Лунные прядильщицы [Мэри Стюарт] (fb2) читать онлайн

Мэри Стюарт Лунные прядильщицы

Глава 1

Lightly this little heratd flew aloft…

Onward it flies…

Until it reach'd a splashing fountain's side

That, near a earven's mouth, for ever pour'd

Unto the temperate air…

Keats: Endymion

Эта история началась с белой цапли, которая вылетела из лимонной рощи. Не буду притворяться, что сразу посчитала ее вестником приключения, белым оленем из волшебной сказки, который, выпрыгнув из зарослей, увлекает принца от спутников и теряет в сумерках леса. Но когда большая белая птица вдруг вылетела из блестящих листьев и лимонных цветов и, описывая круги, исчезла в горах, я последовала за ней. Что еще остается делать, когда такое случается в великолепный апрельский полдень у подножия Белых гор на Крите? Чего не сделаешь, когда дорога горячая и пыльная, зеленое ущелье наполнено жур­чанием и плеском воды, белые крылья то исчезают, то воз­никают из тени, а воздух полон аромата цветущего лимона?

Машина, которая шла из Ираглиона, высадила меня в том месте шоссе, где начинается проселочная дорога к деревне Агиос Георгиос. Я приладила на плечо сумку из расшитой парусины, которая служила мне рюкзаком, и повернулась поблагодарить американскую пару за то, что они меня подвезли.

«Голубушка, нам было очень приятно, – выглянула из окна с озабоченным видом миссис Студебекер. – Но вы уверены, что все в порядке? Мне не нравится оставлять вас так, по сути дела, нигде. Вы уверены, что это именно нужное место? Что написано на этом указателе?»

Указатель ясно гласил по-гречески «Агиос Георгиос», но для миссис Студебекер он молчал. «Все в порядке, – сказала я, смеясь. – Это то, что нужно, судя и по указателю, и по словам водителя. А на карте деревушка находится в трех четвертях мили отсюда, вниз по доро­ге. Один поворот за скалу, и я смогу ее увидеть».

«Хотелось бы надеяться». Мистер Студебекер вышел из машины одновременно со мной и сейчас наблюдал, как водитель доставал мой маленький чемодан из багажника и ставил на обочине. Мистер Студебекер огро­мен, розовощек и обладает мягким характером. На нем оранжевая рубашка навыпуск, жемчужно-серые тико­вые брюки и широкая парусиновая шляпа. Он считает миссис Студебекер самой умной и красивой женщиной в мире и все время говорит об этом. Соответственно, она не только роскошна, но и всегда в хорошем настроении. Оба они щедры на теплую, экстравагантную и слегка наивную доброту. Похоже, это – характерная черта американцев. Я познакомилась с ними в отеле накануне вечером. Как только они услышали, что я отправляюсь на южный берег Крита, немедленно пригласили присоединиться к ним на часть их оплаченного турне по острову. А сейчас они зашли еще дальше. Ничто не удовлетворило бы их больше, чем мой отказ от глупого плана посетить эту неизвестную деревушку и желание поехать с ними до конца их прогулки.

«Мне это не нравится. – Мистер Студебекер с трево­гой рассматривал каменистую дорогу, которая спокойно извивалась между кустарником и карликовым можже­вельником. – Мне не нравится, что мы оставляем вас здесь одну. Ну… – Он посмотрел на меня серьезными голубыми глазами… – Я читал книгу о Крите, как раз перед тем, как мы с мамочкой приехали сюда, и поверь­те, мисс Феррис, у них здесь все еще есть обычаи, в существование которых вы не поверили бы. Согласно этой книге, Греция, некоторым образом, все еще очень и очень первобытна».

Я засмеялась. «Возможно. Но один из первобытных обычаев заключается в том, что чужеземец неприкосно­венен. Даже на Крите никто не убивает гостя! Не беспокойтесь обо мне. Очень мило с вашей стороны, но со мной будет все в порядке. Я говорила, что я в Греции уже больше года, вполне прилично говорю по-гречески и была на Крите. Поэтому можно оставить меня совер­шенно спокойно. Это действительно нужное мне место, и через двадцать минут я буду в деревушке. В отеле меня до завтра не ждут, но там больше никого нет, поэтому я получу комнату».

«А эта кузина, которая должна была приехать с вами? Вы уверены, что она появится?»

«Конечно. – Он выглядел таким озабоченным, что я объяснила снова. – Ее задержали, и она опоздала на самолет, но велела не ждать ее, и я оставила письмо. Даже если она не попадет на завтрашний автобус, то найдет машину или что-либо еще. Она очень предпри­имчива. – Я улыбнулась. – Она не хотела чтобы я тратила зря свой отпуск на ожидание, поэтому будет так же, как и я, благодарна вам за то, что вы подарили мне лишний день».

«Ну, если вы уверены…»

«Совершенно уверена. А теперь не буду вас больше задерживать. Прекрасно, что меня так далеко подвезли. На завтрашнем автобусе я бы добиралась сюда целый день. – Я улыбнулась и протянула руку. – И все равно бы меня высадили на этом самом месте! Итак, видите, вы действительно добавили день к моему отпуску, а поездка была восхитительная. Еще раз спасибо».

В конце концов, успокоенные, они уехали. Машина медленно тронулась по затвердевшей, как цемент, грязи горной дороги, подпрыгивая и раскачиваясь в пересохших следах зимних бурных дождей. Она с трудом впол­зла на крутизну поворота и исчезла, удаляясь от моря. Поднятая ею пыль висела густой пеленой, пока легкий ветерок не рассеял ее.

Я стояла возле чемодана и осматривалась.

Белые горы – это гряда огромных остроконечных вершин, спинной хребет запада Крита. На юго-западе предгорья спускаются к дикому и скалистому берегу. Там, где горные потоки образуют у моря небольшие пресноводные бухты среди скал, находятся деревушки. Это небольшие группы домиков, у каждого – ручеек свежей воды, а сзади – дикие горы, где овцы и козы проводят опасную жизнь. К некоторым из деревушек можно добраться только по крутым горным тропам или на лодке, которая здесь называется каяк. В одной из таких деревушек, Агиос Георгиос, Святогеоргиевской, если перевести, я решила провести неделю пасхальных каникул.

Как я сказала Студебекерам, я жила в Афинах с января предыдущего года и работала младшим секрета­рем в британском посольстве. Я считала, что мне повез­ло в двадцать один год получить это очень скромное место в стране, которую я с младенчества страстно желала посетить. Я была счастлива, упорно изучала язык, добившись значительной беглости, а во время отпусков и выходных исследовала все знаменитые мес­та, куда только можно добраться.

За месяц до пасхальных каникул я с восторгом узна­ла, что моя кузина Фрэнсис Скорби совершает круиз с друзьями и наметила посетить Грецию. Фрэнсис намно­го старше меня, почти ровесница моим родителям. Она совладелица знаменитого питомника горных растений в Беркшире. Еще она пишет книги и читает лекции о растениях и делает великолепные цветные фотографии, которыми иллюстрирует и те, и другие. За три года до этого умерла мама, и я осиротела (я никогда не знала отца, его убили на войне). Тогда я поселилась у Фрэн­сис. Мои восторженные письма к ней о диких цветах Греции дали плоды. Кажется, ее друзья наняли малень­кую яхту от Бриндизи до Пирея, где намеревались остаться на несколько дней, пока будут осматривать Афины и их окрестности, а потом спокойно поплавать среди островов. Их прибытие в Пирей должно было совпасть с моими пасхальными каникулами, но, как я несколько многословно написала Фрэнсис, даже ради нее я бы не согласилась проводить несколько драгоцен­ных дней отпуска в городе, среди пасхальной толпы и толчеи туристов. Я предложила ей покинуть компанию, присоединиться ко мне на Крите и спокойно насладить­ся природой и легендарными цветами Белых гор. Мы могли бы отправиться потом на яхте вместе в Родос и Спорады, когда она зайдет в Ираглион на следующей неделе. Затем, позднее, по пути домой, можно задержать­ся со мной в Афинах и посмотреть «виды», не обременен­ные праздничными толпами.

Фрэнсис приняла этот план с восторгом, ее друзья были сговорчивы, а мне поручили, если возможно, под­ыскать место на юго-западе Крита, которое соединило бы спокойствие и красоту «настоящей Греции» со стан­дартами комфорта и чистоты, которых требует совре­менный турист. Почти невозможная комбинация достоинств, но я верила, что нашла ее. Знакомый по кафе в Афинах – датский писатель книг о путешествиях, ко­торый несколько недель исследовал незатоптанные ту­ристами части греческого архипелага – рассказал о маленькой изолированной деревушке на южном побе­режье Крита у подножия Белых гор.

«Если вас интересует настоящая, неиспорченная дере­вушка, к которой нет дорог, где есть только несколько домиков, малюсенькая церковь и море – Агиос Георгиос – это то, что вам нужно, – сказал он. – Полагаю, вы захотите плавать? Ну, я нашел для этого идеальное место. Скалы, с которых можно нырять, песчаное дно и весь набор. И если нужны цветы и виды, можете прогу­ливаться в любом направлении, все восхитительно и так дико, как можно пожелать. Если вам интересно, при­мерно в пяти милях на восток по побережью есть ма­ленькая, заброшенная церковь. Трава растет у дверей, но на потолке все еще можно рассмотреть следы доволь­но необычной византийской мозаики. И клянусь, один из дверных косяков – подлинная дорическая колонна».

«Слишком хорошо, не верится, – сказала я. – Лад­но, купилась, ну а какие недостатки? Где придется спать? Над таверной? С настоящими дорическими кло­пами?»

Но нет. Оказалось, что в этом весь вопрос. Все другие прелести Агиос Георгиос можно найти во множестве деревушек на Крите или где-нибудь в другом месте. Но в Агиос Георгиос есть отель. В действительности это сельская «кафенио», или кофейня, с несколькими ком­натами над баром. Но все это, вместе с прилегающим домиком, недавно купил новый владелец и сделал эти строения ядром будущего комфортабельного маленького отеля. «Он только начал. В действительности, я был их первым гостем, – сказал мой информатор. – Как я понял, власти планируют построить дорогу, а тем вре­менем Алексиакис, парень, который купил таверну, делает все заранее. Помещение простое, но очень чис­тое, и пища отличная, можете начинать предвкушать».

Я смотрела на него с некоторым благоговением. Даже любя Грецию, нельзя не признать, что, за исключением очень дорогих отелей и еще более дорогих ресторанов, пища редко бывает отличной. Она немного однообразна, нет ничего горячего или холодного, все тепловатое. И вдруг хорошо откормленный датчанин «с хорошей родословной» (а датчане питаются лучше всех в Европе) рекомендует пищу в греческой деревенской таверне.

Мой взгляд его рассмешил, и он объяснил тайну. «Это очень просто. Человек этот грек, уроженец Агиос Геор­гиос, который двадцать лет назад эмигрировал в Лондон. Составил состояние как ресторатор, а сейчас вер­нулся, как обычно поступают эти люди, и хочет обосно­ваться дома. Но он решил добиться, чтобы Агиос Георгиос обозначили на карте, поэтому начал с того, что купил таверну и привез себе в помощь друга из лондон­ского ресторана. Они еще всерьез не начали, только привели в порядок две существующие спальни, третью превратили в ванную, а пищу готовят для собственного удовольствия. Но они примут вас, Никола, уверен. По­чему бы не попытаться? У них даже есть телефон».

На следующий день я позвонила. Хозяин был удив­лен, но доволен. Отель официально еще не открылся, продолжались строительство и ремонт и не было других постояльцев. Там все просто и спокойно… Стоило заве­рить его, что это именно то, что мы хотим, он с удоволь­ствием согласился нас принять.

Однако наши планы реализовались не совсем гладко. Мы должны были вылететь на Крит в понедельник вечером, провести ночь в Ираглионе и на следующий день отправиться в Агиос Георгиос курсирующим два раза в неделю автобусом. Но в воскресенье Фрэнсис позвонила из Патриса, где задержалось судно ее друзей, и умоляла меня не тратить зря драгоценный недельный отпуск, не ждать и отправляться на Крит, а она найдет способ добраться как можно быстрее. Поскольку Фрэн­сис очень самостоятельна, а от меня толку мало, я согласилась, не без разочарования. Мне удалось попасть на воскресный рейс, чтобы провести лишний день в Ираглионе и, как планировалось, попасть на автобус во вторник. Но судьба в лице Студебекеров помогла мне выехать в понедельник утром прямо на юго-западный угол Крита. Там я и стояла, с целым днем в полном распоряжении, среди пейзажа такого дикого и пустын­ного, как мечта самого решительного отшельника.

Вдаль от берега суша круто поднимается. Скалистое предгорье, серебряно-зеленое, серебристо-рыжевато-ко­ричнево-фиолетовое разрезает ущелья. Высокие облака срываются дымом с призрачных скал. Ближе к морю суша зеленее. Тропинка к Агиос Георгиос извивается среди ароматного леса. Я почувствовала запах вербены и лаванды и чего-то вроде шалфея. Над жаркой белой скалой и густой зеленью леса багряник поднял облака пахучих пурпурных цветов, протянул ветки в глубь острова, спасаясь от африканских ветров. В отдаленной расселине далеко внизу я увидела быстрое, яркое мер­цание. Море.

Тишина. Птицы не поют, овечьи колокольчики не звенят. Только пчела жужжит над голубым шалфеем на обочине. Никаких признаков человеческой деятельно­сти, кроме дороги, тропы впереди и белого следа само­лета высоко в сверкающем небе. Я подняла чемодан с пыльных сальвиний и отправилась вниз.

С моря дул ветер, тропинка вела вниз, поэтому я шла быстро. И все равно только через пятнадцать минут я добралась до скалы, которая скрывала нижнюю часть тропинки от дороги, и увидела впереди первое свиде­тельство присутствия человека. Мост, маленький, с гру­быми каменными перилами, вел тропинку над узкой рекой – я подумала, что это источник воды, которым живет Агиос Георгиос. Я пока не видела деревни, но догадалась, что она близко. Море уже сверкало за сле­дующим изгибом тропинки.

Я остановилась на мосту, поставила чемодан и сумку, и села на перила в тени платана. Болтала ногами и смотрела задумчиво в сторону деревни. Море примерно в полумиле. Река спокойно струится вниз, от озерца к озерцу перетекает через сверкающие отмели, между поросшими кустарником берегами, освещенными багряником. А больше деревьев в долине нет, каменистые склоны копят жару дня. Полдень. Все листья застыли. Ни звука, кроме шума воды и внезапного всплеска лягушки. Я посмотрела в другую сторону, вверх по течению, где тропинка извивается вдоль воды под ива­ми. Затем встала, отнесла чемодан под мост и тщательно спрятала в зарослях ежевики и горных роз. Парусино­вую сумку с завтраком, фруктами и фляжкой с кофе я надела снова на плечо. В отеле меня не ожидали. Ну и очень хорошо. Почему бы не провести целый день на природе? Найду прохладное место у реки, поем, получу порцию горной тишины и уединения, а потом пойду в деревню.

Я пошла вдоль реки. Скоро тенистая тропинка начала подниматься, сначала спокойно, а затем заметно круче. Река заполнялась камнями, покрывалась порогами и шумела все громче. Долина превратилась в узкое ущелье, а тропинка стала грубым неопределенным про­ходом над зеленой водой, куда не заглядывает солнце. Деревья над головой сомкнулись, с папоротника капала вода, шаги эхом отражались от скал. Но, несмотря на кажущееся уединение, по маленькому ущелью часто ходили люди и животные: проход плотно утоптан и покрыт явными свидетельствами того, что по нему хо­дили мулы, ослы и овцы.

Через несколько минут я увидела, зачем они туда ходят. Я поднялась по крутому склону сквозь редеющие сосны и сразу вышла из тени ущелья на открытое плоскогорье примерно шириной в полмили и глубиной в двести или триста ярдов, словно широкий выступ на склоне горы. Поля, огороженные с трех сторон деревья­ми. На юг, по направлению к морю – обрыв, покрытый огромными валунами. За плодородной почвой, на север, поднимаются горы с облаками, оливами и ущельями среди деревьев. Из самого большого ущелья вытекает река, пробивает извилистое русло через плоскогорье. Каждый дюйм плоской поверхности вскопан, разрых­лен и обработан мотыгой. Между грядами с овощами выстроились рядами плодовые деревья: рожковые де­ревья, абрикосы, а также вездесущие оливы и лимоны. Поля отделены друг от друга узкими траншеями или невысокими каменными насыпями, где безо всякого порядка растут маки, фенхель, петрушка и сотня полез­ных и съедобных трав. На отдаленных концах плоско­горья вертят белыми брезентовыми крыльями веселые маленькие критские ветряные мельницы, накачивая воду в канавы, которые нитями проходят через сухую почву.

Вокруг никого. Я прошла мимо последней мельницы, поднялась сквозь виноградник, который образовал тер­расу уже в начале склона, и остановилась в тени лимон­ного дерева. Здесь я заколебалась, почти решив остано­виться. С моря дует прохладный ветерок, цветы лимо­нов удивительно благоухают, вид великолепный… Но у моих ног в пыли жужжали мухи над пометом мулов, а у воды среди сорняков валялась пропитанная водой и разваливающаяся алая пачка от сигарет. Хотя и над­пись на ней была греческая, она все равно оставалась мерзким куском мусора, способным испортить квадрат­ную милю отличного пейзажа. Я посмотрела в другую сторону, в направлении гор.

Белые горы Крита поистине белые. Даже когда в разгар лета весь снег тает, их вершины остаются сереб­ряными. Голые, серые скалы сверкают на солнце, ка­жутся бледными, менее реальными, чем небо за ними. Очень легко поверить, что среди этих уединенных и плывущих в облаках остроконечных вершин родился король богов. Ибо Зевс, как говорят, родился в Дикте, пещере Белых гор. Даже показывают то самое место…

Именно в тот момент, при этой мысли, из блестящих листьев вылетела большая белая птица, медленно, спо­койно взмахивая крыльями, и поплыла у меня над головой. Такой я никогда прежде не видела. Она похожа на маленькую цаплю, молочно-белая, с длинным чер­ным клювом. Она и летела, как цапля – отогнула назад шею, свесила ноги и мощно махала крыльями сверху вниз. Белая цапля? Я прищурилась, чтобы понаблюдать за ней. Она парила надо мной, затем повернулась и полетела обратно над лимонной рощей и ущельем и затерялась в деревьях.

До сих пор я не совсем уверена, что случилось в этот момент.

По некоторой причине, которой я не могу понять, вид большой странной белой птицы, запах лимонных де­ревьев, шум ветряных мельниц и падающей воды, бли­ки солнечного света на белых анемонах с черными, как сажа, пестиками, и, больше всего, мой первый взгляд на Белые горы… все это стремительно смешалось в ощуще­ние волшебства, счастья, и поразило меня, как стрела. Внезапный прилив радости иногда бывает так физиче­ски ощутим, так точно отмечен, что потом можно уве­ренно сказать, в какой момент изменился мир. Я вспом­нила, как сказала американцам, что они подарили мне день. А сейчас я увидела, что они сделали это в самом прямом смысле. Казалось, это не случайность. Я обяза­тельно должна была оказаться здесь, одна под лимонны­ми деревьями, впереди тропинка, в сумке еда, в полном распоряжении абсолютно свободный день, а передо мной летит белая птица.

Я в последний раз посмотрела на мерцающий край моря, повернулась на северо-запад и быстро пошла сре­ди деревьев к ущелью вверх по склону горы.

Глава 2

When as she gazed into the wateryglass

Andthrough her brown hair's curly tangles scanned

Her own wan face, a shadow seemad topass

Across the mirror…

Wilde: Charmides

Остановил меня голод. Какой бы импульс ни заставил меня совершить одинокую прогулку, он при­дал мне довольно большую скорость, и я прошла далеко, прежде чем снова начала думать о еде.

Дорога стала круче, ущелье расширилось, деревья поредели. Показался солнечный свет. Тропинка лентой вилась по крутому склону. Другая сторона ущелья резко уходила вверх. Нагромождение скал и кустарника с редкими деревьями освещало солнце. Я приближалась к обрыву. Казалось, этой тропинкой не часто пользова­лись. Ее перекрывали ветки кустов, один раз я остано­вилась, чтобы поднять незатоптанный побег лиловых орхидей прямо у ног. Но мне удалось устоять и не рвать цветов, которые росли в каждой трещине. Я проголода­лась и хотела только найти ровное место на солнце, у воды, где можно остановиться и съесть свою запоздалую еду.

Спереди справа шумела вода, ближе и громче, чем река внизу. Похоже, к реке устремился приток. За поворотом я увидела его. Скалу разбил маленький ру­чей. Он стремительно несся прямо на тропинку, кру­жился в водовороте вокруг единственного камня для перехода, а потом опять безудержно бросался к реке. Я не стала его пересекать. Оставила тропинку и полезла не без труда на валуны, которые окаймляли ручей, к солнечному свету на край ущелья.

Через несколько минут я нашла то, что искала. Я вскарабкалась на беспорядочную груду белых камней среди маков и вышла на маленький, каменистый гор­ный лужок, поляну нарциссов, зажатую между утесами. На юг открывался головокружительный вид на море, опять очень далекое. А больше я ничего не заметила, только нарциссы, зелень папоротника у воды, дерево возле скал, а в расселине высокой скалы – ручей. Вода плескалась среди зелени, затем образовала спокойное озерцо под солнцем, а потом текла к обрыву.

Я сняла с плеча сумку и бросила в цветы. Опустилась на колени возле озерка и опустила руки в воду. Солнце жарко светило в спину. Момент радости ослаб, затуманился и перешел в огромное физическое удовлетворе­ние. Я решила попить. Вода холодная, как лед, чистая и жесткая, такая ценная, что с незапамятных времен охранялась собственным божеством, наядой ручья. Не­сомненно, она все еще стерегла его из-за папоротника. Странно… я обнаружила, что смотрю украдкой через плечо на этот самый папоротник – на самом деле чув­ствовался взгляд. Сверхъестественная земля. Я улыбну­лась порожденной мифами фантазии и снова нагнулась, чтобы попить.

Глубоко в озере, глубже моего собственного отраже­ния, мелькнуло среди зелени что-то бледное. Лицо.

Это настолько совпадало с моими мыслями, что я даже не сразу обратила внимание. Постепенно я осозна­ла, заработал, как говорится, «задний ум», реальность победила миф. Я окаменела и посмотрела снова.

Я права. В зеленой глубине, прямо за отражением моего плеча плавало лицо. Но это не добрая хранитель­ница ручья. Человек, мужчина, отражение его головы, наблюдающей за мной сверху. Он смотрел на меня от края скал высоко над ручьем.

Сначала я испугалась, но не была очень встревожена. Одинокому страннику в Греции не нужно бояться слу­чайно встреченного бродяги. Несомненно, это какой-то пастушок, заинтересовавшийся видом незнакомого че­ловека, причем явно иностранца. Если он не застенчив, то, возможно, спустится поговорить со мной.

Еще попила, помыла руки. Когда я вытирала их носовым платком, лицо оставалось на месте, колыха­лось в волнующейся воде.

Повернулась и посмотрела вверх. Ничего. Голова ис­чезла.

Подождала, развеселившись и наблюдая за вершиной скалы. Голова снова появилась, украдкой… Так осторож­но, что, несмотря на здравый смысл и все мои знания о Греции и греках, маленькое покалывание тревоги запол­зло мне в душу. Это не просто застенчивость. В том, как голова слегка высунулась из-за скалы, было что-то таин­ственное. А когда он увидел, что я наблюдаю, он снова нырнул обратно. И это взрослый мужчина, а не пастушок. Конечно, грек. Смуглое лицо, квадратное и упрямое, за­гар цвета красного дерева, темные глаза и черная грива волос, густых как руно барана, что является одной из главных прелестей мужчин – греков.

Я только мельком на него взглянула, и он исчез. Я пристально смотрела на это место, уже обеспокоенная. Затем, словно он все еще мог наблюдать, что маловеро­ятно, я встала, старательно изображая беззаботность, подняла сумку и повернулась, чтобы уйти. Не собира­лась здесь располагаться, чтобы за мной шпионил этот подозрительный незнакомец. Того гляди еще подойти захочет.

Затем я увидела пастушью избушку и тропинку, ко­торую раньше не заметила. Ее протоптали овцы через нарциссы к избушке, прислонившейся к скале. Такие маленькие сооружения без окон обычно строят в отда­ленных местах Греции. В них живут мальчики и муж­чины, которые пасут коз и овец на голых склонах. Иногда в этих домиках доят овец и там же готовят сыр. В бурю в них укрывают самих животных. Избушка маленькая и низенькая, грубо сложена из бесформен­ных камней, соединенных глиной. Крыша из валежни­ка, так что домика вообще нельзя распознать на рассто­янии среди камней и хвороста.

Это объяснило появление хранителя ручья. Должно быть, он пастух, его стадо пасется на каком-то другом горном лугу над скалами. Услышал меня и спустился посмотреть, кто это. Кратковременная тревога утихла. Почувствовав себя дурочкой, я застыла среди нарцис­сов, наполовину решив в конце концов остаться.

Было уже далеко за полдень, солнце повернуло на юго-запад, залило светом луг. Первое предупрежде­ние – внезапно на цветах появилась тень, словно упала темная ткань. Я взглянула вверх, онемев от испуга. Со скал рядом с ручьем с грохотом посыпались камни. Шум шагов. Прямо на тропинку свалился грек.

В первое мгновение от потрясения все казалось очень ясным и спокойным. Я подумала, но не поверила: невоз­можное действительно случилось. Это опасность. Темные глаза, сердитые и осторожные одновременно. Неве­роятно спокойная рука сжимает нож. Невозможно вспомнить греческие слова, чтобы крикнуть: «Кто вы? Что вам нужно?» Невозможно убежать от него вниз с головокружительной высоты, получить помощь из без­брежной пустой тишины… Но, конечно, я попыталась. Закричала и повернулась, чтобы бежать.

Возможно, это была самая глупая вещь, которую я могла сделать. Он прыгнул на меня, схватил, потянул к себе и прижал. Свободной рукой закрыл рот. Задыхаясь, что-то говорил, ругался и угрожал, но в панике я ничего не могла разобрать. Словно в ночном кошмаре, я отби­валась и защищалась, кажется, била его ногами и оца­рапала руки до крови. Застучали и загремели камни, зазвенел упавший нож. На секунду я освободила рот и снова попыталась пронзительно завопить. Получилось похоже на слабый хрип, едва слышный. Но все равно, никто помочь не может…

Как ни странно, помощь пришла.

Сзади на пустом склоне мужской голос грубо крикнул на греческом языке. Я не расслышала, что именно, но нападающий среагировал немедленно – замер на месте. Но все еще держал меня, а рука снова сильно зажала мне рот. Повернул голову и крикнул низким деловым голосом: «Это девушка, иностранка. Шпионит. Думаю, англичанка». Никакого шума шагов за спиной. Я попы­талась извернуться под рукой и увидеть, кто меня спас, но грек держал крепко, да еще и рявкнул: «Спокойно, и перестань шуметь!»

Голос снова раздался, явно из отдаления. «Девушка? Англичанка? – Странная пауза. – Умоляю, отпусти ее и приведи сюда. Ты рехнулся?»

Грек поколебался, затем сказал угрюмо на сносном английском, но с сильным акцентом: «Пойдем со мной. И не визжи. Издашь еще хоть звук, убью. Точно. Не люблю женщин».

Мне удалось кивнуть. Он убрал руку с моего рта и ослабил хватку, но не отпустил. Теперь он только де­ржал меня за руку. Поднял нож и двинулся к скалам. Я повернулась. Никого не видно. «Внутри», – сказал грек и резко повернул голову к хижине.

Избушка была грязная. Когда грек толкнул меня вперед на затоптанную грязь, с пола, жужжа, взвились мухи. Дверной проем зиял черно и неприветливо. Сна­чала я ничего не видела. По сравнению с ярким светом за спиной, внутренность хижины казалась совершенно темной, но затем грек толкнул меня дальше, и в потоке света от двери я смогла совершенно отчетливо все раз­глядеть.

В дальнем углу, в стороне от двери, лежал мужчина. Его грубую кровать соорудили из какой-то растительно­сти, возможно, папоротника или сухого кустарника. А вообще пусто. Никакой мебели, только грубые куски бревен в другом углу, вероятно, части примитивного пресса для выработки сыра. Пол из утоптанной земли, местами таким тонким слоем, что проглядывает скала. Овечий помет высох и довольно безобиден, но все про­пахло болезнью.

Когда грек толкнул меня внутрь, мужчина на крова­ти поднял голову, и глаза его сощурились на свет. Это легкое движение он проделал с трудом. Болен, очень болен. Чтобы убедиться в этом, совсем не нужно видеть его одежду, окостеневшую от засохшей крови на левой руке и плече. Бледное лицо, заросшее двухдневной ще­тиной, с запавшими щеками. Кожа вокруг подозритель­но ярко блестящих глаз посинела от боли и горячки. На лбу кожа содрана и кровоточит. Волосы слиплись от крови и грязного хлама, на котором он лежит.

А так он молод, темноволос и голубоглаз, как многие критяне, и если бы его помыть, побрить и вылечить, он оказался бы довольно красивым. Четкие нос и рот, крупные, умелые руки и, надо полагать, немало физи­ческой силы. Темно-серые брюки и рубашка, которая некогда была белой. И то, и другое грязное и изодран­ное. Единственное одеяло – сильно истрепанная вет­ровка и какая-то старая «штука» цвета хаки, которая, похоже, принадлежит напавшему на меня типу. Все это больной прижимает к себе, словно замерз.

Он сощурил на меня глаза и сказал, с усилием соби­раясь с мыслями: «Надеюсь, Лэмбис не причинил вам вреда? Вы… кричали?»

Тогда я поняла, почему он, казалось, говорил издале­ка. Его голос, хотя и достаточно спокойный, раздавался с заметным усилием и был слаб. Создавалось впечатле­ние, что он непрочно удерживается за каждую каплю силы, которая у него есть, и при этом тратит ее. Он говорил по-английски. Я сначала просто удивилась, что он говорит на таком хорошем английском, и только потом, с потрясением, подумала, что он же англичанин.

Конечно, это первое, что я сказала. Я все еще только рассматривала его внешность в деталях: кровавые раны, впалые щеки, грязная кровать. «Вы… вы англича­нин!» – глупо сказала я, уставившись на него, и едва почувствовала, что грек, Лэмбис, отпустил мою руку. Машинально я начала тереть ее там, где он держал меня. Будет синяк. Я, запинаясь, сказала: «Но вы ране­ны! Несчастный случай? Что случилось?»

Лэмбис бросился мимо меня и встал возле кровати, как собака, защищающая кость. Продолжает волно­ваться. Может, и перестал быть опасным, но держит в руке нож. Прежде чем больной заговорил, грек бурк­нул: "Это пустяки. Несчастный случай при подъеме в горы. Когда он отдохнет, я помогу ему спуститься в деревню. Нет нужды… "

«Заткнись, ну? – огрызнулся больной по-грече­ски. – И убери нож. Напугал бедного ребенка до полу­смерти. Разве не видишь, что она не имеет никакого отношения к этому делу? Следовало не обращать на нее внимания и дать пройти».

«Она меня увидела. И шла в эту сторону. Она вошла бы сюда и, весьма вероятно, увидела бы… Она бы разбол­тала в деревне».

«Ну а ты сделал это неизбежным. А теперь помолчи и предоставь это мне».

Лэмбис бросил на него взгляд, полувызывающий, полуробкий. Снял руку с ножа, но стоял возле кровати.

Национальность больного и эти переговоры, хотя и на греческом, полностью успокоили меня. Но я этого не показала. Чисто инстинктивно я решила, для собственной безопасности, что нет существенной нужды выда­вать мое знание языка… Из всего, на что я наткнулась, я бы предпочла как можно быстрее выбраться, и казалось, что, чем меньше я узнаю об «этом деле», чем бы оно ни было, тем вероятнее, что они дадут мне мирно про­должать путь.

«Простите. – Глаза англичанина вернулись ко мне. – Лэмбису не следовало так пугать вас. Я… у нас был несчастный случай, как он сказал, и он немного потрясен. Ваша рука… он сделал вам больно?»

«Все в порядке, право… Ну а что с вами? Что-то очень плохое? – Очень странный несчастный случай. Заста­вил так напасть на меня. Но ведь естественно показать любопытство и заботу. – Что случилось?»

«Меня застиг камнепад. Лэмбис думает, что выше в горах кто-то по неосторожности спустил лавину. Он поклялся, что слышал женские голоса. Мы кричали, но никто не спустился».

«Понимаю. – Я также увидела быстрый взгляд удив­ления Лэмбиса, прежде чем он снова опустил мрачные карие глаза. Экспромтом это была неплохая ложь чело­века, у которого в голове откровенно не так ясно, как ему хотелось бы. – Но это не я. Я только сегодня прибыла в Агиос Георгиос, и еще не…»

«Агиос Георгиос? – Блеск в глазах уже объяснялся не только лихорадкой. – Вы поднимались оттуда?»

«Да, от моста».

«Тропинка есть везде?»

«Не совсем. Я шла по ущелью и сошла с тропинки у ручья. Я…»

«Тропинка ведет прямо сюда? К хижине?» – пронзи­тельно спросил Лэмбис.

«Нет. Говорю же, сошла с нее. Но, в любом случае, это место изрезано тропинками – овечьими тропами. Стоит подняться по ущелью, они идут во все стороны. Я оставалась у воды».

«Тогда это не единственный путь в деревню?»

«Не знаю, но, скорее всего, нет. Хотя это, наверное, самый легкий, если собираетесь спуститься. Я не многое заметила. – Я разжала ладонь, где все еще держала сломанные веточки фиолетовых орхидей. – Смотрела на цветы».

«Правда? – На этот раз вмешался англичанин. За­молчал. Я увидела, что он дрожит. Он ждал со стисну­тыми зубами, когда пройдет приступ, прижимал к себе куртку цвета хаки, пытаясь унять дрожь, но я видела пот на его лице. – Вы кого-либо встретили во время вашей… прогулки?»

«Нет».

«Совсем никого?»

«Ни души».

Пауза. Он закрыл глаза, но почти сразу открыл. «Это далеко?»

«До деревни? Думаю, довольно далеко. Трудно опре­делить, когда карабкаешься. А по какой дороге вы сами пришли?»

«Не по этой». Фраза означала конец разговора. Но лихорадка не помешала ему почувствовать собственную грубость, и он добавил: «Мы пришли от шоссе. Дальше на востоке».

«Но…» – начала я и замолчала. Кажется, неподходя­щий момент сообщать, что с востока сюда дороги нет. Единственная дорога идет с запада и поворачивает на север над перевалом, вдаль от моря. Этот отрог Белых гор пронизывают только тропинки. Я увидела, что грек наблюдает за мной, и быстро добавила: «Я отправилась примерно в полдень, но под гору, конечно, быстрее».

Мужчина на кровати раздраженно заворочался, словно его беспокоила рука. «Деревня… Где вы остановились?»

«В отеле. Он там один. Деревушка очень маленькая. Но я там еще не была. Только прибыла в полдень. Меня подвезли от Ираглиона и не ждут, поэтому я… поднялась сюда на прогулку, просто в голову взбрело побро­дить. Здесь так красиво…» Я остановилась. Он закрыл глаза. Неинтересно ему. Но не это остановило меня не середине предложения. Острое впечатление, что он не столько отгородился от меня, сколько сосредоточился на чем-то своем, намного важнее боли. За этот день я ощутила второй порыв. Фрэнсис часто говорила, что когда-нибудь порывы доставят мне серьезные неприят­ности. Ну, люди любят, когда иногда их предсказания подтверждаются. Я резко повернулась, выбросила сло­манные и увядшие орхидеи на солнечный свет и пошла к кровати. Лэмбис так же быстро двинулся наперерез, протянув руку. Но когда я ее оттолкнула, он пропустил меня. Я встала на одно колено возле раненого. «Послу­шайте, вы ранены и больны. Это достаточно ясно. У меня нет желания вмешиваться в то, что меня не каса­ется. Совершенно очевидно, что вы не желаете, чтобы вам задавали вопросы и не нужно говорить мне ничего. Не хочу ничего знать. Но вы больны и если спросите, то я скажу, что Лэмбис плохо присматривает за вами. И если не подумаете о себе, то действительно серьезно заболеете, если вообще не умрете. Во-первых, эта повяз­ка грязная, а во-вторых…»

«Все в порядке. – Он говорил все еще с закрытыми глазами. – Не тревожьтесь. Это приступ лихорадки… вскоре все будет в порядке. Вы только… не вмешивай­тесь, и все. Лэмбис не должен был… о, да неважно. Но не беспокойтесь. Спускайтесь к вашему отелю и забудь­те это… пожалуйста. – Он повернулся и начал вгляды­ваться в меня, словно с болью, против света. – Ради вас, серьезно. – Его здоровая рука двинулась, и я про­тянула свою навстречу. Его пальцы сжали мои. Кожа сухая, горячая и вроде как мертвая. – Но если встрети­те кого-либо на пути вниз… или в деревне, кто…»

Лэмбис сказал грубо по-гречески: «Она говорит, что еще не была в деревне и никого не видела. Какой смысл просить? Пусть идет, и моли Бога, чтобы молчала. У всех женщин языки, как у сорок. Ничего больше не говори».

Казалось, англичанин едва слушал, слова грека не доходили до него. Он не сводил с меня глаз, но рот его расслабился, и он дышал, будто выбился из сил и потерял контроль. Но горячие пальцы держали мои. «Возможно, они пошли к деревне… – Он слабо бормо­тал, все еще на английском. – И если пойдете по этой дороге…»

«Марк! – двинулся вперед Лэмбис, оттесняя меня. – Ты теряешь рассудок! Попридержи язык и вели ей уйти! Тебе нужно спать. – Он добавил на греческом: – Пой­ду и сам его поищу, как только смогу, обещаю. Возмож­но, он вернулся в каяк. Ты истязаешь себя совершенно зря. – Затем он сказал мне, сердито: – Разве не види­те, что он близок к обмороку?»

«Хорошо, – сказала я. – Но не кричите так. Это не я его убиваю. – Я засунула ослабевшую руку назад под куртку, встала и посмотрела греку в лицо. – Послушайте, я не задаю вопросов, но не уйду отсюда и не оставлю его в таком состоянии. Когда это случилось?»

«Позавчера», – сказал он угрюмо.

«Он здесь уже две ночи?» – спросила я в ужасе.

«Не здесь. В первую ночь он был в горах, – и доба­вил, предупреждая следующий вопрос: – Я нашел его и перенес сюда».

«Понимаю. И не пытались получить помощь? Хоро­шо, не смотрите так, мне удалось понять, что у вас неприятности. Ну, я буду об этом молчать, обещаю. Думаете, я очень хочу быть замешанной в какие-то ваши гнусности?»

«Ористе?»

«В ваши неприятности, – нетерпеливо перефразиро­вала я. – Для меня это ничто. Но я не намерена ухо­дить и оставлять его в таком положении. Если не сдела­ете для него что-нибудь… как его зовут? Марк?»

«Да»

«Ну, если не будет что-нибудь сделано для вашего Марка сегодня же, он умрет, и тогда будет еще больше причин для беспокойства. У вас есть еда?»

«Немного. У меня был хлеб и немного сыра…»

«И питье, похоже, тоже! – В грязи возле кровати лежала полиэтиленовая кружка. В ней раньше было вино, а теперь сидели мухи. – Идите и помойте ее. Принесите сумку и джемпер. Они там, где я их уронила, когда вы бросились на меня с вашим ужасным ножом. Там есть еда. Такое обычно больным не дают, но ее много, и она чистая. Подождите минутку, вот там есть вроде бы горшок для приготовления пищи. Полагаю, пастухи им пользуются. Нужна горячая вода. Если вы его наполните, я сложу в кучу немного дров и хлама, разведем огонь…»

«Нет». Они произнесли это хором. Глаза Марка широ­ко открылись, мужчины быстро переглянулись. Несмот­ря на всю слабость Марка, мне показалось, что между ними чуть искра не проскочила.

Я молча смотрела то на одного, то на другого. "Так плохо? – наконец сказала я. – «Значит, гнусности подхо­дящее слово. Падающие камни, какая чепуха. – Я повернулась к Лэмбису. – Что это было, нож?»

«Пуля», – ответил он с некоторым облегчением.

«Пуля?!»

«Да».

«Ой».

«Поэтому, видите, – сказал Лэмбис, а его угрюмость постепенно сменялась чисто человеческим удовлетворе­нием, – вам нужно держаться подальше. И когда уйде­те, ничего не говорите. Есть опасность, очень большая. Где одна пуля, может быть и другая. И если скажете в деревне о том, что видели, я сам вас убью».

«Договорились, – сказала я нетерпеливо. Я едва слу­шала. Взгляд Марка напугал меня до смерти. – Но сначала принесите сумку, ну? И слушайте, вымойте это и непременно убедитесь, что она чистая. – Я ткнула в него кружкой, и он взял ее, как во сне. – И поторопи­тесь!» – добавила я. Он посмотрел на меня, на кружку, на Марка, снова на кружку, затем вышел из избушки, не промолвив ни слова.

«Нашла коса на камень, – сказал слабо Марк из угла. В его лице был очень слабо различимый проблеск веселья за болью и изнеможением. – Вы настоящая девушка, а? Как вас зовут?»

«Никола Фэррис. Я думала, вы без сознания».

«Нет. Я довольно силен, не нужно беспокоиться. У вас действительно есть еда?»

«Да. Послушайте, пуля вышла? Если нет…»

«Вышла. Это только ранение в мякоть. И чистое. Правда».

«Если уверены… – сказала я с сомнением. – Не то чтобы я что-то понимала в пулевых ранениях, но раз все равно нет горячей воды, лучше поверю на слово и оставлю рану в покое. Но у вас температура, любой дурак увидит».

«Ночь под открытым небом, вот почему. Потерял много крови… И шел дождь. Но вскоре все будет хоро­шо… через день или два». Вдруг он задвигал головой. Это было движение самого сильного и беспомощного нетерпения. Я видела, как передернулось его лицо, но, думаю, не от боли.

Я тихо сказала: «Постарайтесь не беспокоиться, что бы ни было. Если сможете поесть, выберетесь отсюда быстрее. И хотите верьте, хотите нет, у меня есть термос с горячим кофе. Вот идет Лэмбис. – Лэмбис принес все мои вещи и вымытую кружку. Я взяла джемпер и снова встала на колени перед кроватью. – Оберните его вокруг себя! – Марк не протестовал, когда я сняла с него грубую куртку и обернула его плечи теплыми, мягкими складками шерсти. Курткой я укрыла ему ноги. – Лэмбис, в сумке термос. Налейте кофе, а? Спасибо. А теперь можете немного подняться? Выпейте это».

Его зубы стучали о края кружки, пришлось следить, чтобы он не обжег губы, так нетерпеливо он глотал горячий напиток. Я почти представляла, как кофе бе­жит у него внутри, согревая и возвращая к жизни. Он выпил половину кружки, остановился, немного задыха­ясь, и казалось, что дрожь стала меньше.

«А сейчас постарайтесь поесть. Это слишком большие куски, Лэмбис. Можете немного порезать мясо? Отло­майте корочку. Ну а теперь, живее, можете справиться с этим?..»

Кусочек за кусочком он впихивал в себя пищу. Ока­залось, что у него волчий аппетит, и он очень старался есть. Из этого я с удовольствием сделала вывод, что он еще не серьезно болен и довольно быстро выздоровеет, если о нем позаботятся, и он получит помощь. Лэмбис стоял рядом, словно хотел убедиться, что я не подсыплю в кофе отраву. Когда Марк съел все, что в него влезло, и выпил две кружки кофе, я помогла ему опуститься на ложе и снова укрыла нелепыми покрывалами.

«А теперь поспите. Постарайтесь расслабиться. Если сможете спать, вам моментально полегчает».

Он казался сонным, но пытался заговорить. «Нико­ла».

«Что?»

«Лэмбис сказал правду. Это опасно. Не могу объяс­нить. Не вмешивайтесь… Не хочу, чтобы вы думали, что можете что-то сделать. Вы очень добры, но… ничего не надо. Совсем ничего. Вы не должны быть замеша­ны… Не могу позволить».

«Если бы я только поняла…»

«Сам не понимаю. Но… мои дела. Не усложняйте. Пожалуйста».

«Хорошо. Не вмешаюсь. Если действительно ничего нельзя сделать…»

«Ничего. Вы уже сделали много. – Попытка улыб­нуться. – Этот кофе спас мне жизнь, уверен. А теперь спускайтесь в деревню и забудьте нас, ладно? Никому ни слова. Я серьезно. Это жизненно важно. Приходится вам доверять».

«Можете».

«Хорошая девушка». Вдруг я ясно поняла то, что раньше скрывали грязь и болезнь. Он молод, не намного старше меня. Двадцать два? Двадцать три? Затуманенный взгляд и болезненно сжатый рот скрывали возраст. Довольно странно, именно когда он пытался говорить строго, егомолодость показывала себя, словно вспышка в щели брони. Он лежал на спине. «Вам бы… лучше идти своим путем. Еще раз спасибо. Простите, что так напугали… Лэмбис, проводи ее с горы… как можно дальше…»

Он не говорил об опасности, но если бы он крикнул о ней, эффект был бы тот же. Вдруг, ниоткуда, снова на меня обрушился страх, как тогда тень на цветы. Я сказала задыхаясь: «Мне не нужен проводник. Я пойду вдоль воды. До свидания».

«Лэмбис проводит вас вниз». Слабый шепот все еще был удивительно властным, и Лэмбис поднял сумку, двинулся ко мне и решительно сказал: «Пойду с вами. Сейчас».

Марк попрощался, казалось, навсегда. Я оглянулась от двери и увидела, что он закрыл глаза и отвернулся, натянув джемпер легким движением. Либо забыл о нем, либо слишком высоко ценил удобство, чтобы иметь наме­рения возвратить его. Что-то в движении, в том, как Марк прижался щекой к белой мягкой шерсти, обрадовало меня. Он сразу показался еще моложе, намного моложе меня. Я резко повернулась и вышла из хижины.

Глава 3

When tne sun sets, shadows, that showed at noon

But small, appear most long and terrible.

Nathaniel Lee: Oedipus

Я пойду первым", – сказал Лэмбис. Он бесцеремонно оттолкнул меня и пошел по цветам к ручью. Смотрел по сторонам, ступал осторожно, словно ночное животное, вынужденное двигаться днем. Непри­ятное впечатление. Мы добрались до пруда наяды, до ор­хидей, которые я уронила. Еще несколько шагов, и избушка исчезла из вида.

«Лэмбис, – сказала я, – минуточку. – Он неохотно обернулся. – Хочу поговорить. – Я почти шептала, хотя нас наверняка не было слышно из избушки. – А также, – сказала я поспешно, так как он нетерпеливо двинулся, – я голодна, и если не съем хоть что-нибудь, прежде чем отправиться в Агиос Георгиос, умру по дороге. Может, и вы справитесь с бутербродом, между прочим?»

«У меня все в порядке».

«Ну, а у меня нет! – заявила я решительно. – Дайте сумку. Здесь масса всякой еды. Марк съел очень мало. Я оставила кофе, возьмите еще апельсины, шоколад и мясо. Вот. Поможете съесть остальное? – Мне показа­лось, что он колеблется. Я добавила: – Так или иначе, я собираюсь. Знаете, действительно нет надобности провожать меня дальше. Прекрасно доберусь сама».

Он резко покачал головой. «Мы не можем оставаться здесь, очень открыто. Выше есть место, где мы сами можем видеть избушку и дорогу к ней, а нас не видно. Туда». Он взвалил мою сумку на плечи, повернул в сторону от озерца и начал карабкаться вверх между скалами туда, где я впервые увидела его. Один раз он остановился, осматриваясь напряженно и устало, и его свободная рука потянулась (этот жест я уже начала узнавать) к рукоятке ножа. На нем не было куртки и деревянная рукоятка, отполированная ладонью, по-пи­ратски торчала из кожаного футляра на брючном ремне. «Пошли».

Я решительно отвела взгляд от ножа и последовала за ним вверх по головокружительной тропинке для коз мимо ручья.

Место, которое он выбрал, представляло собой широ­кий выступ над лугом и избушкой. Лучшего соединения убежища и сторожевой башни невозможно придумать. Выступ примерно в десять футов ширины с краю немно­го поднимается вверх, так что снизу ничего не видно. Сверху нависла скала как крыша. Сзади вертикальная расселина предоставляет еще более глубокое убежище. Вход в нее укрывает можжевельник, а сам выступ и весь склон заросли благоухающим кустарником. Дорогу на выступ скрывают спутанная жимолость и раскидистые серебристые ветви дикой смоковницы.

Я села в углублении. Лэмбис вытянулся во весь рост у края, наблюдая за скалистым пространством внизу. С этой высоты яркие воды моря слепили глаза. Казалось, что оно очень далеко.

Мы поделили запасы еды. Лэмбис оставил притворст­во и ел с жадностью. Не смотрел на меня, лежал, облокотившись на локоть, и не отводил взгляда от склонов. Я молчала, наблюдая за ним, и когда наконец он вздохнул и потянулся к карману за сигаретой, вкрад­чиво заговорила. «Лэмбис. Кто стрелял в Марка? – Он вскочил и резко повернул голову. Хмурый взгляд. – Не то чтобы меня это интересовало, но вы ясно дали по­нять, что ждете их, кто бы это ни был, что они будут снова покушаться на него, поэтому вы прячетесь. Все это очень хорошо, но вы не можете оставаться тут бесконечно… Я имею в виду, всегда. И следует понять это».

«Думаете, я не понимаю?»

«Ну, когда вы планируете пойти… если не за по­мощью, так хотя бы за припасами?»

«Разве не ясно, что я не могу его оставить?..»

«Ясно, что его нельзя срывать с места и оставлять одного, но дела сейчас обстоят так, что, если очень скоро не получить помощь, ему станет хуже. Давайте посмот­рим правде в глаза, он даже может умереть. Если не от раны, то от прочих воздействий. Вы говорили, что он провел ночь под открытым небом. Люди от этого умирают – шок, воспаление легких, Бог знает от чего, разве не знаете? – Ответа не последовало. Он прикуривал и не смотрел на меня, но хоть не пытался убежать или заставить меня уйти. Я резко спросила: – Вы прибыли на лодке? На вашей?»

При этих словах он резко повернул голову, а спичка полетела вниз на сухие иголки можжевельника. Отсут­ствующе он опустил ребро руки на дымящийся пепел и погасил. Если и обжегся, то не подал виду. Его глаза, не моргая, смотрели на меня. «На… лодке?»

«Да, на лодке. Я слышала, как вы что-то сказали Марку про „каяк“. – Я улыбнулась. – Боже мой, до такой степени греческий знают все. И затем, Марк соврал, как вы сюда добрались. С востока сюда дороги нет. Фактически, сквозь этот участок Крита есть только одна дорога, и если бы вы пришли по ней, не спрашива­ли бы о пути вниз в деревню. Если бы Марк не был в лихорадке, он бы понял, что нельзя так глупо лгать. Ну? Не может быть, чтобы вы приплыли на лодке с припасами из Хании, потому что попали бы в Агиос Георгиос и знали бы дорогу. Так это что, ваша собствен­ная лодка?»

Пауза. «Да, моя».

«А где она теперь?»

Еще большая пауза. Затем неохотный жест к части побережья, которой не видно, немного на восток. 'Там внизу".

«А. Тогда я предполагаю, что у вас на лодке есть запасы – пища, одеяла, медицинские принадлежно­сти».

«Ну и если есть?»

«Тогда все это придется принести», – сказала я мяг­ко.

«Как? – спросил он злобно. Ну что же, по крайней мере слушает. Первоначальное недоверие прошло. На­чал даже воспринимать меня, как возможную союзни­цу. – Лодку вы можете не найти. Дорога нелегкая. Кроме того, это опасно».

Итак, он признал меня. Я подождала немного, затем медленно сказала: «Знаете, Лэмбис, думаю, лучше рас­сказать мне об этом… деле. Нет, послушайте. Я знаю, что вы на самом деле мне не доверяете, с какой стати доверять? Но вам пришлось мне поверить, и придется снова, когда я наконец пойду в деревню. Поэтому поче­му не доверить немного больше? Почему не воспользо­ваться тем, что я встретилась вам. Возможно, я не могу много сделать, но что-то могу, и обещаю быть очень осторожной. Не буду вмешиваться куда не надо, но явно не наделаю ошибок, если буду знать, что в этом кроет­ся. – Темные глаза приковались к моему лицу. Понять их выражение было невозможно, но с губ исчезло напря­жение. Казалось, он колеблется. Я сказала: – Думаю, я поняла одну вещь. Именно мужчина из Агиос Георги­ос стрелял в Марка?»

«Мы не знаем. Мы не знаем, кто стрелял».

Я резко заявила: «Если вы не намерены рассказать правду даже сейчас…»

"Это правда. Разве не видите? Если бы мы знали, откуда идет опасность или почему, тогда бы ясно было, что делать. Но мы не знаем. Вот почему я боюсь идти в деревню или просить помощь… даже у начальства. Не знаю, связано ли это с его семьей, и кто имеет к этому отношение. Вы из Англии. Возможно, вы проживали в Афинах или даже на Пелопоннесе… – Я кивнула. – И все равно не знаете, как живут в горных деревнях Крита. Это все еще дикая страна, и сюда не всегда доходит закон. Понимаете, здесь иногда убивают за дела семьи. У них все еще есть – я не знаю слова… Когда убивают членов семьи и мстят… "

«Вендетта. Кровная вражда».

«Да, вендетта. Убийство за кровь. Всегда кровь за кровь».

Он произнес эту ненамеренно шекспировскую фразу так равнодушно, что меня в холод бросило. Я устави­лась на него. «Вы хотите сказать, что Марк ранил кого-то, ошибочно, надо полагать? И в него стрелял, вроде как в отместку, неизвестно кто? Ну, это чушь! Думаю, это случается в странах, подобных Криту, но, несомненно, к этому времени они поняли…»

«Он никому не причинил вреда. Не в этом его ошибка. Его ошибка в том, что он видел, как совершилось убий­ство».

Я вдруг услышала, как дышу. «Понимаю… А ошибка убийцы в том, что Марк все еще жив и может рассказать об этом?»

«Именно так. И мы даже не знаем, кто эти люди… убийцы и убитый. И поэтому неизвестно, куда идти за помощью. Мы только знаем, что Марка все еще ищут, чтобы убить. – Он кивнул в ответ на взгляд. – Да, это дикие края, трагические, мисс. Если мужчина ранен, вся его семья, возможно, вся деревня, поддержит его даже в случае убийства и смерти. Конечно, не всегда, но иногда, в некоторых местах. Часто здесь, в этих горах».

«Да, я читала, но при этом обычно… – Я помолчала и вздохнула. – Вы критянин, Лэмбис?»

«Да, родился на Крите. Но мать из Эгины, и когда отца убили на войне, она вернулась домой. Я жил в Агиа Марина, на Эгине».

«Знаю это место. Тогда вы не принадлежите к этой части земли? К вам не может иметь отношение это событие?»

«Нет, меня даже здесь не было. Нашел его на следу­ющее утро. Я говорил».

«О, да, говорили. Но я все еще не думаю, что опасно спускаться вниз за провиантом и даже пойти к началь­ству в Агиос Георгиос. Тогда бы…»

«Нет! – Он произнес это резко, словно неожиданно испугался. – Вы всего не знаете. Это не так просто».

Я спокойно предложила: «Тогда расскажите».

«Я сделаю это». Но он какое-то время подождал, медленно осматривая пустынные горы внизу. Удостове­рился, что нигде нет движения, устроился удобнее на локтях и глубоко затянулся сигаретой. «Я говорил, что у меня есть каяк. Сейчас я живу в Пирее. Марк нанял меня, чтобы совершить морское путешествие на некото­рые острова. Мы были в разных местах две недели, но это не важно. Два дня назад мы подошли к Криту с юга. Собирались к вечеру заглянуть в Агиос Георгиос. Я веду речь о субботе. Ну, Марк знает старую церковь во впадине гор, недалеко от берега, к востоку от Агиос Георгиос. Эта церковь очень древняя, кто знает, воз­можно, классическая, и, думаю, ее описывали в старых книгах».

«Слышала про нее. Там была классическая гробница. Думаю, позднее построили церковь. Она византийская».

«Так? Ну, в древние времена поблизости была гавань. В спокойную погоду и сейчас можно увидеть под водой старую стену, а маленький каяк может добраться прямо до старой пристани. Марк велел там пристать. Мы плыли два дня, и они захотели ступить на берег, раз­мяться…»

«Они?»

«Марк и его брат».

«Ой!» Я уставилась на него. И у меня начала зарож­даться пугающая догадка. Я припоминала выражение мучительной беспомощности на лице Марка и что-то, сказанное Лэмбисом, чтобы успокоить его: «Я пойду и сам поищу его как только смогу». «Начинаю пони­мать, – сказала я хрипло. – Продолжайте».

«Ну, Марк и Колин пошли в горы. Это было в субботу, я сказал? Они собирались бродить целый день, взяли еду и вино. А я остался в каяке. Что-то случилось с мотором, поэтому я должен был зайти в Агиос Георгиос за деталями, вернуться вечером и встретить Марка и Колина. Но я починил мотор и так, поэтому не пошел. Рыбачил, спал и плавал. А вечером они не появились. Я ждал, ждал… Потом решил поискать… Знаете, как бывает…»

«Знаю».

«Наступила ночь, они не возвращались, и я сильно заволновался. Это дикие горы. Я не думал, что они заблудились, но думал о несчастных случаях. Наконец, когда я не мог больше ждать, я запер каюту, положил ключ в известном для них месте, взял фонарь и пошел искать маленькую церковь. Но вы понимаете, что ночью даже с фонарем невозможно найти дорогу».

«Вполне этому верю».

«Конечно, я кричал и ходил далеко, но не нашел даже церковь. Не хотел заблудиться, поэтому вернулся туда, где слышно море, и ждал восхода луны».

«Она поздно появляется, да?»

Он кивнул. Сейчас он говорил легко. «Пришлось дол­го ждать. Когда она взошла, это была небольшая луна, но все равно я хорошо вижу дорогу. Иду медленно, очень медленно. Нахожу церковь, но их там нет. Не знаю, куда мне оттуда идти, но затем появились облака, пошел сильный дождь и снова стало очень темно. При­шлось укрыться до первой зари. Я кричу, но ничего не слышу в ответ. Я не думал, что они прошли мимо меня к лодке, поэтому, когда рассвело, продолжил поиск. Мне повезло. Я нашел тропу, не просто козью, а широ­кую, вымощенную камнем, который истерся так, словно по нему ходили люди. Возможно, в древние времена это была дорога из Агиос Георгиос в церковь и древнюю гавань, не знаю. Но дорога. Иду по ней. И вижу кровь».

Неприкрашенная простота стиля Лэмбиса, перепу­танные времена и спокойный повествовательный тон оказывали нелепое, но поразительное воздействие. Ког­да он сделал эффектную паузу, не нарочно, а чтобы загасить сигарету о камень, оказалось, что я наблюдаю за ним с томительным напряжением. Когда между нами скользнула по выступу тень, я вздрогнула, словно это был летящий нож. А это всего лишь пустельга летела покормить свой выводок в гнезде на скале над нами. Воздух задрожал от исступленного шипения, которым они встречали пищу.

Лэмбис даже не взглянул вверх, его нервы были намного крепче моих. «Теперь я уверен, что произошел несчастный случай перед дождем, потому что смыло большую часть крови, но я вижу ее между камнями. Испугался. Зову, но ответа нет. – Он поколебался и взглянул на меня. – Затем… Не могу объяснить поче­му… но я перестал звать».

