Избранное [Мао Дунь] (fb2) читать онлайн

Избранное

БОЛЬШАЯ ЖИЗНЬ

Длинный и узкий переулок, каких и сейчас еще немало в старинной части Пекина, издавна называвшийся «За храмом Всеобъемлющей милости». Конечно, «культурная революция» отменила было это явно «феодальное» наименование, но буря отшумела и название вернулось. Глухие стены большей частью одноэтажных домов, ворота, ведущие во внутренние дворы. В одном из дворов, в дальнем флигеле, за письменным столом сидит старый человек в очках, с седыми усами и сильно поредевшими волосами. На нем темная стеганая куртка, в руке кисточка, заменяющая перо. Перед ним лист разлинованной бумаги, на котором выведено шесть иероглифов: «Путь, мною пройденный». И подпись: Мао Дунь.

Пора, пора рассказать о пережитом и перечувствованном, о событиях, свидетелем которых довелось быть, о людях, с которыми дружил и работал, спорил и боролся, о написанных книгах и неосуществленных замыслах. Ведь уже пошел девятый десяток… Раньше, во времена мнимо великой и воистину беспрецедентной «культурной революции», о написании правдивых воспоминаний не могло быть и речи. Теперь, после смерти «великого кормчего» и устранения его прямых наследников, времена начинают меняться. И, быть может, обстоятельный, раздумчивый, основанный не только на памяти, но и на подлинных документах рассказ о большой жизни, полной трудов, достижений и превратностей судьбы, окажется интересным и нужным людям?

Старый писатель закрыл глаза; память, обладающая чудесной способностью сохранять в неприкосновенности самые ранние воспоминания, неудержимо повлекла его в родные места. И мы последуем за ней туда — в поселок Учжэнь восточно-китайской провинции Чжэцзян.

Равнина, по которой мы едем, лежит к югу от нижнего течения великой Янцзы и потому зовется Цзяннань — «К югу от Реки». Она имеет и другие прозвания: «край рыбы и риса», «водное царство». Действительно, повсюду речки, каналы, озера, кишащие всякой водной живностью, а между ними изумруд рисовых полей. Край густо населенный, работящий, торговый и ремесленный — а теперь и промышленный. О его истории читатель узнает из фрагментов воспоминаний Мао Дуня, помещенных в конце тома. Сейчас Учжэнь, как мы бы сказали, поселок городского типа с несколькими десятками тысяч жителей. От Шанхая до него можно добраться на машине часа за три — сначала по шоссе, затем по проселочной, но все же асфальтированной дороге. А во времена детства писателя главным средством сообщения в этих местах были лодки и катера разных размеров. (Их и сейчас очень много, но еще больше грузовиков, автобусов, мотоциклов.) В поселке, как и повсюду в Китае, идет новое строительство, но бережно сохраняется выходящий на одну из центральных улочек двухэтажный дом старинной архитектуры, над входом в который золотом выведено: «Дом-музей Мао Дуня».

Здесь 4 июля 1896 года — такова считающаяся теперь наиболее достоверной дата — в семье врача китайской медицины Шэнь Юнси увидел свет будущий писатель. О его отце, человеке несомненно незаурядном и прогрессивно мыслящем, читатель узнает опять-таки из воспоминаний. Безвременная его кончина оставила девятилетнего Шэнь Яньбина (подлинное имя писателя) и его младшего брата Шэнь Цзэминя (впоследствии видного деятеля КПК и литератора) на попечении матери.

Учить мальчика грамоте на старый манер, то есть путем заучивания наизусть классических текстов, начали с пятилетнего возраста — сначала отец, потом дед, потом учитель частной школы. Отец строго следил, чтобы он брал в руки только книжки познавательного характера, надеясь сделать из сына ученого. Дед разрешал читать все, включая фантастические повести и приключенческие книжки-картинки. Мать, большая любительница чтения, старалась сочетать развлекательное с полезным. Не в этом ли отдаленные истоки той своеобразной раздвоенности, которой отмечена литературная карьера Мао Дуня? Ведь первые десять и последние тридцать лет он выступал исключительно как теоретик, исследователь, критик, зато промежуточные два десятилетия были почти целиком отданы художественному творчеству.

