на севере с этим обстояло похуже. Вроде, сплошные плюсы, и командующий толковый, и оружие последних моделей поступало, и с боеприпасами было все в порядке, и «боги войны» (корабельные пушкари) дело знали, а вот в количественном плане мобилизационный ресурс подходил к пределу, и уже было ясно: как ни тужься, хоть и насильно забривай, максимум возможного – 10 тысяч, и это потолок.

Да и с качеством пехоты (прикормленный местный «плебс» плюс «чистая» молодежь, с детства прекрасно говорившая по-английски) дело обстояло совсем не так хорошо: профессиональных офицеров и сколько-то серьезно знавших дело унтеров, способных в короткий срок сделать из «сена-соломы» приличных бойцов, насчитывалось исчезающе мало, а немногие перебежчики погоды не делали. И вот тут-то случилось событие, казалось бы, мелкое, но из тех мелочей, которые подчас ломают спину верблюду: в Икике появился человек, которого не ждали.

Педагогическая поэма

Для понимания. Еще при президенте Санта-Мария в ходе тщательного анализа военных действий с подачи Бальмаседы было решено перестраивать армию на прусский манер. Потому что Садова и Седан, да и немецкие колонии с их успехами говорили многое. И вообще, новому времени нужна новая армия. Связались с Берлином, и по рекомендации фельдмаршала Мольтке через военного министра генерала Бронсарта фон Шеллендорфа в 1885-м наняли Эмиля Кёрнера, артиллериста и штабиста с великолепной репутацией.

Которую он, между прочим, и подтвердил, получив незадолго до отъезда невероятно выгодное предложение из Китая, но отказавшись разорвать контракт, притом, что командование, интересовавшееся Поднебесной куда больше, чем Чили, рекомендовало все же ехать в Пекин, обещая, что оформит все, как приказ, который не обсуждается. Но: nein, das ist unmöglich!  Как пишет лучший биограф героя, Гуго Кунц, «китайские предложения неизмеримо превосходили чилийские, но все соблазны потерпели крушение перед благородством его позиции, понимание чести и верностью слову».

Прибыв в Чили, капитан, уже в чине подполковника, возглавил Военную академию, прекрасно себя проявил, воспитав две сотни  молодых офицеров высочайшего класса, однако вошел в конфликт с генералитетом. Герои войны, накрепко спаянные, единым фронтом противились продвижению молодежи и «новомодным европейским выдумкам», опасаясь стать рудиментами. Дескать, и без этого перуанцев били, и боливийцев били, и мапуче тоже били, и если надо, кого угодно порвем. А херр Эмиль (для чилийцев Эмилио) упорно настаивал на «обновлении» и продвигал своих курсантов, как мог, так что, конфликт с каждым годом углублялся.

Бальмаседа оказался меж двух огней. У него были идеальные отношения с генералитетом, всецело его поддерживавшим (ведь даже Мануэль Бакедано, дольщик и пайщик, против не выступил, да и Дель Канте выступил только потому, что был сильно обижен). Но и с генеральным инструктором у него были прекрасные, уважительные отношения, и когда вспыхнул мятеж, тот сразу же подтвердил свою лояльность, заявив, что когда военный выступает против главы государства, это не есть Ordnung.

И к молодым офицерам «нового образца» президент тоже относился прекрасно, всячески выказывая расположение, однако когда их депутация явилась к нему, прося должностей выше сержантских, учитывая мнение генералов, помочь ничем не смог, даже когда херр Кёрнер подтвердил, что его воспитанники готовы к реальному делу лучше «людей-легенд».

В итоге, начались дезертирства. «Академики» по одному, по двое перебегали на сторону хунты, там сразу же получая роты, батальоны и эполеты от капитана и чуть выше, отец же командир еще и пытался их выгораживать, - в связи с чем подпал под подозрение, получил из военного министерства извещение о расторжении контракта и начале внутреннего расследования по подозрению в подстрекательстве курсантов к измене.

Это, естественно, обидело и унизило, - и 5 мая 1891 года подполковник Кёрнер, уже безработный, с группой учеников на германском торговом судне Herodotus ушел из Вальпараисо в Икике. Встретили его c ребятами, как посланцев Фортуны, с распростертыми объятиями, молодняк расставив по престижным местам, которых было много, а дона Эмилио, подтвердив контракт и звание (от повышения жалования и полковничьих эполет «авансом» ehrlicher alter Soldat отказался),  по просьбе генерала Дель Канто, с которым военспец был хорошо знаком, назначили начальником штаба. Сперва на общественных началах, а потом и официально.

В скобках. Авторы восхитительно черно-белых «Очерков истории Чили» (Соцэкгиз, 1961), гневно бичуя звериный оскал германского империализма, рубят сплеча: «Дезертирство Кёрнера, его переход на сторону мятежников не могли произойти без ведома правительства Германии», далее уходя в область высокой нравственности: дескать, «Куда девались "благородство" и "верность слову" когда Кёрнер, изменив законному правительству, бежал из Сантьяго в Икике и встал на сторону мятежников?».

Простим им, иначе они мыслить не умели. На самом же деле, решение выставленного со службы подполковника оказалось неожиданным и для посла, барон фон Гутшмида, запросившего Берлина, как это следует понимать, и для Берлина, откуда ответили, что нехорошо, конечно, и в личное дело капитана Кёрнера внесен выговор, однако подданный Рейха, будучи во временном отпуске с императорской службы, вправе сам принимать решения.

Впрочем, это не существенно. Главное, - чисто по Пушкину, - они сошлись, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень. Нитка нашла свою иголку, или, если угодно, Скобелев -  своего Куропаткина, и херр Кёрнер начал работать со всей пунктуальной методичностью кадрового прусского офицера, курируя процесс изготовления из дуболомов чего-то приличного. А также наставляя местных офицеров в искусстве тактики, устраивая штабные игры, повышая квалификацию артиллеристов, и так далее. В чем ему активно помогали бывшие курсанты, а также два десятка отставных прусских фельдфебелей, найденных среди немецких фермеров юга.

Вообще-то, став честными бауэрами, эти фрицы и гансы ранее ни о чем этаком не помышляли, - колонисты вообще от конфликта держались в стороне, - однако когда приятные молодые люди в штатском, явно местные, но с роскошным Hochdeutsch, появившись в их краях, сообщили, что приглашает сам господин подполковник, да за неплохие песо, да еще и воевать не надо, а надо учить, фельдфебели, хоть и бывшие, отказать не могли. А с точки зрения властей спокойного юга, ничего страшного не произошло: просто несколько фермеров куда-то уплыли по своим делам.

И всего за три месяца, даже меньше… Нет, разумеется, никто не волшебник, но что может сделать с рыхлой массой, половина которой идейно мотивирована, а вторая половина получает хорошее жалованье, талантливый и компетентный прусский капитан, имея в своем распоряжении пару десятков им же самим подготовленных офицеров и столько же отставных фельдфебелей, несложно себе представить.

А кому сложно, поясню: три бригады по три тысячи штыков (не считая арты и конницы), и в каждой бригаде около тысячи солдат «иноземного строя», вооруженных, в частности, первыми в стране точными и дальнобойными «Манлихерами» (остальные, как и правительственные войска, имели подустаревшие французские «Гра»). А когда все это было сделано, примерно в начале или, максимум, середине июля, генерал Дель Канто и подполковник Кёрнер доложили хунте и военному совету разработанный ими план кампании.

Стынет мотив на высокой волне...

Естественно, на этом военном совете я не присутствовал. Не смог. Так уж вышло. По объективным обстоятельствам. Но есть мемуары участников, и по ним, да и по всему примерно ясно. С основным докладом, после командующего, разъяснившего ситуацию в целом, выступил сеньор Кёрнер, и очень сухо, без эмоций, разложил «в целом» по полочкам.

Итак, Herrschaften, армия создана, в нашем распоряжении 10 тысяч штыков, и это предел. С вооружением gut, подготовка личного состава тоже, а три полка даже sehr gut, и Вода, в общем, за нами. Теперь о противнике. Его войска подготовлены достойно , вооружены чуть хуже наших, но качество командования на высоте: генерал Оросимбо Барбоса, как мы все знаем, опытен и талантлив. А главное, мобилизация завершена, и Сантьяго располагает боеспособными силами более чем втрое превышающими наши. Правда, войска эти разделены на четыре примерно равных корпуса, прикрывающих ключевые районы страны от нашей атаки с моря, - и прошу не забывать, что не позже середины сентября в распоряжение сеньора Бальмаседы поступят новые мощные суда.

Таким образом, мы с генералом Дель Канто полагаем, что промедление смерти подобно. Появление эскадры Латорре, при всем уважении к сеньору Монтту и его доблестным морякам, оставит нам выбор только между эвакуацией и капитуляцией. Следовательно, необходимо атаковать, и атаковать Сантьяго, -разумеется, через Вальпараисо, с максимальной внезапностью. Лучше, конечно, с полной внезапностью, но об этом не приходится и мечтать (к сожалению, есть данные, что среди нас есть агенты сеньора Бальмаседы).

Однако маневры судов сеньора Монтта пока что не позволяют противнику понять, куда мы готовы нанести удар, а когда это станет ему понятно, весь вопрос в том, насколько быстро генерал Барбоса успеет подтянуть резервы. Есть основания полагать, что наши друзья в Сантьяго могут ему в этом помешать, и в любом случае, если данный план будет принят, вероятность успеха мы с командующим оцениваем примерно как три к двум, а если промедлить, шансов вообще не будет.

Как видим, никаких эмоций, сплошь логика и техника, и план, простой и понятный, был принят. Подготовка к операции началась, о чем в столице вскоре узнали: подполковник Кёрнер не ошибся, в стане мятежников, в самом деле, был влиятельный «крот», - «Макбет» (имя по сей день неизвестно), американец ирландского происхождения, крупный бизнесмен и бывши фений, близкий друг м-ра Игана, умело выдававший себя за англичанина и подтвердивший верность «революции» обильными взносами на «дело свободы». Ему было известно многое, но все-таки не всё, и сообщив правительству о том, что операция "Рuño" («Кулак») утверждена, а в Сантьяго могут проснуться недобитые «спящие», точного направления удара он указать не смог.

Тем не менее, в Сантьяго тоже сидели умные люди, и старого генерал Барбосу по прозвищу Abuelo (Дед) армия уважала с полным на то основанием. Его видение ситуации совпадало с точкой зрения подполковника Кёрнера, а рекомендации сводились к тому, что надо ждать. Идти на север по суше всей массой – значит, оголить побережье. Посылать на север, через все естественные преграды часть собранных войск, - значит, посылать их на убой. Стало быть, следует исходить из того, что главная слабость врага именно в его силе конкретно в данный момент. Он не может не пойти в атаку, и это нам выгодно. Будем готовиться, естественно, покусывать вражьи суда миноносцами, но корпуса пусть стоят, где стоят.

Куда будет нанесет удар, понять несложно. Скорее всего, по Вальпараисо, чтобы потом идти на столицу. Но не в лоб, потому что береговые батареи главной военно-морской базы страны слишком сильны, а на дальних подступах, можно предположить, - прошу внимания, вот карта, - в заливе Кинтеро, и вот там-то, укрепившись на правом берегу Аконкагуа, тылом к Конкону, есть смысл его ждать, прямо сейчас дав корпусу в Консепсьоне быть в полной готовности к выступлению. Операцией командовать буду лично я.

И наконец, важное. На мой взгляд, три к двум, что этот бой мы проиграем, у противника есть серьезные домашние заготовки, но наша задача не победить (хотя, конечно, победить было бы неплохо), наша задача - максимально ослабить противника в преддверии генерального сражения, а затем отойти туда-то и туда-то, где делаются необходимые приготовления.  Ну и там уж, сеньор президент, 50 на 50. Но, как командующий, прошу обеспечить тыл.

Дон Орозимбо был совершенно прав. Информация «Макбета» о наличии в столице «параллельного» Революционного комитета Сантьяго, дубля того, который обезвредили еще в апреле-мае, очень напрягала, ибо дело было уже не в листовках и даже не в агентуре конгресса. Ориентировка Икике содержала вполне конкретные указания: взрывать мосты через Майпу и Ангостуру (всего три объекта на воздух, и дорога подмоге из Консепсьона перерезана) и уничтожать телеграфные линии. И приказ Бальмаседы на сей счет тоже был более чем конкретен: немедленно охрану у каждого моста, разъезды, чем больше, тем лучше, и «пуля любому, кто подходит к мосту без разрешения».

Так и действовали. Нескольких шпионов поймали, расстреляли, но ничего путного они, нанятые для разовой работы «плебеи», рассказать не могли. А тем временем, 16 августа, «Ревком», получил указания центра, приказал молодым активистам подполья выдвигаться навстречу «нашим», чтобы взрывать мосты. И вот тут, думается, не обойтись без нескольких слов про «случай в Ло Каньяс», по сути, сущей мелочи, однако о многом говорящей.