«Не нужно объяснять. Я понимаю».

Я очень хорошо поняла. Могла вообразить все очень живо: мужчина один в горах, кровь на камнях, ошелом­ляющая тишина и эхо скал. И подкрадывающийся страх.

Я была на Эгине, идиллическом островке в Зали­ве Сароника, где вырос Лэмбис. Там одинокую гору, окруженную морем, венчает храм среди залитых солн­цем сосен. В любую сторону меж колонн видны леса и поля, окаймленные спокойным голубым морем. Дорога извивается среди спокойных долин, мимо склонов, где расположены маленькие христианские кладбища, ка­жется, каждые пятьдесят ярдов, среди папоротника и диких голубых ирисов… Но здесь, на Крите, другой мир. Говорят, что эти окутанные облаками скалы, с их орлами, каменными козлами и кружащимися грифами с незапамятных времен были убежищем отверженных и преступных людей.

Итак, Лэмбис искал молча. И нако­нец нашел Марка.

Марк лежал примерно через триста ярдов прямо на тропинке. «Он полз оттуда, где была пролита кровь. Как, не знаю. Сначала я думал, что он мертв. Потом увидел, что он потерял сознание и ранен. Я быстро сделал все, что мог, и стал искать парнишку».

«Парнишку? Вы имеете в виду, что брат… Колин… моложе?»

«Ему пятнадцать».

«О, Боже. Продолжайте».

«Не нашел. Стало светло и я боялся, что они… кто бы это ни сделал… вернутся искать Марка. Не могу взять его обратно в лодку, слишком далеко. Несу с тропинки сквозь скалы вдоль ущелья и нахожу это место. Ясно видно, что здесь никого не было много недель. Я поза­ботился о Марке, согрел его, затем присыпал пылью следы, чтобы подумали, что он оправился и ушел. Про это потом. А сейчас хочу рассказать, что мне поведал Марк, когда смог говорить».

«Минуточку. Вы еще не нашли Колина?»

«Нет. Никаких признаков».

«Тогда… возможно, он жив?»

«Неизвестно».

Птенцы на скале умолкли. Пустельга вылетела снова, описала красивую дугу ниже нашего укрытия, рвану­лась направо и исчезла. «Что рассказал Марк?»

Лэмбис достал другую сигарету. Он лег на живот и пристально осматривал склоны гор, когда говорил. Так же кратко и спокойно он передал рассказ Марка.

Марк и Колин пошли к церквушке и там поели. После того, как они исследовали ее, они продолжили прогулку в горы с намерением провести там целый день, прежде чем вернуться к лодке. Хотя день был хороший, в конце дня начали собираться тучи, поэтому сумерки опустились рано. Возможно, братья забрались немного дальше, чем намеревались, и когда наконец снова попа­ли на каменную тропу, ведущую к церкви, почти совсем стемнело. Они шли быстро, не разговаривая, их ботинки на веревочной подошве почти не производили шума. Вдруг впереди за поворотом раздались голоса. Говорили по-гречески и на таких тонах, словно ссорились. Не придавая этому значения, братья продолжали путь. Только они завернули за утес, который скрывал от них говорящих, раздались крики, женский вопль, а затем выстрел. Братья замерли прямо на углу. Как раз перед ними в конце заросшего лесом ущелья возникла выра­зительная маленькая сцена.

Там стояли трое мужчин и женщина. Четвертый муж­чина лежал лицом вниз на краю ущелья, и можно было не сомневаться, что он мертв. Из трех живых мужчин один неподвижно стоял в стороне и курил, ничуть не взволнованный. Спокойные жесты и поза, казалось, подчеркивали его наигранную обособленность от проис­ходящего. У остальных двоих были ружья. Было ясно, кто выстрелил в последний раз. Этот смуглый мужчина в критском костюме все еще держал ружье наперевес. Женщина висела на его руке и что-то вопила. Он грубо ее отпихнул, обзывая дурой, и стукнул кулаком. Тогда второй мужчина закричал на него и двинулся вперед, угрожая ружьем, как дубинкой. Кроме женщины, чье горе было очевидным, казалось, никого не трогала судь­ба покойника.

Первой заботой Марка был Колин. Что бы ни случи­лось, это был не подходящий момент для вмешательст­ва. Он схватил мальчика за плечи, чтобы утянуть из виду и пробормотал: «Давай отсюда выберемся».

Но в этот несчастливый миг третий мужчина, кото­рый равнодушно курил сигарету, повернулся и увидел их. Он что-то сказал, и лица всей группы повернулись к ним, бледные в сумерках. Через секунду испуганного молчания, прежде чем кто-либо двинулся, Марк оттол­кнул Колина назад. Он открыл рот, чтобы крикнуть – потом он так и не знал, что собирался сказать, – когда мужчина в критском костюме вскинул к плечу ружье и снова выстрелил.

Когда мужчина двинулся, Марк отпрянул назад, по­луобернувшись, чтобы скрыться из вида. Именно это его спасло. Он был у края ущелья и, когда падал, движение продолжилось, а рюкзак на плече потянул его вниз.

В следующие несколько минут смешалась боль и помутневшее сознание. Смутно он знал, что падает, бьется и раскинув руки летит вниз среди скал и кустов. А затем застрял в кустарнике (как он потом обнаружил), немного ниже тропинки.

Словно издалека, он слышал, как снова пронзительно закричала женщина, мужчина грубо ругал ее. Затем раздался голос Колина, безрассудный от ужаса: «Ты его убил, глупая свинья! Марк! Дайте мне спуститься к нему! Марк! Пустите, будьте вы прокляты! Марк!»

Звук короткой, отчаянной драки, резко оборвавший­ся крик Колина и больше никаких звуков от него. Только всхлипывала женщина и взывала хриплым го­лосом по-гречески к своим богам. Критяне яростно спо­рили. А затем, неуместно, так неуместно, что Марк, плавающий в море черной боли, не мог быть даже уверен, что это не сон, голос мужчины сказал на чистом и равнодушном английском: «По крайней мере, найди время, чтобы все обдумать, хорошо? От трех трупов трудно избавиться, даже здесь…»

Больше Марк, по словам Лэмбиса, ничего не помнил. Когда он пришел в себя, был почти день. Мысль о Колине заставила его как-то выбраться на тропинку. Он полежал там, измученный и истекающий кровью, пока не смог собраться с силами и осмотреться. Убитого убрали и не было следов Колина. Марк смутно помнил, что убийцы отправились в глубь острова, поэтому по­полз за ними. За триста ярдов он несколько раз терял сознание. Дважды его приводил в чувство дождь. В последний раз Лэмбис нашел его лежащим там.

Лэмбис умолк. Я сидела несколько минут, которые показались вечностью, молча прижав руки к щекам, пристально глядя на яркое, далекое море и не видя его. Я не представляла ничего подобного. Не удивительно, что Лэмбис боится, а Марк пытается заставить меня не вмешиваться… Я сказала хрипло: «Так они что же, оставили Марка, считая его мертвым?»

«Да. Видите ли, темно и, возможно, они не хотят спускаться за ним в ущелье. Там обрыв. Если он тогда не умер, он может умереть к утру».

«Значит… когда англичанин сказал им „обдумать это“, должно быть, он имел в виду Колина? Два другие „трупа“ – это Марк и убитый мужчина?»

«Кажется, так».

«Итак, должно быть, Колин жив?»

«Последнее, что Марк слышит об этом, да», – сказал Лэмбис.

Пауза. Я прошептала, неуверенно. «Они должны бы­ли вернуться днем за Марком».

«Да. – Взгляд этих темных глаз. – Это я понимаю, даже прежде чем слышу историю Марка. Когда я воз­вращаюсь, уничтожаю следы, наметая на них пыль, и спускаюсь за рюкзаком, потом прячусь наверху, среди скал, и жду. Один приходит».

Потрясающе воздействовал на меня его редкий стиль. «Вы видели его?»

«Да. Мужчина лет сорока в критских одеждах. Виде­ли такие?»

«О, да».

«На нем голубой жакет, темно-синие бриджи свобод­ного покроя. На жакете… как называют маленькие цветные шарики по краям?»

«Что? О… я полагаю, я бы назвала их подвески, если вы имеете в виду эту причудливую отделку вроде золо­тых кисточек, как у викторианских, отделанных бахромой скатертей».

«Подвески. – Явно Лэмбис отложил в памяти мой бездумный ответ для будущего использования. У меня не было смелости отговаривать его. – У него красные подвески и мягкий черный колпак, обвязанный крас­ным шарфом, который свисает так, как это носят кри­тяне. У него очень темное лицо и усы, как у большин­ства критян. Но я бы его узнал».

«Думаете, это убийца?»

«Да. Было почти совсем темно, когда стреляли, и Марк не видел лиц, но определенно мужчина, который стрелял, был в критской одежде. Не другие».

«Что он делал, когда вы увидели его?»

«Осматривается и спускается в ущелье в поисках Марка. Долго не может поверить, что Марк исчез. Когда он не находит тело, у него озадаченный вид, а затем тревожный. Он продолжает поиски. Хочет убедиться, что Марк отполз и умер. Понимаете, он ищет внизу в ущелье все время. Не думает, что Марк мог выбраться на тропинку. Но потом возвращается, очень обеспокоен­ный. Осматривает тропинку, но, думаю, ничего не обна­руживает. Потом уходит, но не к Агиос Георгиос. Вверх туда… – неопределенный жест на север. – Высоко в горах есть еще деревня. Поэтому мы все еще не знаем, откуда пришли убийцы».

«Нет. Полагаю, вы не могли?.. – Я колебалась, под­бирая слова. – Полагаю, если он был один…»

В первый раз Лэмбис улыбнулся, впрочем довольно угрюмо «Думаете, следовало напасть на него? Конечно. Не стоит говорить, я жду возможности заставить его сказать правду, и что они сделали с Колином. Но такой возмож­ности нет. Он слишком далеко от меня и между нами – открытый склон горы. И у него винтовка, он ее несет так… – Жест, указывающий, как несут винтовку напе­ревес. – Он очень быстро стреляет, этот человек. Я дол­жен отпустить его. Если я рискую, Марк тоже умирает».

«Конечно».

«И из-за Марка, который умирает, я не могу последо­вать за этим критянином, чтобы увидеть, куда он идет… – Вдруг он сел, быстро повернувшись ко мне. – Теперь понимаете? Видите, почему я говорю об опасно­сти и не смею оставить Марка даже для того, чтобы выяснить, где Колин? Марк хочет, чтобы я пошел, но он очень болен, и когда у него лихорадка, пытается выйти из хижины искать брата».

«О да, хорошо понимаю. Спасибо, что все рассказали. А теперь, конечно, вы позволите мне помочь?»

«Что вы можете сделать? Не можете сейчас спустить­ся в деревню и купить пищу и одеяла и затем вернуться. Через час об этом узнают все, и сюда к Марку появится прямая дорога. И не можете пойти к лодке. Скоро стемнеет, и я говорил, вам не найти дорогу».

«Нет, но вы можете. – Он пристально посмотрел на меня. – Это же очевидно, не так ли? Вы идите, а я останусь».

Реакция была такая, словно я предложила, что прыг­ну прямо с Белых гор. «Вы?»

«А что еще делать? Кто-то должен остаться. А кто-то должен достать продовольствие. Я не могу достать его, поэтому останусь с Марком. Это очень просто».

«Но… я буду отсутствовать очень долго, возможно, много часов».

Я улыбнулась. «Тут нам повезло. В отеле меня не ждут до завтра. Никто не знает, что я уже прибыла, и не будет задавать вопросов».

Он зачерпнул горсть сухих иголок можжевельника и мягко просыпал между пальцев. Наблюдал за ними, не глядя на меня, когда говорил. «Если убийцы вернутся искать Марка, вы будете одна».

Я произнесла, как мне казалось, с решительным спо­койствием: «Ну, прежде чем отправиться, вы подожде­те, пока наступят сумерки, так? Если не найдут избуш­ку до сумерек, они наверняка и потом не смогут».

«Правда».

«Знаете, это не глупый героизм или что-то в этом роде. Я не хочу оставаться здесь, поверьте. Но я просто не вижу, что еще можно сделать».

«Можно сделать то, что говорит Марк. Спуститься в отель и забыть. У вас будет удобная постель и к тому же безопасная».

«И как спокойно, вы думаете, я буду спать?»

Он пожал плечами и слегка скривил губы. Быстро взглянул на небо на западе. «Хорошо. Как только стем­неет, я пойду. – Взгляд на меня. – Не будем говорить Марку, пока я не уйду».

«Лучше не будем. Он только начнет беспокоиться, да?»

Он улыбнулся. «Этот парень не любит быть беспомощ­ным. Он относится к тем, кто пытается держать на себе мир».

«Он, наверно, сходит с ума по Колину. Если бы он только мог спать, вы бы даже смогли уйти и вернуться, и он бы не знал».

«Это было бы лучше всего. – Он встал. – Останетесь здесь, пока не подам условный знак? Я присмотрю за ним, прежде чем оставить. Вам останется только следить, чтобы он не вставал, когда его лихорадит, и не полз из хижины искать брата».

«Я справлюсь».

Он стоял и смотрел на меня со скучным, почти угрю­мым выражением. «Думаю, – медленно сказал он, – что вы со всем справитесь. – Затем вдруг он улыбнулся весело и дружелюбно. – Даже с Марком», – добавил он.

Глава 4

Markhow she wreaths each horn with mist,

you late and labouring moon.

Wilde: Panthea

Солнце село за морем, наступила темнота. За два долгих часа до заката я не обнаружила в горах дви­жения, кроме коротких прогулок Лэмбиса от избушки до озерца за водой. Когда все линии пейзажа стали раз­мытыми и неопределенными, я снова его увидела. Он вы­ходил из двери хижины и сверху казался очень маленьким. Остановился, посмотрел в мою сторону и поднял руку. Я в ответ тоже помахала рукой и осторож­но пошла ему навстречу.

Лэмбис тихо сказал: «Он спит. Я отдал ему остаток кофе и вымыл руку. Думаю, выглядит лучше. У него была легкая лихорадка, он говорил нелепости, но боль­ше не старался вырваться наружу. С вами он будет себя вести хорошо. Сейчас я наполнил флягу водой. Вам не придется выходить».

«Очень хорошо».

«Пойду теперь. Не боитесь?»

«Немного, но это естественно. И ничего не меняет. Вы будете очень осторожны?»

«Конечно». Он поколебался, а затем сделал знакомый жест рукой к пояснице. «Хотите это?» «Это» был его нож. Он лежал у него на ладони.

Я покачала головой. «Оставьте у себя. Если одному из нас он понадобится, то надеюсь, что вам! В любом случае, он мне не пригодится… я даже не знаю толком, как им пользоваться. О, и… Лэмбис…»

«Да?»

«Я все время сижу здесь и думаю. А может, Колин убежал? Или его просто отпустили? Они знают, что Марк исчез и, может быть, жив, поэтому они должны знать, что попадут в еще большие неприятности, если убьют Колина. Я имею в виду, что первое убийство, возможно, было делом местного характера, которое, по их мнению, могло им сойти с рук, но будет совсем другим делом, если впутаются два британских поддан­ных».

«Я сам об этом думал».

«И если он свободен… я имею в виду Колина… Он прежде всего пойдет искать тело Марка, затем, когда не найдет, пойдет прямо к каяку, не так ли?»

«Я и об этом думал. И надеюсь, что найду его там».

Я сказала с сомнением: «Если только они не нашли каяк… Если найдут, они догадаются связать его с Мар­ком? Старинная тропинка ведет прямо к старой гавани? Они додумаются, что именно туда шли Марк и Колин? Тогда они пошли бы по ней…»

Он покачал головой. «Тропинка идет через холмы мимо церкви, затем раздваивается к горной деревушке Аногиа на север, куда пошел критянин, и к другой деревушке дальше по побережью на восток. Там есть дорога на Фестос, а там античные памятники и туристы. Наверняка убийцы подумали бы, что Марк шел туда. Зачем им думать о лодке? У Марка и Колина был рюкзак, и могло показаться, что они ходят целыми днями и спят под открытым небом, например, в старой церкви. Люди поступают так странно, особенно англичане».

«Ну, будем надеяться, что вы правы, и они не поду­мали о лодке. А можно ее увидеть с берега?»

«Нет, но я ее еще лучше запрячу. Там пещера… не совсем пещера, а углубление в скалах, которого не видно с тропинок. Поставлю там, это достаточно без­опасно. Сегодня не будет ветра».

«Но если Колин вернется на старое место?..»

«Все равно найдет. Если спустится, а ее там нет, ясно, что он будет делать – это любой сделает. Сначала поду­мает, что это не то место, и будет искать. Там много скал и маленьких бухт. Он их все поблизости осмотрит. И тогда найдет».

«Да, конечно. Естественно. Если не видишь что-то в известном заранее месте, попросту не веришь, что его там нет. – Я посмотрела на Лэмбиса с новым уважени­ем. – А вы действительно надеетесь там его найти?»

Он быстро взглянул на дверь избушки, словно боясь, что Марк услышит. «Знаю не больше, чем вы, госпожа. Возможно, они сейчас боятся, что стреляли в Марка, и пытаются только уговорить Колина молчать… или Ко­лин даже теперь ищет брата. Не знаю. Возможно, вооб­ще опасности нет».

«Но вы этому не верите».

Он ответил не сразу. Высоко над головой в темнею­щем небе кричали запоздавшие чайки. Звук тоскливо замирал вдали. «Нет, – сказал он наконец. – Не верю. Здесь есть опасность. Мужчина, которого я видел, опа­сен, как дикое животное. А мужчины, о которых гово­рил Марк… да, я чувствую, есть опасность. Она в возду­хе этих гор».

Я улыбнулась, надеюсь, ободряюще. «Возможно, это потому, что вы к ним не привыкли. Стали городской птицей, как я. Высокие горы пугают меня сейчас».

Он ответил серьезно: «Город, горы, это одно и то же, если есть злые люди. Когда я был ребенком, в моей деревушке было то же самое. Мы боялись в домах, в собственных постелях… только маленькому мальчику война кажется восхитительно интересной. Но это… нет, не сейчас. – В хижине раздался звук, шорох сухих листьев и вздох, затем снова тишина. Лэмбис понизил голос. – Пора идти. Я принесу все, что смогу. Будьте осторожны, госпожа».

«Никола».

«Тогда Никола».

«До свидания, и удачи вам. И тоже будьте осторожны. Вскоре увидимся. И умоляю, не упадите и не сломайте ногу в темноте… Сколько понадобится времени?»

«Подожду рассвета. Возможно, три часа после этого».

«Хорошо, – сказала я так твердо, как могла. – И если не вернетесь к полудню, я пойду искать вас».

«Хорошо».

Вскоре он исчез на темнеющих склонах гор. Шаги затихли. Хрустнула ветка, стукнул потревоженный ка­мень, и наступила тишина. Морские птицы улетели. На востоке, за высокими шпилями гор, небо выглядело облачным, но надо мной и морем оно казалось чистым, быстро темнело к ночи. Ранние звезды, звезды-коро­ли уже зажглись, яркие и неколебимые. Я вспомнила, что вчера ночью луна была в виде бледной четверти, тусклая, как серебро, нанесенное так тонко, что начало стираться…

Вход в избушку зиял чернотой, как пещера. Избушка припала к скале, словно в поисках защиты, что в дейст­вительности и было. Я посмотрела снова на ночное небо. Хорошо бы, ради Лэмбиса, взошла луна, выбралась из облаков и пролила хоть немного света. Но для нас с Марком никакая ночь не может быть достаточно тем­ной.

Я отбросила мысль. Что пользы думать о том, что нас найдут? Не найдут. А если бы и нашли, все это ошибка, и опасности нет. Никакой. После этого сеанса самогип­ноза я повернулась и пошла в темноту избушки.

«Лэмбис?»

Проснулся, значит. Я пошла спокойно на голос и села на край кровати из веток. «Лэмбис пошел вниз к лодке, чтобы добыть продовольствие и посмотреть, там ли Колин».

«Вы?!»

«Да. Пожалуйста, не волнуйтесь. Кому-то нужно спу­ститься. Никто не может достать вещи в деревне, а я не знаю дорогу к лодке. Он вернется к утру. Хотите есть?»

«Что? Нет. Немного хочу пить. Но послушайте, это нелепость. Я думал, вы уже давно в безопасности в отеле. Вам следовало пойти, будут задавать вопросы».

«Нет, я говорила, меня не ждут до завтра. Кузина Фрэнсис задержалась и не приедет до завтра, поэтому, честно, никто не будет беспокоиться. Перестаньте об этом думать. Я дам вам попить, во фляге есть вода… только бы видеть, как налить… Вот».

Когда его рука ощупью встретилась с моей, я почув­ствовала, что он подбирает слова. Но, должно быть, он был утомлен и все еще затуманен лихорадкой, ибо принял мое присутствие без дальнейших споров, просто глубоко вздохнул, когда попил, и вернулся к первому моему сообщению. «Он пошел к лодке?»

«Да».

«Он все рассказал? О Колине?»

«Да. Мы считаем вполне возможным, что Колин уже пришел к лодке». Он не ответил. Захрустела постель, когда он откинулся назад. Распространился сухой, рез­кий запах, не настолько сильный, чтобы заглушить запах грязи и болезни. «Как вы сейчас себя чувствуе­те?» – спросила я.

«Хорошо».

Я пощупала его пульс. Слабый и частый. «Боже мой, как я хотела бы согреть воды! Как рука?»

«Болит, но уже не так дергает. – Он ответил терпеливо, словно послушный ребенок. – К утру будет лучше».

«Если не замерзнете и поспите немного. Вам тепло?»

«Боже, да я просто сварился». Я закусила губу. Ночь, к счастью, была совсем не холодная, и до сих пор скалы излучали тепло. Но пройдут часы, придет прохлада рассвета и, возможно, как часто в это время года, набегут облака, и пойдет дождь. Под моими пальцами пульс бешено стучал. Марк лежал отсутствующий и молчаливый. Вдруг он сказал: «Я забыл ваше имя».

«Никола».

«А, да. Простите».

«Неважно. Вы Марк, а дальше?»

«Лэнгли. Когда он вернется?»

«Не сказал, – солгала я. – Собирается отвести лодку так, чтобы ее не было видно с тропинок. Для этого нужен дневной свет».

«Но если Колин вернется к лодке…»

«Найдет. Будет искать. Она будет совсем рядом, толь­ко ближе к утесу. Перестаньте об этом думать. Мы не можем ничего сделать до утра, а если сможете выбро­сить все из головы, отдохнуть и уснуть, то завтра будете вполне здоровы и пойдете в лодку».

«Попытаюсь. – Он беспомощно двинулся, словно ру­ка беспокоила его. – Но вы? Вам следовало уйти. Я бы полежал и один. Вы действительно завтра уйдете? Выберетесь из этого… что бы это ни было?»

«Да, – сказала я успокаивающе. – Когда Лэмбис придет, уйду. Поговорим утром. А сейчас успокойтесь и постарайтесь уснуть».

«Лэмбис сказал, что где-то есть апельсин?»

«Конечно. Подождите, сейчас очищу».

Пока я чистила апельсин, Марк молчал. Взял кусочек почти с жадностью, но когда я передала ему еще один, вдруг потерял интерес, оттолкнул мою руку и начал дрожать. «Ложитесь, – сказала я. – Давайте, оберни­тесь вот этим».

«Вы сами замерзли. У вас нет пальто. – Он сел и, казалось, пришел в себя. – Боже мой, девочка, у меня ваша шерстяная вещь. Оденьте».

«Нет. Мне хорошо. Нет, Марк, ну ее, у вас температу­ра. Не заставляйте спорить ежеминутно».

«Делайте так, как вам говорят».

«Я сиделка, а вы всего лишь больной. Оденьте эту противную вещь, замолчите и ложитесь».

«Я буду неловко себя чувствовать, если я это сделаю. Вы будете здесь сидеть, и на вас ничего не будет, кроме этой одежды из хлопка…»

«У меня все в порядке».

«Возможно. Но вы не можете там сидеть всю ночь».

«Послушайте, – сказала я в тревоге, ибо у него начи­нали стучать зубы. – Ради Бога, ложитесь. Мы разде­лим эту дурацкую кофту. Я лягу вместе с вами, и обоим будет тепло. Ложитесь».

Он дрожал, когда укладывался, а я легла возле него у здорового бока. Подсунула руку под его голову, он отвернулся и изогнул спину, прильнув ко мне. Стараясь не прикасаться к забинтованному плечу, я обняла его руками и тесно прижала. Некоторое время мы так лежа­ли. Он постепенно согревался и расслаблялся. «Возмож­но, тут есть блохи», – сонно сказал он.

«Думаю, почти наверняка».

«И от кровати пахнет. Не удивлюсь, если от меня тоже».

«Завтра я вас вымою, пусть даже холодной водой».

«Этого вы не сделаете».

«Попробуйте меня остановить. Этот ваш грек убьет вас со своими взглядами на сверхгигиену. И вообще, я хочу видеть, как вы выглядите».

Он издал звук, похожий на хихиканье. «Не стоит того. Мои сестры говорят, что я приятный, но обыкно­венный».

«Сестры?»

«Шарлотта, Анна и Джулия».

«Боже мой, три?»

«Да, в самом деле. А затем Колин».

Наступила небольшая пауза. «Вы самый старший?»

«Да».

«Поэтому вы не привыкли поступать так, как гово­рят?»

«Отец подолгу отсутствует, и я просто привык при­сматривать за всем. Сейчас он в Бразилии – он строи­тельный инженер и все время пребывает на строитель­стве в порту в Манаосе, на Амазонке. Будет там еще два года. До этого работал на Кубе. Очень удачно, что я мог находиться дома большую часть времени… Хотя, конеч­но, они все сейчас отсутствуют большей частью. Шар­лотта в Королевской Академии драматического искусст­ва, а Анна – на первом курсе в Оксфорде. Джулия и Колин еще ходят в школу».

«А вы?»

«О, я пошел по стопам отца – гражданский инженер… всего лишь. Работал пару лет в чертежной конторе сразу после школы, затем получил степень в Оксфорде в про­шлом году. Эта поездка – награда, в какой-то степени… Отец оплатил три недели на Островах и, конечно, мы долго ждали хорошей погоды… – Он продолжал гово­рить, полусонно, и я позволяла ему, надеясь, что он уснет прежде, чем снова подумает о Колине… – Который час?» Его голос звучал уже совсем сонно.

«Я плохо вижу. Вы лежите на часах. Посмотрите».

Моя рука была у него под головой. Я повернула запястье и почувствовала, что он на него смотрит. Све­тящийся циферблат был изношен, но достаточно разбор­чив. «Почти полночь».

«Это все. А теперь хотите спать?»

«М-м-м. Хорошо и тепло. А вам?»

«Да, – солгала я. – Удобно плечу?»

«Великолепно. Никола, ты изумительная девушка. Чувствую себя, как дома. Словно спал с тобой много лет. Прекрасно. – Он осознал смысл собственных слов, а затем его голос прозвучал резко и взволнованно. – Очень сожалею. Не знаю, что меня заставило это ска­зать. Должно быть, мне снился сон».

Я засмеялась… «Не думай об этом. Я чувствую то же самое. Потрясающе дома, словно это привычка. Спи».

«Угу. А есть луна?»

«Что-то вроде. Только взошла. Тусклая четверть, вся пушистая по краям, как шерсть. Должно быть, все еще немного облаков, но света достаточно. Как раз столько, чтобы помочь Лэмбису, не освещая прожекторами то, что он делает».

После этого он молчал так долго, что я подумала, что он уснул, но затем он беспокойно задвигал головой, под­ымая пыль в своем ложе. «Если Колина нет в лодке…»

«Можешь поспорить на свои ботинки, что он там. Он придет с Лэмбисом через несколько часов. А теперь оставим эти мысли, это нам ничего не даст. Перестань думать и спи. Когда-нибудь слышал легенду о лунных прядильщицах?»

«О чем?»

«О лунных прядильщицах. Это наяды – знаешь, вод­ные нимфы. Иногда в глуши можно встретить трех девушек. Они бродят по горным тропкам в сумерках и прядут. У каждой есть веретено, и на них они прядут свою шерсть, молочно-белую, как лунный свет. Это и в самом деле лунный свет, сама луна, именно поэтому прялки у них нет. Это не Провидение или что-то страш­ное. Они не действуют на жизнь людей. Только должны следить, чтобы мир получал свои часы темноты. И постепенно сматывают луну с неба. Ночь за ночью луна все уменьшается и уменьшается, диск света становится тусклым и увеличивается на веретенах девушек. Затем наконец луна исчезает, и мир получает темноту и от­дых, обитатели склонов гор спасаются от охотника, и приливы становятся спокойными…»

Тело Марка ослабло возле меня, дыхание стало спокой­нее. Я говорила так мягко и однообразно, как только могла. «Затем, в самую темную ночь, девушки уносят вере­тена к морю, чтобы помыть шерсть. И шерсть соскаль­зывает в воду и распутывается в длинную зыбь света от берега до горизонта, и тогда снова появляется луна. Она поднимается из моря тоненькой изогнутой ниточкой. Только когда вся шерсть вымыта и намотана в белый клубок в небе, лунные прядильщицы могут снова на­чать работу, чтобы сделать ночь безопасной для тех, за кем охотятся…»

За дверью лунный свет был слабым, сплошная серость, движение темноты. Вполне достаточно, чтобы сохранить Лэмбиса от падения или вывиха, чтобы отвести лодку в укрытие, не ожидая дневного света. Но недостаточно для того, чтобы сунуть нос туда, где лежали мы с Марком, очень близко друг к другу, в темной маленькой избушке. Лунные прядильщицы были там, на тропе, ходили по горам Крита, делая ночь безопасной и прядя свет.

Он уснул. Я положила щеку на щекочущие ветки, слу­чайно прикоснулась к его волосам, грубым и пыльным, но приятно пахнущим сухой вербеной в нашей постели.

«Марк?» – это был просто вздох.

Ответа нет. Я просунула руку под куртку и нащупала запястье. Клейкое и теплое. Пульс все еще частый, но ритмичный и сильный. Я снова подоткнула под него пальто. Безо всякой причины, кроме того, что мне показалось, что так надо, я, поцеловав его волосы со­всем слабо, устроилась, чтобы поспать.

Глава 5

Therebathed his honourable wounds, and dressed

His manly members in the immoral vest.

Pope: The Iliad of Homer

Я немного подремала. Вполне достаточно, хотя проснулась все равно разбитая. Марк все еще креп­ко спал, свернувшись калачиком возле меня. Его дыха­ние казалось легким и нормальным, и кожа его там, где я осторожно ее потрогала, была прохладной. Лихорадка прошла.

Было все еще рано. Через дверь проникал перламут­ровый свет. Мое запястье очутилось где-то под щекой Марка, и я не смела его сдвинуть, чтобы посмотреть на часы. Интересно, это просто свет раннего утра, или перистые облака легли ниже и закрыли солнце? Во многих смыслах для нас облачность лучше. Но облака принесут холод и влагу, а пока нет одеял…

Эта мысль меня полностью разбудила. Лэмбис. Несом­ненно, Лэмбис к этому времени уже должен вернуться?

Я осторожно подняла голову и постаралась повернуть руку под головой Марка. Он зашевелился, пробормотал что-то, потер глаза, потянулся. Это движение толкнуло его ко мне, и открытие, что он не один, заставило его повернуться рывком, который, должно быть, побеспоко­ил его руку. «Ну, привет! Боже мой, я и забыл, что ты здесь. Должно быть, я был пьян вчера ночью».

«Это самая приятная вещь, которую когда-либо мне говорил мужчина после долгой ночи вместе, – сказала я, села и начала освобождаться от обломков постели, стряхивая их с себя. – Если бы я могла встать, не разбудив тебя, я бы это сделала, но ты так трогательно свернулся…»

Он улыбнулся, и я поняла, что впервые вижу, как он это делает. Даже двухдневная щетина инеестественная бледность не мешали ему выглядеть очень молодым. «Благодарю, – сказал он вроде искренне. – Хорошо выспался и чувствую себя великолепно. Даже, возмож­но, смогу двигаться. Но ты… ты вообще-то спала?»

«Немного, – ответила я честно. – Во всяком случае, достаточно. Совсем проснулась».

«Который час?»

«Начало шестого».

Он беспокойно сдвинул брови, изменил положение руки, словно она вдруг начала болеть. «Лэмбис не вер­нулся?»

«Нет».

«Дай Бог, чтобы с ним ничего не случилось. Если я втянул и его в эти неприятности…»

«Послушай. Умоляю, не взваливай на свои плечи и Лэмбиса. Он за это не поблагодарит и, полагаю, может сам о себе позаботиться. – Я встала, все еще отряхива­ясь. – Ну, пока ты похрапывал, я размышляла. Думаю, нужно переместиться из этой хижины. И чем скорее, тем лучше».

Он потер рукой лицо, словно смахивая остатки сна. Глаза затуманены сильной усталостью и беспокойством. «Да?»

«Если кто-нибудь все же придет снова искать тебя, доберется сюда… Если у них есть хоть капля соображе­ния, они будут искать у воды и заглянут первым делом в избушку. Лэмбис прав, что вначале выбрал ее для укрытия. Но теперь, когда тебе немного лучше, думаю, следует найти место под открытым небом, в тепле и на воздухе, где есть тень и можно видеть все вокруг. Луч­ше, если ты будешь скрыт на склоне, чем в единствен­ном очевидном убежище на горе».

«Правильно. И не могу сказать, что буду сожалеть, что выберусь из этой… Для начала, поможешь мне сейчас выйти?»

«Конечно».

Он был тяжелее, чем казался, и не так силен, как надеялся. Потребовалось много времени, чтобы поста­вить его на ноги, прислонив к стене. Теперь я увидела, что он невысок, но крепок. Широкие плечи и крепкая шея. «Хорошо. – Он тяжело дышал, словно принимал участие в состязании по бегу, а лицо его покрылось испариной. – Придерживаясь стенки, мы можем пре­одолеть этот путь».

Медленно, но верно. Когда мы достигли дверного проема, взошло солнце, меж высоких папоротников слева лился бриллиантовый свет. Длинные тени цветов ложились на траву. Избушка была все еще в тени, и воздух был прохладным. Я усадила Марка на ствол поваленного оливкового дерева и пошла к ручью.

До озерца солнце тоже пока не добралось. Вода ледя­ная. Я умылась и вернулась в избушку за металличе­ской кастрюлей, которую раньше заметила. Это что-то вроде чайника или котелка, которым, должно быть, пользовались пастухи. Хотя поверхность закоптилась до черноты, внутренность была довольно чистой и без ржавчины. Я вычистила странный сосуд как можно лучше крупным песком, наполнила водой и вернулась к Марку.

Сейчас он сидел на земле возле поваленного дерева, откинувшись к нему, и выглядел измученным и таким больным при холодном свете, что я не удержалась и охнула. Скорее бы Лэмбис пришел. Лэмбис, одеяла, горячий суп… Я зачерпнула из котелка полную круж­ку ледяной воды. «Вот питье. И если хочешь умыться, есть чистый носовой платок… Нет, пораскинув умом, думаю, лучше предоставить это мне. Сиди тихо».

На этот раз он не возражал. Позволил умыть лицо, а затем руки. Этим я пока ограничилась. Чистота, воз­можно, стоит рядом с благочестием, но когда вода ледя­ная… Марк походил на бродягу в затруднительном по­ложении. У меня было чувство, что я выгляжу очень подходящей для него супругой. Сегодня у меня не было смелости заглядывать в озерцо наяды.

Завтрак был отвратителен. Хлеб стал твердым, как пемза, и его пришлось размочить в ледяной воде, преж­де чем есть. Шоколад был лучше, но вызывал отвращение и не приносил удовлетворения. Апельсины стали мягкими, как замша, и не имели вкуса. Усилия воли, с которыми Марк жевал и глотал невкусную еду, были физически ощутимы. Я наблюдала за ним с тревогой и пробуждающимся уважением. Возможно, он упрям и властен, но какая сила! Сражение с собственной слабо­стью, стремление не проявлять индивидуальности, пока не соберутся нужные для этого силы, когда каждый нерв вопит о необходимости действия. Для меня это новая концепция храбрости.

Когда противная трапеза закончилась, я неуверенно посмотрела на Марка. «Есть место, куда вчера отвел меня Лэмбис. Это что-то вроде выступа, там есть, где укрыться, и видно на мили. Единственное – это то, что оно немного выше. Нужно завернуть за этот утес и затем вскарабкаться вверх. Вон там, видишь? Если не смо­жешь этого сделать, я могу сейчас разведать вокруг, и найти что-нибудь еще».

«Смогу».

Как ему это удалось, понять невозможно. Это заняло почти час. К тому времени как он лежал на выступе бледным и обессиленным, я чувствовала себя, словно сама пробежала от Марафона до Афин, чтобы в конце сообщить плохую весть.

Спустя какое-то время я села и посмотрела на него. Его глаза были закрыты, а выглядел он ужасно. Но на выступе было солнце, и он лежал, жадно повернув лицо к его возрастающему теплу.

Я встала на колени. «Сейчас я возвращаюсь за рюкза­ком и чтобы замести наши следы в избушке. И когда вернусь, мне все равно, что ты скажешь, собираюсь развести костер».

Его веки шевельнулись. «Не делай глупостей».

«Не делаю. Но первым делом, первой и существенной вещью для тебя является тепло. Тебе необходимо горя­чее питье, и если придется перевязывать руку, нужна горячая вода. – Я кивнула на пещеру, похожую на расселину, сзади нас. – Если развести небольшой кос­тер в глубине из очень сухих веток, которые не очень дымят, можно что-нибудь разогреть. Лучше это делать теперь, пока никого нет».

Он снова закрыл глаза. «Как хочешь», – сказал он безразлично.

Чтобы уничтожить следы нашего пребывания в хи­жине, много времени не понадобилось. Любой пастух мог оставить ложе и, хотя оно выглядело подозритель­но, я не имела желания убирать его, на случай, если Марку снова оно ночью понадобится. Просто ворошила его до тех пор, пока оно не стало таким, что нельзя сказать, что на нем недавно лежали. Затем веником из веточек я размела пыль по нашим недавним следам. Быстрый взгляд вокруг, и я взобралась обратно на выступ. Котелок свежей воды в руках, сумка и рюкзак через плечо. В них было столько сухой растопки, сколь­ко я смогла уместить.

Марк лежал там, где я его оставила, с закрытыми глазами. Я тихо внесла груз в расселину. Как я над­еялась, она вела глубоко в обрыв, и на каком-то рассто­янии от входа, под гладким выступом, похожим во всех отношениях на камин, я приготовила все для костра. Быстро и внимательно осмотрелась. Ничего, никого, никакого движения, кроме пустельги, которая охоти­лась у края ущелья. Я вернулась и зажгла спичку.

Я не очень искусна в разведении костров, но с сухими шишками и ветками вербены, которые я собрала, любой мог бы это сделать. Единственная спичка ухватила, лизнула сучья мертвой растопки яркими нитками, за­тем разгорелась великолепными лентами пламени. Вне­запная жара была великолепной, животворной и силь­ной. Котелок потрескивал, нагреваясь, опасно наклоня­ясь, когда ветки обугливались и лопались под ним, а вода шипела по краям у раскаленного металла. Я с тревогой посмотрела вверх. Дым был почти невидим – полоса пара, как бледно-серый нейлон. Он скользил вдоль склона и исчезал прежде, чем достигал верхних слоев воздуха, похожий на дрожащее испарение от жа­ры. Десять минут такого дыма не могут причинить вреда.

Котелок шипел и бурлил. Я разломала остаток шоко­лада в кружку, залила кипящей водой и помешала очищенной белой веточкой. Костер быстро затухал и мерцал красной золой. Я поставила котелок на костри­ще и вынесла Марку дымящуюся кружку. «Можешь выпить?»

Он неохотно повернул голову и открыл глаза. «Что это?» Его голос звучал неясно, и я подумала, что зря разрешила этот подъем. «Боже мой, она горячая! Как ты это сделала?»

«Я говорила. Разожгла костер». Увидела тревогу в его глазах и поняла, что он раньше был слишком истощен, чтобы воспринимать мои речи. Я быстро улыбнулась и опустилась перед ним на колени. «Не беспокойся, он потух. Выпей это, все до конца. Я приберегла горячей воды и собираюсь перевязать руку, когда ты попьешь».

Он взял кружку и стал прихлебывать обжигающую жидкость. «Что это?»

«Мой собственный рецепт. Лечебные травы, собран­ные при тусклой луне в Белых горах».

«Похоже на слабое какао. Да где ты его добыла? – Его голова резко дернулась, и даже немного какао про­лилось. – Они… Лэмбис вернулся?»

«Нет, еще нет. Это только расплавленный шоколад».

«Его оставалось не так много, я видел. А тебе доста­лось?»

«Еще нет. У нас только одна кружка. Буду пить, когда ты выпьешь все до дна. Поторопись».

Он повиновался, затем лег на спину. «Это чудесно. Уже чувствую себя лучше. Ты хороший кулинар, Николетта».

«Никола».

«Виноват».

«Даже очень. А теперь стисни зубы, герой, я собира­юсь осмотреть руку».

Я вернулась к костру, который уже превратился в белый пепел. Выпила кружку удивительно вкусной го­рячей воды. Вернулась к Марку с котелком, из которого подымался пар.

Не знаю, кто из нас проявил больше выдержки. Очень мало понимаю в ранах и их лечении, откуда бы мне знать, и у меня было твердое убеждение, что вид чего-либо окровавленного приведет меня в нервное расстрой­ство. Кроме того, я могла причинить ему сильную боль, и сама мысль об этом была невыносимой. Но это нужно было сделать. Я втянула живот, напрягла руки и с видом, который я считала успокаивающим и сочувству­ющим, принялась разбинтовывать противный перевя­зочный материал, в который вчера ночью Лэмбис забин­товал руку Марка.

«Не смотри так испуганно, – сказал больной спокой­но. – Она перестала кровоточить уже несколько часов назад».

«Испуганно? Я? Умоляю, где только Лэмбис достал это тряпье?»

«Думаю, это часть его рубашки».

«Боже мой. Да, похоже, что так. А это что такое? Напоминает листья».

«Да. Большая часть обещанных тобой лекарственных трав, собранных при тусклом свете луны. Это что-то, что нашел Лэмбис. Не помню, как он называл эти листья. Но он поклялся, что его бабушка применяла их практи­чески во всех случаях, от абортов до укуса змеи, поэто­му не думай…» Он замолчал и резко втянул воздух.

«Прости, но немного прилипло. Держись, будет боль­но».

Марк не отвечал, лежал отвернувшись, с явным инте­ресом изучая скалу над выступом. Я беспокойно посмот­рела на него, закусила губы и начала вытаскивать тряпье из раны.

В конечном счете, я все удалила.

Первый взгляд на открытую рану поразил меня нео­писуемо. Впервые в жизни я видела длинный неровный след там, где прошла пуля сквозь тело. Конечно, Марку повезло, очень и очень повезло. Не только убийца, который целился в сердце, промахнулся и ничего важ­ного не задел, но и пуля прошла четко, проделав акку­ратный проход наискосок снизу вверх сквозь мышцы верхней части руки. Для меня, на первый взгляд, рана выглядела просто ужасно. Края не сходились, и зазуб­ренный шрам выглядел неописуемо болезненным.

Я заморгала, взяла себя в руки и снова посмотрела. К моему удивлению, на этот раз я уже могла видеть рану без замирания сердца. Отложила грязные бинты, так чтобы их не было видно, и сосредоточилась.

Рана чистая. Это главное, не так ли? Засохшие пятна и корки крови придется смыть, чтобы видеть…

Приступила. Раз Марк дернулся бессознательно, и я отшатнулась, но он ничего не сказал. Казалось, его глаза следят за полетом пустельги вверх к гнезду. Я упрямо продолжала работу.

Наконец рана промыта и чиста. Ткани, окружающие ее, нормального цвета, и нигде не видно следов воспале­ния. Я нежно нажимала пальцами то тут, то там, наблюдая за лицом Марка. Никакой реакции, кроме почти яростного внимания к гнезду пустельги у нас над голо­вами. Я поколебалась, затем, туманно вспомнив приключенческий роман, который я читала, нагнулась и поню­хала рану. Она пахла кожей Марка и потом его недав­него подъема. Я выпрямилась и увидела, что он улыбается.

«Что, гангрены нет?»

«Ну, – сказала я осторожно, – продолжай надеять­ся, понадобится несколько дней, чтобы она началась… О, Марк, я не знаю ничегошеньки об этом, но честно, она кажется мне очень чистой и, полагаю, заживает».

Он повернул голову посмотреть на нее. «Да, выглядит хорошо. Сейчас дай ей подсохнуть, и сойдет».

«Хорошо? Она выглядит ужасно! Сильно болит?»

«Это вообще не тема для разговора, разве не знаешь? Ты должна жизнерадостно мне заявить: „Ну, дружище, она выглядит великолепно. Ну, а теперь встанем и выпьем все до дна“. Нет, действительно, она в самом деле выглядит прекрасно и чисто, Бог знает как. Мо­жет, травы сделали чудо. Случаются в жизни и более странные вещи. Хотя, если бы способен был тогда по­нять, что это старая рубашка Лэмбиса, которую носили по крайней мере с тех пор, как мы оставили Пирей…»

«Крутые вы типы. Это только показывает, что можно сделать, когда все оставляется Природе. Кому нужны скучные современные штучки вроде антисептиков? Ле­жи спокойно. Я собираюсь снова ее забинтовать».

«Чем? Что это?»

«Старая нижняя юбка, которую я не снимала с Афин».

«Но послушай…»

«Да лежи спокойно. Не беспокойся, я ее утром высти­рала. Она сушилась, как белый флаг, на ветке внутри расселины».

«Я не имел это в виду, не будь глупой. Боже мой, но ты не должна больше терять одежду. Отдала кофту, а теперь нижнюю юбку…»

«Не беспокойся. Больше ничего не отдам. У меня больше нет ничего лишнего. Ну, так лучше, и теперь будет сухой. Как она?»

«Великолепно. Нет, честно, очень хорошо. Больше не пульсирует, только болит, как клеймо, если я дергаюсь».

«Ну и не нужно больше двигаться. Оставайся на месте и смотри на скалу. Я собираюсь закопать эти тряпки, а затем принесу свежей воды, чтобы мы могли здесь оставаться, если придется». Когда я вернулась с водой и свежей растопкой и приготовила все для костра, было почти восемь. Я легла возле Марка и положила подбо­родок на руки. «Теперь я понаблюдаю. Ложись».

Без единого слова он повиновался, закрыв глаза с тем же видом свирепого и сосредоточенного терпения.

Я смотрела на длинные, голые отроги горы. Ничего. Восемь часов яркого, прекрасного утра.

День собирался быть долгим.

Глава 6

Push off…

Tennyson: Ulysses

И двадцати минут не прошло, как появился мужчина. Я увидела далеко внизу, на юго-восточном скло­не, движение. Естественно, моя первая мысль была, что это возвращается Лэмбис. Маленькая фигурка подходила все ближе и не слишком старалась спрятаться. Я сощурила глаза. Одет во что-то темное. Это вполне может быть корич­невыми брюками и темно-синим свитером. Но в руках только палка, и он не только идет открыто через самые голые склоны, но и не спешит. Часто отдыхает и осматри­вается, прикладывая ладонь к глазам, словно хочет за­крыть их от ослепительного блеска солнца.

Когда он остановился в четвертый раз и отдыхал несколько минут, я решила, все еще больше с любопыт­ством, чем с опасением, что это не Лэмбис. Затем, когда он поднял руку, солнце сверкнуло на чем-то, что он поднес к глазам. Бинокль. И затем, когда он двинулся дальше, другая вспышка, на этот раз на «палке» под мышкой. Ружье.

Я лежала плашмя на иголках можжевельника, кото­рые устилали выступ, и наблюдала за мужчиной, словно за гремучей змеей. После первого болезненного испуга мое сердце начало биться неровными толчками. Я глу­боко дышала, чтобы совладать с собой, и посмотрела на Марка. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и все с тем же выражением изнеможения на лице. Я попыталась протянуть руку, затем отдернула. Еще будет время побеспокоить его, если убийца пойдет в нашу сторону.

А это точно убийца, никакого сомнения. Маленькая фигурка подошла ближе, мелькнуло что-то красное. Красная повязка на голове, о которой говорил Лэмбис. И очертания одежды мешковатые, как у критской. Кро­ме того, мужчина что-то терпеливо искал. Почти каж­дую минуту останавливался, чтобы тщательно осмот­реть склон в бинокль, и раз, когда отошел в сторону, чтобы пробиться сквозь молодые кипарисы, у него ружье было наготове…

Вышел из тени рощи и снова передохнул. Бинокль обращен вверх… наводится на выступ… на пастушью хижину… на тропинку, по которой вернется Лэмбис… Проследовал мимо нас, назад на запад, без остановки, и надолго остановился на густо заросших горах над рощей кипарисов. Опустил бинокль, рванул ружье и начал медленно подыматься по склону, пока не исчез за высту­пающим утесом.

Я нежно коснулась Марка. «Не спишь?»

При шепоте его глаза мгновенно открылись и выра­жение их, когда он повернул голову, показало, что он сразу понял важность осторожного движения и приглушенного голоса. «Что случилось?»

«Внизу кто-то есть, и я думаю, это ваш человек. Что-то ищет, и у него ружье».

«Он виден с выступа?»

«В данный момент нет. – Марк неуклюже повернул­ся на живот и стал осторожно вглядываться сквозь можжевельник. Я приставила губы к его уху. – Видишь внизу кипарисы? Рощу за чахлым деревом с мер­твой веткой, как олений рог? Он поднимается по склону оттуда. Отсюда не видно, но над этим местом за обрывом есть деревья и вершина узкого ущелья, как это, но меньше. Кажется, я видела там маленький водопад. Я… я говорила, он будет искать у воды».

Марк вытянул шею, чтобы рассмотреть скалу над и под нашим выступом. «Я был не в состоянии понять, когда мы поднимались. Нас действительно не видно снизу?»

«Нет, по крайней мере, никто бы не подумал, что здесь есть выступ. Все, что можно видеть в этих кустар­никах – это то, что они кажутся расселиной на поверхности скалы».

«А дорогу вверх?»

«Она спрятана среди кустов у смоковницы».

«М-м-м. Ну, придется рискнуть. Можешь заползти в ту пещеру, не обнаружив себя и не произнеся ни единого звука?»

«Я… Я так думаю».

«Тогда залезай, пока его не видно».

«Но если он вообще придет сюда, он заглянет туда, и нам негде будет спрятаться. Это место совсем голое. – Я пожала плечами. – Во всяком случае, я… я лучше останусь здесь. Если будет драка, у нас лучшие шансы здесь…»

«Драка! – Дыхание Марка перехватило внезапное яростное раздражение. – Какая может быть драка про­тив ружья? Перочинные ножи на расстоянии тридцати ярдов?»

«Да, знаю, но я, конечно, могла бы…»

«Послушай, спорить нет времени. Просто исчезни из вида, ради Бога! Я не могу заставить меня слушаться, но, пожалуйста, на этот раз, сделай то, что говорят! – Я никогда не видела, как у кого-то отвисала челюсть, но я уверена, что моя именно отвисла. Я это почувствовала. Я просто сидела, изумленно глядя на него. – Он ищет меня, – сказал Марк с сердитым терпением. – Меня. Только. Даже не знает, что ты существуешь… или Лэмбис. В пещере ты будешь в полной безопасности. Ну а теперь поняла?»

«Но… он убьет тебя», – упрямо пробормотала я.

«Как именно ты предлагаешь остановить его? Дать убить и себя заодно, и добавить это к моему счету? А теперь иди туда и заткнись. У меня нет сил спорить».

Я молча повернулась. Но было слишком поздно. Я поползла среди можжевельника, но рука Марка вскину­лась, схватила меня и остановила. Сначала я не могла понять, почему. Затем между ветвей сверкнула красная головная повязка. Тотчас же, настолько близко он был, раздался скрип его подошв в пыли и шум потревожен­ной перекатывающейся гальки.

Марк лежал, словно статуя. Несмотря на забинтован­ную руку и поражающую бледность, он выглядел чрез­вычайно опасным. Очень странно – ведь его оружием были складной нож и груда камней.

Критянин неуклонно приближался по тропинке, по которой ушел Лэмбис. Она проведет его мимо папорот­ника ниже пастушьей избушки, мимо ручья, где начи­нается подъем к нашему выступу…

Сейчас я отчетливо видела его. Мужчина крепкого телосложения, невысокого роста, но сильный. Кожа цвета красного дерева. Квадратные скулы и полные губы под густыми усами. Рукава темно-синей рубашки закатаны и обнажают коричневые узловатые пред­плечья. Я даже видела пунцовую отделку жилета и закрученный кушак с висящим на нем ножом, который завершал «героический» наряд критянина.

Он снова поднял бинокль. Мы лежали тихо, как кам­ни. Прошла долгая, с замиранием сердца минута. Солн­це уже заливало скалу. Аромат вербены, чабреца и шалфея витал в наступившей жаре. Ободренная нашей неподвижностью, из-под скалы за несколько футов от нас выползла маленькая коричневая змея. Полежала немного, наблюдая за нами, маленькие глазки отража­ли свет, как росинки. Затем уползла вниз в щель. Я едва заметила. Еще больше бояться все равно невозможно. Не будешь беспокоиться о маленькой коричневой змее, когда внизу на краю луга стоит убийца и смотрит в бинокль…

Колебание бинокля прекратилось. Мужчина замер, как пойнтер. Увидел пастушью хижину.

Раз он местный, он заранее знал о ее существовании, но было очевидно, что до этого момента он о ней забыл. Уронил бинокль, и он повис у него на веревке вокруг шеи. Снова поднял ружье. Глядя на дверь хижины, устало двинулся вперед по папоротнику.

Я повернула голову и увидела в глазах Марка вопрос. Я знала, какой. Точно ли я удалила все следы? Лихора­дочно я старалась вспомнить ложе, пол, сумку и ее содержимое, рюкзак Марка, следы нашей трапезы, по­вязки с плеча Марка, очистки апельсинов. Да, уверена. Я успокаивающе кивнула.

Он сделал движение большими пальцами рук вверх, что означало поздравление, затем кивнул головой на расселину сзади. На сей раз у него в глазах была улыб­ка. Я ему тоже некоторым образом улыбнулась в ответ, затем покорно заскользила в тень узкой расселины в стиле маленькой коричневой змеи.

Расселина шла под углом к выступу так, что теперь я видела только щель дневного света с узенькой полоской выступа и одну ногу Марка от колена до ступни. Несмот­ря на иллюзию убежища, пещера была хуже, чем вы­ступ. Оттуда, по крайней мере, я могла видеть, а здесь сидела в тесноте и слушала, как бьется мое сердце.

Вдруг я услышала его. Он шел осторожно, но в лихо­радочной тишине утра шаги казались громкими. Они приближались, двигались с травы на камни, с камней на пыль и затерялись за границей скалы, где журчание ручья поглотило их…

Тишина. Такая долгая тишина, что я могла бы покля­сться, наблюдая за узкой полоской света, что солнце кружилось, а тени двигались…

И вдруг он появился прямо под выступом. Мягкие шаги ступали по каменной пыли. Зашуршали кусты смоковницы, так как он их раздвинул. Я увидела, как напряглась нога Марка.

Шуршание прекратилось. Шаги снова зашумели по пыли, отошли немного в сторону, помедлили…

Мысленно я видела, что он стоит, как прежде, с биноклем у глаз, и тщательно осматривает щели и расселины, где можно спрятаться. Возможно, даже сейчас он обнаружил пещеру, куда я заползла, и размыш­ляет, как до нее добраться…

На участок света упала тень. Пустельга. В этой смер­тельной тишине я услышала тихий звук, который она издавала, когда дотрагивалась до края гнезда. Я слыша­ла свист ветра в ее перьях, когда она пикировала вниз. Шипящий и мяукающий восторг птенцов раздавался в тишине в два раза пронзительнее, чем духовой оркестр в воскресенье в Шотландии. Тень опять промелькнула. Птенцы мгновенно замолчали. Под смоковницей затре­щала веточка.

И вдруг наблюдатель ушел. Возможно, бесстрашное приближение птицы убедило его, что на этом участке обрыва никого нет. Какова бы ни была причина, он действительно ушел. Звуки удалились, стали тише и совсем умолкли. Мой пульс медленно пришел в норму, я обнаружила, что у меня закрыты глаза, чтобы лучше слышать это успокаивающее диминуэндо.

Тишина. Я открыла глаза и увидела, что ноги Марка исчезли.

Если бы я была хоть немного в состоянии думать, я бы предположила, что он просто отодвинулся дальше вдоль выступа, чтобы лучше наблюдать, как уходит критянин. Но… я пристально смотрела с ужасом две долгих минуты, не в состоянии собраться с мыслями, а в моем воображении проносились безумные картины ночных кошмаров, которые могли бы сделать честь любому фильму, который нельзя смотреть детям до семнадцати лет… Возможно, в конце концов убийца не ушел. Возможно, Марк лежит с перерезанным горлом, глядя открытыми глазами в небо, а убийца ждет меня у входа в расселину с ножом, с которого капает кровь…

Но тут наконец храбрость и здравый смысл заявили о себе. С одной стороны, у мужчины ружье, а с другой – хотя Марк и искалечен, критянин вряд ли мог застрелить, зарезать или задушить его в полной тишине…

Я нагнулась вперед, чтобы увидеть. Ничего, кроме пучка сальвии, пурпурно-голубой с благоухающими се­рыми листьями, примятыми там, где лежал Марк. Ни­чего не слышно, только легкое шуршание… Змея. Да. Его укусила змея. Мгновенно предстала новая картина: Марк, молчаливый в агонии, лежит с черным лицом и смотрит в небо…

Чтобы не сойти с ума, я поползла вперед к входу в расселину, полежала растянувшись, затем выглянула. Марк не лежал замертво и его лицо не было черным. Наоборот, оно было очень бледным, и он был на ногах, словно очень серьезно намеревался спускаться с высту­па на поиски убийцы. А того и след простыл. Марк раздвигал стелющиеся побеги жимолости, которые мас­кировали вход на выступ. «Марк!» Он повернулся так резко, словно я в него что-то швырнула. Я бросилась через выступ, как стрела, и ухватила его за здоровую руку. С яростью сказала: «И куда же это ты только собрался?»

Он ответил с отчаянием: «Он ушел по склону. Хочу знать, куда. Если бы я только мог за ним следовать, он бы привел прямо к Колину».

Совсем недавно я сильно испугалась и все еще стыди­лась своей реакции. Пока мне было трудно думать ясно. «Хочешь сказать, что уходишь и оставляешь меня одну здесь?»

Он растерялся, словно вопрос был неуместным. Таким он, наверное, и был. «Ты была бы в полной безопасно­сти».

«И думаешь, что только в этом дело? Думаешь, меня даже не интересует, что ты… – Я внезапно останови­лась. Неприлично говорить так прямо. И все равно он не слушает. Все еще сердитая на саму себя, я сказала: – И как далеко ты думаешь добраться? Имей хоть крупин­ку здравого смысла, а? Ты не пройдешь и сотни ярдов!»

«Должен попробовать».

«Не можешь! – Я чувствовала величайшее нежела­ние вообще говорить. Вообще бы с удовольствием на­всегда осталась на этом выступе, но нужно сохранить хоть каплю гордости. – Я пойду, – сказала я сухо. – Меня не увидят».

