Начало [Сергей Владимирович Суханов] (fb2) читать онлайн

Сергей Суханов До и после Победы. Начало

Глава 1

С неба жарило солнце. Рядом, из травы, скрипел кузнечик. Голова болела, но самочувствие было неплохое — приятная ватность во всем теле и не хочется вставать. А еще непонятно, где я нахожусь. Но где-то все-таки нахожусь — и это уже радует.

— Руки вверх! Не двигаться!

Кого это еще принесло? Я повернул голову и увидел мужика в форме НКВД. Наверное, НКВД — вроде в фильмах они так и выглядели. В тех же фильмах видел и ТТ, сейчас направленный на меня.

— Э, командир, свои… — вот блин реконструктор чертов, и так голова болит, а тут он еще орет.

— Сейчас мы выясним что тут за свои. Документы!

— Да ладно тебе. Поляны что-ли перепутал? Иди давай к своим.

— Ч-ч-что?!? Да я тебя…

— Перепил что-ли? А вон — ваши хенде-хохи едут. Ща будет тебе документов.

На дороге, проходившей через поляну, действительно появился немецкий мотоцикл военных времен. Все, как и положено — один фриц ведет, другой — сидит сзади него, а третий — в люльке, с пулеметом.

— Хенде-хох!

Ну да, кто бы сомневался.

"НКВДшник" и тут не подвел — резко развернулся и стал палить по мотоциклу. Клоуны. Но тут все пошло как-то слишком натурально. Сидевший в люльке полоснул короткой очередью, и "наш" завалился на траву. Все бы ничего, вот только кровь хлестала как-то слишком натурально. Если съемки кино, то не стали бы из-за меня портить кадр — наверняка бы уже прогнали. На всякий случай я стал пятиться к кустам.

— Хальт!

— Э, мужики, хорош уже. — я все ждал когда они все, вместе с НКВДшником, рассмеются и начнут тыкать в меня пальцем. Но вместо этого "космонавт люлька" после очередного "хальт" полоснул из пулемета поверх моей головы. Не, ну вы как хотите, а я на всякий случай сваливаю. Свист пуль и осыпавшие меня ветки были совсем не киношными. Либо они тронулись умом, что палят боевыми, либо по-любому "съемки скрытой камерой" зашли слишком далеко, потом буду кому-то бить за это морды. А пока — "пока".

Я резко нырнул к корням кустов, тут же перекатился в присмотренную краем глаза промоину и на карачках, под свист пуль и осыпающейся листвы, резко засеменил всеми четырьмя конечностями вбок-вбок-вбок, споткнулся о корень, решил продолжить перекат, больно проехался спиной по корням и вдобавок свалился в неглубокий овраг или промоину — она вся заросла травой и кустами. Боль в спине меня как-то отрезвила. Чертовы реконструкторы. Перепились там все что-ли? Отдышавшись пару секунд, я уже собрался двигать дальше, как вдруг увидел ботинок, торчащий из кустов, и что-то еще дальше. Вот черт! Мертвый красноармеец. Уже холодный. Кажется, приплыли. От обалдения меня даже не стошнило, хотя до этого трупов я не видел. Или это муляж? Что-то слишком все натурально. Чертовы реконструкторы. Сейчас я вам. Вытащив из-под бойца трехлинейку, я расстегнул его ремень, на котором висели четыре кожаных кармана с патронами. Еще подумав, я взял сидор бойца. От веса тяжелой винтовки меня аж пробило судорогой — настолько захотелось из нее пострелять. Даже не подозревал, что во мне есть столько агрессии. Скулы аж свело от предвкушения, а руки, крепко сжав цевье, по-видимому и не собирались его больше выпускать. Ничо-ничо. Вот только решим, что делать с красноармейцем, вот ужо я вам… оставлять такие шутки без ответа нельзя — иначе распоясаются, и кто знает — к чему придут при такой безнаказанности… А кстати — взять документы из нагрудного кармана? Зачем их вообще собирают? Ведь потом не узнают, кто здесь лежит. Чтобы не достались врагу? А врагу они зачем? Чтобы не заслал диверсантов? Ну, может быть… хотя документы можно тупо и самим напечатать — немцы — технически развитая нация. Не, не буду брать — вряд ли его тут найдут сейчас, а потом поисковики хоть будут знать — кто тут умер.

Затвор винтовки не открывался. Черт! А… путь затвору назад был прикрыт полукруглой скобкой, которая не являлась его частью. Значит, его можно отодвинуть. Предохранитель что-ли? Откинув эту скобку вбок, я смог отвести затвор и проверить магазин. Полный. Ну, чертовы реконструкторы…

Так. ПОРА.

"Умело пользуясь складками местности. Умело пользуясь складками местности. Фууух. Глубокие выдохи. Умело пользуясь складками местности.". Никогда не понимал — что значит "умело использовать", а тут — постреляли по мне — и сразу стало понятно, что это просто "не высовывайся". И почему бы сразу так не написали? Под эти фразы, ковыляя на двух ногах и одной руке, в правой — винтовка, через плечо — ремень с подсумками (о! вспомнил как называются эти штуки!) я прокрался обратно к поляне. "Немцы" были еще там. Один держал под прицелом лес, направив на него автомат. Еще один сидел в люльке и водил стволом. А третий обыскивал НКВДшника. "Сначала автоматчика — он самый подвижный. Но в ногу, а то потом с милицией будет куча проблем". Просунув ствол через ветки, я совместил прицел с правой ногой автоматчика и надавил на спуск. Почему не стреляем? А! Предохранитель — я его вернул обратно чтобы не выстрелить, пока ползу. Вот теперь норма. Снова прицелившись, я опять надавил на спуск. Выстрела не-было-не-было-не-было, а потом вдруг резко ударило в плечо и раздался грохот. Я аж подскочил от неожиданности и тут же рухнул вниз — чертов пулеметчик буквально засыпал пулями кусты, за которым я прятался. Я тоже хорош — нашел где спрятаться — за кустами. Их резко дернувшиеся от выстрела ветки словно прокричали пулеметчику "он тут!!!". Надо снова "умело пользоваться складками местности", причем по-быстрее — с поляны доносились голоса и раздавалась стрельба. Я отполз влево на десять метров и посмотрел между стволов, что там творилось. Пулеметчик по-прежнем садил по лесу короткими очередями, ну это я и так знал. А вот "винтовка" тащил автоматчика. Ясненько. Значит — пулеметчик, точнее — его пулемет. Я прицелился и выстрелил. Выстрел снова оказался неожиданным, но уже не так, как в первый раз. Пулемет замолк, но его сменил стрекот автомата. Вот черт, наверное "винтовка" взял автомат и палит из него. И тут к автомату присоединились еще два, потом — пулемет. И все — в мою сторону. Прибыла кавалерия? Не знаю и знать не хочу — я уже бодро полз вглубь леса. Пули еще пощелкивали по стволам вокруг меня, но все меньше и меньше — пелена стволов не позволяла им продираться далеко, задерживая пули своими телами. Вскоре я решился встать и идти пешком. Было страшновато — вдруг какая шальная пуля меня достанет. Хотя вероятность и уменьшалась с каждым шагом. Так что имело смысл потренировать в себе отсутствие страха перед пулями — вдруг я действительно попал на Великую Отечественную, так что чем быстрее привыкну, тем живее буду.

Так. Кажется, меня начинает накрывать. Надо бы найти укромное местечко, чтобы там меня как следует проколбасило. А потом уже двигаться дальше.

Такое место я нашел под корнями вывороченной ели. Забравшись под ее укрытие, я уселся на охапку прошлогодних листьев и уже собирался как следует дрожать, как над головой раздался голос:

— Цел?

Тах-ж-ты-черт! Я подскочил и уже хотел ткнуть стволом в лицо появившемуся человеку, как увидел его гимнастерку. И тут меня отпустило.

— Цел. Ты кто?

— Леха.

— Какой "Леха"?

— Боец Степанов! — похоже, в моих глазах еще плескалась ненависть, возникшая от испуга, так как он вдруг встал навытяжку и выпятил грудь. За командира что-ли принял? Ну ладно, пусть будет.

— Откуда?

— … - он назвал номер части, которую я тут же забыл.

— Поступаешь в мое распоряжение, — если и этот — "реконструктор", так хоть над ним поиздеваемся.

— Хорошо.

— Ну и хорошо что хорошо. Что тут в округе? Где видел немцев?

— Видел, как Вы по ним стреляли.

— Почему не поддержал?

— Патронов не было.

— Куда дел?

— Да не успел взять.

— Разгильдяй.

— Виноват.

— Ладно, держи пока пятеру. — я передал ему пять патронов на одной пластине — Что видел на поляне?

— Подъехал их бронетранспортер, с десятком солдат.

— Идем добивать.

— Идем…те.

"Добивать" — это я конечно сильно сказанул. Пальнуть по разу — и ноги. Как-то не воспринимал я все это еще всерьез. Да и, чего греха таить, понравилось мне стрелять по фрицам. Особенно когда относительно безопасно можно сделать ноги. Вот об этом прежде всего и надо думать.

— Не топочи.

— Виноват.

— Поднимай выше носок, сначала ставь пятку, а затем перекатывайся стопой — так не будешь шуршать травой и сапог не будет хлюпать на голени.

— Хорошо.

Он и вправду стал идти по-тише, хотя сначала и замедлил шаг. Но потом втянулся. Ладно, научится. Я и сам по лесу ходок тот еще. Но тут вроде инженерная задачка — есть система ступня-сапог-трава, и ее надо сделать тихой. Вроде получилось.

Так мы, передвигаясь от дерева к дереву, добрались до полянки. На ней никого уже не было — даже тело НКВДшника забрали. Я лишь подобрал его фуражку и напялил на голову — без фуражки ты букашка, а с фуражкой — человек. Она, пока не добуду бумажку, и будет моим документом — вряд ли кто будет цепляться к человеку, который надел фуражку таких органов. Надел — значит имеет право. Пока не нарвусь на таких же, но действительно имеющих право. Или националистов — те "нашего" брата любят. Леха вот тоже как-то подтянулся и стал тише. То все косился на мои джинсы, а сейчас старательно отводит глаза в сторону. Хм. Интересный момент, надо будет продумать. А вообще — что делать дальше?

— Так. У нас сегодня что?

— Воскресенье.

Угу… значит — 22е июня. Ну кто бы сомневался. Офигеть конечно, опять же, если "эти" не заигрались в корягу. Но этого пока никак не проверить. Так что будем вести себя как будто подыгрываем "им" — с легким цинизмом и недоверием — если что — так и скажем, что решил им подыграть. Да, вроде нормально.

— И что тут поблизости?

Леха начал сыпать названиями деревень и городов. Запоминать их смысла не было — главное, что тут что-то есть по-близости, ну и направление на них.

— Значит так. Идем на восток, на соединение с нашими войсками. По пути совершаем диверсии и наносим врагу вред и урон. Вопросы есть?

— Нет.

— Вперед. — Я махнул рукой вдоль дороги, и Леха уже пошел было на нее. — Стоять!

— Что?

— "Что"… То! Нас на дороге враз заметят. Идем вдоль нее, но по лесу.

— Ясно. — Леха как-то весь сжался.

— Так. Боец! Расправить плечи, пять глубоких вдохов… Молодец. Десять отжиманий… Так. Нормально?

— Нормально.

— Ниче. Городской что ли?

— Ну да.

— Ясно. Слушай меня, мотай на ус, что непонятно — спрашивай, есть что сказать — говори. Ясно?

— Да.

— Ну тогда вперед.

Да, надо было его встряхнуть. А то после "фуражки" он как-то совсем усох. Лишенец что-ли? Надо будет потом как-то выспросить. Но не в лоб. А то еще пристрелит меня, такого всего "из органов". Но вопросы у него потом появятся, и надо бы продумать легенду…

Глава 2

Вокруг был жаркий летний лес. На небе ни облачка, но вдалеке грохотало. Мы шли по лесу вдоль дороги, как раз на грохот — где грохот — там "наши". Хотя не — наверное и вправду наши. Если случай на поляне еще можно было бы представить каким-то спектаклем, то канонада — это уже перебор. Если только не идут какие-то масштабные учения. Вот только чем дальше, тем больше показывалось признаков настоящих боев — там — труп, тут — разбитая повозка с мертвой лошадью и парой воронок. Ладно — война так война.

Леха пытался что-то спросить, но я останавливал его — "Немцы же рядом", и он молча двигался дальше. А я приспосабливался к новым ощущениям. Когда надел фуражку с околышем, по-началу казалось, что вот-вот меня убьют — в такие фуражки немцы наверняка стреляли как только видели. Если, конечно, я был прав насчет всего происходящего вокруг. Хотя пока верилось с трудом — и я все ждал то пули в голову, то дикого смеха в стиле "обманули дурака на четыре кулака". Но ни того, ни другого не происходило. Более того — от ежесекундного ожидания смерти по телу периодически проходил озноб, который я старался маскировать разными телодвижениями — как будто что-то выглядываю в стороне, или прячусь. А от того, что меня все еще не пристрелили, проходила какая-то сладкая истома — вот прошло еще мгновение, а я еще жив. И чем дальше, тем истома все чаще настигала меня, а озноб становился лишь еще одним приятным дополнением. Ничего подобного я раньше не ощущал, и то, что я ощущал, мне нравилось. Какой-то драйв, азарт, ощущение собственной крутости — рискую жизнью и тем не менее жив… Вояка.

Вскоре мы вышли на опушку, за которой простиралось недавнее поле боя. Там все было уже закончено — пара подбитых танков, несколько убитых с обеих сторон, вдалеке копошатся немцы. Мы немного полазали по окопам ближе к краю леса, собрали оружие и документы и отползли назад. Несмотря на увиденные трупы, после того, как я полазал недалеко от немцев и мне снова ничего за это не было, я стал чувствовать себя увереннее и вместе с тем — все-еще непонятно было, что же делать. Ясно, что надо прорываться к своим и рассказывать Сталину или Берии про ход войны, а потом заняться прогрессорством. Но это стратегические планы. А как конкретно это сделать — с этим и загвоздка. Видимо, придется топать пешком в надежде догнать убегающий фронт и при этом не попасться. И по пути надо стрелять в фашистов — не зря же я здесь. Леха тоже был не против пострелять гадов, тем более что он оказался ворошиловским стрелком. Поэтому СВТ осталась у него — будет за нашу огневую мощь, ну а я как бы командир.

Мы выбрали позицию так, чтобы после выстрелов уйти распадком, где нас не достанут ответные пули — он шел наискосок от опушки. Затем распределили цели. Себе я выбрал фашиста, который стоял на краю окопа спиной ко мне и что-то высматривал вдалеке. Я прицелился, но все не мог нажать на спусковой крючок — еще не привык стрелять в людей. В предыдущий раз я все-таки стрелял на ранение, а сейчас собирался убить. Помог мой напарник — от его резко прозвучавшего выстрела я дернулся и случайно дернул пальцем. Винтовка сильно толкнула в плечо, отчего я снова испугался и чуть не выронил оружие, но вокруг уже засвистели пули и я не заметил, как оказался метров на двадцать от своей позиции. Пригибаясь под свист пуль и осыпаемые слетающей листвой и ветками, мы побежали по низинке. Пули летели выше и только заставляли нервно вжимать голову в плечи. Удачно, надо будет запомнить прием. Неожиданно мы выбежали на опушку и тут же подали назад — впереди были немцы, они смотрели в сторону леса — что за стрельба — и потому заметили нас. Похоже, это были наши старые знакомые. Мы забежали обратно в лес и побежали налево. Ветки и трава летели навстречу, воздуха уже не хватало, в легкие пытались засунуть шершавый горячий веник. И тут впереди раздался стрекот автомата и от куста слева отлетели листья. Мы посыпались на землю. Все. Загнали. Воздух не входит в легкие. Страшнее умереть от удушья, чем быть убитым. Это и навело на мысль. Немцы стреляли куда-то вбок — видимо, упустили нас из вида. И мы поползли вперед, навстречу немцам. Те этого не ждали. Из-под куста мне были видны шагающие сапоги. Надо решаться. Я прогнал через себя волну, словно на качелях, когда тебя неудержимо несет вперед и вверх, и когда сапоги оказались рядом, я бросился на них и в мощном рывке вверх повалил фрица. Тот даже не успел испугаться, как получил удар в кадык и замер. Я — хищник. Лес — мои охотничьи угодья. Фашисты — добыча. Я дорезал фрица его же ножом и стал снимать с него амуницию. Надо было бы еще поработать ножом — фрица я пырнул не сразу, все колебался, но в какой-то момент уловил то состояние, когда надо просто резать — и все. И получилось. И мне хотелось закрепить это состояние, когда надо просто резать несмотря на последствия, так как их просто нет и быть не может — именно это состояние я и хотел закрепить, чтобы возвращать его когда потребуется, а требоваться оно теперь будет часто. Я уже снова примерился к трупу, но тут справа раздались выстрелы и крики — моего напарника прижали. Я передернул затвор подобранного автомата — зря кстати — вылетел один патрон — и на полусогнутых устремился к месту перестрелки. Среди листвы показалось какое-то движение. Я навскидку выцелил одну серую спину, потом — другую, слева, потом увидел еще одну… Серые фигуры мелькали между деревьев. Я скользил дергаными зигзагами по полукругу метров в тридцать, давая злые короткие очереди во всякое шевеление, раз наверное десять. Неожиданно немцы закончились, все стихло, только вдалеке слышалась редкая стрельба и крики. Я перезарядил автомат, уже вторым рожком, хищно втянул углом рта воздух и на полусогнутых побежал на голоса. Охота захватила меня полностью. Ветки обтекали меня сверху, сбоку. Я как герой Даниэля Дефо во Взводе бежал навстречу вражеской цепи, замирал, и, заслышав шаги в густом подлеске, прицеливался и срезал внезапно появлявшиеся серые фигуры. Уложил их пять или шесть, когда прозвучал свисток, голоса стали удаляться, а потом сверху с противным шелестом посыпались мины. Я по-началу даже не понял, что это за звук. Хорошо, что рвануло через дерево от меня — иначе кранты. Тут как раз сзади притопал мой напарник, мы забились в яму и, вздрагивая от каждого взрыва, переждали налет. Пока немцы собирались снова прочесывать лес, мы наскоро собрали оружие и амуницию какую нашли, большую часть спрятали и приметили место, остальное навесили на себя. Оба были на взводе и требовали продолжения банкета — напарник с горящими глазами нервно сжимал цевье винтовки, думаю, я выглядел так же. Я молча мотнул головой, и мы пошли обратно к дороге. Примерно тридцать немцев, присев в траве вдоль обочины, ожидали команды на начало движения. И это все против нас! Офигеть!!!! Да мы, оказывается, значительные фигуры… Приятно. Медленно выдвинувшись почти к самой опушке, мы осторожно просунули стволы сквозь кусты и с двух винтовок уложили еще троих фрицев, остальные сразу попадали и открыли сильный огонь, но мы уже неслись по лесу, пока сверху снова не начали падать мины. Ловить здесь было больше нечего — сейчас к ним подойдет подкрепление и начнется прочесывание, пока нас не зажмут. Поэтому мы решили, что пока хватит, и быстрым шагом пошли на восток. Поохотимся в другом месте.

— Заметил как они двигаются? По очереди, стараются охватить фланги. Надо бы и нам поучиться. — сказал я, когда мы отошли уже на два километра — стрельба сзади стихла минут десять назад.

— Надо бы…

Следующие сто метров мы старательно изображали спецназовцев. Точнее — их изображал я, а мой напарник — вообще непонятно кого.

— Стой! Ты пока поднимаешься — тебя сто раз пристрелят. Давай-ка потренируйся падать и вскакивать… Резче! Еще резче! Вот уже нормально получается. Давай закрепи.

Леха стал выдыхаться, но старательно падал и вскакивал еще две минуты, пока окончательно не повалился и уже не мог встать.

— Ладно, отдохни. Вот смотри — в падении правую ногу отставляешь назад и падаешь на левую ногу и руку — они быстро сгибаются и опускают тебя на землю. А в правой руке держишь оружие — ею, кулаком, просто слегка упираешься в землю, поддерживаешь тело от заваливания вбок, но только чтобы не набрать земли в винтовку. Упал, и подтягиваешь приклад к плечу, одновременно расставляешь ноги и упираешься локтями — и уже готов стрелять. И лежишь не на животе, а как бы слегка на левом бедре, чтобы в любой момент мог катнуться в сторону. Главное голову вверх не тяни, все время держи ее у земли — иначе пристрелят. И вскакивать лучше перекатом ну или еще как, но в сторону — по тебе к этому моменту уже пристрелялись, и если вскочишь прямо со своего лежбища — подстрелят. А перекатился — и вскакиваешь на инерции переката. Только оружие надо держать горизонтально, не размахивать — а то своим мельтешением привлечешь много внимания. Да и землей засоришь.

— Что за фрицы?

— Фрицы. Ну — имя у них распространенное.

— Ааа…

— Ладно, давай катайся.

Мы покатались вправо-влево — сначала он, потом присоединился и я — теорию-то я понимаю, все-таки фильмов посмотрел изрядно. Но и практика нужна, чтобы освободить голову во время боя.

— Так, давай пошли дальше — надо найти ручей и отдохнуть до завтра.

— А немцы?

— Что немцы?

— Немцев бить…

— Завтра и пойдем — надо еще тактику поднатаскать. Тебя сколько тренировали?

— Нисколько, мы только маршировать начали.

— Вот видишь. Так что нам сейчас надо потренировать хотя бы азы. Все, рота подъем.

Алексей немного очухался, и тут из него полезла шпиономания:

— Руки вверх!

— Что, опять? Да вы все сговорились…

— Чей ты шпион?

— А ты? — он немного опешил, я же руки держал опущенными, хотя и было стремно видеть направленный на тебя ствол — он немного подрагивал, да и сам Леха был на взводе — сейчас может и пальнуть.

— Что значит — я?

— Да, вот ты чей шпион? — так, он огорошен, пошел на диалог, сейчас надо потихоньку дожимать. — Вот смотри — мы с тобой покрошили фрицев, и ты хочешь меня за это арестовать. Потому я и спрашиваю — чей ты шпион.

— Как же… я же тоже крошил фрицев…

— Верно. Мы. Оба. Крошили фрицев. Получается, что либо мы оба — шпионы, либо оба — нет. Других вариантов нет. — Так, главное — не передавить — чуть не повторил ему, что он шпион — тут он уже мог слететь с катушек. Теперь пусть выбирает из предложенных альтернатив. Только надо его поторопить, чтобы не успевал подумать, что альтернатив может быть и больше. — Что скажешь?

— Уж больно ты странный. — вот черт, рановато он успокоился, значит скоро снова его переклинит.

— Ну а что значит странный? Да, мы применяли непривычные. Для тебя. Методы. Но с чего ты решил, что ты знаешь все методы? А?

— Ну не знаю всех наверное…

— Ну?

— Все-равно как-то это…

— А как? Эффективно?

— Ну да…

— Так какого рожна тебе еще надо?!? Марлезонский балет с фрицами решил танцевать? Так иди и танцуй! Но. Без. Меня. Мне надо крошить фрицев. Вопросы?

— Так и мне надо крошить фрицев…

— Вопросы!

— Да нет, все, извини…

— Не понял!

— Извините, товарищ командир!

— Вот так-то. И знаешь, ты если в следующий раз что удумаешь, ты лучше спроси. А ствол на меня больше не наставляй — это было последний раз. Ясно?

— Да.

— Не слышу!

— Так точно! Ясно!

— Ну, двинули.

Через час мы вышли на небольшой ручеек, и в распадке устроили лагерь — небольшой костерок, лапник. Весь путь мы тренировались передвижению по лесу. У Лехи уже неплохо получалось быстро занимать укрытия и передвигаться между ними, да и я потренировался — видел только в фильмах, опыта тоже никакого, одна теория.

На ночь охрану не выставляли — умаялись сильно, а место вроде глухое, народу много быть не должно, только разложили по округе сухих веток в надежде, что проснемся от их треска, если кто-то будет подкрадываться. Но ночь прошла спокойно, оба проснулись еще до рассвета, от холода. Небольшая зарядка с тренировкой самими же придуманной рукопашки, завтрак, оправиться — и вот мы снова готовы выйти на охоту.

Через два километра вышли к проселочной дороге, ведущей немцев с запада на восток — то что надо. Пройдя вдоль нее, нашли подходящее на мой взгляд для засады место.

— Смотри — тут взгорок, и за ним распадок, который уходит в лес наискось от опушки — по нему можно смыться за следующую горушку до того, как немцы выбегут к опушке и смогут стрелять нам в спину. Давай-ка прикинем — им тут бежать метров пятьдесят, то есть секунд двадцать. Это если нормальным бегом. Но они будут двигаться перекатами, то есть затратят с минуту времени. А у нас сколько выйдет…?

Мы потренировались быстро сматываться с выбранной позиции — выходило секунд двадцать.

— Ну отлично — в лес они уже не сунутся, а от пуль нас прикроет этот холмик. Давай оборудовать позиции.

Мы выбрали каждый по основной и запасной позиции, потренировались прицеливанию с них, перемещению между позициями и отход в тыл. Был почти полдень, и мы были готовы убивать, но никого пока не было видно.

— Слушай, так мы можем тут и по-дольше повоевать. Вон смотри какая удобная позиция — фрицев можно щелкать только так. — пообтершийся Леха почувствовал себя псом войны и жаждал крови — надо осаживать, а то подставит своим геройством.

— Не можно. Начнут садить из пулемета — хрен высунешься. А они под его прикрытием подойдут с флангов и забросают гранатами — вот и кончится твоя война. Ты хочешь, чтобы она по-быстрее кончилась?

— Ну не по-быстрее, а пока не победим немца.

— Молодец. Так вот, чтобы его победить, надо выходить целыми после каждого боя. Свое видение предстоящего боя я тебе расписал. У тебя есть свое видение, или какие-то возражения?

— Ну… нет… просто как-то это все…

— Что? Говори, раз что-то есть. Разберем, посмотрим — может я и неправ.

— Мне кажется, увидели фрица — и надо его бить.

— Правильный подход, мы так и будем делать. Но — не подставляясь по-глупому. Не переживай — мы еще на них насмотримся так что тошнить будет. О! Тихо…! По местам!!!

Через пять минут на дороге показалась колонна из трех крытых грузовиков. И тут же раздался выстрел. "Твою мать вояка хренов!!!". Этот вояка хренов умудрился первым же выстрелом попасть в водителя головного грузовика, но сделал это на таком расстоянии, что мне было не попасть. Да, много чего еще надо будет учесть, и рубеж открытия огня — второе дело после определения места засады и путей отхода. Хорошо, что грузовик резко вильнул в сторону, остановился и через мгновение из него посыпались люди в серой форме — я выстрелил в самую толпу и там кто-то упал. А потом все стало плохо — такие же толпы высыпали из двух остальных грузовиков и не прошло и пяти секунд, как местность между дорогой и деревьями покрылась серыми передвигающимися холмиками, которые сверкали огоньками с разной частотой — кто раз в три секунды, а кто и прерывистыми очередями. Воздух вокруг загудел на много голосов и сверху посыпался дождь из трухи, листьев и веток. Самое поганое было то, что они стреляли как раз вдоль того распадка, по которому мы собирались отходить. Сейчас обойдут по лесу — и каюк.

Положение спас это гребаный ворошиловским стрелок. Он видимо как-то ужом смог сменить позицию, переменил обойму и за три секунды высадил ее по немцам. Стрельба на мгновение затихла, и тут меня словно что-то подбросило — очухался уже на противоположной стороне холмика и даже не понял, как перемахнул через распадок. Поверху сразу стало сечь ветки, словно какой-то садовник стриг их тупыми ножницами, но я пока что был вне досягаемости прытких фрицев. И что теперь делать? Уносить ноги или спасать этого Чингачгука? Вот черт…!!! Я метнулся обратно, высунул ствол из-за березы и выстрелил в поле. По мне тут же открыли интенсивный огонь. Нафиг-нафиг. Пятясь задом, я стал отползать вглубь леса, и тут кто-то схватил меня за ногу.

— Мммать!!!

Сзади сидел счастливый Леха и лыбился во все шестьдесят зубов.

— Чего скалишься быстро ноги!!!

Мы побежали по лесу, сверху щелкали пули, а этот снайпер еще пытался мне что-то рассказать. Через пять минут бега я выдохся, а этот лось хоть бы хны.

— Привал. Надо провести рекогносцировку.

Как я смог это выговорить мне самому было непонятно, но наш отряд дружно повалился на траву, и я, пытаясь отдышаться, слушал захлебывающуюся от восторга речь моего напарника — как он попал в водителя — "нет ты видел, ты видел?!?", как из кузовов посыпались фрицы, как он попал еще несколько раз, как по нам открыли ураганный огонь, как он смог переползти на запасную позицию "я там как раз камень приметил — вот за ним, а по нему так щелк-щелк-щелк, только крошка вокруг летает", как менял обойму "а не попадаю, и все тут — потом дошло что затвор закрыт — представляешь, пытался вставить обойму не открыв затвор вот умора-то да?". Выходило, что он и подставил нас, он и спас. Причем, похоже, нащелкал фрицев чуть не десяток — про каждого он рассказывал четко и с деталями — явно успевал прицеливаться, а его меткость была фактом — действительно отличный стрелок.

— Ладно, герой. Разберем ошибки. — тот сразу осунулся и поглядел на меня недоверчиво, но я не дал ему вставить хоть слово. — Ты б…, какого б…ра стал б… палить б… с такого б… угла б…?!? — он глядел на меня уже обиженно, но с помощью слова "б…" я продолжал разбор ситуации. — Ты же нам б… весь отход б… перекрыл б…

— Вот б…

— Да не то слово б… Если бы ты б… не оказался таким проворным ужом б… — нам бы настал полный б… п… б…

Леха уже далеко не светился. Еще недавно радостный лик потускнел, глаза и плечи были опущены — ну полное раскаяние и желание загладить вину только не знает чем.

— Короче. Включай б… голову. Понял?

— Понял.

— Давай расскажи как надо было действовать.

Мне и самому было интересно — как надо было действовать. Леха рассказал в общем все правильно. Мы оба намотали на ус, еще я предложил что надо оговаривать две-три точки сбора после акции, порядок отхода. Боец со мной был полностью согласен.

— Короче. За преждевременную стрельбу объявляю выговор, за точность стрельбы — благодарность.

— Служу Трудовому Народу. — раскисший было Леха снова расцвел самоварным золотом и лихо стоял передо мной навытяжку.

— Значит так. Пара слов о смысле нашей ближайшей жизни. Каждый русский должен убить 10 фашистов. Если кто-то не смог убить 10 фашистов — это должен сделать за него другой. Ты сколько убил?

— Восемь.

— Молодец. За себя с учетом вчерашнего уже расквитался, теперь начинай работать за других парней. Я свое пока не отработал.

— Ну так у Вас не самозарядка…

— Ну да. Ладно, пошли обратно к нашим гансам.

— Как?!? — глаза у парня вылезли на лоб.

— А вот так. Они там наверняка собирают трупы, думают, что мы уже давно сбежали и наверное нас не ждут, так что можем еще поживиться.

Парень вдруг подобрался — видимо настроился расквитаться сегодня еще за пару своих друзей. Мы вышли к дороге на два километра восточнее — вдруг колонна уже уехала, а если не уехала — наверняка в лесу выставили охранение. Но свежих следов на дороге еще не было, и мы двинулись навстречу — они могли и повернуть назад, так чтобы не ждать по-напрасну. Но нет — через километр мы заслышали звуки моторов и только успели залечь, как из-за поворота появились наши знакомые. Позиция была не подготовлена, поэтому я сказал делать два выстрела и бежать — место сбора обговорили на сто метров от дороги — там было высокое дерево, которое мы заметили от опушки. Первый выстрел мы сделали синхронно по моей команде. Не перезаряжая винтовку после второго выстрела, я ломанулся в лес, а этот гаденыш снова выпустил всю обойму. К этому моменту я уже отбежал за пригорок, поэтому немного вернулся и успел выстрелить еще два раза — по выскакивающим из грузовиков немцам. Меня заметили после второго выстрела и я, не испытывая больше судьбу, побежал к месту сбора. Мой напарник был уже там.

— Пять!

— Два. — я протянул ему руку, он собрался ее пожать, но я показал ему последовательность — верхний хлопок пальцами, нижний, схватиться ладонями за большие пальцы и сказать "Йоу". Потренировались. Ему понравилось. Необычно, эмоционально и весело. Мы заржали минут на пять — напряжение, которое нас держало последние три часа, выплескивалось истерическим смехом. Но это полезно — если не давать периодические расслабоны, можно и с катушек слететь, а нам этого не надо.

Успокоившись, мы вдруг в шустром темпе подскочили и ушли вглубь леса — что-то рано расслабились — буквально в ста метрах от обиженных нами немцев.

Времени было уже полчетвертого, на сегодня боевые действия были закончены. В целом день прошел удачно — мы нащелкали почти двадцать фашистов, и так будет еще несколько дней, пока они не начнут прочесывать леса. Сейчас им не до партизан — мимо пока еще шли части второй волны, которым надо было спешить на все больше удаляющийся фронт. Вот когда придут тыловики, ситуация изменится. Эти тут будут надолго, у них будет время гоняться за нами. В этом — наше преимущество на данный момент. Оно продлится недолго, пока не пройдут фронтовые части, но потом будем выискивать другие преимущества.

Глава 3

Так прошло два дня. На следующий день после нашей засады мы набрели на разбитый грузовичок, видимо, кого-то из тыловиков — в кузове было много обмундирования и военной фурнитуры — ремни там, знаки различия — не знаю, как это все называется.

Я надел форму красноармейца, но в петлицы поместил четыре прямоугольника (по местному — "шпалы") — просто не знал, что они означают старший комсостав, спутал со средним комсоставом, у которого на самом деле были квадраты (или, как называли их местные — "кубари"), ну а четыре — потому что больше не вмещалось, а капитана я отнес еще к среднему комсоставу, поэтому посчитал, что после младшего, обычного и старшего лейтенантов капитану положено четыре шпалы. И капитан — самое то для меня, тем более что по возрасту я наверняка уже старший лейтенант запаса, так что можно и повысить себя на ступеньку — знаний ведения войны у меня было на полвека вперед, хотя и без практики, но все-равно за их счет я рассчитывал выглядеть очень даже на уровне. Но выше пожалуй лезть не стоило — капитанов еще много, а вот майоров и тем более полковников всяко меньше, они больше на виду, следовательно более известны — можно спалиться. Поэтому капитан — самое то. Но — вышла промашка со знаками. Это я узнал сразу же, как только Леха выдал:

— Товарищ полковник, может Вам воротничок подшить?

Тут выпал в осадок уже я, хорошо — был занят пристраиванием кобуры, поэтому стоял полуотвернувшись и Леха не видел выражения моего лица. Нет, это надо так влететь! Замаскироваться блин решил. Вот и замаскировался, дальше некуда. Полковником я мигом засвечусь, а там и до чистой воды недалеко. И обратно не переиграть — Леха-то уже видел "мои" знаки различия. Так я и оказался "полковником".

— Ну подшей.

— И шпалы бы по-ровнее.

— Да, сделай. А то отвык уже.

— Есть. — Леха, со своими пустыми петлицами (то есть рядовой, точнее, по "современному" — красноармеец) в очередной раз вытянулся в струнку. Надо бы повременить с выходом к своим. Боюсь — не дойду до "верха", шлепнут раньше за самозванство. Вот засада!

— Товарищ полковник. — Леха сидел и старательно подшивал воротничок.

— Чего остановился?

— Что?

— Не "что"! Обратился по званию — а дальше или "разрешите доложить", или "разрешите задать вопрос". Чему вас только учат?

— Извините.

— И не "извините", а "виноват".

— Виноват.

…

— Ну, что хотел?

— Разрешите спросить?

— Разрешаю.

— А Вы кто?

Оп-па. Не ожидал. Думал что парень уже успокоился и смирился. Вот блин.

— Зарубежная разведка. Кому проболтаешься — лично пристрелю. Ясно?

— Ясно. А Вы про нападение знали?

Тьфу ты черт. Учишь, учишь, а все как обезьяна.

— Не "ясно", а "так точно". Про нападение мы знали.

— А что же тогда не сказали руководству?

— Все всем кому надо сказали.

— А почему тогда такое внезапное нападение?

— А вот мы и будем выяснять у местных командиров — почему нападение для них было таким внезапным.

Оп-па, как я удачно ввернул-то. Теперь в глазах Лехи я не непонятно кто, а следователь-дознаватель. Ну, наверное. Вон — насупился и подсобрался. Видимо, тоже хочет спросить у своих командиров — "че за дела". Ну, теперь надеюсь будет со мной до конца.

Но самое главное — в этот же день мы убили еще пятерых фашистов. На мой взгляд, мы сделали образцовую засаду — выбрали защищенные с флангов позиции, обговорили порядок стрельбы и отхода, две точки сбора на разные случаи. Расстрел прошел без сучка и задоринки — три трупа на телеге и пара — недалеко от нее, из них четыре — на счету Лехи, но и я одного снял сразу и еще одного ранил, а Леха его добил. И на все про все — меньше минуты. Растем. Еще нашли полуторку, и пока отогнали ее в лес и замаскировали на будущее. Нам встречались и брошенные орудия — их тоже закатывали в лес и также маскировали. Далеко от дорог мы не отходили — по ним периодически шли колонны — наши цели, так что дороги были нашими охотничьими угодьями. И мы продолжали постреливать — фриц тут, пара фрицев — там — глядишь, так и война закончится быстрее, и у нас потерь будет меньше.

На второй день на проселочной дороге послышался одинокий мотоцикл, мы уже привычно устроили засаду и убили обоих мотоциклистов. Вот так вот походя. Привычка однако. А когда закатывали мотоцикл в лес, нам тихо и твердо сказали "руки вверх". Ага, щас. Мы попадали как профессионалы — за эти дни мы не только ходили, но и постоянно тренировались быстро падать и находить укрытие. Так и сейчас — упали я за холмиком, Леха за мотоциклом. И выставили стволы. Но не стреляли — все-таки не вражеское "хенде-хох", а наше родное "руки вверх", даже как-то потеплело на душе. Оказалось — действительно наши. Пять человек, с лейтенантом. Артиллеристы. Идут на восток. Я изложил им, что лучше сейчас оставаться здесь — скоро наши пойдут в наступление, и тут мы ударим с тыла. Все было логично, поэтому они согласились. И действительно — попробуй откажи полковнику, и это он еще не видел моей фуражки "haute НКВД-couture". Нехорошо было обманывать людей, но сказать сейчас, что война продлится четыре года — никто же не поверит, а просто расстреляют как паникера. Это было сейчас совсем уж лишним, расстрелять меня могут и как шпиона, когда не смогу подтвердить свое происхождение документами. Поэтому и не стоит спешить переходить фронт, как меня там примут — непонятно. Надо сначала сделать документы, с которыми хотя бы не сразу начнут ставить к стенке, а пошлют запросы. А сделать документы могут знающие люди, которых еще надо найти, и найти их, находясь в однородной спаянной группе, будет всяко проще, чем в одиночку. Поэтому я и задумал сбить какой-никакой отряд, и уже под его прикрытием действовать в своих целях. Да и им будет проще выжить — без меня они попрутся на прорыв и полягут на выходе или в очередном окружении — немца-то еще не знают, в отличие от меня, прочитавшего про войну море книг и просмотревшего не меньше фильмов. Так что пока наши пути совпадают, хотя и использую этих людей втемную. Ну да ладно — сейчас не до рефлексий. Я знаю, что действую не во вред ни им, ни стране, и даже наоборот. Пока поверили — и то хлеб.

Хотя выглядели мы подозрительно. Эти два дня мы не только тренировались, но и совершенствовали свою экипировку. Мне было дико считаться диверсантом и при этом ходить в обычной одежде. Поэтому я мало того что переоделся в военную форму, так еще совместно с Лехой мы сделали себе маскировку. На касках были наверчены прошитые матерчатые лоскуты с вплетенными в них ветками и травой, на теле, поверх самопальной разгрузки, было некоторое подобие пончо — сшитое из кусков и также переплетенных с ветками и травой — с пяти шагов, если не шевелиться, можно уже и не заметить — мы с Лехой специально проверяли друг друга. Немецкие трофейные винтовки и автоматы также были обмотаны тряпками. Все это вместе смазывало резкие контуры человеческого тела и оружия. В общем, выглядели мы не по-советски, но я представился полковником запаса спецназа НКВД, а на слова лейтенанта что он о таком не слышал, я отрезал "Значит и не положено тебе об этом слышать. Вопросы?". Вопросов у того не было или же он посчитал пока их не задавать, но пока он промолчал и безропотно поступил под мое начало — наш внешний вид и успехи внушали уважение.

Успехи у нас были немаленькие. Почти тридцать уничтоженных фрицев, несколько схронов с оружием, в том числе и пушки, автомобили, вот теперь — мотоцикл. Было чем гордиться.

Мы перешли на одну из своих "баз" и там стали формировать из новичков новых диверсантов. Я организовал нас группами по два человека — один человек может растеряться и запаниковать, а когда двое находятся в постоянной паре — они поддерживают друг друга, сами себе не позволяют проявить слабость перед товарищем — очень сильная моральная подпитка для решительности и стойкости. Это я прочувствовал еще в первый день — пока Лехи не было, было как-то не по себе, а появился он — появился и какой-то кураж, включилась новая для меня программа охотника.

Поэтому я решил продолжить эту практику с новичками. Леха и лейтенант стали командирами двоек, себе я взял двух новичков, и мы с Лехой стали гонять "новобранцев" по нашей самодельной методике — передвижение, поиск укрытия, тактика — все, чему я "учил" Леху и попутно учился сам, мы сейчас передавали пополнению. Те пыхтели, но старались, так что уже к вечеру следующего дня стали хоть немного походить на диверсантов, особенно когда под нашим руководством нашили себе маскхалатов. Мы уже становились похожи на слаженное подразделение. Это давало новые возможности, и на следующий день мы их проверили.

Засаду сделали уже по-взрослому. Лейтенант оказался неплохим тактиком и дополнил мой план толковыми мыслями. Так что две двойки фронтального огня и одна тройка флангового вдоль дороги не оставили никакого шанса грузовику со взводом солдат. Кинжальный огонь из автоматического оружия изрешетил кузов вместе с его обитателями, а фланговая засада добила из винтовок троих сумевших как-то выскочить из насвинцованного грузовика. Живых просто не осталось при нуле потерь у нас. Подходили тоже грамотно, прикрывая друг друга по секторам, только изредка слышались контрольные выстрелы. Как ни странно, грузовик был на ходу. Поэтому, выставив дозоры по обоим направлениям дороги, мы споро покидали успевших выскочить немцев в кузов, замели следы расправы и заехали в лес, где за пару часов углубили яму под упавшим деревом и похоронили в ней почти двадцать человек, предварительно сняв с них сапоги, ремни, собрав документы и оружие.

Новички выглядели ошалевшими от такой быстрой расправы. С одной стороны их распирала гордость. С другой — вот так, из засады… Пришлось устроить пятиминутку политинформации и прокапать мозги о том, что немцев сюда никто не звал, и с захватчиками мы поступаем только так — если пришли к нам с оружием, то могут ожидать от нас только уничтожения любыми средствами. Наступать превосходящими силами ведь тоже нечестно, "так ведь, товарищ лейтенант?". Тот вроде бы и согласился, и тут же сник, поняв, что его согласие противоречит уставам. Но уже через пару минут видимо решил, что, раз в уставах прописано, значит не-нечестно, а так и надо, а отсюда следует что и мы поступали нормально, в соответствии с уставами. Вот и молодец. Самоубеждение в верности своих действий — это лучшее лекарство от депрессии, возникающей из-за несоответствия идеалов и реальности. А уж как к нему придет человек — не столь важно. Через устав — значит через устав. Главное, чтобы пришел.

Глава 4

С оружием было неплохо — тридцать четыре винтовки, два немецких пулемета и шесть автоматов, но возник вопрос еды — на семерых хватит хорошо если на три дня. Артиллеристы сказали, что в семи километрах отсюда есть городок. Я и сам его увидел по захваченным картам, но вдвоем туда лучше не соваться — если есть немцы — не вырвемся, если наши — у меня нет документов, если никого — двое бойцов выглядят странно и беззащитно — местные жители могут и смять.

А сейчас у меня уже было воинское подразделение, поэтому я стал формировать колонну. Оружие решили брать русское — за немцев все-равно не сойдем. Взяли только оба пулемета — с ними как-то спокойнее. Поэтому, загрузившись на припрятанную ранее полуторку, с мотоциклом, хотя и немецким, в качестве дозора, рано утром отправились в город. Не выезжая из леса устроили наблюдение на два часа — я уже понял, что потеря времени на наблюдение не является потерей, а есть жесткая необходимость. Обычный мирный городок. Местные ходят по своим делам. Ни одного военного — ни наших, ни немцев. И милиции тоже не видно, что уже странно. Но других вариантов добыть документы пока не предвиделось, может, даже и лучше, что наших властей там нет — есть надежда самому написать что требуется. Предыдущим вечером мне пришлось выдержать сложный разговор со своими. Я сразу предложил представиться как дивизионный сводный разведотряд, но мои чистоплюи этому воспротивились. И неправильно, и вранье…

— Ну вот кем мы тогда представимся?

— Да так и скажем — пехота и артиллерия.

— Ага — и мы без своих частей, и вы — без своих пушек. А? Артиллерия. Где пушки оставили? Молчите? А ведь в городе вас об этом тоже спросят. Также будете молчать? И что про вас подумают? Подумают что дезертиры.

— Мы не дезертиры, мы вон как немцев побили!!! — тут же вскинулся народ.

— Ага, а немецкие трупы выкопаем и покажем в качестве вещдока, так?

Народ сник, а я продолжил.

— Значит не покажете, так я понимаю? Тогда какие доказательства что мы не дезертиры? Ну хорошо. Допустим… ДОПУСТИМ… что нам поверят что мы не дезертиры. Вот лейтенант, скажи — если к тебе припрутся такие бравые молодцы и станут что-то требовать — ты их пошлешь или арестуешь? Или что…?

— …

— Молчишь. И правильно. Ты их должен арестовать до выяснения. И кто там и что будет выяснять? А немцы топчут нашу землю, пока мы там сидим. А мы должны их убивать. А мы сидим и ждем пока кто-то что-то выяснит. И все из-за того, что кто-то не хочет назвать себя разведотрядом. Хотя по сути мы им и являемся. Диверсионно-разведывательный отряд. Мы диверсии проводим? Проводим. Разведку можем провести? Можем. Мы отряд? Ну…?

— Отряд…

— И…?

— Ладно… назовемся диверсионно-разведывательным отрядом.

— Не "назовемся", и не "ладно", а мы и есть диверсионно-разведывательный отряд. Причем — сводный. Вы же не будете спорить что мы сводный отряд? Изначально ведь мы не были сформированы в отряд, и среди нас присутствуют представители разных родов войск. Так что, бойцы, кто мы?

— Сводный диверсионно-разведывательный отряд…

— НЕ СЛЫШУ!!!

— СВОДНЫЙ ДИВЕРСИОННО-РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД!!!

— Воооот-так. Ишь, глаза-то заблестели.

— Товарищ полковник… ээээ… госбезопасности, а если спросят к какой части мы относимся?

— Если спросят — значит не знают. Раз не знают — значит знать им не положено. Понятно как отвечать?

Я немного опешил от "своего" звания — не просто "полковник", а с суффиксом "ГэБэ". Леха засранец, видимо, рассказал про фуражку. Я же ее специально запрятал в сидор, чтобы не светить. И выкинуть нельзя — Леха-то ее уже видел. Что подумает? Вот черт, сколько еще будет проколов? А чего это он кстати замялся? Надо будет посмотреть — что там у нас сейчас со званиями.

— Да, понятно.

— Надо отвечать "так точно".

— Так точно! А почему? В уставе такого нет.

Вот блин. А что там есть?

— В каком ИМЕННО уставе? — тут я удачно интонацией перевел его в отвечающую сторону — пусть отвечает сам на свои вопросы, я-то не знаю как на них отвечать…

— Боевом уставе пехоты КА… Да и в полевом…

— Ну так то пехота… — ага, все разъяснил

— А… понятно… — ага, а он все понял, как же.

— Еще вопросы?

— Нет вопросов.

— Надо отвечать "никак нет". Понятно?

— Так точно!

— Итак — еще вопросы?

— Никак нет!

— Мо-лод-цы.

А ведь прошел по краю. Если бы улыбнулся — все, эффект бы пропал. Я потому и отвечал так замедленно, что приходилось поддерживать ощущение уверенности в своих словах, серьезное выражение лица и сталь в глазах. Но вроде пронесло.

С ответами тоже было странно. Здесь командиру отвечали "Понятно", "Да" и "Нет" вместо привычных мне "Есть", "Так точно" и "Никак нет". По-началу меня это сильно путало, я даже думал что Леха так панибратствует со мной. Но потом и артиллеристы так разговаривали, и даже со своим лейтенантом, и тот вовсе не возражал, как будто так и надо. Хотя мне это казалось неудобным. Такие короткие ответы могли легко утонуть в окружающей обстановке, например, лично я не всегда мог их расслышать. Тогда как современные мне ответы были и достаточно длинными для того чтобы распознать хотя бы часть ответа, легко отличимыми от других ответов — "Так" и "точно" редко употреблялись раздельно, поэтому, услышав одно из слов фразы, можно было предположить что произнесена именно она. То же самое и с "никак нет". А "Есть" к тому же короче принятого здесь "Хорошо", и звучнее своим сочетанием букв "йэ", "с" и "т". Да и что хорошего в том, что например комбат прикажет ротному умереть на высотке но не сдать ее в течение получаса? Ничего хорошего в том нет…

Глава 5

Вот так. Поэтому сейчас мы ехали в город тем самым сводным РДО. Впереди пылил мотоцикл с коляской, в которой сидел пулеметчик. Остальные ехали в полуторке — я с водителем в кабине, а лейтенант с Лехой — в кузове. Вчера мы потренировались и выбирать сектора обстрела, и занимать места в машине, и быстро ее покидать, поэтому наше прибытие на площадь выглядело вполне профессионально, по-военному — мотоцикл зарулил к углу самого большого здания и стволы направились в разные стороны, а наша полуторка подкатила к крыльцу. Лейтенант лихо спрыгнул на землю, а Леха остался в кузове, выставив на крышу немецкий пулемет — машинка ему понравилась и теперь он носился с ней как ребенок с долгожданным подарком.

На площади было людно и теперь на нас с опаской смотрело более сотни пар глаз. В основном здесь были женщины и старики, но было и несколько парней и мужиков, все в картузах, пиджаках и сапогах. Они стояли в толпе несколькими кучками, человек пятнадцать, и смотрели на нас довольно хищно.

— Где комендант города? — я поднялся на ступеньки крыльца и теперь мог видеть всю площадь.

— А нету его. — сказал старичок с клюкой и сплюнул в пыль.

— Кто есть?

— А никого нету.

Тут недалеко раздался выстрел. Мои орлы не подкачали. Все сразу заняли позиции за укрытиями и наставили стволы в разные стороны. Толпа качнулась, но тут Леха дал очередь поверх голов.

— На землю! Быстро!

Вся площадь присела, только старичок продолжал стоять и ухмыляться.

— Пока вы тут пуляете, там склад-то возьмут — солдатик не выстоит.

Я молча резким взмахом кисти отправил наш мотоцикл на то место, откуда прозвучал выстрел. Хорошо их оттренировал — следят и за обстановкой, и за командиром.

Мотоцикл скрылся за поворотом и тут же прозвучала очередь. Стрелял немецкий пулемет. Мы заскочили в кузов и уже собрались ехать на выстрелы, как из-за угла вышел один из наших бойцов и помахал автоматом. Оставив Леху с лейтенантом на площади и крикнув никому не расходиться, через минуту наш грузовик уже подъезжал к длинному сараю. Там оказался склад, который охранял один боец. Местные хотели разнести этот склад, но пока не решались идти на винтовку со штыком. При появлении нашей группы все притихли. Твердым командным голосом (натренировался за последние дни на Лехе и артиллеристах) я быстро построил местное население и взял под свою команду охранника вместе со складом. Оставив в помощь новобранцу еще одного бойца вместе с мотоциклом, мы вернулись на площадь.

— Так. Всем не расходиться. Где есть ближайшие сотрудники горкома?

Нам показали на дом, спрятавшийся в тени высокой березы. Через три минуты мы уже беседовали внутри с мужичком лет пятидесяти, который был ответственным за коммунальное хозяйство города.

— А где все начальство, милиция?

— Да драпанули все в первый же день.

— Не "драпанули", а выехали согласно предписанием военного времени. — Я усомнился что такое есть, как и в правильности построения речи, но там вроде чем несогласованнее падежи, тем официальнее звучит. Надо будет потренироваться.

— А… ну значит так… нет никого… выехали согласно…

Хы. Вот ведь перец. Подколол. Ну и мы вас…

— Теперь мы здесь в качестве временной военной администрации. Вопросы есть?

— Нет.

— Назначаетесь заместителем горсовета по хозяйственной части города.

— Хорошо. Только нужна бумага.

— Сейчас напишем. Пошли в горком.

В горкоме мы пробыли не больше десяти минут. Мужик был грамотным бюрократом. Так как по партийной линии меня было никак не оформить, он написал на меня документы председателя горсовета — все печати и бланки были собраны в одном здании. Уже на основе этой бумаги я подписал мужику нужные ему бумаги — со своей бумагой я наверное мог писать и такие, по-крайней мере — раз человеку без нее неспокойно. напишем — с нас не убудет, а делу поможет — мужичок чувствуется крепкий хозяйственник — говорит по делу и по-пусту не спорит — "раз надо значит надо" — это хороший подход.

Так я и получил мои первые официальные документы, да еще какие… Внезапно я осознал, что под моей властью оказался целый город. Пусть и небольшой, но для меня, не помышлявшего о подобном даже в самых далеких мечтах, это оказалось внезапно приятной неожиданностью. И вот так вот отдавать город кому-то еще не очень-то и хотелось. И меня погнал вперед кураж, проснулся дух авантюризма, было интересно узнать — к чему приведут мои действия. Люди, что были со мной, заряжались этим же настроением. Тот же коммунальщик — Кузьмич — и сам как-то подсобрался, расправил плечи, когда посмотрел на нас и понял, что это не привычные ему райкомовские горлопаны, а конкретные такие люди. Это он уже потом мне рассказывал, дня через три, когда мы наконец смогли немного посидеть за рюмкой чая.

Да, сейчас, с такими документами, уже мы были местной властью. Пусть мы и выписали документы друг другу, но другие-то об этом не знают, а штампы в них настоящие, и сомневаться вроде бы смысла нет, по-крайней мере — на первое время. И, пока народ не стал задавать ненужные вопросы, пока он ошеломлен внезапным появлением старой власти, с которой уже было простились, надо было ковать железо и ловить момент. И мы ринулись во все тяжкие.

Семь бед — один ответ — раз ступив на шаткую почву почти настоящих документов, мы стали обкладывать себя бумажками по полной программе. Кто сунься — утонет, распутывая клубок выданных полномочий. В местном военкомате оформили документы на новую часть и стали вписывать в нее пополнения. В паспортном столе мне наконец оформили паспорт "взамен утерянного", в военкомате я вписался полковником — с таким званием будет легче ставить окруженцев под ружье.

Работники военкомата и паспортисты, кого смогли найти, ворчали, поджимали губы, но делали что им говорили — писали каллиграфическим почерком, ставили нужные печати и штампы, вписывали в книги учета. Другой власти все-равно не было, да и эта скоро уйдет — так чего лезть на рожон.

Склад оказался очень полезным приобретением. Внутри было продовольствие, отрезы ткани. Ими стали платить местным жителям за информацию и службу. Всех мужчин до сорока пяти мы мобилизовали — частично на хозработы и частично в нашу часть. Власти в городе не было, но красный флаг местные пока не спускали — мало ли как обернется. Пристрелили трех мародеров — надо было показать серьезность обстановки, поэтому пришлось поступить чрезмерно жестоко, хотя могли бы просто отправить на хозработы. Но народ еще не проникся моментом, смотрел недоверчиво, хотя и без ухмылок — мало ли что от нас можно ожидать. Всерьез не принимали, но держали дистанцию и видимое почтение, хотя реально подчиняться не рвались. А эти трое и вообще решили забить на нас. А вот это зря — попусти мы такое — и все враз посыпется, остальные тоже резко расхотят нам подчиняться и в лучшем случае станут тихо ждать немцев. Шалишь. Теперь власть — это мы. Именно после расстрела — а с такими вещами не шутят — к нам потянулись люди, причем сами — присоединилось пятеро местных в качестве милиции, нашлись и трое настоящих милиционеров. Из них и вновь мобилизованных мы организовали службу — на колокольне поставили наблюдательный пост, провели туда телефон, чтобы держать под контролем подступы к городу, для чего припрягли и местных мальчишек.

Одновременно мы осваивались на территории — два дня тренировались передвигаться по городу в разных направлениях, изучали обстановку, оборудовали позиции и проходы, пути отходов — готовились к боям в городе. Сразу много сил фрицы на нас не кинут, так что первый удар выдержим, а там и уйдем ночью. Так что риск был не очень высоким, поэтому можно и пошуршать. Вместе с пополнением нас насчитывалось уже около сорока человек, но народ притих — вроде коммунисты ушли, но какая-то власть есть — с мандатами и удостоверениями, то есть вроде как легитимная, а самых отпетых, кто пытался ее оспорить, мы расстреляли, причем с оформлением всех бумаг, в том числе и судебных решений или как там их — нашелся сотрудник городского суда, который все оформил как надо. Поэтому все вели себя сдержанно — помогать не рвались, но если о чем попросишь — сделают.

Одновременно с тренировками личного состава мы собирали информацию об округе. Так мы узнали про какую-то часть в пяти километрах к юго-востоку, и в последний день июня на трех машинах отправились посмотреть, есть ли там чего полезного. Оказалось, там стоял танковый полк, но все ушли. В боксах стояло три неисправных Т-26, снарядов и топлива не было. Так что из полезного взяли оставленные карты, ремлетучку, сорокопятку со снарядами — и вернулись в город. Сорокопятке я обрадовался как никогда — теперь мы могли побороться и с бронетехникой — сейчас она у фрицев еще не была сильно защищенной, поэтому из засады, да в борт — милое дело. Ее тут же оприходовал артиллерист, сбил два расчета и начал тренировки — перевод из боевого положения в походное, заряжание-разряжание, смена позиций. Молодец. Я же стал подумывать о том, чтобы проехаться по нашим схронам и стащить в город все нахабаренное нами, пока мы мотались по лесам — там-то было с десяток таких пушчонок — получалось чуть ли не по пушке на отделение — с этим можно было вести и более длительные городские бои — пока не начнут месить самолетами и гаубицами…

Между тем к городу постоянно мелкими группами и одиночками выходили окруженцы. Их мы зачисляли в нашу часть, сводили в подразделения и отправляли на тренировки. Прибившийся политрук пытался промыть мне мозги — мол не о том разговариваю. Как это рабочий класс Германии не восстанет против буржуазного правительства, развязавшего братоубийственную войну?

— Вот когда немцы пойдут к нам без оружия, распропагандированные нашими политруками — тогда и будем говорить, а сейчас напиши статью в стиле "Сколько раз увидишь фашиста — столько раз его и убей" и покажи ее мне.

Как я ни относился к политрукам, но люди-то тоже полезные. Особенно когда не совсем двинутые на голову. Язык-то у них подвешен, поэтому, если направлять в нужную нам сторону, то пользы принести могут много. "Наш" был из таких же, поэтому я не собирался слишком давить политрука — они тоже люди полезные, если не позволять им садиться на шею — за психологическим состоянием коллектива надо следить и вовремя корректировать в нужную мне сторону — у командира не всегда есть на это время, а политрук может заниматься этим постоянно. Поэтому я и ответил ему так — твердо, но не обидно — и его немного обвинил, и дал указание что делать.

— Семен Степанович, пойми, сейчас не время братской дружбы — эти браться в нас стреляют.

Политрук принес статью, я ее исправил, много спорили, но в результате родилась отличнейшая статья, которая стала практически нашей программой на время борьбы с фашизмом. Позднее статью опубликовали в центральных газетах, политрука хотели вызвать на повышение, но он понимал что не он автор, и попросил его оставить — я написал такую просьбу. Так он стал частью моей команды.

Во время бесед с политруком он рассказал мне о риторике и ее правилах. Они были просты, основная проблема с ними была в том, чтобы вспомнить, что их надо применить. Поэтому следующие три недели я натаскивал свой мозг на их автоматическое применение. Прежде всего, я постоянно твердил себе "риторика" — как только вспомню, так сразу и твержу — чтобы это понятие прочно обосновалось в моей оперативной памяти — собственно, я просто выстраивал нейроны мозга на то, чтобы при каждом случае они выдавали мне воспоминание о существовании риторики. Кроме того, я тренировал мозг на применение риторики в разговорах, поэтому в первое время многие мои разговоры напоминали разговор заторможенного человека — я четко следовал правилам риторики даже в простом разговоре, чтобы в мозгу прочно засела связка "разговор — риторика". Естественно, когда я умудрялся в начале разговора вспомнить, что есть такая штука — риторика. Конечно же, в первую неделю я про нее вспоминал хорошо если в середине разговора — тогда я сразу же переходил на правила построения разговора по правилам риторики. Но уже со второй недели постоянное твержение про риторику стало давать свои плоды — про риторику я начал вспоминать автоматически как только начинался разговор, ну и тут же начинал изображать тормоза. В начале третьей недели я словил себя на мысли, что правила риторики я применяю уже автоматически. И после этого они прочно встроились в мою речь — иногда, конечно, приходилось заново напоминать о них себе — поддерживать применимость риторики в автоматическом режиме. Но моя убедительность получила новое подкрепление — если раньше я говорил убедительно оттого, что я просто знал, что будет дальше и как надо действовать, чтобы исправить ситуацию в нужную нам сторону, то по прошествии времени, года через три, мои знания истории все более нивелировались, так как история уже свернула в другую колею. И тут как раз и пригодились навыки риторики — с их помощью я по-прежнему получал преимущества в разговоре с людьми, несогласными с моей точкой зрения. Не всегда они были неправы — я ведь тоже мог что-то не продумать как следует. Но в общем и целом несогласных особо и не было — в том числе благодаря правильно построенной аргументации. Я порой даже заставлял людей мне оппонировать, выискивать с моих аргументах слабые места и неточности — чтобы не получилось так, что за всех думает один человек. Даже если этот человек — я - это путь в бездну. Постепенно подобная техника обсуждения проблем распространялась по нашему социуму — мои подчиненные тоже начинали говорить со своими подчиненными и коллегами в таком же ключе. И это меня радовало. Не хотелось бы, чтобы у нас восторжествовало бездумное взятие под козырек, что и привело ко многим неоправданным жертвам и потерям в моей истории.

