Что-то смешное. Серьёзная повесть [Уильям Сароян] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Уильям Сароян Что-то смешное. Серьёзная повесть

Зарубежная литература


The Laughing Matter: a Serious Story by William Saroyan (1953)

Перевод с английского Я. Гончар


— Хочу пить, — сказал мальчик.

— И я, — сказала девочка.

— Ну что ж, мы уже почти пришли, — сказал мужчина. — Скоро дойдем, и тогда вы сможете пить сколько захотите.

— А этот дом разве не наш?

— Нет, наш чуть подальше.

Они двинулись дальше по пыльной дороге, вдоль узкого канала, заросшего травой. Стоял жаркий полдень, и воздух был полон мошкары и запаха листьев, воды и плодов.

Дом был старый, белый, но уже поблекший и какой-то нелепый на вид, но тут, видно, у всех дома были такие.

— А ключ ты захватил? — сказала женщина.

— Конечно, захватил.

— Может, ты дашь нам взглянуть на него?

— Даже если у меня его нет, — сказал мужчина, — мы все равно войдем, так что ты не волнуйся, все будет в порядке.

Он показал ключ.

— Иначе как пешком, я думаю, мы прийти не могли?

— А разве для тебя такая прогулка не удовольствие? — сказал мужчина. — Для меня — удовольствие. Что же хорошего в жизни за городом, если ты и погулять не хочешь?

— После пяти часов тряски в поезде?

— Почему бы и нет? Ну, вы устраивайтесь, а я пойду обратно за чемоданами.

— И конечно, пешком?

— Да.

— С двумя тяжелыми чемоданами?

— Они не тяжелые.

— Ох, возьми такси!

— Я хочу пройтись. Нравится тебе дом?

— Не очень уж он симпатичный снаружи, — сказала женщина.

— Я не с тобой, — сказал мужчина. — Рэд. Тебе он нравится?

— Он будто разрывается на части, а — сказал мальчик. — Да, от смеха.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо, мужчина вложил ключ в замочную скважину, повернул его, потом толкнул дверь. Мальчик: отвернулся, чтобы еще раз посмотреть на виноградные лозы. Он последним вошел в дом. В комнатах было сумрачно и прохладно.

— Где тут вода? — сказал мальчик.

— Ты можешь попить из крана, — сказал мужчина. — Но если ты потерпишь минутку, пока я запущу насос, то сможешь попить воду из-самой — земли.

— Я подожду, — сказал мальчик.

Скоро они спустились во двор; там был насос, а возле него стояла бочка. Мужчина взялся за дело, и вода потекла в бочку, потом переполнила ее до краев и стала литься на землю.

— Ну давай, — сказал он. — Побудем здесь немного. Скинь ботинки и походи по воде.

Мальчик скинул ботинки и зашлепал по луже.

— Хорошо! — сказал мужчина. — Теперь подставь-ка лицо сюда, под струю и пей сколько захочешь.

— Без чашки?

— Без. Смотри, вот так.

Мужчина наклонился к воде и напился; мальчик сделал то же самое — и все лицо у него стало мокрым. Девочка и женщина вышли из дома, девочка попробовала попить, и лицо у нее тоже стало мокрым.

Девочка сняла туфли и зашлепала по луже вместе с мальчиком. Мужчина подошел к дереву инжира, ухватился за ветку, пригнул ее, потянулся выше. Женщина следила за ним, а мальчик и девочка разгуливали по луже. Мужчина поискал глазами и нашел на ветке четыре спелых инжира; один из них он съел сам вместе, с кожурой и всем прочим, потом очистил второй и протянул его женщине, потом очистил два других для мальчика и девочки.

— Что это такое? — сказала девочка.

— Инжир, — сказал мужчина. — Ну ладно, я пошел за чемоданами. А вы тут пока поболтайте.

Он повернулся и зашагал к дороге. Мальчик очутился рядом с ним.

— Я иду с тобой.

— Это целая миля. И столько же обратно.

— Мы ведь на то же место?

— Да. На железнодорожную станцию.


* * *
На станции какой-то человек улыбнулся мальчику и сказал мужчине;

— Вы брат Дейда, не так ли? Я — Уоррен Уолз. А это, конечно, ваш сын; очень уж похож на вас.

Отец мальчика стоял на платформе, возле путей, и разговаривал с Уорреном Уолзом. Уолз был в негнущейся соломенной шляпе, и когда он снял ее, Рэд увидел, что на макушке у него совсем нет волос.

В нескольких шагах от них стоял локомотив. Человек, высунувшийся из него, смотрел прямо на Рэда.

— Эй! — сказал Рэд.

— Это твой отец? — спросил тот. — Вот этот, — сказал Рэд.

— Его-то я и имел в виду, — сказал машинист. — У того, другого три дочки.

— Ну и нахал, — сказал Уолз Коди Боуну, машинисту. — Коди, это брат Дейда, Ивен.

— Вы, кажется, профессор?

— Да, я в общем при университете.

— А по какой именно части вы профессор?

— По части английского.

— У них и по этой части профессора есть? — У них есть профессора по чему угодно.

— А профессора по паровозам есть у них?

— Нет, но, пожалуй им следовало бы быть.

— Возьмите меня туда, — сказал Коди, — где бы это ни было.

— В Стэнфорде.

— В Стэнфорде? Такой молодой парень, как вы?

— Сорок четыре.

— Вы вовсе не похожи на сорокачетырехлетнего. Дейду ни за что не дашь пятидесяти или сколько бы там ему ни было, и вам ни за что не дашь сорока четырех.

Коди Боун перевел взгляд вниз, на Рэда, который подошел к паровозу и теперь смотрел на него в упор.

— Отчего он такой горячий и черный?

— Это один из старых «малышей», — сказал Коди. — Сам я гоняю его здесь, в Кловисе, уже лет двадцать пять. Ты что, тоже собираешься стать профессором, вроде отца?

— Да.

— Надеюсь, вы побудете здесь несколько денечков?

— Неделю.

— Хорошо, ты непременно приходи сюда покататься вместе со мной, прежде чем уедешь с отцом обратно в Стэнфорд.

Машинист посмотрел сверху на мужчин, помахал им рукой и пустил в ход машину. Рэд смотрел, как идет паровоз. Он увидел, как уже далеко, на путях, огромный черный «малыш» подкатил к трем товарным вагонам и толкнул их. Потом он увидел, как паровоз, протолкнув вагоны ярдов на сто вперед, перешел на другую колею и умчался вдаль. Он смотрел до тех пор, пока смотреть уже стало не на что, кроме виноградников, раскинувшихся по обе стороны железной дороги.

— Рэд, — позвал его отец. — Хочешь поехать домой в машине мистера Уолза?

— А ты?

— Видишь ли, нам предлагают поехать, а зависит это от тебя.

— Мне все равно.

— Он хочет прогуляться, — сказал мужчина Уолзу. — Большое вам спасибо.

— Хорошо. Но давайте я хоть чемоданы отвезу.

— Отлично, и еще раз спасибо. Я еще увижу вас, когда мы доберемся.

— Нет, — сказал Уолз. — Мне нужно домой, но я знаю, что Мэй захочется прийти как-нибудь вечерком повидать миссис Назаренус и детишек. Я хочу сказать, ей будет приятно, если все мы встретимся. И мне, конечно, тоже.

— И нам, — сказал отец Рэда, — так что давайте сделаем это сегодня же вечером.

— Я оставлю их на крыльце. — Уолз поднял оба чемодана и быстро зашагал через станцию к своей машине.

— Ну как, плиты не очень горячие? — сказал Ивен мальчику.

— Они не холодные.

— Хорошо ногам?

— Да. Посмотри-ка туда, на рельсы. Там тоже трава.

— О, да.

— Почему трава всюду?

— Они пошли назад, к дому, неторопливо, с ленцой.

— Трава — это сильная штука, — сказал мужчина. — Я как-то ехал на поезде во Франции, и он остановился возле какого-то замка Замок был из твердейшей горной породы. Один из камней его дал трещину. И прямо из трещины росла трава.

— Как она попала туда?

— Ветер.

— Ветер вдул траву в треснувший камень?

— Нет, он занес туда пыль, песок и тому подобное, — сказал мужчина, — и семена травы. Дождь проник в эту смесь, к семенам и очень скоро из камня стала расти трава. И она была зеленая.

— По-настоящему зеленая?

— Да. Тебе нравится все это вокруг?

— Да. Особенно трава.

— А инжир тебе понравился?

— Я и раньше ел его.

— Но не с дерева. Разве это одно и то же?

— Нет. С дерева лучше.

— А ты хочешь покататься как-нибудь с Коди на паровозе?

— Куда мы поедем?

— Ну, скажем, объедете железнодорожный парк.

— Я подумаю.

Теперь они шли через город, который назывался Кловис. В коляске, запряженной лошадью, проехали мимо старик и старушка.

— Как поживаете? — сказал Ивен и кивнул старой чете, а те улыбнулись и проехали мимо.

— Кто они такие? — сказал Рэд.

— Не знаю.

— Разве не все люди знают друг друга?

— Ничего подобного. Но в минуту, когда встречаются, они почти знают друг друга, кто бы они ни были. В этом и смысл встречи.

— Я их знаю, когда я вижу их.

— Ты любишь их?

— Люблю?

— Да.

— Не знаю, — сказал Рэд. — Я вижу их. Я знаю их. Но я не знаю, люблю их или нет. Ты хочешь сказать, люблю ли я их, как маму и тебя?

— А как же насчет твоей сестры?

— И ее? Ты хочешь сказать, люблю ли я их так или как-нибудь еще?

— Нравятся ли они тебе вообще, так или иначе?

— Мне нравится видеть их.

— Но ведь тебе понравился Коди Боун?

— Да.

— А почему?

— Ну, он… Ну, разве ты не видишь, я не знаю, почему он мне понравился. Мне нравится трава, но почему — не знаю. Тебе обязательно знать, почему?

— Нет. Нравятся тебе деревья?

— О, да.

— Виноградники?

— Конечно.

— А что скажешь о солнце?

— Я люблю солнце.

— Это сильное слово.

— Я люблю солнце больше всего.

Полдень прошел давно, и солнце уже начало спускаться. Оно было ближе, чем мальчику приходилось видеть когда-нибудь, и жарче. И даже ступнями ног он любил это солнце в мягкой пыли на дороге.

— Посмотри-ка туда, папа, — сказал он. — Вон мама и Ева босиком идут встречать нас. Ты хорошо выглядишь, мама, — сказал он, когда они все четверо сошлись на дороге.

— Правда? — сказала женщина.

— Ты выглядишь очень хорошо.

— А ты как думаешь? — сказала женщина мужчине.

— Он сказал это и за меня, — ответил мужчина.


* * *
В доме пахло кофе, кожей и камнем. Кофе Рэд нашел: он был молотый и оказался не на кухне, как этого следовало бы ожидать, а в гостиной, в открытой баночке на книжной полке.

— Что понадобилось этому кофе на книжной полке? — сказал Рэд.

— Дейд не любит держать вещи в полном порядке, — сказал мужчина. — Если вещи вокруг него в полном порядке, он делается от этого несчастнее, чем когда-либо.

— Разве он несчастен?

— Ты ведь помнишь брата своего отца?

— Да, но разве он несчастен?

— Может быть и нет.

— Он несчастен? Скажи мне.

— Во всяком случае, он не придает этому значения, так что, может, и не несчастен.

— Если он несчастен, то почему?

— Так уж бывает.

Тут есть что-то такое, что надо узнать, — подумал Рэд. Всегда есть что-то такое, что нужно узнать о каждой мельчайшей вещи вокруг. Сначала ты видишь вещь, потом узнаешь о ней что-то, и тогда появляется что-то еще, что ты должен узнать о ней, и если ты не можешь найти, что же это такое, ты чувствуешь себя несчастным.

— Где розы? — сказал он.

— Розы? — сказала женщина. — Какие розы?

— Розы, которыми здесь пахнет. Разве ты не чувствуешь, как пахнет розами, мама?

— Ты чувствуешь запах роз? — спросила женщина мужчину. Мужчина понюхал воздух.

— Что-то вроде, — сказал он. Женщина тоже понюхала воздух.

— Я не чувствую запаха роз, — сказала она. — Впрочем, я ни черта не смыслю в запахах. Никогда не смыслила. — Она обернулась к девочке. — Как по-твоему, здесь пахнет розами, Сэкси?

— Ева, — сказала девочка.

— Как по-твоему, здесь пахнет розами, Ева? — сказал мужчина.

— Нет, папа, — оказала она. — И спасибо, что ты так хорошо говоришь со мной.

— Ладно, — сказал мужчина. Девочка повернулась к матери:

— Меня зовут Ева Назаренус, — сказала она.

— Я сама дала тебе имя, — сказала женщина. — И я должна знать его.

— Тогда почему ты сказала Сэкси?

— Это твое прозвище, так же как Рэд — прозвище твоего брата.

— Его имя Рэкс.

— Ладно, — сказала женщина. — В наши дни каждый хочет быть кем-то. Никто больше не желает быть никем. Ты — Ева Назаренус. Твой брат — Рэкс Назаренус. Твой отец — Ивен Назаренус.

— И моя мать Суон Назаренус.

— Правильно, — сказала женщина. — Ну, а теперь пойди посмотри, сможешь ли ты найти розы.

— Не хочу я их.

— А что ты хочешь?

— Ничего.

— А мальчика, который бы полюбил тебя, не хочешь? Принца?

— Ничего я не хочу.

— А немного лимонада?

— Нет.

— А печенья? Я приготовлю сама, а ты можешь помочь мне.

— Печенья?

— Да, Сэкси.

— Ничего не хочу.

— Почему?

— Ты снова сказала «то».

— Я прошу прощения.

— Что значит это слово? — сказала девочка.

— Оно значит «красивая», — сказала женщина. — Разве нет? — обратилась она к мужчине.

Мужчина посмотрел на маленькую девочку, сидящую на полу с тремя книгами, которые ей уже надоели.

— Да, — сказал он, — правильно.

Девочка поднялась, взяла мать за руку, и они вместе пошли на кухню. У двери девочка остановилась, чтоб сказать что-то отцу.

— Мы — девочки, — сказала она.

— Женщина засмеялась, и «девочки» ушли на кухню.

— Весь дом хорошо пахнет, — сказал Рэд. — Но я не могу найти розы.

— Они должны быть где-то тут, — сказал мужчина.

— Я знаю. Я чувствую их запах.

— Он как рыжий сеттер, — подумала женщина. Он улавливает все запахи.

— Вы не почистите, для нас орехов? — позвала она из кухни.

— Нет, — сказал мужчина.

— А ты, Рэд?

— Нет, мама. Я должен найти розы.

— Почему, Ивен? Почему он должен найти розы?

— Потому что они где-то здесь, и он хочет узнать, где именно.

— Ох, — сказала женщина.

— Я найду их, мама, — сказал мальчик. — Они, наверно, старые и засохшие и заложены в какую-нибудь книгу.

— С миской в руках женщина вошла в комнату, и девочка стала рядом с ней, крепко держа деревянную ложку.

— Неужели он прав?

— Вполне возможно.

— Да, но откуда ему в голову могло прийти такое?

— Он видел розы, заложенные в книгу.

— Ты видел, Рэд?

— Конечно, мама.

— Где?

— Дома. Две белые розы, заложенные в словарь, и четыре маленькие красные — в библию.

— Кто положил их туда?

— Ты! Ты не помнишь того, что сделала сама? Ты не помнишь, как однажды я нашел их и спросил тебя об этом?

— Для чего ты сделала это, мама? — сказала девочка.

— Ох, не знаю. Наверно, я когда-нибудь обнаружила заложенные в книгу розы и решила, что в один прекрасный день сделаю так и сама.

Они ушли обратно на кухню, но мужчине было слышно, как они там хлопотали и разговаривали, и мальчику — тоже. Время от времени мужчина и мальчик оставляли все, чтобы только слушать. Они знали, что девочки говорят для того, чтобы их слушали, а девочки знали, что к ним прислушиваются. Девочки знали, что мальчики прислушиваются к ним. Они забавлялись. Было так прекрасно — находиться в деревне, в доме среди виноградников, в доме, который был стар, но чист и прохладен.

— Вот они, — сказал Рэд. — Не в книге. Вот маленький букетик роз, перевязанный и брошенный в эту серебряную вазу на камине. Они были красные, наверно. Я хочу сказать, очень красные, не такого цвета, как сейчас. — Он направился к кухне. — Хочешь понюхать их, мама?

Женщина посмотрела на розы.

— Я сейчас заплачу, — сказала она.

— Нет!

— Да, заплачу.

Она подошла к пианино в гостиной, опустилась на скамеечку и — заплакала; мальчик не отрывал от нее взгляда, он изучал ее лицо; девочка стояла рядом с мальчиком, мужчина поднялся со стула.

— Ты не плачешь, мама, ведь ты не плачешь? — сказал Рэд, — Мама не плачет, ведь нет, папа? — Он обвил руками мать и сказал: — Мама, ради бога, ведь ты не плачешь?

— Девочка обняла своего брата.

— Мама, — сказала она, — не плачь. О чем она плачет, Рэд?

— В чем дело, Суон? — сказал мужчина.

— Я не могу смотреть на прекрасные вещи, которым пришел конец, вот и все, — сказала женщина. — Один только вид их пугает меня до смерти.

— Перестань, Суон, — засмеялся мужчина.

— Я хочу инжир с дерева, — сказала женщина, — как это было сегодня днем. Я хочу, чтоб так было все. И навсегда.

— Навсегда? — сказал Рэд. — Что это значит?

— Ах, Суон, — засмеялся мужчина, — перестань, пожалуйста.

— Нет, — заплакала женщина.

Мужчина широко раскинул руки и обнял всех троих. Женщина перестала плакать и начала вдруг смеяться, обнимая, и целуя каждого из них.

— Мои малышки, — смеялась она. — Мой муж и мои малышки.

Она быстро встала и вернулась на кухню, словно ничего не произошло. Что было на уме у матери? Почему она плакала, а потом смеялась и обнимала всех? Рэд взял розы, отнес их назад и положил в серебряную вазу на каминной плите. Потом, не слезая со стула, он повернулся лицом к своему отцу, который стоял в открытых дверях, и глядел на дорогу.

— Папа?

— Да, Рэд.

— Почему мама плакала?

— Не знаю. Суон, — позвал он вдруг. — Я пойду погуляю. Она выбежала из кухни.

— Подожди меня!

— Хорошо, Суон.

— К черту это печенье! — сказала она. — Кому оно только нужно? Не знаю, почему это я в первую очередь взялась за такую чушь, как печенье? Куда мы пойдем?

— Ну, скажем, в город.

— Правда?

— До станции и обратно.

— Обратно на такси?

— Конечно.


* * *
Почти всю дорогу до города Ивен нес девочку на руках. Но когда они пришли в город, она слезла, чтобы хорошенько осмотреться вокруг. Что-то особенное было здесь, но что именно, она не могла объяснить, пока не увидела над собой неба, похожего на вспышку фейерверка.

— Я сейчас схвачу их, — сказала девочка. — Я сейчас схвачу звезды.

— Ивен, — сказала женщина. — Взгляни на небо. Взгляни на звезды в небе.

— Да.

Пока они все четверо, стоя на улице, смотрели прямо вверх на звезды, из кинотеатра вышла женщина с тремя девочками и, щурясь, от света, со смехом в голосе сказала: «Я — Мэй Уолз».

Рэд и Ева оторвали взгляд от звезд, чтоб посмотреть на трех девочек. Вскоре они все вместе играли, скакали и прыгали по тротуару, Мэй и Суон беседовали, а Ивен стоял рядом и слушал. Потом их новая знакомая, полная и крепкая и, как видно, очень сердечная женщина, предложила своим дочкам поймать ее, и они легко и быстро сделали это, взявшись за руки.

— Приходите к нам, — сказала Суон.

— А не слишком ли поздно?

— Нет. Приходите к нам, посидим на крылечке, поболтаем. Мэй Уолз и ее девочки попрощались и ушли.

— Они все — девочки, — сказала Еза, — Где же их мальчик?

— Их папа не захотел пойти в кино, — сказала женщина. — Он остался дома.

— А где другой их мальчик?

— Другого у них нет. Только отец.

— Почему он не захотел пойти?

— Не знаю. Наверно, он уже видел картину.

В Кловисе, помимо звезд, были и огни, мерцающие огни. Освещение улиц и магазинов было не очень яркое, и все-таки город выглядел весело.

Рэд услышал, как несколько человек смеются в баре. Мужчина, проходивший по улице, попросил у Ивена мелкую монету, а Ивен дал ему четверть доллара.

— Удивить хочешь? — сказала женщина.

— Нет, мама, — сказала Ева. — Человек потерял свою маму. Папа дал ему деньги, чтоб он смог найти ее.

В такси, уже почти засыпая, девочка сказала:

— Папа, когда он найдет ее?

— Завтра.

Она заснула, прежде чем такси довезло их до дому. Он отнес девочку в ее комнату, раздел и уложил спать.

Рэд стоял один в гостиной. Женщина была на веранде, в качалке.

— Может, запах камня от воды? — сказал Рэд. — Как ты думаешь? А может, он идет снаружи? Ведь весь дом из дерева. Откуда же запах камня? Здесь есть стулья, обитые кожей — гладкой черной кожей, — но здесь, в доме, нет камня.

— Запах может быть и снаружи, — сказал мужчина. — Это может быть вовсе не камень, не скала и даже не вода или, во всяком случае, не только вода. Может быть, это и вода, и трава, и листья, и земля — все, что есть вокруг живого. Ты не устал?

— Устал, папа.

Он посмотрел на отца, и глаза его улыбались, но лицо было печально.