Начало века — время больших перемен в политической и духовной жизни Китая. Нарастало революционно-демократическое движение, зашатался и в 1911 году пал императорский трон. Новые научные и философские веяния из Европы, Америки и Японии все чаще проникали в Китай, особенно в его приморские районы, более развитые и более открытые для внешних контактов. К ним принадлежал и Чжэцзян. После проведенной в 1905 году реформы образовательной системы в провинции начинают возникать начальные и средние школы современного типа. В одну из первых таких школ и поступил в 1909 году Шэнь Яньбин. Она помещалась в окружном центре Хучжоу. Спустя два года он перешел в другую школу — в более крупном городе Цзясине, а в 1913 году завершил среднее образование уже в провинциальной столице Ханчжоу.

Сохранилось написанное еще в младшем классе сочинение будущего писателя с такой пометкой учителя:

«Хорошее перо, разумные взгляды. Разбирается в истории, рассуждает со знанием дела. У парня есть перспективы, если будет стараться — может выйти большой толк».

И парень старался. Восемнадцати лет он поступил на подготовительное отделение первого в стране Пекинского университета, которое открывало путь на филологический, юридический и коммерческий факультеты. О жизни и учебе юноши в Пекине рассказывается в одном из фрагментов воспоминаний. Здесь отметим лишь, что он приобрел за эти три года не только новые знания, в частности в английском языке, но и горячий интерес к передовым течениям в идеологии и культуре, распространителем которых выступал журнал «Синь циннянь» («Новая молодежь»). И когда в 1916 году материальное положение семьи вынудило его оставить мысль о продолжении занятий и устроиться на службу, он уже являл собой тип молодого китайского интеллигента новой формации, внутренне готового к работе и борьбе за обновление своей родины. Достойно внимания, что благодаря неустанной работе над собой он по своей образованности и способности воспринимать передовые идеи вполне сравнялся с теми из сверстников, которым удалось пройти курс наук за рубежом.

По рекомендации родственника Шэнь Яньбин был принят в редакционно-переводческий отдел издательства «Шанъу» («Коммерческое издательство»). То было первое в Китае издательство современного образца. Работа в нем, принося довольно скромное вознаграждение, давала постоянную возможность знакомиться с новейшей иностранной литературой, делать переводы, собирать материалы для будущих статей. Первая статья, «Студенты и общество», появилась в декабре 1917 года в молодежном журнале. То, что время ее создания совпадало с вестью об Октябрьской революции, можно считать случайностью. Но отнюдь не случайностью было то, что эта весть вызвала у Шэнь Яньбина, по его словам, «огромное потрясение» и что в следующем году он опубликовал работу «Толстой и сегодняшняя Россия». А еще через несколько месяцев он начал прямую пропаганду русской литературы в Китае, переведя (с английского) рассказы Чехова и Горького (здесь следует оговориться, что в творческом наследии Мао Дуня художественные переводы занимают более скромное место, чем у таких его старших современников, как Лу Синь и Го Можо).

Важно, что переводы русской прозы были сделаны на разговорный язык; ведь прежде она переводилась на старинный литературный язык, который в сильнейшей степени архаизировал тексты — как если бы «Анна Каренина» была изложена стилем «Повести о Горе-Злосчастии». Теперь же читатель мог получить более или менее адекватное представление об оригинале. Большинство собственных работ Шэнь Яньбина тех лет также написано на разговорном языке, широкое распространение которого было одним из главных достижений «литературной революции», начатой журналом «Синь циннянь» в 1917 году и поднятой на новую ступень в ходе «движения 4 мая» 1919 года. В унисон с идеологией «движения 4 мая», движущей силой которого было студенчество, звучали и обращенная к молодежи публицистика Шэнь Яньбина, который призывал своих юных читателей «решительно менять свои взгляды, освобождаться от устаревших привычек и идей», «преобразовывать культуру», «не жалеть сил ради борьбы».

