Собачье дело: Повесть и рассказы [Борис Брикер] (fb2) читать онлайн

Собачье дело: Повесть

Вместо предисловия

15 января 1979 года младший проходчик Львовской железной дороги Иван Недбайло осматривал пути на участке Чоп-Западная граница СССР. Не доходя до столба с цифрой 28, проходчик обнаружил на рельсах труп собаки и незамедленно вызвал милицию.

Судебно-медицинская экспертиза установила, что собака умерла свой смертью, так как знаков насилия на ее теле обнаружено не было. Произвели немедленное вскрытие, которое подтвердило мнение экспертов. Собака скончалась от разрыва сердечной мышцы, что в ее возрасте было не удивительно. Затем приступили к опознанию личности пострадавшей. При собаке были найдены следующие документы: справка о прохождении прививок и виза на выезд на постоянное жительство в государство Израиль. Фотография на визе доказывала принадлежность документа данной особе. Звали собаку Белка, было ей четырнадцать лет от роду.

Когда младший проходчик Львовской железной дороги Иван Недбайло увидел документы собаки, он освободил рот от переполнявшей его слюны и философски заметил: «Собаке — собачья смерть!» Представители власти не возражали.

На следующий день под заголовком «Собаке — собачья смерть!» в местной газете была опубликована статья какого-то Шмелиха. В ней говорилось следующее:

«Собака — друг человека. Но люди бывают разные. Можно быть другом хорошего советского человека, а можно…

Белка была простой необразованной необученной собакой сомнительного происхождения. С юных лет она попала под теплое крыло государства. Здесь, под родным советским забором она родилась, научилась лаять по-собачьи, становиться на задние лапки, крутить хвостом.

Но под влиянием сионистской пропаганды Белка окончательно потеряла нюх и забыла, кому служит. И вот особа, для которой в нашей стране находилась кость, плюет в колодец, из которого пьет, кусает руку хозяина, который кормит и отъезжает в пресловутое государство Израиль.

Мы понимаем, зачем господам сионистам понадобилась Белка и ей подобные. Собаки в стране обетованной без прикрас нужны для того, чтобы из них делать мыло, которым по утрам умываются пышнотелые развратные жены господ сионистов. Но у господ не вышло! Обманутая собака подохла по дороге, и белые жены останутся грязными!

Собаку Белку не жалко. Эта сучья дочь заслужила такую участь. А некоторым гражданам еврейской национальности следует подумать и сделать из этой истории соответствующие выводы».

На следующий день весь город читал и обсуждал эту статью. Через день страсти улеглись. Газета со статьей, обведенной красным карандашом, уже не лежала на самом видном месте, а переместилась на шкаф. Читали ее только в поездах, где почта приходит на день позже. А через несколько дней, когда местная газета пошла по своему прямому назначению, о бедной собачке уже никто не вспоминал. И газеты этой вы сейчас нигде не найдете, разве что в какой-нибудь парикмахерской при бане, где. для клиентов сохраняются старые подшивки газет, в которых еще можно увидеть Никиту Сергеевича Хрущева в кукурузе. Так и забыли бы люди о бедной собачке, умершей от инфаркта на полотне железной дороги, если бы не…

Глава 1

В небольшой комнате за массивным столом сидел человек. В комнате, несмотря на то, что окна были раскрыты, стояла духота. Человек выглядел усталым. Он сидел, подперев большую голову руками, и бессмысленно смотрел на чернильный прибор в виде трех ветряных мельниц и Дон-Кихота на коне с копьем.

Справа от человека стоял книжный шкаф, в котором в беспорядке были свалены картонные папки с веревочными завязками. На папках были аккуратные наклейки с цифрами 1222, 537, 12, 1954 и т. д. Слева от канцелярского стола на стене висел умывальник, а рядом два полотенца на крючке, расшитые петухами. Вот, пожалуй и все, что можно сказать об этом рабочем кабинете. Да, еще одна деталь! За спиной у человека выделялся яркий прямоугольник на фоне выцветшей стены. Видимо, когда-то здесь был портрет, потом портрет сняли, а стены с тех пор не красили. Еще была дверь, обитая дермантином. Как раз в нее сейчас и постучали. Человек оторвал взгляд от ветряных мельниц и устало посмотрел на дверь.

— Войдите!

В кабинет вошел элегантный молодой человек. В руках он держал большую красную папку, на которой золотыми буквами было выведено: «К докладу».

— А, наш новый молодой сотрудник! Садитесь.

— Я постою, — сказал молодой человек.

— Это ваше дело. Ну, что там у вас?

— Отчет за сегодняшний день.

— Да-а, — протянул усталый человек — будем называть его условно начальник — и вытащил пачку кубинских сигарет.

— Курите, — предложил начальник.

— Спасибо, не курю.

— Это хорошо, — сказал начальник. — А я вот никак не могу бросить. И кто это курево выдумал? Ладно, начнем.

— Погода сегодня была местами солнечная, жаркая, до 50 градусов по Цельсию, безветренная, иногда с дождями, наблюдались тайфуны, ураганы и даже два смерча. Кое-где температура воздуха падала до нуля, а в иных районах и до —30 градусов Цельсия. В местах, где наблюдалось скопление облачности, выпадали осадки в виде дождя, снега и града. Прошли четыре весенние грозы и выпал первый снег.

— Понятно, дальше.

— Солнечных затмений не было. Вспышек на солнце не наблюдалось. Приливы и отливы в пределах нормы. Мировой океан поднялся на один миллиметр. Состоялось одно небольшое землетрясение без жертв и разрушений. А с цунами я не уложился, не успел. Может, перенесем его на завтра? — молодой сотрудник вопросительно посмотрел на начальника.

— Можно, — согласился тот, отогнул листок календаря и что-то пометил себе на следующем листке.

— Теперь давайте расход-приход.

— Родилось 2 миллиона 800 тысяч 212 человек. Умер-до 1 миллион 912 тысяч 126 человек. Из них 71 % — от болезней, 12 % — на полях сражений, 12 % — в авто и авиакатастрофах, 4 % — от рук палачей и бандитов, 1 % — самоубийцы и утопленники.

Молодой человек замешкался.

— У вас есть что-то еще?

— Да нет, так… мелочь.

Начальник вдруг поднял голову, глаза его засветились.

— Какая еще мелочь?

— Ничего особенного, чепуха какая-то. Собачка сдохла на дороге.

— Молодой человек, — начальник встал. — Вы здесь недавно и еще не знаете, что чепухи в нашем деле не бывает. Отчего подохла собака?

— Просто от инфаркта.

— Вот видите, молодой человек, я же говорил, что это не чепуха, — начальник взволнованно заходил по комнате. — Найдите в этих папках за всю историю людей хоть одну собаку, подохшую от инфаркта.

Он сделал паузу, как будто и впрямь предлагал молодому сотруднику зарыться в ежедневные отчеты за все пятьдесят столетий мировой истории, а потом махнул рукой.

— Не ищите, все равно не найдете. Вот вам и первое задание: разберитесь с этим делом. И докладывайте о ходе расследования. Надо каждую минуту все держать под контролем: а то у нас скоро собаки будут оперу слушать, а люди на клумбах случаться. Вот так. А теперь идите.

— А как же с цунами?

Начальник отмахнулся.

— Черт с ним, с цунами. Одним больше, одним меньше — какая разница?

Глава 2

Молодой сотрудник шел по улице Волгоградской. Справа и слева от него стояли одноэтажные и двухэтажные дома, построенные еще в начале века. Улица была вымощена булыжником.

Молодой сотрудник сверился с записной книжкой, где был записан адрес, и вошел в один из дворов. Двор этот напоминал многоугольник странной формы: углы его расходились в разные стороны, заворачивались один за другой, образовывая целый лабиринт закоулков, в которых всегда было сыро и темно. По внутренней стороне двора проходил деревянный балкон, между перилами которого протянулись веревки с бельем. С белья все время капало, и потому даже в самую жаркую безоблачную погоду во дворе шел дождик.

Эти дворы, конечно, знали другие времена. Еще лет пятнадцать-двадцать назад двор насиловала орава неумытых детей, которые играли в свои бешеные игры. Тут же сидели их мамы и комментировали события во дворе, на улице и во всем мире. Неожиданно какая-то тетя Блюма подымала свое необъятное тело с маленького детского стульчика и кричала так, что через три квартала на улице Барбюса умирающий от запоя дворник Гриша вздрагивал и обводил родственников просветленными глазами. «Моня, сейчас же иди домой кушать бутерброд с хлебом с маслом с рыбой», — кричала тетя Блюма. На этот призыв отзывался весь двор. Кроме Мони.

Соседка Блюмы, чтобы не дай Бог не подумали, что она что-то жалеет для своего ребенка, кричала не менее громко: «Ида, иди кушать суп с клецками и пирожки с легкими с луком и с вишнями». Дальше другие мамы подхватывали брошенный Блюмой клич и звали своих Нюм, Зюнь, Додиков, Циль, Изиков и Фань.

Теперь было уже не то. Двор опустел. Циля, которая до семнадцати лет умудрилась в этом дворе не знать, зачем папа спит с мамой в одной постели, в восемнадцать лет уехала из Израиля, объездила с любовниками полмира и сейчас преподает английский язык в Южной Корее. До дик в Нью-Йорке уже купил себе небольшую бензозаправочную станцию. Изик сидит в тюрьме под Гомелем за изнасилование. Его лучший друг Нюма стал равином-реформато ром в штате Аризона. У Фани на двадцать восьмом году жизни прорезался талант художника, чуть ли не такой, как у Шагала, и она обучается в Париже. Зюня преподает исторический материализм в Каменец-Подольском пединституте и читаем по радио лекции из цикла: «Сионизм — прыщ на теле народов».

Молодой сотрудник вышел на середину двора и огляделся по сторонам.

— Кого вам нужно? — спросила женщина средних лет, худая, длинная, с некрасивым плоским лицом.

Молодой сотрудник обрадовался при виде живого человека.

— Видите ли, — сказал он, — я хотел узнать насчет собаки, которая жила в этом дворе. Ее звали Белка…

— Белка? Да, была такая собака, — женщина резко повернулась, вошла в дверь своей квартиры, и молодой сотрудник услышал, как щелкнул крючок.

— Эй, подождите! Мне надо кое-что узнать у вас.

Женщина опять открыла дверь, и вдруг вылила на молодого сотрудника все то, что, видимо, в ней давно копилось:

— Я ничего не знаю и не хочу знать об этих собаках… что мне за дело до нее… уезжают черт его знает куда и зачем, подыхают по дороге, а потом приходят какие-то к честным людям и голову крутят… пускай она, эта собака, вам сама все расскажет… если сможет.

Женщина довольно рассмеялась.

— Если сможет, — повторила она и вдруг без всякой связи добавила:

— У меня опущение желудка, и посмотрите, где я живу… Пришли бы посмотрели, как люди живут, а то собаки их интересуют! У меня трое детей в интернате, зарплата 82 рубля в месяц… я русская и никуда не собираюсь. У меня первый муж был милиционером, а второй — пьяницей, я его бросила… а они все ящики бьют свои, все бьют, все бьют… из-за них колбаса исчезла из магазинов, а скоро и хлеба не будет… Тьфу!

Она плюнула себе под ноги и громко хлопнула дверью. Молодой сотрудник постоял немного, но за дверью было тихо. Он, было, уже направился в другой конец двора, но дверь снова открылась, и женщина с плоским лицом спокойно сказала: «Заходите».

Они со двора сразу вошли в кухню, где на плите что-то кипело и булькало, а через нее в комнату, сырую и прохладную в этот знойный день. Женщина подошла к буфету и долго рылась в нем, пока нашла сверток из плотной бумаги.

— Вот! — она развернула сверток и протянула молодому сотруднику медаль. — Это моего первого мужа, — а потом вдруг сказала:

— А пусть они себе едут. Может, там лучше…

— Так это правда, что собака решила уехать?

Женщина долго о чем-то думала.

— Не знаю, — наконец сказала она, — мы с ней были в ссоре.

— С собакой?

— Да, ну и что?

— Это правда, что у нее были там родственники?

— Родственники? А что, осталось наследство? — женщина заинтересовалась.

— Ну что вы! Она же собака!

— А кто их, евреев, знает.

Потом они посидели немного просто так, молча, а еще чуть позже молодой сотрудник встал и попрощался.

Когда он вышел на улицу, у ворот на скамеечке сидела старуха. Раньше ее здесь не было. Она была очень старая. Она была такая старая, что если не всю, то, по крайней мере, вторую половину жизни еврейского народа можно было прочитать в ее морщинах. Казалось, она не видит, не слышит, не чувствует запахи, и ничего в этой жизни ее уже не интересует. Единственное, что ей осталось — это равномерные вдохи и выдохи и слабые удары усталого сердца. На цыпочках, осторожно, как мимо хрупкого древнего музейного экспоната, прошел молодой сотрудник около старухи.

— О чем вы там говорили с этой? — спросила вдруг старуха неожиданно резким голосом, и один глаз ее открылся и заблестел.

— Понимаете, — молодой человек подошел к старухе и стал говорить ей прямо в ухо, — здесь жила собака-дворняжка Белка…

— Не кричите, молодой человек, я все прекрасно слышу. И вижу. И знаю. Что вы хотите узнать? Что вас интересует?

— Все, все меня интересует об этой собаке. Что с ней случилось? Причины ее необыкновенного поведения и смерти.

— Ой, молодой человек! — старуха схватилась руками за голову. — Почему умирают собаки? Почему я завтра умру, почему вы завтра умрете? Почему умер в тюрьме товарищ председатель горисполкома? Наверное, потому, что люди не вечны.

— Я знаю, что каждой собаке, как и каждому человеку приходит свой срок. Но дело в том, что срок этой собаки еще не подошел.

— Кто знает, молодой человек, наши сроки?

— Есть те, кто знают, — задумчиво произнес молодой сотрудник.

— Какая разница, одним днем позже, одним раньше. Почему вас вообще интересует эта собака?

— Согласитесь, что это все-таки необычно. Собака подымается и собирается, как человек, уехать в другую страну.

— Большая важность! Что собака вообще понимает? У нее что, есть ум, есть голова на плечах? Вот как уехала моя соседка Сурка сама, а всех детей разбросала по стране, этого я не понимаю. Я считаю, что если ехать, то нужно ехать всем вместе. Вы меня спросите, почему же я не поехала со своими детьми?

Молодой сотрудник ничего не спрашивал.

— Так вот что я вам отвечу, — продолжала старуха, — я встретила порядочного человека и вышла за него замуж. Это было два года назад. Он бы тоже поехал, но у него три дочки. Одна вышла замуж за инженера. Он хочет ехать, она хочет ехать, и его родня хочет ехать. Вторая вышла тоже удачно. Тоже все хотят ехать. Но третья дочь вышла замуж за хорошего человека, который тоже хочет ехать, но у него есть сестра, которая тоже хочет ехать, но вышла замуж за одного, который не хочет ехать. Она без него не уезжает, ее мать не хочет ее оставить, а сын не едет без матери. И вот вся мышпуха уговаривает этого одного, который уперся, как баран…

— Это очень интересно, конечно, — сказал молодой сотрудник, чтобы не обидеть старуху, — но что вы еще знаете о собаке?

— Она жила у моей дочки. Собака как собака, с хвостом.

— Вы знаете, что она умерла от инфаркта?

— Собаки не умирают от инфаркта, молодой человек. Это все выдумки. Собака просто сдохла. Кому какое дело?

Старуха закрыла свой глаз и снова превратилась в музейный экспонат. Видимо, ее утомил разговор. Но вдруг какая-то шальная мысль снова вернула ее к жизни, и глаз снова загорелся.

— Послушайте, молодой человек, почему бы вам не познакомиться с моей племянницей? Она очень порядочная девушка. Хорошая хозяйка, с образованием. Вы еще будете меня благодарить. Ей тридцать восемь лет, она ваша ровесница.

— У меня другие дела и очень мало времени, — ответил молодой сотрудник.

— А сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Она тоже выглядит на двадцать. Девушка из очень порядочной семьи, будете довольны. Вы думаете ехать?

— Нет, я не еврей и я не думаю ехать.

— Что же вы мне тогда голову морочите?

Возмущенная старуха взяла свой стульчик и ушла домой. Через минуту она снова вышла.

— Чтобы вы мне больше не надоедали, возьмите эту тетрадь. А больше я ничего не знаю и знать не хочу.

Старуха ушла, а в руках у молодого сотрудника осталась тетрадь с типографской надписью: «Учись только на отлично». Ниже корявым почерком было написано: «Дневник собаки Белки, написанный ею самой». Молодой сотрудник открыл тетрадь и обнаружил конверт с адресом: г. Черновцы, ул. Волгоградская, дом 12, кв. 4, собаке Белке.