Я же все старался занять местный народ хоть чем-нибудь осмысленно-полезным — только бы не болтались без дела. Учителя физики я отвел на стекольный заводик и там они с инженером и мастерами засели за разработку оптических прицелов. Учителя химии отвел туда же и засадил за изготовление вещества для капсюлей — хоть в каких-то количествах. В мехмастерских попросил народ сделать несколько пистолетов-пулеметов под маузеровский патрон — его нашлось на складе несколько десятков ящиков — тысяч двадцать. Вместе набросали эскизы, под стволы отдали две трехлинейки. Обговорили изготовление — штамповка, сварка, клепка. Протачивать требовалось только затвор — его зеркало, направляющие пазы, ну и просверлить отверстия под пружину, рукоятку заряжания и под зацеп. Казенник — исключительно токарная обработка. Магазин крепить защелкой, для чего на его переднюю и заднюю стенки наварить по пластине, которыми он будет зацепляться спереди и защелкиваться сзади. Также тройку механиков закинули в танковую часть, чтобы они посмотрели — что с танками и можно ли их ввести в строй.

Из местного врача и двух фельдшеров организовал, точнее — возобновил работу медпункта — там они изучали медицинскую литературу, готовили материалы и лекарства, принимали местных. Несколько женщин я засадил шить камуфляж и разгрузки.

Мужиков из МТС попросил начать обучение моих солдат водить транспорт — автомобили, тракторы — хотя бы трогаться с места и как-то двигаться со скоростью километров десять. Пара солдат оказалась неприспособленной совершенно, но у остальных хоть в каком-то виде получалось, и они ходили довольные и окрыленные своими успехами.

Глава 6

Основные же силы я в конце июня-начале июля затрачивал на то, что считал сейчас самым главным — формирование диверсионных групп. И процесс подготовки бойцов и командиров новой тактике занимал в этом самое первое место.

Ведь что нам вообще надо? Штыковые атаки — однозначно в топку. Конечно, это мужество и героизм — подняться в полный рост и бегом — на врага. Но сколько при этом будет убито… Нет, нет, и еще раз — нет. Только диверсионные операции — марш-броски, минно-стрелковые засады, снайпера, диверсии, бесшумное оружие. На этом и будем пока строить свою тактику. Ну а для обеспечения районов базирования — мобильные группы на бронетехнике, также с засадной тактикой. И главное — защита от оружия дальнего действия — самолетов и артиллерии. В первое время конечно скорее всего их применять против нас не будут, но вот потом… Поэтому уже сейчас надо готовить технику, боеприпасы и кадры. Но прежде всего — диверсионные отряды.

Из чего они состоят? Это зависит от хода боя. И практически в каждом будет огневой контакт. Значит — нужна группа огневого поражения. Или поддержки — в зависимости от того, что является основной целью операции. Количество таких групп в каждом бою зависит от количества огневых средств и точек противника, которые нам будут противостоять — чем их больше, тем больше требуется таких групп в операции. В группу наверняка должны входить снайпера, пулеметчики, ПТРщики, если объект близко — метатели гранат, автоматчики.

Группы снятия часовых — это по количеству точек охранения. После снятия часовых и начала штурма они подключатся к работе штурмовых групп, но не пойдут вместе с ними, так как у них другая специализация и снаряжение, а будут страховать бойцов штурмовых групп — брать под прицел опасные сектора, из которых могли бы появиться враги.

Штурмовые группы — это для операций захвата объектов, а при засаде — для зачистки разгромленной колонны. Их количество в операции определяется по количеству объектов, которые надо захватить или зачистить. Им надо придавать по-больше бесшумного оружия, чтобы их обнаружили как можно позднее, ну а когда обнаружат — по-больше гранат, чтобы они могли быстро подавить сопротивление. Им же в первую очередь — бронежилеты. У них основной упор — тактика штурма, быстрый перенос стрельбы, рукопашка — не только и не столько для непосредственного контакта, сколько для лучшего овладения телом и духом. Но прежде всего — тактика, тактика, и еще раз тактика действий в застройке, лесу, на дороге — выбор секторов стрельбы и укрытий.

Группы разграждения — по количеству маршрутов подхода и отхода, с учетом времени на подготовку. Этим — прежде всего саперно-инженерная подготовка — определить маршруты скрытого подхода и отхода, провести разминирование, расчистку от препятствий.

Группы наблюдения — по размеру объекта и времени подготовки операции. Этим — зоркость, наблюдательность, выдержка, маскировка, приборы наблюдения.

Группы минирования — по количеству мест минирования, их разнесенности, чтобы успели заминировать все, с учетом времени на подготовку. Их надо обучать прежде всего определению — где враг может пойти на местности, знать поражающие способности взрывных средств, составить план хода боя минно-взрывными средствами — где рванет сначала, что будет делать враг, где рвать потом, реакция врага и так далее.

Группы разведки — для обеспечения передовых и боковых дозоров на марше, наблюдения за дальними подступами к месту проведения операции. В них должны входить люди, которые умеют скрытно перемещаться — и натаскивать их надо прежде всего на это.

Примерно такой план я и изложил командирам, которых собралось к началу июля уже более двадцати человек. И последовал закономерный вопрос:

— Это где же такому учат, товарищ полковник?

— Враг оказался коварным, поэтому будем тренироваться по методикам спецназа.

— Чего-чего? — было видно, что людям мои слова понравились, но для них все было пока слишком непривычно.

— Войск специального назначения.

— Это что за войска?

— А Вы не знаете?

— Никак нет. — о! наконец-то начали говорить как люди!!!

— Значит, Вам и не положено было о них знать. — интересно, сколько еще раз это будет прокатывать? — Еще вопросы?

Вопросов было много. Сам-то я был не силен в этих делах — просто знал, что сейчас засадная и диверсионная тактика будет наиболее эффективна, а штыковые атаки в лоб — самоубийственны. Поэтому на вопросы я отвечать не стал, а сделал морду кирпичом и заставил отвечать на вопросы самих командиров, при этом попутно учился вместе со всеми, но несколько иначе — некоторый ореол всезнающего человека позволял мне как-бы находиться "над обучающимися" — я сам задавал вопросы и затем следил и корректировал их обсуждение. Подобные диалоги выглядели примерно так:

— Ну хорошо — вы пошли по этой ложбинке. А если вот на этом холме пулемет? Они же срежут вас в бок.

— Да нет — не будет там пулемета.

— А почему?

— Это охранная часть, народу у них не так много, непосредственного контакта с нашими войсками нет, поэтому выдвигать огневые точки в поле им смысла нет — достаточно вести огонь с чердаков этих двух зданий — артиллерийского-то удара они не ждут.

— А если там будут какие-то спецгруппы, направленные на борьбу с партизанами?

— Это мы поймем — по повадкам. Как двигаются, прикрываются или нет строениями, выходят ли на открытое место или постоянно рядом с ямками и ложбинками. Тогда и действовать будем по-другому.

— А если там найдется грамотный командир, или просто неучтенка, которую они выдвинут на тот холм? Такое возможно?

— Ну да… возможно… тогда поручим второй снайперской паре следить за этим холмом — благо он находится рядом с их основным сектором. Как только там появится какое-то шевеление — сразу весь огонь — туда.

— Вот — теперь правильно.

Но все это было уже в процессе. Пока же, сразу после совещания, мы стали составлять группы с указанием специализации конкретных бойцов — командиры уже немного познакомились с подчиненными, поэтому можно было сделать первое приближение. Ну а потом, по результатам, будем тасовать. Поэтому тренировки бойцов изначально стали индивидуальными, с учетом специализации, потом — в своей группе, на слаженность действий, систему знаков, и потом — в составе отряда — тренировали передвижение, занятие обороны с распределением секторов, атаку и отход перекатами всей группой, ориентирование, передвижение врассыпную малыми группами и сбор в установленной точке. Также тренировали передачу сигналов — жестами, фонарями со светофильтрами, ракетницами, а потом, после появления портативных раций — и по радио.

Для тренировок солдат мы оборудовали небольшую полосу препятствий, пяток турников — теперь они накачивали мышцы и тренировали тело преодолевать пространство не отвлекая мозг на решение механических задач — куда поставить ногу, куда и как бросить тело чтобы переметнуться от одного укрытия к другому. Также они тренировали друг с другом основы рукопашного боя — пока только удары, блоки и уход с линии атаки — я и сам там не разбирался, но, думаю, этот минимум должен быть — если владеешь телом, чувствуешь его баланс, остальное само приложится.

Вместе с "моими" бойцами мы обучали солдат и командиров тактике — как передвигаться на поле боя и в походе, как выбирать позиции. Тактике мы не только обучались, но и старались выработать новую — все-таки знания командиров пока основывались на общевойсковом бое, а нам нужны диверсанты, спецназ — это слово уже вошло в обиход и всем нравилось, хотя до спецназа нам всем было как до луны пешком.

Вскоре в группы стали включать и технических специалистов, которые занимались оценкой захваченной техники и вооружения на предмет их эвакуации на базы. К их работе стали привлекать других членов группы. И вообще, после овладения "своими" навыками все члены группы стали изучать навыки других групп — мы старались делать универсальных бойцов, которые могли бы более-менее успешно выполнять задачи не только по своей узкой специализации, но и при необходимости заменить или дополнить других бойцов. Но это было уже в конце июля, когда мы уже активно действовали свежеиспеченными ДРГ — диверсионно-разведывательными группами спецназа РККА.

В июле же, когда у нас было совсем мало хоть как-то обученных солдат, наш курс молодого бойца был совсем кратким.

Первые пять дней — общефизическая подготовка — кросс два раза в день, турник, отжимания, пресс, приседания, основы рукопашного боя — блок и удар рукой.

Три дня — тактическая подготовка во время боя — перемещение по полю и лесу перебежками и ползком — первая половина дня. Плюс — рукопашный бой — удары и блоки ногами. Зарядка — кросс и занятия на турниках. Вторая половина — освоение оружия — сборка-разборка, привыкание держать его в руках — упражнения на повертеть оружием — чтобы прочувствовать его баланс.

Два дня — штурмовая полоса — первая половина дня. Вторая половина — стрелковая подготовка — прицеливание, заряжание-разряжание, стрельбы по десять патронов, метание гранат — учебных и боевых.

Два дня — кросс с оружием, рукопашный бой с оружием, перемещение по полю боя с оружием и имитацией стрельбы — занятие секторов, прицеливание, "сухой" выстрел, перезарядка. Стрельба на полигоне.

Два дня — первая половина — штурмовая полоса с оружием, вторая — стрельба на полигоне и медицинская подготовка.

Так, за две недели, проходился курс молодого бойца, когда новобранцы привыкают перемещаться с оружием по любой местности и стрелять из него.

После этого в течение двух дней проводился их "обстрел" — после теоретического рассказа о поражающих возможностях оружия по ним стреляли, когда они находились в окопах, ползли по-пластунски — стреляли поверх и рядом — бойцы привыкали к свисту пуль, привыкали справляться со страхом, что их ранит или убьет. И — учит их "стелиться" по земле — не выпячивать зад, держать голову низко, падать при любом подозрении на выстрелы, двигаться на ногах — рывками и пригнувшись, а под обстрелом — только ползком.

Остальная, "более глубокая" подготовка, выполнялась позднее, уже в промежутках между выходами на задания.

Хотя такая подготовка и была недостаточна, она все-равно была лучше, чем все, что давалось сейчас в войсках. И наши солдаты это отмечали. По сравнению с шагистикой и зачитыванием уставов мы давали только те знания и навыки, которые потребуются в самое ближайшее время, сразу же отрабатывая их на практике. Остальное давалось отдельными блоками.

Первые подготовленные таким образом отряды как правило выполняли функции поиска складов, брошенной техники, прочесывания местности, сбора окруженцев, нападений на одиночные автомобили и небольшие колонны снабжения. И уже затем, по мере роста количества групп и их подготовки, стали проводиться все более сложные операции — захват поселков, уничтожение гарнизонов, захват складов и станций, освобождение пленных, нападение на войсковые колонны, захват мостов. Мы становились зубастее.

Глава 7

Но к началу июля мы еще только вставали на ноги, и на наше счастье немцы к нам все еще не заглянули, что было странно — городок хоть и небольшой — тысяч на пять-семь жителей, но железная дорога через него проходит — хоть и неудобно — с юга на север — но неужели им нечего по ней перебрасывать? Мы сами сделали несколько рейсов по железке — недалеко, километров на пятнадцать в обе стороны — обложили платформу шпалами, установили на нее сорокопятку, прикрыли железом паровоз, сзади прицепили еще одну платформу и на этом эрзац-бронепоезде съездили несколько раз на юг и на север. Вторая поездка на север оказалась удачной — на нас вышла группа красноармейцев — человек тридцать, с раненными и оружием. Они сообщили, что в пятнадцати километрах к северу стоит разгромленный состав с пушками. Такой подарок бросать нельзя, поэтому мы тут же поехали за ним. Нас ждал сюрприз — батарея пушек ЗИС-2 — целых 12 штук, а ее 57 миллиметров сейчас будут достаточны для любого танка. И еще пять вагонов снарядов — они к счастью не детонировали — бомба попала в паровоз, потом по составу прошли из пулеметов, несколько человек охраны убило, остальные разбежались, часть из них была теперь с нами. Мы быстренько, пока никто не заметил, подцепили состав и пригнали его в наш городок, а артиллеристы тут же начали осваивать новое оружие.

Сбор трофеев, людей, обследование территории — все это было хорошо, но немца без нас не победят. Народ уже начинал шептаться по углам — "Сидим. Не воюем.". Надо было начинать делать боевые выходы. Посидев с командирами, мы составили план боевой работы на ближайшую неделю, и четвертого июля шесть групп по двадцать-двадцать пять человек вышли по трем направлениям — группы шли парами по параллельным маршрутам с тем, чтобы в случае чего могли прийти друг другу на выручку — я пока опасался, что неопытные "спецназеры" просто погибнут по дури, ввязавшись в бой с крупными частями фрицев.

Но все обошлось. Группы выполнили несколько обстрелов колонн, захватили более десятка автомобилей и еще пять — просто уничтожили вместе с пассажирами. Всего набили более сотни фрицев, и еще столько же у них было раненных, при наших нулевых потерях убитыми и восемнадцати — с легкими ранениями. Народ прочувствовал вкус побед, побывал под обстрелом, а самое главное — понял, что фрицев тоже можно бить. Я, хоть и понимал, что это все временно, тем не менее пока помалкивал — надо дать людям расправить плечи. Остужать излишний пыл будем потом. Да и бойцы из опытных тоже придерживали новичков.

Помимо боевых акций, продолжалась и работа по сбору трофеев и окруженцев. В лесах собрали еще полторы сотни окруженцев, в том числе и танкистов — это была удача. Также нашли пару мелких складов, еще узнали о трех больших складах, но до них пока не добраться. На маленьких складах мы взяли самозарядные винтовки, пулеметы, патроны, минометы. Особенно народ радовался батальонным 82-мм минометам. 82-миллиметровый миномет — это вещь. С высокой гарантией поражает в круге диаметром 120 метров. Сравнить с осколочным 57-мм пушки — 20 метров по фронту и 3 — в глубину — несопоставимые величины. В этом плане один миномет легко заменяет с десяток пушек. Ну да пушки нам нужны для борьбы с танками. Стрелять из них по пехоте — это если совсем уж припрет. Надо бы подумать про картечные заряды для 57-мм — может получиться неплохая вещь — сочетание легкой пушки и картечного выстрела — метрах в ста наверное будет сметать фронт метров двадцать, а то и двадцать пять — для засад — самое то. Но это так — пока мечтания. Хотя дальнейшие действия показали, что такие мелкокалиберные, но зато и легкие пушки были очень эффективны при стрельбе по укреплениям — пушку можно было скрытно подкатить силами расчетов и выстрелить в окно или амбразуру ДОТа.

За неделю, что первые группы ходили в рейды, сформировалось еще пять отделений по десять человек — все уже более-менее тренированные хоть как-то, с камуфляжем. Из них, разбавив "опытными" бойцами, мы сформировали еще три группы, итого к середине июля у нас стало уже девять ДРГ общей численностью почти двести человек. Тем временем на дорогах схлынула первая волна наступающих и сейчас ездили в основном колонны снабжения — начиналось наше время.

С выходившими к нам окруженцами не все было гладко. Особенно — с некоторыми офицерами. Если рядовые бойцы и младший комсостав, увидев хотя и странно выглядевшую, но тем не менее слаженно действующую воинскую часть со всеми атрибутами, спокойно вливался в нее, то средний комсостав порой пытался качать права. Так, один раз к нам вышел какой-то капитан, по-видимому, штабной работник, который сразу заявил:

— Что-то не знаю я вас, товарищ полковник…

— А кто тебе, КАПИТАН, должен обо мне докладывать?

— Ну…

— Не слышу!!!

— Никто, товарищ полковник. Виноват, товарищ полковник.

— Поступаете в распоряжение коменданта.

— Есть.

Тогда я удачно передернул его слова. "Знать" и "докладывать" — по сути разные вещи, хотя "докладывать" и является одной из причин состояния "знать" — тут-то капитан и попался в смысловую ловушку — по логике все верно, а времени продумать другие причины, почему он мог знать, он не успел — я его давил своим "Не слышу", и ему надо было что-то отвечать. А отвечать нечего, остается только сливаться, так как капитан — не такая уж крупная сошка, чтобы ему действительно что-то докладывали о высшем комсоставе. Потом он может и допетрит до этой логической нестыковки, но к тому моменту он уже увидит, как тут все устроено, и что мне подчиняются, поэтому и меня уже будет воспринимать как должное, так что и вопросов больше не возникнет. Если только из любопытства — откуда я такой взялся, но никак не из подозрительности, как было только что.

Главное — я научился в таких случаях делать морду кирпичом. Во многом этому помогало то, что собранное мною ядро верило мне. Остальные, видя такое доверие, либо принимало его, либо по-крайней мере держало себя в узде — мало ли что мои "гвардейцы" с ними сделают. Так мы и "поддерживали" друг друга — я черпал силы в доверии и наличии ресурса в виде структуры, спаянной этим доверием, они — в крыше, которую я им "обеспечивал" — званием, документами, которые выглядели, да и были — настоящими, если бы не были выписаны самозванцами, а самое главное — той же структурой, которая всегда придет им на помощь. Народ все больше проникался чувством локтя, ощущением поддержки, которое он получал от сослуживцев, собранных в наши структуры. Для самых недоверчивых был еще один кнут — моя личная охрана. Хотя она и выполняла приказы по захвату или ликвидации некоторых людей, но там всегда были доказательства их вины — предательство, мародерство или просто подозрительное поведение, о котором докладывали сами гвардейцы. Отдавать им приказы, противоречащие человеческой логике, я пока опасался — могли и не выполнить, а то и скрутить — уже меня. Рисковать не стоило. Поэтому "кирпич" — пока наше все.

Но и структуру следовало постоянно укреплять, расширять и цементировать. В первое время приходилось много внимания уделять внешнему виду бойцов. Конечно, многие пережили разгром своих частей, вышли из окружения, да и просто помотались по лесам, поэтому сразу требовать от таких людей соблюдения внешнего вида — это было чересчур. Первые три дня они приходили в себя, отъедались, отмывались и отсыпались. Но потом — извини. Ты уже стал бойцом, тебя зачислили в штат, так что будь добр — соответствуй. Будучи гражданским, я с непониманием относился к требованиям выглядеть максимально безупречно. И только став военным руководителем, я понял, что это — одно из первейших условий к дисциплине. Расхристанный солдат внушает другим, что можно расслабиться, нести службу спустя рукава. Даже один такой солдат быстро расхолодит сотню сослуживцев. Поэтому отличный внешний вид требовал и я, а потом — и другие командиры. Ибо с таких мелочей начинается развал воинских частей, и лучше сразу приучать солдат к дисциплине на таких вот мелких и незначительных ситуациях, чтобы в более сложной боевой обстановке они не расслаблялись, а думали и выполняли приказы. Да и с гражданскими объектами все было примерно так же. Я приводил пример Нью-Йорка 80х или 90х годов, естественно, поменяв года на 30е — тогда он был чуть ли не на первом месте по числу преступлений. И новый мэр начал борьбу с того, что коммунальные службы стали закрашивать надписи, как только они появлялись, сразу же менять разбитые стекла, убирать мусор. То есть всеми силами старались держать внешний вид города на приличном уровне. И население вдруг стало меньше хулиганить — люди прочувствовали, что значит жить в чистом и спокойном городе. Да и решиться разбить стекло, когда все стекла вокруг целые, гораздо сложнее, чем когда рядом уже разбито несколько — "еще одно разбитое стекло погоды не сделает, зато весело". А вот "начинать" — всегда сложно, и многих это останавливает. Поэтому я требовал внешнего вида не только от военных, но и от города. И люди, которые к нам приходили, порой говорили, что были большие подозрения, что город уже захвачен немцами — настолько тут поддерживались чистота и порядок. Было и гордо, и стыдно.

Глава 8

Но нормальный внешний вид бойцов и города был достигнут не сразу, только к началу августа все вошло в колею — сержанты следили за бойцами, уличные комитеты — за состоянием улицы — дорог, домов, подъездов, сточных канав — и при необходимости давали втык коммунальным службам. В середине же июля мы получили первую вундервафлю — снайперскую винтовку. Еще в конце июня я организовал группу по изготовлению линз и, честно говоря, забыл про нее — мне надо было как-то занять народ полезной деятельностью, а всех пристроить сразу не получалось, и вместе с тем оставлять их бездеятельными тоже нехорошо — могут подумать, что новая власть не знает что делать. Вот и набрал группу оптиков-любителей и стеклодувов. А они взяли, да и сделали снайперский прицел трехкратного увеличения. Правда, он был еще мутноват, так что стрелять с ним на дистанции более пятисот метров было проблематично, но зато на этих дистанциях мы получили очень мощную снайперскую поддержку, что во многом значительно снизило наши потери в первых массовых выходах, когда народ был еще не обстрелян.

Снайперки мы делали из СВТ. К самодельнымприцелам мы добавили самодельные же глушители, сошники. Глушители уменьшали звук не полностью — с двухсот метров он был слышен. Но они размазывали звук выстрела. Несколько вставленных друг в друга трубок с приваренными изнутри планками смешивали пороховые газы с окружающим воздухом — за счет турбулентности уменьшалась его скорость и энергия, а за счет охлаждения — объем, что опять же приводило к уменьшению скорости. Эти вопросы проработал инженер депо, который вполне серьезно владел теплотехникой. Я его зарядил на разработку глушителей, как только мы пришли в город — глушители нам все-равно требовались и для пистолетов, и для автоматов, ну и для винтовок. Поэтому в мастерской при депо уже в начале июля были сделаны первые образцы глушителей под разные виды оружия и боеприпасов. Главное, что газы не шли вбок — так они демаскируют позицию стрелка — взбитой пылью, резким шевелением ветвей, травы. В нашем глушителе газы шли вперед и назад, ударяясь в перегородки, переходили из внутренних объемов во внешние, одновременно подсасывая воздух. Самая внешняя трубка выпускала уже достаточно заторможенные и охлажденные газы вперед и назад. Помимо глушения, воздух еще и быстрее дожигал несгоревший порох, что уменьшало демаскировку от пламени.

Конечно же, СВТ требовала постоянного ухода, поэтому мы, собрав из подразделений бойцов, которые демонстрировали высокие показатели в стрелковой подготовке, целых три дня обучали их чистке, смазке и регулировке этой винтовки. Попросту бросали ее в грязь, песок, замазывали отработкой — и потом бойцы чистили винтовку. А сержанты и рядовые, кто уже хорошо ею овладел, проверял результаты и указывал на недостатки. Так что за неделю мы получили более тридцати "снайперов". Точнее — солдат, вооруженных "снайперскими" винтовками и как-то умеющих из них стрелять — о полноценной снайперской подготовке речи пока не шло. Но и эта команда существенно повысила наши возможности в уничтожении гитлеровских оккупантов.

Так, 20го июля к нам было сунулись какие-то фрицы на паре грузовиков, но выдвинутые посты заранее сообщили по протянутой специально для них телефонной линии, группа быстрого реагирования успела занять подготовленные позиции и расстрел гостей прошел довольно успешно — пять готовых к тому моменту снайперов отлично дострелили тех, кто не попал под первые залпы и смог выйти из под огня, не растерялся и занял оборону. То есть — снайпера уничтожили самых опытных или везучих солдат. Это, вместе с уничтожением водителей техники, офицеров и патрулей и стало их основной задачей. Сам бой был уже не первым, поэтому все косячили в меру — было два ранения и один вывих. Зато взяли тридцать винтовок, четыре пулемета, семь автоматов, три пистолета и с полсотни гранат. Ну и одну машину можно было восстановить и вторую пустить на запчасти. Неплохо. Первая существенная победа, которую мы одержали в защите нашего города. Засадные действия всем нравились. Народ уже проникся моей арифметикой и с удовольствием вел счет — новые данные о потерях немцев вывешивались на информационных стендах в центре города и народ их с удовольствием обсуждал, даже те, кто по-началу косился в нашу сторону.

К 20м числам мы сформировали и первую ударную колонну — с техникой и артиллерией. Естественно, ее надо было опробовать в действии, поэтому утром 22го июля мы выдвинулись на двух машинах к шоссе на присмотренное место и сели в засаду. Две пушки окопали и замаскировали, сами подготовили позиции, пути отхода по трем вариантам, выдвинули секреты в обе стороны шоссе. Первую же немецкую колонну решили брать — танк единичка, бронетранспортер с солдатами и три открытых грузовика с каким-то грузом. Силы были сравнимы, поэтому никто не растерялся. Танк и транспортер подбили пушками, солдат постреляли, зачистили. Перекрестный огонь четырех пулеметов и пятнадцати самозарядных винтовок со ста метров, из них — четырех снайперских, выкосил всех и сразу — не успели даже пикнуть. Быстро собрав трофеи и трупы, мы замели следы, взяли на буксир бронетранспортер, а танк пошел своим ходом — после подбития он так и продолжал работать на холостых — танкистов просто оглушило от удара. Вернувшись на базу, мы допросили и расстреляли пленных, зачислили на склад добычу — в грузовиках оказались ящики тушенки — самое то. По поводу расстрела пленных у нас возник некоторый спор. Ряд излишне сознательных товарищей говорил, что расстреливать пленных негуманно. В ответ я предъявлял им примеры, рассказанные выходившими к нам окруженцами и гражданскими, да и наши ДРГ в своих выходах неоднократно видели примеры немецкого "гуманизма". Поэтому решение о расстреле с "особым" мнением ряда товарищей мы занесли в протокол. Надо будет не забыть его потом, месяца через три, уничтожить — лишние пятна мне ни к чему. А товарищей взять на заметку — они еще не прониклись характером этой войны, как бы не начали класть людей в лобовых атаках.

В этом обсуждении мне снова помогала "морда кирпичом", а также небольшая актерская подготовка. Уроки актерского мастерства я брал у актера Смоленского театра, который оказался в городе в гостях у родственников. Он сам пришел к нам в штаб на третий день нашей власти. По-началу я хотел поставить его на организацию каких-то концертов — досуг — это первый признак устоявшейся жизни, и людям надо было дать это ощущение стабильности. Я так и сделал, но по ходу его рассказа о планах у меня забрезжила мысль применить некоторые приемы и в повседневной жизни. Эту мысль я решил проверить на себе и не прогадал. Уже через две недели после ежедневных получасовых занятий я мог уверенно входить в состояние гнева, радости, удивления, воодушевления, подозрительности — пока я решил остановиться только на этих чувствах, но чтобы они были всегда под рукой. И эта новая способность очень помогала в разговорах с людьми — когда они видели "естественный" гнев, они уже как-то начинали сомневаться в своей правоте, их позиция начинала шататься и в конце концов человек соглашался с моими доводами — и тут уже надо было включать "радость" от того, что мы достигли "согласия". Конечно же, это манипулирование, но как еще разговаривать с человеком, который на все доводы отвечает что "так никто не делает". Ну не делает, да. Но ведь это не значит, что предложение никуда не годится. Добро бы, если бы человек как-то аргументированно возражал, так нет ведь — "никто не делает" — и все тут. Вот и приходилось давить не только званием и должностью, но и чувствами — мне важно было чтобы человек не только взял под козырек и начал делать, но чтобы он считал это дело своим — иначе получится ерунда. А так, "присвоив" какое-то дело, человек начинает думать, как его сделать лучше. Нередко оказывалось, что мои предложения тоже были не на высоте. Но я и не претендовал на всезнайство. Хотя, для поддержания своего реноме опытного и уверенного человека я присоседивался к успеху словами "Ну вот — а ты не верил". Ну а чего? Идея-то моя, успех у исполнителя тоже никто не ворует, так что нефиг — оба достойны быть на пьедестале. Да и мне этот пьедестал был нужен только для того, чтобы поддерживать авторитет — все-таки с ним было проще подавливать свои решения. Хотя я их и подкреплял аргументами, но установка "так никто не делает" очень сильно тормозила процессы. Поэтому пока без авторитета — никак. Тем более что в город постоянно стекались беженцы и окруженцы — так вышло, что по основным дорогам на восток двигались немцы, а наша дорога проходила с севера на юг и перехватывала весь поток наших с запада — они ведь двигались параллельно немцам, вот и приходили к нам. К концу июля у нас уже собралось почти три тысячи военных и более десяти — гражданских. И все это надо было кормить, одевать, организовывать, лечить, ставить на дело, обучать и тренировать, а самое главное — доказывать, что имеет смысл подчиниться, влиться в наш коллектив, а не двигаться дальше на восток — много их выйдет? Единицы. Остальных убьют или переловят. А останутся — и будет возможность использовать их в борьбе с фашистами. С большинством-то народа в этом плане проблем не было — увидев наш организованный механизм, они с удовольствием к нему присоединялись — все хотели вновь обрести так резко рухнувшую стабильность. А вот с высшим командным и политическим составом бывали и проблемы. Одного комиссара первого ранга и двух генералов пришлось просто расстрелять — подвели их под необоснованную сдачу позиций и отступление, все бумаги оформили как надо военно-полевым судом нашей части. Еще четверо сидели в заключении — эти хотя и отказались подчиняться, но хотя бы не пытались организовать мятеж, как это сделали приговоренные к высшей мере наказания. Что делать с ними — пока было непонятно. Потом разберемся. Остальные же, которых к августу набралось почти тридцать генералов, полковников и комиссаров, пока работали в наших структурах. К руководству боевыми действиями я их не подпускал, и они трудились в штабе — организовывали снабжение, транспортные колонны и маршруты, занимались пропагандой. Хотя, конечно же, выхлоп от них был не очень большой. Сдачей своих частей они уже доказали свою профнепригодность, и поэтому сейчас мы их использовали как школу высшего комсостава — у них в помощниках было много лейтенантов, капитанов, майоров и полковников, которые и были непосредственными проработчиками и исполнителями, заодно впитывая знания высшего комсостава — все-таки с теорией у них было неплохо, да и мирную жизнь своих частей они как-то поддерживали. Конечно же, пришлось установить за ними наблюдение — и нашими командирами, и охраной. Не хватало мне еще заговора генералов. Поэтому им и не давалось в подчинение боевых частей, под предлогом их не законченной сформированности и изменений в тактике — заранее сильно обижать людей не было смысла, ну а кто не поймет таких намеков — сам виноват.

Мне же все это давалось нелегко. Эйфория первых дней прошла, и навалилось чувство гигантской ответственности за судьбы тысяч людей. Каждый мой шаг, каждое решение могли стать последними для десятков, а то и сотен людей. Почти весь июль я сидел на отварах пустырника, шалфея, мяты и прочих успокаивающих трав. Думаю, без них бы я быстро слетел с катушек. Гитлер так вообще сидел на амфетаминах, и я его понимал, хотя и не собирался идти по его пути. Тем более, к августу была налажена какая-то организация, принятые ранее решения показали их правильность, да и народ уже начинал активно подключаться к выработке решений. Я лишь наводил их на правильные решения своими вопросами, ну иногда подталкивал настоятельными советами. Дольше, но в перспективе — эффективнее.

Тем более, что у нас начали вырисовываться и перспективы. Прежде всего, за июль мы не только подготовили почти тысячу бойцов ДРГ, но и оборудовали оборонительные районы и позиции вокруг города.

Глава 9

Прежде всего, для отражения возможного массированного наступления, вдоль основной дороги север-юг в пяти и двух километрах от города в обе стороны мы устроили по паре пушечно-пулеметно-фугасных засад, с дотами, перекрытием секторов, минными полями, так что на земле мы чувствовали себя уже уверенно. По окрестным лесам были проложены пути проезда для танков, чтобы они могли выполнять фланговые удары. Срубали некоторые деревья, кусты, разравнивали проходы и составляли карты. Вокруг города постоянно шныряли наши разведгруппы — и для тренировок и для прочесывания. Они разведывали пути, делали замаскированные и заминированные засеки, секреты, доты — все это от диверсантов и егерей — я-то знал что они появятся и свою картину будущего рисовал перед остальными в виде вопросов и догадок "а что немцы будут делать дальше?".

Но была нужна вундервафля для борьбы с танками — нас ведь было мало и была нужна возможность подбить пятьдесят танков в наземном бою — поначалу вряд ли на нас пустят больше — это ведь почти батальон танков — они нужны на фронте!!! а так — пока разберутся, мы станем еще кусачее.

В качестве вундервафли я планировал использовать Т-26 — снять башню и передние листы, наварить спереди прямые листы толщиной 10–15 миллиметров под углом не менее 60 градусов и залить пространство между ними бетоном. Пробный обстрел такого сандвича показал, что сорокопятка не берет его и со ста метров, немецкая 50-мм колотушка пак-38 — со 150, а на ста — вырывает кусок внешнего листа но второй лист уже не пробивает — энергия удара уходит на разрушение бетона. Неплохо. Если не подставляться бортами — можно гвоздить танки просто стоя на месте. А чтобы такое было возможно, нужно не менее четырех самоходок. В качестве орудия мы сразу решили использовать пушки зис-2 — как я говорил, их мощности хватит даже на тигры. Проблема была в высокой отдаче, поэтому по днищу танка пустили усиливающий рельс, на него наваривали объемную конструкцию и уже на нее насаживали верхнюю часть орудия — ствол с затвором и откатником-накатником. Сам ствол был длиннее танка, но устанавливался почти по середине его корпуса, так что торчал впереди всего на два метра — водителю придется следить, чтобы не проткнуть им землю. По горизонтали наводку ограничили тридцатью градусами в обе стороны, по вертикали — 20. Надели на ствол маску из сваренных плит. Внутри оказалось очень тесно — пришлось увеличивать угол наклона лобовых листов до 45 градусов. С одной стороны, это уменьшало защищенность, с другой — уменьшало и вес плиты, поэтому то, что убиралось из-за большего наклона корпуса, мы просто наварили сверху еще одним слоем — теперь справа и слева от пушки были еще две плюхи метровой высоты.

Все это несколько увеличило вес танка, особенно передней части — убрались листы толщиной 13 миллиметров и площадью почти четыре квадратных метра, то есть почти 400 килограмм, башня — еще 400, пушка — 200, то есть сняли почти тонну. Но добавилось два листа по те же 400 килограмм, между ними пятисантиметровый слой бетона — сто килограмм, и пушка — ее верхняя часть без щитка, лафета с колесами и станин все-равно была около полутонны, то есть к передней части добавилось 600 килограмм. Поэтому мы усилили рессоры катковых тележек и запретили мехводам гонять свыше 20 километров в час — да они бы и не смогли — 90-сильный мотор смог бы позволить большие скорости только на ровной местности, да и то — внапряг и не долго. Но и этот результат был отличным. Пробные стрельбы показали слабость опорной тумбы — доварили пару швеллеров. И начали обкатку. Смотровым прибором для водителя была обычная щель в лобовой броне, даже без триплекса, и щель с левого бока. Опасно, но сейчас многие так ездят. Командиру установили многострадальную командирскую башенку — он только наблюдал и командовал. Наводчик наводил орудие и командовал мехводом куда нужно доворачивать и насколько, заряжающий уже не помещался, поэтому его функции возложили на наводчика или, если была нужна беглая стрельба по выявленной цели — заряжать мог и командир — хотя и опасно отвлекаться от обстановки, но на Т-34 командир вообще наводил орудие, а нашу вундервафлю не предполагалось использовать в маневренных танковых боях — ее задача — стоять и стрелять пока не заметили большие калибры — тогда уж — рвать когти.

Очень порадовал наш учитель физики — за три недели с мастерами стекольного завода они освоили технологию изготовления линз и вогнутых зеркал. И после наладки производства прицелов для СВТ за неделю встроили в стандартный прицел пушки ЗИС-2 дополнительный модуль, который повышал кратность увеличения с 2,5 до 5 — то есть теперь самоходка могла стрелять на километр как на 200 метров, а 500 метров были для нее вообще воробьиной дистанцией. Пять экипажей посменно тренировались на этом шушпанцере, а мастерские в спешном порядке переделывали остальные танки в самоходки — благо за три недели по окрестным лесам удалось набрать почти двадцать танков Т-26, пять — БТ-5 и даже две Т-34, но эти пока оставили как есть, только наварили еще брони, установили командирскую башенку и модернизировали прицел — пусть скорость и упала, зато повысилась защищенность и скорость прицеливания.

Глава 10

Мы стали чувствовать себя увереннее, и люди, поняв что мы тут надолго, смирились и наконец начали нам помогать. Местность в городе и округе была засажена остатками картофеля, постоянно заготавливалось сено — в мастерских сделали пять конных сенокосилок, ворошителей — и этой техникой объемы сена повысились в несколько раз. Глядя на эти приготовления, люди начинали смекать, что мы уходить не собираемся и их не бросим, поэтому все больше и все активнее включались в процессы трудовой и боевой подготовки к разгрому врага. Крестьян окрестных сел мы переселили ближе к городу — чтобы их можно было защитить от немцев. Переселились не все, но многие, так что вопрос с заготовками на зиму стоял остро — мы могли рассчитывать только на себя и на немцев, но с ними сложнее.

Коммунальные службы решали хозяйственные вопросы города — сделать фильтр на трубу электростанции, чтобы она не выдавала себя дымом, обеспечить ее топливом, для чего формировались команды рубщиков дров. Чтобы дрова можно было использовать в электростанции и котельных, переделывали их загрузочные части под прием дров, увеличивали площадь колосников — чтобы проходил сгоревший уголь от менее жарко горящих дров, отчего их требовалось больше, чем привозного каменного угля. Также из-за большего количества отходов увеличивали и приемник золы — чтобы реже его выгребать. Для более полного использования ресурсов сделали промывку золы — для добычи поташа. Я озадачил химиков и инженеров разработкой оборудования для его очистки, но пока они еще работали над проблемой. Как его потом использовать — тоже было непонятно. В крайнем случае — пустим на удобрения полей. Но это дело будущего, сейчас главное — занять осмысленной деятельностью максимальное количество народа — я и мои руководящие структуры не успевали переваривать поток людей — определить, что за человек, чем он может заниматься, встроить его в существующие структуры или создать новые — все это требовало времени и сил, которых у нас не было — все наше внимание сейчас было направлено прежде всего на организацию боевых структур, и гражданский сектор оставался практически без внимания. Да и с боевыми структурами все было не слишком хорошо — людей было больше, чем оружия и командиров. Поэтому и приходилось придумывать задания мало-мальски грамотным в техническом плане людям — авось хоть на первое время не надо будет думать, куда их действительно пристраивать.

Вообще, собственное производство начали развивать спонтанно, и даже полуподпольно. Многие противились тому, чтобы создавать лаборатории и фабрики — они считали, что война скоро закончится. Я-то знал, что все это надолго, но явно этого сказать не мог, поэтому напирал на то, что на это будут привлекаться люди, не очень подходящие для военных действий — вояки из них те еще. Так пусть потихоньку создают полукустарную, лабораторную промышленность — глядишь, и пригодится в мирной жизни. Противопоставить таким аргументам им было нечего — действительно, раз все-равно сидят без дела, так пусть и занимаются. Тем более что ремонтные мастерские были нужны, все видели их пользу, а для мастерских было нужно какое-то оборудование, так чего не сделать например и автоклавы для выгонки окислов серы из железного колчедана, ну а из него — серную кислоту — для очистки поверхностей, для аккумуляторов, ну и уж для производства пороха и взрывчатки. То же и с азотной кислотой — перегонка торфа на газ все-равно нужна — газ-то нужен для привода электрогенераторов и работы печей в мехмастерских. Ну и чего бы не выгнать из него же и аммиак, а его перегнать в азотную кислоту. Много все-равно не сделаем, а для протирки и очистки хватит и небольших объемов. И так далее — многие полезные вещи изначально делались кустарно и подпольно даже от моего окружения — вроде получено что-то типа намека на согласие, и далее я лишний раз не светил эти производства, чтобы люди снова не начали возмущаться, что ресурсы тратятся не на победу, а на какие-то ненужные дела — патронов-то и взрывчатки летом было много со складов, а к осени фашистов всяко разобьем. Под это дело я и направлял больше половины прибывающего народа на производственные участки — химия, оптика, механические мастерские. Лишь только человек проявит хоть какие-то технические навыки — все — наш клиент. Его тут же брали в оборот руководители производственных подразделений — прикрепляли к опытному рабочему или инженеру, и те натаскивали новичка в своем деле на примере решения конкретных задач. Кадры скоро будут решать больше чем все. Например, в начале на производство одного автомата тратилось около пятнадцати станко-часов и еще три часа ручного труда. Уже через месяц конструктора с помощью специализированной оснастки, увеличения штамповочных операций и упрощения конструкции снизили эти показатели до трех станко-часов. Тут уже и противникам развития производства было нечего сказать — в августе многие стали понимать, что война продлится немного дольше чем до осени, а в таком случае свои автоматы нам не помешают. Как и порох, и патроны, да и вообще — все.

Но и наши боевые группы пополнялись. К началу августа по лесам постоянно бегало уже два десятка более-менее боеспособных и слаженных групп по 15–20 человек — в разведке, налетах — они на практике тренировались устраивать засады и уходить от погони. Засадную группу страховала группа отсечки из менее подготовленных бойцов — хотя потери и были, но целиком группы мы еще не теряли — три раза погоня, отправленная за нашей засадой, натыкалась на засаду отсечной группы, несла неожиданные потери и отходила. Долго так конечно продолжаться не могло, но пока прокатывало.

Но еще больше групп тренировалось в лагерях вокруг города. Пока основной упор делался на индивидуальную подготовку бойца и отделения — ни я, ни тем более комсостав, не были пока готовы дать какую-то вразумительную методику для комсостава, поэтому пока обходились передачей опыта конкретных операций.

Индивидуальная подготовка складывалась из двух частей — передвижения бойца по полю боя и его мотивации к активным действиям.

Штурмовая полоса нужна для того, чтобы натренировать бойца для преодоления препятствий, которые могут встретиться ему на поле боя. Прыжком преодолеть воронку, яму или окоп, быстро и резко менять направление движения в узком окопе — чтобы быстро перемещаться и увернуться от очереди в упор, прыжком с опорой на руку преодолеть невысокие изгороди или заборы, или высокие — но уже перевалившись с упором на живот или выходом силой. Вот для чего нужна штурмовая полоса и ее преодоление раз за разом, раз за разом — чтобы в бою солдат искал и убивал врага, а не думал о том, как преодолеть очередное препятствие. Для колючей проволоки у него есть саперная лопатка, автомат или ножницы по металлу. Или — набросить бревно и по нему перебежать на другую сторону. Для ежей — гранаты, толовые шашки и крюки, если их можно растащить. На штурмовых полосах бойцы учились не задумываясь передвигаться в ту точку местности, в которую им нужно попасть, несмотря на любые препятствия, встретившиеся на пути — они должны быть всего-лишь дополнением к окружающей обстановке, но никак не препятствиями как таковыми. А сержанты и комсостав с удовольствием вносили разнообразие этих препятствий — уже к августу вокруг города было пятнадцать штурмовых полос с разным набором и порядком следования препятствий. И бойцы днями, а потом и ночами бегали по ним.

Также индивидуальная подготовка включала в себя наблюдение — выбор позиции, ориентиров, отслеживание обстановки, доклад — все эти вопросы требуется проработать.

Маневр отделением — следующая ступень действий солдата. Передвижение перекатами вперед, назад, вбок — когда часть ведет стрельбу, часть — перемещается, при этом стараясь не пересечь линию стрельбы — это большое искусство, требующее внимательности и владения обстановкой. Особенно сложно это сделать, когда вокруг задымление — своего подстрелить очень легко. Поэтому данный вид движения солдаты отрабатывали наиболее тщательно. А еще есть поворот фронта, занятие круговой обороны с распределением секторов — солдаты должны выбирать свой сектор в зависимости от положения в общем строю — а для этого опять же надо видеть поле боя и расположение товарищей — "читать" обстановку.

Если попал под артиллерийский или минометный обстрел, то надо либо затихариться в каком-то укрытии либо броском выйти из-под налета — перенос огня не такая быстрая вещь — пока корректировщик оценит обстановку, пока даст команду на перенос, пока артиллеристы поменяют установки прицела, пока летит снаряд — может пройти и минута, а как правило три-четыре. А за это время можно усвистать куда угодно — даже свалиться на головы противника, если идет атака. А если еще не свалиться, то все-равно сдвинуться метров на сто-двести, даже перекатами — то есть артиллерии снова надо менять установки. Но тут конечно все зависит от корректировщика — если он смог предугадать положение через минуту-другую — то точно накроют.

Но самыми главными я считал все-таки вопросы мотивации. Если перемещению по полю боя как-то можно научить, то поведенческие вопросы мне были пока неясны. Поэтому мы встроили в обучение на штурмполосах и проработку проблем более высокого порядка, чем преодоление препятствий. Как научить активности и инициативе? Только тренируя их выдвижение по полю боя в обход врага, смене позиции для того, чтобы достать спрятавшегося фрица. Такими перемещениями надо пробудить в солдате дух охотника, добытчика — он должен выследить зверя, подобраться к нему и убить. Как научить мыслить? Приучить бойца, что на каждой местности и в каждый момент его могут спросить — где может скрываться враг, что будет делать боец при появлении врага — куда он переместится и почему. Начнет ли стрелять или отойдет. Ответил неправильно или застигнут врасплох — тридцать отжиманий. Так бойцы приучались постоянно оценивать местность.

Уже к середине августа народ проникся вкусом тренировок в новом стиле, да и я радовался — перемещения бойцов по тренировочному полю уже выглядели как в боевиках конца 90х — резкие перебежки, перекатывания, ползание по-пластунски — солдаты буквально стелились над поверхностью земли, как ртуть перетекая от рубежа начала атаки в направлении "противника". А поступающие от инструкторов вводные резко меняли рисунок атаки. "Ожил пулемет среди кустов!" — и одно отделение резко залегает и, распределив сектора, начинает давить "огнем" "обнаруженную" точку, тогда как другая, перекатами, резко сближается с ней и закидывает ее "гранатами". "В цепи второго отделения стали рваться снаряды!" — и вся цепь рывками по пять-десять шагов резко продвигается вперед, чтобы выйти из-под обстрела, в то время как соседи, замедлив движение, давят огнем не только "своего" "противника", но и "противника" соседа, попавшего под огневой налет. "Танк справа сорок!" — и по флангам сразу ползком выдвигаются бойцы, чтобы гранатами порвать ему гусеницы и не дать пройти по всей цепи, обездвижить его, а затем дождаться, пока противотанкисты добьют гада. А на соседнем полигоне группы бойцов, словно стая обезьян, ловко, выстраивая "лестницы" из своих тел, преодолевают стены заборов, влезают в здания, берут под контроль открытые участки, "закладывают" взрывчатку для проделывания проходов. У фрицев просто не будет никаких шансов.

Продолжалась и развивалась парная работа. Все действия делались двойками. В двойке назначался ведущий — старший — и ведомый. По мере накопления опыта оба бойца двойки образовывали новые двойки — им придавали новобранцев, прошедших КМБ.

Формирование подразделений проходило схожим образом. В первые недели группы сначала почковались — из них выделялась часть опытных бойцов, и на ее основе организовывалась новая группа, обе группы — и материнская, и новая — пополнялись новыми бойцами. Так мы увеличивали количество групп. В дальнейшем, когда командиры научились руководить этими небольшими подразделениями, мы начали разворачивать группы в роты, а из них, после обкатки — в батальоны. Так сохраняли слаженность костяка группы, а новички быстро встраивались в уже установившиеся отношения.

В качестве вишенки на торте в нашу методику подготовки бойцов я встроил группу эмоционально-психологического обеспечения боя. Эту группу возглавил "мой" актер, который с моей подачи и под моим руководством подобрал себе более двадцати человек, которые были способны работать психологами-наставниками — среди них были и актеры самодеятельности, и врачи-психиатры, и артисты эстрады, и политруки — сборная солянка, но работать в этом направлении надо — мне понравились результаты, которых я достиг, обучаясь у актера азам получения нужных психических состояний. Думается, это будет нелишним и остальным бойцам и командирам. С командиров и начинали, одновременно по-быстрому прошерстив и бойцов на предмет выявления тех, кто наиболее отзывчив и способен воздействовать на других — так мы выявляли потенциальных психологов. И вообще, со временем эта группа стала для меня еще одним каналом получения информации о настроениях и психологическом поле людей, а также способом выявить творческих людей или потенциальных вредителей и предателей.

Глава 11

То есть со временем психологическое обеспечение боевой и трудовой деятельности стало одним из эффективнейших инструментов. А начиналось все восьмого августа, когда в актовом зале дома культуры мы провели первое совещание новой службы. Чуть более пятидесяти человек, вооружившись блокнотами и карандашами, приготовились слушать мои откровения. Только половина из них были будущими сотрудниками психологической службы, остальные — командиры и ответственные работники — присутствовали здесь как люди, которые будут непосредственно пользоваться плодами трудов новоявленных психологов. И чтобы с их стороны было как можно меньше противодействия, я и включил их с самого начала в разработку новых методик — выработанное самим потом проще и внедряется.

— Итак, товарищи, мы собрались здесь сегодня, чтобы наметить основные черты новой для нас службы психологической поддержки боевой и трудовой деятельности. Вкратце я расскажу, как я вижу ее цели, задачи и структуру, затем мы это совместно обсудим, составим рабочие группы по направлениям и начнем работу. Так как дело это новое, то встречаться по группам мы будем каждый день, и еженедельно проводить общий сбор. Сразу скажу, что от нашего успеха будет зависеть наша дальнейшая судьба. Да-да. Мы уже успели убедиться, что нам противостоит сильный и коварный враг. Наши довоенные планы мягко говоря не сработали…

По залу пронесся тихий гул. Люди недоуменно переглядывались. Кто-то тщательно строчил в блокноты. Черт. Похоже, я малость перегнул палку. Но и отступать уже некуда. "Добавить в голос стали."

— … Тишина! Итак, наши довоенные планы не сработали, и если кто-то собирается утверждать обратное — пусть просит слова и аргументированно. Повторяю. Аргументированно докажет обратное. Но перед этим пусть вспомнит то, что уже видел своими. Повторяю. Именно своими глазами. И сравнит с этими самыми планами. Итак?

В зале наступила тишина. Кто-то вытирал платком пот, кто-то хмурился, кто-то грыз карандаш. Но зал молчал.

— Молчите… И я вам скажу — почему вы молчите. Потому что вы не видите, чтобы мы били врага малой кровью и на чужой территории. Наоборот, именно враг топчет нашу землю.

— Так может это только у нас!

— Может и только у нас, может, на других участках все обстоит согласно довоенным планам. Но мы работаем именно на нашем участке, поэтому должны в своей деятельности исходить из того, что происходит именно на нашем участке фронта. И, как вы все видите, это не мы воюем на вражеской территории, наоборот — враг топчет нашу советскую землю!!! Поэтому нам и требуется изменить наши подходы к военному делу. Не только к военному, но прежде всего к нему. И делать это будем мы вместе. И не только здесь присутствующие, но и весь наш воинский коллектив. Только общими усилиями мы сможем претворить наши довоенные планы в жизнь, как и говорили нам наша Коммунистическая Партия и лично товарищ Сталин.

Ффффухххх… Вроде вывел с кривой дорожки. После этих магических слов глаза зала разжались, заблестели, подернулись решительностью и ощущением правоты. Доносы наверняка будут (интересно — куда и как?), но заговоров пока можно не опасаться. Надеюсь.

И далее я перечислил тезисы, которые набросал себе на трех листках за две предыдущие недели. Все это время я пытался вспомнить все то, что за свои сорок лет прочитал по психологии, педагогике, военной науке — как правило бессистемно, урывками, часто — по диагонали, запоминая от силы десять процентов прочитанного — вот на этом хлипком фундаменте я и пытался выстроить нашу новую службу, больше уповая на здравый смысл — свой и своих новых товарищей. Как показало время, далеко не все мои первоначальные задумки оказались верными или подходящими, но начало было положено.

— Итак! Деятельность новой службы должна быть направлена на достижение нашей стратегической цели. А какая наша цель?

— Победить фашистов!!!

— Верно. Наша стратегическая цель — победа над фашистской Германией и ее союзниками. Помимо технического обеспечения и тактической подготовки бойцов и командиров нам надо обеспечить соответствующий настрой наших воинов. Только с настроем на победу мы сможем победить. Любой другой настрой ведет к поражению. Чтобы боец проникся этим настроем, он должен осознавать, что только от его успешных и активных действий зависит победа. Но. Одного осознания мало. Это осознание должно покоиться на прочном фундаменте. Какие же слагаемые этого фундамента? Это, во-первых, полное овладение воином необходимых навыков. Во-вторых, слаженность воинских коллективов, чувство товарищества. И, в третьих, это отношение общества к войне, к нашей армии и правительству.

Я глотнул воды и продолжил.

— Из чего же складывается первый пункт? Овладение необходимыми навыками требует, во-первых, самого списка этих навыков. Без такого списка воин просто не будет знать, чем он должен овладеть.

— Так командиры его всему научат!

— А откуда это узнают командиры? Как мы проверим работу командиров? Все будем передавать на уровне былинных рассказов? Как при царе-горохе? Нет, товарищи! Наше новое социалистическое общество открыло нам возможность применения самых передовых способов организации личной и общественной жизни! Научная организация труда — вот краеугольный камень, на котором должна быть основана вся наша система подготовки бойцов и командиров! И перечень навыков, необходимых для каждой из специальностей — это первейшее дело, которое необходимо сделать для внедрения передового опыта в нашу боевую деятельность.

Меня откровенно понесло. По глазам, возгласам, шевелениям зала я уже понимал, что нормального обсуждения пока не получится. Привыкшие к тому, что с трибун звучат только лозунги, победные реляции и славословия в адрес партии, правительства, Сталина, Ленина и прочих святынь нового общества, люди были не готовы воспринимать новую информацию без этих танцев с бубном. Что ж, станцуем. Тем более что за последние полтора месяца я уже поднаторел в митинговании, привычные слова сыпались из меня в любом порядке, тут главное было удерживать нужный накал в речи, менять высоту и силу голоса в начале, середине или конце фраз, подчеркивать интонацией слова, придающие окраску фразам, к которым они относятся — "краеугольный", "первейшее", "нашу" — подобный стиль действовал завораживающе. Вдалбливая в слушателей подобные слова, я вместе с ними проталкивал в их сознание и остальное, тут главное было не свалиться в чистое "всемерно улучшим", "не позволим" и "сплотим", а все-таки вставлять в речь и конкретные руководства к действию. Сейчас все шло так же. Периоды более-менее информативной речи сменялись бессодержательными пируэтами, из которых порой бывало трудно выбраться обратно на столбовую дорогу. Так, вихляя как пьяный извозчик на пустынном тракте, я и продолжал свою речь.

— Итак. Как же нам получить перечень этих навыков? Для этого товарищи командиры вместе с товарищами психологами должны сесть и каждый расскажет по своей специальности — что же должны делать каждый член его подразделения. Вот предположим, я — новобранец…

Зал грохнул. Хотя под моим руководством и прошло несколько успешных боевых операций, я не считал себя таким уж воякой, да и не был им — просто везло с удачным сочетанием моего желания прикрыть все нежные части своего тела и незнакомством большинства немцев с диверсионными действиями. Но, так как эти операции были успешными, то у меня и был ореол профессионального военного, который я естественно не спешил развенчивать, даже наоборот — старался по-возможности его поддерживать и укреплять. Поэтому я понимал этот дружный смех в зале и, чего уж там, было приятно.

— … спокойно! Предположим, я — новобранец. Об армии не знаю ничего… спокойно!!! Какие будут действия командира, принимающего такого новобранца к себе в подразделение, какие будут действия меня, как новобранца, политработников, хозяйственных частей. Как они будут взаимодействовать на разных этапах, какие вообще этапы могут быть и что требуется от каждого на каждом из этапов. Вот все это и потребуется описать в виде списка самих действий, а также, где это возможно, с проставлением способов, какими можно оценить эти действия, и граничные параметры этих оценок. Допустим, стрельба — ее оценить просто. Или — посадка-высадка из транспортных средств — за какое время бойцы должны покинуть машины, какое время можно считать минимальным, а какое — недопустимым? Все эти вопросы и надо изложить, формализовать в виде понятных и, главное, проверяемых действий.

— Мы ведь уже тренируем наши расчеты и команды по этой методике.

— Верно, тренируем. Но в этих тренировках нет системности. Сейчас мы все делаем по факту — про что-то вспомнили — включили в программу. А если что-то не вспомнили? А если какие-то навыки требуют усиленной тренировки и на нее надо выделять дополнительное время, составлять особые упражнения? Это я уж молчу про оценку достигнутых успехов — тут практически все на уровне интуиции, на уровне "вроде сойдет".

По залу пробежали смешки.

— Вот-вот. Сплошная махновщина. А мы все-таки — первое в мире социалистическое государство! И мы должны быть примером другим странам во всем, в том числе и в боевой подготовке.

— А в политической?

— И в политической. Но Вы за этим следите достаточно хорошо. Не так ли, Тимофей Ильич? — этот бригадный комиссар пытался подбивать под меня клинья с самого своего здесь появления, как только у него не получилось подгрести под себя всю власть. Но делал он это ловко, в рамках сложившихся у нас отношений и командной иерархии — вот такими примерно вопросами, замечаниями — вроде и нужный вопрос, но нужный "вообще", а не в данный конкретный момент. Ан нет — показал что он бдит, а я не бдю, раз не упомянул этот момент в своей речи. И как бороться с этим — я пока не знал. Не было у меня опыта таких подковерных интриг, а этот — чувствуется, зубр, и съел не одного такого как я. Но в данном случае мне удалось вернуть ему той же монетой — следить должен действительно прежде всего он, а не я, и отвечать на мой вопрос должен тоже он, и прямо сейчас. А ответил на вопрос — значит признал мое старшинство, по-крайней мере — сейчас. Поэтому, скуксившись, он произнес:

— Верно.

— Ну так и следите. Мы надеемся что не подведете. — Надо было дожать — и отдать ему команду, и высказать сомнения в его квалификации. А не — все-таки чему-то учусь. Но все-равно — при первой же возможности надо будет его отсюда сплавить — не сживемся мы с ним, не смирится он с тем, что командую тут я. Но и отдавать ему руководство тоже нельзя — положит всех в лобовых атаках, а сам — на самолет и в Москву. Хотя этот — вряд ли — сам ляжет вместе со всеми — к нам он вышел с ранением и винтовкой с тремя патронами и, судя по состоянию ствола и синякам на плечах, пострелял он из нее изрядно. Но все-рано — нафиг-нафиг нам таких героев. Если уж хочет погибнуть — пусть хотя бы не тянет за собой других. Так что, как только установим связь с большой землей — чемодан-самолет-Москва.

— Я-то не подведу… — а нет — еще трепыхается, причем удачно — перекинул на меня сомнения в квалификации. Ну — зубр, что тут еще сказать. У кого еще и учиться… или оставить уж у нас — буду тренироваться "на кошках". Посмотрим.

— Вот и не подводите. Итак, составление карт боевой деятельности — наша основная задача на ближайшие две недели…

Комиссар аж позеленел — мой "упрек" остался без ответа, так как я не дал ему слова, а сразу продолжил свою речь уже на другую тему, и ему останется только перебивать, но тогда он сразу получит ярлык скандалиста. А выкуси! Мы тоже кой-чего могем!

— … Как вы все видите, дело это уже не совсем новое, надо лишь структурировать уже накопленные знания и дополнить их тем, что будет выявлено. Причем, надо включать сюда всю жизнедеятельность бойца — не только его поведение на поле боя, но с самого начала — как он приходит на сборный пункт, в учебную роту и так далее вплоть до его выхода на гражданку. Думаю, на сегодня вводных достаточно, давайте проговорим конкретный план действий.