Наконец, нельзя не отметить и первую литературоведческую работу молодого автора — опубликованную в самом начале 1920 года статью «В чем состоит сейчас долг литературы?». Литература создается ради того, пишет Шэнь Яньбин, чтобы изображать жизнь людей, причем не отдельного человека или одной семьи, а целого общества, всей нации. И даже если писатель говорит об одном-двух персонажах, он предварительно изучает жизнь общества, жизнь нации. Пройдет около года, и эти новые для той поры идеи станут частью платформы созданного Шэнь Яньбином вместе с одиннадцатью единомышленниками первого в истории Китая объединения писателей-реалистов — Общества изучения литературы (используем издавна принятый у нас перевод названия, хотя подавляющее большинство членов общества не «изучало», а создавало литературу, да и по-английски оно называлось «Literary Society» («Литературное общество»).

Год 1920-й был отмечен дня Шэнь Яньбина еще двумя важными событиями. Во-первых, он стал редактором журнала «Сяошо юэбао» («Ежемесячник прозы»). Некогда популярный, он отстал от духовного развития общества, публиковал архаичные по форме, малосодержательные вещи и растерял читателей. Под руководством нового редактора ежемесячник быстро обновил свой облик, воспринял новую тематику и разговорный язык. Фактически он стал органом Общества изучения литературы и в течение десяти с лишним лет был одним из двух-трех ведущих литературных журналов страны, опубликоваться в котором стремились и крупнейшие мастера слова, и молодые таланты.

Во-вторых, расширяя свой политический кругозор, он познакомился с началами теории научного социализма, принял их душой и стал членом одной из первых в стране марксистских групп. Когда же 1 июля 1921 года была основана Коммунистическая партия Китая, Шэнь Яньбин был в числе ее членов-основателей. В течение последующих лет он активно и добросовестно выполнял партийные задания, выступал в коммунистической печати, предоставлял свою квартиру для подпольных заседаний парторганизации. Почему же об этой важной стороне деятельности писателя до недавнего времени не рассказывалось в работах о Мао Дуне, вышедших и в Китае, и у нас — включая мою книгу «Творческий путь Мао Дуня» (1962)? Ответ состоит в том, что после поражения революции 1925—1927 годов, когда писателю пришлось долго скрываться, а затем уехать на время за границу, он утратил контакты с парторганизацией и стал считаться выбывшим. Ряд деятелей, оказавшихся в такой же ситуации, в частности Го Можо, после образования КНР были вновь приняты в партию. С Мао Дунем этого не произошло. Но сразу после кончины писателя специальным решением партийного руководства он был восстановлен в качестве члена КПК с момента ее образования.

Пик общественно-политической деятельности Шэнь Яньбина приходится на середину 20-х годов, первая же половина этого десятилетия была заполнена чрезвычайно интенсивной и многогранной литературной работой. Страницы «Сяошо юэбао» и ряда других журналов заполнены его публикациями, подписанными как собственным именем, так и множеством различных псевдонимов. Теоретические статьи, критические отзывы, информационные материалы о зарубежных литературах, переводы, хроника и т. д. Но при разнообразии жанров и тем четко прослеживаются и общие линии. Это основные задачи новой литературы в Китае, ее творческий метод, взаимосвязи между литературой и действительностью, отношение к национальному наследию и к западной литературе. Это были те вопросы, по которым развертывалась в то время идейная борьба как между сторонниками и противниками новой культуры, так и между различными тенденциями внутри лагеря новой культуры в Китае.

«Новая литература, — провозглашает Шэнь Яньбин в январе 1920 года, — литература прогресса». Она «всеобща», ибо обращается не к узкой касте посвященных, а к каждому человеку, «она должна принадлежать всему народу». Она «исполнена гуманизма, света и бодрости». Не изысканность формы, а глубина содержания должна быть признана главным достоинством произведений. Эти тезисы можно рассматривать как установки на будущее, но в не меньшей степени они были направлены на ниспровержение наследия прошлого — ортодоксально-конфуцианского и эстетско-коммерческого отношения к литературе. Последыши феодализма требовали, чтобы литература «несла Учение», подразумевая под оным заветы седой старины. Эстетов и дельцов, этот странный тандем, объединяло отношение к искусству как к забаве, отрицание его социальных и гуманистических функций.