— Мама была смешная в Кловисе. И когда она сказала, что ты удивить хочешь, и когда разговаривала с Мэй и ее девочками. Она была как-то странно смешная все время.

— Неужели?

— Она была очень смешная. Она любила там все. И она была очень грустная. Когда ты любишь все вокруг ив то же время грустен, ты от этого делаешься смешным, разве нет?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, когда ты видишь кого-нибудь таким печальным и любящим все, тебе или вообще тому, кто видит, делается смешно. Грустный делает тебя веселым.

— Ох!

— Теперь о завтра, папа, — сказал он. — Я собираюсь найти этот камень или же выяснить, что здесь пахнет камнем. Холодным, сухим камнем.

— Хорошо, Рэд.

— Мама, — сказал мальчик.

— Да, Рэд.

— Ты была очень смешная в Кловисе.

Мальчик вышел на веранду, наклонился над качалкой, взял руку матери и поцеловал ее в ладонь, потому что он не раз видел, как это делал мужчина и потому что это было приятно делать. Женщина сжала руками его голову, посмотрела на него, и он увидел в ее глазах печаль.

— Ты тоже был смешным, Рэд.

— Значит, я тоже любил там все?

— Любил все?

— Да, так, как и ты в Кловисе.

— Разве в Кловисе я любила все?

— Да, мама, я это видел. Но скажи, я тоже любил там все?

— Да, Рэд, да, любил.

— Спокойной ночи, мама. — Он поцеловал ее в обе ладони, но не посмотрел на нее, и медленно, неохотно как-то, прошел в дом. Она услышала, как он сказал в гостиной:

— Спокойной ночи, папа.

— Ты сумеешь сам о себе позаботиться? — спросил мужчина.

— Мне шесть лет, почти шесть с половиной!

— Ладно, Рэд.

Ивен мыл на кухне, под краном, персики и черный виноград, оставленные Дейдом в холодильнике.

С Дейдом было так: у него была семья, и он потерял ее, и все, что осталось, был дом, построенный для многих, дом, который Дейд построил сам, когда ему было двадцать девять, — две большие спальни и три маленькие, три маленькие для малышей, для тех, кого он едва успел увидеть, одна из больших — для него и его жены, другая — для его брата Ивена и жены Ивена на случай, если им захочется навестить его.

Ну вот, вот она тарелка винограда с виноградника Дейда. Он уже собирался пойти с этим виноградом к Суон, когда Рэд зашел на кухню и сказал:

— Папа, а может быть, это сам Дейд и вовсе не камень? Как ты думаешь? Случаются такие вещи?

— Да, Рэд, — сказал мужчина, — это вполне возможно. В этом, может быть, если и не вся правда, то хоть часть ее. Хочешь персик?

— Нет, папа, спасибо.

Мужчина вышел на веранду, неся в одной руке тарелку с фруктами, а в другой — маленький столик. Он поставил столик возле женщины и опустил на него тарелку.

— Может, ты предпочитаешь выпить, Суон?

— Я бы с удовольствием напилась.

— Хорошо. Тогда на фрукты мы будем смотреть.

Он пошел назад на кухню, открыл бутылку, наполнил серебряное ведерко льдом из холодильника, достал высокие бокалы, очистил лимон и налил в стеклянный кувшин холодной воды. Вернувшись к жене, он налил ей и себе, и они выпили. Он зажег сигарету, и Суон потянулась за ней. Он дал ей сигарету и зажег другую. Они пили и курили молча. Мужчина сел на перила-, не прямо перед женой, а чуть в стороне. В молчании они прислушивались друг к другу, прислушивались к дыханию друг друга, потом наконец женщина произнесла его имя, очень тихо. Она не прошептала, она сказала, но так тихо, как могла бы только Ева Назаренус, и то не сейчас, а год назад, — самая тихая, самая мягкая речь, какую каждый из них когда-либо слыхал.

— Да, Суон?

— Мне страшно.

— Отчего?

— Я до смерти боюсь.

— Не надо.

— Я сама не хочу, но боюсь. Я знаю, какой у тебя характер и какой характер у Дейда, и какого склада человек был твой отец, и каким будет Рэд.

Мужчина соскочил с перил, наполнил свой бокал, потом налил ей, так как знал, что она хочет сказать что-то еще. Он весь как-то внутренне сжался, чувствуя, до чего трудно ей сказать это. Он протянул ей полный бокал и заглянул в глаза. Потом отставил бокалы в сторону, поднял ее из кресла и обнял, не целуя в губы, а просто крепко держа. Он еле подавил в себе ярость, когда услышал ее рыдание. Он отпустил ее, взял свой бокал и сошел по ступенькам вниз.

— В чем дело, Суон?

— О господи, Ивен.

— В чем дело?

— Я хотела бы умереть.

— Почему, Суон?

— Дай мне чуточку выпить, — сказала женщина. — Пожалуйста, дай мне сначала чуточку выпить.

Он взбежал на веранду, схватил бутылку и стал лить из нее виски в свой бокал и, когда наполнил до краев, поднял его и осушил до дна.

— Выпей немного, Суон, — сказал он и наполнил ее наполовину пустой бокал, и она выпила так же, как он.

— Я знаю, что ты за человек.

— Что я за человек, Суон?

Он почти знал теперь, что именно она никак не могла сказать ему. Он бросил кусочки льда в бокал, снова налил виски, снова выпил и — отказался поверить.

— Послушай, — начал он. — Может, будет лучше, если ты не скажешь мне?

— Нет. Я должна сказать тебе.

— Она кончила пить и пристально смотрела на него.

— Мальчик сказал, что в Кловисе ты любила всех. Он сказал, что в Кловисе ты была особенно красивая. Он сказал, что ты была, смешная, потому что ты любила всех и все.

— Да, — сказала женщина.

— В чем же дело, Суон?

— Можно мне еще выпить? Пожалуйста!

— Нет! — закричал он, — В чем дело? Скорее! Кончай с этим. Хватит морочить голову. Скажи, в чем дело.

— Я жду ребенка, — сказала женщина быстро, решившись — Он не твой.

Мужчина схватился за горлышко бутылки. Женщина сжалась от страха, подумав, что он хочет ударить ее. Он налил свой бокал на четверть, добавил воды и протянул его женщине. Потом взял ее бокал, налил его почти до краев и выпил.

Он снова сел на перила, с бокалом в руке, и начал тихо плакать. Женщина встала с места, подошла к нему.

Он соскочил с перил и ушел вниз, швырнул бокал далеко в виноградник и зашагал прочь. Выйдя на дорогу, он остановился, обернулся и увидел, что женщина спускается по ступенькам.

Он бросился бежать по той же дороге, по которой всего час назад они вчетвером возвращались с прогулки. Пробежав ярдов пятьдесят, снова остановился и обернулся и увидел, что женщина упала и лежит на нижней ступеньке лестницы.

Навстречу ему быстро приближалась машина. Она замедлила ход, стала. Он увидел, что это Уоррен Уолз и его жена Мэй, но отвернулся и отошел. Машина медленно поехала дальше, остановилась на повороте, и. он увидел, как Уолз выскочил и поспешил к женщине.

Тогда он бросился бегом через дорогу в виноградники.


* * *
Рэд услышал крик своего отца, но ему приходилось слышать его и раньше, много раз. Раньше крик отца вызывал в нем страх и смутное раздражение. Однажды он даже исполнился внезапной ненавистью к отцу и бросился на него, но тот только поднял его на руки и сказал:

— Ты не понимаешь.

Ивен опустил Рэда, и мальчику стало стыдно, потому что он понял. И все же он хотел бы, чтоб Ивен не сердился на нее так. Когда Суон сердилась на Ивена, это было довольно-таки плохо, но в то же время в этом было что-то смешное. Рэду было досадно видеть разозленным Ивена, а вот гнев Суон никогда не представлялся ему серьезным: за ним всегда крылось что-то еще, во всяком случае, так Рэду казалось.

Мальчик вдруг поднялся и сел на постели, потом слез с нее, подошел к двери и остановился. Он почувствовал странную слабость и задрожал. Наконец он выбрался в темный холл, потом в гостиную.

Когда подоспел Уоррен Уолз, он увидел, как мальчик силится поднять свою мать, то хватая ее за руку, то поддерживая за голову.

— Я — Уоррен Уолз, — сказал он мальчику, — мы виделись на станции.

— Что с моей мамой?

— А ну-ка, — сказал Уоррен. — Дай-ка мне поднять ее.

Подбежала и Мэй Уолз, муж и жена подняли женщину на ноги и медленно повели по лестнице. Она увидела Рэда, распахнувшего перед ней дверь, высвободилась, кинулась к нему, схватила на руки и вошла в дом. Она захлопнула дверь и с мальчиком на руках двинулась через темный дом. Где-то ударилась о стол, потеряла равновесие и упала. Рэд вырвался из ее объятий и помог ей встать.

— Мама, — сказал он. — Включи свет.

— Нет, — прошептала она. — Нет. Я не хочу света. Оставшиеся за дверью муж и жена переглянулись.

— Это он был на дороге? — спросила жена.

— Конечно, он.

— Не лучше ли тебе пойти за ним?

— Не знаю. Не наше это дело.

— Тебе, пожалуй, надо пойти за ним, — сказала жена. — Мы просто не имеем права вернуться сейчас в машину и уехать домой. Я останусь здесь, на веранде, пока она не почувствует, что снова может выйти, или пока ты не вернешься назад.

— Поедем домой, — сказал мужчина. — Я думаю, нам лучше не встревать в это.

— Что-то произошло, — сказала женщина. — Почему она не включает свет?

— Позволь мне отвезти тебя домой.

— Иди за ним. Я останусь здесь.

— Ох этот мне чертов пыл! — сказал мужчина. — У них была маленькая стычка. Им обоим стыдно, и они хотят побыть одни.

— Иди за ним, Уоррен.

— О, господи, — сказал мужчина.

— Его брат — твой друг, — сказала женщина.

— Ничей он не друг — его брат, — сказал мужчина. — Не наше это дело.

— Заткнись ты, ради бога, и иди за ним, — сказала женщина.

— А ну тебя к дьяволу! — сказал мужчина и пошел к машине. Он описал круг и поехал назад по дороге. Женщина посмотрела вслед машине, потом, испуганная донельзя, на цыпочках поднялась по лестнице на крыльцо, к двери. Из дома не слышно было ни звука.

Мальчик снова лег в постель, и женщина была где-то рядом, во тьме.

— Не плачь, — сказал он.

— Он твой отец, — всхлипнула женщина. — Он любит тебя. Он любит Еву.

— А тебя он любит, мама?

— Да, меня он тоже любит.

— Тогда почему ты плачешь?

— Я не могу сказать тебе, Рэд. Я не могу сказать тебе этого, но я люблю тебя.

Теперь она рыдала, и на этот раз это было страшно, страшнее, чем раньше. В чем же было дело? В чем было дело и на этот раз и всегда? Почему все не могло быть так, как должно было быть? Почему все и всегда было странно, таинственно, опасно, хрупко, готово вдруг разбиться вдребезги?

— Я люблю тебя и я люблю его, Рэд, — сказала женщина. — Я не люблю Еву, потому что она такая же, как я. Я ненавижу Еву.

— Мама!

— Я люблю ее. Я ее тоже люблю, Рэд.

— Она нашла звезды, мама.

— Да, я люблю ее.

— Никто не замечал их, и только она заметила. Разве нет?

— Да, она нашла их, Рэд.

— Что случилось, мама?

— Я не могу сказать тебе, Рэд.

— Ты не знаешь, мама?

— Знаю.

— Тогда скажи мне.

— Я не могу сказать тебе, Рэд.

— Что же мы будем делать?

— Я не знаю, — заплакала женщина.


* * *
Когда он пересек виноградник и выбрался на другую дорогу, он перестал бежать и. пошел медленно, весь горя в огне, чувствуя, как захлестывает его теперь опьянение и смертельная усталость. Вдруг он споткнулся обо что-то — «моя гнусная жизнь!» — мелькнуло в голове, — и больно упал. Он остался лежать как упал, вдыхая поднявшуюся от падения пыль, чувствуя ее привкус. Он потянулся вперед, вцепился пальцами в землю, поднялся на ноги.

Он поплелся дальше, снова споткнулся обо что-то, снова больно упал и на этот раз вскричал: «О, Рэд, мой сын! О, Ева, моя дочь!» — и заплакал, не стыдясь своих слез, и слезы смешались с кровью на его разбитом лице.

Рядом остановилась машина, кто-то подошел и наклонился над ним.

— Я еду во Фрезно. Если хотите, подвезу.

Он поднялся, не дожидаясь помощи. Ему хотелось поблагодарить, но он просто был не в состоянии смотреть сейчас на кого бы то ни было. В машине он вытер с лица кровь и слезы.

— За городом не часто попадаются пьяные.

— Я страшно благодарен вам, — сказал он шепотом. — Мне не хочется разговаривать.

— Но вы не против, если буду говорить я?

— Нет.

— Так вот, я увидел вас не только что, а еще раньше, когда вы вышли из виноградника. Я решил, что должен подойти и справиться, каково вам тут. Не знаю почему. Это ведь не мое дело. В другой раз я проехал бы мимо. Вот и все.

Водитель замолчал и не разговаривал уже до самого города. Они приехали в центр, он поставил машину на стоянку, и мужчина повернулся посмотреть на него — в первый раз — и поразился, увидев совсем молодого человека, почти юношу.

— Ивен Назаренус, — сказал мужчина.

— Знаю, — кивнул юноша. — Я сын Коди Боуна. Я знаю Дейда, Вы очень похожи. Коди сказал мне, что видел вас на станции. — Он улыбнулся и вылез из машины.

Мужчина тоже вышел и зашагал прочь. Он достиг угла, вошел в бар, окинул взглядом пьющих у стойки, потом снова вышел на улицу. Подъехало такси, из него высадились молодой человек и девушка, и Ивен занял их место.

— В аэропорт, — сказал он.

В аэропорту попросил билет до Сан-Франциско, потом зашел в. телефонную будку и попробовал дозвониться к своему брату. В отеле сказали, что брат его вышел. За пять минут до отлета он сделал еще одну попытку, и брат подошел к телефону.

— Можешь ты встретить меня в аэропорту Сан-Франциско?

— Конечно. Когда?

— Через час, я думаю.

— Я буду там. — И через мгновение: — Ивен?

— Я расскажу тебе, когда встретимся.

— Хорошо.

Мужчина вышел и направился к самолету.


* * *
Он увидел своего брата, мужчину лет пятидесяти, — тот стоял у выхода, чуть в стороне от группы человек в семь-восемь, в которой были мальчик лет четырех и девочка лет шести. Подойдя к выходу, Ивен Назаренус взглянул на этих малышей и почувствовал, что любит их и страшно жалеет.

Братья сразу увидели друг друга. Ивен предложил:

— Может, пройдемся?

— Конечно.

Они молча пошли по шоссе в сторону Сан-Франциско. Он рассказал брату тихо, вдруг.

— Как Рэд? — сказал его брат.

— Он надрывает мне сердце, но она его мать, Дейд.

— Как Ева?

— Она тоже надрывает мне сердце.

— Как Суон?

— Что?

— Суон?

Младший брат остановился. Он не был уверен, что не повернется сейчас и не уйдет.

— Ты, может, шутить вздумал, а, Дейд?

— Как мать твоих детей, Ивен?

— Ты не слышал, что я рассказал тебе? Или я рассказывал самому себе?

— Я слушал тебя. Как Суон?

Они молча зашагали дальше, свернули на другую дорогу.

— Куда ведет эта дорога? — сказал Ивен.

— В Сан Бруно.

Младший брат шел быстро, старший держался вплотную рядом, с ним.

— О чем же мне спросить тебя? — сказал Дейд.

— О чем угодно. Спроси, почему я не убил ее.

— Ладно.

— Потому что я люблю ее. Что это такое с нами?

— Как она?

— Не знаю. Я думаю, она умирает. Что это такое с нами, Дейд?

— Дети знают?

— Рэд не может докопаться, отчего в твоем доме пахнет камнем. Что это такое с Рэдом, Дейд?

— Он знает?

— Знает. Сейчас он уже знает. Запах кожи от стульев в гостиной-Кофе он нашел на книжной полке, а букет засохших роз в серебряной вазе на камине. Он хотел узнать, не исходит ли запах камня от тебя, от одинокой жизни в доме, в котором не так давно были два маленьких сына и маленькая дочь. Сейчас он уже знает. Что-то знает. Он очень привязан к ней. Он любит ее так же, как я, и вдобавок еще как-то по-своему, больше, сильнее. Что это такое с нами, Дейд?

— Я не знаю, откуда запах камня, — сказал Дейд.

— А что это за букет?

— Ее.

— Как она? Как твоя жена?

— Не знаю, Ивен.

— Меня ты мог спрашивать, — сказал младший брат. — Меня ты мог спрашивать, но когда я спрашиваю тебя, ты говоришь — не знаю. И это все? Мне уже жаль ее. Не из-за нашей ли гордости все это? Ты не знаешь. И это все?

— Это все, Ивен.

— Спустя столько времени? Спустя, девять лет?

— Да.

— Почему? Кто мы такие, в конце концов? Кем себя мним?

— Все это так или иначе скверно, — сказал старший брат, — но если у человека нет гордости, все это еще сквернее.

— Ладно, Дейд, — сказал он. — О господи, ладно. Но неужели нам нельзя быть посквернее? Неужели нам нельзя быть сквернейшими?

— Не знаю. Можно ли нам? Нельзя ли нам?

— Я сказал тебе, что уже жалею ее. Что же это такое с нами, Дейд? Ты хочешь, чтобы я жалел и дальше, раз уж проснулось во мне это чувство. Ты не принимаешь всего, но хочешь, чтоб я все принял.

Они вышли к домам, к тротуарам, миновали три квартала, потом младший брат повернулся, и они зашагали назад. В аэропорту Ивен направился к кассе и взял билет во Фрезно.

Было около пяти часов утра, когда он добрался до дома в Кловисе. Вошел, сначала к дочке: она лежала на кровати, голенькая, крепко спала — раскинувшись в покое, которому, казалось, не будет конца. Он подумал, что теперь нужно взглянуть на мальчика, но мальчик и мать были вместе. Мальчик лежал свободно, безмятежно, почти как его сестра, но в позе женщины была напряженность. Он долго стоял, не отводя от них взгляда, и наконец женщина открыла глаза. В первое мгновение она не помнила ни о чем,' потом вспомнила, быстро привстала. Лицо ее исказилось, она начала тихо плакать, голова бессильно поникла, волосы упали на голую грудь. Она соскочила с постели, обняла его и прошептала что-то, не похожее ни на какое слово. Он повел ее в их собственную комнату, откинул покрывало с кровати. Она легла, все еще всхлипывая, а он сел рядом и стал ждать, хотя и не мог вообразить, чего ему теперь еще ждать.


* * *
Он сидел в мертвом оцепенении, уставившись в пол, — глаза его были широко открыты, но слепы, — слушал бедную женщину, ни о чем не думая. Так прошло больше часа. И вдруг в комнату вбежала, их дочь, бросилась ему на руки — так, словно это была не она а ее мать, но уже прощенная. Он обнял дочь, прильнул губами к ее шее, прижался к ней в том же мертвом оцепенении, все еще неспособный думать, понимать, говорить. Женщина перестала плакать, потому что она знала, что при дочери этого нельзя.

— Ты встал раньше меня, папа, — сказала девочка, — а я всегда встаю первая. — Она обернулась к женщине. — Мама! — сказала. — И ты проснулась!

Женщина попыталась, улыбнуться. Девочка забралась к ней в постель и мигом устроилась так, чтоб быть как можно ближе к матери.

— Папа, — сказала она, — что с твоим лицом?

— Я споткнулся.

— Папа! — сказала девочка, ничуть не поверив. — Ты не мог споткнуться! Это Рэд спотыкается! Это я спотыкаюсь! Ты никогда не спотыкаешься, папа.

— Я споткнулся.

— Ты упал, папа?

— Лицом вниз.

— О, папа! — сказала девочка, слезая с кровати.

Она подбежала поцеловать его. Он следил за женщиной и по ее исказившемуся лицу увидел, что она вот-вот расплачется. Он покачал головой, и она сдержалась.

— Бедный папа, — сказала девочка. — Ты споткнулся, как маленький мальчик?

— Нет, — сказал он. — Я споткнулся как муж, как отец. — Он внезапно обнял девочку, ожесточенный, злой на себя, и потом сказал почти со смехом: — Каждый может споткнуться.

— А это больно, папа?

— Нет.

— Мама, — сказала девочка, — если папа когда-нибудь еще вздумает, споткнуться, ты помоги ему, не дай упасть.

— Хорошо.

— Можно я пойду скажу Рэду, папа?

— Конечно.

Девочка выбежала из комнаты, и тогда женщина снова прошептала его имя — так тихо, как могла бы только их дочь.

— Ты лучше встань, — сказал мужчина. — Дай им позавтракать. Поспишь, когда они будут во дворе.

Женщина спрыгнула с кровати и побежала в ванную. Девочка вернулась вместе с мальчиком.

— А ну, покажи мне.

Рэд внимательно изучал лицо своего отца.

— Папа?

— Да, Рэд.

— Я слышал тебя ночью.

Мы поговорим об этом в. другой раз, Рэд. А теперь ступай одеваться.

— Ты мне поможешь одеться, папа? — сказала девочка.

— Конечно.

Он встал — вдруг, резко — и отправился вместе с девочкой в ее комнату; через минуту туда прибежал и мальчик, прихватив свою одежду, чтоб одеться тут, с ними.

— Ночью я слышал, как поют птицы, множество птиц, — сказал он.

— И я, — сказала девочка.