Глава 3

Письмо собаке Белке:

Моя дорогая собака Белка, а также тетя Мира, дядя Рувим, Наумчик, Давид, бабушка Малка и Фимочка, но не тот, который женился на шик се из Сибири, а тот, которого я познакомила с войлы мейдалы из хорошей еврейской семьи и сыну Мишеньке уже нивроку год я видела его фотографию такой бутуз и все у них есть и дом полная чаша и только одного что им не хватает так это фу он. Ты мне пишешь, что хочешь сделать так, как сделали два с половиной года назад Абраша с семьей и переехать на берег моря, но я не пишу куда, ты сама понимаешь, писать это в письмах к вам нельзя. Ты просишь у меня приглашение на свадьбу, такое же, как прислали мне пять лет назад. Я была у нотариуса, но это оказалось сложнее, чем для меня. Ты ведь, Белка, извини меня, собака, а я нет. Нотариус сказал, что собаки и без приглашения едут. Но все-таки приглашение на свадьбу на постоянное место жительства в Израиль я тебе выслала. Сестрой я тебя назвать не могла, сама понимаешь, у меня не может быть сестра собака, так что я назвалась твоей матерью. Как устраиваются собаки я не знаю, а вот люди с высшим образованием на дороге не валяются. Я, конечно, не знаю как собаки, но программисты, строители, врачи и сварщики тут в цене. Что тебе нужно взять с собой на свадьбу Белка? Возьми только самое необходимое, только то, что тебе понадобится в первое время, а именно: палатку польскую «Гдыня-6», резиновую лодку «Пеликан», коричневое пианино «Красный Октябрь», трехпедальное, простые носки, бриллианты, красную икру, шампанское, отбойный молоток, янтарные бусы, картины с изображением зимы и снега, сервизы «Мадонна», рижский сервировочный столик, матрешки, деревообрабатывающий станок, ваньку-встаньку, клизму, сверла, нейлоновые занавески, спортивные костюмы, духи «Красная Москва», средство от комаров, туалетную бумагу, салфетки, газовую скороварку, скатерти льняные, чайник, куклы мягкие немецкие, казанки чугунные, мебель югославскую, велосипеды раскладные, столярные и слесарные инструменты, веники, электродрель, половые тряпки, телевизор «Шалялис» для автомобиля, самовар, презервативы, фотоаппараты, мышеловки, спички, индийские вазы, тракторную лопату, вьетнамские картины с петухами, японские шахматы, персидские ковры, набор иголок и булавок, швейную машину «Веритас», нитки десятого номера, ситцевые трусы, аспирин, пурген, радиоприемник «Ленинград», стереомагнитофон, стеклоочиститель, мусорное ведро, спальные мешки, вату, набор для молодого туриста, зонтик, выбивалку для ковров, ночной горшок. Очень в ходу башенные краны, но только такие, как привез с собой махытн Ильи Наумовича. Такие краны можно достать на БАМе. Илья Наумович скажет тебе имя того человека, который за сто рублей и бутылку водки отдаст тебе такой кран. Если тебе не будет трудно, возьми и мне один. Ну, вот и все.

Целую. Твоя Сурка.

Да, хорошо также взять с собой породистую собаку

Выдержки из дневника собаки Белки:

Вызов пришел от Сурки. Написано, что в Израиль меня вызывает мать, Сурка Эйдельбойм. У меня в документах записано, что мою мать звали Стрелкой. Волнуюсь…

Узнала, что через суд можно доказать, что Стрелка и Сурка Эйдельбойм одно и то же лицо. Нужно двух свидетелей…

Нашла свидетелей. Это пожилые глухонемые люди. Они хотят взять два пианино, но боятся, что им два не пропустят на таможне. Они просят, чтобы я им перевезла пианино, а они за это покажут на суде, что моя мать Стрелка и Сурка Эйдельбойм одно и тоже лицо…

Был суд. Судья спросил стариков, клянутся ли они говорить правду. Они поклялись. Тогда судья показал две фотографии: собаки Стрелки, когда ее сняли на плакат «Выпасать собак на газонах воспрещается», и фотографию Сурки Эйдельбойм в подвенечном платье.

«Признаете ли вы, свидетели, — спросил судья, — что это одно и то же лицо?»

Старик посмотрел на фотографии, а старуха даже не шевельнулась. Оказалось, что она еще и слепая. Старик энергично замахал головой, и суд принял решение: считать Сурку Эйдельбойм Стрелкой и сукой. Все это прошло быстро, но стоило очень дорого…

Оказывается, что есть такая организация ОВИР: отдел виз и регистрации. Я пришла туда, но вовнутрь меня не пустили евреи. Сказали, что нужно записаться в очередь. Записалась в очередь девятьсот тридцать пятой. Мне сказали, что если все будет хорошо, и во все пятницы будут выдавать анкеты и принимать документы, то через три года подойдет моя очередь…

Сегодня подошла ко мне женщина и сказала, что собак вообще в очередь не записывают. Одна, рассказывала она, хотела, чтобы вместе с ней уехал живой серебристый песец, как память о покойном муже. А на таможне ей сказали, что мясо можно только в жареном виде. Я ей ответила, что не хочу ехать в жареном виде, а она мне сказала, чтобы я не гавкала…

Я стала каждый день ходить на перекличку. Номера с восьмисотого по тысячный перекликались на окраине города, возле старой силосной башни. Нужно было подойти к Яше, который стоял с фонариком и сказать свой номер и фамилию. Несколько раз приезжала милиция, рвала списки и забирала Яшу за нарушение общественного порядка возле силосной башни. Но Яша снова появлялся с новыми списками…

Вчера пришел инвалид Отечественной войны и сказал, чтобы его пропустили без очереди, потому что он за эту страну кровь проливал. А ему сказали, что это не очередь за яйцами. Так и сказали: «Идите в очередь за яйцами, там будете первым». А он сказал: «Ах, так!», и костылем по Яше, по Яше, который держал списки. Началась драка. После этого две недели не принимали документы…

Нашла знакомых, которые знали, что как-то можно записаться в первую двадцатку, но не знали как. Другие знали улицу и номер дома людей, которые так записались, но не знали этих людей. И был третий, который вообще ничего не знал, кроме суммы, которую надо дать. Нашла людей, которые жили на той улице и дали ту сумму. Они свели с человеком, через которого можно было записаться. Дала этому человеку, и он объяснил мне, что в субботу я должна сидеть под пятой скамейкой районного города Стороженец. В девять часов вечера должен был подойти человек в кожаной куртке. Я должна была назваться Рабиновичем. После всего этого я оказалась в списке под номером пять…

В пятницу в шесть часов утра все выстроились перед ОВИРом в ожидании приема. В шесть тридцать пришел один еврей в кепке, выхватил у Яши списки, порвал их и сказал, что ему наплевать на все списки, и что будет живая очередь. Одна еврейка спросила, хочет он брать анкеты или подавать документы? Он сказал, что ему вообще это не надо, и что он хочет только уехать, а больше ничего. В девять часов началась невероятная давка. От очередного толчка здание ОВИРа передвинулось на один квартал. Пользуясь тем, что я все-таки животное, с вызовом в зубах пробралась в приемную…

Иногда я думаю: что мне надо, чего хочу, куда еду? Где зло, а где добро? Что я буду делать там? Играть в оркестре, продавать помидоры…

На этом дневник обрывался — несколько последних страниц в тетради не хватало. Молодой сотрудник отложил тетрадку в сторону и закурил. Мимо него пробегал дворовый пес. Увидев на скамейке человека, он громко залаял.

— Что, Бобик, бегаем?

Пес поднял левое ухо и повернул голову к молодому сотруднику.

— А мысли тебя в одиночестве не одолевают? Не хочется чего-то большого, человеческого? А то вот так вся жизнь пройдет возле будки, а?

Пес вдруг зарычал и с заливистым лаем бросился за пробегавшей кошкой.

— Эй! А проблемы добра и зла тебя не волнуют? Или может, ты хочешь играть в симфоническом оркестре или продавать помидоры на солнечном базаре?..

Стемнело. Пропали прохожие на улицах, погасли огни в окнах, проехал последний трамвай, и медленно растаял сидевший на скамейке молодой сотрудник.

Глава 4

Справка с места работы

Сторож Кузьмич сидел в своей сторожке возле вверенного ему склада со старой бумагой и закручивал козью ножку. Сегодня в обед Кузьмич в компании своего друга Митрика бурно отметил день не то святого Луки, не то железнодорожника. Кузьмич готовился ко сну. Он уже закруглил козью ножку и стал раскручивать правую портянку, которая так пахла, что с ее запахом во всем мире мог сравниться только запах левой портянки.

Тут в будку вошла собака Белка, которую Кузьмич данной ему властью назначил своим заместителем по охранной части.

— A-а, Белка пришла, — сказал Кузьмич, и запах перегара сразу же заглушил запах левой и правой портянок вместе. — Ты мне скажи, Белка, ну не собачья у меня жизнь? Бросить бы этот склад к свиньям и уйти куда-нибудь в горы. И там в горах жить себе, собирать грибы и ягоды, гнать самогон из рябины, стрелять зайцев. А этот склад кому нужен-то? Старая бумага. Разве что подтереться. Никто с собой в горы не возьму, только друга Митрика и тебя, Белка.

Кузьмич упал на пол и стал громко рыдать.

— Выдай мне справку с места работы, — сказала Белка.

Кузьмич посмотрел на Белку пьяными глазами и повторил:

— Тебя возьму, Белка, и друга моего Митрика.

— Кузьмич, — снова сказала Белка, — мне нужна справка. Я уезжаю в Израиль.

Кузьмич опустил голову, покачал ею и посмотрел на Белку совершенно трезвыми глазами.

— Дела-а, значит, получается, собаки евреи, или евреи собаки?..

Запах перегара пропал, как будто его и не было. Остался только запах портянок.

— Как же ты могла, собака? Нас с тобой поставил сюда народ. Мы с тобой работники идеологического фронта. Ты посмотри, что ты охраняешь! Тут же есть подшивки газет с речами и учебники по истории… Мы тут следим, не дремлем. Каждую минуту врага ждем. Ведь они там, на Западе, давно на наш склад зубы точат. А тут, получается, я сам врага пригрел на своей груди!

Кузьмич встал, замер и лицо его стало таким, как у крестьянина из скульптурной группы «Землепашцы села Нижняя Перделовка читают книгу Л.И. Брежнева 'Целина'».

— Вон отсюда! — закричал Кузьмич в благородном гневе. — Чтоб духу вашего собачьего тут не было! Отщепенцы продажные, агрессоры пархатые!

Он бросил справку, а Белка схватила ее в зубы и убежала, благодарно помахивая хвостом.

Кузьмич посмотрел ей вслед, и глаза его стали заметно мутнеть. Он сел на кушетку и стал разворачивать левую портянку. В будке снова запахло перегаром.

— Уехать к чертовой матери отсюда, от этого склада в горы, самогон варить. И Митрика с собой взять. Друга. И собаку Белку.

Кузьмич свалился на кушетку и захрапел. И лицо его было такое счастливое, такое светлое! И снилось ему, что он в горах…

Глава 5

В гуще комсомольской жизни

Белка бежала в райком комсомола. Но не потому, что у нее возникло желание влиться в передовые ряды советской молодежи, ехать на ударную стройку пятой очереди третьей домны в городе Магнитогорске, пахать Нечерноземье и платить членские взносы, а потому, что если ты не был комсомольцем, тебя нельзя из него исключить. А для того, чтобы уехать в Израиль, нужна была печать, подтверждающая твое исключение из славных рядов ВЛКСМ.

Райком комсомола находился на улице Русской в одном здании с другими организациями, начинающимися на «рай»: райкомом партии, райсобесом, райпланом, районо, райжилотделом, райсудом. Здание было обсажено серебристыми елями, которые недавно выдернули с самого красивого сквера на Театральной площади. Теперь эти ели тешили глаз начальства, когда оно на секунду отрывало этот глаз от груды животрепещущих дел и устремляло его в перспективу.

Белка постучала в дверь, на которой висела табличка «Секретарь», и робко вошла. За столом сидела молодая коротко подстриженная девушка в белой блузке и синей юбке. На левой груди у нее алел комсомольский значок. Девушка говорила с кем-то по телефону:

— …и тогда войдут горнисты и начнут горнить. Тут же вступят барабанщики и начнут барабанить. Десять передовых свинарок под звуки фанфар внесут свинью-рекордсменку. На шее у свиньи — золотая медаль. Пионеры дружно хлопают. Звучит призыв: «Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!», и ответ: «Всегда готовы!» Громкое «ура» раскатистым эхом разносится по залу.

— Ура-а-а! — закричала девушка. — Садитесь, товарищ.

Белка поняла, что последняя фраза относится к ней и вспрыгнула на стул. А девушка продолжала говорить по телефону. От творческого экстаза лицо ее пошло красными пятнами, прядь волос упала на лоб и закрыла глаза. Но это ей не мешало, а мешала ей телефонная трубка, которая привязывала к столу, не давала развернуться инициативе и выйти на оперативный простор. Казалось, что если ее выпустить на эту воображаемую сцену, она сможет заменить и пятьсот пионеров в зале, и горнистов с барабанщиками, и десять свинарок, с трудом вносящих свинью-рекордсменку. Она смогла бы заменить даже свинью с золотой медалью ВДНХ на шее, столько в ее голосе и жестах было энергии, комсомольского задора и энтузиазма.

— И тут финал. На сцену въезжает трактор — мы с трактором уже договорились — на тракторе во весь рост стоит бригадир свинарок, В руках у него плакат: «Пионеры! Вольемся дружной пионерской семьей в армию свинаров и свинарок!» Пионеры дают торжественную клятву, все хором поют задорную песню «Взвейтесь кострами, синие ночи», свинье повязывают красный галстук. Все! Так и организуйте.

Секретарь с облегчением бросила трубку, повернулась к Белке и сказала:

— Вот так мы и работаем, — и добавила. — Собака пришла. Что нужно собаке?

— Я хочу вступить в комсомол, — сказала Белка и покраснела. — Мне уже есть четырнадцать лет.

Комсомолка некоторое время сидела молча.

— А что. Почему бы и нет? Ведь собака друг человека, и потому имеет полное право влиться в передовые ряды молодежи.

Секретарь вскочила и забегала по комнате своими большими комсомольскими шагами.

— Это будет неслыханно! Первая собака-комсомолка, и в нашем районе! Мы создадим комсомольскую собачью ячейку, выберем комсорга… тебя как звать?

— Белка.

— …Белку. Создадим комсомольскую собачью организацию города, области, потом созовем первый всесоюзный собачий комсомольский съезд. Пройдет несколько лет, и сотни и тысячи наших четвероногих друзей с комсомольскими значками по всей стране с молодежным задором будут свершать великие предначертания и задачи, которые ставит перед нами Коммунистическая партия, ее Центральный Комитет и лично товарищ Л.И.Брежнев! Вдохновляет, правда?

— Да, — сказала Белка, которой нужно было поступить в комсомол, чтобы исключиться из него и получить печать для выезда в Израиль.

— А бюро мы созовем завтра же. Нет! Почему завтра? Сегодня! Сейчас!

Через пятнадцать минут у секретаря собрались все члены бюро, самые передовые комсомольцы района. Секретарь встала и торжественно начала:

— Дорогие товарищи!.. В комсомол пришла собака, и от нас с вами зависит принять ее в наши рады, или оттолкнуть…

Вдруг дверь распахнулась, и в кабинет вбежал молодой парень в фуфайке и сапогах. Он задыхался от быстрого бега. На его худом заросшем лице с низким лбом, перебитым носом и острыми скулами выступали капельки пота. Парень затравленно озирался.

— Товарищ пришел, — сказал один из членов бюро. — Что нужно товарищу?

— Преступник я. Из тюрьмы бегу. Мне бы спрятаться, а то за мной погоня.

— А вот примем-ка мы тебя в комсомол, — сказала секретарь, — будешь зажигать комсомольским огнем тюремные массы!

— Расскажи биографию, — попросил другой член бюро.

— Биография у меня простая, — начал уголовник. — Родился. В семь лет пошел в школу. В двенадцать попал в колонию за изнасилование. В четырнадцать лет вышел и сел за кражу со взломом. В шестнадцать лет зарезал старуху. Бежал. Вот и все.

— А почему ты решил вступить в комсомол?

Парень оглядел бюро мутными глазами, сплюнул на пол и сказал:

— А хрен его знает! Пристали!..

— Для того, чтобы быть в первых рядах советской молодежи, — подсказал один из членов бюро.

— Правильно! — сказала секретарь. — Считаю, что ты созрел для комсомола. Кто за то, чтобы принять данного товарища в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, прошу поднять руку!

Тут вошел сержант милиции. Увидев погоны, парень рванулся к окну и прыгнул с третьего этажа. Опытный в таких делах сержант милиции прыгнул за ним вслед.

— За билетом зайдите в понедельник! — закричала секретарь вдогонку вниз, а потом повернулась к бюро и сказала:

— А теперь, я спрашиваю вас, — голос ее дрогнул, — кто за то, чтобы принять собаку Белку…

И тут двери широко распахнулись, и вошли десять горнистов, трубя в свои горны, а за ними барабанщики под барабанный бой. За барабанщиками, громко сигналя, въехал грузовик с лозунгом: «Собаки! Выше знамя социалистического соревнования!»

Глава 6

Протокол № 17 заседания бюро Первомайского райкома комсомола от 11 ноября 1978 года.

Присутствовало — 6 человек.

Отсутствовало — 2 человека по уважительным причинам.

Повестка дня:

Исключение из комсомола собаки Белки в связи с изменой Родине, которая проявилась в желании выехать в капиталистическое государство Израиль.

Слушали секретаря:

Секретарь: В бюро Первомайского райкома партии поступило заявление от собаки Белки с просьбой исключить ее из членов ВЛКСМ в связи с выездом на постоянное место жительства в государство Израиль, враждебное нам. Кто желает выступить?

Выступили:

Петров, член бюро: Я возмущен до глубины души низким моральным и политическим поступком собаки. Она плюнула в лицо не только мне, не только Вам, товарищ секретарь, но всему советскому народу. Она подло и лицемерно пролезла в комсомол, чтобы запятнать его святое имя своим собачьим дерьмом. Но комсомольская метла чисто метет, выметая весь сор из избы. Что им здесь, собакам, плохо было? Эти суки ели наш русский хлеб с нашим украинским салом, ездили в наших машинах, дышали нашим чистым воздухом. Я б таких расстреливал! Увидите, она еще будет гавкать в сторону нашей советской действительности. Ничего, переживем: собака лает, ветер носит!

Иванов, член бюро: Правильно! Хочу только добавить. Что им здесь, собакам, плохо было? Увидите, она еще будет гавкать в сторону нашей советской действительности.

Она подло и лицемерно пролезла в комсомол, чтобы запятнать его святое имя своим собачьим дерьмом. Ничего, переживем: собака лает, ветер носит! Она плюнула в лицо не только мне, не только Вам, товарищ секретарь, но всему советскому народу. Эти суки ели наш русский хлеб с нашим украинским салом, ездили в наших машинах, дышали нашим чистым воздухом. Но комсомольская метла чисто метет, выметая весь сор из избы. Я возмущен до глубины души низким моральным и политическим поступком собаки. Я б таких расстреливал!