И еще три часа мы утрясали состав рабочих групп и сроки. Работы пришлось разбить на этапы — через три дня — перечень профессий, плюс три дня — первый набросок по каждой из них, плюс три дня — второй набросок, и уже через две недели — окончательные варианты. А то в начавшемся обсуждении я понял только одно — если выпустить процесс из-под плотного контроля, мы скорее всего ничего не получим. А так — на каждом промежуточном этапе я планировал организовать обсуждения, где группы представят свои результаты и их можно будет обсудить всем составом. Я надеялся, что такой подход не позволит вариться отдельным группам в собственном соку, когда глаз замылен, люди срослись с результатами своего труда и уже не видно ни допущенных ошибок, ни пробелов. А обсуждение другими людьми, наверное, позволит вскрыть недостатки и натолкнет на новые мысли. Эдакий мозговой штурм с подготовкой.

Под конец дня все устали, и я решил подбить бабки.

— Итак, через три дня предоставляете мне развернутый план по тем пунктам, которые мы сегодня обговорили. Если появляются другие пункты — вписываете с обоснованием их необходимости. Есливам кажется, что от некоторых пунктов надо отказаться — то же самое — пишете обоснование. Коллективно или индивидуально — без разницы — пока мы в нашем "демократическом централизме" находимся на слове "демократическом". "Централизм" наступит, когда примем первое подобие плана. Естественно, по ходу дела его потребуется корректировать, тогда снова будем включать демократию и гласность.

— Далее. Товарищи психологи, вы сами будете проходить обучение и участвовать в бою. Чтобы иметь представление и заодно использовать свои же чувства, ощущения, переживания в качестве материала для работы. При собеседовании с людьми не забывайте обращать внимание на то, насколько полно и точно люди описывают свои ощущения — нам надо наращивать службу психологов и такие люди — первейшие кандидаты. На мой взгляд, нам надо по одному психологу на пятьдесят человек — чтобы они успевали и отслеживать состояние бойцов, и писать докладные записки и, самое важное — корректировать психическое состояние бойцов и проводить психологическое обучение. Не забывайте и о службе тыла — хорошее питание и снабжение оказывает сильное влияние на состояние воинов. Группами должны рассматриваться все предложения и докладные — какими бы они ни казались на первый взгляд вздорными. Сейчас нам нужен плюрализм мнений. Естественно, чтобы не потонуть в бесконечных обсуждениях, все мнения должны быть логически подкреплены. Критика также должна идти на логическом уровне. Наличие такой критики — сигнал о том, что надо продумать встречную аргументацию или же подкорректировать свое мнение. И, как говорил Владимир Ильич — "меньше политической трескотни!" — только факты, выводы и предложения! За работу, товарищи! Я знаю, что нигде пока такое не делается, вы будете первыми. Дерзайте, и удачи.

Глава 12

И работа закипела. Психологи и командиры часами сидели в прокуренных помещениях, с криком и руганью выстраивая перечень военных профессий, варианты событий, схему требований к каждой профессии и событию — мы били всю деятельность военнослужащего на подэтапы. Ведь понятно, что навыки, требующиеся от военнослужащего при получении довольствия, отличаются от навыков того же военнослужащего при штурме укрепленной полосы. В процессе работы и обсуждения оказывалось, что часть ситуаций общая для большинства категорий, и их можно объединить для нескольких профессий — то же посещение бань. Тогда как ряд навыков специфичен — стрельба снайпера и пехотинца сильно различаются. Так мы составляли карты деятельности. Это я так назвал перечень действий и оценки — людям понравились такие словосочетания — они выглядели солидно и профессионально. Ну и отлично — я тоже не против. Тем более я предлагал их по ходу дела — нахватался таких словечек из прочитанных вскользь учебников по менеджменту, юриспруденции и психологии, и дополнительно черпал эти "сакральные слова" в различных статьях. Поэтому и вылетали они из меня как что-то для меня настолько привычное, что это привело к одному очень полезному эффекту — народ начал думать, что я все это уже знаю, а всю работу затеял только для того, чтобы они сами прониклись новыми методиками. Тем более что словосочетание "методики спецназа" были уже в широком ходу, поэтому люди и считали, что мы сейчас максимум что делаем, так это расширяем эти методики на другие военные специальности. Но часть народа была несогласна с этим мнением — они считали, что все эти методики уже разработаны, и их просто не успели довести до войск. И, так как у меня нет конкретных записей, я сейчас с их помощью восстанавливаю эти методики. Оба варианта меня устраивали, поэтому я не препятствовал полетам человеческой фантазии и иногда даже подбрасывал новый материал для такого "творчества" — то скажу, что утверждение "осколок гранаты летит на расстояние до двухсот метров" — это из области безопасности жизнедеятельности, а нам надо мыслить в категориях повышения вероятности уничтожения врага, и тут рассчитывать на поражение в круге диаметром более пяти метров не стоит, то выскажусь, что "стрельба из винтовки на дистанциях более трехсот метров для большинства бойцов не имеет смысла, так как не будет учтено множество факторов — ветер, плотность воздуха, разность высот стрелка и цели, неточности в совмещении мушки и прорези, неточности в определении расстояния, наконец — рассеяние из-за неоднородности самих пуль, навесок пороха, локальных флуктуаций воздушных масс — все это приведет к большому рассеянию и как следствие — напрасному расходованию патронов. Только пулеметы и снайпера, а лучше — поражение осколочными снарядами". Подобные высказывания заставляли людей думать, что я знаю все, и мои самые наивные вопросы они воспринимали не как незнание, а как проверку, провокацию. Я казался не тем, кем был, и опасность раскрытия заставляла меня с удвоенной энергией изучать малейшие аспекты военного дела.

Одновременно с проработкой профессиональных карт мы рассматривали и вопросы психологической работы. Так как я сам был не силен в психологии боя, то наша работа строилась в форме бесед, где мы пытались под моим руководством нащупать переход от того, что есть, к тому, что надо. Причем это переход я требовал облекать в практические шаги, а не "полезные" советы типа "да не дрейфь ты" — человек и сам знает, что не надо дрейфить. Вот только как это сделать — тут уже возникает куча вопросов, на которые "советчик" ответить не в состоянии, даже если он сам и не дрейфит — просто он не может воспринять мысли и чувства другого человека, потому не может и сказать что-то полезное для данного человека. Вот для таких ситуаций мы и старались наработать ряд методик.

Например, тема страха на поле боя. Мне она и самому была интересна — во время боев, в которых я участвовал, я жутко боялся. Но, вместе с тем, все-таки делал дело, хотя и не так эффективно, как мне бы хотелось. Читая книги про войну, я воображал себя крутым бойцом, который разит врагов направо и налево. Но при этом я понимал, что реальность может оказаться совсем другой. Так и случилось — во время боя я постоянно мандражировал, мандраж пропадал только на краткие моменты, связанные с резким изменением обстановки, или же когда я находился в относительной безопасности. Все остальное время я постоянно опасался смерти. И этот страх очень сильно сковывал меня — тело цепенело до такой степени, что не было возможности сдвинуться с места, и только осознание того, что на меня смотрят другие бойцы, как-то позволяло перемещаться на поле боя, стрелять и отдавать команды. Понимание того, что на меня смотрят другие люди, которые верят в меня, создавало какую-то движущую силу, которая двигала мое тело независимо от моей воли, эта сила холодной хваткой толкала мое одеревеневшее тело, я переставал его чувствовать, но тем не менее мог контролировать и давать нужное направление, но само перемещение происходило все-таки под действием этой внешней силы — она просто несла меня, и все. Хотя, когда в некоторые моменты я осознавал, что прежде всего из-за этого-то страха я и могу погибнуть — в такие моменты злость позволяла сорвать пелену страха и действовать четко и осмысленно — тут уже эта злость срывала меня и несла вперед. Видимо, именно такие моменты и запоминались моим соратникам, а моменты, когда я цепенел, они относили на обдумывание ситуации. Благо, прежде чем отдавать команды, я прочищал горло, чтобы не дать петуха. А тремор рук я маскировал постоянным шевелением — поправить ремень, потереть пальцем приклад, убрать травинки — я постоянно совершал мелкие движения и при этом недовольно морщил лоб и кривил губы — без такой разминки лица меня начинался нервный тик и подергивание левой щеки. Поэтому реальные бои я как-то выдерживал, и чем дальше, тем легче. Но именно эта свежесть воспоминаний позволяла надеяться, что мы сможем выработать методики для усмирения страха — ведь у нас много необстрелянных бойцов, а сколько еще придет. И каждый будет бояться. Ну, может и не каждый — отморозки, в хорошем смысле этого слова, существуют всегда — но подавляющее большинство. Поэтому я и заставлял коллег прорабатывать все эти вопросы.

— Какое самое главное препятствие в бою?

— Противник…

— Огонь…

— Стрельба…

— Колючая проволока…

— Артиллерия…

— Все верно. Эти поражающие факторы воздействуют на бойца. Но. Самое главное препятствие — это страх. Точнее — не сам страх, а его сковывающее воздействие на бойца. Медленно двигающийся, медленно думающий боец — отличная мишень для врага. Поэтому наша первоочередная задача — продумать, предоставить методики, как преодолеть сковывающее действие страха. Заметьте — не как преодолеть страх, а как преодолеть его негативные последствия.

— А разве могут быть позитивные?

— Конечно. Страх мобилизует организм, заставляет его действовать быстро и эффективно, на взводе. Конечно, если тот же страх не парализует этот самый организм. Вот на то, чтобы превратить страх в активность, а не ступор, и надо направить наши мысли. Обратите внимание — я не говорю "победить страх" — я говорю "победить негативные последствия страха". Страх можно и не победить, но если он не мешает действовать эффективно — то пусть будет. Он и сам уйдет, когда человек начинает действовать.

— Да мы ничего не боимся!!!

— Я не сомневаюсь, что все так и будут говорить. Но будут ли все так чувствовать на самом деле, наедине с собой? Нет. Кто из вас видел, как боец сидит и трясется от страха, вместо того, чтобы стрелять в противника?

— Да все видели этих трусов.

— Все видели. Вот только — не трусов, а людей, не справившихся со своим страхом, точнее — повторю — с его последствиями.

— Да расстреливать надо таких — и вся недолга.

Опять этот бригадный комиссар вставил свои ржавые пять копеек. Ну что за человек?

— Хорошо. Расстреляем трусов. Сколько их? процентов двадцать? тридцать? Да пусть даже пять — это все-равно много. И эти люди, большинство из них, могут справиться со своим страхом, только не знают как. Потому что командиры их не научили. И, предоставив им такие методики, мы увеличиваем нашу численность на пять процентов. Минимум. Всего-лишь приложив некоторые усилия, чтобы подумать — как это можно сделать. Мне кажется, результат стоит затраченных усилий, не так ли?

— Так.

— А если уж и расстреливать, то за плохую подготовку бойцов со стороны комиссарских работников. А? Тимофей Ильич? Как Вам такое предложение? Ведь кто как не институт комиссаров должен воспитывать бойцов в духе беззаветной преданности и смелости в бою? С них прежде всего и спрос.

— Так если он никак не может…

— Значит, плохо старались. Вспомните слова Надежды Константиновны — "нет плохих учеников — есть плохие учителя". И прошу об этом не забывать. Так как наказывать ученика расстрелом за то, что ему попался плохой учитель — это знаете ли ни в какие ворота… Так что — все еще хотите расстреливать трусов? Или же все-таки подумаем, как сделать из них ответственных бойцов?

— Посмотрим…

— Тимофей Ильич, некогда уже смотреть!!! Смотреть надо было раньше! Сейчас надо действовать. И я рассчитываю в этом вопросе на помощь в том числе политработников. И не только на помощь, но и на непосредственные действия. Так как — поможете? Или будете настаивать на расстрелах?

— Да…

— Что "да"?

— Помогу.

— Только Вы? или и остальные политработники тоже помогут?

— Все поможем.

— Ну вот, другое дело…

Нет, мне определенно начинало нравиться давить таких как этот твердолобый Ильич. И ведь мужик-то неглупый, но мозг включает редко — все больше норовит взять нахрапом и передергиваниями. Ну и получает той же монетой. Только в отличие от него, у меня за спиной успешная организация советской власти в тылу врага, а у него — только его разбитая часть. Вот и норовит прибрать "мое" под себя, чтобы реабилитироваться в глазах начальства, да и в своих собственных — "уж я бы показал, если бы командовал". По-человечески я его понимаю, но относиться к нему по-человечески в таких пикировках — это означает поставить под удар все сделанное нами, всех тех людей, которые сейчас находятся под моим руководством. Позволить такого я себе не мог. Поэтому при разговорах с комиссаром я постоянно держал в голове, что нельзя относиться к нему как к человеку — только как к неразумному существу, которое хочет все испортить. Это позволяло держать во время разговора необходимую жесткость, иногда даже жестокость — такие только под это и прогибаются — когда получают встречную жестокость, направленную на них. Как в анекдоте — "а нас-то за что?". Она зиждется на ощущении, что ты можешь сделать с этим человеком все что угодно не взирая на последствия. Вот когда ты ощущаешь по отношению к такому человеку, что ты можешь и готов его убить даже если тебя после этого посадят а то и убьют — они это отлично чувствуют и как-то себя сдерживают, хотя по факту они такие же отморозки. Главное — ощущать эту готовность. А убьешь или нет — это дело десятое. На твой выбор. Они боятся произвола по отношению к себе. Тем более что по отношению к комиссару я имел возможности исполнить этот произвол. Причем это даже будет оформлено по закону — мои гражданские и военные юристы могут подвести статью под любого. Не факт, что потом претензий все-равно не предъявят. И не факт, что юристы не расколются в подтасовывании статей — тут еще надо будет работать — как по подбору юристов, так и по их прикрытию от наездов. Но то, что прямо здесь и сейчас комиссар в моей власти — это факт. И он об этом знает, потому и не лезет совсем уж на рожон.

— … Итак, что же такое страх? Страх — это ожидание неизвестности.

По залу прошелся гул. Все в общем-то знали, что такое страх. Точнее — как он проявляется, ну и исходя из этого и давали ему определение — дрожь в коленках, потливость и так далее. Но хитрость была в том, что на самом деле они давали не определение страха, а перечисляли его проявления. Этот тонкий момент я выявил еще в самом начале моего здесь пребывания. Я бы и сам давал такое же определение, но вот со стороны, когда приходилось общаться с бойцами — наедине и группой — я вдруг как бы увидел со стороны эту подмену. И стал над ней думать. Как и все "общеизвестное", страх всем известен и потому "не требует" определения — все и так про него знают. Поэтому-то и возникают проблемы с его преодолением, что он сразу же неправильно идентифицируется. А если неправильно описать проблему, то скорее всего она не будет решена. Точнее, она решается по мере того, как боец все больше участвует в боях — страх уходит, становится привычным. Но начальный период из-за этого неправильного определения затягивается, отчего у нас растут потери. Поэтому, подождав, когда гул закончится, я продолжил.

— Да-да. Страх — это ожидание неизвестности. Если человек не знает, чего ожидать — он боится. Скажу более — страх — это негативное ожидание неизвестности, это ожидание бед, которые может принести неизвестность. Потому что наверняка вам всем знакомы моменты, когда вы ожидали чего-то с подъемом, когда страха вообще не было. Это были счастливые моменты позитивного ожидания неизвестности, когда вы не ждали от предстоящих событий каких-то несчастий, или же считали, что сможете с ними справиться. Страх боя тоже по-по-немногустановится позитивным. А когда он становится таким? Когда вы знаете, чего ожидать от боя, какие будут ситуации, и как с ними справляться.

Я отпил воды и продолжил.

— Вот скажем новобранец. Он не знает, что пулемет, стреляющий по нему с расстояния километр, попадет в него если только случайно, одной пулей из ста, а то и тысячи. Для него пулемет — "машина смерти", если начал стрелять пулемет — он обязательно убьет. Естественно, если воин будет стоять как вкопанный, он в конце концов реализует вероятность удачного попадания в себя любимого — все-таки распределение пуль по его контуру существует, пусть эта плотность и мала, но количество в конце концов перерастет в качество — боец будет ранен а то и убит. НО. Если боец знает об этой одной сотой вероятности попадания с километра, он уже не будет впадать в ступор, он быстренько найдет себе укрытие — спрячется там за бугорком или в воронке. И все — боец жив, пулемет не страшен. Естественно, "пулемет с километра" и "пулемет со ста метров" — две большие разницы. "стометровый" пулемет поразит бойца уже девяноста пулями из ста — вероятность поражения на такой дистанции существенно возрастает. Как же справиться бойцу с такой ситуацией? Самое первое и главное — не лезть в места, из которых по нему может начать стрелять пулемет с таких дистанций. Если уж залез — определи, как прикрыться от пулемета — спрячься за бугорок там, в воронку, и все — только ползком. И боец должен быть уверен, что пока он прячется, его товарищи давят этот пулемет огнем. И его товарищи должны быть уверены, что как только боец перестал слышать свист пуль над его головой, он высунется и начнет давить огневую точку. То есть, в основе борьбы с последствиями страха лежат — знание действенности средств поражения противника, знание как от них укрыться и поддержка товарищей. Все. Если кто-то хочет что-то добавить — прошу.

— …

— Ну что ж, раз пока. Пока. Вам. И мне. Добавить нечего, то наши последующие действия будут заключаться в том, чтобы составить брошюру, где будут описаны данные пункты — огневые средства противника и их действенность на разных дистанциях, принципы укрытия и как их применять каждым бойцом на практике, и тактика действий малых групп в различных видах боя. Думаю, вы сейчас не услышали чего-то нового — всю эту работу мы уже выполняем. На самом деле новым будет именно связка этих моментов с преодолением страха — тут уже наши психологи должны подобрать такие слова, чтобы каждый боец, узнав о данных пунктах, одновременно понял бы, как избавиться от страха в конкретных ситуациях — в атаке там, при артиллерийском обстреле, в других ситуациях.

— Но ведь бойцы бывают разные…

— Верно. Только не "бойцы", а "психофизические группы" бойцов. Поэтому. Вам потребуется — "а)" определить набор этих групп, "бэ)" для каждой группы подобрать нужные слова, и "вэ)" — предложить для сержантов и командиров методику. По которой они смогут определить как психотип бойца, так и подобрать нужные. Этому. Конкретному. Бойцу. Слова.

— Детский сад какой-то! Мы что — будем возиться с каждым трусом?

О! Ильич проснулся… Ну кто бы сомневался!

— Эти, как Вы, Тимофей Ильич, выражаетесь, "трусы" — советские люди, как и мы с Вами. И если кто-то из наших. Советских людей. Имеет какой-то недостаток, долг каждого советского гражданина — помочь ему с ним справиться. И если Вы считаете себя советским гражданином — это и Ваш долг! Вы считаете себя советским гражданином?

— Я и есть советский гражданин!!!

… хм… молодец… ловко вывернулся из ловушки…

— А раз так, то у вас не должно возникать никаких вопросов.

Нет, все-таки это тип в чем-то даже полезен — он олицетворяет собой ту часть общества, что признает только радикальное решение любого вопроса, в стиле "нет человека — нет проблемы". А его высокое положение дает ему право постоянно высказываться в таком смысле. Ну это он так думает. На самом-то деле его положение меня не интересует, хотя остальные пока его опасаются. Ну да ладно — в конце концов я именно для них отвечаю на его вопросы — порой и сам не вспомнишь обо всех тонкостях той внутренней политики, которую я хотел бы ввести, а тут такой подарок — и забудешь — а напомнят рассказать о чем-то важном. Как например сейчас — удалось толкнуть мысль о том, что мы своих не бросаем. Потом, конечно, буду повторять это еще не раз, и, надеюсь, нам удастся подтвердить ее делами, но и сейчас пусть привыкают к мысли, что государство — уже не враг. Вот только что будет, когда соединимся с большой землей… Там-то этих идей нет и в помине… Но эту проблему я пока не знал как решить, поэтому и откладывал и ее, и само соединение.

Повседневная служба тоже не оставалась без внимания нашей группы — я гнал лошадей по всем вопросам, на которые успел обратить внимание за мою недолгую боевую жизнь — пока глаз не замылился, пока не забылись мои собственные ощущения от видов деятельности — сейчас сложилась уникальная ситуация, когда на высокой командной должности был по сути дилетант, для которого практически все было ново и непонятно, он во всем хотел разобраться, и у него были возможности и ресурсы это сделать. Поэтому-то разброс тем и был так широк — я старался охватить все, запустить процессы по всем вопросам, прежде чем меня отнесет от непосредственного контакта с ними.

— Рассмотрим несение караульной службы. Какой самый большой враг?

— Диверсанты.

— Верно, но неправильно. Самый большой враг — потеря бдительности. Диверсант лишь эффективнее ее использует, но и военнослужащие остальных войск также смогут ее использовать. Стоит заснуть — и привет. Вырежут к чертям и самого горе-постового, и тех, кого он охраняет. И история знает немало подобных примеров. Поэтому постовой и должен бороться не с войсками врага, а с потерей бдительности. От чего она возникает?

— Ну… человек засыпает…

— А почему засыпает?

— …

— Давайте думать, товарищи. Представьте, что вы в карауле. Что вы при этом делаете?

— Смотрим, ходим…

— Верно. А что при этом происходит?

— Да как правило ничего… Ну птица там запоет…

— Правильно. Вокруг часами ничего не происходит. Как это называется?

— А! Монотонность!!!

— Пра-виль-но. Бойца усыпляет монотонность. Как он с ней может бороться?

— Упражнения?

— Раскроет свой пост врагу.

— …

— В принципе верно — упражнения, но только мысленные.

— Как это?

— "Что я буду делать, если из-за того куста покажется голова?", "Откуда ко мне может подобраться враг?", "Как он может ко мне подобраться?", "Как я буду действовать?", "Как безопасно проверить, что врага нет?" — и так далее — постоянно проигрывать ситуации — придумывать их, продумывать действия врага и свои собственные. То есть использовать свое воображение. И получается, что человек вроде бы сидит в секрете неподвижно, а ему нескучно — он занят продумыванием ситуаций!!! Как вы думаете, заснет он при такой деятельности?

— Да вряд ли…

— Вот именно. Но это еще не все. Можно просто проигрывать ситуации, а можно проигрывать их в позитивном ключе — что он обязательно справится с данной ситуацией. Для этого при проигрывании он должен поддерживать в себе ощущения победы — прежде всего телесные — от них придут и психологические. У каждого человека они индивидуальны. Чтобы нащупать их — надо вспомнить какой-то успех и прочувствовать ощущения в теле — и потом их закрепить постоянными вспоминаниями, при этом стараясь удержать эти ощущения как можно дольше. Что это за ощущение — у каждого индивидуально — приятно сосет под ложечкой, или какие-то теплые потоки идут вдоль лопаток — конкретика уже не важна, важно именно удержание этих ощущений, чтобы их можно было вызвать в любой момент — как при непосредственных действиях, так и при продумывании разных вариантов. И вот чтобы боец смог нащупать в себе эти ощущения, товарищи психологи и должны подобрать слова и методики, которые помогут бойцу сделать это. Еще момент — концентрироваться не на том, сколько времени еще осталось, а на том, что уже прошло сколько-то времени, так и остальное время пройдет, поэтому переживать по его поводу нет смысла — надо просто дождаться его окончания. Тоже ведь неплохая методика, так ведь?

— Ну… наверное…

— Да не "наверное"! Чем изнывать от осознания того, что еще много осталось времени, лучше ведь радоваться тому, что часть времени уже прошла. Ведь радоваться лучше, чем грустить, так ведь?

— Это да…

— Ну вот. И бойцы, заступающие в караулы и секреты, должны владеть данными методиками, вовремя о них вспоминать и применять. А чтобы вовремя о них вспоминать, они должны отслеживать свое психическое состояние, и при появлении какого-либо дискомфорта сразу же принимать меры, не дожидаться, когда ситуация усугубиться настолько, что негативные эмоции или, того хуже, сон, займут все его сознание. И научить этому бойца — наша общая задача, товарищи. Так что — за работу!

Глава 13

Параллельно я запустил еще два проекта.

Группа художников занималась разработкой маскировки личного состава, техники, зданий и целых кварталов в зависимости от окружающей местности, времени суток, характера объекта — если солдату просто изменить свою маскировку, нацепив дополнительно веток, то со зданием такого уже не сделаешь для них приходится разрабатывать более-менее унифицированный камуфляж. Они должны были определить способы маскировки разных объектов в разрабатывали раскраску, которая сглаживала бы объект, а технологи — химики, металлурги, текстильщики — разрабатывали краски и способ их нанесения.

Организовали и команды медиков — их было уже семьдесят пять человек врачей и фельдшеров, при них — около двухсот санитарок и санитаров и почти сотня учеников врача. Все эти люди были организованы в несколько хирургических бригад и они тренировались на трупах и раненных немцах — безостановочно тренировали различные операции — зашить легкое, вену, артерию — причем команды работали слаженно, а в качестве хирургов ставили и врачей других специальностей — готовили смену. Полноценными хирургами им конечно не стать, но сделать простую операцию они смогут. Тренировали и фельдшеров из солдат или медиков. Они будут сопровождать группы, чтобы делать первоочередные операции — чтобы раненный смог дотянуть до нормального хирурга.

Немцы уже интересовались нашим белым пятном — дозорные группы на дорогах уже уничтожили семь взводов, посланных в разное время в наш город. Два свежеподорванных на фугасах танка мы уволокли к себе и сейчас восстанавливали, как и шестнадцать автомобилей и семь бронетранспортеров.

Вокруг все чаще летали самолеты. Для них мы наряжали в немецкую форму патрули, которые ходили по городу, для них же расставили в разных местах немецкую технику. Все остальное постарались максимально замаскировать и пока это прокатывало. Но с авиацией надо было что-то делать. У нас уже было три 85-миллиметровые зенитки, два 37-миллиметровых автомата, семь 20-милиметровых автоматических пушек и с десяток ДШК, но с боеприпасами было негусто — по одному, редко полутора боекомплектам. Боевые расчеты постоянно тренировались в сопровождении цели, маскировке, разворачиванию и сворачиванию позиций, взаимодействию по эшелонам, но без стрельб — только сопровождали стволами макеты самолетов, которые пускали по натянутым в разных направлениях проволокам. Потом ввели тренировку сопровождения по птицам — естественно без стрельбы. Но тучи над нами сгущались. И неудивительно — по нашим подсчетам, к началу августа мы уничтожили уже более двух тысяч фрицев, захватили семь танков и еще два десятка уничтожили, также немцы лишились почти двадцати пушек и зенитных автоматов, сотни автомобилей, двух десятков бронетранспортеров, штук тридцать мотоциклов и семь десятков повозок. Практически, за полтора месяца с начала войны мы уничтожили полк. Хоть он и "состоял" из подразделений разных частей, поэтому пока эти дополнительные потери не бросались в глаза, но похоже кто-то уже начинал задумываться — а что это происходит в нашем уже глубоком тылу? Кто все эти люди? Почему не в лагерях или на кладбище? И было ясно, что они постараются исправить этот непорядок.

Собственно, они уже пытались его исправить. Наши ДРГ постоянно вылавливали какие-то подозрительные личности, которые шныряли вокруг нашего оборонительного района. И поди выясни — кто есть кто — то ли окруженец, то ли шпион. Если были какие-то подозрения, мы старались определить таких людей сначала на незначительные участки — уборка улиц, ремонт домов, заготовку дров. И присматривались. Некоторых сразу сажали, но сажать всех поголовно было неправильным — подавляющее большинство было нормальными советскими людьми, и мне претило обижать их по-напрасну. Наши сыщики и охрана ворчали — им из-за этого прибавлялось работы по допросу, наблюдению, сопоставлению фактов. Ничего — пусть тренируются на кошках.

Но были и такие, что практически прорывались до руководства. За июль мы предотвратили семь покушений — три на меня и четыре — на других руководителей и командиров. Приходилось в срочном порядке выстраивать охрану — без руководства тут все рассыпется. А без меня — если и не рассыпется, то жертв с нашей стороны будет значительно больше — ведь ни у кого не было знаний из будущего. Так что главное — охрана штаба и руководства. Всех незнакомых офицеров задерживали — если кто-то из знакомых офицеров чухнется — тогда уже их отпускать. Сообщения в штаб и руководителю передавались только через промежуточных лиц, хорошо знакомых руководству — чтобы оно не подвергалось даже малейшей опасности. Незнакомых солдат, которые пытались приблизиться к кому-то из руководства, тоже задерживали до выяснения — отправляли запросы в их части со словесным описанием портрета и ждали ответа с подтверждением что да, есть такой.

По допросам задержанных шпионов удалось выяснить, кто из немецкого командования стоял за этой суетой, а также где он может находиться. Операцию по его ликвидации удалось провести только в конце июля, когда удачно сложились несколько обстоятельств — недалеко от нашей группы наблюдения оказалась штурмовая группа, а нужный нам офицер был с небольшой охраной. Поэтому операцию по штурму деревеньки провели быстро и без потерь с нашей стороны. К сожалению, офицера захватить живым не удалось, а допросы пленных и его бумаги не пролили сколько-нибудь достаточно света на источник наших неприятностей. Но все-равно — это дало нам два месяца спокойствия — пока у немцев не появился очередной командир, который стал отдавать такие же приказания. Его мы тоже убили и так далее — убивая людей, отдающих особо вредные приказания, можно парализовать противодействие врага — не каждый у них может даже прийти к мысли отдавать такие приказания — таких людей еще надо поискать, а далеко не все начальники знают — кого именно надо искать, так как не все мыслят нешаблонно — обычно появляется какой-то подчиненный с новыми мыслями и идеями — генератор идей — которому дают зеленый свет и смотрят, что же у него получится. Так вот — на то, чтобы проявиться такому подчиненному, нужно время, чтобы начальство оценило его идеи — тоже нужно время, чтобы ему развернуться — опять же нужно время. Поэтому, убивая таких генераторов идей, мы убиваем время, которое есть у врага. А у нас это время остается — мы его освобождаем для своих идей. Главное — защитить своих генераторов.

Глава 14

Но мы и сами планировали способствовать сгущению туч над нами — наступала пора крупных рейдов. К началу августа мы сформировали первую рейдовую колонну, с пятью танками, тремя 20-миллиметровками, пять пушек, пять минометов, двадцать пулеметов. Руки чесались опробовать ее в деле. Пятого августа она выступила в поход. Я шел вместе с ними, чтобы по ходу дела корректировать тактику. Первую немецкую колонну из двадцати грузовиков мы просто снесли с шоссе. Они оказались набиты солдатами, все там и полегли под шквальным огнем — целый батальон пехоты за раз, очень хорошо. Плохо, что из грузовиков осталась целой лишь треть, но тут уж ничего не поделаешь — беречь либо немецкую технику, либо наших людей — и выбор очевиден. Эти грузовики и еще пяток на запчасти утащила с собой эвакуационная команда на тягачах и грузовиках повышенной проходимости, а мы вышли к железной дороге, опрокинули с рельсов состав с топливом и боеприпасами (кстати — зря, надо было брать), дошли до моста, подавили и взяли его охрану и взорвали мост в клочья — все три быка минимум на треть высоты. Затем вернулись вдоль пути на запад, мимо горящего состава, через три километра взяли на переезде колонну с продовольствием, повернули на юг, ближе к дому, и в коротком встречном бою расстреляли пять танков — наши шушпанцеры показали себя во всей красе. Себе взяли два, остальные довели внутренними взрывами до ремонтонепригодного состояния, перешли ветку на наш город, пересадив на ждавший поезд добычу, повернули на запад и через пять километров подошли к концлагерю с нашими военнопленными. Охрана оказывала сопротивление недолго. После ее подавления где-то за час рассортировали, построили и отправили на базу почти тысячу человек, а сами пошли дальше по шоссе. Встречные колонны громили — две небольшие с продовольствием взяли, а пехотный полк на марше частью рассеяли пулеметно-пушечно-автоматным огнем, но отступили обратно по шоссе — не хотелось увязнуть в ненужном бою. Но ушли не совсем — основная колонна втянулась на проселочные дороги, а пять минометов и снайпера послали начинающим очухиваться фашистам по несколько выстрелов, добрав еще с сотню трупов. Но затем пришлось быстро сматываться, так как вокруг стала кружить авиация.

Затаились на три дня. ДРГ сообщали о повышенной активности немцев. Часто летали самолеты — их видели то с одной, то с другой стороны, пару раз они пролетали совсем близко, но наша маскировка не подвела. Тем временем ДРГ продолжали шуршать в округе — постреливать, устраивать взрывы на дорогах — в общем, создавать нервную обстановку на большой площади, чтобы немцы умучились бегать на каждый шум. Во время своих поисков они и нашли немецкий аэродром, с которого, по-видимому, и летали самолеты на поиски нас. Оставлять его действующим было нельзя, поэтому мы оперативно привезли к нему наших летчиков посмотреть издалека — не нужно ли им там чего. Летчики, раз им задали такой вопрос, ответили просто — "Нужно все". Что ж — пошли брать аэродром. Отправив вперед разведчиков, мы неспешно подошли к нему на десять километров, предварительно вытянув к нему щупальца разведки. И к подходу основного тела нашего штурмового соединения она уже определила состав самолетов и средства охранения. В основном — бомбардировщики, но есть и истребители, и еще какая-то мелочь. Зениток немного, пушек не заметили.

Быстро составив план, мы с утра приступили к захвату. Снайпера и штурмовые группы распределились по местам, дождались утренних сумерек и начали. Штурмовики подобрались метров на двести и затаились. Снайпера начали работать четверками по пулеметным расчетам — глушители и патроны с уменьшенным зарядом пороха позволяли не поднимать шум раньше времени, а дублирование по каждому номеру расчета повышало вероятность поражения, что соответственно уменьшало риск, что нас заметят раньше чем надо. Штурмовики тихо захватывали секреты, при необходимости добивали ножами или пистолетами с ПБС оставшихся в живых. Наши танки стало слышно, только когда они вышли из леса — огромные бочки глушителей заметно ослабляли их звук, но скрип гусениц ничем не заглушишь. Но немцы поначалу вели себя тихо — впереди мы пустили их единичку и тройку, затем — два бронетранспортера, так что некоторое время они принимали нас за своих. А СУшки на дорогу и не поперлись — рассредоточились на опушке и стали выискивать — кто оживет. Внезапно разгорелась, смолкла и снова разгорелась стрельба, но это была уже агония — цепи штурмовиков уже вели зачистку территории. Аэродром умер почти без мук.

Мы его чистили весь этот и часть следующего дня — больших частей рядом не наблюдалось, а малые мы перехватывали на подходах. Так, мы с удовольствием приняли колонну с продуктами, колонну с бомбами и бензином, и две группы проверяющих. А на самом аэродроме тем временем шло оприходование матчасти и допрос пленных. Я сначала мандражировал, ну как же — захватили целый аэродром, с серьезной техникой. Большое дело. Надо бы нагадить тут по максимуму и быстро сваливать. Было еще у меня предубеждение, что немцы — это какие-то роботы, которые всегда действуют быстро и безошибочно. И это несмотря на то, что их уже изрядно потрепали, в том числе и я сам. Но то были небольшие уколы, сейчас же мы вдарили им наотмашь, и возможная ответка пугала. Все казалось, что на нас сейчас свалится какая-нибудь танковая дивизия, окружит и раскатает по траве тонким слоем. А с другой стороны — откуда она тут возьмется? Если у немцев есть дивизия, то она наверняка на фронте. Снимать ее не будут. А если какой-то эшелон с танками, то чтобы его остановить — уже надо время — просто так останавливать не будут, им надо сначала разобраться, что тут что-то не так. А на это требуется время — посмотреть, доложить, осмыслить. И со всем этим у фрицев была напряженка. Захваченный радист передавал сообщения и по рации, и по телефону, и параллельная прослушка его разговора не показала, чтобы на том конце возникли какая-то суета или даже подозрения — разговоры проходили в рабоче-ленивом режиме. Пеших групп не было, а группы на транспорте появились уже после полудня, и мы их захватили. Так что поднимать тревогу по сути дела пока некому. Да если и поднимут тревогу — под рукой должна оказаться боевая часть, ее надо развернуть и направить на нас — а это все не быстро. Если часть передвигается по железной дороге — ей надо выгрузиться, а если идет пехом, то значит она некрупная — вряд ли немцы будут гонять своим ходом крупные части на такие расстояния. Поэтому я перестал себя накручивать и стал наслаждаться процессом раздербанивания аэродрома.

Самой главной нашей добычей стали шесть истребителей, которые летуны перегнали по воздуху к нашему городу — просто взлетели с аэродрома и пошли на восток. Бомбардировщики решили не брать — слишком крупные. Но взяли с них по-максимуму — сняли моторы, вооружение, прицелы, рации, ну и еще какой-то мелочевки — техники сами там смотрели что им надо. Колонны с бомбами и топливом тоже забрали с собой, догрузив и то, что нашлось из боеприпасов и топлива на аэродроме. Отходили "слоями" — такая тактика передвижения становилась стандартной. Тело каравана медленно ползло по проселкам, а группы разведки и отсечки двигались впереди, по бокам и сзади, сменяя друг друга волнами, как ноги у гусеницы. Путь домой прошел не без приключений — во встречном бою разгромили роту пехоты при двух танках, посланных на почему-то переставший отвечать на запросы аэродром. Тем временем в эфире нарастал шторм — все больше немецких станций начинало вопить и ругаться немецким матом, но мы уже пересекли последнее шоссе — дальше были только проселки.

Домой добрались на третьи сутки. Здесь была новость — к нам по железке заехал дивизион немецких 150-миллиметровых гаубиц — 12 штук с тройным боекомплектом — по 150 выстрелов на гаубицу. Взорванный мост начинал сказываться. Не очень полезное приобретение, но раз пришло — пусть будет. Из этих гаубиц мы устроили три батареи, по их известному положению и таблицам стрельбы обозначили квадраты, набрали и стали тренировать гаубичников — теперь вокруг нас на 13 километров во все стороны мы были самыми большими дядями. Пока не прилетят самолеты — тогда мы станем очень маленькими.

Ведь до этого с ПВО было не очень хорошо — налет трех-пяти самолетов мы могли отбить, но если их будет больше — потери будут существенными и второй раз будет не отбиться. Надо было наращивать плотность стволов. Во многом этому способствовал налет на аэродром — оттуда мы уволокли более двадцати зенитных стволов разных калибров. Знаменитые 88 мы включили в систему в качестве слоя дальней борьбы на больших высотах. Вместе с уже имеющимися нашими крупнокалиберными зенитками у нас было уже восемь стволов, распределенных в две батареи, которые к тому же мы разместили у дорог, прикрыв заодно и танкоопасные направления. Более мелкокалиберные стволы автоматов в 30–40 миллиметров мы разместили двумя компактными группами — на севере и юге, и они создали зонтик на пару километров. Эти стволы мы разбавили немецкими стволами в 20 миллиметров — предпоследний километр становился еще плотнее, ну и на последних пятистах метрах в дело вступали бы тридцать ДШК — налет фашистам обошелся бы очень дорого, по подсчетам наших ПВОшников мы бы отбились от массированного нападения тремя группами по 10 самолетов с разных направлений. Это уже неплохо — дает некоторую уверенность, ведь вряд ли сейчас немцы пошлют на нас более крупные силы — они скорее всего пока не представляют нашей численности, поэтому если и будут действовать по нам авиацией, то сначала это будут небольшие группы. В систему ПВО мы включили и спертые шесть немецких истребителей — сейчас их по очереди осваивали наши летуны, которых у нас скопилось уже более двухсот пилотов и штурманов.

Глава 15

Проблемой становилась связь. Чтобы обезопасить ядро нашей территории, надо было следить за дальними подступами — хотя бы километров двадцать, а лучше пятьдесят. Своевременно предупреждать о появлении больших контингентов войск противника, да и высылать помощь попавшим в трудную ситуацию группам тоже было бы нелишним. У фрицев мы натаскали пару десятков радиостанций, и наши кулибины слепили из них шесть довольно компактных аппаратов, которые с помощью направленной антенны могли достучаться за 50 километров до базы. Но требовалось больше. Я озадачил физика проблемой, рассказал ему "свою" задумку о производстве пальчиковых ламп, нашли ему в помощь еще радиолюбителей и технарей, состыковали со стеклодувами, и уже через неделю после разговора были готовы первые экземпляры наших радиоламп. Их технические характеристики конечно не дотягивали до сеточных, зато их можно было лепить на платы гораздо плотнее, что позволит применить более сложные и следовательно более надежные схемы, с повышенной избирательностью. Вдобавок мы отказались от крепления ламп в отдельные панельки, что конечно ухудшило ремонтопригодность, но зато резко уменьшило количество деталей — панелька с ее пластиковым корпусом и прижимной пружиной была довольно сложным для нас изделием. Дополнительным бонусом стала обнаружившаяся позднее более высокая надежность радиоаппаратуры — впайка ламп непосредственно в плату делала их крепление гораздо жестче по сравнению со вставкой в панельки — лампы не расшатывались от вибраций и не отходили от контактов, контакты не покрывались окислами и не переставали проводить токи — просто нечему было покрываться. Дополнительную роль сыграла конечно и внутрення конструкция ламп, в которых не было тонких а потому нежных сеток — все было сделано на металлических штырьках — прочных, кондовых и жутко надежных — от вибрации скорее растрескается колба лампы, чем сместятся эти штырьки. Позднее, уже в октябре, для сверления, запайки и распайки мы сделали специальныесверлильные головки и паяльные станции — они сразу рассверливали или пропаивали шесть отверстий. Выводы ламп одной серии также были унифицированы под свой типоразмер — даже если требовалось например три контакта, лампа все-равно имела шесть выводов — немного теряли на металле, зато много выигрывали на повышении технологичности производства и ремонта за счет унификации разъемов. Позднее такую же унификацию мы провели и над другими элементами. Так, большинство самых распространенных резисторов мы свели в три типоразмера и сделали для него сотни комплектов соответствующей оснастки — работы по их монтажу ускорились почти в пять раз.

Но все это было делом будущего, а в начале необходимые конденсаторы, сопротивления, катушки индуктивности, ручки управления делали на коленке, чуть ли не из гвоздей. Но за три недели, к середине августа, были готовы первые аппараты для связи на расстояниях на всенаправленной антенне до пяти километров. И весили они несравненно меньше существующих аналогов — без батареек не дотягивали и до килограмма. А это позволяло создавать тактическую связь между отделениями пехоты, отдельными машинами. А уже на машины ставить более мощные радиостанции. Ну и — применили УКВ-частоты — 56–60 МГц, что выше даже немецких 28–30, не говоря о наших 5–6 МГц (или, как говорили сейчас — мегациклов). Будем надеяться, что некоторое время нас не смогут ловить даже радиопеленгацией.

А мы сможем — сеть радиоразведки постоянно расширялась — сейчас на ней работало уже семь радиостанций с почти тридцатью операторами — нашим женщинам очень понравилась идея подслушивать фрицев. А направленные антенны позволяли примерно определять — где они находятся. Триангуляция выполнялась разнесенными постами, и служба радиоразведки постоянно отслеживала изменения в эфире.

Так мы и обнаружили, что вокруг что-то затевается. Еще удивительно, что фрицы до этого не чухались — видимо были сильно заняты наступлением, а сейчас то ли выдохлись, то ли наоборот все у них хорошо. Второе кстати вряд ли — наши постоянные обстрелы на дорогах, более десяти пущенных под откос эшелонов не могли пройти бесследно — к тому же один был гружен танковой ротой, а рота танков — это серьезная сила. И на нашу станцию уже давно никто не заглядывал — приехали еще два эшелона — с топливом и продовольствием — и все. Видимо, кто-то смекнул, что через странную станцию поезда не проходят. И вот, похоже, сейчас нас будут жучить.

Наши летчики в своих разведывательных вылетах также обнаружили шевеление. Заодно они обнаружили в двадцати километрах от нас разбитый советский аэродром — видимо, разведгруппы пропустили. Мы там неплохо попаслись, набрав боеприпасов и топлива, комплектов с разбитых самолетов, и пару почти целых И-16. У нас уже получалась неплохая авиагруппа. Аэродром мы устроили в лесу — нашли более-менее прямой свободный участок, сровняли бугорки, выкопали мешающие кусты и деревца и поместили в ящики, которые отодвигали с полосы лишь на моменты взлетов или посадок — для этого была специальная дежурная команда, которая очищала полосу за минуту и снова скрывала за три — в обратную сторону приходилось тянуть на руках, а не блоками.

Вся техника была уляпана камуфляжем, так то уже с двадцати метров ее было довольно сложно рассмотреть, особенно если не приглядываться.

Глава 16

Между тем к двадцатым числам августа скопившиеся в округе части немцев стали медленно продвигаться в наш лесной массив. Пришлось делать отвлекающие маневры — мы вышли двумя группами и прошли по тылам атакующих частей — оказалось, их сюда согнали три полка — практически пехотная дивизия!!! Немного пошумев на левом фланге, мы прошли в разрыв вдоль реки и частыми атаками с отскоком стали сворачивать фланг атакующих. Те стали поворачиваться к нам и в момент перестроения подразделений в них врубилась с другого фланга наша вторая бронештурмовая группа. Полного разгрома не получилось — немецкий полк оказался кадровым, с опытом боев, и сумел отойти не разбитым до конца. Но все-равно они оставили более трехсот трупов, много оружия и снаряжения, батарею 105-мм орудий, склады, штаб с командирами. Теперь с севера мы вышли на оперативный простор. На юге наступающие тормознули перед нашими опорными пунктами, которые крыли фашистов плотным пулеметным и минометным огнем, а попытка немцев ударить гаубицами превратилась в контрбатарейную борьбу с нашими 150-мм монстрами, закончившуюся для нападающих плачевно. В результате немцы и на юге откатились и окопались. На севере же, пока не затянулась дыра прорыва, мы скорым маршем рванули на восток к Барановичам, снося чахлые заслоны и гарнизоны в населенных пунктах. И были в городе раньше немецкого крика. Изначально мы планировали сделать наскок на город, порушить-пограбить и так же быстро отойти обратно. Но по пути нам попался лагерь военнопленных, в котором было более пяти тысяч наших бойцов, а в трех километрах далее — и лагерь командиров. Тут уже быстро не отойдешь.

Сформировав колонны, мы дошли до города и после трех часов уличных боев выбили немцев — там были уже только тыловые части и достойное сопротивление нам оказала только рота СС, но с автоматами и пулеметами против снарядов из автоматических пушек они долго не простояли и все легли в каменной каше. В награду нам досталось тыловое обеспечение и боеприпасы трех пехотных дивизий — составами были забиты все пути — партизаны дальше на восток подорвали мост и возникла пробка. Спасибо им за это огромное. Заодно подцепили и аэродром с бомбардировщиками и истребителями — его уж трогать не стали — самим пригодится. На ремонтном заводе обнаружили хороший задел для танкового батальона — более полусотни Т-34, десяток КВ-2, двадцать единичек и двоек, три Т-3. Это в дополнение к нашим.

Закипела работа. Немного откормить, подлечить, сформировать в подразделения, вооружить, расстрелять предателей и пособников, сформировать штаб соединения, определиться с ближайшими планами, потренировать, окопаться — недели для этого явно было мало, но дурдом немного утих. Старшие командиры пытались качать права, но были унасекомлены фактом их попадания в плен и необходимостью смытия позора кровью. Поскрипели зубами, но пока смирились, особенно когда узнали, что у нас тут целый район наш — естественно, на нашем фоне они смотрелись блекло, поэтому быстро притухли.

Немцы не дали бы нам этой недели, если бы мы не разнесли с воздуха несколько крупных железнодорожных и автомобильных мостов. Воздушное прикрытие на них было не на всех, да и те, увидев свои самолеты, лишь удивлялись чего это они заходят на мост, тренируются что ли. А потом начинали падать бомбы и становилось слишком поздно. Движение в Западной Белоруссии встало. Успела проскочить лишь танковая рота фрицев, но полегла, не дойдя до Барановичей, хотя и нам крови попортила немало — разменялись с фрицами танками один-к-одному, что для нас неприемлемо. Хорошо хоть все танки остались нам, так что две трети и наших и немецких снова введем в строй. Да и танкистов смогли вытащить почти всех, правда, некоторым предстоит долгое лечение, но выжившим немцам все-равно хуже — они-то в плену.

Из нашей же первоначальной июльской команды было убито треть, ранены почти все, но эти оставшиеся стали командирами или помощниками командиров новых подразделений и стали обучать пополнение уже по новой методике. Она еще не устоялась и постоянно совершенствовалась, но общие принципы были понятны и эффективны, поэтому все тренировки подразумевались как само собой разумеющееся.

Мост в Бресте мы также разбомбили, но вернулись лишь два бомбардировщика из семи, да и те можно было считать бомбардировщиками условно. Немцы уже прослышали про бомбежки на своих же самолетах и успели подтянуть туда кучу зениток и истребителей. Летели ночью, поэтому хоть кто-то смог вернуться.

Из наших и трофейных истребителей сформировали истребительный полк из тридцати четырех самолетов — немецких и наших И-15, И-16, пары МиГов, и она весь конец августа постоянно моталась на отражение воздушных атак. Сразу же, еще до "получения" самолетов, мы перестроили схему взаимодействия — перешли на двойки. Радиофицировали все самолеты нашими радиостанциями для оперативного взаимодействия в бою, а машины ведущих — более мощными станциями для связи с землей. Вылетали только полным составом, поэтому наши потери были один к трем-четырем фрицам — мы их просто задавливали массой — одна группа завязывала бой и тут же с замаскированных аэродромов подтягивались еще мелкие группки, которые плотно вцеплялись в немцев и рвали их по кусочкам. Но их все-равно было больше, так что надолго нас не хватит — продержимся хотя бы неделю — уже хорошо. Еще было пять самолетов дневной разведки на базе трофейных хорьхов — немцы по ним не стреляли, потому что думали что свои, а вот наши иногда постреливали. Договорились что не будут стрелять по хорьхам вообще, точнее — будут стрелять после того, как не отзовется по оговоренному каналу. Десяток По-2 применяли как транспортники — вся десятка за один рейс могла доставить полторы тонны груза — немало. Конечно, всем десятком они никогда не использовались, но закинуть корректировщиков или снайперов, боеприпасы для ДРГ, перевезти раненного, доставить куда-то связного — эта работа была для них в самый раз. Ну и тренировка летчиков.

С танками тоже пошли по проверенной схеме — ставили противотанковое орудие на легкий танк, снимая с него башню и превращая в самоходку, крепили толстую лобовую броню из бутерброда сталь-бетон-сталь, усиливали подвеску. Это будут средства борьбы с танками. Средние танки оставляли как есть — будут средствами зачистки от пехоты. На часть легких танков ставили автоматические пушки — они становились одновременно и ПВО, и средствами огневой поддержки танков.

Одновременно весь конец августа и первую половину сентября мы опутывали местность узлами обороны — формировали опорные пункты на перекрестках, причем так, что рядом расположенные могли поддерживать друг друга минометным огнем. Так получался опорный район, ограниченный тремя-пятью пунктами, который изнутри поддерживался батареей гаубиц и тремя танковыми взводами — самоходок, средних танков и танков ПВО/огневой поддержки. Всего сформировали три таких района — Барановичи, Зельца и Гродно, который также захватили наскоком с хорошими складами — войск у немцев тут было мало — фронт ушел уже далеко. Во время рейдов узнали еще о пяти лагерях, естественно — провели операции по освобождению и численность наших войск к началу сентября достигла почти двадцати тысяч — если по составу было более чем нормально, то по вооружениям и запасам — полный швах. Не хватало даже винтовок, не говоря уж о чем-то автоматическом или какой-то броне. Про самолеты лучше вообще забыть. Нас не трогают только потому, что не знают как до нас добраться. Авиации это не препятствует, поэтому она висит над нами довольно часто. Раскинулись мы на более чем двести километров — бей где хочешь и как хочешь. Тем более что сидим в узловых точках железной дороги Западной Белоруссии, и как только починят мосты — эти дороги понадобятся — тут-то нам и придет конец. Но и силы на себя отвлекаем знатно — нас блокировали несколько дивизий, на нас отвлекли бомбардировочную авиацию. Предыдущими акциями мы показали, что кусачие, и теперь нас если и не боялись, то принимали во внимание. Прямо живи и радуйся.

Глава 17

И, пока можно было жить, мы налаживали производство чего только возможно. В районе восстановили советскую власть — нашли всех депутатов что еще остались, выбрали новых, я тоже выбрался и пробил себе должность самого главного по облисполкому. Так как я не состоял в партии, а это был непорядок, меня заодно сделали и кандидатом в члены. Ну а я не против, мне главное чтобы это не мешало работать. Сформировали районные службы народного хозяйства и уже они перенимали опыт организации ремонтных и коммунальных служб — Кузьмич, с которым мы работали еще в первом нашем городке, нашел и сколотил к этому времени крепкую команду, и теперь она моталась по городам и весям, обучая местные кадры. Команда химиков и технологов также разрослась — в нее включали всех сколько-нибудь понимающих людей, и "настоящие" инженеры и лаборанты натаскивали их на конкретных производственных заданиях — шло обучение "с колес". Они мотались по предприятиям района и налаживали производство. Весь транспорт, который не ходил в рейды, мы переводили на генераторный газ обратного тока — устанавливали бачки, в которых перегонялся торф, за ними — охладители и очистители газа — и уже он подавался в цилиндры двигателей грузовиков, тракторов, электростанций — эту работу мы начали еще в июле, так что к сентябрю у нас уже были отработанные конструкции под три десятка типов транспортных средств — автомобилей и тракторов. Так что проблема с топливом была решена — хозяйственный транспорт работал на генераторном газе, и все жидкое топливо шло на боевую технику — самолеты и танки. Но "топливо" в виде еды было нужно и людям, поэтому сразу после захвата новых территорий мы провели ревизию посевов, организовали производство прицепных зерно- и клубнеуборочных комбайнов — урожай надо будет собрать быстро и малыми силами. Все стада укрупнили и перевели на фермы, а чтобы их не разбомбили — разместили их в лесах или замаскировали или придали нежилой вид. Но конечно вопрос с питанием встанет остро — двадцать тысяч военных, пятьдесят — гражданских, и посеять уже ничего не получится — сроки вышли. Тем не менее, вся наша территория тихо бурлила и пенилась, ежедневно то тут то там появлялись мелкие мастерские, копались водоотводные канавы, засыпались песком ямы на дорогах, восстанавливались водопроводы — земля, словно скомканный лист, расправлялась после прошедшего по ней урагана.

Она не только расправлялась, но и напитывалась живительными соками. С округи мы втягивали в себя пропущенные или еще не растащенные немцами склады всего чего только можно — организовывали грузовые колонны с воздушным и танковым прикрытием, каждый склад выливался в войсковую операцию, но это того стоило — зимней одежды и обуви уже хватало более чем на половину бойцов. Оружие и боеприпасы тоже понемногу накапливались. С артиллерией стало более чем хорошо — начарт сформировал уже несколько гаубичных батарей, три десятка противотанковых, более сорока минометных. Это же силища!!! Такой армадой можно было измолотить не одну дивизию. К тому же, мы наращивали и количество наших эрзац-САУ на легких танках — в трех организованных мастерских уже были вполне отлажены процессы переделки легких танков во вполне приличные САУ, так что нам было чем не только встретить, но и парировать пресловутые танковые клинья — их я сейчас опасался больше всего, поэтому-то и направлял наши основные усилия на противотанковую оборону — самолетами немцы землю не захватят, самолеты можно перетерпеть, их ударная мощь опасна только для скоплений людей и техники, а в наших лесах можно было спрятать сто раз по столько людей, сколько есть сейчас — и все-равно будет не тесно. Так что пусть гоняются самолетами за каждым человеком — и пупок развяжется, и от фронта эти самолеты будут отвлечены. Другое дело — танки. Если танк пришел — уже не до маневров — выковыряют из любого укрытия. Танки надо мочить. Поэтому-то мы максимально наращивали ПТО — от остальных угроз можно спрятаться или отбиться.

С одеждой была другая ситуация. Советской формы на всех не хватало, поэтому мы активно использовали трофейную. Ну — пытались использовать. Тут возникла больше психологическая проблема — наши бойцы не хотели одевать немецкую форму, хотя их обувь пришлась по вкусу всем кому хватило. Поэтому, чтобы не напрягать лишний раз людей, мы организовали покрасочные цеха, в которых стали перекрашивать немецкую форму в непохожую на нее хотя бы по цвету. Такую одежду бойцы уже принимали без особых возражений — хотя по покрою было видно, что она немецкая, но, заляпанная пятнами разной краски, по цвету она отличалась совершенно, поэтому бойцы в ней уже не походили на ненавистных фрицев и охотно ее одевали — ткань-то была хорошей. К тому же мы шили разгрузки и камуфляжи, которые дополнительно скрадывали намеки на происхождение этой формы, так что и тут ситуация понемногу выправлялась.

На фронте дела обстояли тоже лучше, чем в моей истории. Немцы завязли под Смоленском и Киевом. Вроде бы в моей истории Смоленск был захвачен в августе, Киев — к сентябрю, а тут — уже десятое сентября, а они топчутся. Надеюсь, это мои действия их так тормознули. Еще бы — нарушить, а потом и перекрыть движение транспорта через Белоруссию — это очень немало. Теперь им приходилось обходить наш район, а еще мы тут постоянно делали рейды и подрывали составы и мосты, нападали на колонны, отстреливали солдат и офицеров. Перекрывали артерии. И наша численность постоянно росла — мы освобождали пленных, формировали партизанские отряды и обучали их диверсионной тактике — укусить и отбежать, откат волнами с засадами отсечения, чтобы оторваться от преследования — методы были очень эффективны и немцы пока не могли выработать адекватного противодействия. Потом они конечно что-то придумают, но надеюсь и мы тогда уже найдем что-то новое.

Глава 18

В середине сентября начал выправляться и вопрос с моторесурсом. Еще в июле, как только у нас появились с десяток танков с неисправными движками, я кинулся к механикам. Те, посмотрев на убитые горем от неправильной эксплуатации движки, только развели руками. Задиры, овальность внутренних поверхностей цилиндров, сломанный шатун — они перечислили более двадцати типов повреждений, и по их взглядам я понял — "не жилец".

— Совсем никак?

— Совсем.

— А если что-то заменить?

— Заменить можно попробовать.

— Попробуйте, а?

— Ладно, посмотрим.

Они действительно посмотрели, и даже героически собрали из трех движков один работающий на три четверти — два из шести цилиндров просто отрубили и от вала, и от подачи топлива. Но даже с таким мотором танк как-то ехал, а для нас в то время любая единица брони была на вес золота. Вот остальные детали выглядели сплошным хламом, да им собственно и были. Мне бы взять да успокоиться, но взыграли привычки активного дилетанта:

— А вот тут гильза — овалом идет, да? А если ее расточить — снова станет цилиндром ведь?

— Ну, станет. А толку-то?

— В смысле?

— В том и в смысле — нужен другой поршень, по-шире. И кольца под него.

— А если только кольца, а поршень тот же?

— Кольца получатся слишком широкими — сорвет или поломает.

— А если их сделать по-толще? И канавки под них проточить…

— … ну давайте, товарищ полковник, попробуем.

Мы попробовали. За три дня переломали штук пять колец, пока не подобрали нужный режим закалки. Ну что сказать? Цилиндр мы восстановили, вот только через некоторое время сломалась стенка гильзы — после расточки она стала слишком тонкой и не выдержала нагрузок, несмотря даже на то, что мы уменьшили подачу топлива — температурой и давлением ее просто разорвало широкой трещиной. Было ясно, что ослаблять конструкцию нельзя.

— А если нарастить?

— А как же ее нарастишь-то?

— Ну… наплавить там… или еще как-то…

— Наплавленное тут же и слетит — не хватит сил сцепления между материнским и наплавленным слоями. Если только этот "технолог" что-то скажет, а я тут не горазд.

"Технологом" он обозвал инженера-термиста, который неделю назад вышел к нам вместе с группой окруженцев. Я-то ему обрадовался, и сразу отправил в мехмастерские, откуда он вылетел со свистом — начал учить людей как надо работать, причем в довольно неприятном стиле, так что мне пришлось чуть ли не оттаскивать от него обычно спокойных механов. Технологу я конечно высказал пару ласковых, но сильно не песочил — все-таки Кузьмич потом признал, что говорил-то он толково. Вот только как ни толково говори, а если вместе с этим выплескиваешь и спесь — жди что тебя пошлют далеко и надолго. И вот теперь я обсуждал с этим технологом возникшую проблему.

— Николай Петрович, давайте сделаем напыление покрытий

— Это невозможно.

— Совсем?

— Да, совсем.

— То есть проводились опыты, и это не получилось у людей, так? Что именно они делали?

— Да никто не пробовал, просто так никто не делает, даже немцы так не делают.

— То есть никто не пробовал, так?

— Да, потому что это невозможно.

— Откуда известно, что невозможно, если не пробовали?

— Ну Вы же умный человек, Вы должны понимать, что там надо создать стабильный поток, охлаждать…

— Так давайте попробуем.

— Я этим заниматься не буду.

— Так. Николай Петрович. Давайте-ка я внесу ясность. Я ведь не спрашиваю — что Вы будете, а чего не будете. Перед нами стоит ясная и четкая задача. И ее надо решить. Без этого у нас не будет танков. Танки нам нужны. Вы — единственный специалист, который может решить эту проблему. Поэтому. Надо начинать работу. Вы не смотрите, что я с вами хорошо разговариваю. Я могу общаться и нехорошо. Но зачем нам с Вами это надо? Нам ведь этого не надо?

— Ну…

— Не понял.

— Не надо.

Он похоже понял, что несколько перегнул палку.

— Вот и отлично. Что Вам надо для начала работы?

— Да все.

— Нет, так не пойдет. Набросайте пожалуйста план, потребные ресурсы. Естественно, с учетом наших возможностей.