— Я не слез с постели, чтобы посмотреть на них, — сказал он. — Я даже не проснулся как следует, чтобы послушать их, но все равно я их слышал. Они пели долго и до сих пор поют. А одна птичка — по-моему, это была одна и та же — пела в темноте, в ночи, все время, пока мама плакала, плакала и ждала, когда ты придешь домой.

— Рэд!

Мужчина посмотрел на сына и покачал головой.

— Да, папа, — сказал мальчик. И потом: — Что такое птица?

— Видишь ли, — сказал мужчина, — чем бы она ни была, она существует на свете по воле случая, так же, как и все живое.

— Случай? — сказал мальчик — Это как тот несчастный случай на шоссе, который мы с тобой видели: когда две машины наехали друг на друга и перевернулись, так что колеса их были наверху, а не внизу?

— Нет, — сказал он. — Это как случай, по воле которого ты встречаешь ту, кого никогда раньше не видел, и любишь ее так сильно, что вы вместе создаете семью. Твоя встреча с ней — случай, и твои дети, когда они рождаются и ты не знаешь, кто они, — тоже случай.

— Я не понимаю.

— А я понимаю! — сказала девочка.

— Нет, — сказал мальчик. — Ты только говоришь, что понимаешь.

— Я понимаю! — сказала девочка. — Да!

— Тогда объясни, — сказал мальчик.

— Ну, ну… — сказала девочка.

— Ну…

Мальчик рассмеялся.

— Она ничего не сказала, папа.

— Не смейся, — сказала девочка. — Я все-таки что-то сказала. Разве нет, папа?

Женщина вошла в комнату, умытая, чистая, аккуратно причесанная, в голубом ситцевом платье.

— Я приготовлю вам роскошный завтрак, — сказала она, изо всех сил стараясь вести себя так, словно ничего не произошло. — Сорву несколько инжиров с дерева, очищу их, разрежу и полью кремом. А еще у вас будет жареная свинина, хлеб, яйца и молоко.

Выходя, она бросила взгляд на мужчину, но Ивен не смотрел на нее.

Он пошел в ванную, принял душ, и когда оделся, дети уже были во дворе; мальчик взобрался на дерево, а девочка стояла под ветками и ловила спелые плоды, которые он отыскивал для нее. Они разговаривали — громко, громче, чем когда-либо прежде, потому что они были за городом, в таком счастливом месте, где все росло и созревало и где. солнце было близким и горячим.

Он подошел к телефону и попросил соединить его с Уорреном Уолзом. Уоррену он сказал: «Приходите сегодня на обед. Приведите девочек. Приходите к шести, мы с вами выпьем».

Он вышел на крыльцо и постоял там на солнце. Подъехала машина, и из нее вылез Коди Боун.

— Я встретил ночью вашего сына, — сказал Ивен.

— Он говорил мне, — сказал Коди. — Я каждый день проезжаю здесь по пути на работу, вот и подумал: давай-ка остановлюсь — может, мальчик захочет покататься на паровозе.

— Куда вы поедете? Видите ли, он сам хочет это знать.

— Объедем железнодорожный парк.

Они подошли к дереву, и с высоты его мальчик увидел Коди. Вначале он я не был уверен, что это Коди, потому что, когда он видел его в первый раз, Коди был частью паровоза, но мужчина улыбнулся, и, увидев его ровные зубы, Рэд узнал, кто это.

— Вот моя дочь, Ева, — сказал Ивен.

— Ева, — сказал Коди.

— Как вы поживаете? — сказала девочка.

Мальчик спустился с дерева, чтоб хорошенько посмотреть на человека с паровоза вдали от паровоза — такое вот действительно интересно понаблюдать! Разница была огромная, но Коди оставался тем же человеком, который понравился Рэду.

— Хотите инжир? — сказал Рэд.

— Хочу, конечно, —сказал Коди. И съел инжир целиком. — Я зашел пожелать вам доброго утра.

— Нет, — сказал Ивен. — Мистер Боун пришел узнать, не хочешь ли ты проехаться на паровозе. Вокруг парка.

— Когда? — сказал Рэд.

— Сейчас, если ты, конечно, согласен.

Мальчик перевел взгляд с отца на Коди, раздумывая над предложением. Он, кажется, был чуточку испуган.

— Хорошо, — согласился он. — А ты хочешь прийти посмотреть, Ева?

— Да, — сказала девочка.

Обойдя дом, они направились к машине Коди. Женщина перешла из кухни в гостиную, чтоб видеть их лучше. Машинист помог детям поместиться на переднем сиденьи, а муж ее сел сзади. Когда они укатили, она горько заплакала. И все плакала, бродя по дому, прибирая и приводя в порядок вещи.

Она слышала, как муж ее говорил по телефону с Уорреном Уолзом, и знала, что к шести часам ей придется взять себя в руки. Но что ей делать? Что?


* * *
— Он точь-в-точь как его брат, — сказал Уоррен Уолз своей жене. — Ни слова об этой ночи. Ни слова о том, чего мы натерпелись, стараясь помочь им. Даже не спросил ради приличия, захотим ли мы прийти на обед. Приказ. Прийти на обед. Прийти в шесть. Привести девочек. Мы с вами выпьем и точка.

— Что-то необычное стряслось у них, — сказала Мэй Уолз. — Не могла она быть так груба, будь это что-нибудь обычное. Она хлопнули дверью прямо в лицо мне.

— Я объездил весь Кловис, разыскивая его, — сказал мужчина — Побывал во всех заведениях, которые еще были открыты. Бары, парк, биллиардные, дом Сюзи.

— Сюзи? Ты этого не сказал мне.

— Я был слишком занят попытками успокоить тебя. Ты была напугана.

— Я не сомневалась, что она вернется и откроет дверь. Ссорятся ведь многие, но другие ухитряются все же сохранять вежливость. В донце концов, они сами пригласили нас. А ты… Ты был не настолько занят, чтоб не рассказать мне все. Как выглядит дом Сюзи?

— Мерзость.

— Был там кто-нибудь?

— Два мексиканских парня и какой-то старик. — Что за старик?

— Не знаю.

— Как бы не разнеслось повсюду, что тебя там видели.

— Мне это и в голову не пришло.

— От таких вещей потом не оберешься неприятностей, — сказала женщина. — Это не большой город, как Фрезно, и не огромный город, как Сан-Франциско, где такие вещи проходят незамеченными. Ведь Дейд ездит в Сан-Франциско не за тем, чтобы музеи посещать, как ты думаешь, а?

— То есть?

— Каждые два месяца он уезжает на недельку или две, не так ли?

— Да.

— Он никогда не делает этого с кем-нибудь, кого мы все тут знаем.

— Ничего я о Дейде не знаю, — сказал мужчина. — И знать не желаю. Не мое дело, почему он ездит в Сан-Франциско. Я люблю его брата не больше, чем его самого. Я позвоню и скажу, что мы не можем прийти.

— Мы должны пойти.

— Почему?

— Чтоб помочь им соблюсти хотя бы видимость приличия, — сказала женщина. — В конце концов, если они не умеют вести себя, то мы умеем.

— Оба они поставили меня в неловкое положение, — сказал мужчина. — И даже в унизительное. Не пойду я.

— Мы должны пойти, — сказала женщина.

— Ну конечно, ты жаждешь выяснить, что у них стряслось, — оказал мужчина. — А мне это безразлично. Он сумасшедший, вроде своего брата. У них была стычка, и он ушел. Он вернулся, и этим все кончилось. Не желаю я идти. Не люблю, когда мне велят явиться на обед.

— По-моему, он старался быть настолько любезным, насколько возможно при таких обстоятельствах, — сказала женщина. — По-моему, он оказал нам доверие, дав тебе понять, что ему стыдно. По-моему, он надеялся, что ты поймешь, и потому пригласил так просто и коротко. В конце концов, он вспомнил и позвонил. Значит, не так уж ему безразлична наша причастность к этой истории. Он позвонил с утра. Мы оскорбим их, если не пойдем все вместе к шести.

— Не нравится он мне, — сказал мужчина.

— Даже если так, — сказала женщина. — Я думаю, у нас достанет вежливости пойти, как если бы ничего не произошло. У них милые ребятишки, и они так хорошо ладят с нашими. Они-то во всяком случае позабавятся.

— Мне эта идея вовсе не нравится и точка, — сказал мужчина; — Я предпочитаю придумать какой-нибудь хоть наполовину приличный предлог, чтобы отделаться от этого.

— Отделаться от этого можно легко, — сказала женщина, — но отделаться от этого, не нарушая приличий, нет никакой возможности. Наш отказ скажет им слишком многое. Не проще ли будет забыть эту ночь и пойти?

— Разумеется, — сказал мужчина. — Но я не уверен, что хочу забыть ее. Мне нелегко пришлось из-за тебя. Да ты и сама мучилась. Какого черта ради? Ты пришла из кино и сказала, что они просят нас непременно зайти. Мы уложили спать детей, оставив с ними миссис Блотч, и поехали туда. И что же? На дороге мы встретили этого пьяного психа, который даже поздороваться с нами не соизволил. Жену его мы нашли в обмороке перед домом, а сына пытающимся поднять мать. Жена захлопнула дверь перед самым нашим носом. Я обыскал весь город, заглядывая в такие местечки, где вовсе не хотел быть увиденным. И все из-за него. Ты простояла там на веранде, у двери, полночи, напуганная до смерти. Да еще дома мы просидели до трех утра, потому что были взвинчены, потому что полагали, что так нужно, полагали, что. они могут позвонить. Я не уверен, что хочу забыть эту ночь. Я охотнее забуду его заодно с братом.

Мэй Уолз никогда раньше не видела своего мужа таким разговорчивым и таким раздраженным.

— Я знаю, что мы сделаем, — продолжал он. — Мы сегодня же уложим вещи и уедем на неделю в Джоземайт. Мы же собирались поехать туда в конце лета. Почему не поехать сейчас? Я съезжу и скажу ему вместо того, чтобы звонить. Это будет достаточно вежливо Он поймет.

Ему же так лучше. Я скажу, что девочки давно мечтали попасть летом в Джоземайт, а теперь им уже невтерпеж стало, и мы решили на сей раз угодить своим детишкам.

— Мы так часто им угождаем, не правда ли? — сказала женщина.

— Это не важно, — сказал мужчина. — Я даже предложу им поехать вместе с нами. Он, конечно, откажется. Я хочу поскорее покончить с этой историей. Не нравится мне она. Поеду сейчас же. А ты пока собери вещи.

— И не подумаю, — сказала женщина. — Все это не так страшно, как ты расписываешь.

— Нет, Мэй. Я не желаю околачиваться здесь.

— Ты становишься глупым.

— Что ж, — сказал мужчина. — Пускай так, но можно ведь иногда, и ради меня что-то сделать? Пожалуйста, собери вещи.

— Не понимаю, — сказала женщина. — Что случилось? — Мы делаем из себя ужасных дураков.

— Мы?

— То есть, это они делают из нас дураков.

— Они?

— Мы растравляем себя из-за людей, которые не питают к нам ни малейшего интереса, которые считают нас тупыми и скучными, думают, что мы страшно забавны, и потешаются над нами.

— Вот что я тебе скажу. Давай не будем пока решать. Еще рано. До Джоземайт а мы всегда доберемся за три часа. Можно мне взять машину? Я хочу съездить во Фрезно, сделать кое-какие покупки. Когда, вернусь, мы все решим.

— Сколько ты там пробудешь?

— Пару часов.

— Не дольше. Я упакую вещи.

— Уоррен, — сказала женщина удивленно. — Давай решим, когда я вернусь.

— Ладно.

— Она посмотрела на него холодно, как чужая, и он заметил это.

— Мэй, — сказал он. — Я просто не люблю унижаться.

— Мы решим, когда я вернусь, — сказала женщина.

Она надела желтую кофту с пуговицами и вышла. Уоррен последовал за ней; он отправился искать пилу — хотел поработать. Дети играли под старой оливой, ветки которой он собирался подрезать.

— Мама едет во Фрезно, хотите с ней? — сказал он им.

Вскоре он стоял один под деревом и высматривал мертвые ветки. Потом полез на дерево и принялся подрезать самую нижнюю из высохших ветвей, но вдруг бросил это дело, спустился, вошел в дом и позвонил другу в Мадеру, человеку, которого он знал больше двадцати лет, еще раньше, чем Дейда Назаренуса. Он позвонил этому человеку неспроста, но пока они болтали, он решил не раскрывать ему причину звонка. Вместо этого он попросил своего друга выбраться к ним как-нибудь на днях, чем скорее, тем лучше. Потом он снова пошел к оливе, — надо же было срезать хоть одну из этих самых мертвых веток.

В «Бьюике» выпуска 1948 года женщина не переставала удивляться: что могло так задеть и расстроить ее мужа? Щебет детей, — обычно она так любила его, — теперь раздражал. Шлепнув вдруг самую маленькую за то, что та не притихла, даже когда мать дважды попросила ее, Мэй Уолз свернула машину с шоссе и затормозила. Она молча заплакала вместе с ребенком, и спустя мгновение плакали уже все четверо, словно знали — о чем и почему.


* * *
Ева Назаренус сидела между Коди Боуном и Рэксом Назаренусом, с одного боку — машинист, с другого — мальчик. Третий мужчина, ее отец, сидел сзади.

Она была с тремя мужчинами, с тремя мальчиками, и ехала по жаркой дороге, по обе стороны которой тянулись узкие оросительные каналы, заросшие всякой травой. Позади каналов были виноградные кусты и деревья, посаженные в таком прекрасном порядке, что каждый раз, когда ты смотрел на них, проезжая мимо, перед тобой открывалась цельная большая картина, вобравшая в себя множество четких маленьких композиций.

Место здесь было совсем иное, совсем иною была и дорога. Солнце и птицы ранним утром — вот чем была здесь дорога. Не суматоха, не толпы людей, а спокойные ряды деревьев — вот чем была здесь дорога. Каждое дерево стояло на своем месте. Оно стояло так долго, что если бы какому-нибудь мальчику захотелось взобраться на него, то для этого понадобилось бы сделать только то, что сделал ее брат Рэкс: подняться по стволу вверх и потом подниматься все выше и выше и, добравшись до спелых инжиров, бросить их вниз, так чтобы они падали из рук в руки. Большую часть плодов она не поймала. Те, что поймала, помялись немного, но она их все равно съела — целых три. Остальные же припрятала для отца, для матери и для человека, потерявшего свою маму, на случай, если он пройдет мимо.

Она давно слышала о Кловисе, о Дейде Назаренусе и о Кловисе. И вот она была здесь и в машине, ехала смотреть, что будет делать Рэд.

Что собирался делать Рэд? Не иначе как что-нибудь особенное. Человек рядом с ней тоже был особенный. Она не знала его, но чувствовала, что он хороший. Рэд вначале сидел спокойно, но увидев вдруг зайца, перебегавшего дорогу, задвигался, заговорил.

— Заяц, папа! — сказал он. — Увидел ты зайца? Послушай, а почему он такой?

Ева слышала, как ее отец, прилагая все усилия, старался ответить на вопрос Рэда, — так он делал всегда, всегда старался ответить и Рэду, и ей, и маме, и к каждому вопросу относился серьезно, раздумывал над ним, искал правильный ответ. Ей захотелось помочь ему и утешить — она встала и перелезла через переднее сиденье, чтобы быть с отцом.

Ивен помог девочке перебраться через сиденье, все еще продолжая отвечать Рэду, но, отвечая, он заглянул ей в глаза и потом усадил рядом. Она обняла его и сжала со всей силой, потому что он был единственный, он был лучший, лучше, чем все они остальные вместе взятые, он был тот, кто действительно понимал и любил ее, тот, от кого пахло так, как — она знала — должно пахнуть от мужчины, тот, у кого были лицо, руки и облик ее собственного мужчины. Она сжала его со всей силой, а потом оторвалась и — села спокойно рядом, сложив руки на коленях, и всю дорогу оставалась на заднем сиденьи, была тут, с ним.

Коди Боун знал Дейда Назаренуса уже двадцать лет, с тех пор, когда Дейд прикатил сюда в фордовском родстере с откинутым верхом и ездил по всему району, отыскивая себе виноградник. Наконец он выбрал превосходный виноградник Орвала Олби; свои шестьдесят акров Орвал приобрел почти задаром. Дейд приехал из города, из штата Нью-Джерси. Он ничего не знал о виноградниках, ничего о ценах на землю, он просто хотел места, где можно поставить дом, ему понравился Кловис, ему понравилось за городом, и ему понравились шестьдесят акров Олби. Он купил землю — его, конечно, надули, — построил себе прекрасный дом, поболтался тут пару лет, обрабатывая участок один и заводя помощников только при уборке урожая, а потом уехал куда-то на месяц. Вернулся Дейд с девушкой; она была невысокая, темноволосая и казалась очень влюбленной в него. Она была городская девушка с умными глазами и с горячей, нетерпеливой страстью добираться до сути вещей или просто забавляться, не вникая в суть, когда это неинтересно. При виде ее каждый чувствовал радость. Она умела быть милее и обходительнее любой другой женщины в Кловисе — но всего минуту, а потом ей становилось скучно, до смерти скучно с кем бы то ни было. Она любила цветы и уговорила Дейда вызвать садовода и разбить целый сад — там были все сорта роз, сирень, олеандры и еще много чего другого. Ее звали Беатрис, но Дейд называл ее Трикс. Ходи слышал, что у Дейда есть младший брат, преподающий где-то в университете, но оба раза, когда этот брат приезжал (давно уже) к Дейду, Коди упустил его из виду. Из года в год он видел вместе Дейда и Трикс, двух мальчиков и маленькую девочку, и он верил, что ничего на свете не может разбить то, что соединяет Дейда и Трикс. Но в один прекрасный день до него дошла новость — Дейд живет на винограднике один, Трикс с детьми уехала, и Дейд не желает говорить об этом.

А потом Коди увидел наконец брата Дейда — тот стоял на станции с Уорреном Уолзом, и Коди сразу же узнал его, а рядом с ним был сын, очень похожий на отца и на дядю. Придя домой, Коди рассказал своему младшему, Барту, о брате Дейда и его сыне, которого зовут Рэд.

— Братья выглядят совсем одинаково, одинаково стоят, одинаково ходят, одинаково разговаривают, — сказал он. — Он профессор в Стэнфорде. Я собираюсь покатать его сына на паровозе. У этого мальчика очень умные глаза. Я знаю, он боится, но поездить ему все равно хочется, очень.

Барт вернулся из Фрезно, как раз когда Коди собирался лечь. Отец и сын вдвоем занимали весь дом; мать юноши умерла десять лет назад, а его братья и сестры уже обзавелись своими семьями и жили — кто в Лос-Анжелосе, кто в Сан-Франциско.

— Ну вот, — сказал юноша, — и я с ним повстречался.

— С кем? — сказал Коди.

— С братом Дейда, — сказал Барт. — Ехал я себе на машине и вдруг вижу: кто-то пересек дорогу и бегом — в виноградники. Я сделал круг, подрулил к виноградникам с другой стороны, смотрю: он выбежал, споткнулся и упал, потом поднялся, потом снова споткнулся и упал и больше уже не поднялся. Я и понятия не имел, кто это. Подъехал, подошел посмотреть. Отвез его во Фрезно. В скверном он был состоянии, по-моему.

— Пьяный, что ли?

— Не думаю, что в этом было дело. Хотя он и был выпивши.

— Где ты его оставил?

— Возле публичной библиотеки. Он вошел в бар на углу.

— Что он говорил?

— Ничего. Сказал, что ему неохота разговаривать.

— Днем он выглядел очень хорошо. Значит, так-таки ничего?

— Сказал свое имя, когда мы остановились; хотел этим отблагодарить меня.

— По всей вероятности, ссора, — сказал Коди. — Дейд и Трикс вечно ссорились. Скорые они на ссору. К утру все забудется.

— Никогда раньше не видел я человека в таком скверном состоянии, — сказал Барт. — Испугался даже.

— Ничего, — сказал Коди. — Больно скорые они, вот и все.

— Это само собой, — сказал Барт — И все-таки, казалось, з этом есть что-то большее.

— Я утром поеду мимо и остановлюсь на минутку, — сказал Коди. Утром Барт сказал:

— Что-то произошло там все-таки. Не знаю, что именно, но что-то там было. А испугался я, наверно, вот почему: я почувствовал, что он может упасть сейчас замертво или даже убить кого-нибудь, в припадке гнева.

— Гнева?

— Это было похоже скорее на ярость. Это была не шутка какая-нибудь, ничего смешного. Это была исступленная ярость убийцы.

Сейчас, катя в машине с Ивеном и его детишками на станцию, на товарно-сортировочную станцию Кловиса, Коди Боун прислушивался к разговору отца, с сыном и по тому, как говорил отец, понял, что Барт был не далек от истины. Он не хотел вмешиваться не з свое дело, но когда его машина чуть было не ударилась о другую, не затормозившую у знака «стоп», и Коди пришлось свернуть и наехать на кусты, от чего их всех здорово подбросило, он сказал: «Что поделаешь, жизнь полна неожиданностей, не так ли?»

Он вовсе не предполагал затевать этим замечанием разговора, но после того, как он его сделал, а Ивен Назаренус не ответил тут же каким-нибудь пустяком — значит, вопрос этот для него не пустяковый, — Коди понял, что Ивен и вправду был в скверном состоянии и что ему до сих пор скверно.

— Я хочу сказать, — поспешно добавил Коди, — если что-то должно случиться, что-то неожиданное, то ничем тому не помешаешь. Вот хотя бы этот глупый мальчишка, который чуть было не врезался в. нас. Но слава богу, он этого не сделал, так что мы целые и невредимые отправляемся все вместе дальше, к нашему паровозу.

Он повернулся посмотреть на мальчика рядом с собой. Глаза у Рэда были огромные, испытующие. Испуг уже исчез из них, но волнение осталось.

— Где я сяду? — сказал Рэд.