Сидоров, член бюро: Полностью присоединяюсь к мнению предыдущих ораторов, однако товарищи не все сказали. Она подло и лицемерно пролезла в комсомол, чтобы запятнать его святое имя своим собачьим дерьмом, Я б таких расстреливал! Но комсомольская метла чисто метет, выметая весь сор из избы. Ничего, переживем: собака лает, ветер носит. Что им здесь, собакам, плохо было? Я возмущен до глубины души низким моральным и политическим поступком собаки. Эти суки ели наш русский хлеб с нашим украинским салом, ездили в наших машинах, дышали нашим свежим воздухом. Она плюнула в лицо не только мне, не только Вам, товарищ секретарь, но всему советскому народу. Увидите, она еще будет гавкать в сторону нашей советской действительности.

Козлов, член бюро: Я согласен полностью, но хочу по этому поводу сказать вот что. Я, Козлов, член ВЛКСМ с 1967 года, всегда честно и добровольно плачу членские взносы, выполняю свои комсомольские поручения. Я бригадир бригады штукатуров. Моя бригада выполняет план на 868 % и уже работает в счет 1999 года. Каждый день берем встречный план, а через день — встречное обязательство. Был комсоргом хлопкопрядильного цеха, распространителем политической литературы на камвольном комбинате, танцевал партию гармониста в русском танце художественной самодеятельности мартена. Имею правительственные награды: юбилейные комсомольские значки, серебряный значок ГТО и медаль «За озеленение города на пожаре». Имею двух детей, которых совместно с женой воспитываю в духе марксизма-ленинизма. Морально чист, честен, в быту устойчив, не пью, не курю, в разговоре нецензурных слов не употребляю, не нарушаю правил уличного движения, не сорю на улицах, в троллейбус вхожу через заднюю, а выхожу через переднюю дверь. Поэтому прошу выдвинуть меня кандидатом в члены обкома комсомола.

Постановили:

1. Исключить собаку Белку из рядов ВЛКСМ за измену Родине — отъезд в капиталистическое государство Израиль.

2. Выдвинуть товарища Козлова, как достойного товарища для избрания в члены обкома комсомола.

Глава 7

— Ну что, молодой человек? Как продвигаются дела? — начальник раскрыл красную папку «К докладу» и стал просматривать документы, которые представил ему молодой сотрудник: газетную вырезку со статьей в местной газете, письмо от Сурки Эйдельбойм, дневник собаки Белки, протокол собрания. После этого он закрыл папку и спросил:

— Какие вы сделали выводы, молодой человек?

— По-моему, рано еще делать выводы, начальник, но все это как-то уж очень странно.

— Я рад, что и вы это заметили, мой младший коллега. Поверьте моему опыту, во всей этой истории что-то есть! Интересно только, что показалось вам странным?

— Знаете, на земле каждый день был для меня открытием. Люди не такие простые, как мне казалось. Нас не этому учили на кафедре. Они не подходят под одну мерку: все разные, странные, их занимают какие-то мелочи, пустяки. Ош все время делают глупости, но с таким серьезным видом, как будто заняты важным делом.

— Ну, молодой человек, — начальник громко рассмеялся, — вы открываете Америку. Это все мы и без вас знаем. Сколько веков и тысячелетий я сижу на этом месте, они всегда были такими. Вы меня неправильно поняли. Люди нас не интересуют: у них все давно известно и запрограммировано. Пускай они идут по своему кругу, который считают спиралью. Меня это не волнует.

— А евреи? Их перемещения разве предусмотрены?

— Евреев мы никогда не планируем. Когда-то, еще в молодости, я тоже столкнулся с подобным явлением и хотел направить его в какое-то определенное русло, придать какую-то систему. Ничего не получилось. С тех пор мы пустили их на самотек.

— Что же вас волнует, начальник?

— Как что? Собака! Ведь именно потому я и послал вас к людям. Как вы не понимаете, нарушился привычный ход вещей. Собака стала мыслить, говорить, ходить по инстанциям, переезжать из страны в страну, умерла от человеческой болезни, в конце концов! А может, это какая-то эпидемия? Может собака была заразная? Представляете себе, у нас заговорят собаки. К чему это может привести? Они захотят таких же прав, такой же жизни, какую имеют люди. Собаки станут рабочими, инженерами, картежниками, президентами. Весь мир станет собачий. А люди вымрут или деградируют в домашних животных. И тогда на наших с вами местах окажутся тоже собаки. Не знаю, как вам, а мне такая перспектива не улыбается. Я своим местом дорожу.

— Почему же нас должны заменить?

— А потому, что мы специалисты по людям. Хорошие, плохие — это другой вопрос. Зато дипломированные.

Начальник заметил, что молодой сотрудник покраснел, засмеялся и добавил:

— Я не вас имею в виду, вы еще молодой специалист. Но вот вам мой совет: никогда не бойтесь крупных, на первый взгляд, неприятностей — войн, революций, массовых эмиграций и финансовых кризисов. Из всего этого люди всегда выкручивались сами. Больше внимания обращайте, на мелочи. И никогда не пробуйте изменить что-то сами. Вот и все, идите.

— Как же быть с собакой? — спросил молодой сотрудник.

— Собирайте материалы дальше. Может, это просто единичный случай, и никакой опасности нет.

Молодой сотрудник направился к двери кабинета.

— Да, еще! То землетрясение, которое вы запланировали на семь баллов, проведите на пять баллов. Ведь в прошлом веке в этом районе у нас уже было одно на семь баллов. Не будем повторяться!

Глава 8

Сны молодого сотрудника

Темень… Сны возникают не сразу. Сначала загорается одна яркая точка, потом вторая…

Звездное небо. Космос. В космосе темно и холодно. В космосе летит космический корабль. Молодой сотрудник заглядывает в иллюминатор. Видит: космонавт-еврей с бородой, пейсами и в ермолке. Это последний еврей в этой стране. Самый последний. Единственный. Больше никого не осталось: все уехали. Потому его послали в космос. Рядом — командир корабля, веселый белобрысый парень. Открывается стеклянная дверь, и входит цыганка с бубном. Танцует цыганский танец, поет цыганскую песню.

«Счастье маешь, понимаешь, радость маешь, понимаешь?» — это она гадает еврею…

На весь космос телевизионный экран. На экране Брежнев, говорящий голосом Левитана:

«Передаем экстренное сообщение. Огромная победа советского народа — достижение в интеркосмосе! Впервые в истории человечества — в космосе еврей! Неслыханное событие! Безграничное доверие последнему и единственному еврею в стране! Счастливого пути,товарищи», — и помахал рукой.

Выключился экран. Снова кабина корабля. Земфира-цыганка — командиру:

«Хочешь, скажу, что впереди?»

«Иди к черту!» Это командир думает. Но не говорит, а то услышит весь мир. Говорит другое:

«Знаю сам. Впереди — космические свершения, дали. Земфира, последи за дендромометром!»

Земфира смотрит в дендромометр, берет микрофон и говорит:

«Пролетая над территорией Занзибара, экипаж космического корабля передает привет дружественным занзибарийцам!»…

Жарко. Печет солнце. Старик сидит на скамейке. Рядом дети, взрослые. Ему лет сто. Он рассказывает:

«Я их не видел, не довелось. Мне дед рассказывал. Он, дед, застал последних евреев. Они придумали свою мацу, чтобы летать на ней по городу и не тратить деньги на транспорт. И еще носы у них росли как волосы, и стригли они их каждый месяц. И еще. И еще они женились на курицах. И еще у них были три рубля, которые размножались, как амебы, делением. За год у них набиралось столько денег, что осенью они их жгли, как листья».

И еще… и еще… и еще…

Осень. Время свадеб. Жгут листья. Жених и невеста. Они светятся счастьем. Они запомнят этот день на всю жизнь. Именно в этот день они сфотографировались с последним евреем в этой стране. Вот он стоит справа от невесты. Вот он стоит слева от жениха. Вот он стоит между ними. Рядом большая очередь. Все хотят сфотографироваться с евреем. Последним. Единственным в этой стране…

Огромный кабинет. Огромный стол. За столом большие люди едят павлина. Во главе стола — самый большой человек. Появляется еврей.

— Вы действительно еврей? — спрашивает самый большой человек шепотом.

— Вы действительно еврей? — передают его слова большие люди по цепочке.

Еврей засомневался. Он вытащил паспорт и посмотрел.

— Да, я действительно еврей…

Мальчик учится говорить.

— Что это?

— Это мама.

— А это?

— Тетя.

— А это?

— Магазин.

— А в магазине?

— Еврей.

Мальчик заплакал.

— Не плачь, он единственный.

Вдруг появляется Тузик и подходит к мальчику. Мальчик его не боится.

— Я не единственный, — говорит Тузик. — Нас много!

Подходит еще один пес, потом еще. Собак становится все больше и больше, и все они кричат:

— Нас много! Нас много!

Кричат на всю улицу, на весь город, на весь мир, на все небо, черное со звездами. Их крик невозможно вынести…

Молодой сотрудник просыпается. Светает.

Глава 9

Утром молодой сотрудник подошел к зданию ОВИРа в надежде узнать хоть что-нибудь, имеющее отношение к собаке Белке. Там он услышал,

…что для евреев Америку закрыли на большой замок, этот замок видел Фима, который ехал через Вену, и это своими глазами читал его шурин Нолик, который рассказал это своему другу Абраше.

…что в Израиле у вас не будет счастья: счастья достать колбасу в магазине или попасть в очередь за яйцами перед праздником. Счастья, когда вода идет из крана. Там все есть в магазинах, и вода идет круглые сутки, и куры стоят дешевле конвертов без марок.

…что один уехал в Израиль, потом его послали куда-то черт его знает в Африку, он был мастером по холодильникам. Он вообще был мастер на все руки, и так починил одной женщине мясорубку, что она плачет каждый раз от счастья, когда крутит мясо. Его съели черные, но заплатили за него столько, что его жене хватит еще на сто лет. Теперь она посылает в Африку своего второго мужа.

…что в Колыме уже нет фанеры на ящики, и за ней приходится летать самолетом в Актюбинск.

…что нужно опасаться одесских евреев. Один никак не мог попасть в вагон поезда «Чоп-Вена», потому что его каждый раз выталкивали одесситы, так он годами жил на вокзале, а уехал только тогда, когда из Одессы перестали выпускать.

…что в Италии хорошо диабетикам. Там сахар очень дорогой, и диабетики выкачивают его из своей мочи и складывают в целлофановые мешочки. Потом сахар продают, а на эти деньги покупают машины и виллы.

…что вчера подавала документы семья Шулима Смелянского. Их шестнадцать человек. Среди них всех он один еврей. Шулим ехать не хотел, а они без него не могли, потому что русских в Израиль не пускают. Так что вся семья силой привела его в ОВИР.

…что одному отказывали двенадцать лет. Со всего мира ему начали присылать посылки. В трех странах организовали клубы в его поддержку. Еврейские мамы называли детей его именем, четыре радиостанции уделяли ему каждую неделю передачу. Властям это надоело. Они пришли к нему домой и сказали: «Подавай документы. Мы тебя выпустим!» А он ответил: «Фиг вам! Мне и так хорошо».

…что одному опять отказали. Ему девяносто два года. Он всех уговаривает ехать. А когда его спрашивают, почему он сам не едет, он рассказывает свою историю. Начал ехать он в 1914 году. Но ему помешала Первая мировая война. В 1939 году он уже сложил чемоданы, но в Бессарабию пришли Советы и конфисковали все его чемоданы. В 1946 году он уже взял билеты до границы, но его задержали и сказали, что он немецкий генерал-эсэсовец, мучитель и палач советских людей, в том числе и евреев. Жена не стала ждать, пока его расстреляют и уехала сама. Через два месяца, когда уже было точно установлено (на основе многочисленных свидетельских показаний), что он эсэсовец, и военный трибунал приговорил его к расстрелу, где-то далеко на Соломоновых островах отыскали эсэсовского генерала, мучителя советских людей. А так как два раза одного преступника расстреливать было не принято, еврея отпустили, но предупредили, чтоб он ничего такого больше не делал. Он вышел, но границу уже закрыли. В 1969 году он не смог уехать из-за зятя. В 1972 году он не смог уехать из-за племянницы. В 1975 году он не смог уехать из-за одного из правнуков, который служил милиционером. Теперь уже никто не мешает, но ему отказали из-за темного и непонятного прошлого.

Глава 10

Собачье дело

Документы, представленные собакой Белкой, были сложены в тоненькую папочку с тесемочками и надписью «Дело №». Сначала папка попала в большой шкаф, где было много таких же дел. Каждый день инспектор подходил к шкафу, открывал его, окидывал взглядом папки, брался за голову и говорил: «Да дела!» Потом садился за стол и просиживал так весь день. Приехала комиссия, посмотрела в шкаф на запыленные дела, сказала: «Ну, дела!», и сняла инспектора за неряшливость.

Пришел другой инспектор, и в первый же день вытер пыль и перекрасил все папки в красный цвет. На следующий день он перекрасил дела в зеленый цвет. Каждый день он приходил с банкой новой краски, и так как дел было много, засиживался допоздна. Потом он стал комбинировать цвета. Приехала комиссия, открыла шкаф, увидела небесно-голубые папки в желтую полосочку, сказала: «Ну и дела!», и сняла инспектора за украинский национализм.

Новый человек сразу взялся за работу. За неделю он решил все дела и подготовил разрешения на выезд. Приехала комиссия, посмотрела в пустой шкаф, подумала: «Ну и дела!», похвалила инспектора за служебное рвение и сняла его за политическую недальновидность. Все дела были возвращены в шкаф, разрешения уничтожены, и когда новый инспектор сказал: «Да, дела-а…», у него были для этого все основания.

Дело собаки Белки, которое очень долго терпело, не выдержало, и на риторическую фразу инспектора ответило:

— Не дела, а мое собачье дело, маленькое и тоненькое.

— Маленьких дел у нас не бывает, — сказал инспектор. — Вот мы сейчас поковыряем и увидим, какое ты маленькое и какое ты тоненькое.

— Да что тут ковыряться! Все ясно. Обыкновенная собака.

— Обыкновенных собак у нас не бывает.

Инспектор открыл дело и стал в нем ковыряться.

— Да, действительно, — сказал инспектор, поковырявшись в деле, — очень уж какое-то маленькое и тоненькое. Надо бы послать тебя на пополнение.

И дело послали на пополнение младшему инспектору. Тот взялся за дело и стал его пополнять. Он добросовестно пополнил дело справкой из бани о степени чистоты морального облика, справкой из пожарной охраны о том, что собака не должна там лестницу, справкой из Ювелир-торга о том, что она ничего не своровала, справкой из психбольницы о том, что в выборных органах участия не принимала, справкой из загса об отсутствии внебрачных детей, справкой из управления культуры о том, что патриотических песен в хоре не пела, справкой из статистического управления о том, что обладает четырьмя лапами, двумя глазами, двумя ушами и одним носом, не считая хвоста, справкой из общественного туалета о том, что допуска к секретной документации не имела, справкой из архива о том, что справка из архива выдана.

— Может, мне уже хватит? — спросило дело после того, как посмотрело в зеркало, — я и так уж ни в какие ворота не лезу.

— Ладно, — согласился младший инспектор, — можно посылать тебя назад.

Дело послали к старшему инспектору.

— Вот сейчас ты совсем другое дело! — обрадовался старший инспектор. Какое ты толстое стало, какое солидное! Теперь тебя голыми руками не возьмешь!

Старший инспектор надел перчатки и снова взялся за дело.

— Ага! — закричал вдруг он, пролистав дело почти до половины. — Здесь на тебе пятно! Что за пятно? Откуда пятно?

— Это, наверное, кто-то капнул, — попыталось объяснить дело.

— Просто у нас ничего не бывает. Если накапали, то знают зачем. А запятнанные дела мы вообще не рассматриваем!

— А может, вы меня куда-нибудь еще пошлете?

— А что, не послать ли мне тебя к ебени матери?

И послали дело к ебени матери. Там бы оно и пролежало до окончания века, если бы не одно случайное обстоятельство. Как-то старший инспектор зачем-то послал младшего инспектора к ебени матери, и там младший инспектор обнаружил давно забытое дело. Дело было такое старое, мятое, запыленное и грязное, что его можно было уже решать. И старший инспектор отнес дело начальнику.

Начальник полистал дело и сказал:

— А не послать ли нам дело…

— Было, — коротко ответил старший инспектор.

— Ладно, — вздохнул начальник, — это дело уже подпишем.

Начальник подписал дело и вытер пот со лба.

Потом приехала комиссия и пролистала старое дело.

— Какое-то это дело нечистое, — сказала комиссия и сняла начальника за то, что он расподписывался.

Глава 11

Желтый лист оторвался от дерева и полетел почему-то не вниз, а куда-то вверх. Молодой сотрудник закинул голову и следил за листом, пока тот не исчез высоко в небе.

— Я раньше вас тут не видел, — сказал человек с рыжей бородой и усами. — Я часто бываю около этого заведения.

— А я здесь первый раз, — сказал молодой сотрудник.

— У вас, наверное, большая семья? — рыжебородый указал глазами на толстенную папку с делом собаки Белки.

— Да, — ответил молодой сотрудник. — Большая.

— А вы не боитесь, что вам откажут? — спросил рыжебородый.

— Вряд ли. Думаю, что на это нет никаких оснований.

— Да, — сказал рыжебородый. — Нужны основания.

Молодому сотруднику не хотелось продолжать этот разговор. Он выдержал минутную паузу и уже собирался уходить, но человек схватил его за руку и крепко сжал ее.

— Не знаю, были ли какие-то основания, но факт остается фактом. Мне отказали. Нужно заново устраиваться на работу. Я врач. Врачом меня не брали из-за того, что я был уволен в связи с выездом, выпускать меня не выпускали, а на рабочую должность не брали, потому что у меня было высшее образование. Это был мой последний шанс…

Главврач сидел в кабинете в кресле-качалке. Он был в халате, но не белом, врачебном, а в шелковом цветастом китайском, и в тапочках. На столике перед ним стоял хрустальный графин с водкой и золотое блюдо с жареными грибами в сметане.

— Я, конечно, могу тебя взять, — сказал главврач и икнул. — Мне наплевать на то, что ты едешь. Но что с тебя взять?

