Мой отец, Владимир Львович Гальской, родился 2 (15) марта 1908 г. в имении Золотарево Мценского уезда Орловской губернии. Его родители, Лев Ионович (род. в Воронеже в 1879 г., скончался в Касабланке, Марокко, в 1954 г.) и Александра Владимировна, урожденная Багговут (род. в Харькове в 1874 г., скончалась в Париже, в 1966 г.), вели молочное хозяйство, поставлявшее молоко и молочные продукты в Орел. Владимир Гальской младший из трех детей (брат Лев, род в 1904 в Харькове, скончался в Стре, Бельгия в 1991 г. и сестра Мариамна род. в 1905). Раннее детство прошло в имении, а в 1913 году последовал переезд в Орел в связи с поступлением старшего брата, Льва Львовича, в гимназию. С этого времени семья жила зимой в Орле, а лето проводила в усадьбе.
Осенью 1917 года Владимир Львович поступает в одну из гимназий города Орла. Проучиться в орловской гимназии, в связи с революционными событиями, долго не пришлось. Уже в 1918 году семья Гальских уезжает из Орла в Киев и оттуда в Полтаву, где Владимир Львович учится в Дворянской гимназии. Из Полтавы в 1919 голу семья попадает в Новороссийск, откуда эвакуируется через Константинополь в Сербию. Первые полгода семья живет в местечке Враньска Баня, близ границы с Грецией, затем переезжает в Белград, где и обосновывается.
В Белграде Владимир Львович поступает в первую русско-сербскую гимназию (часто именуемую по имени своего основателя и первого директора, «Плетневской гимназией») в 1920 году. В 1926 году он оканчивает гимназию и поступает в Белградский университет на архитектурно-строительный факультет. Университет он оканчивает поздно, в 1937 году, и начинает работать по профессии.
Во время учебы в гимназии, и затем в университете, Владимир Львович увлекается скаутизмом и доходит до чина скаут-мастера. Обожая природу, он старается передать свою любовь к ней возглавляемому им звену Роверов.
Помимо скаутизма, Владимир Львович принимает деятельное участие в литературной жизни Белграда. Он был членом Союза русских писателей и журналистов в Белграде (с 1936 года член ревизионной комиссии Союза). Принимает участие в сборнике «Литературная Среда» совместно с Ильей Голенищевым-Кутузовым, Алексеем Дураковым, Екатериной Таубер, Лидией Алексеевой (урожденной Девель) и другими. Владимир Львович писал в белградской газете «Русское дело». В 1938 году, «Русские Записки» печатают его стихотворение.
С началом войны Владимир Львович остается безработным. В октябре 1941 года он попадает на строительные работы в Германию, сначала, до июля 1942 года, в Роттенфельд-Вольфсбург, затем в Берлин, до сентября 1943 года, и затем в Вену. По окончании войны Владимир Львович находится на положении перемещенного лица (ди-пи) в Мюнхене. Здесь, благодаря знанию иностранных языков (французский; немецкий, английский, сербский), он работает в Межправительственном комитете по беженцам. В Мюнхене Владимир Львович продолжает участвовать в литературной жизни. Ряд его стихов печатается в сборнике «Стихи», Мюнхен, 1947.
В мае 1947 года Владимир Львович женится на Анне Александровне Ильинской, а в ноябре того же года семья Гальских переезжает в Касабланку, Марокко. Этот переезд оказался для него последним. В Марокко у Гальских рождаются два сына, автор этих строк, Константин (1948) и Александр (1951). Работая в разных строительных компаниях, Владимир Львович продолжает печататься сначала в «Гранях», затем в «Возрождении». Но с середины пятидесятых годов его стихи не появляются больше в печати. В 1960 году он начал подготавливать свой первый сборник стихов. Преждевременная смерть, 12 июня 1961 года, не позволила этому желанию осуществиться.
Данный сборник составлен мной по плану, оставшемуся после отца. Первые три отдела и порядок стихотворений в них следуют без изменения в том виде, в котором они остались после его смерти. В четвертую часть помещены стихи и поэмы, которые удалось собрать из разных печатных органов, и все то, что он не успел привести в порядок. Я снабдил стихотворения необходимыми сносками, а также отметил главные разночтения между имеющимися у меня копиями некоторых стихотворений.
Исполняя свой сыновний долг перед памятью моего отца, я хочу поблагодарить всех тех, кто в той или иной мере помог реализации этого замысла. Особенно хочу отметить помощь, оказанную мне в редактировании стихов Ириной Петровной Храмко, сведениями о жизни отца, любовно рассказанными мне его сестрой Мариамной Львовной Жедринской, и Алексеем Борисовичем Арсеньевым, который, своим интересом и вопросами о жизни и творчестве отца подтолкнул меняя к завершению подготовки сборника к печати. Так же хотелось бы поблагодарить всех тех, кто, будучи знаком с творчеством Владимира Гальского и знавшим его лично, проявлял интерес к выходу сборника его стихов.
Константин В. Гальской
Ангел, но не ласковый хранитель,
А безжалостный, жестокий, злой,
Воспитатель странный и учитель
Наблюдать приставлен надо мной.
Он во всем со мной обличьем сходен:
Так же гладко выбрит, так же сед,
Волосы стрижет по той же моде,
Носит тот же галстук и жилет.
И за каждой новой неудачей,
Издеваясь над бедой моей,
Он подходит поступью кошачьей,
Он стучится у моих дверей.
Говорит язвительно: «Послушай,
Ты, седой ребенок, не балуй.
Ты легко когда-то отдал душу
За девичий первый поцелуй.
Что же ты теперь еще хлопочешь,
Что томишься мукою земной?
Никого ты полюбить не можешь,
Ты навеки безысходно мой».
Я кричу ему: «Отдай мне душу,
Старый шулер! Откуп слишком мал,
Я тебе в лицо сказать не трушу,
Что меня ты гнусно обобрал.