— А как я узнаю — какие у вас возможности?

— У нас. У нас с Вами. Мы теперь в одной лодке, и деваться нам пока некуда. Остается работать. А с возможностями Вас познакомят, прямо сейчас и пойдемте.

И, пока мы шли обратно в мастерские, я проел Петровичу плешь о том, что надо сдерживать себя в общении с людьми, разговаривать вежливо. Вежливость — залог успешной работы и целых зубов.

— Вы поймите, это же и в Ваших интересах. Ну что для Вас лучше — заниматься научно-производственной работой или копать окопы? Ведь явно работать по специальности будет более предпочтительно для Вас. — я прокапывал ему мозги, как бы вскользь высвечивая альтернативы и сразу же убирая их в тень — не надо лишний раз давить на человека — может и упереться рогом от явного шантажа. А мне этого не надо.

— Поэтому будете в качестве научного руководителя, мы Вам и администратора подберем, и научных сотрудников. Ваше дело будет руководить исследованиями, обучать и направлять. Но сделать дело. Вам все ясно?

— Да, более чем.

— Ну и отлично.

Через два дня я и в самом деле подогнал ему всех обещанных людей. В качестве администратора я сплавил им одного из политкомиссаров, который слишком активно выступал за немедленные действия — вот пусть и действует. На трудовом фронте. Посмотрим — кто кого схарчит. А научными сотрудниками стали шестеро комсомольцев, студентов первых курсов с разных технических институтов — отсутствие знаний у них компенсировалось жаждой деятельности, особенно когда я обрисовал сложность задачи. Эти не дадут Петровичу прохлаждаться — будут выжимать его как губку, сами напитываясь знаниями и опытом.

После нескольких скандалов взаимоотношения устоялись, но я все-равно и дальше старался заходить к ним раз в два-три дня — смотреть, направлять, корректировать. По ходу своих посещений "продал" им несколько идей из будущего, под видом рассуждений или вопросов. А когда мы в августе преобразовали эту группу в НИИ Материаловедения, люди вообще стали ходить окрыленными — корочки очень прибавили им веса в собственных глазах и глазах окружающих, даже политкомиссар наконец-то закончил разговаривать лозунгами и начал учиться. К тому же образование НИИ было довольно хорошо разрекламировано в нашей газете. Еще бы — в разгар войны, при всех неудачах — и образовать новое научное учреждение — это означало, что руководство с оптимизмом оценивает сложившуюся ситуацию. И народ правильно понял этот сигнал.

Как раз в середине августа и появились первые результаты, о которых мне докладывал один из "студентов", прикрепленных к Николаю Петровичу — тот, видите ли, был "слишком занят, чтобы отвлекаться на подобные мелочи".

— Ну мы попробовали наносить покрытия… отлетает… слишком сильные нагрузки.

— А что там за нагрузки-то?

— Поршень давит вбок — вот и нагрузки.

— И какие они?

— Ну мы так прикинули — где-то полмегапаскаля…

— И что?

— Увеличили скорость потока — просто дали больше газа. Стало держать. Но все-равно масло засорялось и на зеркале видны задиры. Потом-то в микроскоп посмотрели на единичное пятно — по краям получается совсем рыхлый слой напыления. Видимо, там частицы то ли охлаждаются быстрее и уже не входят в прочный контакт с подложкой, то ли просто не разгоняются до нужной скорости. В общем, смотреть еще надо, опыты ставить, делать измерения… пока просто поставили заслонку на их пути. Конечно, так теряется часть напыляемого металла, зато покрытие получается достаточно прочным. Потом еще добавили антифрикционного покрытия на юбку поршня — мощность повысилась где-то на пять процентов.

— А может юбку вообще убрать? Зачем она?

— Так ведь она центрирует поршень в цилиндре… без нее он повернется и заклинит или еще что…

— Да? Странно… А я видел и безюбочные поршни…

Я действительно видел такие картинки из моей современности, но подробностей не читал.

— Да…? Интересно… может, там кольца установлены на большем расстоянии и они и не дают поршню повернуться на пальце?

— Может и так — мельком видел, посмотреть подробнее, как вы понимаете, мне не дали…

— Да, понимаю…

Еще бы он не понимал — о моей героической жизни разведчика тут не знала наверное лишь глухая собака из дальней деревни.

— Ну ладно. Покрытие не отлетает, мощность повысилась… что сказать — молодцы! То есть можно начинать ремонты?

— Ээээээ… Это еще не все…

— Продолжайте.

— Мы покрыли головку поршня и цилиндр теплоизолирующим покрытием…

— Таааак…

— Начались детонации топливовоздушной смеси.

— Почему?

— Отвод тепла через стенки и поршень уменьшился, и с такой компрессией бензин стал преждевременно взрываться…

— То есть не получилось?

— Ну как бы да… только мы уменьшили подачу бензина процентов на десять и немного сдвинули точку закрытия клапана — и все снова заработало нормально.

— Но при этом снизилась и мощность?

— Процента на три…

— Как это? Бензина меньше на десять процентов, а мощность упала всего на три?

— Ну да… Тепла-то в мотор отводится меньше, поверхности горячее… вот и экономится сколько-то на нагреве… точно еще не выяснили — надо считать и проверять…

— Так это вроде бы отлично, я правильно понимаю?

— Да. Только мы пока не уверены, что можем так делать.

— Почему же не можете? Если все работает и стало эффективнее, то не только можно, но и нужно делать именно так.

— Да просто еще кое-какие идеи появились..

— Рассказывайте.

— Ну мы раз тепла надо отводить меньше — мы уменьшили отбор мощности на систему охлаждения… Процентов на двадцать… соответственно, мощность мотора еще подросла на пару процентов. Ну и по мелочи еще — подшипники там обработали… бронзу напылили…

— А это зачем?

— Снижается трение — и из-за самой бронзы, и еще она при напылении получается несколько пористая, так в порах задерживается смазка — и ее работа улучшается…

— Так. Это тоже хорошо.

— Да. В итоге пока получается, что мы экономим процентов пятнадцать бензина, а мощность выросла на десять процентов.

— Так это же просто замечательно!!! — я действительно не ожидал таких довольно неплохих показателей. Все, на что я рассчитывал, когда запускал все эти работы по напылению — это восстановить моторы. — Когда сможете начать переделку двигателей на остальной технике?

— Ну, для наших Т-26 можно хоть сейчас — технология готова, двигатель прогнали сто часов…

— … оп-оп-оп! сто часов… и как?

— Износ минимален.

— И сколько он еще может проработать?

— Ну… часов на триста мы рассчитываем, а потом наверное снова потребуется напылять.

— Триста часов моторесурса — это просто отлично!!!

— Ну мы еще не уверены…

— Так… Сделаем следующим образом… что там вам от меня было нужно?

— Санкции на переделку моторов на Т-26 и продолжение работ по другим двигателям.

— Получаете и то и другое, готовьте бумаги и мне на подпись. Только отслеживайте пока работу через каждые двадцать часов.

— Да, мы как раз хотели попросить, но только через десять…

— … хорошо…

— … но нам на это нужна бумага…

— Зачем?

— Чтобы военные допустили до техники… она же будет у них…

— А ну да… тоже готовьте бумагу, и с начальником бронетанковых сил — ко мне. Сегодня же.

— Есть.

В этот-то момент я и понял, с некоторой грустью, но и с огромным облегчением, что просто уже не нужен — процессы привлечения новых людей, получения материалов, изготовления оборудования были отлажены — в каждом из случаев народ знал, к кому обращаться, и те знали, с чем и когда к ним могут обратиться. Мне было достаточно только получать статистику по работам, перечень достижений и планы на ближайшее время и перспективу — чтобы держать руку на пульсе. А вскоре и эти дела я перевел в научно-технический комитет. Так что впоследствии мне оставалось только знакомиться с достижениями, да участвовать во встраивании их в новые технологические процессы. И еще у меня появилось ощущение, что у нас все получится. Пока не знаю, что именно, но получится — и все тут.

Правда, новая технология еще попила моей крови. Когда мне принесли раскладку по потребному оборудованию и материалам, я охнул и тут же собрал совещание из производственников. Я то думал, что там нужна газовая горелка, ну и сколько-то ацетилена с кислородом и присадочные проволоки. Да, они были нужны. Но для такого количества газа нам пришлось строить еще три ацетиленовых и пять кислородных установок, металлургам осваивать электроплавку новых сплавов, геологам — искать руды и вообще хоть что-то, содержащее те же хром или никель, химикам — разрабатывать способы получения этих веществ хотя бы по сто граммов в день… правда, под конец совещания у одного из металлургов возникла здравая мысль выделять нужные вещества из немецкой и нашей бронетехники, благо несколько корпусов уже пустили на электроды для электросварки. Но это уже сами будут разбираться, с докладами мне каждые три дня. А вот с оборудованием все получилось как нельзя хорошо. По-началу конечно производственники начали петь старые песни о немыслимой загруженности их мощностей, да и вообще нехватке всего и вся, но когда материаловеды заикнулись, что они могут восстанавливать поверхности станков, валов, зубчатые колеса, наносить покрытия на изношенный инструмент… производственники набрали в грудь воздуха и забыли выдохнуть от избытка чувств — так и полезли к научникам чуть ли не обниматься. И тут же посыпались заверения, что и установки все какие надо сделают, и станки нужные соберут, и вообще они самые лучшие друзья, "вы только восстановите нам весь этот металлолом, что у нас стоит без дела!!!". Тут уж мне пришлось встрять в эту внезапно возникшую спайку науки и производства:

— Так-так-так!!! Попрошу без самодеятельности! План-график по работам мне завтра же на стол. Согласованный и по приоритетам, причем военные заказы идут впереди! нам еще фашистов бить…

Народ посопел, но обещал все сделать.

— И еще. Технология новая. Прорывная. Скажу больше. Она — залог нашей победы. Поэтому. Александр Васильевич, прошу ввести режим максимальной секретности по всем работам и станкам. Чтобы не только сведений о том как все делается, а чтобы даже не возникало и мыслей задавать вопросы, что там что-то делается. С производственниками подумайте — подо что это все можно замаскировать… сварка там, газовая резка — подумайте, в общем, чтобы внешне было похоже на какой-то из уже существующих процессов.

Безопасник важно кивнул и обвел всех прищуренным взглядом. А я продолжил:

— Товарищи! Прошу отнестись к мерам безопасности со всей серьезностью. Вы сами видите важность этой технологии. Поэтому ко всем требованиям службы безопасности попрошу отнестись с пониманием и поддержкой. Враг не спит. И он не должен узнать об этой технологии как можно дольше. Всем понятно?

— Да..

— Понятно…

— Да чего уж…

— Ну, раз понятно, пока — все. За работу!

Вот так к сентябрю мы получили шесть бригад по восстановлению техники, которые были оснащены станками для напыления, газобаллонным хозяйством, емкостями и оборудованием для промывки и очистки деталей, шлифовальным инструментом для доводки по размерам, генераторами и транспортом. Целое хозяйство на трех грузовиках. Они мотались по частям, заводам и восстанавливали технику и оборудование. Научники буквально за месяц разработали технологические карты по профилактике, ремонту и восстановлению типовых поломок и нарушений в более чем двадцати типах двигателей, и в дальнейшем постоянно дополняли их новыми приемами и материалами. На термически нагруженные поверхности наносили термозащитные покрытия, что снижало тепловую нагруженность двигателей, соответственно детали работали в более щадящем тепловом режиме, заодно снижались и затраты на работу систем охлаждения. Побочным эффектом стала и повысившаяся живучесть поршневых колец, особенно верхнего — через него уходило до половины тепла, набранного поршнем. Правда, из-за того, что меньше стало уходить тепла в двигатель, газы на выходе имели повышенную температуру. Ну, выпускные клапана и патрубки-то мы защитили, но это повысило громкость выхлопа. Поэтому технари снизили подачу топлива с сохранением мощности и начинали прилаживаться с турбонаддувом. Я не мешал — только на топливе мы экономили уже более десяти процентов, а это минимум тридцать дополнительных километров на каждую заправку. А с турбонаддувом экономия выйдет еще значительнее. Так что пусть тренируются. На поверхности, подверженные износу, наносились износостойкие покрытия, подшипники защищались антифрикционными покрытиями на основе бронз. Места, подверженные повышенному давлению, защищались покрытиями повышенной твердости, от чего посадочные гнезда дольше не разбалтывались и соответственно возрастал ресурс двигателей и механизмов. Таким образом мы снижали воздействие трех врагов — повышенной температуры, трения и поверхностных нагрузок. Потом какая-то светлая голова (и я ее знаю, потому как сам награждал грамотой) предложила напылять металл для балансировки деталей — на поршни, валы, шатуны — биения узлов и механизмов снизились, ресурс двигателей еще вырос. Правда, сама балансировка была сродни шаманизму, но набранная бригада из двухсот женщин уже через две недели после небольшого обучения стала выдавать по десятку сбалансированных двигателей в день. Химики совместно с металлургами разработали технологию получения нужных металлов из каких-то песков, найденных геологами. Содержание металлов в этих песках было мизерным, десяток грамм на тонну, но нам и нужно-то было пока немного, так что пары тонн исходного сырья хватало для одного-двух двигателей — химики буквально выжимали эти крохи с помощью кислот, которые получали из соли и железного колчедана. Побочным продуктом был чистейший кварц, который вскоре стал основным источником сырья для производства оптики и нового материала — стекловолокна, которое пошло в фильтры и, самое главное — на стеклопластик.

Глава 19

Эпопея со стеклопластиком началась в том же июле, и, как и с напылением, к середине сентября мы уже получили вполне приличные результаты. Двадцатого сентября меня как раз и вызвали на аэродром, чтобы показать — что же у них получилось. И вот я стоял и смотрел на необычное крыло, заляпанное пятнами камуфляжа. Техники и военные стояли и смотрели на меня. Я смотрел на сборку из двух крыльев и центроплана, что сейчас лежала на земле.

— И как?

— Вся сборка весит девяносто три килограмма.

— А на самолете сейчас сколько?

— Сто девяносто. Экономия — почти сто килограммов. И это еще не предел!!! Мы значительно перезаложились по толщинам и размерам элементов. По прикидкам, мы сможем убрать еще килограммов двадцать. — Михаил Евграфович чуть не подпрыгивал на месте от восторга.

— Ну что ж, отлично. Ставьте на самолет и давайте делать облеты.

— Да мы в общем-то…

— Что?

— Уже неделю как летаем… Сняли вот чтобы показать… — Евграфыч потупился, но смотрел твердо. — А чего его испытывать. И так ясно, что конструкция получилась крепкой, она нужна как никогда.

— Ну ухари! А если пойдут внутренние трещины? Мы же обсуждали…

— Врага надо бить скорее. Вот мы и… А трещин нет — мы все просматривали и простукивали после полетов. Все нормально.

— Ну ладно. Молодцы.

Они действительно были молодцами — на дворе двадцатое сентября, а у нас уже есть технология изготовления самолетов из стеклопластиков. Пусть пока и полукустарная, но лиха беда начало.

А началось все в том же июле. Судорожно раздумывая, чем мне занять все прибывающих гражданских и безлошадных авиаторов и механиков, я и выдвинул мысль делать детали самолетов из стеклопластика — так я убивал сразу двух зайцев, в смысле занимал делом и авиаторов с их механиками, и стекольщиков. Народ откровенно не понял, о чем я говорю. Пришлось сначала объяснять на пальцах суть и преимущества данного материала, потом, видя, что народ смотрит недоверчиво — ну как так? стекло и смола прочнее дерева и даже алюминия?!? — я потащил всех сначала к стекольщикам, а потом к химикам. У первых я буквально на руках вытянул несколько метров стеклянного волокна и попросил натянуть еще хотя бы сто метров. У химиков взял из запасов немного фенола и формальдегида, прихватил знатока работы с этими веществами, и всей толпой, в том числе и с заинтересовавшимися химиками, вернулись обратно к стекольщикам, благо все находились рядом. Ткань из нити я плести конечно же не стал — просто скомкал ее, слегка расправил, чтобы было немного похоже на ткань, и химик-технолог пропитал ее фенол-формальдегидной смолой, поколдовал с нагревом и вскоре все с удивлением вертели очень жесткую пластинку грязно-коричневого цвета, стучали ею по разным поверхностям, пытались скрутить, сломать и чуть ли не пробовали на зуб. При толщине почти четыре миллиметра она стойко выдерживала все издевательства.

— Только вы не очень увлекайтесь — фенолформальдегид еще испаряется, а это штука вредная. Верно я говорю?

Девчушка, которая и была тем самым специалистом по смолам, покраснела, тряхнула косичками и что-то пискнула. Все восприняли это как подтверждение моих слов и теперь вертели пластинку хоть и с тем же интересом, но и с опаской. А я продолжал втирать план работ:

— Итак, нам надо вытянуть волокна из стекла, сделать из них нити, сплести их в ткань, сформовать детали на болванке, пропитать смолой и прогреть. И получим…

— А что получим?

— А вот — хотя бы его. — я мотнул головой в сторону пролетевшего И-16.

Народ загудел. Всем хотелось построить самолет из нового материала. Особенно активно выступал за начало работ один из авиатехников, оказавшихся по-близости с каким-то делом ко мне. Точнее, дело-то я знал — опять пришел клянчить отпустить воевать с фашистами. И опять я его не пустил. Тем более что он не один такой — в середине июля у нас уже скопилось более тридцати авиатехников и семидесяти летчиков. Все — практически безлошадные — на несколько самолетов И-16, что мы утащили с округи, приходилось чуть ли не по десятку летчиков и с пяток технарей. А я еще и не пускал их в бой — пока нас не трогают авиацией, надо сидеть тихо и не дразнить гусей — если с партизанами немцам еще можно мириться, то аэродром в своем тылу они точно не потерпят. Поэтому всю эту братию я сориентировал на восстановление техники и подготовку кадров. Чем они и занимались, изредка приходя ко мне в надежде на смену линии партии. Линия партии оставалась неизменной. Будь у нас фронт, я бы конечно же поставил бы их в пехоту, как и делали на нашем основном фронте, который продолжал откатываться на восток. Но у нас и так был переизбыток пехоты и недостаток врагов, поэтому я берег технические кадры и даже наращивал их, пока нам дают такую возможность.

— Вот будут такие самолеты — будете бить фашистов.

После этих слов этот военмех, да и другие летчики, стали основной движущей силой в организации исследований и конструкторских работ. Мне же оставалось только подправлять увлекающихся исследователей и сводить их с производственниками, кадровиками и завскладами.

Но все-равно, поучаствовать в процессах мне пришлось изрядно — просто я частенько вспоминал мельком прочитанное, что резко сдвигало работы на следующий уровень. Так, я вовремя вспомнил, что фильер там под сотни, и делаются они из платины. Ну почти вовремя — через неделю после этого совещания. К этому времени стекольщики уже изготовили что-то типа горшка с дыркой в дне, в которую была вставлена медная трубка, и они из нее даже получали нити, только они были непостоянны по толщине и часто рвались — трубка была толстовата, да и постоянно прогорала — все-таки температуры слишком высокие, а охлаждение не всегда успевало сработать. Но ничего — глянув на меня волком, коллектив дружно пошел на склад, откуда быстро пришел, получив отлуп — все ценности выдавались только с моего ведома. Деятели. Получив от меня нужную записку, они пропали на три дня, а на четвертый от них прибежал посыльный. Ну что сказать, справились более чем хорошо — нити тянулись, их можно было собирать палочкой и вытягивать в жгутик, который гнулся как настоящая нить. А в глазах стоял вопрос — "И что дальше?".

— А дальше — надо строить вытяжную машину и вить нитку.

Пошли к механикам. Механики не обрадовали — вытяжка со скоростями в тысячу метров в минуту, которая требуется для вытяжки нити нормальной толщины, никак не стыковалась с одновременным свиванием нити — там же должна вращаться довольно тяжелая бобина, ее просто не отбалансируешь с нужной точностью, и она разнесет всю установку.

Дело сдвинулось, когда кто-то произнес:

— А может делать ровницу, ее наматывать на бобину, а уже из этой ровницы — плести нить на отдельной машине?

Действительно, такой разнесенный процесс изготовления нити снимал высокие требования к механизмам — сматывать ровницу с бобины можно было уже с той скоростью, которая доступна для свивания. Только в процессе разработки механизма они пришли к конструкции, которая делала не ровницу — плоскуюленту из параллельных волокон, как при обработке растительных волокон, а пучок, отличающийся от нити только тем, что его волокна были не перевиты. Чтобы этот пучок не разъехался на бобине, его промазывали парафиновой эмульсией — он слеплял волокна и они сохраняли подобие группы, которую можно было обрабатывать на текстильных станках. Поэтому в начале августа первые бобины отдали текстильщикам, чтобы те совместно с механиками доработали станки льнообрабатывающей фабрики под работу со стеклонитью, ну или сделали новые — им было без разницы. А работа стекольщиков на этом далеко не закончилась. Пока у них получались нити хорошо если двадцать-тридцать метров — постоянные обрывы волокон при вытяжке не позволяли делать пучки длиннее. И нас это категорически не устраивало — слишком много трудов уйдет на сращивание этих огрызков в более-менее длинные нити. Конечно, "текстильщики", а потом и "авиастроители" по-началу, чтобы хотя бы немного освоиться с новым материалом, работали и с такими ошметками, но и стекольщики уже пошли на принцип, работая над проблемой обрыва по пятнадцать-семнадцать часов в сутки почти весь август. К этому времени у них уже образовалось несколько бригад по пять-семь человек — опытный мастер брал под крыло учеников разного возраста, и каждая компашка ставила опыты, играясь с параметрами вытягивания — сортом стекла, температурой, скоростью вытяжки. А потом проходили совместные обсуждения, где все делились результатами и наблюдениями и составляли план дальнейших исследований.

Там все было непросто. Только с подключением физика дело двинулось дальше. Наши аппараты для вытягивания волокон представляли собой керамическую емкость, на дне которой была вставлена пластина с набором фильер — коротких тонких трубочек внутренним диаметром один, два или три миллиметра. Расплавленная стекломасса вытекала через эти фильеры, на каждой образовывалась капля, которые надо подхватить стеклянной палочкой — просто провести ею по стеклянной паутине, направить пучок образующихся волокон на вытягивающий ролик диаметром десять сантиметров, капли обрезать и запустить вытягивание — уже в канавке этого ролика волокна собирались в пучок, промазывались парафиновой эмульсией и этот пучок наматывался на бобину. При обрыве одного из волокон надо было останавливать вытягивание, снова собирать волокна в пучок и опять запускать процесс, уже на другой бобине — иначе потом не найти концов.

Ну, с одной из причин обрывов — неоднородностью стекломассы — стекольщики разобрались самостоятельно — они стали готовить в одной емкости меньшие объемы стекла и варить его при более высокой температуре — так гарантированно переплавлялись все компоненты шихты, а конвекционные процессы отлично перемешивали стекломассу, чья вязкость под действием высокой температуры резко падала.

С вытягиванием все было не так однозначно. Как нам объяснил физик, свободная струя сохраняет непрерывность при определенном соотношении вязкости и поверхностного натяжения. Поверхностное натяжение старается разбить струю на отдельные нити, которые затем превращаются в капли. То есть чем выше вязкость — тем больше должны быть силы поверхностного натяжения, чтобы разорвать струю на капли. Соответственно, чем выше вязкость, тем лучше струя вытягивается в нить. А мы-то думали наоборот… И нагревали до 1400..1500 градусов — естественно, стекломасса становилась слишком жидкой, и нить постоянно рвалась. Тогда мы попробовали уменьшать температуру. Вязкость соответственно росла, но — о чудо! — нить становилась все стабильнее. Правда, до определенного момента — начиная с некоторой температуры в ней начали проскакивать утолщения — возросшая вязкость не позволяла вытянуться части стекла в волокно и оно выползало с утолщением, которое делало нить сильно неоднородной или вообще рвало своим весом волокно выше себя. Остановились на 1200..1250 градусах — платиновые фильеры при таких температурах могли работать долго, а вытягиваемость нас устраивала — можно было бы опустить температуру и пониже, градусов до тысячи, там вязкость была раза в четыре выше чем при 1200, соответственно вытягиваемость также была еще выше, но там возникали другие проблемы — помимо проскоков утолщений, в нити при такой высокой вязкости оставались внутренние напряжения, которые потом могли сломать волокно, плюс — такие температуры были близки к температурам образования кристаллов в стекле — оно не всегда успевало застыть достаточно быстро, чтобы проскочить те диапазоны температур образования кристаллов без того, чтобы они начали образовываться, и в нем появлялись эти самые кристаллы, по которым ломалось волокно или прерывалась струя.

С разнотолщинностью боролись долго. Сначала толщина гуляла почти на тридцать процентов, часто приводя к обрывам — на переходах между разными толщинами возникали внутренние напряжения, которые и ломали волокно. Потом, когда приноровились сохранять постоянство температурных параметров на выходе из фильер и варить однородное стекло, и обрывы, и разнотолщиность уменьшились — до 3–5 обрывов на килограмм и на 15 % по толщине соответственно.

Вообще — фильеры располагались сначала два ряда — по двадцать штук, всего — сорок волокон в нити. Это позволяло сохранять однообразие условий охлаждения для фильер, и соответственно снижало трудоемкость поддержки техпроцесса. Но потом попробовали ставить два таких набора на один сосуд. Поначалу дело не шло — внутренние ряды обоих наборов нагревались сильнее, нарушалось единообразие температурных режимов и повышалось количество обрывов — или на внутренних, или же на наружных рядах, если понижали температуру фильер. Потом подумали и поставили междурядный охладитель — медные пластины, между которыми протекала проточная вода. Во внутренних рядах стали проскакивать утолщения — явно ускоренное охлаждение подфильерной стекломассы слишком быстро повышало ее вязкость и волокно не успевало вытянуться. Тогда увеличили подогрев стекломассы в самом сосуде, но люди были уже опытные, съели не одну собаку, поэтому соответствующим образом стали охлаждать и внешние фильеры, хотя и меньше, чем внутренние, но так, чтобы результирующая температура была одинакова. И тут всех ждал сюрприз. Повышенная температура в сосуде уменьшала вязкость, стекло вытекало интенсивнее, а ускоренное охлаждение в районе фильер резко повышало вязкость внешнего слоя подфильерной массы, что приводило к меньшим напряжениям в вытягиваемом волокне и соответственно уменьшало и обрывность. Вот так, одним махом, получили увеличение производительности с одного сосуда — и за счет увеличения количества фильер, и за счет увеличения прохождения стекла через каждую фильеру, и за счет уменьшения количества обрывов. Добавление еще двух стафильерных пластин с охладителями надолго сняло проблемы повышения производительности. Естественно, добавилось и количество регулировочных параметров — приходилось следить за подфильерной температурой и регулировать ее изменением подачи охлаждающего воздуха и воды. Но — двести килограммов нити в сутки с одного аппарата — ради этого стоило трудиться.

Еще более равномерным волокно пошло, когда стали следить за постоянством и в пространстве над фильерами. Стекло вытекает в фильеры под давлением, которое оказывает стекломасса в емкости. И тут выявилась очередная проблема — с понижением уровня стекломассы она все меньше и меньше давит на нижние слои, соответственно падает скорость истекания стекла через фильеры. Пришлось перейти к непрерывной подпитке, когда стекломасса постоянно подливалась в горшки малыми дозами, чтобы не вызвать резких скачков уровня стекла и соответственно давления на нижние слои. Так что теперь надо было термостабилизировать как фильерную, так и пополняющие емкости. Но это снизило обрывность еще где-то на 0,6 на один килограмм стекломассы.

Обрывам способствует и термическая неоднородность стекломассы. От нее избавились просто — обложили горшок с расплавом изоляцией из стекловаты, и за время, пока горшок протекал через фильеры, температура оставалась более-менее постоянной. К тому же, одинаковая температура рабочей и пополняющей стекломасс обеспечила равномерность температурного поля — отсутствие скачков температуры не создавало переходов во внутренней структуре стекла. Как уж они справились с еще одной напастью — затеканием стекломассы снаружи вверх по фильерам — я не интересовался — затребовал отработанную на тот момент технологию получения ста килограммов стекловолокна в сутки и побежал — "А! И фильтры! С вас фильтры из стекловаты для техники!!!" — решать другие проблемы.

Глава 20

А другими проблемами были наши доморощенные авиастроители. Образовав в конце июля несколько рабочих групп, в начале августа они получили первые образцы стеклоткани и смолы и стали отрабатывать технологию их использования. К середине августа общее количество занимавшихся этим людей возросло с семидесяти до более чем двухсот человек — как за счет выхода к нам новых сбитых летунов, механов, все еще блуждавших по окрестным лесам, освобожденных из плена, так и за счет рекрутирования более-менее технически грамотных или просто толковых людей обоего пола. И вот вся эта команда увлеченно занималась самообучением конструкции самолетов, изучением аэродинамики и созданием оснастки и технологии ее использования. Вроде бы все отлично. Но когда я стал знакомиться с промежуточными результатами их работы, я пришел в уныние. Нет, обучение и знакомство с конструкциями — дело конечно полезное, это никогда не помешает. Но зачем же повторять старые конструкции на новых материалах?!? И вроде бы люди-то подобрались технически грамотные, особенно механы со стажем или летчики, некоторые из них даже пытались строить свои самолеты, то есть с были знакомы даже с аэродинамическими расчетами. Но мыслили как-то слишком однобоко.

— У вас же есть материал, который по удельной прочности превосходит все существующие материалы!!! И сталь, и дюраль, и дерево, не говоря уж об этом перкале! Так какого хрена вы сейчас повторяете конструкции, которые рассчитаны на этот мусор?!?

— Ну не такой уж он и мусор…

— Да, согласен, не мусор. Но те же деревянные конструкции — хотя они и сравнимы пока — пока! — со стеклопластиком по удельной прочности, но способы-то обработки у них разные!!! Ведь у стекловолокна отсутствует ярко выраженная слоистость! Его можно формовать и наматывать как угодно — в этом плане оно значительно превосходит металлические конструкции и при этом не требует термообработки!!! Ну то есть что захотели, то и слепили!!! А что захотели вы?

Я почему так разорялся? Я видел конструкцию крыла того же И-16. Не спорю, для тех материалов она скоре всего была наиболее подходяща. И честь и хвала и конструкторам, создавшим ее, и рабочим, кропотливо воплощавшим ее в жизнь в тысячах — тысячах!!! — самолетов. Но есть одно "но". То же крыло. Взять его лонжероны, проходящие вдоль крыла. Каждый из двух лонжеронов сделан так. Две трубы — верхняя и нижняя, диаметром, ну, в пару сантиметров — соединены между собой дюралюминиевыми вертикальными планками — передней и задней. Каждая планка крепится к трубе заклепками, штук сто на ряд. И таких рядов заклепок — четыре — два для верхней трубы на переднюю и заднюю планку по их верхнему краю, и на нижнюю трубу — тоже два — уже на нижние кромки передней и задней планок. Всего — четыре сотни заклепок. Только на один лонжерон. Да, трубы образуют верхнюю и нижнюю части, планки — соответственно переднюю и заднюю, все вместе — нормальный такой короб.

— Но четыреста заклепок на один лонжерон!!! А их два, и только в одном крыле!!! А крыльев — два!!! Для какого-то вшивого коробка!!! И что вы тут делаете? Вы делаете такие же детали для изготовления такого же коробка. То есть две трубы и две планки. Отлично. Скреплять наверное также будете заклепками, так?

— Ну… или шурупами…

— Еще лучше. У нас шурупов просто завались. Вам-же-ну-жен-ко-роб. У вас же есть лента. Так намотайте ее на оправку екарный бабай!!!

Тут до народа стало доходить. Просветление в глазах сменилось виноватым выражением и уже оно — недоумением и злостью. Ха-ты-ж-черт! А мы то тут… действительно глупо получилось.

И дело пошло. Хотя все-равно приходилось следить — теперь руководители групп сначала показывали планы разработок, и только после их одобрения или корректировки начинались работы.

— А вы зачем планируете делать столько нервюр? Сколько их в крыле?

— Одиннадцать.

— Так это количество ведь рассчитано на дюраль и обшивку наполовину из дюрали наполовину из перкали — такие материалы, особенно перкаль, естественно требуют частого набора, иначе будут проминаться и терять форму. У нас же в качестве обшивки гораздо более прочный материал. Он ведь наверное будет успешнее сопротивляться давлению, соответственно меньше потребуется и нервюр?

— Надо подумать.

Через некоторое время разработчик подходил:

— Да, действительно, можно обойтись и семью нервюрами.

— Ну вот, отлично. Покажите, какими они будут.

— Вот.

— Что? Опять?

— А что?

— Ну мы же уже разбирали это на примере лонжерона.

— Не понимаю.

— Вот смотрите, что Вы пытаетесь сделать. Вы опять пытаетесь повторить существующую конструкцию. А зачем? Она же сейчас что содержит? Во-первых — замкнутая планка, повторяющая профиль крыла в разрезе. Во-вторых — раскосы внутри этой планки, которые придают ей жесткость. А в-третьих— крепеж всех этих раскосов к планке!!! И на каждую точку крепления — пара пластин с каждой стороны и… сколько там?… девять клепок на одну планку? Это получается на одно крепление — восемнадцать заклепок, по девять на каждую сторону… а всего сколько креплений?

— По семь на каждую…

— То есть — семь нервюр, на каждую семь креплений, на каждое — две планки и восемнадцать заклепок… сколько же это будет… сорок девять на восемнадцать… Получается восемьсот… восемьдесят… две заклепки на крыло, два крыла — тысяча семьсот. Ну и планок там сколько-то сотню что-ли… Ну?

— Ну да. А как же тогда? Это же нервюра… плоский элемент с раскосами ее не намотаешь как лонжерон…

— А надо думать. Ведь можно сделать форму, в которой выложить полку, на которой будет лежать обшивка, и раскосы. Все ленты будут в форме торцами, и ширина ленты определит ширину нервюры… как-то так…

— Так это потребуется сдавливать все с боков… больно сложная пресс-форма, там части должны двигаться и вертикально — для полок, и горизонтально — для раскосов, причем в разные стороны.

— Да, сложновато. А что делать? Зато за один проход получим нервюру безо всякой клепки, одной деталью…

— Надо думать.

— Да, успехов.

Через три дня он пришел весь какой-то окрыленный.

— Я тут что подумал! Ведь материал у нас легче и прочнее дюраля, нервюр меньше, так зачем нам эти раскосы?!? Сделаем плоскую пластину, они и будет поддерживать полки нервюры…

— Оп-па!!! А ведь это мысль!!! И насколько нервюра будет тяжелее?

— На двести грамм.

— Делаем!!! Хотя… если получится сделать еще и ребра жесткости по пластине — будет совсем отлично — сделать там при укладке вертикальные или еще лучше косые защипы сверху донизу… или еще как — смять ткань и потом чем-то ее придавить не только сверху, но и вбок — чтобы сжать эти защипы. Ребра жесткости, думаю, никогда не помешают.

Еще через три дня я держал в руках коробку с изогнутыми краями, и меня переполняла радость от того, что народ наконец перестроил мозги и начал мыслить, отталкиваясь от того, что им надо сделать, а не от того, как делают сейчас. То, что это нервюра, я понял сразу, по характерным изгибам верхней и нижней граней. Но радовало меня не то, что я догадался о назначении предмета, а краткий рассказ, каким образом вообще пришли к этой конструкции:

— Ну Вы сказали, что хорошо бы сделать ребра жесткости, а я еще подумал — это же сколько мороки — прокладывать ленту, вести защип через всю боковую плоскость, промазывать смолой, прокатывать плоскость и сжимать защип… и так слоя три наверное… Иду значит, и вижу, как наматывают лонжерон. Вспомнил я, как Вы лихо расправились со всеми его деталями, и тут думаю: "Эге… а если и мне так же?".

— И? — мне даже не надо было играть радость.

— Ну и вот — полки для обшивки есть, коробчатая конструкция заменяет ребра и даже более того… — он принял загадочный вид.

— Что?

— Теперь потребуется только пять нервюр!!!

— Да ну?!?

— ДА!!! Эту коробчатую штуку и танк не раздавит! Так что ее жесткости хватит как раз на три-четыре старых нервюры, ну мы взяли с запасом — мало ли… да и мало получается точек поддержки.

— Не, это правильно. Ну… что сказать… от лица всего и всех объявляю благодарность, и подготовьте списки отличившихся… пока не знаю как будем награждать, но что-нибудь придумаем.

Придумывать-то было особо нечего — сделали пока наградные грамоты да ордена и медали для награждения ударников трудового фронта. Потом как-то надо будет выбивать для них нормальные медали или еще как-то донаграждать, если не получится. Дело-то сделали большое, да нет — просто огромное!!! По трудоемкости крыло сравнимо со всем остальным самолетом, а тут мы общими усилиями снизили количество деталей для сборки более чем вдвое, не говоря уже о том, что и сами детали были сборными и проще в изготовлении даже не на порядок, а больше — мы убрали более трех тысяч точек клепки, причем само крыло получилось и крепче, и легче. При этом технология позволяла распараллелить работы — если в старом крыле после сборки его еще обтягивали тканью, то в нашем этого не требовалось — листы обшивки крепились целиком.

И вот сейчас мы стояли в ангаре, смотрели на крыло, и я замечал на себе мимолетные взгляды… даже не знаю как на кого… на Бога что-ли… Хотя это мне казалось странным — я им и говорил, что этот материал очень легкий и прочный, да и делали крыло уже всем миром. Поэтому чего они удивлялись — мне было непонятно. А вот поди ж ты — видимо, только сейчас они прочувствовали ту задумку, в которую изначально скорее всего не верили, да и поверили наверняка только сейчас, пройдя весь тот путь, по которому я вел их почти три месяца, да и то скорее всего не до конца — слишком отличалась эта технология от всего того, к чему они привыкли. Ничего, то ли еще будет.

И я ковал железо, пока горячо, пока люди, ошарашенные своими достижениями, легко воспринимали и мои новые идеи, настолько легко, что считали их естественным развитием всех предыдущих работ в области авиации.

— Вот смотрите. У нас есть легкое и прочное крыло. С ним ведь наверняка увеличилась скорость полета? самолет-то ведь стал легче более чем на сотню килограммов…

— Да, скорость увеличилась где-то на двадцать километров.

— А что если нам сделать и облегченный корпус? Килограммов пятьдесят наверняка выгадаем… А это снова — увеличение скорости.

— Да, пятьдесят — это минимум.

— Но это еще не все. — я продолжал, как заправский фокусник, доставать голубей из рукавов. — Крыло ведь рассчитано на самолет определенной массы, к которому предъявлялись определенные требования. Так?

— Да, маневренность ставилась во главу угла.

— Но мы видим, что немцы воюют вовсе не на маневренности, их конек — скорость. Наскочить, ударить, убежать — вот и вся их тактика. Ну, конечно, она дополняется и групповой работой. Но базис всего, помимо раций — это скорость. Видели ведь, какие у них тощие самолеты, какие тонкие крылья…

— Так и нагрузка на крыло у них — под двести килограммов на метр, не сравнить с нашими сто десять-сто двадцать — никакого маневра!

— О чем и речь. Маневр уходит в прошлое, во главу угла ставится скорость. Ну и групповые действия, в основе которых стоит именно скорость. Вот я и думаю…

— …?

— А что если и нам, ну скажем, уменьшить толщину и площадь крыла, сделать его более узким и менее толстым? Повысить скажем нагрузку килограммов до ста пятидесяти… и корпус заузить и возможно удлинить…

— Так самолет станет совсем неповоротливым — центр давления сместится еще дальше назад, уже и сейчас, с более легким крылом, центр масс вылез вперед, к мотору…

— И что?

— Сложнее стало вертеться.

— То есть сам самолет стал устойчивее?

— Это да, это так… И стрелять стало удобнее, но это если подберешься… а без маневрирования подобраться сложно… хотя… с возросшей скоростью…

— О чем и речь!!! Мы будем бить фрицев их же приемами!!! Когда сможете дать прикидки по изменению планера?

— Дня через три… А старые крылья нам делать?

— Так… новый планер и крылья ведь всяко надо будет месяц отлаживать, да? Если не два…

— Да уж месяц минимум…

— Делайте. Даже существующий вариант крыльев даст нам некоторый выигрыш, и по качеству самолетов, и по их количеству. Так что делайте.

И самолетчики пошли и делать, и прикидывать. Но и стекольщики с химиками не сидели сложа руки. На следующий день ко мне пришли Ваня с Маней — стекольщик отлично спелся с этой кнопкой, которая изначально и занималась смолами, и, чувствую, дело идет к свадьбе. Но пришли они по другому поводу.

— А нам продолжать работы?

— Ну да… а что там у вас?

— Есть некоторые улучшения, только нужна Ваша виза на продолжение работ, а то склад не выдает материалы, да и рабочие с лаборантами тоже отвлекаются на другие работы…

И они по-рассказали мне много интересного и поучительного. Я-то по простоте душевной думал, что стеклопластик — он стеклопластик и есть, и ничего в нем особо такого нет, мы его сделали и дальше остается только совершенствовать технологию сборки. И в очередной раз понял, что все не так просто и нет предела совершенству.

Ну… даже не знаю с чего начать. Совершенствовать можно было буквально все, что только относилось к стеклопластикам — и смолы, и нити, состав их стекла, режим вытяжки, и изготовление самого стеклопластика.

— Знаете, сатиновое или саржевое переплетение будут лучше гарнитуровым.

— Чего…? Гарнитурным?

— Гар-ни-ту-рО-вым. Ну, сейчас у нас стеклоткань плетется гарнитуровым переплетением.

— Э…

— Ну, сплетается каждая нитка.

— Тааааккк… ииии…?

— А в сатиновом нитки основы сплетаются через три, через четыре.

— ииии…?

— Так нитки реже изгибаются, а ведь каждый изгиб — это потенциальное место излома.

— Аааа! Понятно. Что от меня требуется?

— Санкция на изменение плетения.

— Сначала даю санкцию на исследования, чтобы были количественные результаты, ну там насколько повысилась прочность, или технологичность…

— Да, это сделаем. Далее.

— Далее?

— Ха-ха-ха у нас много всего. У нас сейчас стекло обычное, натриевое, так вот… Вань, расскажи лучше ты.

— Да, мы сейчас делаем нити из натриевого стекла. Но оно растворяется, даже водой, не говоря уж о щелочах — при пропитке водой оно само начинает выделять щелочь — там ведь натрий — и она растворяет кремнезем.

— Как это? Вроде стекла все целые…

— Это оконные стекла целые, да и то… Ну так вот, оконное стекло имеет небольшую относительную поверхность, а у нитей поверхность просто огромная, и этой поверхностью она впитывает воду, отчего разрушается гораздо быстрее.

— Насколько быстрее?

— В сотни раз.

— То есть стеклопластик может просто развалиться в воздухе?

— Ну… теоретически да, хотя это скорее заметят еще на земле — пластик-то начнет рваться, пучиться.

— Блин… и что делать?

— Надо переходить на бесщелочные стекла.

— На какие? Бесщелочные?

— Ну — без натрия и калия. На алюмоборосиликатные. Там алюминий препятствует образованию щелочи и защищает кремний… вроде.

— Так вроде или защищает?

— Защищает. Растворимость таких нитей в горячих растворах щелочей гораздо меньше.

— Ну хорошо… что от меня требуется?

— Надо откуда-то достать буру или еще что-то, содержащее бор. Оксид алюминия у нас есть.

— Без бора никак?

— Пока без него и работаем, но с ним лучше.

— Хорошо. Озаботимся, но быстро не обещаем. Вот блин, еще надо будет техникам в инструкции вписать проверку стеклопластика. Тут тоже подумайте — по каким признакам можно определить рубеж целостности.

— Хорошо.

— Хорошо.

— Что еще?

— Тут уже больше достижения.

— Хвастайтесь. Достижения я люблю.

— Опытным путем установлено, что при диаметре волокна до трех микрон его прочность довольно высока, а потом довольно резко падает. Поэтому надо переходить на как можно более тонкое волокно — пять, шесть, ну край девять микрометров. Опыты уже ставили.

— Ну так и переходите.

— Нужна санкция. Там ведь потребуются новые фильеры.

— А чем не подходят старые?

— Опытным путем мы установили, что для каждого диаметра волокна оптимален свой диаметр фильеры — при других возрастает обрывность волокон.

— А. Это важно. Да, готовьте постановление и переходите.

— Потребуется платина для новых фильер.

— А другие металлы не подойдут? Сталь там…

— Нет, она прогорит.

— Ну хорошо, платина будет. — наши бригады по сбору ресурсов насобирали много ценных вещей, в том числе и из платины, поэтому запас в несколько десятков килограммов у нас был.

— И еще. Ведь снизится выделка волокна.

— В смысле?

— Для каждого размера фильер оптимальна своя скорость вытяжки, плюс — чем тоньше волокно, тем меньше расход стекломассы и соответственно меньше вес получающегося стекловолокна, а Вы говорили что не менее ста килограмм… правда, мы сейчас пытаемся перейти с сорока- на стафильерные аппараты…

— Ну и переходите заодно. Только согласуйте с авиаторами выход и свойства материала. Как кстати они изменятся?

— Про вид ткани мы еще выясним, по типу стекла — прочность повысится где-то процентов на двадцать…

— Даже так? Ничего себе…

— Да, волокна из щелочных стекол ниже по прочности, чем бесщелочные. Ну и за счет более тонкого волокна — процентов на сто, сто двадцать.

— Ого! Переходите немедленно!!!

— Ну, так сразу не получится, нужен еще месяц… режимы там подобрать…

— Хорошо. Докладывайте не стандартно, а раз в три дня. — я ввел правило делать доклады о ведущихся проектах минимум раз в неделю, и чтобы народ сам за этим следил — я иногда вспоминаю про какой-то проект только когда мне принесут очередной доклад или сам куратор придет со своими проблемами и достижениями. А по таким срочным проектам я устанавливал меньший срок — и народ зря не дергать, и руку держать на пульсе. О чем докладывать, народ уже знал — исполнение планов предыдущего периода, что помешало, что появилось нового, и планы на предстоящий.

— Да, хорошо.

— А кстати, а если изгиб нити влияет на прочность, то может мы зря ее и скручиваем в нить? может так и надо плести пучком, а то и вообще — не плести, а укладывать как-то…

— Да, мы этим тоже занимаемся, но пока, как и по типу плетения, точных цифр дать не можем.

— Хорошо, ждем. На этом все?

— Да, все.

— Спасибо.

Ребята и в самом деле отлично поработали. Ну и раскрыли мне глаза на многие тонкости и нюансы этого материала. У них уже сложились команды лаборантов и техников, которые в течение месяца провели ряд важных работ. Прежде всего, они выяснили, что любой изгиб нити действительно снижал ее прочность — по сравнению с волокном до тридцати процентов. Поэтому, только уменьшив закрутку нити со ста пятидесяти до пятидесяти оборотов на метр и перейдя на сатиновое плетение, мы увеличили прочность стеклоткани на двадцать процентов. Плюс — разработали новый вид стеклоткани — с направленным покрытием, где пучки просто укладывались безо всякого плетения в нить и с редким переплетением нитями утка — только чтобы пучки не разъезжались. Такая ткань отлично работала в одном направлении, и народ активно пользовался этим свойством — к тому времени у нас уже было достаточно специалистов, которые вполне могли выжимать из нового материала по максимуму. К тому же, уменьшение закрутки или ее полное отсутствие улучшили пропитываемость тканей смолами, что уменьшило количество воздуха в стеклопластике и увеличило его прочность за счет лучшей пропитки и соответственно меньшего смещения нитей. Все эти меры увеличили прочность тканей на разрыв с первоначальных двадцати килограмм-сил до более чем тридцати. Еще пятнашку прибавил переход на алюмоборосиликатные стекла и, самое главное — на более тонкие волокна. То есть уже к новому году прочность стеклотканей выросла до сорока пяти килограмм-сил на квадратный миллиметр, увеличившись почти в два с половиной раза по сравнению с первоначальными. При этом наши материалы вплотную подобрались и даже превысили по прочности дюралюминий. Направленные же ткани увеличили прочность вдоль волокон более чем в четыре раза, превзойдя дюралюминий более чем вдвое. Правда, стекольщикам пришлось повозиться — и зависимость вязкости от температуры другая, и зависимости протекания стекла через фильеры изменились. Но справились. Потом они еще поэкспериментировали с атмосферой в камере вытяжки — атмосфера азота в районе фильер прибавила еще почти десять килограмм-сил. Но это было уже делом следующего года, когда стеклопластик прочно вошел в использование. Само собой, Ваня и Маня поженились, и мы долгое время дружили семьями. И за посиделками они еще долгие годы рассказывали в том числе и о достижениях, интересных случаях и курьезах материала, которому я дал жизнь. А интересного там было много — и активация поверхности волокон для лучшей адгезии с пропиткой, и термическая и прочие виды постобработки, после которой прочность изделий повышалась более чем в два раза. Много интересного. И Ваня все вспоминал, как он на меня злился, что их свадьба отодвинулась на три месяца. А все из-за того, что я как-то вскользь упомянул про пластики на полиэфирных смолах — вспомнилось что-то такое название, а Маня его сразу подхватила и пропала в лабораториях на три месяца. Тогда она даже не думала, что зарабатывает себе Нобелевскую премию по химии — она просто работала над новой темой. И выдала нам к новому году новый класс связующих и технологию их получения.

Глава 21

Но стеклопластики оказались не таким уж чудо-материалом. Так как они были композитом, они состояли из системы двух разных веществ — стекла и смолы, которые обладали разными свойствами. Стеклопластики набирали воду из влажного воздуха — их прочность снижалась. В них были остаточные напряжения, которые отрывали волокна от смолы — прочность снижалась. При динамических нагрузках также был возможен отрыв волокон от смолы — и опять снижалась прочность. Нагрев размягчал смолу, ультрафиолет, озон, вода, разные химические вещества, которые попадали из окружающей естественной среды и среды ангаров и аэродромов на пластик пусть и в мизерных количествах, но постоянно — все это разрушало стеклопластиковые материалы. И со всеми этими недостатками и работали наши лаборатории, неделю за неделей повышая прочность и стойкость нашего крылатого материала. Новые составы стекла, новые отверждающие смолы, новые технологии пропитки, формования изделий — все это работало на нашу победу.

Пилотам нравился "теплый ламповый" полет на самолетах из стеклопластика — он отлично демпфировал колебания и вибрации конструкции, поэтому их воздействие на летчика значительно снижалось. Но больше всего пилотам понравились характеристики новых моделей самолетов. Да-да — именно моделей, во множественном числе. Они пошли косяком уже с конца сентября. Резко уменьшившаяся трудоемкость изготовления подвигла наших авиаинженеров на проработку разных вариантов профилей крыла. Мои забросы про уменьшение толщины и площади крыла народ воспринял как руководство к действию. Тут же образовалось более десятка бригад, которые стали отрабатывать каждая свой вариант крыла. Разная толщина, площадь, размах — буквально каждый день проверялось по одному-двум вариантам. Эволюция наших летательных аппаратов шла постепенно, изменения вносились постепенно, с шагом в один-два сантиметра по толщине и до десяти — по ширине и длине — чтобы можно было хоть как-то предсказывать поведение самолета с новыми аэродинамическими поверхностями — все-таки у нас не было достаточно времени на детальный просчет и продувку новых конструкций, поэтому мы и не бросались в омут с головой, а по-немногу щупали воду. Поэтому по-началу внешние очертания крыльев ненамного отличались от существующего на наших И-16. Немцы, конечно, отмечали повысившуюся скорость наших самолетов, но пока еще не связывали ее с новыми конструкциями, тем более что фальшивыми переговорами по рации мы забросили им дезу, что это просто наши самолеты летают со сниженным запасом топлива и боекомплектом. Фрицы клюнули, и пару недель хитрили — своим появлением заставляли наши самолеты подняться в воздух и просто кружились неподалеку, не ввязываясь в бой — ждали, пока у нас кончится топливо и придется идти на посадку — тут-то они нас и подловят. Это нам рассказывали пленные летчики. Но как-то не выходило — вроде бы самолеты и шли вскорости на посадку, тут-то немцы к ним и устремлялись. Но вдруг на них наваливались другие самолеты, которые мы поднимали с соседних аэродромов, да и "выдохшиеся" внезапно обретали второе дыхание, поэтому резво возвращались к своим несостоявшимся победителям, брали их в клещи и вламывали им по полной. Только потеряв таким образом за две недели более ста истребителей и около пятидесяти пикирующих бомбардировщиков, немцы начали что-то подозревать. Они уже не ждали, когда мы выработаем топливо, нападали смело и решительно, но точно так же — смело и решительно — получали люлей, не понимая, что не так с этими русскими самолетами — вроде бы те же самые машины, что они сбивали чуть ли не пачками, ну, по рассказам в своем кругу и отчетами перед начальством, вдруг оказывались достаточно быстрыми машинами, которые легко выскальзывали из-под ударов и которых невозможно было догнать, но сами они легко догоняли бравых немецких летчиков. Некоторые особо трусливые везунчики, которым удавалось вырваться из западни и вернуться на свои аэродромы, утверждали, что это другие самолеты — у них другие крылья. Но командование им не верило и посылало на убой все новые звенья и эскадрильи. Но постепенно донесения о "других" крыльях накапливались, и это уже невозможно было игнорировать. Получалось, что русские самолеты каким-то образом худели, становились более поджарыми — и не только крылья, но и корпуса — бывшие ранее бочонками, они усыхали и вытягивались, приближаясь по внешним очертаниям к "непревзойденным" мессершмиттам. Поверить в такое сразу было невозможно, и фрицы продолжали нести существенные потери — по два-три самолета ежедневно только сбитыми, и еще минимум по десятку — с повреждениями, которые далеко не всегда удавалось быстро устранить в полевых условиях. Приходилось снижать напор. Окончательно он выдохся лишь в конце октября, когда командование получило достаточно качественных снимков наших новых самолетов, и некоторые фотографии однозначно говорили о том, что у русских действительно появились новые машины — форма крыльев, корпуса — таких самолетов у русских раньше явно не встречалось. Но окончательную точку в приказе о прекращении воздушного наступления на "партизан" командование поставило в связи с исчерпанием самолетов, выделенных на операцию — Гитлер наконец-то прочувствовал, что его криков явно недостаточно для того, чтобы победить уже вроде бы побежденную Белоруссию, он даже вернул в строй нескольких офицеров, которых лично снял незадолго до этого за невозможность справиться с какими-то недобитками, засевшими в дремучих лесах. И теперь фрицы решили передохнуть и разобраться — что за чертовщина вообще происходит. Ну не могут самолеты так быстро измениться.

У нас — могут. За конец сентября-октябрь они прошли значительные изменения, которые шли постепенно и непрерывно, тут же обкатываясь не только в испытательных полетах, он и в боях. Неудивительно, что немцы так долго не могли не то что разобраться с тем, что происходит, но просто понять, что что-то происходит. Внешний вид наших самолетов как бы проходил последовательные метаморфозы, напоминая компьютерный морфинг — они плавно перетекали из одной конструкции в другую — немного уменьшить толщину профиля, немного — ширину крыла — и снизившееся сопротивление повышало скорость полета, а снижение подъемной силы компенсировалось уменьшением веса конструкции из новых материалов, поэтому общая скорость возрастала — только за счет крыльев она возросла почти на сотню километров в час при том же моторе. Этому же способствовали и игры с корпусом — ужать его по бокам, снизить высоту, перенеся тяги управления в каналы сбоку от летчика, удлинить корпус, чтобы еще снизить волновое сопротивление — и вот корпус становится тоньше, что еще повышает скорость километров на тридцать. Только за счет крыльев и корпуса скорость "И-16" возросла с четырехсот пятидесяти до шестисот километров в час, превысив скорость эмилей и фридрихов — Bf.109-Е и — F на двадцать пять километров в час. А меньший вес новых планеров позволял им увеличить свою резвость — при весе полностью заправленного и вооруженного самолета чуть более тысячи двухсот килограммов его энерговооруженность даже для моделей с моторами М-62 в семьсот-восемьсот лошадиных сил была выше мессеров с их тысячью-тысячью сто силами на более чем две с половиной тонны. Модели же "И-16" с М-63 с его тысячью лошадей приводили в изумление даже наших летчиков, а неподготовленные к таким сюрпризам фрицы поначалу даже забывали стрелять, когда не совсем обычная "крыса" вдруг резво убегала от них. Но повышению скорости способствовал и прогресс в двигателях. Естественно, мы применили напыление металлов и в авиадвигателях, что прибавило им до десяти процентов мощности. Под новую мощность пришлось делать и новые винты, на старых уже было невозможно перевести новых лошадей в воздушную тягу. В результате у доработчиков двигателей и доработчиков винтов на некоторое время образовалась своеобразная гонка — двигателисты все наращивали мощность, а винтоделы пытались догнать ее в максимальном использовании новых мощностей. В результате каждую неделю самолеты прибавляли по десять-пятнадцать километров в час. В итоге пришли к некоторому равновесию лишь в середине ноября — тогда двигателисты освоили систему непосредственного впрыска, а винтовики — трехлопастные винты. Система непосредственного впрыска была практически полностью позаимствована с немецких двигателей BMW801, собственно, на первые модели М-62Н ставились узлы с распотрошенных "немцев". Непосредственный впрыск позволил увеличить степень сжатия с шести до семи с половиной на тех же топливах, правда, пришлось подбирать новые точки зажигания и работы клапанов. Зато мощность мотора скакнула с восьмисот до более чем тысячи лошадей, что увеличило скорость на полсотни километров. Для М-63Н мощность повысилась всего на сто лошадей, до тысячи ста, но и это дало прибавку в скорости на тридцатник, а учитывая большую начальную мощность, истребители с этим двигателем давали шестьсот пятьдесят километров — более чем на семьдесят километров в час быстрее, чем его основной противник Bf.109-F. Установка же BMW801, хотя и повысила скорость еще на тридцатку, но потребовала значительных переделок в планере — этот мотор был тяжелее наших М-62Н и М-63Н более чем на четыреста килограммов, и, хотя его мощность и превышала полторы тысячи лошадей, а на взлетном режиме — и все тысячу восемьсот, но мы уже не могли ее полноценно использовать — аэродинамика наших слупленных на коленке планеров не позволяла разгонять себя выше шестисот семидесяти километров в час даже в пике. Требовались более фундаментальные расчеты и продувки. Поэтому, достигнув потолка, авиаконструкторы засели за учебники и материальную часть, а двигателисты начали по-немногу осваивать производство своих моторов — ведь пока мы летали на том, что смогли собрать по округе — своего и трофейного — а это было около двухсот моторов, примерно такое количество самолетов у нас и было. Это если считать по истребителям, как наиболее важному на тот момент виду авиационной техники — надо было отбиваться от наседавшего фрица, чтобы на земле могли относительно спокойно устанавливать и развивать производство. И, кстати, я выполнил свое обещание перед летчиками — посадил их на самолеты и дал возможность бить врага. Теперь с них причиталось, и, естественно, я затребовал с них, помимо "синего неба над головой", еще и по пятерых летчиков, подготовленных за три месяца каждым из трехсот пилотов, которые были у нас на тот момент. Пусть стараются, пока у нас есть возможность — фрицы, получив ушат холодной воды, временно притихли.

За это же время — с сентября по конец ноября — мы отработали воздушную разведку. На базе осоавиахима разведчики нашли ангар с пятью планерами — они никого не заинтересовали — ни наших, ни фрицев. А вот мне это показалось интересным. Планеры рассчитаны на длительный полет с минимальным расходом топлива, собственно, вообще безо всякого расхода. То есть по идее, если поставить на них хоть какой-то мотор, они могут висеть в воздухе практически часами — самое то для разведки. Поэтому в качестве проверки этой идеи мы поставили на них слабосильные но легкие моторы, которые было некуда больше приткнуть, и в первый же вылет летчики забрались на десять километров — даже выше пресловутой рамы. Там было холодно и не хватало кислорода, поэтому техники установили обогреватели, максимально загерметизировали внутреннее обитаемое пространство и установили нагнетатель воздуха. Начали пытаться делать разведку, но даже в бинокль, тем более одному человеку, было мало что видно внизу. Пришлось менять конструкцию планера, чтобы создать рабочее место для специально выделенного наблюдателя и аппаратуры. Сзади кабины нарастили фюзеляж и оборудовали там для него место. В полу сделали окно, через которое можно было рассматривать поверхность земли в установленные на одном поворотном механизме подзорную трубу и два телескопа — они увеличивали в пять, пятнадцать и тридцать раз соответственно, то есть на максимальном увеличении теоретически мы могли видеть с десятикилометровой высоты как если бы находились на расстоянии трехсот метров. Неплохо, но воздушные потоки давали постоянные мелкие толчки, так что и при пятикратном увеличении сложно было что-то разглядеть — так, общие детали. Фотоаппарат конечно решал проблему — он делал моментальный снимок и, хоть он и получался темным из-за очень маленькойсветосилы, но зато давал четкие кадры, так как исключал смазывание визуального поля из-за тряски — съемка кадра делалась за микросекунды, а за это время сдвиг аппарата из-за тряски был исчезающе малым. Не всегда правда попадали объективом сразу в нужное место, но эту проблему компенсировали многократной съемкой. Так мы заблаговременно стали узнавать о передвижении опасных для нас соединений — полков пехоты, танковых батальонов, гаубичных батарей — и могли совершить превентивные удары — диверсиями или артиллерийским налетом. Но успевали не всегда — пока планер отснимет площадь, вернется на базу, пока проявим пленку — за это время проходило два-три часа и многое могло измениться. Поэтому по-настоящему оперативная разведка у нас появилась в середине октября, после установки гиростабилизированных платформ для оборудования наблюдения — теперь наблюдатель мог в режиме реального времени сообщать на землю что видно внизу. Разведывательные планеры использовались как для стратегической разведки, так и в тактических целях — они поддерживали конкретные операции, иногда для налета одной роты на, допустим, склад, было задействовано до пяти планеров, которые контролировали как обстановку непосредственно на самом объекте, так и прилегающую территорию. Это позволяло своевременно выдвигать подразделения отсечки на направления выдвижения немцами помощи своему атакованному объекту и приостанавливать их. Такое маневрирование позволяло нам обходиться меньшими силами. Сопровождение колонн также ложилось на плечи планеров.