— Все, что хотите! Все, что вам надо!

Врач посмотрел на меня мутными глазами и наполнил рюмку из графина.

— А что мне надо?

Он выпил, минуту подумал и развел руками:

— А ничего мне не надо.

Главврач закрыл глаза, оттолкнулся ногами от пола и закачался в кресле. Из люстры засочилась сладостная липкая музыка.

Ну, а действительно, что ему было нужно? Раз в месяц главврач приходил к своему другу секретарю райкома партии, и они подсчитывали взятки: деньгами и натурой. У секретаря всегда было больше. Один раз больше оказалось у главврача, и тогда неподкупный коммунист строго сказал: «Дружба — дружбой, Федя, но запомни: партия у нас всегда впереди!» Третьим в их компании был районный прокурор. Любимым развлечением друзей была охота. Медведя загоняли на расстояние двадцати шагов, друзья с радостным гиком палили в него, а бедный зверь падал с тремя пулями в глазу. А вечером в деревянной избушке со всеми удобствами начальники до утра проводили семинары по обмену трудовым опытом между молодыми продавщицами района.

Ну что ему было надо? Из люстры лилась музыка, главврач дремал в кресле-качалке, и я понял, что аудиенция окончена.

— Ну что мне надо? — сказал главврач сквозь сон. — А ничего мне не надо.

Я направился к двери. Музыка вдруг прервалась, и я услышал:

— Эй, ты, еврей, достань мне курицу, которая несет золотые яйца!

Опять полилась музыка, и он опять уснул.

Когда я вышел во двор, мне приветливо подмигнул молодой бык, вскормленный пайками туберкулезных боль-них…

Курица, которая несет золотые яйца. Смешно, да? Но самое смешное то, что когда я рассказывал все это своим друзьям, тоже врачам, один из них мне сказал:

— Ничего в этом смешного нет! Такая курица есть, и она у нас в Черновцах, у Заца.

Это был маленький еврей, экспедитор колхоза «Слава Октябрю», который открывал ногой дверь в кабинеты министров. Денег у него было немного меньше, чем у иранского шаха, но больше, чем национальный доход Молдавской ССР в 1974 году. Уже потом, в тюрьме, он написал три тома своих мемуаров. По этим мемуарам сели: два члена ЦК, один прокурор, диктор Центрального телевидения, четыре посла, двести тринадцать мясников, сто двадцать семь завмагов, шесть ректоров и совет министров одной маленькой кавказской автономной республики в полном составе. Этот скромный еврей играл такую же роль в махинациях общесоюзного масштаба, как маленькая пограничная станция Чоп в ритме движения международных поездов. Зац был посредником. У него действительно могло быть все, но курица, которая несет золотые яйца… Это уже, извините, из сказки. Я же еще не помешался!

Это я так подумал. Но пойти к нему я все-таки пошел. Заца дома не было. Уже потом я узнал, что он был в командировке в Махачкале. Там, в центральной гостинице Зац собрал ректоров некоторых медицинских вузов, чтоб уже наконец-то решить, сколько брать за поступление: пятьдесят тысяч, как в Грузии, или десять, как в средней полосе России. Не знаю, к какому решению они пришли — меня это не волновало.

Жена Заца пригласила меня в дом, посадила за стол. Я рассказал ей свою историю, и сентиментальная старая еврейка прослезилась. Я ей сказал, что мне что-то нужно от ее мужа, но не сказал что.

— У моего мужа доброе сердце, молодой человек, — обнадежила меня старая Зац, — Молитесь, чтобы его возможности и доброе сердце объединились в желании помочь вам. Позвоните через неделю.

Через неделю Заца снова не было дома. Но не еще, а уже. На этот раз он уехал в Египет на переговоры с представителем правительства о покупке маленькой пирамиды для загородной дачи начальника милиции города Крыжополя. Потом он уехал мирить зав. трестом ресторанов всей Армении в зам. министра по цитрусовым Азербайджана. На комиссионные Зац построил подпольный металлургический комбинат в деревне Залежалое Красноярского края в Сибири. Потом он поехал на свадьбу дочери своего друга — мясника из Флорешти, что под Кишиневом. В подарок он привез ей подводную лодку периода Второй мировой войны. В шутку. Ведь зачем скромной еврейской девушке из маленького молдавского местечка подводная лодка? Зато все очень смеялись. Затем он еще куда-то ездил, кого-то с кем-то сводил, кому-то что-то доставал, и я никак не мог его поймать.

Но однажды я позвонил ему по телефону. Трубку, как всегда, подняла жена:

— Вам повезло, молодой человек, — сказала она. — Он только что приехал и теперь отдыхает. Завтра он уезжает в одиннадцать часов. Так что приходите к девяти.

Ровно в девять я стоял перед дверью экспедитора Заца, волнуясь еще больше, чем доярка перед получением ордена «Знак почета». У меня, конечно же, не было денег для Заца. Я и не думал о них. Я даже не знал, зачем я сюда пришел. Ведь я не надеялся на доброе сердце старого мошенника.

Дверь открыла жена. Она плакала, рвала на себе волосы и причитала:

— Ой, в эй, что нам делать бедным… На кого ты нас оставил… Кто же теперь выдаст замуж дочку, кто подымет на ноги ее детей, кто обеспечит мне спокойную старость?.. Ой вэй!..

Я пошел за ней в комнату и увидел страшный погром. Оказывается, ночью вошли два жлоба-сержанта и забрали маленького Зада, размаху которого мог позавидовать всякий Наполеон.

— У него доброе сердце… Он всем помогал. Он бы и вам помог, — продолжала причитать жена. — Ой! На вас просто лица нет! Вы, наверное, три дня не ели. Идемте, я вас накормлю.

Мы вошли в комнату, в которой все было разбросано после обыска, и сели за стол. Зац налила мне полную тарелку куриного бульона с лапшой.

— Ешьте, — сказала она. — О! Я хочу вам что-то рассказать о бульоне, который вы едите. Сегодня я зарезала курицу, которая у нас очень долго жила. Муж ее очень любил. Но теперь я подумала: курица старая и скоро подохнет. Лучше я ее сварю. А когда я ее резала, то нашла вот это.

Жена Заца протянула мне золотое яйцо. Оно было маленькое, еще недозревшее. Это было последнее яйцо, которое Ряба так и не снесла…

Рыжий замолчал, наконец-то отпустил руку молодого сотрудника, встал со скамейки и медленно пошел по аллее. Желтый лист оторвался от дерева и полетел вниз к земле. Молодой сотрудник подумал, что, наверное, этому человеку пришлось много пережить, пока он не тронулся, но вмешиваться в его жизнь не стал. Это была не его забота. Молодой сотрудник отвернулся и не заметил, как из штанины рыжего человека выпало небольшое золотое яйцо. Наверное, у него были дырявые карманы…

Глава 12

— Опаздываешь, Вася, я тебя уже полчаса жду. Ну, заходи.

Вася вошел в квартиру, поставил на пол чемодан и сам сел рядом на стул.

— Как дела? Что слышно?

— Пропустили сегодня девять семей. Все как на подбор: солидные люди. Один только никудышный попался. В ящике одно старое барахло. Профессор.

— А что обо мне говорят?

— Да вот, говорят, что вы неподкупный; с таможенниками еще можно договориться, а с их начальством — никак, не подступись! Рассказывают, что вы двоих, которые вам взятки давали, в тюрьме сгноили.

— Правильно говорят. Дело говорят.

— А еще говорят, что вы строгий, но справедливый. И не антисемит.

— Это уже интересно, — улыбнулся Иван Петрович. — Это уже что-то новое. А как, вообще, едут евреи еще?

— Едут, Иван Петрович, и я думаю, лет пять еще ехать будут.

— Ну, пять лет нам не надо. Годик-два, и хватит. Тогда можно и на пенсию выходить.

— Я вот думаю, как-то утром встану, а таможня пустая, ни одного еврея. Все уехали. Как жить тогда будем?

— А ты думай поменьше, Вася, тебе это не надо. Не твое это дело, думать. Ну, показывай, что принес?

— Чемодан вот, — сказал Вася, — сейчас открою.

— Что, чемоданами начали грабить лиц еврейской национальности? Разогнать бы вас всех и поставить честных. А то зажрались тут…

— Да мы же все вас уважаем, Иван Петрович, мы к вам всей душой. И домой приносим, и на дачу привезем.

— Гнать вас надо! Всех за решетку!

— Да что вы, товарищ начальник! Куда же я пойду? Не на завод же!

— Ну ладно, я пошутил. Открывай чемодан!

Таможенник открыл чемодан и стал перебирать вещи.

— Этот серебряный портсигар, он в ящике прямо сверху лежал. Для меня приготовили, чтоб я сервиз случайно не уронил. А что, мне не жалко. Положил я сервиз на место. А у другого такого портсигара не было. Так я взял его люстру и говорю: «Ой, какая красивая у вас люстра!», и уронил. «Извините, — говорю, — я нечаянно». Ну, муж в инфаркте, а жена плачет, осколки собирает.

— Правильно, Вася, — сказал Иван Петрович, — не надо было им жадничать!

— Портсигар вам.

— У меня уже сто таких. Оставь себе — подаришь дворнику, чтоб лучше подметал возле дома. Ну, что там еще?

— Деньги. Пятьсот рублей. Двести пятьдесят вам, двести пятьдесят мне.

— Триста.

— Да что вы! Мне и двести пятьдесят хватит.

— Нет, мне триста, Вася, мне триста.

— Как было-то, Иван Петрович. Подхожу я к четырем евреям и говорю: с вас по сто рублей на папиросы. Трое понимают, деньги дают, а четвертый протягивает папиросу. Я ему, конечно, ничего не сказал. Папиросу взял, закурил. А когда его ящики забивали, я ему прямо в пианино несколько гвоздей вбил.

— Правильно, Вася, в следующий раз не будет жадничать. А это что, Вася, такое, черное в крапинку?

— Это лифчик. Я его на память взял. С этим лифчиком такой смех был! Проверял я одного старика, и нахожу у него эту штуку. «Что это, — говорю, — такое?» «Это, — отвечает он, — бюстгалтер». Я, конечно, ржу. «Зачем, — говорю, — тебе дед бюстгалтер?» А он говорит: «Я его дочери в подарок везу». А я говорю: «Давай мы его Феде подарим, грузчику нашему». Тут Федя, а вы знаете, какой он у нас жирный, снимает рубаху и начинает мерять этот лифчик на свои груди…

— Федя… лифчик… — Иван Петрович начал смеяться.

— На груди он ему, конечно, не подходит. Тогда Федя снимает штаны и начинает этот лифчик на задницу мерять. Старик стоит, чуть не плачет, лицо сморщилось, как чернослив. А мы с Федей умираем от смеха!

Иван Петрович побагровел и стал сползать с кресла.

— Вася замолчи… Не могу…

— Так это же еще не все, Иван Петрович! Федя, как увидел, что лифчик ему ни на что не налазит, пробует его себе на яйца. И представляете, тютелька в тютельку, как на него сшито!

Иван Петрович начал захлебываться от смеха, икать и кататься по персидскому ковру, который не пропускают на таможне.

— Ну ты и убийца, Вася. Ну и палач! Чуть меня не отправил на тот свет. Аркадий Райкин ты!

Когда Иван Петрович успокоился, таможенники снова принялись делить содержимое чемодана.

— Это вам… и это вам… и это тоже вам… и даже вот это вам. Все самое лучшее — вам, Иван Петрович!

Наконец, показалось дно чемодана.

— Все, — сказал Иван Петрович.

— Еще один маленький сюрприз!

Вася достал из кармана бумажку, развернул ее, и в свете хрустальной люстры — такие люстры тоже не пропускают на таможне — блеснул небольшой камешек.

— Проверял я одних. Наши ребята из Одессы передали, что у этих можно что-то вытрясти. Я просветил все ящики, раздел всю семью, жену посадил на кресло. Ничего. Подхожу я тогда к папаше и говорю: «Я знаю, что у тебя точно что-то есть. Ты у меня все равно это выложишь!» — и даю ему английскую соль. Посидел он на горшочке, порылся я — ничего. Пришлось отпустить. «Ну, думаю, вы у меня за это дерьмо получите!» И всех стал на горшок сажать. Вы бы видели, Иван Петрович, какую кучу евреи наложили! Но камешек я все-таки нашел. «Я тебя в тюрьму не посажу, — думаю, — но зато и акт не составлю».

Вася протянул Ивану Петровичу бриллиантик. Иван Петрович брезгливо поморщился, но камень взял, и спросил:

— А где второй?

— Не было второго, один был.

— Понимаю, что один. А второй где?

— Нет, нет второго!

— Где второй камень, ворюга? В тюрьме сгною!

— Да что вы, Иван Петрович, я же к вам с открытой душой! Я же от вас ничего не скрываю. Мы же все вместе делаем. А если я и сяду, то тоже вместе с вами.

— Молчи, дурак, я пошутил!

— Да, еще, Иван Петрович! Через таможню уже собаки стали сами ездить.

— Это как же?

— А так. Подходит ко мне сегодня утром собака и говорит: «Вот моя виза на выезд, пропустите меня на поезд». «А где твой багаж?» — спрашиваю. «Нет у меня багажа, я же собака», — отвечает. Ладно, думаю, собака, тем лучше. И кинул ей кусок отравленной колбасы. Я бы их всех травил, но они из моих рук не едят.

Вдруг от порыва ветра окно распахнулось, и таможенники увидели на фоне луны силуэт молодого сотрудника.

— Нас подслушивали! — закричал Иван Петрович и от страха повалился в кресло.

Вася схватил молоток, который как раз оказался под рукой, и бросился к окну. Но там уже никого не было.

«Показалось», — подумал Вася и пошел успокаивать Ивана Петровича.

Но Ивана Петровича не надо было успокаивать. Он сидел в кресле бледный и холодный. Вася постоял возле своего начальника минутку, отдавая ему последний долг, потом аккуратно сложил все обратно в чемодан и пошел домой к жене — спать.

Глава 13

Самая короткая, в которой уходит поезд

— Заходите в вагон, не плачьте. Все будет хорошо.

— Я боюсь.

— Чего вы боитесь?

— Я боюсь самолета. Я ни разу в жизни не летала…

— Я уже еду туда без кишок.

— Что, вам сделали операцию?

— Нет, просто они из меня уже вымотали все кишки…

— Сема! Езжай домой немедленно! Мы забыли отдать Марусе кастрюлю!

— Ничего, пошлешь ей оттуда.

— Я ей отдам свою кастрюлю, перестаньте только волноваться!..

— Ну, до свиданья! Чтоб ты встретила хорошего человека… С тобой мы встретимся… А твоя маленькая чтоб поскорее выздоровела… Ты не давай себя в обиду, не разрешай садиться себе на голову, пошли их всех к черту… А ты будь умницей и выкинь свою шиксу из головы… А ты, сынок, приезжай скорее, нам осталось не так уж много…

— Зачем вы говорите это? Вы же знаете, что мы с ним никуда не поедем!

— Замолчи! Я разговариваю со своим сыном!..

— Заходите скорее в вагон…

— Счастливого пути! Счастливо устроиться…

— Не пишите только на мой адрес…

— Не простудите ребенка! Наденьте ему косынку на уши…

Поезд медленно отошел от перрона и через минуту исчез из виду. Те, кто провожали его, вышли в город и разошлись — каждый по своим делам.

Глава 14

— Ну и что? Кому что суждено. Одни всю жизнь живут на одном месте, другие меняют города, страны. Что тут такого?

— Не знаю, но меня все это взволновало.

— Вы еще очень молоды, но со временем увидите, что в нашей работе главное — равнодушие. А если все принимать близко к сердцу и во все вмешиваться, можно наделать кучу ошибок и изменить должный ход вещей.

— А если этот должный ход вещей неправильный?

— Такого не бывает!

— Я пытался не вмешиваться ни в какие человеческие дела, но, честно говоря, мне это было трудно.

— Так вы не вмешивались? А кто убил начальника таможни?

— Я его не убивал. Это он от страха.

— Если бы не вы, он прожил бы еще двадцать семь лет. И отлично спал все это время. А умер бы случайно: ему на голову свалилась бы сосулька.

— Я тут ни при чем. Это ветер виноват.

— Не перекладывайте свою вину на кого-то другого, молодой человек! Природные явления сами никогда не виноваты в наших ошибках.

— Что же делать?

— Сесть за стол и исправить свою ошибку. Подсчитать, на сколько судеб повлиял бы этот человек за двадцать семь лет, выявить тех, кого бы коснулись все эти изменения, и ввести в программу поправку, при которой все бы осталось на своих местах. И чему вас только в университете учат?

— А может, поставить на эти годы другого, точно такого же?..

— Не люблю я эти эксперименты. Они редко кончаются чем-то хорошим… Кстати, зачем вам нужны были эти таможенники? Что интересного вы от них услышали?

— Так, одну мелочь.

— Что за мелочь? — заинтересовался начальник.

— Оказывается, собака умерла не от инфаркта. Ее отравил таможенник.

— Вы это серьезно?

— А что тут такого?

— Да понимаете ли вы, что значит ваша «мелочь»? То, что я останусь за этим столом, то, что вы и дальше будете делать свое дело. То, что все идет так, как и должно идти. Вот уже второй раз я ловлю вас на этом слове. Забудьте о нем!

— Да, но если сейчас это важно, то тогда, в начале всего дела, это действительно была мелочь.

— А почему вы сразу не проверили результаты экспертизы?

— Но ведь ее делали квалифицированные люди.

— Какая разница, какие люди ее делали! Я ведь говорил вам, что людям верить нельзя.

— Начальник, но какая разница, от чего подохла собака? Ведь все равно она не жила нормальной собачьей жизнью: думала, разговаривала.

— Жизнь нас не интересует. Мы задумываемся над смертью. А у Белки была вполне нормальная для собаки смерть. Миллионы собак погибают так же на дорогах.

— А как быть с людьми, которые видели и знали ее. Ведь были свидетели.

— Какие свидетели?

Начальник взял папку, раскрыл ее и вытащил кипу бумаг.

— Какие свидетели? Эти?