Был тогда доверчив я и молод,
Я не мог заметить твой обман;
Жег меня исканий вечный голод,
В мир глядел сквозь розовый туман.
Пенились и звали океаны,
Видел птиц неведомых полет,
На песках Сахары караваны,
В огненном сияньи — вечный лед.
Подвигов искал больших и смелых,
Верил в правду, ненавидел ложь,
И легко паря на крыльях белых,
Был душою с серафимом схож.
В сумрак ты одел моря и сушу,
Маяков задул зовущий свет,
Ты, добытую обманно душу,
Бросил в мир, в котором солнца нет.
Я запутался в твоих тенетах.
Разве в этом жизни смысл и цель?
Каждый день вставай, ходи, работай,
Вечером опять вались в постель!
За стеной кричат и плачут дети,
Каждый шорох больно ранит слух.
Ты не хочешь честно мне ответить,
Кем ты послан, ненавистный дух?»
И в порыве безысходной муки
Я его пытаюсь отпихнуть.
Пальцы крепкие схватили руки.
Говорит мне: «Терпеливей будь.
Что мне в том, что куплен по дешевке,
Я всегда удачной сделке рад.
Ни к чему, романтик мой, уловки,
Души я не отдаю назад.
Я украл твою, тебя жалея.
Мне смешна была любовь твоя.
Ты б до смерти в сумрачных аллеях
Сладко млел под трели соловья.
Чистота твоя — пустое слово!
Жажда подвигов и странствий — блажь!
В мире все давным-давно не ново,
Все моря и страны все — мираж.
Радуйся негаданной удаче!
Ты чего хотел: семьи, детей?
Проживешь спокойней и богаче
Без мещанских нищенских затей».
Хрусткий снег морозно серебрится,
Город спит, опутан снежным сном.
Колдовской, безжизненной столицей,
Мы друзьями под руку идем.
Путь лежит у скользкого канала,
В осыпи колючих зимних звезд.
Я плетусь покорно и устало
У его ноги, как верный пес.
Дыбятся дома над площадями,
Паутиной улицы сплелись,
Острыми акульими зубами
Крыши в лунную вонзились высь.
Тщетно молят у небес пощады
Неумолчной каменной мольбой,
Колоколен призрачных громады,
Уплывая в неземной покой.
Стены здесь, как древние скрижали,
Каждый камень в них застывший стон.
Здесь бесстрастно годы начертали
Тысячи потерянных имен.
Не один зарезан здесь, замучен,
Не один здесь сам себя судил.
Здесь ночами бродят те, чьи души
Этот город засосал, как ил.
Плеснь грызет фасад средневековый,
Переулок — каменная щель,
Жидкий свет сочит фонарь багровый,
Залил кровью грязную панель.
Сердце сжалось комом, беспокойно.
Гнусный торг цветет бесстыдно тут.
Этот страшный дом — людская бойня,
Где живое мясо продают.
Распинают здесь любовь веками,
Здесь девиз над дверью: «Позабудь»,
Здесь старик, дрожащими руками,
Гладит девушки тугую грудь.
За подруг случайных, рыжекосых,
В первобытной ярости самцов,
Здесь дерутся пьяные матросы,
Чуя близость бедер и сосцов.
Здесь впитался в полинялом плюше
Запах пота и дурных духов,
Смертным шепотом вползает в души
Мерзкий шорох непристойных слов.
Шелестят презрительно банкноты,
Покупая вечное на срок.
Обрываясь на высокой ноте,
Похотливый дребезжит смешок.
Спутник мой здесь, видно, завсегдатай,
Он уверенно меня ведет,
Поправляет галстук мне помятый,
Ласково советы подает:
«Видишь, эта, с козьими грудями,
Ведь она милее, лучше той,
Чью любовь подстерегал годами,
Для которой проклял жребий свой.
Наверстай потерянные годы!
Бей! Насилуй! Хочешь, в морду плюй!
Здесь твоей не требуют свободы
И любви за нежный поцелуй.
Как царю, тебе здесь все подвластны,
Все твои, какую ни возьмешь.
Все вернешь — девичий шепот страстный,
Женских ласк заученную ложь».
Душу дьяволу — блуднице тело —
Стал закон извечный мне знаком.
Я все чаще захожу несмело
В этот жуткий и манящий дом.
Глубже плеснь грызет старинный камень,
Под тяжёлым льдом, канал застыл,
Мне уже не чудится ночами
Та одна, которую любил.
И ведя ученую беседу
С другом ласковым о том, о сем,
Над ушедшим празднуя победу,
Запиваю прошлое вином.
Но когда пьянея слышу скрипки,
Что-то рвется и кричит во мне.
Исчезает друга образ зыбкий,
Расплываясь в дымной пелене.
Я давно не верю детским книгам,
Усмирил мечты строптивый бег.
Отчего ж в печальной песне Грига
Стала чудиться теперь Сольвейг?
Может, близится мое спасенье?
Может быть, жива душа моя?
Лейся торжествующее пенье,
Все преграды руша и круша!
В грудь открытую входите звуки,
Сердце вырвите и бросьте псам!
В грозный миг животворящей муки,
Приговор себе я вынес сам.
И подняв над скользким эшафотом
За волосы голову свою,
Я, безглавый, по кровавым нотам
Гимн освобождения пою.
I
Вы счастливы. Вам есть о чём жалеть,
Вам есть кому и за кого молиться,
Вам мёртвые живые кажут лица,
И в старческих сердцах клокочет месть.
Вам в пораженье не забыть побед,
Их не сумеют вытравить обиды,
Для вас паденье новой Атлантиды —
Сионских мудрецов зловещий бред.
Но горе нам, не знающим услад
Былых побед и славы опьяненья,
Нас медленно уничтожает яд
Бессмысленного пораженья.