Теперь вокруг нас образовался круг радиусом в пятьсот километров, в котором мы знали, что происходит. Его обеспечивали не только планеры, но и наземные группы — наши или дружественных нам партизан, которых мы снабжали рациями, боеприпасами и оружием, информационной, а порой и силовой поддержкой — если кого-то слишком туго зажимали фашисты, мы делали в тот район высадку диверсионных и снайперских подразделений, которые точечными, но болезненными ударами быстро снижали ретивость наседавших. И, прочувствовав, что с нами они будут гораздо целее, все больше "диких" партизан вливались в наши военные части.

Глава 22

Осенью происходило развитие не только нашей авиатехники, но и вообще всей территории. За сентябрь в дополнение к нашим 65 тысячам мы втянули в свой район из окружающей местности еще более ста тысяч человек — в основном гражданских но и военных нашлось немало — и в лагерях, и в лесах. Пришлось расширять и контролируемую территорию. Немцы пытались нас сдерживать, но все более-менее боеспособные пехотные дивизии были на главном фронте, и против нас они могли бросить только недостаточно обученные и укомплектованные части. Их мы брали измором — небольшие но постоянные диверсионные операции плавили эти части — обстрелы из минометов, снайперская охота, нападения на колонны — порой было достаточно выбить двадцать процентов личного состава, чтобы обстановка с той или иной местности резко склонялась в нашу пользу — немцы теряли способность контролировать какие-то участки и это вдруг и резко приводило к тому, что они больше не могли контролировать и другие — мелкие патрули мы выбивали, крупных на всех не хватало, и им оставалось сидеть в населенном пункте, закопавшись по самую макушку. Над местным населением они больше не зверствовали после нескольких показательных ответных акций с нашей стороны — мы печатали листовки, где подробно рассказывали немецким солдатам что и почему мы сделали с их соратниками. Пока еще остающиеся в живых прониклись и даже иногда расстреливали зарвавшихся из своих союзничков. Все чаще удавалось договориться с гарнизоном какой-нибудь деревеньки о том, что мы их выпускаем с легким оружием и минимальным количеством боеприпасов в ответ на то, что они сдадут нам этот пункт — сейчас для нас было главным территория, а не кровь врага — ее мы выпили немало и еще больше выпьем, но надо наращивать базу для победы.

Территории были нужны прежде всего из-за урожая. Посевы на освобожденных землях убирались ударными темпами с помощью прицепных зерновых и клубнеуброчных комбайнов — на время страды пришлось отвлечь много пехотных соединений и рабочих из мастерских, зато собрали урожай практически мгновенно — за две недели. Урожай был не слишком большим, но позволял надеяться дотянуть до следующего. В укрепрайонах строились зерно- и клубнехранилища, куда он и свозился — пришлось пустить на них весь бетон, произведенный в течение месяца, зато была надежда сохранить максимум из собранного. Бетонные заводики строились постоянно — небольшие, на пять-десять кубометров бетона в сутки, они работали круглосуточно в две смены по 12 часов, обеспечивая нас строительным материалом для дотов, бункеров, тех же хранилищ, складов — мы зарывались в землю, строя системы опорных пунктов на пересечениях дорог и на танкоопасных направлениях, которые смогут поддерживать друг друга. Наземная операция представлялась нам наиболее опасной угрозой — все-таки для бомбежек мы были менее уязвимы из-за нашей рассредоточенности — немцы замаятся гоняться по воздуху за каждым подразделением, а вот если наедут танки — хана — зачистят и даже не пикнем. Конечно, нас смогут выковырять артиллерией калибра не менее 150 миллиметров или полутонными бомбами, но вот все что полегче — это наши укрепления выдержат.

Из всего населения в войсках было не более тридцати тысяч человек, из них пятнадцать — в технических — танковых, артиллерии, авиации, радиовойсках, еще семь тысяч — это подразделения спецназа, которые сильно портили немцам кровь своими наскоками и могли сильно притормозить какие угодно колонны на узких лесных дорогах, а по шоссе они так просто и не пройдут — мы прикрыли их достаточно мощными укрепрайонами, которые не только были насыщены пехотой, но и сами прикрыты — и крупнокалиберной артиллерией, и авиацией. Ну и восемь тысяч были в стрелковых подразделениях, задачей которых было встать на позиции и умереть. Их мы тоже переучивали на маневренную войну, но не все были к ней способны, да и учителей не хватало. Во всех частях постоянно шли учения — штабные и полевые. Индивидуальные, подразделениями и соединениями — в последних упор делался прежде всего на взаимодействие между родами войск — пехотой, танками, артиллерией, авиацией, спецназом, снайперами — целые оркестры днями и ночами отрабатывали слаженность своих партий. Многие солдаты и командиры чесали затылки и говорили, что вот если бы такая армия была четыре месяца назад, мы были бы уже в Берлине. Что самое интересное, большинство тактических приемов придумали эти же самые военнослужащие — их просто надо было немного подтолкнуть в нужном направлении и позволять ошибаться на занятиях — главное, чтобы они каждую свою мысль могли обосновать, а оппоненты — разобрать именно мысль, а не человека, ее выдвинувшего. Такой подход способствовал созданию деловой и дружеской атмосферы — даже если кто-то по итогам обсуждений оказывался не прав, ему не было смысла злиться, наоборот, мы старались сделать так, чтобы он воспринимал это как возможность обучиться, нарастить свои знания, улучшить навыки.

Немцы тоже почувствовали улучшение нашей тактики а порой и стратегии — все чаще их подразделения оказывались в окружении и были вынуждены сдаваться. Их мы обменивали на наших военнопленных и гражданских в соотношении один немец за десять-двадцать наших — пока фрицы ценили себя еще очень высоко.

Глава 23

Всем этим успехам во многом мы были обязаны той новой системе обучения, что выросла из наших совместных посиделок.

Начиная с июля бойцов обучали общению с техникой на конкретных примерах — на двух-трехчасовых занятиях раз в день они совместно с механиками перебирали узлы и агрегаты различной техники — коробки передач, двигатели, рулевое управление, систему зажигания — и так постепенно, на практике, знакомились с устройством автомобиля или танка. Поначалу это несколько задерживало ремонт техники, так как механики много времени тратили на объяснения и показ малоопытным людям как все работает и для чего нужны те или иные детали. Но вскоре, после двух-трех занятий, группы начинали быстрее разбираться с работой новых узлов, стали самостоятельно находить неисправности даже после короткого объяснения принципа работы — просто по цвету смазки или видимым дефектам на поверхности деталей. И оказалось, что у техников появился громадный резерв рабочей силы — теперь они сами требовали себе на занятия бойцов, чтобы перебрать тот или иной механизм, сделать ТО автомобиля или провести ремонт сломавшегося блока — много рабочих рук позволяло опытным механикам лишь контролировать работы, не занимаясь непосредственно откручиванием гаек или протиранием деталей ветошью — все это делали "ученики", которым такая новая для них работа позволяла получить новую специальность, что повышало их авторитет в собственных глазах и в глазах товарищей. Наиболее толковых бойцов переводили из боевых подразделений в ремонтные, а затем и в производственные — естественно, если они не сильно сопротивлялись этому — некоторые хотели бить фашиста непосредственно своими руками, но большинство, пусть и после некоторой беседы, понимало, что поддержание техники в рабочем состоянии — дело не менее важное, тем более что и общая установка была на механизацию процесса уничтожения врага. В результате такое поточное обучение уже к сентябрю давало по двести-триста новых механиков в неделю, что в свою очередь резко повысило насыщенность наших частей техникой.

Менее толковым, которые не переходили в ремонтно-производственные бригады, тем не менее тоже находилась работа по использованию этой самой техники. Да даже если у них не получалось нормально использовать технику и она постоянно у них ломалась из-за неправильной эксплуатации, то все-равно, на выходе мы получали повышение знаний данной категории. Ну — а не получилось в этой области — получится где-то еще, или позднее еще раз попробует — "все для человека". Тем более что мы постоянно проводили курсы по смежным специальностям, и порой человек, пока неспособный к управлению техникой, становился отличным наводчиком зенитки или заряжающим в танке — тоже непростая работа. Главное — что он попробовал повертеть железки, прикоснулся к новому для себя — все лучше, чем постоянно быть на одном и том же уровне.

Ведь самое сложное в технике — нештатные ситуации. И без знания, а тем более понимания, из-за чего они происходят и как действовать в конкретных ситуациях, управление техникой будет неэффективным — будут гореть тормоза, ломаться валы и шестеренки, а все потому, что, например, вместо плавного и равномерного выхода резко газанул на песчаном грунте, колеса потеряли сцепление с ним, сопротивление на них уменьшилось и как следствие резко возросли обороты — система вошла в нерасчетный режим и ответила на такое управление поломкой.

Самое сложное в перестройке обучения было составить критерии, цель — чему же надо научить человека на конкретном курсе. То ли двигательной активности, для взятия зданий, то ли способности восприятия, для ведения разведки, то ли быстрым расчетам для поражения воздушных целей — приходилось каждую ситуацию раскладывать на составляющие, определять способы действия, и уже от этого составлять план обучения и проверки знаний и навыков. Ну это помимо того, что была составлена начальная версия карты деятельностей, которая затем постоянно пополнялась. К ноябрю только кодификацией занималось более тридцати человек, которые привлекали специалистов из конкретных областей деятельности. Что-то взяли и из перечня образовательных учреждений, но там была слишком крупная градация по профессиям. Мы же хотели составить набор более мелких специализаций, чтобы была возможность обучения людей без длительного отрыва от их деятельности — что-то типа курсов повышения квалификации — так не страдало и дело, и человек приобретал новые знания и навыки, которые позволяли выполнять это дело более эффективно либо же выходить на новый уровень в той же или связанной с ней области. Например, заряжающий зенитки мог быть обучен специальности наводчика — вращению рукояток и работе с прицелом. А для этого ему надо было изучить работу червячных и зубчатых передач, уход за ними — чтобы он знал ограничения по скорости наводки и не "закусил" передачу, пытаясь менять настройки прицела резче, чем она позволяет. А от наводчика один шаг до командира орудия, где уже требуется простейшая геометрия для расчета установок прицела, знание летательных аппаратов — их возможности и тактики использования — чтобы предугадать возможные действия противника и выдать упреждающую команду расчету — наводчику, заряжающим. А это новые специализации, которые можно получать и постепенно — овладел расчетом траекторий — уже в принципе может управлять боевым расчетом, освоил тактику противника — может еще эффективнее управлять расчетом и так далее, и все — без отрыва от "боевого производства" — просто постепенно повышает уровень мастерства, а мы вместе с тем практически сразу получаем боевую единицу, которая хоть как-то может выполнять свои обязанности — голод на профессионалов, особенно в июне, был просто страшный, поэтому приходилось обучать людей сначала самому основному, а уже затем подтягивать до нормального уровня. И вместе с тем человек не грузился сразу всеми знаниями, он отрабатывал их на практике по кускам — это позволяло прочно закреплять каждый блок навыков, в отличие от стандартного обучения, где знания, недостаточно усвоившись, наслаивались друг на друга, и на выходе получали человека, которого все-равно надо было учить "на производстве". Еще больше закреплялись эти знания, когда человек сам становился учителем по курсу — после некоторой практики мы поручали таким новоиспеченным мастерам самим обучить недавно полученной специальности двух-трех новичков. Одновременно с еще большим закреплением навыков это позволяло решить и проблему преподавательского состава — он буквально рос как на дрожжах. "Настоящим" преподавателям оставались контрольные функции — выборочно проверить знания учеников и постараться доучить тех, кто не освоил курс, одновременно же выяснить причину неудачного обучения — то ли сам курсант не проявил усидчивости или сообразительности, то ли "учитель" не смог передать знания, а то и сам не освоил их в полной мере, но как-то "проскочил" сдачу зачета. И по результатам проверки проводились беседы, доучивания, иногда — отстранение от должности. Одновременно уточнялись методики и принципы обучения — такое "обучение с пылу с жару" давало хорошую обратную связь о результативности методик обучения. Но в основном конвейер работал. Что характерно, обучение шло практически без отрыва от производства — каждый человек участвовал в боях не постоянно целыми днями (за редким исключением сложных операций или кризисов на отдельных участках), и выделить два-три часа в день могли как "учителя", так и ученики.

Главное, что при такой системе ученик не тупо заучивал новые знания, а усваивал их через применение на практике, то есть они твердо укреплялись в его голове, так как сразу же соединялись с практическими действиями, то есть становились действительно "его" знаниями.

Правда, вскоре выявилась такая особенность — люди не всегда видели всю картину их деятельности целиком, хотя и успешно с нею справлялись. Поэтому, чтобы выводить таких профессионалов на новый уровень, мы все-таки ввели и обобщающие курсы, которые приводили отдельные знания в систему — с теорией, примерами ее применения к практике. Но такие курсы тоже были не длительными — от недели до двух месяцев, и вводили мы их уже позднее — начиная с 43го, когда острая необходимость в специалистах несколько спала и стало возможным отрывать их на такие длительные сроки. Сами курсы были построены тоже в основном на решении практических задач, на том, чтобы обучающиеся сами делали выводы исходя из своих знаний — кратко описывалась проблема, давались пути возможного решения, потом обучаемые решали задачу, затем шло обсуждение вариантов решения, и только после этого, в качестве итога, преподаватель зачитывал теоретическую информацию, до которой обучающиеся в принципе дошли еще при решении и обсуждении. Конечно, не по всем специальностям все было так гладко, но их количество росло по мере того, как находился человек, который мог перевести какой-то из курсов теории в учебный план по новой методике. Само собой, ему помогали психологи и педагоги, но сами-то примеры они придумать не могли — тут-то и требовался профессионал по предметной области.

Мотивация же для обучения была более чем весомая — как можно скорее убить врага чтобы остаться живым. Только для каждой специализации надо было объяснить — как она поможет быстрее убить врага — это положение доводилось до обучаемых в самом начале и периодически повторялось в процессе обучения, чтобы закрепить как мантру, которая и в дальнейшем позволит эффективно использовать полученные знания. "Мягко нащупать цель" для наводчика, "Срезать при входе в атаку" для командира, "Вложить снаряд без перекоса" для заряжающего — каждой специализации психологи со специалистами подбирали одно или несколько простых для запоминания и понятных по цели правил. Безо всяких там "неустанно крушить врага" — это только для заключительной части митингов.

При показе заданий учитель проговаривал свои действия — что собирается делать, для чего, какие возможны варианты развития событий. Ученики, при выполнении заданий, также проговаривали свои действия, чтобы учитель мог их контролировать — но по сокращенной программе — что собираются делать, чего надо избежать — из основного и самого вероятного или опасного. Так ученик приучался действовать строго по алгоритму, а учитель мог его контролировать и в случае ошибки сразу же остановить и исправить ее. Или, если речь невнятна, обучающийся запинается и путается — значит, что-то не усвоил — тогда учитель повторяет часть, вызвавшую затруднения.

Те тонкости и нюансы, что не вошли в алгоритм, как правило преодолевались уже в ходе их возникновения — все-таки какую-то теорию попутно давали. Ну а уж если человек не справлялся — тут ничего не поделать — риск неполного усвоения знаний от такой технологии обучения компенсировался повышением количества обученных людей, ведь далеко не каждый столкнется с очень сложной проблемой, как правило они все разрешимы и после такого обучения, а наиболее часто встречающиеся проблемы перечислены в курсе. Тем более, что обычная технология обучения также не давала гарантии решения всех возникающих проблем.

Командиры частей должны были увязывать курсы с обучением в части — они должны были планировать — кого, когда и на какие курсы отправить, кто будет их замещать. То же было и на производстве — курсы по обучению, например, сверлению были встроены в технологические цепочки — ученикам выдавались реальные заготовки, на которых они тренировались после нескольких сверловок на "учебных" деталях. И делом технолога было встроить это обучение таким образом, чтобы неудачная операция ученика не испортила труд многих рабочих. То есть ученики обычно ставились на начальных операциях, когда после базирования деталей, выполненного опытными рабочими, было неважно — будет раньше просверлено отверстие или же пойдет фрезерная обработка — "потерями" будет максимум операция базирования.

В ряд задач или алгоритмов включали неправильные или неточные сведения, которые должны поставить обучающегося в тупик из-за своей неизвестности или противоречивости. Так тренировали критичность людей к постановке задач — чтобы они не принимали их как изначально правильные, а постоянно сверяли со своим опытом. И если в нем не находится соответствий — задавали бы уточняющие вопросы тому, кто ставит задачу. А то порой бывает так, что человек задачу не понял, но начал ее выполнять. Результат как правило плачевен. Мы хотели исключить такие ситуации — если не полностью, то по максимуму. Высшим шиком было, когда обучающийся подвергал сомнению сами критерии оценки деятельности, а то и вообще — предлагал новые. Таких мы брали на особый контроль, так как именно постановка целей и правильная оценка действий — наиболее важный навык в управлении обществом и коллективом. И если кто-то показывает способности в этом направлении — его надо брать на заметку и всячески развивать и продвигать. Иначе мало того что потеряем человека, мыслящего позитивистски, так он, не получив реализации своим способностям в рамках общего курса, может применить их и вне его рамок. А диссиденты и революции нам не нужны. Пусть лучше исправляет недочеты, будучи включенным в деятельность общества. Но это если замечания и предложения по делу, обоснованы. Если же это было бессодержательное проявление гонора — таких тоже брали на заметку, но как потенциальных разрушителей — коллектива, дела, государства. Борьба с ними велась жестко — после первых бесед, если он не унимался, ему навешивали вредительство и подрыв строя и отправляли в штрафные роты. Ибо нехер. Нет времени разбирать его "драгоценное" мнение.

Глава 24

Как мы вообще вышли на тему ускоренного обучения. Я проходил мимо группы солдат, которым сержант рассказывал устройство пулемета. Последовательно объясняя теорию, потом показывал сборку-разборку, потом — как ухаживать, и уже затем — солдаты допускались до практических занятий. Я и сам ничего не понял, точнее — только что рассказанное сразу же забывалось под ворохом новых сведений. Неудивительно, что бойцы не смогли сделать разборку, и сержант носился между ними как угорелый, обвиняя в растяпстве и глупости.

— Так. Сержант, ко мне!

— Сержант Петренко по Вашему приказанию прибыл!

— Сержант, Вы же видите, что бойцы просто утонули в ворохе информации. Надо их обучать постепенно, с подкреплением практикой. Давайте разобьем на этапы — сначала — краткая теория, а потом — блоки — разборка, сборка, смазка, но каждый блок — тоже разбить на подблоки. Сколько их будет?

— Ну..

— Например, для разборки.

— Ну… диск, затвор… Это если неполная.

— Вот и давайте их научим каждому из этапов. Только наверное еще больше приблизим к реалиям использования. Что чаще всего они будут делать с пулеметом?

— Стрелять.

— Это да. А в плане сборки-разборки?

— Ну — диск менять…

— Вот. Получается, их надо прежде всего научить менять диск, это полезно и для сборки-разборки. И в бою. Так?

— Так.

— Пробуйте.

В следующий час большинство бойцов уже четко могли собрать и разобрать пулемет. Еще час ушел на чистку-смазку. Сержант тихо удивлялся. Другие командиры ему сначала не верили, но бойцы раз за разом демонстрировали устойчивое знание пулемета, а против фактов не попрешь. Командиры стали зазывать этого сержанта на обучение своих бойцов, на чем он и его командир сделали хоть и недолгий, но неплохой приварок — в качестве платы за сержанта командиры давали кто бутылку водки, кто сапоги, а кто — и трофейные часы — получить в своем взводе или роте много обученных пулеметчиков — это знаете ли немало. Но лафа длилась недолго — через несколько дней он был привлечен к составлению методички, затем — обучал методике других сержантов, и вскоре командиры получили своих палочек-выручалочек. Мы же, в том числе и с их поддержкой, стали развивать эту тематику.

При обучении основной упор делался на основное, что потребуется в деятельности солдата. В его деятельности главное — выжить и убить врага. Поэтому и обучались они прежде всего тому, как выбрать позицию, с которой он может поразить врага и сам не попадет под огонь, как пробраться на эту позицию, как поразить врага и как потом скрыться с позиции, чтобы не попасть под ответный огонь. Солдат тренировали постоянно оценивать окружающий ландшафт с точки зрения того, откуда могут прозвучать выстрелы, где может находиться враг, и что будет делать солдат в каждом из случаев — куда и как двигаться, как стрелять. На марш-бросках командиры постоянно давали неожиданные вводные, и затем отслеживали действия бойцов, а потом разбирали ошибки или правильные действия и сразу же требовали от солдат, чтобы те объяснили, почему что-то считается ошибочным или правильным в данной ситуации — с помощью этой хитрости обучаемые крепче усваивали новые знания.

Частью методики оценки обстановки было конечно же знание поражающих свойств оружия — своего и врага. Будет ли достаточно укрыться за деревом или лучше заползти в воронку, или вообще можно быстро убраться открытого пространства, так как разброс пуль настолько велик, что вероятность попадания близка к нулю — все это солдаты также постоянно отрабатывали на практических занятиях, так что уже к концу второй недели КМБ практически каждый мог ответить, что например при обстреле из пулемета с семисот метров боец спокойно укроется за нетолстым деревцем — энергия пули уже не позволит его пробить, а касательные ранения не опасны — будет достаточно налепить индпакет или сделать перевязку.

Проводились игры — атака, оборона — на открытой местности, в лесу, один на один, один на группу, отделение на отделение, взвод на взвод — наблюдатели оценивали маневр, выбор укрытий, скорость прицеливания и стрельбы — задержался с падением за бугорок — ранен или убит, подставил бок — убит, вскочил без подавления врага очередью — убит, не спрятался когда по тебе "стреляют" — убит. И по результатам разбирали ошибки, успешные маневры, составляли программу дополнительной подготовки для отдельных бойцов. Игры шли постоянно, постоянно же росло и мастерство бойцов в маневре на поле боя. Конечно, поначалу, когда еще не было средств имитации боя, все это было довольно далеко от боевой обстановки, но даже такие результаты положительно сказывались на действиях воинов во время боя — при встрече взвод на взвод мы успешно уничтожали фрицев с минимальными потерями с нашей стороны — тех просто не учили перемещаться по полю боя с такой скоростью, что взяли мы, соответственно, фрицы не успевали прицеливаться по нашим бойцам, тогда как мы наоборот основной упор делали на скорость — перебежек, выбора и занятия позиции для стрельбы, прицеливания, охвата с флангов. Потом, с появлением достаточных количеств холостых патронов и взрывпакетов тренировочные бои сильно приблизились к реальным.

Маневр, точный и массовый огонь, правильная оценка защитных свойств местности и поражающего воздействия своего и вражеского оружия — вот кареугольные камни, которые лежали в успешности нашей подготовки. Отсюда и сравнительно небольшие потери при довольно большом количестве побед, из чего вытекало и осознание нашей непобедимости, а уже из него — уверенность в успехе, который придавал бойцам напор и агрессивность, которые и приводили к новым победам — круг замыкался, создавалась самоподдерживающаяся атмосфера победителей, которая втягивала в свою орбиту все новых участников — кризис малочисленности наших войск уходил в прошлое.

Уход за оружием — то же самое — солдат должен знать, как выглядит чистая смазка и нормальная поверхность, и как — загрязненная, а также — где какая смазка должна быть. И исходя из этих простых карт и следить за оружием — как при его чистке, так и использовании — какие части поберечь от излишнего соприкосновения с пылью и грязью, а на какие можно не обращать внимания. Все. Ну, для углубленного изучения — влияние температуры на поведение оружия — когда приостановить темп стрельбы, чтобы дать ему остыть, а когда можно и поднапрячь железку.

С тем же пулеметом, главное — это смочь его перезарядить и выстрелить. Этому прежде всего и обучали — присоединение и отсоединение диска, набивка его патронами, правильное использование рукоятки перезарядки, возможные проблемы и как их устранить — тот же перекос патрона. А уже потом, когда солдат освоит эти знания на практике — уже тогда рассказывали и про принцип работы, и что такое газоотводная трубка, и как до нее добраться, и как за ней ухаживать. И так далее. То есть обучение велось по той логике, в которой будет использоваться пулемет.

Минометчиков также обучали чуть ли не за день — установка и ориентирование ствола, привязка к местности, расчет стрельбы, для которого мы составили прозрачные графические схемы, которые можно было накладывать друг на друга и так получать окончательную дальность в зависимости от угла, заряда, температуры, ветра и его направления. Эти графики легко запоминались, поэтому многие командиры и наводчики вскоре начинали стрельбу уже не прибегая к их помощи. А все остальное время уходило на те же выбор позиции и маневр.

С младшим, а особенно со средним и старшим комсоставом все обстояло гораздо сложнее. Там был уровень уже не столько моторных, сколько умственных навыков. При взгляде на местность командир должен был решить — какими силами и средствами можно оборонить эту местность или провести на ней атаку. А для этого он должен был проиграть весь бой в голове, представить — будет ли достаточно одного пулемета, чтобы прикрыть вон ту ложбинку, и что будет, если этот пулемет будет подавлен — как тогда подстраховать ту ложбинку от прорыва неприятеля? Сколько минометов потребуется, чтобы закрыть вот эту среднепересеченную местность, в которой так удобно перемещаться пехоте по всем этим распадкам и балочкам. А они хотя и мелкие, но их много, поэтому попадание мины в один из распадков автоматически защитит соседние. То есть нужно повышать плотность минометного огня, чтобы с учетом вероятности попадания и разброса мин все эти балочки перекрывались шквалами осколков хотя бы раз в минуту — как раз время, чтобы фриц прочухался, поднял голову и попытался двинуться дальше — тут-то его каааак… А успеет ли добежать резерв, если на фланге будет обнаружен противник? И так далее.

Основной проблемой при разработке карт обучения было даже не найти специалиста, а составить специалисту, психологу, педагогу такую карту обучения, чтобы исключить у новичка возникновение типичных ошибок в начале работы. Чтобы зенитчик видел скольжение самолета, заходящего на него в атаку, и посылал пули не в контур, считая что самолет идет точно на него, а, увидев их уход, выбирал упреждение. Чтобы снайпер ставил метку на низ цели в начале диапазона дистанций конкретного прицела и на верх — в конце. Чтобы токарь по виду стружки мог определить, что резец уже затупился и не столько срезает, сколько сдирает металл с детали, и его пора переточить. И так далее. Не сразу, не для всех специализаций и действий, но шаг за шагом мы составляли такие карты. Главное в этом деле было раскрыть, вывести наружу те приемы, внутренние механизмы, с помощью которых успешные бойцы и работники действовали правильно. Проблема в том, что при достижении некоторой стадии мастерства, все эти секреты уходят "вглубь" сознания, и на поверхности остается только одно правильное действие, которое окружающие считают чудом и божьим даром, хотя в большинстве случаев это — "всего-лишь" наблюдательность, перешедшая в опыт. Осваивая какую-либо деятельность традиционным путем, человек тратил на приобретение мастерства много времени и терпения, мы же хотели ускорить этот процесс, чтобы новички сразу получали уже пройденные другими этапы, чтобы они "стояли на плечах гигантов" и тратили свое время и терпение на дальнейший прогресс в своей области деятельности, а не повторяли раз за разом путь, уже пройденный другими. Но и этот путь он должен пройти сам, чтобы все знания выросли в его голове, а опыт других передается лишь в виде подсказок и примеров.

Глава 25

С большой землей нам удалось установить связь еще в начале августа, и мы передавали им развединформацию и наши наработки в тактике и технике, но насколько те их использовали — сказать было трудно. Киев со Смоленском держались, но больше успехов и не было, а от переданных нам немцами пленных "оттуда" мы слышали, что их порой по-прежнему посылали в бессмысленные атаки на пулеметы безо всякой артиллерийской либо танковой поддержки — установленный "интернационалистами" людоедский климат в отношении к своим же людям по-прежнему диктовал начальству необходимость брать под козырек и создавать видимость действий несмотря ни на что, лишь бы начальство, которому "видней", видело что их приказы исполняются беспрекословно, а следовательно их власти ничего не грозит.

Мы у себя старались насаждать другую атмосферу — атмосферу сотрудничества, когда и начальники и подчиненные понимали, что делают одно дело и его надо делать совместно, так как не может один человек отследить и проконтролировать все взаимосвязи, и чем комплекснее дело, тем обширнее и сложнее эти взаимосвязи. Поэтому во всех организациях и воинских подразделениях мы вводили единый подход всестороннего, равноправного и аргументированного обсуждения, а комитет по его итогам оценивал деятельность и участие каждого, внося заметки в его учетную книжку, которую ввели специально для таких случаев. Эти же записи вносились и в центральную картотеку гражданского взаимодействия — так окрестили мы эту структуру. Ее цель — отслеживать жизненный путь каждого гражданина, выявлять и продвигать прежде всего тех, кто нацелен на повышение благосостояния общества. Каждому руководителю было вменено в обязанность готовить кадровый резерв — не только для себя, но и для других областей. Специальные депутатские комиссии вели картотеки таких специалистов. Это помогало выявлять некомпетентных людей и переводить их на другие работы или должности — иногда даже с повышением, если выяснялось, что там он принесет больше пользы для нашего сообщества. Конечно, все было далеко неидеально — были и конфликты, несправедливое отношение, но это компенсировалось возможностью подчиненных обратиться через голову начальника, пока его дело не будет рассмотрено на уровне аргументов. Многие начальники, а особенно высшие командиры из военной среды, скрипели зубами, но понимали, что только так мы сможем выстоять. Некоторых конечно приходилось гнобить тем, что они сдались в плен — это позволяло временно снизить накал и перевести обсуждение в конструктивное русло, но окончательно проблемы конечно не решало, а загоняло ее вглубь. Где и когда прорвет было неизвестно. Тем не менее, пока система работала, хотя иногда и со скрипом — не все могли сразу перестроиться на новый стиль взаимодействия с другими людьми, особенно когда все еще хорошо помнили времена, когда на любое мнение компетентного специалиста можно было вылить поток обвинений в предательстве революции и тем самым "победить" в споре, заткнуть оппонента. Сейчас такое тоже прорывалось, и тогда человеку ставилась черная метка, которую он мог стереть только продуктивным трудом или боевыми действиями.

Человека не переделать, но можно переделать его реакцию на происходящее, и уже она, войдя в привычку, начинает менять человека.

Многим, кто в другой истории пошел служить немцам, просто не предоставилось другой возможности. А мы предоставили им возможность не идти к немцам, поэтому они не стали предателями. Хотя предрасположенность к предательству у них и осталась, но она не получила шанса себя проявить — а мы сохраняли для общества в остальном нормального человека.

Территория — это не только население и урожай, но еще и разбросанная по ней техника — ее мы собирали, восстанавливали и вводили в строй. Как я уже говорил, в начале сентября наши механики вывели технологию газопламенной наплавки покрытий на промышленный уровень, и теперь восстанавливали изношенные и разбитые движки. В итоге к двадцатым числам сентября мы собрали танковый кулак из двухсот семидесяти танков — из них пятьдесят семь САУ с противотанковыми пушками трех калибров, 85 средних танков — наших т-34 и немецких т-3, 14 тяжелых кв-2 и остальное — легкие танки с пушечным и мелкокалиберным зенитным вооружением — согласно нашей новой доктрине, принятой с моей подачи, их предполагалось пускать вслед за средними и тяжелыми танками и вместе с ними подавлять пулеметные гнезда и ПТО. На большинство танков мы наварили дополнительной брони, на некоторых сделали сандвичи с бетоном — это хотя и увеличило массу и соответственно снизило скорость, но зато повысило снарядную стойкость техники.

Время работало на нас, но, почувствовав себя увереннее, воспрянув после поражений, все больше горячих голов начинало поглядывать на командиров с недоумением — чего сидим? Надо бить врага!!! Многие командиры тоже извертелись от нетерпения — снова вспомнили про "бить врага на его территории". Надо было делать новое наступление, иначе наломают дров. К тому же и собранный танковый кулак нещадно чесался.

Вопрос — куда наступать. С одной стороны, надо бы на восток, к своим. С другой — так мы растянем фронт как раз между фронтами немцев — те смогут ударить как с юга, так и с севера. К тому же — на востоке — Минск, взять его — большое психологические преимущество. Вот только в нашей ситуации он нам не особо полезен — все дороги Белоруссии надежно перекрыты от передвижения больших колонн немцев либо нашей территорией либо нашими диверсионными группами. Минск получается в как бы в нашей грузовой тени — с его взятием мы только расширим территорию но это не повлияет на грузопотоки фашистов — они уже давно все пускают в обход. Зато поставит нас в еще боле уязвимое положение.

Вот Вильно — это другое дело — в нем пересекается несколько нитей железных и автомобильных дорог, которые сильно загружены. Сейчас мы на них, конечно, воздействовали, но недостаточно — все не перекрыть, и грузопотоки шли в общем беспрепятственно — слишком далеко были эти транспортные артерии от нашей территории. А вот если взять узел — все эти нити станут бесполезными. К тому же стратегически он нам более выгоден — мы можем двигаться на него от Гродно на северо-северо-восток и Лиды на север — там всего-то сто пятьдесят и сто километров соответственно, тогда как путь к Минску получится довольно извилистым — сто пятьдесят километров на северо-восток от Барановичей через несколько городков, захваченных фрицами — разведка доносила, что их уже укрепляют, хотя пока и недостаточно интенсивно. Это же в случае чего задержит и наступление на Вильно от Минска — там уже все двести километров на северо-запад. Взятие Минска ослабит транспортные потоки только для центрального фронта, тогда как Вильно — еще и северо-западный фронт. Двойная выгода.

Так мы спорили до хрипоты две недели. Запрашивали разведданные, характеристики дорог, возможности обороны — и снова спорили. Отработали несколько сценариев, промоделировали в штабных играх десятки маршей и сражений. Последним аргументом в пользу Вильно стало то, что неподалеку обнаружился лагерь военнопленных чуть ли не на двадцать тысяч — такой резерв мы упустить не могли. Потом еще вскрылось, что перекинуть силы с центрального фронта к Минску немцам было проще, чем к тому же Вильно — с центрального или северо-западного. Но это открылось нам уже позднее, на момент принятия решения мы про это как-то не подумали — мал еще опыт.

Глава 26

Итак, наступление началось. Но для немцев все выглядело как-то невнятно. Вдруг к северу от нашей территории стали чаще обстреливать немецкие части и колонны, захватывать мелкие населенные пункты, взрывать незначительные мосты и потом не давать их восстанавливать, какой-то бомбардировщик с невероятной точностью, одной бомбой, обрушил крупный мост в Каунасе, через пару дней еще один, севернее, потом мосты стали рушиться с пугающей периодичностью — где бомбами, где странными взрывами, где прямой атакой — движение севернее и западнее Вильно вдруг встало. Потом удачным нападением был освобожден лагерь военнопленных и вот тут-то, когда большинство немецких частей региона рванулось на поимку беглецов, и вдарили наши основные силы. "Вдарили" конечно слишком сильно сказано — танковые колонны спицами пронизали пространство и уже через два часа после начала движения городские бои шли непосредственно в Вильно. Заранее разведанные блокирующие укрепления были просто сметены ливнем крупнокалиберных снарядов с фронта и снайперским огнем с тыла. Проще говоря, блокирующие нас части просто проспали, усыпленные тем, что их не беспокоили почти два месяца — все нападения и обстрелы происходили где-то в других местах, а у них все было тихо. Доложить о появлении колонн тоже не смогли — заранее разведанные проводные линии оказались перерезанными во многих местах, а радиостанции глушились со зверской яростью — на этом у нас сидело более сотни мощных передатчиков и почти тысяча операторов, которые отслеживали появление в эфире голосов на немецких частотах и тут же передавали частоту и направление оператору глушилки, который забивал обнаруженную частоту воем и свистом генератора помех — к немецкому приемнику удавалось прорваться только первым фразам, которыми как правило требовали позвать к аппарату какое-либо ответственное лицо. А потом становилось поздно — радиостанции с их операторами в нормальном или не очень виде переходили под наш контроль.

Фланги колонн охраняли заранее расставленные через каждые десять километров усиленные РДГ с батальонными минометами, так что несколько попыток атак было пресечено в зародыше, а потом было поздно — колонна проходила дальше.

Как для немцев стало неожиданностью наше наступление, так для нас стало неожиданностью сопротивление отрядов из местного литовского населения. И если их отряды в сельской местности мы успешно и быстро зачищали нашими ДРГ, то в самом Вильно приходилось вести бои буквально за каждый дом. Собственно, самые серьезные потери мы понесли именно в городе. Мы конечно понимали что городские бои отнимут у нас много жизней, но рассчитывали все-таки только на сопротивление немцев и небольшой части хиви. А оказалось — даже немцы не дрались так яростно как эти. Немцы, чуть попав под плотный обстрел, отходили — они понимали, что с их силами им не выстоять, а так они могут объединиться, перегруппироваться и выбить этих унтерменшей. А эти будущие "лесные братья" дрались за землю, которую они считали своей, понимая, что если сейчас отойдут, то Вильно уже никогда не станет Вильнюсом. Встретившись с таким упорным сопротивлением, мы приостановились, подтянули как можно больше артиллерии, мелкокалиберных зениток на гусеничном и автомобильном ходу, крупнокалиберных пулеметов, и пошлисквозь город свинцово-стальной волной. Гасили любое движение. В комнатах проверяли наличие хозяев броском гранаты. Многие, еще на тренировках по городским боям, недоумевали — зачем их так усердно гоняют в макетах домов вместо того, чтобы брать окопы. Но сейчас все, даже из самых отстающих, вдруг вспомнили чему их учили и стали сдавать самый главный экзамен. К вечеру того же дня все было кончено. Еще неделю продолжались зачистки и допросы.

Пока шел штурм города, стрелковые части обошли город и стали окапываться на заранее определенных рубежах.

С запада, со стороны Польши, все было тихо — несколько штурмов были отбиты и на этом немцы успокоились — свободных частей там не было. А вот с востока от Вильно и юга от Барановичей они поперли уже на следующий день. А через неделю встали. Леса, насыщенные нашими РДГ и схронами с припасами, оказались для немецких войск пластилином, который твердел с каждым часом. Мы не придумывали ничего нового — постоянные обстрелы и быстрые отступления, с тем, чтобы чуть погодя опять обстрелять и снова отступить, но уже в другом месте, подчас за полкилометра от места предыдущего обстрела. Немцы понемногу находили способы противодействия нашей системе вязкого пространства — по лесам шарились их диверсанты и разведчики, над головой висели разведывательные самолеты и постоянно сменяющие друг друга звенья штурмовиков и пикирующих бомбардировщиков, которые по наводке наземных войск выполняли бомбо-штурмовые удары по нашим обнаруженным или обнаружившим себя группам. Это если была радиосвязь. Она была далеко не всегда — служба радиоборьбы работала с каждым днем все лучше и лучше. Немцы и тут показали себя, начав указывать направление воздушных ударов ракетницами, но это конечно же снизило эффективность — летчикам приходилось постоянно наблюдать за землей, что давало возможность нашим истребителям клевать их из-за облаков. Появление же наземных диверсионных групп противника мы предугадали и выработали тактику шахматного порядка — наши РДГ распределялись по районам в пять километров и всегда две или три группы могли прийти на помощь одной из групп, столкнувшейся с егерями. Это позволяло нам быстро создавать локальное численное преимущество над фашистами и эффективно уничтожать их группы. Вот так, при общем численном превосходстве противника, мы заблаговременно создали численное превосходство в лесной местности, что позволяло нам удерживать над ней контроль и наносить из нее удары по дорогам, заполненным немецкими колоннами.

Наиболее опасная обстановка сложилась на юге — немцы тормознули мотопехотную дивизию, которая двигалась на Киев, и повернули ее на нас. Но наши действия на лесных дорогах в Припятских лесах заставили ее остановиться, а потом и повернуть назад, когда у них стали заканчиваться захваченные с собой припасы. Новые припасы, которые они послали вдогонку, обеспечивали в основном нас — колонны обеспечения мы успешно перехватывали нашими РДГ, которые стягивались к месту засады на основе разведданных и действовали совместно, порой до двухсот человек в одной засаде. К тому же мы разрушали все мосты, и переправы, до которых могли дотянуться — их взрывали разведчики либо разрушали бомбардировщики. К началу операции мы собрали звено из пяти бомбардировщиков — четырех немецких и одного нашего. Собирали мы их буквально из лома — из сбитых отбирали более-менее целые детали и ставили на наименее разрушенный корпус. У многих моторов не работали по одному-двум цилиндрам, которые не из чего было восстанавливать. Так что эти летающие франкенштейны давали гораздо меньшую скорость. Да еще мы навесили на них глушители, чтобы немецкие посты звуковой разведки как можно дольше не могли их засечь. Зато такая тихоходность и малошумность, а также камуфляж позволяли им буквально прокрасться к цели и скинуть всего одну радиоуправляемую бомбу, которая с вероятностью 80 % поражала цель, а если не хватало — повторяли в следующий раз. Такое не окончательное разрушение к тому же раздергивало ремонтные силы фашистов — кинувшись к одному мосту, они его начинали чинить, тут разрушался другой мост, они, починив первый на живую нитку, кидались к тому, пропускная способность первого моста падала, а через несколько дней он получал от нас добавки. Так мы существенно снизили грузопотоки к наступающим войскам. Тем ничего не оставалось делать, как только остановиться и потом повернуть назад. Уходящие войска мы тоже не оставляли без внимания, не давали утащить с собой поврежденную технику и оружие. Так припятские леса вдруг стали для немцев серьезной преградой.

Глава 27

Попытки массовых бомбардировок мы тоже отбили, и не только нашими новыми самолетами. К этому времени наши радиотехники с оружейниками сделали не только радиоуправляемые бомбы, но и начали выпуск радиоуправляемых зенитных ракет на базе рс-132. По горизонтали она летела на семь километров, по вертикали доставала до пяти, но и этого хватало, так как бомбардировки даже с трех километров давали слишком большой разброс, а плотных целей на больших площадях у нас не было. Оператор ракетной установки с помощью двух телескопов разной кратности вел ракетный снаряд к самолету и старался если не попасть в него, то хотя бы провести ее рядом и подорвать как можно ближе сбоку или по направлению к самолету. Поражающим элементом были стальные шарики. Как правило, на крупный бомбардировщик требовалось две-три ракеты, хотя иногда мы валили их и с первого выстрела. Основным минусом ракет была сильная демаскировка — вертикальный дымный след был виден издалека и к его источнику на земле устремлялись все самолеты противника. Но это позволяло снимать их многочисленной ствольной зенитной артиллерии и крупнокалиберными пулеметами — в районах зенитных ракет мы концентрировали много стволов и даже подобраться к цели было проблематично — за месяц мы потеряли восемь пусковых установок и только три оператора — для них мы строили железобетонные бункеры, которые можно было уничтожить только прямым попаданием как минимум пятисоткилограммовой бомбы, а такие бомбы пронести в массовых количествах могли далеко не все, а надо ведь еще и попасть. К тому же силы люфтваффе распылялись на макеты зенитных орудий — сделанное из дерева и только ствол из стальной трубы, внешне оно не отличалось от обычной зенитки, так же могло шевелить стволом, имитировать выстрел с помощью холостого заряда и даже выполнят откат и накат после выстрела. Орудие обслуживалось двумя солдатами — один закладывал холостой заряд и производил "выстрел". второй дергал за веревки, имитируя откат, а потом оба дергали за веревки в обратную сторону и делали "накат ствола". Пленные немецкие пилоты говорили, что они были поражены и даже напуганы таким количеством стволов, поэтому старались не лезть в самую гущу и сбрасывали бомбы при первом удобном случае.

Так что к концу ноября мы уже вполне могли справиться с воздушным наступлением. Собственно, самым критичным в этом плане для нас оказался сентябрь, когда немцы уже прочувствовали опасность и начали давить на нас в том числе и с воздуха, а у нас еще не было достаточно сил ПВО, чтобы прикрыть себя от атак с неба. Поэтому первые три недели сентября основным средством ПВО оказались, как это не парадоксально, ДРГ, которые проводили диверсии на пока еще близких аэродромах немцев. Им удалось совершить пять удачных налетов, в которых было уничтожено почти сотня пикирующих и обычных бомбардировщиков и около двадцати истребителей — остальные пятнадцать нам удалось умыкнуть к себе, как и почти тридцать пикировщиков — эти силы на некоторое время, пока мы не стали производить свои истребители, позволили как-то прикрыть нашу территорию. Воодушевленный народ рвался и дальше наносить удары по аэродромам, но я с параноидальным упрямством твердил всем, что не надо считать немцев дураками, что они уже вот-вот выработают тактику противодействия и мы будем нести неоправданные потери без видимого результата — просто не сможем прорваться к самолетам через наземную охрану. Поэтому уже десятого сентября я просто запретил делать налеты непосредственно на аэродромы.

На некоторое время налеты на аэродромы стали вторичными — они стали всего-лишь затравкой для операций по уничтожению команд охотников, которые немцы организовали в ответ на наши минометные обстрелы аэродромов. Что они так поступят, я не сомневался, поэтому готовить отсечные группы и группы огневого уничтожения мы стали загодя. Первые после организации этих групп четыре налета прошли как и раньше, и народ начинал на меня коситься — дескать, перемудрил, перестраховался. Но пятый налет доказал мою правоту — разведка предупредила, что в окрестных деревнях появились какие-то странные немцы в дополнение к стоявшим там ранее. Это и оказались охотники на группы обстрела аэродромов. Их-то мы и ждали — выдвинувшись из мест расположения сразу после начала обстрела одного из аэродромов, они вляпались в засаду как малые дети и все там и полегли, ну, некоторые — после допросов. Еще несколько групп разведки зажали в лесах и также уничтожили. В одной из таких групп погиб и инициатор новой тактики немцев — его опознали по показаниям пленных. Так что очередной немецкий генератор и реализатор идей был уничтожен. Следующим их шагом наверняка будут засадные группы — с этим будет сложнее — придется проверять все участки леса перед тем, как разворачивать минометные позиции. Но немцы поступили проще — отодвинули аэродромы на сто-сто пятьдесят километров от нашей территории. Ну — и то хлеб, не нашлось у них пока очередного генератора.

С появлением же ракет и истребителей необходимость в рискованных наземных налетах на аэродромы отпала, да и тяжеловато было до них теперь добираться. Но все-равно, почти до самого Нового Года основная нагрузка на отражение воздушных атак лежала на истребителях. Пока же, в ноябре, основным препятствием к массовому использованию ракет было недостаточное количество операторов — не всякий человек мог четко вывести ракету на самолет, да и тем, кто мог, требовались постоянные тренировки — для них сделали специальные тренажеры, в которых по слегка выпуклой плоскости катался стальной шарик и поворотами рукоятки оператор был должен удержать его в центре.

Подобные тренажеры мы делали и для летчиков, и для танкистов, что позволяло нам существенно экономить моторесурс. Для обеих категорий были сделаны тренажеры, повторяющие рычаги танка или рукоятку управления самолета. Поначалу они также катали шарик по поверхности, а в ноябре инженеры ввели обратную связь — воздействие среды на рукоятки управления моделировалось электромоторами со случайным управлением — тренироваться стало гораздо тяжелее, зато руки привыкали компенсировать отклонения точными и минимальными движениями, что позволяло, пересев на технику, сходу к ней приноравливаться, так как в ней были сходные условия и соответственно требовались такие же навыки действий руками.

Затем пошли еще дальше и стали делать тренажеры, повторяющие основные элементы управления аппаратами. Так, для танкистов ввели моделирование работы сцепления, тормоза, газа, а для авиаторов — рукоятку газа. Наблюдатели задавали режим движения и следили за действиями обучаемых, отмечая их ошибки и тренируя раз за разом повторяющиеся ситуации, пока руки обучающихся не начинали действовать в автомате. Параллельное знание теории работы систем и механизмов давало учащимся комплексное представление не только о работе механизма, но и представление о том, как их действия повлияют на работу в конкретных условиях — все это закладывало навыки управления на уровень инстинктов. То есть в обучении работе с техникой мы пытались повторить те же принципы, что и для стрелковых подразделений. Для зенитчиков такие методы были введены еще ранее, там тренажером выступала сама зенитка, так как у нее не было критичного моторесурса и ее можно было гонять непосредственно вживую.

Глава 28

Но все это было уже в декабре-феврале. Октябрь же закончился для нашей страны двояко. С одной стороны, мы овладели и удержали Вильно, войска северо-западного фронта отбросили немцев от Ленинграда, сняв тем самым блокаду. С другой стороны, немцы захватили-таки Смоленск — стало понятно, что там делала их группа войск, которая постоянно увеличивалась. Мы сообщали об этом большой земле, но те либо не приняли наши сообщения во внимание либо, что скорее всего, все-таки не смогли противостоять наступлению, хотя более хорошо подготовленная оборона остановила немцев в ста километрах восточнее Смоленска. Киев оставался нашим. Одесса была окружена, но также оставалась у нас и сообщалась через Черное Море.

Видимо, неудача под Смоленском склонила советское руководство принять наше требование и признать образование на западных областях СССР Западной Советской Социалистической Республики. границы были определены условно — "что сможете взять у фашистов и удержать".

Прецеденты уже были — Белоруссо-Литовская ССР в 1918 м — существовала несколько месяцев, потом — западная область — включала Минск и Смоленск — в 23(27?)-36(38?) годах. Полоцк опять же отдали Белоруссии… Да много территорий тасовали в первые два десятилетия советской власти — передавали и отбирали у республик, укрупняли и разукрупняли губернии и области. Так что никого не удивило ни образование новой республики, ни ее пока не определенные границы.

По членам семей советских граждан, находящихся на нашей территории, была достигнута договоренность, что их не тронут, будут способствовать скорейшему воссоединению семей на той территории, которую они выберут, и корреспонденцию будут доставлять по адресатам, но так, чтобы власти СССР могли ее просматривать. Но мы продавили, чтобы, если письма не пройдут цензуру, их не уничтожать, а возвращать с пометкой, но получателю сообщать что им было послано письмо — так хотя бы людям было понятно, что была попытка связи и ее надо повторить, поменяв текст письма.

Некоторые наши товарищи восприняли в штыки новое образование, они опасались что это первый шаг к тому, чтобы отколоться от СССР. Часть таких "товарищей" пришлось перевезти на большую землю. Но основная масса населения восприняла новости как минимум спокойно, а некоторые и с радостью, так как нам достались архивы местных партийных органов и НКВД, по которым были начаты расследования о репрессиях — проверялась законность обвинений и условия получения доказательной базы. Стали выноситься приговоры, иногда и заочные. Ряд лиц были арестованы, сняты с должностей, либо понижены в званиях — навсегда или с испытательным сроком. Газеты СССР об этом не писали, но мы старались распространить эту информацию, и по стране пошли шепотки что после победы так будет везде. В результате НКВДшники умерили свой пыл, так как было неизвестно, вдруг и на самом деле их ретивость выйдет им потом боком.

Людей, по которым приговор был пересмотрен, запрашивали у руководства СССР из лагерей. Пока руководство СССР нуждалось в нас, поэтому, хоть и скрипя зубами, но шло на освобождение людей. Потом это нам конечно аукнется.

Между двумя частями СССР потянулись ручейки переписки, из которых народ узнавал о нашей жизни.

Как мне ни хотелось стать тихим технарем, у меня это не получилось. Как волна понесла меня в самом начале, так уже и не отпускала — пришлось стать политиком, лишь изредка занимаясь техническими вопросами, да и то все больше на уровне консультаций. Нет, я понимал, что в любом случае мне пришлось бы много консультировать, но тут потребовалось нести еще и представительские функции — встречаться с людьми, выступать на митингах и собраниях. А я этого не любил. Меня угнетало всякое общение с людьми — после даже получасового совещания мне требовался отдых — голова просто не варила. Здесь же, коль от всего этого было все-равно не отвертеться, пришлось перестраивать свое подсознание, чтобы оно воспринимало всю эту суету не как выпивающую силы, а наоборот, это я как бы напитывался новыми силами. И действительно, хотя поначалу поймать нужные ощущения мне удавалось с трудом, но чем дальше, тем проще мне становилось входить в состояние приподнятости, радости от общения с людьми. И вскоре я заметил, что это состояние приходит уже автоматом — мне на самом деле стало начинать нравиться общаться с людьми. Я предвкушал новые и не совсем новые лица, разговоры, ситуации.

Но не все ситуации были полезны. В ноябре я отметил очередной юбилей — семидесятое покушение на меня. Вместе с другими опасными ситуациями — бомбежками, обстрелами, засадами, участием в боевых действиях — количество опасных для жизни ситуаций уже перевалило за две сотни — мною овладел стальной фатализм.

Он стал моим щитом не только против непосредственной физической опасности, но и отложенной. Если раньше я считал достаточной защитой от властей СССР небольшой коллектив, под прикрытием которого я проскользну в советское общество, когда перейду линию фронта, то сейчас, так как я засветился по полной, пришлось создавать небольшой культ личности — мне казалось, что только всенародная если не любовь, то хотя бы известность, могут защитить меня от властей — если те будут видеть, что за мной, пусть и на словах, стоят значительные массы населения, меня не тронут. Конечно, было глупо рассчитывать на это, учитывая судьбу Троцкого, Бухарина и прочих политических деятелей, которые были не менее, а скорее даже более известны и знамениты, поэтому одновременно я старался улучшить и жизнь народа, чтобы его любовь ко мне, если она есть, подкреплялась ощущение заботы. Поэтому и приходилось вставлять в газетные статьи об улучшении жизненных условий упоминания обо мне — за этим следила служба агитации и пропаганды.

Глава 29

А сил на улучшение условий мы тратили изрядно. Всю вторую половину лета и начало осени мы выхватывали и обучали людей работе с техникой, строительным специальностям, работе в лабораториях, цехах, заводах и мастерских — выходившие из окружения и освобожденные из плена постоянно образовывали излишек людей, которых мы не могли направить на непосредственную борьбу с немцами — не хватало ни оружия, ни умений. Благо, сами немцы тогда еще несильно на нас напирали, и было достаточно тех диверсионных действий, что совершали наши ДРГ численностью чуть более трех тысяч человек, подкрепленные менее чем сотней танков и САУ. Остальных же, как я говорил ранее, отправляли на различные учебные курсы, где они осваивали не только военные, но и гражданские специальности.

То есть на первых порах я получил несколько десятков людей, впитавших от меня навыки обучения других людей. Это были те зерна, вокруг которых затем вырастали конгломераты людей, владеющих новыми техниками и знаниями. И они были очень важны, наверное даже важнее той техники, что была у нас к этому времени. А время на обучение нам дали сами фрицы, не восприняв нас по-началу всерьез, позволив нам создать зародыши военных и производственных структур, научиться новым методам ведения войны и труда.

И к концу сентября это количество более-менее подготовленных специалистов начало переходить в качество — мы вдруг стали способны к производительной, а не только ремонтной деятельности. Прежде всего это выразилось в значительном увеличении строительства жилья и помещений. Для увеличившегося населения мы строили бараки с кубриками на восемь квадратных метров — по восемь человек в каждом или семью, если кому повезло. Естественно, по современным мне меркам такое жилье было не бог весть чем, но на тот момент многие люди жили в гораздо худших условиях даже в мирное время, не говоря уж о военном, когда без наших усилий альтернативой была бы в лучшем случае землянка. А так, эти скворечники имели хоть и печное, но все-таки отопление — маленькие кирпичные или чугунные печки работали на торфе или дровах — этого добра было навалом и каждую неделю мы выпускали по торфодобывающему комбайну, чью конструкцию со значительными упрощениями слизали с комбайна, найденного на одном из предприятий. Для доставки торфа мы прокидывали узкоколейки к торфоразработкам и потом, если требовалось, перегружали на ширококолейные вагоны — для этого сделали опрокидыватели, чтобы уменьшить трудозатраты на перегрузку. Эту высокомеханизированную технологию добычи торфа мы ввели еще и потому, что торф стал основным источником углеводородного сырья для нефтехимии — из него мы гнали и топлива, и масла, и аммиак для производства азотной кислоты. Он же шел и на топливо для газовых печей — промышленных и металлургических — и на электростанции, и для двигателей машин и тракторов, переделанных на работу на генераторном газе — торф стал становым хребтом всей нашей энергетики.

Так что, уже к концу сентября каждую неделю мы вводили в строй более десяти тысяч квадратных метров жилья. Пока темпы ввода не успевали за приростом населения, и обеспеченность жильем снижалась. Но и мы наращивали строительные мощности — ставили бетонные и кирпичные заводы, организовывали лесопилки с приводом от ДВС, плавили все больше стекла. А высокая стандартизация жилья, которую мы приняли за основу, позволила нам существенно механизировать изготовление дверей, оконных рам и окон, мебели, шкафов и полок — многочисленная оснастка позволяла быстро закрепить и обработать сырье без многочисленных примерок и доводок. Так как обеспеченность строительными материалами в разных местностях была различной, то, естественно, сами коробки бараков были также из разного материала — как традиционного — бревно, кирпич, так и нового для этого времени — я постепенно вводил панельное домостроение. Пока панели были на четверть стены, но и такие размеры позволяли за день построить барак на сто человек. И строительные бригады дружно утверждали, что это не предел. А отделочные бригады еще за день устанавливали косяки, окна, двери, устанавливали чугунные или складывали кирпичные печи — и очередная партия жильцов въезжала в новое жилье, где была не только крыша над головой, но и теплый общественный туалет, помывочные помещения и помещение для стирки. Естественно, вода шла в лучшем случае из артезианских скважин, а то и возили в бочках из ближайшего водоема, ее нагрев выполнялся в бойлерах, но все-равно, постоянное наличие горячей воды значительно снизило педикулез и простуды.

Второй проблемой, помимо жилья, были обувь и одежда. Кожу забитых крупных животных пустили в основном на обувь — делали что-то типа берцев — высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве — хотя и сложнее сапогов, зато требуется меньше материала, а народ все-равно надо чем-то занять — нападение немцев разрушило хозяйственную деятельность западных районов СССР, как сильный сейсмический удар разрушает города — она просто посыпалась пыльной трухой — люди убегали от оккупации, или просто таились, здания разрушались бомбежками и пожарами, переставала поступать электроэнергия. И весь этот бурлящий поток следовало перехватить, успокоить, пристроить к делу, дать надежду и перспективы. Во многом эту работу удалось совершить благодаря восстановленной системе советской власти — местные советы, руководствуясь общими планами, которые мы постоянно корректировали в зависимости от ситуации и изменяющейся обстановки, выискивали станки и оборудование, сырье и материалы, восстанавливали работу электростанций, организовывали добычу топлива. И — пристраивали людей к работе, в том числе — и к производству одежды — на данный момент именно эта сфера деятельности позволяла нам аккумулировать множество свободных рук, так как доля ручного труда в ней приближалась к ста процентам. Из овчин делали тулупы. Из шерсти — укороченные шинели. Повсюду открывали небольшие фермы по разведению кроликов — добавка и мяса и шкур хотя бы на шапки. Немецкую форму, взятую на захваченных складах, перекрашивали в зимний камуфляж — просто комкали и окунали в чан сначала с темной краской, потом, когда высохнет — со светлой. Так она становилась практически непохожа на ненавистную одежду и можно было носить. Женщины перешивали на себя сами. Народ надо подготовить к зиме. Хорошо хоть портянок хватит на пару миллионов — вывезли склад, полностью забитый материей для них. И шла ускоренная переработка собранного льна и конопли — их стебли трепали, прочесывали, вили нить, ткали ткани, и пускали их на пошив одежды и постельного белья. Наладили изготовление пряжи из сосновых иголок — их долго разваривали и распаривали, потом полученную массу свивали в нити, и затем из полученной пряжи делали довольно теплые вещи — свитера, шарфы, носки, рукавицы — как вязкой, так и из тканей.

Само собой, довольно много вещей мы собрали по округе — и брошенных по дорогам, и с домов — как оставленных хозяевами, так и нет. Естественно, некоторые были этим недовольны, роптали, и, хотя мы и выдавали расписки в реквизиции вещей с их описанием, но мало кто верил, что их когда-нибудь удастся вернуть хотя бы деньгами. Но у нас просто не было другого выхода — без таких жестких мер половина народа зимой просто замерзнет. Но большинство относилось к таким мерам все-таки с пониманием — статьи в газетах, беседы с депутатами — все это приводило людей к пониманию того, что все мы находимся в одной лодке, поэтому местное население и само несло на сборные пункты довольно много одежды, некоторых даже приходилось заворачивать, так как они норовили оставить собственные семьи без последних штанов, что конечно же было не дело — есть излишки — сдай, но и сам не оставайся голым, иначе придется заботиться уже о тебе.

По-началу некоторые люди играли и нашим и вашим — и хорошо если только восточникам, а то и сотрудничали с немецкой агентурой. Как повернется ситуация — неизвестно, что ожидать от нас — тоже — вот и метались. Тем более что сотрудничество с восточниками не рассматривали как предательство — все-таки те были законной властью, а мы — непонятно кем, хотя за нами и стояла сила, и мы как-то налаживали жизнь, производство — поэтому не уходили, выжидали. Но и пытались усидеть на двух стульях. А с середины осени, когда были налажены какие-то процессы производства и обеспечения, когда стала видна перспектива, народ как-то стал все более охотно включаться в общие дела, участвовать в строительстве новой жизни. А что жизнь новая, они видели в том числе и по тону газетных статей — к этому времени у меня уже была подобрана команда корреспондентов, которую я натаскал в плане того, что и, главное, как освещать в прессе — естественно, освещать наши успехи, но сдабривать их не столько лозунгами, сколько человеческими эмоциями, хотя и без лозунгов мы обойтись не могли — призыв в это время значил еще очень много. И если поначалу нас слушались, потому что у нас была хоть какая-то структура власти, которую подтверждали документы с привычными печатями, и которую подкрепляла организованная военная сила, то со временем для большинства это стало уже не столько послушанием, сколько присоединением к великим делам по велению сердца — мы делали дело, против пользы которого мог спорить только отъявленный враг, поэтому все затихли — большинство поддержали, а некоторые, самые отпетые большевики и националисты — затихли на время. Снова ходим по краю пропасти. Но тут уж ничего не поделаешь — приходится самим становиться игроками, рассчитывать не на кого, никто не даст правильного решения и не проконтролирует. Бремя ответственности за решения — они влияют на судьбы людей — собственно, оно заключается в страхе перед тем, как отнесутся люди к твоим действиям.