И он стал с наслаждением рвать бумаги на мелкие клочки и подбрасывать их в воздух.

— Стойте, начальник, — не выдержал молодой сотрудник. — Что вы делаете? Вы же вмешиваетесь в жизнь. Этого делать нельзя!

Начальник улыбнулся:

— Можно. Даже нужно, если разрешает начальство!

Он продолжал рвать бумаги, и с клочками, которые исчезали в дыму его сигареты, исчезали двор на улице Волгоградской, со всеми его обитателями, веревками, бельем и балконами, младший проходчик Львовской железной дороги, экспертиза вскрытия собаки Белки, письмо Белке от Сурки Эйдельбойм и сама Сурка Эйдельбойм в жаркой стране, и секретарь комсомольской организации, и все его бюро, и ОВИР, и очередь, и поезд, и великий маленький Зац, со своими трехтомными мемуарами и пирамидами, и районная больница, со своим главврачем, и Кузьмич, стоящий на страже макулатуры, исчезли старые газеты со статьей Шмелиха и старые учебники по истории партии. Исчезло даже золотое яйцо, которое так и не успела снести Курочка Ряба.

РАССКАЗЫ

Последний трамвай

Трамвай, подпрыгивая, подошел к повороту, на минуту задумался и резко свернул на боковую улицу. Пассажиров справа бросило на пассажиров слева. Трамвай притормозил, громко фыркнул, свистнул и медленно покатился дальше.

В этом небольшом украинском городке сняли все трамвайные линии. Осталась только эта, самая короткая, кольцевая. Она проходила по горбатым улочкам в пределах одного квартала от Старого Рынка к Зеленым Воротам. Эту линию тоже должны были снимать. По линии ходил один трамвай канареечного цвета.

На остановке в трамвай вошли двое парней. Один из них прошел вперед, а другой остался сзади. Тот, который прошел вперед, повернулся лицом к пассажирам и поднял правую руку вверх.

— Граждане пассажиры, — громко сказал он, — прошу минуточку внимания.

— Опять талоны проверяют, — сказал старичок, который сидел посередине салона у окна.

— Не доверяют людям, — пробурчал здоровенный дядя со скамейки для инвалидов и детей и стал почему-то нервно шарить по карманам.

Парень открыл свой портфель-дипломат и достал оттуда большой черный пистолет.

— Прошу не двигаться с места, — резко сказал парень и направил дуло в центр салона.

Его друг, который стоял сзади, вынул из кармана гранату и показал пассажирам.

— Одно движение и…

Наступила мертвая тишина.

— Граждане, — сказал первый парень, — без паники. Трамвай поедет в Париж. Все пассажиры являются заложниками.

Старичок засмеялся, но как-то нервно, неуверенно.

— А ну, вылазь быстро! — крикнул со своего места водитель.

— Сейчас, — сказал парень и взвел курок.

— Молодой человек, — вмешалась женщина средних лет в дорогой шубе. — Вы, наверное, выпили. Вам надо было сесть на самолет. А это трамвай. Он ходит по рельсам, — и женщина провела двумя пальцами по ладони для наглядности. — Вам лучше сейчас выйти и пересесть на шестой автобус. Он довезет вас до самого аэропорта.

— Самолеты угоняют, а не трамваи, — снова засмеялся старичок, уже более уверенно.

— Ну довольно! — крикнул парень с гранатой. — Витя, стреляй водителя.

Водитель, наверное, испугался, потому что спросил:

— Куда ехать?

— Доедешь до заправочной сифонов, а там повернешь направо.

— Рельсы же прямо ведут, — попытался возразить водитель и повернулся за поддержкой в сторону второго парня.

— А ты без рельсов, — резко ответил бандит с гранатой, подкинул гранату вверх и под облегченный вздох пассажиров поймал ее.

— Ну, поехали, — пожал плечами водитель и трамвай медленно отошел от остановки. — До заправочной доедем, это точно. А дальше…

Когда трамвай подошел к следующей остановке, бандит с гранатой предупредил:

— Не останавливаться!

— Молодой человек, пустите меня. У меня семья, двое детей, — захныкала женщина в дорогой шубе.

— У всех семья, — сказал сердитый мужчина, который сидел рядом с женщиной. — Будьте мужественной.

— Я не хочу быть мужественной. Я женщина, — сказала женщина и захныкала еще громче.

— Я тоже женщина, — раздался молодой женский голос. — И я жду ребенка.

— Разговорчики! — крикнул тип с гранатой и сразу стало тихо.

Некоторое время ехали молча. Трамвай грохотал мимо старых домов с темными подворотнями, киосков «Союзпечати» и пыльных витрин магазинов. По улицам шли люди, многие из них поворачивали головы и невидящими глазами скользили по стеклам трамвая. И никто даже не подозревал, какие драматические события разворачивались в салоне старого трамвая веселого канареечного цвета.

Молчание стало тягостным. Первым прервал его старик. Он вздохнул и обреченно сказал:

— Все к лучшему. А почему бы и не в Париж?

— Как вы можете?! Вы… пожилой советский человек, — возмутился сердитый мужчина.

— Я ведь всю жизнь мечтал увидеть Париж, — вздохнул старик.

— А что, я хочу в Париж, — сказала молодая женщина, которая еще минуту назад ждала ребенка.

— Тебе хорошо, — сказала женщина в мехах. — Тебе можно, ты молодая. А мне уже поздно в Париж.

— Ну что вы, — замахала руками молодая. — Вы еще очень даже во французском возрасте.

Дядя со скамейки для инвалидов и детей посмотрел на женщину в мехах и причмокнул губами. Ее французский возраст его, видимо, вполне устраивал.

Пассажиры немного оживились, и даже бандит в хвосте трамвая уже не так яростно сжимал свою гранату.

Вдруг какая-то женщина, которую раньше никто не замечал, сорвалась со своего места и бросилась вперед с криком:

— Выпустите меня, немедленно выпустите меня!

Бандит с пистолетом преградил ей дорогу, а женщина в истерике стала молотить его грудь своими маленькими кулачками.

— Вот видите, — сказал сердитый мужчина старику, — так поступают настоящие патриоты. А вам должно быть стыдно.

Старик фыркнул и отвернулся к окну.

Женщина скоро поняла, что так она ничего не добьется и сразу успокоилась.

— Ну пожалуйста, — улыбнулась она бандиту, — отпустите меня на десять минут. Я без дочки никуда не поеду. Она тут рядом, в музыкальной школе. Я быстро. Только туда и обратно.

— Отпусти женщину, не будь зверем, — сказал водитель, не поворачивая головы от руля.

— Может, и правда подождем? Нечего девочке сиротой оставаться при живой матери.

— Ладно, — согласился бандит, — даю пять минут. — И засек время.

Трамвай зазвенел, остановился и открыл дверь. Женщина выскочила на улицу и побежала за угол.

— Можно, и я выйду? — попросил дядя со скамейки для инвалидов и детей. — Я только за женой сбегаю.

— В Париж со своей женой? — съязвил сердитый мужчина и все засмеялись. Улыбнулся даже тип с гранатой. А дядя замолчал и покраснел.

— А ты чего зубы скалишь, патриот? Тоже хочешь идти? Не держим, — и парень показал гранатой на дверцу.

— Я, пожалуй, останусь, — неуверенно сказал сердитый мужчина.

— Вы же советский человек, — это уже съязвил старик к окна.

— Да, но такой случай ведь не каждый день представляется, — стал объяснять мужчина. Но его никто не слушал.

Вернулась женщина с девочкой лет двенадцати.

— Я не опоздала? — женщина запыхалась.

— Поехали, — коротко сказал парень с пистолетом.

— Куда торопишься, хозяин? Принимай груз. — Два здоровенных грузчика втащили в салон трамвая старое немецкое пианино.

— Куда едете? — спросил один из грузчиков просто из вежливости.

— В Париж, — сказала женщина, проверяя, все ли клавиши на месте.

— В Париж? — оба грузчика почесали затылки. — Ну так мы тебе его там и сгрузим, — сказал второй и они уселись на свободную скамейку.

Девочка села за пианино и заиграла «Парижское танго».

— С музыкой едем, — сказал водитель. Трамвай дернулся и поехал дальше.

— Стой! — закричал вдруг бандит с гранатой, прыгнул в середину салона, выдернул кольцо и бросил гранату на пол.

Люди втянули головы в плечи, закрыли глаза и вцепились в спинки скамеек. А «бандит» рассмеялся:

— Граната ведь не настоящая!

— Пистолет тоже, — подключился второй парень и несколько раз нажал на курок. — Мы просто пошутили.

— Вы что, серьезно думаете уехать на трамвае в Париж? Какие-то ненормальные!

Пассажиры помрачнели. А водитель встал со своего места и вышел в салон.

— А ну, катитесь отсюда, хулиганы. Вы кому голову морочите?

— Так по рельсам же… — начал было один из парней, но окончить фразу не успел. Два грузчика привычно подняли парней в воздух и с традиционным «эхма!» выкинули их на рельсы.

А трамвай пошел дальше по кольцевому маршруту: от Зеленых Ворот к Старому Рынку. Последний старенький трамвай веселого канареечного цвета, который должны были скоро снимать. Он дошел до заправочной сифонов, на секунду остановился, как будто подумал о чем-то, вздохнул, присвистнул, сошел со своих привычных рельсов, свернул в переулок и медленно поехал в Париж.

И ты, Брут…

Кинорежиссер Купоросов шел по Древнему Риму. Узкая улочка с мраморной богиней Изидой в нише на углу вывела его на площадь к большому белому дому с колоннами. Предстояло заседание Сената. К зданию один за другим прибывали паланкины, из которых выходили важные люди в белых тогах. На этой площади было где развернуться настоящему таланту. И талант Купоросова развернулся.

— Кто вас так одел? — остановил режиссер патриция, который величаво поднимался по мраморным ступеням. — Это Римская империя, черт возьми, или одесский Привоз до революции? Переодеть его немедленно!

Патриций грозно обернулся, но Купоросов столкнул его с лестницы и сунул обратно в паланкин.

— В костюмерную, в костюмерную! — прикрикнул режиссер на рабов. Те безропотно покорились звукам властного голоса и виду замшевой куртки.

— Товарищи! Приготовились! Будем разыгрывать сцену дворцового переворота. Здесь есть царь?

Несколько богатых горожан почтительно приблизились к режиссеру.

— У нас есть император, — с дрожью в голосе произнес самый смелый из них.

— Давайте сюда вашего императора. Боже! Кто вас просил выводить на площадь массовку?! Перекрыть все выходы и убрать римский народ с площади! Пусть подождут!

Богатый патриций бросился выполнять указание.

В это время к Капитолию подкатил сам император и удивился отсутствию благодарного ему римского народа. Император грозно сдвинул брови и, положив ногу в золотом сандалии на голое услужливое плечо раба, громогласно изрек:

— Почему мой народ не приветствует меня? Всех перевешаю!

— И это император?! — возмутился Купоросов еще громче венценосного монарха. — Иди сюда, парень! Хочешь сыграть императора?

— Я Гай Юлий Цезарь, — сказал Гай Юлий Цезарь.

Купоросов громко засмеялся.

— Да ты что? Где ты видел такого Юлия Цезаря? Кто вообще дал ему роль? Кто? — Режиссер повысил голос и строго посмотрел по сторонам. Все молчали.

— Так вот. Быть тебе императором или не быть, зависит от меня. Понял?

— Не понял, — сказал император, который действительно ничего не понял.

— Ладно. Давайте работать. Посмотрим, что ты за император. Тишина в павильоне! Репетируем убийство Юлия Цезаря. Народ пока не впускать. Одеть и загримировать Брута и подобрать шесть-семь сенаторов потолще и посолидней.

Работа заспорилась. Несколько молодых, шустрых рабов в качестве ассистентов Купоросова бегали по площади, выполняя поручения всемогущего режиссера. А известная в Риме женщина стукала сандалием о сандалий перед носом римских граждан и громко выкрикивала таинственные, волнующие слова:

— Убийство Юлия Цезаря. Дубль второй!

И вот Юлий Цезарь медленно и торжественно поднимается по мраморным ступеням Капитолия. Купоросов доволен.

— А ничего. Может быть.

На двадцать восьмой ступеньке сидит патриций, загримированный под плебея. Император толкает его ногой.

— Пшел вон, неумытая рожа!

— Не так, Юлий! Не так, Цезарь! Ты же император. Кроме того, предчувствуешь свою гибель. Ты должен говорить трагическим гекзаметром или, на худой конец, пентаметром. Вот так. — Купоросов встал на место императора, ткнул загримированного патриция ногой в солнечное сплетение и произнес:

После пятой пробы Юлий Цезарь научился разговаривать так, как должны были разговаривать римские императоры. И тогда Купоросов приступил к постановке хрестоматийного эпизода римской истории: убийству императора.

— Убийцы! Убийцы на площадку!

Рабы-ассистенты вытолкнули из-за колонны смущенных Брута и сенаторов.

— Ну вот. Здрасьте! Чем вы собираетесь убивать? Где ваши кинжалы? Эй, ассистент Луций, принеси убийцам кинжалы!

Луций принес ножи для чистки репы.

— Сойдет. А теперь, побыстрее за дело, —обернулся Купоросов к сенаторам.

— Не могу, — сказал Брут. — Это мой друг.

— Искусство требует жертв, вы ведь знаете, уважаемый, — сказал Купоросов и легонько подтолкнул Брута к императору. Крылатое выражение показалось Бруту убедительным, и он, дрожа, занес нож над Гаем Юлием.

— Ну, приканчивай его! А вы чего стоите? Помогайте! — кричал режиссер сенаторам в творческом экстазе. — Мотор!!

Тело римского императора медленно сползло на мраморные ступени. Единственное, что он успел выговорить, было: «И ты, Брут…»

— Впускайте народ! — кричал режиссер. — Массовая сцена. Народ волнуется. Ассистенты, волнуйте народ! Кровь императора течет по ступеням!

— Кровь императора течет по ступеням. Дубль шестой, — произнесла известная в Риме женщина и стукнула сандалием о сандалий.

Народ взволновали.

В это время к Капитолию прибыл паланкин. Из него вышел патриций, которого режиссер посылал в костюмерную.

— Ну вот. Теперь совсем другое дело. Вы и будете Марком Антонием. Как вас зовут?

— Марк Антоний, — сказал Марк Антоний.

— И отлично. Произносите речь над телом убитого Брутом Цезаря.

Когда Марк Антоний закончил свою обвинительную речь, а Брут был с позором изгнан из Великого города, в истории были поставлены все точки на «i».

Купоросов вытер рукой пот со лба и вышел с площади на ту улицу, которая привела его сюда. На углу режиссера догнал Луций.

— Что делать с простым римским народом? Он волнуется.

— Дайте им талоны на обед, и пусть идут, — устало сказал Купоросов, выбрался на узкую улочку и затерялся в толпе.

Мешок для мусора

Да, господа, видел бы сейчас кто-то из бывших Мишиных коллег в Ч. в Советском Союзе, как он с большим черным пластиковым мешком гоняется за газетами по двору типографии. Газеты на ветру как будто нарочно убегают от него, — и подальше, — хитрят, хулиганят, изворачиваются, когда он нагибается, чтобы поймать какую-то из них и бросить, непокорную, в заветный черный мешок, тем самым навсегда ее лишив свободы. Ой, какой фельетон можно было бы из этого сварганить, как расставить фактики (впрочем, обстоятельства сами расставили их на уровне фельетонного остроумия местной советской газеты), в какое ничтожное положение поставить эмигранта-отщепенца и всю ту систему, в самом низу, на помойке которой занял свое место бывший советский журналист. Язвительные шутки напрашивались сами собой:

Бывший газетчик из города Ч. нашел в Америке работу по специальности: он подметает газеты во дворе типографии…

Или можно так:

Компания «Джорнал», наконец, счастлива. Она нашла для роли мусорщика опытного журналиста. Им оказался бывший работник газеты, а ныне мусорщик Миша…

Об этом всем думал Миша, бегая по двору с пластиковым черным мешком, на бегу мысленно сочиняя про себя фельетон, который мог бы украсить подвал газеты города Ч., где (в газете, не в подвале) когда-то служил сам Миша. Получалось очень убедительно.

А ветер, как назло, усиливался и придавал газетам еще большую ловкость и изворотливость. Пустой черный мешок от ветра раздувался и Мишино воображение позволяло представить его большим черным шаром. В моменты особого разгула ветра он и был немного похож на шар. Во всяком случае, когда Миша подобрал в кулак ту часть мешка, через которую туда попадали газеты и другой мусор, мешок стал увеличиваться на Мишиных глазах, раздуваться и стал настоящим шаром. И не известно, было ли так на самом деле или же это опять воображение героя (легче, конечно, все списать на воображение, потому что обязательно по-сыпятся вопросы: что да как…), но шар, знаете, взлетел. Причем довольно-таки высоко; и медленно, но целеустремленно полетел через всю Америку с запада на восток и дальше, проделав точно такой географический путь, какой совершил не так давно сам Миша, но только в обратном направлении. Таким образом, шар оказался в городе Ч. Похоже, что город Ч. был конечным пунктом полета шара, потому что достигнув его, он позволил себе расслабиться и стал просто качаться в небе.

А внизу, в переулке, который кончается тупиком и никуда, абсолютно никуда не выходит, стоял длинный одноэтажный дом. Одним своим боком дом упирался в сад, принадлежавший всем жильцам этого дома, и сейчас, когда в одной из квартир праздновали день рождения, в сад из квартиры все время выходили пары или по одному. Здесь, в саду, кстати, был деревянный стол и две скамейки с занозами, и здесь тоже можно было хорошо выпить и посидеть. Но сегодня в этом не было никакой необходимости, так как был день рождения и сидели за большим полированным столом в комнате около рояля, пили дорогую водку и ели фаршированную рыбу, приготовленную не женой, а мамой именинника. Играла музыка, пришедшая из тех краев, где Миша собирал газеты во дворе типографии.