«С ума сошла? – Его очередь выходить из себя, боль­ше от собственной беспомощности, чем по моему поводу. То, что разговор велся шепотом, не мешало ему быть резким. Мы свирепо смотрели друг на друга. – Даже не начинай…» Он замолчал, и его лицо изменилось. Облег­чение, которое отразилось на нем, было таким явным, что ненадолго изнеможение и забота ушли, и его улыбка казалась почти веселой. Я качнулась, чтобы увидеть, куда он смотрит.

Какой-то мужчина появился над маленьким лугом и осторожно шел между кустами папоротника. Коричне­вые брюки, темно-синяя фуфайка, непокрытая голова: Лэмбис, наблюдающий за наблюдателем и следующий за ним к Колину… Через несколько минут он тоже поравнялся с основанием обрыва и исчез.

«Он удрал, – сказал, задыхаясь, Лэмбис по-грече­ски. – Дальше есть другое ущелье, где течет ручей. В нем полно деревьев, много укрытий. Я его там потерял».

Это было примерно час спустя. Мы с Марком ждали, наблюдая за склоном горы, пока не увидели, что возвра­щается Лэмбис. Он приблизился медленно и устало, остановился у края плато, усеянного цветами, и посмот­рел вверх на склон, где мы лежали. По его поведению было видно, что он один, поэтому Марк подал что-то вроде сигнала, чтобы он видел, где мы. А я быстро спустилась и встретила его на узкой тропинке над ручь­ем. Однако у него были пустые руки. Я подумала, что он спрятал свою ношу, чтобы следить за критянином.

«Он направился вниз по ущелью? – быстро спросила я. – Возможно, это другой путь в Агиос Георгиос. Да куда еще он может вести? Вы видели?»

Грек покачал головой, затем потер лоб обратной сто­роной ладони. Он выглядел усталым и сильно вспотел. Говорил на родном языке, словно был слишком сильно измучен, чтобы вспоминать английский, и я ему отвеча­ла на том же языке, но он не дал мне понять, что заметил это. «Нет. Понимаете, я не мог подойти к нему слишком близко, поэтому было трудно следить. Я поте­рял его из вида среди скал и кустов. Должно быть, он выкарабкался из ущелья и пошел дальше на восток или к деревне. Послушайте, я должен сказать Марку. Он взобрался туда?»

«Да. С моей помощью. Ему намного лучше. А как Колин?»

«А? Нет. Никак. Его там не было. Не приходил к лодке». Он говорил, словно не задумываясь, едва взгля­нул на меня, но неотрывно смотрел на верхние скалы, где лежал Марк. Снова он вытер рукой влажное лицо и сделал такой жест, словно хотел отпихнуть меня и прекратить болтовню.

Я схватила его за рукав, внезапно разволновавшись. «Лэмбис! Вы мне говорите правду?»

Он помедлил и повернулся. Кажется, понадобилось две или три минуты, чтобы его глаза остановились на мне. «Правду?»

«О Колине. У вас плохая весть для Марка?»

«Нет, конечно. Конечно, я говорю правду, почему нет? Вчера ночью я пошел к лодке, его там не было. Ни следа, никаких признаков. Зачем мне лгать?»

«Я… все в порядке. Я только думала… Простите».

«Я сердит потому, что мне нечего сказать ему. Если бы я узнал хоть что-то от этого мужчины… – Быстрое раздраженное пожатие плечами. – Но не узнал. Потер­пел неудачу и должен это сказать Марку. А сейчас позвольте пройти, ему интересно, что случилось».

«Подождите минуточку. Он знает, что вы не нашли Колина. Мы наблюдали за вами с выступа. Но пища… вы достали пищу и вещи?»

«О. Да, конечно. Я принес все, что мог. Давно был бы здесь, но пришлось остановиться и прятаться из-за это­го… – Он резко повел головой в сторону склона. Забав­ное движение. – Когда я увидел, что он идет сюда, быстро спрятал вещи и пошел. Вы правильно сделали, что покинули избушку».

«Он осматривал ее, знаете?»

«Да. Понял. Когда я пришел сюда, он выходил из-под выступа, и я знал, что он, должно быть, видел избушку. Но он все еще искал… и я не слышал выстрелов… поэтому я знал, что вы ушли. Я догадался, что вы здесь».

«Куда вы спрятали пищу? Нам следует… не важно. Марк захочет сначала выслушать новости. Тогда пой­демте, давайте поторопимся».

На этот раз именно Лэмбис отпрянул. «Послушайте, почему вы не идете за провизией сами, тотчас же? Только за пищей, а остальное оставьте. Я могу все принести позже».

«Ну, хорошо. Если найду место…»

«Это у ущелья, где я потерял критянина. Идите кру­гом туда, где вы увидели меня… видите? Что-то вроде тропинки для коз ведет вдоль склона к ручью. Наверху ущелье скалистое, но ниже есть деревья. Вы можете видеть их верхушки».

«Да».

«Наверху, у истока ручья, растет оливковое дерево. Оно стоит в тени и выросло очень большим. Очень старое, а внутри пустое. Вы увидите его, поблизости других нет. Я оставил все внутри. Я приду, когда пови­даюсь с Марком».

Почти прежде, чем он закончил говорить, он отвер­нулся. Явно очень сосредоточен на чем-то и с облегчени­ем меня прогонял. Но я недолго раздражалась по этому поводу. Даже если Лэмбис наелся на борту лодки и запросто мог не думать о еде и питье, то я не могла. Сама мысль о том, что лежит в дупле, погнала меня к нему со скоростью, с которой булавка приближается к магниту.

Довольно легко я нашла единственное оливковое дере­во. Но будь их там даже роща, я прилетела бы к еде инстинктивно, как стервятник к добыче, даже если бы она была спрятана в самом центре лабиринта минотавра.

Я нетерпеливо заглянула внутрь. Два узла из одеял – внушительная коллекция. Я развязала одеяла и начала рассматривать все, что он принес. Лекарства, бинты, антисептики, мыло, бритва… Но в тот момент я все это отложила в сторону и все внимание направила на еду. Фляга-термос, полная. Несколько банок: одна банка растворимого кофе и несколько – подслащенного моло­ка. Тушенка. Печенье. Маленькая бутылочка виски. И, самое большое чудо, консервный нож. Я поспешно завернула все это в одно одеяло, завязала концы в узел и отправилась в обратный путь.

На полпути меня встретил Лэмбис. Он не разговари­вал, только кивнул, уступая дорогу на тропинке. Я была этим довольна. Трудно разговаривать вежливо, если у тебя рот набит печеньем, да еще разговаривать на грече­ском, который содержит гортанные звуки. В таком слу­чае лучше помолчать.

Тем не менее, я чувствовала бы себя лучше, если бы поняла взгляд, который он мне отпустил. Не то чтобы вернулось недоверие. Это было что-то не такое категоричное, но весьма печальное. Скажем, исчезло доверие. Я опять стала для него посторонней.

Хотела бы я знать, о чем говорили Марк и Лэмбис.

Марк сидел в глубине выступа. Облокотился на скалу и пристально смотрел вверх на склон. Когда я заговори­ла, он вздрогнул.

«Вот термос, – сказала я. – Лэмбис говорит, что в нем суп. Держи кружку, а я попью из крышки. Начи­най сразу же. Я собираюсь снова развести костер, для кофе. – Я ждала, что он будет возражать, но этого не случилось. Он взял термос, не говоря ни слова. Я доба­вила с сомнением: – Я огорчена, что Лэмбис не принес новостей получше».

Казалось, что крышка термоса приклеилась. Он силь­но крутнул ее, и она поддалась. «Ну, это то, чего я ожидал. – Он поднял глаза, но, казалось, меня не видит. – Не беспокойся больше, Никола. – Улыбка выглядела так, будто он вынул ее из сундука, давно отвык использовать. – Разберемся днем. Давайте сначала поедим?» Он стал наливать суп, а я поспешила в рассе­лину зажечь костер.

Это была отличная трапеза. Сначала мы поели супа, потом бутерброды из мяса с печеньем, какой-то пирог с фруктовой начинкой, шоколад, а затем обжигающе горячий кофе, подслащенный молоком из баночки. Я жадно ела. Лэмбис, который подкрепился в лодке, ел очень мало. Марк поглощал пищу хотя и с трудом, но с удовольстви­ем. Когда наконец он сел и сжал в руках полупустую чашку кофе, словно боясь лишиться остатков ее тепла, я подумала, что он выглядит намного лучше.

Когда я об этом сказала, он резко отключился от своих мыслей. «Ну да, сейчас я хорошо себя чувствую благодаря тебе и Лэмбису. А сейчас время подумать о том, что будет дальше. – Лэмбис ничего не сказал. Я ждала. Марк выпустил облачко дыма и наблюдал, как оно тает в светлом воздухе. – Лэмбис говорит, что этот человек несомненно шел в Агиос Георгиос и, так как это самое близкое место, разумно предположить, что кем бы ни были эти бандиты, они оттуда. Это делает все и легче, и сложнее. Я имею в виду, мы знаем, откуда начинать искать, но теперь не можем спуститься туда за офици­альной поддержкой. – Он быстро взглянул на меня, словно ждал возражений, но я ничего не сказала. Он продолжал: – Очевидно, все-таки первое, что нам надо делать, это как-нибудь спуститься туда и узнать о моем брате. Я не настолько дурак, чтобы думать… – Эти слова он произнес с трогательной усталой беспомощно­стью… – что могу уже многое сделать сам, но даже если не смогу, пойдет Лэмбис».

Лэмбис не ответил. Казалось, он едва слушал. Вдруг я поняла, что все, что должно быть сказано этими двумя, уже сказано. Военный совет состоялся, пока я ходила за едой, и решения приняты. И я знала, какие.

«А также, – мягко говорил Марк, не глядя на меня, будто записал свою речь на магнитофон, – пойдет Ни­кола, конечно».

Я права. Первый приказ военного совета: «Женщины и гражданские лица, прочь с дороги; начинается поход».

Сейчас он обращался прямо ко мне. «Сегодня приез­жает твоя кузина, так? Нужно быть там, или возникнут вопросы. Ты сможешь спуститься в отель и зарегистри­роваться… – Он взглянул на запястье. – Боже мой, никак не раньше, чем ко второму завтраку. Затем мо­жешь… Ну, забудь все и займись отпуском, который нарушил Лэмбис».

Я рассматривала его. Снова мы на том же месте. Маска дружеской улыбки, смазанной беспокойством, упрямый рот, осторожность… Все это значит: «Большое спасибо, а теперь, пожалуйста, уходи и держись подальше».

«Конечно», – сказала я. Подтянула к себе полотня­ную сумку по иголкам можжевельника и начала наобум складывать вещи. Он абсолютно прав. И, так или иначе, я ничего больше не могу сделать. Сегодня приезжает Фрэнсис. Придется уйти и оставаться в стороне. Более того, если честно, я не особенно хочу попадать снова в такие ситуации, как вчера ночью и сегодня, с их напря­жением, неудобствами и моментами чрезвычайного страха. И не готова к тому, чтобы меня рассматривали как помеху, а так и будет, как только Марк встанет на ноги. Поэтому я довольно сдержанно улыбнулась и за­сунула вещи в сумку.

«Благословляю. – Его улыбка теперь выражала по­длинное облегчение. – Ты прекрасна, об этом даже и говорить не надо. Не хочу казаться отвратительно неблагодарным после всего, что ты сделала, но… Ну, ты видела, что происходит, и совершенно очевидно, что если я могу оградить тебя от этого, то должен».

«Все в порядке. Не беспокойся. На самом деле я жуткая трусиха, и полученных переживаний мне хва­тит на всю жизнь. Не буду нарушать ваш стиль и исчезну, как только приближусь к отелю».

«Боже. Надеюсь, багаж еще там, где ты его оставила. Если его нет, придется придумать какую-нибудь исто­рию, чтобы объяснить это. Вот например…»

«Придумаю что-нибудь такое, что они не разоблачат до моего отъезда. Боже мой, не нужно об этом беспоко­иться. Это уж моя забота».

Если он и заметил попытку съехидничать, то не среагировал. Ломал в пальцах сигарету и хмурился, глядя на нее и углубившись снова в мрачные мысли. «Есть одна вещь, и это предельно важно, Никола. Если случайно увидишь Лэмбиса или даже меня в деревне или поблизости, ты нас не знаешь».

«Ну, конечно, нет».

«Я должен был сказать об этом».

«Все в порядке. – Я колебалась. – Но можно как-ни­будь узнать… потом… что случится, да? Я буду беспоко­иться, кто не стал бы?»

«Конечно. Через британское посольство в Афинах тебя можно найти?»

«Британское посольство?» – Лэмбис пронзительно посмотрел.

«Да. – Глаза Марка встретились с его глазами с уже знакомым, не допускающим возражений выражени­ем. – Она там работает. – И затем мне: – Могу тебя там отыскать?»

«Да».

«Напишу. И еще…»

«Что?»

Он не смотрел на меня, перебирал камни. «Пообещай кое-что, ради моего спокойствия».

«Что?»

«Ты не пойдешь в полицию».

«Если я удаляюсь от ваших дел, не похоже, чтобы я захотела усложнять их таким способом. Но я все еще не понимаю, почему вы не идете к начальству в Агиос Георгиос. Я всегда выбираю самое простое решение и иду к властям. Но это ваше дело. – Я переводила взгляд с одного на другого. Они сидели в стойком мол­чании. Медленно я продолжала, чувствуя себя более чем навязчивой: – Марк, знаешь, ты не сделал ничего пло­хого. Несомненно, как только они поймут, что ты толь­ко английский турист…»

«Это не выдерживает никакой критики. – Он гово­рил сухо. – Если они не поняли в субботу вечером, они поняли в воскресенье или сегодня утром. И все же наш друг ищет меня с ружьем».

Лэмбис сказал: «Вы забыли о Колине. Он причина этого. – Его жест охватил выступ, остатки пищи, весь наш лагерь. – Пока мы не знаем, где Колин, как мы можем что-нибудь сделать? Если он все еще жив, он их… Я не знаю слова…»

«Заложник», – сказал Марк.

«Да, конечно. Я… я сожалею. Ну…» Мой голос посте­пенно замирал, я переводила взгляд с одного на другого. Марк одеревенел, Лэмбис угрюмо ушел в себя. Во мне осталось только желание спастись, быть далеко внизу, вернуться во вчерашний день… в лимонную рощу под солнцем, к белой цапле, в то место, откуда пришла… Я встала, и Лэмбис встал вместе со мной. Я сказала: «Вы тоже идете?»

«Провожу часть пути».

На сей раз я не возражала, не хотела даже. Скорее всего, он пойдет в деревню своей дорогой, как только прогонит меня, так сказать, с пути. Я повернулась к Марку. «Не вставай, не глупи. – Я улыбнулась и про­тянула руку, которую он взял. – Ну, всего хорошего. И, конечно, удачи».

«Взяла свой джемпер?»

«Да».

«Жаль, не могу вернуть нижнюю юбку».

«Все в порядке. Надеюсь, что вскоре руке будет луч­ше. И, конечно, надеюсь… ну, что все обернется хоро­шо. – Я подняла сумку и повесила через плечо. – Ухожу. Надеюсь, через пару дней буду думать, что все это сон».

Он улыбнулся. «Хотя бы делай вид».

«Хорошо. – Но я все еще колебалась. – Поверь, я не наделаю глупостей. По одной причине – буду очень бояться. Но не жди, что я закрою глаза и уши. Если Агиос Георгиос – источник случившегося, я, скорее всего, увижу мужчину с ружьем и выясню, кто он и все о нем. И кто в деревне говорит по-английски. Я, конеч­но, не буду вас беспокоить, если не услышу что-нибудь ужасно важное. Но если услышу, я… думаю, следует знать, где вас найти. Где лодка?»

Лэмбис быстро посмотрел на Марка. Марк произнес мимо меня по-гречески: «Лучше сказать ей. Это не причинит вреда. Она ничего не знает и…»

«Она понимает греческий», – резко выпалил Лэмбис.

«Э?» Марк бросил на меня испуганный, недоверчивый взгляд.

«Говорит почти так же хорошо, как ты».

«Неужели?» Я увидела, что он захлопал глазами и задумался, и впервые краска появилась у него на щеках.

«Все в порядке, – сказала я вежливо по-гречески. – Ты не о многом проговорился».

«Ну и хорошо, так мне и надо за грубость. Прости».

«Все в порядке. Собираетесь рассказать о лодке? В конце концов, вдруг мне понадобится помощь. Я бы лучше себя чувствовала, если бы знала, где вас найти».

«Ну, конечно. – И Марк начал инструктировать ме­ня, как добраться до каяка от разрушенной византий­ской церкви. – И можно спросить дорогу у любого к самой церкви. Это обычный маршрут для английского туриста. Думаю, это достаточно ясно? Да? Но надеюсь, тебе не нужно будет приходить».

«Это более чем ясно. Ну, еще раз всего хорошего. Наилучшие пожелания».

Лэмбис пошел первым. Последний мой взгляд на Марка запечатлел его напряженным, словно прикован­ным к теплой скале. Возле него была пустая кружка, а беспокойство все еще старило его юное лицо.

Глава 7

Ohmistress, by the gods, do nothing rash!

Matthew Arnold: Merope

По дороге Лэмбис говорил мало. Шел немно­го впереди, медленнее на поворотах, но большую часть времени настолько быстро, насколько позволяла неровная дорога. Мы никого не встретили, прошли меж моло­дых дубков над лимонной рощей. Сквозь сучья показались белые крылья мельницы и мерцание ручья. Лэмбис остановился и ждал на солнце у придорожного святилища – деревянного ящика, как-то прикрепленного между камней. Простые маленькие лампадки горят перед ярко раскрашенной дощечкой с изображением Па­нагии, Девы, которая одновременно и матерь Божья и вообще Мать, древняя Богиня земли. Пивная бутылка с лампадным маслом стоит сбоку. Поблизости растут вер­бена и фиалка. Лэмбис показал на зажженные лампады и маленький букет цветов в заржавленной консервной банке. «Здесь я вас оставлю. По этой тропинке ходят лю­ди и нельзя, чтобы меня видели».

Я попрощалась, снова пожелала удачи и побрела вниз сквозь лимонные рощи к открытому солнечному свету, следует признаться, с душевным облегчением.

Почти полдень, самое жаркое время дня. Ветерок затих, и даже серебряные головки мака и трава у края тропинки неподвижны. Белые крылья ветряных мель­ниц расслабленно отдыхают. Возле развалившейся сте­ны, в тени падуба, ослик ощипывает листья. Над пылью жужжат мухи.Поблизости никого. Люди в это время едят, дома или где-нибудь в тени. Только мальчик неуклюже развалился под солнцем. А его козы ощипы­вают вику. И еще один мужчина работает в стороне за густой оградой на поле сахарного тростника. Ни один из них не поднял глаз, когда я прошла мимо.

Я с удовольствием остановилась на минутку в тени сосен на краю долины. Оглянулась. Передо мной лежа­ли горячие поля, лимонники, лесистое ущелье, которое вело вверх в золотистые дикие скалы. Отсюда казалось, что признаки жизни там полностью отсутствуют. Лэм­бис давно исчез. Лимонные деревья стояли неподвижно. Горный склон без малейшего движения. Но в это время вчера…

Движение крыльев над ущельем. Какую-то долю се­кунды я пристально смотрела, не веря. Но на этот раз крылья не были белыми. Мой взгляд привлекло медлен­ное кружение коричневых перьев, уносящихся в небо. Орел? Больше похоже на грифа. Возможно, сам бурый гриф, самый большой гриф Старого Света. В любое другое время я бы наблюдала за ним с волнением. Но сейчас, поскольку большая птица напомнила вчераш­нюю белую цаплю, я почувствовала, как к горлу подсту­пают слезы. Я повернулась к ней спиной и направилась вниз к мосту.

Я его достигла и на минуту подумала, что удача покинула меня. Двое детей перегнулись через перила и бросали в воду апельсиновые корки. Мальчик и девоч­ка, худые и очень загорелые, с большими черными глазами, черными волосами и застенчивыми манерами. Корки падали очень близко от моего чемодана.

«Здравствуйте», – сказала я вежливо.

Они молча уставились на меня, отступив немного назад, как телята. Ясно, что они ни в коем случае не упустят меня из вида до самого отеля и, возможно, даже и тогда не отстанут. Незнакомка – их добыча, новость. Что бы я ни сделала или сказала с этого момента, будет знать через час вся деревня. Я позвала мальчика согну­тым пальцем. «Как тебя зовут?»

Он начал ухмыляться, возможно, потому, что ему было смешно, как я говорю по-гречески. «Георгий».

Их всегда так зовут. «А тебя?» – спросила я девочку.

«Ариадна». Я едва могла расслышать шепот.

«Тогда здравствуйте, Георгий и Ариадна. Я иностран­ка, англичанка. Я приехала из Хании сегодня утром и буду проживать в отеле Агиос Георгиос». Молчание. Ответ на мое сообщение не требовался, поэтому они и не отвечали. Стояли и пристально смотрели, мальчик с ухмылкой постреленка, девочка Ариадна рассматрива­ла до мельчайших подробностей мои платье, сандалии, сумку, часы, прическу… Такое пристальное внимание даже от ребенка восьми лет заставляет чувствовать себя неудобно. Я сделала все возможное при помощи расче­ски и губной помады, прежде чем пошла вниз, но едва ли выглядела так, словно только недавно покинула лучший отель Хании. «Георгий, – сказала я, – не смог бы ты отнести чемодан в деревню?»

Он кивнул, оглядываясь вокруг, затем протянул руку к моей полотняной сумке. «Этот?»

«Нет, нет, настоящий чемодан. Он в кустах, спря­тан. – Я осторожно добавила: – Я приехала из Хании на машине и несла чемодан вниз от дороги. Оставила его здесь, потому что хотела съесть… выпить кофе в тени, дальше по реке. Поэтому я запрятала чемодан здесь. Ты видишь его? Вон там внизу, под мостом? – Девочка побежала к перилам и начала вглядываться. Мальчик медленно пошел за ней. – Неужели не видишь? Я его очень хорошо спрятала», – сказала я, смеясь.

Визг Ариадны: «Вот, вот, Георгий! Вижу!»

Георгий перелез через перила, повис на руках и прыг­нул футов на десять в кусты. Он бы легко обошел по берегу, но как любой мальчик, да к тому же критянин, он, несомненно, считал себя обязанным сделать это самым трудным способом. Его сестра и я наблюдали за ним с надлежащим восторгом, в то время как он вытирал руки о штаны, бесстрашно безо всякой надобности нырнул в ежевику и наконец вытащил чемодан из укрытия. Он отнес его вверх на дорогу, на сей раз обычным путем, и все втроем мы отправились в деревню.

Застенчивость Ариадны уже прошла, девочка прыга­ла рядом со мной, все время болтая на диалекте, кото­рый был слишком быстрым и местами слишком частым для меня, чтобы понимать его. Георгий тащился мед­леннее, озабоченный тем, чтобы нести чемодан с види­мой легкостью. Дети охотно отвечали на вопросы, со­провождая свои ответы оживленными комментариями, которых я не стремилась сдерживать.

…Да, отель как раз на этой стороне деревни. Да, он выходит на море. Задняя часть, сами понимаете, выхо­дит прямо на залив. Прямо на берегу – сад, великолеп­ный сад, со столами и стульями, где можно есть велико­лепную пищу, «настоящую английскую пищу», обещала Ариадна, в то время как Георгий спешил объяснить это чудо. Все это благодаря новому хозяину – конечно, я слышала о Стратосе Алексиакисе, так как я приехала из Англии, и он тоже? Он очень богат и приехал из Лондо­на, который находится в Англии, и говорит по-англий­ски так, что не поверишь, что он критянин. Конечно, он…

«Откуда ты знаешь?» – смеясь, спросила я.

«Так Тони говорит».

«Тони? А кто это?»

«Бармен», – сказал Георгий.

«Нет, повар, – поправила Ариадна. – И он обслужи­вает столики и сидит за конторкой и… он делает все! Видите ли, мистер Алексиакис не всегда здесь».

«Что-то вроде управляющего?» – спросила я. Я вспомнила, что рассказывал мой датский информатор о лондонском друге нового хозяина. «Этот Тони… – Я колебалась. Почему-то не хотела задавать следующий вопрос. – Он тоже из Англии?»

«Он англичанин», – сказал Георгий.

Короткая пауза. «Правда?» – спросила я.

«Да, о да! – Вступила в разговор Ариадна. – У мис­тера Алексиакиса там была таверна, огромная таверна, великолепная, и поэтому…»

«Есть в Агиос Георгиос сейчас другие англичане?» По-моему, это естественный вопрос, а при данных обсто­ятельствах даже вдвойне. Я надеялась, что мой голос звучит нормально.

«Нет». Ответы Георгия становились короче. Его лицо зарумянилось, и на нем появились капельки пота. Но я знала, что лучше не предлагать избавить его от чемодана. Затронута его гордость, мужское достоинство. «Нет, – сказал он и взял чемодан в другую руку. – Только Тони и английские дамы. Это вы. – Он посмот­рел на меня с сомнением и закончил вопросом. – Гово­рили, что будет две дамы?»

«Сегодня попозже приезжает моя кузина». Мне не хотелось объяснять дальше и, к счастью, так как это были дети, они мои слова приняли безо всякого удивле­ния, как и мою явную эксцентричность в обращении с багажом. Но мысли мои были яростны и грустны. Я сказала Марку, что, если действующие лица этого спек­такля с убийствами действительно из Агиос Георгиос, я непременно натолкнусь на их следы почти сразу. Но натолкнуться немедленно, и в самом отеле… Я облизала губы. Возможно, я ошибаюсь. В конце концов, люди приходят и уходят. Продолжим расследование. «Здесь бывает много постояльцев?»

«Вы первая в новом отеле. Первая в этом году». Это сказала Ариадна, все еще намереваясь оказать мне по­чет, какой в ее силах.

«Нет, – вяло возразил Георгий. – Был и другой иностранец».

«Англичанин?»

«Не знаю. Не думаю».

«Да, англичанин!» – воскликнула Ариадна.

«Толстяк, который все время осматривал старую цер­ковь в горах? И сделал снимок, который поместили в „Афинских Новостях“? Уверен, он не был англичанином».

«Ну, не этот! Нет, я не знаю, кто он был. Я не про него! Он не настоящий постоялец. – Под „постояльцами“ Ариадна, очевидно, подразумевала туристов. Я уже по­няла, что речь идет о моем датском приятеле. – Нет, я про того, который приезжал на днях. Разве не по­мнишь? Тони встретил его в гавани, и они разговарива­ли по дороге в отель, и ты сказал, что по-английски».

«Он тоже не был настоящим постояльцем, – упрямо сказал Георгий. – Однажды днем прибыл на каяке, жил в отеле только одну ночь и рано утром на следующий день ушел. Должно быть, по дороге. Лодки не было».

Я спросила: «Когда это было?»

«Три дня назад», – ответила Ариадна.

«В субботу», – сказал Георгий.

«Зачем вы приехали сюда?» – спросила Ариадна.

Должно быть, минуту я тупо смотрела на нее, прежде чем с таким же усилием, как это делал Георгий, выныр­нула из глубоких вод на безопасную отмель светской беседы. «О, только в отпуск. Здесь… здесь так красиво». Я довольно неубедительно повела рукой в сторону усы­панных цветами гор и мерцающего моря. Дети смотрели непонимающе. Им и не приходило в голову, что пейзаж может быть красивым. Я попыталась завести другой безобидный разговор. «Виноград в этом году хороший?»

«Да, хороший. Самый лучший на Крите».

Избитый ответ. Конечно, хороший. «В самом деле? У нас в Англии нет виноградников. А также оливковых деревьев».

Они потрясенно смотрели на меня. «Тогда что же вы едите?»

«Хлеб, мясо, рыбу». Слишком поздно до меня дошло, что хлеб и мясо – это диета богатых людей, но восторг в их глазах показал, что они не завидуют. Если есть одна вещь, которую грек уважает больше, чем ум, это богатство.

«А что вы пьете?» – спросила Ариадна.

«Большей частью чай. – На сей раз выражение в их глазах заставило меня рассмеяться. – Да, но не грече­ский чай. Он готовится иначе, и вкусный. И кофе мы готовим тоже по-другому».

Это их не интересовало. «Нет виноградников! – ска­зала Ариадна. – Тони говорит, что в Англии у всех есть электричество и радио, и можно слушать его целый день и ночь так громко, как хочется. Но там также, говорит он, очень холодно и туманно, люди молчаливы, и Лон­дон нездоровое место. Он говорит, что здесь лучше».

«Правда? Ну, у вас же много солнца, так? Мы видим его иногда в Англии, но не такое. Вот почему мы приезжаем сюда в отпуск, чтобы посидеть на солнце, поплавать, походить в горах и посмотреть на цветы».

«Цветы? Вы любите цветы?» Ариадна, бросившись, как колибри, уже выдергивала пучки анемонов. Для меня это экзотические и великолепные растения, для ребенка – сорная трава. Но я ем мясо каждый день. Богатство? Возможно.

Георгий не интересовался цветами. Он снова перело­жил чемодан в другую руку и героически двигался вперед. «Вы любите плавать?»

«Очень. А ты?»

«Конечно. Сейчас здесь еще никто не купается. Еще слишком холодно, но потом будет очень хорошо».

Я засмеялась. «Для меня вполне тепло. Где самое лучшее место для плаванья?»

«О, эта дорога самая лучшая. – Он неясно помахал свободной рукой на запад. – Там есть заливы, со скала­ми, где можно нырять».

«Да, помню, один друг сказал мне, что это наилучшая дорога. Далеко идти?»

«К заливу Дельфинов? Нет, не очень».

«Мили и мили!» – крикнула Ариадна.

«Ты маленькая, – сказал ее брат презрительно, – и у тебя короткие ноги. Для меня или для госпожи это недалеко».

«Мои ноги не намного короче твоих», – ощетинилась Ариадна. И я видела, что она уже намерена вступить в драку.

Я поспешно вмешалась и с жалостью подумала, в каком, интересно, возрасте критских девушек учат знать свое место в обществе, где правят мужчины. «Почему вы называете это место заливом Дельфинов? Там действи­тельно есть дельфины?»

«О, да», – сказал Георгий.

«Иногда они появляются между пловцами, – крик­нула Ариадна, счастливо отвлеченная. – Один мальчик ездил на них верхом!»

«Правда? – Интересно, какая древняя история все еще живет среди детей? Рассказанная Плинием? Арион на спине дельфина? Телемах, сын Одиссея? Я улыбнулась. – Ну, я никогда не видела дельфина. Как ты думаешь, они придут играть со мной?»

Правда боролась на ее лице с типично греческим желанием доставить удовольствие незнакомому челове­ку любой ценой. «Возможно… но это было очень давно… Мне восемь лет, а это все было еще до моего рождения, госпожа. Люди рассказывают истории…»

«Но вы увидите их, – пообещал Георгий уверенно, – если сохранится хорошая погода. Лучше было бы, если бы вы поплыли на каяке туда, где поглубже. Иногда на рыбалке мы видели их возле лодки, иногда с детеныша­ми…»

И, забыв мои прежние вопросы, он пустился счастли­во рассказывать критский вариант рыбацких историй, пока его не прервала сестра. Она сунула мне в руки огромный букет нежных пурпурно-красных гладиолу­сов. Этот сорт называется «Византийские» в каталогах наших торговцев семенами. Луковица стоит около пяти пенсов. На Крите они растут дикими в кукурузе. Букет был лохматым от сиреневых анемонов, которые свисали кое-как, и алых тюльпанов с острыми лепестками. Этот вид продается по крайней мере по семь пенсов за штуку в питомниках Фрэнсис. «Для вас, госпожа!»

Мои восторженные благодарности заняли весь оста­ток дороги до отеля.

На первый взгляд, он едва заслуживает этого назва­ния. Первоначально здесь было два прямоугольных двухэтажных дома, соединенных вместе, чтобы получи­лось одно длинное приземистое здание. Правый был обычным жилым домом – большим по деревенским стандартам, комнат из пяти. Другой был деревенской кофейней. Большая комната на цокольном этаже со ставнями, которые закрывались внутрь, выходит на улицу, и сейчас играет двойную роль деревенского кафе и гостиничной столовой. В одном углу этой комнаты дугообразный прилавок заставлен посудой и стаканами, а за ним – полки с бутылками. Между кофеваркой и плитой громоздятся затейливые пирамиды фруктов. Дверь сзади комнаты ведет на кухню. У ресторана со­хранился дощатый, ныне тщательно вымытый пол и выбеленные стены, как в деревенской кофейне, но на столах белые скатерти из накрахмаленного полотна и на некоторых из них – цветы.

В конце здания, вдоль внешней стены ресторана, лес­тница из камня ведет в комнаты наверху. Каждая изно­шенная ступенька по краям выбелена и на каждой стоят цветущие растения. Кисти голубых колокольчиков, свисающих вниз по стене. Красные герани. Гвоздики любого оттенка от яркого до перламутрового, как среди­земноморская раковина. Стены здания заново окраше­ны в голубой цвет. Впечатление простое, свежее, и с цветами и тамарисковыми деревьями сзади и сверкани­ем моря за ними – восхитительное.

Георгий бросил чемодан со взмахом, который эффек­тно завуалировал облегчение. Я его без особого труда уговорила взять пять драхм. Мужское достоинство скрыло его восторг. Он степенно удалился, а Ариадна галопом помчалась рядом с ним. Но как только он прошел мимо стены первого дома, я увидела, что он побежал. Новость обрела крылья.

Я находилась на краю крытой террасы впереди отеля. В тени ее решетчатой крыши стоят несколько малень­ких металлических столов, где обычно сидят старейшины деревни. В этот момент там были трое из них, двое играли в триктрак, а третий наблюдал и молчаливо оценивал. Возле них сидел на стуле молодой человек, болтал ногами и курил. Он поднял глаза и с интересом начал наблюдать за мной, но старики не удостоили меня и взглядом.

Когда я направилась к главной двери – это дверь дома справа – юноша повернул голову и что-то крик­нул, и какой-то мужчина, который хлопотал где-то в глубине, торопливо выскочил и прошел мимо игроков в триктрак. «Должно быть, вы мисс Феррис?»

Говор, несомненно, английский. Значит, это «Тони». Я посмотрела на него с острым интересом. Молод, где-то лет около тридцати, трудно определить точно, среднего роста, слабого телосложения. Упругие грациозные дви­жения, как у танцора. Волосы светлые, красивые и прямые, довольно длинные, но идеально подстрижены. Тонкие черты лица и умные светло-голубые глаза. Уз­кие и очень хорошо сшитые джинсы и безупречно белая сорочка. Очаровательная улыбка. Зубы мелкие, ровные и белые, как у маленького ребенка.

«Да, – сказала я. – Здравствуйте. Вы ждете меня вечером, не так ли? Я знаю, что прибыла немного рано, но я надеялась на ланч».

«Рано? – Он засмеялся. – Мы хотели уже посылать полицию по вашему следу. Вы не представляете. Мисс Скорби думала…»

«Полицию?» Должно быть, голос мой звучал беспри­чинно испуганно, и я увидела удивление в его глазах. Мое сердце болезненно сжалось, затем неровно забилось на самой большой скорости. «Мисс Скорби? О чем вы говорите? Моя кузина уже здесь?»

«Нет, нет. Она звонила вчера вечером. Сказала, что лодка все еще стоит, но мисс приехала поездом в Афины и успела на самолет».

«О, ей повезло! Тогда она попадет на сегодняшний автобус? Она успеет к обеду?»

«К чаю. Она не собирается ждать автобуса, решила, что забавнее прибыть на каяке с овощами, и он ее доставит быстрее. – Сияющая улыбка. – Предприим­чивая дама. Может быть здесь в любое время. На дан­ный момент лодка запаздывает».

Я засмеялась. «Я должна была знать, что у Фрэнсис все получится! И приедет даже раньше, чем наметила! Великолепно!»

«Да, она тоже посчитала, что поступает разумно. Думала, что застанет вас в Ираглионе – вы обе должны были попасть на автобус, так? Но вы уехали вчера и оставили записку, что едете прямо сюда».

Он закончил тоном совершенно нормального любопыт­ства. Мне удалось ответить, надеюсь, естественно: «Да, уехала вчера и собиралась сюда. Но очень приятные американцы предложили подбросить меня, но с условием пробыть ночь в Хании, чтобы осмотреть турецкий квар­тал. Они пообещали доставить меня сюда сегодня, мы не спешили, так как я думала, что вы не ждете меня».

«А, да, это все объясняет, право же. Знаете, дорогая, мы не беспокоились на самом деле. Мы думали, что вы дали бы знать, если бы собрались приехать раньше. И, по правде говоря, сомневаюсь, смогли ли бы мы принять вас раньше сегодняшнего дня».

«Нет мест?»

«Нет, нет, ничего подобного. Но, знаете, мы очень заняты. Все еще только наполовину навели порядок. Вы спустились от дороги?»

«Да. Попила кофе у моста, а остальную часть дороги мой чемодан нес Георгий».

«Ну, идемте, и распишитесь в Золотой книге, а затем я покажу вашу комнату».

Вестибюль – просто широкий проход через весь дом. В середине – старомодный стол, а за ним стул и вешал­ка с четырьмя ключами. На двери рядом висит таблич­ка: Private.

«Не отель „Риц“, конечно, – заметил жизнерадостно Тони, – но всему свое время, мы расширяемся, как бешеные. У нас сейчас целых четыре спальни. Неплохо для Агиос Георгиос».

«Восхитительно. Но как вы оказались здесь? Вы анг­личанин, правда?» Книга посетителей была совершенно новой, ее чистые страницы давали информации не больше, чем закрытые глаза.

«Угадали. Моя фамилия Риск, но можете звать меня Тони. Все меня так называют. Фамилия Риск, и сам я парень рисковый, природный каламбур. Здесь можно сделать массу денег с этим туристским бумом. Повсюду, как грибы, возникают отели. Возможно, пока не особо обогатишься, но когда сюда построят дорогу – это бу­дут реальные деньги. Мы хотим быть к этому готовыми. И климат хороший для таких, как я, с больными легки­ми. – Он помолчал, возможно, чувствуя, что с несколь­ко избыточной готовностью дает объяснения. Затем он улыбнулся и подмигнул. – La dame aux camelias и все прочее, знаете. Именно это убедило меня поселиться так далеко от дорогого старого Дома Священника».

«Надо же… Не повезло вам. Ариадна сказала, что вы считаете Лондон нездоровым. Должно быть, она это имела в виду. Ну, кажется, это очаровательное место, поэтому желаю удачи. Здесь мне писать, наверху?»

«Да, именно здесь. – Великолепно ухоженный но­готь указал на первую линию девственно-чистой страни­цы. – Наш самый первый постоялец, дорогая, знаете? Поэтому можете быть абсолютно уверены, что простыни чистые».

«Я бы и не подумала сомневаться. Ну, а как насчет датчанина, который прислал меня? Вам следовало для коллекции заполучить его подпись – она знаменита, мягко говоря». Я назвала его имя.

«О да, но он не в счет. Мы не были официально „открыты“, и Стратос принял его только для рекламы и потому, что больше никого не было. Мы еще красили».

Я написала свое имя небрежным взмахом пера, как мне хотелось. «А англичанин?»

«Англичанин?» Его пристальный взгляд ничего не выражал.

«Да, – я подняла промокашку и пригладила ее на моей подписи. – Дети сказали, что вы на прошлой неделе принимали здесь англичанина».

«А, его. – Очень короткая пауза. – Знаю, кого они имеют в виду. – Улыбка. – Это не англичанин. Это грек, один из друзей Стратоса. Полагаю, это отродье слышало, как он разговаривал со мной?»

«Возможно. Не слишком внимательно я их слушала. Вот». Я толкнула к нему книгу.

Он подхватил ее. «Никола Феррис. Очень милое нача­ло для страницы. Спасибо. Нет, дорогая, он тоже не в счет. Он даже и не проживал здесь, только приезжал по делу, и в ту же ночь уехал. Ну, пойдемте посмотрим комнату». Он снял ключ с вешалки, поднял мой чемо­дан и направился обратно к входной двери.

«Вы сказали, что лодка уже сейчас должна быть?»

«В любой момент. Но знаете, как это бывает. Она определенно будет здесь к чаю. – Он усмехнулся через плечо. – И, поверьте, об этом здесь беспокоиться не надо. Чай я готовлю сам».

«Да? Хорошо. Фрэнсис любит чай. Я нет. У меня было время акклиматизироваться».

«Акклиматизироваться? Вы хотите сказать, что уже здесь какое-то время находились?» Его голос звучал с подлинным интересом.

«Свыше года. Я работаю в английском посольстве в Афинах».

Странный, оценивающий взгляд. Он взмахнул моим чемоданом так, словно он весил не больше унции. «Зна­чит, уже разговариваете на этом тарабарском наречии? Пожалуйста, дорогая, сюда. Поднимемся по внешней лестнице. Боюсь, что это довольно-таки старомодно, но это часть нашего простого, естественного очарования».

Я последовала за ним по лестнице, обставленной цвета­ми. Запах красных гвоздик был крепок, как дым на солнце. «Научилась немного разговаривать по-гречески. – Пришлось решиться на это признание, раз я встретила детей, и он, конечно, узнал бы. И вообще я уже призналась, что общалась с ними. Добавила, оправдыва­ясь: – Но это ужасно трудно и, конечно, есть проблема с алфавитом. Я могу задавать простые вопросы и так далее, но что касается беседы… – Я засмеялась. – На работе мы большую часть времени общаемся со своими, и прожи­ваю я с английской девушкой. Но когда-нибудь я хочу серьезно заняться этим языком. А вы?»

«О, моя дорогая, я разговариваю по-гречески только чуть-чуть, причем отвратительно, уверяю. Я имею в виду, что объясниться могу, но никогда на нем не разговариваю, пока не приходится. К счастью, Стратос говорит на английском очень хорошо… Вот мы и при­шли. Просто, но довольно приятно, не так ли? Оформ­ление – это все моя фантазия».

Первоначально комната была обыкновенной и квад­ратной с грубо оштукатуренными стенами, некрашеным деревянным полом и маленьким окошечком в толстой стене с видом на море. Сейчас грубые стены окрасили в бело-голубой цвет, пол закрыли циновкой из свежей соломки, а кровать, на вид удобную, накрыли ослепительно белым покрывалом. Солнце уже перевалило за высшую точку и бросало косой луч сквозь окно. Ставни были открыты, занавесок на окне не было, но виноград так отражал солнечный свет, что стены комнаты чрез­вычайно красиво украшали движущиеся тени листьев и усиков.

«Грех закрывать окно, правда?» – сказал Тони.

«Очень красиво. Это ваше „оформление“? Я думала вы имели в виду, что сами придумали это».

«А в какой-то мере и придумал. Не дал все испортить. Стратос хотел устроить жалюзи и наклеить обои двух цветов, как на дорогой родине».

«О? Я уверена, вы правы. А, э… Стратосом вы зовете мистера Алексиакиса?»

«Да, он владелец, знаете? Ваш датский друг говорил о нем? Совершенно романтическая история о местном преуспевшем парнишке, не так ли? Мечта всех эмигран­тов из этих пораженных бедностью нор – приехать домой через двадцать лет отсутствия, купить место и „изливать“ деньги на семью».

«А у него есть семья?»

«Только сестра, София, и между нами, дорогая, име­ется некоторая трудность в „изливании“ на нее де­нег. – Тони поставил чемодан на стол и повернулся с видом человека, давно не имевшего удовольствия легко­мысленно и мимоходом поперемывать косточки ближ­ним. – Это значило бы, что их надо изливать также и на ее мужа, а дорогой Стратос не хочет, не ладит с шурином. Да и кто сумел бы? Я не могу сказать, что он мне безумно нравится, а меня очень легко удовлетво­рить, со мной даже слишком просто ладить. Помню…»

«А что с ним не так?»

«С Джозефом? О, прежде всего, он турок. Не то чтобы меня волновала национальность, но некоторые из этих деревенских типов думают, что это почти самое плохое, почти как быть болгарином или немцем. Бедной девочке родители оставили хорошее состояние, как раз добыча для местного парня, а ей взбрело в голову выйти за турка из Хании, который почти все растратил по мелочам и про­пил. Сам он не пошевелит пальцем, а ее вечно гоняет туда-сюда. О, вы знаете, обычная такая гнусная повесть. И более того, он запрещает ей ходить в церковь, и это, конечно, последняя соломинка. Странно, правда?»

«А священник не может помочь?»

«Дорогая, у нас нет священника, он только навещает нас».

«Ой. Бедная София».

«Да ну. Дела ее улучшились, с тех пор как брат Стратос вернулся домой».

«Должно быть, ему хорошо было там? У него был ресторан, да? Где, в Сохо?»

«О, вы не знаете этого места. Ресторан был небольшой… хотя местные жители думают, что он был что-то вроде 'Дорчестера', не меньше, и он приносил Стратосу неплохой доход. Это было далеко не совсем так, чтобы разочаровать их. Хотя это было красивое местечко. Я сам там работал шесть лет. Именно там я немного научился греческому, давал Стратосу чувствовать себя как дома, как он говорил. А, ну… – Он разгладил скатерть персикового цвета. – Здесь забавно, хотя не знаю, захочет ли маленький Тони поселиться здесь на всю жизнь. Вы знаете, мы собираемся постепенно стро­иться до другого конца. Построить длинный, низкий квартал лицом к морю. Посмотрите на этот вид».

«Он дивный».

Окно выходило на юго-запад к краю залива. Слева виднелся край крыши, а больше никаких признаков де­ревни. Прямо подо мной, сквозь маскировочную сеть винограда, я видела плоское пространство золотого песка, несколько столов и стульев – вне сомнения, это «краси­вый сад» Ариадны. Цветы в горшках и огромных глиня­ных вазах, похожих на старые кувшины для вина из критских дворцов. Там, где золотистый песок уступал место камню, стояла группа тамарисковых деревьев. Бе­рег, приглаженный и изборожденный водой, горел белиз­ной в солнечном свете. В каждой трещине скалы сверкали бриллиантово-розовые и малиновые маргаритки. Прямо рядом с ними лениво двигалось море, серебряное и темное. Полосы света и теней нежно бились о горячие камни. В море, у внешнего изгиба залива, неровно возвышались высокие скалы, их подножия находились в спокойной летней воде, а вдоль их оснований извивалась узкая золотая полоса гальки. Такая опоясывает острова Эгейского моря, в котором нет приливов. Сильный ветер с юга обычно покрывает эту полосу водой. Маленькая лодка, окрашенная в оранжевый и синий цвета, качалась пустая на якоре недалеко от берега.

«Следующая остановка Африка» – сказал сзади меня Тони.

«Это великолепно, о, это великолепно. Я рада, что приехала прежде, чем вы соорудили новое крыло».

«Ну, я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал весело Тони. – Если вам нужен мир и покой, дорогая, у нас их полные чемоданы».

Я засмеялась. «Ну, именно за этим мы приехали. Достаточно ли уже тепло, чтобы купаться? Я спросила у Георгия, но в его организме не такой термостат, как у меня, и я не знаю, могу ли я ему верить».

«Ну, Боже, и мои слова не принимайте на веру. Я не пытался купаться и, полагаю, никогда не попробую, ибо я совсем не дитя Природы. Я бы не рекомендовал ку­паться у причала, там грязно, но есть много мест, где безопасно. Лучше спросить Стратоса. Он знает, есть ли тут течения, и тому подобное. Я полагаю, ваша кузина пойдет с вами?»

«О, вряд ли она будет сидеть на берегу и наблюдать… Хотя интересовала меня вовсе не безопасность. Здесь нет течений, которые могли бы иметь значение. Нет, Фрэнсис не пловчиха, она главным образом интересует­ся цветами. Она специалист по горным цветам, работает в большом питомнике и всегда проводит отпуск в дико­сти, где есть растения в естественных условиях. Ей надоели Швейцария и Тироль, поэтому, когда я сказала ей, что видела здесь прошлой весной, она сразу согласи­лась приехать. – Я отвернулась от окна, добавив не­брежно: – Как только она увидит место, возможно, у меня не будет времени плавать. Придется бродить с ней в горах в поисках цветов».

«Цветы? – сказал Тони, словно этого иностранного слова он никогда прежде не слышал. – О да, я уверен, что вокруг много красивых цветов. Ну, а сейчас мне надо заняться кухней. Комната вашей кузины рядом. В этом краю дома только две комнаты, поэтому вам будет приятно и уединенно. Вон там не что иное, как ванная комната, а та дверь ведет на другой конец дома. Теперь, если что будет нужно, сейчас же просите. Мы еще не дошли до звонков, но нет надобности спускаться, только высуньтесь из двери и покричите. Я никогда далеко не отлучаюсь и слышу все, что происходит».

«Спасибо», – сказала я немного глухо.

«Пока всего хорошего», – ответил дружелюбно Тони.

Я закрыла дверь и села на кровать. Тени на стенах двигались и кланялись, словно мои спутанные и мед­ленно плывущие мысли. Я прижала руки к глазам, чтобы отключиться от внешнего мира.

Уже из фрагментов, которые я собрала по мелочам, одно вырисовывалось полностью и ясно. Если убийство, свидетелем которому был Марк, имеет какую-то связь с деревней, и если его впечатление о том, что четвертый человек англичанин, правильное, тогда там присутство­вал либо Тони, либо загадочный «англичанин» с моря, существование которого Тони отрицает. Других канди­датов нет. И, в любом случае, Тони замешан. Фактиче­ски, все должно сходиться на этом отеле.

Немного смешно было воображать, что сказал бы Марк, если бы знал, что выпроваживает меня с такой бережливой поспешностью с окраины событий в самый их центр. Он хотел, чтобы я безопасно вышла из всего, показал это чрезвычайно ясно, даже почти грубо. И я, которая уже давно сама за себя отвечала, с горечью негодовала по поводу того, что меня отвергли из сообра­жений сексуального превосходства. Если бы я была мужчиной, поступил ли бы Марк так же? Думаю, нет.

Но, по крайней мере, эмоции теперь не мешали мне ясно мыслить. Сейчас, когда я тихо сидела и смотрела на все со стороны, я смогла оценить его точку зрения. Он хотел, чтобы я была в безопасности и не путалась у него в ногах. Ну, довольно справедливо. За последние несколько минут я поняла (даже с риском считать его способным на сексуальное превосходство), что я очень пылко хотела и того и другого сама.

Я отняла руки от глаз, и снова сразу появились тени, теперь прекрасные и неподвижные.

Да, это возможно. Очень даже можно поступить, как хочет Марк. Уйти, забыть, притвориться, что этого ни­когда не случалось. Ясно, что никакое подозрение не могло возникнуть в отношении меня. Я прибыла так, как меня ждали, успешно вычеркнув из жизни опасные двадцать четыре часа. Все, что я должна сделать – это забыть информацию, с которой столкнулась, не задавать больше вопросов и… как он там сказал? «Займитесь вашим отпуском, который прервал Лэмбис».

А как насчет Колина Лэнгли, которому пятнадцать лет?

Я закусила губу и защелкнула крышку чемодана.

Глава 8

She shall guess,and ask in vain…

Thomas Lovell Beddoes:

Song of the Stygian Naiades

В ванной женщина заканчивала уборку. Когда я появилась с полотенцем, переброшенным через руку, она с нервной поспешностью начала собирать свои принадлежности. «Все в порядке, – сказала я. – Я не тороплюсь. Могу подождать, пока вы закончите».

Но она уже упрямо выпрямилась. Она оказалась не старой, как я вначале заключила по ее движениям. Среднего роста, немного ниже меня. Никакой мощи, очень худа, плоское и угловатое тело под грубой и скрывающей формы очень бедной и, как обычно, черной крестьянской одеждой. Лицо по замыслу природы дол­жно бы быть круглым и полным, но все состоит из выступов и углов. Височные кости выступают над глу­бокими глазницами, острые скулы и квадратная че­люсть. Платье подобрано над бедрами, сзади выгляды­вает черная нижняя юбка. Серебряное украшение, похо­жее на греческий крест. На голове что-то черное, переходящее на шею и плечи. Под этим покрытием густые волосы, но несколько выбившихся прядей седые. Руки квадратные и, должно быть, сильнее, чем можно подумать. На вид просто кости, связанные вместе сухо­жилиями и толстыми голубыми венами.

«Вы говорите на греческом?» – голос ее оказался мягким, высоким, красивым и все еще юным. И глаза великолепные, с прямыми черными ресницами, толсты­ми, как солома. Веки красные, словно она недавно пла­кала, но темные глаза прямо горели радостным интере­сом, который проявляет каждый грек к незнакомцу. «Вы английская дама?»

«Одна из них. Кузина прибудет позже. Это милое место, кириа».

Она улыбнулась. Такие тонкие губы, словно их и вовсе нет, но улыбка не противная. Неопределенная, выражает вечное и болезненное терпение, граничащее с глупостью. «Здесь у нас маленькая и бедная деревушка. Но брат говорит, что вы это знаете, и много людей сюда приедет для того, чтобы обрести покой».

«Ваш… брат?»

«Он хозяин. – Она сказала это с гордостью. – Стратос Алексиакис мой брат. Много лет жил в Англии, в Лондоне, но в прошлом году в ноябре приехал домой и купил отель».

«Да, я слышала об этом от Тони. Отель действительно очень красивый, надеюсь, ваш брат преуспевает». Я старалась скрыть удивление. Итак, это София. На вид самая бедная крестьянка в бедной стране, хотя, может, просто для грубой работы надела самую старую одежду. И если она питается тем, что готовит Тони, пока это не дало ей ничего хорошего. «Вы живете в отеле?»

«О нет, у меня есть дом, немного вниз по дороге на другой стороне улицы. Первый».

«Рядом со смоковницей? Я видела его. И печь на улице. – Я улыбнулась. – Ваш сад такой красивый. Должно быть, вы очень им гордитесь. Ваш муж рыбак, не так ли?»

«Нет. Он… у нас небольшой участок земли вверх по реке. Мы выращиваем виноград, лимоны и помидоры. Это трудная работа».

Я вспомнила домик, безупречно чистый, с роскошны­ми цветами в саду. Я подумала о полах в отеле, которые она моет щеткой, о полях, которые, несомненно, возделы­вает. Не удивительно, что она двигается, словно у нее болит все тело. «У вас много детей?»

Казалось, ее лицо закрылось. «Нет. Аллах, нет. Бог не удостоил меня». Она подняла руку к груди, где на цепочке висело маленькое серебряное украшение, натолкнулась на него и быстро закрыла. Странное испу­ганное движение. Торопливо забросила крест в вырез платья и начала собирать вещи. «Я должна идти. Скоро придет муж, и нужно раздобыть еду».

Меня покормили вполне удовлетворительно: барани­на, фасоль и картошка. «На оливковом масле, – сказал Тони, который прислуживал мне. – Сливочное здесь встречается очень редко, но клятвенно заверяю, что все прожарилось и на этом. Нравится?»

«Очень вкусно. И я люблю оливковое масло. И здесь, когда оно, так сказать, „только что из-под коровы“, оно великолепно. Вы правы насчет вина. „Король Миноса“, сухое. Запомню. Для греческого оно суховато, да? И название великолепно критское».

«Разлито в Афинах, дорогая, видите?»

«И вовсе не следовало показывать мне это! – Я по­смотрела на него. – Наверху я встретила сестру мисте­ра Алексиакиса».

«Софию? Да. Она помогает здесь, – сказал он рассе­янно. – Ну, а на десерт будете фрукты или fromage, как мой дорогой друг Стратос называет это блюдо, „компост“?»

«Это зависит от того, что это такое».

«Между нами, это консервированный фруктовый са­лат, дорогая. Но не беспокойтесь, мы дадим себе волю за обедом. Каяк сегодня прибывает… о, конечно, вы все об этом знаете».

«Я не беспокоюсь, с какой стати? Все прекрасно. Нет, только не апельсин, спасибо. Можно сыра?»

«Конечно. Вот. Белый козий, а желтый, с дырками – овечий, берите какой угодно… Извините, я на минуточ­ку. Легка на помине».

Он снял кофейник с огня и вышел из столовой через террасу на освещенную солнцем улицу. Там ждала жен­щина, не обращалась к нему, не подавала знаков, толь­ко ждала с терпением бедного человека. Я узнала ее. Сестра Стратоса, София.

Если бы только перестать складывать в голове одно с другим… Если бы удалось выключить этот механизм… Но компьютер работал, нежеланный, подытоживая все, крупицу за крупицей. Тони и «англичанин». А теперь Тони и София. Там была женщина, сказал Марк. София и ее брат… Я упрямо ела сыр, стараясь игнорировать нежеланные ответы. Намного лучше сконцентрировать­ся на сыре, и еще остались вино и кофе, которое должно последовать за сыром, с восхитительным запахом. Тони несомненно назовет это cafe francais… Вот компьютер выдал мимолетное воспоминание о Марке, грязном, не­бритом, мучимом кошмарами, глотающем равнодушно и с трудом кофе из термоса и сухое печенье. Я яростно нажала на кнопку, стерла память и вернула свое внима­ние к Тони, изящному и безукоризненному. Он стоял непринужденно на солнце и слушал Софию.

Она положила плоскую ручищу на его плечо, словно просила о чем-то. Покрывало сползло и бросило тень на половину лица, к тому же на этом расстоянии я не видела его выражения, но поза говорила о настойчиво­сти и страдании. Казалось, Тони успокаивает ее и погла­дил руку на своем плече, прежде чем отстраниться. Затем он сказал что-то бодрое на прощание и ушел. Когда он повернулся, я бросила взгляд на стол и отодви­нула тарелку с сыром. Лицо Софии, когда Тони оставил ее, выражало горе, и она плакала, но на нем также несомненно был и страх.

«Cafe francais, дорогая?» – предложил Тони.

Даже компьютер с помощью двух чашек кофе не помешал мне уснуть после ланча. Я вынесла вторую чашку в сад, и там под сонное жужжание пчел и спокойный плеск моря заснула на полчаса или около того. Проснувшись, я обнаружила, что у меня нет состо­яния, похожего на похмелье, которое иногда остается от дневного сна. Свежесть, бодрость и масса приятных предчувствий в связи с тем, что скоро здесь будет Фрэн­сис, которая всегда знает, что делать…

Я не концентрировалась на этой мысли, даже не признавала, что она у меня есть. Села, выпила стакан воды, теперь тепловатой, которую подали к кофе, и, исполненная сознания долга, принялась писать открыт­ку Джейн, своей подружке по комнате в Афинах. Джейн очень удивится, когда получит ее… Этого я тоже не признавала, просто заявила себе, что хочу прогулять­ся, а открытка – уважительная причина для спокойной прогулки аж до почты. Я ни на секунду не задумалась, зачем мне причины или почему, в самом деле, мне понадобились прогулки после всех физических нагрузок этого дня. Я убеждала себя, что Джейн только и мечтает получить от меня известие.

Послание, которое должно было вызвать удивитель­ный восторг, гласило: «Прибыла сюда сегодня. Красиво и спокойно. Фрэнсис ожидается днем. Она испытает трепет, когда увидит цветы и истратит фунты стерлин­гов на пленку. Отель кажется хорошим. Надеюсь, будет достаточно тепло, чтобы плавать. С любовью – Нико­ла». Я написала это очень четким почерком и отнесла в фойе. Тони сидел за столом, задрав ноги, и читал книгу «Любовник леди Четтерлей».

«Не вставайте, – сказала я поспешно. – Я только хотела узнать, есть ли у вас марки. Только одна для местной открытки. За драхму».

Он спустил ноги, пощупал под столом и выдвинул ящик, в котором был беспорядок. «Конечно. Одну марку за драхму, так вы сказали? – Длинные пальцы перели­стали три или четыре неприглядных листа почтовых марок. – Вот. Осталось только две, вам повезло».