И, наверное, самым удачным моим действием в этот момент стала организация музеев. Еще в самом начале моей активности я, озабоченный получением как можно большего количества подкрепляющих меня документов, набрел в своих поисках на дедка. Дедок был необычным — он всю свою жизнь занимался подделкой разного рода бумаг — документов, приказов, расписок, денег. Но уже был "на пенсии", и по-началу ни в какую не соглашался сотрудничать с властью, то есть со мной. Как я смог его тогда уговорить — мне до сих пор непонятно. Но смог, и с тех пор именно он и занимался фабрикацией документов и приказов в тех случаях, когда делать это через официальные каналы было неразумно — если текущую деятельность мы оформляли уже на официальных началах, грамотными кадровыми чиновниками, то некоторые моменты из жизни "до" так было не оформить, и заставлять этих людей делать подлог мне не хотелось — пусть у них совесть будет чистой, а со своей я договорился еще двадцать второго июня. Но, помимо подделки, дед взял на себя еще и общественно-полезную нагрузку — он подбирал ребят и девчат с задатками таланта и обучал их рисованию — он и сам начинал художником и помимо поддельных денег и документов рисовал еще и картины — как поддельные, так и свои, так что в разных техниках рисования был докой. А я ему обеспечил тихую уютную гавань и общение с детьми — что еще надо одинокому человеку на старости лет. Ну это поначалу он был одиноким как перст и рассказывал о своей нелегкой жизни так, что у неподготовленных слушателей пробивало слезу. А потом как-то незаметно около него появилась и его бабка, и три семьи сыновей и дочки с кучей внуков и даже и парой правнуков, так что я иногда подкалывал этого "одинокого перста", чтобы он и остальных вытаскивал на свет божий, на что он разумно отвечал, что пока погодит, мало ли, а так хоть кто-то останется, если что — и было непонятно, шутит он или всерьез — не удивлюсь, если и всерьез — тот еще тип.

Он же вытащил в мою команду и ювелира, и они вместе натаскивали для меня команды искусствоведов из музейных работников и искусствоведов, которые затем засылались в музеи, дома, замки, хранилища, склады, и вытаскивали оттуда произведения искусства — мы создавали обширную сеть музеев и хранилищ. Эти-то коллекции мы и стали выставлять в различных помещениях, устраивать передвижные выставки. И именно это дуновение мирной жизни как-то растопило лед, который образовался в душах людей.

Оттаял и я. До этого новый мир воспринимался как чужой, нереальный, поэтому и действовал я в нем словно это была какая-то игра, а я нахожусь в стороне и действую в нем хотя и своим телом, но отстраненно, по-понарошкуимея возможность в любой момент нажать на паузу, восстановиться из точки сохранения, в общем — ничего страшного. Поэтому-то, хотя меня и пробивало на осознание того, что все это по-настоящему, в общем и целом я действовал как в игре — все пробовал, тасовал, менял по своему усмотрению. К тому же — я знал что будет дальше, и желание это предотвратить, уменьшить наши потери, придавало мне сил, энергии и убедительности. Это было словно приехал в другую страну в отпуск и скоро вернешься обратно. Возможно, именно поэтому обо мне сложилось мнение, что я эмигрант или сын эмигранта. И вот, пройдя горнило организационного периода, я вдруг ощутил, что этот мир — мой, и мне надо действовать в нем все таким же пробивным манером, стараясь не наворотить дел и вместе с тем постоянно двигать наше формирующееся сообщество вперед, к другой, лучшей жизни. И все, что у меня сейчас есть — это знания будущего, народ и его территория. И я постоянно носился сам и теребил всех вопросами — что же еще можно выжать из данной территории. Тем более что к ноябрю нас было уже за миллион. При таком раскладе еды нам хватит до марта, но я предполагал, что наше количество еще увеличится. Поэтому уже сейчас начали урезать пайки и наращивать производство еды — устраивали новые кролиководческие и птицефермы, стали строить теплицы, организовали сбор клюквы и брусники где осталось, сбили три сотни артелей по лову рыбы в реках и озерах, поставили на строгий учет удои молока — в первую очередь — детям. Мы готовились выживать и были готовы сделать это.

Глава 30

Первое время промышленность жила на запасах металла, остававшихся на местных складах и предприятиях. Но чем дальше, тем все больше истощались эти запасы. Какие-то залежи руд нам были известны, и еще в конце августа на одном таком месторождении небогатой железной руды поставили первую домну и она стала выдавать на торфяном коксе по сто тонн чугуна в сутки. Первые плавки пошли на изготовление корпусов для минометных мин и ручных гранат, затем стали лить блоки для моторов — для тракторов, торфоуборщиков, а в сентябре пошла выделка стали. Вдобавок, созданные команды учета ресурсов постоянно свозили металлургам разбитую и сожженную технику, из которой те варили небольшие партии сталей разных марок. Но этого, естественно, было мало — лишь прикрыть самые критические потребности — починить какую-то технику, собрать несколько клубнеуборочных комбайнов и торфоуборщиков. Требовалась геологоразведка. Наша кадровая служба нашла несколько геологов, те сбили десяток геологических партий, и с конца августа они отправились исследовать районы, которые мы занимали к тому времени. Каждой партии мы смогли выделить по два автомобиля и буровую установку с глубиной бурения до пятидесяти метров — глубже пока нам не было смысла копать, да и более мощных буровых установок у нас не было. Естественно, первыми результатами работы таких партий были жалобы на транспорт — автомобили постоянно застревали, ломались, так что разведка шла ни шатко ни валко — нашли еще несколько небольших залежей железной руды, глины, горючий сланец, разведали торфяные залежи. Но выхлоп был явно небольшим — разведочным партиям не хватало мобильности, не могли они проникнуть во многие места, а ведь как правило если что-то и есть вкусное, то там, где ничего не добывалось из-за труднодоступности тех мест.

Поэтому еще в сентябре я дал команду инженерам спроектировать вездеход на гусеничном ходу. Для меня было как-то само собой разумеющимся, что это будет плавающая довольно объемная машина. Каково же было мое удивление, когда мне на следующий день принесли эскизы, в которых без труда угадывался "Комсомолец" — артиллерийский тягач прямо-таки смешных размеров. Ну да — моя вина, не поставил задачу как следует. Нам-то надо перевозить минимум три тонны, и причем — везде. Хорошо хоть сделал контрольный срок так близко от постановки задания, а то бы народ проработал по-напрасну… Век живи — век учись. Пришлось садиться всем вместе и делать эскизы на живую нитку.

Больше всего было возражений против размеров — я предложил сразу закладывать шесть метров длины и три — ширины. Ну а что? При осадке в метр такое корыто перевезет по воде восемнадцать тонн себя и груза. Конечно, такие "расчеты" очень условны, но для первых прикидок — сойдет. Но народу такие размеры были непривычны, как и мне были непривычны размеры нынешней техники. Уж слишком вся она была игрушечной. И тут я не собирался уступать — вся техника, которую я помнил, была примерно таких размеров, если не больше. Так чего жаться сейчас, чтобы затем все-равно переходить на такие размеры. Естественно, привести такие аргументы я не мог, поэтому напирал на водоизмещение и объем грузового отсека, тогда как оппоненты приводили в пример меньшую маневренность и скрытность техники. Естественно, они были правы. Но нам-то требовалась транспортное средство, а не машина для фигурного катания на поле боя. Вроде убедил.

Следующий бой пришлось выдержать уже мне — "раз размеры позволяют — давайте сделаем ее бронированной". Ну, на перспективу-то предложение неплохое, но нам-то сейчас нужен обычный грузовик, да и своей брони у нас нет и пока не предвидится. Так что тут я легко отбился. Поэтому, набросав за два дня компоновку, я отправил наших творцов в свободное плавание и переключился на более важные на тот момент дела. И, надо заметить, творцы меня порадовали. Конечно, те уродцы, что у них получились, были далеки от идеала технического совершенства, к ним таких слов вообще нельзя было применить. Но тем не менее техника ездила, даже плавала. И все это они смогли сделать менее чем за десять дней. Естественно, почти все было собрано из уже готовых элементов, разве что корпус делали новый, а вся начинка и ходовая часть были собраны из разной техники. Поэтому в каждом из трех вездеходов стоял свой мотор, своя коробка передач, катки, подвеска — ну вот прямо все-все было уникальным, даже гусеницы на разных машинах были от разной техники. О том, что это все-таки машины одной серии, говорил лишь корпус и сырой внешний вид. Полазив по этим франкенштейнам с полчаса и вдоволь похмыкав, я тем не менее дал отмашку на пробный выезд с моей персоной. Правда, мне предложили ехать на другом вездеходе, якобы там удобнее сиденья. Это было "странно", но я решил не заострять — ясно что они считают этот экземпляр наиболее надежным. Ну и ладно. Сделали же.

На вездеходах я ранее не катался. И когда, проехав по полю, мы так же уверенно пошли по камышовым зарослям, я прямо-таки влюбился в эту технику. В детстве я любил полазать по таким местам, поэтому не понаслышке знал, как непросто пробираться через плотные ряды камыша, рогоза и осоки, по колено в воде, постоянно оскальзываясь в илистом дне. Тут же… Мы величаво шествовали по поверхности, и заросли покорно уступали нам дорогу, словно признавая, что они нам не противники, а так — просто рядом стояли. Конечно, скорость передвижения была невысокой — на шоссе выдали двадцать восемь километров, на пересеченке — под десяток, по камышам ползли со скоростью пять километров, а плыли и вообще под два-три километра в час. Но зато делали все это надежно, цепко, уверенно. И это с двигателем в семьдесят лошадей. Нет, надо развивать направление — у нас таких местностей до хрена и выше, и подобная техника очень сильно увеличит наши возможности. У немцев-то такой нет и в помине, немцы могут жаться к дорогам с твердым покрытием — вот и все, на что они способны. Мы же грязи не боимся!

Умерив свои восторги, я поблагодарил конструкторов и рабочих за новую технику и напутствовал их на новые трудовые подвиги. Три новые машины были розданы, вместе с запчастями и механиками, трем разведочным партиям, и они буквально через неделю принесли в клюве сюрпризы — залежи железных руд с заметными примесями молибдена и ванадия. Ну не молодцы ли?!? За эти две недели мы сделали еще пятнадцать вездеходов, и сели проектировать оснастку для изготовления новых машин — ресурсы по раздербаниванию битой техники пока были исчерпаны.

А еще через неделю семь из десяти поисковых партий пришли чуть ли не пешком, с обидой на военных — злые дядьки, увидев такой чудесный транспорт, реквизировали его под свои нужды. Остальные три партии избежали реквизиции только потому, что забрались в такие дебри, что военные более-менее высокого уровня пока не смогли их увидеть, а то подозреваю, их постигла бы та же участь. Пришлось возвращать технику пострадавшим, а военным обещать в скором времени новые образцы.

А новые образцы были уже на подходе. К концу сентября мы начали выпускать по одной машине в день, попутно отлаживая оснастку и конструкцию.

Машина весом пять тонн могла перевозить на себе почти десять тонн оборудования. Широкие гусеницы делали в литейных мастерских, по комплекту в день. В мастерских же начали делать и двигатели по сто лошадиных сил — прыти это особо не прибавило, но проходимость повысилась еще больше. Геологи были от этой техники в восторге. Загрузившись буровым, промывочным оборудованием и химлабораторией, они колонной из трех-пяти вездеходов уходили исследовать местность — скважинами до двухсот метров они исследовали глубины земли и затем по керну и химическим анализам пытались установить содержание полезных ископаемых. За октябрь так было найдено несколько небольших месторождений железной руды, одно из них — с примесями титана и марганца, другое — с ванадием. Я тут же усадил инженеров за проектирование шахт и добывающего оборудования, но это дело небыстрое — хорошо если сделают все в первом приближении к Новому Году. Так что пока начали работать на запасах болотной руды, которой было вскрыто уже много. Конечно, для индустриальной разработки ее залежи были бедноваты — самые богатые лежали слоями по двадцать-тридцать сантиметров, с содержанием железа хорошо если тридцать процентов. Но для выплавки металла для снарядов, мин и гранат, а также для производства промышленного оборудования этого уже вполне хватало. Стволы для стрелкового оружия и инструменты пока делали из немецких танков, которые уже было невозможно реанимировать — их броня была отлично легированной и ее сталь подходила для ответственных узлов и деталей. Но и свое сырье для легирования уже начинало течь слабыми ручейками — химики чуть ли не на коленке выжимали крохи легирующих элементов из доступных нам руд.

Самым сложным становилось не само производство вездеходов, а отбиться от военных, которые при каждом удобном и неудобном случае осаждали меня просьбами и требованиями выделить им вездеходы, и побольше, побольше… Я как мог отбрыкивался от них весь октябрь — вездеходы были нужны, чтобы сделать качественный скачок в добыче полезных ископаемых — руды лежали в труднодоступных местах, и чтобы их оттуда достать, требовалось немало сил и транспортных возможностей, и вездеходы были в первое время незаменимы. Поэтому до начала ноября я стоял как скала, пока к одному из месторождений не была прокинута узкоколейка, по которой стало возможным вывозить заметные объемы руды. Тогда новая техника и пошла в войска.

К началу декабря было выпущено уже тысяча вездеходов грузоподъемностью пять тонн или десять пехотинцев с двойным боекомплектом. То есть ежедневно мы могли переправлять в любых направлениях пять тысяч тонн грузов или десять тысяч бойцов со скоростью тридцать километров в час по более-менее ровной местности и около десяти по приемлемо-пересеченной, где даже человеку будет пройти нелегко. Возможности маневра резко усилились. И с декабря мы начали каждый день выпускать по десять таких машин с двойным комплектом запчастей и запасными траками и пальцами на полгусеницы — зимой, когда песка меньше, этого должно хватать. Вездеходы стали буграми мышц, что перекатывались по нашей территории и сдерживали натиск фашистов.

Глава 31

Но это наше первое серьезное массовое производство приходилось буквально продавливать. Когда в конце сентября я озвучил требуемые объемы выпуска, командиры производства тяжело вздохнули и принялись меня убеждать, что такое невозможно.

— Стали не хватит?

— Стали-то хватит, рабочих не хватит…

— Дайте расчеты в рабочей силе.

И они начали приводить примеры — как они будут делать каждую операцию. Сначалая не понимал, о чем вообще речь. Потом стал по-немногу врубаться и меня начала охватывать оторопь. Они. Собирались. В массовом, поточном производстве. Вымерять все линейками и штангенциркулями. Вручную. Каждое отверстие.

— Да вы понимаете, что нам придется каждую деталь потом подгонять друг под друга?!?

— А как же иначе?

— Шаблонами!!!! Надо все делать шаблонами!!!

— Шаблонами?

— Шаблонами, итить твою кочерыжку!!! Берете боковину. Вымеряете. Делаете для нее шаблон с посадочными местами под инструменты. Один-к-одному. Да, такой большой шаблон. Подводите к обрабатываемом листу по направляющим. Сверлите. Все отверстия сразу. Отводите от обработанного листа по направляющим. Следующий лист. Или — сварка — вставляете лист в пространственную конструкцию. Вставляете другой. Зажимаете струбцинами. А лист уже уперся забазированными поверхностями в упоры. И листы сошлись. Потому что базируте тоже на шаблонных обрабатывающих точках, которые ранее уже были подогнаны все в сборе. Запускаете автомат сварки. Он варит. Рабочий следит чтобы не было эксцессов. Все.

— …

— Что?

— Это же сколько потребуется оснастки-то?

— Да уж по-меньше, чем рабочих. Зато она будет работать вместо них — останется только следить да подлаживать и подтачивать инструмент. Давайте — начнем так и посмотрим, что будет получаться.

Вот черт. Не думал, что тут это еще настолько экзотично. Я-то читал про такое применительно к самолетам, ну так там тоже объемные конструкции, которые надо обрабатывать отдельно и потом точно стыковать друг с другом. И пока война не настала, все как-то особо не чесались — все вымеряли, подгоняли по месту молотками и напильниками. А как жареный петух клюнул, как рабочих стали призывать в войска — вот тут-то и поперло — за месяц-другой с помощью шаблонов наращивали производство в полтора-два раза, а через три месяца — и в пять раз от первоначального. С половинным по количеству и квалификации составом рабочих. И чего так было сразу не делать? Когда и рабочих было больше, и их квалификация выше… А — "никто так не делает" — вот оно как.

Причем, мне было непонятно, почему не хотели применять шаблоны для производства вездеходов — ведь до этого мы уже наладили массовое производство печек примерно по таким же технологиям. Собственно, запуск массового производства печек окончательно убедил меня в том, что для нас нет ничего невозможного.

Производство печек с дожигом газов запустили еще в сентябре. В обычных буржуйках топливо не перегорало до конца — вместе с дымом уходило много непрогоревшего углерода и горючих газов, образовавшихся при сгорании топлива — они потом догорали уже при выходе из трубы. А скоро зима, жилья не хватает, народ будет ютиться по землянкам, где будет тепло только при нормальном отоплении. Иначе — половина населения и войск будет лежать с температурой. То есть без массовых и доступных обогревательных приборов — никак. И потребуется их много. Сколько при этом буржуйки сожрут дров- одному богу известно. А ведь весь секрет печей с дожигом был в том, что дым уходил не прямо в трубу, а в особую полость, куда поступал дополнительный воздух. И — контролируемый доступ воздуха — его поступает не столько, сколько подсасывает тягой, а сколько надо для тления, при котором топливо не столько сгорает, сколько перегоняется. И уже продукты перегонки и догорают в этой полости. Вроде и немудреное дополнение, но топлива требовалось чуть ли не в три раза меньше. Поэтому выпуск сотни таких печек в день очень помогли гражданским и военным поддерживать свое здоровье в холодную погоду, когда многие здания и системы отопления были разрушены и приходилось ютиться в землянках и подвалах. К печкам прилагались и духовые шкафы емкостью в кубометр, в которых можно было сушить одежду, они же — емкости для тепловых накопителей, в которые можно было заложить кирпича и таким образом еще дольше продлить обогрев помещений на той же порции топлива. Все это позволяло меньше времени и труда затрачивать на заготовку дров или торфа. Также дополнительно поставлялись поддоны и емкости для нагрева воды — чтобы можно было хоть как-то постирать одежду и нижнее белье, сообразить небольшую помывку. Для окопов и блок-постов сделали печки уменьшенных размеров, которые мог переносить один боец.

И производство этих печек нам не сразу, но удалось сделать довольно высокомеханизированным — отливка корпусов и прочих деталей выполнялась поточным методом — проблема была в изготовлении множества форм для отливки. Но за два месяца все технические проблемы были решены, завод работал в три смены. Если честно, мне поначалу и самому не верилось, что у нас получится. Ведь что мы сделали? Мы запустили довольно серьезное промышленное производство. Если до этого мы только реанимировали уже существующие котельные, электростанции, мастерские, в которых налаживали какое-то кустарное производство, то с этими печками мы вышли на новый уровень — мы стали строить вполне настоящие заводы. Лично я никогда заводов не строил, поэтому удачное начало вселило в меня кураж, драйв, уверенность, осознание того, что я сделал что-то большое и великое. И эта уверенность как-то заражала и окружающих — когда им говорят уверенным голосом, что это возможно сделать, причем аргументированно, а они не находят контраргументов — они и сами начинают верить в то, что это возможно. И ведь делают!!! Именно печки стали тем переломным моментом, когда все мы наконец осознали, что способны на большие дела. Поэтому-то производство вездеходов пошло уже гораздо легче.

После того памятного разговора я вихрем пронесся по нашим механическим мастерским и заводикам. Этот разговор показал мне, что без свежего взгляда наша промышленность будет плодить неэффективное производство, и надо было растормошить людей, сдвинуть их с привычных взглядов, подвигнуть на осмысленный пересмотр их производств. Нет станков для расточки погонов башен? А что там? Токарный станок, на котором горизонтально лежит деталь диаметром более двух метров, и в ней протачивают отверстие? А почему бы не взять стальной брус и не выгнуть из него кольцо? И таких станков нет? А что проще? Выгнуть кольцо? Ну так давайте так и сделаем. Все-равно надо обтачивать? Ну давайте и такой станок сделаем. Сложно отбалансировать стол? А что — нужна высокая скорость вращения? Зачем? иначе обработка будет слишком долгой? почему? Всего один резец? А почему-бы не обтачивать фрезой? В ней резцов много, сразу захватит всю поверхность, и не потребуется елозить по ней одним резцом… И скорость вращения высокая не потребуется — вот и экономия на балансировке. И так далее. Нет долбежных станков? А зачем они? Точить зубцы на погонах башен? А чего не фрезой? Нужна спецфреза и сложно контролировать ее размеры? Ну… возьмите металл по-мягче — в нем и протачивать будет легче, и износ инструмента меньше… Быстро износится? А поверхностная закалка? Или напыление? Воооот…

Под это дело я протащил и производство дорожно-строительной техники. Когда я сказал, что к марту нам потребуется триста экскаваторов, пятьсот бульдозеров, сто грейдеров и тысяча самосвалов — никто уже как-то не усомнился, что они у нас будут. Пока никто не знает как, но "тут надо подумать, прикинуть". Ну да — подумайте, прикиньте. Недели для первых прикидок хватит? "Должно хватить". Ну и отлично.

Меня самого брала оторопь от смелости тех задач, на которые мы замахивались. Я никогда не строил заводы, а вот сейчас стал инициатором развертывания десятков заводов, фабрик, электростанций. И люди как-то верили в успех, причем гораздо больше меня. Конечно, ведь для них именно я был источником идей и приказов, а у меня такого источника не было — только знание истории. Но за ней в случае чего не спрячешься, она не прикроет, когда сильно прижмет. Я сам должен быть прикрытием для других людей. А кто прикроет меня? Похоже, только логика и здравый смысл. И еще понимание того, что за меня никто ничего не сделает, и само собой не сделается. С тем же топливом — летом все было хорошо — мы захватили много складов и эшелонов. Но ведь это не будет вечно? А народ почему-то проникся мыслью, что топлива будет всегда много, хотя даже в самые лучшие времена на единицу техники у нас было в лучшем случае пять заправок, а так в основном мы балансировали в районе 1,7–1,8 заправки на единицу. И народ при этом как-то не чухался, что надо что-то делать, что текущий источник скоро иссякнет — советские склады закончатся, немцы перестанут перевозить топливо по железной дороге, до которой мы можем дотянуться — и все! дальше — пешком и на лошадках!!! А это — конец хоть сколько-то серьезному сопротивлению. Мы стали слишком большими, слишком сильными, слишком организованными, чтобы нас можно было не замечать. И народ удивлялся, а то и возмущался — мол зачем я заставляю химиков разрабатывать технологию перегонки торфа на газ и жидкие фракции, зачем требую добывать горючий сланец — это же сколько мороки! Ведь все хорошо! И так будет и дальше!!! НЕ БУДЕТ. Если ничего не делать — будет все хуже и хуже. Так было всегда и так будет вовек — это правило присуще вселенной начиная от самых седых времен. Нет, конечно бывает, что трупы врагов вдруг начинают проплывать мимо нас, но это означает только то, что кто-то что-то с ними сделал — не исключено, что и они сами, потому что у них "все хорошо и так и будет". Но в нашей ситуации я не видел, кто бы что-то мог сделать с нашими врагами в обозримом будущем — ну не видел я возможности досидеть до того сладостного момента. Мы "проплывем" раньше — просто иссякнут ресурсы. И груз этого осознания странным образом, вместо того, чтобы давить, подталкивал меня вверх, заставлял шевелиться и шевелить всех подряд. И только к ноябрю, когда больше половины топлива и масел шло уже с наших производств по перегонке торфа и горючих сланцев, народ как-то начал осознавать, для чего я все это затеял.

Поэтому-то, когда я начал шерстить наше производство, все уже не встречали в штыки мои вопросы и предложения, а начинали думать, выискивать в них здравое зерно, иногда его даже находили. Вообще, ноябрь стал тем переломным моментом, когда наше производство вдруг выросло из пеленок кустарной промышленности и начало делать первые шаги во взрослую жизнь.

Взять те же двигатели. В октябре мы уже выпускали в мастерских в день тридцать две штуки разных мощностей. Нам требовались прежде всего двигатели для вездеходов и истребителей, причем для вездеходов было важнее — военные уже оценили преимущества перемещения грузов и войск по бездорожью, когда на любую позицию можно доставить боеприпасов и продовольствия, подбросить бойцов и вывезти раненных, или наоборот — срочно вытянуть подразделения, попавшие в трудную ситуацию. Поэтому они требовали все больше такой нужной техники. Я разбирался в производстве двигателей очень посредственно, на уровне ремонтных мастерских, да и то не сам ремонтировал, а расшивал узкие места два месяца назад. Такую же роль я отвел себе и здесь. Инженеры составляли технологические карты, чертежи оснастки, а уже я, вместе с председателем комитета по производству, смотрели — с каких мест можно перевести станки и рабочих. И, надо сказать, за месяц мы увеличили производство двигателей в восемь раз, только лишь за счет упрощения технологических цепочек и повышения специализации единиц оборудования. Это упрощение во многом было достигнуто увеличением количества станков, занятых в производстве двигателей — их мы перекидывали с менее значимых участков работы. Когда один станок выполняет только одну операцию по одному изделию, его не требуется перенастраивать на другие операции и изделия, соответственно не требуется менять инструмент, оснастку, обучать рабочего другим подходам в работе. За счет этого возрастает процент использования станочного времени — по некоторым станкам он вырос более чем в десять раз. То же и с рабочими — освоить одну операцию можно проще и быстрее, чем несколько разных, поэтому мы смогли привлечь на производство двигателей даже школьников. Не на все конечно операции, но многие операции были относительно простыми — проточить там шлиц, или паз — достаточно закрепить деталь по забазированным поверхностям в зажим или спецоснастку, подвести резец или фрезу, проточить нужное расстояние, измерить результат, при необходимости — доточить, если инструмент износился или сам недовернул рукоятки — и все. И двигатели пошли — сначала усилившимся ручейком, через три месяца их поток возрос уже в двадцать раз — у нас вдруг исчез дефицит двигателей. Помимо изменения технологических процессов мы достигли этого в том числе за счет унификации деталей. В отличие от той же немецкой промышленности, где каждый заводчик руководствовался своими соображениями и не стремился перейти на технологию конкурентов, мы могли приказать заводам использовать одну и ту же ось, что позволяло нам разработать под нее специализированные станки-автоматы и вытачивать эти оси круглые сутки — вместо десятка станков для разных осей работал всего один. Естественно, для некоторых двигателей это потребовало изменения в конструкции, некоторым двигателям эта ось ухудшала показатели, например по удельной мощности. Но главное, такая унификация позволяла сократить потребности в станочном парке и высвободить его и квалифицированных рабочих для производства техники, оснастки, станков.

На подшипники отдали три раздолбанных в хлам танка Т-4 — металлурги переплавили их броню, из которой в итоге вышло около десяти тысяч шарикоподшипников трех типоразмеров — снова приходилось наступать на горло конструкторам и корежить конструкции, чтобы впихнуть в них те подшипники, которые у нас есть. Да и те распределяли по производствам чуть ли не поштучно. Но это временное решение позволило как-то поддержать производство механизмов, пока химики не наладили получение легирующих примесей — с ноября же пошли подшипники уже на нашем сырье.

Глава 32

Тектонические сдвиги в промышленном производстве позволили нам поменять и тактику борьбы с фрицами. Летом она состояла целиком из засадных и диверсионных действий — обстрелять колонну, захватить и подорвать склад, подстрелить фрица. В августе, с появлениям у нас бронетехники, мы начали применять рейдовые удары вдоль дорог, с разгромом колонн, захватом поселков и небольших городов — с возросшими возможностями у нас поменялись и приоритеты — теперь мы старались не только нанести урон, но и отжать себе по-максимуму трофеев — ведь техника позволяла нанести еще больше урона, как непосредственно, если речь идет о бронированных машинах, так и опосредованно, если иметь в виду грузовики, которыми можно было перевезти больше боеприпасов и бойцов на большие расстояния, чем если делать это пешком — увеличившиеся возможности маневра войсками и грузами расширяли наши ударные возможности. Но летом еще велась маневренная война. Осенью немцы уже довольно плотно обложили наш район, и борьба перешла в позиционную стадию — немцы не могли пробиться через наши укрепрайоны, а мы не могли преодолеть их оборону. Ну, ДРГ-то шастали через их оборонительные порядки постоянно — все-таки у них была не сплошная цепь окопов, а набор небольших опорных пунктов, так как фрицы все еще рвались к Москве и не могли выделить достаточно сил, чтобы плотно обложить наш периметр. Но большими силами пробиться через них не получалось они могли пройти только по более-менее нормальным дорогам. Которые все были прикрыты фрицами — потери были бы неприемлемы. А малыми силами и урон мы наносили малый. Ну, сравнительно малый — в неделю по пятьсот-шестьсот фрицев наши ДРГ выбивали, но хотелось бы раз в десять больше.

Чем плохо наступление? В наступлении ты постоянно двигаешься, и твои передвижения выдают тебя с головой. Обороняющийся же неподвижен, и когда он замаскирован, то его не видно до первого выстрела. А как правило — и до третьего — обзор из танка все-таки меньше, даже и пехотинцу трудно разглядеть выстрелы через мешанину кустов, холмиков, травы и дыма от взрывов артиллерии. А уж из танка — и подавно. Надо поднять наблюдателя метров на двадцать-тридцать, чтобы как-то разглядеть картину боя. А с уровня земли — дохлый номер. Что там за дым — то ли выстрел, то ли пыль от взрыва — непонятно. Если боеприпасов много — можно туда и пальнуть. А если мало? Тут уже лишний раз подумаешь, присмотришься — если палить в каждое шевеление, то скоро тебя можно будет брать голыми руками. И где именно это шевеление — тоже непонятно — то ли на опушке леса, а то ли в расположенном ближе на триста метров овражке. И не померещилось ли, когда все вокруг ходит ходуном от взрывов, выстрелов, тепловых потоков… Поэтому первые три выстрела из орудия можно делать смело, не страшась ответного огня. Вот потом, когда в одном и том же месте вспухают дымные облака, наблюдатели уже могут точно определить, что оттуда ведется огонь из пушки. Тогда уже можно тратить снаряды на подавление. Но подавить нашу противотанковую артиллерию тоже не так-то просто. Она ведь самоходная, прикрыта со всех сторон броней, поэтому, в отличие от буксируемой, близкие разрывы не приводят к поражению расчета, и он может продолжать вести огонь с той же позиции. Тут надо близко попасть крупняком, а это — время на обнаружение, пристрелку, корректировку. То есть еще два-три выстрела у нас есть. А из танковой пушки в лоб не пробьешь — толстая броня наших САУ с большим наклоном отразит большинство снарядов немецких танковых пушек — не гаубицы же на них стоят. Поэтому САУ и может сделать до десятка выстрелов с одной огневой позиции, прежде чем для нее настанет горячая пора, когда рядом начнут рваться крупнокалиберные снаряды, или авиация станет класть фугасные бомбы. Но мы не доводили дело до такого — пять-шесть выстрелов — и самоходка проворно отползает на другую позицию. Даже не из страха перед поражением, а просто все настолько заволакивает дымом, что уже не видно немецких танков, что еще остаются на поле боя. Этот же дым служит и достаточной маскировкой, под прикрытием которой САУ отползает задом, чтобы через пять-семь минут снова начать гвоздить немецкие танки с другой позиции. Поэтому двумя-тремя самоходками можно было перекрыть пару километров фронта — получив по зубам и оставив пять-семь горящих танков, фрицы откатывались, чтобы попытаться прорвать нашу оборону на другом участке. Мы же, с нашим небольшим боекомплектом, даже не пытались прорвать немецкую оборону.

Вездеходы позволили нам вернуться к тактике маневренных боев малыми группами, но на новом уровне — значительно повысилась мобильность. В обороне наличие вездеходов позволяло нашим частям "пощупать" фрица еще до начала их атаки, даже еще до начала выдвижения на рубежи развертывания. Два-три выстрела из снайперской винтовки, пара очередей крупняка, пять-семь минометных мин — и стальная тачанка срывалась с позиции, чтобы уже через двести-триста метров левее или правее снова послать фашистам пару гостинцев. Пара трупов здесь, десяток — там, глядишь — и рота фрицев уже неспособна к наступлению — надо перевязать и отправить в тыл раненных, перестроить боевые порядки, чтобы заменить выбывших пулеметчиков и унтеров — на все это требуется время. И пока оно длится, команда этого же вездехода продолжает наносить урон — хоть за каждый укус этот урон и небольшой, но уже через три-четыре подхода такие мелкие укусы приводят к тому, что рота становится небоеспособной — десять процентов убитых и тридцать раненных — при таких потерях еще до начала атаки фрицам только и остается, что отвести ее в тыл для пополнения и восстановления командной вертикали, сбивки пулеметных расчетов и пополнения боеприпаса — они ведь тоже отвечают, да толку-то… И авиацию вызывать бесполезно — попробуй еще найди в лесах эту верткую цель, даже если найдешь — она ведь огрызается из крупняка, так что нормально по ней не отбомбиться, а к тому времени, когда по разведанным координатам прилетит какое-то крупное соединение, вездеход уже ускачет или затаится так, что его уже и не найти. А моторесурс у самолетов не бездонный, поэтому и гонять их за единичными целями смысла нет. Так, за счет способности быстро преодолеть несколько сотен метров с тяжелым вооружением и боеприпасами, эти постоянные обстрелы и оставались практически безнаказанными.

И наши атаки тоже становились результативными — мы просто стали в состоянии забрасывать с помощью вездеходов в тыл немцам тяжелое вооружение и достаточно бойцов и боеприпасов. Атакованные с нескольких сторон серьезным вооружением, фрицы начинали сильно нервничать, а когда к ним пару дней не могли пробиться подкрепления и колонны с боеприпасами, то они на последних патронах просто снимались с позиций и отступали, оставляя нам все тяжелое и много стрелкового вооружения. Так, шаг за шагом, деревенька за деревенькой, мы отвоевывали у немцев пространство — война снова переходила в маневренную, но уже на новом уровне, когда скорость маневра определялась уже не ногами, а колесами.

Естественно, немцы быстро выработали свою тактику борьбы. Их 37мм колотушки снова стали актуальны — поставив одну-две штуки на опушке, они могли прикрыть большие открытые пространства — если и не попадали с первого выстрела, то попробуй еще определи — откуда идет стрельба. Это если вообще определишь, что по тебе стреляют, пока не будет проломлен борт — роли поменялись местами. Точнее — могли бы поменяться, если бы мы, точнее — я, не предусмотрели изменение в тактике. Естественно, противодействием стало прежде всего навешивание бронелистов на верхние борта — с ними 37мм колотушки не пробивали наши вездеходы и с трехсот метров. Ну и — действие группами минимум в три вездехода — пока один разведывал местность и вызывал огонь на себя, два других таились в засаде и секли, откуда пойдет стрельба — и уже после этого засыпали место выстрела огнем из крупнокалиберных пулеметов — пока один засадный и один разведывательный давили позицию для стрельбы, третий крался к ней по опушке и уже с близкого расстояния давил фрицев огнем из крупняка, автоматами и гранатами десанта. Шла охота на охотников на охотников.

Войска учились выковыривать фрицев из самых труднодоступных мест. Выследить, где прячется фашист, определить, что он действительно там, вызвав огонь на себя, вовремя укрыться от пуль, жужжащих над головами, и продолжать давить огнем, пока товарищи идут в обход, чтобы пристрелить фашистскую гадину в его укрытии, всадить с десяток пуль в облеченный в серую шинель бок, прострелить ноги, торчащие из-за дерева, чтобы фашист в последние мгновения своей жизни не стрелял в наших товарищей, а пытался перетянуть раны, под собственный же скулеж и понимание того, что зря он голосовал за Гитлера. Много их на одной позиции быть не могло — сил у фрицев не хватит перекрыть каждые двести-триста метров отдельными дозорами. Поэтому-то и был возможен обход с флангов, тем более что он делался не на своих двоих, когда и километр будет длиться более часа. А на вездеходе — пять минут — и десант уже начинает огнем давить фрица с фланга, и уже приходится серой гадине разворачивать часть стволов с фронта, пытаться оттянуться назад, выйти из огневого мешка, созданного высокоманевренными подразделениями. Практически ни у кого такого финта не получалось — собственные ноги никак не могли тягаться с моторами, поставленными на гусеницы высокой проходимости, которые выносили наших бойцов через все преграды и буераки, в обход отступающих засад, так что мы всегда оказывались на пути или с фланга, и откусывали очередные две-три жертвы от организма этих белокурых придурков, возомнивших себя уберменшами. Так что пропаганда, запустившая с моей подачи ряд анекдотов про блондинок, попала в самую точку — фрицев воспринимали уже не как непобедимую армаду, а именно как истеричек, которые вдруг вообразили себя пупами земли. Это пока не нашлось мужика, который поставил бы глупую бабу на место. Фрицы и стали такими бабами — глупыми, потому возомнившими о себе невесть что, и быстро сдувающимися после первой же оплеухи. На них выходили уже без мандража, с опаской, но не с боязнью — просто надо было сделать нужную но неприятную работу, объяснить дурашкам, что если кто не сдастся прямо сейчас, тот будет убит, и тоже — прямо сейчас.

Но к концу декабря наше наступление такими микроатаками выдохлось — нам просто не стало хватать бойцов на разросшийся периметр. К этому времени мы уже освободили треугольник размером двести километров по южной стороне и по триста — по восточной и западной, с Вильно в вершине этого треугольника, который доходил на юге до полесских лесов и болот, позволяя ДРГ перекрыть трассу Брест-Пинск-Мозырь, на востоке не доходил до Минска километров пятьдесят, а на западе до Белостока — столько же. И на таком периметре наших тридцать тысяч подготовленной пехоты, пятьсот танков и САУ, и около двух тысяч вездеходов, хватало только чтобы удерживать небольшие подразделения фрицев от проникновения вглубь нашей территории и тормозить наступление более крупных соединений, которых, к счастью, чем дальше, тем становилось все меньше — их тянула на себя Москва. То есть на километр у нас приходилось чуть больше половины танка, полтора вездехода и шестьдесят пехотинцев. Естественно, они не были размазаны по всему периметру тонким слоем, а находились в опорных пунктах, из которых вели наблюдение, патрулирование, ходили в рейды. Хорошо хоть фрицы особо и не лезли — ни мы, ни они зимой окопаться толком не могли, поэтому снова пошла диверсионная война, с обстрелами и рейдами на территорию противника. В связи с наступлением советских войск на основном фронте, у нас фрицы окопались в населенных пунктах, и сидели там тихо, как мыши, и единственное, что их спасало от разгрома — нехватка подготовленных войск у нас, а самое главное — тяжелого вооружения — прежде всего танков, и опыта наступательных боев с применением артиллерии — стволов мы нахватали изрядно, а вот с взаимодействием родов войск пока было не очень, прежде всего из-за недостатка снарядов — мы рыпнулись было захватить один из городков в пятидесяти километрах на западе от Минска, но крепко получили по зубам — хотя и стянули туда почти сто стволов артиллерии калибра выше ста миллиметров, но небольшой боекомплект не позволил провести достаточную артподготовку, а недостаточная — опять же из-за нехватки боеприпасов для тренировок — подготовленность артиллерийских корректировщиков не обеспечила огневое сопровождение наступавших — разрывы снарядов на немецких позициях прекратились задолго до того, как пехота подобралась на расстояние броска. Это же и спасло ее от полного истребления пулеметным огнем — она сумела отползти обратно, особенно когда наши летчики за три захода заставили замолчать минометную батарею. Контратака немцев тоже не удалась — наши САУ вовремя выдвинулись из леса, и немцы, оставив на поле боя два танка, откатились обратно под защиту кирпичных построек. В общем — ни нашим, ни вашим, только зря положили людей — с поля боя вытащили более двадцати погибших и почти полсотни раненных — экипажи вездеходов проявили прямо-таки чудеса мужества и героизма, вихляя под огнем по полю боя и втаскивая раненных и павших бойцов в кое-как прикрытый бронелистами корпус. От потерь в технике спасли те две САУ, что прикрывали атаку, и летчики — общими усилиями они подавили обе противотанковые пушки немцев и отогнали три оставшихся у фрицев танка — те снова было рыпнулись поохотиться уже за нашей техникой, но быстро ретировались обратно — они уже были прекрасно знакомы с нашими САУ и, едва завидев их на поле боя, тут же удирали. Так что, если в диверсионной тактике малыми группами мы были на голову выше немцев, да и в обороне стояли твердо, то вот с наступлением на сильные опорные пункты у нас было мягко говоря не очень.

Глава 33

Михаил Шепетько в первый раз повоевать практически не успел. Его призвали двадцать третьего июня, но он не успел даже получить форму — место сбора подверглось налету германской авиации, затем, еще не осела пыль от взрывов, раздался крик "Танки!!!" и мечущаяся толпа окончательно потеряла хоть какую-то организацию и ломанулась в разные стороны. Михаил очухался только в глубоком лесу, и потом три недели пробирался до своей деревни, сторожась каждого звука. А в августе к ним пришли советские войска, и он снова оказался на сборном пункте.

Знай он, что есть и "другая" история, в которой уже через неделю он надел белую повязку и стал служить в полицейских частях, а через два года его как собаку пристрелили партизаны, он бы только обрадовался тому, что его снова призвали в Красную Армию. Но ничего такого он не знал, поэтому по-началу был недоволен, что его снова сдергивают с печи. За свою недолгую "службу" он достаточно повидал бардака и неорганизованности, и снова погружаться в это болото не хотел, наоборот, он планировал пересидеть в родной деревне те два-три месяца, за которые германца выбьют с родной земли и начнут бить малой кровью на чужой территории, как им всем и обещали. Но пусть это делает кто-то другой, кто уже прошел достаточное обучение. Но — не судьба. Правда, сейчас были и положительные моменты — кормили три раза в день, на сборный пункт доставили на автомобилях, а не пешком, как в прошлый раз, да и выдача обуви и обмундирования прошла как-то сразу. Правда, обмундирование было странным, но их сержант все с шутками и прибаутками разъяснил и показал. Ишь чего придумали…

А потом началась каторга. Михаил никогда не думал, что служить так тяжело. По рассказам односельчан, вернувшихся со службы, у них все было гораздо спокойнее — да, были и пробежки, и зарядка, и полоса препятствий. Но не целый же день!!! В первые три дня еще было ничего. Как говорил сержант, они пока совсем зеленые, и чтобы сразу их не заморить, нагрузки даются небольшие. И нехорошо при этом улыбался. И Михаил понял, почему, когда на четвертый день их подняли ночью по тревоге. Надо заметить, что он оказался не самым последним, кто встал в строй на плацу. Были новобранцы и по-хуже. Правда, болела рука, на которую кто-то наступил в потемках, а одна портянка комком лежала в правом кармане. И тревога была странной. Михаил думал, что сейчас им выдадут оружие и погонят рыть окопы. Но все стояли на плацу, а командиры ходили вдоль строя и выискивали недостатки. Вскоре Михаил смекнул, что тревога была учебной, но как незаметно намотать портянку он так и не придумал, поэтому делал это уже когда командир выдернул его из строя к таким же невезунчикам и заставил привести себя в порядок. Слава богу, что он был такой не один — почти у всех что-то было не так — ненамотанные портянки, незастегнутые штаны и гимнастерки, ненадетые ремни. Командиры подшучивали, прохаживались по качествам новобранцев, но как-то не обидно, даже смешно. Вскоре их распустили по казармам, но поспать в эту ночь не удалось — их снова подняли по тревоге, снова была проверка, снова качества новобранцев оказались не на высоте, но уже чуть по-лучше, чем в прошлый раз. Как сказал майор, "Теперь вы хоть немного похожи на людей, хотя все еще близки к обезьянам. Ну ничего, мы научим вас родину любить и портянки наматывать!!!". И научили. Весь следующий день они тренировали учебную тревогу, разве что после обеда дали поспать пару часов. И, надо заметить, когда после незнамо какого по счету сигнала тревоги Михаил в сомнамбулическом состоянии бежал на плац, вставал в строй, ждал замечаний, вдруг оказалось, что замечаний-то к нему и нет. "Ну вот, уже похож на человека. Так держать!". И таким был не он один — приведя их в полубессознательное состояние, командиры добились-таки того, что бойцы стали действовать на автомате, выполняя правильные движения — правильно наматывали портянки, правильно надевали сапоги, правильно брали и застегивали ремень и надевали разгрузку.

Все уже было вздохнули с облегчением, и тут этот садист с едкой ухмылочкой произнес "А теперь — с оружием!!!". Все, в том числе и Михаил, прокляли все на свете и приготовились к новым мучениям, но на удивление им хватило всего трех попыток, чтобы научиться отрабатывать тревогу с получением оружия.

И после этого служба пошла как-то проще — пробежки, силовые тренировки, изучение рукопашного боя, работа с оружием — все прорабатывалось, неоднократно повторялось и как-то незаметно, исподволь, но крепко въедалось в подкорку, становилось своим, неотделимым от души и тела. И — постоянный инструктаж — о чувстве локтя, о товариществе, о взаимопомощи, о воинском братстве, о преданности Родине и партии — раз за разом, днем и вечером, при выполнении упражнений и пробежке — в каждой ситуации сержанты и командиры постоянно вдалбливали им эти понятия. И Михаилу это нравилось. Было приятно ощущать себя частью большого, мощного, слитного воинского коллектива, где ты можешь помочь товарищу и всегда получить помощь от него.

И только он прочувствовал себя в новой среде, как — бац! — их учебку распределили по воинским частям. Было жалко расставаться с новыми товарищами — они ведь только-только перезнакомились и сдружились. Но — ничего не поделаешь, служба. Тем более в его тройку попал Димка — парень из соседней деревни, которого он хорошо знал. Он проходил КМБ в другой учебке, поэтому Михаил обрадовался, когда увидел лицо из прошлой жизни, а то его односельчан как-то раскидали по разным учебкам. Но теперь земляки радостно рассказывали друг другу о прошедших трех неделях, делились ощущениями и байками. В двух остальных тройках их отделения земляков не оказалось, но все-равно все как-то сдружились, тем более трое их наставников и сержант твердо но заботливо вводили новичков в курс военной жизни — как понял Михаил, им в таком составе предстоит и воевать некоторое время.

— Никто не бросит вас сразу в атаку! Сначала поползаете по окопам, переждете пару обстрелов артиллерией, несколько бомбежек — то есть понюхаете пороху в относительно безопасной обстановке. И уже потом будете ходить в атаки — сначала во втором эшелоне, а потом, когда будете добегать до уже зачищенных немецких окопов с сухими штанами… так! отставить смех!… так вот — когда к немецким окопам вы сохраните уставной вид своих штанов — тогда разрешим и пострелять по фрицу. То есть. Сначала — привыкаете к новому, а уже затем — начинаете боевую работу. — Новобранцы, поняв, что их не сунут в мясорубку, о которой они не имеют никакого представления, сразу как-то расправили плечи.

Но сначала две недели шло натаскивание на действия в бою и боевое слаживание — троек и отделений. Их наставник, как и наставники других пар новобранцев, следил за неопытными — он только и делал, что говорил — куда бежать, где прятаться и по какой цели стрелять. Все — с объяснениями и примерами.

По-началу Димка с Михой все путались, норовили либо оба вскочить, либо оба лежали и "стреляли", пока свисток наставника не заставлял обоих прекратить упражнения. Но вскоре они уже довольно лихо подбирались к своему условному противнику, четко меняясь родом деятельности — один — стреляет, чтобы придавить врага, другой — перебежками подбирается, чтобы закидать гранатами. И так — по очереди. А инструктор еще и постреливает рядом с ними, чтобы приучить к обстрелу стрелковым оружием. По-началу было жутковато слышать рядом выстрелы и свист пуль, видеть пылевые облачка, которые вздымались чуть ли не у локтей. Но потом, побегав так всего три дня, Михаил перестал обращать на них внимание — он весь был сосредоточен на поле боя — где напарник, где наставник, где противник — внимания хватало только на то, чтобы удержать эти три объекта, и выстрелы, свист пуль стали восприниматься уже как привычный фон.

Особенно ему запомнился случайно подслушанный разговор между наставником из второго отделения и его подопечным:

— Ну а вдруг я должен совершить что-то значительное — лекарство там открою или напишу картину. А если меня убьют — я этого не совершу, и человечество понесет утрату.

— Ну, если тебе суждено совершить что-то такое — то да, совершишь. Но пока ведь не совершил?

— Ну, пока — да. Но в будущем-то?

— В будущем и будет будущее. Ты изучал медицину? Или живопись?

— Нет… Но я будут изучать!!!

— Вот. Если бы ты их хотя бы изучал — тогда бы еще было бы о чем вести речь. А так…

— Что "так"?

— А то! Кто тебе мешал изучать? Никто. Но ты не изучал. Так что теперь сиди тут и воюй. А то — "буду изучаааать"… Пока жареный петух не клюнул — и мыслей-то наверное таких не было.

— Ну чего ты…

— А того. Надо было думать когда была возможность. А сейчас — прекрати эти разговоры. Ты не представляешь какой-то ценности, кроме как стрелять по фрицам из окопа — вот и реализуй эту ценность, а не придумывай отмазки — от них один вред.

— Какой?

— А такой! Будешь сожалеть о том, что что-то не сделал — тут-то тебя и подстрелят.

— Почему это?

— А потому. Будешь думать не о том, чтобы как следует укрыться и вести меткий огонь, а о том, что тебя могут убить, голова будет занята другим — отвлечешься на раз и не заметишь, как подставишься. Так что брось эти мысли и думай о том, что пока жив и так будет и дальше, чтобы после победы ты смог изучить медицину и открыть наконец свое лекарство. Понял?

— Понял…

— Ну и ладно коль понял.

Михаил и сам порой ловил себя на тех же вопросах, что и этот новобранец. Действительно, было странно, что, с одной стороны говорят о ценности человеческой жизни, а с другой — запихивают эту самую жизнь в очень смертельные ситуации. Нет чтобы использовать ее как-то на пользу человечеству. А тут — и правда, а чего он-то сделал такого, чтобы представлять ценность? Другое дело, что у них в деревне не было всяких там кружков и консерваторий. Но трактор-то ведь мог выучиться водить? А вот не выучился… "Ну ничего — выучусь еще." И Михаил с повышенным упорством постигал науку перемещения по полю боя.

Им постоянно объясняли, что от инстинкта самосохранения никуда не деться — он присутствует в каждом. Но как он проявляется — это уже индивидуальная особенность. Одних он заставляет паниковать и прятаться, других — приложить все силы для уничтожения врага. Бойцам постоянно вдалбливалась мысль, что только уничтожением врага они спасутся. Только мертвый враг — гарантия того, что они выживут.

На одном из общих обучающих занятий по психологии поля боя вылез ухарь и начал разглагольствовать, что лично у него страха нет, он всех побьет безо всяких там вхождений в состояние отрешенности от тела. Тут уж Михаил не выдержал — какого фига это хвастун мешает своим товарищам найти в себе то состояние, те слова, мысли, ощущения, которые позволят ему перебороть, уменьшить страх. Для этого же надо сосредоточиться, а этот ухарь им всем мешает. Тем самым он способствует врагу — убивает своих товарищей. Он может что-то говорить, только если может добавить что-то полезного, а не красоваться, когда безопасно. Тот скукожился и больше ничего не говорил. Позднее оказалось, что он действительно действует так, как будто не ведает страха. Выжил он или нет — неизвестно — через три месяца он куда-то пропал и больше Михаилу не встречался. А комвзвода приметил Михаила, и потом его частенько нагружали проведением политинформации. И в комсомол Михаил вступил в это же время — он вдруг почувствовал, что значит быть в передовом отряде коммунистической молодежи, когда словом и делом подаешь пример своим товарищам.

И он даже прочувствовал было себя уже бывалым воином, когда через неделю после попадания в боевую часть их начали натаскивать на наступательные действия. Первый раз был просто ужасен. Взрывы, дым, куда бежать — непонятно, паника. Когда все наконец собрались в "атакуемых" окопах, Михаил судорожно пытался унять дрожь. На товарищей смотреть не хотелось — ему казалось, что только он один заметался по полю, так что сержанту пришлось пинком отправить его в нужную сторону. От взрывпакета, жахнувшего прямо под ногами, гудела голова, и сквозь этот гул прорывались слова сержанта о том, что все молодцы, никто даже не намочил штанов, и метались по полю все не просто как бараны, а как агрессивные бараны, с выпученными глазами и искореженными лицами, так что, если бы это была настоящая атака, враг бы точно испугался и бросился бежать, так что можно считать, что боевая задача выполнена подразделением на оценку хорошо. Как-то стало немного смешно. Михаил хохотнул. Захотелось хохотнуть еще раз, Михаил пытался сдержаться, но это было выше его сил, сначала прорвался короткий смех, за ним еще один, и вот он уже ржет как лошадь, и сквозь слезы видит таких же ржущих товарищей, которых ломает и катает по земле ураганными приступами прямо-таки гомерического хохота. А сержант-зараза стоит где-то высоко наверху и вещает что-то об целительной силе смеха, что это они ржут не над собой, а над своим страхом, и так же и дальше они должны просто угорать над своим страхом, потому что баранам страх неведом, все, что они могут — это переть напролом и сносить любую преграду, стоящую на пути — будь то новые ворота или враг — без разницы, результат будет одни — все будет разломано и затоптано, потому что "Вы — бараны" — "Не слышу!" — "Мы — бараны!!!" — "НЕ СЛЫШУ!!!" — "МЫ — БАРАНЫ!!!". Михаил тогда очень хорошо запомнил это ощущение эйфории от своей тупости и способности все проломить, в последующем было достаточно сказать "Я — БАРАН!!!" — и нейтралка пролеталась на одном дыхании. Уже через полгода слово "баран" утратило свой отрицательный оттенок, а кто пытался использовать его в качестве ругательства, потом две недели отсвечивал долго заживающими фингалами — разбирательств не устраивали, сразу давали в глаз — и не только сами Бараны, но и другие воины, что сражались с ними плечом к плечу.

Но сейчас, после еще пары дней, проведенных в учебных атаках, их наконец-то отправляли на фронт. За пять недель, проведенных сначала в учебке, потом в части, Михаил уже несколько раз менял свое отношение к предстоящим боям — от "скорее бы" до "черт как страшно-то" — и обратно. И вот, наконец, начинались боевые будни. И, хотя, как им и говорили, по-началу они заняли окопы на второстепенном участке фронта и на второй линии обороны, было до чертиков страшно. Какие-то неизвестные люди сыпали снаряды, бомбы, мины, свистели вокруг пулями. И было непонятно — чего они к нему прицепились, что им от него надо, ведь они даже незнакомы. Вот это-то и было страшно — неизвестно кто, хочет его убить неизвестно за что. И это постоянное чувство опасности, ощущение, что тебя могут убить в любой момент, как-то сближало с текущим моментом. Каждый изгиб окопа, каждая песчинка в бруствере виделись какими-то милыми и родными вещами. Все времяказалось, что только что увиденный бугорок может стать вообще последним, что ты видел в жизни, и от этого он весь вбирался в сознание без остатка, и когда ты видел следующий бугорок, или камешек, или травинку, тебя охватывала тихая радость оттого, что тот предыдущий взгляд был не последним, как и этот может стать не последним, если ты хорошо запомнишь то, что он тебе дает. Как опасность придавливала к земле, так и они поднимали над нею, и эта борьба велась постоянно и непрерывно, так что постепенно становилась фоном, на который он уже не обращал внимания — только разлившаяся по телу тихая радость от осознания того, что все еще жив. Михаил словно начинал парить над поверхностью земли, но не высоко, а так, чтобы не достала смерть. И, побывав под обстрелом, послушав свист пуль, повжимавшись в землю при разрывах, он как-то наполнялся надеждой, что это все может продлиться и дальше — точно так же смерть будет летать где-то близко, но к тебе так и не подойдет, и все, что от тебя требуется — это не подставиться по-глупому, постоянно беречься, и — ни за что не переставать трепетно впитывать все, что видят твои глаза. Пока они видят — ими надо смотреть.

Что еще было хорошо — можно было убить врага. Это не только разрешалось, но и приветствовалось. И это ощущение власти над чужой жизнью давало необычный подъем. Одним нажатием пальца ты мог прервать жизнь врага — и тебе за это не будет ничего плохого, и даже наоборот — если и не наградят, то останешься жив только оттого, что убьешь этого врага, а враг не сможет убить тебя. На гражданке такого точно не получишь.

Михаил полноценно прочувствовал это, когда их в первый раз вывели в бой. Как сказал их сержант — "на выгул". Естественно, их поставили во вторую линию, но все-равно было страшно. Посвистывание пуль, разрывы мин и снарядов, дым, пыль, врага не видно, только изредка впереди вспыхивают огоньки — Михаил не столько воевал, сколько перемещался от укрытия к укрытию — холмики, ямки, понижения рельефа — только сейчас Михаил прочувствовал слова о том, что земля завсегда укроет, спрячет, не даст в обиду, надо только не зевать, не высовываться, не подставляться под прямые выстрелы. И Михаил стелился вперед, все, о чем он сейчас думал — это не попасть в прямую видимость к фрицам, ну и — не потерять из виду своего наставника. Димка, с квадратными глазами, был постоянно рядом, в паре метров правее, а их наставник шел немного впереди, одновременно приглядывая за своими подопечными — у второй линии не было непосредственного соприкосновения с противником, и все, что от них требовалось — это быть на подхвате — и в случае развития прорыва, и в случае отступления — чтобы дать первой линии возможность выйти из боя, прикрыв ее отход отсечным огнем. И Михаил добросовестно "подпирал" их своим присутствием. Даже было не так-то и страшно — ведь всю предыдущую неделю их позиции долбили из всех видов оружия. По-началу свист снарядов, мин, осколков заставлял вжимать голову в плечи, вжиматься всем телом в стенку окопа. Но уже на второй день, немного пообвыкнув к этому шуму, Михаил почувствовал себя увереннее — ну да, летает вокруг, но он-то по-прежнему жив. Так и будет. Поэтому сейчас он тоже не особо мандражировал. И когда прозвучал тройной свисток на отход, он не ломанулся со всей дури обратно, а остался на своей позиции и снялся с нее вместе с наставником и Димкой, когда пропыленные бойцы первой линии перекатами прошли мимо них. Тут уж и они пошли перекатами, пока не свалились в свои окопы.

— Товарищ младший сержант, а что это было? Атака не удалась?

— Да не атака это была. Разведка боем. Посмотреть — где там у них что. Ну и боекомплект у фрицев подвыбить.

— Так новый подвезут…

— Не подвезут — там наши им пути перекрыли. Сейчас так и будем их дергать… О! А вот и наша очередь. Ну, пошли.

И, едва закончившись, тут же началась следующая "атака".

— Вы только вперед не рвитесь. Следите за цепью, сигналами. Нам сейчас главное немца подергать, идти к ним не будем.

— Так мы что — так и будем туда-сюда по полю мотаться?

— Так и будем.

— Так ведь потери…

— Много ты видел потерь?

— Ну вон — одного-то тащили…

— Раненный он, в ногу — потому и тащили. А так — все вернулись, ну вон может с царапинами. Тебе-то уж не привыкать.

И действительно, на второй день Миха словил осколок, как сказал их сержант — "повезло, на излете", потом ему промыли небольшую рану, налепили пластырь и хлопнули по другому плечу — "ну, с почином", а через пару часов взводный выдал ему нашивку за ранение — фактически первая его награда. Димка некоторое время завистливо на нее косился и все спрашивал — было ли больно и страшно. А Миха и не знал. Он и сам не заметил, как его ранило — что-то дернуло в плечо и вдруг стало немного резать. Он подумал, что поцарапался, но тут сержант увидел кровь — а вот да — наверное тогда-то Михе стало страшно. Но его быстро осмотрели, поставили диагноз "до свадьбы заживет" — и действительно, зажило довольно быстро — только меняй пластырь каждый день. Правда, еще немного чесалось, но это надо просто потерпеть и форма отстиралась довольно легко — не успело засохнуть.