И ненависть глухую затая,
Мы тщетно ищем воздуха и шири,
Мы задыхаемся в огромном тесном мире,
Бездомные России сыновья.
II
Тачанки вязли в жирный чернозём,
Быстрее таял снег от тёплой крови,
Вы отступали, хмуро сдвинув брови,
Архистратиг поля крестил мечом.
И доблести немеркнущий орёл,
Варяг, с лицом классической медали,
В туманные, волнующие дали
Святых фанатиков и проходимцев вёл.
И расплескалась Русь по большакам,
Изрезавшим весенние просторы,
И поползла на Перекоп, на горы,
Навстречу чуждым, тяжким облакам.
И вот под небом солнечной Тавриды
И там, где Рим Овидий вспоминал,
Двуострый меч бесстрастной Немезиды
На непокорных головы упал.
И, чувствуя, что есть чем поживиться
И свежей падалью наполнить рты,
Союзники, как траурные птицы,
Слетались стаей в русские порты.
Розоволикий бритт иль смуглый галл,
Глотая дым морской короткой трубки,
С презрением обозревал
Российский хаос с капитанской рубки.
Грузились. Наполняли пароход.
И трюмная зловонная утроба
Смыкалась, как холодный свод
Свинцового запаянного гроба.
III
Босфор и Золотой поблекший Рог
У мраморных лохмотьев Цареграда
Увидела Российская Армада,
Переплывая Запада порог.
Толпились тесно призраки судов,
Метался флаг шафранный карантина,
Как милости от господина,
У англичан вымаливали кров.
И получили. Скудный городок,
Когда-то брошенный жестоким Богом,
На берегу, бесплодном и убогом,
Продолжил обречённой жизни срок.
Вы стойко ждали возвращенья час,
Но достигая смертного предела,
Там армия разбитая мертвела,
А вас сжигавший пламень тихо гас.
О вашей участи судить не нам.
Вы кровью заслужили лучшей доли.
Когда-нибудь о Голом Поле
Споёт певец грядущим племенам.
Но гордой смерти миг не оборвал
Нелепый бред изменников и воров,
Из Родины горчайшего позора
Себе создать хотевших капитал.
И прошлого тревожа мирный прах,
Российского изгнания витии
Уже делили области России,
О назначеньях споря и чинах.
Из честных рук доверчивых солдат
Вы дали им своей России тело,
Вы не могли понять, что ваше дело
Они опошлят, но не воскресят.
IV
Не проклинайте ж нас, отцы и деды,
Мы ваша плоть и кровь, но мы не вы.
Мы не горели в чаянье победы
И не теряли в бегстве головы.
Мы тоже помним, но иная память
Растёт и ширится в живых сердцах.
Она горит и ширится, как пламя,
И сыплет ранний пепел на висках.
Мы всюду лишние. Нам всё чужое:
Готический торжественный собор,
И небо юга слишком голубое,
И Запада величье и позор.
И в этом мире затхло-изобильном
Мы никогда покоя не найдём,
Пока не мстителем, а блудным сыном
Войдём опять в опустошённый дом.
Тогда из хаоса разъединенья
Согласно русская польётся речь,
Вновь процветут заглохшие селенья
И в мирный серп перекуётся меч.
Мы не хотим России вахт-парадов,
Колонных зал, мундиров, эполет,
Нам падшего величия не надо,
Но вне Руси нам места в мире нет.
Поэзии пора сойти с Парнаса!
Нет, от Парнаса ты меня уволь,
Когда король, в короне из пластмассы,
Танцует в Сан-Тропезе рок-н-ролл.
Кто б думал, что так весел Апокалипс?
Что dance macabre заменит ча-ча-ча?
Все атрибуты смерти затаскались,
К ней, кажется, пора позвать врача.
Тогда поэт, а ныне академик,
В те дни, когда Бродвеем стал Монмартр,
А Монпарнас уснул, забытый всеми,
«ЗАСУЩЕСТВУЙ!» провозгласил Поль Сартр.
Но я не он, мне негде стать бессмертным,
И надо мне всерьез существовать,
Так вот, чтобы не стать совсем инертным,
Хочу писать и отдавать в печать.
Я формой новой мысль не искалечу;
Быть может, стиль простой под «Арзамас»,
С обычною и незаумной речью,
Доступней все же для «народных масс».
Ведь форма что? Ее искал лишь критик —
Изысканно-чахоточный эстет,
В те дни, когда «творил» буржуазный нытик,
Поэт, обиженный на целый свет.
Нет форм для «существующего» мира!
Читателю дают, переварив,
На трех страницах целого Шекспира,
Чуть подновив и самый лейт-мотив.
Хочу и я шагать со всеми в ногу
И на странице делать сотни миль,
Придавши незатейливому слогу,
Пусть пошловатый, но бравурный стиль.
Но что писать? Нужна лишь современность,
Все социальный требуют заказ.
Теперь нельзя петь дев печальных бледность,
Пора отвыкнуть от красивых фраз.
Писать роман? Но темы полицейской
На триста мне не развернуть страниц;
Труд философский? Скорби нет библейской,
Пред установленным не пал я ниц;
Трагедию? Но век театра помер,
Зато весь мир сегодня Еврипид:
Два голоса — Хрущев и Эйзенхауэр,
Два хора вторят из священных лип.
В дни равенства стал вне закона зритель:
Как допустить, в счастливый век свобод:
Пока в удобном кресле вы сидите,
Другой, вас занимая, устает?
На сцену все! Не надо саботажа!
Для каждого уже готова роль!
Бездействие у коллектива кража!
Играй, но восторгаться не неволь.
Так вот, все «за» и «против» взвесив трезво,
Решил, как летописец, записать
Комедию, что мы играем резво,
Желая быть всему и всем под стать.