Представьте: молодежь, почти подростки, около сотни, - точнее, 84 сорванца, - в основном, из «очень хороших семей», породистые, как коккер-спаниэли леди Лилибет, но и два десятка парней попроще, долго-долго рвавшиеся к реальным подвигам, с восторгом двинулись навстречу приключениям. Взяли винтовки, патроны, динамит, оседлали лошадок,  и 18 августа мелкими группами добрались до явки, асьенды Lo Cañas, около очень важного моста, а ночью, при попытке приступить к делу, были замечены патрулем, - и сами понимаете, законы военного времени.

Не спасся почти никто. Кто-то отстреливался, но слабо. Сколько-то перебили в рабочем порядке, выживших согнали в асьенду, там, опросив, разделили. «Плебеев» расстреляли сразу, согласно декрету, девять «аристократов», как предписывала секретная инструкция, собрались отослать в Сантьяго. Но командир части, полковник Алехано Сан-Мартин, не позволил.

Ибо: «Вот лежат ваши друзья. Они мертвы, потому что из простых семей, а вы живы, потому что ваши семьи богаты и знатны, вас пытаются вытащить даже сейчас.  Но ваши отцы продают Чили англичанам, и не боятся, потому что привыкли к безнаказанности, и вы тоже привыкли. Basta! Мне плевать на инструкции, я все равно через пару дней мертвец. Но все должны знать, что никто не может безнаказанно предавать Отечество!», - и отдал приказ: к стенке, всех.

Степень шока, прокатившегося по стране, сложно представить. Многое бывало, но такого – никогда, и добро бы еще ребят просто расстреляли под горячую руку (чего не бывает на войне), но объяснение полковника ударило громом. Генерал Барбоса, говорят, плакал, президент затребовал полковника Сан-Мартина для объяснений, - но разбор полета не состоялся: в тот же день  войска мятежников высадились близ Вальпараисо, аккурат как и прогнозировал дон Орозимбо, в бухту Кинтеро,  а через сутки уже маршировали единственно возможным путем на Конкон, миновать который было нельзя.

Слезы и кровь, что пролиты, священны...

Теперь, когда все прояснилось, Бальмаседа действовал быстро, со свойственной ему энергией, по «плану Барбосы». Тотчас телеграфировали в Консепьсон: выступайте, ждем! - а сам дон Оросимбо с восьмью тысячами солдат уже выдвинулся на давно присмотренные позиции, к Аконкагуа. Правый  ее берег был крут, труднодоступен, там можно было держаться долго, - если бы, конечно, не корабельные калибры.

Но, коль скоро орудия эскадры накрывали район, генерал Барбоса и его заместитель, генерал Хосе Мигель Алькеррека, один из вернейших солдат президента, рассчитывали не столько победить, сколько нанести врагу максимально возможный урон, а затем, сохранив как можно больше живой силы, отступить на соединение с подкреплениями.

Сражение 21 августа выдалось упорным, жестоким, серьезные потери понесли обе стороны, но правительственные войска все-таки больше, потому что снаряды с Воды, хотя и через раз, но ложились точно, и в конце концов, уйти с позиций в порядке удалось далеко не всем. Около двух тысяч солдат армии Чили попали в плен, где им предоставиливыбор: расстрел или сражаться за Конгресс, и это, поскольку умирать не хотелось, позволило мятежникам восполнить потери, - да и местные сторонники подтянулись.

И все же попытка с ходу атаковать Вальпараисо провалилась: дон Оросимбо, заняв выгодные позиции у Винья-дель-Мар, как и было обещано президенту, сумел их удержать, вынудив триумфаторов отойти, а через два дня подоспели и свежие части. Со своей стороны, Дель Канто и Кёрнер, видя, что наступать тут, где флот ничем не поможет, а позиции противника очень крепки, толку нет, отошли и, совершив красивый круговой обход, вышли к юго-востоку от Вальпараисо, планируя занять город, пока защитники не сообразили, что к чему.

Расчет не оправдался: выйдя в намеченную точку, мятежники обнаружили, что их ждут. Точно спрогнозировав действия Дель Канто, некогда воевавшего под его руководством, и Кёрнера, с которым дружил, генерал Барбоса, уже пополнив свои войска подкреплениями из Сантьяго и Консепсьона, двумя днями ранее вышел туда же, укрепившись на сильных позициях у Ла-Пласильи. Где рано утром 28 августа и началось, а к 17.00 завершилось решающее сражение.

По общему мнению военных историков, «эта битва стала для солдат Конгресса испытанием куда тяжелее битвы при Конконе: генералы Барбоса и Альсеррека сделали больше, чем в силах человека». Не сыграло роли и численное преимущество (две тысячи солдат, взятые в плен у Конкона и насильно поставленные в строй мятежников, пойдя в атаку, почти тотчас разбежались, тем самым уравняв силы сторон). И ВМФ на сей раз ничем помочь не мог.

Так что, видимо, следует говорить просто о военной удаче. Или еще чем-то в этом роде, - профессиональные военные, наверное, смогут объяснить лучше. Но так или иначе, после шести часов жуткого (30% личного состава «двухсотыми» с одной стороны, 21% - с другой, а что это значит, пусть опять же объяснят военные) боя правительственная армия попятилась, а потом побежала.

Старый генерал Барбоса, окруженный вражьими всадниками, на предложение сдаться крикнул: «Я убью вас, собаки!», пошел в рубку и погиб со всей охраной; его тело раздели догола, порезали и отравили в Вальпараисо вместе с телом генерала Алькеррека, за день до боя написавшего близкому другу, воевавшему за Конгресс: «Я не искал смерти в Конконе, но буду искать ее здесь, если увижу, что нас побеждают. Я не хочу жить, видя, как мою страну продают англичанам, а ты, Оскар, это увидишь, и мне тебя жаль».

В тот же вечер победители заняли Вальпараисо. Спустя несколько часов, уже ночью, в штаб Дель Канто пришла телеграмма из Кокимбо: военный совет 4 корпуса уведомлял «временное правительство» о готовности сложить оружие. Примерно в это же время, уже ближе к рассвету, в Сантьяго президент Бальмаседа, пригласив к себе генерала Бакедано, сообщил ему о случившемся и о своем решении уйти в отставку, попросив принять на себя полномочия главы государства. До прихода победителей, чтобы обеспечить порядок в городе, а потом, если получится, «защитить невинных».

Мануэль Бакедано согласился. 29 августа, с первыми лучами солнца, Хосе Мануэль Бальсмаседа, покинув Ла-Монеду, укрылся в посольстве Аргентины, а семью отправил в посольство США, и как вспоминают современники, «город был разбужен звонкой перекличкой колоколов, странной для этого неурочного часа. Трудно понять, как могли Божьи люди узнать о том, что знали пока что всего пять-десять человек, но они знали и звоном выражали радость».

Первым шагом «временного президента» стало объявление о прекращении войны, капитуляции и «полном подчинении нации воле Конгресса». Одновременно в тюрьмы ушел приказ об освобождении всех политических, и спустя несколько часов вышедший из подполья «Ревком» во главе с сенатором Карлосом Уолкером Мартинесом, уже развернулся вовсю.

После краткого совещания недавние сидельцы двинулись в неблагополучные предместья столицы и от имени «законных властей» предложили «добрым гражданам» наказать «предателей», выставив сколько угодно выпивки, после чего криминальный элемент кинулся в центральные районы и начался погром домов Бальмаседы, его родственников, его министров и вообще всех гражданских и военных, не поддержавших мятеж.

Крови вроде бы не случилось, люди, в основном, успели спрятаться, но грабили дотла, а кое-кого и покалечили, попытки же генерала Бакедано как-то пресечь беспредел были бесплодны, и утром 31 августа дон Мануэль покинул Ла-Монеду, передав полномочия депутату Альваро Коварубиасу, активисту «Ревкома». А спустя пару часов в Сантьяго прибыли Эстанислао дель Канто, Эмиль Кернер и Хорхе Монтт, опубликовавший манифест, извещавший граждан, что «святое и благородное дело победило, власть закона восстановлена, победоносные силы будут стоять на страже конституции и порядка», после чего погромы прекратились, как по мановению умклайдета. Началось восстановление демократии, и демократия не стеснялась…

Утром 2 сентября капитан (вернее, уже адмирал) Монтт подал в отставку «в связи с выполнением долга перед Отечеством», а Временное (теперь кавычки излишни) правительство опубликовало пакет указов. Numero uno: о выборах на основе старого закона. Numero dos: о полном, без льгот и пенсий изгнании со службы всех гражданских и военных, служивших «диктатору» (под раздачу попал даже капитан Латорре, «человек-легенда», победитель «Уаскара», посмевший отказаться от взятки в далеком Париже). И наконец, о суде над «палачом народа и узурпатором власти». Посольство Аргентины блокировали войсками, в Байрес сообщили, что «выезд сеньора Бальмаседы за рубеж невозможен, он будет задержан в любом случае. При необходимости правительство Чили пойдет и на арест преступника, каковы бы ни могли быть последствия».

Между тем, Бальмаседа, узнав, что семья в безопасности и м-р Иган это твердо гарантирует, на несколько дней впал в прострацию, и лишь примерно через неделю, начав просматривать газеты, понял, насколько все плохо, и пришел к выводу о невозможности сдаваться, поскольку суд обещал быть судилищем, а мера наказания заранее известна. Подставлять под неприятности друга-посла тоже не представлялось возможным.

Был, правда, еще один вариант: впритык к посольству стоял дом министра, бывшего ученика самого Карлоса Уолкера, который взял его под защиту. Туда едва ли кто-то решил бы являться с обыском, и хозяин дома предложил пересидеть у него, а там, глядишь, получится придумать и насчет побега. Однако побег Бальмаседа тоже исключал, полагая, что каждый должен отвечать за свои слова и дела.

Слезы и кровь,  нет, не пролиты зря...

Как бы то ни было, вечером 18 сентября, в день истечения срока своих полномочий, Хосе Мануэль Бальмаседа сел за письменный стол и написал полтора десятка писем. Сколько-то родственникам и друзьям (в основном, сохранились, ни в одном ничего политического), сколько-то врагам (не сохранилось ни одно, видимо, были сожжены), короткое, очень теплое письмо Патрику Игану с просьбой позаботиться о тех, кто попросил у него помощи, и еще один документ, не адресованный никому. Длинный, путаный. Полностью не даю, но дайджест полагаю необходимым.

«Такова судьба Чили, и я предвижу многие беды, которые обрушатся на нашу страну из-за человеческой слабости, забвения высших интересов, измельчания элиты общества, бесконечной жадности, не позволяющей остановиться, пусть даже уже ни в чем не нуждаешься. Я предвижу, что не стану последним в списке жертв тех, кто называл себя друзьями, но, не удовлетворяясь дружбой, хотел извлекать из Чили выгоду, покупая чилийцев.

Я предвижу также, что еще не раз подлость, алчность и бесчестие возобладают над законом и законным интересом Отечества, и я, увы, не последняя жертва на этом алтаре. Тот, кто продолжит мое дело, вряд ли сможет рассчитывать на лавры при жизни. Но я верю в Чили. Я надеюсь, что скорби прошлого, горькие жертвы настоящего и жестокие трагедии будущего станут камнями в фундаменте великой судьбы.

Мы не должны отчаиваться. Если сегодня наш флаг, воплощение подлинно республиканского народного правительства, пал на полях сражений, он будет снова поднят в недолгое время, и с многочисленными и более удачливыми защитниками, чем мы, и он будет гордо реять над великой страной, которую я любил больше всего в жизни. Когда вы, мои друзья, живущие и еще не рожденные, будете вспоминать обо мне, верьте, что мой дух со всей силой и любовью всегда с вами».

Около восьми часов утра, аккуратно запечатав и надписав конверты, Хосе Мануэль Бальмаседа лег на кровать, укрылся национальным флагом Чили, приставил дуло револьвера к правому виску и нажал курок. Известие о случившемся всколыхнуло притихший город. К аргентинскому посольству шли люди, очень много людей, и они плакали. Толпу пришлось разгонять войсками, тело было вывезено ночью и похоронено на кладбище в тайном месте, а падре в проповедях наставляли паству, что свершился «промысел Божий», что и подтверждено самоубийством.

Естественно, сообщили о случившемся и послы. Кто как.  М-р Кеннеди коротко и сухо, помянув буквально двумя словами, далее писал о том, что «отныне отношения Чили и Великобритании станут много более, чем сердечными», и был прав. Вскользь, как об уже не существенном, и барон фон Гутшмид, увлеченный иным. В письме министру о вступлении в Сантьяго «победоносной армии конгресса», он с восторгом указывал, что «вся пехота целиком и полностью маршировала длинным прусским шагом, что было одним из достижений полковника Кёрнера, капитана действительной службы прусской королевской армии, удостоенного чести идти рядом с генералом Дель Канто».

Далее, отмечая заслуги херра Эмиля, - «неутомимо, с величайшей энергией и настойчивостью обучал армию оппозиции, внедрял в ней дисциплину и в конце концов добился огромного успеха, всюду приписываемого лично ему», барон подводит итог: «Я был засыпан выражениями благодарности за все то, что этот немец сделал для Чили, его превозносят повсюду. Уверен, для интересов Империи это откроет самые широкие горизонты», - и тоже оказался прав. Да еще и с поощрением, ибо в Берлине сочли, что барон «с самого начала взял правильную установку». И победители не остались в долгу, а Лондон не стал возражать.