В общем, диспозиция была ясна — дергаем фрица за усы, но на рожон не лезем. Так и вышло — поползали по полю минут сорок, раз пять поднимались в атаку, с криком "Ура", чтобы тут же попадать на землю, немного пострелять, покричать и, как стихнет ответный огонь, снова — "ура" во весь рост. В этой игре со смертью было что-то захватывающее. Кровь стыла в жилах, когда надо было подняться из-за такого надежного бугорка, подставив грудь под пули. Так и казалось, что все фрицы целятся именно в тебя, что сейчас в грудь вопьется пуля, и тебя не станет. И Миха машинально придерживал металлическую пластину, что была вдета в его разгрузку. Как-то не верилось, что она сможет остановить пулеметную пулю, хотя на лекциях им и говорили, что на таком расстоянии пять миллиметров стали останавливают немецкие пули на раз. "Жизненно важные органы у вас прикрыты, а остальное заштопаем". Шутники. Хотя, пуль-то как таковых не было — отстрелявшись по предыдущей "волне атакующих", фрицы затихали — и на перезарядку, и стрелять им не в кого — всех "убили". Так что, пока они снова прицеливались к новой волне, было вполне безопасно и можно пару секунд смело бежать "в атаку" — пока прицелится — секунда, пока пуля пролетит те шестьсот метров, что разделяли позиции — еще почти секунда. Вот тут уже падай и жди, пока поверху не отсвистится очередной свинцовый ливень, потом — еще пять минут, пока не долетят и не взорвутся вокруг мины — самое наверное страшное в этих атаках. И еще минут пять — пока фрицы не успокоятся. И снова — "ура!!!". "Проатаковав" таким образом пять раз, они довольно успешно откатились назад в окопы — в их отделении не было даже раненных, правда, в соседнем взводе убило одного бойца — его вытащили с поля боя. Всего же за тот день в этих "атаках" было потеряно трое убитыми и семнадцать раненными, из них семерых пришлось отправлять в санчасть, остальные лечились не уходя с позиций. Фрицы же в своих докладах отчитались об уничтоженном полке — это нам потом рассказывали пленные.

Пленные появились буквально на следующий день, когда с этим опорным пунктом было покончено. Пока с фронта шли постоянные "атаки", наши ДРГ просачивались сквозь цепь немецких постов, частью вырезая их, и обкладывали опорный пункт со всех сторон, заодно перерезая пути подвоза боеприпасов и подкреплений и перекрывая пути отхода. В то же время наблюдатели засекали огневые точки, систему огня, а снайпера по-немногу выбивали фрицев и их оружие — прежде всего пулеметы. И вот, потеряв связь с тылом, фрицы забеспокоились и не стали дожидаться, когда у них кончатся боеприпасы, а ломанулись на прорыв к своим и были перехвачены несколькими засадами — уйти удалось немногим. Нам досталось сколько-то оружия, патронов и мин, пара десятков пленных и более сотни раненных. Опорник был взят, и вместе с ним в немецкой обороне образовалась дыра, куда тут же пошли рейдовые группы на бронетехнике — пошерстить по немецким тылам.

Роту же Михаила кинули вслед за ними прикрыть фланги. Тогда то и произошел и его первый встречный бой, и был открыт счет убитым фашистам. Все происходило суматошно. Вдруг спереди началась стрельба, все засуетились, Михаил тоже ломанулся вбок вслед за наставником, и тогда-то, увидев вблизи живых фрицев, он и прочувствовал наставления, которые давали ему в учебке и в части — "Каждый должен "откусывать" от врага по кусочку. Увидел сбоку открытого фрица — пальни по нему, помоги товарищу — тогда и он, освободившись от своего фрица, поможет справиться с твоим. Поэтому надо смотреть не только перед собой, но и по сторонам — постоянно искать возможность нанести врагу урон. Пусть ты даже не убьешь фрица, а только придавишь его огнем, заставишь его умолкнуть на пару секунд — уже дело! Повредишь ему ствол — еще лучше! Постоянно кусай врага!!! Вцепись и вырывай из него клочки. Мелких клочков не бывает. Любой клок, вырванный из фрица — это путь к победе! Путь к победе выложен из фрицевских клочьев. Рви фашиста!"

И Михаил рвал. Упав за деревом, он уже привычно угнездил локти в земле, приметил сапог, торчавший из-за дерева, и выстрелил. До "сапога" было метров пятьдесят, поэтому он явственно услышал вой, который тут же оборвался — видимо, кто-то добил дернувшегося фрица. "Отлично сработали". Следующую пулю он засадил в ствол пулемета, который строчил куда-то вбок и был виден Михаилу почти по самую коробку. Через полминуты пулемет снова застрочил, и Миха добавил туда же — теперь фриц заткнулся надолго, пока его не закидали гранатами. А Миха продолжал давить фашистов — стрелял по каждому шевелению, всаживал пули в траву около немецких винтовок, что выглядывали тут и там, откалывал щепу над их стальными касками, еще пару раз наверное попал и по телу. Прижатые таким плотным огнем со всех направлений, фрицы быстро сдулись, но отходить им было уже поздно — с правого фланга послышалась мощная стрельба, и уже через минуту из-за деревьев показались белые тряпки, а за ними и сами фрицы с поднятыми руками.

Михаил собственно и не сомневался в таком исходе боя. К этому моменту он уже просто знал, что он победит врага. Как он знает, что трава зеленая, точно так же он знает, что враг победим. Как нет сомнений в зелени травы, так нет сомнений в сокрушимости врага. Надо только поднапрячься, приложить усилия, и они обязательно закончатся разгромом врага — враг будет пленен, убит, искалечен. Любые усилия воина заканчиваются разгромом врага — это аксиома.

Но, как ни был Михаил уверен в победе, он не терял сосредоточенности, поэтому-то и срезал фрица, который задумал дать стрекача. Вбил в его спину пулю, наглухо, как в падаль. Так их и надо — уничтожать при малейшей возможности. Михаила даже не трясло — настолько естественным оказалось убивать немцев. Ожидание боя оказалось даже страшнее, чем сам бой. Но и тут Михаил прочувствовал те слова, что им говорили в учебке. Действительно, надо было только дождаться, когда страх нарастет настолько, что сменится веселым безразличием и удивляющимся куражом. Просто ждать этого. Оно так или иначе наступит. Если еще не наступило, значит — еще недостаточно страшно и может быть еще страшнее. Так что просто ждать — когда же станет еще страшнее, чтобы уж перестать бояться. А пока он не стал максимальным — наблюдать за страхом. Откуда он появляется, в каких частях тела возникает, где сильнее всего проявляется — у Михаила, как и у многих, с кем он разговаривал, страх сидел холодным комом в середине живота, сразу за пупком. И у него особо хорошо пошло упражнение, когда надо было прочувствовать тепло в том месте, и как только его уловишь — не представишь, а именно уловишь, на это особо обращали внимание — сразу вести от него слегка зудящие потоки вдоль спинных мышц. И правда — в таком случае страх превращался в легкую смешливость — настолько приятным оказалось это ощущение. Потом, правда, эти ощущения были слабее, ну так слабее был и страх. Туда его.

За этот бой Миха, как и все, получил нашивку "За встречный бой" — это в дополнение к значку "За десять атак", что появилась у него после ложных атак опорного пункта. А медаль "За отвагу" он получил за взятый в плен танк. Когда закончился тот встречный бой, немцы и оружие были собраны и все тронулись обратно, Михаил шел сзади и прикрывал свое отделение. И тут-то на них и выехал танк — при постоянно громыхавших тут и там перестрелках и взрывах, да после горячки боя — проворонили, одним словом. Все вышли уже на поле, поэтому деваться было некуда. Миха оказался ближе всех к нему, как-то на редкость легко попрощался с жизнью и, тут же вспомнив слепые места этой четверки, зигзагами ломанулся к стальной махине. Та стала поворачивать башню, чтобы подстрелить наглеца, а сама продолжала идти вперед. Но Миха был уже рядом. Кинув в катки гранату, он нырнул в воронку, дождался взрыва и выглянул. Его визави начинал крутиться на перебитой гусенице, пулемет на лобовой броне сек по полю, а башня выискивала его, Миху, собственной персоной. И скоро найдет — закручиваясь, танк вплотную приблизился к спасительной воронке, но при этом она не попадала в мертвую зону. Миха чертиком выскочил из укрытия, перекатился вправо и сразу же вышел из-под грозного взгляда стволов — угловая скорость танка была значительно меньше скорости передвижения Михи — от него до танка было не более пяти метров, и только уход вправо по сближающейся с танком дуге еще спасал смельчака. Потом все со смехом вспоминали, как он пошел на танк с дубиной. Михе же в тот момент было не до смеха, подвернувшаяся под руку жердина казалась ему единственным спасением, и он воспользовался шансом, подсунув ее под погон башни, которую тут же заклинило — мощности поворотных механизмов не хватало, чтобы справиться со сразу же зажеванной деревяшкой. Но танк еще мог двигаться — его мотор работал, и корпус поворачивался на одной гусенице. Но, похоже, фрицы потеряли Михаила, так как танк продолжал вращение, тогда как он поднырнул перед его носом в обратную сторону — теперь даже чтобы достать его из лобового пулемета, танку придется поворачивать в обратную сторону. Но сколько еще продержится жердина, было непонятно. И Миха проявил чудеса расторопности — зубами содрать кору с березовой палки, завернуть ее в пилотку, поджечь — все это было проделано моментом, а рывок к танку ему показался вообще молниеносным. Сложнее оказалось взобраться на надгусеничную полку — танк дергался и все норовил сбросить наглеца. Но, обдирая ладони, Михе все-таки удалось подскочить к щели наблюдения в боковой грани башни и ножом пропихнуть разгоравшийся комок внутрь танка. Тот, еще подергавшись, застыл, распахнул люки и выплюнул из них задыхавшихся танкистов. Хорошо, наши быстро подлетели, а то Миха на взводе буквально тремя ударами отметелил одного из фрицев до потери сознания и уже примеривался к другому. Оттащили. А потом и наградили. Еще и корреспонденты взяли интервью и потом напечатали даже в центральной газете, причем с фотографией — Миха на фоне захваченного танка.

Интервью брали уже после того, как их роту отвели в тыл, где после небольшого отдыха им устроили двухнедельные курсы наблюдателей и перемещения по лесу. Уж лучше бы снова в бой. Миха так не уматывался со времени учебки. Снова учебные рейды, во время которых их тренировали вести наблюдение за противником, составлять карту местности — приметные ориентиры, характер местности, возможные пути прохода пешком и техникой, определять проходимость и ее динамику при изменении погоды — где прошедшие дожди расквасят поверхность, сделают непроходимыми лесные дороги, а где — сколько ни лей — всегда можно будет пройти даже на колесах, или наоборот — где можно будет пройти после долгой сухой погоды. Выводили и на передовые, где они в течение пары дней вели наблюдение за противником. Тут-то Михаил понял, как именно так точно была выявлена система огня того опорника — журнал наблюдения за два-три дня позволял выявить основные огневые точки, схему обороны, силы обороны противника. А командиры при этом натаскивали их, обучали наблюдению — выбор ориентиров, доклады, отслеживание изменений — все скрупулезно фиксировалось и проверялось, ошибки тут же разбирались. Учили их и отслеживать изменение характера огня противника во время боя — если усилился — значит подошло новое подразделение. И вообще — отслеживать любое изменение обстановки — если видно, что что-то изменилось, значит, этому есть причина — ее и надо рассмотреть, догадаться о ней.

Перемещение по лесу тоже оказалось непростой наукой, даже для Мишки, который всю жизнь прожил в деревне, стоявшей в окружении леса. Здесь их учили растворяться в окружающей обстановке, чувствовать ее, пытаться слиться с ней, прочувствовать каждый куст, каждое шевеление, отслеживать прежде всего изменения обстановки — новый звук, шевеление веток. От них требовали постоянно исследовать обстановку и одновременно проигрывать ситуации — "что если".

После курсов их отделение превратилось во взвод, и Михе дали звание младшего сержанта и двух новобранцев. Подумать только, еще два месяца назад он сам был таким же зеленым юнцом. А сейчас, как обстрелянный боец, уже он натаскивал молодняк, обучал, давал советы и следил, чтобы не накосячили. Вместе со званием ему выдали и автомат, правда, немецкий, не наш. Немного было завидно, что Димке, который оказался хорошим стрелком, выдали снайперскую винтовку. Миха тоже бы не отказался от такой штуки, да даже его мосинка была лучше. Что автомат? Сто-сто пятьдесят метров — вот и вся дистанция. Правда, по зрелому размышлению, он и из винтовки-то стрелял по врагу на меньшие расстояния — то стрельба "по направлению", во время ложных атак, когда даже противника не видно, то — с пятидесяти метров во время того встречного боя. Ладно, посмотрим. Тем более что стрельба с глушителем ему понравилась — звук был совсем нерезкий и автомат дергало значительно меньше, чем с голым стволом.

А вскоре стало понятно, для чего их готовили на этих курсах. Михин взвод оказался в группе прикрытия "кочевников" — гаубичников, которые разъезжали по лесным дорогам и устраивали обстрелы немцев — железнодорожные узлы, станции, мосты, крупные колонны. Работка та еще. Приехать, развернуться, сделать 10–15 выстрелов на ствол и сматываться. Конечно, техника была доработана с учетом низкой проходимости лесных дорог — колеса гаубиц были уширены, на колеса грузовиков надевались цепи, в кузове было полно досок, чтобы быстро загатить какую-нибудь непролазную лужу. И тут Михе и повезло и не повезло. С одной стороны, уже стоял октябрь, листва была не такой густой как летом, так что вероятность обнаружения повышалась. С другой стороны, их прикрепили уже к новой технике — вездеходам на гусеничном ходу. Вот это был зверюга… по рассказам гаубичников, с автомобилями даже не стоило и сравнивать — пройдет везде и протащит за собой гаубицу, даже в таких местах, где и ногами-то не пройдешь. А уж лебедкой — вытащит себя даже со дна мирового океана — хватило бы троса. Да и по обнаружению у Михи уже были сомнения, когда они, потратив два дня на покраску техники в расцветку "осенняя листва — голые ветви — пожухлая трава", загнали для проверки вездеход с гаубицей немного вглубь леса и отошли метров на двадцать. Ну что сказать? Если бы они не знали, что там что-то должно стоять, то ни за что бы не увидели — только ровные очертания некоторых рисунков давали понять, что там не естественный лес, а что-то искусственное. Но с воздуха такое разглядеть точно нельзя, просто невозможно. И они пошли — бесконечные рейды, обстрелы, дозоры. По-началу было тяжело, приходилось ходить в прикрытие, перегружать сотни килограммов боеприпасов. Но потом на технику установили ручные лебедочные механизмы, с помощью которых можно было загрузить и выгрузить тяжелые ящики, а до позиции довезти их на колесных тележках, которые в сложенном виде занимали мало места. Стало по-легче. И только через месяц, когда землю начал покрывать снег, Михаил вынырнул из леса, чтобы получить очередное звание, отделение под свою команду и, самое главное — свою радость — новый автомат с необычными патронами, который он увидел как-то у ДРГшников и тут же в него влюбился.

Глава 34

Автомат — всему голова.

Как и многое другое в нашей жизни, новые автоматы появились в результате незаметной, но быстрой эволюции. Проблемы со стрелковым оружием как в июле начались, так и не прекращались — его вечно не хватало. Если боевые части еще были полностью обеспечены стволами, то учебные занимались по очереди. И захват трофеев и складов не компенсировал убыль оружия из-за поломок, повреждений пулями и осколками, да просто из-за банального износа.

В общем, со стрелковым оружием возникало все больше проблем — не хватало стволов. Наши трехлинейки мы уже с середины июля стали переделывать в автоматы, но с появлением большого количества новых военнослужащих пришлось делать автоматы и из трофейных винтовок. Одна винтовка давала два автомата — уже за счет этого получалась выгода. А учитывая возрастающую огневую мощь подразделений она возрастала многократно — с автоматическим оружием одно отделение на ближних дистанциях, а на других мы старались не воевать, заменяло как минимум взвод, а то и роту, вооруженные винтовками с ручной перезарядкой. Наши самодельные патроны позволяли уверенно поражать цели на дистанциях сто-сто пятьдесят метров, а если учесть поправки — то и все двести. Этого было более чем достаточно в эту войну засад и осколков — на больших расстояниях из винтовки все-равно мало кто попадет и там по-любому работают пулеметы и снайпера, а те самые сто метров — рубеж атаки, когда заканчивается артподготовка и наступает время стрелков.

К середине августа мастерские начали выдавать по тридцать пистолетов-пулеметов в день уже шестой модификации, она была вылизана очень прилично — перекосы и задержки практически ушли — главное следить чтобы в открытое окно не забивалась земля — ну это недостаток любого автоматического оружия со свободным затвором, а городить закрывающую шторку пока не стали. Но возникла проблема с патронами — если вооружить автоматами хотя бы двести человек, то из наших запасов на каждого получалось по три рожка, что очень мало. Химики пока отставали от наших потребностей, но еще в начале августа начали выдавать какие-то объемы чистого вещества для капсюлей, и с пяток килограммов пороха в день, поэтому существующие патроны мы переснаряжали, хотя пока и вручную — сделали два десятка ручных прессов и гражданские прессовали на них капсюли и впрессовывали в собранные гильзы, засыпали порох, насаживали и запрессовывали пули — их мы лили из свинца, оболочку не делали, поэтому стволы грязнились значительно сильнее, но других технологий на тот момент не было. К тому же в пистолете-пулемете скорость пули по сравнению с винтовкой невысокая, поэтому свинец не успеет размягчиться от трения в нарезах и пуля сможет закрутиться нормально. Механики же день и ночь проектировали роторную линию для производства патронов. Как ни возражали военные, я протолкнул изготовление гильз из мягкой стали — любые запасы мы расстреляем менее чем за месяц, поэтому коррозия им не будет грозить, главное следить и не хранить дольше этого срока, уж лучше отстреляем их на полигонах. Цветных металлов-то для "нормальных" гильз все-равно было очень мало.

Со свинцом тоже наметилась проблема, поэтому оружейники прорабатывали переход на пули со стальным сердечником и только рубашка вокруг него — свинцовая. Но рубашку срывало при вращении в стволе — из него вылетали ошметки, а то, что оставалось, летело непонятно как. Стали делать сердечник ребристым — его ребра удерживали свинцовую рубашку на всем протяжении канала ствола, и та обеспечивала нормальную закрутку. Но для таких легких пуль нужна была нарезка покруче — винтовочная ведь рассчитана на другие массы пули и ее скорость, и на наших суррогатах она давала слишком сильный разброс на дистанциях уже более сотни метров — чуть ли не метр, а на двух сотнях — уже три метра. И такой разброс можно было скомпенсировать только повышенным расходом патронов — как точно ни целься, а куда улетит пуля в каждом выстреле, зависело от такого множества микрофакторов, что их просто невозможно контролировать. Попробовали делать удлиненную пулю — кучность повысилась, но стало не хватать пороха в гильзе, чтобы вытолкнуть ее с нормальной скоростью — в пистолетную гильзу не так уж много можно впихнуть. Соответственно, резко упала настильность траектории даже несмотря на остроконечную форму пули — автомат ими почти что плевался. Оставалось только увеличивать длину гильзы — мы не стали мелочиться, увеличили ее сразу на двадцать миллиметров и получили один-в-один промежуточный патрон для АК. Ну тут конечно этого никто не знал, но я как увидел — сразу сказал делать именно такие — от добра добра не ищут — все-равно приходится делать свое, не похожее на существующие образцы, оружие, так хоть сразу перескочим на следующий уровень. Под новый патрон пришлось переделывать и пистолет-пулемет — массы затвора уже не хватало, он отталкивался слишком высокой для старого затвора навеской пороха гораздо сильнее и гильза успевала выйти из казенника не только толстым донцем, как при стрельбе из сбалансированной системы порох-затвор, но и тонкими боками, что приводило к ее разрыву. Стали увеличивать массу затвора, но получалось, что его нужно делать более двух килограммов. Тяжеловато. Тут уж оставалось только переходить к полусвободному затвору, который будет тормозиться не только своим весом, но и механически, рычагами, или вообще — к затвору с жестким запиранием. Про меньший калибр я пока не заикался — и так оружейники смотрели на меня волком. Но новые затворы потребуют более сложной механической обработки, на что у нас в августе не было ни времени, ни ресурсов. В итоге тогда решили увеличить длину толстой части гильзы — до пяти миллиметров — ее подобрали опытным путем. С таким утолщенным хвостом гильза успевала выйти из патронника только на его же толщину, которая вполне справлялась с давлением газов после выстрела. Так что к концу августа разобрались и с роторной линией для производства патронов, и с пистолетом-пулеметом на промежуточный патрон, который я, а вслед за мной и остальные, стали называть автоматом — благо патрон там был уже не пистолетный. ПП для старых патронов решили оставить для использования внутри базы, а новые — для фрицев — там отстрел будет большим. Так что к началу сентября мы начали производить уже новый комплекс патрон-автомат.

С новым патроном у нас сложилась стройная система огня. Ведь если противник дальше четырехсот метров, нет смысла стрелять по нему из винтовки — попадут только самые меткие стрелки — несмотря на то, что дульная скорость пули высока, по мере полета ее скорость падает, поэтому на это расстояние пуля летит уже более секунды. За это время цель сдвинется, поэтому надо стрелять с учетом упреждения. Но цель может двигаться не прямолинейно и не с постоянной скоростью, поэтому всякое упреждение — угадайка. Кроме того, на таком расстоянии начинает играть роль рассеяние — даже с жестко закрепленным стволом две последовательно выпущенные пули попадут в разные точки так называемого круга рассеяния — из-за небольших различий в навеске пороха, весе и форме пуль, степени нагрева ствола, микропорывах ветра — на каждую пулю влияет много изменчивых факторов. Ну и — ветер тоже сносит пулю, что требует брать упреждение не только на движение цели, но и на ветер. На полет влияет и атмосферное давление — при пониженном давлении пуля летит дальше, при повышенном — ближе, так как более плотный воздух оказывает на нее большее тормозящее воздействие. Новый патрон как раз давал приемлемую кучность на расстояниях до трехсот метров, а стрельба короткими очередями компенсировала погрешности от смещения цели. Поэтому всех пехотинцев тренировали открывать стрельбу на близких дистанциях — до двухсот, максимум — трехсот метров, оставляя работу на дальних дистанциях снайперам, пулеметчикам и артиллерии — для последней особенно неважны большинство этих факторов — даже если снаряд упадет на три метра левее, его осколки будут обладать достаточной убойной силой, а их количество надежно накроет стоящих поблизости пехотинцев. Поэтому бойцы, вооруженные пулеметами и снайперками, работали начиная с семисот метров, с трехсот к ним подключались винтовки, а автоматчики вступали с двухсот — двухсот пятидесяти метров. То есть по факту пехота охраняла позиции пулеметчиков, снайперов и артиллерии. Основной упор в тренировках делали на перенос индивидуального огня — цели на поле боя возникают быстро и на короткое время, поэтому важно не только увидеть цель, но и быстро прицелится и выполнить выстрел. Поэтому бойцов натаскивали на быстрое прицеливание — как без патронов, чтобы просто научились на автомате совмещать прицел с целью, так и стрельбой на учебном полигоне с управляемыми мишенями — новобранцы сидели в окопах перед мишенями и на веревках поднимали их после попаданий — так заодно они проходили обкатку обстрелами.

Но, так как пока мы делали стволы как из наших, так и из немецких винтовок, у нас производилось автоматическое оружие двух калибров. А два калибра в общем случае требуют и двух типов патронов, и двух типов оружия, со всеми его деталями — стволом, патронником, спусковым механизмом — ну всем-всем. Тут-то я и провел идею о платформе, когда в оружии для разных патронов все одинаковое, кроме патронника и ствола. Да и патронники были практически одинаковые — просто для "немецкого" калибра чуть сильнее растачивали пулевую часть, а так все остальное было одинаковым — даже затвор, тут немного поигрались с навеской пороха, чтобы он отталкивал затвор с той же силой, что и для "русского" патрона — так нам удалось применить на обеих системах затвор одинаковой конструкции. Все остальное в патроне, кроме малого различия в дульце гильзы, было идентичным, что позволяло и остальные детали делать одинаковыми одинаковые детали — магазины, коробки, приклады — различие в трех сотых миллиметра было важно только для ствольной части, а даже для магазина это не играло никакой роли.

Конечно, крутизна нарезов винтовочных патронов не совсем соответствовала нашим пулям — закрутка была слабоватой, и на расстояниях более 200 метров разброс составлял 50 сантиметров — чем дальше, тем больше. Но он компенсировался большей плотностью стрельбы.

На этом мы не останавливались. Весь сентябрь наши технологи разрабатывали оснастку и инструмент для производства собственных стволов, а металлурги уже начали выплавку небольших партий ствольных сталей — им удалось подобрать флюсы для нашей руды и теперь в стали почти отсутствовали вредные примеси. Легировали пока маловато, компенсируя нехватку легирующих присадок повышением углерода чуть ли не до полпроцента.

И напряженная работа дала плоды — к концу сентября у технологов почти стал получаться инструмент для самой сложной работы — чернового рассверливания каналов ствола. После нескольких уточнений они нашли нужные углы и размеры режущих кромок и положение базирующих элементов, при которых сверло практически не уводило внутри канала. Физики из лаборатории высоких давлений обещались через пару месяцев начать поставки мелких алмазов для режущих кромок, а пока планировалось использовать пластинки из карбида вольфрама и закаленной стали, покрытой в газопламенном аппарате нитридом бора. И технологи напряженно отлаживали инструмент — доводили стружколомы, чтобы получающаяся стружка была небольшой по размеру и ее можно было выводить вместе со смазывающе-охлаждающей жидкостью. Отлаживались под разброс параметров ствольной стали — металлурги не обещали всегда выдавать сталь одного и того же состава, но гарантировали некоторый диапазон примесей. Вот технологи и смотрели — как будет ломаться стружка на разных сталях при разной геометрии стружколомов и режимах сверления — ведь надо еще сделать так, чтобы стружка не сильно отклоняла сверло. Сложностей хватало.

Тем временем станочники готовили оснастку для изготовления сверл и заточные станки для заточки под нужными углами — сверлить придется много. Инструмент же и станки для чистовой развертки и обработки каналов был готов еще в середине сентября — там все было гораздо проще — обработать уже существующий канал — это не просверлить новый — инструмент можно было закреплять с двух сторон канала, жесткость системы значительно возрастала, так что его не уводило вбок поперечным и продольным сопротивлением материала.

Для выполнения нарезов мы сделали инструменты с последовательно расположенными резцами, так, чтобы нарезка всего ствола выполнялась за один проход. Опыты с однорезцовым инструментом дали неудовлетворительное время нарезки одного ствола — порядка пяти минут. То есть в час с одного станка получим не более десяти стволов (с учетом времени на установку и снятие заготовок, смену инструмента), к тому же однорезцовый инструмент требует высококвалифицированного рабочего и сложную высокоточную оснастку для сохранения угла — один нарез делается за несколько проходов, и каждый последующий проход должен начинаться в том же месте, что и предыдущий. Сделанный же нами инструмент давал один ствол каждую минуту, то есть за сутки мы могли получить где-то тысячу стволов с одного станка (с учетом смены заготовок, инструмента). Тут квалификация требовалась уже от слесаря-инструментальщика — инструмент менялся через каждые пятьдесят стволов и слесарь должен был проконтролировать износ его режущих кромок и при необходимости их заменить или подточить, подтянуть установочные винты на изменившуюся высоту режущих кромок — тонкая работа. Но на то они и инструментальщики, чтобы быть высококвалифицированными — высокоточные измерения и обработка стали — их хлеб и конек. С дорнами, чтобы делать нарезы продавливанием, пока не получалось, но технологи работали. Дорны ускорят формирование ненамного нарезов, зато не потребуют такой частой смены инструмента, да и сделать выдавливающие выступы легче, чем резцы. Вся их сложность — в твердости и подборе смазки — чтобы вдавливаемый материал не налипал на инструмент. С этим сейчас и мучились. В итоге изготовление нарезов в стволах перевели на протяжку. Это был инструмент что-то типа ершика для мытья посуды, только щетинками были резцы. Первые по ходу движения — треугольные — взрезали неглубокие, в половину глубины нареза, канавки. Они делали первую запашку, взрезали целину внутреннего канала ствола. За ними шли резцы, которые последовательно расширяли и углубляли канавку нареза, пока последние — чистовые — не заглаживали последние неровности, снимая микронные неровности и шероховатости. Все резцы шли не строго друг за другом, а со смещением, винтом, повторяя своим строем будущий нарез. И таких рядов резцов было ровно по количеству нарезов в стволе. Сам ствол жестко закреплялся в нескольких зажимах, так, чтобы он не шелохнулся под воздействием резцов на его стенки. "Ершик" же протаскивался внутри канала ствола системой штанг, которая была закреплена с обеих сторон ствола и обеспечивала жесткость прохождения инструмента внутри заготовки. Сам инструмент был по диаметру почти равен диаметру канала ствола, и закрепленные в нем резцы лишь чуть-чуть выступали за его поверхность — так обеспечивалась максимально возможная жесткость инструмента и резцов. В зависимости от длины ствола одним инструментом обрабатывали от десяти до ста стволов, а затем он отправлялся на доводку, где его резцы подтачивали, переустанавливали на новый размер кромки, тщательно регулируя установочными винтами, а то и заменяли на новый резец, отправляя старый на наплавку твердого покрытия, а то и в переплавку. В итоге в начале октября оружейники стали выдавать по паре десятков стволов в день, быстро, к середине октября, нарастив производство уже до пяти сотен — станочники и инструментальщики каждые три дня выдавали на гора по новому комплекту станков, инструментов и оснастки для рассверливания стволов и изготовления нарезов, одновременно обучая рабочих, которых также становилось все больше.

Глава 35

Увеличению рабочих способствовало то, что к октябрю наконец наладилась система распределения людей. Всех прибывающих мы сортировали на специальных комиссиях. Выясняли их навыки, квалификацию, предпочтения и распределяли по участкам и подразделениям. Чтобы повысить устойчивость нашей территории к возможным прорывам врага, для всех гражданских были организованы курсы военной подготовки — стрельбы, тактических действий при бое в городе, рукопашного боя, оказания первой медицинской помощи. Эти курсы проводились для всех лиц от 12 до 60 лет, как для мужчин, так и для женщин, а для некоторых по-боевитее — и старше, если человек настаивал, то чего его удерживать. Но и после прохождения начального обучения еженедельно проводились тренировки по данным дисциплинам — чтобы человек не терял навыков. Так мы наращивали нашу способность к сопротивлению — гражданские, хоть как-то обученные боевым действиям, стали нашим последним резервом, если не дай бог до такого дойдет. Но мы прикладывали все силы, чтобы такого не случилось, поэтому для военных, понятное дело, тренировки были практически постоянными. Причем для разных родов войск упор делался на их специфику, но и другие навыки им тоже передавались и потом поддерживались. Так, штурмовики, основной задачей которых были бои в городах и взятие полевых укреплений, основное время проводили на макетах домов, городских улиц, укрепрайонов, но они обучались и оборонительному полевому бою, как обычная пехота, и диверсионным операциям в условиях леса, как спецназ, и работе в танках в разной роли, и вождению автомобилей, и работе в расчете орудий. Постоянно шла и работа по выявлению особых навыков — к стрельбе, рукопашному бою, работе на радиостанциях и так далее.

И всех — и гражданских, и военных, невзирая на их военно-учетную специальность — обучали здоровой паранойе — сначала рассказывали принципы выбора позиций для стрелков, пулеметчиков, снайперов, ПТО, минометов, гаубиц, танков, а затем на местности заставляли рассказать — кто где может находиться. И так день за днем. Люди приучались на автомате отмечать возможные позиции, где может находиться засада, откуда может начаться стрельба. И одновременно отмечали — как они могут укрыться.

Несмотря на то, что шла война, мы старались по максимуму перевести народ на работу в мастерских и лабораториях. К ноябрю научно-производственными экспериментами с параллельным обучением занималось около пятидесяти тысяч человек — без прорывных технологий нам не выстоять, а немец пока давил на нас не сильно — захватив территорию больше, чем мы могли удержать, мы остановили напор, а фашисты все еще рвались к Москве, им было не до нас — немного притихли — и ладно. Естественно, большинство новобранцев трудового фронта пока не показывали вершин мастерства ни в производстве, ни в научных исследованиях. Оставалось только надеяться, что хотя бы через полгода они смогут вести простые самостоятельные исследования без того, чтобы следить за каждым их действием. Тем более что сейчас нам требовалось множество однотипных экспериментов в химии, физике вакуумных приборов, механике, так что у всех у них было поле сравнительно простой деятельности, где при должном усердии можно неплохо набить руку и голову, чтобы затем переходить на более высокие уровни — там уж посмотрим, кто на что годен — сейчас мы хотели просеять через практическую работу максимальное количество народа, раскрыть как можно больше талантов и самородков. Поэтому мы как могли развивали институт наставничества — к каждому мастеру, технику, ученому прикреплялось три-пять учеников — наставник должен был передавать им свои знания, и сам должен был работать как можно меньше и давать им практики по максимуму. Большое подспорье в этом деле оказал поток патентов и авторских свидетельств, что мы запросили у СССР — сначала только перечень, а потом стали запрашивать и конкретные наработки. Каждая группа, ведущая какую-либо разработку, смотрела, что уже придумано в данной области и старалась применить в своей работе. Иногда идеи из патентов наводили на интересные мысли. И основную работу по перелопачиванию этого вороха информации вели как раз стажеры. Эффективному обучению способствовала и массовая кампания в газетах, боевых и заводских листках, по радио — идея самоотверженной борьбы на трудовом фронте овладела массами так же прочно, как и борьба с врагом, поэтому люди ожесточенно вгрызались в овладение профессиями и научными знаниями.

И такая система продвигалась не только в производстве и научных исследованиях. Наставничество старались вводить повсеместно — в том числе в руководстве, медицине. У меня, да и у других руководителей, было по пять-десять новобранцев, которые вели проекты разной сложности. С медициной дело обстояло еще круче — там занималось уже около ста тысяч человек — при том катастрофическом нарушении ритма и образа жизни множества людей только массовое медицинское обслуживание могло сохранить здоровье, а то и жизни наших граждан. К медработникам мы относили не только врачей и медсестер, сюда также входили все специализации, как-то затрагивающие жизнедеятельность человека — контролеры воды и пищи, банно-прачечное хозяйство, ЖКХ — все было сведено в единую структуру, которая занималась вопросами лечения и поддержания здоровья, предупреждения массовых заболеваний, гигиены. В эту же категорию мы относили и научных сотрудников, которые проводили исследования в лабораториях — их у нас было уже более сотни, где работало почти десять тысяч человек. И к декабрю такое экстенсивное наращивание лабораторных исследований дало новый ощутимый результат — медики наконец начали получать первые дозы пенициллина, и смертность от заражения крови и воспалений резко пошла вниз. Естественно, передали технологию в СССР, тем более что они их разведка уже давно начала крутиться вокруг наших лабораторий, и не только советская.

Но наша служба безопасности увеличивалась и развивалась. Она делилась на три части — внешняя занималась разведкой на вражеской территории, территориальная — на нашей и внутренняя следила за руководством. Из их же рядов формировалась и охрана руководства и ключевых работников. Отлавливали не только немецких шпионов, нои советских разведчиков. С первыми не церемонились — если они не соглашались сотрудничать — расстреливали, вторых пытались перевербовать, но давили не сильно, и если это не удавалось — передавали руководству СССР. Некоторые шли на сотрудничество из-за боязни наказания за провал, некоторые посмотрели, какая у нас обстановка, им понравилось, и они начинали сотрудничать под гарантии их личной безопасности и безопасности их семей — приходилось внедрять свою агентуру и силовые подразделения в городах Союза, чтобы можно было отслеживать их судьбу и если что — выдергивать к себе.

Силовая и следственная составляющая дополнялись работой на будущее. Аналитический разведцентр вел как фашистов, так и наших соотечественников. Картотека постоянно пополнялась данными о должностных лицах, их пристрастиях, связях, результатах деятельности, отношении их к другим людям и других людей к ним. Та же работа постоянно велась и по нашим людям. Мы просеивали людей сквозь мелкое сито, чтобы понимать, чего нам ожидать в случае кадровых перестановок или контактов.

За всеми этими военными и производственными хлопотами мы не забывали и о культурной жизни. У нас набралось несколько десятков артистов, из которых организовали четыре труппы и они ездили по поселкам и городам с представлениями. Организовали и радиостанцию, она передавала сводки новостей, прогноз погоды, ставила пластинки, артисты зачитывали рассказы. В поселках трансляция шла по проводной сети. Печатали газету — "Русская Правда" — с новостями, рассказами, статьями о текущем моменте, планах, новых подходах к делу. Основой идеологии мы естественно сделали коммунистическую мораль, но вот в ее реализации делали упор со вниманием к людям. На примерах разбирали разные ситуации (имена упоминались редко) — почему так сделали, почему это правильно или неправильно, как надо поступать и почему. Прекратили гонения на церковь. Разрешили носить старые награды. В газете и по радио рассказывали о героических поступках этого и прошлого времен — мы восстанавливали духовную связь поколений.

Ее же мы продвигали в качестве идеологии, на базе которой новобранцы эффективнее овладевали военным делом. Напор, движение, здоровая агрессивность, устойчивость перед лишениями и трудностями, разумный риск — эти качества мы искали и находили в наших предках, и их же воспитывали в современных поколениях. И они твердо применяли эти установки в учебе и боевой деятельности.

Глава 36

Наша система подготовки войск уже позволяла быстро переучивать новобранцев под нашу тактику. Система заключалась в том, что в первый месяц солдат учил только то, что от него требовалось непосредственно на поле боя. Требуется например от наводчика миномета быстро и точно менять настройки прицела — он и занимается только этим по командам командира целыми днями, так что уже на третью неделю может это делать с закрытыми глазами. Или — от заряжающего требуется поместить мину в жерло миномета — только это он и тренирует по восемь-десять часов в день. Конечно, от технических войск требуется еще и умение работы с техникой — прежде всего быстро занять огневую позицию, быстро отстреляться и еще быстрее с нее свалить — мы постоянно учили всех, что противник знает о вас после первого же выстрела. Поэтому те же минометные расчеты много тренировались в приведении миномета в боевое и походное положение. Зато такая интенсивная учеба уже через месяц давала воинов, отлично заточенных под выполнение своих основных задач. А пострелять из винтовок минометчики могут и потом. Или та же пехота. В окопах от нее требуется быстро перемещаться по узким ходам, метко стрелять из амбразур, а в атаке — быстро перемещаться перекатами от укрытия к укрытию, следить за обстановкой перед собой и по бокам и быстро давить огнем оживающие точки противника. Поэтому их и учили уметь выбирать укрытия, резким стартам и падениям на землю, владением балансом тела, ну и меньше — стрельбе и метанию гранат. И это все — в бронежилетах, которые становились штатным снаряжением практически для всей пехоты — на остальных пока не хватало. Они ходили в брониках и днем и ночью, чтобы срослись с ними, стали ощущать их своей второй кожей. Они и сами в шутку стали называть себя пикейными бронежилетами, просить поплакаться другу в его бронежилет и так далее — мы не препятствовали такому народному творчеству и даже наоборот — дали задание подразделениям пропаганды постоянно придумывать шутки, поговорки, анекдоты, слоганы и речевки, в которых была бы показана доблесть, смелость, бесшабашность наших войск и уверенность в победе над врагом — многим это стало помогать в бою и учебе, когда приходилось особенно трудно. В голове всплывала какая-нибудь вбитая постоянным повторением шутка или речевка — и сразу становилось легче. Хорошая замена молитвам — в них спасения ждут от внешних сил, а тут — спокойствие и спасение приходит изнутри самого человека, его товарищей, и он начинает больше верить в себя. Хотя — одно другому не мешает и мы не препятствовали отправлению культовых православных обрядов, хотя к другим относились не очень хорошо — не наше это.

Танкисты тренировались танковому бою. Цель тренировок — увидеть борт противника и не подставить свой. Основной инструмент — рация. Основная цель — координация перемещений в группе танков. Тренировки шли в основном на макетах местности — насыпали из песка разные местности на основе карты и затем командиры отдавали команды, а механики двигали танки с учетом скорости поворота, движения. На местности делали пробные заезды — там усложнялось тем, что не было вида сверху — в основном была тренировка командиров по поиску противника и составлению плана совместных перемещений группы танков, и наводчиков — по наведению на цель. Заряжающие тренировались правильно получать команды и выбирать тип снаряда. Снаряды были учебными — по весу совпадали с боевыми но были сделаны так, чтобы можно было вытащить из орудия — не врезались в нарезы ствола и в дне была утоплена рукоятка.

Летчики тренировались тактике также, только показывали свои самолеты ладонями. А тренировочные воздушные бои также составляли десятую часть всех тренировок. Тренировали прежде всего вертикальный маневр и подставление противника под удар напарников. И понемногу летчики отходили от своей тактики горизонтального маневра, разрабатывали новые схемы — ту же косичку, когда два самолета в противофазе двигались вверх-вниз — соответственно верхний подлавливал противника, когда тот атаковал нижнего. А сбоку вторая пара их страховала или добивала фрица, если он смог выйти из-под атаки. Учились предугадывать — куда может повернуть противник в каждый момент времени.

Обслуживание в воинских частях максимально возложили на женщин — уборка помещений и территории, стирка, готовка — чтобы военным максимально освободить время для практических тренировок и теоретических занятий и для отдыха.

И пилотам уже было на чем летать — в декабре мы вышли на уровень производства в пять истребителей в день. Эти значительно мутировавшие И-16 с новыми материалами значительно убавили в весе, и мы потратили часть этого выигрыша на дополнительное бронирование. Защитили двигатель обтекаемыми каплевидными телами — воздух обтекал их и набегал на пластины радиатора цилиндров. Скорость упала километров на десять, но с учетом ее поднятия на сотню только за счет более мощного мотора выигрыш был очень велик — летчики абсолютно перестали бояться идти в лобовую на немецкие истребители и пулеметы бомбардировщиков. Нарастили и бронеспинку — добавили три миллиметра стали. Баки также частично защитили трехмиллиметровым листом, он же, с наваренными ребрами, добавлял жесткости крылу, которое уменьшилось в размерах и испытывало увеличенные нагрузки от нового мотора, брони и оружия.

На самолет мы начали ставить 23-мм зенитные автоматические пушки — у оружейников наконец стали получаться зенитные стволы, хотя пока и недлинные, в один метр — более длинные имели сильный уход при сверлении, который пока не могли выправить, у метровых же уход ствола был в пределах полусантиметра, а разностенность не превышала двух миллиметров — для начала очень прилично. Но для самолета этого хватит, да и для наземных зениток будет нормально. С пушкой спаривали пристрелочный 7,62 с трассирующими пулями, сделанными под баллистику основного оружия на расстояниях до полукилометра, далее траектории начинали сильно расходиться — так мы экономили пока еще дефицитные 23-мм снаряды.

Помимо истребителей, росло производство и на базе планера У-2. Естественно, дорвавшиеся до новых технологий авиаторы, значительно его перекроили. Часть машин становилась уже, поджарее, обрастала броней, навешивала на себя пушки и становилась штурмовиками. И такие аппараты начинали играть значительную роль не только в обстреле колонн и позиций, но прежде всего — в контрбатарейной борьбе. Обстрел артиллерией — самое неприятное, что только могло случиться на поле боя — стволов и грамотных артиллеристов у немцев было много, поэтому они могли нанести нам существенный урон. Да и бойцы начинали нервничать, когда по ним начинало сыпать крупнокалиберными снарядами. Как говорится, пуля — дура, штык — молодец, снаряд — летающий… эээ… конец в общем. Поэтому мы уделяли ее уничтожению первейшее внимание — солдатам и без того хватало волнений на поле боя. Другая же часть экс-У-2, наоборот — полнела, увеличивала крылья и становилась транспортниками наподобие Ан-2, которыми было удобно забрасывать грузы диверсионным группам или мобильным батальонам.

Мобильные батальоны выработали свою оптимальную для нас и нашей тактики налетов структуру и численность — 20 танков, 20 ЗСУ, порядка 50ти машин и наливняков, 10 минометов 80-82мм, 150 стрелков-штурмовиков и 10 мотоциклов разведки — всего около 500 человек, все — на колесах. Этими группами мы могли громить колонны на марше, захватывать склады, населенные пункты. Вокруг них роились РДГ, которые выполняли функции разведки и бокового охранения. Информацию для мобильных батальонов поставляли РДГ, самолеты-разведчики, служба внешней разведки со своей агентурой. Всего в конце декабря действовало 8 таких батальонов полного комплекта и еще 30 были в процессе формирования. Похоже, мы нащупали идеальную на тот момент организацию боевой работы, когда размер боевых групп, сосредоточенных под одним командиром, еще позволял ему не выпускать ситуацию из-под контроля, а набор вооружения делал такую группу мощным инструментом по уничтожению фашистов. Более крупные формирования мы пока решили не создавать — и так уперлись в проблемы роста — не хватало опытных командиров, которые не теряются в сложной обстановке при управлении большими массами людей и техники. Поэтому, несмотря на то, что народа-то хватало, остальные так и оставались в ротно-тактических группах и ДРГ — пусть пока учатся на таких небольших подразделениях.

Этими-то группами мы и продолжали не только бить немцев, но и втягивать на свою территорию все трофеи и припасы, до которых только могли дотянуться. Но вот к Минску старались не соваться, чтобы не спугнуть фрица раньше времени.

Глава 37

То, что мы пропускали всех бойцов через обучение технике и механике, было конечно же хорошо, так мы получали много технически грамотных людей, и не только для производства, но и в боевые части. Вот только у некоторых личностей новые технические знания порождали неуемный зуд в некоторых местах. Например, в конце ноября мы разработали новый 60мм миномет. Я, конечно же, слышал и читал, что это игрушка, от малокалиберных минометов отказались еще в 42–43 годах — и мы, и немцы. И все — из-за дальности стрельбы. Ну еще бы — с такими короткими стволами, менее полуметра, мина естественно летела недалеко — полкилометра, ну, наш — восемьсот метров — и все. Да и разброс на максимальных дальностях с относительно слабой миной не давал надежного накрытия — радиус гарантированного поражения был метров пять, поэтому, чтобы поразить единичную цель, требовалось до пяти мин. С такой дальностью и мощностью еще можно отбить атаку. А вот подавить артиллерию, или пулемет — уже нет. Они ведь могут эффективно работать и с восьмисот метров, а для артиллерии и пара километров — не предел. И минометами их уже не достать.

— А давайте сделаем длинный ствол. Скажем, семьдесят пять сантиметров… на треть длиннее, чем у нашего ротного 50мм… И посмотрим, что выйдет.

— Ну… давайте… только время зря потратим.

— Хоть потренируемся.

Потренировались, и неплохо так. При первоначальном весе всей системы в пятнадцать килограмм и весе мины килограмм и сто грамм он вдруг стал очень востребован в войсках. В отличие от того же 82мм миномета, с его более чем пятьюдесятью килограммами веса и минами по-более четырех килограммов каждая, пехота получила очень мобильную систему — обычный взвод мог без труда унести как сам аппарат, так и до восьмидесяти мин — один-два человека несут сам прибор, остальные пятнадцать — по две-три мины, на короткие расстояния могли взять и по пятку каждый. Еще бы — если 82му при его тяжеловатой мине требовался соответственно и более толстый ствол, чтобы выдержал давление пороховых газов, то нашему — при легкой мине и соответственно меньшей навеске пороха — хватало стальной трубы с чуть ли не с миллиметровыми стенками. При этом характеристики этой системы вполне устраивали такие небольшие подразделения — дальность выстрела до двух километров, площадь сплошного поражения — почти двадцать квадратных метров. И разброс был приемлем — на полутора километрах по дальности получалось не более десяти метров, по боковому отклонению — четыре. Получилась система, которой легко можно было заставить замолчать, а то и уничтожить и орудийный расчет, и пулеметчиков — и как раз на тех расстояниях, с которых они могли эффективно работать в нашей местности прямой наводкой. То есть мы получили мобильное средство борьбы с их самым опасным, кроме танков, тяжелым вооружением — оно могло стрелять прямой наводкой, то есть очень точно, было достаточно многочисленным и мобильным. Так что у нас появился весомый ответ на насыщенность немецкой обороны тяжелым оружием. К тому же большое количество боеприпаса, который можно было унести с собой, дополнительно позволяло не слишком заботиться о меньшей мощности мины — ну, кинешь вместо двух — три — все-равно накроешь, и еще останется пять мин на другую цель, это если считать по равному весу для обеих систем. Все-равно с первого выстрела сложно попасть из любого миномета, тем более что в тяжелом и наводка сбивается сильнее, особенно после первого выстрела, да с неподготовленной дистанции — земля резко уплотняется, поэтому первой мины считай и нет — бесполезный груз. А когда мы применили стеклопластиковые трубы для треноги, и частично из стеклопластика же сделали и опорную плиту, бойцы отрывали оружие с руками — его вес снизился до девяти килограммов, и для переноски стало хватать одного человека.

И вот, наши кулибины нашли что улучшить и в такой практически идеальной системе. Захотелось им, видите ли, стрелять прямой наводкой. Для этого они раскурочили казенную часть и встроили туда затворное устройство со спусковым механизмом — получили эдакую пушчонку, которая могла стрелять по более настильной траектории, чем миномет. Точность стрельбы повысилась чуть ли не в три раза — теперь мина не взлетала более чем на полкилометра, а шла по траектории высотой метров сто, соответственно, время ее полета на километр снизилось с тридцати до десяти секунд, ветер ее сносил гораздо меньше, и придумавшие это умельцы клали свои смертоносные огурцы на такой дистанции в прямоугольник два на четыре метра, правда, только на расстояниях до километра — дальше скорость при такой настильной стрельбе падала слишком сильно, и разброс резко увеличивался, да и взрыватели не всегда срабатывали. Уменьшилось и время подавления возникающих целей — если при стрельбе навесом обнаруженный пулемет или пушка могли стрелять минимум пару минут, прежде чем вокруг начнут рваться мины, то теперь — полминуты — и огневая точка подавлена, а то и уничтожена. Минусов у системы было два. Заряжание с казенной части снизило скорострельность с двадцати до восьми выстрелов в минуту, а самое главное — орудие надо было упирать во что-то твердое — дерево там или стенку окопа. Но народ не унывал. Сделали даже что-то типа стержневой распорки, которую вбивали в землю и с одной позиции могли сделать до трех выстрелов, прежде чем грунт переставал держать. А переставить аппарат — дело недолгое, особенно когда выгнули железные рычаги, с помощью которых можно было сравнительно легко вытащить железные стержни из земли, тем более что она держала их после пары-тройки выстрелов уже некрепко. Вся эта оснастка прибавила к весу сэкономленные было четыре килограмма, но народ не унывал — возможности оружия резко повысились.

Конструкторы, не в силах предупредить это безобразие, резво его возглавили, немного переделав конструкцию и поставив на поток в дополнение к самим минометам еще и эти комплекты для настильной стрельбы. Заодно сделали и комплект бесшумной стрельбы — перфорированную насадку длиной в полметра, вокруг которой крепились трубы глушителя — они замедляли и смешиванием с воздухом охлаждали пороховые газы. С этой системой звук выстрела стал гораздо тише, уже на ста метрах слышался легкий хлопок. И новая система сразу стала любимым оружием диверсантов.

Но народ на этом не остановился. Все-таки вездеходы были больше грузовиками, чем боевой техникой, и навешивание на них брони было паллиативным решением — и удельная защита хуже, и возни больше. Да и в лесу, чего уж там, проехать могла не везде — большие поваленные деревья, недостаточные расстояния между стволами порой создавали непреодолимые препятствия — приходилось прорубаться или объезжать. Требовалась специальная бронированная техника для пехоты. Так как мощных двигателей у нас было не слишком много, то мы решили делать боевую машину пехоты небольших размеров — человек на пять — водитель и четыре десантника. И мы ее сделали, благо большинство агрегатов и узлов взяли от вездехода. Она даже сохранила возможность плавать. Весом в восемь тонн с полной загрузкой, она была защищена с передней проекции разнесенной броней в двадцать плюс двадцать миллиметров толщиной, а по верхней сильно скошенной части бортов — однослойной в пятнадцать миллиметров. И с передней проекции она выдерживала выстрелы из пятидесятимиллиметровой пушки на расстояниях до трехсот метров, а с бортов держала двадцатимиллиметровые снаряды, и иногда, при углах более тридцати градусов — и тридцать семь миллиметров. Получился неплохой аппаратик размером два с половиной метра в ширину и три с половиной — в длину, на котором ДРГ могли пробраться через самую чащу и провезти с собой до трех боекомплектов для стрелкового оружия, миномет 60мм с почти сотней мин или 82мм — с тремя десятками, а еще на нее устанавливался 12,7мм крупняк — для отражения атак с воздуха, уничтожения небронированной техники, пулеметных точек ну и всего такого не слишком бронированного на расстояниях до полутора километров. А довольно толстая броня позволяла не очень опасаться засад и блок-постов — первый удар она выдержит, а потом или вломит в ответ, или быстро смоется. Получилась юркая зубастая машинка, которую в войсках окрестили пронырой. Со второй декады января она пошла с завода пока по штуке в день, пока рабочие делали оснастку для массового выпуска. И вот, не успела еще высохнуть краска на чертежах, а конструкторы с подачи военных уже начали думать, как бы на нее налепить гладкий ствол калибром шестьдесят миллиметров. Имея жесткую опору, которая всегда под рукой, такое орудие могло бы стрелять снарядами с большей начальной скоростью, то есть и дальше, и точнее. Естественно, стенки ствола под более мощный выстрел придется увеличить, но так как орудие будет установлено на технике, то это некритично. Я особо не вмешивался в процесс, тем более что военные ходили кругами вокруг конструкторов и приговаривали "ну когда же? ну когда же?" — уж очень им хотелось получить такую автономную и многофункциональную единицу. Единственное что я добавил — это предложил увеличить углы вертикальной наводки градусов до восьмидесяти, чтобы стрелять и по-минометному. И сделать ствол подлиннее — раз все-равно его будут только возить, то чего бы еще не увеличить дальность стрельбы. Получалась эдакая недо-Нона-С. Никто про Нону-С тут естественно не знал, но идею оценили, сказали "Точно!!!" и сели переделывать чертежи. Вот так и зарабатывается дешевый авторитет. А я еще подлил масла в огонь:

— Тогда уж и шрапнельный выстрел добавьте. И перископ.

— Точно!!!!

Но уж эта идея была исключительно моей, так что все-таки было чем гордиться. Я-то обратил внимание, что военные любят забраться по-выше, чтобы осмотреть поле боя сверху — так местные неровности и растительность меньше загораживают всякие интересные подробности — стрельбу пушек, пулеметных расчетов, спрятанные танки, линию окопов и прочее, что мешает уничтожать фрицев. А сделать устройство, которое можно поднять из бронетехники — почему-то в голову им не пришло. Естественно, высоко его не поднимешь — от силы пара метров, но обычно выше и не залезали, особенно если надо быстро оглядеться и двигать дальше. А тут — все-равно возить, так можно глядеть не вылезая из-под брони. Вот так, мелкими шажками, практически экспромтом, мы и развивали свои вооружения.

Глава 38

Преимущественное использование небронированной и легкобронированной техники было следствием недостатка топлива для танков. Поэтому до декабря танки старались двигать по-минимуму, обходясь диверсионными рейдами по лесам на плавающей технике. К декабрю ситуация начала выправляться. Напыление материалов на поверхности двигателей позволяло снизить потребность в топливе на 20–30 %. К тому же пошли первые более-менее промышленные объемы со сланцев и с торфа. Выгнать топливо из сланцевых песков было проще — нагревай да перегоняй. Но там был большой объем работ по вскрытию месторождений и самой добыче — оказалось проще построить рядом с карьером завод по первичной выгонке углеводородов из песков, и уже эти продукты везти на заводы по глубокой переработке. Эти заводы, точнее — пока один — как раз был построен к декабрю. Все предыдущее время инженеры и химики отлаживали технологию перегонки, разделения фракций, расщепления тяжелых фракций на более мелкие. Но справились, и завод стал выдавать в сутки пока тридцать тонн топлива — десять — бензина, пять — керосина и пятнадцать — солярки. Получалось где-то семьдесят заправок в сутки. Перегонка топлива из торфа была освоена раньше, так как летом мы не знали про запасы сланцев в Белоруссии, поэтому все силы кинули на выгонку топлива из торфа. Она была сложнее, менее эффективной, из торфа получалось меньше качественных топлив для самолетов, но, пока не получим достаточный выход топлива из сланцев, шесть заводов продолжали давать сто тонн топлива в сутки. Итого в декабре мы начали получать около двухсот заправок в сутки. Учитывая, что одной заправки хватало на 400–500 километров, или на два вылета, если считать по самолетам, она расходовалась где-то за пять-семь дней — мы не делали длительных маршей, вылетов на большие расстояния — работали по немцам в пределах "шаговой" доступности, да и они от нас малость отстали, поэтому топливо начинало копиться со скоростью в полторы сотни заправок в сутки. Мы начали закручивать пружину для очередного наступления.

И дело было не только в топливе — у нас появились свои САУ. До начала января наша бронетехника была сделана из советских и трофейных машин. Модернизированные, с усиленной броней, а то и переделанные в САУ, эти машины верой и правдой служили нам полгода, защищая нас и нашу территорию, обеспечивая щит, за которым мы могли создавать свое производство, обучать кадры, заниматься проектированием. Не вся доставшаяся нам техника шла в строй — особо разбитые танки, которые уже не было смысла восстанавливать, служили источником легированных сталей для промышленности. А более-менее пригодные мы приспосабливали для своей армии — на каждый танк или самоходку по возможности ставили более мощные стволы или делали из них ЗСУ. Стволы брали от нашего или немецкого ПТО — старались ставить 75 или 76,2 но ставили и немецкие 50 или наши 57. На тяжелые САУ ставили стволы от немецких 88мм или наших 85мм зениток — и после этого с такими зверями никто ничего не мог сделать — если только авиация, но от нее танки были прикрыты зенитками, и своей авиацией. А с тяжелой артиллерией боролись РДГ и авиация. И эта техника была еще во вполне пригодном для боев состоянии. Вот только набрать новой было уже неоткуда — много танков нам дал развал ЗОВО, чуть меньше — трофеи, собранные с полей боев, оставшихся за нами. Но в дальнейшем этих источников бронекорпусов, двигателей, пушек не наблюдалось — немцы если и попрут на нас, то только большими силами, соответственно даже если поле боя останется за нами, не факт, что мы сможем взять с него достаточно большое количество танков. Нужно было свое производство.

Как я писал выше, мы начали выделывать свой чугун еще в конце августа. С тех пор металл шел в основном на боеприпасы, машины, тракторы, вездеходы. А металлурги все пытались варить и катать из него бронесталь. И что-то получалось. В ноябре они начали выдавать десятимиллиметровые листы длиной два метра и шириной метр. Они шли на защиту вездеходов, которые ходили в рейды. А металлурги продолжали трудиться — подбирали режимы плавок, колдовали с легированием, терморежимами обработки и отпуска, прокатки и закалки — и уже в декабре пошли и листы толщиной двадцать миллиметров. А это был уже вполне танковый размерчик — с нашей технологией разнесенной брони можно было делать лобовой лист уже отработанным сандвичем с бетоном посередине, армированным сетками из стекловолокна, по бортам — одинарные листы, а верх и низ — вообще из листов в 10 мм. Конечно, бронирование получалось не ахти какое серьезное, но для САУ сойдет — им не идти в атаку, а расстреливать фрицев с расстояния в километр для такой брони будет вполне безопасно — основным врагом на таких расстояниях будут немецкие зенитки, но фрицы еще не ставили их на танковые платформы, поэтому быстрого появления на поле боя этих орудий можно не ожидать, да немцы и сами понимают, что только попробуй они выкатить такое тяжелое и крупное орудие на поле боя, так их сразу раскатают в тонкий блин. Так что за броню можно было не беспокоиться. Основной проблемой были орудия для танков. Пока сделать стволы самим не получалось, поэтому мы, как и ранее, переставляли стволы с зениток и гаубиц. Но и эти машины получались настоящими зверями — САУ с зенитными стволами могли выносить танки противника с двух километров, а гаубичные смогут эффективно подавлять доты — их так и назвали антидотами. Собственно, ничего нового, кроме платформы для орудия, мы не открыли. Но это-то новое и было для меня самым главным — мы выходили в другую весовую категорию — категорию крупных игроков, которые способны к собственному производству тяжелой бронетехники.

Шасси сделали длинным — шесть метров, с большими катками. Опыты с торсионами для тяжелой техники пока были неудачными, поэтому ставили их на рессоры — это увеличивало массу, но зато было отработанным решением. На этой же платформе делали машины для установки мелкокалиберных зениток, эти — уже с вращающейся легкой башней, и начали работы по проектированию на этой же платформе БТР для перевозки пехоты и грузов. Я старался по-максимуму загрузить конструкторов работой над новой техникой, чтобы, пока спокойно, они смогли набить руку и натаскать новобранцев. Скоро потребуется конструировать в десятки раз больше.

Химики разработали технологии извлечения легирующих добавок, так что металлурги сейчас увеличивали ассортимент сталей. Местные месторождения для промышленных разработок были либо слишком малы либо бедны, а зачастую по обеим причинам, но нам не было из чего выбирать, и такие количества нас в принципе устраивали. Сталь немецких танков была для нас хрупковата — в ней было слишком много хрома, из-за чего ее и сваривать было труднее — при сварке, если не ввести достаточно раскислителей, которые возьмут на себя кислород, хром интенсивно выгорал — переходил в окислы и с ними уходил в шлак — шов получался недостаточно крепким по сравнению с броней. Поэтому мы переплавляли их сталь — разбавляли железом, делали другую сталь — менее твердую, но более упругую. В отличие от немцев, чья броня была вертикальной и противостояла снарядам за счет своей твердости, мы делали ставку на наклонную броню, рассчитывая на увеличение доли рикошетов. А в таком режиме нужна не столько твердость, сколько упругость — чтобы, получив энергию от удара снаряда, броня спружинила, а не раскололась. Не все наши ожидания оправдались в дальнейшем, но процент рикошетов без разрушения бронелистов или растрескивания швов был довольно высок.

К тому же, на первых порах мы легировали только внешнюю плиту лобовой брони, остальные были обычным стальным прокатом — его и сваривать было проще. Лобовой и боковые листы дополнительно цементировали и азотировали газовыми горелками. Таким образом, их работа была различной. Внешний противостоял закусыванию снаряда за поверхность — чем он тверже, тем меньше снаряд вгрызется в него, тем легче ему соскочить и полететь дальше. То есть повышенная твердость внешнего листа увеличивала вероятность рикошетирования. А внутренний лист как раз придавал системе упругость — через слой бетона он принимал на себя кинетическую энергию, что снаряд смог передать внешнему листу, и гасил ее своей упругостью.