Век девятнадцатый готовил перемены
И, из глубин его загнивших вод,
Всплывали и стекались мутной пеной,
Как пузыри, предвестники свобод.
Дни проходили…Изменялись моды,
Турнюр сменил имперский кринолин,
Элегии, восторженные оды,
Мечты романтиков, «Парижский сплин».
На радости буржуазной жизни падкий,
Карл Маркс в туманах Темзы доживал,
Имения жёны-аристократки
В бессмертный обративши «Капитал».
Теории еще не стали былью,
И каждый жил как мог и как хотел.
Но гильотины нож, покрытый пылью,
Уже был поднят для кровавых дел.
Какой шутник, а может быть философ?
Дал ласковое имя «Belle Epoque»
Тем дням, когда дыханье паровозов
Коптило густо мира потолок,
Когда росли и ширились заводы,
А с ними толпы-толп голодных масс,
Когда, во имя призрачной свободы,
Звал демагог на бунт рабочий класс?
Что было «beau» в упадочной эпохе?
Свет лампочек на крыльях «Мулен-Руж»?
Грядущей революции сполохи?
Зловонно-тусклый блеск слободских луж?
Захваты хищные и лживые протесты?
«Торгующий во храме» Ватикан?
Банк Ротшильдов? Рокфеллерские тресты?
Иль «creme-fouete», что поднимал кан-кан?
Веселый век не видел грозных знаков,
Как страус голову зарыв в песок,
И плыли вереницы черных фраков,
Неумолимый искушая рок.
Бар, проспускавших русские именья,
И герцогов, запутанных в долгах,
Соединил в неистовом круженьи
Неутомимый старец Оффенбах.
Сходясь и расступаясь в контродансе,
То разрывая, то смыкая круг,
Европа колыхалась в венском вальсе,
С востока к западу и с севера на юг.
Но чокнулись хрустальные бокалы,
Подвески люстр запели им в ответ, —
Под сенью пальм сусально-пышной залы
Век новый встретил утомленный свет.
Карл Маркса «Капитал» давал проценты,
И класс рабочий возведя в кумир,
Социологии приват-доценты
Доктринами загромоздили мир.
Правительства еще любили Штрауса
И по старинке танцевали вальс,
Но новою фигурой контроданса
Входить стал в моду «Дружеский-Альянс»,
Всё прихоти подвластно котильона!
Едва оправясь от Мукденских ран,
Российский царь, под выстрелы Тулона,
Вдруг закружил жеманную, Марьян.
Так начался последний бал Европы,
Под знаком перекрещенных знамен.
Был труд окончен новой Пенелопы —
Доткала дипломатия хитон.
«Боже Царя…» вплеталось в Марсельезу,
Чайковский состязался с Дебюсси,
Кружились пары, плыли полонезы,
Толпа кричала «Vive la Sainte Russie!»
Но ликованья оборвались звуки
И похоронный марш наполнил зал,
Когда Тевтон усато-сухорукий
Вдруг Австрии сухую руку дал…
Бал кончился! — разъехались кареты,
Но смерть, его последний канделябр,
Швырнула в небо новою кометой
И в поле заплясала «dance macabre».
Надрывно лаял хриплый кашель «Берты»
И стрекотал в подлесках пулемет,
Покуда капиталов двух агенты
Делам давали новый оборот.
Джон Буль, в конторе посадивши клерка,
Сам, как Мальбрук, отправился в поход.
И высадив шотландцев у Дюнкерка,
У дяди Сама взял текущий счет.
А Франция в тоске ломала руки,
И требовали красные буржуа,
Чтоб «Белый Царь», ценою смертной муки,
Спас для Марьян наследие Валуа.
Казалась русским Магдалиной Марта
И не припомнил незлобивый росс
Иконных риз в обозах Бонапарта,
Коней Мюрата в алтарях навоз…
Так, замостив Мазурские болота
Костями в жертву отданных полков,
Был куплен новый подвиг «Дон Кихота»
Дешевой кровью русских мужиков.
Настал ноябрь шестнадцатого года.
В холодные осенние дожди
Тянули бодро невод в мутных водах
Грядущей революции вожди.
В Шенбруне, символом былого мира,
Угас имперской мысли патриарх,
И не по мерке Габсбургов порфира
С бессильных плеч уже ползла во прах.
Апостол русский умершего Маркса
Еще спокойно созерцал Монблан,
Кровавым любовался цветом Марса
И есть ходил в дешевый ресторан;
Но видя, что забился фронт в агоньи,
Уже ждал дня, когда поднять улов
Его в запломбированном вагоне
Немецкий Рейх пошлет на Вержболов.
Готовы были цепкие доктрины,
Отточены старательно крючки,
Припасены, сверкающие в тине,
Цветные диалектики жучки.
Водитель масс с сознательной супругой,
Раз в сотый повторяя «Диамат»,
На шахматной доске, в часы досуга,
Всем королям давал привычный Мат.
Декабрь 1916 — Февраль 1917
Мир снизошел к тоскующей Марьяне,
Качнулся и застыл на Марне фронт.
Стал чаще отдыхать в кафе-шантане,
Красуясь новым орденом, виконт,
Духи исчезли в глубине провинций,
Был труден выбор обуви для дам,
Зато стал слать заморские гостинцы
Расчетливый, но щедрый Дядя Сам.
За сотни миль в далеком Петрограде
Шел капитала нового учет,
И ширил свой кредит в окопном смраде
Посулами «земельки» и свобод.
Фронт корчился израненной змеею,
Война стремительный сбавляла бег,
И, над боями вспаханной землею,
Уж в третий раз кружился первый снег.
Мечта фанатика казалась близкой:
Дух армии не выдержал потерь,
И пораженчеством повсюду рыскал,
Грядущей смуты беспокойный зверь.