— Справа от меня.

— А можно будет мне посидеть на вашем месте и высунуться, как вы, из окна?

— Конечно.

— Ева, — сказал Рэд, — ты будешь смотреть снизу, будешь смотреть, как я поведу паровоз.

— Хорошо, — сказала девочка.

Коди Боун остановил машину перед станцией.

— Я надену рабочий костюм, — сказал он, — и минут через пять-вернусь со своим большим черным малышом.

— Мы выйдем на платформу — сказал Ивен.


* * *
В доме над биллиардной Гарри были шесть комнат, зал, кухня и две ванные. Дверь на улицу была заперта — с четырех часов утра. Сюзи, пожилая, дородная негритянка, и две ее «гёрлс» попивали кофе и курили сигареты. Они сидели в комнате, выходящей окнами на станцию, и смотрели, что там на станции происходит.

— Вон Коди Боун, — сказала Сюзи.

— Он когда-нибудь бывал здесь? — сказала «девочка», которую звали Пегги.

— Коди? — сказала негритянка. — О господи, нет! Мы с ним друзья с тех пор, как я нанимаю этот уголок. Он всегда помнит мой день рождения. Только потому, что я однажды сказала ему: «Коди, сегодня у меня день рождения». Я вся разоделась, да еще как! Но тот день был днем моего рождения не больше, чем сегодняшний. Смотрите, там есть еще кое-кто. Там этот мужчина с мальчиком и девочкой.

— А тот, что заходил прошлой ночью? — сказала «девочка», которую звали Той, нечто среднее между японкой и мексиканской индеанкой. — Уоррен Уолз? Он бывал здесь когда-нибудь прежде?

— Минуточку, — сказала Сюзи. — Мои девочки не знают, кто приходит сюда. Хорошо, что ты сболтнула здесь, а не где-нибудь еще. Мужчины бывают у нас не за тем, чтоб об этом прослышал весь свет.

— Я знаю, — сказала Той. — Мне только интересно, приходил ли он сюда когда-нибудь раньше.

— Вон они идут, — сказала Сюзи. — Остановились на платформе, мужчина держит за руки мальчика и девочку. — Она обернулась к девице. — Он никогда раньше не приходил. А что?

— Он плакал, как мальчик.

— Взгляните-ка туда, — сказала Сюзи. — Коди Боун подъехал на своем большом черном бэби. Так он называет машину. Но этим он вовсе не хочет обидеть черных. Он любит своего большого черного бэби. Посмотри-ка, Той. И ты, Пегги. Вот Коди спустился. Вот он поднимается обратно с мальчиком. Он был всегда моим другом. И в беде выручал. Вот он идет. Вон мальчик сидит на месте Коди. Посмотрите-ка.

Три женщины увидели, как паровоз выпустил пар и пошел, и маленький мальчик помахал рукой мужчине и девочке.

— Все они плачут. Не в этот, так в другой раз, — сказала Сюзи, когда паровоз исчез из виду, и мужчина с девочкой пошли вслед за ним. — Сначала они сдерживают слезы, потом дают им волю. Ты только не называй имен где-нибудь на людях. И ты, Пегги, тоже.

— Нужно мне очень его имя, — сказала Пегги.

Она всегда была чуточку склонна к самообороне, потому что, хоть она и блондинка была и фигуру имела получше Той, большинство мужчин, посещавших заведение, особенно которые поинтереснее, выбирали Той, а ей доставались мексиканцы, метисы, филиппинцы, негры, словом, все те, кто мало чем отличался от бессловесных тварей. Никогда ей не доставались такие, что умеют плакать. Такие, по крайней мере, люди, а не твари, — думала она.

— Отправляйтесь-ка вы обе к Доку Роха, — сказала Сюзи. — У вас есть час, пойдите сейчас выкупайтесь, приоденьтесь. В полдень я буду ждать вас обратно. На перерыв придут, наверно, эти рабочие парни.


* * *
Каждый раз, собираясь покинуть свой дом в Кловисе, Дейд Назаренус звонил брату и уговаривал его приехать со всей семьей и пожить там, пока он не вернется.

И раньше как-то, в начале декабря, Ивен собрался поехать в Кловис, но Суон слегла от гриппа. К тому времени, когда она поправилась, подоспели рождественские дни, и они не поехали, потому что хотели провести Рождество в собственном доме.

Дом был не бог весть какой. Они купили его в рассрочку под заклад облигаций фронтового займа, с обязательством внести всю сумму в течение двадцати лет, то есть за Суон месяцев. Пятнадцать месяцев из 240 уже прошли. И все-таки это был их дом. Во всяком случае, им нравилось думать, что это так. Дом стоял обособленно, но двор ' был маленький и до соседей — рукой подать. Что там ни говори, а он был неплохой, хотя, правда, не годился для большой семьи, которою — Ивен верил — они обязательно станут.

Университетского жалованья Ивена хватало только на взносы по дому и оплату счетов из бакалейной и других лавок — словом, на скромную жизнь.

О собственной машине они не могли и думать. Когда из университета Небраски Ивену предложили приехать летом на восемь недель к ним, он посоветовался с Суон и принял предложение, рассчитывая по возвращении сделать первый взнос за шевролет. Он привез домой 900 долларов и уже собирался купить машину, как вдруг Суон попросила его подождать с этим еще немного или потратиться пока на машину попроще. Вдобавок, в это самое время, в начале августа, всего через несколько дней после возвращения Ивена из Небраски, позвонил Дейд и снова пригласил их к себе.

— Приходила женщина, прибрала все, так что дом готов к приему, — сказал Дейд. — Ключ я послал по почте. Вы получите его сегодня. Тут у меня холодильник полон всякой всячины, и есть еще глубокий ледник. Вы найдете в нем мясо — какое захотите. Инжир поспел. Мне хотелось бы видеть вас всех, но как раз сейчас я не могу. Приезжайте и оставайтесь здесь сколько пожелаете, Я должен съездить в Сан-Франциско. По меньшей мере на неделю. Может, на две. А может, и на три. Когда тебе нужно обратно в университет?

— У меня есть месяц, — сказал Ивен, — но мы так долго не пробудем.

— Приезжайте пока, а там уж решите — надолго вы или ненадолго. Я знаю, Суон и детишкам будет весело. Здесь очень жарко.

— Ты не сможешь остановиться у нас по пути в Сан-Франциско?

— Я лечу, — сказал Дейд. — Машина моя в капитальном ремонте. Домой ее пригонят дня через три-четыре. Когда она будет дома, свези Суон и детей на пикник. Тут в окрестности есть нсколько чудных уголков.

— Утром мы сядем на поезд, — сказал Ивен. — Все-таки хотелось бы, чтоб ты был там. Надо же детям повидать своего дядю.

— Мы как-нибудь устроим это, — сказал Дейд. — Может быть, на Рождество.

В Патерсоне, еще совсем молодым, Дейд перепробовал самые разные профессии, он нанимался куда попало, но каждый раз в конце недели, когда выручка была в кармане, надевал дорогой костюм и исчезал из вида. И куда его только не заносило! Он находил вещи, каких Ивену не найти было за целую жизнь. В семнадцать он знал такие закоулки в городах Джерси, о которых ни Ивен, ни старик и понятия не имели. Он стал предпринимать поездки и в перерыве между ними навещал Ивена и старика на недельку или две, иногда на месяц. Потом он снова уезжал на очередные пять-шесть месяцев.

— Он игрок, — говорил старик Ивену. — Он уезжает играть. Я хочу, чтоб мой сын зарабатывал деньги трудом. Азартная игра — штука недобрая. В молодости я сам был игроком. И я знаю своего Дейда.

Проходили годы. Когда Дейд приезжал на побывку, они со стариком разговаривали спокойно. Старик не сердился на Дейда, но Ивен знал, — ему хочется, чтобы Дейд взялся за работу, как все другие.

Когда Дейду было двадцать пять, а Ивен учился в Принстоне, старик как-то позвонил рано утром Ивену и на их собственном, родном языке попросил его сейчас же приехать домой.

Приехав домой, Ивен нашел Дейда в постели, старика же тщетно пытающимся сделать что-то с его левой рукой и плечом.

— Я вызову врача, — сказал Ивен.

— Нет, — сказал Дейд. — Я не хочу, чтоб об этом узнали. Покопайся тут и посмотри, можно ли достать пулю.

— Не могу я, Дейд, — сказал Ивен. — Это должен сделать хирург.

— Открой верхний ящик стола, там у меня есть кое-какие инструменты в коробке, — сказал Дейд. — Вскипяти их в воде. Потом покопайся тут ими и достань пулю. Достань ее и дай мне поспать. Я гнал машину всю ночь.

Ивен сделал так, как ему было сказано. Наконец брат его уснул. Он потерял очень много крови. Он пролежал в постели две недели. Потом, все еще слабый и неоправившийся, встал и уехал. А спустя пару дней вернулся назад на поезде и провел дома три месяца. Он оставил старику три тысячи долларов и тысячу Ивену на учебу.

— Ради бога, — сказал Ивен, — хоть изредка присылай ему какую-нибудь весточку о себе. Он знает, что у меня все в порядке, но тревожится за тебя. Он слишком горд, чтоб попросить самому. Звони, или телеграфируй, или пиши иногда.

— Не могу, — сказал Дейд. — Но это будет последний раз. Потом я приеду домой, и мы что-нибудь придумаем. Может, переберемся в Калифорнию. Многие из его друзей с родины живут там. Скажи ему это, если хочешь. Сам я не хочу говорить, — а вдруг ничего не выйдет. Но все-таки, я думаю, выйдет. Правда, на это потребуется немного времени. Ты не мог бы приезжать домой на уикенды?

— Я и так приезжаю при каждой возможности.

— Мы придумаем что-нибудь, как только я вернусь. Как у тебя с учебой, все в порядке?

— У меня все в порядке.

— Мы поедем в Калифорнию, — сказал старший брат. — Купим виноградник. У всех его друзей с родины там виноградники. Построим дом. Это будет его дом. Купим машину. Будем ездить на машине к его Друзьям. Не знаю, чем ты намерен заняться, но, думаю, ты сможешь делать свое дело и там. Скажи ему все это. Я не сумею.

— Ладно, Дейд.

— Спасибо. Так чем же ты все-таки намерен заняться?

— Попробую писать.

— Книги?

— Да, Дейд.

— Ты знаешь, как это делается?

— Пока нет, но это то, что я хотел бы делать. А на жизнь буду зарабатывать преподаванием.

— Что ты будешь преподавать?

— Литературу, наверно.

— Неплохо, — сказал Дейд. — Назови мне какие-нибудь книги — почитать иногда.

— Возьми с собой вот эту, — сказал Ивен.

Он протянул брату маленькую книжку. Дейд опустил ее в карман пальто, не посмотрев даже, что это за книга.

— Спасибо, — сказал он. — Я прочту ее. Я прочту в ней каждое слово. Обещаю. Только присмотри за стариком, пока я вернусь.

Ивен присматривал за стариком как только мог, приезжал домой в конце каждой недели, беседовал с ним о том о сем, ел состряпанные стариком обеды — такие ели у них на родине. Но Дейд что-то очень задерживался с возвращением. Приехав однажды в конце недели, Ивен застал отца в постели — старик слег.

— Почему ты не позвонил? — сказал Ивен.

— А, — сказал старик. — Это ничего.

Однако «это» оказалось воспалением легких, и через шесть дней Петрус Назаренус умер. А еще через три месяца Дейд Назаренус вернулся домой, и Ивен впервые в жизни увидел своего брата плачущим.

Дейд стоял в комнате старика и плакал, как маленький мальчик. И Ивен услышал, как он сказал:

— Проклятая моя судьба!

Спустя годы, спустя более чем двадцать лет, подходя к самолету на обратном пути к Суон, Рэду и Еве, младший брат вернул старшему его же слова.

— Что же это такое, Дейд? Что я сделал? Что сделал ты? Что сделал наш старик? Он приезжает в Америку, трудится до седьмого пота, через три года посылает за женой и сыном. Они приезжают, рождается второй сын; он думает, что вот наконец будет у него семья, которой он всегда хотел, — эти мальчики и еще другие, и еще девочки, и все они здоровые, хорошие, и мать у них здорова, и отец, словом, порядок; но не прожив и двух лет в Америке, жена его умирает, и он после этого даже смотреть не желает на женщин. Он превращается в печального старика в глупой маленькой табачной лавчонке в Патерсоне, Нью-Джерси, и живет только для своих сыновей. Ты знаешь, что случилось с тобой, Дейд. И вот то же самое случается со мной. За что, Дейд? Что плохого сделал ты? И что — я? И что — он?

Он замолчал и вдруг заговорил снова, тихо, но быстро.

— Ты знаешь, Дейд, что ты хочешь увидеть своих детей. Ты знаешь, единстенное, ради чего ты живешь, твои дети. Ты знаешь, единственное, о чем ты думаешь, твои дети. Ты знаешь, ты здесь в Сан-Франциско, чтоб достать побольше денег и послать им, твоим детям. Верно ли это — жить жизнью гордой и одинокой?

— Это верно, — сказал старший брат на их родном языке.

— Тебе сейчас пятьдесят, старина, — сказал Ивен. — Ты уже не проворный парнишка, изъездивший все вокруг Патерсона. Что ты собираешься делать? Неужели ты конченый человек, Дейд? Неужели все мы конченые?

Брат только посмотрел на него.

— И что прикажешь делать мне? — сказал младший. — Тоже кончиться?

Ивен снова замолчал, но ненадолго.

— Я не могу покинуть Рэда. Я не могу покинуть Еву. Я их не знаю. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто они такие. В чем я провинился, Дейд? Я уехал на восемь недель работать, добывать деньги на машину, чтобы мы могли потом поездить немного и кое-что повидать. Два месяца всего, и она писала каждый день. Да, каждый день. И я отвечал ей. Что же это такое, Дейд? Что же это такое с нами?

И вдруг:

— Послушай. Я не вернусь обратно. Я не могу на нее больше смотреть. Я никогда больше не смогу на нее смотреть. Нет смысла возвращаться назад. Все в порядке. Рэд умер, Ева пропала. Все в порядке. Так оно и есть, и мне незачем возвращаться.

И все-таки он быстро зашагал дальше, к самолету.

Дейд видел, как он поднялся по трапу и вошел в самолет. Дейд видел, как самолет повернулся на колесах и медленно покатился к взлетной площадке. Когда он поднялся и полетел, Дейд пошел за такси.

Книга, «Оксфордский вестник», маленькая, с тонкими страничками, была при нем. Дейд еще не кончил читать ее, но каждый раз, когда он уезжал из дому, книга была при нем. Сейчас, возвращаясь в такси в Сан-Франциско, он достал ее из кармана, раскрыл и стал читать.


* * *
Рэд был слишком занят, чтобы бояться, но вообще-то это была опасная штука. В этой штуке ныл ал громадный огонь и нагнеталась масса жару. Эта штука была на громадных колесах. Она была слишком тяжелая, чтобы двигаться, потому что движение — это сама легкость, но она все-таки двинулась, и именно он привел ее в движение. Коди Боун опустил руку Рэда на рычаг управления, помог потянуть его книзу, и тогда машина зашипела, засвистела и поехала. Отец и сестра Рэда помахали ему рукой и теперь наблюдали за ним, стоя далеко внизу.

Он дернул ручку гудка, только раз, — этого с него хватит. Он помянул за шнурок звонка, тоже только раз, — и этого с него хватит, И вот они замедлили ход и стали возле паровоза, отдыхавшего на Другом пути.

— Эй, — сказал Рэд машинисту, высунувшемуся из окна соседнего паровоза.

— Эй, парень, — сказал машинист. Он был моложе Коди Боунл, жевал табак и сплевывал, лицо его было сплошь в саже, и улыбался он одними глазами.

— Два машиниста поговорили о чем-то с минуту, потом новый сказал:

— Это твой внук, Коди?

— Да, — сказал Коди. — Сынишка Пэта. Мы зовем его Рэд. Когда их машина отъехала, Рэд сказал:

— Разве я ваш внук?

Рэд подумал, что, может, он и внук Коди, но только не слыхал об этом.

— Ну, не в самом деле, конечно, Рэд, — сказал Коди. — Я сказал это только потому… ну, я… видишь ли, я хотел бы, чтоб ты был моим внуком.

— А если я буду, — сказал Рэд, — я потеряю моего отца?

— О нет, — сказал Коди. — Ивен твой отец. Ты никогда не потеряешь его. Твой отец всегда останется твоим отцом и твой дедушка тоже.

— А кто мой дедушка? — сказал Рэд.

— Отец Ивена.

— Но он умер.

— Отец твоей мамы. Он тоже твой дедушка.

— Почему дедушек у меня двое, а отец — один?

— И бабушки у тебя две. Мать твоего отца и мать твоей матери. Сейчас мы должны проехать чуть дальше, подцепить три товарных вагона и подтащить их к станции. Ты там снова увидишь своего папу. Это и будет вся твоя поездка на большом черном бэби. Какого ты о нем мнения?

— Он ужасно большой, — сказал Рэд. — И горячий. И мрачный. Вы его не боитесь?

— Да, — сказал Коди. — Боюсь.

— Я тоже боюсь, — сказал Рэд. — Если вам хочется быть моим дедушкой, я согласен.

— Хорошо, — сказал Коди. — Я твой дедушка и ты мой внук, но называй меня Коди. Будь ты сынишкой Пэта, я бы обязательно попросил тебя называть меня так.

— А сын Пэта называет вас Коди?

— У Пэта нет мальчика. У него две девочки, но когда у него появится мальчик, он будет называть меня Коди. Теперь смотри, Рэд, мы будем толкать эти три товарных вагона до самой станции. Ты тотов?

— Готов, — сказал мальчик.

Они зацепили три товарных вагона. Человек, стоявший возле путей, быстро прошел туда, где произошла сцепка, повозился там с чем-то, потом просигналил Коди, и тогда только паровоз стал толкать вагоны вперед.

Через несколько минут показалась станция, и там были его сестра Ева и его отец Ивен Назаренус.

Спустившись вместе с Коди с паровоза, Рэд подбежал к Ивену, обнял его и молча прижался к нему лицом, так как — и это оыла правда — в последнюю минуту его поразило странное чувство, что он может не увидеть больше своего отца.


* * *
Вернувшись домой, Ивен нашел жену лежащей на диване в гостиной и увидел, что она плачет. Он увидел, что она в отчаянии и что ей нужна помощь. Он увидел, что глаза ее просят: «Помоги мне, ты мой муж, ты отец моих детей, какая бы я ни была, что бы я ни сделала и что бы я ни стала делать, если ты поможешь мне, — помоги, это не грех помочь тем, кто предал тебя, они тоже одиноки, они тоже преданы, помоги мне, Ивен!»

— Я управлял паровозом, — сказал Рэд. — Сам. Коди Боун сидел рядом со мной, но управлял паровозом я. Правда, папа?

— Да, ты.

— Да, он, — сказала Ева. — Я видела. Он поднялся вместе с Коди, и это он повел паровоз, мама. Да, он. Правда, Рэд?

— Ах, Ева, — отмахнулся Рэд, — я же только что сказал. — Он отвернулся от Евы к женщине, которая теперь уже встала. — Если б ты видела, мама! Папа видел меня. Но если б и ты увидела!

— Звонил мужчина, — сказала Суон, и в голосе ее было: помоги мне!

— Какой мужчина?

— Я забыла его имя. Сказал, что ему очень жаль, но дети хотят уехать.

— Не понимаю.

— Тот, которого ты пригласил на обед. Он сказал, что они не смогут прийти.

— Кто это, папа? — сказал Рэд.

— Уоррен Уолз, — сказал Ивен.

— Да он самый. Сказал, что они будут рады, если мы как-нибудь навестим их. — Она посмотрела на него взглядом, просящим о помощи, но он не смотрел на нее, не мог. Он посмотрел на нее, когда вошел, а после уже снова не мог. — Завтрак для детей на столе, — сказала она. — А после завтрака, по-моему, им хорошо бы соснуть. Такой жаркий день и столько происшествий… Вам не хочется полежать немного и отдохнуть после завтрака, Рэд?

— Хорошо, — сказал Рэд. — Хорошо, мама. Я не думал об этом, но я могу уйти в свою комнату, закрыть дверь и побыть там немного. Я могу даже и лечь. А засну или нет, я не знаю.

— Может… — сказала она мужчине, — может, нам удастся поговорить спокойно, пока они будут отдыхать?

Мальчик наблюдал за ними, чувствуя что-то неладное. Запах паровоза был все еще с ним — запах угля, огня, пара и стали, — и к нему примешался запах камня, хотя в доме Рэд так и не нашел никаких камней. И теперь здесь запахло чем-то еще, чем-то скрытым не в вещах, а в людях, чем-то совсем не веселым.

— Я думала… — сказала она.

— Тебе, пожалуй, надо умыться, Рэд, — сказал мужчина. — И тебе, Ева.

Рэд и Ева вместе ушли в ванную.

Они остались одни в гостиной, и женщина ждала, чтоб он, посмотрел на нее, но он был не в силах. Все, что он мог сделать, это оставаться в комнате. Ни уйти, ни говорить он не мог.

— Я думала… — сказала она снова.

— Ничего ты не думала, — сказал он. Он сказал это спокойно может быть, потому что сейчас с ней нельзя было разговаривать иначе, а может, он просто не хотел, чтоб слышали дети.

— Ничего ты не думала, так что помолчи.

Она ушла на кухню, а он на веранду, но это было то самое место, где она призналась ему, так что он спустился по ступенькам вниз, пересек зеленую лужайку и вошел в виноградник. Листья на лозах стали жестче и темнее. Виноград поспеет через пару недель. Уже и сейчас попадались спелые грозди. Это был великолепный виноград — крупный и черный. Ивен отвел в сторону листья, чтоб поглядеть на притаившиеся среди них грозди, и нашел несколько совсем готовых, совсем безупречных. Листья сейчас высыхали, но те, что оставались в тени, были еще очень зеленые.