Вот Штаты… Тут иначе. Несмотря на все, позиция м-ра Игана не изменилась ни на йоту. Прекрасно зная, что победители в обиде и за фокус с телеграфом в Кокимбо, и за рейды адмирала Брауна, и за арест «Итаты», он, тем не менее, укрыл в посольстве несколько десятков близких соратников Бальмаседы, объявленных в розыск, выписав всем американские охранные грамоты. В Вашингтоне действия посла одобрили, направив в Вальпараисо крейсер "Балтимор", забирать подзащитных, и предупредив чилийцев, что попытка задержать их по пути в порт будет рассмотрена, как атака на США.

Задерживать не рискнули, 13 октября лично Патрик Иган, проводив спасенных до порта, проследил, чтобы они спокойно прошли на борт, а через три дня случился инцидент. Накануне ухода капитан Уинфилд Эшли дал матросам увольнительную до полуночи, и в портовых кабаках их начали бить, жестоко и явно целенаправленно, двоих даже подрезав насмерть.

Расценив это, - и вполне справедливо, - как провокацию новых властей, м-р Иган телеграфировал в Вашингтон, что налицо оскорбление США, то есть, casus belli, что при желании можно было взять за основу, однако в Вашингтоне сочли такой подход чрезмерным, «ребяческим», играющим на руку лишь конкурентам. Продолжайся война, иное дело, а так, раз уж победители пришли надолго и сидят крепко, работать нужно с ними.

В конце концов, после долгих  переговоров, правительство Гаррисона квалифицировало случай, как «неспровоцированный эксцесс», что смягчило ситуацию. Сантьяго уплатил крупное «возмещение», м-ра Игана отозвали, заменив «более нейтральным, менее страстным» представителем, но отношения между двумя странами охладели сильно и очень надолго.

Но, впрочем, Англия, Германия, Штаты… Все это интересно, но, спросите вы, а как же Чили? А в Чили, не говоря уж о материальных (дело наживное) и людских (более 10000 человек, пересчитывая на российские реалии, примерно 750 тысяч душ) случилось нечто совсем нехорошее. По мнению Даниэля Мартнера, классика чилийской экономики, - и мягко говоря, не «левого», - «все достижения прошлого, все мечты О´Хиггинса, все труды Порталеса, все славное экономическое будущее, казавшееся неизбежным, рухнуло из-за этой войны. Придя к концу ХIX века первой, с огромным отрывом, в ХХ она вошла аутсайдером».

И в общем, начиная сей труд, я собирался на этом и завершить, потому что та Чили, которую мы знаем, в самом деле, завершила свой путь, уступив место совсем иной, но потом, по ходу работы, понял: никак нельзя. Есть кое-что еще, о чем нельзя не рассказать, хотя бы вкратце, потому что современному читателю это знать полезно, а уж российскому - вдвойне и втройне...

У каждого свой чемодан...

Гибель Бальмаседы означала финиш сильной президентской власти, а по сути, гибель «проекта Порталеса», предупреждавшего, что «неограниченная власть многих станет властью личных интересов». На смену республике либералов пришла Парламентская республика. Вернее, квази-парламентская, потому что Конституцию, вполне победителям удобную, менять не стали, только приняли пару поправок, фактически обнуливших права главы государства.

Теперь рулило правительство, создаваемое «первым министром», которого выбирал Конгресс, а президент мог только утвердить без опции отказаться. В итоге, личность и пост утратили реальное значение, став почетно-церемониальными, - и поминать имена «глав государств» я буду поминать разве что мельком. Достаточно знать, что люди случались разные, но все они так или иначе были в этой игре и всем она нравилась.

Первой такого рода куклой стал героический адмирал Хорхе Монтт, лично, судя по всему, власти не хотевший, но уважаемые люди сказали, что больше некому, и он согласился. А согласившись, отбыл пятилетку на правах всеми уважаемой ширмочки, но, правда, сумев добиться «национального примирения», то есть, серии амнистий. Не сразу всем (градус ожесточения был очень высок), но все же в декабре того же 1891 года – младшему офицерскому составу побежденных, чуть позже – старшим офицерам и генералам.

И наконец, уже под финал каденции, уважив заслуги уходящего президента, Конгресс по его просьбе восстановил в правах всех уволенных, вернув им пенсии. А через пару месяцев торжественно, из секретной могилы в семейный склеп, перенесли   и Бальмаседу: «достойно, в обстановке печали его поклонников, с сочувствием его противников и снисходительностью почти всех его врагов». В конце концов, мертвые не кусаются.

Да и живые… Когда в 1893-м, поняв, что уже можно, притаившиеся соратники «диктатора» создали новую, либерально-демократическую партию, власти поначалу занервничали, однако быстро поняли, что уже никто никуда не идет. «Буйных» не осталось. Остались умные, готовые играть по правилам, лоббируя интересы фирм из США. Что ж, против этого никто не возражал, тем паче, что появилась возможность дурить часть электората, скучавшего по Бальмаседе.

А в общем, все стало строго по формуле банкира Эдуардо Матте: «Хозяевами Чили являемся мы — владельцы капитала и земли; все остальное — продажная и поддающаяся влияниям масса: ни ее мнение, ни судьба, ни престиж ничего не значат». Общество почти официально, - об этом говорили с трибун и писали в газетах, как о чем-то единственно естественном, - разделилось на три «уровня».

Наверху «высший класс». Иностранцы, политики, врачи, интеллектуалы, «короли» селитры, зерна, руд и шерсти, генералы, банкиры, - короче, «те кто привык жить в неоклассических особняках, одеваться по европейской моде, много читать, ценить искусство, владеть британскими акциями, посещать скачки». Они держали все рычаги влияния, и если прислушивались к чьему-то мнению, то только к мнению Лондона.

Ниже в табели о рангах ступенечками от цилиндров до кепок  шел «народ», ради которого «высший класс» формально жил и трудился: всяческий средний и мелкий люд с какой-никакой собственностью, чином или «чистой» профессией. На этих хозяева страны посматривали свысока, но резко от себя не отделяли, и протиснуться в социальный лифт  теоретический шанс, в общем, был. Но по пропускам и для немногих избранных, доказавших, что достойны.

А далее: просто «масса». Так называли работяг всех видов, - и жили они в условиях скотских, где своя нора в conventillo (груде ящиков) считалось признаком зажиточности, а кто не загнулся в 30 лет – глубоким старцем. Да и в 25 лет уже выглядели беззубыми дедами, чему способствовала работа без контрактов и выходных, до 16-18 часов в день, с талонами на еду вместо денег.

Их «высший класс», увлеченный высокими беседами, французской кухней, немецкими техническими новинками и многомесячными поездками в Европу, «где только и жизнь», предпочитал не замечать. Подчас, в свете новомодных европейских теорий, на верхах даже возникали дискуссии на тему, являются ли «монады массы» биологически вполне людьми, - а уж представить себе, что у них вообще могут быть какие-то интересы, и вовсе никто не мог.

Государство же просто приватизировали. Пять партий, - консерваторы, либералы, радикалы, «националы» и либерал-демократы, - крутились белками в колесе. Комбинировали, торговались, создавали коалиции, меняли союзников, покупали голоса, продавали голоса. Смыслом политики стала игра в политику, борьба за посты, дабы припасть к бюджету, переведя потоки своей группировке хотя бы на месяц-другой, а поскольку припасть хотелось всем, правительства лопались, как мыльные пузыри.

Уже при Хорхе Монтте, когда систему еще не отладили, сменилось 10 кабинетов и 40 министров. А дальше больше: полный калейдоскоп, сотни министров, на месяц, на неделю, а кое-кто, утром приняв пост, к вечеру уже покидал кабинет. Работать в такой ситуации было решительно невозможно, зато обязательным условием «политического союза» было устройство друзей и родственников на теплые места в госкорпорациях, и что бы они ни творили, суд и прокуратура не замечали.

Рука мыла руку, взятка, как указывает Хуан Фелиу Крус, стала «институтом публичного права», попилы и откаты – гарантией игры по правилам, и в этом смысле изобретательность человеческая границ не имела. Скажем, Агустин Росс и Агустин Эдвардс, два основных спонсора мятежа 1891 года, помимо постов затребовали «компенсаций», и в октябре 1894 года был учрежден англо-чилийский трибунал, имевший право определить, сколько должно Чили своим банкирам и Сити за «восстановление демократии». И определил круто. И выплатили до сентаво.

Программа? Не смешите. О «Великом Чили», равноправном, хотя и младшем партнере Англии, своей промышленности, вывозе товаров в Перу и Боливию, экспансии в Полинезию никто не думал. Не до того было. О государственной монополии на стратегическое сырье – тем паче. Наоборот, продавали все, что хотелось англичанам, естественно, получая благодарность. Но уже не акциями, как совсем еще недавно, а переводами на счет. Как за разовую услугу. А поскольку продавали по заниженным ценам, бюджет тощал, и приходилось брать в долг, причем, по каждому кредиту получали все меньше, ибо в новых займах учитывали проценты по старым. Песо шел в пике, не помогла и попытка ввести золотой стандарт.

Лодка качается раз, лодка качается два...

В итоге страна, еще недавно бывшая Англии ершистым другом и компаньоном, быстро превращалась в вассала. И хотя сюзерен не был жесток, даже покровительствовал (например, британский арбитраж по границам с Аргентиной, оказался в пользу Сантьяго, хотя аргументы Байреса были весомее), это начинало проявляться во всем, даже в чисто человеческих моментах.

«Я шокирован, - писал другу в Лондон один из очень видных либералов. – Шесть лет назад я был всего лишь депутатом, и м-р Николсон упорно добивался моей дружбы. Сейчас я министр, и мы прекрасно решаем все вопросы за обедом, но от приглашения поужинать он уклонился уже четвертый раз», и вот это напрягало. Вовсе уж становиться Индией «высший класс» не хотел, и потому пытался повысить уважение к себе, заигрывая с Рейхом.

Предпосылки имелись. Импортозамещение, налаженное при Санта-Мария и Бальмаседе просто рассыпалось. Англия ввозила, в основном, капитал, вывозя сырье. А Рейх, уцепившись в 1891-м, давал товары, и вползал. Аккуратно, но неуклонно, не  выжимая англичан, а занимая  места, на которые они раньше не обращали внимания, и тут чехарда правительств давала «высшему классу» возможность юлить: если немцам предоставлялись льготы, а основным партнерам это не нравилось, отменить уже не получалось из-за склок в Конгрессе.

С какого-то момента Чили без Рейха уже не могла. «Изделия германской промышленности: от оловянных солдатиков до крупповских пушек, от перочинных ножей до плугов, от механической игрушки до паровоза Борзига, от проволоки до рельса, от простого чулка до роскошного наряда, от кофейника до вольфовского парового котла в 1000 лошадиных сил — все это содействовало прокладыванию путей цивилизации в новой стране».

Но и не только это. В отличие от англичан, традиционно входивших в «высший класс», немцы, с подачи Берлина, о своих ни на миг не забывавшего, видевшего перспективу и создавшего в 1900-м специальный Reichsausschuss für die Zusammenarbeit mit Landsleuten im Ausland (Имперский Комитет сотрудничества с соотечественниками за рубежом), стремились стать своими в «народе». Естественно, на высших его уровнях.

Репутация колонистов юга в обществе была очень высока, доброй славой пользовалась их «ферейны» (общества). Политические, педагогические, научные. Военные, певческие, музыкальные, гимнастические. Стрелковые, школьные, церковные, больничные. Даже вдовьи, сиротские и похоронные. И они возникали везде, настежь распахивая двери «нашим латинским братьям», чтобы видели, как славно дружить с Рейхом. А «народ» побогаче тянулся. Детей отдавали в немецкие училища. Об армии и говорить нечего, там везде, от Академии до школы унтеров чувствовалась «честная немецкая рука».

В общем, Рейх исподволь поджимал Джона Буля. А вот Дяде Сэму было сложнее. Ему, до конца стоявшему за Бальмаседу, не доверяли, да и Лондон на американцев реагировал очень нервно, и Берлин не поощрял. И тем не менее, прагматичные янки внедрялись, не шилом, так мылом, где получалось, особое внимания проявляя не к селитре, а к не шибко доходной меди. Грубо говоря, Anaconda уже ползла, и не только она, в частности, подбираясь к огромному, но считавшемуся неперспективным из-за скверного качества руды месторождению в Чукикамате. Без особого успеха, потому что англичане, медью интересовавшиеся мало, все же на всякий случай участок подмяли, однако янки продолжали тихо активничать, и мало кто пока что мог понять смысл их комбинаций

Но «царицей» всего оставалась все та же селитра. Пока она была, были и деньги, а покупатели по-прежнему брали все и требовали больше, и стало быть, росла инфраструктура. Около селитры можно было хоть как-то прокормиться, и туда бежали все, у кого иного выхода не оставалось. Правда, жизнь в отрасли балансировала на уровне «врагу не пожелаешь», рук было больше, чем мест, хозяева могли позволить себе капризничать, и капризничали, понижая зарплаты, вводя ночные смены за полцены, а при первом же писке выставляя рабочих за ворота и занося их имена в особые списки, после чего идти было некуда.