Над Невским белое висело небо,
На перекрестке зяб городовой,
Растягивалась очередь за хлебом
От лавки, по торцовой мостовой,
В предместьях кое-где митинговали —
Интеллигент будил сознанье масс,
Тек запрещенный спирт в пивном подвале,
Под безобидным псевдонимом «квас».
Гвардейцев рослых, «павших смертью храбрых»,
Пополнили запасные полки,
И выцвели давно на канделябрах
Союзных наций пестрые флажки.
В подталый снег врезался глубже полоз,
С карнизов барабанила капель.
Рос над Невою толп мятежных голос,
Державный крейсер наскочил на мель.
И стало все вокруг кроваво-красным.
Февраль, закат, вода весенних луж…
В верченьи закружились безобразном
Над Скифской Русью крылья Мулен-Руж.
Интеллигенция торжествовала,
И, взяв обычай либеральных бар,
По городам российским разливала
Весенней революции угар.
Покуда ею поднятые орды
Шли по усадьбам с «красным петухом»
И надвое рубили клавикорды,
Стараясь затащить в крестьянский дом.
В холодных залах Могилевской ставки
С сомненьями боролся царь один —
Просили генералы об отставке,
Отречься уговаривал Шульгин.
Никто ему не приходил на помощь,
Дрожал вокруг, как в дни минувших бед,
Царей Московских «двор и прочья сволочь»,
Пугаясь революции побед.
Тогда, сквозь Русь в огне народных оргий,
Вручивши душу Господу во власть,
Монарх понесся, как святой Георгий,
Навстречу гибели разверзшей пасть,
Но став из полководца вдруг жандармом,
И к новой службе рвением горя,
Снял Рузский с плеч изнемогавших бармы
Последнего Всея Руси царя.
Стараясь стиль присвоить деревенский,
«Бороться до победного конца!»
Звал тенором лирическим Керенский
Войною утомленного бойца; —
И армия еще дралась у Минска,
Когда, к делам переходя от слов,
Вселился в пышный особняк Кшесинской
Лозанский шахматист и рыболов.
В испуге поскакал опять по фронту
Интеллигентских барышень кумир.
Но встретил новую гастроль афронтом
Крючок с наживкой «сепаратный мир».
Керенского казалась карта бита,
Когда сменив бастующий завод,
Заветам верный лейтенанта Шмидта
За революцию балтийский взялся флот;
Все города России многоликой
В квартал портовый превратил Кронштадт,
Стал символом «Бескровной и Великой»
С пунцовым байтом форменный бушлат.
Напрасно «Зимний» защищали части
Курсисток и безусых юнкеров —
На фронте сматывал довольно снасти,
Друзьями окруженный, рыболов…
Преображение начавши мира
И с «Учредительным» покончив фарс,
Украиной и сепаратным миром
С Рейхсбаном расплатился русский Маркс.
Фронт полз на тыл. Тянулись эшелоны.
Без устали колесами крутя,
Скрипели утомленные вагоны,
Сшибаясь на расшатанных путях.
Кишели станций «окопной вшою»,
Село и город скащивал «сыпняк»…
Склонялся вождь над мировой душою,
Сменив на Кремль Кшесинской особняк.
Над Скифией быстрей вертелись крылья —
Без устали работала Чека,
В колхозах, обещая изобилье,
Опять закрепощали мужика;
Но не был «гением» забыт и Запад
И верные изгнания друзья
Рычаг вложили в толп рабочих лапу,
Буржуазную Европу тормозя.
Был горизонт коммуны только розов —
Фронтовику уже прозрев обман,
Меняли курс все чаще паровозов,
К виску матроса приложив наган.
Казалось, смерти не хватило крови,
Обильно пролитой на западных полях,
И Марс ей жертвы новые готовил
В Сибири и Украинских степях.
Пока ж смиряя смерти нетерпенье,
Ее кормили, как могли, Чека,
Налеты банд, крестьянские волненья,
Случайный спуск взведенного курка…
Нм помогал все ревностнее голод,
И с первой революции зимой
Нетопленных домов свирепый холод,
Испанка, хулиганство и разбой.
Покуда «юнкер» фронтом правил круто
И сквозь монокль Украйну надзирал,
В тылу германском тоже зрела смута
И близился империй трех провал;
Но Франция — отчизна демократий
Вдруг обрела в огне имперский дух:
Сплотила как Жан д'Арк Марьяна рати,
Фениксом гальский рвался в высь петух.
Крестьянский сын Петен — герой Вердена
Уже был дать готов последний бой —
Финальная разыгрывалась сцена,
Развязка близилась, решенная судьбой.
Весь мир хотел делить победы лавры,
Надевши опереточный мундир.
Гремели в мирных городах литавры,
Шумел «воюющих» статистов клир.
Росло снабженье, кровь лилась на бойнях,
Вильсон «под занавес» грузил солдат,
Сиам готовил тонны благовоний,
Бразилия — кофе, Перу — шоколад.
Шел резвый спор, кто лучше и кто больше,
Все силились хоть день повоевать,
И даже неродившаяся Польша
Пыталась побежденных побеждать.
И день настал — враги просили мира.
Небесный режиссер дал знак: конец!
В пыли лежала Габсбургов порфира,
Чалма и Гогенцоллернов венец.
В кровавом кашле захлебнулась «Берта»,
Пропел победу радостно петух,
Трехцветные вились по ветру ленты,
Пал занавес и рампы свет потух.
Протезы на Германию оскаля,
Вудро и Жорж — Вильсон и Клемансо,
В Зеркальной Зале пышного Версаля,
На прошлое накинули лассо.
Но атлас был для них Розеттский камень,
Его толкуя знаки вкривь и вкось,
Вселенной сотворенье началось!
Считая коридорную систему,
Удобной для зажиточных квартир,
Два новых Саваофа ту же схему
Взялись распространить на целый мир.