Пожалей ее, подумал он. Что хорошего в безжалостности?

Я попрошу Дейда найти человека, который поможет ей, подумал он. Он, наверно, знает кого-нибудь такого. Кого-нибудь в Сан-Франциско. Я возьму ее туда. Сам я не могу ей помочь. А тот, кто поможет ей, кто бы он ни был, не будет знать, кто она такая, не будет знать, кто такой я, и не будет знать, почему он помогает ей. Он только поможет и все. Он помогал и другим. Он делает это каждый день. Такие вещи случаются каждый день. Такие вещи случаются со всякого рода людьми.

Он побродил среди виноградных кустов и незаметно для себя дошел до конца виноградника, окаймленного ровной полосой деревьев — гранатовых и оливковых вперемешку. Гранаты были еще маленькие, и оболочка их — еще целая и гладкая, а не в трещинах, которые появятся позже, когда они созреют. Они были красные, маленькие и аккуратные, и копьеца у них на макушке еще прямые, а не изогнутые, как у созревших. Маслины тоже были маленькие и зеленые, и ветки гнулись под их тяжестью. Он брел вдоль деревьев, пока не пришел к другому краю шестидесяти акров. Здесь границей служил оросительный канал, воды в нем было лишь на одну пятую, и текла она очень медленно. Он сел на краю канала, стал смотреть на сорняки, растущие на дне, растущие в самой воде и чуть сгибаемые ее медленным течением.

Мы не могли дождаться, когда у нас появится третий, подумал он. Ну вот и он, третий. Если он и не мой, то он ее, это по крайней мере наполовину Рэд, наполовину Ева. Что мне делать с ним? Что мне делать с ней? Уехать? Вернуться в Патерсон? Пойти в трущобы, где мы когда-то жили, снять меблированную комнату и начать писать историю моей смерти и писать ее до тех пор, пока не умру? Что мне делать? Взять Рэда и Еву и уехать в наш дом в Пало-Альто, а ей сказать, чтоб убиралась к своему любовнику? Попросить ее представить меня этому самому любовнику, так чтоб я мог поговорить с ним о случившемся? Сказать ему: «Что ты намерен делать? Создать с ней семью? Так ли это?» Побеседовать с ним тихо и мирно и потом вдруг прервать его дыхание?

Он поднялся и зашагал обратно к дому, по пути остановился, сорвал десяток спелых инжиров и взял с собой. Он положил их на изразцовый стол на кухне, потом пошел в гостиную. Женщина снова лежала на кушетке. Он увидел, что она встала, и отвернулся.

— Что мне делать? — сказал он.

— Только что звонила Мэй Уолз, — сказала она, — была очень любезна, сообщила что они все-таки придут. Младшая девочка слегка простужена, поэтому они решили, что лучше пока не выезжать. Они будут у нас в шесть. Простуда у крошки не сильная, просто они подумали, что поездка будет не на пользу ей.

— Это должно значить очень многое для тебя, — сказал он. — Это должно значить для тебя больше, чем что-нибудь еще на свете, больше, чем Рэд, больше, чем Ева, больше, чем…

— Раз уж они приезжают, — сказала она, — то нам, я думаю, лучше попытаться поговорить до обеда, Я не хочу, чтобы повторилось что-нибудь вроде случившегося ночью. Я хлопнула дверью ей в лицо. Я не хочу быть грубой с людьми, которые обращаются с нами так мило.

— Не хочешь?

— Попытаемся поговорить сейчас. Чем раньше, тем лучше. Я знаю, ты не можешь смотреть на меня.

— Знаешь?

— Я нашла средство. Я слышала о нем еще в школе. Но я не могла это сделать. Слишком жестоко это и противно. Не могу.

— Не можешь?

— Я так надеялась, что скажу тебе и… Я так надеялась, что ты сумеешь…

— Что сумею?

— Понять.

— Нет, — сказал он. — Нет. Я не понимаю. Ты можешь говорить мне об этом, но я не пойму. Я буду слушать, если, тебе так легче, но не пойму. Я уехал на два месяца. Ты чувствовала себя неважно. Я думал, что для тебя же лучше побыть немного одной. Судя по твоим письмам, ты стала чувствовать себя лучше. Это не шутка. Ты его любишь? Он любит тебя?

— Не знаю, — сказала женщина.

Мужчина рванулся к ней, толкнул, ударил в голову. Он и в этом своем бессильном гневе не ударил ее по лицу… Он очень хотел перестать и все-таки не мог. Даже помня о Рэде, — не мог.

Женщина упала на кушетку, потом на пол. Он набросился на нее снова не в силах остановиться.

Он не мог остановиться даже и тогда, когда услышал крик Рэда: «Перестань, папа! Будь ты проклят, папа! Перестань!»

Он не мог остановиться даже и тогда, когда Рэд колотил его по спине и рыдал: «Будь ты проклят, папа! Я убью тебя, папа!».


* * *
Пение птиц разбудило маленькую девочку.

Ева Назаренус, пели они. Так называл ее отец. Отец не взял ее с собой, он взял Рэда, и она заплакала. Она была сердита на своего отца. Если он мог взять Рэда, то почему не взял ее? Она хотела поехать, она была уверена, что он возьмет ее, а он не взял. Он уехал с Рэдом, но без нее. Он оставил ее стоять на дороге, одну и в слезах. Она была очень сердита на отца. Это было вовсе не хорошо, то, что он сделал. Она считала, что всегда может положиться на него, что он всегда будет хорошим. Он был единственный, на кого она всегда могла положиться. Ее мать умела быть хорошей, но только тогда, когда ей самой этого хотелось, а не тогда, когда этого хотелось Еве. Иногда матери захочется быть хорошей, а для Евы это все равно не хорошо. Но чуть погодя это становилось хорошо и для Евы. Просто ей нужно было немного времени, чтобы привыкнуть, что ее мать бывает хорошей, когда сама того хочет, не заботясь о том, чего хочет Ева. Ее мать была ужасно хорошая. Но она умела быть плохой тоже. Иногда ее голос делался таким жестоким, что пугал Еву. Иногда ее глаза делались такими сердитыми, что Еве не хотелось смотреть в них. Но в следующую минуту ее мать была снова хорошая. Она была самая хорошая мать на свете, лучше, чем мать Флоры, и это было так чудесно, что из всех матерей на свете Еве Назаренус досталась самая лучшая, я это было такое счастье, чтобудучи самой лучшей, она была еще вдобавок ее собственной матерью, собственной матерью Евы. Ева чувствовала жалость ко всем тем, у кого не было собственной матери. До чего это, наверно, тоскливо — иметь мать, которая не твоя. У Евы был также собственный отец. Некоторые девочки, имеющие своих собственных матерей, не имеют собственных отцов. У нее были оба У нее был и свой собственный брат. И теперь здесь, в доме Дейда, в целой спальне — только для нее, у Евы были еще и свои собственные птицы. Каждое утро они пели ее имя, как пропели его только что.

Она послушала птиц, потом спустилась с постели и подошла к окну посмотреть: какая это птичка называет ее имя яснее остальных. За окном, на кусте сирени, она увидела не одну птичку, а пять. Они резвились, радуясь утру, перепархивали с ветки на ветку, гонялись друг за дружкой и распевали, улетали и снова прилетали обратно — словом, подняли невероятную суматоху.

Но скоро они наскучили девочке, и ей стало очень, очень грустно. Почему отец не взял ее с собой? Почему он оказался недобрым к ней именно тогда, когда она нисколечко не сомневалась, что он будет добрым, хорошим, когда ей особенно сильно хотелось, чтоб он был хорошим? Почему он оттолкнул ее, оставил, покинул совсем одну, пристыженную и плачущую?

Она подумала: интересно, проснулся ли Рэд? Было ужасно рано. Она это знала точно. Она всегда просыпалась первая. И все-таки, может быть, Рэд уже проснулся?

Она отправилась в комнату Рэда и увидела, что он лежит с открытыми глазами.

— А ну иди обратно в постель, — сказал, он.

— Давай оденемся, выйдем и нарвем инжиров.

— Еще слишком рано. Иди спать.

— Уже светло, — сказала Ева. — Давай постоим около насоса и поговорим.

— Нет, — сказал Рэд. — Дай маме поспать. Дай папе поспать. Мы разбудим их.

— Почему?

— Потому что будем одеваться, разговаривать и ходить по дому и вокруг. Иди обратно в постель.

— Давай выйдем на лужайку и постоим на голове.

— Нет. Еще слишком рано. Пусть они поспят. И ты иди спать. А когда снова проснешься, приходи, и мы вместе оденемся.

— И выйдем поесть инжиров или постоять на голове?

— Поесть инжиров. Еще очень рано, чтобы стоять на голове.

— Да, — сказала Ева. — Еще очень рано.

— Ну, идешь ты обратно или нет?

— Почему пала взял с собой тебя, а меня не взял?

— Ты — девочка, — сказал Рэд.

— Я мальчик, — сказала Ева.

— Ты — девочка, — сказал Рэд.

— Я девочка, — сказала Ева, — но и мальчик тоже. Я лучше, чем мальчик. Я лучше всех.

— Ты не лучше меня, — сказал Рэд.

— Лучше, — сказала Ева.

— Не говори этого, — сказал Рэд.

— Я лучше, — сказала Ева.

— Ну ладно, иди обратно и поспи еще, — сказал Рэд. — Когда проснешься, приходи, и тогда мы оденемся. Но только смотри, шума не поднимай. Дай им поспать.

Она ушла. Рэд вспомнил слова, которым он выучился вчера: это правильно. Он обрадовался, что вспомнил их, что сумел их произнести и что отец собирается научить его всему языку вообще. Потребуется куча времени для того, чтобы усвоить такой язык целиком и уметь говорить на нем так, как говорили Дейд и отец. Он вспомнил отдельные звуки и как их произносили Дейд и Ивен, разговаривая друг с другом. Рэду понравились эти звуки, и он хотел бы знать, что они означают. Он хотел бы, чтоб его отцу было сейчас хорошо. Он хотел бы, чтоб его матери было сейчас хорошо.

Сестра снова заглянула к нему в приоткрытую дверь.

— Ева, — сказал он. — Иди спать.

— Я пошла, — сказала Ева. — Я пошла обратно, забралась в постель и поспала. Теперь уже не рано. Уже поздно.

— Ты не спала.

— Спала.

— Почему ты говоришь неправду?

— Я говорю правду. Я спала.

— Ты обманываешь, Ева.

— Совсем и не обманываю. Давай одеваться.

— Нет, — сказал Рэд. — Пусть они еще поспят. Иди к себе и подожди немного, скоро мы оденемся.

— Я не могу пойти к себе.

— Почему?

— Там кто-то есть.

— Никого там нет.

— Есть.

— Нет, Ева. Опять ты обманываешь.

— Кто-то мертвый, — сказала Ева.

— Кто? — сказал Рэд, потому что трудно было угадать точно, когда она обманывает, а когда — нет. Все, что она сказала, звучало как правда.

— Не знаю кто, но он мертвый.

— Ты не обманываешь, Ева? Только честно.

— Нет, это правда.

Рэд посмотрел на нее, силясь угадать, действительно ли то, что она говорит, правда.

— Мне страшно, — сказала она.

Рэду тоже стало страшно. Он соскочил с постели. Он направился вдоль коридора к комнате сестры, и Ева — за ним, и оба они шли медленно, неохотно, через силу, словно их подстерегала величайшая опасность. Ред был здорово испуган. И Ева теперь уже и сама не сказала бы со всей уверенностью, что там, в ее комнате, нет мертвого человека. Дойдя до двери, Рэд ринулся в нее напролом, почти ослепший от отчаянного страха. Когда же глаза его снова обрели способность видеть, он убедился, что в комнате никого нет.

— Он исчез, — сказала Ева. — А где он был?

— Вот тут, — сказала Ева. Она ткнула пальцем в самую середину пустой фруктовой вазы.

— Вечно ты выдумываешь, — сказал Рэд. — Ну ладно, одевайся.

— Тебе придется помочь мне с туфлями.

— Хорошо.

Он ушел обратно в свою комнату и справился с одеждой за какие-нибудь две минуты. Вернувшись к Еве, он. нашел ее почти одетой… Он помог ей застегнуть туфли, и они выбрались в гостиную, а оттуда, очень тихо, через входную дверь — из дому. Они обогнули дом и вышли на задний двор, ж инжиру. Рэд сорвал с нижней ветки спелый плод и дал Еве; Ева очистила его только не весь, и съела. Потом он взобрался на дерево и нашел на нем множество плодов; он срывал их и один съедал сам, а другой бросал сестре.

С полчасика они поговорили про обманы и про мертвых людей, а потом, когда наелись инжиров, Рэд спустился с дерева и повел Еву к тому месту, где нашел вчера Флору Уолз. И здесь они провели с полчасика. Но когда вернулись к дому, родители их все еще спали. Дом все еще молчал.

— Давай разбудим их, — сказала Ева.

— Не надо, — сказал Рэд. — Пускай спят.

— Уже поздно, Рэд. Ужасно поздно.

— Вовсе и не поздно. Пускай они поспят.

Они постояли у насоса и снова поговорили; но их голоса могли разбудить спящих, и поэтому Рэд взял Еву посмотреть на гранатовые к оливковые деревья.

— Мы совсем одни в этом мире, — сказала Ева. — Только ты и я, Рэд.

— Нет, мы не одни.

— Да, одни. Ни отца, ни матери. Только брат и сестра, совсем, одни в целом мире. Ты убьешь их, если они придут за мной?

— Кого, их?

— Тех, кто приходит за нами.

— Кто они такие?

— Не знаю. Ты убьешь их?

— Да, — сказал Рэд.

Девочка подумала о тех, кто приходит за нами, и о том, как ее брат убьет их, одного за другим, а затем ее глаза обратились к гранатовым деревьям.

— Дай мне один из этих гранатов, — сказала она.

— Они еще не спелые, — сказал Рэд.

— Все равно, дай мне один.

Рэд прыгнул, чтоб поймать нижнюю ветку, но поймал только пару листьев; листья оторвались от вежи, а сама она распрямилась и задрожала, и гранаты заплясали на ней, но вниз не упали. Рэд прыгнул снова, поймал веточку, одной рукой пригнул ее как можно ближе к себе, другой — потянулся за гранатом. Он сорвал самый большой, отпустил ветку и протянул гранат Еве. Она внимательно рассмотрела его со всех сторон и сказала:

— Я сохраню это навсегда.

— Почему?

— Чтобы вспоминать о тебе, когда ты умрешь.

— А что ты дашь мне, чтобы и я вспоминал тебя, когда ты умрешь? — сказал Рэд.

— Я дам тебе что-нибудь, — сказала Ева. — Ты мой маленький брат.

— Я твой большой брат.

— Да, мой большой брат. Я дам тебе что-нибудь.

— Когда же?

— Когда достану, — сказала Ева.

Они побрели назад к дому, все еще беседуя о любви и смерти и надеясь, что их отец и мать проснутся к тому времени, когда они дойдут до дому, потому что и Рэд, и Ева уже тосковали по ним и хотели снова увидеть, услышать их и ощутить их запах и, может быть, даже помочь им немного относительно любви и смерти.


* * *
Он спал, так что она могла говорить с ним и в то же время с собой, говорить сквозь сон, потому что и сама она еще не совсем проснулась, и тело ее было охвачено дремой, оно было оцепенелое и бесчувственное, и голос ее был медленный, сонный шепот, и сон то отпускал ее, то снова сковывал.

— Ивен? — говорила она. — Я не знаю, что произошло, но и знаю тоже. Я знаю, что произошло. Я не хотела этого, но и хотела. Это произошло по моей вине. Это произошло по моему желанию, а не как-нибудь случайно. Я сделала это, потому что хотела, Ивен. И не раздумывала о том, с кем я, потому что мне было безразлично, потому что я не люблю раздумывать да и незачем мне это, потому что все раздумывают слишком много, я же не раздумываю вовсе.

Ивен все еще спал, лежа спиной к ней. Дети были во дворе или в винограднике: она слышала их шаги и голоса.

Она привстала, оперлась на локоть, придвинулась ближе к кровати рядом, к мужу.

— Ивен? — сказала она. Мужчина пошевелился.

— Ты не спишь, Ивен?

Он наконец повернул к ней лицо, непонимающее, сонное.

— Я одинока, Ивен, — сказала она. — Я очень одинока.

Она следила за его глазами, едва открывшимися и закрывшимися снова.

— Я умираю, Ивен.

Сначала мужчина чуть приоткрыл глаза, потом раскрыл их — во всю ширь. В одно мгновение он вспомнил все и вскочил, словно пораженный безумием.

— Я одинока, — сказала женщина. — Я больна и одинока, Ивен. Сжалься над больным животным. Я вся где-то вне. Вне жизни. Вне всего. Я не могу жить где-то вне. И не могу дышать. Сжалься над умирающим животным, Ивен.

Она бросилась к нему на постель, ее руки обхватили и сжали его. Она прильнула к Ивену всем телом в отчаянном порыве — вернуть его себе, вернуть ему себя. Ее отчаяние причинило ему боль. Ее животное великолепие в стремлении во что бы то ни стало добиться любви и продолжения жизни привело его в изумление, и ее тело, теплое от сна, белое и мягкое, даже и сейчас, после всего, заразило тело Ивена желанием, словно дух был не властен над ним.

— Мне жаль, — сказал он. — Мне жаль, что ты так испугана. Мне жаль, что ты одинока и больна. Я жалею тебя, да, я люблю тебя, да, но я не могу быть больше добрым. Тебе придется встать и уйти. Уйти к своей жизни.

— Нет, Ивен, нет. Как ты можешь просить меня об этом?

— Я не прошу.

— Нет. Я мать Рэда. Он любит меня. Я мать Евы. Она нуждается во мне.

— Я требую.

— Нет. Это убьет их. Ты же знаешь. Это не принесет добра никому из нас. Это убьет меня. Это может убить и тебя, Ивен.

— Ты должна уйти, — сказал он. — Мне безразлично, кого это убьет. Твое присутствие тоже убьет нас всех. А раз уж так, то лучше умереть благопристойно.

— Нет, — сказала она, силясь сдержать слезы. — Ты никогда не был недобрым. Не будь же недобрым сейчас, когда твоя доброта всего нужнее. Пойми, это не сулит нам ничего хорошего.

— Я не могу жить в одном доме с тобой, — сказал он, — Есть веши, на которые даже добрый человек не способен.

— Нет, — заплакала она. — Мы преодолеем это. Мы все начнем сначала. Я стану совсем другой. Я стану жить для тебя. Я стану женщиной, которую ты никогда не знал. Я и есть эта женщина. Я всегда была этой женщиной. Но только теперь поняла. И никогда больше у нас не будет так, как сейчас, или так, как раньше, не будет всех тех неприятностей, которые я доставляла тебе каждый день. Я буду жить не для себя. Мне опротивело это. Я для тебя буду жить.

— Я не могу оставаться в одном доме с тобой, — сказал он. — Твоя близость внушает мне отвращение.

— Нет, — сказала она. — Мы сумеем помочь друг другу хоть немного. Разве нет? В нас есть доброта друг к другу. Мы бы не смогли, быть родителями Рэда и Евы, не имея в себе этой доброты.

— Будь доброй сама, — сказал он.

— Буду, — сказала она. — Буду, Ивен. — Будь доброй и уходи.

Он оттолкнул ее от себя. Она упала на спину, перевернулась, зарылась лицом в подушку, снова и снова повторяя свое «нет».

— Ладно, — сказал он наконец. — Встань. Надень свое лучшее платье. Приготовь завтрак. Мы сядем и позавтракаем вместе. — Она подавила рыдание, чтобы слушать его. Она подняла голову, чтобы смотреть на него. — Мы вместе пойдем в Кловис. Мы возьмем наших детей в церковь. Будь их матерью, а я буду отцом. Ладно. Встань и будь их матерью.

Она встала и ушла в ванную, оставив дверь открытой, чтоб он мог ее слышать.

— Да, — сказала она. — Я буду им матерью. Теперь я буду им настоящей матерью. Мы забудем все. Сколько у нас времени?

— Времени хватит.

— Я мигом оденусь, — сказала она. — Я мигом приготовлю завтрак. Мы выкупаем их и возьмем в церковь. Мы будем их родителями, Ивен.

Он пошел в комнату Дейда и побрился. Потом он принял душ и надел свой лучший костюм. Суон была на кухне. Она надела платье, которое он купил ей год назад у Рэнсхоффа, а поверх платья повязала фартук, который кто-то прислал ей к Рождеству года два назад. Она готовила завтрак — кафе, гренки по-французски и бараньи отбивные. Он вышел во двор и увидел Рэда и Еву, возвращающихся с виноградника. Они обрадованно закричали и бросились к отцу. Суон оставила все и поспешила во двор, чтоб встретить их рядом с Ивеном. Они подхватили детей на руки и сказали им, что собираются пойти все вместе в церковь.


* * *
Они сели завтракать. Глаза детей наполнились радостью — от всей застольной церемонии, оттого что их отец и мать были здесь, рядом, и тержались так непринужденно и сердечно и с ними, и друг с другом. Глаза детей наполнились и удивлением — оттого — что их отец и мать разговаривали оживленно и шутливо. И даже в глазах мужчины и женщины появилось удивление и почти слезы, так как они знали, каждый из них знал, до чего нелепо и ненужно — всего мгновение настаивать на том, что между ними мир и согласие — лишь бы видели дети, — тогда, как согласие это было ложью. Каждый из них знал, как это нелепо — стараться поддержать приличия в несчастья. И все же они старались изо всех сил и даже с радостью, и ни один из них в разговоре с детьми не сказал ничего такого, что было бы обидным для другого.

