Алексей Толстой как зеркало русской революции [Всеволод Александрович Ревич] (fb2) читать постранично

Всеволод Ревич Алексей Толстой как зеркало русской революции

Книги Алексея Толстого продолжают издаваться. Что же должен думать современный молодой человек, беря их в руки? С отвращением оттолкнуть или не обращать внимания на моральный облик автора? Мол, какое нам дело до того, что Толстой написал сервильную повесть «Хлеб», если он же создал превосходный исторический роман «Петр Первый», в котором, кстати, подспудно присутствует мысль о просвещенном и мудром правителе. Достоинства романа признал даже Бунин, приславший из Парижа через «Известия» записку: «Алеша! Хоть ты и… но талантливый писатель»… Наверное, самое правильное все-таки знать, кто писал книги, а читать её — сегодняшними глазами.

В принципе аудиторской проверке — хочешь, не хочешь — подлежит вся наша литература, созданная после 1917 года. Эта жестокая операция уже началась, но все и сразу просмотреть невозможно, а выбирая отдельное произведение, всегда рискуешь заработать порицание за субъективность выбора. Мы возьмем «Аэлиту» как произведение, написанное в точке перелома от Толстого дореволюционного к Толстому советскому. Уже в ней дали себя знать противоречия, которые покорежили многие страницы отечественных творцов: несомненный художественный талант, зоркое видение действительности в неразделимом переплетении с идеологическими догмами, отчасти добровольно принятыми, отчасти усвоенными, отчасти навязанными.

Итак — «Аэлита», год 1923-й… Не сразу, но в конечном счете роман был включен в золотой фонд советской фантастики. Продолжает ли он оставаться в уставном капитале этого фонда после банкротства старой системы ценностей?

Алексей Иванович Гусев:

«У Махно было два месяца, ей-богу. На тройках, на тачанках гоняли по степи, — гуляй, душа! Вина, еды — вволю, баб — сколько хочешь. Налетим на белых или на красных, — пулеметы у нас на тачанках, — драка… Погуляли. Надоело — мало толку… Ушел в Красную Армию…»

Обстоятельства, в которых создавалась «Аэлита», были прежде всего связаны с возвращением писателя из недолгой эмиграции. В свое время его возвращение наделало шуму в эмигрантских кругах; возможно, с высоты сегодняшних позиций есть соблазн объяснить его возвращение как расчетливый, конъюнктурный акт. Но это все же не так.

Толстой тех лет — не сановный академик, не депутат Верховного Совета всех созывов, не председатель Государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских оккупантов, а молодой русский писатель, ищущий свое место в водовороте событий. Несомненно, что и отъезд его из Советской России в 1919 году и возвращение в 1923-м были выстраданными поступками. Вряд ли он лукавил, когда писал Чуковскому:

«Эмиграция, разумеется, уверяла себя и других, что эмиграция — высококультурная вешь, сохранение культуры, неугашение священного огня. Но это только так говорилось, а в эмиграции была собачья тоска. Эта тоска и это бездомное чувство вам, очевидно, незнакомо… Много людей наложило на себя руки. Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей…»

Даже такой непримиримый враг советской власти, как Федор Степун, поверил в чистоту его побуждений:

«Мне лично в „предательском“, как писала эмигрантская пресса, отъезде Толстого чувствовалась не только своеобразная логика, но и некая сверхсубъективная правда… Может быть, я идеализирую Толстого, но мне и поныне верится, что его возвращение было не только браком по расчету с большевиками, но браком по любви с Россией».

Все это так, но ведь и Бунин любил Россию не меньше, но все же предпочел умереть на чужбине. Видимо, у Толстого сработали дополнительные стимулы. Он был не просто патриотом, а патриотом-государственником, он увидел — и, между прочим, не безосновательно, — что именно большевики стали правопреемниками российской великодержавной идеи. Слово «великодержавность», ставшее сейчас ругательным, он произносил с гордостью. Может быть, эта разрушительная в конечном счете идея и послужила основой его нравственного падения. Дело, разумеется, не в самом факте возвращения. Возвращались многие. В услужение шли не все.

Но была и еще причина. Толстой видел в революции не только кровавое террористическое начало. Он — и не он один — уверял себя, что ЧК, продразверстка, военный коммунизм — неизбежное, но временное зло, а в революции таится огромная созидательная энергия. В последние годы появилось немало публицистов, которые яростно доказывают, что никаких позитивных моментов в Октябрьской революции изначально и не содержалось, что она была всего лишь вспышкой острозаразной болезни, которую не удалось ликвидировать в зародыше исключительно по причине мягкотелости в общем-то славненького царя-батюшки и его генералов-гуманистов. Но нет сомнений, что до термидорианского переворота, совершенного Сталиным в конце