И заново построенной Европой
Восстал из тьмы после-Версальский рай,
Где каждому мятежному холопу
По вкусу уготовлен был сарай.
Никто не понимал, что невозвратно
Потерян Назареяна Закон,
Что возвестил уж петел троекратно,
Что будет Бого-Человек казнен.
Так два буржуа в конфликте с географией,
К грядущим смутам пролагая гать,
Исторью погребли без эпитафьи,
Всем повелев себя определять.
И в день седьмой, окончив сотворенье,
Любезно с палубы послав: «Hello»,
Законно отдохнуть от вдохновенья
Поплыл Вудро к родному бунгало.
И тигром, растерзавшим антилопу,
На водопойбредущим в камыши,
Поехал Жорж, освежевав Европу,
Больную печень полоскать в Виши.
Чужие щедро раздарив богатства,
И черных сохранив себе рабов,
Рабы «Свободы, Равенства и Братства»
Плясали на помосте из гробов.
Опять в Париже пышный бал давала,
Вторую юность чувствуя Марьян,
Сам дал кредит на обновление зала,
Проценты с рент развеял ураган.
На этот раз был бал демократичен —
Во дни войны пошел на тряпки фрак,
Европы слух стал к скрипкам безразличен
И принят был как «passe-partout» пиджак.
На всем печать лежала Вашингтона —
Оркестр румынский заменил «джаз-банд».
Завязывались в шарканьях чарлстона
Интриги малых и больших антант.
В танго, над европейкой стан сутуля,
Впадал банкир Уолл-стрита в сладкий транс,
И только изредка для Джона Буля
Пытался негр играть английский вальс.
Вся зала семенила в лисьем шаге,
Влюбленно пары тискались в углах,
И Лиги Наций тесно жались флаги
На свежей краской пахнущих стенах.
Марьян забыла о былых партнерах,
Теперь не в моде было вспоминать,
У всех отшибло память в жадных спорах:
Кому что дать? И у кого что взять.
Текинцами похищенный, из плена,
Бежал из Быхова полу-Бурят —
Не выдержал родных детей измены
Приемный сын России — азиат;
И внук паши в турецком Измаиле
Чалдонов поднял строгий адмирал.
По бездорожьям русским к ним спешили
Все те, кого «Лозанец» не поймал.
Кончались на Украйне оперетки,
Брил оселедец гордый гайдамак.
Вельможный гетман выпорхнул из клетки
Петлюра с «вильной радой» пал впросак.
Пуляла смерть от Прута до Урала,
Топтала наспех сжатые поля,
В Поволжье горсть эсеров защищала
Казну царей и знамя «Февраля».
За вольность бились Дон, Кубань и Терек,
Заветы древности хранил Кавказ.
И вечный спор, о правде и о вере,
Мужичью Русь терзал. В который раз.
Бой начался и «Ледяным походом»,
Сквозь зимнюю холодную пургу,
Лег чести путь к войне гражданской годам,
Оставив след кровавый на снегу.
Европа безучастная глядела
На двух доктрин враждующий турнир,
Боялся красных и боялся белых
Версалем сотворенный хрупкий мир.
Что рассказать о днях благословенных
Европы западной, обласканной войной,
Днях изобилия всего, что бренно,
Днях инкубации болезни мировой?
Быть может, правду видел только Шпенглер,
Прозревший в утренней заре закат,
Когда политики и биржи маклер
Взял лицемерно имя демократ.
Кричали всем товарищи и братья
В статьях газет и в лозунгах афиш,
Но миром управляла плутократья —
Командовал всесильный нувориш.
Текли обильно воды репараций,
Былых границ упрятал камни мох,
И орхидей Вильсоновских плантаций
Еще не заглушил чертополох.
Но чувствуя, что надо торопиться,
Европа, как чахоточный больной,
Спешила жить, любить и веселиться,
Девизом взяв себе «хоть день да мой».
Была культуры дряхлой песня спета,
Идеи покрывала пыль доктрин,
И плыло гуманизма бабье лето,
Блестя на солнце сотней паутин.
Чтобы доходам не было урона,
Включив в фокстрот «шассекруазе» варьянт,
Банкиры Лондона и Вашингтона
Отстроили для немцев «фатерланд».
Им бюргеры любезно улыбались
И репарации платили в срок,
Но прусаки за Рейном размножались,
Не помогал персидский порошок.
Был недоволен и восток и запад,
Остался немец как всегда солдат, —
Спартаковцев не получилась ставка,
Германский мозг был туг на диамат.
Но Веймар тоже плохо удавался,
Сын коалиции был слаб и хил,
То Штреземан, то Мюллер обижался.
То Гинденбург обиженных мирил.
Не нравились правительств всех окраски.
Никак не получался Нужный тон.
И тщетно силились «Стальные Каски»
Блюсти демократический закон.
Пока творец испытанный нюансов
Не создал национал-социализм,
Искусно слив марксизм и ницшеанство,
К ним прусский подмешав милитаризм.
Запели немцы «Deutschland uber alles»,
Из нафталина вытащив мундир,
И победители заволновались, —
В испуге задрожал свободный мир.
Уже давно веселым итальянцам
Быть римлянами «Дуче» приказал,
Но не пугались иностранцы,
В фашизме видя только карнавал.
Спокойно наблюдали интуристы,
Как марширует черный легион,
Как жестом консула приветствуют артисты
Проход орлом венчаемых знамен.
Но мрачной показалась всем картина,
Когда сменивший маршала капрал
Стальным клинком от Рима до Берлина,
Как яблоко, Европу пронизал.