Естественно, «масса» бунтовала. Стихийно, дико, на сторонний взгляд, очень некрасиво. За 10 лет т.н. «малого кризиса» (1892-1902) более трехсот раз. Ее, естественно же, разгоняли дубинками, а то и огнем, - но процесс уже шел по давно накатанной колее. Объявлялись агитаторы из эмигрантов, понимающие, что к чему, начали возникать мелкие, плохо контролируемые профсоюзики, - слабенькие, потому что на селитре пахала «масса» совсем темная, - и на этой волне звезду поначалу поймала Демократическая партия. Та самая, в свое время, если помните, отделившаяся от радикалов, тоже «чистая», из господ, но доселе остававшаяся «несистемной», потому что никому не была нужна.

Теперь надобность возникла. Демократов, имевших контакты в среде не слишком многочисленной «рабочей аристократии», начали привечать, приглашать в высокие кабинеты и на деловые ужины, обсуждать вопросы, рисовать варианты, - и они, став «почти системными», принялись работать с профсоюзами, не всеми, а которые почище, а затем (процесс почкования неостановим), от демократов начали отделяться первые социалисты, взявшиеся окучивать новую перспективную аудиторию.

В 1897-м возник маленький Социалистический союз, в 1897 плавно переросший в Социалистическую партию, ориентировавшуюся на учение Бакунина и Кропоткина, чуть позже, объявила о себе тоже небольшая «Социалистическая рабочая партия имени Франсиско Бильбао». Они гремелиот имени пролетариата и гневно бичевали власть капитала, они критиковали Демократическую партию за «сговор с эксплуататорами», но объективно итогом их деятельности стало объединение всех серьезных профсоюзов в единую, мощную, откуда-то имеющую деньги FOC (Рабочую Федерацию Чили). Весьма революционную, но при этом выступающую за «мирный путь» и за «сотрудничество с государством».

В какой-то степени эти технологии волну гасили, но не очень и на время: «социальный вопрос» (именно так процесс, который пошел, именовали газеты) никак не хотел сходить на нет, наоборот, обострялся, больше того, белое каление «масс» понемногу разогревало и «народ», у которого тоже были свои вопросы к власти. Это уже было опасно, и по логике следовало бы пойти «массам» навстречу хоть в чем-то, тем паче, что они не так уж много хотели.

Ну, как-то обозначить рабочий день, определив его, скажем, в 10 или 12 часов. Ну, платить не талонами на еду, а хотя бы частично деньгами, с учетом инфляции. Ну, аптечки в бараках, раз в год менять тюфяки и так далее. Немного же, правда? И решается на раз-два: всего-то и нужно, что признать профсоюзы, а там уж работать с их руководством, вовлекая его в систему. Ему только того и надо. И научиться таким несложным технологиям не проблема: в Англии все это уже давно пройдено, а Германии тоже, да и во Франции есть что позаимствовать.

Мочить в сортире!

Однако «высший класс», быстро и страшно вырождавшийся, просто не мог понять, что происходит. Ему слишком стабильно жилось. Тем паче, что власти, сравнивая ситуацию с проблемами соседей, склонялись к тому, что особой опасности нет: ведь в Бразилии и Аргентине, как-никак, гаучо, способные, ежели что, и в седло прыгнуть, и пикой ткнуть, а тут: «масса». Всего-то работяги,   в основном, тупые, темные,  ежели что, не так трудно загнать в стойло. Технологии-то известны. И это было ошибкой, тем более непростительной, что аккурат в это время, - шел уже 1905 год, - мир лихорадило отзвуками событий в России.

А началось с пустяка. Подорожало «мясо для бедных», которое в Чили, как в России хлеб. Народ в столице заволновался, и несколько карманных «рабочих» организаций  позвали низы «народа» на легальный митинг, чтобы выпустить пар, не доводя дело до безобразий. Лихие парни из анархистов и прочих буянов акцию не поддержали, присматривать, поскольку все согласовано, послали десяток полицейских, - но неожиданно вместо полутора-двух предполагавшихся тысяч на площадь в центре города явилось в 20 раз больше предполагаемого, фактически вся «масса» Сантьяго, и очень злая.

Что делать, не понимал никто, устроители просто не могли держать под контролем всю эту незнакомую, взведенную до предела толпу, а потому попытались действовать по домашним заготовкам. Зачитали обращение к президенту Эрману Риеско, «приняли единогласно», и понесли в Ла-Монеду, а узнав, что его там нет, двинулись к нему домой. Там нашли, и вроде  вошло в колею. Глава государства (кстати, очень приличный сеньор, продвинутый в президенты за полную безобидность) их принял, любезно поговорил, взял петицию, - и как бы все. Но ситуация уже вышла из берегов.

На площади, где клубилась толпища, прошел слух, что Риеско делегатов не принял и посадил в тюрьму. И «масса» взорвалась. Десятки тысяч людей, которым вообще нечего было терять, поскольку даже цепей они не имели, бросилась на президентский дворец, а нарвавшись на залпы, растеклась по столице. Начались грабежи, растаскивали продукты из магазинов и ресторанов, убивали тех, кто выглядел «зажравшимся». Полиция открыла огонь, уложив на месте человек семьдесят и арестовав несколько сотен, а сколько получили ранения, неизвестно, - однако задавить беспорядки не смогла.

Погром и стычки продолжались всю ночь, толпы атаковали полицейские участки, разбивали оружейки, и даже на следующий день, когда в Сантьяго вошли войска, бои не прекратились, а  шли еще два дня, медленно смещаясь из центра к окраинам, и количество убитых неведомо, поскольку официальные учреждения, выдавая справки о смерти, по приказу властей писали «несчастный случай», но не менее 500 душ.

Такой поворот событий изрядно напугал «высший класс», сделавший вывод, что улаживать «социальный вопрос» какими угодно технологиями, кроме стрельбы на поражение, все равно, что носить воду в решете. Особенно в провинции, где «народ» и «масса» не так смешаны друг с другом, как в столице. И началась стрельба, и стреляли весь 1906-й, укладывая забастовщиков сотнями, - со справками «несчастный случай», - особенно после жуткого землетрясения, когдав выяснилось, что отстраивать страну не на что, потому что деньги из казны, несмотря на огромные поступления, как-то рассосались.

А в декабре, в «царстве селитры», случилось совсем нехорошо, и тут можно длинно, но лучше коротко. В Икике шла «культурная» забастовка портовиков уровня «почти народ». С хозяевами заранее согласовали небольшие уступки, на демонстрацию «союза труда и капитала» ехал губернатор, - и тут в город пошла пампа, уставшая жить не-жизнью. Не сотнями. Тысячами. Спускались с гор, выползали из шахт, и шли, вместе с семьями. «Пешком или на поездах, которые сами вели… Многие из бастовавших сами разбирались в локомотивах».

Не ожидавшие такого власти направили в порт Икике войска, откуда только можно, солдат стало почти столько же, сколько забастовщиков, хотя  «массы» были настроены мирно: они очень верили в губернатора, и когда тот, наконец, прибыл, доставили его в мэрию на руках, вручили петицию и стали ждать. Но дождались только одного: тот, кого они так ждали, заявил, что правительством не может вмешиваться в такие споры, а затем потребовал, чтобы все возвращались откуда пришли, и в субботу 21 декабря, когда «масса» не подчинилась, по школе и улицам, где разбили бивак «гости города», ударили пулеметы.

Итог: более двух тысяч справок о «несчастном случае», - реально, видимо, вдвое больше. А в 126 свидетельствах (в первый и последний раз) откровенно указывалось: «причина смерти – огнестрельные ранения». Совсем скрыть такое, учитывая, что среди убитых были и боливийцы, и перуанцы, и даже испанцы, не смогли, хотя, конечно, официальной версией было «напали бандиты», - однако забастовки  стали еще злее, свинец не убеждал, потому что такую жизнь «массы» не особо ценили, солидных людей начали пырять ножами на улице, и «высший класс» искал варианты.

Главным пунктом программы нового президента, Педро Монтта, одного из триумфаторов 1891 года, красиво озаглавленной «Порядок и прогресс», стало строительство «самых современных тюрем, с системой одиночных камер и женских блоков», а параллельно архиепископ рассылал послания о необходимости «избежать социальных потрясений, сулящих печальные дни современному обществу», и «укреплять веру в будущую жизнь, в которой народ обретет полное возмещение за бедность и лишения земной жизни, получит неописуемые радости, которые господь воздаст за смирение».

Примерно о том же голосили политики. Скажем, известный нам сенатор Уолкер Мартинес, глава подполья при Бальмаседе, вещал о «священной любви между низшими и высшими», объясняя, что «отношения между хозяевами и рабочими должны освящаться духом справедливости и христианской веры», и призывая к братству «богатых и бедных, к скреплению высших и низших в интересах стабильности, которая должна стать высшим стремлением для всех».

А тем временем коррупция во всех ветвях власти приобрела такие формы, что английские газеты начали сравнивать Чили даже не с Никарагуа, а с Китаем. Это казалось не совсем приличным уже и многим из тех, кто залез в систему с головой. Осторожные заявления, что ничем хорошим такая политика не кончится, что появляются уже какие-то явно опасные организации, и следовало бы как-то подстраховаться, привлечь к управлению хотя бы верхушку «народа», звучали даже на страницах прикормленной прессы, даже с трибун Конгресса, однако «высший класс» по-прежнему ни о чем не хотел слышать.

Как заявил в июне 1913 года Агустин Эдвардс, еще один победитель Бальмаседы, «В священном 1891 году, установился режим, который не может быть, который не должен быть разрушен, так как в принципе он является наилучшим. Господь помог нам, и Он поможет нам опять. Возможно, придется расстрелять всех голодранцев и завезти новых, возможно, новое землетрясение поглотит их, а может быть, нас выручит большая война, но изменений в Чили не будет!».

Только клокочет в медных забоях...

Никак не получается поставить точку. Слишком много всего, слишком всё важно, взаимосвязано и поучительно. Поэтому давайте окончательно определим финишем, ну, скажем, 1925 год, действительно, ставший переломным, - и пойдем помаленьку через оставшееся десятилетие с хвостиком…

Пока что все шло своим чередом, привычно. Часть надстройки шиковала, убивая, а другая тянула лямку, умирая, но в глубинах базиса, куда глазом не заглянешь, и даже если заглянешь, не поймешь, шли процессы с красноватым оттенком. Не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Ибо – медь.

В это время, - в начале второго десятилетия ХХ века, - она считалась «золушкой», цены на нее были стабильны, но спрос относительно невелик, англичане ею особо не интересовались, - зато очень интересовались американцы. Поэтом Сити, чисто инстинктивно, наложило лапу на огромные, но совершенно неперспективные из-за качества руды месторождения в Чукикамате. Однако, наложив, не знали, что с ней делать. Разрабатывать было убыточно, держать под спудом бессмысленно, и когда фирмачи из Штатов в 1911-м вышли с предложением поговорить серьезно, прекрасные сэры не отказались.

В деталях нужды нет. Пунктиром: в начале 1912 года на свет появляется Chile Exploration Company (Chilex), а параллельно и Chile Copper Company, куда по максимуму вложились знаменитые братья Гуггенхайм, и 3 апреля 1913 года сделка янки с англичанами была юридически оформлена. Так, пусть и в доле, пусть и не к селитре, а всего лишь к меди, - правда, с бонусом для United States Steel: арендой богатого железной рудой района Эль-Тофо, - но янки получили доступ в Чили. И ничего не случилось. К удивлению английских партнеров, американцы по-прежнему вели себя тихо, никаких фокусов не показывая. Они чего-то ждали.

Это очень важный момент. Его обязательно нужно запомнить. И еще на одно событие, случившееся в это время, следует обратить особое внимание: в 1912-м от Демократической партии отделился еще один осколочек, именовавший себя Partido Obrero Socialista, - Социалистическая Рабочая партия, -  немногочисленная, но невероятно активная. Она делала ставку уже не на «всех трудящихся», а только на работяг (конкретно, на шахтеров), у нее имелся харизматический лидер, Луис Эмилио Рекабаррен, человек уже совершенно «нового типа», и у нее откуда-то водились деньжата, которых с лихвой хватало и на прессу, и на работу в «массе».

Впрочем, до какого-то времени эти события мало кого волновали. Ну медь, ну очередные социалисты… И что? Внимание «высшего класса», то есть, политиков, полностью сконцентрировалось на событиях в Европе, где вот-вот должна была вспыхнуть большая война между Англией и Рейхом, то есть, двумя главными партнерами (если не сказать «сюзеренами» Чили), и приходилось срочно определяться, на чьей стороне быть, ибо исполнения «союзнического долга» требовали и Лондон, и Берлин.