Они старались. Ради своих детей, ради себя самих — они старались. К казалось, провала тут не может быть.

Достигнутая гармония была настоящей, несмотря на причину, заставившую достичь ее. Они действительно были единой семьей. Они действительно любили друг друга. Для них была надежда. Ничто не могло затронуть или расстроить их единство. Больно и удивительно было сознавать это, но это было действительно так. Каждый из них все еще оставался самим собой, таким, каким был всегда, каким был давно, но в то же время они были вместе, в согласованности друг с другом, и все прочее не имело значения. Эго было почти невероятно, что вследствие несчастья семья могла стать еще более истинной, семьей, из позора и муки выйти еще более гордо и неодолимо — семьей.

После завтрака Суон занялась девочкой — нужно было выкупать ее и одеть, а Ивен приготовил воду для мальчика в ванной комнате Дейда. Пока мальчик купался, Ивен Назаренус привел в порядок деньги, которые прошлой ночью дал ему Дейд. Среди них было довольно много пятидесяти и стодолларовых бумажек, шесть или семь бумажек по десять долларов целое множество — по двадцать. Он не стал считать деньги. Он сложил их аккуратно в две стопки, открыл бюро Дейда, выдвинул ящик и увидел в нем три пистолета. Он. положил самый большой из пистолетов на стопки денег и задвинул ящик. Потом он достал свой бумажник и пересчитал имевшиеся в нем деньги: две бумажки по двадцать долларов, две по десять, две по пять и еще три доллара.

Мальчик выкупался и надел свой лучший костюм — из серой фланели. Когда они с отцом вышли в гостиную, Суон с девочкой уже ждали их там. На девочке было желтое платьице с вышитыми голубыми, цветочками. Ее, как видно, сильно волновали и платье, и все это приключение, которое называлось «пойти в церковь».

На них на всех была новая и чистая' одежда, и в том, как они вышли из дому и зашагали по дороге, была воскресная чинность. Но девочка вскоре устала, и мужчина взял ее на руки. Мальчик шел чуть впереди и все разглядывал траву. Женщина двигалась и говорила, как молоденькая девушка, и мужчина не позволил бы сейчас ни единой мысли, ни единому воспоминанию проскользнуть между ним и ритуалом, состоявшим в том, что они, вся семья, вместе. Он и с женой и. с детьми разговаривал с радостью в голосе.

Они пришли в Кловис как раз вовремя, чтоб успеть поглядеть сначала на все три церкви, подумать и обсудить, какая им больше подойдет, и наконец выбрать и войти. Они остановили выбор на пресвитерианской, потому что хоть эта церковь и не была такой большой и красивой, как католическая, и не выглядела так трогательно одиноко, как методистская, но зато у нее были огромные окна с цветными стеклами, на которые Рэду и Еве захотелось посмотреть изнутри, и вообще всем им показалось, что с виду она как раз такая, какой должна быть церковь, — вся из дерева, белая, с чудной колокольней. И когда они были уже у самого входа, колокол зазвонил.

Они вошли и, пройдя через центральный придел, сели на скамейку в первом ряду справа, потому что Рэду и Еве хотелось сесть как можно ближе. Народу в церкви было на треть. Какая-то женщина играла, на органе. Окон было четыре, и каждое из них — красивая картина, одна — голубая, другая — красная, третья — зеленая и четвертая — желтая. Свет, наполнявший церковь, сочетал в себе все эти цвета. Это было ослепительно великолепное и в то же время спокойное место.

Приключение началось с человека, появившегося из-за двери и остановившегося перед кафедрой, на которой лежала книга. Человек этот сказал несколько слов, потом все встали с мест, раскрыли книги и запели. Рэд с удивлением оглянулся вокруг. Пели все. Он услышал, как поет его отец потом запел и сам, без слов, потому что в словах он пока не разобрался. Мать Евы пела тоже, и Ева запела вместе с ней. Она исподтишка кинула взгляд на Рэда, прыснула и прикрыла рот рукой. Глаза Рэда посмотрели на нее сердито, и она тотчас же приняла серьезный вид. Но только на минуту. Потом она снова прыснула и снова прикрыла рот рукой. Ее мать тоже чуть было не рассмеялась и тоже прижала руку ко рту. Глаза Рэда посмотрели сердито на них обеих.

Когда пение кончилось, они сели и священник сказал еще несколько слов. Люди вокруг раскрыли на этот раз другие книги, священник снова сказал что-то, и тогда люди заговорили все вместе и что-то ответили ему. Священник выглядел очень величественно, и то, что он сказал, и то, что все вместе ответили ему люди, прозвучало тоже величественно.

Какой-то мужчина запел соло. Восемь женщин и восемь мужчин, стоявших позади него, пропели вместе с ним часть песни.

Потом священник молился и говорил много разных вещей.

А потом четверо мужчин в белых перчатках прошли туда, где стояли стопкой четыре деревянные тарелки, взяли их и протянули людям. Ивен Назаренус принял тарелку, положил на нее полдоллара и передал Рэду, стоявшему рядом. Рэд положил четверть доллара и передал тарелку Еве, Ева положила еще четверть доллара и передала ее Суон, и Суон положила свои полдоллара и держала тарелку до тех пор, пока мужчина в белых перчатках подошел забрать ее. А Рэд повернулся и наблюдал, как все это делалось.

Священник поднялся и заговорил снова. Он говорил долго, но все равно здесь было очень хорошо, потому что цветные окна оставались на месте и Рэд мог без конца смотреть на них и на людей тоже. Ева заснула. Суон опустила ее голову к себе на колени.

Немного погодя все кончилось. Они поднялись с мест и, стоя, смотрели, как народ покидает церковь. И наконец вышли сами и зашагали по направлению к дому.


* * *
Возвращение из церкви домой тоже прошло весело, если не считать жары, которая к этому времени усилилась. Было так жарко, что Рэд попросил разрешения снять куртку, носки и ботинки, а Еву пришлось почти всю дорогу нести на руках. Дома дети получили легкий завтрак — по чашке холодной каши с молоком и, поев, оба ушли вздремнуть.

Когда они уже заснули, мужчина сказал женщине:

— Спасибо за то, что ты сделала сегодня.

— Я могу делать это каждый день, — сказала женщина.

— Мне нужно позвонить другу в Сан-Франциско насчет сына Коди Боун-а, а потом я хотел бы полежать тут на диване и тоже подремать немного.

— Я и сама охотно посплю, — сказала женщина.

Он подошел к телефону, позвонил своему другу, поговорил с ним, а потом позвонил Барту и рассказал ему, как дела. Нужно подождать всего день, завтра все выяснится, и тогда Гарольд Трейбинг позвонит Ивену, а Ивен сразу сообщит Барту.

— О господи, — сказал юноша. — Я весь изнервничаюсь, дожидаясь вашего звонка.

— Я позвоню сразу же, как только поговорю с Трейдингом, — сказал Ивен.

— А вы не почувствовали по разговору, есть у меня шансы?

— Есть, — сказал Ивен. — Ты непременно отправишься в плавание, но постарайся забыть обо всем этом до завтра.

— Ладно, — сказал юноша. — Я сию минуту заберусь в свою машину и проезжу на ней остаток дня и ночь. — Он замолчал. И вдруг: — Послушайте, а что если я пригоню машину к вам и оставлю на дороге? Вы сможете взять семью на воскресную прогулку. Свезите их к реке, в Пиедру. Мне машина не нужна. Я пойду в Кловис и посижу в кино.

Повесив трубку, Ивен лег на диван и уже собрался спать, как вдруг раздался телефонный звонок. Это был Дейд.

— Они только что сдались, — сказал он. — Игра окончена.

— Ты хочешь сказать, что до сих пор не спал?

— Сейчас пойду спать.

— А что ты будешь делать, когда проснешься?

— Снова засну.

— Когда окончательно выспишься, прилетай сюда, а?

— Хорошо.

— Мы вместе позавтракали, потом ходили в церковь. Через часок я возьму их на пикник в Пиедру.

— Моя машина вернулась?

— Нет еще. Сын Коди одолжил мне свою. Когда ты прилетишь?

— Мне нужно хорошенько отоспаться, — сказал Дейд. — Так что в лучшем случае — завтра ночью, а может, послезавтра.

— Я положил деньги в верхний ящик бюро, — сказал Ивен.

— Они твои, — сказал Дейд. — Й вообще это чепуха. Переложи их к себе в чемодан. Я позвоню тебе из аэропорта, когда буду во Фрезно. — И перейдя на родной язык, он попросил брата: — Расскажи мне.

— Я стараюсь, — сказал Ивен на том же языке.

— Это правильно. — И снова по-английски: — Научи Рэда сегодня говорить: «Мое имя Рэд Назаренус». Учи его чему-нибудь новому каждый день.

— Хорошо, — сказал Ивен.

Он пошел обратно к дивану, растянулся на нем и скоро заснул глубоким сном, но не настолько глубоким, чтоб быть свободным от всего. Он умолял свой сон не мучить его больше, дать ему отдохнуть, дать ему забыть, так чтобы в нужную минуту у него стало сил решить, что ему делать — в эту ночь и все следующие дни и ночи, что ему делать и как это делать, решить что и как — на весь остаток своей жизни.

Проснувшись, он вышел на крыльцо и увидел на дороге машину Барта. Он зашел к Суон, она еще спала. Потом он зашел к Рэду, разбудил его и сказал, о пикнике. Рэд соскочил с постели, и через минуту весь дом был поднят, на ноги, и Суон уже готовила сэндвичи, а дети торопили ее, потому что им не терпелось поскорее отправиться.

— Я тоже еду, — сказала Ева. — Папа берет и меня.


* * *
Мужчина отвел Рэда в сторонку и сказал:

— Мне хочется, чтоб ты сел сзади с мамой, потому что вчера вечером я обидел Еву, не взяв ее с собой. Мне хочется, чтоб она одна сидела со мной впереди. Я уверен, что ты поймешь.

А когда они были уже совсем готовы, мужчина сказал:

— Теперь давайте разберемся. Мама и Рэд — сзади, папа и Ева — впереди.

Он следил за лицом девочки. Она даже слова не смогла выговорить, до того была изумлена и обрадована. Она вскарабкалась на свое место, села, сложила руки на коленях и несколько раз оглянулась на мать и брата. Наконец она сказала:

— Я впереди с папой.

Они были одеты легко. Они вдыхали чистый воздух, струившийся а окна машины… Мужчина ехал медленно, то и дело останавливаясь полюбоваться на какой-нибудь виноградник, на какой-нибудь тихий, покинутый, дом или просто на дерево. Раз он даже вылез из машины сорвать несколько спелых персиков, и Рэд вышел вместе с ним. Персики были теплые от солнца, но зато сочные и сладкие. Они поели по одному, и еще три он захватил для Суон и детей. Доехав наконец до реки в Пиедре, Ивен повел машину вдоль прибрежной дороги, пока они не выбрали себе зеленый уголочек с тремя ивами. Они расстелили под ивами свое одеяло и сели.

— Какое бы это было блаженство — жить здесь! — сказала женщина.

— Сейчас лучшая пора года, — сказал мужчина. — Все созревает, и воздух полон запахом созревания. Послушай-ка, что я хочу сделать. Я хочу воспользоваться этим прекрасным валуном вместо подушки, вытянуться на земле, положить на него голову и вдыхать хороший воздух. — Он пристроил как раз у края одеяла гладкий валун, лег на землю и положил на него голову.

— Посмотри на папу, — сказала девочка. — Он сделал подушку из камня.

— Я хочу в воду, — сказал Рэд.

— Ия, — сказала Ева.

— Отлично, — сказал мужчина. — Разденьтесь и полезайте. Но камни в реке скользкие, так что старайтесь не упасть.

— А купальные костюмы надевать нам не нужно? — сказал Рэд. — Все их надевают.

— Купайтесь в трусах, — сказал мужчина.

Дети скинули с себя одежду и вошли в реку; она была совсем неглубокая на расстоянии десяти-пятнадцати шагов от берета — фута два глубины, а то и меньше, — и чистая вода быстро бежала по гальке среди которой было много больших, ровных камней и даже несколько таких больших, как валун под головой их отца. Ивен слышал, как часто я прерывисто им дышалось, оттого что вода была студеная; слышал, как они кричали и смеялись, и увидел, как Рэд поскользнулся и шлепнулся в воду, а потом встал и сказал: «Будь проклят этот камень!»

Порезвившись в реке минут пять, они вышли и уселись на белый горячий песок как раз там, где кончалась тень от деревьев. Они зарыли нош в песок, а руками стали сгребать его в кучки. Время от времени они посматривали на отца и мать, отдыхавших в тени деревьев. Женщина сидела возле мужчины, почти касаясь его, скрестив ноги, — так она сидела всегда, если не было стула.

— Ивен? — сказала она тихо.

— Мне не хочется говорить об этом, Суон. Мне даже думать об' этом не хочется. Один хороший день может стать для них решающим. Это их день. Я хочу, чтобы это был всецело их день.

— Я тоже хочу, Ивен. Можно мне сказать одну-единственную вещь?

— Пусть это будет всецело их день, Суон.

— Я хочу сказать…

— Не говори этого, Суон.

— Ты же не знаешь, что я хочу сказать.

— Что бы это ни было, не говори. Не надо сейчас. Давай просто; подышим хорошим воздухом, которым дышат наши дети.

— Я люблю тебя. Это все, что я хотела сказать.

— Я знаю, Суон. Не говори больше ничего. Пусть это будет их день. Когда они проголодаются, мы будем есть сэндвичи.

— Я захватила для тебя бутылку вина.

Она порылась в корзине и достала вино. Он сел, вытащил пробку и отхлебнул глоток прямо из бутылки.

— Спасибо, что вспомнила, — сказал он.

Женщина тоже отпила из бутылки и, отставив ее в сторону, тоже легла, не очень близко к нему, но все-таки достаточно близко, чтобы они могли слышать друг друга, как бы ни говорили — тихо или громко.

— Боже мой, какие мы дураки! — сказала она.

— Да, Суон.

— Я думаю, люди все немного сумасшедшие, а почему — не могу понять.

— Давай не будем стараться понять это именно сейчас. Я хочу слушать Рэда и Еву, вот и все.

Они стали вместе слушать Рэда и Еву. Они не слышали слов — только голоса. Они долго прислушивались к детям, и их собственные голоса затихли, успокоенные голосами детей. Мужчина привстал — посмотреть на Рэда и Еву, на их тела. Через мгновение он снова опустил голову на камень и закрыл глаза, продолжая прислушиваться к их голосам, к летним голосам своего сына и своей дочери. Он лежал так, не открывая глаз, не спал, но и не бодрствовал.

— Что ты делаешь, Рэд? — сказала Ева.

— Смотрю на этот песок, — сказал Рэд.

— Дай и мне посмотреть.

— Вот, смотри. Одна песчинка.

— Где она?

— У меня на ладони. Неужели ты не видишь?

— Где?

— Вот здесь. — И он показал на песчинку пальцем.

— Вижу, — сказала девочка. — А зачем ты смотришь на нее?

— Это частичка песка.

— Покажи мне еще раз. Какая она маленькая!

— Но ведь ты ее видишь, разве нет?

— Я вижу ее, — сказала Ева. — Я вижу ее и еще много других. Она посмотрела на свои ладони, сплошь облепленные леском. Она смахнула песок с ладоней, но несколько песчинок все равно осталось. Она внимательно посмотрела на них. — Рэд, — сказала она, — а ну взгляни, сколько их у меня?

Рэд посмотрел на песок, прилипший к ее ладоням.

— Так, — сказал он. — У тебя их много.

— Сколько?

— Раз, две, три, — оказал Рэд. — Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать и еще очень много.

Ева снова отряхнула ладони, потом сказала:

— Сколько теперь?

— Три.

— Сколько их вообще?

— Где?

— Во всем мире.

— Ну, — сказал Рэд, — есть сотни мест, таких, как это, и в каждом, наверно, миллион песчинок.

— Что они там делают?

— Ничего.

— А сколько в мире частичек неба?

— Небо не песок, Ева.

— А что?

— Что-то совсем другое.

— А сколько в мире частичек воды?

— Вода тоже не лесок.

— Вода — это дождь, — сказала Ева. Она посмотрела на свою ладонь, снова покрывшуюся песком. — А сколько в мире частичек людей?

— Ты, видно, думаешь, что все в мире — песок? — сказал Рэд.

— Нет, не думаю, — оказала Ева. — А теперь посмотри на песок, который у меня в руке. Каждая песчинка — человек. Вот это — мужчина, вот это — женщина, вот это — мальчик, вот это — девочка. А вот это… А кто вот это, Рэд?

— Другой мужчина?

— Нет, собака, — сказала Ева. — А вот это… — Она показала на большую черную крупинку песка. — Это — мой отец, — сказала она.

— Покажи, — сказал Рэд. Он посмотрел на крупинку песка в ее руке, потом на своего отца, который лежал на одеяле, положив голову на камень. Девочка тоже посмотрела на отца. — Да, — сказал Рэд. Потом он нашел в ее руке очень светлую, блестящую крупинку. — Кто это?

— Моя мать, — сказала Ева. — Эго — мой отец. А это — моя мать. Вот они — здесь, в моей руке. Но они и там — под деревьями. Мой отец посадил меня в машину рядом с собой, впереди. Правда, Рэд?

— Да, — сказал Рэд.

— Мой отец — хороший человек, — сказала Ева. — Мой отец — печальный человек.

— Печальный?

— О да, — сказала Ева. — Я знаю. Когда он нес меня, я смотрела в его лицо. Оно было печальное. — Она задумалась, и Рэд увидел, как на глаза ее набежала тень. — Что такое «печальный», Рэд? Что это такое?

— Ты же знаешь, что такое «веселый», — сказал Рэд. — Ну вот, «печальный» это значит не веселый.

— Почему мой отец — печальный?

— Он не всегда печальный.

— Сейчас он печальный, — сказала Ева. — Посмотри на него. Они оба посмотрели на Ивена, и Рэд сказал:

— Нет. Он просто отдыхает, вот и все.

— Мне надоело сидеть, — сказала девочка. — Пошли обратно в воду. Они встали и снова вошли в реку.

Когда мужчина приподнялся, чтобы глотнуть еще вина, он увидел, что жена его, закрепив платье повыше колен и держа детей за руки, спускается вместе с ними вниз по реке.

Она старалась. И это делало ее прекрасной. Он никогда не видел ее тело таким светлым, будто излучающим свет. Он отпил долгий глоток холодного вина и продолжал наблюдать за Суон с ее детьми, с ее собственным сыном и ее собственной дочерью — плоть от плоти ее, кровь от крови. Они были прекрасны, они все трое были так прекрасны, как только могут быть — когда-либо и где-либо — мать, сын и дочь. Их тела были прекрасны. Никогда раньше он не видел таких живых и сладостно волнующих, таких до боли, до восторга прекрасных тел. Это не только их я люблю, подумал он. Я люблю и ее. Я все еще люблю ее.

А потом они все вместе сидели на одеяле и ели сендвичи. Суон прихватила для детей по бутылке содовой шипучки, которую им нравилось пить на пикниках, и они лили ее прямо из бутылок, как Ивен — свое вино, Сендвичи были тонкие, и есть их было легко. Когда с едой было покончено, Ева растянулась на одеяле рядом с отцом. Он обнял ее за плечи и взял ее руку в свою. Рэд тоже лег рядом с матерью, и она взяла в свою его руку. Вскоре и мальчик, и девочка заснули, и женщина сказала снова — на этот раз совсем, совсем тихо:

— Ивен?

— Нет, Суон, — сказал он. — Слушай их дыхание. Это все, что нам остается теперь делать.


* * *
Они слушали дыхание уснувших детей. Они слушали свое прошлое и настоящее. Они услышали, как вздохнуло их прошлое, и в этом вздохе было — раскаяние. Они услышали, как вздохнуло их. настоящее, и в этом вздохе было — прощание.

— Ивен? — сказала женщина.

— Что, Суон?

— Если ты любишь меня, Ивен, я буду жить. Если же ты не любишь меня, я не буду жить. Сможешь ты любить меня? Сможешь ты любить меня теперь, Ивен?

— Не знаю, Суон. Но я хочу любить.

— Всякий человек умеет любить то, что принадлежит ему одному, но лишь человек любви умеет любить то, что принадлежит не только ему. Разве мужчина, неспособный любить не своего или не только своего ребенка, разве такой мужчина — отец?

Он слушал ее тихий голос. Он слушал, то готовый поддаться искушению, то снова охваченный смятением и муками.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Не своих, из которых можно выбирать, множество. Но те, кого я выберу, пусть будут моими, моими собственными. Пусть они будут мои и твои, а кто они — неважно. А э т от пусть уйдет. Я хотел бы полюбить его, Суон, но это не удастся мне. Это не должно удасться мне. Времени еще много. Для таких, как он, есть средство, есть помощь.

— Но для таких, как я, нет иной помощи, кроме любви.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Я знаю его отца.

— Нет, Ивен, — сказала она. — Ты не знаешь. И я не знаю. Ион не знает. Он не может этого знать. Он не узнает. Он — мой. И я не могу быть жестокой. Я должна любить его. Он и твой, если ты любишь меня. Мы не знаем. Не знаем ни ты, ни я. Не знают ни Рэд, ни Ева. Не знает и он. В мире нет иной правды, кроме правды, которая создается из любви. Правда — это любовь. Твой народ старый и добрый. Люди твоего народа — отцы. Они отцы всех народов. Они могут быть отцами и большего. Они могут быть отцами всего, Ивен.