При переходе от племенного быта к государственному географические условия, характер населения, его занятия, навыки и вкусы создали образования весьма различные по своей структуре. Различия эти создавались стихийно самою жизнью, без какого-либо предварительного плана, как следствие приспособления к условиям внутренним и внешним. Не входя в анализ этих различий, а лишь бросив поверхностный взгляд на совокупность государств, составляющих так называемый старый миру сразу бросается в глаза, что государства эти естественно делятся на две группы: одни, занимающие широкие плодородные пространства, с населением, разбросанным по всей поверхности страны, и другие, не обладающие подобными пространствами, с населением, сосредоточенным в городах. Это основное различие, предопределенное географией, направляет развитие государственной жизни по двум различным руслам и обуславливает коренное различие, как их внутренней структуры, так и психологии народов их населяющих.
Народонаселение в ходе развития постепенно раскалывается, на две неравные части: «земщину» и «бюргерство», интересы и мироощущение которых не схожи между собой. Соотношение этих двух элементов народной стихии в государствах создает соответственные формы, характерные для каждого из них. На создание этих форм естественно оказывает большое влияние та часть, которая значительнее сама по себе в данном коллективе. Факт, что, ища термин для определения двух аспектов народной стихии, мне приходится употребить один термин сугубо русский — «земщина», происходящей от земли и созданный в стране, несомненно относящейся к первой группе, и другой — «бюргерство», происходящий от «burg» — город, заимствованный из немецкого языка, языка страны особенно характерной для второй группы, не случаен; причина этого кроется в том, что русский язык термина для совокупности городского населения не создал. Произошло это потому, что в государствах аграрных, города не развились в совершенно самостоятельные организмы, а лишь являлись пунктами средоточия, созданными для обслуживания нужд и потребностей аграрного населения. Сравнивая западноевропейский и русский город, различие между ними бросается в глаза. В то время как западный город представляет вполне независимое целое, с четкой внутренней структурой, с дифференцированными группами жителей, объединенными в корпорации и
Не вполне согласен с Вашей постановкой темы. Не кажется ли Вам, что поведение женщины люди слишком склонны рассматривать с чисто мужской точки зрения; по существу женщина — самка есть, пандан мужчины — самца. Любовные отношения людского стада подчиняются законам не основанным на Божественной Гармонии, а выработанными веками лицемерия. Мужчина-самец, в руках которого, до последнего времени, находилось это законодательство, построил его на принципах своего эгоизма. Сохраняя за собой право следовать своим любовным прихотям, он обязал свою спутницу самку или дать волю своим инстинктам и тогда быть поставленной в положение блудницы, или подавить свои инстинкты и тогда сделаться его рабой. Как известную компенсацию за эти подавленные инстинкты, он обязался принять на себя заботы о материальной стороне жизни. Но и это обязательство он не сдержал и, становясь все более и более ленивым, согласился на эмансипацию, т. е. разрушил стену гарема или терема, позволявшую, с одной стороны, ему грешить безнаказанно на стороне, с другой стороны, ей «блюсти себя» в тени семейного дома и вдали от соблазнов. За подобную свободу он обязал женщину взять на себя часть или даже совокупность своих материальных забот. После этой операции грань между блудницей и честной женой стерлась и выработался средний тип, по существу, равноценный «порядочному мужчине». Известный атавизм однако заставляет мужчину капризничать и осуждать эту женщину нового типа, пожалуй, вполне созвучную и ему и эпохе.
Брак же соответствующий Божественной Гармонии, как мне кажется, может быть построен только на правильной дозировке эгоизма и альтруизма, равно распределенной между обоими партнерами. Такой брак, конечно, требует много жертв с одной и другой стороны, но он возможен, хотя и редок в современном обществе, если и в мужчине и в женщине есть достаточно сознания цели, т. е. желания обеспечить своему потомству счастливое и нормальное развитие. Брак без детей я вообще не вижу и считаю подобный союз просто безобразием.
В заключение хочу спросить Вас: не кажется ли Вам, что как творец-художник приспосабливается ко вкусу заказчика, так и современная женщина ко вкусу современного мужчины?
В.Г. 1960 г.
1909-LX-1969 Русские Скауты. Под редакцией Скм. А.М. Вязьмитинова. Мадрид, 1969, стр. 269–281.
«Возрождение» № 17, сентябрь-октябрь 1951, стр. 145. Стихотворение посвящено сестре поэта Мариамне Львовне Жедринской, урожденной Гальской.
«Литературная Среда», I, Белград, 1936, стр. 5. Этот сборник поименован первым, но второй никогда не вышел. На обложке стоит 1936 год, а на титульном листе — 1935. В моем экземпляре есть дарственная надпись моего отца своим племянникам: «Дорогим Мурке и Тике (Марии и Николаю Жедринским — К.Г.) на память от Володяя, 3 июля 1936, Белград». Так как трудно себе представить, что отец ждал год, чтобы подарить сборник, в котором был впервые напечатаны его стихи, я считаю, что 1936 год соответствует реальной дате выхода в свет «Литературной Среды». Во втором номере выходящего в Париже «Русского Временника», в 1938 году появилась рецензия Алексея Бекчеева (псевдоним Юрия Бек-Софиева) на этот сборник. В ней он приводит полностью два стихотворения моего отца, из четырех напечатанных в этом сборнике. К.Г.
«Литературная Среда», стр. 8 и «Русский Временник», № 2, стр. 96–97.
М.Д. Иванников (1904–1968) — писатель, кинооператор на белградских киностудиях.
«Возрождение», № 36, ноябрь-декабрь 1954, стр. 90. В версии, напечатанной в «Возрождении», есть существенные разночтения. Так, вместо третьей и четвертой строк в «Возрождении» напечатано: Качнет движенье легкое руля // На жирной глади знаки Зодиака. Между двенадцатой и тринадцатой строкой напечатано:
«Литературная Среда», стр. 7 и «Русский Временник», № 2, стр. 96.
«Возрождение», № 3, июнь-август 1954, стр. 65.
«Возрождение», № 10, июль-август 1950, стр. 146.