Нет, разумеется, никто не звал чилийские войска в Европу, - невелика сила! – но англичанам хотелось, чтобы достаточно мощная чилийская эскадра взяла на себя часть нагрузки Royal Navy в Южной Атлантике, а немцам желательна была та же услуга, но в поддержку Kaiserliche Marine. Отказать Альбиону, учитывая теснейшие связи элит и банков, казалось невозможным, но и отказать Рейху, учитывая ультрапрогерманскую позицию армии, тоже.

И тем не менее, отказали обоим. Затянули, дождались, пока станет не до них, и объявили строгий нейтралитет. Как пояснил тогдашний президент Рамон Баррос Луко, еще один триумфатор 1891 года, «Война будет долгой. В итоге ее падет Британия или Германия. Францию растопчут. Только Соединенные Штаты могут остаться в стороне до тех пор, пока не увидят, что все плоды достанутся им. Нам же выгодно остаться в стороне от конфликта, потому что победитель будет слишком слаб, чтобы что-то диктовать. Итак, мы миролюбивы, мы не хотим воевать, а хотим мира и хотим торговать».

Смелое решение. И умное. Чем дольше затягивалась война, тем менее жестким становился тон старших партнеров, и тем легче становилось дышать «высшему классу». Спрос на чилийскую селитру, медь, йод, шерсть, мясо и зерно резко взлетел, и спрос на рабочие руки тоже. Доходы хозяев умножились многократно, со стола жизни полетели косточки «народу» и крошки «массе», и «массы» занялись делом, а жизнь стала спокойнее.

Но менялись конфигурации. Из-за войны традиционные, европейские экспортеры стали покупать гораздо меньше, и товаров везли гораздо меньше, а уж об инвестициях и речи нет. А возникающие лакуны быстро заполняли Штаты, готовые инвестировать, привозившие все и покупавшие все, включая ставшие убыточными для владельцев немецкие бизнесы, в основном, по меди и железу, ни в коем случае не посягая на священную селитру.

Тем не менее, в Лондоне встревожились, и в мае 1915 года инициировали Пакт АВС: Чили, Аргентина и Бразилия, верные вассалы Альбиона, договорились не позволять Штатам лишнего. Однако дитя оказалось мертворожденным: влияние США возрастало прямо пропорционально росту их доли в чилийской экономике и суммам, выделяемым на лояльность «высшего класса».

Так что, в декабре того же года президентом стал Хуан Луис Санфуэнтес, лидер либеральных демократов. То есть, «бальмаседистов», издавна завязанных на Штаты. Хотя, надо сказать, имя Бальмаседы, вновь ставшее популярным, а равно и его брат в кресле главы МВД, были чистой декорацией: партия уже давно стала системной и прекрасно сотрудничала с тем, с кем когда-то боролся дон Хосе Мануэль. Просто новым уже почти-почти старшим партнерам хотелось дополнительных гарантий, и «английские клиенты» потеснились.

Уже к 1917-му Штаты заняли первое место во внешнеторговых связях Чили, став основными покупателями железа, угля и «неперспективной» меди, откупив у Лондона еще сколько-то позиций на Чукикамате. А потом бойня подошла к концу, и все вдруг стало очень плохо: мало того, что наступил всемирный экономический спад, в 1921-м, как известно, перешедший в кризис, так еще и в Европе появилась синтетическая селитра, и в Чили резко осело всё.

А кроме прочего, американцы выложили на стол джокер: «метод Брэдли», над которым их eggheads корпели в своих лабораториях много лет. И не спрашивайте меня, что это такое, я не специалист в металлургии, но суть в том, что этот метода стал революцией в обработке меди, сделавший Чукикамату сверхприбыльной. К тому же, меди после Первой Мировой, когда стремительно рвались вперед технологии, миру требовалось все больше, но Чили с этих новых, колоссальных доходов не получало ничего, кроме небольших налогов.

Мир изменился

Последствия падения Её Величества Селитры, всевластие которой казалось непреходящим, трудно передать словами. Разве что по Толкиену: The world is changed. Резко и полностью. А вместе с ним – и вся структура «высшего класса». Вчерашние «короли», связанные с Рейхом, да и с Англией, пусть и победившей, покачнулись. Недавно еще несокрушимые банки лопались. Консерваторы, - если угодно, лендлорды, спешно переориентировались на Штаты, но получалось плохо, и страну, потерявшую краеугольный камень, бил озноб.

А уж если «высший класс» трясло, можно представить себе, как тяжко пришлось «народу», тем более, «массе». Десятки тысяч работяг, в одночасье лишившихся заработка на замерших селитряных залежах, с пожитками и семьями побрели в города. Они в полном смысле умирали от голода, и было их так много, что никакие пулеметы решить проблему не могли.

Правительству, во избежание чего-то реально страшного, пришлось учреждать alberges, огромные бараки, где вповалку ютились тысячи семей, дважды в день получая жидкую похлебку, - и эта «масса», сами понимаете, была очень горючей. Чтобы она полыхнула, нужен был только фитиль, - но в фитилях, при таких-то раскладах, недостатка не было. Уже в 1918-м по стране покатилась такая волна стачек, какой не бывало даже самые крутые годы очень непростого начала века.

Митинговали звереющие от вида голодных семей безработные, бастовали имеющие работу «на селитре», но чувствующие, что вот-вот ее лишатся, и те, кто этого не чувствовал, ибо пахал «на металлах», но получал зарплату, урезанную втрое, если не впятеро, тоже бастовал. Хуже того, вместе с «массой» выходил на улицы уже и «народ», которому тоже стало очень туго, причем не просто «народ», а самая опасная его составляющая – студенты. И совсем новым, невиданным ранее ингредиентом в этом кипящем котле была Социалистическая Рабочая партия, ставившая своей целью «сделать как в России», делавшая ставку на работяг, в первую очередь, шахтеров, и не шедшая на компромиссы.

В скобках. О РОS и ее харизматическом лидере, биография которого, с одной стороны, известна в деталях, а с другой, если присмотреться, полна загадок, можно говорить много. Есть целая куча вопросов. Но не здесь. Слишком тут все не просто, и крайне не хочется ударяться в конспирологию. Поэтому ограничусь констатацией: и действовала она крайне напористо, оттягивая «буйных» из более-менее ручных, старавшихся удерживать «массу» в рамках профсоюзов.

Совершенно понятно, что в такой ситуации властям, - то есть, «высшему классу», который они представляли, - следовало бы быть мудрыми, аки змеи, искать подходы, скользя меж капелек, подтягивать возможных союзников, идти на какие-то компромиссы, но «высший класс» на это просто не был способен. Он мог только жрать и убивать.

Элита выродилась, и абсолютным воплощением ее глава государства, мастодонт ушедшей эпохи. Он, - это не марксист какой-нибудь дает оценку, а сеньор Эдуардо Фрей, один из будущих президентов, «не обладал ни идеями, ни программой, история его политической деятельности— это история политиканства самого низкого пошиба, которое не могло дать стране ни надежд, ни определить ее истинное предназначение».

А потому… Хотя нет. Не буду подробно. Достаточно сказать, хотя рабочие и требовали-то немногого, их никто не хотел слышать. В стране шла, по сути, гражданская война. Без линии фронта, правда, но какая разница? В порту Икике, - центре угасающего «королевства селитры», постоянно находились корабли военно-морского флота, а на суше действовал фактически оккупационный режим, с комендантским часом и военно-полевыми судами.

И не помогало. Забастовщики захватывали немаленькие города, типа Пуэрто-Наталеса, прогоняли войска, устанавливали там «советы», а их расстреливали, расстреливали, добивая раненых. С официальным разъяснением: «агентура врага», «сионисты», «большевистская опасность», «посланцы Коминтерна». Потерь никто не считал, как пишет очевидец, «Лишь океан мог свидетельствовать, сколько людей похоронено с камнем на шее на дне».

И все равно, не помогало. Как не помогло и создание «Патриотических обществ» (их еще называли La Guardia Blanca, то есть, «Белая Гвардия») из «самого приличного» молодняка и люмпенов на подхвате, за мзду малую крушивших профсоюзные типографии, больницы, библиотеки, не говоря уж о разгонах митингов и убийствах самых горластых говорунов.

Выглядело это примерно так: «В эту ночь "патриоты" устроили странную процессию, все ненавидевшую и сметавшую все. Впереди шли "трибуны", очень прилично одетые, выкрикивающие лозунги во славу Чили. За ними - "герои" в обносках. Все с дубинками, топорами, мачете, и конечно, револьверами. Далее, составляя как бы арьергард, брели несколько полицейских и солдат, а позади всех шествовал смущенный, потупивший глаза падре… Разрушив все в поликлинике, он двинулись к лавке перуанского торговца, разбили стекла, ворвались в помещение, все перевернули вверх дном, и начали, не стесняясь, распихивать по карманам деньги и вещи, отдавая кое-что солдатам».

И опять-таки, не помогало. Наоборот, бесило, и уже не только «массу», тянувшуюся к топору и винтовке, но и «народ», к тому времени вполне образованный, созревший для участия в политической жизни и уставший сидеть на обочине, ожидая милостей от «высшего класса», превратившегося в полного паразита.

К середине июля 1920 года, когда дело дошло уже до атак с саблями на студенческие демонстрации из «чистых семей» в Сантьяго и налетов «красных бандан» на провинциальные города, в неизбежности «Новой Мексики» уже мало кто сомневался. Вернее, что будет, не знал никто, но решительно все сходились в том, что Чили от взрыва спасает только тот факт, что в декабре, и решительно все сходились в том, что как бы оно ни было, так как раньше не будет.

Когда народ един

К осени 1920 года расклад определился. «Высший класс», сознавая, что рискует если и не потерять все, то, во всяком случае, многое, на время забыв мелкие склоки, при благосклонной поддержке Штатов создал «Национальный союз», выдвинув кандидатом банкира Луиса Баррос Боргоньо, и ринулся во все тяжкие, призывая население «сплотиться для защиты Отечества».

Отечеству, правда, никто не угрожал, но приближался плебисцит в Такне и Арике, а в Боливии пришли к власти силы, не слишком дружелюбные к Чили, - а все остальное сделала пропаганда. О неизбежности войны вопили все репродукторы. Объявили мобилизацию, загоняя в казармы особенно буйных студентов и молодых рабочих. «Патриотические лиги» хулиганили по всей стране, призывая «Бить социалистов, студентов и анархистов, продавшихся за грязное золото перуанских сионистов», - и били, и громили.

Но толку было мало. Альтернативный «Либеральный союз», - системные радикалы, демократы и либералы, уставшие жить на подхвате, а также «новые либералы», выходцы из «народа», - набирал очки. Ибо бил в самое яблочко: «Социальная гармония может быть достигнута только при наличии свободы совести, равенства в правах и регламентации отношений между хозяином, посредником и рабочим». И не в последнюю (вернее, в первую) очередь благодаря уникально удачному выбору кандидата.

Позвольте представить: «лев из Тарапаки». По паспорту – Артуро Алессандри Пальма. На тот момент – 52 года, но выглядел значительно моложе. Модный адвокат и блестящий оратор. Яркий харизматик с бешеным биополем. Из самого что ни на есть «высшего класса». Помещик, депутат, сенатор, министр. Но, тем не менее, не стеснялся в выражениях, громя «позолоченных каналий», которых «пора выметать из нагретых кресел грязной метлой».

Голос его действовал на людей магнетически, обволакивал, обращаясь к «дорогой толпе, моей родной черни», он был чертовски убедителен. И «народ», и «масса», слушая его, млели, хотя смысл аргументов сводился к тому, что «Ненависть не создает ничего – продуктивна только любовь». Какая разница, если пришел мессия, чтобы всех обогреть и накормить?

Впрочем, была и конкретика: «Экономический прогресс народов основан на капитале, который дает хозяин, и мускульной силе рабочего. Благополучие народа и необходимое для прогресса социальное спокойствие настойчиво требуют гармонии между трудом и капиталом...», - и это нравилось. Тем более, что тотчас разъяснялся и смысл «гармонии»: рабочее законодательство, 8-часовой рабочий день, выходные, отпуска для рабочих, право на забастовки, а главное – обложение налогами тех, кто раньше их не платил, и равенство прав перед законом для всех, потому что все граждане равны, и никто не «масса». И разумеется, очень привлекало проникновенное: «Я скорее умру, чем допущу, чтобы еще раз пролилась  кровь хотя бы одного сына из народа».

«Высший класс», разумеется, шипел, крестил «предателем и большевиком», «подлым отступником», «новым Бальмаседой», а зря. Сеньор Алессандри просто был одним из немногих его представителей, понимавших, что происходил, и позже, вспоминая, объяснял свою позицию предельно честно.

«Утверждение большевизма в России после войны привело к тому, что в нашей стране широко распространялась пропаганда, дававшая понять нашему пролетариату и средним слоям, что они являлись бесправными рабами в своей собственной стране. И это было правдой. Пробуждение наших трудящихся и средних классов было столь могучим, что создавалась опасность взрыва пагубной социальной революции с ее ужасными последствиями. Я хотел избежать этой катастрофы, осуществляя постепенные изменения».