Около старой яблони, тесно прижавшись к ней спиной, стояла красивая молодая женщина. С ней стоял молодой человек, вернее, молодым его можно было бы назвать, если бы он возглавлял небольшое промышленное предприятие («У нас директор молодой», — говорили бы сотрудники). И именно этот директор — а может вовсе он и не директор — прижимал сейчас к дереву молодую красивую женщину. Возможно, женщина эта была не такая уж красивая, но такой она рисовалась в воспоминаниях Миши, когда к этому дереву прижимал ее он, а не молодой директор (почему директор?).

Одна рука молодого директора была на плече девушки, а другой он шарил под ее одеждой, как будто искал что-то в темной комнате. Его лицо от ее лица находилось на расстоянии чуть большем, чем расстояние поцелуя и винные и водочные пары, которые вдыхали оба, смешивались и вступали друг с другом в химические реакции. На ее глазах были слезы — они выступали всегда, когда она немного выпивала. А, может, она выпивала всегда, чтобы как-то оправдать эти никому не нужные слезы.

— Слушай, — сказал он, — почему ты плачешь?

— Я выпила, — ответила она, — я выпила, и потому плачу.

— Ты меня любишь? — спросил он.

— Я тебя люблю, — ответила она.

— А почему ты не спрашиваешь меня, или я тебя люблю? — спросил он.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Не нравится мне это, — вдруг резко сказал он, — не нравится мне все это, — и перестал шарить под ее одеждой, как будто отчаялся найти в темной комнате то, что искал.

— Что, что не нравится? — спросила она.

— Ну хотя бы то, что ты плачешь, — сказал он.

— Я выпила, — сказала она, — я выпила, а потому плачу, — и на ее глазах появилась новая пара слез.

— И еще мне не нравится, — продолжал он, — эта компания, в которую ты меня привела, этот очкастый именинник и все его окружение, это ехидство, сплетни, пьянство, постоянные хохмочки по отношению ко всему, намеки, взгляды, издевательства, презрение к чужим. И самое противное то, что нормальный человек должен сидеть, набрав в рот говна, а они умирают от восторга…

— Это мои друзья, — сказала она, — мы вместе учились. У нас много общего.

— Я знаю, что у вас общего: общие воспоминания об их общем любимце. Не по нем ли ты плачешь?

— Я выпила, — сказала она, — я выпила и потому я плачу… (Мне кажется, что она уже это говорила, но просто тот, несмотря на то что директор, оказался непонятливым).

— Но он бросил тебя. Он бросил тебя и уехал, и предал… и предал, и бросил, и бросил, и уехал…

— Слышь, ты, не твое собачье дело, — вмешался тут Миша, закидывая газету уже в другой черный мешок, но они его не услышали, так как между Мишей и этим деревом было 12 тысяч километров, огромный Атлантический океан и, что немаловажно, та непреодолимая пропасть, которая разделяет две противоборствующие непримиримые социальные системы.

В это время их диалог прервался, потому что как раз в эту минуту дверь квартиры отворилась и вся компания с ехидством, сплетнями, с хохмочками, со стихами, с намеками, с гиком, свистом и звонкой песней выпорхнула наружу. По неписанному сценарию, по которому в этом доме каждый год праздновали дни рождения, сейчас на одну из трех ступенек животом должен был упасть Миша для того, чтобы три девушки на его спине танцевали отрывок из отечественного балета. Одна из девушек была врачом и зорко следила, чтобы Мише не наступали на легкие, так как из своего медицинского опыта знала, что если наступать на легкое каблуками, то может быть больно, но все-таки сама наступала. А Миша вставал тогда как ни в чем ни бывало, и вся компания спускалась еще на одну ступеньку и выходила в сад. Но сейчас они быстро миновали все три ступеньки, так как Миша, как вы уже знаете, собирал газеты в совсем другой части света.

— Смотрите, — сказал самый наблюдательный из них и все посмотрели наверх. На что-то черное, что спускалось сверху вниз над садом, посмотрели и те двое, около яблони. Что-то черное опускалось и увеличивалось, хотя вовсе оно не увеличивалось: это просто обман зрения. Так устроены наши глаза, что предмет, который удаляется, для нас уменьшается, а тот, который приближается, — увеличивается… вот и пойми после этого, где правда. И несмотря на оригинальность мышления каждого в этой компании, все почему-то подумали об одном и том же, о неопознанном летающем предмете, который сейчас им, может быть, придется увидеть собственными глазами.

Это, действительно, был летающий предмет; это был черный шар, но был он не с другой планеты, а с нашей, родной, хоть и проделал долгий путь. Черный шар сделал посадку прямо в кругу, который очертили молодые люди, и когда они сомкнули круг, чтобы выяснить происхождение, образование и национальность шара, он, образно говоря, испустил дух, а если проще, то выпустил воздух и стал обыкновенным мешком для мусора. Правда, тут никто не знал, что он именно для мусора, так как в городе Ч., как всем известно, мусор и пищевые отходы (прошу не путать и не мешать их в одном ведре!) рано утром выносили-в ведрах, ставили на тротуар, и дворники выкидывали их в специальные машины, а ведра потом опять возвращались к своим владельцам (редко, какое ведро пропадет…)

В черном мешке был обрывок рекламного приложения к газете, в типографии которой работал Миша, и там по-английски было написано, что для того, чтобы узнать, что такое истинная любовь, надо купить «водяную» кровать королевского размера крупной северо-американской фирмы… (название вырвано).

Красивая молодая девушка вдруг пришла к выводу, что несмотря на то, что в ее жизни уже были любовь, измены, клятвы, разлуки, разочарования, никогда не было настоящей «королевской» двухспальной кровати. И ей захотелось во что бы то ни стало двухспальную кровать с двумя тумбочками и лампами, и уж если не «водяную», северо-американской фирмы (жаль, названия мы не знаем), то хотя бы отечественную мебельной фабрики города Ч., и чтоб рядом лежал какой-нибудь человек, ну хоть бы этот директор, и рано утром она бы перелезала через него, чтоб было ближе включить свет и пойти готовить завтрак.

— Я люблю тебя, — сказала она директору шепотом, — я сделаю все, как ты захочешь.

На этом, в общем-то, все и закончилось. Компания вошла в дом, молодая пара пошла по жизни, Мише удалось закинуть еще одну газету в черный мешок, а мешок, так как для него не нашли никакого применения, выбросили на свалку, где он и провел остаток своих дней, тоскуя.

Валентину Катаеву

…не роман, не повесть, не рассказ, даже не соло для фагота с оркестром.

…что-то непонятное, туманное, длинное, полуправдивое, с трудом извлеченное из глухих закоулков и тупиков моей памяти.

Как-то дома у нахлебника мы пили его вино, ели его хлеб с брауншвейгской колбасой и все наперебой восхищались стихами, которые только что услышали.

Стихи были мои.

Кроме меня тут собрался весь свет литературы: пятикантроп, шпингалет, косой и даже фрукт. Позже пришел один молодой литератор (назовем его с маленькой буквы подонок), выпил лишнего, осмелел и начал говорить что-то декаденское и не очень уважительное о стихах. Конечно, только потому, что не знал, что они мои.

Тогда к нему подошел пятикантроп и со свойственной ему силой таланта и размахом (а он и тогда считался великим поэтом) ударил подонка в ухо.

«Уши — зеркало души», — любил говорить фрукт. Я и сейчас часто подхожу к зеркалу и смотрю на свои уши. За все эти годы только они не изменились и, красивые хищные, волчьи, напоминают мне о бессонных ночах моей юности.

Подонка мои друзья спустили с лестницы.

Он грохотал, как ведро.

Потом они все бросились мне на шею, стали обнимать, и я почувствовал, как в шее что-то хрустнуло.

Видимо, сломалась какая-то кость.

Сейчас я понимаю, что связывало их всех, таких хороших и разных: фрукта, шпингалета, пятикантропа и других.

Их связывала большая любовь ко мне.

Ай да Валя, ай да сукин сын!

Однажды в полночь я услышал стук в дверь. На пороге стоял косой, перед которым блекли тогда почти все поэтические звезды. Он умолял меня послушать его стихи.

У меня как раз было назначено любовное свидание с одной таракуцкой, и поэтому я предложил отложить нашу встречу. Но знаменитый косой бросился мне в ноги, и я уже не мог ему отказать.

Бедная таракуцка.

Впрочем, мне стала изменять память. Может быть, это я прибежал к великому косому в полночь читать свои стихи, а он не хотел меня выслушать и мне пришлось читать их какой-то пьяной таракуцке. Ей очень понравилось.

Она была пьяна, как «пьяный Дельвиг на пиру».

Для меня пространство и время уже не существуют.

…неужели это был я?

В международном спальном вагоне типа люкс с позолоченными умывальниками я встретил человека. Я его сразу узнал по каштановым волосам.

— Вы автор «Гамлета»? — спросил я его.

— А вы автор алмазного вашего венца? — узнал он меня тоже.

Мы вышли в тамбур, всю ночь читали друг другу стихи, плакали и смеялись.

На прощанье он подарил мне глобус.

То, что вы читаете, — это мовизм. Мовизм придумал я. Это очень просто, это могут все: пиши, что в голову взбредет. Но у других не напечатают. Говорят, что-то подобное было не то у Гомера, не то у Виля Липатова. Но разве можно сравнить то, что пишу я, с тем, что писал Гомер?

Утром мне предстояла встреча с моими друзьями — студентами Оксфордского университета. Жена открыла шкаф, где в пыли покоились сотни любимых мною кепок.

— Какую дать тебе сегодня? — спросила она. Я скромно ответил:

— Алмазный мой венец.

В алмазном венце моей памяти мое «мовэ» сияет самым ярким алмазом.

А может, это просто булыжник?

Там, за облаками

— Приготовьте ваши билеты, — в самолет вошел человек и остановился в проходе. Самолет летел на высоте 8000 метров.

— Сколько можно проверять? При посадке показывали, — недовольно проворчал пожилой пассажир.

— Костя! Достань билеты у меня из сумочки. Ревизор пришел.

— Не пришел, а с неба свалился, — сказал человек.

— Ревизоры всегда с неба сваливаются, — сказала стюардесса.

Человек, который вошел в самолет, был чем-то недоволен. Наверное, тем, что у всех есть билеты. Он подошел к одному из пассажиров и тихо сказал:

— Я вижу, вы интеллигентный человек. Вы-то понимаете, что я прилетел?

Пассажир посмотрел на стюардессу и сказал:

— Все мы летим сломя голову неизвестно куда неизвестно зачем в этом бренном мире.

Человек пошел к выходу. В конце салона сидела симпатичная девушка и читала книгу.

— А вы верите в чудо? — спросил человек.

— Я Бегущая по волнам, — девушка загадочно улыбнулась, и в ее глазах отразились волны.

— Чушь собачья, — сказал человек и вышел из самолета.

— Закройте за собой дверь, дует, — крикнула стюардесса.

— Дверей дома нет, что-ли? — проворчал пожилой пассажир.

Подумать только!

Он распахнул окно.

Странно. Трава, и вдруг зеленая. Не бордовая, не фиолетовая, и даже не цвета кофе с молоком.

Когда же он посмотрел на небо, то увидел там солнце. Солнце не катилось по булыжникам мостовой, не пряталось в темном углу двора, не пило у поэта чай с вареньем, а, подумать только, солнце светило. Больше того, оно грело.

Вдруг он услышал чистый мелодичный звон, словно кто-то рассыпал серебряные колокольчики по дороге, из-за угла показался трамвай. Очарованный увиденным, человек протер глаза. Нет, трамвай не парил в воздухе. Пригляделся лучше. Сейчас уже было ясно видно, что трамвай и не плыл по морю. Он, представляете, ехал. И, что самое удивительное, ехал по рельсам.

Трамвай ни с того ни с сего остановился на трамвайной остановке. Из него почему-то вышла женщина. Медленно, чуть касаясь ногами земли, она направилась к киоску, над которым большими буквами было выведено: «Газеты и журналы». В газетном киоске она купила… газету.

Женщина была той, которую он ждал всю жизнь.

Поистине, это был день чудес. Он перестал удивляться, когда увидел, что птицы летают в воздухе. И теперь он уже ни на минуту не сомневался, что где-то далеко, за холмами, в пруду плещутся рыбы.

Женщина Мечты вошла в его подъезд. Вот уже на лестнице слышны звуки ее шагов. Он рывком бросился к двери. Какая-то неведомая сила вдруг подняла его над землей, понесла по воздуху… и он проснулся.

«Какой чудный сон!» — подумал человек, сладко потягиваясь и зевая.

Через широко распахнутое окно ему открывалось до тошноты знакомая картина. От ядовито-зеленой травы неприятно рябило в глазах. Уже который день нестерпимо палило солнце. Воздух стоял тяжелый и душный.

Вдруг до слуха донеслись невыносимый грохот и скрежет. Из-за угла показался трамвай. На остановке из него вышла женщина, и трамвай задребезжал дальше. Усталой походкой, с двумя тяжелыми сумками в руках, она медленно поплелась по тротуару. На минуту остановившись возле намозолившего уже глаза киоска и купив какую-то газету, она направилась к его подъезду.

В небе низко и уныло (к дождю) повисли ласточки. А где-то в пруду, как раз сейчас, похабно был по воде хвостом жирный карп.

Женщина с распухшими сумками вошла в подъезд. В который раз он услышал ее тяжелые шаги. Нехотя пошел открывать дверь жене. Уже у двери вспомнил, что у нее есть ключи. «Сама откроет», — решил он и пошел досматривать свой чудный сон.

Двести граммов счастья

Несколько дней назад я, наконец, закончил проект и мог позволить себе свободный вечер. В такие вечера я бесцельно брожу по улицам города, читаю афиши и рекламные объявления, засматриваюсь на прохожих и подолгу простаиваю у витрин магазинов.

В тот раз я гулял на окраине города. На углу одной из улиц был ресторан, которого я раньше никогда не замечал. Я узнал его по белым, в складочку, «ресторанным» шторам на окнах. Было поздно и я решил поужинать.

Нашел уютный столик у окна и стал смотреть на улицу. Начал накрапывать мелкий дождь и на мокрой серой мостовой возникли три окна моего ресторана. Хотя стало темнеть, в ресторане не зажигали дополнительного освещения, и только мягкий апельсиновый свет сочился откуда-то сверху, из-под потолка.

К столику подбежала официантка, звеня «медью», как кошка-копилка. На поясе у нее болталась открывалка для бутылок.

— Что заказывать будем? — спросила она и салфеткой смахнула мне на брюки крошки со столика.

— А что вы можете предложить?

Официантка заинтересованно посмотрела на меня.

— Наверное, вы у нас никогда не были. Вот меню. — Она положила на стол двойной листок, отпечатанный через копирку.

Я посмотрел в меню и не поверил своим глазам, потом еще раз прочел внимательно названия блюд и чуть не расхохотался официантке в лицо, но вдруг осекся. Она смотрела на меня совершенно серьезно и ждала заказа.

— Это очень остроумно, конечно, но не могли бы вы дать мне нормальное меню?

— Так оно и есть нормальное, — спокойно ответила она и ткнула толстым пальцем во внушительную закорючку. — Вот подпись директора. Вы не удивляйтесь, а заказывайте лучше скорее. А то мы скоро закрываемся.

Я все равно не очень-то поверил ей, но даже слабая вероятность получить то, что было в меню, заставила мое сердце сжаться от волнения.

— Ну что ж, — выдавил я с улыбкой, — с удовольствием бы заказал на первое теплые отношения, полную порцию, на второе, пожалуй, несколько штук чудных мгновений, а на десерт немного счастья, граммов, так, двести.

Все это синим по белому было напечатано в меню.

— Теплые отношения брать не стоит. Они уже остыли. Чудные мгновения кончились. А счастье уже второй день не готовим. Для полного счастья не хватает кое-каких мелочей. С базы не завезли.

— Может быть, у вас так просто съестные блюда называются? Я, к примеру, заказываю «сердечное участие», а вы мне селедку с луком приносите?

Официантка, кажется, обиделась.

— Селедку мы всегда селедкой называем, а лук — луком. И если в меню написано «сердечное участие», то и получите себе сердечное участие. А селедки с луком у нас вообще не бывает.

— А что, если я попрошу у вас первую любовь? Дадите?

— Могу, но не советую. Сегодня первая любовь не свежая. И вообще, у нас уже все кончилось. Надо было раньше приходить, в обед.

— Я вас очень прошу, может у вас завалялись где-нибудь для меня юношеские мечты или ошибки молодости?

— Да я бы с удовольствием. Но, честное слово, ничего нет. Приходите завтра к двум часам и хоть все заказывайте.

Официантка ушла, но через минуту снова вернулась.

— Вижу, вы человек порядочный. Могу вам предложить кое-что, чего нет в меню, — она нагнулась ко мне и щекотно задышала в ухо. — Бифштексик, например, с кровью. А можно и под бифштексик кое-что сообразить.

Мне пришлось согласиться, и вскоре она принесла тарелку с куском аппетитного мяса, картошкой «фри», соленым огурчиком, свеклой и морковью. Рядом на подносе стояли небольшой графин и рюмка.

Когда я вышел из ресторана, дождь перестал. Еще больше стемнело, и три ресторанных окна прорубями искрились на мостовой.

Утром я пришел рано, ресторан только открыли. Знакомая официантка встретила меня, как старого друга. Напрасно пытался я прочесть в ее лице иронию или насмешку.

Я сел за свой столик у окна, а официантка подала мне вчерашнее меню: я узнал его по жирному пятну в правом верхнем углу.

— Ну как, сегодня уже все есть? — с замиранием в сердце спросил я.

— Как и обещала, — ответила она.

Я еще раз внимательно прочитал меню, в которое вошли все мечты моей жизни. На душе было радостно и немного жутко.

— А можно, я закажу все, с начала до конца.

— Конечно, — официантка взяла блокнот и приготовилась записывать.

— Неужели все-все? — повторил я, не веря своим ушам.

Официантка терпеливо ждала.

— Тогда дайте мне, если можно, бифштекс с кровью и сто пятьдесят граммов.

Я опрокинул рюмку и начал разрезать бифштекс. Только сейчас догадался я посмотреть вокруг. За столиками сидело уже довольно много посетителей. Перед каждым стояла тарелка с дымящимся мясом и графинчик с водкой.