«Спасибо. А есть марки за пять драхм? Возможно, я бы купила их сейчас для писем в Англию авиапочтой».

«Посмотрю. Пять… Как приятно, что самый первый турист хорошо ориентируется. Я никогда не помню этих вещей. Из меня бы вышел самый паршивый клерк в справочном столе. Не представляете, железнодорожные расписания просто приводят меня в панику».

«Тогда вы приехали туда, куда надо. Вы имеете в виду, – спросила я невинно, – что ни разу не писали домой с тех пор, как приехали в Грецию?»

«Дорогая, я старался стряхнуть с ног пыль дорогого старого дома священника как можно быстрее. Нет, про­стите, нет марок за пять драхм, только за две и четыре. Торопитесь, или я мог бы достать для вас?..»

«Не беспокойтесь, спасибо, мне все равно хочется ознакомиться с местностью. Ой, простите, я даже не могу сейчас заплатить и за эту марку, оставила кошелек наверху. Спущусь через минуту».

«Не волнуйтесь. Запишем это в счет. Удвоим за бес­покойство и не будем вспоминать».

«Нет, кошелек все равно нужен, чтобы купить марки в деревне. И я должна взять темные очки». Я оставила открытку на столе и поднялась в комнату. Когда я вернулась, могу поклясться, что открытка не сдвину­лась с места даже на миллиметр. Я улыбнулась Тони. «Надеюсь, здесь есть почта?»

«Действительно есть, но не буду оскорблять вас, указывая дорогу, дорогая. Агиос Георгиос не особо сло­жен. Идите вниз по главной улице и придете прямо к морю. Желаю приятной прогулки». И он углубился в «Любовника леди Четтерлей».

Я взяла открытку и вышла на улицу.

Слово «улица», конечно, вводит в заблуждение. Меж­ду беспорядочно стоящими домами Агиос Георгиос про­ходит пыльная щель. Перед отелем – широкое пространство утоптанной каменистой пыли, в которой скре­бутся куры, а под фисташковым деревом играют маленькие, коричневые, полуголые дети. Два коттеджа вблизи отеля очаровательны свежей краской, маленьки­ми двориками с виноградом, отделенными от улицы белой стеной. Дом Софии стоит сам по себе на другой стороне улицы. Он немного больше других и очень аккуратен. Возле двери – смоковница, у нее самая мощная крона из всех растущих здесь деревьев. Ее тень рисует четкие узоры на бриллиантово-белой сте­не. Маленький садик переполнен цветами: львиный зев, лилии, красная гвоздика, мальва, все благоухающее и вьющееся изобилие английского лета, растущее здесь, как сорняки, уже в апреле. Напротив внешней стены дома – примитивный очаг, закопченные горшки на подставках таких старинных, что кажутся много раз виденными. Стена, сзади обвитая лозой, скрывает двор, но все равно видна печь, напоминающая по форме улей.

Я медленно шла по склону горы. Все казалось невин­ным и спокойным в полуденной жаре. Вот церковь, очень маленькая, белоснежная, с голубым куполом, взгромоздилась на маленьком холме, задней частью к отвесным скалам. Перед ней любящая рука сделала узорный тротуар из морской гальки, голубой, террако­товой и серой. За церковью улица еще круче спускается к морю. Хотя у каждого дома стоят один или два горшка с цветами, место выглядит голым и, похоже, мало кто пользуется краской или побелкой. Здесь насыщенные краски цветущих гор поблекли, умерли и выродились, истощились в голой нищете гавани.

Тут и находится почта и единственный магазин, ко­торым может похвастаться деревня. Что-то вроде тем­ной пещеры с открытой двустворчатой дверью, утоптан­ным земляным полом и мешками продуктов, которые стоят повсюду – с горохом, кукурузой, макаронами. В огромных квадратных банках плавают маслянистые сардины. На прилавке черные оливки в глиняных сосу­дах, куча сыров и большие старомодные весы. Полки, забитые кувшинами и коробками, некстати украшает знакомая реклама. Возле двери, небрежно поддержива­ющей кипущеток, – темно-синий почтовый ящик. А на стене напротив двери, в самом центре магазина, висит телефон. Чтобы добраться до него, нужно пробираться между мешков.

Это место встречи деревенских женщин. И сейчас они вчетвером беседовали, продолжая взвешивание муки. Когда я несколько неуверенно вошла, разговор резко прекратился, и они уставились на меня. Затем вспомни­ли о хороших манерах, отвернулись и начали разгова­ривать тише и вовсе не обо мне. Разговор о каком-то больном ребенке возобновился там, где прервался. Но они все расступились, лавочник отложил совок для муки и спросил: «Мисс?»

«Эти дамы… – сказала я и показала жестом, что не хочу нарушать очереди. Но в конце концов пришлось, они убедили меня с непреклонной вежливостью. – Я пришла только за марками. Будьте добры, шесть марок по пять драхм».

Сзади я услышала суету и шепот: «Она говорит по-гречески! Послушайте, вы слышали? Англичанка, а говорит по-гречески… Тихо, невоспитанная! Тихо!»

Я улыбнулась, сказала несколько слов о деревне, и сразу стала центром восторженной группы. Почему я приехала в такое место? Оно такое маленькое, такое бедное, почему я не остановилась в Ираглионе, где есть большие отели, как в Афинах и Лондоне? Я была в Лондоне? Замужем ли я? А, ну, наверно, у меня есть мужчина? Нет? А, ну, не всякому везет, но вскоре, очень скоро, если Бог захочет…

Я засмеялась, отвечала как можно вежливее и задала столько вопросов, сколько захотела. У них, значит, мало иностранцев? Много англичан? О, да, конечно, Тони, но я имею в виду посетителей, как я, иностран­цев… Конечно, датский джентльмен, да, я слышала о нем, и никого больше? Нет? А, ну теперь, когда отель строится, и так успешно, несомненно, скоро будет много посетителей, и американцев тоже, и Агиос Георгиос будет процветать. У мистера Алексиакиса дела идут хорошо, не так ли? А сестра ему помогает? Да, София, я познакомилась с ней. Полагаю, она живет в очаровательном доме наверху деревни, напротив отеля?..

Но на Софии заклинило. Кроме быстрого обмена взглядами, довольно добрыми, и шепота: «Ах, да, бед­ная София, для нее счастье, что такой брат приехал домой присмотреть за ней», – женщины ничего больше не сказали, и разговор замер. А затем одна их них, уверенная в себе, молодая и хорошенькая, с ребеночком на руке, пригласила меня в свой дом. Другие, которые, казалось, только и ждали, чтобы она показала пример, включились страстно в разговор с подобными приглаше­ниями. Как долго я собираюсь пробыть в Агиос Георги­ос? Я приду и навещу их, да, а также возьму с собой кузину. Какой дом? Дом у стены гавани – выше пекар­ни – за церковью… неважно (со смехом), нужно только войти, в Агиос Георгиос не будет дома, где бы я, такая молоденькая, да к тому же говорящая так хорошо на греческом, не была желанной…

Обещая со смехом, но временно отклоняя все очарова­тельные приглашения, я ушла, не намного мудрее насчет призрачного англичанина Георгия, но узнав то, за чем пришла, и даже больше.

Прежде всего, телефон исключается. Даже без моего обещания Марку, нет никакой возможности связаться с администрацией ни в посольстве, ни в Ираглионе. По телефону в отеле – невозможно. Телефон на почте, работающей ежедневно как женский клуб, – даже и пытаться нечего. Мы предоставлены сами себе.

Я шла, куда глаза глядят, и достигла маленькой бухты. Дамба удерживала воду чистой и спокойной, как слеза в чашечке цветка. Кто-то нацарапал на дамбе КИПР ДЛЯ ГРЕЦИИ, а кто-то еще пытался стереть эту над­пись. Мужчина убивал осьминога. Сегодня какая-то семья хорошо наестся. На якоре стояли две лодки, одна белая с ярко-красным брезентом, другая голубая, и на ее носу было имя «Эрос». На «Эросе» гибкий юноша сматывал веревку. На нем был зеленый бумажный спор­тивный свитер и голубые брюки из грубой бумажной ткани, засунутые в короткие резиновые сапоги. Этот именно парень прежде следил за игроками в триктрак. Он с любопытством посмотрел на меня, но работы не прекратил.

Я постояла там еще минуту или две, чувствуя, что из темноты дверных проемов каждого дома за мной следят женские глаза. Размечталась, чтоб каяк Лэмбиса сейчас тихо приплыл под парусами с востока, и все они были бы на борту: Лэмбис у мотора, Марк за рулем, а Колин на веслах. У него в руках леса для ловли рыбы, и он смеется… Резко отвернулась от сияющего пустого моря, ни к чему самообман. Мозг судорожно вернулся к моей проблеме. Другое, что я выяснила в лавке – это то, что фактически в Агиос Георгиос нет дома, в котором мож­но что-то спрятать. Колина Лэнгли тут нет. Ни к чему не приведет шпионство в деревне, где каждая женщина должна знать все о делах соседей. Любой ответ на тайну следует искать только в отеле.

Или… и здесь я замедлила движение вверх по улице, ощущая глаза, которые следили из темных проемов дверей… или в доме Софии. В действительности, возможно, в Агиос Георгиос есть один дом, в котором меня не хотят видеть.

Ну, нет ничего лучше прямой проверки. И если муж все еще дома, питается, тогда очень интересно также и его встретить.

Интересно, любит ли он критскую одежду?

Глава 9

She seem'd an ancient maid, well-skill'd to cull

The snowy fleece, and wind the twisted wool

Pope: The Iliad of Homer

Она сидела прямо перед дверью внутри свое­го дома и пряла. За все месяцы проживания в Греции я так и не смогла привыкнуть к тому, как красива эта примитивная работа. Мягкая, пушистая белая шерсть на прялке, коричневые пальцы вытягивают ее, как массу для леденца, петля проходит перед черным платьем, об­разуя кружащийся шарик на веретене. Все это создает картину, которую трудно не оценить.

София не взглянула на меня. Ствол смоковницы, должно быть, скрыл от нее мое приближение. Я остано­вилась на минутку, чтобы понаблюдать. В глубокой тени, где сидела женщина, черты беспокойства больше не были видны. Ее лицо казалось гладким, как в юно­сти, даже уродливые руки, плавно двигаясь, приобрели своеобразную красоту.

Я вспомнила, как рассказывала Марку о лунных прядильщицах, чтобы усыпить его и успокоиться са­мой, и взглянула снова на Софию, одетую в черное критянку, которая пряла в жаркий день. Враг, подозри­тельный, непонятный уроженец этой жаркой страны, законов которой я не знаю. Я прошла вперед и положи­ла руку на ворота. София подняла глаза и увидела меня. Первая реакция – удовольствие, точно. На лице появи­лась улыбка, а темные глаза засветились. Затем, хотя она не повернула головы, у меня возникло впечатление, что она бросила быстрый взгляд в хижину. Я толкнула ворота. «Можно войти поговорить?» Я знала, что такому прямому вторжению, хотя, возможно, и не совсем деликатному, по правилам гостеприимства острова не могут чинить препятствий.

«Конечно». Но вид тревожный.

«Ваш муж ушел?»

Она наблюдала за мной нервно, хотя искусные, при­вычные движения помогали ей вести себя естественно. Так сигарета иногда помогает в более сложном положе­нии. Взгляд Софии скользнул по небольшому костру из прутьев на улице, где все еще кипел горшок. «Не при­шел. – Затем, сделав движение, словно хотела под­няться, сказала: – Пожалуйста, садитесь».

«Спасибо, а вы продолжайте прясть. Я люблю наблю­дать за этим». Я вошла в маленький дворик, повинуясь жесту хозяйки, села на скамейку под смоковницей возле дома и начала говорить комплименты. Восхищалась глад­костью шерсти, помяла меж пальцев кусок шерстяной ткани для скатерти, который она показала. Скоро она забыла застенчивость и отложила работу, чтобы принести связанные и вышитые ею вещи. Не ожидая приглашения, я оставила свое место и пошла за ней внутрь.

В доме две комнаты. Между ними не дверь, а просто продолговатое отверстие в стене. Гостиная, выходящая прямо во двор, чрезвычайно чиста и очень бедна. Пол земляной, утрамбованный как камень, наполовину за­крыт ковриком из простой плотной шерстяной ткани тускло-коричневого цвета. Небольшой камин в углу в это время года не используется. Через заднюю часть комнаты проходит широкий выступ, поднимающийся на три фута от земли, который, очевидно, служит мес­том для сна. Он покрыт единственным одеялом, разук­рашенным в красный и зеленый цвета. Стены еще не побелены, на них сохранились следы сажи от зимнего дыма. Тут и там высоко в оштукатуренных стенах ниши содержат дешевые яркие украшения, выцветшие фотографии. На самом почетном месте – фотография ребен­ка, мальчика, возможно, лет шести. За ней неясная фотография, намного увеличенная, молодого, красиво­го, лощеного и уверенного мужчины в одежде, напоми­нающей военную форму. Мальчик очень похож на него, но застенчив. Возможно, муж и умерший ребенок? Я поискала фамильную икону, но ничего не увидела и вспомнила, что говорил Тони.

«Мой мальчик», – сказала София. Она вышла из внутренней комнаты с охапкой одежды и не выразила ни обиды, ни удивления, что я последовала за ней в дом. Печально смотрела на фотографию и, можно поклясть­ся, ни о чем больше не думала. «Он умер, госпожа, в семь лет. В один день все у него было хорошо, он был в школе и играл. На следующий, пфф, умер. И это Божья воля, что больше у меня не будет детей».

«Простите. А это ваш муж?»

«Да, муж. Посмотрите, эту подушку я сделала в про­шлом году…»

Она начала выкладывать вещи на солнце возле двери. Я нагнулась над ними, но повернулась так, что могла заглядывать во внутреннюю комнату. Затемнена, став­ни закрывают солнце. Просто маленькая продолговатая коробка, с двуспальной кроватью, деревянным стулом и столом у окна, покрытым ярко-красной скатертью с кисточками. Казалось, что каждый угол дома открыт для созерцания…

София снова начала прятать свою работу. «А сейчас, если вы здесь посидите в прохладе, я достану вам стакан мятного молока, которое готовлю сама».

Я поколебалась и почувствовала себя пристыженной. Не хотелось принимать ее скудное гостеприимство, но поняла, что, поскольку вторглась в дом, вынудила предложить мне его. Ничего не оставалось, как поблагода­рить и сесть. София дотянулась до полки возле двери, где за вылинявшей занавеской все тех же красного и зеленого цветов, стоял запас (какой жалкий ограничен­ный запас) пищи. Сняла бутылку и стакан.

«София?» Мужской голос позвал со двора. Я слышала шаги, быстро спускающиеся с тропинки от моста, но не обратила внимания. У калитки они затихли. София быстро повернулась со стаканом в руке. Мужчина был все еще вне моего поля зрения и, должно быть, не видел меня. «Все в порядке, – кратко сказал он. – Что касается Джозефа… Что случилось? – София сделала лег­кое предостерегающее движение, указывающее, что она не одна. – С тобой кто-то есть?» – резко спросил он.

«Это английская дама из отеля, и…»

«Английская дама? – быстрый греческий прозвучал, как взрыв. – У тебя совсем нет ума приглашать ее домой, когда в любую минуту Джозеф…»

«В ее присутствии хорошо говорить по-гречески, – сказала София. – Она прекрасно его понимает».

Он шумно задышал, словно сжевал все слова, которые собирался сказать. Щелкнула щеколда. Я вышла впе­ред. Пришедший широко раскрыл ворота, и мы встретились на освещенном солнцем пороге.

Властный мужчина, приближающийся к пятидесяти, широкоплечий и смуглый, со здоровым блеском кожи. Квадратное лицо, немного полнеющее, с выдающимися скулами и неизменными усами. Типичное греческое лицо, возможно, даже то, которое я в последний раз видела под красной повязкой вокруг головы, но не думаю, что так. В любом случае, он не в критской одежде. Очевидно, работал, поэтому одел поношенные и пыльные серые брюки и рубашку цвета хаки с красным платком на шее. Коричневая хлопчатобумажная куртка свисала с плеч. Она выглядела дорогой и, скорее всего, была куплена в Англии в спортивном отделе хорошего магазина. Мой интерес сосредоточился и обострился. Должно быть, это мой хозяин, Стратос Алексиакис.

«Это мой брат», – сказала София.

Я уже выдавала ему свою самую приятную улыбку и протягивала руку. «Здравствуйте. Я знаю, не следовало отнимать время у госпожи Софии, когда ожидается, что ее муж придет домой поесть. Но я гуляла по деревне, а ваша сестра единственная, кого я знаю, поэтому я сама себя пригласила. Сейчас уйду».

«Нет, нет, в самом деле! – Он принял мою руку и повел, почти насильно, на сиденье под смоковницу. – Простите, я бы никогда так не разговаривал, если бы знал, что вы понимаете! Но муж сестры необщительный человек, и я думал, что, если он придет домой и обнару­жит, что она сплетничает… – Ухмылка и пожатие плечами. – Ну, знаете, как это бывает, если мужчина голоден, а еда не готова. Нет, нет, пожалуйста, сидите! Что подумает обо мне сестра, если я прогоню ее гостью? Вы должны попробовать ее мятный напиток. Он самый лучший в деревне».

София с непроницаемым видом вручила мне стакан. Ничего не показывало, что кто-то из них почувствовал облегчение от того, как я восприняла их разговор. Я попробовала напиток, щедро похвалила его. Стратос прислонился мощным плечом к косяку двери и доброжелательно наблюдал за мной. София напряженно сто­яла в дверях. «Он опаздывает», – сказала она. Сообще­ние прозвучало, как предположение и вопрос, словно Стратос мог знать причину.

Он пожал плечами и усмехнулся. «Возможно, на этот раз он работает».

«Он не… помогал тебе в поле?»

«Нет. – Он повернулся ко мне и заговорил по-анг­лийски. – Вам хорошо в моем отеле?» Он говорил прекрасно на английском языке, и все же за двадцать лет не избавился от акцента.

«Очень, спасибо, и мне очень нравится комната. У вас тут хорошее место, мистер Алексиакис».

«Очень спокойное. Но вы сказали по телефону, что именно это вам и нужно».

«О, да. Видите ли, я живу в Афинах, а они летом очень многолюдны и шумны. Страстно хочется уехать от толп туристов…» Я продолжала болтать, объясняя снова и снова причины, по которым мы с Фрэнсис выбрали Агиос Георгиос. Сейчас я даже не старалась скрыть от себя, что хочу выставить убедительную при­чину для обследования гор и берега моря вокруг. Я вспомнила о кинокамере и начала говорить о фильме, о котором я ничего не знала, но считала прекрасным оправданием сверхъестественного любопытства… «И лодка, – закончила я, – подберет нас в понедельник, если все будет хорошо. Отсюда компания отправится на Родос, я присоединюсь к ним на пару дней. Затем вернусь в Афины. Они продолжат путешествие на Додеканезские острова, затем, по пути домой, кузина приедет ко мне пожить в Афинах».

«Все это звучит очень мило. – В его голове явно регистрировалась информация: компания, лодка, лич­ное турне, деньги… – Итак, вы работаете в Афинах? Это объясняет ваш отличный греческий. Конечно, вы допускаете ошибки, но говорите очень быстро, и легко понять, что вы имеете в виду. Вы находите, что понима­ете все, что слышите?»

«О нет, конечно, нет, – я поражалась, какой совме­стный эффект могут дать правда и тактичность. – Я имею в виду, что не могу перевести слово в слово, хотя очень хорошо схватываю сущность. Конечно, за исклю­чением случаев, когда разговаривают очень быстро и на местном диалекте. О, спасибо, – сказала я Софии, ко­торая взяла мой пустой стакан. – Нет, больше не хочу. Напиток был великолепен».

Стратос улыбался. «Тем не менее, вы очень преуспели в языке. Вы бы удивились, если бы узнали, что многие англичане проживают здесь долгое время и не утружда­ют себя выучить более чем одно-два слова. Чем вы занимаетесь в Афинах?»

«Я весьма незначительный младший секретарь в анг­лийском посольстве».

Это тоже зарегистрировалось в мозгу и определенно вызвало шок.

«Что она сказала?» – спросила София почти шепо­том.

Он повернул голову и небрежно перевел: «Она работа­ет в английском посольстве».

«О!» Воскликнула она, стакан выскользнул у нее из рук и разбился.

«Боже мой! – крикнула я. – Какой кошмар! Разре­шите помочь!» Несмотря на возражения, я опустилась на колени и начала собирать осколки. К счастью, стакан был толстым и грубым, и осколки были большие.

Не двигаясь, Стратос сказал: «Не беспокойся, София, я дам тебе другой. – Затем, нетерпеливо: – Нет, нет, девочка, выбрось осколки, они не склеятся. Я пошлю Тони с новым стаканом, лучшим, чем этот хлам».

Я вручила Софии осколки и встала. «Ну, я получила большое удовольствие, но на случай, если ваш муж придет вскоре домой, госпожа, и ему не понравятся гости, думаю, я пойду. В любом случае, сейчас в любую минуту может прибыть кузина».

Я снова поблагодарила за напиток, София улыбну­лась, поклонилась и неуклюже присела, производя впе­чатление, что едва слышит мои слова. Затем я вышла из калитки, а Стратос рядом со мной.

Он шел, глубоко засунув руки в карманы, а плечи его сгорбились под дорогой курткой. Глядя на землю, он хмурился так свирепо, что я начала с нелегким сердцем гадать, что он скажет. Его первые слова показали, довольно обезоруживающе, как он глубоко огорчен, что я увидела чрезвычайную бедность дома его сестры. «Она не хочет, чтобы я помогал ей. Я приехал домой с деньгами, достаточными, чтобы купить все, что надо, но она берет только плату за работу в отеле. За уборку. Моя сестра!»

«Люди иногда бывают горды».

«Гордость! Да, полагаю, так. В конце концов все, что она заимела за двадцать лет, это гордость. Не поверите, когда мы были детьми, у отца был свой каяк, и когда умер его дядя, мы получили в наследство землю наверху на плоскогорье, там нет ветра, это лучшая земля в Агиос Георгиос! Затем умерла мать, у отца было плохое здо­ровье, и вся земля досталась в приданое сестре. Я уехал в Англию и там работал. О, да, я вкалывал! – Он улыбнулся. – Но могу показать результат, в то время как она… каждую драхму, которая у нее есть… она сама зарабатывает. Ну, даже поля… – Он внезапно замолчал и выпрямил плечи. – Простите, не следовало посвя­щать вас в заботы моей семьи подобным образом! Воз­можно, мне просто понадобилось европейское ухо, что­бы излить в него все. Знаете, что многие греки считают, что живут на западе Европы?»

«Нелепо так думать, когда знаешь, чем Европа обяза­на им».

«Полагаю. – Он засмеялся. – Возможно, мне пона­добилось городское и цивилизованное ухо. Мы далеко от Лондона, правда… даже от Афин? Послушайте, прими­тивная жизнь трудна, особенно для женщин. Я это забыл, пока отсутствовал. Забываешь, что эти женщины относятся к ней благосклонно. И если одна из них достаточно глупа и выходит замуж за мусульманина, который использует религию как оправдание… – Он пожал плечами и снова засмеялся. – Ну, мисс Феррис, итак, вы собираетесь охотиться за цветами и снимать кино, пока вы здесь?»

«Фрэнсис будет, а я, осмелюсь сказать, буду за ней тащиться. „Эрос“ принадлежит вам, мистер Алексиа­кис?»

«„Эрос“? Вы его заметили? А как вы угадали?»

«На нем работал мальчик, которого я видела в отеле. Не то, чтобы это что-то значило, но я заинтересовалась. Я только хотела спросить…» Я колебалась.

«Вам бы хотелось покататься, это вы имели в виду?»

«Да, хотела бы. Я всегда мечтала увидеть побережье с моря. Какие-то дети говорили, что можно повидать дельфинов. Они сказали, что недалеко на западе есть залив, где глубоко выступают скалы, и иногда дельфи­ны даже плавают рядом с пловцами».

Он засмеялся сердечно, даже чересчур. «Знаю это место. Итак, старинная легенда все еще живет. Здесь не видели ни одного дельфина еще со времен Плиния! Я знал бы, в этих местах я очень часто рыбачу. Не то чтобы я хорошо обращался с каяком, это дело Алкиса. Я не привык к такой тяжелой работе. Но каяк продавал­ся дешево, и я купил его. Люблю все готовить заранее, и когда-нибудь, когда дела пойдут хорошо, заработаю на пассажирах. А пока добываю дешевую рыбу и вскоре, думаю, мы сможем сами привозить запасы из Хании. – Мы дошли до отеля. Алексиакис остановился. – Конеч­но, вы можете в любое время выйти в море с Алкисом. Лучше на восток, там интереснее берег, немного в сто­роне находятся руины старой гавани и, если недалеко пройти пешком, там есть старая церковь, если такие вещи вас интересуют».

«О, да. Да, конечно, интересуют».

«Тогда завтра?»

«Я… ну, нет, то есть, возможно, у кузины появятся какие-то идеи… В конце концов, она в круизе, и может захотеть провести на берегу день или два. Позднее, я… я бы хотела. Вы… вы сказали, сами не пользуетесь каяком?»

«Не часто. Мало времени. Я занимаюсь спортивной рыбалкой, и для этого у меня есть маленькая лодка».

«О да, эта маленькая лодка у отеля? Оранжевая? Вы имеете в виду, что ходите ловить рыбу на свет с больши­ми лампами?»

«Правильно, с острогой. – Снова эта улыбка, друже­ская, не оскорбительная, но намекающая, что мы знаем кое-что, неизвестное жителям деревни. – Красиво и примитивно, э? Но великолепный спорт, как и все примитивные развлечения. Я очень был хорош в этом деле, когда был молодым человеком, но не практиковал­ся двадцать лет».

«Я наблюдала однажды за ловлей рыбы на свет в заливе у Пароса. Это было очень интересно, но с берега плохо видно. Качаются огни, человек лежит с биноклем и вглядывается вниз, и иногда даже видно, как человек с острогой наносит удар».

«Хотите пойти со мной в море?»

«С восторгом!» Слова выскочили искренне, необду­манно, прежде чем я опомнилась и меня осенило, что… пока я не узнаю намного больше о нем… я совершенно определенно не готова провести ночь со Стратосом Алексиакисом в маленькой лодке или где-нибудь еще.

«Ну…» – начал он, в то время как мои мысли беспо­лезно вертелись, как граммофон со сломанной пружи­ной, по ступенькам нам навстречу быстро сбежал Тони. Ну типичная балерина.

«Вот где вы, мои дорогие, встретились. Стратос, этот мерзкий выходец из Хании хочет двенадцать драхм за каждую бутылку. Он говорит, что больше не будет присылать. Дорого, не так ли? Совершенно взбесился, можешь с ним справиться? Хорошо погуляли, дорогая? Нашли почту? Великолепно, правда? Но вы, должно быть, падаете от усталости. Разрешите принести лимон­ного сока, а? Гарантирую, что он приготовлен из плодов нашего собственного дерева. О, смотрите, не каяк ли это только что причалил? И кто-то выходит из гавани, а Георгий несет чемодан. Как этот ребенок умудряется всегда заработать пару драхм… Как наш Стратос, потря­сающе везуч. Это ваша кузина? Ну, разве не милочка? К тому времени, как мисс Скорби распакует вещи, как раз будет время пить чай».

Глава 10

And, swiftlyas a bright Phoeban dart

Strike for the Cretanisle:and here thou art!

Keats: Lamia

Ну, – сказала Фрэнсис, – здесь очень приятно. И чай великолепен. Полагаю, маленький Лорд Фаунтлерой готовит его сам?"

«Ради Бога, помолчи, он услышит! Он говорит, что, если хочешь его видеть, только нужно крикнуть, он всегда поблизости. И более того, он довольно мил. Я в него влюблена».

«Я еще не встречала мужчины, в которого бы ты не влюбилась. Я бы подумала, что ты заболела, если бы ты не была в кого-то влюблена. Я даже научилась узнавать периоды. Да, это очень приятно, правда?»

Мы сидели в «саду» отеля, в тени винограда. Побли­зости никого. Сзади – открытый проем двери в пустой холл. Тони вернулся в бар. За углом у столиков улично­го кафе тихо беседовали завсегдатаи. Солнце быстро катилось на запад. На бледном серебре моря появилась зыбь, ветер сорвал сонный аромат с красных гвоздик в кувшинах для вина. На солнцепеке стоял большой гор­шок с лилиями.

Фрэнсис протянула перед собой длинные ноги и потя­нулась за сигаретой. «Да, это была твоя о-о-о-чень хоро­шая идея. Афины на Пасху, конечно, это немного чересчур. Это ясно. Я забыла, пока ты не написала, что греческая Пасха позднее нашей. Она у нас была в конце прошлой недели, когда мы находились в Риме. Я пред­ставляю, что греческая сельская Пасха будет некоторым контрастом, и с нетерпением жду ее. О, спасибо, с удовольствием выпью еще чашку. Ну, а теперь, как давно я тебя не видела? Боже мой, почти восемнадцать месяцев! Расскажи о себе все».

Я с любовью рассматривала ее. Фрэнсис, хотя и дво­юродная сестра, намного старше меня. В это время ей было уже за сорок, и хотя я знаю, что только малолетки считают это огромным возрастом, так казалось и мне. С самых ранних лет она рядом. Когда я была маленькой, я называла ее «тетя Фрэнсис», но три года назад она положила этому конец. Это произошло после смерти моей мамы, когда я переехала к ней жить. Я знаю, что некоторые считают ее слишком важной. Высокая, смуг­лая, довольно угловатая, решительные голос и манеры. Свое очарование она презирает и редко утруждает себя его проявлением. Работа на открытом воздухе дала ей цвет лица, который называют здоровым. Сильна, как лошадь, и очень деловая. Хорошо одевается, если не сказать строго. Но ее значительная внешность обманчи­ва, ибо это самый терпимый человек, которого я знаю. Иногда она доводит принцип «живи и давай жить дру­гим» почти до абсурда. Единственное, чего она не выно­сит – грубости и претенциозности. Я ее обожаю.

Именно поэтому я послушно выполнила ее коман­ду – погрузилась в неорганизованное и, в основном, правдивое описание работы и афинских друзей. Я не подвергала свою жизнь цензуре, хотя и знала, что неко­торые факты покажутся немного странными в степен­ном беркширском доме Фрэнсис. Она слушала в забав­ной тишине, пила третью чашку чая и стряхивала пепел в ближайшую пепельницу. «Ну, кажется, ты весело живешь, и в конце концов за этим сюда и приехала. А как Джон? Ты не упомянула о нем».

«Джон?»

«Или это Дэвид? Я забываю имена, хотя Бог знает почему. Твои письма пестрят ими, как смородинный пирог, когда у тебя полный разгар. Разве это не Джон, репортер из Афинских новостей'?»

«А, он… Но это было очень давно. Никак не позже Рождества».

«Вот как. Если задуматься, твои два последних пись­ма были удивительно бессодержательны. В сердце пус­тота?»

«Совершенно». Я вытащила за качающийся стебелек ближайшую гвоздику и понюхала ее.

«Значит, что-то изменилось, – мягко сказала Фрэн­сис. – Конечно, очень хорошо, когда у тебя сердце, как теплая замазка, но когда-нибудь твои порывы ввергнут тебя во что-то, из чего ты легко не выберешься. Ну, а теперь над чем ты смеешься?»

«Ни над чем. Паоло собирается звонить нам в поне­дельник?»

«Да, если все будет в порядке. Поедешь с нами на Родос? Хорошо. Хотя в данный момент я чувствую себя так, что никогда бы отсюда не уехала. Это то, что путеводители называют простым местом, но оно очень красивое и спокойное… Послушай».

Пчела в лилии, нежный шепот моря по гальке, при­глушенные голоса греков…

«Я сказала Тони, что хорошо бы они так все и остави­ли. Все это просто верх блаженства».

«М-м-м. И ты, моя любовь, права. Цветы, которые я пока видела, даже вдоль дороги, вполне могут заставить женщину запить».

«Но ведь ты приплыла на лодке!»

«О да, но мы застряли в Патрасе, втроем наняли машину и поехали осматривать местность. Не было времени уехать далеко до темноты, но я так часто заставляла водителя останавливаться и бросалась в поле, что он подумал, что я ненормальная или у меня хроническая болезнь мочевого пузыря. Но как только до него дошло, что я просто смотрю на цветы, отгадай, что он сделал?»

Я засмеялась. «Собрал для тебя букет?»

«Да! Я вернулась к машине, и он был там, рост шесть футов два дюйма, которые ты бы посчитала признаком величественной греческой мужественности. Он ждал ме­ня с букетом орхидей и анемонов и какими-то фиалка­ми, которые подняли у меня температуру на несколько градусов. Разве они не милые?»

«Ну, я не знаю, какие фиалки ты имеешь в виду…»

«Не фиалки, ослица, греков. – Она с наслаждением потянулась. – Боже мой, как я рада, что приехала! Собираюсь наслаждаться каждой минутой, уже пред­вкушаю. Почему, о почему мы живем в Англии, когда могли бы жить здесь? Между прочим, почему Тони живет здесь, когда мог бы жить в Англии?»

«Он сказал, что здесь можно будет заработать деньги, когда они откроют новое крыло, то есть, мягко говоря, когда они построят настоящий отель. Я подумала, что он и свои деньги сюда вложил. Еще говорит, что у него слабая грудь».

«Гмм. Он выглядит слишком городским, чтобы жить здесь даже короткое время… Если только причина это­му – не прекрасные глаза хозяина. Он приехал с ним из Лондона, да? Как он выглядит?»

«Стратос Алексиакис? Как ты… о, конечно, я описы­вала тебе обстановку, я забыла. Он кажется очень сим­патичным. Послушай, Фрэнсис».

«М-м-м».

«Не хотела бы ты пройтись по берегу? Здесь очень рано темнеет. Я… я бы хотела сама побродить». Это было неправдой, но что мне оставалось говорить под окнами, где подслушивают?

«Хорошо, – сказала она дружелюбно, – когда за­кончу эту чашку чая. Что ты сама делала в Хании, если ты именно так произносишь это название?»

«Не „ч“, как у нас. Нужно говорить вроде „к“ с придыханием… Кхания».

«Ну и как он выглядел?»

«О… это… это очень интересно. Там есть турецкие мечети».

Есть еще одна черта у Фрэнсис, которую следовало упомянуть. Ее нельзя обмануть. По крайней мере, я не могу. Полагаю, у нее слишком много опыта в том, чтобы выявлять малейшую мою ложь с самого детства. Она взглянула на меня, вынимая из пачки другую сигарету. «Правда? Ну и где ты останавливалась?»

«О, в самом большом отеле в центре города, забыла название. Ты без конца куришь, у тебя будет рак».

«Несомненно. – Ее голос заглушил окутывающий ее дым сигареты. Она посмотрела на меня, затем подня­лась. – Тогда пойдем. А почему именно берег моря?»

«Потому что там пустынно». Она обошлась без ком­ментариев. Мы пробрались сквозь яркие кустики ледя­ных маргариток и нашли грубую тропинку вдоль низ­ких, сухих скал, которые граничили с вытоптанным каменистым полем. Дальше по твердому песку мы мог­ли идти рядом. Я сказала: «Есть кое-что, о чем я хочу поговорить».

«О пребывании прошлой ночью в Хании?»

«Остроумно, не так ли? Да, более или менее».

«Вот почему ты засмеялась, когда я сказала, что твои увлечения когда-нибудь ввергнут тебя в неприятно­сти? – Так как я молчала, она лукаво взглянула в мою сторону. – Я не судья, но, кажется, Хания – довольно странное место, чтобы дурно себя вести».

«Вчера ночью я даже и не была в Хании! И я не… – взорвалась я и вдруг хихикнула. – В действительно­сти, я действительно провела ночь с мужчиной, а теперь случайно подумала об этом. Забыла».

Фрэнсис спокойно сказала: «Кажется, он произвел на тебя сильное впечатление. Ну, продолжай».

«О, Фрэнсис, дорогая, как я тебя люблю! Нет, это не грязная любовная неразбериха… разве я?.. Это… я по­пала в беду… это не моя беда, а кого-то еще, и я хотела сказать тебе и спросить, есть ли что-нибудь в мире, что бы я могла сделать».

«Если это не твоя беда, нужно ли тебе что-нибудь делать?»

«Да».

«Сердце, как теплая замазка, – сказала покорно Фрэнсис, – да к тому же и соответствующие мозги. Хорошо, как его зовут?»

«А откуда ты знаешь, что это лицо мужского пола?»

«Всегда так. Кроме того, я допускаю, это тот мужчи­на, с которым ты провела ночь».

«О. Да».

«Кто он?»

«Гражданский инженер. Его зовут Марк Лэнгли».

«А…»

«Это совсем не „а“… По существу, – очень отчетливо сказала я, – я питаю к нему отвращение».

«О Боже, – сказала Фрэнсис. – Я знала, что когда-нибудь это случится. Нет, не смотри так свирепо. Я дразнюсь. Ну, продолжай. Ты провела ночь с инжене­ром, который вызывает у тебя отвращение, по имени Марк. Это поразительное начало. Рассказывай все».

Ее совет, когда я наконец обо всем рассказала, был предельно кратким: «Он сказал уйти и не появляться, и у него есть Лэмбис, чтобы за ним смотреть. Они кажутся способной на многое парой, и сейчас твой Марк, воз­можно, уже очень хорошо себя чувствует. Они оба вер­нулись в лодку, можешь быть уверена, и у них все под контролем. Я бы не вмешивалась».

«Д-д-да. Полагаю».

«Кроме того, что ты можешь сделать?»

«Ну, очевидно, могу рассказать ему, что обнаружила. Я имею в виду, что я абсолютно уверена, что это Тони, Стратос Алексиакис и София».

«Вполне возможно. Согласимся, что твой Марк по­мнит точно, что видел и слышал, и что на месте убийст­ва действительно был англичанин вместе с мужчиной в одежде критянина, еще один грек и женщина… – Она минуту помолчала. – Да, раз ты допускаешь, что заме­шан Тони, другие неизбежно тоже замешаны. Это замк­нутый круг. Тони, Стратос, София, Джозеф и незнако­мец, либо англичанин, либо грек, которого определенно знал Тони и с которым разговаривал».

Я остановилась и смотрела на нее, разинув рот. «Он? Но как? Он там не был. Там был только грек и критянин, и…»

«Дорогая, – нежно сказала она, – ты так увлеклась точкой зрения Марка, что забыла, как все началось».

«А как все началось?»

«Был убитый», – сказала она.

Молчание нарушал только шорох гальки на берегу моря. Я нагнулась, подняла плоский голыш и запустила по поверхности воды. Он сразу пошел ко дну. Я выпрямилась и отряхнула руки. «Я глупа», – сказала я по­корно.

«Ты была в самой гуще событий, дорогая, и напугана. Мне же, подключившись на половине, легко спокойно разобраться. Отчетливо все вижу. Кроме того, я не замешана тут с моими чувствами».

«А кто сказал, что я?»

«А разве нет?»

Я все еще смотрела на то место, где мой голыш ударился о воду. «Фрэнсис, Колину Лэнгли только пят­надцать».

Она нежно сказала: «Дорогая, вот в этом вся суть. Вот почему я советую держаться в стороне, пока точно не узнаешь, что с ним случилось. Иначе ты, возможно, только навредишь. Послушай, не думаешь ли ты, что лучше сейчас вернуться? Солнце почти село, и прогулка становится ужасно неудобной». Чистая правда. Пока я рассказывала мою историю, мы прошли вокруг залива до подножия больших скал на дальнем конце. То, что издали казалось полосой гальки, оказалось узкой от­мелью из больших валунов, нагроможденных ветром и морем. Над ними, между самыми верхними валунами и скалой, пробегала узкая тропинка, крутая и неудобная. Она огибала мыс, затем круто ныряла вниз к полукруг­лому берегу маленького песчаного залива. «Здесь все выглядит очень мило, – сказала Фрэнсис. – Интерес­но, это твой залив Дельфинов?»

«Думаю, он дальше, здесь у края очень мелко, а Георгий говорил, что вдоль скал можно добраться до глубокой воды и нырять. Посмотри, это, должно быть, за следующим мысом, по-моему, видно нагромождение камней. Солнце за ними садится, и они выглядят как тени».

Мы молча постояли несколько минут, прикрывая гла­за от мерцания алмазного моря. Затем Фрэнсис отверну­лась. «Пойдем, ты устала. Судя по твоему виду, перед обедом тебе надо выпить что-нибудь покрепче».

«Это идея». Но голос мой звучал печально, даже я сама это заметила. Я повернулась и пошла за Фрэнсис обратно к отелю.

«Не подумай, что я не понимаю твоих чувств. – Ее тон был сухим и забавно успокаивающим. – Предлагаю держаться в стороне от Марка не только потому, что хочу оградить тебя от беды. Могу объяснить причины. Если ты пойдешь бродить здесь и искать его, тебя, возможно, увидят, последуют за тобой и тому подобное, и ты можешь привести их к нему. Или, если ты дашь повод подозревать, то можешь, и это важно, напугать их, а они убьют Колина… это если он еще жив».

«О, Боже, полагаю, ты права. Я… не подумала как следует. – Приложила руку к голове. – Если бы ты только видела Софию. Вот что меня действительно на­пугало… когда Джозеф не пришел домой. Если бы ты видела ее лицо».

Я была очень непоследовательна, но она поняла меня. «Ты думаешь, что она не волнуется о том, что он там в горах сломает шею, но волнуется о том, что он может там делать?»

«Да. И есть только две вещи, которые он может делать».

Она не волновалась. «Ты имеешь в виду, что если Джозеф – это убийца в одежде критянина, а я готова сама спорить на эту тему, он либо все еще охотится в горах за Марком, чтобы убить его, либо где-нибудь охраняет Колина?»

«И она напугана. Если он с Колином, она это знает, и боится того, что он может сделать… Ну, вот в чем дело». Мой голос жалко возвысился. Фрэнсис не ответила, и несколько минут мы тащились молча. Солнце уже село, мягко нырнув в море, и тень скал упала на нас. Ветер стих. На другой стороне залива в отеле зажегся свет. Он казался очень далеким. Наконец я сказала: «Ты права, конечно. Марк велел держаться в стороне, и именно это он и имел в виду. Если только я действительно найду Колина…»

«В этом все и дело. Вот почему он не пойдет к властям, он тебе говорил об этом. Если бы задали вопрос, или Марк и Лэмбис пришли сюда открыто, или кто-ни­будь сделал так, что были бы выдвинуты обвинения, я бы не дала и двух пенсов за шанс мальчика выжить и быть свидетелем. Он заложник».

«Вижу. В конце концов, Марк сам говорил. Хорошо, я… я останусь на месте, Фрэнсис, не беспокойся. Но все равно…»

«Ну?»

«Ничто не может помешать мне искать его, так? Если я буду ужасно осторожна? Я… я просто не могу выбро­сить его из головы, ты не понимаешь?»

«Понимаю, любовь моя. Продолжай. Ты не могла бы прекратить поиск, даже если бы и хотела. Это не то, что можно быстро забыть, как потерю карандаша. Все, что ты можешь сделать ради собственного покоя – это до­пустить, что он все еще жив, и не закрывать глаз. А для начала, если он жив, его надо кормить».

«Конечно! И к тому же он не очень далеко. Если не спускать глаз с Софии… Готова спорить, что именно она его кормит… хотя, полагаю, это может быть и Тони».

Она улыбнулась. «Я ставлю на Софию. Кто бы это ни делал, он должен вставать на рассвете, чтобы его не видели, и я просто не представляю, как маленький Лорд Фаунтлерой прыгает в росе».

«Ну а я собираюсь, причем завтра. Пойду рано утром купаться и буду смотреть в оба».

«Давай, – сказала Фрэнсис. – Посмотри, там кто-то есть. Это отправляется маленькая лодка, да? А мужчина в ней – это Стратос Алексиакис?»

Мужчина, неясная фигура в сгущающейся темноте, ссутулился в маленькой лодке у скал возле отеля. От­толкнулся от берега, занялся чем-то на корме, и скоро зарокотал мотор. Лодка направилась к нам, держась к берегу. «Похоже на то, – сказала я. – Интересно, куда он собрался?»

Мы остановились понаблюдать. Он крепко стоял на носу, и когда мы подошли поближе, то увидели, что к рулю приделан длинный рычаг. Так мужчина мог пра­вить, вглядываясь через борт в воду. На носу лодки были огромные фонари, но их еще не зажгли. Лодка поравнялась с нами, и мужчина нас увидел. Стратос. Улыбнулся и помахал рукой, а затем двинулся к корме. Машина замедлила ход, и казалось, что лодка просто дрейфует. Я смогла разобрать белые буквы на корме: «Психея». Его голос весело прозвучал над водой: «При­вет! Не желаете в лодку?»

«В другой раз! – Мы заулыбались и помахали рука­ми, пытаясь изобразить сердечно-вежливый отказ. – Тем не менее спасибо! Удачной рыбалки!»

Он поднял руку, снова нагнулся к мотору, и «Психея» удалилась по длинной, красивой кривой к верхушке мыса. Поднятые ею волны плескались о берег возле нас, мелкая галька шипела и скрежетала.

«Хм-м, – сказала Фрэнсис, – очень компанейский».

«Я его раньше спрашивала о рыбной ловле с фонаря­ми».

«Ну, тем не менее, в этом кое-что есть. Открытие без слез. Колин не в том направлении, иначе Стратос вряд ли приветствовал бы посетителей. – Она повернулась, а затем быстро спросила: – Что случилось?»

Я стояла тихо, как манекен, закрыв рот рукой. «Фрэнсис! „Эрос“!»

«Что?»

«У него большая лодка стоит в заливе. Вот там он и есть!»

Минуту она молчала, рассматривая меня нахмурен­ным взглядом, который я не совсем могла понять. Затем кивнула. «Да, это можно проверить. Если разрешат подойти к „Эросу“, можем быть уверены, что лодка ни при чем. Если нет, думаю, следует прямо завтра идти искать Марка. Этим двоим будет легче легкого привести свой каяк, когда стемнеет, к борту „Эроса“ и обыскать его. Они все выяснят моментально. Мы сможем как-ни­будь удержать Стратоса и компанию в отеле – поджечь отель или что-то подобное».

Я засмеялась, затем с любопытством посмотрела на нее. «Знаешь, я верю, что ты серьезно».

«Если это единственный способ, – сказала твердо Фрэнсис, – то почему бы и нет? Мальчик напуган и обижен компанией разбойников, и более того, возмож­но, все это время верит, что его брат мертв. О да, если маленький поджог поможет, ничуть не возражаю про­тив того, чтобы сжечь отель мистера Алексиакиса вме­сте с ним. Тем временем мы можем посмотреть на „Эрос“. Прямо сегодня вечером и пойдем, хотя бы толь­ко для того, чтобы успокоить твою душу».

«Мы?»

«А почему бы и нет? Это будет выглядеть намного есте­ственнее. Посмотри, это Тони ожидает нас на террасе?»

«Да».

«Тогда, ради Бога, давай начнем выглядеть естествен­но немедленно. Предполагается, что я ботаник, а ты представила мне обстановку, от которой растерялся бы Линней. А теперь, не будешь ли ты так любезна остановиться на минутку и страстно посмотреть вот на это растение… Нет, балда, вот на это, на скале!»

«Оно редкое?»

«Дорогая, оно растет на каждой стенке южной Анг­лии, как лепное украшение, но можешь поспорить на свои ботинки, что Тони об этом не знает! Давай, собери немного или этих мезембриантемумов, или что тебе там в голову взбредет. Показывай энтузиазм!»

«Ледяные маргаритки? – Я покорно нагнулась. Тони ждал под тамарисками не более чем в пяти ярдах. – Слушай, – сказала я, протягивая цветы Фрэнсис. – Они закрылись. Правда, они похожи на маленькие пла­стмассовые зонтики?»

«Боже мой, – сказала благоговейно Фрэнсис, – и только подумать, что я когда-то хотела сделать из тебя натуралиста! И еще, ты упомянула белую цаплю. В Греции белых цапель нет».

«Я это знаю. – Даже не глядя, я знала, что Тони стоит у дороги. Должно быть, мой голос четко доносился до него. – Так же не существуют золотые иволги официально. Но я их видела в Эпидавре, и честно, Фрэнсис, сегодня я видела пару их между Ханией и Кастели, и поэтому не могу ошибаться насчет золотых иволг. А чем они еще могли быть? Я допускаю, что ошиблась в отношении цапли, но не могу придумать, на что еще это похоже».

«Многие цапли выглядят белыми в полете. Ты сказа­ла, черные лапы и желтые перепонки… А, привет, Тони, что-то очень вкусно пахнет».

Я весело сказала: «Надеюсь, это не осьминог, которо­го я видела сегодня в заливе?»

"Нет, дорогуши, это фрикасе, фрикасе из телятины по моему собственному рецепту… приготовлено в вине, с грибами и горошком. Я называю это блюдо «veau a jouer»

«Ради Бога, почему?»

«Ну, телятина… А обед почти готов. Напитки будут ждать, когда спуститесь. Какие предпочитаете?»

Глава 11

What bird so sings, yet so does wail?

O'tis the ravish'd nightingale.

Jug, jug, jug, jug, tereu, she cries,

Andstillher woes at midnight rise.

Lyly: Campaspe

Каяк стоял все так же спокойно в тихом заливе. На мачте горел свет. Отражение его тихо мерцало в воде. Другой фонарь, намного больше, горел в тренож­нике в конце пирса. А все остальное было в кромешной тьме и влажном, соленом запахе вод залива. Алкис на ночь ушел, у борта больше не было ялика. Он находился у берега, у наших ног. Мы молча его рассматривали. Ря­дом вдруг раздался голос, так неожиданно, что я от испу­га чуть не свалилась в залив: «Хотите грести? – спросил Георгий. – Я вас покатаю!»

Я снова взглянула на каяк, такой спокойный во тьме. Стратос уплыл на рыбалку. Тони в баре. Алкис ушел домой. На первый взгляд, все выглядит, как шанс, который не следует упускать… Но… с Георгием? Если Алкис предложил бы, другоедело. Это было бы убеди­тельным доказательством, и мы отказали бы ему, благополучно и без хлопот выяснив, что мальчика на каяке нет. Но грести туда сейчас и, возможно, действительно обнаружить там Колина… в деревне… в это время но­чи…

«Что он говорит? – спросила Фрэнсис. Я сказала ей о предложении Георгия и собственных выводах. – Бо­юсь, ты права. Придется подождать до утра. Если мы найдем его там… – тихий смех, – единственным реше­нием будет поднять якорь и на всех парусах помчаться прочь, с „Эросом“ и всем содержимым, чтобы встретить другой каяк. Нет сомнения, что именно это сделает твой способный друг, но посмотри правде в глаза, это один из случаев, где у женщины возможности ограничены. Полагаю, ты же не умеешь управлять этой штукой?»

«Ну, нет».

«Вот то-то и оно».

«Но есть шлюпка». Я предложила этот вариант совсем неубедительно, и Фрэнсис насмешливо фыркнула.

«Очень живо представляю, как мы гребем в кромеш­ной тьме вдоль побережья Южного Крита и ищем каяк, который где-то спрятан в бухте. Прости, но придется принять во внимание нашу женскую ограниченность и подождать до утра».

«Как всегда, ты так права… – Я вздохнула. – Ну, скажу Георгию, что мы попросим утром Стратоса, как положено. – Я посмотрела на мальчика, который следил с широко открытыми глазами за непонятным разго­вором. – Большое спасибо, Георгий, но не сегодня. Мы попросим завтра мистера Алексиакиса».

«Можно сейчас попросить его, – сухо сказала Фрэн­сис. – Вот он идет… и как мило было бы, если бы мы обе были на „Эросе“, бешено стараясь справиться с оснасткой и с пусковой рукояткой? Думаю, Никола, дитя мое, что мы с тобой должны выбирать менее напря­женные варианты преступлений».

Лодка обогнула пирс, отчетливо послышалось тарах­тение ее мотора. «Вот он! – жизнерадостно сказал Геор­гий, прыгнул к самому краю бетона и поднялся на цыпочки. – Ловил рыбу гарпуном. А теперь вы увидите большую рыбу, морского босса! Должно быть, он поймал одного, иначе он бы так рано не вернулся!»

Я поймала себя на том, что следила за приближением лодки с ироническим облегчением: по крайней мере, не стоит вопрос героизма. Более того, он не нужен. Мы можем выяснить то, что нужно, самым легким спосо­бом. И не ждать до утра. Даже не пришлось просить: Георгий сделал это за нас. Лодка с выключенным мото­ром плавно скользила вдоль берега, Стратос бросил Георгию веревку и весело приветствовал нас. «Что пой­мали?» – настойчиво спросил Георгий.

«Я ловил не гарпуном. Ездил к сетям. Ну, дамы, теперь вышли на другую прогулку? Это мисс Скорби, не так ли? Здравствуйте. Вижу, не теряете времени в исследовании нашего большого города. Жаль, что не поехали на морскую прогулку со мной, такая чудесная ночь».

«Дамы хотели на „Эрос“, – сказал Георгий. – Мне отнести эти ваши вещи?»

«Нет, я поведу лодку вокруг снова к отелю. Я привез некоторые снасти на „Эрос“. – Он легко стоял в кача­ющейся лодке и смотрел на нас. – Вы действительно хотите посмотреть? Не особенно он хорош, но если вас это интересует…» Предложение он закончил пригласи­тельным жестом.

Я засмеялась. «В действительности, это идея Георгия, он хочет покатать нас. Конечно, я бы хотела посмотреть ее, но давайте подождем рассвета. Что поймали?»

«Крабов. Будете есть завтра. Очень вкусные».

«Я слышала о них, но никогда не ела. Это они? Как их ловят?»

«Ставят ловушку вроде корзины, как для ловли ома­ров, и набивают травой. Заверяю, что они лучше омаров, и к тому же красивые, не правда ли? Послушай, Георгий, этого ты можешь отнести матери… Как этот маль­чик догадался, что я буду возвращаться по этой дороге!» Это он сказал с улыбкой и гримасой, так как Георгий быстро убежал.

«Он именно этого ждал?»

«Конечно. Он знает все, этот ребенок. Будет находкой для Скотланд Ярда. Не хотите, дамы, чтобы я подбросил вас в отель?»

«О нет, спасибо, мы делаем турне по городу».

Стратос засмеялся. «Агиос Георгиос в Ночи? Ну, вам вряд ли нужен гид или телохранитель, иначе я бы предложил компанию. Спокойной ночи». Он оттолкнул­ся веслом от пирса, и лодка медленно поплыла к спокой­ному корпусу «Эроса». Мы пошли обратно к домам.

«Ну, полагаю, в этом что-то есть, – сказала я нако­нец. – Каяк чист, и наша прогулка по деревне его тоже не волнует. Или тот факт, что пронырливый маленький Георгий юлит вокруг этого места день и ночь и болтает без умолку по-гречески. Фактически я бы сказала, что Стратоса это не волнует. Где бы ни был Колин, Стратоса не волнует, что его найдут».

«Нет». Это все, что сказала Фрэнсис не совсем осто­рожно. Мы проходили мимо освещенной двери, и я увидела выражение лица кузины.

Мое сердце болезненно сжалось, как плоть сокраща­ется от прикосновения льда. Наконец я сказала: «Ты уверена, что Колин мертв, так?»

«Да, дорогая, – сказала Фрэнсис. – Какая у них причина держать его живым?»

Очень темно. Хотя приближалась полночь, луна еще не взошла, а облака закрыли звезды. Я взяла у Фрэнсис ее темно-голубое поплиновое пальто и, обернувшись им, ждала наверху каменной лестницы возле моей комнаты. В доме Софии все еще горел свет. Хотя я заставила себя допустить, что Фрэнсис права, я не была готова принять эту мысль без усилий. Я приготовилась не спускать глаз с Софии всю ночь, если будет такая необходимость, и если она оставит деревню, последовать за ней. Но насту­пила полночь, и следующие медленные полчаса, а лампа все еще горела, хотя каждый другой дом в деревне погрузился во тьму.

Только в половине первого я заметила какое-то без­обидное движение. Щель света вокруг двери дома исчез­ла, а за плотными занавесками окна спальни зажегся слабый огонек. София засиделась поздно, возможно, в ожидании Джозефа, а теперь ложилась спать. Но я осталась на месте. София не двинулась из дома и двора, а вдруг для этого есть причина? Предоставлю ей еще несколько минут, а затем, с Фрэнсис или без нее, по­смотрю сама на этот двор.

Как призрак, я спустилась по лестнице и прокралась бесшумно, как кошка, под укрытием фисташковых де­ревьев. Пыль под ногами заглушала шаги, я проскольз­нула мимо стены сада Софии и конца ее дома в узкую улочку, которая извивалась от конца деревни к тощим виноградникам под скалой. Здесь в стене за домом – ворота двора. За ними тусклые очертания печи для выпечки хлеба, огромная остроконечная груда дров в углу и сарай, упирающийся в грубую ограду. Интерес­но, заскрипят ли ворота? Я осторожно протянула руку, но ничего не почувствовала. Они были уже широко открыты.

С минуту я помолчала, прислушиваясь. Ночь была тихая. Из дома не доносилось ни звука, и сюда не выходило ни одно окно. Что-то зашевелилось у ног и почти заставило меня вскрикнуть. Но я тут же поняла, что это только кошка по таким же секретным делам, как и я, но готовая приветствовать партнера по преступ­лению. Она нервно мурлыкала и начала тереться о мои колени, но когда я нагнулась, увернулась от прикосно­вения и исчезла.

Казалось, я предоставлена сама себе. Я глубоко вздох­нула, чтобы прекратить биение сердца, и вошла в воро­та. Дверь в сарай должна быть направо. Я нащупала к ней дорогу, осторожно ступая среди мусора.

Вдруг где-то за домом через площадь открылась дверь, все осветила и бросила короткую тень от дома. Когда я бросилась назад в тень дров, свет опять метнул­ся, ибо дверь закрылась, и я услышала, как быстрые шаги пересекают полоску дощатого настила, затем пло­щадь и направляются сюда. Стратос собрался повидать сестру. Если Колин здесь… если Стратос войдет во двор…

Но он не вошел. Широко распахнул ворота сада и быстро пошел к двери дома. Щелкнула щеколда, разда­лись приглушенные вопросы и ответы. Должно быть, София снова вынесла лампу из спальни, чтобы встре­тить брата у двери, ибо снова я увидела слабое мерцание света из-за темного корпуса дома. Конечно, его визит не секрет, и его цель поэтому скорее всего не гнусная, но невозможно допустить, чтобы он меня обнаружил во дворе Софии почти в час ночи. Если уж меня найдут, то намного лучше, чтобы это произошло на улице…

Из того, что я разглядела днем, я запомнила грязный и непрезентабельный глухой переулок, который тянется вверх между группами кипарисов и заканчивается в винограднике под скалой. Уважительной причины для ночных путешествий у меня нет, но поскольку у Стратоса нет ни малейших оснований подозревать меня, несомненно можно обойтись тривиальным оправдани­ем – бессонница, дышу ночным воздухом. И все, что угодно, лучше, чем если меня поймают на шпионстве. Я быстро выскочила через ворота в переулок.

Там я растерялась. Одного взгляда в сторону отеля было вполне достаточно, чтобы я поняла, что не пройду по этой дороге незамеченной. Свет из двери дома падал прямо на стену сада, и я даже различала двигающийся край тени Стратоса. Придется идти по переулку. Я торопливо засеменила от ворот, но тотчас же наступила на валяющийся камень и чуть не упала. Прежде чем я пришла в себя, дверь дома закрылась, и Стратос по­спешно пошел к калитке. Я тихо стояла, отвернув лицо. Оставалось только надеяться, что после света лампы его глаза еще не привыкли к темноте. Иначе, если он посмотрит сюда, когда будет проходить угол стены, он обязательно увидит меня.