Как видите, проще некуда. И тем не менее, когда Хосе Вильягран патетически восклицает: «Это был действительно народный кандидат», - он прав. Как прав и Франсиско Линарес, восхищаясь «великим реформатором». То есть, особо великого, конечно, ничего не было, но ведь страна висела на волоске, и никто из «высшего класса» не мог и не хотел понять, что оттянуть ее от края пропасти можно только за шкирку. А вот дон Артуро смог и захотел. Впервые в истории Чили он не только говорил о «народе», но и обращался к «народу», и намеревался что-то для «народа» делать.

Это само по себе дорогого стоило, - но, разумеется, «народ» подразумевался сугубо в чилийском смысле, и тут очень прав тот же Франсиско Линарес. Действительно, «начался новый период в истории Чили. Полному политическому господству привилегированной касты крупных землевладельцев был положен конец. Алессандри пришел к власти как идол толпы. Народ стал ближе к общественной жизни». Но сеньор Линарес, великий социолог, больше прав, чем, видимо, сам думал. «Народ», действительно, стал ближе. Но не «толпа», хотя, по сути, именно она вынесла на Олимп своего «идола». «Толпы», - то есть, «массы», - «идол», умел используя, сам побаивался. Как, впрочем, побаивался её и «народ».

Как бы там ни было, 23 декабря 1920 год Артуро Алессандри Пальма, поддержанный всеми «низами», вплоть до «рабочих социалистов», вопреки всем попытка остановить его победный натиск принес присягу, - и первые же месяцы его правления ознаменовались тремя событиями, каждое из которых имело глубокий смысл.

Во-первых, одним из первых декретов новый президент, как и обещал, ввел 8-часовой рабочий день, а заодно и социальное страхование. Само по себе это, правда, мало что значило (поскольку детали прописаны не были, любой хозяин мог в любой момент уволить любого чересчур качавшего права работягу, благо, за воротами стояла голодная толпа), но, тем не менее, слово стало делом, и даже 1 мая теперь было государственным праздником.

Во-вторых, всего через полтора месяца после инаугурации в шахтерском городке Сан-Грегорио армия устроила такой расстрел, что расстрелы при всех предыдущих президентах на его фоне казались детским праздником. Правда, и случай был особый: рабочих, безусловно, обманули, обидели и спровоцировали, однако в итоге погибли хозяин, офицер и несколько солдат, что перевело стачку в мятеж, а мятежи давят жестко. «Массе» дали понять, что она все-таки не «народ» и должна это иметь в виду.

А в-третьих, уже в январе 1921 года правительство Алессандри получило от США заем на 24 миллиона долларов. Переговоры о кредите велись года полтора, затея принадлежала предшественникам, сам дон Артуро в ходе предвыборной кампании условия этого займа резко критиковал, - правда, не разглашая, но открыто выражая сомнения, - однако последние подписи поставил он, тем самым широко распахнув дверь Анаконде.

Всего год спустя, завершив череду нудных юридических формальностей, Anaconda Copper Mining , откупив долю Гугенхаймов, официально подмяла под себя 90% чилийской меди. И казалось бы, ничего особенного. Ни митингов, ни пальбы на поражение. Строчка в разделе «Новости экономики». Но именно это негромкое, мало кем из «народа» замеченное (а «массой» не замеченное вообще) событие было важнее всех декретов и всех расстрелов.

Медное время

На самом деле, Артуро Алессандри не был «вторым Бальмаседой», как шипели враги. То есть, в какой-то степени был, ибо хотел ограничить власть и вседозволенность олигархии (давайте уж наконец-то назовем все своими именами), пожирающей будущее страны. Но ни о какой «Великой Чили», кусочке Европы в Америке, как умный человек, уже не мечтал, сознавая, что время ушло безвозвратно. Его целью была социальная стабильность, невозможная без формирования хоть какого-то гражданского общество, без всякого потрясения основ и без всяких революций.

По сути, не так уж и много. Но олигархи, - во фраках, сутанах и мундирах с большими звездами, - считали, что чересчур, видя в нем человека, мало того, что посягающего на их наследственные права, но и пытающегося подпустить к власти, а стало быть, и к финансовым потокам «чернь». Раздражала и «странная» привычка разрешать войскам стрелять на поражение только «при явных признаках мятежа», пусть даже эти признаки трактовались очень широко. «Чернь» же (слово «масса» быстро выходило из моды), в свою очередь, видела в нем человека, которые обещал никогда не стрелять по толпе, а все равно, приказывает стрелять. И к тому же, заботится не «черни», а о тех, у кого и так что-то есть.

Так что, жизнь у дона Артуро сахарной не была. Конгресс, где олигархи имели абсолютное большинство в обеих палатах, начал ставить ему палки в колеса с самого начала, а «чернь» перестала ему верить, и убедившись в том, что «рабочие социалисты» все пророчили верно, начала краснеть на тему «весь мир насилья мы разрушим».

В конце декабря 1921 года начал работу IV съезд OPC, а уже 2 января было решено переименовать партию в Коммунистическую. Причем, если обычно, - везде и всюду, - на такой шаг шло меньшинство, а основная часть социалистов оставалась «розовой», то здесь голосов «против» на съезде не прозвучало: Чили стала единственной страной, где в Коминтерн на правах секции вошли все левые социал-демократы, сразу же став реальной и влиятельной силой в шахтерских районах, слово которых звучало весомо.

Так обстояли дела внутри страны. Но и на внешней арене возникали неизбежные сложности. Видя, что Чили стремительно превращается в колонию, Алессандри пытался найти способ остановить этот процесс. Опять-таки, не как Бальмаседа, не претендуя на роль «младшего партнера», - эта опция тоже была потеряна безвозвратно, - но балансируя на очень разных интересах кандидатов в хозяева. Иными словами, пытаясь как-то ограничить влияние Штатов, - уже не дружественных, как при Бальмаседе, - а впившихся в страну на полную катушку, четко расставляя по местам, кто хозяин, а кто «свой сукин сын».

Дон Артуро искал противовес, противовесом же могла быть только Англия, немало способствовавшая превращению Чили в то, во что она превратились, но теперь, после войны, потеряв многие позиции, стремившаяся хотя бы частично их восстановить, а потому готовая говорить мягче. Лондон, изрядно подкошенный войной, все же был еще очень силен, быстро восстанавливал силы, и дон Артуро, разумеется, не хамя Вашингтону, вел сложнейшую игру, стараясь найти формулу равновесия, оставлявшую Чили возможность что-то решать самой.

Кое-что даже получалось. Скажем, в марте 1923 года, на V Панамериканской конференции, проходившей как раз в Сантьяго, зачитали запрос Лиги Наций об участии в мероприятии. Реакция Чарьза Эванса Хьюза, госсекретаря Штатов, была мгновенной и крайне резкой: дескать, тут обсуждают свои американские дела только американцы, а Лига Наций может даже не мечтать. И все гондурасы с эквадорами послушно сказали «Ага».

Против выступили Аргентина, Уругвай и Бразилия, где влияние Лондона война не пошатнула, - и Чили, хотя по всем раскладам обязана была, как минимум, воздержаться. Причем, даже более жестко, чем британские клиенты: как с приятным удивлением отмечали ведущие газеты Альбиона, «Достойно удивления, но, оказывается, в Чили еще есть здоровые силы, удерживающие страну от закабаления США».

Учитывая, что технологический рывок того времени делал медь все более необходимой, - автомобильные заводы, заводы электрооборудования, оборонка требовали "More, more!", - игра получалась опасной. Но президенту Алессандри помогала общая ситуация: с 1923 года в мировой экономике начался подъем, и чилийская экономика тоже ожила, даже пошла в рост. Не резкий, не быстрый, но стабильный. Все, что производила страна, опять вошло в цену, и пусть селитра теперь ютилась на обочине, зато экспорт руды и металлов позволял дышать.

Прогнозы были хороши, ничто не предвещало конца бума. Бюджету стало легче, прибыли хозяев выросли, несколько улучшилась и ситуация на «низах», и накал снизился. Забастовки, конечно, продолжались, но уже не такие мощные. И самое главное, «народ», перестав нищать, успокоился, а «чернь», как ни напористо работали коммунисты, сама по себе была не так уж страшна.

В такой, в целом, неплохой ситуации, однако, таилась и опасность. Если раньше олигархи, ворча и бурча, все-таки нуждались в президенте, который, пусть и потеряв доверие «черни», все же был популярен среди обычного «народа», ценившего заботу о «маленьком хозяине», и среди «приличных профсоюзов», то теперь, когда жить стало легче, «маленький хозяин» полностью ушел в свои дела, изрядно утратив интерес к политике.

Соответственно, положение Алессандри стало куда более зыбким, он уже не мог диктовать, приходилось вести сложные кулуарные престидижитации с фракциями, мягко говоря, не любивших его политиканов, и поскольку это было справедливо сочтено за слабость, к весне 1924 года политика страны оказалась в состоянии если не полного паралича, то около того.

Конгресс, как когда-то, во времена Бальмаседы, уже ничего не стесняясь, проваливал все законопроекты, предлагаемые доном Артуро, ведя дело к импичменту, - однако проделать этот фокус до мартовских выборов никак не получалось. А на выборах, когда «маленький хозяин», оторвавшись от прилавка, верстака или кружки пива, на время вспомнил о политике, выяснилось, что президент все еще достаточно популярен.

В Сенате соотношение сил осталось прежним, а вот в нижней палате Либеральный союз усилился, и саботировать стало сложно, идея же импичмента вовсе сошла на нет. Явственно нарисовалась перспектива избрания следующего президента по рекомендации действующего, и олигархи, поговорив с послом США, весьма недовольным неудачей некоего м-ра Каммерера, посетившего Сантьяго с миссией от Уолл-стрит, решили не деликатничать.

Танец с саблями

Начнем со скобок. К этому времени армия Чили стала гораздо больше, чем четверть века назад, и с вербовки перешла на призыв. Правда, призывали не всех, - в основном, «чернь», по разверстке, - это была уже не старая, фактически, наемная армия. Количество офицеров, естественно, возросло на порядок, причем, кто ниже майора, в основном, были выходцы из «народа», которым дорасти до полковника и дальше не очень светило, ибо все места были заняты отпрысками «хороших семей».

Несложно понять, что к «парламентской» системе эти парни относились без пиетета, вполне разделяя мнение «народа». А вот генералы и полковники, напротив, свою Систему любили, флотские же традиционно и вовсе мыслили категориями полувековой давности. И все они дружно считали себя «особым сословием», этакой кастой, которая чище и выше жалких штафирок, способных только воровать, не зная, что такое «за Державу обидно».

Порой такие настроения облекались в слово, а изредка кое-кто пытался и перевести слово в дело. За два десятка лет случались и попытки переворота, правда, несерьезные, на уровне разговорчиков, и пресеченные на корню без серьезных репрессий. За этим политики следили очень внимательно, - а вот теперь лыко легло в строку.

Примерно в апреле 1924 года разговоры о «сильной руке» стали конкретны, несколько влиятельных депутатов и сенаторов вкупе с банкирами, завязанными на Уолл-стрит, дружески побеседовав с друзьями в погонах, убедились, что генералы, в принципе, не против, а адмиралы обеими руками за, и как в 1891-м сформировали «гражданский революционный комитет», что-то типа подпольного штаба.

Быстро выработали план. Предполагалось сместить президента и распустить «неправильный» Конгресс, а затем, под надежными контролем «нашей героической армии», провести «настоящие выборы». К июлю все было готово, но чтобы действовать наверняка, не получив отпора, не спешили, вовлекая в круг посвященных новые «большие звезды», - и по всем получалось там, что в сентябре можно будет начинать.

Поскольку конспирацию заговорщики наладили первоклассную, о подготовке путча президент не знал. Но, опытный политик, чувствовал что-то нехорошее, и понимал, откуда ветер дует, в связи с чем, принимал меры. Сам будучи человеком «высшего класса», он знал, что армейская мелочь очень не любит «людей со статусом» и мечтает потеснить «большие звезды» с мест, к которым они прикипели навечно, грея их для собственных детей.

А потому, не имея ни прав, ни оснований начинать чистки кадров, начал, строго в рамках своих полномочий, упразднять «лишние» генеральские должности. Вернее, вводить новые, пышные и шикарные, типа «главный контролер пехоты», «высший контролер флота» и так далее, но без четко прописанных полномочий, и на эти, в сущности, синекуры с орденами и надбавками уходили «самые лучшие и заслуженные, которые только и могут справиться со столь сложным заданием».

На должности же мелкие, рутинные, - командиров полков, капитанов судов, начальников баз, - назначались обычные майоры, а то и капитаны, простые парни, о таком даже не мечтавшие. Нетрудно понять, что популярность сеньора Алессандри в этой среде резко возросла, а поскольку многие понимали, что в их резком карьерном росте без политики не обошлось, появился интерес к политике, и в столичном Военном клубе, где ранее, главным образом, пили вино, играли в биллиард и обсуждали девочек, возник «кружок по интересам».