— Девушка, еще сто пятьдесят, пожалуйста.

Официантка понятливо кивнула головой и пошла выполнять заказ.

Летом, в середине дня

В маленьком мужском салоне на два кресла на углу улицы имени польского поэта Мицкевича старый парикмахер Гольцман рассказывал парикмахеру Наде о своей ученице:

— Понимаете, Надя, она не умеет брить. Нет, стригет она, конечно, хорошо, я ничего не говорю. А вот брить она не умеет. Не умеет, хоть ты ее режь!

— Пусть учится, — сказала Надя, делая массаж лица клиенту. — Вы, Гольцман, совсем не даете ей работать.

— Не могу же я дать ей своих клиентов, — тихо сказал Гольцман, наклоняясь к Наде. — Она же их заброет до смерти.

— Что же она, учиться не должна? — спросила Надя.

— Что вы, что вы, — замахал парикмахер руками. — Но пусть учится на своих родственниках.

— Дайте ей студента, — сказала Надя и указала расческой в зеркало. Там стоял молодой длинноволосый парень.

— Садитесь сюда, молодой человек. Я вас обслужу бесплатно, — Гольцман обернулся и позвал свою ученицу. — Таня, иди помой клиенту голову.

Таня подошла к креслу, внимательно посмотрела на голову, немного подумала и печально сказала:

— Сейчас я вам буду мыть голову.

В ее устах это прозвучало, как «сейчас я вам буду рубить голову».

— Ну давайте, попробуйте, — парень улыбнулся.

— Сейчас я вам буду мыть голову, — серьезно повторила Таня. — Нагните вашу голову.

Студент наклонился над умывальником.

— Ниже, — сказала Таня, пока еще ни к чему руками не притрагиваясь.

Парень положил свое лицо на дно раковины и глаз его посмотрел в черную дыру умывальника.

— А ниже вы не можете? — спросила Таня. — Мне кран мешает.

— Не могу, — глухо сказал клиент в раковину.

Таня обернулась — наставника рядом не было. С головой надо было что-то делать.

— Что, у тебя ума не хватает кран отвернуть? — Надя подошла к Таниному умывальнику, отвернула кран и пустила теплую воду.

— Спасибо, тетя Надя, — Таня намылила студенту голову и стала нежными круговыми движениями втирать туда пахнущую цветами пену.

Тане нравилась ее работа особенно на этом этапе. Именно сейчас она вкладывала в голову всю свою душу. Девушка так увлеклась, что не заметила, как стала мылить лицо и уши. Студенту, видимо, это очень нравилось. Он жмурился от удовольствия, как кот, которому чешут шейку.

— Вы каждый день работаете? — спросил студент, когда Таня смыла ему пену с головы.

— Да, — ответила Таня. — День до обеда, день после.

— Значит, завтра вечером вы свободны?

— Свободна, — сказала Таня, приступая уже к стрижке. — Я вам сделаю укладку, хорошо?

— Давайте мы с вами встретимся завтра.

— Чем вас освежить, «Карменом»?

— А какой у вас еще есть одеколон?

— Только «Кармен» и есть.

Таня обрызгала одеколоном волосы студента, отошла на два шага и гордо посмотрела на свою работу: волосы у студента были уложены так, как у мужчины, одетого в рекламный пиджак на обложке последнего журнала мод. Тане даже показалось, что лицо студента чем-то напоминает отретушированное лицо журнального красавца. Только нужно было отойти подальше. Таня улыбнулась.

— Так где же мы встретимся? — спросил студент.

— Надо подумать, — кокетливо улыбнулась Таня, и чтобы что-то сказать, спросила:

— Может, вас еще и побрить?

Студент представил себе, как девичьи пальчики будут прикасаться к его губам и щекам, а аромат от мыльной пены приятно щекотать ноздри.

— Давайте, брейте, — студент закрыл глаза и откинул голову на подушечку.

Таня волновалась. И, наверное, поэтому у нее получалось хуже, чем обычно. Обычно у нее получалось плохо. После каждого пореза она виновато вскрикивала: «Ой, кровь!» и делала еще один порез. Студент сидел сцепив зубы, вдыхал запах ароматной пены и мечтал, чтобы с хлопьями пены эти нежные пальчики не снесли с его лица что-то жизненно важное, например, нос. Или ухо.

— Что, сегодня «кровавое воскресенье»? — жалко пошутил парень и от его улыбки порезы стали еще больше кровоточить.

— Сегодня среда, — сказала Таня и взглянула на дело рук своих. Студент уже не был похож на рекламного красавца. Даже если отойти подальше. Даже если отбежать на километр. Подошел Гольцман.

— Зачем ты его брила, он же не просил, калека?

— Просил, — покраснела Таня.

— A-а, так ему и надо, — Гольцман развел руками. — Что же вы хотите, юноша, какие могут быть претензии?

— Никаких, — сказал студент, встал, расплатился и, не попрощавшись, ушел.

— Скажите, Надя, — обернулся Гольцман к напарнице, — скажите, если бы вас так побрили, у вас тоже не было бы претензий?

— С каких пор я бреюсь? — засмеялась Надя.

— Я так, к слову, — ответил старый парикмахер, почему-то вздохнул и посмотрел на дверь. И все посмотрели на дверь.

В салон вошли две белые, две тонкие, две ослепительно юные девушки. Было непонятно, что нужно им в мужском зале на два кресла с потрескавшимися зеркалами, скучными объявлениями на стенах и позапрошлогодней подшивкой газеты «Красная Звезда» на столике с шатающимися ножками.

Надя удивленно посмотрела на Гольцмана, а Гольцман на девочек. Двух девочек. Две девочки вместе помахали руками Тане.

— Дядя Миша, я пойду, а? — попросила Таня.

— Иди, — скривился Гольцман и посмотрел на часы, — но знай, что тебе еще осталось работать полтора часа.

— Сейчас, девочки, — крикнула Таня и пошла переодеваться.

— Она уже все умеет, — сказал Гольцман и покачал головой.

— Посмотрите на нее, Гольцман, — сказала Надя.

Гольцман посмотрел и не узнал свою ученицу. Она переоделась и стала такая же белая, тонкая и такая же ослепительно юная, как ее подруги. Таня подбежала к ним, девочки стали громко кричать, обниматься и целоваться. Они перемешались и близорукий Гольцман уже не мог различить среди них Таню.

«Ничего, — подумал он, — сейчас она будет прощаться и помашет мне рукой». Все три девочки вместе помахали руками на прощанье и вышли на солнечную улицу.

Здесь их увидел отставной подполковник. Подполковник курил на балконе «Беломорканал» и в который раз мысленно давал оценку действиям своего полка в его последнем учении, которое было двенадцать лет назад. Он случайно посмотрел вниз, увидел девочек и подумал, что надо полить цветы. Подполковник пошел на кухню, налил воду в большой фарфоровый чайник и вернулся на балкон, к своим анютиным глазкам.

Вдруг среди ясного неба пошел сильный летний дождь. Девочки сняли обувь и пошлепали босиком по лужам…

Гольцман оторвал взгляд от двери, в которую только что вышли три подруги, и посмотрел в зеркало.

— А вы знаете, Надя, когда-то у меня были шикарные усы, как у настоящего гусара. Серьезно, Надя.

Надя пробурчала что-то невнятное.

— Что вы говорите, Надя? — спросил парикмахер.

— Гольцман, дайте ножницы, — попросила Надя.

Ай-ай-ай

— Ну-с, — начал заседание председатель художественного совета. Разбирали пьесу молодого автора.

— Так вот, — произнес вступительное слово главный режиссер, крупный мужчина с тонкими артистическими ушами.

— Вот так, — позволил не согласиться заведующий литературной частью. Он никогда не позволял себе соглашаться с главным режиссером.

— Э-э-э, — продолжал настаивать на своем главреж.

— Ну-у, — примирительно протянул председатель.

— Кхе-кхе, — вставил свое слово о пьесе старый артист.

— Цыц, — цыкнул на него режиссер.

— Да-да, — немедленно согласился актер, подавленный авторитетом.

— Ау, — донесся тоскливый голос дамы.

Никто не знал какую должность занимала дама. Но тем не менее она была членом всех художественных советов.

К ее голосу прислушались.

— Ау-у, — еще тоскливей пропела дама.

— Чу, — подивился оригинальному мнению дамы председатель совета.

— Ой ли, — недоверчиво проговорил зав. литчастью.

— Гм-гм, — тут же иронически отреагировал главреж.

— Ой-ля-ля, — разрешил себе вдруг фривольно пошутить старый артист.

— Хо-хо-хо, — расхохотался главреж.

— Ай-ай, — покраснела дама.

— Но-но-но, — положил конец вольностям старого актера председатель. В то же время он понимал, что разрядка была необходима.

После разрядки деловой разговор долго не клеился.

— Ох, — просто вздохнул режиссер.

— Ах, — и тут возразил ему зав лит.

— Эх, — вспомнил о временах своей молодости на заре русского театра старый артист.

— Ух! — постарался направить беседу в нужное русло председатель.

— Ау, — жалобно простонала дама и всем стало грустно.

Члены худсовета посмотрели на часы и в первый раз за весь день пришли к единодушному мнению:

— Ого-го! — нестройным хором воскликнули они.

Небесная история

«Непонятно, почему люди так любят толкаться при посадке? Неужели самолет улетит без них?» — думал молодой человек, спокойно докуривая сигарету в стороне от нервной очереди.

Когда по пустому трапу он поднялся в самолет, в салоне оставалось только одно свободное место. Его место. В кресле рядом сидела молодая девушка.

«Как же эти чертовы ремни застегиваются?» — подумала она, удивленно разглядывая неизвестную конструкцию.

«Очень просто», — подумал он и без труда защелкнул пряжку.

«Уселся, значит, сейчас начнет заигрывать», — подумала она, наконец справившись с привязным ремнем.

«Считается, что раз парень и девушка сидят рядом в самолете, они обязательно должны познакомиться. Очень мне это надо! Хотя ножки ничего…» — подумал он, разворачивая свежую газету.

«Хам!» — подумала она, одернула юбку и отвернулась к иллюминатору.

Самолет медленно поднимался над землей. На стекле дрожали капельки дождя. Сверху она видела квадраты полей, треугольники огородов, эллипсы озер и два населенных пункта. Из одного пункта как раз выезжала грузовая машина. А почти одновременно с ней из другого пункта навстречу грузовику вышел пешеход.

«Интересно, — думала она, — если машина идет со скоростью 50 км/час, а скорость пешехода 6 км/час, когда они встретятся?»

Девушка задумчиво откинулась на спинку кресла.

Тогда в окно посмотрел он. Самолет уже поднялся над дождем. Внезапно появившееся из мохнатого облака солнце брызнуло ему в глаза, и он закрылся газетой.

«Не понимаю. Почему сразу хам? Если девушка тебе нравится, это что, уже хамство?» — думал он, читая спортивные новости.

«Неужели нравлюсь?» — подумала она и улыбнулась ребенку, пробегавшему между кресел.

«А почему бы и нет? Все у нее на месте и детей любит», — подумал он и опустил кресло.

«Он, кажется, неплохой парень. Симпатичный… Газеты читает. Только не люблю я эти случайные знакомства», — подумала она, внимательно вчитываясь в надпись «No smocking», появившуюся над дверью.

«Случайных знакомств не бывает. И мы, наверное, не случайно сидим здесь рядом», — подумал он, зевая.

«Мало ли с кем я сидела рядом в своей жизни? Но почему я так волнуюсь?» — подумала она и длинным ногтем придавила муху на стекле иллюминатора. Не насмерть.

Самолет тряхнуло, и его рука коснулась ее руки.

«Какая у нее нежная и теплая рука! Интересно, а что она сейчас почувствовала?» — подумал он, вытаскивая из портфеля бутерброд с любительской колбасой.

«Милый парень…» — подумала она и посмотрела в зеркальце — не потекла ли с глаз польская махровая тушь.

«Сейчас я возьму и поцелую ее», — подумал он.

«Только не здесь, вокруг люди», — подумала она и взяла конфетку с подноса стюардессы.

«Впрочем, стюардесса тоже миленькая», — подумал он и, улыбнувшись стюардессе, зачерпнул целую пригоршню конфет.

«Да он бабник! — подумала она, принимая аэрон перед посадкой. — Хорошо хоть, что я его вовремя раскусила».

«Почему сразу бабник? — подумал он, отстегивая привязной ремень. — Неужели нельзя просто в знак благодарности улыбнуться работнику сервиса?»

«Я его прощу. Но пусть он раньше поклянется, что никогда больше не изменит мне», — подумала она, сходя с трапа с двумя тяжелыми чемоданами.

«Клянусь!» — подумал он, сбегая на землю с портфелем-дипломатом в руках.

Потом они пошли рядом по улице, спустились в подземный переход, завернули за угол, пересекли площадь и вышли на троллейбусную остановку.

«Я люблю тебя! Я всегда только тебя ждала», — подумала она, втаскивая два тяжелых чемодана в троллейбус № 12.

«Я не могу жить без тебя, любимая!» — подумал он, запрыгивая на ходу на подножку трамвая № 7.

«Я думаю, здесь в этой истории можно поставить точку», — подумал один из авторов.

«Согласен», — грустно подумал другой.

Зеркало

Зеркало было в человеческий рост. Внутри него стояла какая-то неприятная личность.

— Зачем ты здесь? Твои оттопыренные уши, отвисшая губа, твой узкий лоб отбивают у меня аппетит, — и я показал на него пальцем. Он на меня. Мы обменялись взглядами, полными презрения друг к другу.

— Посмотри на свои мутные глаза и синие мешки под ними. Ты же ничего не видишь дальше бутылки, алкоголик.

Я усмехнулся, и он скривил губы в жалкой улыбке.

— Что за гнусная похотливая улыбка? Она выдает тебя с головой, бабник, ловелас престарелый. У тебя лысина, а в тебе еще кипят, как в чайнике, низкие страсти. Тебе семью создавать, детей воспитывать. А ты?.. А… — и я махнул рукой. Он тоже: мол, чего ты ко мне пристал?

— Что значит пристал? Посмотри на себя со стороны. Этот мешок даже издали не похож на костюм. Твоя высохшая шея никогда не знала, что такое галстук. У тебя в ботинках разные шнурки. Ты восемнадцать лет сидишь на одном стуле. Тебя бы восемнадцать лет назад выгнали, но кроме тебя на этот стул все равно никто не сядет.

— Что ты смотришь на меня волком? А ведь ты так на всех смотришь, на все, на весь мир. Все перед тобой виноваты. Ты оттолкнул от себя друзей. Тебе завесь год только раз позвонили: напомнить, чтобы ты вернул книгу в библиотеку. Ты двенадцать лет ничего не читал, с тех пор, как взял ее там. Или может, я неправ? Неправ? А?

— Но что я тобой говорить?! Я не могу смотреть в твою сторону. Я плюю на тебя!

Я хотел действительно плюнуть на него, но потом передумал. Не стоит связываться! Я отвернулся и пошел. Тип в зеркале плюнул мне вслед.

Кто-то где-то когда-то…

Кто-то где-то когда-то что-то построил. Кажется, город. Даже столицу. Возможно, красивую. Не исключено, что ворота этого города всегда были распахнуты перед любителями прекрасного. И поэты, художники и музыканты воспевали красоту и величие этого города, восьмого чуда света, в своих полотнах, поэмах, звуках. Воспевали город и Человека, создавшего его. Но кто? Где? Когда? Никто не знает. Кто-то когда-то где-то неосторожно бросил окурок, и… город погиб в огне. Ни названия города, ни имени этого человека не сохранилось.

Кто-то где-то когда-то что-то написал. Кажется, книгу. Возможно, гениальную. Люди, прочитав книгу в рукописи, преклонили колени перед гением ее создателя. Но этот кто-то где-то когда-то ее потерял. А может, другой кто-то когда-то где-то, найдя рукопись, растопил ею печь. И неизвестно, кто? где? когда?

Кто-то где-то когда-то что-то открыл. Возможно, это открытие теперь продлило бы человеку жизнь, и человек бы освободился от страха перед неизлечимыми болезнями. Но вероятно, что как раз в тот момент, когда человек решил поведать людям о своем открытии, сердце его почему-то остановилось. И неизвестно — кто? где? когда? почему?

Я тоже мог бы, вероятно, когда-то что-то где-то создать. Возможно, я мог бы стать великим архитектором и построить чудо-город, гениальным художником, покорившим мир своими полотнами, ученым, проникнувшим в тайны вселенной. Но зачем? Где та гарантия, что кто-то где-то когда-то вспомнит, что было где-то когда-то.

А потому каждый выходной я рано утром накапываю дождевых червячков и отправляюсь на речку. Я сажусь на свое любимое место, насаживаю наживку на крючок, поплевываю на нее и, размахнувшись, забрасываю спиннинг. Вокруг поют птицы, у ног серебрится река, светит летнее солнышко. В такие минуты мне становится по-человечески жаль тех неудачников, которые всю жизнь творили и создавали для человечества и которых человечество забыло.

Один за другим в садке появляются жирные блестящие карпы. Я чувствую себя счастливым.

И все же. Кто-то где-то когда-то…

Жизнь в искусстве

Каждый день я начинаю с роли добросовестного и честного служащего. В этой сцене я занят с девяти утра до шести вечера. Моего героя уважают и любят сотрудники, с его мнением считается директор. В моем решении это добродушный и простой человек, который умеет хорошо пошутить, знает, кому, где, когда, как и что сказать. На первый взгляд роль эта кажется легкой для исполнения, но сколько хороших актеров всю жизнь проводят в «массовке», так и не найдя «зерна» образа…

В обеденном антракте я исполняю для своих младших сотрудников четыре свежих анекдота и пантомиму на темы интимной жизни. Сотрудники, как и должно, талантливо смеются.

В следующей сцене я — любящий муж. Эту роль играю уже пятнадцать лет. Моя партнерша, опытная актриса, все эти годы играет любящую жену. В паре с ней я участвовал не в одном спектакле. Помнится, в начале моей актерской деятельности я исполнял роль пылкого и страстного юноши. Это был мой любимый образ. Потом играл трагикомическую роль жениха перед свадьбой. Но теперешняя роль, мужа, — самая яркая и многогранная. В сцену нашей безоблачной супружеской жизни органически вплетаются эпизоды ревности, углубляющие «сверхзадачу».