— Я хотел бы любить, — сказал он. — Ия любил бы его. Я любил бы его не из жалости, не из великодушия, я любил бы его без затаенной обиды, без затаенной ненависти. Я любил бы, не чувствуя себя униженным. Я любил бы. Но где порука тому, что и в сердце моих детей жива природа такой любви? Где этому порука, Суон?

— В моем собственном сердце, Ивен.

— Я хотел бы, Суон…

— Люби меня, Ивен. Люби меня без жалости. Люби меня без презрения. Без ненависти люби меня. Пусть те, кто любит с легкостью, любят друг друга, когда это легко. Люби меня за этот вот миг моей любви к тебе. И даже за то, что я предала тебя. Смотри на меня, Ивен, и люби меня с гордостью, со страшной гордостью, с одинокой гордостью, с исступленной гордостью безумна. Разве не быть безумцем — это лучше, Ивен?

— Пусть этот незнакомец уйдет, — сказал он. — Пусть придет наш собственный незнакомец. Пусть он будет родным Рэду и Еве.


* * *
Я не смогу быть добрым к ней все время, думал он. Это настроение — на миг, оно от лета и реки и скоро пройдет. Потом будут другие мгновения. И в эти другие мгновения появление незнакомца покажется ей не тем, что сейчас.

Она повернулась наконец и посмотрела на него.

— Любовь — ложь, — сказала она. — Но мне все равно. Теперь мне уже все равно. Я верила, что ты умеешь любить, но ты не умеешь. Раз это так, Ивен, то это так, и ничего тут не поделаешь. Так ли это, Ивен?

— Да, Суон.

— Ты не можешь любить меня безобразную, безумную, больную, обманчивую, полную страха?

— Любовь к тому, что несет смерть, не есть любовь, Суон.

— Любовь — ложь, Ивен.

— Время — неторопливо, — сказал он, — но ошибка, совершенная женщиной по отношению к мужчине, к самой себе и к своим детям, торопит время к смерти. Я не хочу тебе зла, Суон. Я восстановлю неторопливое течение времени для нас обоих. Любовь не ложь. Я хочу, чтобы ты жила. Я хочу, чтоб жил Рэд. Я хочу, чтоб жила Ева. Я хочу жить сам в каждом из вас. Больше мне негде жить, больше мне некуда уйти. Я в каждом из вас. Я — это вы. И это не ложь. Так давай постараемся сейчас, пока они спят, подумать и уяснить для себя хоть немного, кто мы и что можем сделать?

— Хорошо, Ивен.

— Вчера вечером я ездил в аэропорт повидать своего брата, а вовсе не того человека, чье имя я назвал. Я не хотел говорить, что еду повидаться с братом, и назвал это имя только потому, что оно первым пришло мне в голову. О случившемся знаешь ты, знаю я, знает мой брат. Никто больше не знает. И никому никогда не придется узнать. Забыть, что один из нас зашел дальше, чем другой, — невозможно. Но я забуду, который из нас это сделал. Я забуду это. Я знаю, что смогу. Сможешь ли ты, Суон?

— Да, Ивен.

— Ты хочешь забыть?

— Да, Ивен.

— Ты боишься того, что нужно сделать?

— Да.

— Ты считаешь, что это будет неправильно?

— Да, но это нужно сделать. Я боюсь, но это нужно сделать.

— Хочешь подумать об этом еще немного?

— Нет. Чем раньше, тем лучше.

— Это правильно, Суон.

— Да, Ивен. Это правильно.

Мальчик во сне произнес эти же слова — на языке Ивена и Дейда.

— Что он сказал? — опросила женщина.

— Он сказал: это — правильно. Его научил этим словам Дейд, вчера вечером. А я обещал научить его всему языку. Не дай я такого обещания, сегодняшний день мог бы оказаться невозможным. Время — неторопливо. И ему нет конца. Было бы ошибкой — кончить время, Суон. Твой сын попросил меня не делать этого, и я не в силах отказать твоему сыну.

— Мой прекрасный сын! — сказала женщина.

Мальчик проснулся первым. Он открыл глаза и увидел над собой печальное, тревожное и светлое лицо — лицо женщины, которая была его мать. Он обнял ее порывисто и, смеясь, прошептал ей на ухо: «Это — правильно». Он обернулся к отцу: «Мама не понимает меня больше, папа». Он повторил эти слова на незнакомом ей языке. «Что я сказал, мама?»

— Это правильно.

— Разве и ты знаешь их язык?

— Я учусь ему, — сказала женщина. Девочка проснулась и внимательно посмотрела на отца.

— Хочу в воду, — сказала она. — Хочу опять в воду.

— Нет, Ева, — сказала женщина.

— Да, да, да, да, да, да, — сказала девочка.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — сказала женщина. Они собрали, вещи, сели в машину и поехали домой. На этот раз они все вместе сидели впереди — мальчик возле отца, а девочка на коленях у матери.


* * *
Как только они добрались до дому, Рэд сказал, что хочет позвонить Флоре Уолз. Ивен набрал для него номер.

— Флора? — сказал Рэд.

— Это Фанни, — ответил ему телефон.

— Это Рэд. Приезжайте сюда поиграть.

— Не можем, — сказала Фанни. — Папа и мама уехали на машине во Фрезно. Мы здесь с м-с Блотч.

— Можно мне поговорить с Флорой?

Ему просто не терпелось услышать ее голос. Услышав же его, он лишился собственного голоса.

— Приезжайте сюда поиграть, — выдавил он наконец.

— Рэд?

— Да.

— Рэд Назаренус?

— Да. Приезжайте к нам, Флора.

— Не можем. У нас нет машины.

— А вы далеко?

— Очень далеко.

— Фэй, наверно, знает дорогу. Приходите пешком.

— Не можем.

— Пожалуйста, приходите, — сказал Рэд. — Ну, пожалуйста. — Он обратился к отцу: — Папа, ты не возьмешь меня к ним на машине?

— Конечно, возьму, — сказал Ивен.

— Я сейчас приеду, — сказал Рэд в трубку.

— Чудесно, — сказала Флора. Вошла Ева.

— По-моему, это знает и Рэд, — сказал, мужчина.

— Ты знаешь, Рэд?

— Конечно.

— А я не знаю, — сказала Ева.

— И не можешь, — сказал Рэд. — Ведь ты тогда только родилась.

— И это была я, — сказала Ева.

— И это была я, — сказал Рэд со смешком.

Рэд сейчас во всем находил смешное, потому что он ехал повидаться с Флорой Уолз. Его сестра сейчас во всем находила любовь, потому что 88 они не оставили ее, потому что они взяли ее с собой, потому что во всем была — во всем могла быть — любовь.

Ивен Назаренус любил их, и они это чувствовали. Они чувствовали это по его старанию снова быть им отцом. Смятение и слезы ушли от них, потому что они вновь узнавали в Ивене своего собственного отца — худощавого, чуть сутулого мужчину, у которого руки и даже пальцы сплошь покрыты волосами, не черными, как на голове, а порыжелыми, выгоревшими от солнца. Его дети любили сейчас друг друга, потому что в течение целого дня они видели мать и отца такими, какими те бывали в свои лучшие дни: мать — любящая, отец — любящий, оба они спокойные и терпеливые, оба не шумные, не сердитые, а если и шумные, то нарочно, ради забавы, ради игры, если и сердитые, опять же ради игры, ради того, чтобы сделать ее занятнее. Так Рэд, переняв это у отца, прикидывался рассерженным, когда повторял странные вещи, которые говорила его сестра, и добродушно-веселые вещи, которые говорил его отец, подшучивая над пылким желанием Рэда добраться поскорей до Флоры: по этой дороге, или по следующей, или еще по другой.

Рэду предстояло поговорить как-нибудь с отцом, потому что отец, сказал ему, что они поговорят. Им предстояло поговорить о сердитом голосе его отца, разбудившем Рэда позапрошлой ночью. Бывало, Ева сердила Рэда. Бывало, он толкнет ее легонько, а она говорит, что он ее ударил, тогда как он всего лишь толкнул. Но бывало, что он и ударял ее. Он ударял ее довольно часто, но не так часто, как она сердила его. Иногда он просто не обращал внимания.

— Смотри, какой славный дом, папа, — сказал Рэд. — Может, это а есть дом Флоры?

— Дом Фанни, — сказала Ева. — Это дом Фанни. Фанни не плачет, когда разбивает себе голову.

— Фанни не плачет, когда разбивает себе голову, — сказал Рэд со смешком. — Фанни, наверно, не плачет и тогда, когда плачет. Фанни, наверно, смеется, когда плачет.

— Фанни смеется, когда плачет! — сказала Ева. — Ну разве это не глупо, папа?

Дом этот был не Флоры и не Фанни. На почтовом ящике Ивен прочел — Амос Блотч. Значит, мы уже где-то рядом, подумал он. Если это его жена, та самая, что остается с девочками, — значит, они соседи. Он хотел использовать эту счастливую подсказку и, вовремя подметив на почтовом ящике имя Уолзов, подъехать именно туда, куда нужно, подъехать точно и уверенно, сделать это так, чтоб детям показалось, будто он с самого начала знал. Он хотел удивить, их. Он не сомневался, что это обрадует девочку и доставит удовольствие мальчику. Это доставит ему большое удовольствие, потому что до сих пор они ехали прямо, по одной дороге, не плутая, не останавливаясь, не возвращаясь обратно и не пробуя различные направления.

Впереди, ярдах в пятидесяти от дороги, показался белый дом, белый ичистый. Возле дома было разбито множество газонов и стояли два громадных эвкалипта. Ивен решил, что это, наверно, и есть дом Уоррена и Мэй Уолз. Имя на ящике он не разобрал, так как буквы стерлись, но все же подъехал, и тогда на просторном дворе он увидел трех девочек, очень старое оливковое дерево и женщину в очках, сидящую с книгой в плетеном кресле.

— Видишь, Рэд? — сказала Ева. — Папа знает все.

— Ты знал, где это, папа? — сказал Рад.

— Ну вот, мы и приехали, — сказал мужчина. — Вон Фэй, Фанни и Флора.

Он остановил машину. Рэд и Ева соскочили на землю и кинулись к девочкам, бежавшим им навстречу.

Женщина встала, заложив книгу на прерванной странице, и улыбнулась.

Ивен поздоровался с ней и сказал:

— Надеюсь, они не причинят вам слишком много хлопот. А когда придет время возвращаться, вы позвоните — и я заеду за ними.

— Вы хотите, чтоб они остались дотемна? — спросила женщина.

— До тех пор, пока девочкам не надоест с ними, — сказал он.

— Хорошо, — сказала женщина.

Дети, собравшись под оливой, уже договаривались насчет первой игры. Ивен сел в машину и поехал обратно.


* * *
После того, как она вымыла лицо, рвота подступила снова, а вместе с рвотой на нее нашла такая лютая ненависть к собственной беде, какой она никогда прежде не испытывала. И в то же время ее страшило то, что необходимо было сделать, то, что она теперь сама хотела сделать.

В тот день, когда у нее появились первые подозрения, она приготовила себе горячую ванну и просидела в ней около часа, теряя голову от тревоги и надежды, — но ничего не случилось. Потом она пошла в сарай, открыла старый бидон с краской, нагнулась лицом к нему и до одури вдыхала сильный запах краски, — но и тут ничего не случилось. Тогда она отправилась к врачу в Сан-Матео, назвавшись ему как м-с Морган. Два дня спустя он позвонил и попросил ее зайти еще раз. Но к этому времени она уже убедилась; телефонный звонок врача только подтвердил то, что она уже знала.

— Я не хочу, я боюсь, — сказала она врачу. — Мы не можем позволить себе это. Дайте мне, пожалуйста, какие-нибудь пилюли.

Врач рассмеялся и сказал:

— М-с Морган, самочувствие у вас вполне нормальное и бояться зам нечего.

— Нет. Я не совсем здорова, я не могу иметь ребенка, — сказала она. — Я ужасно боюсь. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь.

— Подумайте хорошенько, — сказал врач. — Обсудите это с м-ром Морганом. Приходите ко мне с ним, и мы вместе разберемся во всем и решим, как быть. Я уверен, что смогу уговорить вас обоих не предпринимать ничего. А то, знаете, от таких вещей бывают иногда последствия потяжелее, чем сами роды.

Она верила, что пилюли помогут делу, и в отчаянии почти умоляла врача выписать ей что-нибудь такое.

— Вы непременно хотите попробовать их? — сказал врач. — Я бы не советовал. Вы лучше не делайте этого. Вы лучше поговорите сначала с м-ром Морганом.

— Он в отъезде. Его не будет здесь еще две недели. И я бы предпочла, чтоб он не знал об этом. Она вдруг осеклась, лицо ее покраснело. — Мы в долгах, — сказала она.

Мужчина сразу понял.

— Ну что же, моя милая, — сказал он. Потом выписал рецепт и протянул ей: — Надеюсь, это подействует.

Но это не подействовало.

Ивен вернулся домой из Небраски, изголодавшийся по ней донельзя. Она придумала отговорку и попросила его подождать. Он расхохотался над собственной нетерпеливостью и сказал:

— И долго мне придется ждать?

— До пятницы, — сказала она.

В пятницу они приехали в Кловис на виноградник Дейда. Весь этот день она провела в тревоге, силясь решить, что ей делать. В конце концов она решила сказать ему.

Она сказала ему.

И в ту минуту, когда она увидела его обезумевшим (а она знала, что так с ним будет), и после, посреди его ненависти и презрения, посреди своего собственного одиночества, страха, стыда и раскаяния, она нуждалась в нем сильнее, чем раньше.

Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такую правду, которую он сможет признать, пусть даже неохотно. Но то, что он отказался признать какую-либо такую правду, доставило ей радость.

Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.

И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, который Рэд обнаружил в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы наста! конец ежедневной тяжкой пытке любви и продолжения жизни, ей не хотелось, чтоб настал конец их любви, ее и Ивена, — их веселой шутке. Но когда она увидела своего сына, и как он держал этот букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его лицо, печальное от раздумий, и особенно глаза, пронизывающие и в то же время несчастные, — тогда она увидела себя и всех их мертвыми. Она заплакала, так как знала, что расскажет Ивену. Она не могла быть подле него, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума, или сделает и то, и другое. Знала: что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать — она все равно умрет. Она всегда была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко больной, немножко слабой, немножко сумасшедшей, но с Ивеном эти вещи отстранились от нее. Он спас ее от них, даже сам того не сознавая.

Сейчас она подошла к серебряной вазе на камине и вынула букет, в котором были четыре засохшие розы. Ее взгляд был прикован к розам, когда в комнату вошел Ивен.

— Они вернутся домой нескоро, — сказал он. — Может, прогуляемся по винограднику?

Она обернулась к нему, не в силах удержаться от еще одной, последней попытки.

— Ивен?

— Да, Суон.

— Я не хочу быть искромсанной. Я знаю, это убьет меня.

— Почему ты думаешь, что что-то обязательно должно убить тебя?

— Я думала, что ты убьешь меня, — сказала она. — Я почти надеялась, что ты это сделаешь.

— Я отец, — сказал он. — У меня двое детей. Я обязан думать о них. Я обязан думать о них каждую минуту. Я обязан думать об их матери каждую минуту. Я обязан быть терпеливым ради моих детей. Я не могу убить тебя, Суон. Я не могу убить мать своих детей. Будь ты просто Суон, а я просто Ивен, и предай Суон Ивена, Ивен не был бы предан, потому что ни один мужчина не может быть предан женщиной, и ни одна женщина не может быть предана мужчиной; только дети могут быть преданы.

Он умолк, потом взял ее за плечи и заглянул в глаза.

— Я не изменю тому, что мое, Суон. Я обезумел. Теперь я уже не безумен. Если ты боишься, Суон, то знай, что и я боюсь вместе с тобой, но моя цель — прогнать наш страх. Я не стану навязывать тебе свою волю, но я хочу, чтобы моя воля стала твоей. Пойдем прогуляемся по винограднику. И будем благодарны богу за день, в который Рэд и Ева Назаренус жили так, словно жизнь это не боль, не страх, не предательство, не вечная угроза и негаданная опасность. Это летнее воскресенье возвратило им смех. Они снова верят в своего отца и в свою мать. Если они не смогут верить в нас двоих, они не смогут верить ни во что. Или смогут верить только в себя, как одинокие, замкнутые и недоверчивые люди. Пойдем прогуляемся по винограднику, Суон. Я твой муж и их отец. Ты моя жена и их мать. Ничего лучшего для нас нет. Ничего лучшего даже теперь, Суон. Ничего лучшего даже при том тяжелом испытании, которое предстоит нам обоим. Ничего лучшего, потому что у этих детей должна быть ты, Суон, и должен быть я.

Он быстрыми шагами вышел из комнаты на веранду, потом вниз. Она положила букет обратно в серебряную вазу и поспешила за ним. Ивен был уже в винограднике, а она еще только у инжира. Она бросилась догонять его бегом, подумав: «если я побегу, споткнусь и упаду, может быть, тогда это кончится». Она бежала и молилась о том, чтобы упасть, потом упала и вскрикнула. Он остановился, обернулся, но не подошел к ней. Она поднялась на ноги, зная, что ничего хорошего от падения не последовало.


* * *
— Мы ходили в церковь, — сказала Ева Фанни. — А вы что делали?

— Мы тоже ходили в церковь, — сказала Фанни.

Они играли в ту же самую игру, прятались за сложенными кучей сухими виноградными лозами. Каждая лоза, если приглядеться внимательно, напоминала маленькое тело со множеством рук.

— Я пела, — сказала Ева. — Потом я засмеялась, и Рэд рассердился на меня. Он рассердился, потому что в церкви смеяться нельзя. Я не знала этого. Мама моя тоже смеялась. Рэд рассердился и на нее.

— В какой вы были церкви?

— В белой.

— Это пресвитерианская, — сказала Фанни. — Мы были в методистской. Мы — методисты.

— Мы — пресвитерианцы, — сказала Ева. — Почему мы пресвитерианцы? И почему вы методисты?

— Откуда мне знать? — сказала Фанни. — Мы, видно, останемся здесь до ночи, потому что ищет Фэй, а она никогда никого не умеет найти. Что говорил человек в церкви?

— Какой человек?

— Священник.

— Он сказал: «Бог есть любовь. Бог любит всех, и все должны любить друг друга». А потом я заснула. Что говорил ваш?

— Про то, что бог есть любовь, он. сказал две недели назад. А сегодня он говорил что-то другое. Я не слушала.

— Ты тоже заснула?

— Нет, мне просто надоело слушать. Я уже привыкла, к этому. Я привыкла к каждому слову. Я привыкла верить каждому слову.

— Я верю каждому слову, — оказала Ева. — А ты нет?

— Еще бы не верить! — сказала Фанни. — Бог есть любовь!

— Да, — сказала Ева. — Бог есть Отец, а мой отец и есть тот, кто любит.

— Сказал кто?

— Сказал кто? Что это значит?

— Кто сказал, что твой отец — любит?

— Я говорю. А твой отец разве не такой? Разве он не любит?

— Любит кого?

— Тебя.

— Ах ладно, — сказала Фанни. — Наверное, любит. Конечно, любит. Ну и что?

— Ну и что? — сказала Ева. — Разве это не приятно? Они услышали крадущиеся шаги, замолчали и стали уходить от приближающихся шагов. Фэй шла вокруг кучи виноградных лоз, но она была такая нерасторопная и недогадливая, что обойдя кучу, так и не обнаружила там никого и ушла искать куда-то еще.

— Она никогда не найдет нас здесь, — сказала Фанни. — Так что давай уйдем и спрячемся в другом месте.

— Пойдем в виноградник и поедим винограду, — сказала Ева.

— Пойдем лучше туда, где арбузы, и посмотрим, попадется ли нам спелый, — сказала Фанни. — Арбузы уже собрали, сезон их кончился, но может быть, нам попадется подходящий.

— Хорошо, — сказала Ева. — Я люблю арбузы. — И они пошли тихонько, не разговаривая. Потом Ева сказала:

— Я люблю мою маму. Я люблю моего брата, но больше всех я люблю моего папу.

— Почему? — сказала Фанни.

— Такого, как он, нет, — сказала Ева. — Он несет меня на руках. Он разговаривает со мной. Он рассказывает мне сказки. Он рассказывает мне смешные вещи, чтобы я смеялась. Он смотрит на меня, и это — самое лучшее. Он смотрит на меня, и я вижу, что он меня любит.

Они пришли к арбузным грядкам возле оросительного канала. Арбузов было всего несколько, и те маленькие, неуклюжие и какие-то грустные на вид.

— Вот этот годится? — оказала Ева.

— Для свиней, — сказала Фанни. — Это — брак.

— Как, разве это не арбуз?

— Арбуз, но забракованный, то есть о самого начала негодный. Он маленький, кривобокий и внутри не красный и не сладкий. Он бледный и почти без аромата. Но мы найдем хороший. Когда был сезон, мы собрали сотни хороших. Но всегда бывают еще несколько запоздалых.

Они пробродили среди грядок, и Фанни то и дело ударяла ногой по негодным арбузам и разбивала их, не смеясь при этом. Ева наблюдала за ней и дивилась, почему это Фанни не смеется, делая такие забавные вещи. Ева попробовала ударить по арбузу, но у нее это вышло не так, как у Фанни. Арбуз даже не треснул. Ева не тронула его больше, но посмотрела на него так, словно сознавала свою грубость и теперь раскаивалась. Бедный маленький «брак».

— Вот, — сказала Фанни. И нагнулась над довольно большим, длинным и гладеньким арбузом. Она постучала по нему костяшками пальцев, потом сказала: — Он спелый, очень. Мы сейчас разломаем его и съедим сердцевину. — Она оторвала арбуз от плети, взяла его в обе руки и направилась к оросительному каналу. Она подняла арбуз над травой, потом уронила его. Он треснул. Фанни просунула руку в трещину, разломала арбуз на две половинки, и вот он был перед Евой — весь красный с рядами мелких черных косточек. — Это твоя половинка, — сказала Фанни, — а это моя. Давай есть сердцевину.