Мои кулаки были крепко сжаты в карманах пальто Фрэнсис, а мысли неслись спиралью, как перышко в потоке воздуха. Что я могу сказать? Какую благовид­ную причину придумать, чтобы объяснить прогулку в полночь по этому непривлекательному тупику?

Ответ пришел, пронзительно приятный и громкий, из кипарисов, росших группами за стеной. Песня соловья полилась в тишину от остроконечных черных вершин рощи, и сразу показалось, что вся тихая ночь ждала как раз этого. Я затаила дыхание. Неслись и кипели трели и свисты, и длинные частые ноты кларнета. Птица, должно быть, пела целых две минуты, пока я там стояла, благословляя ее, и ждала, причем одно ухо все силилось уловить звук удаляющихся шагов Стратоса.

Соловей умолк. В десяти ярдах зазвенела мелочь в кармане, чиркнула спичка. Стратос остановился на углу и лениво прикуривал. Горящая спичка выглядела неестественно яркой. Если он поднимет сейчас глаза… Поднял голову, чтобы первый раз затянуться. Моя рука нащупала в кармане пальто Фрэнсис пачку сигарет. Я повернулась. «Мистер Алексиакис?»

Резко повернулся, спичка упала в пыль и потухла. Я двинулась вперед с одной из сигарет Фрэнсис в руке. «Не возражаете? У вас есть спички? Я вышла без них».

«О, мисс Фэррис! Конечно. – Пошел навстречу, за­жег спичку и подержал, пока я прикурю. – Вы на улице в очень позднее время. Все еще осматриваетесь?»

Я засмеялась. «Агиос Георгиос в Ночи? Не совсем так. Уже ложилась спать, но услышала соловья, и не могла не выследить его».

«А, да, Тони говорил, что вы очень любите птиц. – Голос очень спокойный, почти равнодушный. Облоко­тился о стену. Махнул сигаретой в сторону кипари­сов. – Там, да? Всегда там поют. Я их помню еще с тех времен, как был мальчиком. Сейчас я их что-то не замечаю. А сегодня вечером был? Для них немного рановато».

«Только один, и почему-то замолчал. – Я подавила зевок. – Пойду спать. Сегодня был такой длинный день, но такой приятный. Возможно, завтра…»

Я замолчала, потому что он резко двинулся, словно какой-то звук поразил его. Я тоже услышала его, но он не дошел до моего сознания так быстро, как до Стратоса. Несмотря на расслабленность и безразличный вид, он осторожен, как лиса.

Мы стояли близко к стене сарая, который я пришла обследовать. Он построен из больших, грубых камней, грубо оштукатурен с множеством щелей. Шум донесся из отверстия как раз рядом с нами – слабый шаркаю­щий звук, затем слабое шуршание, словно рассыпалась пыль. В сарае Софии что-то двигалось. Стратос окаме­нел, голова его насторожилась. Слабо мерцала сигарета, блестели глаза, отведенные в сторону. Я быстро спроси­ла: «Что это?»

«Я что-то слышу. Подождите».

Колин, подумала я с испугом, это Колин… но затем увидела, что страх заставил меня поглупеть. Если это действительно Колин, Стратос знал бы о нем и, конечно, не информировал бы меня о присутствии мальчика в сарае. Но если там есть кто-то, то ясно, кто… Я даже и не подумала о Лэмбисе, который, вероятно, болтался вокруг до темноты, чтобы потом начать тщательные поиски в деревне. Мои мысли сразу же перепрыгнули на Марка. Не было причин для такой уверенности, но так ясно, словно слышала его голос, я знала, что он там, как раз с другой стороны стены. Ждет, слушает и старается после этого единственного предательского момента даже не дышать…

Я быстро пошла прочь, небрежно шаркая ногами между камней. «Я ничего не слышала. Вы сейчас воз­вращаетесь? Возможно, это был…» Но он уже двигался. Рука опустилась к бедру, небрежно и привычно. И он пошел через ворота, а я у него по пятам. Необходимо остановить его, как-то предупредить. Я крикнула: «Бо­же мой, это оружие?» – и схватила его за руку. Стара­лась удержать его. Кричала нервно, по-женски и с дрожью в голосе. Возможно, я достигла цели моими словами: «Ради Бога! – визжала я. – Не нужно. Это собака или кто-то еще, и вы правда не должны стрелять. Пожалуйста, мистер Алексиакис…»

«Если это собака, мисс Феррис, я не убью ее. А теперь, пожалуйста, если позволите… а-а-а».

Из сарая раздалась серия звуков, теперь уже оши­биться было нельзя. Царапанье, стук, любопытное ку­дахтанье, падение мягкого тела с высоты. Из приоткры­той двери пулей вылетело неясное худенькое существо, проскользнуло, мяукая, у нас между ног, и скрылось в темном переулке. Стратос остановился, а рука его упала от бедра. Рассмеялся. «Кот! Это преступник, посягаю­щий на имущество сестры! Можете успокоиться, мисс Феррис, это я убивать не стану!»

«Простите, – пристыженно сказала я. – Глупо с моей стороны, но оружие меня очень пугает. Кроме того, вы могли себя поранить или что-то еще случилось бы. Ну, слава Богу, все кончилось. Чуть раньше я беседовала с этим котом в переулке. Должно быть, он охотился на мышей».

«Ничего до такой степени полезного он не делал, – сказал весело Стратос. – Шурин держит там мышелов­ку с приманкой. Коты приманку достать не могут, но пытаются. Ну, закроем дверь, хорошо?» Он захлопнул ее и вышел из двора. Мы пошли обратно в отель вдвоем.

Двор Софии казался темнее, чем остальные. Дверь в сарай была все еще закрыта. Кот ушел, а соловей мол­чал в кипарисах. Хрипящий колокол где-то около при­стани пробил три. Дверь открылась с легким скрипом. Я проскользнула в сарай и закрыла ее за собой. «Марк?» Это было только дыхание.

Ответа не последовало. Я стояла тихо, стараясь услы­шать дыхание, и слышала только свое. Где-то сложен хворост. Я почувствовала запах розмарина, сухой вербе­ны, и все приятные резкие запахи ложа, которое мы делили вчера ночью. «Марк?» Я начала осторожно ощу­пывать стенку, которая окаймляла переулок. Тихий звук заставил меня резко обернуться. Я старалась вгля­деться в мрак, но это было только царапанье когтей и легкое шелестящее движение от угла, где должна была быть мышеловка с приманкой. И больше ничего.

Я ощупывала дорогу к стене. Наткнулась на камень, соловей за рощей снова запел. Звук целиком заполнил темноту. Стена. Камень, грубый камень, холодный камень. И ничего больше. И ни звука, кроме богатой музыки из кипарисовой рощи. Я не права. В конечном счете, Марка здесь не было. Ощущение его присутствия объяснилось запахом вербены от сваленного кустарни­ка. Это был кот, и только кот.

Моя рука наткнулась на что-то, что не было камнем. Что-то гладкое и липкое, и все же слегка теплое. Это заставило волосы стать дыбом, а мускулы живота резко напрячься. Я отдернула руку и стояла там, держа ее перед собой, задыхаясь. Пальцы мои были растопырены.

Итак, в конце концов инстинкт не подвел. Марк был там. Прислонился к стене в нескольких дюймах от меня и Стратоса, изнемог и выдал себя движением. Из плеча кровь текла на камень. Охваченная внезапным страхом, я нагнулась пощупать, не упал ли он к подножью стены. Ничего. Сарай пуст. Только его кровь.

А на дворе в кипарисах все еще пел соловей.

Не помню, как вернулась в отель. Знаю, что не осте­регалась. Но никого не встретила и никто не видел, как я бежала через площадь, и липкая ладонь одной руки была крепко сжата.

Глава 12

…Oneclear day when brighter sea-wind blew

And louder sea-shine lightened, for the waves

Were full of god-head and the light that saves…

Swinburne: Thalassius

Вода была тихой и нежной, но по-утреннему бодрила. Легкий ветерок приносил соленую пену и уда­рял ее о мои губы. Золотой мыс сверкал на фоне темно-голубого моря, которое пенилось у размытого штормами берега. Я плавала над отмелью в изумрудной воде, сол­нечный свет освещал скалу внизу, бросал тень лодки на целых две морских сажени сквозь чистую воду.

«Психея» качалась на старых якорных цепях, оран­жевая и голубая. Я подплыла к ней и ухватилась рукой за борт. Она наклонилась, но оказалась прочной, призе­мистой, и устойчивее, чем можно было подумать с пер­вого взгляда. Я отдышалась, подтянулась и перевали­лась через борт. Лодка встала на дыбы на веревке и приняла меня. Я бухнулась на дощатое дно и села, встряхиваясь, тяжело дыша и вытирая соленые капли с глаз.

У меня не было причин забираться в лодку Стратоса, кроме того, что она стояла на якоре и соблазняла лени­вого пловца. Я села на широкое кормовое сиденье, отдыхала на солнце и размышляла, что это место не хуже любого другого, чтобы наблюдать за отелем. Если бы у меня были сомнения по поводу рыбалки Стратоса вчера ночью, один взгляд на лодку рассеял бы их. В ней не было ни одного уголка, где можно спрятать что-ни­будь больше куклы. Обычный и естественный беспоря­док. Весла, аккуратно сложенные вдоль бортов, банка для вычерпывания воды, веревочная корзина для рыбы, что-то вроде ловушки для ловли омаров из тростника. Моток веревки. Пустые бутылки из тыквы – это по­плавки. Сложенный брезент. Единственные странные вещи – острога для рыбы и бинокль. Первое – это неприятный двойной трезубец с пятью или шестью колючими зубцами, расположенными по кругу. Вто­рое – длинная металлическая труба с установленным в конце стеклом, размером с глубокую тарелку. Рыбак лежит на носу, опускает трубу под воду как можно глубже и наблюдает за глубинами. Я с любопытством ощупала бинокль, подняла и положила на плоские до­ски за большими кронштейнами, которые поддержива­ли фонари. Осторожно опустила в воду и посмотрела.

Легче всего сказать, что это волшебство. Четко видна освещенная скала на морском дне, каждый камешек, живая поверхность играет тенями, когда над ней перекатывается зыбь верхних слоев воды. Водоросли, крас­ные, зеленые и коричневые, сонно двигаются и раскачи­ваются, образуя рисунки настолько красивые, что тума­нятся глаза. Стайка маленьких рыбешек, похожих на торпеды и разрисованных, как зебры, висит неподвиж­но, затем все до единой срываются и исчезают из вида. Розовые рыбы с кошачьими усами поднимаются со дна, покрытого серыми коралловыми зарослями. Повсюду раковины. Я лежала и пристально смотрела. Солнце грело спину, а горячие доски нежно качались подо мной. Я забыла, зачем я здесь. В мире остались только море, горячее солнце, вкус соли и южный ветер…

Две тени пересекли сверкающий подводный мир. Я, пораженная, взглянула вверх. Две птицы низко летели, почти касались крыльями воды. Но они вернули меня на поверхность. Неохотно я положила бинокль на место и повернулась посмотреть на отель.

Копошатся люди. Открыли ставни, струи дыма под­нимаются из труб. Женщина, одетая в черное, несет кувшин к колодцу, пара мужчин идет к пристани. Я еще немного посидела там, стараясь продлить момент, наслаждаясь водой и солнцем, затем соскользнула с борта и поплыла к отелю.

Я подобрала под тамариском полотенце и поднялась по лестнице в комнату. Дверь дома Софии была открыта, хозяйка двигалась внутри. Подметала пол. Внизу, в ресто­ране, Тони напевал «Нежно люби меня» чувствительным альтом. Стратос в рубашке с короткими рукавами разго­варивал на площади с полуобнаженными рабочими с ведрами и мастерками. В других домах люди тоже двига­лись. Я вошла в свою комнату, чтобы одеться.

«Никакой суеты, – сообщила я Фрэнсис. – Все не­винно, как день. Начинаю думать, что все мираж. – Я потянулась, все еще чувствуя физическое наслаждение от соленой воды. – И, Боже мой, как бы я хотела, чтобы это был мираж! Чтобы мы ни о чем другом в мире не думали, кроме прогулок в горах и цветов».

«Ну… – сказала Фрэнсис разумно, отставив кофей­ную чашку. Она заканчивала завтрак в постели, а я сидела на столе и болтала ногами. – А о чем, по-твоему, мы еще можем думать? Вряд ли можно что-то планиро­вать. Сделали все очевидное, а теперь все выглядит так, словно Лэмбис и твой Марк сами изучили всю деревню в деталях».

«Это уже в четвертый раз ты назвала его моим Мар­ком».

«Ну, а разве нет?»

«Нет».

Фрэнсис улыбнулась. «Постараюсь запомнить. Как я уже говорила, все, что можно сейчас сделать, это вести себя обычно, но не терять бдительности. Другими слова­ми, мы уйдем на весь день и возьмем с собой камеру».

Я почувствовала постыдное облегчение. «Хорошо. Ку­да хочешь пойти?»

«Ну, поскольку мы уже видели берег и деревню, горы кажутся очевидным выбором, и можно прекрасно рас­ширить там наши поиски. Во всяком случае, ничто не удержит меня вдали от ирисов, о которых ты рассказы­вала вчера вечером».

«Их так много, что на них наступаешь, – сказала я жизнерадостно, – и цикламены по всей скале. И дикие гладиолусы и тюльпаны. И анемоны трех цветов. И желтый щавель размером в пенни. Горные розы с чашку цвета девонширских сливок. И, конечно, если в самом деле подняться высоко, пурпурные орхидеи, о которых я говорила…»

Фрэнсис застонала и отодвинула поднос. «Перестань издеваться и дай мне встать. Да, да, да, мы пойдем так высоко, как ты хочешь, и я только надеюсь, что мои старые конечности вынесут это. Ты не дуришь мне голову насчет орхидей?»

«Честно, нет. Башмачки или что-то такое, величиной с полевых мышей, и стелющиеся растения, как те, которые можно увидеть в магазине, но которые ты никогда не позволишь себе купить».

«Буду у тебя через полчаса. Скажи Сэди, чтобы он приготовил нам что-нибудь для ланча. Мы будем отсут­ствовать целый день».

«Сэди?»

«Маленький Лорд Фаунтлерой. Я забыла, твое поко­ление никогда не читает, – сказала Фрэнсис, вставая с постели. – И хороший, внушительный ланч. Скажи ему, и вина».

Прибрежный ветерок нашел дорогу в глубь острова, поэтому у мостика через реку было восхитительно про­хладно. Мы медленно побрели вверх по тропинке. Фрэнсис, как я и предполагала, приводило в восторг все, что она видела. Шелестящий тростник. Пара горлиц, кото­рые вылетели из посадок цветущих дынь. Сойка, яркая и щебечущая. Гнездо горного поползня, которое я на­шла на разрушенной стене. И цветы… Вскоре она пере­стала вскрикивать и поборола глубокое убеждение, что не следует прикасаться к цветам, не говоря уж о том, чтобы рвать бледно-фиолетовые анемоны с сердцевиной цвета индиго, миниатюрные бархатцы, маргаритки, яр­ко-красные, желтые и белые. Между ее восторгом и моим собственным восторгом от ее наслаждения (ибо Греция, мне нравилось думать, это моя страна, и я ей ее показывала), мы достигли верхнего плато с его полями и ветряными мельницами прежде, чем я вспомнила мои вчерашние занятия.

На поле трудились несколько человек. Мужчина и женщина работали примитивными мотыгами с длинны­ми ручками каждый на своей стороне борозды с бобами. На другом поле возле рва терпеливый ослик ожидал хозяина. Дальше на берегу, возле небольшого необрабо­танного участка, где росли вика и ромашка, ребенок пас небольшое стадо из четырех коз, двух свиней и овцы с ягненком.

Мы сошли с главной дороги, стали пробираться узки­ми вытоптанными тропинками вдоль полей, и задержи­вались, когда Фрэнсис работала камерой. Все годилось для фильма – ребенок, животные, мужчины, которые склонились над работой. Даже монотонные виды плато и гор оживились кружащимися крыльями ветряных мельниц. Мельницы на плато повсюду, десятками. Ажурные создания из железа уродливы сами по себе, но когда белые полотняные крылья натянуты и кружатся, они обворожительно прекрасны. Похожи на огромные маргаритки и наполняют жаркое утро дыханием про­хладного воздуха и звуком падающей воды.

Затем Фрэнсис нашла ирисы. Такие же, как растут дальше на склоне, маленькие ирисы высотой в три дюйма, фиолетовые, бронзовые и золотые. Они с силой вырываются из земли, твердой и, я бы поклялась, такой же бесплодной, как огнеупорная глина. Растут на ка­менных берегах, вытоптанных тропинках, сухих краях бобовых полей, и бабочками взлетают прямо до стен ветряной мельницы. К счастью, это сооружение оказа­лось не уродливым железным пилоном, а настоящей мельницей – одной из двух на плато мельниц для кукурузы. Эта построена фундаментально, очень похо­жа на классические ветряные мельницы. Дверь в виде арки. Ослепительно яркая белая краска. Тростниковая крыша поднимается конусом вверх. Десять полотняных крыльев сейчас не вертелись, свернулись к спицам, но мельница все равно была прекрасной. Ирисы, местами поломанные и вытоптанные, растут густо вокруг, и как раз рядом с порогом – группа алых гладиолусов. За мельницей теснятся лимонные рощи, а за ними вздыма­ются золотые склоны Диктэ.

Бормоча странные проклятия, Фрэнсис достала каме­ру. «Боже, как бы я хотела привезти пять миль пленки вместо жалких пятисот футов! Почему ты не сказала, что даже пыль этой страны так чертовски фотогенична? Если бы только было движение! Почему не двигаются крылья?»

«Это мельница для кукурузы. Хозяева запускают ее, только если есть что молоть. Двух мельниц хватает на всех».

«Понимаю. Ну, послушай, а ты вошла бы в кадр и… а, вот удача, вот крестьянка… то, что надо, именно это занятие…»

Полуоткрытая дверь мельницы распахнулась поши­ре, из нее вышла гречанка, одетая в неизбежно черное, с дешевой сумкой для покупок. Повернулась, чтобы закрыть дверь, увидела нас и замерла с рукой у большо­го старинного ключа, который торчал в замке. Камера Фрэнсис равнодушно заработала. Но мое сердце заби­лось странными болезненными ударами, и ладони вспо­тели. Если сказать Фрэнсис, что это София, то мы обе повернем головы и вытаращим глаза. Пусть хоть Фрэн­сис ведет себя естественно…

Камера остановилась. Фрэнсис опустила ее, помахала и улыбнулась Софии, которая стояла как камень, не в силах отнять руку от ключа. «Никола, иди и скажи, что я снимаю кино, а не фотографии. Позировать нет нуж­ды, я хочу, чтобы она двигалась. Спроси, не возражает ли она. И сама попади в кадр, пожалуйста. Я хочу сфотографировать это бирюзовое платье рядом с глади­олусами. Просто подойди и скажи что-нибудь. Любое».

Просто подойди и скажи что-нибудь. Смертельно про­сто. «У вас Колин Лэнгли на мельнице спрятан, Со­фия?» Вопрос, цена которому шестьдесят четыре тысячи долларов. Я отчаянно вытерла руки носовым платком. «Попрошу ее, – сказала я, довольно твердо, – прово­дить меня на мельницу. У тебя будет хороший кадр, как мы входим в темный сводчатый проход».

Я пошла через ирисы приветствовать Софию. Фрэнсис все еще снимала фильм. Это единственное из ее творений, где я иду и веду себя, словно забыла о камере. Как правило, перед камерой я чопорна и застенчива. Но на этот раз думала не о Фрэнсис и ее фильме, а только о женщине, которая неподвижно стояла в ярком солнеч­ном свете перед наполовину прикрытой дверью с рукой на большом ключе. Это очень впечатляющая часть фильма, но мне никогда не нравилось смотреть его. Не люблю вспоминать этот день. Я шагала по ирисам и улыбалась. «Доброе утро, госпожа. Надеюсь, вы не воз­ражаете против того, что вас снимают? Моя кузина хочет снять в кино вас и мельницу. Это ваша мельни­ца?»

"Да, – сказала София. Облизала губы. Неуклюже присела полуреверансом к Фрэнсис, которая жестом приветствовала ее, и крикнула: «Здравствуйте». Я над­еялась, что они обе посчитают, что уже познакомились.

«Это кино, в нем должно быть движение. – Мой голос звучал напряженно, и я прокашлялась. – Она хочет, чтобы мы постояли здесь с минутку и поговори­ли… вот, слышите, камера снова работает… а затем чтобы мы вошли внутрь».

«Зашли… на мельницу?»

«Ну, да, если не возражаете? Видите ли, это придаст фильму немного действия. Можно?»

Какой-то долгий, захватывающий дыхание момент я думала, что она откажет, но она положила плашмя руку на дверь и широко ее раскрыла. Наклоном головы и жестом пригласила меня войти. Передвигалась с боль­шим достоинством. Фрэнсис издала слабый звук удов­летворения, когда камера это запечатлела.

Я сделала один-единственный шаг и вошла.

Прямо от двери спиралью подымается вверх камен­ная лестница, прилегающая к стене. В ее закруглении, на земле, стоят мешки с зерном и груда веток для починки крыши. У стены – груда инструментов: гру­бая мотыга, лопата, что-то вроде бороны, и виток тонкой веревки. На гвозде висит сито.

Я не слышала, продолжает ли работать камера. Со­фия сзади меня. Я взглянула вверх. «Можно поднять­ся? – Уже, когда я говорила эти слова, сделала два шага, и когда моя нога была на третьей ступеньке, остановилась и обернулась. – Я всегда мечтала увидеть мельницу изнутри, но единственная, на которой удалось побывать, была заброшенной. Это на Паросе…»

София стояла спиной к свету, и я не видела ее лица. Снова я почувствовала ее волнение, и снова у меня застучало сердце, когда я ухватилась за узкие перила. Но она едва ли без грубости, сравнимой с моей, могла отказать. «Пожалуйста». Невыразительный голос. По­ставила сумку на пол и последовала за мной по пятам.

На втором этаже взвешивают муку. Старинные ве­сы – приспособление из цепей, бруска и полированных чаш – можно подвешивать на крючок массивной деревянной перекладины. Повсюду на полу стоят большие квадратные банки, в них сыплется из желобов смолотая на жерновах мука. Некоторые банки полны грубой муки крупного помола. Мешки с зерном. Но нет Колина Лэнгли. И никакого места, чтобы спрятать его. Это все я обнаружила, когда все еще взбиралась вдоль шахты лестницы. Это место так же невинно, как лодка Стратоса. Здесь негде что-либо спрятать. Разве что мышку. Когда я ступила на деревянный пол, действительно мышка пробежала с писком между двумя банками, держа во рту какой-то лакомый кусочек.

Но есть еще и другая лестница и другой этаж…

Рядом София сказала, все еще бесцветным голосом, который так ей не подходил: «Поскольку вам интересно, госпожа… Это желоб, по которому поступает вниз мука. Видите? Это весы для взвешивания муки. Их прикреп­ляют, и так…» Я наблюдала за ней при свете единствен­ного окна. Это воображение, или она действительно смертельно бледна, бледнее, чем когда-либо? Конечно, ее сдержанность можно истолковать как тревогу или даже опасение, но ей помогает бесстрашное крестьян­ское достоинство и непроницаемость лица. Впрочем, сегодня она явно не приветствует мое вторжение и интерес к ее делам. Закончила невыслушанное мною объяснение и начала снимать весы с видом, что разговор закончен. «А сейчас, если госпожа простит…»

«О, не убирайте их еще! – воскликнула я. – Кузина захочет их увидеть… Это предел мечтаний. Фрэнсис! – Я побежала к лестнице и позвала, тепло добавив, так как бедная София застыла с весами в руке: – Вы очень добры. Боюсь, мы очень беспокоим вас, но это поистине великолепно, и я уверена, что моей кузине все тут понравится. Вот она идет. А сейчас я должна быстро подняться и осмотреть остальное…»

«Госпожа… – Что-то наконец окрасило ее бесстраст­ный голос. Он стал резок. – Госпожа, там наверху нет ничего, кроме жерновов, совсем ничего! Не поднимай­тесь. Пол прогнил!»

Это правда. Снизу я видела дырки в полу. Без промед­ления я весело сказала: «Все в порядке, я не боюсь. Выдерживает же он вас, когда приходится подниматься туда работать, да? Я буду осторожна. Боже, это жерно­ва? Чудо, что существует такой ветер, который вообще может их двигать!»

Я еще не успела придумать, что сделаю, если Колин там, но маленькая круглая комната оказалась пустой, если можно применить это слово к пространству, заполненному огромными жерновами и примитивными ма­шинами. Конический потолок, типичная крыша мель­ницы. С верхушки этой, похожей на вигвам крыши, к центру комнаты, как шест для тента, спускается огром­ная ось, на которой вращаются жернова. Они в попереч­нике от восьми до десяти футов и выглядят так, словно никакая паровая турбина никогда бы не сдвинула их с места. От стены выступает рычаг, при помощи которого вся крыша может поворачиваться на центральной точке опоры, чтобы ловить любой ветер. Огромное деревянное колесо с втулкой, установленное в правом углу, переда­ет жерновам движение от крыльев. Это управляющее колесо срублено вручную и источено насекомыми, как и пол. Но все чистое, и помещение свежее и очень светлое. В толстых стенах прорублено два окна, по одному с каждой стороны, на уровне пола. Одно из окон закрыто ставней, закрепленной деревянным колом. И кроме то­го, у стены свален в кучу хворост, который остался от недавней работы над крышей.

Я подошла к дырке в изношенном полу и задумчиво посмотрела на хворост. Поблизости на гвозде висит глиняный кувшин, под ним – щетка с короткой руч­кой. Щеткой явно недавно пользовались, а пол чисто подметен… Интересно, давно ли пользовались кувши­ном? А если перевернуть его вверх дном, будет ли там все еще на дне несколько капель воды?.. Невозможно проверить. София уже наверху лестницы, и Фрэнсис поднимается. Я быстро повернулась. "Фрэнсис, это ве­ликолепно, это словно Библия Гомера или что-то в этом роде. Поднимай наверх камеру, здесь много света! —

Затем весело, Софии: – Я так рада, что мы это увиде­ли. Знаете, в Англии ничего подобного нет, то есть, полагаю, там все еще есть ветряные мельницы, но я никогда не заходила ни в одну. Можно сестре посни­мать? Ничего, если мы откроем другое окно?"

Я продолжала болтать, обращаясь к ней так обескура­живающе, как только умела. В конце концов, это может только вызвать раздражение: я вчера уже произвела впечатление невоспитанного человека, любящего вме­шиваться в чужие дела, и если развитие этого качества поможет раздобыть то, что я хочу, можно считать, что моя репутация погибла для благого дела.

Фрэнсис быстро поднялась, восклицая от удовольст­вия. София, несколько расслабившись от ее невинного интереса, почти с охотой двинулась открывать окно и начала объяснять работу жерновов. Я перевела ее слова, задала еще несколько безобидных вопросов, а затем, когда Фрэнсис приготовилась к съемке и принялась уговаривать Софию изобразить несколько движений с рычагом и желобом для зерна, я их незаметно остави­ла – о, как небрежно! – и снова спустилась вниз.

И увидела то, что искала. Точно. София умело убрала все, и, тем не менее, недостаточно тщательно. Я сама недавно делала ту же работу в пастушьей избушке, и мои глаза знали, как искать следы. Никто не угадал бы, что до недавнего времени пленника держали в мельни­це. Но я знала, что искать. Хворост вверху на полу разворошен и сложен, но на нем кто-то лежал. София мела пол, но недооценила сгнившие доски. Некоторые частицы должно быть упали сквозь щели вниз… Да, я права. На досках под дыркой валяются несколько ку­сочков сломанного хвороста и грязных веточек с листь­ями. Само по себе это ничего не значит, но среди них есть крошки хлеба. Такую крошку я видела у мыши в зубах. И еще есть кусочки, пока не украденной пищи, которые без мыши и обостренного подозрением зрения я бы никогда не заметила.

Никогда бы не подумала, что обрадуюсь необходимо­сти ждать Фрэнсис, пока она снимает фильм. Сейчас я слышала, что она разговаривает с Софией, предположительно с некоторым успехом, и много смеется. София, без сомнения, чувствовала себя в безопасности и немно­го отходила. В ограниченном пространстве жужжание камеры звучало громко. Я вспомнила о витке веревки рядом с мешками с зерном. Если у вас есть пленник, по-видимому, вы его свяжете. Нужно осмотреть верев­ку. Они все еще заняты камерой, и даже если бы спустились, я буду предупреждена заранее: они не могут видеть меня, пока не спустятся наполовину лестницы. Я нагнулась над веревкой.

Первое, что я увидела, это кровь.

Полагаю, я даже ждала этого. Но между рассудочны­ми ожиданиями и реакцией на действительный факт огромная разница. Думаю, меня спасла необходимость спешить и таиться. Каким-то образом удалось сохра­нить спокойствие и рассмотреть ее более тщательно.

Крови было очень мало. Только что-то вроде подтека, который может образоваться, когда человек со связан­ными запястьями пытается бороться. Легкие пятна по­являлись с промежутками на одной из веревок, возмож­но, когда веревкой обвязывали запястья. Почему-то я мяла в руках витки, стараясь найти концы веревки. Они не были потерты или порваны.

Я положила все на место и наткнулась взглядом на хозяйственную сумку Софии, которая стояла поблизо­сти. Даже без секундных угрызений совести я широко ее открыла и заглянула внутрь.

Немного вещей. Узелок выцветшей красно-зеленой скатерти, которую я видела у нее в доме, скомканная газета с жировыми пятнами и другая полоска скатерти, сильно испачканная и влажная. Я развернула скатерть. Ничего, кроме крошек. В газете тоже. Следы на ней, должно быть, оставлены жиром или маслом. Она прино­сила еду, завернутую в газету, а затем завязывала в скатерть. Другой кусок ткани, смятый складками. Вы­глядит так, словно его жевали… Все так, конечно. Едва ли мальчика оставили здесь просто связанным. Засуну­ли ему в рот кляп. Я бросила тряпку в сумку дрожащи­ми руками, затолкала следом за ней другие вещи и выпрямилась.

Тогда все так, как я и думала. Колин был здесь. И исчез. Неповрежденная веревка говорила о многом. Он не сбежал. Нет следов, что ее перепилили. Веревку развязали, аккуратно смотали, очевидно, это сделала София, когда убирала кляп, ложе и следы пищи.

Но если Колин жив… Мой мозг работал почти вхоло­стую, но болезненно настойчиво. Если Колин все еще у них, живой, тогда, конечно, он был бы связан? Если веревка здесь, сброшенная, разве это не значит, что его отпустили добровольно, и что сейчас он ищет Марка?

Я бессознательно уставилась на груду вещей у стены. Вдруг мои глаза судорожно заметили почти с физиче­ской болью вещь, на которую пристально смотрели, но не видели. Возле веревки. Лопата. Как только я увидела ее, уже больше ничего не могла видеть. Старая лопата с сильно износившейся ручкой, но штык сияет. Видно, что ею недавно пользовались, поэтому он выглядит, как новый. На нем все еще земля. Часть ее высохла и осыпалась и лежит маленькими комочками на полу. Лопатой пользовались очень недавно и копали глубоко. Копали не сухую пыльную почву, а глубокую влажную, которая прилипает…

Затем я закрыла глаза, чтобы не смотреть на нее, стараясь избавиться от образа, который у меня мыслен­но вырисовывался. Кто-то копал. Хорошо. Это назначе­ние лопаты, не так ли? Поля нужно возделывать, правда же? Это ничего не значит. Любой мог пользоваться ею для очень многих целей. Должно быть, София выкапы­вала овощи, или Джозеф, или Стратос…

И сейчас картина, несущественная, не запомнившая­ся до этого момента, полностью вырисовалась – вче­рашние спокойные поля. Пастушок. Одинокий мужчина копает за плантацией сахарного тростника, за мель­ницей. Это широкоплечий мужчина с красным платком вокруг шеи. Он меня не заметил, и я тоже. Но сейчас, в мыслях, я отчетливо видела его. Спустя какое-то время он закончил работу и спустился к дому Софии, чтобы сказать ей, что работа закончена, и она может идти к мельнице, чтобы убираться. И мы встретились.

С трудом я выбралась на воздух. На ирисах сверкало бриллиантовое солнце, и зеленовато-желтая бабочка что-то искала в пурпурных лепестках. Моя ладонь так тесно прижалась к губам, что зубы причинили мне боль. «Придется сказать Марку», – сказала я себе искусан­ными губами.

Глава 13

Ah!if you see thepurple shoon,

The haselcrooks, the lad's brown hair,

The goat-skin wrpped about his arm,

Fellhim that 1 am waiting…

Wilde: Endymion

«Никола, Ники, дорогая, что это?» – «Все в порядке. Подожди минутку, и все».

«Я знала, что было что-то. Послушай, можно здесь посидеть. Не спеши». Мы достигли храма над лимонной рощей. Поля исчезли. Ветряная мельница превратилась в белое сверкание между деревьев. Не помню, как я туда добралась: как-то я? должно быть, вежливо, оставила Софию, как-то подождала, пока они обменивались с Фрэнсис прощальными вежливыми словами, как-то сле­по направилась между деревьями, остановилась у храма и молча уставилась на кузину. «Вот, – сказала она, – закури».

Резкий запах спички что-то напомнил, смешался с запахом вербены и лаванды. Я дотронулась до багровых цветов, сорвала их грубо и бросила сорванные головки. Но запах стал еще резче на ладони. Я вытерла руку о юбку и заговорила, глядя в землю. «Они убили Колина. Ты права. И закопали… возле мельницы».

Тишина. Несколько муравьев сновали и исследовали упавшие цветы. «Но, – голос ее был отсутствующим, – откуда ты знаешь? Видела что-то? – Я кивнула. – Понимаю. Мельница. Да, а почему нет? Ну, расскажи».

Когда я закончила, она долго молчала и курила. Резко тряхнула головой, словно смахивая жалящее на­секомое. «Эта милая женщина? Не могу поверить. Это чудовищно».

«Ты не видела, как Марк лежал в грязи с раной от пули. Это правда, Колин мертв. И сейчас придется сказать об этом Марку. Можно призвать полицию, толь­ко теперь слишком поздно. – Я с волнением поверну­лась к ней. – Ты говоришь, догадывалась, что что-то случилось? Ты имеешь в виду, что по мне было заметно? София могла понять, что я что-то знаю?»

«Не думаю. Я сама не была уверена, хотя довольно хорошо тебя знаю. Ну а если и догадалась, то что? Она не может знать, что на тебя вдруг нашло. И ничего не бросалось в глаза, если только нарочно не присматри­ваться».

«Все дело в мыши. Если бы не мышь с остатками хлеба, я бы никогда ничего не обнаружила. Я задума­лась о хворосте, но мне и не пришло бы в голову охотиться за крошками или смотреть на веревку».

«Ну, София мыши не видела, поэтому ей это бы не пришло в голову. Не беспокойся. Она вполне довольна результатами уборки, и мы с тобой все еще вне всяких подозрений».

Муравьи бессмысленно ползали между цветов лаван­ды.

«Фрэнсис, мне придется все рассказать Марку»

«Да, знаю».

«Ты согласна, что следует это сделать?»

«Дорогая, боюсь, что придется».

«Тогда… я права? Ты думаешь, именно это и случи­лось?»

«Что Колин мертв? Боюсь, очень похоже. В любом случае, Марк должен все узнать. На этой стадии он уже не может справиться сам. Сейчас собираешься?»

«Чем скорее покончу с этим, тем лучше. А ты?»

«Лучше тебе сделать это самостоятельно, и в любом случае мне следует остаться здесь и прикрыть тебя в случае, если поздно вернешься. Буду здесь болтаться, снимать фильм и так далее? и вернусь к чаю, как и планировалось. Скажу, что ты ушла дальше, чем я хотела, но будешь придерживаться тропинок и вер­нешься засветло. – Она тревожноулыбнулась. – Будь осторожна и постарайся вернуться вовремя. Совсем не уверена, что смогу быть убедительной, если ты решишь провести там еще одну ночь!»

«Не нужно об этом беспокоиться. Я буду там даже менее желанна, чем в прошлую ночь. – Я не хотела говорить так горько, быстро поднялась и прозаически добавила: – Ну, чем быстрее, тем лучше. Как насчет того, чтобы разделить припасы?»

Мой план, если только это можно назвать планом, был сравнительно прост. После набега в деревню вчера ночью Марк и Лэмбис, скорее всего, вернулись в пастушью хижину на остальную часть ночи, чем предпри­няли долгую прогулку к своему каяку. Но, судя по крови в сарае Софии, Марк, возможно, и не смог преодолеть трудный подъем к избушке. Тогда они спрятались до утра ближе к деревне, и вполне возможно, что Марку, если сильно кровоточит рана, придется прятаться там сегодня. Как бы там ни было, мне казалось, что нужно найти прямую тропинку к разрушенной церкви, на которой было совершено первое убийство, и следовать по ней вдоль склона. Это разумный маршрут для тури­ста, он приведет туда, где Марку и Лэмбису наверняка придется идти. Кроме того, там меня будет видно изда­лека откуда угодно. Я вспомнила, как ясно критянин вчера выделялся на фоне кипарисов рядом с тропинкой. Если остановиться там, а Марк и Лэмбис где-то наверху, они наверняка увидят меня, и я смогу показать, что у меня есть новости. Я обещала, что вмешаюсь снова, только если у меня будет важная новость. Поэтому они дадут знак, чтобы я поняла, где они. И после этого я проберусь к ним как можно осторожнее. Если сверху не будет сигнала, тогда придется решить, подыматься ли вверх и искать их на выступе и в хижине, или проби­раться по тропинке и пытаться найти каяк. Все это неопределенно, но безо всякой информации, это самое лучшее, что можно сделать.

Что касается убийцы, которого я теперь решительно отождествляла с Джозефом, я основательно о нем поду­мала, и решила, что мало рискую. Если я его встречу на тропинке, у меня много оправданий, включая и личный совет Стратоса посетить византийскую церковь. Только обменявшись сигналами с Марком, придется быть осто­рожной, но тогда Марк и Лэмбис защитят меня. Стран­но, но эта мысль не раздражала меня, как вчера. Я не могла думать ни о чем, кроме момента, когда освобожусь от ужасного груза новостей и ответственности за буду­щие поступки.

От храма, где я оставила Фрэнсис, маленькая тропин­ка ведет сквозь лимонные деревья до открытого места. Похоже, тропинкой часто пользовались деревенские стада, поэтому мне пришла в голову мысль, что она соединится со старой горной дорогой к церкви и древней гавани.

Оказалось, что это именно так. Очень скоро узкая дорожка привела меня на верх голой растрескавшейся скалы, где кто-то пытался выстроить стену, и соедини­лась с более широкой, но ничуть не более гладкой тропой вдоль склона.

Жарко. Почти нет деревьев, только хилые тополя с белыми, как кости, ветками. В трещинах растет чертопо­лох, и везде над сухой пылью танцуют маленькие желтые цветочки на тоненьких, как нитка, стебельках, ветер мота­ет их в двух дюймах над землей. Это очаровательные маленькие цветочки, миллион золотых пылинок в пучке лучей, но я тащилась по ним, почти не видя их. Радость ушла: в моем мире осталась только каменистая тропа и работа, которую она заставила меня проделывать. Я брела по жаре, уже уставшая. Нет никого, кто плелся бы тяже­лее, чем тот, кто неохотно несет плохую весть.

Тропа не все время поднималась. Иногда она вдруг взметалась вверх так, что приходилось карабкаться по чему-то вроде высохшего русла. Оттуда я попадала на голую горячую скалу, которая пролегала с однообразной относительной легкостью вдоль склона горы. В другое время она вела с приводящим в ярость отсутствием логики круто вниз сквозь клубы пыли по камням и чертополоху, а дикие смоковницы ласкал южный ветер. Иногда тропа пересекала ущелья или взгорки, заросшие колючками. Она всегда была открыта для обзора с вы­соких холмов, скрывающих пастушью избушку. Но ви­дела ли я выступ, на котором находился Марк, мог ли он видеть меня, если все еще был там, я не знала. Я наблюдала за окрестностями и упорно пробиралась впе­ред. Меня наверняка можно будет увидеть, когда я достигну кипарисовой рощи.

С любопытным противоречивым чувством облегчения и страха я наконец увидела на фоне длинного открытого выступа горы темные кипарисы. На полпути к ним, как шрам, окаймленный верхушками зеленых деревьев, уз­кое ущелье проходит параллельно высокому обрыву, по которому я рискнула пройти в первый день. Рядом с ним, в пустом дупле оливкового дерева, Лэмбис прятал вчера провизию.

На краю ущелья, где тропинка круто поворачивает вниз к воде, я остановилась. В этом месте ручей расши­рялся в мелкое озеро, где кто-то положил камни для перехода. Ниже русло ручья расширяется, вода льется от озерца к озерцу среди зарослей кустарника, но ввер­ху, там, куда нужно идти, извивается глубокое ущелье. В нем много деревьев, верхушки которых видны издале­ка. Это самые густые заросли, куда я попала со времени расставания с Фрэнсис в лимонной роще. Хотя рассудок подсказывал, что незачем прятаться, я обрадовалась и заспешила вниз к озерцу, в тень, с мыслью, что если отдыхать, то именно здесь.

У озерца тропинка расширяется с обеих сторон. Грязь утоптали стада, которые из года в год, возможно, еще со времен Миноса, спускались сюда попить по пути к горным пастбищам. Недавно тоже прошло стадо. Некру­той противоположный берег все еще в следах грязи, где прошли овцы, разбрызгивая воду над утоптанной гли­ной. Грязные отпечатки сандалий пастуха. Он подскользнулся в глине так, что носки и каблуки смазались, но оттиск веревочной подошвы отчетлив, как фотография.

Подошва из веревки. Я балансировала на последнем камне в поисках сухого места, на которое можно насту­пить, когда важность этого поразила меня, и… я засты­ла на одной ноге, как плохое подражание Эросу на Пикадилли, и ступила прямо в воду. Но я была слишком поражена, чтобы обращать внимание на такую ерунду. Просто выбралась из ручья, тщательно стараясь не ос­тавлять отпечатков в грязи, стояла, встряхивая промок­шие ноги, и размышляла.

Вполне возможно, что, как я и думала раньше, это отпечаток ног пастуха. Тогда у него такой же размер ноги, как у Марка. Это маловероятно. Большинство сельских жителей Греции носят полотняные тапочки с резиновой подошвой или дешевые парусиновые туфли со шнурками, тоже на резиновой подошве. И многие мужчины (и некоторые женщины) носят ботинки, так как летом в высохших полях полно змей. Обувь с вере­вочными подошвами – редкость. Я пыталась купить именно такую для этого отпуска и в Афинах, и в Гераклионе, но безрезультатно. Итак, хотя мог это быть и пастух, скорее всего, здесь побывал Марк.

Эта мысль заставила меня остановиться и пересмот­реть планы.

Следы явно оставлены утром. Значит, что бы ни случилось ночью, у Марка достаточно сил, чтобы де­ржаться на ногах и уйти из деревни к каяку. Я кусала губы, размышляя. Неужели он… неужели он уже обна­ружил то, что я собираюсь сказать? Нашел ли он каким-то образом дорогу на мельницу, прежде чем София удалила следы ее обитателя? Я заставила себя одумать­ся. Невозможно выбраться из этой истории таким обра­зом. Все равно нужно найти его… Но вдруг оказалось, что можно все упростить, ибо были и другие следы… Еще один, намного слабее, чем первый, ясно вырисовы­вался. Затем еще, пыльный и неясный. И еще… Затем я потеряла их на сухой, каменистой земле берега.

Я застыла в растерянности, смотря пристально вокруг на горячую землю и горячий камень, где мириады оттисков маленьких раздвоенных копыт терялись в потревоженной пыли. Жара, которой в ущелье не мешает ветер, спускалась со свирепого неба, как из пылающей печи. Жарко и хочется пить. Я вернулась в тень, села у сумки и нагнулась к воде…

Четвертый след оказался просто красавцем. Отпеча­тался во влажной грязи под кустом, как раз у меня перед глазами. Но не на тропинке. Марк ушел вверх по ущелью сквозь заросли деревьев у воды. Он не проби­рался к каяку. Направился под прикрытием к избушке пастуха.

Я взмахом подняла сумку на плечо и нагнулась, чтобы пробираться за ним. Чтобы прятаться, здесь са­мое подходящее место. Узкую щель утоптанной земли под деревьями едва ли можно назвать тропинкой. Мо­жет, раньше только крысы по ней ходили, а потом появились случайные следы веревочных подошв. Де­ревья были веретенообразные, с узкими стволами и лег­кими листьями. Осины и белые тополя и какие-то мне неизвестные деревья с круглыми тонкими листьями пропускали свет пятнами мерцающей зелени. Между стволами буйно росли кусты, но, к счастью, они в большинстве своем были разновидностями жимолости и ломоноса. Там, где приходилось протискиваться, я заме­чала следы, которые Марк тоже оставил, пробираясь здесь. Старые бдительные глаза Аргуса, думала я торжествующе. Девушка Крузо собственной персоной. Не та­кой уж он молодец в этих делах. Марку пришлось бы допустить… И тут настроение резко упало до мрачной серости. Я тяжело побрела вперед.

Подъем становился круче, путь запутаннее. Следы исчезли, а если бы и нет, я бы их не увидела. Воздух на дне ущелья неподвижен, а легкое укрытие листьев пропускает слишком много солнечного света и жара. Я остановилась, чтобы еще попить, но вместо этого отвер­нулась от воды с внезапной решимостью, села в тени на сухой ствол поваленного дерева и открыла сумку. Жар­ко, устала и измучена угнетенным настроением. Если я погибну здесь, это никому не поможет. Если новость, которую я несу, вытряхнет из меня внутренности, то уж лучше привести их сначала в нормальное состояние. Я открыла бутылку «Короля Миноса» и, молча благослов­ляя Фрэнсис, которая заставила меня ее взять, присоса­лась к вину, как пиявка. После этого я почувствовала себя настолько лучше, что решила принести жертву богам и капнула несколько капель вина на землю, а затем энергично взялась за завтрак с чувством, похо­жим на аппетит. Фрэнсис отдала мне по крайней мере две трети щедрого угощения, приготовленного Тони в дорогу. С помощью «Короля Миноса» я съела пару свежих булочек с жареной бараниной, несколько олив из пергаментного мешочка и невкусное яблоко. На апельсин я глядеть уже не могла и опустила его обратно в сумку.

Легкий ветер шевельнул верхушки деревьев, солнеч­ные зайчики ослепительно побежали по воде, а по кам­ням заскользили тени. Пара бабочек, которые пили воду у края озерца, взлетели, как несомые ветром листья. Щегол, взметнув бриллиантовыми крыльями, быстро понесся над головой в высокие кусты на скале. Я лениво наблюдала за ним. Еще одно легкое движение, шевеле­ние чего-то светлого среди булыжников под нависаю­щей скалой, словно двинулся камень. Ягненок или овца лежит под жимолостью. Ветер шевелит шерсть, и она поднимается над камнями.

Я внимательно наблюдала. Снова ветер проносится над шерстью, поднимает ее, свет ловит ее концы. Мгно­вение она сияет у камня, как цветок. Значит, я не права. Это отпечатки ноги не Марка. Где-то поблизости овцы, и с ними, несомненно, пастух. Я начала быстро собирать остатки завтрака, думая в полном замешательстве, что лучше вернуться к первоначальному плану и направить­ся к кипарисовой роще. Устало поднялась, постояла, прислушиваясь. Ни звука, кроме плеска воды и слабого шелеста ветра в листьях и щебета щеглов где-то вне поля зрения…

Я шла вниз вдоль ручья, чтобы найти место, где легче выкарабкаться из ущелья, когда мне пришло в голову, что овца была странно спокойна и молчалива все время, пока я ела. Я оглянулась. Овца лежала по другую сторону ручья немного выше меня, наполовину под выступом. Должно быть, подскользнулась и упала оттуда, а пастух не заметил, и вполне возможно она мертва. Но если она просто попала спиной в западню или ее удерживают шипы, понадобится только несколько минут, чтобы осво­бодить ее. По крайней мере, нужно посмотреть.

Я шагнула через ручей и вскарабкалась к валунам.

Овца действительно была мертва. Умерла задолго до этого. С нее сняли шкуру, обработали, а теперь ее использовал как покрывало мальчик, который, свернув­шись, крепко спал под кустом в тени валунов. Изношен­ные голубые джинсы и грязная голубая рубашка, а шкура наброшена на одно плечо, как это делают грече­ские пастухи. Она закреплена куском потершейся ве­ревки. Это, а не Марк, была добыча, к которой я подкра­дывалась. Грязь на его ботинках с веревочными подо­швами едва просохла.

Шум моего приближения не побеспокоил его. Он спал глубоким сном. Муха села ему на щеку и поползла по глазу, а он и не шевельнулся. Глубокое и ровное дыхание. Было бы очень легко отползти и не разбудить его. Но я не пыталась этого сделать. Такой сон я уже видела раньше, совсем недавно… Эту почти яростную концент­рацию отдыха. И видела, как такие же ресницы опуска­ются во сне на смуглые щеки. И волосы знакомые.

Густые ресницы поднялись, мальчик в упор посмот­рел на меня. Голубые глаза. Тревога. Любой испугается, если проснется, а рядом стоит незнакомец. Напряжение во взгляде ослабело, он заметил, что я безобидна. Я откашлялась, и мне удалось хрипло произнести: «Хайре». Это сельское приветствие, и если литературно ска­зать, оно означает «Радуйся».

С минуту он смотрел на меня, моргая, затем ответил общепринятым приветствием: «Кали мера». Голос про­звучал глухо и неразборчиво. Затем он протер глаза суставами пальцев и рывком сел. Я подумала, что он двигается с трудом.

Я облизала губы и нерешительно произнесла: 'Ты из Агиос Георгиос?" Я все еще говорила по-гречески.

Он устало рассматривал меня, как застенчивое живо­тное. Отрицание еле слышно. Неясное бормотанье. Быстро стал на одно колено и пощупал под кустом, куда положил свой пастуший посох. Это было подлинное изделие, шиш­коватое, из смоковницы, отполированное многолетним употреблением. Потрясенная моментальным сомнением, я отрывисто сказала: « Пожалуйста… не уходи. Я бы хотела поговорить с тобой… пожалуйста…»

Тело мальчика напряглось, но только на секунду. Затем он вытащил посох и попытался встать на ноги. Обратил на меня взгляд полнейшей и непробиваемой тупости, которую иногда видишь в крестьянах. Это обычно бывает, когда они торгуются о цене на товар, за который запросили чрезмерную цену. «Не понимаю, до свидания», – сказал он по-гречески и прыгнул к берегу ручья. Вокруг запястья – грубая повязка из полотна с красно-зеленым рисунком.

«Колин», – сказала я потрясенно.

Резко остановился. Медленно, словно ожидая удара, повернулся. Его лицо меня напугало. Оно все еще вы­глядело глупым, и теперь я видела, что это действитель­но так. Отсутствующий взгляд человека, бесчувственно­го к наказаниям, кто уже давно перестал спрашивать, за что его наказывают. Я приступила прямо к делу и перешла на английский. «Марк жив. У него было толь­ко ранение в мышцы, и когда я видела его в последний раз, с ним было все в порядке. Это было вчера. Сейчас я ищу его, я… его друг. И, думаю, я знаю, где он, если ты не будешь против пойти со мной?»

Не понадобились слова, его лицо сказало мне все, что я хотела знать. Я быстро села на булыжник, посмотрела в сторону и нагнулась за носовым платком, чтобы высморкаться.

Глава 14

«Wonder of time» quath she, «this is my spite,

That, thoubeingdead, the day should yetbetight.»

Shakespear: Venus and Adonis

«Ты сейчас себя лучше чувствуешь?» – спросила я немного позже. Я заставила его сесть у ручья, выпить немного вина и съесть оставшуюся пищу. Пока он ел и пил, я рассказала все об истории Марка и своей роли в ней, но не задавала вопросов. Он говорил очень мало, но ел, как молодой волк. В плену его кормили, но он не мог много есть. Больше он ничего не сообщил, но как только узнал о Марке, изменился просто замечатель­но, выглядел совсем другим. Из глаз исчезла побитость, и к тому времени, как он выпил половину вина, они да­же засверкали, а щеки зарделись. «А теперь, – сказала я, когда он последний раз отпил из бутылки, закрыл ее пробкой и поместил среди клочков газеты (это все, что осталось от моего завтрака), – твоя очередь говорить. Только позволь спрятать весь этот мусор, и сможешь рас­сказывать на ходу. Ты был в мельнице?»

«Был, связанный, как цыпленок, и брошенный на кучу хлама, – сказал с жаром Колин. – Имей в виду, я и не догадывался, где я, когда меня в первый раз туда отве­ли. Было темно. Я, пока не ушел оттуда, не знал ничего, мне только казалось, что я в круглой башне. Все время были закрыты ставни, думаю, чтобы я их не увидел. Что ты делаешь?»

«Оставляю крошки для мышей».

«Крошки для мышей?»

Я засмеялась. «Ты бы удивился, если бы узнал, как много сделали мыши сегодня для нас. Неважно, не обращай внимания. Как ты спасся? Нет, подожди, пойдем. Сможешь рассказать все по пути. И начинай с самого начала, когда в Марка выстрелили, и банда бросилась на тебя».

«Хорошо». Он с энтузиазмом вскочил. Очень похож на брата. Конечно, тоньше, нежнее и более угловат, но подрастет и будет таким же. Волосы, глаза и наклон бровей такие же, как у Марка, ну чуть-чуть отличаются. «Как пойдем?» – живо спросил он.

«Сначала вниз по ущелью. Совсем близко кипарисы, которые видны отовсюду. Я пойду туда. Если он и Лэмбис где-то поблизости, то наблюдают, и наверняка подадут сигнал. Тогда мы пойдем прямо к ним, через ущелье. Если нет, пойдем к каяку».

«Если он все еще там».

Эта мысль меня тоже беспокоила, но я не собиралась подпускать ее. «Должен быть. Они знали, что, если ты освободишься, то направишься прямо к нему. Куда еще? Даже если они его снова переместили, можно поклясться, что они продолжают тебя искать».

«Надо полагать. Если ты собираешься пойти на от­крытое место, чтобы подать сигнал, мне лучше остаться здесь?»

«Да, конечно. И каким бы путем мы не пошли, будем оставаться в укрытии. Во всяком случае, слава Богу, одна из проблем ушла – ты знаешь дорогу от старой церкви к каяку. Пойдем».

«Но тем не менее, как ты меня нашла?» – спросил Колин, карабкаясь за мной через ручей и вниз по узкой тропинке в ущелье.

«Шла по твоим следам».

«Что?»

«Ты слышал. Это одна из вещей, которые нам нужно обдумать, прежде чем пойдем. Ты оставил очень ясные следы на камнях для перехода. Сотри их, пока я схожу к кипарисовой роще».

«Ну, а как ты узнала, что это мои следы?»

«А я не узнала. Думала, что это следы Марка. У вас одинаковые туфли».

«Помилуй, Никола, у него девятый номер!»

«Ну… Ты поскользнулся в грязи, носок и каблук сделались неясными, поэтому следы казались длиннее. Если бы они не напоминали ботинки Марка, я бы никогда их не заметила. Он… в то время я думала о нем. Все равно, лучше их стереть».

«Черт возьми… – Голос Колина, уличенного в неуме­лости, зазвучал растерянно. – Я совсем не подумал о следах. Было темно, меня хорошо скрывали кусты…»

«Тебе и без того было о чем думать. Мы добрались. Вот, видишь? Теперь пойду наверх, и если никого не найду, подам сигнал отбоя, и сможешь заняться следа­ми, а я выйду вон там и буду ждать сигналов. – Я посмотрела на него с неуверенностью. В тени деревьев он выглядел копией брата. – Ты… ты будешь здесь, когда я вернусь?»

«Даю голову на отсечение, буду, – сказал Колин. – Но послушай…»

«Что?»

«Послушай, мне не нравится, что ты туда идешь, возможно, это небезопасно. Разве мы не можем приду­мать другого способа?»

«Я-то в полной безопасности, даже если стукнусь головой о Джозефа, а тебе надо держаться в стороне, – сказала я твердо. – Ты очень похож на брата, правда?»

«Это мне наказание за грехи», – сказал Колин и ухмыльнулся.

Он остался ждать в пестрой тени, а я полезла к краю ущелья. Осмотрелась. Ландшафт пустынный, как в пер­вые четыре дня творения. Я подала Колину знак, что все нормально, и проворно отправилась к кипарисовой роще. Тропинка гладкая, солнце яркое, небо восхитительно си­яет голубизной. Под ногами, как драгоценности в пыли, танцуют крошечные желтые цветочки. Щеглы мелькают и щебечут над кустами лаванды, а веснушчатая змея, которая переползала тропинку, так прекрасна…

В действительности все было точно так, как час на­зад, если не считать того, что я стала счастливой и почти бежала по скалам к темной, неподвижной тени рощи.

Как бы мне быстро привлечь внимание мужчин? Впрочем, нет причин, по которым я не могу просто зашуметь. Например, запеть. Ну, а почему бы и нет?

Запела. Голос мой весело подхватило эхо в горах, а затем его поглотили и заглушили кипарисы. Вспоми­ная, как звук распространялся на этом самом склоне горы вчера, я была уверена, что меня немедленно ясно услышит сверху любой, кто есть поблизости. Я выбрала позицию перед самыми густыми зарослями и останови­лась, словно желая осмотреться. Наклонила голову, прикрыла глаза и пристально посмотрела вдоль ущелья.

Даже зная место так хорошо, как я, понадобилось время, чтобы сориентироваться. От ущелья пришлось направить взгляд к скале, где ручей Наяды… да, там глухое место… оно выглядит чрезвычайно маленьким… где должен быть покрытый цветами луг. Хижина пасту­хов должна быть в углу, вне видимости. А выступ… С выступом возникли сложности. Можно было предполо­жить, что он находится в полудюжине мест. Но общее направление я определила и наблюдала терпеливо и тщательно минут шесть.

Ничто не колыхнулось. Никакого движения и мель­кания, никакой внезапной вспышки стекла или метал­ла. Ничего. Проверка совсем неудовлетворительная, но ничего другого не придумаешь. Я потратила еще мину­ты две, затем повернулась, чтобы поспешить обратно. Страх был даже больше, чем желание найти Марка – неразумный, возможно, но тем не менее сильный страх, что Колин каким-нибудь загадочным способом снова исчез, пока меня не было. Но нет, на месте, сидит под кустом. Нетерпеливо поднялся мне навстречу.

Я покачала головой. «Никаких признаков. Честно, я их и не ожидала. Они должны были уйти к каяку. Поэтому последуем за ними и поторопимся, мне нужно вернуться».

«Послушай, ты не должна утомлять себя и идти со мной. Я могу сам справиться», – сказал брат Марка.

«Это скорее всего, но я пойду с тобой. Во-первых, у меня есть много чего сказать Марку. Во-вторых, даже Джозеф, возможно, подумает дважды, прежде чем выстрелить в тебя у меня на глазах».

«Ну, – сказал Колин, – разреши идти впереди. Я могу немного расчищать посохом дорогу. И дай сумку. Мне не следует разрешать тебе нести ее».