По субботним вечерам мы с актрисой, играющей любящую жену, участвуем в массовом действе «В гостях у друзей». Здесь я играю роль души общества, этакого рубахи-парня и заводилы. Также в дуэтах с друзьями изображаю человека, который очень обижен на то, что друзья редко звонят и заходят к нему, и который искренне раскаивается в том, что редко звонит и заходит к друзьям.

В коридоре, в интермедии курения, я с неизменным успехом исполняю четыре свежих анекдота и пантомиму на темы интимной жизни.

Иногда игра утомляет меня, и мне хочется просто побыть самим собой. Тогда я начинаю искать себя и не нахожу.

Однажды в командировке я встретил женщину, которую по-настоящему полюбил. Это была моя первая любовь. Правда, через несколько дней выяснилось, что я играл старую как мир роль командировочного соблазнителя.

В другой раз, находясь в кафе приморского дома отдыха, я напился, разбил окно и наговорил отдыхающим кучу слов, которые обычно у меня только на уме. Я почувствовал себя свободно и раскованно. Тогда я действительно был самим собой. А утром понял, что прошедшим вечером я блестяще исполнил роль хулигана, дебошира и пьяницы.

Как-то я нашел себе интересную работу. Я стремился туда утром и с неохотой уходил вечером домой. Меня пересталиинтересовать зарплата, прогрессивка, ковер в кабинете и служебная лестница. Я жил своим делом. Но вскоре оказалось, что я просто перешел в другой театр.

По ночам, когда зрительный зал пуст, я иногда разговариваю со своим суфлером, к услугам которого прибегаю очень редко.

Он советует мне бросить, ко всем чертям сцену, роли, партнеров, театральные костюмы, бутафорию и начать новую жизнь. По ночам я действительно соглашаюсь с ним, но утром за окном для меня снова зажигаются огни рампы.

Колесо обзора

Как-то мы с сыном решили покататься на колесе обзора в городском парке. Жена осталась внизу: боялась, что у нее закружится голова. Мы купили два билета: синий для меня, розовый для сына и сели в кабину.

Колесо медленно начало поднимать нас над головами людей, над верхушками деревьев, над городским парком. Вот показались крыши старых домов, купола церкви, белые массивы новостроек и, наконец, лес, который начинался сразу за городом. А колесо поднималось все выше и выше. Когда мы были почти на самом верху, из-за пожарной вышки, самой высокой в городе, прямо в глаза брызнуло солнце. Я зажмурился, а когда открыл глаза, подо мной была Африка. Я сразу узнал ее, хотя раньше никогда не видел. По дремучим джунглям бродили слоны, антилопы и тигры. После Африки я побывал на восточном базаре и облизнул губы при виде экзотических фруктов. За восточным базаром я увидел шпиль Эйфелевой башни, а потом и весь Париж с высоты птичьего полета. Он был точно такой же, как на цветных фотооткрытках, которые привез из командировки товарищ по работе.

Потом я видел выжженные прерии Латинской Америки, сказочные города Скандинавии, австралийских кенгуру, Средиземное море, египетские пирамиды, белых медведей и королевских пингвинов. Колесо поднялось еще чуть-чуть и прямо под ногами я увидел весь земной шар. Он был действительно круглый.

Колесо стало снижаться. Солнце спряталось за вышку, и опять показались дома, купола и деревья города. Потом я увидел людей в парке, киоски с мороженым, пони, жену, которая махала нам рукой.

— Ну как? — спросила жена. — Что вы видели?

— Да ничего особого, — ответил я. — Дома, деревья, лес и нашу пожарную вышку.

— А ты что увидел? — спросила она сына.

Сын удивленно посмотрел на меня и промямлил:

— Вышку видел… пожарную.

— A-а, вышку. Это интересно. Пожалуй, я тоже рискну покататься. Купи и мне билет, — решила вдруг жена.

Ей ведь тоже хотелось увидеть сверху Африку, Париж, города Скандинавии и нашу голубую круглую планету.

Моя биография

Все началось с того, что как-то в юности я купил себе французские мокасины. Вскоре я понял, что надеть их не смогу, потому что на мне были старые, потертые брюки. Тогда пришлось к новым туфлям шить по заказу новые брюки. Брюки получились отличные — настоящие «трузера» с «зиппером» и «кокеткой». Таким образом, у меня уже были новые брюки и туфли. А к брюкам и туфлям, естественно, нужна модная рубашка с ярким одноцветным или в горошину галстуком. Достал приталенную рубашку и малиновый галстук в горошину. Теперь для завершения ансамбля был необходим замшевый пиджак. За этим дело тоже не стало.

Казалось бы, сейчас я уже точно мог выйти одетым во все новое и модное. Но как я мог положить свои новые вещи в старый хромой запыленный шкаф? А потому я приобрел новый шкаф вместе с финским спальным гарнитуром. Но, кроме платяного шкафа, в мой новый гарнитур входил и другой шкаф — книжный. И я стал заполнять свой новый книжный шкаф новыми книгами.

Сейчас я уже мог спокойно вынуть из нового шкафа свой новый наряд и выйти в общество. Я было так и сделал, но перед выходом случайно взглянул в свое новое зеркало. Все было хорошо, кроме моего лица. Заурядное и невыразительное, оно совершенно не вписывалось в ансамбль. Тогда я опять переоделся и пошел в институт красоты. Сидя в холле, просматривая журналы с модными типами лица, я выбрал себе еврипидовский лоб, нос Александра Македонского и цвет глаз Бриджит Бардо. Когда я вернулся с новым лицом из косметического кабинета, я понял, что и сейчас не смогу появиться перед людьми во всей своей красе. На улице была осень, и я мог ненароком забрызгать что-то из своей одежды или лица. Поэтому нужен был автомобиль. А пока я остался со своим старым лицом, новое же до поры до времени лежало в новом шкафу с новой одеждой.

Когда новая «Лада» стояла в новом гараже, возникла новая проблема. В новой машине прежняя жена меня больше не устраивала. И я подобрал себе новую современную жену. Но… Для нового общества, в которое я должен был войти, нужны были еще и новые взгляды. А для новых взглядов нужны были новые мысли и слова…

Итак, перед новым зеркалом из нового гарнитура я надел новые мокасины, новые брюки, новую рубашку с новым малиновым галстуком в горошину и новую замшевую куртку. Приладив новое лицо и взяв под руку новую жену, я сел в новый автомобиль. С новыми взглядами я выезжал в новое общество, в голове у меня были новые мысли, а на язык просились новые слова…

Но сам я уже давно был старый.

Дом напротив

Впервые он посмотрел в дом напротив, когда ему было шесть лет. Это был большой, но очень старый дом. Во втором окне девочка играла с большими плюшевыми игрушками. Это было интереснее, чем свои игрушки. С тех пор он смотрел из окна на чужие игрушки.

Потом он увидел, что взрослые в окне часто курят. Он закурил. В шестом окне муж часто ругался со своей женой. По губам мужа он учил плохие слова.

А в двадцать лет была свадьба. В одиннадцатом окне дома напротив. Он видел, как собирались гости, как они ели, пили. Затем гости разошлись, а он все смотрел, смотрел.

В тридцать три года в девятом окне отец отчитывал своего сына за двойки. В сорок лет в пятом окне праздновали новое назначение главы семьи. С пятидесяти до пятидесяти одного года в третьем окне дома напротив девушка играла на фортепьяно. На ней было красивое розовое белье.

А еще он видел, как в тринадцатом окне провожали на пенсию. Во втором окне пожилая пара смотрела телевизор. Он не завел себе телевизора. Зато у него был дом напротив.

Потом дом напротив стал совсем ветхий, и его снесли.

Как будто ничего не случилось…

Пародия на психологическую новеллу

— ЗДРАВСТВУЙТЕ, — сказал Он и посмотрел в ЕЕ глаза, в которых, как в зеркальных очках, отражались и море, и пляж, и забор, и будка с собакой. А море было си-нее-синее, облака над ним серые-серые. По морю плыл корабль белый-белый и уплыть на нем хотелось далекодалеко. Корабль торжествующе загудел, и из его трубы пошел дым обручальными колечками. Не было никакого смысла в том, чтобы кричать ему вдогонку: «Остановись!» Он бы все равно не остановился.

— ЗДРАВСТВУЙТЕ; — ответила Она и посмотрела Ему в глаза, где, как в никелированном подносе, отражались ЕЕ глаза, в которых Она увидела и то же море, и пляж, и будку с собакой. А зубья забора напоминали острые зубы акулы. Но вряд-ли акулы подплывут близко к берегу: уж слишком жаркий был сегодня день. Если такая погода продержится целый месяц, то дождя не жди.

— МЫШИ, КРЫСЫ ЕСТЬ? — с подчеркнутым безразличием спросил Он и посмотрел куда-то мимо, в комнату. Ему вдруг вспомнилось детство, детский сад, куда Он ходил еще ребенком, мама, папа, тетя, дядя, бабушка. Прабабушку Он уже не помнил. А еще на память пришел случай. С тех пор прошло ровно двадцать три года. Это было восьмого сентября, днем. Он пришел из школы, бросил портфель и хотел пойти во двор. Но мать подошла к нему, нежно положила руку на голову и мягко сказала: «Пойди поешь, сын. Нельзя ходить не евши».

— НЕТ, — ответила Она и подумала, что жизнь уже проходит, и что если завтра пойти на базар с самого утра, может быть удастся купить крыжовник по тридцать копеек за килограмм. А если не удастся — ну и пусть! Она и за тридцать пять возьмет.

— РАСПИШИТЕСЬ, — сказал Он и протянул лист бумаги. Ему вдруг захотелось оказаться где-то там, где солнце палит не так сильно и акулы подплывают к самому берегу.

Дверь захлопнулась, как дверца мышеловки. По одну сторону двери был Он, по другую — Она. В море спокойно, как всегда, опускался огромный багровый шар солнца. Лениво перекатывались горбатые волны. Все было так, как будто в этот день ничего не случилось…

И лошадь подумала…

На речном пляже лежали две женщины: одна из них была тетя, другая — племянница. Тетя лежала на спине, племянница на животе, уткнувшись носом в большой острый камень. Тетя была красивая, но не молодая. Племянница была молодая, но некрасивая. Было жарко. Тетя перевернулась на живот и подумала: «Мне бы ее молодость». Племянница перевернулась на спину и подумала: «Мне бы ее красоту».

В полдень тетя с племянницей пошли прогуляться. По набережной вели слона: в город приехал зоопарк. Слона донимали мухи и вообще у него было плохое настроение. Отгоняя назойливых мух, слон махнул хоботом и вдруг увидел племянницу.

«Какие большие глаза, почти как у лошади, — подумал слон, — мне бы такие».

Мечтая о больших глазах, слон шел дальше мимо нового многоквартирного дома, устало передвигая ногами.

«Какие большие и белые ноги, — подумал новый многоквартирный дом, — мне бы такие колонны».

Дом громко вздохнул, и от сквозняка хлопнула входная дверь.

Через три троллейбусные остановки от нового многоквартирного дома находился плавательный бассейн добровольного спортивного общества «Авангард». Так вот, о бассейне.

Веня Максимов опустил ногу в бассейн и нарисовал на поверхности воды сердце большим пальцем.

— Эх, — сказал Веня и опустил на скамейку в воде вторую ногу. Потом немного подумал, вышел из воды и направился к женщине в пуховом платке, которая сидела у выхода и ела картошку в мандирах.

— Нельзя ли воду подогреть? — спросил Веня.

— Это вам не ванная, — ответила женщина, продолжая есть картошку.

Веня немного постоял, увидел, что она и не думает подогревать воду, опустился в бассейн и поплыл по дорожке.

— Эй, вы, перейдите на четвертую дорожку, — крикнула сверху молодая девушка-тренер в купальном костюме.

Сердце Вени дрогнуло. Не любовь к физкультуре и спорту толкнула его в холодную воду бассейна. Именно ради этой девушки он приходил сюда каждый вечер.

Девушку звали Оксана. Она тренировала группу малышей, но ее почему-то окружали взрослые. А когда Оксана взбиралась на «тумбу», всегда находилось несколько мускулистых красивых рук, которые были готовы поддержать ее. Хотя это было совсем ни к чему. Рук Вени там не было, во-первых, потому, что они не были мускулистыми, и во-вторых, потому, что они не были красивыми.

Веня плохо умел плавать, но мог часами лежать на спине. Лежа на спине, он думал, что было бы хорошо, если бы он плавал так, как она, а она так, как он. Тогда Веня учил бы ее плавать, поддерживая своими мускулистыми красивыми руками.

— Эй, вы, можете переходить обратно на шестую дорожку, — крикнула Оксана Вене и у него опять дрогнуло сердце.

— А на седьмую нельзя? — попытался пошутить Веня и перешел на последнюю шестую дорожку.

Веня посмотрел на Оксану, мечтая хоть один раз за все вечера встретиться с ней взглядом. Оксана встретилась взглядом с мускулистым атлетом в красных японских плавках.

Вдруг Вене показалось, что с Оксаной что-то произошло. Она побледнела, прислонилась к «тумбе» и стала медленно сползать на землю. Веня очень испугался за нее, но про себя подумал, что вот он, тот единственный случай заговорить, познакомиться, а может даже спасти жизнь.

Веня перевернулся на живот и поплыл. Но плавать он умел плохо. Хорошо Веня умел лежать на спине. Потому, когда он добрался до конца дорожки, вокруг Оксаны уже собралась большая толпа.

— Пустите, я врач, — сказал Веня.

— Не мешай, — красивая мускулистая рука вежливо отодвинула Веню в глубь толпы.

«Лечил» Оксану парень в красных японских плавках, который оказался ветеринарным фельдшером. Кто-то побежал звонить в «Скорую помощь», а Веня пошел одеваться, решив сюда больше не приходить.

После прогулки тетя с племянницей вернулись на пляж. Тетя достала огурец, а племянница помидор. Тетя разрезала огурец и стала натирать им щеки и лоб. Племянница разрезала помидор, посолила и съела с хлебом и маслом.

— Парит, — сказала тетя. — Хочешь пойти за мороженым?

— Ничего я не хочу, оставь меня.

— Ну ладно, я пойду сама. Тебе взять?

— Не надо мне ничего: оставь меня в покое.

— Ну и дура.

Врач Вениамин Сергеевич Максимов шагал по коридорам терапевтического отделения. Он делал обход. За Вениамином Сергеевичем шли сестра и четыре студента-практиканта мединститута.

Вениамин Сергеевич подолгу сидел возле каждой больной, выслушивал жалобы и назначал лечение.

Оксана лежала на последней койке у окна и ждала. Наконец Вениамин Сергеевич подошел к ее койке, обернулся к сестре и спросил:

— А тут у нас что?

Оксана подумала, что она совсем даже не «тут», а Оксана, и сейчас она врачу это скажет. Когда он на нее посмотрит.

— Тут ничего особого. Взяли по ошибке, простой обморок, — сказала сестра.

— Тогда переведите ее в четвертую палату, а завтра выпишем, — сказал Вениамин Сергеевич и ушел. На Оксану он так и не посмотрел Оксане стало тоскливо. В окно бил мокрый снег, на ней была больничная пижама, и врач не обратил на нее никакого внимания.

— Этот врач очень мил, — сказала соседка, — вы заметили, как он со мной разговаривал?

— А почему? — спросила Оксана.

— У меня очень интересный случай. Представляете, когда сижу — болит, когда ложусь — не болит. И так всегда. Очень интересный случай, — с гордостью заключила женщина.

— А на меня он даже не посмотрел, — сказала Оксана.

— Это потому, что вы для него неинтересная.

Оксана посмотрела на соседку. Та была пожилая и некрасивая. Оксана отвернулась к окну. Ей вдруг захотелось, чтобы и у нее был интересный случай: чтобы когда сидела — болело, а когда лежала — не болело, и чтоб этот врач с уверенной походкой и стерильно-чистыми руками долго сидел возле ее койки.

Через несколько дней Веня все же опять пришел в бассейн. Он лег на четвертой дорожке и стал смотреть на тренера Оксану, которая, как всегда, была в окружении красивых атлетов.

От долгого лежания на спине нос, который был на морозе, стал замерзать, и Веня несколько раз окунул его в теплую воду.

Днем жара на пляже стала совсем невыносимой, и тетя с племянницей пошли домой. Дома тетя первым делом открыла окно.

Внизу ехала телега с лошадью. Лошадь подняла глаза на тетю, остановилась и подумала, как хорошо просто распахнуть окно, и чтоб в лицо и солнце… и дождь… и снег… и ветер…

Возчик больно ударил лошадь хлыстом, телега дернулась и покатила дальше.

«В конце концов, не все ли равно, — подумала лошадь, — главное, чтоб человек был хороший».

Биографии Бориса Брикера и Анатолия Вишевского типичны для простого советского человека. Поэтому они почти не отличаются друг от друга. Оба родились в городе Черновцы на Западной Украине. Учились в университете. В 1980 году оказались кто где: Брикер в Канаде, а Вишевский в США. Печатались на самых последних советских страницах газет и журналов («Литературной газеты», журнала «Юность» и др.), а потом в журнале «Континент».

Сейчас вносят посильный вклад в североамериканскую славистику: пишут докторские диссертации и преподают русский язык — Борис Брикер в университете Альберты, Анатолий Вишевский в Канзасском университете.

Оглавление

Собачье дело: Повесть

  Вместо предисловия

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

РАССКАЗЫ

  Последний трамвай

  И ты, Брут…

  Мешок для мусора

  Валентину Катаеву

  Там, за облаками

  Подумать только!

  Двести граммов счастья

  Летом, в середине дня

  Ай-ай-ай

  Небесная история

  Зеркало

  Кто-то где-то когда-то…

  Жизнь в искусстве

  Колесо обзора

  Моя биография

  Дом напротив

  Как будто ничего не случилось…

  И лошадь подумала…