Мужики от лейтенанта до майора включительно обсуждали «горячие темы», на что высшее командование смотрело сквозь пальцы, не одобряя, но и не воспрещая, поскольку не сомневалось в том, что любой приказ подчиненные выполнят, а для дела некоторая политическая подкованность даже полезна. Но и президент, выслушивая доклады об этих беседах, благожелательно кивал, не требуя принимать никаких мер. У него были все основания полагать, что если вдруг что-то этакое грянет, будет на кого опереться.

И наконец, разразилось. Без сигнала, спонтанно. В связи с падением курса песо Конгрессе начали обсуждать законопроект о резком повышении жалованья депутатам. Эта тема широко освещалась в прессе, многие злились, поскольку денежного довольствия абсолютного большинства государственных служащих хватало разве лишь на то, чтобы как-то сводить концы с концами, и офицеры не были исключением. А потому, 3 сентября майоры Карлос Ибаньес и Мармадуке Грове вместе с  54 молодыми и злыми вояками в мелких чинах ввалились на заседание Конгресса и приняли в нем активное участие.

Обижать никого не обижали, огнестрелом в морду не тыкали, поскольку револьверов с собой не взяли. Но сабля была при каждом, и эти сабли очень звонко гремели о мрамор, когда кто-то доказывал, что без повышения оклада депутат эффективно работать не может, зато противникам закона (в основном, из президентской фракции) долго и громко аплодировали, и в конце концов, ушли, заявив, что офицер нуждается в прибавке больше, что пустая говорилка.

Естественно, перепуганные депутаты обратились к «большим звездам», однако генералы и адмиралы, причастные к заговоры и очень недовольные кадровыми экспериментами дона Артуро, никаких мер принимать не стали. Их инициатива подчиненных очень устраивала, поскольку позволяла использовать удобнейший случай, самим оставшись в стороне.

И потому 4 октября генерал Луис Альтамирано Талавера и его заместители сообщили правительству и Конгрессу, что не видят в случившемся ничего худого страшного и никаких мер принимать не намерены, а еще через сутки к главе государства явились представители некоей «мирной хунты», включая майора Ибаньеса, сообщившие, что на власть они не претендуют, законы и президента уважают, в политику не лезут, а выступают от имени армии, которая «есть единственная сила, способная спасти нацию от продажных политиканов».

Далее последовали требования: немедленно убрать куда угодно трех самых нехороших министров, включая военного, повысить жалованье офицерскому корпусу и немедленно принять трудовой кодекс, - то есть, придать президентским декретам «о рабочих» статус полноценных законов, чего упорно не хотел делать Конгресс. Против чего дон Артуро, хотя терять министров было жалко, в принципе, не возражал, и назначил главой МВД, - то есть, фактически, главой кабинета, - генерала Альтамирано, как самого главного военного страны, против чего, в свою очередь, не возражали посетители.

В Сантьяго идет дождь

События понеслись. Уже 7 сентября новый вице-президент de facto потребовал от Конгресса немедленно принять восемь законов, «необходимость которых очевидна всей Чили», пояснив, что противодействие может «заставить армию принять весьма жесткие персональные меры». На сей раз, как ни странно, никакого саботажа не случилось: всего за пару часов депутаты единодушно проголосовали за все, что раньше проваливали. Сперва утвердили бюджет, а затем проштамповали все президентские «рабочие» декреты.

Для сеньора Алессандри все это стало приятным сюрпризом. Но ненадолго. В этот же день, поздно вечером, после совещания генерала Альтамирано с равными по званию, в хунту были введены «большие звезды», представляющие «гражданский революционный комитет», и адмирал Франсиско Неф Хара сразу после этого поставил вопрос о персональной ответственности президента за «поведение некоторых министров».

Конечно, поставить вопрос еще не значит что-то решить, но к вечеру следующего дня посол США, попросив у дона Артуро аудиенции, сообщил главе государства, что по имеющимся у него данным хунта намерена президента арестовать «с возможными последствиями», причем, «укрыться в посольстве Великобритании военные, вероятно, воспрепятствуют, но Соединенные Штаты полностью гарантируют защиту».

Возможно, конечно, посол и блефовал, однако  сеньор Алессандри решил судьбу не испытывать, и попрощавшись с гостем, тотчас написал прошение об отставке «по состоянию здоровья», а 9 сентября уже наслаждался полной безопасностью в американском посольстве. Временным президентом по статусу стал Луис Альтамирано. Однако коса нашла на камень: 10 сентября посол Великобритании навестил генерала, и 11 сентября хунта предложила Конгрессу отклонить отставку президента, вместо того дав ему «отпуск на шесть месяцев для проведения лечебных процедур».

Далее новый руководитель сообщил депутатам, что никакого переворота не было, поскольку президента никто не прогонял, он сам поехал лечиться, и соответственно, он, как глава МВД, просто вынужден был принять всю полноту власти. Однако раз уж так вышло, Конгресс, к которому у граждан Чили накопилась масса справедливых претензий, с этого дня распущен, а править страной в «период отсутствия» президента будет Junta de Gobierno, - то есть, Правительственный Совет, - в составе его, как законного главы государства, и командующих родами войск.

Таким образом, формально у «комитетчиков» все как бы получилось. И нелюбимый президент за океаном (дон Артуро уехал в Европу), и неудобный Конгресс распущен, и свои люди у власти. Но получилось именно «как бы», и когда сеньор Алессандри писал близкому другу, что «не мог даже подумать, что люди из простых честных семей превратятся в лакеев этих каналий», он был не совсем прав: у «людей из простых честных семей» имелись свои планы, никак не укладывающиеся в генеральско-адмиральское понимание субординации.

Бывшие майоры Ибаньес и Грове, как оказалось, вовсе не намеревались удовлетворяться полковничьими погонами, важными должностями и перспективой стать своими для олигархов. Заработав в ходе событий серьезный авторитет в кругу равных, они действовали без оглядки на указания руководства, установив связи с рабочими организациями, кроме коммунистов, и 23 января 1925 года, спокойно придя в Ла-Монеду, арестовали сеньора Альтамирано. После чего, объявили высшей властью в стране себя, пояснив, что «идеалы революции преданы высшими офицерами», а теперь все в порядке.

Естественно, «большие звезды» попытались взбрыкнуть, но как когда-то с Бальмаседой не вышло: в ответ на приказ по флоту давить мятеж рядовой состав (невиданное ранее дело) не подчинился, эскадра в море не вышла и морская пехота Вальпараисо не захватила. И решить вопрос в столице тоже не получилось: элитный пехотный полк «Вальдивия», 27 февраля выйдя из казарм с оружием, столкнулся с полным непониманием всех остальных частей гарнизона и после короткой перестрелки передумал бунтовать, - после чего были приняты меры.

Три десятка самых влиятельных политиков от олигархии получили настоятельное предложение покинуть страну «во избежание непредсказуемых последствий», и рисковать не стали, а «январисты» опубликовали серию декретов, полностью изменивших политическую структуру страны. Все ограничения, наложенные на президентскую власть после гражданской войны, - в первую очередь, право Конгресса назначать и смещать министров, - были отменены. Президент вновь становился реальным главой государства с широкими полномочиями сроком уже не на пять, но на шесть лет, а в Рим, где «лечился» изгнанник, полетела телеграмма: дона Артуро просили вернуться к исполнению обязанностей.

«Ты победил, Галилеянин!», - вопили газеты, публикуя коллажи с портретами Алессандри и Бальмаседы в одеяниях римских триумфаторов, к могиле Бальмаседы и на дом к Алессандри несли цветы, и ответ из Рима пришел почти сразу. «Лев Тарапаки» согласился, подчеркнув, что «готов во имя Отечества прервать курс лечения», но при условии, что военные будут подчиняться ему беспрекословно, поскольку не намерен превращаться в марионетку, и «Январская хунта» подтвердила, что никак иначе.

Короче говоря, опять по Толкиену: The Return of the King. Вживе и в яви. В мощи и в силе. Но. Интересный нюанс: пока новая хунта «спасала революцию», а дон Артуро собирался в путь, в Сантьяго прибыла т. н. «комиссия Каммерера», та самая, которая год назад, не найдя с «Львом из Тарапаки» общего языка, убыла восвояси не солоно хлебавши, а после его отбытия в Европу была вновь приглашена «сентябристами», гарантировавшими подписание.

Казалось бы, «люди января» к этому вопросу должны были бы отнестись иначе, однако нет: гостей из Нью-Йорка приняли с полным почтением, подписав соглашение о «свободном и эксклюзивном» обмене песо на золото для американских партнеров, тем самый создав «режим полной открытости» для укрепления позиций США в чилийской экономике.

Тихий, незаметный, но очень важный для всего дальнейшего шаг, и есть ощущение, что «все политические бури этого года, включая и возвращение Артуро Алессандри», как пишет Питер Майнкрофт в «Новой истории меди», действительно, «стали внешним отражением начавшихся в это время переговоров Copper Exporters с заинтересованными европейцами о создании мегакартеля, о чем президента, видимо, поставили в известность через Джозефа Барнса».

Иными словами, чего бы ни хотели чилийцы, как бы ни интриговали и ни стучали саблями, политика Сантьяго определялась уже не в Сантьяго, а там, где осели контрольные пакеты акций на медь. Вряд ли Бальмаседу и прочих великих покойников, мечтавших при жизни о «Великом Чили», такая ситуация обрадовала бы, но 35 безвозвратно и бездарно растраченных лет взяли свое, и поздно было пить «Боржоми»…

Щепки летят

И вот эта глава – точно завершающая. Даже если комкать. Если же придется и вовсе рубить по живому, - а придется, потому что массив тесно переплетенных, проистекающих одно из другого событий так плотен и увязан, что, плывя по течению, опомнимся только в начале ХХI века. А это нарушит авторский замысел, так что, когда сочту нужным, заткнув уши, дабы не слышать визга, рубану.

Возвращаясь же к теме, сразу скажу, что Артуро Алессандри вернулся в страну, где теперь доминировали новые люди, с которыми ему было сложно найти общий язык, не столько ради власти (его срок все равно истекал), сколько чтобы довести до ума работу над новой Конституцией. В том, что она необходима, не сомневался ни он сам, ни «сильные парни», позвавшие его домой.

В скобках. О новых людях. Воистину - новые. Ничего общего со старыми партиями и старыми политиканами. Минимум личной заинтересованности, лютое желание реализовать себя – и безусловная идейность. Правда,  разная.Полковник Карлос Ибаньес, ставший в правительстве дона Артуро военным министром и «сильной рукой», полагая себя защитником интересов «маленького человека», лучший рецепт от всех хворей видел в «итальянском варианте». А полковник Мармадуке Грове, с юных лет  социалист (к слову, свояк семьи Альенде),   видел панацею в марксизме и даже слегка симпатизировал СССР.

Рано или поздно, такая разница видений не могла не сказаться, но пока что, - спасибо общему мировому подъему, - все задачи казались решаемыми. По крайней мере, в городах и развитых промышленных зонах. Даже на медных рудниках. Но не на селитряных копях. Там все было совсем худо, никакие законы не работали, и что делать, не знал никто. Ни дон Артуро, ни полковники. И ситуация развивалась сама по себе.

В марте, по ходу забастовки на большой шахте Марусия в Атакаме, - просили сущие мелочи, типа мыла, - кто-то убил инженера-англичанина, любившего избивать работяг хлыстом. Кто? Неведомо. Однако администрация рудника арестовала и без суда расстреляла технолога-боливийца, относившегося к рабочим человечно, сочтя его если и не убийцей, то подстрекателем.

Начался бунт. Стихийный, даже без участия профсоюзов. Начальство сбежало, вопя о «коммунистическом мятеже», а рабочие, понимая, что придут войска и будут стрелять во все, что шевелится, приготовились к сопротивлению, испортив пути и построив баррикады, - так что, когда взвод солдат во главе с капитаном Хильберто Тронкосо, одним из самых известных расстрельщиков, явился карать, в ответ полетели динамитные шашки.

Понеся потери, войска отступили, однако к ним уже шла подмога, полный батальон с артиллерией, и пока повстанцы обсуждали, что лучше, - сдаться или драться, - военные под прикрытием 12 пулеметов учинили ночной штурм. Бой вышел нешуточный: армия потеряла 36 человек убитыми, вдвое больше ранеными, но число погибших работяг неизвестно и по сей день, ясно только, что не менее шести сотен обоего пола и всякого возраста.

Почти одновременно бухнуло в Тарапаке. Тоже забастовка, - в Ла-Корунье, - тоже переговоры, правда, с участием профсоюзов, но когда о чем-то договорились и вернулись на работу, начались аресты лидеров, и 3 июня, при попытке задержать очередного «агитатора, горлана, главаря», погибла пара полицейских, а затем и начальник прииска, сдуру начавший стрелять в толпу. После чего отступать было уже некуда, тем паче, что разнесли и склады компании.

Естественно, в столицу пошла телеграмма, извещающая, что «в пампе вспыхнула советская революция», с намеком на «перуанский след», и военный министр Карлос Ибаньес приказал давить в зародыше. Осадное положение. Войска идут валом. Давили два дня, с артобстрелом и сожжением половины городка, - не помогло и то, что вожак повстанцев, анархист Карлос Гарридо, сдался в обмен на пощаду остальным. Его расстреляли, и большую часть остальных (2000 душ) тоже. Шестьсот выживших загнали в лагерь.