«Спасибо». Я смиренно согласилась и последовала за ним вверх по тропинке между деревьями. Он шел очень быстро, каждую минуту все больше приходил в себя и, очевидно, все, чего хотел сейчас, – найти брата как можно быстрее и стряхнуть пыль Крита с веревочных подошв. Я его не винила.

«Зачем ты пела?» – спросил он через плечо.

«Сигнал подавала. А пела что? Я даже не могу вспом­нить, что пела».

«Люби меня нежно».

«Да? О, да, полагаю, я это пела».

«Не удивительно, что Марк не откликнулся», – ска­зал он, смеясь.

Такой грубости я не ожидала, слишком он молод. Я почувствовала, что покраснела. «А что ты имеешь в виду?»

«Он очень прямолинеен, прямоуголен, почти куб. Ему такая и музыка нужна, какой-нибудь концерт для трех пивных стаканов и фагота. Чарли такая же, но что касается ее, это Королевская Академия драматического искусства виновата. Чарли – это моя сестра Шарлотта. Джулия и я любим поп, она младше меня. Ну а у Анны слуха нет».

«О, понимаю».

«А ты немного старомодна, а?»

«Возможно. Но послушай, я умираю услышать, что с тобой случилось. Допустим, ты расскажешь, и мы сое­диним наши истории, прежде чем найдем Марка». И пока мы преодолевали ущелье, он, задыхаясь, рассказал отрывками обо всем.

Когда Марк раненый упал на обочину, Колин побе­жал к нему, но его сразу же оттащили Стратос и Джо­зеф. Он дрался. Его ударили в висок, он упал и потерял сознание, но только на несколько минут. Когда он пришел в себя, его утихомирили тем, что грубо связали, в рот засунули кляп и понесли вниз по склону горы. И он не мог сказать, в каком направлении. Он держался так безвольно и тихо, как мог, в смутной надежде, что они решат, что он умер, и бросят, или расслабятся и дадут ему шанс уйти.

Это был долгий путь и трудный. Совсем стемнело, поэтому похитители тратили все силы на переход. Боль­шую часть разговоров они вели на греческом, Колин только понял, что они очень не соглашаются в чем-то. «Не могу быть абсолютно уверен, что все точно по­мню, – сказал он, – плохо соображал из-за удара по голове, и очень боялся, что в любую минуту они могут убить меня… и кроме того, почти рехнулся из-за Мар­ка… Я думал, что он либо мертв, либо лежит где-либо, истекая кровью, и умирает. Но они говорили и по-анг­лийски… когда какие-то Стратос и Тони вступали в разговор… но я плохо помню».

«Любым путем постарайся вспомнить. Это важно».

«Я старался. Нечего было делать три дня, кроме как думать. Но это скорее впечатления, чем воспоминания, если понимаешь, что я имею в виду. Тони был в страшной ярости, что они стреляли в Марка и захватили меня. Мы бы никогда не выследили их, сказал он, мы не рассмотрели их хорошенько. И, в любом случае, они дали бы друг другу алиби, но захватывать мальчика подобным образом – это глупо!»

«Ну, – сказала я, – это так. Я все еще не знаю, почему они это сделали».

«София, – сказал просто Колин. – Мне рассекли голову, из меня хлестала кровь, как из поросенка. Она подумала, что если меня оставить, я истеку кровью, и она так разнервничалась и вышла из себя, что они уступили и потащили меня. А еще Тони сказал, что они могут выйти сухими из воды с этой стрельбой в Марка, объяснят это несчастным случаем. Но если нас обоих найдут мертвыми или тяжело ранеными, поднимется переполох на всю округу и это разоблачит „убийство Александрова“ и приведет к ним и лондонским делам».

«Лондонские дела?» – спросила я быстро.

«Думаю, он это сказал. Но не уверен».

«Может быть. И мужчину, которого убили, звали, значит, Александрос… Определенно, похоже, что он знаком со Стратосом и Тони со времен их жизни в Лондоне, так? Интересно, это грек или англичанин? Он говорил с Тони на английском, но Тони плохо говорит по-гречески…»

«Несомненно, он грек, если его имя… А, понял, ты имеешь в виду, что они называли его имя, как это сказать? Называли его имя на греческий манер?»

«Да, элленизировали. Но неважно. Если ты правиль­но слышал, он убит за что-то, что случилось в Лондоне. Тони говорил, что этот город вреден для здоровья… не мне, он только шутил. Он говорил детям, но меня это поразило. Ну, вернемся к ночи в субботу, что же они собирались сделать с тобой?»

«Честно, думаю, они были в такой панике из-за всего происшедшего, что хотели избавиться от меня как мож­но быстрее. Я понял, что Стратос и Тони очень злы на Джозефа за то, что он потерял голову и выстрелил в Марка, и что Джозеф за то, чтобы меня тоже убить, но Стратос сомневается, а Тони и София категорически против. В конце концов они вроде сдались и связали меня. Решили сначала уйти и подумать. Тони был цели­ком за то, чтобы меня запереть… и сразу уйти. Я это все хорошо помню, потому что молил Бога, чтобы он не ушел. С ним, англичанином, у меня было больше шан­сов поговорить, чем с другими. И он действительно в этом не участвовал».

«Ты имеешь в виду, что Тони хотел сбежать от них один?»

«Да. Он сказал: „Как только вы застрелили туриста, вы себя, можно считать, посадили, что бы вы ни сделали с мальчиком. Я не имею к этому никакого отношения, и к Алексу тоже, и вы знаете, что это правда. Выхожу из этого. Завязываю, немедленно и здесь, и не притво­ряйся, что не рад, что видишь меня в последний раз, Стратос, дорогой“. Вот так он говорил, каким-то глупым голосом, я не совсем его могу описать».

«Не беспокойся. Я слышала его голос. А что сказал Стратос?»

«Он сказал: „Тебе от них какая польза, они еще горя­чие. Ты еще не можешь от них избавиться“. Тони ответил: „Знаю. Можешь довериться мне. Я буду осторожен“. И Стратос непристойно расхохотался и сказал: „Я поверю тебе так же, как я…“» Колин внезапно замолчал.

«Да?»

«Это только выражение, – сказал Колин. – Вульгар­ное выражение, я не совсем его помню. Оно значит, что он ему не поверил бы, знаешь».

«А… Ну, продолжай». Ущелье расширялось, мы взби­рались вверх. Сейчас уже мы могли идти рядом.

«Затем Стратос сказал, что Тони некуда идти. У него нет денег. Тони сказал: „Для начала, можешь дать мне немного“. Стратос ответил: „Шантаж?“ „Ну, я мог бы многое сказать, не так ли? И я ничего преступного не сделал. Существует такое понятие, как свидетель обви­нения“, – заявил Тони».

«У него есть характер, – сказала я почти восхищен­но. – Забавно заявлять такое старому Стратосу, когда за спиной двое убитых и мальчик истекает кровью на твоих руках».

Колин ухмыльнулся. «Ну, я тоже был в восторге, хотя и не такая уж это зацепка. Я думал, что Стратос заве­дется, но он, должно быть, знал, что Тони несерьезно это говорил. Он просто не ответил, а затем Тони глупо засмеялся, как он это умеет, и сказал: „Дорогой маль­чик, мы собирались как-то разойтись в разные стороны, поэтому давай выпутаемся из этой дряни и будем счи­тать это тем самым днем. Где они?“ Стратос сказал: „Когда решу, что пришло время расходиться, скажу. И не так уж ты и свят, между прочим. А как Алекс?“ Тони сказал: „Ты имеешь в виду, в другой раз? Я только помогал. Это никак со мной не связано“. А Стратос снова рассмеялся. „С тобой никогда ничего не связано. Ты бы хотел стоять поблизости, как червовая дама, с чистыми руками, да? Ну, ты их очень скоро запачка­ешь. Мы еще не похоронили два трупа. Поэтому побере­ги дыхание“. Тони только засмеялся: „Бедные мои ла­почки. Я приготовлю для вас кофе и бутерброды, когда вернетесь с кладбища“. Затем, – сказал Колин, – мы добрались до мельницы. Я только понял, что это какое-то сооружение, потому что слышал, как скрипнула дверь, и затем они понесли меня вверх по лестнице. Меня немыслимо трясло».

«Должно быть, трудно нести тело по узкой спираль­ной лестнице».

«Это ужасно для тела, – сказал весело Колин. – Они где-то достали веревку и крепко меня связали. К этому времени Тони ушел. Я слышал, как он бросил им на ходу: „Я сказал, чтобы вы на меня не рассчитывали. Я к тому не имел отношения. И также не буду иметь отношения и к этому. Если вы его тронете, то вы еще больше дураки, чем я думал!“ И ушел. После этого начался жуткий скандал. Женщина вопила, и кто-то ей заткнул рот рукой. Конечно, было темно. Они были с фонарями, но далеко сзади, так, что я их не видел. Когда София настояла на том, чтобы перевязать мне голову, она покрывало натянула так, что я видел только глаза. Вымыла мое лицо и положила что-то на рану. Кровь остановилась. Затем вынула у меня изо рта этот гнус­ный кляп, дала попить и заставила их засунуть мне кляп поменьше. Она все время плакала и старалась быть доброй. Мужчины спорили шепотом по-гречески. В кон­це Стратос обратился ко мне по-английски: „Тебя оста­вят здесь, и мы тебе не причиним вреда. Ты не можешь спастись, даже если сбросишь веревки. За дверью сле­дят, и тебя застрелят“. У меня было чувство, что это обман, но я не очень желал показывать вид, что не верю, во всяком случае, именно тогда. А позже я попробовал освободиться, но не мог. – Он помолчал. – Это все. В конце концов они ушли».

«Если бы я только знала. Я проходила мимо мельни­цы дважды, когда ты был в ней».

«Правда? Полагаю, – сказал мудро Колин, – что, если бы была только одна мельница, ты бы сразу дога­далась, но когда их несколько дюжин, все вертят крыль­ями и бросаются в глаза, на них никто и не обратит внимания. Если ты понимаешь, что я имею в виду».

«О, да. Похищенное письмо».

«Похищенное что?»

«Рассказ По. Классический пример того, как прятать что-то. Продолжай. Что случилось на следующий день?»

«София пришла очень рано и принесла еду. Ей при­шлось освободить мне руки и вынуть кляп, поэтому я расспрашивал у нее о Марке и просил отпустить меня. Конечно, она понимала, но только качала головой, пря­тала глаза в накидку и показывала на горы. Я как-то понял, что мужчины ушли в горы искать его при днев­ном свете».

«Во всяком случае, Джозеф это делал».

«Да, и обнаружил, что он исчез. Но мне нельзя было этого знать. Тем хуже. Запомни, у меня была хорошая мысль, что, как только они убедятся, что Марк мертв, мне предстоит прыжок в никуда. Но я не мог ничего выяснить у Софии, когда она снова пришла. Она совсем не разговаривала. Ее глаза только выглядели испуган­ными и пришибленными. Затем вчера утром я узнал, что они решили убить меня. Уверен, что так. Это меня убедило, что Марк мертв».

С таким же выражением он мог бы обсуждать погоду. В момент счастья и надежды страшное прошлое вывет­рилось у него из головы. Несмотря на всю крутую независимость, совсем ведь еще ребенок.

Он продолжал: «Я не продумал всего в то время, но, оглядываясь назад, вижу ясно, что случилось. Они сами страшно беспокоились, куда делся Марк. Джозеф два дня тщательно обыскивал горы и не нашел никаких следов. И, конечно, в Агиос Георгиос тоже ничего не случилось. Поэтому они посчитали, что Марк мертв. Не думаю, что Джозеф думал дважды о том, чтобы убить меня, но я ждал, что София причинит беспокойство Стратосу, и Тони будет против этого, конечно, если вспомнит. Он мог ведь закрыть глаза и предоставить им заниматься чем угодно».

«Возможно. Думаю, ты прав. Я не вижу, как они могли отпустить тебя. Фрэнсис предположила, что они убили тебя. Что случилось?»

«Вчера еду принес Джозеф, а не София. По лестнице застучали мужские ботинки, и мне удалось перевер­нуться и взглянуть сквозь щель в полу. Он был в одежде критянина с ножом за поясом, ружьем в одной руке, а едой для меня в другой. Он остановился, приставил ружье к стене и… помнишь эти квадратные коробки?»

«Да».

«Он вынул из кармана автомат и спрятал за одной из коробок».

«Автомат? Ты имеешь в виду автоматический писто­лет?»

«Да, думаю, это так называется. Во всяком случае, вот эту штуку». Он засунул руку под одежду из овечьей шкуры и достал огромный пистолет. Раскачивая его на руке, он помолчал, улыбаясь, как маленький мальчик, пойманный за запрещенной игрой с огнем.

«Колин!»

«Думаю, это пистолет Алекса. Жаль, что он первым не выстрелил. Тяжелый, правда?» Он любезно протянул его мне.

«Я бы не притронулась к нему, даже если бы ты мне заплатил. Он заряжен?»

«Нет, я вынул патроны, но они у меня. Видишь?»

«Кажется, ты знаешь, как с ним обращаться?» – сказала я, успокоившись.

«Не совсем, но в училище мы занимаемся всякой ерундой с винтовками, а об остальном можно догадать­ся. Конечно, это не винтовка, но с ним как-то чувству­ешь себя лучше, правда?»

«Ради Бога!» – я уставилась на способного ребенка с неожиданным чувством некоторого раздражения. Все спасение проходит неправильно. Теперь мне казалось, что не я спасаю Колина, а он меня конвоирует к Марку. Несомненно, Лэмбису велят немедленно проводить меня домой…

«В самом деле, – правдиво сказал Колин, – я его боюсь. – Он отложил пистолет. – Послушай, не слиш­ком ли далеко мы забрались? Здесь совсем открыто».

Мы приближались к началу ущелья. Немного дальше из нагромождения скал и деревьев под верхней грядой вытекает ручей. Я узнала старую корявую смоковницу, где Лэмбис прятал еду. «Да, здесь мы оставим укрытие. Для начала, позволь опять вылезти вперед, на случай, если поблизости есть кто-то».

«Хорошо. Но не возражаешь, если сначала мы отдох­нем, хотя бы минутку? Здесь есть подходящее место, чтобы посидеть».

Он вскарабкался немного вверх по южной части овра­га, где была плоская почва, и лег на солнце, а я села рядом. "Заканчивай свой рассказ, « – сказала я.

«Где я остановился? А, Джозеф прятал пистолет. Ну, он поднял ружье и пошел по лестнице. Я пытался есть, он сидел возле меня с ружьем на коленях и наблюдал. Отвратительно».

«Представляю».

«Я пытался припомнить греческие слова, но я их почти не знаю. – Он улыбнулся. – Ты слышала мой полный запас слов, когда разбудила».

«Ты совершил чудеса. Если бы я не знала, я бы подумала, что ты бестолковый и слегка мрачный. Где ты взял эту маскарадную одежду? София?»

«Да. Во всяком случае, в конце мне удалось придумать немного слов из классического греческого и произнести их. Я помнил слово брат – адельфос – и сказал это слово Джозефу. Видимо, это слово до сих пор не поме­няло значения. Я никогда не подумал бы, – сказал Колин чистосердечно, – что изучение Гомера и прочей ерунды когда-либо пригодится».

«Значит, сработало?»

Он сжал губы и больше не выглядел мальчиком. «Я бы сказал, сработало. Он сказал: „Некрос“, – и даже если бы мне не было ясно, что это значит, он провел рукой по горлу, вот так, словно перерезает его. Затем он заулыбался, вонючий педик. Простите».

«Что? А… Все в порядке».

«Марк всегда дает мне пинка, когда я ругаюсь».

«Марк? Почему?»

«О, ну… – Он лег на живот, заглядывая в ущелье. – Я имею в виду, конечно, ругаешься в школе, но дома, в присутствии девочек, это совсем другое».

«Если Шарлотта учится в Королевской Академии дра­матического искусства, – сказала я холодно, – можно предположить, что она догнала тебя в этой области».

Колин засмеялся. «Ну, я же говорил, он прямолиней­ный. Но хороший, старик Марк, в качестве брата. – Мальчик быстро вернулся к своему рассказу. – После этого Джозеф приказывал мне заткнуться, как только я попытался разговаривать. Только когда он ушел, я понял, что он позволил мне увидеть себя. Он сидел на видном месте, и сквозь ставни проходил дневной свет. Единственная возможная причина этому в том, что они решили убить меня. Я очень старался убежать, но толь­ко поранил запястья. Но вечером пришел не Джозеф, а София. Она пришла очень поздно, почти утром, и меня развязала. Вначале я даже не понял, что она это сдела­ла, не мог двигаться. Она потерла мне ноги, смазала маслом запястья и перебинтовала их. Затем накормила меня супом. Всю дорогу она несла его в кувшине, поэто­му он был чуть теплый, но очень вкусный. Я поел немного и все размышлял, когда начнут двигаться мои ноги и смогу ли я убежать. Затем я понял, что она знаками зовет меня за собой. Пойми, я сначала был напуган. Я думал, что наступает… ну, расплата. Но оставаться там, где я был, было бесперспективно, поэто­му я последовал за ней вниз. Она шла первой, и мне удалось незаметно из-за коробки взять пистолет. Было довольно темно, только рассветало. И только тогда я увидел, что нахожусь в мельнице. Другие мельницы стояли спокойно, как призраки. Был собачий холод. О, я забыл, она принесла овечью шкуру и посох, и могу сказать, что был им чертовски рад. Первые несколько минут я трясся, как желе. Она долго вела меня, я не понимал куда, сквозь деревья и мимо маленькой пира­миды из камней…»

«Святилище. В нем Мадонна».

«Неужели? Было очень темно, не видно. Мы долго шли, а потом стало светло. На широкой тропинке София остановилась. Она мне указала путь и сказала что-то, что я не понял. Возможно, она говорила, что это дорога к церкви, где они впервые нас обнаружили. Она, види­мо, думала, что отсюда я знаю путь. Во всяком случае, она меня толкнула на тропинку и заторопилась обратно. Вдруг взошло солнце и стало светло, а остальное ты знаешь».

«Итак, все-таки я ее упустила. Если бы я только взяла себя в руки и оставалась начеку! Ну, тогда ты решил, что безопаснее лежать в ущелье и прятаться днем?»

«Да. Я был слишком усталым и изможденным, чтобы уйти далеко, поэтому решил, что скроюсь из вида и немного отдохну. С оружием я чувствовал себя безопаснее. – Он засмеялся. – Вообще-то я и не намеревался отрубаться так! Должно быть, я проспал много часов!»

«Ты был почти мертв. А сейчас тебе лучше? Мы можем продолжить путь?»

«Конечно. Люди, поглядите на этих птичек! Что это?»

Ниже нас по неровной почве двигались тени и кружи­лись плавно широкими, легкими кругами. Я взглянула вверх. «Ой, Колин, это стервятники! Бородатые грифы! Вчера одного видела. Разве они не великолепны?» Се­годня у меня нашлось время восторгаться огромной редкой птицей так же, как пятнистой змеей. Я этих птиц и раньше видела, в Дели и вчера снова. Но никогда так близко, так низко, да еще сразу пару. Когда я подня­лась, они взлетели выше. «Это самая большая из хищных птиц „старого света“, – сказала я. – Размах крыла поч­ти десять футов. И они также довольно красивы, не такие, как другие грифы, нет отвратительной голой шеи и… Колин? Что-нибудь случилось? Тебе плохо?»

Он не сделал попытки подняться, когда я встала, и не наблюдал птиц. Он пристально смотрел, не отрывая глаз, на что-то в ущелье.

Сначала я ничего не увидела. Затем удивилась, поче­му сразу не заметила.

Возле кустов, совсем недалеко от того места, где мы сидели, кто-то недавно копал. Земля лежала невысоким холмиком, кто-то сверху набросал камней и сухих колючек, чтобы замаскировать следы недавней работы. Но это была поспешная работа, выполненная без нужных инструментов. Ближе к нам земля уже немного осела и из-под нее торчало что-то, по форме напоминающее ногу.

Тени грифов пронеслись над холмиком, и снова, и снова.

Прежде чем я могла что-то сказать, Колин уже был на ногах и сползал вниз по склону.

«Колин! – спотыкаясь, последовала я за ним. – Ко­лин, не ходи туда! Вернись, пожалуйста!» Он не обратил внимания. Сомневаюсь, что он меня слышал. Он стоял над могилой. Ступня, без сомнения. Я схватила его за руку. «Колин, пожалуйста, пойдем. Это отвратительно, и нет причины здесь болтаться. Это тот мужчина, кото­рого они убили, этот бедный грек, Александров… пола­гаю, им пришлось принести его сюда, где достаточно земли…»

«Его похоронили у мельницы, в поле».

«Что?» – сказала я безучастно, и моя рука опусти­лась.

«Его похоронили в поле возле мельницы. – Колин повернулся и пристально смотрел на меня с чужим лицом, будто никогда меня раньше не видел. – Я слы­шал, как они копали. Всю первую ночь я слышал, как они копали. И затем снова вчера кто-то был там, приво­дил все в порядок. Я слышал».

«Да. Стратос. Я видела его. – Я глупо посмотрела на Колина. – Но кто это может быть? Это так… так недавно… ты бы подумал…»

«Ты мне наврала, да?»

«Я? Лгала тебе? Что ты имеешь в виду? – Выражение его лица говорило об одном. Я резко сказала: – Это не Марк, не будь так глуп! Я не вру, это была только мышечная рана и ему было лучше… лучше, слышишь? И прошлой ночью, даже если рана и кровоточила снова… это не было так плохо, как это. – Я обнаружила, что снова держу его руку и трясу ее. Он стоял, как изваяние. Я отпустила руку и сказала спокойнее: – Он выздоровеет. Лэмбис не может быть далеко и присмотрит за ним. Она заживала, Колин, клянусь, что заживала».

«Ну, тогда кто это?»

«Откуда я знаю? Должно быть, мужчина, которого они убили».

«Говорю, они похоронили его в поле. Я слышал».

«Хорошо, слышал. Это не доказывает, что это Марк. Почему именно он?»

«Джозеф его убил. Вот почему вчера ночью он не вернулся за мной, когда, клянусь, имел намерение вер­нуться. Он был здесь и хоронил Марка. Или Стратос… В котором часу был Стратос в сарае?»

«Час, двадцать минут второго, не знаю».

«Стратос потом вернулся убить его. Он знал, что это не кот. Только хотел избавиться от тебя и заставить вернуться в отель, поэтомумог…»

«Марк ведь мог и возразить! – Я все еще пыталась, чтобы мой голос звучал разумно. – Доверяй ему!»

«Он был ранен. Охотился по деревне часами, обесси­лел, знаешь, что да. Кровь была совсем не из плеча. Возможно, именно там Стратос…»

«Колин! Заткнись и не глупи! – Мой голос нервно звенел, как провода. Я добавила, более или менее спокой­но: – Стратос не уходил из отеля до того, как я верну­лась в сарай и обнаружила, что Марк ушел. Думаешь, я не следила? Доверяй мне хоть немного тоже. И они едва ли убили его в деревне и понесли сюда хоронить… во всяком случае, а что с Лэмбисом? Какая у него роль?»

«Возможно, они и его убили. Или он сбежал».

«Он не мог».

«А почему бы и нет? Если Марк мертв, и он подумал, что и я тоже, зачем оставаться?.. Если у него есть хоть немного здравого смысла, он уехал… вместе с каяком».

Его угрюмая настойчивость передалась и мне. Я обна­ружила, что меня трясет, и сказала более сердито, чем мне хотелось: «Все это чепуха. Ты ничего не можешь доказать! Это не Марк, послушай, не Марк! Это… может быть кто угодно. Ну, это, возможно, даже что-то другое. Потому что часть почвы похожа на… Колин, что ты делаешь?»

«Я должен знать. В самом деле, понимаешь? Должен знать». И непоколебимым резким движением, в котором был ужас, он поднялся на ноги и разгреб немного сухой земли. Она устремилась вниз, шепча. Появилась ступ­ня, лодыжка в грязном носке. Ботинка не было. Кусо­чек штанины. Грязная фланель. В ней треугольная дырка, которую я хорошо помнила.

Момент гробового молчания, затем Колин издал звук, тихий, звериный звук, и упал на колени у другого конца холмика, где должна была быть голова. Прежде чем я поняла, что он собирался делать, он уже разрывал рука­ми хворост и камни и отбрасывал их, не думая о ранах и царапинах, как собака копается в мусорной куче. Я не помню, что делала. По-моему, пыталась его оттащить, но ни слова, ни безумные руки на него совсем не произ­водили впечатления. Будто меня там не было. Пыль поднялась, как облако дыма, Колин кашлял и продол­жал скрести, а затем когда он уже добрался ниже, пыль затвердела…

Он лежал лицом вниз. Под грязью вырисовывались плечи. Колин удалил кучи каменной почвы и показа­лась голова… Ее наполовину прикрывала ветка увядше­го кустарника. Я нагнулась, чтобы осторожно оттянуть ее в сторону, словно она могла повредить мертвое тело. Листья хрустели в руках и пахли засохшей вербеной. А затем я увидела сбившиеся в пучки от красной пыли темные волосы и грязь, прикрывающую ужасно липкую черноту…

Точно не помню, что случилось дальше. Должно быть, я отпрянула, потому что ветка, которую я схватила, выпала из кучи земли, смещая свежий грунт, который посыпался на наполовину открытые голову и плечи. За моим криком и возгласом Колина, когда его руки зако­пались в падающий мусор, резко последовал другой звук, который раздался в неподвижном воздухе и отдал­ся ужасом. Выстрел.

Думаю, я просто стояла там, отупевшая и бледная, с веткой в руке, а Колин, испуганный до того, на момент застыл на коленях у моих ног. Затем он пошевелился. Смутно помню, как он вытащил руки из земли, и еще больше хлама выпало и подняло удушающее облако пыли, а ветка оторвалась от моей руки и упала туда, где была… затем я ползла в укрытие зарослей, закрыв голову рукой. Я покрылась холодным потом, меня затошнило и трясло. Колин приполз, схватил меня за плечо и тряс совсем не нежно. «Слышала выстрел?»

«Я… Да».

Он мотнул головой к морю. «Раздался оттуда. Это они. Возможно, пришли за Лэмбисом».

Я уставилась на него. Ничто, что он говорил, не казалось очень существенным. «За Лэмбисом?»

«Мне придется пойти и посмотреть. Я… могу прийти за ним после. – Еще резкое движение головой. На сей раз по направлению к могиле. – Ты лучше оставайся тут. Со мной все будет в порядке. У меня есть оружие». На его лице сохранялось ошеломленное выражение лу­натика, но пистолет в руке был вполне реальным.

Это заставило меня подняться. Я шаталась. «Постой. Ты один не пойдешь».

«Послушай. Так или иначе, я должен пойти по этой дороге, найти каяк. Это все, что я могу сделать. Но что касается тебя, ну, сейчас все обстоит иначе. Ты не должна идти».

«Нет, должна. Не пущу тебя. Пойдем. Придерживай­ся отвесных скал, где есть кусты». Он больше не спорил, уже карабкался по склону, где укрытие гуще. Я следовала за ним. Только задала еще один вопрос, к тому же не совсем прямой: «Он хорошо прикрыт снова?»

«Думаешь, я оставил бы его этим вонючим пти­цам?» – грубо спросил Колин и запетлял среди деревь­ев на краю оврага.

Глава 15

Nospectregreets me —novain Shadow this:

Come, blooming Hero…!

Wordsworth: Laodamia

Крошечная разрушенная церковь стоит в зе­леной впадине, полной цветущих растений. Просто пус­той крестообразный остов. Центральный купол окружают четыре получаши, прильнули к нему, как семья моллюсков к родителю, ожидая прилива зелени, чтобы засосать ее. И была угроза, что вскоре так и будет: море сорняков, мальвы и вики, молочая и чертополоха уже опутали половину обваливающихся стен. Даже кры­ша заросла зеленью, разрушенная черепица приняла се­мена шиповника, и растительность покрыла поблекший красный цвет. Деревянный крест, обесцвеченный ветра­ми с моря, величественно возвышается над центральным куполом.

Мы остановились у края впадины, заглядывая туда из-за кустов. Ничто не шевелилось: воздух снова замер. Теперь мы видели, что внизу тропинка проходит мимо двери церкви и затем, пыльная, поднимается среди маков к морю. «Это дорога к каяку?» – прошептала я.

Колин кивнул. Он открыл рот, словно хотел что-то сказать, вдруг остановился и стал пристально смотреть мимо меня. Когда я повернулась, он схватил меня за руку. «Вон там, видишь? Я видел мужчину. Уверен. Видишь, белая полоса спускается вниз над группой сосен? Справа от этой… нет, он ушел. Продолжай стоять и наблюдай». Я затихла, сощурив глаза на яркое после­полуденное сверкание солнца. Рука Колина скользнула мимо меня и показала. «Там!»

«Да, теперь вижу. Идет по этой дороге. Ты так дума­ешь?..»

Колик отрывисто сказал: «Это Лэмбис!»

Он поднялся на одно колено, но я быстро протянула руку и потянула его вниз. «На этом расстоянии не можешь быть вполне уверен. Будь это Лэмбис, он бы прятался. Держись».

Колин прильнул к земле. Маленькая фигура быстро приближалась. Должно быть, там тропинка. Быстро движется вдоль склона туда, где должна быть главная дорога, и наверняка не стремится прятаться. Коричне­вые брюки, темно-синяя морская фуфайка и куртка цвета хаки, походка… Колин прав. Это Лэмбис.

Я собиралась об этом сказать, когда увидела, что немного сзади Лэмбиса, над дорожкой, из нагроможде­ния скал и кустарника вынырнул другой мужчина. Начал двигаться медленнее, чем Лэмбис, выше его тро­пинки вниз по склону, туда, где сходятся дороги. Все еще скрыт от Лэмбиса, но очень хорошо виден мне… широкие штаны и куртка-гимнастерка, красная крит­ская шапка и ружье. Я хрипло сказала: «Колин… над Лэмбисом… это Джозеф».

Семь или восемь секунд мы, как парализованные, наблюдали за ними: Лэмбис, не осознавая опасности, упорно и быстро шел вперед; Джозеф, двигаясь медлен­но и осторожно, и насколько я могла разобрать, уже в пределах легкой досягаемости… Пистолет протянулся рядом со мной, солнечный свет дрожал на дуле, которое Колин держал не совсем твердо. «Можно выстрелить, чтобы предупредить его? – выдохнул Колин. – Или Джозеф…»

«Подожди! – Моя рука снова взяла его за запястье. Не веря, я сказала: – Смотри!»

Лэмбис остановился, повернулся и стал осматривать­ся вокруг, словно ждал кого-то. Его вид был непринуж­денным и, уж во всяком случае, не испуганным. Увидел Джозефа. Поднял руку и подождал. Критянин ответил жестом, затем медленно пошел вниз. Двое мужчин ка­кое-то время разговаривали, затем мелькнула рука Лэмбиса, словно он указывал дорогу, а Джозеф поднял к глазам бинокль и направил его на восток. Они миновали церковь, впадину, кусты, где мы лежали, и пошли даль­ше. Джозеф опустил бинокль и вдруг снова двинулся вперед, один, по склону мимо впадины к прибрежным скалам. Какой-то момент Лэмбис наблюдал за ним, затем повернулся в нашу сторону и быстро продолжил путь прямо к церкви. И, когда он приблизился, я уви­дела, что теперь ружье Джозефа у него.

Мы с Колином посмотрели друг на друга.

Лэмбис?

Никто из нас этого не сказал, но вопрос был на устах, он витал в наших напуганных и смущенных лицах. Смутно я вспомнила уклончивые ответы Лэмбиса, когда спрашивала о месте его рождения. Он говорил о Крите… Возможно, здесь? В Агиос Георгиос? И он использовал Марка и Колина как ширму для того, чтобы привести сюда каяк по какой-то причине, связанной со Стратосом и его делами?

Но думать сейчас времени не было. Лэмбис быстро приближался. Я уже отчетливо слышала его шаги. Ря­дом со мной Колин затаил дыхание, как ныряльщик, который только что всплыл на поверхность, его рука крепко сжала пистолет. Он осторожно держал его на запястье другой руки, целясь в ту точку, где должен появиться на тропинке рядом с церковью Лэмбис.

Мне даже и не пришло в голову останавливать его. Я только поняла, что размышляю, на какое расстояние стреляет пистолет, и достаточно ли хорошо стреляет Колин, чтобы попасть в Лэмбиса под не особо удобным углом. Затем я пришла в себя и приложила губы к уху Колина. «Ради Бога, успокойся! Мы должны поговорить с ним! Мы должны узнать, что случилось! И если вы­стрелишь, привлечешь сюда Джозефа».

Он поколебался, затем, к моему облегчению, кивнул. Сейчас Лэмбис вышел ниже нас на открытое место. Он шел легко и даже не держал руку на ноже. Я вспомнила, как он тайком последовал за Джозефом вчера… несомненно, чтобы посовещаться. Другая мысль меня поразила: если Джозеф был в деревне, он сказал Стратосу и Софии, что я замешана. Но они не знали… иначе вели бы себя по-другому. Итак, он еще не был в дерев­не… и сейчас нужно сделать все возможное, чтобы он туда никогда не вернулся.

В мою голову не пришли мысли о правильности или неправильности этого. Марк мертв, эта мысль подавила все остальные. Если нам с Колином это удастся, Джозеф и вероломный Лэмбис тоже умрут. Но сначала нужно узнать, что случилось.

Лэмбис остановился у двери церкви и зажег сигарету. Я видела, что Колин ощупывает револьвер. Его лицо покрылось потом, а тело напряглось. Но он ждал.

Лэмбис повернулся и вошел в церковь.

Послышался звук, усиленный остовом здания, словно камни ударялись о камни. Казалось, что он поднимал куски валяющейся кирпичной кладки. Должно быть, он использовал это место как тайник, и пришел сюда забрать что-то спрятанное.

Колин поднимался. Так как я намеревалась идти за ним, он яростно прошептал: «Оставайся на месте!»

«Но, послушай…»

«Я справлюсь с этим сам. А тебе надо прятаться. Тебя могут ранить».

«Колин, послушай, убери пистолет. Он не знает, что мы видели его с Джозефом. Мы можем спуститься открыто и сказать, что ты нашелся. Если он подумает, что мы его не подозреваем, мы сможем у него отобрать ружье и заставить говорить». Отчетливо, словно лицо мальчика было экраном, другая картина мелькнула на нем. Слепую ярость гнева сменило что-то рассудочное. Это выглядело так, словно ожила каменная маска. Он снова запрятал револьвер под одежду и не возражал, когда я встала рядом с ним. «Притворяйся, что плохо держишься на ногах», – сказала я и взяла его под локоть. Мы пошли вниз.

Когда мы спустились, Лэмбис, должно быть, услы­шал нас. Слабые звуки в церкви резко оборвались. Я почувствовала запах дыма его сигареты. Сжала локоть Колина, он крикнул, и его слабость была не совсем притворной: «Марк? Лэмбис? Это вы?»

Лэмбис появился в дверях, прищурив глаза на сол­нечный свет. Он двинулся вперед. «Колин! Да как же ты?.. Мой дорогой мальчик… ты в безопасности! Нико­ла… это вы его нашли?»

Я сказала: «Есть что-нибудь попить? Он почти падает с ног».

«Марк там?» – слабо спросил Колин.

«Нет. Заходите внутрь от солнца. – Лэмбис взял Колина за другую руку, и мы ввели его в прохладу церкви. – Я как раз шел к каяку. Во фляжке вода. Посадите мальчика, Никола… Я добуду ему питье».

Рюкзак Марка лежал в углу, куда Лэмбис вытащил его из укрытия в развалинах кирпичной кладки. Кроме этого, все здесь было пусто, как высохшее яйцо, чистый пол из темных плит, своды полны пересекающихся лучей и теней, из единственной ниши пристально смот­рит призрак Христа Пантократора. Ружье у стены у двери.

Лэмбис нагнулся у рюкзака и искал флягу. Он был к нам спиной. Когда Колин выпрямился, я отпустила его руку и двинулась к ружью. Я не притрагивалась к нему, мне легче прикоснуться к змее. Но я видела, что у Лэмбиса нет шанса схватить оружие до того, как им овладеет Колин. Пистолет направился в спину Лэмбиса. Он нашел термос. Выпрямился и повернулся, а в руке термос. Увидел пистолет. Изменилось выражение лица, почти смешно. «Что это? Колин, ты с ума сошел?»

«Сбавь тон, – кратко сказал Колин. – Мы хотим услышать о Марке. – Он помахал револьвером. – На­чинай рассказывать».

Лэмбис стоял, как камень, затем его глаза обратились ко мне. Он выглядел испуганным, и я его не винила. Рука Колина была нетвердой, револьвер мог вот-вот выстрелить. Вопрос Лэмбиса был не праздным, Колин действительно выглядел более, чем выбитым из колеи. Грек отрывисто сказал: «Никола, что это? У него пому­тилось в голове? Эта штука заряжена?»

«Никола, – сказал Колин так же резко, – обыщи его. Не стой между ним и револьвером. Лэмбис, стой спокойно, или я обещаю, что сразу выстрелю. – Он сказал это, когда глаза Лэмбиса сверкнули в направле­нии ружья. – Торопись, – добавил Колин, обращаясь ко мне. – У него нет ружья, но он носит нож».

«Знаю», – сказала я слабо и обошла Лэмбиса сзади. Нет необходимости говорить, я никогда прежде никого не обыскивала и имела очень смутное представление из фильмов и книг, как это делается. Если бы не останки в ущелье и не лицо Колина, все это было бы чистым фарсом. Английский язык Лэмбиса покинул его, и он произнес ряд вопросов и брани, которых Колин не пони­мал, а я не слушала. Я сразу же нашла нож в его кармане и переложила в свой. Чувствовала я себя глупо, словно ребенок, играющий в пиратов. Я встала снова на свое место.

Лэмбис сказал яростно по-гречески: «Велите ему опу­стить эту игрушку, Никола! Что за шутки вы шутите оба? Он убьет кого-нибудь! Или он сошел с ума от того, что они с ним сделали? И вы тоже с ума сошли? Выхватите у него этот проклятый револьвер, и мы его…»

«Мы нашли могилу», – сказала я по-английски.

Он остановился на полуслове. «Да?» Ярость покинула его, вытянулось лицо, темный загар казался почти бо­лезненным в ярких пересекающихся лучах. Он моментально забыл Колина и револьвер, оправдываясь, заго­ворил: «Это несчастный случай. Вам следует понять это. Вы знаете, я не хотел убить его».

Я стояла спиной к косяку двери – псевдодорической колонне – и ощупывала в кармане нож, который ото­брала у него. Под рукой я чувствовала резьбу ручки и вдруг вспомнила, очень явственно, рисунок голубой эмали на медном древке. Я вспомнила, что он использо­вал именно этот нож для того, чтобы нарезать говядину для Марка… «Вы это сделали?» – спросила я.

«Я не хотел, чтобы он умирал. – Он повторял свои слова с мольбой. – Когда вы вернетесь к своим людям в Афины, возможно, поможете мне… если скажете им, что это просто несчастный случай…»

Что-то сломалось у меня внутри. Откуда я взяла греческие слова, я не знаю. То, что я говорила, было сказано главным образом по-английски с примесью гре­ческого и французского. Но Лэмбис понял, и, как выяс­нилось потом, Колин тоже. «Несчастный случай? – я забыла о необходимости говорить тихо, и мой голос грубо возвысился. – Несчастный случай? Тогда, я по­лагаю, несчастный случай и то, что ты носишься тут сейчас по склону горы с этой свиньей, которая стреляла в Марка и хотела, чтобы они убили Колина? И не думай, что я не знаю все о тебе и твоих друзьях, потому что я знаю! Верь, я знаю каждый шаг, который делает твоя грязная банда – Стратос, Тони, София, Джозеф, а те­перь и ты! И не пытайся притворяться, что ты не замешан в ней по уши, потому что мы видели тебя… нет, попридержи свой грязный язык и дай мне закончить! Помочь тебе? Ты хочешь стрелять исподтишка, а я не пошевелю пальцем, чтобы остановить Колина, но прежде всего мы хотим знать только, что ты делаешь в этой банде. Кто платит тебе и почему? Почему тебе нужно было доставить его сюда? И почему ты его убил? Почему тебе нужно было притворяться, что ты спасаешь его жизнь, грязный Иуда? Это потому, что я повстреча­лась? Если бы я осталась… он был таким прекрасным… если бы я только знала… я бы сама убила тебя прежде, чем разрешила бы тебе причинить ему вред! Если бы только я осталась…»

Затем бесконтрольно потекли слезы, но затуманенность моего взора не помешала увидеть за безмолвным, полупонимающим оцепенением лица Лэмбиса вспыш­ку другого выражения, когда его глаза сверкнули от моего лица к чему-то другому сзади меня. Сзади, за мной, за дверью…

В дверном проеме мелькнула тень. Мешковатые брид­жи и критская шапочка. Быстро вошел мужчина с ножом в руке. Я пронзительно крикнула: «Колин! Бере­гись!»

Колин крутнулся и выстрелил. В тот же момент Лэмбис крикнул что-то и бросился на него. Пуля удари­лась в дверной косяк посредине между мною и вновь пришедшим, звук выстрела оглушающе прокатился вдоль стен. Затем Лэмбис выхватил пистолет у Колина. Другой рукой он крепко держал мальчика за туловище. Револьвер упал на пол. Я не шелохнулась. Крича, я увидела лицо пришедшего.

Теперь я произнесла: «Марк!» – высоким, глупым голосом, который совсем не был слышен.

Выстрел остановил его как раз в дверном проеме. Лэмбис отпустил Колина и согнулся, чтобы поднять револьвер. Колин мигал на свет. Вид у него был изум­ленный и глупый, словно его хватил удар.

«Колин», – сказал Марк.

Затем Колин был в его руках. Он не говорил ни слова, не издавал ни звука, вы бы поклялись, что он даже не дышал. «Что они с тобой сделали? Ранили? – Раньше я не слышала такого тона у Марка. Мальчик покачал головой. – С тобой правда все в порядке? – Мальчик кивнул. – Это правда?»

«Да».

«Тогда пойдем. Слава Богу, это конец. Пойдем прямо к каяку».

Я не слышала, говорили ли еще что-нибудь. Поверну­лась, побрела мимо них и вышла из церкви. Лэмбис сказал что-то, но я не обратила внимания. Не глядя никуда, я направилась по склону назад к Агиос Георгиос. Слезы все еще слепили глаза, и два раза я споткну­лась. Я смахивала глупые слезы, которых не нужно прятать, плакала по этому поводу больше, чем вообще за всю жизнь. Время выходить из игры. Она закончи­лась.

Кроме того, темнело, и Фрэнсис беспокоится, не слу­чилось бы чего со мной.

Глава 16

This done,he march'd away with warlikesound,

And totheAthensturn'd.

Dryden: Palamon and Arcite

Прежде чем я прошла тридцать ярдов, сзади раздалось: «Никола! – Я не ответила. – Никола… по­жалуйста, подожди. Я не могу двигаться с такой скоро­стью».

Я замедлила шаги, обернулась. Он без труда спускал­ся по тропинке. Единственный знак недавнего ране­ния – перевязь из критского головного убора, которая подхватывала левую руку. Он выглядел совсем иначе, чем вчера, когда был неопрятным, заросшим и боль­ным. Побрился, вымыл голову. Но, как и у Колина, именно облегчение и счастье изменили полностью внеш­ность. Первая моя мысль была огромным удивлением, что я так быстро узнала его. Вторая – что «героиче­ский» костюм страшно идет ему.

«Никола, – очень тихо сказал он: – Пожалуйста, не спеши. Я должен поблагодарить тебя…»

«Не следовало беспокоиться. Все в порядке. – Я бы­стро засунула мокрый носовой платок в карман, изобра­зила какое-то подобие улыбки и снова отвернулась. – Вам с Колином лучше спуститься в каяк и уплыть. Хорошо себя чувствуешь? Выглядишь намного лучше».

«Боже, да, я хорошо себя чувствую».

«Я довольна. Ну, тем лучше, Марк. Всего хорошего».

«Подожди, пожалуйста. Я…»

«Послушай. Мне нужно вернуться. Фрэнсис пошлет поисковые группы, и мне потребуется три часа, чтобы добраться домой».

«Чепуха! – Он стоял прямо посредине тропинки. – Два часа, чтобы спуститься по склону, если на то пошло. Почему ты убежала так? Ты должна знать…»

«Потому что все кончилось, со всем покончено, и вы не хотите, чтобы я была замешана в ваши дела. Ты, и Лэмбис, и Колин можете идти к вашей л-л-лодке и плыть, и все».

«Но, моя хорошая, ради Бога, дай время поблагода­рить тебя! Именно ты сделала все, когда я лежал совсем беспомощный. А сейчас все прекрасно главным образом благодаря тебе. Послушай, не огорчайся так…»

«Я совсем не огорчена. Не будь смешным. – Я фырк­нула и отвернулась к сияющему бриллиантами солнцу. К моей ярости, я начинала снова плакать. Обернулась к нему. – Мы думали, что он убил тебя. Нашли эту могилу и… на нем… были твои одежды. Это было очень страшно, и я просто заболела. Если этого недостаточно, чтобы огорчить меня…»

«Знаю. Ужасно жаль, что вы наткнулись на это. Это мужчина, которого Колин называет Джозефом. Ты мог­ла догадаться. Лэмбис убил его вчера, когда последовал за ним по склону. Помнишь? Он не нарочно. Естествен­но, мы хотели всего лишь получить информацию о Колине, но это произошло случайно. Лэмбис подкрады­вался к нему, не осмеливаясь подойти слишком близко из-за ружья. Он вышел из-за поворота и увидел, что Джозеф пьет, а ружье лежит сбоку. Полагаю, шум ручья помешал Джозефу услышать приближение Лэмбиса. Ну, раз он так попался, Лэмбис прыгнул на него. У Джозефа не было времени схватить ружье. Он выта­щил нож, но Лэмбис был сверху, поэтому у того ничего не вышло. Он полетел вниз со всей силой и ударился головой о скалу. И это все».

«Я… понимаю. Вчера? Когда Лэмбис вернулся и ото­слал меня за едой… он тогда тебе сказал об этом?»

«Да. Спрятал труп за кустами и вернулся сообщить мне».

«Ты мне и слова не сказал».

«Конечно. Но теперь понимаешь, почему мы не смели спуститься и поднять на ноги полицию? Мы даже не знали, что это за человек и откуда он. Естественно, Лэмбис был напуган до смерти. Я думал, что лучше не суетиться, пока мы не узнаем, где мы находимся».

«Если бы я знала… – Я думала о призраке Джозефа, который крался за мной по пятам так пугающе послед­ние двадцать четыре часа. – Вам следовало доверять мне».

«Боже праведный, ты знаешь, что дело не в этом! Я только думал, что чем меньше ты будешь знать, тем лучше. Не хотел, чтобы ты была замешана».

Это переполнило чашу. Я с яростью сказала: «Заме­шана? Боже, дай мне силы, замешана? Думаешь, я еще недостаточно замешана? Меня до смерти напугал Лэм­бис. Я провела совершенно непристойную ночь с тобой и испортила очень дорогую нижнюю юбку. Перевязала твое ужасное плечо, и готовила, и прислуживала, и… беспокоилась до полного поглупения! Я имею в виду, о Колине. И все, о чем ты мог думать, это избавиться от меня, потому что я д-д-девушка, а от девушек толку нет, и ты слишком чертовски важен и туп, чтобы допустить, что я могу помочь! Ну, мистер Всемогущий Бог Марк Лэнгли, я нашла Колина, и если бы он был все еще заперт в этой грязной мельнице, я снова бы нашла его! Я говорила тебе, что могу безопасно слоняться в горах и в деревне, и могла, и слонялась, и узнала больше, чем ты и этот твой Лэмбис узнали бы за много дней. И вам нечего думать, что я расскажу что-нибудь, потому что вы можете пойти и узнать это сами! Вы не рассказывали мне ничего, поэтому я подумала, что он убил тебя, а мы с Колином собирались застрелить вас обоих, и вам здорово повезло, что мы этого не сделали».

«Я бы сказал, что правда. Пуля была очень близко от цели».

«Не смейся надо мной! – яростно воскликнула я. – И не думай, что я плачу из-за тебя, или на самом деле думаю хоть одно слово, которых я наговорила массу о тебе только что! Мне плевать, если бы на самом деле это ты был в м-м-могиле!»

«Я знаю, я знаю…»

«И я не плачу, я никогда не плачу, это только из-за этого проклятого трупа… и… и…»

«О, Никола, дорогая, я ужасно сожалею, правда. Я не смеюсь. Я бы отдал все, чтобы вы оба не получили такого потрясения, и чрезвычайно сожалею, что ты пережила такой испуг из-за меня и Лэмбиса. Но по­мнишь, мы планировали спуститься в деревню, и я думал, что одежда Джозефа как раз поможет не при­влечь внимания в темноте. – Он улыбнулся. – В лю­бом случае, моя собственная одежда была слишком поношена. Эти брюки нельзя считать приличными».

«Я видела дырку в них, когда Колин разгребал могилу, и в н-н-носках была д-д-дыра». И я села на камень и горько заплакала.

Он опустился рядом, его рука обняла мои плечи. «Ох, Никола… Боже мой, неужели не видишь, что это как раз то, во что я старался не позволить тебе впутываться? – Он нежно тряс меня. – И это не мои носки, моя хорошая, мои притязания не распространялись на его нижнее белье! Мы взяли все остальное, что у него было, и закопали ботинки… Ну хорошо, продолжай плакать, ты уже скоро почувствуешь себя лучше».

«Я не плачу. Никогда не плачу».

«Конечно, нет. Ты прекрасная девушка, и если бы ты не пришла тогда, мы бы пропали».

«П-п-правда?»

«Конечно. Я бы умер от припарок Лэмбиса, Джозеф нашел бы меня в избушке, Колин не добрался бы к нам… И что еще… Ты вчера ночью спасла меня от выстрела, хотя и не знаешь. Я был в том сарае, вместе с котом, когда ты курила со своим свирепым другом… в переулке».

«Знаю. Я потом вернулась. На стене была кровь».

«Вернулась? – Его рука двинулась, мышцы напряг­лись, и изменился голос. – Ты знала? Значит, когда ты пыталась остановить этого парня, чтобы он не вошел?..»

«Он друг Джозефа. – Я сворачивала мокрый носовой платок в маленький, аккуратный шарик и все еще не смотрела на Марка. – Он один из них. Говорила, что я их нашла. – Наступила гробовая тишина. Я услышала, что он вдохнул, чтобы заговорить, и быстро сказала: – Я расскажу тебе все о них. Я… Это я неправду сказала, что не буду говорить. Конечно, буду. Но сначала ты. Когда вчера ночью я обнаружила кровь, я подумала… Не уверена, что я подумала. С тобой правда все в порядке?»

«Да, совершенно. Ударился плечом, бродя в темноте, и кровь пошла, но очень быстро остановилась, и ране я не причинил вреда».

«Что случилось вчера после того, как я вас оставила?»

«Ничего, правда. Лэмбис проводил тебя до возделан­ной земли, направился обратно, чтобы встретить меня, и в некотором смысле мы похоронили Джозефа. На это ушло много времени, и я так обессилел, что больше ни на что не годился, но не собирался больше терять зря времени. Я говорил, что Лэмбис не был уверен, куда шел Джозеф, когда он убил его, но больше всего было похоже, что в Агиос Георгиос… Во всяком случае, мы залегли над деревней и наблюдали, пока не стемнело. После отдыха я почувствовал себя лучше, поэтому мы спустились в деревню и хорошенько осмотрели все, что могли. Я подумал, что одеться в одежды критянина – хорошая идея. Если кто-нибудь увидит, как я мелькаю в переулках, я не буду казаться таким явно чужим, и я смог бы пробормотать „доброй ночи“ по-гречески. Ну, никто из нас не нашел следов Колина. Говоришь, он был в мельнице?»

«Да. Но продолжай. Что случилось, когда ты выбрал­ся из сарая?»

«Ничего особенного. Встретились с Лэмбисом, как договорились, поднялись в горы и спрятались до утра. В то время от меня было очень мало пользы для кого бы то ни было, и мы были уверены, что никогда не найдем Колина… – Пауза. – Сегодня утром Лэмбис снова спу­стился, но я сумел только добраться до церкви и спря­тать наши пожитки, затем взять ружье, спрятаться и наблюдать за тропой на месте первого убийства. Я ду­мал, что будут искать Джозефа или мои следы. Если бы они пришли, то в одежде Джозефа я мог бы приблизиться достаточно близко, прежде чем они разобрались бы, что это не он. Но это неважно. Никто не пришел, даже ты. Должно быть, прошла мимо тропы. По какой дороге вы пришли?»

«Мы оставались в укрытии, в ущелье, где похоронен труп. Разве ты не слышал, как я пела? После того, как я нашла Колина, я старалась вас найти».

Он покачал головой. «Ни звука. Жаль. И Лэмбиса не было. Он ушел осматривать поля».

«Сегодня утром? Мы там были, Фрэнсис и я».

«Знаю. Мы видели вас обеих у ветряной мельницы. Это была та самая? – Он улыбнулся. – Вот и говори об иронии судьбы. Лэмбис увидел, что вы вошли, поэтому не беспокоился о той мельнице. Только болтался вокруг, пока вы не ушли с гречанкой. Тогда он ворвался в другую мельницу. И, конечно, ничего не нашел. Затем направился ко мне. И это все. Прекрасная, бесполезная попытка».

«Начинаю понимать эту страну. Не будь все так ужас­но, это было бы комично… Все бурлим, карабкаемся в горах и не видим друг друга. Это ты стрелял?»

«Да, чтобы Лэмбис нашел меня. Выстрел безопаснее, чем крик. Здесь этот звук считают естественным. Это тоже тебя напугало?» Я покачала головой, но ничего не сказала. Не собиралась объяснять Марку, что выстрел был самым последним из моих последних тревог. Я засунула носовой платок в карман, сильно потерла глаза ладонями и улыбнулась. «Теперь хорошо?» – нежно сказал Марк.

«Конечно».

«Вот у меня какая девушка. – Его рука снова сильно обняла меня и отпустила. – А теперь пойдем обратно держать военный совет».

Колин и Лэмбис сидели возле кустов, обрамляющих впадину. Они выбрали ровную поляну, где росли цветы, и сквозь зелень, словно тонкие темные пальцы, проби­вались побеги кипарисов. В жарком солнце от них исходил восхитительный запах. Ниже берег густо зарос кремовыми горными розами. Среди них извивалась тропинка. Тут и там между скалами открывался ослепи­тельный клин моря. Когда мы подошли, Колин смеялся и рылся в рюкзаке. Он помахал Марку бутылкой с вином, когда мы приблизились. «Поторопись, Марко Поло, если хочешь немного. Оно почти все выпито».

«Тогда оставь немного Никола. И вообще, где ты его взял?»

«Она его принесла».

«Тогда она и должна главным образом выпить его. Отдай. Вот, Никола, выпей».

«Это для тебя», – сказала я.

«Мое вино – это роса дикой белой розы, как ни отвратительно даже думать об этом. Нет, правда, я почти привык к воде. Выпей сама».

Когда я повиновалась, я увидела, что Колина разве­селил озадаченный вид Лэмбиса. «Не слушай Марка. Это просто Китс. Продолжай, Лэмбис. Классическая реакция – спросить, кто такие Китсы».

Лэмбис улыбнулся. Было видно, что он привык к нападкам Колина. Сейчас они казались ровесниками. Лэмбис, как и другие, выглядел совсем иначе. Намного моложе, тяжелая угрюмая складка у губ исчезла. Я поняла, что причиной ее являлось беспокойство, и более чем когда-либо чувствовала, что мне стыдно. «Ну, – сказал он мирно. – И кто такие Китсы?»

Колин открыл рот, чтобы воскликнуть с весельем, затем быстро закрыл его. «Я бы на твоем месте поду­мал, – сказал его брат. – Да будет тебе известно, что Лэмбис не дурей тебя. Бог знает, почему ты такой получился. Должно быть, многое изменилось с тех пор, как я сам был в этом твоем Борстале. Борстал, – Лэмбису, – это английская школа. А теперь, внимание, это серьезно, и у нас мало времени. Никола, садись».

Когда грек отодвинулся, чтобы дать мне сесть, я застенчиво улыбнулась ему. «Лэмбис, мне следовало знать. Я сожалею, искренне… Это только потому, что мы пережили такой удар, Колин и я… И я честно не могла представить, кто еще может быть там похоронен. И затем одежда. Я сказала ужасные вещи. Вы можете меня простить?»

«Неважно. Вы были немного расстроены, когда уви­дели труп. Такое не для дам». И с этим потрясающе сдержанным высказыванием Лэмбис дружелюбно улыбнулся и оставил тему.

«Ну, – твердо сказал Марк, беря инициативу в свои руки, – мы не можем тебя долго задерживать, поэтому, если можешь начать…»

Я сказала: «Я думала. Мне кажется, лучше сначала выслушать Колина. Две или три вещи, которые он подслушал в логове льва, дают ключ ко всему остально­му». Итак, Колин рассказал им все то, что рассказывал мне, а затем Марк довольно угрюмо отправил его наблю­дать за окрестностями с биноклем, и они с Лэмбисом повернулись ко мне. «Не совсем знаю, откуда начать, – вдруг я застеснялась. – Большая часть может ничего не значить. Можно, я просто постараюсь рассказать все, что случилось, и предоставлю вам самим делать выводы?»

«Пожалуйста. Даже если это не относится к делу».

«Как?» – это спросил Лэмбис.

«Даже если это нелепость», – перевел Колин.

«Даже если кажется, что это неважно, – внес поправ­ку его брат. – Не обращай внимание на ребенка, Лэм­бис, он не в себе».

«А это, – сказал Колин, – идиома, которая зна­чит…»

«Замолчи, или я тебе покажу, – сказал Марк, резко опустившись до уровня Колина. – Никола?»

Тогда я описала им как можно короче все, что случи­лось с тех пор, как я спустилась с гор накануне. Когда я закончила, на минуту наступила тишина. Затем Марк медленно сказал: «Это уже вырисовывает какую-то кар­тину. Постараюсь подвести итог из тех отрывков, кото­рые у нас есть. Думаю, ты права: то, что подслушал Колин, дает ключ к остальному. Главное вот что. Стратос имеет кое-что, и собирается потом поделить, и этот объект „горячий“. – Он посмотрел на Лэмбиса. – Это слэнговое выражение, можно сказать, язык воров. Они украли и присвоили что-то, что полиция разыскивает, и что можно опознать, если увидишь».

«Во множественном, – сказала я. – Они горячие».

«Да во множественном. Вещички довольно малень­кие, их много, и можно переносить. Достаточно малы, чтобы их не обнаружили на таможне и чтобы спрятать их даже в Агиос Георгиос. Выясним позднее, но можно допустить, что их привезли из Лондона».

«Драгоценности?» – предположил Колин, и глаза его загорелись. Для него это становилось просто приключением… чем-то со счастливым концом, уже предопределенным присутствием брата. Он все запомнит и будет рассказывать об этом в следующем семестре в школе. И слава Богу, похоже, ему не грозят ночные кошмары.