— Хорошо, — сказала Ева. — И большое тебе спасибо, Фанни Уолз.

— Ах, — сказала Фанни, — до чего ты воспитанная. Ешь арбуз — и все. Дня через два он бы сгнил. Мы набрели на него как раз вовремя. — Она запустила пальцы в самое сердце арбуза и вырвала целую горсть его без единой косточки внутри. — Вот как надо это делать, — сказала она. — Вот как надо есть арбуз. Сердцевина — лучшая часть. — Она жадно съела все, что было у нее в руке, до последней крошки. Ева сделала то же, что и Фанни, и стала так же жадно есть сердцевину своей половинки.

Было сладко и вкусно, и сидеть там, где они сидели, было приятно: медленно текла вода по каналу, повсюду вокруг росла трава, и солнце уже зашло, но свет его еще оставался и сохранял цвет травы зеленым, а очертания листьев — четкими.

И хоть Ева и чувствовала, что живот ее набит до отказа и даже вздулся, ей всё же хотелось продолжать. К тому времени, когда она. доела последнюю крошку сердцевины и еще немного от остатка арбуза. Фанни уже кончила и стояла в ожидании, так что Ева тоже встала, и. они пошли доигрывать игру.

— Ох, эта Фэй! — сказала Фанни. — Она просто ни во что не умеет играть. Ведь мы были как раз там, за этой самой кучей, и только потому, что мы двигались вокруг нее, у Фэй не хватило чутья догадаться и поймать нас. Держу пари, что она до сих пор никого не нашла. Я на ее месте застукала бы всех за две секунды.

— Я знаю, — сказала Ева, ибо она не сомневалась, что Фанни так бы и сделала.

Было уже почти темно. Они медленно подошли сначала к оливе, по-. том к м-с Блотч..

— Где Фэй? — сказала Фанни.

— По-моему, где-то во дворе, ищет вас, — сказала м-с Блотч.

— Где Флора?

— Наверное, прячется.

— Где Рэд? — сказала Ева.

— Тоже, наверное, прячется где-нибудь.

— Фэй никого не может найти, — сказала Фанни. — Мы набрели на спелый арбуз и съели его сердцевину.

— Да, — сказала Ева.

Когда уже совсем стемнело, они увидели Рэда и Флору, медленно бредущих к оливе. А спустя минуту они увидели и Фэй. Сойдясь у дерева, они все посмотрели друг на друга и не сказали ни слова. Потому что игре пришел конец и потому что был уже вечер.

* * *
После того как они вернулись из церкви и пообедали, Уоррен Уолз рассказал жене всю правду о той ночи, когда он побывал у Сюзи.

— Я знаю, — сказала Мэй Уолз.

— Как ты можешь знать?

— Я просто догадалась.

— Когда?

— Когда ты приехал за мной в дом Дейда. И все-таки я отказалась поверить в это тогда.

— Мне жаль, Мэй, но я должен был сказать тебе.

— Я знала, что ты скажешь, но думала, что тебе понадобится больше времени.

— Мне было ужасно стыдно, — сказал мужчина.

— Забудь об этом, — сказала женщина. — И мне дай забыть об этом.

— Ты уверена, что все будет в порядке? — сказал мужчина. — Я полагал, что мое признание вконец расстроит наш брак.

— Ты говоришь так, словно предпочел бы, чтоб он расстроился.

— Ничего подобного. Я просто удивлен немного, вот и все. Пять, лет назад у Хантингтонов, когда я напился и приставал к их кузине из; Сент-Люиса, ты реагировала, не так. Ты и прежде, бывало, пугала меня, но то, что произошло тогда, по-настоящему вогнало меня в страх. Мужчине неприятно чувствовать, что любовь к жене для него — как повинность. А для меня это стало ужасной повинностью.

— Знаю, — сказала женщина.

— Не понимаю, — сказал мужчина. — Что же с тобой все-таки случилось сейчас?

— Если они смогли пригласить нас к себе, — сказала Мэй, — без единого намека на то, что уже перенесли и мы, и они, нам непременно следовало пойти к ним и в том же духе. Я считала, что это очень важно — пойти к ним.

— Мне жаль, что я был таким дураком и не понимал тебя, — сказал мужчина.

— Ни о чем не жалей, — сказала женщина. — Я решилась в то утро на поездку во Фрез-но и обратно, чтоб довести до конца наш опор. Я решила заставить тебя помочь мне. Я была уверена, что ты захочешь уйти, убежать, и я почти верила, что такой выход будет самым легким. Для меня, во всяком случае. Наш брак кончился бы. Как того требуют приличия, разводом. Он ведь уже кончился очень давно, то есть, насколько мы с тобой могли понять, насколько мы понимаем, вскоре после рождения Флоры. Ты хотел сына. Я тоже хотела сына. Мы много тогда разговаривали об этом. С тех пор прошло шесть лет, а то и больше. Конечно, со мной что-то случилось; и с тобой тоже. Мы встретили другую семью с разногласиями похуже наших. Вот что с нами случилось. Было бы легче не пойти — безусловно, легче; тем более ты позвонил и сказал про Джоземайт. Меня ничто никогда не обижало гак, как твое предположение, будто я жажду вмешаться в их дела. Я не могла затаить на нее злобу, даже из-за того, что она хлопнула дверью мне в лицо. Мы с ней поговорили. Мы долго разговаривали с ней. Вот что случилось, Уоррен. Мы разговаривали, и словно не о себе самих, а о женщинах, о том, что значит быть замужем, иметь детей, быть матерью и человеком вообще — все это трудные вещи и, чтобы быть ими, нужно стараться все время. Видишь ли, мне тридцать три года, Уоррен, и я хочу сына. Я все еще хочу сына.

— Я тоже, — сказал мужчина. — А мне казалось, что для нас все кончено.

Они позвонили м-с Блотч и сказали ей, что, может быть, не вернутся допоздна, так что не проведет ли она у них ночь? Она сказала, что проведет. Уолз сходил за м-с Блотч. Они сказали детям, что собираются во Фрезно и вернутся домой очень поздно, и уехали. Дети переглянулись, и Фанни сказала:

— Они стараются снова любить друг друга.


* * *
В понедельник механик из гаража пригнал домой машину Дейда. Дети в это время спали, но когда Ивен попросил механика опустить, верх, Рэд услышал шум, проснулся и выбежал из дому.

— Сегодня самый жаркий день в этом году, — сказал человек из гаража. Он поднял, капот, чтоб показать Ивену, в каком отличном порядке мотор и все остальное, а Рэд вскарабкался на амортизатор и тоже посмотрел. Это был «Линкольн» лет десяти, проездивший сотню тысяч миль, но механик сказал, что он сейчас хорош по меньшей мере для тысяч пятидесяти.

Хотите знать, во сколько этот ремонт обошелся Дейду? — сказал он. — В пятьсот долларов, но практически мы сделали ему новенькую машину. Во всяком случае, на мой взгляд, она выглядит лучше, Чем самые новые модели. Хотите сесть за руль и подвезти меня к гаражу? А я по пути расскажу вам кое-что о машине.

Теперь и Ева выбежала из дому.

— Давай Суон, — сказал Ивен. — Прокатимся в город на машине Дейда. А потом вернемся и отправимся в настоящую поездку. Давай и ты, Ева.

Они уселись на гладкие черные кожаные сиденья. Машина была темно-голубая. Она была заново покрыта лаком и отполирована.

— Это машина Дейда, — сказала Ева. — Она не наша, мама. Она Дейда.

Ивен правил с наслаждением. Мотор 'был почти неслышный, но огромной мощности.

Когда они высадили механика возле гаража, Ивен попросил всех пересесть вперед.

— Не очень жарко, Суон? — сказал он. — Поднять верх?

— Нет, папа, — сказала Еза. — Так мне видно все вокруг.

— Не надо, — сказала Суон. — Все равно, и с поднятым будет жарко.

— Куда мы поедем? — сказала Ева. — Мне придется надеть платье? Нельзя будет поехать вот так? В одних трусах?

— Можешь ехать в трусах, — сказал Ивен. — А платье мы захватим с собой, потом пригодится. Солнце будет полезно тебе. Ты, Рэд, если хочешь, тоже можешь в трусах.

— А не заехать нам и за девочками Уолза? — сказала Суон.

— Мы можем взять их всех, — сказал Ивен. — Места в машине много. Поедем куда-нибудь покупаться.

— Куда? — сказал Рэд. — В Пиедру? Там трудно ходить по камням.

— Может быть, Уолзы знают место получше, — сказал Ивен. — Что если мы сейчас остановимся и предупредим их, а потом поедем домой, приготовимся, соберем корзину и вернемся за ними?

— Они тебе нравятся? — сказала Суон.

— Очень, — сказал Ивен.

— Мне тоже, — сказал Рэд.

— И мне, — сказала Ева. — Особенно Фанни. Сначала она мне не понравилась. Сначала мне понравилась Флора, но сейчас Фанни мне нравится больше, чем Флора и Фэй.

— Я никогда не встречала такой милой женщины, — сказала Суон. — Первое впечатление, которое мы получаем от людей, может быть страшно неверным, не правда ли? Мы с ней провели вместе всего день и уже стали лучшими подругами.

— Коди Боун мой лучший друг, — сказал Рэд.

— Нет, — сказала Ева. — Твой лучший друг — Флора.

— Я совсем позабыл про Барта, — сказал Ивен. — Человек из Сан-Франциско обещал позвонить сегодня до обеда. Я должен дождаться его звонка. Я должен позвонить Барту сразу же, как только поговорю с Трейбингом.

— Может, он позвонит, пока мы будем собирать корзину для пикника, — сказала Суон.

— А если он не позвонит, — сказал Рэд, — ты позвони ему сам, папа.

— Я могу, конечно, — сказал Ивен, — хотя я предпочел бы не делать этого. Но в крайнем случае я могу.

Они подкатили к дому Уолза и нашли все их семейство во дворе.

— Поедем с нами купаться? Устроим заодно и пикник, — сказал Ивен. — Как вы на это смотрите?

— Что скажешь, Мэй? — спросил Уолз.

— И мы? — спросила Фанни.

— Да, Фанни, — сказала Ева.

— Едем в машине Дейда, — сказал Ивен. — Места в ней много. Сейчас мы отправимся домой собирать корзину. И вернемся сюда через час или полтора. Подумайте, куда бы нам лучше съездить? Пусть это будет где-нибудь далеко.

— Да, — сказал Рэд, — давайте на этот раз поедем далеко. В Пиедру не стоит, она не далеко.

— Но в Пиедре так славно, — сказала Мэй. — Нельзя ли нам поехать туда еще раз, Рэд?

— О, пожалуйста, — сказал Рэд. — Конечно, можно, м-с Уолз… если вам хочется.

— Это самое хорошее место, разве нет, Уоррен? — сказала Мэй.

— Как будто бы, — оказал Уолз. — Но река у Скаггс Бридж тоже неплохая и без камней и до самой середины течения мелкая — как раз для детей. Костюмы у вас есть? У нас есть какие угодно. Мы возьмем с собой несколько лишних. Словом, решим все, когда вы вернетесь обратно.

— Мы тем временем тоже приготовим корзину, — сказала Мэй Суон. — Я хочу узнать, что у вас есть, так чтобы нам дополнить друг друга?

— У нас, — сказала Суон, — ветчина, жареная и тушеная, я сэндвичи с сыром.

— Прекрасно, — сказала Мэй. — Мы сделаем сэндвичи с крутыми яйцами, студнем и сливками. Еще захватим штук двадцать сосисок, чтоб пожарить, и кой-какие фрукты. Подходяще как будто?

— Я забыла про вино и содовую шипучку для детей, — сказала Суон. — Мы останемся там до захода солнца. Ладно?

— Конечно, — сказала Мэй.

Дома Суон сразу же принялась за сэндвичи. Когда она уже кончала, Ивен позвонил в Сан-Франциско.

— Я как раз собирался звонить, — сказал Трейдинг. — Дело устроено. Передай парню, пусть придет ко мне в учреждение в пятницу утром, в половине двенадцатого. Я расскажу ему как и что, а потом мы поедем с ним завтракать. После завтрака я сведу его с нашим человеком, который присмотрит за ним, пока они отправятся в плавание.

— Когда они отправятся? — сказал Ивен.

— В следующую пятницу, — сказал человек.

— Когда он вернется обратно в Сан-Франциско?

— Дней через сто двадцать или сто пятьдесят, то есть через четыре или пять месяцев.

— Он тебе понравится, — сказал Ивен. — Я сию минуту позвоню ему. Я знаю, он сейчас сидит там и дожидается. Он будет отличным моряком, верно?

— Да, верно, — сказал Трейбинг. — И не беспокойся. У нас нужда в них. Он вернется назад с деньжатами. Это хорошее судно, и первым помощником капитана на нем мой друг. Он присмотрит за парнем.

Ивен позвонил Барту и доложил ему о делах. Юноша какое-то мгновение молчал, словно лишился дара речи, потом разразился громкими восклицаниями.

— Спасибо, м-р Назаренус, — сказал он, чуть успокоившись. — Можно приехать к вам вечерком? Или, может, вы приедете сюда?

— Мы через несколько минут отправляемся на пикник вместе с Уолзами, — сказал Ивен. — И по всей вероятности вернемся поздно. Почему бы вам с Коди не присоединиться? Мы берем с собой массу еды. Я позвоню от Уоррена и скажу тебе точно, где нас найти — либо Пиед-ра, либо Скаггс Бридж.

— Отлично, — сказал Барт. — Коди будет дома чуть позже пяти: А полчаса спустя мы 'присоединимся к вам где бы это ни было. Вы как раз поможете мне сказать Коди о плавании. Он будет рад. Я знаю, что он будет рад, но если вы поможете мне сказать ему, то он, наверно, и вовсе не станет беспокоиться. Пятница! Вперед, Кловис!

Они сели в машину и уже собирались ехать, когда Ивен услышал телефонный звонок.

— Я, пожалуй, подойду, — сказал он.

— Кто это? — сказал Рэд. И снова, в первый раз за все эти часы в голосе его была паника.

— Должно быть, Дейд, — сказал Ивен.

Он вылез из машины и побежал в дом. К тому времени, когда он отозвался на звонок, на линии уже никого не было. Наконец заговорила, телефонистка.

— Был вызов на имя м-с Назаренус из Пало-Альто, — сказала она, — но вызвавший дал отбой.

— Вызовите его, пожалуйста, снова, — сказал Ивен.

— Я попробую, — сказала телефонистка.

Она отсутствовала долго, потом вернулась и сказала:

— Номер не отвечает. Звонили, наверно, из автомата. Хотите, я попробую еще минут через двадцать?

— Нет, — сказал он, — попробуйте теперь вот этот номер. — Он дал. ей номер, и через минуту она сказала: — И тут не отвечают, сэр.

— О'кэй, — сказал он. — Спасибо.

Он зашел в комнату Дейда, выдвинул ящик бюро, увидел, что все в нем на месте, поискал ключ от ящика, нашел его наверху бюро, запер ящик и спрятал ключ в карман. Выйдя из дома, он запер за собой дверь и поспешил к машине.

— Кто это был? — сказала Суон.

— Дейд, — сказал он просто и весело, и они тронулись в путь, но по безмолвному спокойствию детей и Суон он понял, что они ему не поверили.

— Что он говорил, папа? — сказал Рэд. Ивен Назаренус рассмеялся.

— Дейд сказал: «Учишь ли ты Рэда нашему языку?», а я сказал: «Да, учу», — так что мы сейчас приступим к сегодняшнему уроку. А ну-ка скажи: это — правильно.

Рэд произнес эти слова.

— Еще раз, пожалуйста, — сказал Ивен. И через мгновение: — Еще раз.

— Ну ладно, папа, — сказал Рэд, — начинай сегодняшний урок.

— Слушай внимательно, — сказал Ивен Назаренус — И ты, Суон. И ты, Ева. Все вы слушайте внимательно.

— Да, папа, — сказала Ева.

— Я люблю тебя, — сказал Ивен на своем языке.

— Что это значит? — сказал Рэд.

— Я люблю тебя, — сказал Ивен по-английски. — Теперь слушайте внимательно. Я произношу это снова, очень медленно. Слушайте, как это звучит. И ты, Суон. Я люблю тебя, — сказал он на своем языке. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты поняла это, Суон?

— Да, Ивен.

— Тогда скажи.

— Я люблю тебя, — сказала Суон на его языке.

— Еще, — попросил он. Она сказала. — Еще, Суон. — Она сказала. — Еще, пожалуйста.

— В чем дело, папа?

— В чем дело? — сказал Ивен. — Я учу ее нашему языку. Это хороший язык. И я намерен всех вас обучить ему. Теперь говори ты Рэд. — Рэд сказал эти слова. Он сказал их превосходно, словно язык этот был и его язык. — Заметь, как у него получается, Суон, — сказал Ивен. — Произнеси это так, как он. — Она произнесла снова, стараясь сделать это так, как Рэд и Ивен.

Она знала: что-то случилось. Она знала: он старается изо всех сил, — и хотела помочь ему.

— Ева? — сказал Ивен.

— Да, папа.

— Ты не хочешь попробовать, моя хорошая?

— Хочу, папа.

— Слушай внимательно, как я говорю, — сказал Ивен. — А потом повтори это точно так же. С первого же раза. Я люблю тебя, — сказал он на своем языке. — Повтори, моя хорошая.

— Я люблю тебя, — сказала девочка на его языке, и с первого же раза — отлично.

— Еще, — попросил он. Она сказала снова.

— Теперь я скажу это каждому из вас и каждый из вас ответит мне тем же. Я скажу, потому что это правда и потому что лучше всего, я могу сказать эту правду на моем собственном языке. Суон? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Ивен.

— Рэд? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, папа.

— Ева? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, папа. Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя, Рэд.

— Вот и весь сегодняшний урок, — сказал Ивен.

Когда они подъехали к дому Уолзов, те уже были готовы.

— Вы полезайте в машину, а я пока позвоню Барту, — сказал Ивен. — Я попросил его привезти на пикник Коди и должен сообщить, где мы будем.

— По-моему, на Скагтс Бридж, — сказал Уолз. — Я отопру тебе и заодно налью нам чего-нибудь вылить.

Поговорив с Бартом, он велел телефонистке еще раз попробовать номер в Пало-Альто. Уолз был в кухне — возился с выпивкой. Ивен услышал телефонный звонок, потом — мужской голос. Он не стал называть имен.

— Слушай меня внимательно, — сказал он.

— Ивен? — сказал Мильтон Швейцер.

— Ты только слушай меня внимательно, — сказал Ивен. — У тебя нет детей. У меня есть. Ты понимаешь, надеюсь. Если я когда-нибудь увижу тебя снова, я не убью тебя — из-за моих детей, но я почти захочу это сделать — и собственными руками.

Он бросил трубку и выругался на своем языке.

Все это было слышно на кухне, но Уоррен вышел оттуда так, словно ничего не слыхал. Он протянул Ивену полный стакан.

— Давай поскорей проглотим это, — сказал Ивен. — Я не люблю заставлять детей ждать. — Он выпил свой стакан до дна, Уолз — тоже.

— Спасибо, — сказал Ивен.

Он вышел из дому, и Уолз быстро последовал за ним.


* * *
Человек в Пало-Альто повесил трубку и принялся шагать из одного конца комнаты в другой, говоря самому себе: «Вдобавок ко всему — еще и это».

Ивен был его другом. Единственным другом. Швейцер принадлежал к тому типу людей, которые не внушают симпатии окружающим. С ним бывало неловко и стесненно.

Сегодня он почувствовал, что должен еще раз поговорить с ней. Прежде чем уехать в Нью-Йорк, он хотел освободиться от всякого чувства вины. Чемоданы его были уложены, он зашел в аптеку на углу перекусить и выпить кофе и решил, что должен позвонить ей. Он услышал в трубке гудки и почувствовал облегчение и благодарность, когда никто не ответил. Он устал.

Вернувшись к себе на квартиру за чемоданами, он заказал по телефону такси, и девушка сказала ему, что шофер подъедет минут через пять-десять.

Потом раздался телефонный звонок — и он выслушал Ивена Назаренуса.

И вот теперь раздался стук в дверь.

— Такси, — сказал шофер.

Он открыл дверь и протянул шоферу доллар.

— Я еще не совсем готов, — сказал он. — Не можете ли вы заехать через полчаса?

— Пожалуйста, — сказал шофер.

Он закрыл дверь и подсел к столу. В ящике он обнаружил забытый блокнот, достал авторучку и начал писать. Когда шофер такси снова постучался в дверь, он открыл ее, и взяв чемоданы, они спустились на улицу.

— На станцию, — сказал он шоферу. А когда они прибыли на станцию, спросил:

— Можете вы отвезти меня в Сан-Франциско?

— Конечно, — сказал шофер, — Но это будет стоить долларов пятнадцать.

— О'кей.

В Сан-Франциско он сдал чемоданы на хранение — в два запирающихся шкафчика по десять центов за каждый и положил ключи в карман. Надо было убить еще час. Он зашел в бар, выпил стаканчик, потом другой, потом еще один. Поезд его был пропущен. Он вышел и сел в такси.

— Гостиница Сент Фрэнсиз, — сказал он.

— Мои чемоданы на станции, — сказал он портье — Я заберу их завтра.

Он бросил письмо в почтовый ящик, поднялся в свою комнату и упал ничком на кровать.

— Слушай меня, — не отпускал его голос Ивена, — Слушай меня внимательно.

И он слушал, все слушал и слушал сквозь, пьяный сон.


Конец


Оглавление

  • Уильям Сароян Что-то смешное. Серьёзная повесть