Информация о событиях в пампе, поданная соответствующим образом практически во всех СМИ, делавших упор на «убийствах» и «вооруженном мятеже», большинством населения была воспринята спокойно. «Маленький хозяин», которому сейчас жилось сносно, очень боялся «как в России», - военный министр Карлос Ибаньес поздравил «героев, восстановивших общественный порядок», а президент Алессандри поблагодарил «нашу доблестную армию» за «самопожертвование в патриотическом духе».

Собственно, судя по всему, и об этом пишут многие, дон Артуро в это время мало занимался внутренними делами, - все его внимание было уделено работе над новой Конституцией, которая 18 сентября и была принята. Страна превратилась в президентскую республику. Не такую абсолютную, как до 1871 года, но  теперь у «Верховного лидера нации» были очень сильные рычаги, хотя и Конгресс получил серьезные контрольные функции, - а голосовать получили право все, умеющие читать и писать. То есть, далеко не все, но ведь, по чести говоря, можно ли пускать в политику совсем темных людей?

Новое мышление

И вот теперь, подписав Конституцию, - прекрасную Конституцию, отличный трамплин для укрепления державы, дон Артуро политически скис. До истечения срока полномочий ему оставалось еще три месяца, но терпеть его не собирались. Он был необходим новым людям именно для того, чтобы этот важнейший документ был утвержден президентом, юридическую легитимность которого никто не мог оспорить, - и только.

Но как только документ вступил в законную силу, сеньор Алессандри со своей невнятной программой «давайте жить дружно» и желанием передать власть своему единомышленнику, министру труда Хосе Сантосу Саласу, стал обузой. Как для полковника Ибаньеса, насчет укрепления державы имевшего очень четкое политическое видение и рвавшегося в президенты, таки и для полковника Грове, после расстрелов в пампе полностью разочаровавшегося в ранее уважаемом доне Артуро.

В итоге, все случилось очень просто и корректно. Президент решил распустить правительство, военный министр приказал правительству не распускаться, премьер, поскольку новая Конституция еще не вступила в силу, да и потому что страшно было, подчинился военному министру. После чего, самолюбивый  «Лев из Тарапаки», абсолютно не желая быть за болвана в чужой игре,   1 октября ушел в отставку.

И в конце октября состоялись выборы, главная интрига которых заключалась в том, кто станет первым за 35 лет реальным главой государства: Эмилиано Фигероа Ларраин, политик старого поколения, устраивавший всех, кому было уютно в «парламентской республике», или тот самый Хосе Сантос Салас, кандидат от Социально-республиканского союза лиц наемного труда, рыхлого, сугубо под выборы сверстанного блока, объединившего всех левых, и тех, кто считался левыми, и тех, кто сам себя называл левым, кроме коммунистов.

То есть, в принципе, за неимением лучшего, готовы были поддержать и они, - даже сделали официальное предложение, - но сеньор Сантос Салас «красную руку» учтиво отверг, предпочтя слоган Santos va solo («Сантос идет один!»), и проиграл. Победил сеньор Фигероа, пожилой, склонный к компромиссам аристократ, устраивающий, в принципе, даже левых, кроме, конечно, не признававших никаких компромиссов «большевиков».

Впрочем, в ноябре, проанализировав итоги и признав ошибку, Социально-республиканский союз от блока с «красными» отказываться не стал, и на выборах в Конгресс добился немалого успеха, который разделили и коммунисты, сумев провести несколько своих людей в нижнюю палату, а одного даже в Сенат. Где, впрочем, его, одинокого и беззащитного, опытные волки быстро обломали, обтесали и сделали вполне ручным.

Очень быстро выяснилось, что первый за десятилетия «сильный» президент, сеньор Фигероа, приятный милый старик, был всего лишь ширмой, нужной всемогущему военному министру, ставшему при нем главой МВД, то есть, премьером и фактически «вице», исключительно на первых порах. К делам президента не подпускали, переговоры с Copper Exporters, Inc.,  в 1926-м взявшим под контроль почти всю медь мира, генерал вел сам, и без всяких согласований чистил армию «под себя», убирая конкурентов. В частности, уехал в почетную, - военным атташе в Лондон, - ссылку слишком «левый» и чересчур популярный Мармадуке Грове.

Далее все как по нотам. Поскольку ситуация в стране оставалась горячей, а принимать решительные меры патриарх чилийской политики не хотел и боялся, в феврале 1927 года его попросили подать в отставку, и были назначены новые выборы, признавать которые законными не согласилась ни одна «приличная» партия. Правда, согласились коммунисты, но вот как раз их мнение сеньора Ибаньеса не интересовало: как только согласие прозвучало, партию (а заодно «розовые» профсоюзы) запретили, а кандидата от «красных» арестовали и выслали на крайне неуютный остров Пасхи за «подрывную пропаганду».

В итоге, 28 мая, набрав в гордом одиночестве 98% голосов, генерал Карлос Ибаньес стал президентом, после чего взял у США займ в 84 миллиона (отказавшись от британского займа на куда более выгодных условиях) и начал строить «всенародное государство без олигархии и социальной розни», откровенно беря пример с Дуче, которого крайне уважал. И соответственно, отнюдь не возражая против величания «Муссолини Нового Света», и даже поощряя такие оценки, дон Карлос заявлял себя (и похоже, сам так думал) «защитником маленьких людей, нуждающихся в отеческой опеке», «врагом олигархии и политиканов».

Но не только заявлял. Правя железной рукой, сажая горластых и вообще не считаясь с Конгрессом (депутатов выгонял и назначал сам, а правил в ручном режиме, с помощью декретов), он параллельно повысил налоги на обороты с крупнейших капиталов, на эти деньги (плюс займы, которые брал в Штатах) развернув программу общественных работ. То есть, обеспечил заработком множество «маленьких людей», а если они тихо и покорно жаловались, активисты Республиканской конфедерации гражданского действия, официальных «генеральских» профсоюзов, подчас помогали решить вопрос.

В общем, все шло недурно. Хотя, конечно, как сказать. На самом деле, недовольных было куда больше, чем довольных. В пампе все так же маялись полу-жизнью добытчики селитры, в горах немногим лучше прозябали шахтеры, студенты волками выли от общего «упал-отжался», бизнес с ужасом смотрел на рост государственного долга, профессиональные политики бесились от полной невостребованности. А олигархи, связанные с Англией, которых коснулись «антиолигархические меры» (сектор, связанный с США, пользовался льготами), - тоже возмущались, в итоге решив, что необходимо что-то делать. И…

Новую песню выстрадай, Чили...

И в августе 1928 года из Аргентины в Вальпараисо, в расположение крупнейшей базы ВМФ Чили, прилетел красный самолет. Реально: красный, от шасси до закрылков. А на его борту лично Мармадуке Грове, к тому времени уже рассорившийся с президентом вдрызг, уволенный с госслужбы и убывший в эмиграцию, - с парой соратников и твердым намерением делать социальную революцию.

Авантюра? Да не сказал бы. Оставим в стороне участие британских структур, озабоченных «однобокой ориентацией» чилийского диктатора, - этот вопрос изучается, но до конца не прояснен, - однако олигархи, ориентированные на Лондон, скинулись щедро, и командиры базы, получив солидный бакшиш, были готовы, а популярность дона Мармадуке и в армии, и среди «розовых» всех оттенков была велика.

Так что, шансы пошатать трубы были намного выше нуля. Но президент знал (американцы предупредили), - и «дона Марма» взяли прямо на летной полосе, судили «за организацию коммунистического заговора», впаяли червонец и сослали на остров Пасхи. Могли и расстрелять, пожелай того дон Карлос, но он не пожелал (друзья все-таки), а с острова сеньор Грове ухитрился сбежать и добрался аж до Марселя.

И так оно все как-то шло, скорее, хорошо, чем плохо, а потом грянула Великая депрессия, и Штатам стало не до Чили, а генерал Ибаньес увидел, что это не хорошо, и даже Гугенхаймы, считавшиеся такими могущественными, помочь не спешат. Стало плохо с продуктами, с полностью остановившихся шахт Атакамы в столицу двинулись голодные скопища, обнаглели политиканы, активнее и злее стали студенты, в июле 1931 года захватившие университет и объявившие его «территорией революции», а когда попытка их разогнать кончилась гибелью пары бузотеров, заскандалил весь Сантьяго.

В принципе, можно было и подавить. Но Сантьяго – не Атакама, а студенты и мелкий столичный люд, на который, собственно, и опирался «Дуче Нового Света», - не затурканные pampinos. Министры, - личные, отборные, послушные, - начали подавать в отставку, партии отказали в сотрудничестве, старшие офицеры засомневались, страна занервничала, и в конце концов, 26 июля генерал Ибаньес, сдав пост спикеру Конгресса, покинул страну на военном судне, а новый «временный» торжественно поклялся «покончить с диктатурой», но через сутки, осознав, во что вляпался, передал бразды другому «временному», министру Хуану Эстебану Монтеро, - единственному, кто не побоялся ответственности.

Дальше – калейдоскоп. Или, как пишут чилийские историки, «судорожное время». Страна встала дыбом и ходила ходуном. Возвращались каторжники и эмигранты, на руках снесли с борта и пронесли по Сантьяго полковника Грове, полностьюреабилитированного и назначенного комендантом первой в Чили военной авиабазы El Bosque. Все требовали власти, - и никто не хотел на капитанский мостик.

Хотя... «Левые» не отказались бы, - им, правда, никто не предлагал, но в хаосе перехватить штурвал было реально, - однако два десятка организаций всех оттенков красного, от нежно-розового до темно-багряного, вместо дела выясняли, кто краснее.  А пока они ругались, «партийные политики» скопом бросились в ноги к «временному» сеньору Монтеро, консерватору старой школы, имевшему репутацию человека строгого и справедливого, умоляя выставить свою кандидатуру в нормальные президенты.

Тот, уже сообразив, что к чему, к власти не рвался,  но в конце концов, согласившись с тем, что еще чуть-чуть, и с севера придет лиса, а кроме него, некому, согласился: «Если так, господа, если вы на самом деле готовы разделить со мной всю грязь, которой придется вымазать себя ради спокойствия страны, я подчиняюсь». А через пару дней восстал флот, впервые в истории Чили под красными флагами.

Но - basta. Как ВВС усмиряли ВМФ, как ультра-коммунисты устроили Большой Северный Бунт, а сеньор Монтеро в ответ - «охоту на коммунистов», не разбираясь, кто там ультра, а кто инфра, как полковник Грове, прогнав президента Монтеро, на 12 дней установил в Чили аж Социалистическую Республику, как посольство США ее устраняло, и вообще про 1932-й, получивший в истории название «год семи президентов», а потом про первый Народный Фронт и чем он предсказуемо кончился, говорить можно  долго. Но это уже будет рассказ о другом времени, и хотя все это, - и многое другое, не помянутое, - очень интересно, однако я за шкирку отрываю себе от Чили, и пусть идущий за мной будет сильнее меня.

Добавить остается немногое. «Судорожное время» затянулось надолго, красное билось с розовым, белым и черным, белое с розовым и красным, с черным иногда дружа, а иногда ссорясь, а потом и вовсе появилось коричневое, но тут уж белое озаботилось и коричневых расстреляло. Лишь через пару лет, когда американские Anaconda и Kennecott наконец нашли общий язык с британскими Anglo American plc, Roan Antilope, Rhokana и Rio Tinto, сформировав мегакартель International Copper Cartel, и каждый продюсер сериала получил свою долю меди, ситуация пришла в норму.

Чили по-прежнему хронически трясло, но, в связи с консенсусом хозяйствующих за морями-окиянами субъектов, это уже были внутренние подергивания одной из латиноамериканских стран, имевшей, но упустившей шанс стать чем-то большим. И никакая, даже самая лучшая Конституция, и никакая, даже самая сильная власть, и ни бог, ни царь, ни герой в кресле президента уже не мог ничего изменить. Впрочем, нас с вами это не касается. В последний раз окинув взглядом узкую полосу земли, зажатую между Камнем и Водой, мы уходим на Север.

¡Qué le vaya bien, Chile!

Yaw, Tawantinsuyo!

Оглавление

Африка

  Божья война

  Крест на крест

  Империя будет жить!

  Египет - священная наша держава

  ИГ великого благоденствия 

  Остров невезения

  Второе пришествие  

  Перевернутый полумесяц 

  Сказка о царях Салтанах

  Самопревозглашенные

  Добро пожаловать в Ад!

  Соединенные Штаты Свободии

  Мир Реки

  Madagascar

  Ветер добычи, ветер удачи

  Гляжу в озера синие...

  Красное и черное

  Кровь и плоть

  На краю Ойкумены

  Союз нерушимый

  Цивилизация

  Южный крест

Южная Америка

  Революция достоинства

  На далекой Амазонке

  Танго в багровых тонах

  Хозяева медных гор