Марк тоже это увидел и мимолетно улыбнулся Колину. «Все сокровища Востока, почему бы нет? Но боюсь, не очень важно, что это… во всяком случае, в данный мо­мент. Все, что нам надо – это связный рассказ, который можно представить консулу и полиции в Афинах… что-то, что тесно свяжет Стратоса и компанию с убийством Александроса. Как только это будет сделано, в нашу историю поверят, сколько бы алиби здесь ни стряпалось. Если мы сможем доказать, что Джозеф был преступником и убийцей, тогда Лэмбис выйдет сухим из воды с обвине­нием в убийстве при оправдывающих обстоятельствах. Или в убийстве с целью самозащиты. Или еще в чем-либо, что тоже даст возможность выйти сухим из воды. И это все, что меня сейчас беспокоит. Он не попал бы в это неприятное положение, если бы не мы, и все, что я хочу сейчас, это видеть, что он выбрался из него».

Лэмбис встретился со мной взглядом и улыбнулся. Он вынул нож и строгал неровный кусок дерева, придавая ему вид ящерицы. Я зачарованно наблюдала за тем, как оно начало принимать форму.

Марк продолжал: «Но связать все должна лондонская часть этой истории… Колин слышал, как они говорили, что любое расследование вернет все к лондонским де­лам! Вот что ценно – мы можем быть уверены, что связь между Стратосом и убитым завязалась в Лондоне, и лондонская полиция уже занята этим делом или была занята. В конце концов, материал „горячий“. – Он помолчал. – Давайте подумаем, что мы знаем наверня­ка. Стратос и Тони приехали шесть месяцев назад и привезли с собой краденую собственность. Они решили обосноваться здесь, возможно, до тех пор, пока не пре­кратится погоня. Затем Тони возьмет свою долю и уедет. Они, должно быть, так или иначе намеревались поки­нуть Англию, так как Стратос кончил свои дела. Лучшее прикрытие – собственный дом Стратоса. Сюда ему ехать вполне естественно, и Тони может приехать, что­бы помочь ему начать дело. Все это выглядит так, что добыча, какая бы она ни была, должна быть очень значительной».

«Потому что стоит того, чтобы долго ждать?»

«Точно. Нельзя же сказать, что твой друг Тони хочет проводить многие годы жизни в Агиос Георгиос. Ты призадумалась хоть на минуту, что этот отель в виде консервной банки неподходящее для него место?»

«Ему это нравится, как перемена от дорогого старого Дома священника», – сказала я.

«Добыча, – сказал Лэмбис. – Что это?»

«Награбленное, – сказал Колин, – свистнутое, спер­тое, нахапанное… Сувенир!» Лэмбис положил руку ему на голову и толкнул его в куст розмарина.

«Ворованное имущество», – сказала я, смеясь.

«Спокойно, дети, – сказал Марк. – Значит, Стратос и Тони замешаны в преступлении в Лондоне, предполо­жительно, в краже высшего полета. Они сматываются… покидают страну с ворованным имуществом (ты замеча­тельно влияешь на наш стиль, Лэмбис) и селятся здесь, чтобы переждать. Стратос лидер или главный партнер, поскольку у него спрятано добро, а Тони не знает, где оно. Переходим к Александросу».

«Он приехал найти Стратоса, – сказала я. – Знал Тони и говорил с ним по-английски, а Тони отвел его к Стратосу. Готова спорить, Александрос тоже приехал из Лондона».

Колин с воодушевлением перевернулся. «Он был их партнером в грабеже, его надули, он потребовал свою долю, поэтому его убили!»

«Должно быть, – сказал Марк. – Но Стратос выгля­дел совершенно довольным тем, что включил свою сес­тру в сделку… я имею в виду, разделить… э…»

«Нахапанное», – сказал Лэмбис.

«…нахапанное со своей сестрой. Поэтому не похоже, чтобы он убил партнера только потому, что тот требовал долю. Во всяком случае, Тони ведь не боится…»

Я неуверенно сказала: «А может, все очень просто… почти так, как сказал Колин, но они поспорили, и Стратос просто вышел из себя? Клянусь, это такой человек… Бывают такие, здоровые и упрямые. Они легко выходят из себя, и у них достаточно сил, чтобы причинить много вреда, когда это случается… И в стра­не, где ношение оружия дело естественное… Марк, ты видел убийство. Они кричали. Разве это не произошло именно так?»

«Ну да, так. Они яростно спорили, затем казалось, что все взорвались… но не спрашивай, кто первым взорвался или как это произошло. Но в любом случае, убийство уходит корнями в прошлое, в Лондон. К этому делу, каким бы оно ни было, с которым их могут связать. Очевидно, даже без убийства Александроса, дело достаточно серьезное. Они напуганы до того, чтобы совершать такие глупые решительные поступки, как захват Колина. Думаю, у Стратоса вероятно, а у Тони наверняка, британские паспорта. Интересно бы знать, есть ли у нас договор с Грецией о выдаче преступников».

«Это могу сказать я. Есть», – сообщила я.

«О, – сказал Марк и взглянул на часы. – Давайте закругляться. Кажется, мы разобрались. Можем дать полиции выход на Стратоса и компанию задолго до того, как они заподозрят, что мы действуем. Лондонской стороне не трудно опознать пару греков из Сохо и… ну, Тони. Во всяком случае, их, видимо, уже разыскивают, только не напали еще на след. Если полиция установит наблюдение, то найдет награбленное… и вот связь, мо­тив… и оправдание Лэмбиса в нападении на убийцу».

«Полиции придется спешить, – сказала я тревож­но. – Стратос должен знать, что Колин сразу попросит помощи».

«Если узнает, что он спасся. Но если Колин прав, а я думаю, что это так, тогда, конечно, они намеревались его убить, и София знала об этом. Возможно, она дала повод Стратосу думать, что от Колина избавились. Мы не можем рассчитывать на это, но, возможно, какое-то время она подержит язык за зубами ради себя самой. Стратос будет волноваться, куда исчез Джозеф, но со­мневаюсь, что предпримет отчаянный шаг и исчезнет из Агиос Георгиос».

«На месте Стратоса, – сказала я, – я бы перезахоро­нила труп… Александроса, я имею в виду, на случай расследования. Глупо закапывать труп на собственной земле».

«Если бы ты попробовала похоронить кого-либо здесь в пыли, толщиной в четыре дюйма, – сказал Марк, – ты бы поняла их. Но я согласен. Вполне может это сделать. Тот факт, что они закопали его там, вполне может означать, что они не намеревались дать Колину уйти после всего, что он видел и слышал».

«Они собирались убить меня?»

«Не знаю, как еще они могли обезопасить себя, – откровенно сказал Марк. – Наверняка были уверены, что я где-то валяюсь мертвый. Без Лэмбиса так бы и было. Можете быть уверены, они только ждали изве­стия обо мне. Даже если бы София уговорила Стратоса отпустить тебя, она должна была знать, что не сможет защитить тебя навсегда… во всяком случае, от такого человека, каким оказался Джозеф… поэтому она реши­ла отпустить тебя сама».

Колин выглядел сильно обеспокоенным. «С ней ниче­го не случится, когда они все-таки обнаружат, что я убежал?»

Марк мельком взглянул на меня.

Я сказала медленно: «Уверена, Стратос не причинит ей вреда. Не думаю, что нужно об этом очень беспоко­иться. Возможно, побьет ее в порыве гнева, но никогда не убьет. А она, бедная, привыкла к грубому обхожде­нию. И то, что именно она спасла тебя, возможно, спасет ее во многом, как только полиция начнет рассле­дование. – Я взглянула на Лэмбиса – А вы… вы впол­не можете быть уверены, что она станет счастливее в положении вдовы, чем была с тех пор, как вышла замуж за этого никудышного человека».

«Приятно слышать», – было все, что сказал Лэмбис, но я подумала, что его лицо стало светлее, когда он снова нагнулся над маленькой ящерицей.

«Это правда. Послушайте, мне нужно идти».

«Боже, да, конечно, – сказал Марк и поднялся. Он устал. На лице пролегли морщины от ноздрей до рта, а вокруг глаз появились тени. Он протянул мне руку и поставил меня на ноги. – Как бы я хотел, чтобы тебе не нужно было идти туда».

«Я сейчас чувствую, – сказала я откровенно, – что, если бы не Фрэнсис, я бы спустилась сейчас с вами к каяку, с вещами или без них, и сбежала бы прямо в Афины! Но так я только чувствую. Холодный рассудок говорит, что никто даже не заподозрит, что я знаю что-нибудь!»

«Уверен, что это так. – Но взгляд его выражал со­мнение. – Единственное… Не думаю, что мы можем прямо сейчас отправиться в Афины, не убедившись вполне, что ты и твоя кузина в полной безопасности».

«А почему бы нам в ней не быть?»

«Совсем нет причин. Но нет никакого способа узнать, что происходит там с тех пор, как Колин сбежал, и я… Ну, мне не хочется прерывать связь, не зная, какую ситуацию мы оставляем за собой. Ты будешь очень одинока, если что случится, а ты как раз на территории Стратоса». Тогда я поняла, почему он с таким сомнени­ем осматривал меня. Ждал, что я сейчас начну защи­щать свою независимость. На этот раз у меня не было ни малейшего желания так поступать. Мысль о том, чтобы спуститься одной в отель Стратоса, была примерно настолько же привлекательной, как прогулка голой в снежный шторм. «Когда ваши друзья приедут?» – спросил Марк.

«В понедельник».

Он снова заколебался. «Прости, но я в самом деле думаю… Я бы не стал ждать до понедельника».

Я улыбнулась. «В этом я с тобой солидарна. И кроме того, определенно не хочу быть поблизости, когда пол­иция начнет расследование. Поэтому мы найдем хоро­шую причину для отъезда, как только наступит завтра. Чем скорее я увижу яркие огни Ираглиона, тем счаст­ливее я буду!»

«Это очень разумно. – Он выглядел чрезвычайно успо­коенным. – Сможешьпридумать хорошую причину?»

«Очень легко. Не беспокойся, придумаем что-нибудь, что не потревожит твоих птичек. Они будут так доволь­ны избавиться от нас, если все принять во внимание, что и вопросов задавать не будут».

«Истинная правда. Можете связаться с лодкой, кото­рая собиралась вас подобрать?»

«Нет, но она сначала зайдет в Ираглион пополнить запасы и дать возможность компании навестить Кносос и Фестос. Вызовем машину, поедем в отель „Астир“ и подождем их. – Я засмеялась. – И любая опасность, которая там нам встретится – ерунда!»

«Хорошо, – сказал Марк. – „Астир“? Если я буду знать, где вы… свяжусь с тобой, как только смогу».

Мы начали уже во время разговора медленно возвра­щаться вниз по склону к церкви. «Что вы будете делать, когда уедете? – спросила я. – Отправитесь в Ираглион или прямо в Афины?»

«Я бы хотел добраться сразу в Афины в Британское представительство и начать расследование в Лондоне, но еще не знаю. Лэмбис, сколько нам идти до Афин?»

«При такой погоде от двенадцати до пятнадцати ча­сов».

«Довольно хорошо. Вот это и сделаем. Посольство, надо полагать, придет на помощь с развевающимися флагами, когда услышит, что один из их драгоценных барашков является свидетелем колоссального преступ­ления».

«Скорее всего, они придут в ярость», – сказала я уныло.

«Что и приводит меня к последнему пункту». Мы дошли до церкви и остановились у двери.

«Да?»

«Я говорил прежде, что не хочу уезжать отсюда сегод­ня вечером, не узнав, что у тебя все в порядке».

«Знаю. Но как узнаешь? Как только я уйду отсюда, остается принять это за аксиому».

«Не принимаю ничего на веру, что касается твоей безопасности».

Как ни странно, его ответственность за мою безопас­ность не рассердила меня ни чуточки. Все, что я чувст­вовала, был предательский жар где-то в груди. Я пробежала рукой по колонне, потерла свежее отверстие от пули. «Не знаю как».

«А я знаю. Слушайте план. Лэмбис сейчас идет с Никола до полей. Колин и я ждем Лэмбиса в церкви. Я… я отдохну. Затем мы втроем спустимся к каяку и немедленно отчалим. Скоро наступят сумерки, поэтому мы двинемся вдоль берега далеко в море, пока не достиг­нем западной части Агиос Георгиос. После наступления темноты мы подойдем поближе и немного побудем у берега. Море как стекло, и похоже, таким и останется по воле Божией. Лэмбис, знаешь что-нибудь о побережье западнее деревни?»

«Только немного. Оно похоже на эту местность, ма­ленькие заливы у подножья скал, как и здесь. Возле деревни есть мелкие бухточки, песчаные».

«Где-нибудь можно поставить каяк, если понадобит­ся?»

Лэмбис нахмурился, раздумывая. «Не знаю. Я заме­тил бухту немного к западу…»

Я сказала: «Думаю, что есть. Есть бухта, которую дети называют бухтой Дельфинов, за вторым мысом от деревни. Там скалы уходят прямо в глубокие воды. Я видела их издали. Это что-то вроде низкой гряды, вы­ступающей, как дамба. Там глубоко, дети говорили, что с этих скал можно нырять».

Лэмбис кивнул. «Думаю, это та бухта, которую я видел. За вторым мысом на запад от деревни? Да, я заметил это место, когда мы плыли мимо».

«Сможешь поставить туда лодку, если понадобит­ся?» – спросил Марк.

«Могу зажечь фонари, как только между нами и отелем будет мыс?»

«Конечно».

Лэмбис кивнул. «Тогда при такой погоде будет очень легко. Все в порядке».

«Хорошо. – Марк повернулся ко мне. – Ну, а как насчет этого? Если, когда ты вернешься туда сегодня вечером, хоть что-то будет не в порядке, возникнет небольшое подозрение, любая опасность… Ну, понима­ешь… Другими словами, если почувствуешь, что вам следует выбираться оттуда, и быстро, не дожидаясь утра, мы ждем у входа в залив Дельфинов до, как бы сказать, до двух утра. Нет, до половины третьего. Это даст вам время. У вас есть электрический фонарь? Хорошо. Ну, любое время между полночью и половиной третьего утра, мы будем наблюдать. Договоримся о сиг­нале… скажем, две длинные вспышки, затем две корот­кие, затем полминуты пауза и повторение. Мы ответим. Подойдет?»

Я улыбнулась ему. «Мыльная опера».

«Это да. Можешь придумать что-либо лучше?»

«Нет».

«А если залив будет полон рыбаков?» – спросил Ко­лин.

«Не будет, – сказала я. – Там есть ловушки, и их к тому времени убирают. Нет, этот план прекрасен. Я уже с нетерпением жду».

«Человек, о человек, это страшно». – В Колине бур­лил дух детского приключенческого рассказа.

Марк засмеялся. «Это довольно глупо, правда, но это самое лучшее, что можно сделать, если не заходить в Агиос Георгиос и не распугивать всех птиц на много миль вокруг».

«В любом случае, этого не понадобится, – сказала я. – Это только фантазия, подходящая к пиратскому настроению. А теперь я ухожу. Кто-нибудь идет, Колин?»

Мальчик осматривал склон горы через бинокль Джо­зефа. «Никого».

«Тогда ухожу. Дай Бог, чтобы я попала в отель к обеду, на большее я не способна. А какое оправдание я смогу дать за пребывание вне отеля до такого позднего времени? Нет, не беспокойтесь, просто скажу, что ос­матривала церковь… Стратос сам предложил совершить эту прогулку, поэтому будет доволен. Когда врешь, нет ничего лучше правды».

«Ты говорила, – сказал Колин сверху, – что предпо­лагается, что ты собираешь цветы».

«О Боже, да! Ну, схвачу одну или две охапки по дороге вниз».

«Ну, тогда это для начала… и это… и это… – Колин уже наугад надергал множество сорняков на камнях выше его. – И я уверен, что этот цветок так редок…» Он потянулся, чтобы сорвать растущие одиноко цветы в высокой вертикальной трещине.

«На Фрэнсис произведет очень большое впечатление такое количество цветов, – сухо сказал Марк. – И на Стратоса тоже, если дойдет до этого».

«А почему бы и нет? Все они, возможно, редки в Англии».

«Включая одуванчик? Не забывай, Стратос там жил двадцать лет, а Тони англичанин».

«Ну, лондонцы… – Колин сполз, ничуть не смущен­ный. – Они знают не лучше вас. Можно сказать, что это критская разновидность, растущая только здесь на вы­соте двух тысяч футов. И посмотрите на этот пурпурный цветок, к черту, клянусь, они такого не видели. Вот, Никола… – и он бросил в меня букет экзотических сорняков. – И не забывай, что этот одуванчик называ­ется волосатый Лэнгли, и это чрезвычайно редкое рас­тение».

«Ну, я не видела ничего лучше. Большое спасибо, я уверена, они Фрэнсис понравятся».

«Я позвоню в „Астир“, – сказал Марк. – И дам знать, как идут дела. Затем, надеюсь, мы встретимся в Афинах?»

«Если предварительно не соберемся сегодня вечером в заливе Дельфинов, – сказала я жизнерадостно. – Ну а пока до свидания. До встречи в Афинах. Будь добр, Колин, заботься о Марке. И перестань беспокоиться обо мне. Со мной все будет в порядке».

«Знаменитые последние слова», – весело сказал Ко­лин.

«Заткнись, дурак», – сказал Марк, уже сердито.

Глава 17

But having donewhate'ershe coulddevise,

And emptiedall herMagazine of lies

Thetimeapproach'd…

Dryden: The fable of iphis and lanthe

Лэмбис оставил меня у ручья, и очень хоро­шо. У святилища ждал Тони. Сидел на камнях среди цве­тов вербены и курил. «Привет, дорогая. Приятно провели день?»

«Прекрасно, спасибо. Полагаю, моя кузина сдалась и вернулась к чаю?»

«Да. Она вполне счастлива и спокойна, но я пытался заставить себя пойти и поискать вас. Это не те склоны, где можно лениво бродить одной».

«Думаю, нет. – Я села рядом с ним. – Но я остава­лась все время на тропе, и если поднимаешься высоко, видишь море. Я никак не могла потеряться».

«Вы могли вывихнуть ногу. Сигарету? Нет? Тогда нам пришлось бы провести всю ночь в поисках. Беда!»

Я засмеялась. «Надо полагать. Но нельзя прожить всю жизнь, ожидая худшего, а я так хотела посмотреть церковь».

«О, вот где вы были?»

«Да. Мой датский друг рассказывал о ней, и мистер Алексиакис сказал, что ее легко найти, если придерживаться тропинки, поэтому я и пошла. Это далеко, но поход того стоит, правда?»

Тони выдохнул кольцо дыма и изящно наклонил голову, наблюдая, как оно расширяется, расплывается и уменьшается в солнечном свете. «Что касается меня, дорогая, то не знаю, никогда не был дальше этого места. Горы совсем не моя стихия, вовсе нет».

«Нет? Это также и не стихия Фрэнсис. То есть была, но однажды она вывихнула ногу и немного хромала, поэтому сейчас много не ходит». И я сказала чистую правду.

«Да, именно так она говорила. А эти цветы для нее?»

"Да. – Я позволила себе с сомнением посмотреть на цветы в руке. Лэмбис и я добавили, что могли, по дороге, но даже доверчивый взгляд едва ли назвал бы это коллекцией, способной восхитить ботаника. Я наме­ревалась отбросить явно неподходящие экземпляры, прежде чем доберусь до отеля. А так оставалось только надеяться, что Тони не заметил, что большинство жем­чужин моей коллекции растут на деревенской улице. «Не знаю, захочет ли она что-то из этого. – Я с надеж­дой посмотрела на него. – Вы понимаете что-нибудь в цветах?»

«Могу отличить розу от лилии и орхидею от них обеих».

«О, ну, я сама не разбираюсь в цветах. Только принес­ла то, что видела. Птицы меня больше интересуют, но Фрэнсис говорит, что и в них я не очень… – Я повер­нула букет. – Возможно, эти цветы встречаются не реже, чем грязь, большинство из них».

«Ну, для начала, это одуванчик. Правда, дорогая».

«Отхаркивающая трава, совершенно другая вещь. Разновидность волосатого Лэнгли, который растет толь­ко на высоте двух тысяч футов. Я же знаю этот цветок. Фрэнсис говорила, где его искать».

«О? Ну, кажется, вы не зря потратили день. Видели кого-либо наверху?»

«Ни души. – Я улыбнулась. – Вы сказали, что мы выбрали правильное место, если желаем мира и тиши­ны. Я не встретила ни признака живой души, если не считать птиц. При этом даже их представляли только серая ворона, две пустельги и стая щеглов возле перехо­да через ручей».

Оказалось, Тони не имел в виду птиц. Он встал. «Ну, отдохнули? Пойдемте вниз?»

«Боже мой, вы поднялись сюда только для того, чтобы встре­тить меня?»

«Хотел погулять. Лимонные деревья хорошо пахнут, да?»

Мы пошли из лимонной рощи вдоль края поля рядом с мельницей. Дверь наглухо закрыта, с замочной сква­жины не свисает ключ. Я отвела взгляд, лихорадочно размышляя. Действительно ли Тони поднялся, чтобы встретить меня, разузнать, где я была и что видела? Или он шел к мельнице? Знал ли он, что Колина там уже нет? Если так, подозревал ли он Софию, или предполо­жил, что Джозеф отвел мальчика в горы и убил? Вполне возможно, что София сама ему доверилась. Он был против дальнейших убийств. Я украдкой взглянула на него. Ничто в его лице или поведении не говорило, что он думает о чем-нибудь более серьезном, чем помет мулов на тропинке. Конечно, нет и намека, что он играет со мной в словесные шахматы. А если играет, пока каждый из нас пошел, как захотел. И если удаст­ся, я не позволю ему сделать больше ни хода. Быстро я предприняла отвлекающий маневр. Я указала на падуб: «Посмотрите, сойка. Разве это не очаровательные суще­ства! Дома они такие застенчивые, что их с трудом можно рассмотреть».

«Вот это? – Он едва взглянул на нее и сделал следу­ющий ход проходной пешкой: – Разве вы не думаете, что эти ветряные мельницы очаровательны?»

«Они великолепны. – Я надеялась, что колебания моего ферзя не заметны. Должна говорить и поступать естественно. Это и сделала с грубой решительностью: – Мы сегодня утром сняли пленку – люди, которые рабо­тают в поле, и Фрэнсис сделала несколько кадров мель­ницы».

«А София там была?»

«Сестра мистера Алексиакиса? Да. Она очень прият­ная, правда? Никогда бы не подумала, что это его сестра. Она выглядит настолько старше…»

«Такова разница между материальным благополучи­ем Сохо и пустыми сетями в Агиос Георгиос, дорогая. Особенно, если муж не ходит на рыбалку. Идея Джозефа о том, чтобы приносить домой бекон – это слоняться в горах, вооруженным до зубов, как критский разбойник. Не то, чтобы было что подстрелить в этих местах. Если он приносит домой раз в месяц горную куропатку, то думает, что внес свой вклад в счастливую семейную жизнь».

Я засмеялась. «Я уже его видела? Он проводит время в отеле, играя в триктрак?»

«Нет, это не он. Он сейчас отсутствует где-то по своему делу. Я думал, что вы видели его в горах. Вот почему я спрашивал. София разрешила вам войти на мельницу?»

Шах королеве. Этот отвлекающий маневр тоже не сработал. Но ведь ощущение, что я попала в западню, исходит только от меня, от моего чувства вовлеченно­сти! У Тони нет причин подозревать, что я знаю вообще что-нибудь. Единственная причина его вопросов – же­лание узнать что-нибудь. Значит, София ничего не ска­зала. На безумный момент я задумалась, что ответить. Затем я отчетливо увидела, что Софии придется самой себя защищать. Моя забота – смотреть за собой. Теперь Стратоса и Тони не спасет знание того, что Колин ушел. Они не могут добраться до него. И потом Софии придет­ся столкнуться с ними. А я тем временем должна поза­ботиться о себе и Фрэнсис. Правда – единственная броня для невиновности.

Я согнулась, чтобы сорвать ирис, и это предоставило мне время для размышлений. Я выпрямилась и всунула цветок в букет. «В мельницу? Да. Она чрезвычайно добра, и хотя спешила, но все нам показала, и Фрэнсис снимала интерьер. Нам повезло, что мы на нее наткну­лись. Я бы никогда не догадалась, чья это мельница, и, полагаю, она обычно заперта?»

«Да, – сказал Тони. Светлые глаза не выражали ничего, кроме кроткого интереса. – Тогда, стало быть, вы видели, как она работает? Как мило. Жернова и все прочее?»

«О, да. София показала Фрэнсис».

«А… – сказал Тони. Он бросил сигарету на пыльную тропинку и затоптал каблуком. Улыбнулся. Тони все равно, убит ли Колин рано утром. Он всегда переходит на другую сторону улицы. А сейчас наслаждается иг­рой, бросающей меня в пот от попыток казаться естест­венной. – Ну, дорогая, – легкомысленно сказал он, – я рад, что вы хорошо провели день. А вот мостик, уже близко. Вам только нужно время переодеться к обеду, и это будет осьминог. Вы будете в восторге, если имеете вкус к ароматизированному индийскому каучуку».

Итак, игра окончена. Облегчение сделало меня такой же веселой, как и он. «Не возражаю, но, конечно, это не главное блюдо? О, Тони, я так прожорлива!»

«Я дал вам достаточно еды для ланча вдвоем».

«Конечно. Я почти все съела, и более того, оставила кое-что птицам. Если бы вы дали меньше, я была бы в отеле часа два назад. Надеюсь, не надо возвращать пустую бутылку?»

«Нет. А вы ее захоронили? Если нежеланные предме­ты остаются поблизости непогребенными, это оскорбля­ет здешних богов», – сказал вежливо Тони.

«Не беспокойтесь. Я ее похоронила под камнями. После того, как должным образом принесла жертву остатками вина».

«Жертву?»

«Одну Зевсу – он родился тут, в конце концов. А затем моя личная жертва лунным прядильщицам».

«Кому?»

«Лунным прядильщицам. Трем дамам, которые каж­дый месяц прядут лунный свет, чтобы в конце концов наступила темная ночь. Обратная сторона полнолуния, ночь, которая на стороне тех, за кем охотятся… напри­мер, горных куропаток Джозефа».

«Ночь без луны, – сказал Тони. – Ну, разве не инте­ресно? Как мой старик отец имел обыкновение гово­рить – ночь для Графа Преисподней».

Я подняла брови. «Кажется, это странное выражение для священника».

«Для кого? – Я с удовольствием увидела, что Тони в замешательстве. Бледные глаза забегали. – О, да. Но папа был такой странный священник, дорогая. Кстати, осмелюсь сказать, ваша жертва сработала. Сегодня ночью луны не будет. Будет довольно темно. Достаточно темно, – весело добавил он, – чтобы что угодно спрятать. Или кого угодно».

Фрэнсис сидела в саду, но дверь в холл была открыта. Как только мы с Тони вошли, она поспешила ко мне. «Моя дорогая! Целая поисковая группа! Тони был уверен, что ты лежишь со сломанной ногой, окруженная грифами, но я заверила его, что с тобой все в порядке. Хорошо провела время?»

«Великолепно! Сожалею, если заставила волноваться, но уже наверху я решила, что направлюсь к развалинам старой византийской церкви, о которых говорила, а это ой как далеко! Но я восхитительно провела день!»

Тони замешкался, чтобы понаблюдать за нашей встречей, но сейчас исчез в двери за конторкой и оста­вил ее приоткрытой. Стратос что-то там говорил тихим голосом по-гречески, но я не могла разобрать, что. Глаза Фрэнсис смотрели на мое лицо. В них были беспокойст­во и вопрос. Должно быть, я выглядела совсем не так, как утренний угнетенный посыльный, которого она про­вожала. «Это мне?» Она понимала, как и я, что дверь открыта.

«Да… Если бы только ты пошла немного дальше, в горы, я нашла именно то, что мы искали! И доставила на место, живое и невредимое. Вот, отхаркивающая трава. Косматый Лэнгли, как новый. – Я выдернула обычный сорняк из букета и вручила ей. За нервной дрожью в ее лице быстро последовало что-то, похожее на понимание. Ее глаза встретились с моими. Я кивну­ла, и каждый мускул моего лица хотел усмехнуться с триумфом. Но я эти чувства подавила. У Фрэнсис заго­релись глаза. – Все должно быть хорошо, не так ли?» – сказала я, притрагиваясь к желтым лепест­кам. – Он совсем свеж и не поврежден".

«Дорогая, – сказала Фрэнсис, – это сокровище. Я поставлю его в воду сразу же. Поднимусь с тобой».

Я быстро покачала головой. Лучше не показывать вида, что мы торопимся уединиться. «Не беспокойся, принесу тебе их, когда переоденусь. Вот остальные. Не думаю, что есть много важного, но было мало времени… Закажи для меня аперитив и барашка? Я присоединюсь к тебе до обеда, и давай помолимся, чтобы он был поскорее, умираю от голода».

Я побежала наверх в комнату, где на стенах все еще розово светились последние лучи солнца. Тени виногра­да стали расплывчатыми, приготовились поблекнуть и погрузиться в полную темень. Я сняла куртку и бросила на кровать, пинком отбросила пыльные ботинки. Толь­ко теперь я начала осознавать, как устала. У меня болели ноги, в них глубоко въелась пыль, которая просочилась сквозь парусиновые туфли. Тонкая соломен­ная дорожка очень приятно ласкала босые ступни. Я стянула платье и бросила вслед за курткой, подошла к окну, широко его раскрыла и облокотилась на холодный каменный подоконник, выглядывая наружу.

Вдали из золота вырастают угольно-черные скалы. Под ними лежит спокойной темно-синей тенью море, теплое там, где еще его касается солнечный свет, и мерцающее фиалковым цветом. Плоские скалы возле отеля цвета анемонов. Ледяные маргаритки закрылись, и ковры из листьев, которые покрывали горы, темны, как морские водоросли. К вечеру ветер переменился и дует теперь от берега, слегка рябит воду. По заливу плывут две чайки – тени, которые можно опознать только по их долгим печальным крикам. На ночную ловлю рыбы отправляется каяк, за ним следует ряд маленьких лодок, как утята за мамой-уткой – это лод­ки для ловли на свет переводят на буксире на богатые рыбой места. Там вдалеке рассеются и закачаются на воде их огоньки, словно звезды. Я попыталась увидеть другой каяк, незнакомый, скользящий без огней далеко в открытом море, но взяла себя в руки. Так не пойдет. Чтобы изображать невинность, я должна выбросить из головы все мысли о других. В любом случае, они вышли из кадра. Каяк Лэмбиса проскользнет в темноте в залив Дельфинов. Они втроем на борту, забыли обо мне и благодарно обратили свои лица и думы к Афинам и концу их приключений. А тем временем я устала, голо­дна и вся в пыли, и теряю зря время. Если в отеле Стратоса есть ванна с горячей водой…

Оказалось, что есть. Я быстро приняла ванну, верну­лась в комнату, торопливо одела свежее платье и с бешеной скоростью привела в порядок лицо и волосы. Звонок возвестил обед, когда я одевала сандалии. Я схватила сумочку и выбежала, почти столкнувшись с Софией на площадке.

Извинилась, улыбнулась и спросила, как ее дела, прежде чем меня поразила мысль, что совсем недавно я видела могилу ее мужа. От этой мысли у меня отнялась речь, и я забормотала невесть что, но она, казалось, не заметила ничего плохого. Разговаривала с прежней сте­пенной учтивостью, хотя теперь я тщательно рассмотре­ла ее лицо и увидела следы бессонного ужаса под глазами. Она смотрела мимо меня сквозь открытую дверь комнаты. «Простите, мне следовало прибраться, – ска­зала я поспешно, – но я только вошла, и сразу прозве­нел звонок… Я только убрала ванну».

«Не следовало беспокоиться. Это моя обязанность. – Она вошла в комнату и нагнулась, чтобы поднять мои ботинки. – Я возьму их вниз и почищу. Очень грязные. Сегодня вы далеко ходили после того, как я видела вас на мельнице?»

«Да, очень далеко, до старой церкви, о которой мне говорил ваш брат. Послушайте, не беспокойтесь об этих старых туфлях…»

«Да. Их нужно почистить. Это совсем не трудно. Вы встретили кого-либо… там, наверху?»

Интересно, она беспокоится о Джозефе или о Колине? Я покачала головой. «Совсем никого». София вертела туфли туда и сюда, словно изучала их. Они были из синей парусины, почти такого цвета, как и у Колина. Вдруг я вспомнила, как его нога ступила на эту ужас­ную могилу. Я сказала, почти грубо: «Не беспокойтесь о туфлях, правда».

«Я их почищу. Никакого беспокойства».

Улыбнулась. Мимика лицевых мускулов скорее под­черкивала, нежели прятала напряжение. Ее лицо слов­но было тонко намазано желтым воском над скулами, выделялись зубы и глазные впадины. Я вспомнила яр­кое сверкание счастья на лице Колина, явную перемену Марка, и как они с легким сердцем дурачились с Лэмбисом. И все это благодаря Софии. Если бы только оказалось правдой то, что Джозеф был скотиной, и о его смерти никто не будет скорбеть. Если бы только она его ненавидела… Но можно ли по-настоящему, честно нена­видеть человека, с которым делишь постель и от кото­рого рожаешь ребенка? Думаю, нет, но так думаешь в двадцать два…

Я помедлила еще какой-то момент, мучимая нелогич­ным чувством вины, затем, неуклюже поблагодарив, повернулась и заторопилась к Фрэнсис.

«Ой, как хорошо. – Я откинулась в кресле и дала напитку течь тонкой струйкой в горло. Подняла бокал к Фрэнсис и наконец позволила торжеству дня выразиться в выражении губ и глаз. – Это прекрасный день, великолепный день. За… нас и наших отсутствующих друзей».

Мы выпили. Фрэнсис с улыбкой рассматривала меня. «Я тебе еще что-то скажу, невежественная зануда. В это сборище сорняков ты положила, я уверена, чисто случайно, цветок, который поистине интересен».

«О, всемогущий Зевс! Браво! Ты имеешь в виду воло­сатого Лэнгли?»

«Нет. Вот этот. – Несколько растений стояли в ста­кане воды у ее руки. Она нежно вынула одно и вручила мне. – Очень разумно было выдернуть их с корнями. Осторожно».

Круглые листья, с белым ворсом внизу, и ярко-крас­ные свисающие стебли, смутно напоминающие что-то. «Что это?»

«Душица обыкновенная диктская origanum dictamnus».

«О?»

«Можешь смотреть бессмысленно. Ясенец, что-то вро­де майорана. Возможно, ты и видела это растение в Англии, не замечая, но его можно увидеть только в садах».

«Оно редкое или что-то в этом роде?»

«Нет, но просто интересно, что ты его нашла здесь. Это критское растение, отсюда и название dictamnus. Оно впервые было найдено именно здесь, в Дикте».

«В Дикте? В месте рождения Зевса! Фрэнсис, это волнует!»

«A origanum означает „радость гор“. Не потому, что так уж интересно на нее смотреть, но из-за ее свойств. Греки и римляне использовали ее как лекарственную траву, как краску и для запаха. Они также называли ее 'трава счастья' и короновали ею новобрачных. Мило, не правда ли?»

«Да, мило. Ты только сейчас выискала все это в справочнике, чтобы произвести на меня впечатление?»

«Конечно. – Она засмеялась и взяла книгу, которая лежала возле нее на столе. – Это книга о диких цветах Греции, и она цитирует некоторые довольно милые вещи. Здесь много о душице. Материал взят из меди­цинской книги Греции первого столетия, написанной Диоскоридом. Это восхитительный перевод семнадцато­го века. Послушай. – Она перевернула страницу и нашла это место. – „Dictamnus, который некоторые назы­вают Pulegium Silvestre, а некоторые Embactron, неко­торые Beluocas, некоторые Artemidion, некоторые Emphemeron, некоторые Eldian, некоторые Belotocos, некоторые Dorcidium, некоторые Elbunium – это крит­ская трава, грубая, ровная, похожая на Pulegium. Но у нее листья больше, пушистые, и похожи на шерсть, она не цветет и не плодоносит, а все, что дает Sative Pulegium, но намного сильнее, ибо не только опьяняет, но и, будучи приложена и принята внутрь, исторгает мертвых эмбрионов. И говорят также, что на Крите убивают козлов стрелами, отравленными этой травой… Вырывайте ее свежей… Она также вызывает преждевре­менные роды, и ее сок пьют с вином, чтобы помочь от ожогов и укусов змей… Но если капнуть ее соком на рану, она немедленно заживает“. Что с тобой?»

«Ничего. Я только думала, используют ли все еще критяне эту траву для лечения. Я имею в виду, как лекарство для всех случаев жизни от абортов до укусов змей».

«Очень даже вероятно. У них есть знания, переходя­щие в веках, время тут ни при чем. А, да, итак, это – „радость гор“. – Она взяла цветок у меня и снова поставила в воду. – Я полагаю, ничего особенного, но было бы интересно увидеть, как он действительно рас­тет. Ты помнишь, где ты его сорвала?»

«О, Боже, не уверена. – Мы с Лэмбисом, так сказать, паслись на ходу, как олени. – Могу определить это место с точностью до двух квадратных миль. Очень крутой склон, – добавила я очень добрым голосом, – примерно поднимаешься на метр за три шага, а время от времени перпендикулярно. Не желала бы ты… я имею в виду, ты действительно хочешь посмотреть?» План Марка о нашем отъезде жужжал у меня в голове, как дурное предзнаменование. Бедная Фрэнсис. Трудно ее будет увезти. И какая опасность, какая явная опасность может быть?

«Я бы очень хотела». – Фрэнсис смотрела слегка озадаченно.

«Я… постараюсь вспомнить, где это», – сказала я.

Она задержала на мне взгляд и быстро встала. «Ну, пойдем есть. Ты выглядишь усталой, как собака. Тони обещал осьминога, что, как он говорит, является деликатесом, неизвестным даже в лучших ресторанах Лон­дона».

«Что вполне естественно».

«О? Дорогая. Ну, любой опыт ценен. Дай мне поли­этиленовые пакеты, а? Другие растения не жаль, но я хочу сохранить душицу. Посмотрю потом на нее».

«О Боже, забыла. Я же взяла их из твоей комнаты, но положила в карман куртки, а затем спустилась без нее. Сейчас принесу».

«Не беспокойся. Ты сегодня достаточно потрудилась. Это подождет».

«Нет, действительно на это уйдет только секунда». Когда мы пересекали холл, в дверях кабинета Стратоса мелькнула София с моими туфлями в руках. Должно быть, она закончила свои дела наверху, поэтому я не наткнусь на нее снова, и очень хорошо. Несмотря на возражения Фрэнсис, я оставила ее у двери ресторана и побежала наверх в свою комнату. София убрала ее очень чисто. Моя куртка висела за дверью, сброшенное платье – на спинке стула, полотенца сложены и покры­вало снято с постели. Пакетов в первом кармане не оказалось, но я нашла их в другом и побежала вниз.

Обед был великолепен, и даже осьминог выдержал испытание, когда мы ели его под явно тревожным над­зором Тони. Молодая баранина, которая последовала за ним, тоже была великолепна, хотя я никогда не мири­лась с тем, чтобы есть нежные суставы детеныша, кото­рый еще сосал мать. «Им нельзя пастись, – сказала я, когда увидела, что Фрэнсис опечалилась. – Здесь нет пастбищ, чтобы дать им вырасти. И если останешься в Греции на Пасху, боюсь, тебе придется привыкнуть к зрелищу, когда пасхального ягненка везет вся семья, чтобы съесть его. Дети обращаются с ним, как с любим­цем, играют с ним и любят его. Затем ему перерезают горло, семья плачет и весело пирует».

«Но это же ужасно! Это как предательство!»

«Ну, в конце концов это то, что этот ягненок симво­лизирует».

«Пожалуй. Но разве нельзя использовать наши сим­волы, хлеб и вино?»

«Они используют. Но жертва на Пасху в их собствен­ном доме… ну, обдумай. Я всегда думала, как ты, и все еще ненавижу смотреть на то, как едут домой ягнята и телята на свою смерть в Страстную Пятницу. Но разве это не лучше в миллион раз того, как мы это делаем дома, как бы гуманны мы ни старались быть? Вот, ягненка пестуют, он не подозревает и счастлив, скачет с детьми, как маленькая собачка. До тех пор, пока у его горла не появляется нож, он даже не подозревает, что умрет. Разве это не лучше, чем грязные грузовики, набитые животными, которых беспорядочно сваливают на бойню в понедельник и четверг. Там они чувствуют запах крови и страха, и должны ждать своей очереди на месте, которое просто источает смерть?»

«Да. Конечно, да. – Она вздохнула. – Ну, я не так уж плохо чувствую себя, и получила от этой еды удоволь­ствие. Вино довольно хорошее. Как, ты сказала, оно называется?»

«Король Миноса».

«Тогда выпьем за траву счастья».

«За нее и за волосатого Лэнгли… Ой!»

«А что теперь?»

«Только что вспомнила, где нашла ее, твою душицу».

«О? Хорошо. Надеюсь, это такое место, куда я могу добраться».

Я медленно сказала: «Думаю, да. Она фактически росла у старой церкви. Даже на ней. И я уверена, что есть место, где ее больше, и откуда ее занесло».

«Хорошо. Я бы очень хотела увидеть, как она растет. Ты сказала, что там приличная тропа?»

«Туда есть тропа, но я бы не назвала ее приличной. Местами она очень неровная. Но если смотреть под ноги, то все будет в порядке. Все равно… – Я улыбнулась, мое нелогичное чувство вины затихало, – будет намного легче и веселее поплыть туда на лодке. Недале­ко от церкви есть старая пристань. На днях возьмем каяк, поплывем вдоль берега и оттуда пойдем прямо в горы». – Я благодарно думала, что сейчас не нужно чувствовать перед Фрэнсис вину за то, что утащу ее отсюда утром. Мы можем взять машину из Ираглиона в Агиа Галлини и оттуда нанять каяк, и я покажу ей точное место, где Колин сорвал душицу со стены старой церквушки.

«Устроим это, – сказала Фрэнсис, – но через день или два. Думаю, ты не захочешь пойти в то же самое место завтра. О, Тони, пожалуйста, можно нам попить кофе на террасе? Если ты готова, Никола?..»

«Думаю, возьму куртку. – Сказала я поднявшись. – Дай свое сокровище, я поставлю его в безопасное место».

Я очень осторожно положила на стол полиэтиленовый пакет с бесценным растением и сняла куртку за дверью. Что-то тяжелое в одном из карманов ударилось об угол стола и издало глухой звук. Я засунула руку и нащупа­ла твердый металл. Тонкое, острое лезвие ножа. Холод­ное очертание встретило мою ладонь, как легкий электрический шок. Вспомнила. Вынула из кармана и по­смотрела. Конечно, нож Лэмбиса. Тот, который я отняла у него во время трагикомической стычки в разрушенной церкви. Надо было вернуть. Ну, это еще можно сделать, когда осуществится мое веселое «до встречи в Афинах». Я повернулась, чтобы спрятать нож в чемодан, когда то, что пришло мне в голову, заставило меня застыть на месте с неопределенным страхом, кото­рый заполз под кожу, словно ледяная вода. Когда я брала для Фрэнсис полиэтиленовые пакеты, ведь я обы­скала оба кармана? Правда же? Я нахмурилась, обдумы­вая все, как было. Затем я точно припомнила. Я обыска­ла оба кармана. Не могла не заметить нож. Его там не было.

София. Единственное объяснение. Должно быть, Со­фия нашла нож, когда вешала куртку. Она его взяла. Но зачем? Чтобы показать Стратосу и Тони? Неужели она взяла его с собой, в то время как я увидела, что она исчезла в кабинете Стратоса, только, чтобы вернуть его тихо, когда я обедала? Но зачем? Я резко села на краю кровати; я была в неистовстве от волны паники, которая пронеслась по телу, и старалась думать связно.

Нож Лэмбиса. Это неважно. Я должна это помнить. Это неважно. Никто здесь его не опознает. Никто здесь раньше не видел Лэмбиса и не знает о его существова­нии. Нож не может связать меня с делом, нет. Тогда почему София поступила так? Просто потому, что она и ее сообщники, как и все преступники, раздражаются по поводу всякой ерунды. Ненормально, что обычная не­винная туристка носит вынутый из ножен деловой нож. Она подумала, что его стоит показать брату. Но это наверняка так? А почему мне было не купить его, как сувенир? Хотя нож и деловой, он довольно красивый, с медной рукояткой, отделанной белой эмалью, и филиг­ранной резной работой у основания лезвия. Я повертела его в руке, изучая. Да, такая будет версия. Если кто спросит, скажу, что купила нож в Хании, частично как игрушку, а частично потому, что знала, что захочу выкапывать растения для Фрэнсис. Вот почему я взяла его сегодня с собой… Да, эта версия подойдет… Я сегодня им пользовалась… это объяснит подержанный вид ножа и пару царапин и зазубрин на эмали ручки.

Я встала уже без страха. Эта история подойдет, а тем временем отложу этот нож, и должна определенно не забыть вернуть его Лэмбису. Ему будет не хватать этого ножа…

Нож выскользнул у меня из рук и упал. Вонзился в пол и задрожал. Я снова села на кровать, зажала лицо руками, закрыла глаза и тщетно пыталась вычеркнуть из памяти картину, к которой память то и дело возвра­щалась… Лэмбис отдыхает на солнце возле Колина и строгает маленькую деревянную ящерицу. После того, как я ушла из церкви. После того, как я взяла у него из кармана нож. Он о нем совсем не жалел. У его собствен­ного ножа, у того, к которому он привык, деревянная ручка. Теперь я это вспомнила. Футляр из тисненой кожи, в котором он носит нож, был у него на поясе, а пояс лежал возле него, когда он строгал…

А этот нож? Эта медная поделка, которую я взяла у него из кармана и забыла вернуть? Эта прекрасная смертоносная турецкая вещь, отделанная эмалью? «Он вытащил нож, – сказал Марк, – и полетел вниз, голо­ва его билась о скалы, и это было… мы забрали все, что у него было, и закопали ботинки».

Джозеф. Оружие Джозефа, отмеченное и исцарапан­ное так, что нельзя ошибиться. Его нашла жена Джозе­фа у меня в кармане. Показала Тони, показала Стратосу. Затем тихо проскользнула обратно туда, где обнару­жила его.

Я тогда не подумала, какие они сделают выводы, и смогу ли я придумать рассказ о том, как нашла нож в горах. Я просто сидела и отгоняла приступы бессмысленной паники, которые советовали мне убежать, мне и Фрэнсис, убежать, прямо сейчас, в эту именно ночь, к друзьям и огням и нормальным местам и людям, и к здравомыслию.

К Марку.

Спустя какое-то время я положила нож в чемодан, взяла себя в руки и пошла вниз по лестнице.

Глава 18

Thus far her Courageheld, but her forsakes:

Her faint Knees knock at ev'ryStepshe makes.

Dryden: Cinyras and Myrrha

«А, мисс Феррис», – сказал Стратос. Он си­дел в холле, за столом. Ничего не делал, просто ждал ме­ня. За закрытой дверью конторки слышались голоса Тони и Софии. Голос Софии был высок и настойчив? и сра­зу замолчал, когда заговорил Стратос. «Надеюсь, вы хо­рошо провели день», – сказал он.

«Очень. Спасибо, – улыбнулась я, надеясь, что он не увидит, что мои губы одеревенели, а пальцы нервно пульсируют. – Очень долгий день, но я получила очень большое удовольствие».

«Итак, посетили старую церковь, как сказал Тони?» Голос нормальный, даже дружеский, но что-то в нем заставило меня отвечать, словно меня в чем-то обвиняли.

«О да. – Я охрипла и прокашлялась. – По тропинке легко идти, и церковь стоит того, чтобы ее посетить, вы правы. Я только жалела, что не взяла с собой кинокамеру».

«А, да, мисс Скорби этим увлекается, да?» Ничего определенного. Черные греческие глаза наблюдают. В них всегда трудно прочесть что-нибудь, а сейчас они будто за темными очками.

Я улыбнулась пустым глазам и положила еще один кирпич на стену невинности, которую пыталась возве­сти. «Сегодня утром мы сняли несколько великолепных кадров в горах. Думаю, ваша сестра на мельнице пол­учит приз. Она сказала, что была кинозвездой?»

Трудно удерживаться и не смотреть на дверь. За ней снова говорит София, странно подвывая. Стратос зами­гал и возвысил голос: «Да, сказала. Полагаю, она вам показала мельницу. – Звуки стихли до шепота. Тони заговорил мягко и настойчиво. – Надеюсь, вам было интересно», – сказал вежливо Стратос.

«О, очень. Только жаль, что я не видела, как она работает. Но полагаю, это происходит только, когда кто-нибудь хочет смолоть зерно?»

«Возможно, это будет еще до вашего отъезда». Уклон­чивый голос, глаза вдруг оживились и стали присталь­ными и осторожными.

Ясно. У него еще не было времени подумать, оценить то, что случилось. Тони сказал ему, что Колина больше нет на мельнице. София, сбитая с толку и, несомненно, напуганная тем, что обнаружила нож Джозефа в моем кармане, пришла на совещание. Ее встретили сердиты­ми обвинениями и переоценкой ситуации. То, что я слышу за дверью – конец бурной сцены. И, несомнен­но, Стратос потрясен. Смущен, встревожен и очень бли­зок к тому, чтобы быть опасным, но пока осторожность сдерживает его. Еще не готов бросаться в открытую драку. Ему нужно время, чтобы подумать. И все, что ему нужно от меня в данный момент – это убедиться в двух вещах. Во-первых, что ничего не дало мне повода подозревать и поэтому представлять опасность. Во-вторых, как следст­вие, что я готова спокойно оставаться в Агиос Георгиос под его присмотром, пока мой отпуск не подойдет к естественному концу. Одно предполагает другое. Я только надеялась, что мой ответ удовлетворит его.

Довольно спокойно я сказала: «Если она будет рабо­тать, надеюсь, вы дадите мне знать».

Я снова ему улыбнулась и повернулась, но он сделал легкое движение, словно останавливал меня: «Скажите, мисс Феррис…»

Его прервали. Открылась дверь, и вышел Тони. Очень тихо закрыл за собой дверь и встал, облокотившись на косяк, как всегда свободно и изящно. Курит, сигарета торчит в углу рта. Не улыбается и не приветствует меня и, когда заговорил, не взял на себя труда вынуть сига­рету изо рта. «Спрашивал мисс Феррис о рыбалке?» – сказал он.

«О рыбалке? – Голова грека быстро повернулась, и мужчины встретились взглядами. Затем Стратос кив­нул. – Только что собирался. – Он повернулся ко мне. – Вы раньше просились на рыбалку».

«На рыбалку?» – Теперь была моя очередь быть оза­даченной.

«Вы сказали, что хотите пойти на рыбалку, разве не так?»

«О. Да. Конечно».

«Не хотели бы отправиться сегодня вечером?»

«Сегодня вечером?» – На какой-то момент у меня отнялась речь и пропали мысли. Мозг легок и пуст, как пузырь. Затем я поняла, что надо сказать. Что бы он ни подозревал, что бы он ни пытался узнать, остается только доказать эти два факта ему тотчас же. «Ну, я бы очень хотела! Большое спасибо. Вы имеете в виду рыбал­ку с фонарями?»

«Да».

«Но караван лодок уже ушел».

«О, вы видели? Я не пойду с ними. Я говорил, что хожу на рыбалку для удовольствия, а не для пищи. Рыбачу у берега. Так вы пойдете?»

«С восторгом, – сказала я энергично. – Но как на­счет Фрэнсис?»

«Я говорил с ней. Она не хочет».

«А, понимаю. Тогда…»

«Я пойду на рыбалку с вами». Тони наконец вынул изо рта сигарету и улыбнулся. Глаза пусты и холодны. Я в ответ тоже улыбнулась. Теперь я была уверена, что они не собирались упоминать о ноже, и облегчение сделало меня подлинно веселой. «Правда? Будет смеш­но! Почему-то я не думала, что лодки ваше хобби».

«О, нет. Но этой прогулки я не пропустил бы ни за что на свете, дорогая. Могу составить Стратосу судовую команду».

«Нет необходимости». Грек ответил грубо. Большие руки резко перекладывают бумаги на столе, на виске пульсирует вена, как раз там, где начинают расти воло­сы. Что-то странное происходит.

Если Тони захотел пойти на рыбалку, чтобы тщатель­но следить за своим союзником или просто помочь ему в любых планах в отношении меня… «А завтра вы пойдете?» – спросила я.

«Завтра ночью?»

Я облизнула губы, переводя взгляд с одного на друго­го с видом извинения. «Дело в том… Если вам все равно… Думаю, честно, сегодня я немного устала. Долго гуляла, и сейчас, после плотного обеда, меня клонит ко сну. Так пойдете завтра вечером?»

Небольшая пауза. «Возможно».

«Тогда вы… да, думаю, я бы хотела оставить это до того времени, вам ведь все равно?»

«Конечно. – Изо всех чувств труднее всего прятать облегчение, и думаю, в жесте, которым он одобрил мое предложение, было именно это чувство. Теперь он во мне уверен. Улыбнулся: – В любое время лодка в ва­шем распоряжении».

Я задумалась. Не будет вреда, если его уверенность увеличится. «Есть одна вещь, которую я хочу предло­жить, мистер Алексиакис. Помните, вы говорили, что мы предпримем прогулку на „Эросе“. Ну, я очень хоте­ла бы знать, можно ли его нанять скоро? Чтобы совер­шить прогулку вдоль берега в ту сторону?.. – Я неопре­деленно помахала рукой на запад. – Туда, где была древняя пристань? Дело в том, что я нашла растение на развалинах, которое очень взволновало кузину. Она говорит, что это критская душица, вы ее знаете? – Он покачал головой. – Ну, Фрэнсис хочет увидеть, как она растет, и сфотографировать, но слишком далеко, и труд­но идти по тропе. По-моему, будет довольно весело предпринять морскую прогулку. Может, пристанем у старой пристани, затем мы пойдем вглубь до церкви. Не может быть, чтобы это было далеко, я видела море оттуда. Тогда она увидит, как растет душица, и сфотог­рафирует. И я бы сама хотела сделать несколько сним­ков церкви и пристани. Вы думаете, мы сможем это сделать? Мы не спешим, – закончила я. – Подойдет любой день, когда вам не нужен каяк».

«Конечно, – сердечно сказал он. – Это хорошая мысль. Сам вас отвезу. Только скажите заранее, когда пожелаете отправиться. А что касается рыбалки с фонарями… это решено? Завтра вечером?»

«Да. Спасибо, буду мечтать о ней».

«И я тоже, – сказал, улыбаясь, Стратос, – и я тоже».

На сей раз он не пытался удерживать меня. Я пошла к Фрэнсис, которая под тамарисками пила кофе. Их сучья воздушны, как облака. За ними было темное шепчущее море и темное чистое небо. Ночь без луны. Я вспомнила, как вена пульсирует у Стратоса на виске, и подумала об убийстве, которое давит на его сознание. И о Тони. И о себе, в море, в маленькой лодке, с ними, одной в темноте… Я вообще-то не задумывалась, что он собирался сделать и действительно ли я выиграла пере­дышку до завтра. Я только знала, что где-то в море в этой же темноте плавает каяк без огней с Марком на борту, и что бы то ни было, мы с Фрэнсис должны выбраться отсюда сегодня.

Каменные ступени успокаивающе молчали у нас под ногами. Где-то залаял пес и замолчал. Море слабо мур­лыкало под ветром с берега. Дикость темноты. Огром­ное, спокойное создание, которое дышит в ночи. «Если можешь, придерживайся скал, – выдохнула я Фрэн­сис. – Галька будет шуршать».

Мы шли вдоль отшлифованного края скалы, где ков­ры ледяных маргариток глушат шаги. Ночь настолько темна, что массивные продолговатые очертания отеля едва заметны. Он был бы совсем невидим, если бы не был выкрашен в белый цвет. Ни огня. Дальше внизу деревни тоже густая темнота, только два огонька с булавочную головку показывают место, где кто-то все еще не спит. Очень слабое мерцание церкви намекало на лампады, которые горят перед иконами всю ночь.

Мы шли на ощупь, ужасно медленно. А хотелось за­жечь фонарь и спешить, спешить… Волей-неволей мы оказались на гальке.Она шумела, как град, под осторожными шагами. После бесконечных скольжений я остано­вила Фрэнсис. «Подожди. Послушай». Мы ждали, стара­ясь услышать что-нибудь, кроме собственного дыхания. Преследователей. Ничего. Только дыхание моря.

«Ты уверена, что не будет луны?» – прошептала Фрэнсис.

«Наверняка». Небо бархатно-черное, вуаль облаков мед­ленно движется от Белых гор. Позже его усеют звезды, но сейчас оно черное-черное, и утешает тех, за кем охотятся. Лунные прядильщицы сделали свою работу. Где-то там, за черным горизонтом, утонувшая луна ждет, чтобы пря­дильщицы распустили свои нитки и протянули свет до­рожкой к берегу. Но не сегодня. Я снова коснулась руки Фрэнсис, и мы продолжили наш путь.

Когда долго блуждаешь в ночи, начинаешь видеть различную плотность темноты, даже ее цвет. Море – живая темнота. Галька, – шепчущая, двигающаяся, вязкая темнота. Скалы, которые теперь вздымались справа, казались неясно вырисовывавшейся черной, как сажа, массой, которая изменяет звук шагов и дыхания. Наше продвижение было до боли медленным. Отвесные скалы прижимались справа и выбрасывали зубчатые корни скал, чтобы пленить нас, а с другой стороны, в ярде – берег моря, на фут ближе, на фут дальше, всегда в движении, видимый только как слабая светящаяся линия бледной пены. Наш единственный гид.

Не представляю, как долго длилась эта прогулка. Кажется, часы. Но наконец мы пересекли всю кривую залива, и перед нами поднялась высокая, напоминаю­щая собор, скала, которая простиралась в глубокие воды. Море плескалось у ее основания и пенилось среди валунов, по которым вел единственный путь. Мы прохо­дили тут при дневном свете. Но можно ли это проделать в темноте?

В любом случае, придется. Но я бы не советовала для тренировки нести чемодан целую милю по песку и гальке в темную ночь, а затем пробираться по узкой тропинке, где неверный шаг означает падение на глуби­ну около двух сажень в море, которое, хотя и спокойно, но, как акула, вооружено зубчатыми клыками. Я огляну­лась. Последний огонек деревни исчез. Залив казался провалом темноты. Фрэнсис сказала задыхаясь: «Дале­ко в море… огни. Везде».

Я повернулась и растерянно увидела, что темнота ожила. Затем я поняла, что это. «Это рыбная ловля на свет, – сказала я Фрэнсис. – Лодки далеко в море. Я видела, как они выходили. Думаю, что в заливе мы находились слишком низко и не видели их. Справишь­ся? Рано еще зажигать фонарь».

«Теряю сознание, но держусь, – сказала Фрэнсис жизнерадостно. – Вообще-то я хорошо вижу. У меня сейчас ночное зрение».

Второй залив оказался маленьким, только небольшая бухточка, устланная великолепным твердым бледным песком, который хорошо виден в темноте. Приятно идти. Мы хорошо провели время и через десять минут достигли второго мыса, где продвигаться было тоже сравнительно легко. Довольно отчетливая тропа протоп­тана вдоль линии прибоя, похожей на полосу пены за движущимся кораблем. Я пошла осторожно вокруг ска­лы, затем вниз на твердый песок залива Дельфинов. Фрэнсис все еще стояла на тропинке, как неясная дви­жущаяся тень, и осторожно нащупывала дорогу вниз ко мне. «Все в порядке?»

«Да. – Она тяжело дышала. – Это тот залив?»

«Да. Нам нужно на скалу в том конце, придется идти над обрывом. Сейчас, слава Богу, можно зажечь фонарь. Вот… – Я вложила фонарь в ее ладонь. – Лучше пусть он будет у тебя. Дай чемодан».