О. Анстей, Сергей Бонгарт, Влад. Гальской, Иван Елагин, Сергей Зубарев, Н. Касим, Кн. Н. Кудряшев, Анна Савинова, Аглая Шишкова, «Стихи», Мюнхен, 1947, стр. 26. Рецензия на этот сборник появилась в литературном и православнообщественном сборнике «Огни», № 1 (21), Мюнхен, 1947, стр. 61–65, А. Черных, «Поэты и читатели».
В.Д. Философова, сестра гимназической приятельницы матери поэта. Потеряла зрение по несчастному случаю, в результате удара в лицо теннисным мячом. Преподавала пение в Марокко. Скончалась во Франции.
«Стихи», стр. 29 и «Возрождение», № 33, май-июнь 1954, стр. 15.
«Стихи», стр. 34 и «Возрождение», № 32, март-апрель 1954, стр. 103.
«Возрождение», № 9, май-июнь 1950, стр. 53.
«Возрождение», № 34, июль-август 1954, стр. 144. В «Возрождении» между двенадцатой и тринадцатой строками следующее четверостишие:
Е. Голенищева-Кутузова (урожденная Циглер) первая жена поэта Ильи Николаевича Голенищева-Кутузова (1904–1969)
«Возрождение», № 8, март-апрель 1950, стр. 28.
«Стихи», стр. 28 и «Возрождение», № 33, май-июнь 1954, стр. 15.
«Стихи», стр. 25.
«Стихи», стр. 27 и «Возрождение», № 3, июнь-август 1954, стр. 113.
Евгений Васильевич Аничков (1866–1937) — русский историк литературы, критик, фольклорист, прозаик.
Петр Бернгардович Струве (1870–1944) — академик, общественный и государственный деятель.
Борис Ивашенцов — гимназический товарищ и большой друг отца, на три года его моложе.
«Стихи», стр. 32–33. Ирина Николаевна Кнорринг (1906–1943) — поэтесса, жена Юрия Борисовича Бек-Софиева, умерла в Париже от диабета и похоронена на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Ю.Б. Бек-Софиев (1899–1975) вернулся в СССР в 1956 г. Он был сослан в Алма-Ату, где и скончался.
Панчево — город под Белградом. А.В. Соловьев (1890–1971) — профессор Варшавско-Белградского и Женевского университетов; доктор истории; преподаватель русского языка и литературы 1-й Русско-Сербской (смешанной и затем, мужской) в Белграде с 1921 по 1935 годы.
В более раннем варианте между первым и вторым четверостишиям стоит следующее четверостишие:
Евгений Михайлович Кискевич (1891–1945) — поэт «первой волны» Русского Зарубежья. Его жизнь окончилась трагически. После освобождения Белграда в октябре 1944 поэта арестовало советское НКВД, заподозрив в сотрудничестве с немцами, а потом передало в руки югославских органов. По высказыванию многих современников и свидетелей тех дней, поэт был расстрелян по недоразумению.
«Стихи», стр. 30.
Кирилл Федорович Тарановский (1911–1993) — югославский и американский филолог-славист русско-польского происхождения, один из наиболее известных стиховедов XX века.
«Грани», № 2, октябрь 1946, стр. 11 и «Возрождение», № 32, март-апрель 1954, стр. 102–103.
«Стихи», стр. 31.
Это стихотворение состоит из первого, второго, четвертого, пятого, шестого, седьмого и первых двух строк девятого четверостиший поэмы «Бюргерам Вены», которая приводится полностью в четвертом разделе этого сборника.
Последняя (четвертая) часть этой поэмы была дважды напечатана. Первый раз в «Русских Записках», № VIII–IX, август-сентябрь 1938, стр. 85. Во второй раз, без последних четырех строк, в «Походный сборник: Десять Первых», Посев, Менхенгоф, 1945, стр. 8.
«Возрождение», № 35, сентябрь-октябрь 1954, стр. 71.
Перевод первой части стихотворения Тараса Шевченко: «У нашiм раi, на землi…»
Грани № 3, январь-март 1947, стр. 16.
Темномеров и Мешалкин были первоначальными шефами IGCR; Бер — новый шеф, американец; Миркович, Федор Петрович; «апстер» (upstairs), т. е. наверху; Ди-Пи (DP), displaced person, перемещенное лицо, беженец; Веревкина де Шалюто, парижская эмигрантка, все продавала на черном рынке; Фауст, Доктор Фауст, один новых служащих; Маргарита, Марго Чернощекова; Монро, шотландка, ненавидящая американцев; Эм-Пи (MP), Military Police, американская военная полиция; Тасся, Таисия Томашевская; «Фремден пас» (Fremdenpass), право на жительство для просящих политического убежища (не дает права гражданства); «Штатен лос» (Statenlos), бесподданный; Гальской, Владимир Львович, автор; Анна, Анна Александровна Ильинская, будущая жена В. П. Гальского; «Солнышко», Александр Граков; Аренд, француз, заведующий выездом в Марокко; Копытов и его группа, теперь в Канаде; Гребенщиков, русский из Болгарии, теперь живет в Канаде.
Ф.Я.Черон, в своих воспоминаниях «Немецкий плен и советское освобождение» (Всероссийская Мемуарная Библиотека, серия: Наше Недавнее, YMCA-Press, Париж, 1987), тепло упоминает о встрече с моим отцом в Мюнхене в 1947-м году. Черон, бежав из советской зоны, старался получить документы Ди-Пи и тем самым спастись от советских репатриационных комиссий. Мой отец, работая в IGCR, сотрудники которого шуточно изображены в стихотворении, достал ему «липовые» удостоверения и направил в лагерь Эммеринг.
Последние комментарии
5 часов 33 минут назад
5 часов 53 минут назад
6 часов 18 минут назад
6 часов 22 минут назад
15 часов 52 минут назад
15 часов 56 минут назад