Боковые листы были прямыми — для упрощения технологии мы отказались от полок и наклона — наклон большим не сделать из-за того, что он значительно уменьшит внутренний объем, а малый наклон практически не прибавлял защищенности. Танкистам надо было следить чтобы не подставить борт под более-менее прямой выстрел — при стрельбе до тридцати градусов по курсу борт мог противостоять 50мм пушкам — самому массовому ПТО фрицев зимой 42го года. И такие курсовые углы обстрела мы планировали компенсировать количеством стволов в атаке, тщательной разведкой и обстрелом всех мест, хоть немного подходящих для установки орудий ПТО — мы предполагали просто заливать атакуемую местность снарядами и минометным огнем. Ну, это если все-таки придется идти в атаку — повторю, назначением первых наших САУ была оборона.

Отдача устанавливаемых орудий была просто чудовищной, особенно гаубиц 152 мм. Поэтому мало того что пришлось делать пространственную распорную конструкцию под установку орудия, так еще и усиливать задние катки и их опоры с рессорами. Гаубицы стреляли только минимальными зарядами и возвышением не более десяти градусов — все-равно их цели были неподвижными, и стрельба велась только с места.

Новая техника была тяжелой, поэтому на нее не было смысла ставить наши моторы, что мы ставили на вездеходы и БМП — они хотя и подросли к середине января до ста двадцати лошадиных сил, но этого было мало. Поэтому в качестве двигателя и трансмиссии сначала взяли дизель от Т-34 из тех, которые уже не восстановить — как наиболее проверенный вариант, и затем постепенно его улучшали. Как минимум сразу же стали делать газопламенное напыление покрытий на поверхности, подвергаемые повышенным температурам и износу — это существенно увеличило моторесурс наших двигателей.

Глава 39

И с августа этот двиган существенно мутировал. Изначально размер двигателя В-2 был полтора метра длиной на девятьсот сантиметров шириной при чуть больше метра высотой, при массе в 750 кг. Причем минимум пятнадцать сантиметров по высоте давали масляный и водяной насосы, расположенные снизу двигателя — перенести бы их куда-то вбок — и высота сразу уменьшится, процентов на двадцать.

Привод на механизмы был просто колоссален. От конической шестерни, расположенной на валу двигателя, забирали мощность через конические шестерни и валы электрогенератор, масляный насос, распределительные механизмы обоих блоков цилиндров, топливный насос, тахометр и наконец водяной насос, которой затем передавал мощность и на масляный. Причем на все механизмы мощность не только забиралась от вала, но и передавалась в вал тоже конической шестерней. Всего мы насчитали в передачах мощности на механизмы пятнадцать конических шестерен, шесть валов, двенадцать подшипников скольжения.

— Вы представляете, какая это большая механообработка? Ведь станки для нарезания конических шестерен наверное сложнее, чем для обычных?

— Да, сложнее. Мы собственно и пришли, чтобы что-то решить по этому поводу.

— А не будем ничего решать…

— … ээээ… как это? не будем делать свои двигатели? Вы же сами говорили, что без своих двигателей никак…

— Да нет, двигатели делать будем, но только на цепных передачах.

— Цепи не применяются. Все на шестернях и валах.

— А почему?

— Ну… так вот…

Похоже, они и сам не знали, почему так происходит. Может — не было цепей, или с их помощью нельзя было передать нужную мощность…

— Давайте попробуем. Сколько нам потребуется цепей? Можно конечно обойтись и одной, на все механизмы сразу, но тогда на эту цепь ляжет слишком большая нагрузка, так что давайте рассчитывать на две-три цепи. На каждую цепь… сколько она? килограммов пять? ну пусть даже десять… потребуется килограмм легирующих добавок. Максимум. То есть на один двигатель три кило легированной стали. Это мы можем позволить, если скажем делать по пятьсот двигателей в месяц… то это полторы тонны легирующих добавок… ого! А еще запасные цепи, по комплекту на каждый двигатель… Надо будет переговорить с геологами и металлургами.

В итоге обошлись гораздо меньшей кровью — поверхностное напыление обеспечило нам производство цепных роликов из слаболегированной стали — за счет повышенной твердости поверхности они изнашивались за достаточно продолжительное время, да и на сами звенья ушло не так много легирующих элементов — в целом на комплект основных и запасных цепей для одного двигателя ушло всего пятьсот грамм добавок.

Но применение цепей потребовало перекомпоновки значительной части двигателя. Ведь цепи — более объемный механизм, чем передача на основе шестерен и валов, цепной передаче требуется свободная плоская поверхность, вдоль которой она будет перемещаться. И такой поверхности на боку двигателя не было — ни плоской, ни свободной — боковые стороны блоков цилиндров были вдвинуты вглубь двигателя относительно боковой стороны картера, и на всем этом пространстве вились различные трубки — подвода и отвода масла, топлива, воздуха, охлаждающей жидкости — они причудливо извивались, повторяя контуры боковых поверхностей, огибали выступающие части, переплетались с другими трубками. И вот этот серпентарий инженеры убрали буквально за месяц, одновременно двигатель с их помощью спрямил свои боковые поверхности, нарастил наплывы для упрочнений под валы механизмов и звездочек для цепей, сместил входные отверстия с вертикальных на горизонтальные — в новом варианте все механизмы получали механический привод горизонтально, от звездочек, насаженных непосредственно на валы этих механизмов, а не через коническую передачу от вертикальных валов. И потребовалось всего три цепи — две приводили в действие распредвалы блоков цилиндров, и одна — остальные механизмы — генератор, масляный насос, топливный насос, насос системы охлаждения, вентиляторы. Заодно, раз уж шла такая существенная перекомпоновка, двигатель переместил масляный и водяной насосы снизу на свои бока, и его рост сразу уменьшился до семидесяти сантиметров. В итоге мы получили систему, которая требовала гораздо меньше сложной механообработки на зуборезных и токарных станках. Цепи изготовлялись штамповкой и затем автоматически собирались на сборочных станках. Звездочки также штамповались. Все цепи были сдвоенными — для повышения надежности мы заложили в них пятикратный запас прочности относительно той мощности, что они должны были передавать. За счет цепных передач уменьшился и вес — килограммов на пятьдесят. Правда, эта экономия была съедена блоками цилиндров, в которых пришлось применить чугун вместо дюралюминия. Как бы то ни было, за период с августа 41го по январь 42го, чуть больше полугода, мы получили качественно иной двигатель, его технологичность и рядом не стояла с технологичностью его прародителя. Конечно, меня поражало упорство и трудолюбие предков, которые могли гнать и такой сложный двигатель десятками тысяч штук, и это — в условиях войны. Поэтому, передавая им наши наработки, я как бы пытался сказать им "спасибо" за их самоотверженный труд. Естественно, они об этом не знали, но приняли наши наработки с интересом — раз уж "партизаны" смогли наладить такое производство, то им грех не повторить этот путь. Мы же заодно убрали пуск двигателя сжатым воздухом — оставили только электростартерный запуск — это позволило убрать из конструкции баллоны со сжатым воздухом, трубки для его подвода к двигателю, довольно сложный воздухораспределитель, подающий воздух в цилиндры по нужному для запуска порядку, а из цилиндров — убрать отдельные клапаны для подачи этого сжатого воздуха. Конечно, это снизило надежность запуска, требуя полагаться только на электростартер, но мы сейчас старались по-максимуму снизить трудоемкость изготовления новой техники, поэтому приходилось жертвовать такими дублирующими системами. Надо сказать, что это решение себя оправдало — за последующие годы было только двадцать семь ситуаций, когда на поле боя не смогли завести двигатель. Но в каждом случае обошлось без потерь — людей вытаскивали либо вместе с танком, либо могли прикрыть их отход. Раненые были, но никто не погиб. Конечно, сложно посчитать, сколько людей не погибло из-за того, что мы смогли увеличить выпуск бронетехники за счет отказа от воздушного запуска. Но, если остался в живых хотя бы один человек, а я думаю что таких будет и по-больше, то замысел себя полностью оправдал.

Само собой, зимой мы не пускали технику с новыми двигателями в бой. Днями и ночами десятки курсантов и опытных мехводов обкатывали на учебных полигонах более тридцати бронемашин и танков с новым двигателем — шло обучение с одновременным выявлением слабых мест в новой конструкции. А инженеры, одновременно с лечением новорожденного от детских болезней, продолжали полет конструкторской мысли. Буквально за две недели они уполовинили число цилиндров и создали менее мощный, но более компактный шестицилиндровый двигатель для техники массой до двадцати тонн — бронетранспортеров, БМП, самоходной артиллерии. И начали работы по оппозитным двухтактным двигателям — я помнил, что именно такие стояли на наших танках начиная с Т-62, ну, кроме Т-80 с его турбинным движком. А раз стояли, то и нам не грех воспользоваться проверенным опытом. Правда, кроме идеи и выделения ресурсов я ничем помочь не мог, разве что в начале направил много сил сотрудников и материальных средств на разработку поршневых колец — они работали в напряженном тепловом режиме, и из статьи про эти двигатели я помнил, что их доводили чуть ли не пять лет. Ну, тут если сделают за два года — будет очень хорошо — я рассчитывал именно на такой срок за счет массовости исследований и, самое главное — за счет технологий напыления покрытий — насколько я помнил, в пятидесятых пытались решить все проблемы только за счет материала, формы и термообработки колец. А у нас есть такой козырь, и мы его сыграем.

И улучшения нашего нового двигателя продолжались. Теплотехники поигрались с формой каналов выпускных коллекторов, и прибавили почти десять лошадей только за счет более интенсивного отвода выхлопных газов — переменные сечения работали как сопла реактивных двигателей, заодно и подсасывали холодный воздух, который охлаждал горячие газы и соответственно уменьшал их объем. Одновременно снижался и звук выхлопа — двигатель стал тише. За счет этого противодавление в выхлопной системе снизилось и цилиндры стали лучше и быстрее прочищаться — свежий воздух встречал меньше сопротивления и полнее заполнял цилиндры. За счет этого повысилась и экономичность — где-то процентов на десять. Но еще больше мощность и экономичность повысилась, когда ввели нагнетатель воздуха. Он работал на выхлопных газах, уже довольно охлажденных подсасываемым воздухом, поэтому турбинка не требовала трудоемкого изготовления из жаропрочных сталей, которые сложно варить. Мощность повысилась сразу на пятьдесят лошадиных сил, при экономии топлива еще почти в пять процентов.

В итоге к маю у нас был двигатель тяжелее прародителя где-то на сто килограммов, но мощнее на девяносто пять лошадиных сил и заметно экономичнее — его расход был 120 грамм на лошадиную силу в час, по сравнению со 165 двигателя В-2 — сыграло еще и применение наплавляемых и напыляемых покрытий — с ними требовалось меньше охлаждать конструкцию, соответственно, снизилась мощность насоса охлаждающей жидкости — и ее требовалось меньше, и длина трубок радиаторов также уменьшилась — ведь им теперь требовалась меньшая площадь, чтобы отвести снизившееся тепло двигателя. Еще и вентилятор стал меньше забирать мощности, и сам стал меньше — а все это уменьшило общий объем агрегата, что позволяло брать больший боекомплект, или уменьшить заброневое пространство, или увеличить пропускную способность фильтров, от чего двигатель с лучшей фильтрацией топлива, воздуха и масла меньше изнашивался. Новые конструкции и технологии открывали нам много путей для развития техники.

Глава 40

Но и зимой мы уже ставили новый двигатель на нашу новую технику. Было непонятно — чего конструкторы сразу не развернули мотор поперек корпуса, а поставили его вдоль — мы так прикинули, места вполне хватало, ну может чуть-чуть, сантиметров на десять-пятнадцать уширить корпус, чтобы помещалась и трансмиссия. Тогда и боевое отделение было бы более просторным, и сам танк стал бы короче, и не потребовалось бы поворачивать путь передачи мощности под углом в девяносто градусов — чтобы передать ее с поперечного вращения, которым она выходила с коленвала, на продольное, чтобы вращать колеса. Мы так и сделали. Заодно, переделали и всюсистему переключения передач и управления колесами. Система передач работала на повышенных оборотах, почти равных оборотам двигателя — так уменьшалась нагрузка на ее шестерни и сцепления. Само зацепление тоже сделали не подвижными шестернями, как в Т-34, а подвижными муфтами — так не возникала опасность наскока зубцов друг на друга и дальнейшей поломки. Собственно, коробку переключения мы содрали с немцев, только пересчитали под наши мощности, скорость вращения, габариты и возможности технологии изготовления.

Заодно уж я подкинул мысль разместить двигатель впереди, а не сзади. И это привело к тектоническим изменениям — упрощению конструкции и соответственно уменьшению трудоемкости изготовления. Так как топливные баки находились впереди, недалеко от двигателя, нам не потребовались длинные топливопроводы, как в Т-34, где они шли как от баков, расположенных рядом с башней, так и от кормовых баков. Одна длина трубок в Т-34 была больше десяти метров. Мы уложились в три. Правда, у нас была меньше емкость — не 540, а 490 литров. Но с учетом меньшего расхода топлива запас хода был выше процентов на тридцать — до четырехсот километров пути по шоссе и двести пятьдесят — по пересеченной местности. И заправочных горловин у нас было больше, отчего ускорялась заправка одного танка — где-то до пяти минут с двадцати для Т-34.

За счет размещения двигателя и баков в передней части техники воздухопроводы для наддува баков также были недлинными, в том числе и из-за того, что не требовалось вести от них длинную магистраль к мехводу, где тот краном переключался на нужную группу баков, создавая в них повышенное давление.

Управление топливным насосом также стало более простым — за счет расположения двигателя в передней части танка, механическая тяга от педали газа к насосу высокого давления стала гораздо короче — ее теперь не требовалось тянуть через полтанка от места мехвода, расположенного спереди, к двигателю, расположенному сзади. Вместо этого мы кардинально переделали сам топливный насос. В Т-34 это был компактный агрегат, в котором был свой кулачковый механизм, толкавший плунжеры, и короткая рейка, управлявшая углом поворота плунжера и соответственно количеством топлива, которое подавалось в форсунку при каждом нажатии толкателя на плунжер, пока его спиральная канавка не достигнет сливного отверстия и топливо не начнет выливаться из надплунжерной области через просверленное в плунжере отверстие, тем самым прекращаясь поступать в форсунку. И уже от этого агрегата к самим форсункам вели достаточно длинные и изогнутые трубки, по которым топливо под высоким давлением в двести атмосфер поступало в форсунки и через них распылялось в цилиндрах. Система была хороша тем, что все управление было достаточно компактно. Все остальное было плохо — длинные трубки, которые должны были выдерживать высокое давление, требовали тщательного изготовления, хорошей изоляции, и могли сломаться от сильного толчка, их уплотнения могли разойтись и топливо начнет хлестать по двигателю. Регулировка момента впрыска также была отвязана от моментов открытия и закрытия клапанов — эти системы надо было регулировать в комплексе. Мы же разместили плунжеры непосредственно у форсунок, и управление и клапанами, и плунжером шло от одного кулачка. Такая система потребовала протягивать рейки управления через весь двигатель, но давало повышенную надежность — теперь магистрали с топливом высокого давления не тянулись по всему мотору — их просто не было — сразу за надплунжерным пространством шла и форсунка, которая и потребляла это топливо под высоким давлением. Плюс — исчезла опасность потери питания топливом при разрушении или поломке одного агрегата — насоса. Теперь подача топлива была распределена, и была высока вероятность того, что хотя бы несколько цилиндров продолжат работать и вынесут танк с опасного места. Одновременно это снизило трудоемкость за счет избавления от этих магистралей — не потребовалось делать трубки, рассчитанные на высокое давление, и заморачиваться с уплотнением ее соединений с насосом и форсункой. А моменты управления клапанами и впрыска топлива можно было взаимно регулировать сдвигом толкателя — его можно было сдвинуть винтом и соответственно изменить момент его срабатывания от того же кулачка, что и всасывающих клапанов. Так мы избавились от многих деталей — корпуса, вала с кулачками и прочих менее трудоемких деталей количеством штук в двести — приличная экономия трудозатрат.

Перенести насос масла вбок нам позволило и то обстоятельство, что за счет более эффективных и стойких поршневых колец угар масла у нас составил три грамма на лошадиную силу в час, по сравнению с двадцатью в В-2. Это позволило отказаться от системы с двумя баками и оставить один, к тому же меньшей емкости. Соответственно, вся маслоситсема располагалась теперь на правой стороне двигателя, а не как в В-2, где два маслобака располагались с обеих сторон, и от них через весь двигатель тянулись маслопроводы к масляному насосу, от которого масло под давлением подавалось в каналы в двигателе — теперь между баком и маслонасосом был короткий штуцер. Упростился и сам маслонасос — так как теперь ему надо было качать масло только из одного бака, у него убрали одну из накачивающих шестерен и патрубки для нее — сократился как размер корпуса, так и количество деталей. Маслофильтров также стало меньше. Ну а за счет переднего расположения двигателя трубки от манометров давления и датчика температуры масла опять же не тянулись через весь танк.

С чем нам пришлось помучиться, так это с системой смазки. Ее надо подвести к каждому подшипнику, в том числе и шатунным, вращающимся вместе с коленвалом. Если положение остальных подшипников в пространстве относительно двигателя стабильно, и можно было бы обойтись обычными трубками подвода смазки, то эти вращаются с частотой вращения коленвала по радиусу, равному радиусу кривошипа коленвала. Советские конструкторы решили проблему "просто" — просверлили каналы прямо в коленвале и шатунах — и так, изнутри, и подавали смазку к подшипникам коленвала — коренным, шатунным. Эту технологию нам пришлось повторить — ничего другого просто не придумали, а раз коленвал составной, то длина каждого из отверстий была сравнительно невелика — пять-семь сантиметров, и только внутри шатуна она была почти двадцать — но тут никуда не деться. Но в В-2 такие же каналы были и в самом корпусе двигателя — в картере, блоках цилиндров. И уж тут каналы были и по метру. За счет мягкого алюминия это у них получалось, нам же потребовалось бы сверлить каналы в гораздо более твердом чугуне — совсем другая задача. Мы и так с трудом освоили сверление стальных стволов, а тут чугун — еще более твердый материал. Пришлось делать проводку наружными трубками, уложенными вдоль корпуса двигателя — мы разве что только сделали для них углубления, чтобы уменьшить вероятность задеть чем-нибудь твердым и повредить маслопроводы. Так что в этом плане наша конструкция была точно хуже детища советских конструкторов. Ну, это пока не получим достаточные количества алюминия — не хватает пока электричества.

В итоге к середине января у нас получились машины весом по 20–25 тонн и скоростью движения по шоссе до 35 километров в час. С внушительной снарядной стойкостью прежде всего из-за наклона лобового листа в 60 градусов — многие снаряды просто рикошетировали от внешнего листа, а те что взрывались должны были, прежде чем добраться до второго листа, перемолоть пятисантиметровый слой армированного стекловолокном бетона, а это удавалось далеко не всем, а кому и удавалось, редко они могли преодолеть второй лист. кумулятивные снаряды вообще весь свой пыл растрачивали на бетон. По-настоящему опасными были выстрелы из 88мм зенитки — их старались уничтожать при малейших признаках их появления. Отсутствие башни постарались компенсировать механизмом ускоренного разворота, насыщенными средствами наблюдения, улучшенной системой прицеливания с двумя визуальными каналами с увеличением в три и шесть раз, которые были доступны наводчику простым сдвигом головы, наводкой орудия с помощью мощных электромоторов, управляемых джойстиком — сопротивления и диоды, включенные по дифференциальной схеме, позволяли следить стволом за рукояткой управления. Также в САУ устанавливались радиостанции, позволявшие принимать оперативную информацию об обнаруженных целях, а наблюдатели разведслужб, командиры танков и наводчики постоянно тренировались в передаче приеме развединформации с помощью кодовых слов привязкой к конкретной местности, для чего она еще до наступления размечалась по квадратам и характерным признакам.

В начале февраля мы вышли на производство двух САУ в неделю и затем каждую неделю удваивали темпы — по мере овладения технологиями увеличения изготовительных и сборочных линий. К марту у нас было уже 22 новых танка. Мы снова наращивали наш ударный кулак, но у же на новом уровне.

Глава 41

Борьба с авиацией противника свелась прежде всего к обстрелу их аэродромов. Немцы несколько раз пытались устраивать массированные бомбардировки наших колонн и объектов, но у мы и раньше старались максимально усилить зенитную артиллерию, а после появления радиоуправляемых зенитных ракет и, как следствие, потери немцами боле сотни высотных бомбардировщиков, налеты прекратились, хотя свободные охотники по-прежнему шакалили в округе, и не проходило дня, чтобы наши самолеты не были обстреляны в пикирующей атаке. Второй заход как правило срывался нашими дежурными истребителями или зенитным огнем, но все-равно каждую неделю мы теряли два-три самолета и минимум одного летчика убитым и до пяти раненными. Но и немцы оставляли у нас свои железки и трупы, чуть ли не в два раза больших количествах — наши летчики уже овладели тактиками воздушных засад и выжиманием немцев под наши зенитные заслоны, которые постоянно меняли дислокацию, отчего немцев часто ждал неприятный сюрприз. И так, если в воздушных боях они каждую неделю теряли от двух до пяти самолетов в воздушных боях, то на аэродромах эти потери были выше минимум в два раза. Сначала, когда в сентябре они усилили охрану аэродромов и их стало невозможно захватывать без больших потерь, мы начали обстрел из снайперских винтовок, ПТР и минометов. Немцам пришлось отвлекать все больше сил, расширяя патрулируемую зону вокруг аэродромов, поэтому к концу года нам стал доступен только минометный обстрел, да и то — после зачистки местности от патрулей. Мы стали действовать большими группами — подразделения ДРГ численностью до ста человек зачищали местность площадью два-три километра, подтягивалась минометная группа из десяти-двадцати минометов, затем следовал короткий налет в три-пять минут и быстрый отход — на место, с которого велся обстрел, немцы тут же начинали стягивать все находящиеся вокруг наземные силы, а их пикирующие бомбардировщики взлетали с соседних аэродромов и начинали утюжить малейшие подозрительные места. Эта аэродромная война велась с переменным успехом, но в общем в нашу пользу — помимо уничтожения самолетов и складов на аэродромах мы сковывали большие силы на их охране, к тому же места их расположения из-за этого были известны и мы могли планировать довольно крупные операции. И зачастую целью этих операций становились даже не сами аэродромы, а борьба с силами. которые бросят им на помощь — на них мы устраивали зенитные и наземные засады, подсекая колонны на марше и самолеты на пути следования к местам бомбардировки. Таким образом, на полосе в пятьдесят-сто километров от нашей территории в лесах шла маневренная война. Немцы учились у нас — создавали свои ДРГ, вводили камуфляжную окраску, у них даже начали появляться бронежилеты. Но, в отличие от нас, они не могли выделить много сил на лесную войну — основной упор они делали на борьбу с остальной частью СССР, а нас рассматривали как назойливую, но пока терпимую помеху — до их основных аэродромов, растянутых вдоль главного фронта, мы не могли дотянуться, а на глобальные наступательные операции у нас не хватит ни тяжелого вооружения ни людей — нам приходилось держать оборону по всему периметру.

СССР же что-то медлил с зимним наступлением. Хотя мы я и слил им информацию о том, что Япония не нападет, сведений о переброске войск с Дальнего востока к нам не поступало. Более того, японцы более успешно провернули начало войны с США — в Перл-Харборе были накрыты и авианосцы, да и сама база подверглась захвату — бои там шли весь декабрь и закончились поражением американцев. Ага, без чтения японских шифров они оказались не такими уж и крутыми. Информацию о том, что американцы читают японские шифры, мы япам естественно слили, вот только, похоже, это оказалось медвежьей услугой с моей стороны — по донесениям нашей разведки в советских штабах, сухопутная ветка японской армии жутко завидовала успехам моряков, поэтому она начала хищно поглядывать на север. Естественно, в такой ситуации ни о какой переброске войск на советско-германский фронт речи не шло, как бы не стали перебрасывать наоборот, в ту сторону. Тем более что немецкое наступление выдохлось значительно быстрее — у нас не было ни киевского, ни вяземского котлов — а это минимум полтора миллиона не погибших и не попавших в плен бойцов и командиров — наших хоть и били, но оставшиеся в живых имели возможность отойти на новые позиции — чему-то за три месяца научились, хотя бы выйти из-под охвата. К тому же занятием Западной Белоруссии мы выбили у немцев удобное плечо доставки топлива и боеприпасов, и им приходилось везти их через Украину, вокруг полесских лесов, или через Прибалтику. А это по факту уменьшало их транспортные возможности почти в два раза, помимо того, что постоянно возникали заторы — каждый маршрут ведь обслуживал не одну, а полторы группы армий. Ну, за одно это мне надо поставить памятник. А еще сколько успели эвакуировать… миллионов двадцать наверное в плюс к тому, что эвакуировали в моей истории, так что под немцами оказалась не почти половина населения СССР, а где-то треть, и мы ее постепенно втягивали к себе. Жаль, никто тут не знает о той истории — я как решил не раскрываться, пока не прояснится вопрос моих взаимоотношений с властями, так пока тихо и сидел — никаких таких вопросов не прояснилось, и судя по активности советской разведки на нашей территории, в ближайшее время эти вопросы и не прояснятся. И мои знания хода войны, какими бы они ни были незначительными, сейчас совершенно нивелировались — война уже пошла по другому пути. Да и черт с ним, с памятником. Им будут миллионы спасенных жизней советских людей. Передать ряд технологий, в том числе сведения по ядерному оружию — это я еще мог. А о чем-то предупредить — о возможном падении Крыма, о Сталинграде — это уже — увы! И неизвестно, произойдут ли эти события, да и не поверят — судя по всему, неудачи немцев советское командование приписало себе, а не моей деятельности. Поэтому и доказать им что-то будет проблематично. Остается бить немцев своими силами и на своей территории. Хорошо хоть центральный партизанский штаб не был создан — его функции взяли на себя мы, причем сделали это более человечно — не посылали практически безоружных людей поджигать дома с бутылкой с зажигательной смесью — партизаны были нашими глазами и кадровым резервом.

Глава 42

В первый день нового, 1942 года, в Кремле проходил важный разговор.

— Докладывайте, товарищ Меркулов.

— Товарищ Сталин, объект "Леший" появился в лесах Западной Белоруссии в самом начале войны, точную дату установить не удалось, но не позднее 25го июня. На вид 25 лет, но есть сведения, что ему около сорока, может — чуть больше. Роста около 190 сантиметров, спортивного телосложения, но без сильно развитой мускулатуры, скорее просто подтянутый. Фотографии прилагаются. Назвался Калашниковым Сергеем Владимировичем. Нам удалось найти семь человек с такими ФИО, троих визуально определили как не совпадающие с объектом, еще по четверым были проведены беседы со знавшими их людьми, описания с объектом не совпали.

— Самозванец?

— Скорее всего.

— Лаврэнтий, а не может быть такого, что нашли не всех людей с такими ФИО? Колхозники там…

— Не исключено, но этот под колхозника совершенно не подходит — военный или скорее инженер.

— Так точно, продемонстрированные им знания и навыки заставляют предположить именно эти области знаний.

— Эмигрант?

— Вероятнее всего. Выявлены его незнания реалий нашей жизни. Знаком с английским языком. Возможно, наш советник в Китае.

— Почему Вы так решили?

— На одежде, в которой он сюда попал, ярлыки с китайскими словами, написанными иероглифами и английскими буквами. Выполнены на довольно приличном уровне. Фабрику-производитель найти не удалось. Ну и его успехи в построении военной структуры говорят о том, что он знаком с партизанскими действиями. Так что если и из-за границы, то скорее всего Китай — больше неоткуда.

— Хорошо… Продолжайте, товарищ Меркулов.

— "Леший" назвался полковником государственной безопасности…

— Это что ж это за звание?

— Совершенно верно, такое звание отсутствует. По другим сведениям, он назвался просто полковником, но у него присутствуют элементы формы НКВД, что возможно заставило предположить некоторых о его причастности к органам, а звание полковника он присвоил себе, чтобы соответствовать своему званию в НКВД, но не показывать принадлежности к нашим службам.

— Лаврэнтий, что же это у тебя за орлы такие? Почему ты до сих пор не знаешь ничего о своих сотрудниках?

— Товарищ Сталин, разрешите…? Одной из версий является и то, что он — глубокий агент, и вышел к нам с началом войны или незадолго до нее. И он агент еще с "тех" времен, и не вышел на нас потому, что опасается за свою жизнь. Я лично беседовал с ним, и он довольно ловко уклонялся от некоторых вопросов, причем владел собой на довольно профессиональном уровне.

— Хорошо. То есть ничего нам пока неизвестно. Как он себя ведет?

— За прошедшие полгода сколотил войсковую группу общей численностью в три дивизии. Есть авиация и танки. Занимаются нападениями, диверсиями, захватом городков и поселков. Полностью блокировали перемещение немцев в Белоруссии — им теперь приходится ее обходить.

— Они могут ударить на восток?

— Если и могут, то пока не собираются — якобы нет сил, да и мы с их слов еще не перебросили нужное количество войск для зимнего наступления.

— И все-то он знает… может — действительно отличный аналитик? Что с его прогнозами по развитию ситуации?

— Некоторые из них, как Вы знаете, уже подтвердились…

— Только мы им не повэрили…

— Так точно.

— Лаврэнтий, что по атомному проекту у американцев и англичан?

— Собираем сведения, в основном они подтверждаются. Считаю, надо начать действовать по предложенному Лешим плану.

— А если американцы пронюхают?

— Мы приложим все усилия, чтобы не пронюхали. Ставки слишком высоки.

— Да, ждать от них ничего хорошего не стоит. Это пока мы союзники, да и то… А потом эта "холодная война"… Нэ вэрится конечно, но оставлять в их руках такой козырь… Дэйствуйтэ.

— А что это у них за песни… как там… "Родина моя… Белоруссия… Песни партизан, от реки туман"… Очень красивая… и необычная…

— Да, у них появился ряд песен, как никогда подходящий к данному моменту. Та же "Вставай, страна огромная".

— Да уж — Сталин усмехнулся — Как Дунаевский взвился, что у него украли песню…

— Да, комедия. Хорошо хоть про "Синий платочек" не стал такого говорить.

— Творческие люди, что с них взять…

— Да…

— Так, значит, наступать они не собираются?

— Нет.

— Поговорите с ними… нам нужна хотя бы вспомогательная операция… в свете наших планов на январь…

— Есть.

— А может мы его… — Берия сверкнул пенсне и хищно улыбнулся.

— Нет… Пока — нет. В текущей ситуации нам не стоит разбрасываться союзниками, или кто они нам… какими бы темными они не были. Можем разрушить и то, что имеем.

— Но там есть наши командиры, и не из самых маленьких.

— Да что эти командиры?!? Профукали летом, профукают и сейчас.

— А потом…?

— А потом посмотрим.

Случайно или нет, но в Берлине в это же время проходил другой разговор.

— Скажите, Герман, а вот в этой Белоруссии — что это за заштрихованные территории?

— Это территории, где наблюдается некоторая активность партизан.

— "Активность"?! "Пар-ти-зааан"?!!!! Герман!!! Вы держите меня за идиота, да? Думаете, Ваш фюрер не может узнать, что там происходит? Думаете, он не знает, что по этой территории наши войска не передвигаются, что их там просто нет?!?

— Но фюрер, это не…

— Молчать!!!! Партизаны с танковыми батальонами?!? С эскадрильями истребителей?!? Что Вы мне тут врете?! Прямо в глаза!! нагло!! врете!!!! Они наверное их прячут под печками, да? Баааальшими — такими — печками, да?

— Мой фюрер, у них действительно…

— Что "дей-стви-тель-но"?!? Печки?!!!! Ну расскажите, расскажите…

— Это все specnaz NKVD.

— Какой к черту specnaz?!??? Что это такое?!!!

— Войска специального назначения. Три дивизии. Это они устроили нам некоторые проблемы.

— Некоторые проблемы?!?! Герман, Вы что, не понимаете, что это провал?!!!! Полный, безоговорочный, провал!!!! Почему мы ничего не знали об этом спецназе? Почему у нас нет этого спецназа?!!!!!

Глава 43

Естественно, про эти разговоры мы ничего не знали, поэтому в середине января 1942 года мы со спокойной совестью все-таки взяли Минск — пришлось. Немцы начали восстанавливать старую оборонительную линию Сталина, чтобы отгородиться от нас. Мы всячески мешали этим работам — нападали на конвои, освобождали работников из наших граждан. Но работы все-равно, хоть и медленно, но велись, и к весне вполне могли быть закончены. Поэтому, пока немцы не насытили укрепрайоны своими войсками, мы и предприняли успешную атаку на город. Наша атака по времени была согласована с наступлением Красной Армии — они наконец-то собрали мощный кулак, восстановили управление войсками, и были готовы штурмовать Вязьму и Смоленск. И, пока мы были им нужны, мы выбивали из Сталина по-максимуму. Под подготовку к наступлению мы пробили переброску к себе осужденных врагов народа и членов их семей, мотивируя это тем, что нам не хватает народу а людям надо дать шанс искупить вину кровью. Руководству СССР этих людей было тоже не жалко, поэтому к нам в разрывы фронта по непроходимым для немецкой техники, но проходимой нашими вездеходами местам, по воздушному коридору, а то и на санях и даже лыжах, потянулся этот странный поток переселенцев — тогда как основной поток летом и осенью шел на восток, эти шли на запад. Но это позволило многим избежать смерти в лагерях и многие семьи воссоединились на нашей территории. Мы постепенно вводили их в нашу жизнь. Понятно, что многие были озлоблены на советскую власть, но наши следственные органы проводили новые следствия по делам, переданным нам согласно той же договоренности, и многие осужденные были нами оправданы, а против следователей, которые вели их дела, мы, наоборот заводили дела о злоупотреблении властью, хоть во многих случаях и заочно. Но, тем не менее, мы информировали руководство официально и население на Большой Земле — по неофициальным каналам, об этих делах. Такой PR среди населения нам не помешает. Руководство СССР скрипело зубами, но пока терпело — мы надежно прикрыли самые удобные пути доставки грузов центру немецкой армии. А население тихо радовалось. Кто не радовался, так это сотрудники органов, особенно те, кто знал, как он добился признательных показаний. Все чаще бывали случаи неповиновения органам НКВД, иногда сотрудники просто пропадали — тут работали как наши разведгруппы, так и кто-то из местных мстителей. Заодно вытягивали к себе по тем же каналам и семьи наших бойцов и командиров — уже под предлогом воссоединения семей.

Итак, под видом аэродромной войны мы стянули вокруг Минска значительную группировку наших войск и 15го января решительным штурмом взяли город. До этого в течение трех дней в город просачивались штурмовые группы и размещались по схронам, подготовленным нашими подпольщиками. Утром 15го они вышли из схронов и начали отстрел фашистов — сначала с оружием из глушителей, а затем, после начала заполошной стрельбы, уже не таясь стали бить фашистов наотмашь. Напали на узловые точки города, частью уничтожили в них немцев, а частью блокировали. Одновременно с внешнего кольца пошли штурмовые группы — тихо, без артиллерийской подготовки, они подбирались к немецким позициям, войска на которых часть были отвлечены на стрельбу в городе, а частью уже и снимались, чтобы войти в него. Поэтому многие позиции были застигнуты со спущенными штанами и там прошла массовая зачистка. Наши орудия и танки начинали стрелять из леса только если не удавалось застать врасплох — тогда обнаруженные огневые точки давились артиллерийским и минометным огнем, пока наши группы не заходили им во фланг и окончательно их гасили. Координация действий выполнялась массовым применением переносных раций, которые были у каждой группы минимум в двух экземплярах, а если те разбивались — ракетницами — красным указывали куда бить, зеленым — закончить огонь.

За полдня все было кончено, и еще три дня велась тщательная зачистка. В городе было освобождено 100 тысяч советских граждан, около 20 тысяч наших военнопленных, уничтожено — убито или взято в плен — около пяти тысяч фашистов и их пособников. Продовольственных запасов на захваченных складах нам хватит на полтора месяца, также нам досталось теплой одежды и обуви на тридцать тысяч человек — немцы еще не успели передать их в свои войска — пусть померзнут подольше.

Немцы узнали о захвате Минска только днем 17го — мы глушили их радиостанции, прервали проводную связь и плотной сетью заслонов перехватывали всех связников и группы, двигавшиеся на восток. Но часть смогла проскользнуть, и когда дошла, немцы стали снимать части с фронта и резервы и чтобы отправить на запад и вернуть себе город. За это время мы переодели часть наших батальонов в немецкую форму, под видом немецких войск пошли и практически без потерь, уже к вечеру 16го взяли Молодечно в семидесяти километрах на северо-запад от Минска, Борисов — в семидесяти на северо-восток, Могилев — в двухстах километрах на восток и Бобруйск — в ста семидесяти километрах на юго-восток, образовав вокруг Минска выступающий на восток огромный клин, в котором можно будет удобно маневрировать по внутренним коммуникациям в предстоящих оборонительных боях. А минский УР будет нашей твердыней.

Затем эти же части рассыпались вокруг этих городов и зачистили мелкие населенные пункты, одновременно эвакуируя гражданское население и вывозя склады, прежде всего — продовольствие — нас стало уже почти три миллиона и вопросы еды были чуть ли не на первом месте после борьбы с немцами.

Тем временем наши танковые батальоны рывком прошли по основным дорогам дальше на восток, под прикрытием бойцов в немецкой форме взяли мосты и двигались вперед до встречи с немецкими частями, которые те спешно снимали с восточного фронта и такими же героическими маршами отправляли на рухнувший запад. Первые немецкие колонны были расстреляны в кратких встречных боях на марше — огонь из зениток вдоль колонны в первые же минуты выкашивал до половины личного состава, а их танки ничего не могли противопоставить нашим САУ, кроме как закупорить на время дорогу своими дымящими тушками. Продвинувшись на сто километров на восток от Днепра, батальоны начинали готовить позиции для засад — тыловым частям надо было дать время чтобы утащить к нам захваченные трофеи и пленных. Поэтому последующие две-три немецкие колонны также уничтожались на марше — полностью или частично, но последние все-равно не могли двигаться дальше. А нам ведь надо было уже отходить — усиливался натиск немецкой авиации. Несмотря на то, что мы стянули к полосе прорыва все наши ВВС и поначалу имели господство в воздухе, уже на третий день оно от нас ушло — весовые категории были несопоставимы. Поэтому мы медленно, с арьергардными засадными боями, покатились назад, утаскивая с собой что только можно — трофейное оружие и технику, боеприпасы, запасы еды и обмундирования, немецких пленных, советских граждан. Попутно взрывали все мосты, закладывали фугасы, оставляли снайперские и минометные засады. Повторялась та же ситуация, что была в боях на Припяти буквально два месяца назад — немецкая машина двигалась через пластилин нашей мобильной обороны и никак не могла разогнаться. Только все происходило в гораздо больших масштабах — тогда на нас двинули не более двух дивизий, здесь же их шло не менее десяти, и каждый такой стальной удав оставлял на дороге кровавые и стальные ошметки — там автомобиль с пробитым радиатором, там — обгорелый танк, подорвавшийся на управляемом фугасе, там — вообще цепочку грузовиков и трупов на обочине, попавших под краткий минометный обстрел. Но они шли. Теряли людей на переправах от мин и огня, но шли. Их бы упорство да в мирных целях. К 20му января они дошли до наших опорных пунктов на правом берегу Днепра, которые все это время яростно обустраивали сотни тысяч человек. Дошли и встали. Штурмовую авиацию мы как могли сдерживали зенитным огнем и истребителями, попытки танков пойти в атаку прерывались нашими ПТО и САУ, выползающими из укрытий в самый неподходящий момент, а пехота нарывалась на фланкирующий огонь из множества ДОТов. Немцы не смогли сразу подтянуть тяжелую артиллерию — именно их колонны были главной целью диверсантов и штурмовых У-2. К 23му января на нашем фронте скопилось немало немецких войск, и тут ударил основной фронт. Прорвав оборону в пяти местах, части Красной Армии устремились конно-механизированными группами в образовавшиеся бреши и ломанулись к Смоленску. И тут немцев снова застали со спущенными штанами, только уже в более грандиозном масштабе. Они наконец почувствовали, что это значит — воевать без оперативной связи — наши глушилки гасили все их радиопередачи, вестовыми быстро сообщать не получалось, с учетом насыщенности местности нашими ДРГ и партизанами, а проводную связь еще надо протянуть и после этого охранять. Оставались самолеты, но их к каждому полку и батальону не поставишь.

Махина, которая надвигалась на нас, стала разворачивать свою тушу в обратную сторону. Оставляя тяжелую технику, склады, она выдиралась из нашего капкана с кровавыми ошметками, но все-таки успела. За Смоленск разгорелись сильные бои — первую линию обороны наши войска смогли проломить на третий день наступления, но потом в город стали входить вернувшиеся немецкие части и наши смогли захватить только несколько окраин. А потом начали откатываться — с юга и севера немцами были переброшены несколько танковых дивизий, которые взломали еще неустоявшуюся оборону и пошли отрезать клиньями наши прорвавшиеся войска, а сверху утюжить их пикировщиками. Теперь уже наши стали спешно отступать, теряя технику и людей. Мы уже не могли помочь большим наступлением — дороги и переправы были разрушены либо защищены сильными заслонами. Единственное что смогли сделать — закинуть самолетами на магистральные железные дороги Прибалтики три десятка ДРГ, которые на неделю парализовали движение. Потом немцы бросили в леса пехотную дивизию и наши ДРГ, кто остался в живых, пришлось эвакуировать. В итоге, опрокинув наступавшие части Красной Армии, немцы сами перешли в наступление и к середине февраля захватили на юге — Брянск, на севере — Новгород и на востоке — Ржев, а также снова вернули себе Вязьму — короткое плечо между восточным и белорусским фронтами позволило немцам быстро сманеврировать и остановить не только нас, но и наступление с востока. В маневре крупными силами они все еще были значительно сильнее нас. Мясорубка снова временно затихла, все начали окапываться, затягивать раны и копить запасы.

За это время мы восстановили минский УР и построили УРы вокруг городов оборонительного клина и опорные пункты на перекрестках дорог. Наши дорожные роты проложили десятки километров лесных дорог и путей, по которым можно было скрытно от авиации перебрасывать войска. Также построили пятнадцать лесных аэродромов с хорошо укрытыми складами, капонирами, дотами охраны и зениток — и на вырост, и в качестве резервных. Минск мы отдавать больше не собирались.

Для немцев же его потеря не была критична — основные дороги с запада мы все-равно надежно блокировали, поэтому он не представлял для них важного транспортного узла, каким был в прошлой истории. И они его обошли — пустили грузы по северным и южным путям. Вот Орша, а особенно Смоленск, были для них важны — в этих узловых точках сходилось несколько веток в меридиональном и широтном направлениях. Уж их-то немцы не собирались нам отдавать.

Мы же, не дожидаясь окончания кампании, занялись уже привычной работой по сортировке новых людей — к трем миллионам добавилось еще столько же эвакуированных со временно отбитой у фашистов территории. Бывших пленных красноармейцев и советских граждан мы как обычно распределяли по производственным участкам и подразделениям. Причем, что тоже стало привычным, не всегда боец шел в часть — до критичного момента хороший токарь нам был полезнее хорошего бойца.

Пленных немцев следователи тщательно допрашивали, интересуясь не только из какой они части, но и чему их обучают, какую тактику они применяют, какова их повседневная жизнь. Немцы уже не расстреливали наших командиров, хотя от расстрела политруков и евреев они еще не могли отказаться, так же как и мы — от расстрела эсэсовцев и лиц, замешанных в карательных операциях против мирных граждан СССР. Но, вместе с тем, уже зная о том, что мы готовы обменивать военнопленных и гражданских, немцы собирали указанные категории во временных лагерях с более-менее сносными условиями — порядки и смертность в них были уже не те, что в начале войны. При обмене мы яростно торговались, и по-прежнему за одного немца выдергивали из плена по десять-пятнадцать наших граждан. А так как военнопленных у нас было почти столько же, что и у немцев, мы получали много гражданского населения. Брали всех — ведь это наши люди. Кроме того, РДГ координировали действия партизанских отрядов — совместными усилиями они искали и переправляли к нам тех, кто еще не попал в плен или их населенный пункт еще не был занят немцами, проводили операции освобождения небольших групп военнопленных, вытаскивали из оккупированных населенных пунктов гражданских лиц. Основная нагрузка на переправку легла на плечи транспортной авиации на базе У-2 и на вездеходы — зимой по лесам особо не походишь. Хотя уже в начале февраля в лесах на оккупированной территории мы проделали скрытые пути, по которым мог двигаться наш автотранспорт — такие колонны в пять-семь грузовиков отвозили партизанам и ДРГ на захваченной территории боеприпасы и оружие, а обратно вывозили наших граждан из тех, кто не мог или не хотел остаться в партизанах, или по кому нами принималось решение не оставлять его там. Продовольствие тоже подкидывали, но немного — основным поставщиком служила немецкая армия.

Жаль, конечно, что наше наступление с востока окончилось так нехорошо. Им бы еще поднакопить силы, боеприпасы, подучиться атакам. Ведь все уже было — на том же юге, еще в июне Пуркаев предлагал встать в оборону чтобы организовать части, но Жуков приказал наступать — в результате натыкались на оборону, теряли танки на маршах — из-за поломок, атак авиации, сюда же добавить несогласованные действия из-за неналаженной связи и бардака на уровне командиров дивизий. Некоторые дивизии проходили до пятисот километров за три дня — еще бы не терять до половины танков на этих переходах. А потом уже и топлива не хватает- еще бы его хватало при таких бесполезных маршах. Даже несмотря на это действовали успешно — пробивали линии обороны немцев, брали пленных, в Дубно захватили несколько десятков немецких танков, а когда оказались в окружении — смогли вырваться и выйти к своим. Что же было бы если бы встали в оборону? Комдивам же надо было учиться, а в обороне это делать всяко легче. Глядишь, в той истории и сдачу Киева не только бы отсрочили, а возможно и вообще бы его не сдали или сдали бы, но позднее и с меньшими потерями — если бы не приказы вести наступление. И тут опять — вместо натаскивания войск в обороне и на контратаках — пошли в большое наступление. В моей-то истории зимой 41го наступали уже на значительно ослабленного фрица, а тут его остановили гораздо раньше, соответственно у него осталось больше сил. И вот результат — провал. Хорошо хоть не катастрофа, как летом 42го под Барвенково. Мы таких ошибок не допускали и полномасштабных наступлений не вели — только локальные атаки и контратаки, удары из засад, маневр вдоль фронта — постепенно учили своих командиров крупномасштабным боям.

Глава 44

К марту все относительно успокоилось. Мы контролировали свою территорию и действовали диверсионными группами и штурмовиками У-2Ш на территории противника в полосе 50-100 километров от нашего фронта. Немцы постепенно начали уплотнять территорию вокруг нас. От юга они отрезали нас еще в ноябре — выбравшись из припятских лесов и болот, их части окопались на немногочисленных дорогах и затем стали уплотнять свою линию опорных пунктов, так что мы могли просачиваться через нее только мелкими диверсионными группами или малошумными транспортными самолетами. Они плотно держали подходы к железнодорожным путям от Бреста на юго-восток. На северо-западе такую-же оборонительную линию они устроили в декабре, тем самым прикрыв свои грузовые линии в Прибалтике — наши вылазки в январе были ими быстро пресечены — они организовали несколько десятков постов воздушного наблюдения и три аэродрома истребительной и штурмовой авиации для борьбы с нашими транспортниками и высаживаемыми ими ДРГ. С юго-запада нас поджимал Брест, на западе — Белостокская линия обороны, пока относительно свободно мы чувствовали себя лишь на востоке. Они явно готовились нас раздавить.

К этому времени — марту 42го года — у нас в строю было сто тысяч кадровых — постоянных — военнослужащих и полмиллиона резервов — обученных стрелковому делу, получивших основы тактики, но как следует не обстрелянных ополченцев, в том числе женщин — они еще могли вести оборонительные бои в полевых укреплениях и городах легким стрелковым оружием, но к маневренной войне, тем более более на технике, не были готовы.

Хорошо хоть к этому моменту удалось всех вооружить автоматическим оружием и создать запас патронов и снарядов для МЗА. Наши оружейные мастерские каждый день выпускали уже по тысяче автоматов под наши промежуточные патроны, к ним — два миллиона патронов 7,62 — за счет собственного производства стволов мы отказались от немецкого калибра, тысячу мин для 82-мм минометов, пять тысяч снарядов для МЗА. Со снарядами для танковых пушек было сложнее — если по гильзам еще можно было использовать повторно, то производство снарядов пока шло медленно — их приходилось вытачивать из болванок, так что получалось около сотни снарядов разных калибров в день. Снаряды для МЗА мы научились обрабатывать на автоматизированных линиях — сначала делался корпус методами горячей штамповки, потом после термообработки он обтачивался на станках с фасонными резцами — снимать металла надо было немного и износ резцов был небольшой, и затем в горячем состоянии насаживались уплотнительные кольца из мягкого железа. Для самолетов использовали ту же технологию — износ стволов по сравнению с медными кольцами вырос незначительно, к тому же мы уменьшением пороха снизили начальную скорость снаряда — ее для самолетов хватало — они все-равно должны были подбираться к цели на расстояние сто-сто пятьдесят метров — с большей дальности стрельба была неэффективна — если только отогнать. Наземные же автоматы из-за своей неподвижности могли эффективно стрелять на большие дистанции, поэтому не стоило их лишать возможности бороться за свою жизнь — в отличие от самолета они не смогут небольшим движением рукоятки выйти из-под обстрела — подвижность объектов была совершенно разной.

В январе как раз состоялось очередное заседание технического комитета, где решали вопросы изготовления орудийных снарядов.

— Дмитрий Михайлович, расскажите нам о текущем положении дел в производстве боеприпасов.

— Вытяжка снарядов 23мм из горячего прутка в целом отлажена — сейчас отрабатываем роторные линии, думаю, уже через месяц первые три выйдут на проектную мощность.

— Расчетная производительность достигнута?

— Не совсем. Пришлось уменьшить скорость выдавливания, иначе пуансоны изнашиваются слишком быстро.

— И каково падение?

— Где-то процентов на десять. То есть полторы тысячи снарядов в час.

— Так может поставить еще пару-тройку пуансонов?

— Придется пересчитывать кинематику, размеры, снова отлаживать. Честно говоря, сейчас нам проще сделать еще один станок и таким образом компенсировать падение производительности, чем снова все пересчитывать.

— Так Вы же говорили, что конструкторская группа уже набила руку.

— Набить-то набила, но она сейчас занимается линией для снарядов среднего калибра — не хотелось бы их от этого отрывать.

— Долго еще будут заниматься?

— Да месяца три минимум.

— А что там?

— Решили все-таки проектировать две разные линии — под бронебойные и фугасные. Вес корпуса в обоих случаях различается, соответственно, разные моменты и инерции, получается практически две разных линии, хоть и построенных на одинаковых принципах.

— И что — все узлы совершенно разные?

— Нет конечно. Но держатели, захваты, да и цепи — разных толщин. Да и стадии обработки различны. В бронебойном не надо протачивать отверстие головного взрывателя — его там нет. А корпуса вообще не взаимозаменяемы — бронебойные — практически металлическая болванка, с небольшим наполнением взрывчаткой и донным взрывателем, а ОФ — считай тонкостенный корпус с головным взрывателем, а все остальное — взрывчатка и поражающие элементы.

— А он не развалится в стволе с таким тонким корпусом?

— Нет, для этого же специально сделали меньше метательный заряд, потому и его скорость меньше. Выдерживают. Стрелять-то надо по неподвижным целям, так что скорость неважна.

— Так ведь настильность падает.

— Падает. Но за счет взрывчатки повышенный разброс будетскомпенсирован. Да и не так уж там все и плохо — вот и военные подтвердят.

— Подтверждаем. Нормальные снаряды. — сидевший на совещании подполковник из артуправления степенно кивнул головой.

— Это на какие калибры?

— Да на все — и наши, и трофейные — 45, 50, 57, 75, 76,2, 85, 88, 105, 107, 120, 150, 152.

— Да, зоопарк какой-то…

— Что поделать. Свои стволы пока нам недоступны, приходится использовать что соберем — как нашего, так и немецкого.

— Это да… И под каждый калибр своя линия?

— Не только под каждый калибр, но и под каждый тип снаряда для каждого калибра.

— Ага… тогда понятно чем они там занимаются. А совместить нельзя? Скажем — 85 и 88 близки. Да и 105 и 107, может — и 45 и 50… и 152 со 150…

— Не получится. Для каждого калибра придется перенастраивать практически всю оснастку — резцы под другими углами, калибры, ну все. Единственное, что пока удалось — унифицировать взрыватели и их посадочные гнезда. Но это — внутренности. А наружные обводы рассчитаны на баллистику своих стволов. Сделаем немного по-другому — и таблицы стрельбы придется составлять заново. А если возьмем трофеи, то расчетам придется учить уже два комплекта таблиц.

— Мда… с расчетами сейчас и так напряженка. Ладно, вижу что по-другому не получится. Тогда так и оставляем. Что сейчас самое важное?

— 88 и 85. - опять слово взял подполковник. — и против танков, и по пехоте и по ДЗОТам — самое то. Выстрел сравнительно легкий, чтобы можно было заряжать вручную без серьезного утомления, но в два раза мощнее 76 мм. Мы их сейчас стараемся использовать по-максимуму. Далее по важности — 76 — из-за близости по противотанковым свойствам. Остальные — потом. Прежде всего — 120 — для контрбатарейной борьбы. Ну а уж 150–152 — пока сидим на существующих запасах. Оборону прорывать нам не надо, так что хватает. Конечно, если не будет принято решения по наступательным операциям. Но это вопрос уже политический.

— Да, политический — не готовы мы пока к новым наступлениям — переварить бы результаты этого. То есть сейчас самое важное — это противотанковые снаряды?

— Противотанковые, легкие укрепления, зенитные 23, ну и ОФ — для подавления батарей. Для обороны и локальных операций этого вполне хватает.

— Да. — Дмитрий Михайлович подхватил слова военного. — Мы тут попробовали убрать из линии 23мм шлифовку оживальной части — так скорость производства существенно выросла — теперь для двух вытяжных линий достаточно одной шлифовочной. Правда, рассеяние растет после семисот метров. Вот военные обещали подумать — надо ли им такое…

— Да, обещали. — опять солидно кивнул подполковник. — В принципе, для стрельбы по наземным целям этого будет достаточно, но возникают сложности со снабжением и управлением — по сути, придется иметь два боекомплекта — для воздуха и земли. А если налет, а в ленте — "наземные" снаряды? Так что если можно — лучше уж делать одинаково.

— А что по 12,7? Удалось справиться?

— Да, металлурги начали выдавать сталь нужного качества и стабильности — теперь заготовки для гильз не рвутся, так что линии работают на полную мощность.

— Увеличить нельзя? Больно полезный калибр.

— Очень полезный. — подтвердил подполковник.

— Нельзя. — Дмитрий Михайлович развел руками. — Не хватает прежде всего станочников высокого класса, поэтому все их силы пока направлены на линии средних артиллерийских калибров.

— Можно как-то переиграть порядок ввода линий? Поясню. В скором времени ожидается усиление давления на нас авиацией, и крупнокалиберные пулеметы помогли бы достаточно надежно прикрыть войска и позиции. Тем более что проблемы со стволами и затворной группой уже решены — линии, оснастка и персонал позволяют выпускать более ста пулеметов в день. Мы сейчас будем устанавливать их на всю технику, которую только найдем. И их надо будет чем-то "кормить".

— Как скажут военные.

— Подумаем. В принципе, сейчас на каждый из ста тридцати двух стволов 85–87 есть по пятнадцать бронебойных снарядов, то есть почти две тысячи выстрелов. Еще для 75–76 где-то по десятку. Так что сможем поразить порядка пятисот танков — и это в самом худшем случае. Поэтому, если в ближайшие три месяца не ожидается массированных танковых атак, то можем и переиграть.

— Да. Давайте переиграем на 12,7. Танков мы у немцев повыбили прилично, для основного фронта не хватает, не то что на нас. А заводы у них еще не переведены на режим военного времени, так что месяца три, а то и пять у нас есть. Но после 12,7 — сразу бронебойные.

— Хорошо.

— Ну вот и договорились. Кстати — почему именно 85–88? Есть ведь и 76, и 57, да и 45–50 еще ничего так…

— 85–88 сейчас позволяют поразить любой тип танка — главное — попасть, да даже задеть — и то — перекосит башню, поломает зубцы, выбьет пушку — и это с дистанций километр и более. Сейчас этот калибр, да еще если установленный на технику — король поля боя. С 76 уже не совсем так. А 45 — только для дистанций до пятисот метров — риск сильно возрастает — на таком расстоянии немцы уже могут вполне эффективно работать по нашим орудиям. Мы их сейчас конечно используем — хоть какая-то пушка лучше чем вообще ничего, но — до того, как расстреляем запасы. По-крайней мере — если выбирать между 45 и 85 — лучше делать второе. 57 — да, замечательные орудия. Дальнобойные, пробивные. Но — не универсальные — фугасный эффект слишком мал. В этом плане 85–88 — оптимально.

— Ясно. Значит, последовательность такая — 12,7, затем — 85–88. Так. Что у нас с обеспечением станками?

Слово взял наш главный станочник — Павел Яковлевич:

— Четырехшпиндельный полуавтомат для 85 мм работает без сбоев уже третью неделю, правда пока в две смены — третья отведена под регламентные работы и наблюдение. Петров предложил загрузочную кассету, которая позволит переставлять с базированием по четыре заготовки между станками.

— Сейчас вся линия будет рассчитана на одновременную обработку только четырех заготовок?

— Да. Это же опытная линия, как и договаривались. Конструктора начинают работы над "восьмерками", но пока, где-то полгода, будут только "четверки".

— Ну что ж, и это неплохо. Так. Стоп. А что Вы там говорили про кассеты?

— Заготовки вставляются в кассеты, а уже кассеты — в автоматы. Зажим — на все четыре заготовки. То же — и на станках — не надо устанавливать каждую деталь, все массово, согласно указаниям.

— Ну, не указаниям, а решениям. Вы же сами их поддержали…

— Да, поддержал и не жалею. Очень перспективная технология. Вот только сложно все это разрабатывать — считай под каждую операцию — станок или приспособление, а если и удастся унифицировать, так это только винтами и зажимами — повышаются требования к наладчикам.

— Ну, снаряды-то — изделие простое.

— Снаряды — да. А вот те же шестеренки для двигателей… Сейчас с двигателистами подгоняем конструкции под полуавтоматы — плоскости шестеренок там сдвинуть, шлицы… работы много.

— Так неудивительно. Немцы-то проектировали свои двигатели под производство с массой квалифицированной рабочей силы. А нам откуда ее взять? Придется компенсировать массовостью механизации обработки.

— Ну да. Зато набьем руку — мы этих немцев…

— Это да. Так… кассеты… Но ведь сейчас зажимы в станках не рассчитаны на установку кассет? Эти кассеты ведь занимают место, а я видел, что там места-то нет, к шпинделям даже самой кассетой не подсунешься, это не одиночную заготовку устанавливать…

— Ну да. Поэтому сейчас все и переделываем.

— Как?!?

— Ну…

— И много успели переделать?

— Да нет — только начали в расточном торцов…

— Срочно! Немедленно! Все остановить! Павел Яковлевич! Ну как же так? Видите же, что снарядный голод!!! А Вы начинаете эксперименты…

— Уж больно заманчивая…

— Не надо увлекаться!!! Сначала — результат, а уже потом — улучшения. Вот сколько у вас займет времени? Недели две?

— По-больше… Месяц…

— Значит — два месяца. Два месяца мы будем точить снаряды по-старинке, штука в час.

— Ну там ведь народа много… справляются…

— А что им еще остается? НО! У нас столько дел! И весь это народ не от хорошей жизни поставлен на снаряды, а только потому, что этих снарядов вот так не хватает. — я резанул ладонью по горлу. Сил нет с этими рационализаторами. Только отвернешься — все норовят что-то улучшить. И ведь понимаю, что дело — нужное. Но надо же и меру знать… — Надо меру знать в улучшениях. Ваши станки, даже без кассет, высвободят почти три человека-часа на снаряд. Это очень много!!! кассеты да. Добавят еще минут двадцать… так?

— Тридцать семь.

— Пусть тридцать семь. Но три часа СЕЙЧАС важнее этих тридцати семи минут, но еще через два месяца. Да за эти два месяца высвободившиеся рабочие настрогают Вам десять таких же линий. Вот и считайте…

— Да понимаю я.

— Так. Ладно. Все все осознали, как исправить ситуацию знаем, так?

— Так.

— Ну и отлично. Доведете сейчас до ума четверки — и начинайте восьмерки, но их уже проектируйте под кассетную загрузку. Дело тоже нужное, молодцы.

— Там уже подъемники потребуются.

— Делайте. По времени будет уже некритично, а снарядов будет нужно много. Отработаете технологию — все вам спасибо скажут. Да уже и сейчас — "спасибо".

— Да ладно Вам… — Павел Яковлевич слегка порозовел. — Я же не один работал. Да и Вы тоже подсказали, и людей выделили…

— Да, все поработали отлично, предстоит поработать так и дальше. Павел Яковлевич, как закончите со станками, начинайте плотно работать с двигателистами, прежде всего — по коробкам передач для грузовика.

— Ладно.

Он грустно вздохнул, обмяк, я а еле сдержался, чтобы не заржать.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44