«Нет. Я могу запросто…»

«Не глупи, это недалеко, а у меня чемодан очень легкий. Ходить здесь сложно… кажется, здесь есть всякие ямы… поэтому иди вперед и освещай путь. Можешь повесить через плечо мою сумку. Вот. Я за тобой».

Неохотно она отдала чемодан и взяла сумку и фонарь. Луч света казался очень ярким после невыносимой темноты. Он показывал песок и скалы настолько рель­ефно, что чувство расстояния и пропорции почти исчез­ло. По крайней мере, у меня было такое ощущение и, полагаю, то же самое случилось с Фрэнсис. Она сделала только три или четыре шага, вдруг со страшным криком боли наклонилась и упала на песок, словно в нее выстре­лили. Темнота опустилась, как покрывало, когда фонарь выпал у нее из руки и погас от удара по ближайшей скале со зловещим звоном стекла. Я бросила чемоданы и уже была возле нее. «Фрэнсис! Что это? Что случи­лось?»

На мою нервную систему свалилось столько за по­следние три дня… Секунду я честно думала, что она умерла. Но она была вполне жива, да к тому же руга­лась. «Это моя проклятая лодыжка. Ты когда-нибудь знала такую дуру, да к тому же у меня был фонарь. Эта проклятая штука разбита?»

«Боюсь, что да. Но твоя нога…»

«О, это все та же лодыжка. Все в порядке, не беспо­койся. Она только вывихнута. Обычная вещь. Если я минутку посижу и как следует поругаюсь, это пройдет. Проклятие, и я промокла! Ты права насчет ям. Песок провалился в дыру или еще куда-то. Я не видела. А теперь, если фонарь разбит… – Она озиралась, ошеломленная. – Ники, фонарь!»

«Да, знаю. Ничем нельзя помочь. Во всяком случае, он… он наверняка придет близко, чтобы поискать нас, и мы сможем окликнуть его».

«Если увидим».

«Мы услышим, правда?»

«Моя дорогая девочка, он не будет пользоваться мото­ром, правда?»

«Не знаю. Возможно, и будет. Есть другие лодки в море на рыбалке, этого звука никто не заметит. Все будет хорошо, Фрэнсис, не беспокойся».

«Ничего не остается делать, – сказала она мрачно. – Потому что наши корабли сожжены. Почему-то я не представляю, что мы отправимся в поход обратно по этой дороге, не сейчас».

«Если случится самое худшее, – сказала я с притвор­ным весельем, – поплетусь обратно с чемоданами, рас­пакую их, затем скажу, что мы ходили купаться в полночь, и не будут ли они так любезны выйти и подо­брать тебя».

«Да, – сказала Фрэнсис, – и они прибегут изо всей силы и налетят на Марка и компанию».

«Тогда все кончится для Марка. Ему бы это понрави­лось».

«Возможно. Ну, так мне и надо, что я тебя не воспи­тала лучше. Если бы я научила тебя не лезть в чужие дела…»

«И переходить на другую сторону улицы?»

«Ну да, именно так. Если мы хотим быть необщи­тельными и уезжаем в покинутые Богом уголки земли, чтобы избежать собратьев туристов, полагаю, мы долж­ны брать то, что приходит. Ты не могла ничего больше сделать, даже для такого комического эпизода. Нельзя прикоснуться к убийству и не быть в ужасе. По-моему, мы не сможем выбраться. Пусть будет проклята эта лодыжка. Нет, не беспокойся, она начинает остывать. Который час?»

«Почти половина второго. У тебя есть спички?»

«Нет, но есть зажигалка. Возможно, она сойдет. Я очень сожалею о фонаре».

«Ты ничего не могла сделать».

«А теперь дай руку и помоги подняться, а?»

«Вот. Сможешь? Молодец. Послушай, а что, если я оставлю чемоданы здесь и проведу тебя вдоль пирса, насколько смогу? Затем вернусь за ними… или вообще оставим их здесь, пока не увидим, что появился Марк. Правда, ты сможешь так?»

«Да. Не беспокойся обо мне. Посмотри, это фонарь?»

Слабое отражение звезды на металле показывало, где он лежит. Нетерпеливо я подняла его и включила. Бесполезно. Когда я осторожно его потрясла, послыша­лось тарахтение разбитого стекла.

«Капут?» – спросила Фрэнсис.

«Совсем капут. Неважно. Удача не могла сопровож­дать нас всю дорогу и все время. И тем не менее, поспе­шим».

Это была тихая, ужасная прогулка. После короткой иллюминации и падения, наши шаги окончательно по­теряли уверенность. Фрэнсис благородно прихрамыва­ла, а я старалась показать, что не спешу, совершенно уверена и спокойна. Но ночь дышала в спину, и я мысленно беспощадно критиковала себя за то, что вооб­ще устроила этот ночной аттракцион. Глупо поддавать­ся панике. Возможно, они даже и не видели нож Джо­зефа. Возможно, он был все время у меня в кармане. Возможно, попытка Стратоса заманить меня в море диктовалась только желанием доставить удовольствие, и никогда и не было никакой опасности, кроме как в моем воображении. Совсем не нужно было втягивать Фрэнсис в этот опасный переход, в эту нелепую школь­ную выходку, которая, возможно, даже и не сработает. Если бы я думала головой и подождала до завтра… Завтра мы могли бы вызвать по телефону машину и затем пойти к ней, при солнце, по открытой дороге. Но мы в темноте и обязаны продолжать путь.

Через полчаса я дотащила Фрэнсис до края скалы. Шаркая ногами, с моей помощью, полукарабкаясь, она продви­галась вдоль нее, прежде чем нашла место, где сесть, в нескольких футах от обрыва. Она глубоко с облегчением вздохнула и согнулась, словно для того, чтобы помасса­жировать лодыжку. «Ты была изумительна, – сказала я ей. – Теперь дашь зажигалку?»

Она поискала в кармане и дала ее мне. Я прошла немного вперед вдоль края скалы. Вершина заострилась в крутой хребет, затем круто спустилась к глубокой воде. Впереди показались клыки скалы, отмечающие разрушенную гряду, которая выходила прямо из моря. Основание клыков очерчивала призрачная пена, ветер свежел. Я нашла ровное место, чтобы можно было сто­ять, приготовила зажигалку и повернулась к морю.

Они должны очень хорошо увидеть пламя. Я вспом­нила, что слышала, как во время войны в кромешной тьме летчики на значительной высоте могли увидеть спичку, от которой внизу прикуривали. Если я даже не смогу подать световой сигнал, о котором мы договори­лись, то наверняка свет, любой свет от этого залива в это время, привлечет внимание Марка… А если он близко, тихий оклик сделает остальное. Я прикрыла зажигалку рукой и чиркнула. Чиркнула снова. И снова. Когда мой большой палец стал мокрым от усилий, я позволила себе понять, что случилось. Вспомнила всплеск, когда Фрэн­сис упала, и то, как она выжимала подол пальто. Зажи­галка была в кармане. Фитиль намок. У нас совсем нет света. Я стояла и кусала губы, стараясь думать. Смотре­ла и вслушивалась в темноту.

Ночь наполняли звуки. Море шептало и шумело, как большая раковина, приставленная к уху, а темный воз­дух вокруг меня жил своим шумом. Теперь было больше звезд, и я подумала, что даже смогу увидеть, если какое-либо судно будет двигаться по направлению к берегу. Огромное море выглядело почти светлым в сравнении с густой чернотой скал. Затем я услышала. Или подумала, что услышала. Плеск воды о корпус. Скрип металла где-то на борту.

Глупо, но я встала на цыпочки и наклонилась вперед. Затем, недалеко от берега, справа, проплыл огонь, на­правляясь на восток. Маленькая лодка без мотора дви­галась медленно и странно по черному вакууму. Ее свет танцевал на воде. Одна из рыбацких, близко к берегу. И это все. Я подумала, что даже вижу фигуру, которая вырисовывается на фоне света и наклоняется у весел. По крайней мере, подумала я, вероятно, он не опознал каяк Лэмбиса, который тут же в море, но без огней. Но поскольку лодка с огнями была так близко, я не риск­нула звать Марка громко. Я вернулась к Фрэнсис и рассказала ей.

«Тогда нам придется вернуться?»

«Не знаю. Он тоже увидит лодку с огнями. Возможно, он подумает, что мы побоялись сигналить из-за этой лодки. Он… возможно, стоит в заливе только для того, чтобы посмотреть. – Я остановилась, страдая от нере­шительности. – Я… я не знаю, как мы можем вернуть­ся теперь, Фрэнсис. Возможно, они обнаружили… что тот мужчина…»

«Смотри! – резко сказала она. – Там!»

На какой-то миг я подумала, что она просто показы­вает на рыбацкую лодку, которая, следуя своим тихим курсом через вход в залив, скоро скроется из вида за западным мысом. Затем я увидела другую лодку, кото­рая глубже сидела в воде. Корпус, молчаливый и тихий, показавшийся сразу, когда за ним проплыла освещен­ная лодка. Лодка без огней, в дрейфе, немного в стороне от рукавов залива. «Вот! – У меня застрял ком в гор­ле. – Это он. Не заходит в залив. Делает то, что мы договорились делать. Ждет. Вот, рыбацкая лодка скры­лась из вида. Марк будет ждать, чтобы мы ему сейчас посигналили, если мы здесь… И мы не можем больше ждать, не войдет ли он в залив… Уже десять минут третьего. А ты не можешь зажечь?»

«Боюсь, что нет. – Она усиленно возилась с зажигал­кой. – Совсем намокла. Боюсь, что бесполезно… Что ты делаешь, Никола?»

Я бросила пальто возле нее на скалу, а за ним туфли. «Собираюсь к нему».

«Дорогая девочка! Ты не должна этого делать! Послу­шай, разве мы не можем рискнуть и закричать? Он услышит нас, правда?»

«И любой услышит на расстоянии многих миль. Крик разносится далеко по воде. Нет. Во всяком случае, у нас и времени нет кричать, через двадцать минут он уплы­вет. Не тревожься обо мне, он сейчас в пределах досяга­емости, а вода в заливе, как стеклышко».

«Знаю, русалочка. Но, ради Бога, не заплывай за мыс. Там волны сильные».

Мое платье и кофта, которая была на него одета, тоже полетели в кучу. «Все в порядке. А сейчас не беспокой­ся. У меня будет все хорошо. Видит Бог, я с удовольствием сделаю хоть что-то. – Нижняя юбка тоже полете­ла к скале, затем носки, и я стояла в лифчике и труси­ках. – Конечно, не тот туалет, в котором навещают мужчину, но очень практичный. Я всегда мечтала по­плавать нагой и осмелюсь сказать, что близка к цели. Вот мои часы. Спасибо. Увидимся позже, любовь моя».

«Ники, как бы я хотела, чтобы ты этого не делала».

«К чертям, мы должны так поступить! Мы не можем вернуться и не можем оставаться здесь. Непременно должны… это единственное оправдание для героев. Не то чтобы эти поступки были героическими. Если хочешь правду, я просто больше не могу оставаться на улице. Должна добиться отдыха после этой ужасной прогулки. Продолжай возиться с этой отвратительной зажигалкой, возможно, она еще заработает. До свидания, госпожа».

Я вошла в воду без всплеска.

Для перегретого тела первым впечатлением был хо­лод, но затем шелковая вода обняла его с неизбежным трепетом чистого удовольствия. Тонкий нейлон, каза­лось, не чувствовался. Я ринулась от скалы в спокойную глубокую воду, откинула волосы с глаз и поплыла к морю. Плыла упорно и с большой силой, стараясь не плескаться. Из воды отвесные скалы казались даже массивнее под ночным небом. Я направилась прямо в открытое море, ориентируясь по гряде скал справа. Вскоре я была на уровне того места, где стояла с зажи­галкой. Дальше гряда гор расколота и разрушена в линию груд и башенок. Когда я миновала укрытие внутреннего залива, ветер усилился. Пена собиралась у подножий скал и то и дело белый барашек шлепал солью меня по губам. Там, где я плыла, близко к скалам, подъем и падение воды на них было ощутимым. Я проплыла еще пятьдесят ярдов или около того, затем остановилась и отдохнула на воде, затаив дыхание, как только могла, и стараясь смотреть и слушать.

Сейчас больше, чем когда-либо, я чувствовала свежий ветер с берега. Он летел над водой, принося резкий привкус вербены и тысячу крепких сладких запахов цветов. Хотелось бы знать, не вызовет ли ветер течений, которые затруднят возвращение на берег, если придется это сделать…

Я больше не видела каяка… если в действительности это его я видела. Возможно, его отнесло немного к берегу, и черный силуэт растворился в темноте восточ­ного мыса. Хотя, раз ветер дует с берега, это маловеро­ятно. Даже для того, чтобы удержать каяк от дрейфа в сторону моря, им надо было либо бросить якорь, либо работать веслами. Я напряглась и вгляделась в движу­щуюся шепчущую темноту. Как и прежде, она была полна звуков, которых стало еще больше, чем казалось с берега, когда я была изолирована воздухом от приглу­шенной и ревущей жизни моря. Сейчас все заглушил плеск воды о нагромождение скал справа…

А время летело. И я права. Лэмбис не предпринимает никаких попыток войти в залив. А зачем ему? Чтобы найти каяк, я должна оставить линию гряды и пере­плыть открытый залив, ориентируясь на конец мыса.

Я колебалась там, разгребая воду, страшно не хоте­лось плыть, даже от холодного укрытия, в неизвестную темноту открытого залива. Полагаю, нет ничего так навевающего одиночество, как море ночью. Я зависла в черной воде, вдруг напуганная. Я осознавала только, что сзади – чужая страна, где я себя глупо вела и где глупость не сработала. И что передо мной бесконечное, пустое, безразличное море. Но делать нечего. Я должна плыть. И если их там нет, должна вернуться… Я вздох­нула и поплыла в сторону от гряды гор, неуклонно направляясь в сторону моря, к смутным очертаниям мыса, месту, где лежит в дрейфе каяк. Я плыла быстро. Возможно, понадобится десять минут, чтобы доплыть на расстояние легкого оклика. И примерно через десять минут он поднимет якорь и уплывет…

Полагаю, я одолела не более тридцати ярдов, когда до меня резко донесся другой звук, уже не моря. Стук, безошибочно и близко, металла по дереву. Звук лодки. Но он доносился не спереди, а справа, дальше из моря. Я остановилась, снова разгребая воду, осознавая теперь, что у меня сильно бьется сердце. Мимо проплыла линия пены. Море шумело. Я находилась внутри огромной ревущей раковины, качалась в отражающемся смяте­нии шума, словно эхо в пустой пещере. Подо мной на много морских саженей внизу пульсировали и гудели органные трубы моря. Глубокий страх, одиночество и смятение вливались в меня холодной струей. Но я не осмелилась колебаться. Если это не он, то я, возможно, опоздала. Сейчас я должна попытаться крикнуть… Но если это не он…

Затем я увидела лодку, безошибочно и близко. Лодка, смутные очертания, темная на фоне темноты. С ее мед­ленно и глубоко опускавшихся весел стекает белая пе­на. Нет огней. Ни звука, за исключением скрипа уклю­чин, которые уловило мое ухо. Со стороны моря. Значит, это все-таки ведет лодку Лэмбис, без сигналов. Несомненно, решил разведать гряду, прежде чем повер­нуть в открытое море к Афинам.

Я опустила голову, сделала ныряющий поворот и поплыла самым быстрым кролем обратно к гряде. Моя рука схватилась за скалу, я всплыла на поверхность, ухватилась и повернулась у груды камней. Я пересекла курс лодки. Она все еще к морю от меня, но приближа­ется к берегу. А сейчас она сравнялась со мной, неясно вырисовывается между мной и звездами. Я смахнула воду с глаз, сильнее схватилась за скалу и позвала очень тихо: «Эй, там, на лодке! Моряк!» Тишина. Продолжает плыть. Должно быть, ветер ухватил мой голос и закру­тил его в бурлящей воде. Проплывает мимо и скоро затеряется в темноте. Я чувствовала, как волны от нее качают меня, поплыла, пытаясь ухватиться за нее. Но волны отнесли меня назад и вверх к моей скале. Трещи­на дала мне возможность снова ухватиться рукой, затем проскользнуть ногой. Я поднялась над водой и предоста­вила ей держать меня там, распростерлась у скалы, где мое тело казалось бы бледнее. Я не осмелилась оставить скалу, боялась, что меня смоет. Снова крикнула, не думая о том, как громко, и на сей раз скала подхватила мой крик и жутко отдала эхом над черной водой. «Эй, там, на лодке! Эй!»

Резкий треск дерева по дереву, и лодка понеслась быстрее. Высокий нос склонился, закачался и напра­вился прямо в мою сторону. Я издала легкий всхлипывающий звук облегчения. Все кончено. Это Марк. Ника­кая другая лодка не вошла бы в этот залив, вдоль этой опасной гряды, в неосвещенной тишине. Только несколь­ко минут, и мы с Фрэнсис будем в безопасности на борту, и будет… Он вырисовывался прямо надо мной, развер­нулся, и весла стали бить по воде. Лодка закачалась, проскользнула мимо, пошла обратно. Я услышала воск­лицание, полуудивленное, полуиспуганное. Я позвала мягко: «Все в порядке. Это я, Никола. Я плавала в море. – Тишина. Лодка застыла. – Марк…»

Вдруг неожиданно вспыхнул свет, ненормальный и ослепительный, как маяк. Прямо у меня над головой две огромные лампы повисли в воздухе. Лучи, сходящиеся в мерцающем кольце, упали вниз на воду, на меня. Меня ослепили, пригвоздили, удержали, поразили светом и лишили возможности двигаться или думать. По­лагаю, я закричала, прильнув к скале, и в тот момент я услышала греческий крик с лодки. Но у меня не было времени прислушиваться. Меня охватил страх чисто инс­тинктивно, и уже прежде, чем он двинулся, я нырнула в темноту, вырываясь из освещенного пространства.

Я услышала, как весло ударило скалу, когда он запу­стил им, а нос лодки повернулся. Свет следовал за мной. Я видела, в этой острой немедленной вспышке ужаса, что это – рыбацкая лодка, слишком маленькая для каяка, но темнота скрывала это до сих пор. Слишком таинственная, правда, для того, чтобы посчитать ее обычной. И думаю, я узнала, чья это лодка с фонарями.

Следующая секунда подтвердила мою догадку. Шум разорвал ночь. Нет, это не одна из безобидных лодочек, которые каяк буксирует в море. Это лодка с мотором. Как у Стратоса. Да, лодка Стратоса. Я услышала, как он закричал: «Вы? Я это знал. А Джозеф?» Сейчас он там стоял, ярко освещенный, у фонарей, и шестизубая острога сияла, когда он бросил ее вниз, прямо на меня.

Глава 19

It was that fatal and perfidious bark…

Milton: Lycidas

He было времени думать и кричать сквозь кружащийся водоворот воды. Невозможно спросить, что он такое делает, какую опасность я представляю теперь, когда другие далеко и недостижимы… Гарпун, свистя, пролетел мимо. Пузыри от лезвий, как хвост мерцающей кометы. Я отпрянула в сторону, безумно спасаясь от безжалостного света.

Гарпун прошел положенный ему путь, веревка натя­нулась, Стратос потянул его обратно, лодка свернула. Веревка дотронулась до меня. Маленькая царапина, даже сквозь воду, поразила кожу ужасом, как ожогом. Стратос возвышался возле фонарей и скручивал кольца­ми сверкающую веревку быстрыми умелыми руками. Ему пришлось отпустить румпель, и свет отклонился в сторону. В тени лодки темная вода кружилась, пряча меня. Я нырнула в глубокую черноту. Но румпель «Пси­хеи» скользнул и повернул лодку за мной, словно у нее был радар…

Сначала я хотела проплыть под лодкой, но потом поняла, что это верная смерть. Если винт меня не достанет, я буду дичью для Стратоса и света, когда вынырну. Это может привести только к одному концу, и очень быстрому… Ему даже не нужно рисковать еще одним промахом. Еще полминуты, и я сама помру. Буду задыхаться на поверхности, готовая попасть на вертел…

Совершенно ослепленная, я повернулась к копью и протянула к нему руку, пытаясь вдохнуть побольше воздуха, чтобы закричать. И выиграть время, в которое его безумный гнев пройдет. Но он бросил копье снова. Длинное древко сверкнуло золотом, отточенные лезвия заблестели. Свет прибил меня к воде, втиснул в нее, держал там, как моль, жарящуюся в пламени. Его дру­гая рука осталась на руле, лодка скоро наедет на меня и вдавит в море.

Я глотнула воздуха. Сверкает металл, мышцы на­пряглись для броска. Я повернулась и нырнула в темно­ту. Ничто за мной не последовало, ни лезвие, ни веревка. Должно быть, он промахнулся. Я держалась под водой как можно дольше, нырнув вниз, потом в сторону, в невероятно глубокую воду… Наступил момент, когда пришлось вынырнуть. Поднимаюсь к свету… он везде… море пылает зеленым, колеблющимся синим и голубым, отгорожено рябью лодочного следа, перегорожено ог­ромной тенью киля. Бирюза и золото редеют, светлеют, шипят искрами, от винта отлетает пена…

Как раз перед тем, как я разорвала поверхность воды, я увидела Стратоса. Тень над тенью, высокий, огромный, перекошенный, качается, как облако. Он наверху, ждет, трезубец все еще нацелен. Я не притворяюсь, что видела что-нибудь, кроме движущихся теней над светом, но я знала, как дважды два, что у него в руках все еще было копье. Он его не бросил раньше, это было притворство. Он теперь меня достанет, задыхающаяся и выдохшаяся, я поднялась на поверхность в последний раз.

Что-то коснулось меня, потянуло за протянутую руку, не дало нырнуть, заставило неуклюже раскинуть руки и ноги и всплыть на поверхность. Лодка, качаясь, про­шла мимо, волны от ее носа налетали одна на другую. В тот же момент полетело копье. Это была вспышка среди миллиона сверкающих и мерцающих точек света. Звезды, капли воды, плескающаяся пена, сверкание в моих глазах, залитых водой. Раздался треск, неприятный дребезжащий звук, проклятие. Мир плыл, сверкал, между мной и светом поднялась огромная чернота. Да­же не знаю, что вытолкнуло меня на поверхность, в меня вселился зверь, рыдал, требовал воздуха и толкал к твердой скале. Последнее долгое погружение вынесло меня к одному из нагромождений горной породы. Копье, брошенное преждевременно, ударилось в нее, потом в нос лодки Стратоса, которая слишком близко следовала за мной, и понеслось далеко в сторону.

Передышка, крепкому организму этого достаточно. Мое сознание избавилось от беспомощного ужаса, воз­дух стал наполнять мое тело, и я увидела, что я в безопасности до тех пор, пока прячусь между скал. «Психея» развернулась в мою сторону. Я снова нырнула в темноту, протянула руку, чтобы ухватиться за камень и снова отдохнуть, пока он не приплывет сюда.

И вдруг меня что-то схватило и потянуло в сторону от скалы, что-то под водой… Худое и гибкое, как змея, обвилось вокруг ног и потащило вниз, словно камень человека, осужденного на смерть в воде. Я боролась с новой силой, порожденной инстинктивным страхом, за­была о другой опасности. Наверху – огни и копье, а этот ужас возник из мира снизу. Кошмар пловца, сама суть ужаса. Водоросль, щупальце, веревка сети… Оно быстро меня влекло, тянуло вниз, задыхающуюся. И свет возвращался. Моя рука уцепилась за скалу, что-то тянуло меня вниз за колени. Со мной покончено. Точно. Свет приближается.

Затем он исчез, выключился. Внезапная темнота ре­вела и ослепляла. Но рев был настоящим, ночь вдруг заполнилась ревом моторов, криками, резким треском… а затем я увидела другие огни, маленькие, смутные и беспорядочно двигающиеся по воде. Затемненная лодка с фонарями лежала между мной и звездами, словно колеблясь, вдруг ее мотор выстрелил, и поток белой пены, который понесся от кормы, почти смахнул меня со скалы. Хвост пены затерялся в темноте. На ее месте тихо появилась большая тень с ходовыми фонарями на мачте и носу.

Кто-то сказал: «Крепко держись, моя хорошая», – а кто-то еще сказал по-гречески: «Бог хранит нас, мор­ская русалка», – и голос Колина сказал, почти не дыша: «Она ранена».

Затем возле меня уткнулся багор, и тихо закачалась лодка. Протянулись руки и схватили меня. Бок каяка качнулся, и мне удалось схватиться за него и наполови­ну вползти на борт. Я висела, задыхаясь и обвиснув, пока меня снова не схватили руки и не подняли, и то, что скрутилось вокруг ног и тянуло меня вниз, вылезло тоже.

Я лежала на дне каяка, согнувшись, на толстой вере­вочной циновке, задыхающаяся, дрожащая и больная. Смутно я почувствовала руки Марка и его голос. Меня больно растирали чем-то сухим и грубым, заставили проглотить что-то резкое и ароматное. А каяк качался у скалы. Запыхавшийся Марк серьезно ругался такими словами, что никогда от него их не ожидала. Затем мои голые плечи накрыли пальто из твида и дали мне еще глоток крепкого греческого бренди. Я сидела, а Марк обнимал меня здоровой рукой. Тепло его тела согревало меня. Я укрывала свою наготу и окоченевшие, слабые пальцы. «Успокойся. Все в порядке, только успокойся». Таким тоном он обычно успокаивал Колина.

Я дрожала, прильнув к нему. «Копье, – сказала я – водоросли».

«Знаю. Сейчас все в порядке. Он ушел. – Успокоение исходило от него осязаемыми волнами. – Все это кончи­лось. Ты в полной безопасности. А теперь расслабься».

«Это из-за ножа Джозефа. Я вынула его из кармана Лэмбиса в церкви, когда мы поймали его. И забыла. Он был в моем кармане. Они его увидели. О-о-он, должно быть, искал нас».

Подумал секунду. «Понимаю. Но это все еще не объ­ясняет, почему он…»

«Марк!» Тень, в которой я узнала Колина, опустилась на корточки возле нас.

«Что?»

«Вот это, что было на ней. Это не водоросли, это веревка».

«Веревка? – Я снова задрожала, не владея собой, и защищающая рука напряглась. – Ты имеешь в виду, с-с-сеть?»

«Нет, это кусок веревки, с поплавком и чем-то вроде ловушки для омаров на другом конце».

Конечно. Это прозвучало, как воспоминание из дру­гого мира. Я сказала: «У него там расставлены эти ловушки. Я забыла. Они повсюду. Ощущение мерзкое, как водоросль».

«Выбрось в море», – сказал Марк.

«Но внутри что-то есть. – Голос Колина звучал воз­бужденно. – Не живность. Какой-то пакет».

Марк отпустил меня. «Посвети, Лэмбис». Он встал на колени рядом с Колином. Плетеная ловушка лежала между ними, вокруг расплывалось темное пятно воды. Осторожно Марк забрался в нее пальцами и вытащил пакет, который положил на доски. Колин согнулся возле него. Лэмбис от мотора заглядывал у них из-за спин. Три лица были серьезны, очень поглощены этим занятием, возбуждены от любопытства, которое вот-вот могло перейти в восторг. Каяк мягко качался на волнах и рвался от скал в море. Мы совершенно забыли о Фрэнсис.

Марк развернул пакет. Слой клеенки или полиэтиле­на. Другой. Третий. Затем мешочек из мягкой кожи или замши. Покрытие сохранило его совсем сухим. Марк развязал бечевку, раскрыл мешок. Взору представилось мерцание и цветное сияние. Колин охнул, а Лэмбис замычал. Марк поднял что-то вроде золотой цепи, очень богато украшенной. Когда она проскользнула у него между пальцев, среди золота засияли и загорелись крас­ные камни. Колин осторожно протянул руку и поднял сережку с белым сиянием инея вокруг сверкания зеле­ного. «Я говорил, что это драгоценности», – сказал он, чуть дыша.

«Это нахапанное?» – голос Лэмбиса сзади нас был полон удовлетворения.

«Это, точно, легко узнаваемая добыча. – Марк опу­стил в пакет воздушное ожерелье из золота и руби­нов. – Сейчас начинает проясняться, да? Мы хотели улик и, ребята, какую улику мы получили! Если Александроса убили не по этой причине, тогда я Королева Мая!»

«Лондонское дело», – процитировала я.

«Крупное дело, а? – в голосе Колина все еще звучал благоговейный страх. Он разглядывал изумрудную серьгу со всех сторон так, чтобы на нее падал свет. – Интересно, сколько у него таких ловушек?»

«Этот вопрос подождет прибытия полиции. Давайте положим эти вещи обратно. Брось ее туда же, а?» Марк протянул пакет для серьги, туго затянул бечевку и начал ее завязывать.

Я медленно сказала: «Должно быть, он думал, что я это искала. Нож дал ему повод подозревать, но он думал, что под его присмотром мы безопасны. Приплыл проверить ловушки, и нашел меня в воде возле них. Не удивляюсь, что пришел в ярость и, не думая, набросился на меня. Может, он подозревал, что Джозеф перехитрил его? Я имею в виду, со мной. Он же крикнул что-то о нем и, конечно, строил догадки, где Джозеф».

«А что ты на самом деле делала в воде?»

«Мы разбили фонарь, поэтому не могли сигналить. Я пришла за вами. Я… Марк! – Я приложила руку к голове, которая только сейчас начала проясняться и избавляться от морских шумов и туманного ужаса охо­ты за мной. – Должно быть, я сошла с ума! Пусть Лэмбис направляет снова к скалам! Там…»

«Вы ранены? – грубо прервал меня Лэмбис. – Это кровь, не так?»

«Нет». Должно быть, я смотрела на него со смутным удивлением. Я ничего не чувствовала, даже сейчас. Мое тело было все еще холодным и влажным, и слишком окоченело, чтобы чувствовать боль. Но, так как Марк схватил фонарь и осветил меня, я увидела, что действи­тельно на моем бедре кровь, и темная линия крови сползает на палубу. «Должно быть, он зацепил меня концом копья, – слабо сказала я, потому что меня снова начало трясти. – Все в порядке, оно не болит. Нам бы лучше вернуться…»

Но меня снова прервали, на сей раз Марк, который поднялся, нет, вскочил или даже взлетел на ноги. «Грязный кровожадный ублюдок!» Колин и я припали к его ногам и, онемев, смотрели в изумлении на него, как на бога войны. «Господи, я этого не вынесу! – Марк возвышался над нами. Им, очевидно, овладел внезап­ный великолепный взрыв неконтролируемой ярости. – Пусть я буду проклят, если мы сбежим после этого в Афины! Мы бросимся за ним, если это последнее, что мы должны сделать! Лэмбис, можешь его поймать?»

В лице грека отразился всплеск дьявольской радости. «Могу попробовать».

«Тогда принимайся за тяжкий труд! Колин, брось мне санитарную сумку».

Я начала слабо : «Марк, нет…»

Должна была знать, что они не обратят на меня внимания, и на этот раз было трое на меня одну. Мой слабый протест утонул в реве мотора. Каяк рванулся вперед рывком, который заставил задрожать каждую доску. Я услышала, что Колин закричал: «Люди, о люди, сбавь немного», – и бросился в кабину. Марк встал передо мной на колени, сказал просто и грубо: «Молчи. Мы возвращаемся, и все тут. Зубы дьявола, думаешь, я сидел бы и позволял им гадить, если бы у них не было Колина, думаешь, они бы не поплатились? За кого ты меня принимаешь, за цветочек аленький? Сейчас, когда Колин и ты в безопасности под палубой, я собираюсь поступить так, как поступил бы сразу, если бы был в нормальном состоянии, и вы вдвоем не были бы их заложниками. А, заткнись, для разнообразия посиди спокойно и позволь теперь уж мне перевязать тебя! Колин! Где… о, спасибо! – Это он сказал, когда санитарная сумка с силой полетела от двери кабины. Марк поймал ее и открыл. – И найди для девушки что-нибудь из одежды, а? Ну, а теперь сиди тихо и дай мне это перевязать».

«Но, Марк, что ты собираешься делать?» Голос мой звучал возмутительно покорно.

«Делать? Ну, ей Богу, что ты думаешь? Собираюсь лично сдать его в полицию, и если придется выбить из него дух, чтобы это сделать, ну, мне это подойдет!»

Я мягко сказала: «Тебе обязательно нужно быть та­ким садистом с лейкопластырем?»

«Что? – Он беспомощно уставился на меня. Он дей­ствительно выглядел очень сердитым и опасным. Я счастливо улыбнулась, Фрэнсис бы сказала, что я дошла до третьей стадии. Мрачный взгляд поблек, за ним последовала вынужденная улыбка. – Я причинил боль? О, прости». Он очень нежно закончил перевязку.

«Не так больно, я думаю, как я тебя перевязывала. Послушай, ты правда думаешь, что это разумно? Я знаю, что ты чувствуешь, но…»

Быстрый взгляд, в котором, даже при свете фонаря, я прочла иронию. «Дорогая, я допускаю, что потерял выдержку, но тут кроется большее, чем простое жела­ние наброситься на разбойника. Во-первых, это хоро­ший шанс связать его с драгоценностями и убийством Александрова… если мы сможем поймать его и опознать, прежде чем он получит шанс убежать домой и состряпать алиби с Тони. Более того, если мы сразу не поднимем старейшин села, что помешает Стратосу и Тони поднять другие ловушки, которые у них есть, и убежать, куда глаза глядят, с большей частью выше упомянутой добычи прежде, чем мы даже увидим Пирей?»

«Понимаю».

Он сложил все обратно в санитарную сумку и закрыл ее на защелку. «Рассердилась?»

«Да за что?»

«Потому что мою девочку ранили, а мне нужны до­полнительные причины, чтобы побить типа, который это сделал». Я засмеялась, но не ответила, и без боли перешла в четвертую стадию. Ее Фрэнсис не узнала бы, так как она и для меня была новостью.

«Это подойдет?» – выскочил Колин из кабины, при­жимая к себе толстую рыбацкую хлопчатобумажную, связанную сеткой, фуфайку и джинсы. «Можешь одеться в кабине, там тепло».

«Одежда великолепная, большое спасибо». Я с трудом поднялась. Марк помог мне. Затем Колин дал мне в руки одежду и скромно удалился к корме в тень.

После резко дующего ветра на палубе кабина показа­лась теплой. Я сняла куртку Марка. Клочки нейлона, которые в мокром состоянии вообще нельзя считать одеждой, более или менее высохли на мне и были готовы выполнять свои функции. Я снова сильно рас­терла тело грубым полотенцем, затем втиснулась в джинсы. Это, должно быть, были джинсы Колина. Они ему тесны, а мне еще теснее, но теплые и очень приятно прилегали к лейкопластырю. Фуфайка, думаю, принад­лежала Марку и была удивительно теплой и большой и спускалась очень хорошо на джинсы. Я распахнула дверь кабины и вышла.

Меня встретил порыв ледяного ветра, рев мотора и быстрое течение воды… Мы уже свернули очень близко ко второму мысу и мчались через вход в залив к Агиос Георгиос. Внизу я видела несколько неясных огней и желтое мерцание, отмечающее вход в залив. Наши соб­ственные огни погашены. Лэмбис у руля едва виден. А Марк и Колин стояли рядом, как две тени, и вниматель­но смотрели вперед. Я открыла рот, чтобы предложить помощь, но сразу закрыла его. Здравый смысл подска­зал, что вопрос показался бы чисто риторическим, и поэтому лучше его не задавать. Кроме того, я ничего не понимаю в лодках, а эти трое были командой, которая сейчас, освободившись от всего, кроме одной цели, вы­глядела довольно грозной. Я тихо стояла под прикрыти­ем двери кабины.

Со стороны моря качались и мерцали огни лодок. Некоторые плыли к берегу, а одна, возможно, которая прошла слишком близко к заливу Дельфинов, была почти на расстоянии пятидесяти футов от нас, когда мы с ревом пронеслись мимо. В ней сидели двое, у них открылись рты, на лицах выразилось удивление, и они повернулись в нашу сторону. Лэмбис завопил, а их руки вытянулись, указывая в сторону не Агиос Георгиос, а залива, где отель. Лэмбис что-то крикнул Марку, кото­рый кивнул, и каяк наклонился, пока вдруг не остано­вился, затем он понесся к неясному полумесяцу скалы, окаймляющей залив. Колин повернулся, увидел меня и зажег фонарь. «О, привет! Все как раз?»

«Прекрасно. Мне сейчас очень тепло. Брюки немного тесны, но думаю, что не порву их».

«Это не видно, правда, Марк?»

Марк повернулся с покорным видом и сказал очень просто: «Ой, какой ты мальчик…»

Смеясь, Колин скользнул мимо меня в кабину.

«Ну, ну, – сказала я, – что-то говорит мне, что ты чувствуешь себя лучше».

«Конечно. Испытай меня. Даю сто процентов… Вот он!»

Я бросилась за ним к правому борту. Затем я тоже увидела в ста ярдах впереди небольшую тень, темная верхушка на стреле белой пены неслась к кривой зали­ва. «Они правы, он устремился домой!»

«Никола! – Лэмбис окликнул меня от кормы. – Как там? Есть куда пристать?»

«Нет, но прямо у кромки воды есть плоские скалы. Там довольно глубоко, прямо у них».

«Какая глубина?» – спросил Марк.

«Не могу сказать, но достаточно глубоко для каяка. Он вмещает „Эрос“, а он больше, чем наш. Я плавала там. Футов восемь».

«Хорошая девочка». Должно быть, я далеко зашла, подумала я, раз эта случайная похвала явно занятого человека заставила меня засиять от радости. Пятая ста­дия? Один Бог знает… и один Бог, должно быть, этим обеспокоен, потому что я —нет…

В следующий момент более существенное тепло встре­тило мои руки. Оно исходило от чашки, которую Колин всунул в них. «Вот, это тебя согреет, это какао. Я бы сказал, что наступило время для какао, прежде чем мы запляшем оттого, что набросимся на этих ублюдков».

Марк услышал, полуобернулся, но в этот момент стук мотора изменился, и заговорил Лэмбис, настойчиво и спокойно: «Вот, мы сейчас входим в залив. Видите его? Через секунду он увеличит скорость. Колин, зажги снова фонарь. Он все равно уже нас видел. Когда войдем в залив, увеличь скорость. Я пойду помочь Марку. Возьми багор. Ты знаешь, что делать».

«Да. – На какое-то время мальчик заколебался. – А если у него пистолет?»

«Он не будет стрелять, – сказал Марк. – Для начала, он не может знать, кто мы». Это было, несомненно, прав­дой, но мне уже пришло в голову, что Стратос может очень хорошо догадываться. В любом случае, догадался он или нет, чей каяк его преследует, он должен знать, что хозяева каяка спасли меня от его смертельной атаки и решились, если не на яростное возмездие, то, по крайней мере, на серьезное расследование. А оно приведет к шуму, которого Стратос хотел избежать. Другими словами, мы шли по пятам человека, который и сердит, и доведен до крайности отчаянья. «Во всяком случае, – сказал Марк, – помните, мы его поймали. А теперь, не беспо­койтесь, отправляемся».

Я швырнула пустую кружку в кабину и закрыла дверь. После этого я ожидала, что мне тоже скажут идти в кабину, но никто на меня даже не обратил внимания. Лэмбис и Марк наклонились, наблюдая за слабыми очертаниями скал, которые стремительно неслись нам навстречу. Колин на носу каяка держал наготове багор. Каяк резко накренился, выпрямился…

Конечно, Стратос нас увидел. Но, хотя он нам этим и помогал, он вынужден был идти с фонарями. Когда лодка достигла места высадки, он включил их, и я услышала, что Лэмбис хмыкнул с удовлетворением. Стратос приглу­шил мотор, и лодка вдруг резко потеряла скорость, сколь­зя вдоль скал. Я увидела его, фигуру моего ночного кошмара, с веревкой в одной руке, багром в другой, между фонарями. Затем его лодка «поцеловала» камень, задре­безжала от прикосновения к каменной платформе, багор взметнулся и задержал ее. Стратос мельком оглянулся и вроде бы заколебался. Огни погасли.

«Готов?» – голос Лэмбиса был почти не слышен, но он донесся до меня, словно крик.

«Все в порядке», – сказал Марк.

Конечно, они втроем много раз причаливали. На сей раз это была тяжелая высадка, торопливая и в полу­тьме, и все же удивительно ловкая. Мотор ненадолго ускорил обороты и замолк. Каяк прыгнул вперед, затор­мозил у причалившей лодки, используя ее, как аморти­затор. Бедная «Психея» со скрипом пристала к скале, наш каяк задел ее бок. Лодка была пуста. Стратос уже был на берегу. Я увидела его, когда он моментально попал в свет наших прыгающих фонарей. Он склонился, чтобы обвить веревку вокруг столба. Марк прыжком очутился рядом с ним.

Когда критянин оглянулся, чтобы посмотреть в лицо вызывающему на бой, Марк его ударил. Удар прозвучал отвратительно громко, и Стратос отшатнулся назад. Марк прыгнул на него, и затем они уже не были видны. Пара азартных, ругающихся теней, где-то в благоухаю­щей темноте под тамарисками.

Лэмбис бросился мимо меня, чтобы тоже прыгнуть на берег. Колин сказал торопливо: «Эй ты, привяжи ее», – сунул мне в руку веревку и прыгнул за Лэмбисом, бросился через гравий в темноту. Такого шума на этом острове не было лет сто. Столы с силой разлетались, летали стулья, кто-то голосил, лаяли собаки, кукарека­ли петухи, кричал Стратос, что-то вопил Колин. А затем откуда-то закричала женщина, пронзительно и испуган­но. Возвращение Стратоса домой не могло бы быть более гласным, если бы его даже ждали телевизионные каме­ры и духовой оркестр.

В отеле вспыхнул свет.

Я слышала галдеж других звуков, теперь на улице, бег, шаги, голоса мужчин, любопытные и возбужден­ные. Они несли огни…

Вдруг я поняла, что каяк со мной на борту отплывает от берега. Дрожа, как лист, от холода, нервного напряже­ния и реакции, я все-таки умудрилась найти багор, с его помощью причалила и выползла на скалу. Я с трудом встала на колени и начала обвивать веревку вокруг столба. Помню, делала я это очень тщательно, словно наша безопасность целиком зависела от того, насколько добросовестно я обвяжу веревку вокруг металла. Четы­ре, пять, шесть тщательных витков… и, полагаю, что я даже пыталась важно завязать ее в узлы… и все время вытягиваясь посмотреть, что же происходит там, под тамарисками, когда рукопашная схватка в тени стала слабее, и свет в отеле снова погас.

Легкие шаги. Я услышала бодрую поступь по гравию, затем увидела, что по камням ко мне быстро идет мужчина, прячась в тени. Мерцание фонаря осветило его. Тони. Я прямо на его пути, сидела оцепенело и держала веревку.Даже не помню, испугалась ли я, но даже если бы испугалась, сомневаюсь, смогла бы я двинуться. Должно быть, у него было оружие, но он не прикоснулся и не направился ко мне. Просто прыгнул через меня, так легко, что я стала искать у него при­зрачные крылья. «Простите, дорогая». Его голос был быстр и высок, и он только слегка задыхался. Еще один прыжок перенес его на безумно бьющуюся о скалы «Психею». Раздался резкий толчок, когда он перерезал веревку, яростно заработал мотор, и «Психея» понеслась от скалы так быстро, что, должно быть, набрала воды. «…Самое время уходить. – Я очень отчетливо слышала легкий привлекательный голос: – Такая грубая компа­ния…»

Огни, крики мужчин и свалка придвинулись ко мне.

Марк. По рубашке расплывается пятно. Зашатался от удара, перелетел через стул, который полетел вместе с ним на землю. Стратос целился ему в голову, когда Лэмбис, налетев из груды металлических столов, сбил его с ног. И затем они оба закружились, полетела мебель сквозь туман тамарисковых ветвей, и они схватились за ствол дерева. С грохотом полетели горшки с гвоздика­ми. Стратос, который должен был знать даже в полу­тьме помехи на собственной территории, отклонился, но горшок ударил Лэмбиса по ногам как раз в тот момент, когда критянин наконец вытащил нож. Лэмбис насту­пил на летящий горшок, промахнулся, и полетел вниз вместе с гвоздиками, отчаянно ругаясь. Марк опять на ногах, шатаясь, идет вперед сквозь груду сломанных стульев, а за ним толпа теней кружится и энергично отвечает на крики Лэмбиса, хотя и действует вслепую.

Стратос не ждал. Должно быть, он видел Тони, слы­шал шум мотора «Психеи» и думал, что лодка готова и ждет. Он разгреб мощной рукой ветки тамариска и с ножом наготове бросился к морю.

Многое он претерпел, это было отчетливо видно. Но это не влияло на его рывок к свободе. Увидел меня у столба как раз у него на пути… и, в тот момент, он увидел, что «Психея» отплыла, но есть каяк, и колебал­ся только незначительное время прежде, чем взобрался на него. Сверкнул нож, в меня он целился или в веревку, я так и не поняла, ибо из темноты вылетел с воплями Колин, словно взбесившийся терьер, и схватился за руку с ножом, по-моему, руками, ногами и зубами.

Но это едва сдержало критянина. Он споткнулся, полуобернувшись, отвел свободную руку и нанес сокру­шающий удар, смахнул мальчика, словно муху, и, как разъяренный бык, бросился ко мне. Я подняла веревку и натянула ее, и она пришлась ему на уровне голеней.

Я никогда не видела, чтобы человек так тяжело падал вниз головой. Казалось, он нырнул, вытянувшись во всю длину, к скалам. Он издал задыхающийся крик, затем непонятно откуда на него свалился мертвой хват­кой Марк. И они покатились вниз. Марк отпустил его и очень тяжело поднялся на ноги. «Еще один в твою пользу», – сказал он и улыбнулся. Затем упал на без­жизненное тело критянина и потерял сознание, будто выключили свет.

Глава 20

Tho' muchis taken, much abides…

Tennyson: Ulysses

Кабина каяка была переполнена. Марк, очень бледный и перебинтованный. Я в брюках Колина и огромнейшем свитере Марка, словно хиппи после тя­желой ночи. Лэмбис, сильный и собранный, но все еще экзотически пахнущий гвоздиками. Колин, с новым кровоподтеком на щеке, молчаливый? и довольно близко стоящий возле Марка. Это команда каяка. У маленького столика – глава Агиос Георгиос и трое старейшин де­ревни, старики, одетые в дикие по своей пышности крит­ские героические наряды, в которых, я подозревала, они и спят. Это вывод из той скорости, с которой они прибы­ли с аккуратно застегнутыми пуговицами. Это наши судьи – лорд-мэр и все комиссары выездной сессии суда присяжных. Снаружи вдоль скал сидел целый наряд присяжных, все мужское население Агиос Георгиос.

Четверо мужчин отвели Стратоса в отель, чтобы кара­улить и наблюдать за ним. Тони, при такой путанице, сбежал. Хотя к этому времени большинство освещен­ных лодок, привлеченных страшными криками, при­ближались к нам по заливу, ни на одной из ближайших не было мотора, поэтому Тони очень легко прорвался к свободе. Как сообщили, со всей наличностью отеля и со значительным количеством своего движимого имущест­ва. Но, говорили, его будет легко схватить…

Лично я очень в этом сомневалась. Хладнокровный Тони, с гениальной способностью отмежеваться от забот, на просторах Эгейского моря, с хорошей лодкой и побе­режьями Европы, Африки и Малой Азии, которые мож­но выбирать? Но я ничего не сказала. Нам требовалось все доброжелательное внимание, которым мы могли располагать.

Много времени не потребовалось, чтобы все расска­зать. Мы ничего не опустили, вплоть до малейшей детали смерти Джозефа. При этом нас окружали мрачные взгляды и качающиеся головы, но в целом обще­ственное мнение было на нашей стороне.

Поступки Стратоса, сами по себе, значили для этих людей мало. Возможно, они обошлись бы с нами иначе, если бы мы убили самого Стратоса, что бы он ни совершил в своих владениях. Но смерть Джозефа, да к тому же турка, да еще из Хании – это уже совсем другое. Бедной Софии Алексиакис много предстояло выстрадать, когда поступки ее брата станут известны. Но можно было счи­тать Божьим благословением, что теперь, наконец, как вдова, она снова может быть свободной женщиной и христианкой. Она даже могла – да хвала Христу – причаститься именно в это Пасхальное Воскресение…

Остальное было легко. Когда Стратос пришел в созна­ние и ему представили драгоценности, тело Александроса, которое в самом деле было похоронено в поле у мельницы, преступное дезертирство Тони и, наконец, смерть Джозефа, он избрал самый легкий путь и расска­зал историю, которая, в сущности, походила на правду.

Он и Александрос не были ворами, как предполагал Колин, но несколько лет скупали и хранили краденое. Тони был связным. Стратос, владея очень прибыльным небольшим рестораном на улице Фриз, обеспечивал без­опасное укрытие. Единственная связь его и Александроса – дружба между соотечественниками. Это имело совершенно естественное объяснение, ибо Александрос тоже был критянином, уроженцем Аногии, деревушки за руинами византийской церкви. Дела процветали до кражи в Кэмфорд Хаус. У Стратоса хороший нюх биз­несмена, он знает, когда пора выходить из дела. Задолго до этого он принялся, не спеша, реализовать свои активы, чтобы со временем удалиться со всем состоянием в родную деревню. Александрос, который видел только то, что высокоприбыльное партнерство сворачивается в момент расцвета, с горечью препятствовал отъезду Стра­тоса. Появлялся довод за доводом, затем это закончи­лось дикой ссорой в самый канун отбытия Стратоса. Александрос дошел до крайних угроз, которые он, воз­можно, и не намеревался осуществить. Случилось неиз­бежное. Внезапно скрестились характеры, появились ножи, и Александрос остался лежать в темной аллее, а Стратос и Тони невинно погрузились в ту же ночь на рейс в Афины, на который были заказаны билеты, по крайней мере еще за шесть недель до этих событий.

Медленно выздоравливая в лондонской больнице, Александрос держал язык за зубами. Возможно, когда поднялся шум по поводу исчезнувших драгоценностей, он понял, что отъезд Стратоса был своевременным. Единственное, что волновало Александроса, это то, что Стратос увез все… Как только он пришел в хорошее состояние и убедился, что полиция еще не связала неясное нападение на Александроса с ножом с ограбле­нием в Кэмфорде, он тоже отправился, вооруженный, на родину.

Если глупость заслуживает такого жестокого наказа­ния, как смерть, казалось, что Александрос просил того, что получил. Стратос и Тони приняли его с вполне естественной осторожностью, но вскоре ссору уладили. Последовала сцена примирения и извинения, которая была еще более правдоподобной от присутствия Софии и Джозефа. Со временем Стратос разделил бы награб­ленное, и трое мужчин разошлись бы своими дорогами, но было бы разумным на какой-то период всем затаить­ся, пока драгоценности в той или иной форме не нашли бы постепенно дорогу на рынок. На этом и порешили. Хорошо пообедали и выпили под руководством Тони. Затем семейная группа отправилась проводить Алексан­дроса в его родную деревню. Но по дороге возник спор о том, куда разместить драгоценности. Это немедленно вылилось в ссору. И затем Александрос положил руку на ружье…

Возможно, что Александрос даже не был так глуп и доверчив, как изобразил этот рассказ. Стратос клялся и продолжал клясться, что сам он не хотел убивать. Именно Джозеф убил Александроса, и именно Джозеф стрелял в Марка. И он пошел, по своей инициативе и без приказаний Стратоса, чтобы убедиться в смерти Марка. Что касается Колина, которого оттащили в момент паники и слепого замешательства, то Стратос клялся, что именно он сам велел отпустить Колина, что, по его словам, в которых никто не усомнился, могла засвидетельствовать его сестра.

И, наконец, нападение на меня… Ну, а кто мог ожи­дать чего-то другого? Он поплыл проверить свою добычу, и обнаружил девушку, которую заподозрил в связи с таинственным исчезновением Джозефа, и подумал, что она ныряет за его ловушками. Он сделал только то, что любой бы человек сделал на его месте, и тут было очевидно, собравшиеся согласились с ним, и, в любом случае, он только пытался напугать, а не убить меня.

Но все это было к утру. А сейчас закончились первые объяснения, наш рассказ составлен вместе, каждое обсто­ятельство взвешено и наконец все принято на веру. Кто-то принес всем из отеля кофе и стаканы с родниковой водой. К этому времени уже рассвело, и Агиос Георгиос счастли­во успокоился по поводу огромной сенсации.

Я сидела, утомленная, сонная и согретая, с раной на бедре, больно пульсирующей, и мое тело было расслаб­лено в руке Марка. Воздух кабины был серо-голубым от дыма, стены вибрировали от шума голосов, а стаканы, словно настойчивые кулаки, ударяли по маленькому столику. Я уже давно перестала слушать толстого, тара­торящего грека. Пусть это остается для Марка. Моя роль закончена. Пусть он совладает с остальными. Тогда вскоре мы все можем отплыть, свободно наконец спасая то, что осталось от нашего отпуска…

Память вдруг резко понеслась сквозь наполненную дымом кабину, словно струя холодного воздуха. Я резко села, выбравшись из рук Марка. «Марк! Марк, про­снись! Там Фрэнсис!»

Он заморгал. «Ты хочешь сказать… Боже мой, конеч­но, совсем забыл! Должно быть, она там, в заливе?»

«Ну, конечно! Она сидит на скале с вывихнутой ло­дыжкой. Я имею в виду, Фрэнсис, а не скала. Боже мой, как мы могли? То, что я дважды вспоминала… по крайней мере, забыто, но…»

«Возьми себя в руки, – нежно сказал Марк. – По­слушай, дорогая, не начинай снова паниковать. С ней все в порядке. Веришь или нет, прошло всего лишь полтора часа с тех пор, как мы тебя подобрали. Если мы сейчас пойдем обратно…»

«Я не об этом! Она волнуется, что случилось! Она совсем потеряла рассудок!»

«Не она, – сказал он весело. – Она видела, как мы тебя вытащили. Она звала на помощь, когда ты была в воде, а Стратос за тобой гонялся. Именно ее крик при­влек наше внимание. И то, как его свет странно мелькал рядом с местом нашей встречи. Затем, поскольку мы подошли довольно близко, появилось много дел, и я забыл о ней. О, и она бросила в Стратоса камень».

«Правда? Здорово! И она попала в него?»

«Ты видела, чтобы женщина попала во что-то? В смысле, куда она целилась? Она попала в меня». Марк встал и обратился к толпе по-гречески. Это возымело действие. Он сказал, что надо спасти еще одну англий­скую леди, которая находится где-то на западе по побе­режью. Он сказал, что они должны поверить, что мы не убежим, а нам надо немедленно привезти даму.

Тотчас все мужчины вскочили. Не совсем уверена, что случилось, но через несколько мгновений темпера­ментных речей на критско-греческом, когда каяк от­чалил от берега, у него был ни с чем несравнимый эскорт. Любой мужчина в Агиос Георгиос скорее умер бы, чем остался бы на месте. Лодки с огнями, на кото­рых были моторы, теперь догнали нас. Огни сверкали. Те лодки, у которых не было моторов, храбро качались у нас в кильватере. За кормой у нас неясно вырисовы­вались мощные очертания «Агиа Барбара» и невинного «Эроса». Благородная процессия.

Для Фрэнсис, которая сидела на одинокой скале и ухаживала за больной лодыжкой, мы представляли от­важную картину, группа освещенных лодок, качающихся у мыса. Наши огни казались желтыми на фоне занимающегося рассвета. Наш каяк шел во главе ос­тальных и скользил вдоль мыса. Колин бросил багор и крепко держал каяк. Марк весело крикнул: «Эй, там, Андромеда! Здесь Персей, с извинениями, но было не­большое сражение с драконом».

Я побежала к борту. «Фрэнсис! У тебя все в порядке? Я очень и очень сожалею…»

«Ну, – сказала Фрэнсис. – Я вижу, что у тебя все в порядке, а это самое важное, хотя я уже информирована обо всем. Как хорошо, когда тебя спасают с шиком! Я рада видеть тебя, Персей. Ты немного опоздал к другому дракону, но, как видишь, он мне не причинил вреда».

Марк нахмурил брови. «Другой дракон?»

Я приложила руку ко рту. «Тони? Ты имеешь в виду Тони? Здесь?»

«Именно он».

«Что случилось?»

«Он приплыл забрать остатки драгоценностей. Я так понимаю, которые украли в Кэмфорд Хаусе. – Голос Фрэнсис был успокаивающим. – Прекрасно помню, ка­кой был скандал, когда это случилось».

«Но он не знал, где они находятся, – сказала я тупо. – Я знаю, что он не знал. Колин сказал…»

«Да знал. – Голос Марка был мрачным. – Дурак я. Я слышал, как Стратос говорил ему сегодня вечером. Он кричал о ловушках, когда мы громили все в саду отеля, как сумасшедшие буйволы. Я не знаю, проклинал ли он только меня, или давал Тони знать так, чтобы тот смог их достать. Но Тони слышал и не терял времени. – Он посмотрел на Фрэнсис. – Вы хотите сказать, что, пока мы сидели, болтая, как обезьяны, в Агиос Георгиос, он просто спокойно отбыл с остальными драгоценностями?»

«Не со всеми, только с одной ловушкой. Я не знаю, сколько их было всего, и он тоже. Он даже не знал, где находились ловушки и, конечно, даже с фонарями найти их было нелегко. Он вытянул четыре подряд и только в одной было то, что он искал. Остальные были на самом деле для ловли рыбы. Он был… э… очень живописен, когда их поднимал. Затем мы услышали, что приближа­ется флотилия, и он вышел из игры и уплыл. Он сказал, что заполучил вполне достаточно, чтобы игра стоила свеч».

«Он сказал? Вы имеете в виду, что он вас видел?»

«Он вряд ли мог избежать этого, не так ли? По крайней мере одна из ловушек была почти у моих ног. Не смотри так напуганно, моя дорогая, он был очень вежлив и развлек меня. Он просто старался быть вне досягаемости, чтобы я не могла останавливать его… и рассказал мне все. Он очень доволен, что Колин счаст­ливо спасся».

«Спасибо ему и на этом», – произнесла я кисло.

«И я ему так сказала. Но я считаю, что во многом нужно поблагодарить Софию. Очевидно, в общем и це­лом, она отказывалась брать что-либо от Стратоса, пото­му что думала, что все это доход от преступлений. Она не выдала бы его, но, кажется, угрожала разоблачить их, Джозефа и саму себя, если Колину причинят вред. Господин Тони передал это мне, чтобы я замолвила за нее слово. И он просил передать тебе свою любовь, Никола. Он очень сожалел, что ему пришлось уйти из твоей жизни, но ты получишь от него открытку из Кара-Бугаза».

«Откуда? А это еще что такое?»

«Сомневаюсь, нужно ли тебе беспокоиться. У меня сильное чувство, что мы никогда снова не услышим о маленьком Лорде Фаунглерое, из Кара-Бугаза или отку­да-нибудь еще. А, да, и я должна была сказать тебе, как высоко он оценил твои брюки».

«Ну, – сказал Марк. – Это то, где мы сходимся взглядами. Разве вы не собираетесь сойти со своей скалы? Я знаю, что у нас очень много людей, но заве­ряю, что Лэмбис доставит вас обратно целой и невреди­мой, а Колин приготовит очень вкусную чашечку ка­као».

Фрэнсис им всем улыбнулась. «Так, это Лэмбис… а это Колин. Я едва могу поверить, что мы не встречались раньше. Мне кажется, я так хорошо вас знаю. – Она протянула руку, и Марк прыгнул на скалу. Затем он помог ей подняться. – Спасибо, Персей. Ну, Никола, итак, это твой Марк?»

«Ну да», – сказала я.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20