Отвечая первым, Шэнь Яньбин настаивал, что литература должна не проповедовать догматы, а «изображать жизнь людей, передавать их чувства, побуждать их с большей сердечностью относиться друг к другу». Возражая сторонникам «развлекательности», он говорил, что новой литературе нужна прежде всего новая идеология, которая требует от писателя внимания к социальным вопросам, сочувствия «четвертому сословию» (пролетариату), «любви к угнетенным и оскорбленным». Наилучшим — в тогдашних условиях — путем достижения этих целей молодой теоретик считал следование концепции «натурализма». Его высказывания по этой проблеме были не всегда последовательными, но все-таки нельзя не прийти к выводу, что под натурализмом он понимал не только, а может быть, и не столько школу Золя, сколько литературу критического реализма. В пользу такого толкования говорит уже то, что «настоящими натуралистами» он называл Чехова и Мопассана, а Бальзака и Флобера относил к «предтечам натурализма».

Разумеется, дело не в дефинициях. Важно было то, что Шэнь Яньбин отстаивал стремление к правдивости в литературе, ибо «неправдивое не может быть прекрасным». Натурализм в его понимании «отображает подлинные общие основы жизни людей и подлинную специфику индивидуальных судеб». Писатель должен писать лишь о том, что он хорошо знает, отбирая из множества вещей самые типичные и представительные. Современная литература неотделима от современной науки: писатель «должен изучать социальные проблемы, отношения полов, эволюцию и иные научные теории: иначе бедность содержания и поверхностность замысла будут неизбежными».

Поначалу Шэнь Яньбин требовал от писателя «абсолютной объективности и хладнокровия», но бурлящая действительность, новый подъем освободительной борьбы делали подобный призыв неосуществимым. Начиная с 1923 года, в его статьях все чаще звучат обращения к писателям — включаться в политическую борьбу, не бояться обвинений в проповеди тех или иных «измов», «осуществлять задачу огромной важности — пробуждать народные массы, придавать им силы».

Подтверждение своим взглядам он искал в литературах и идейных течениях. Европы. Необычайно широк круг его интересов: он писал о Сенкевиче и Вазове, о Бьёрнсоне и Бласко Ибаньесе, о взглядах Ницше и Фрейда, о литературах Финляндии, Чехии и многом другом. И вновь и вновь он возвращался к тому, с чего начал пропаганду иностранной культуры, — к русской, а чуть позднее советской литературе. Русскую литературу он ценит за то, что «через любовь и сострадание она рождает стремление преобразовать жизнь, полна социальных проблем и идей социальной революции». Она «говорит голосом простого народа… полна гуманизма, она заставляет людей проливать слезы и становиться чище». В этом ее «превосходство над литературами Запада».

Шэнь Яньбин может по праву считаться одним из первых пропагандистов советской культуры в Китае. Он публиковал сообщения о первых мероприятиях рабоче-крестьянской власти в этой области. В 1925 г. увидела свет его большая статья «О пролетарском искусстве». Несмотря на ощущаемый местами пролеткультовский налет (в основу статьи легла брошюра А. Богданова), она ценна тем, что впервые дала возможность китайским читателям познакомиться с рядом основных положений марксистской эстетики.

Последующие два года мы видим Шэнь Яньбина в гуще революционных событий. Он участвует в демонстрациях, ведет пропагандистскую работу, редактирует центральный орган Уханьского революционного правительства. Но когда уже казалось, что победа над реакцией близка, измена гоминьдана перечеркнула надежды. В тяжелом душевном состоянии Шэнь Яньбин пробирается в Шанхай, к жене, и в течение десяти месяцев ведет затворнический образ жизни. Тогда-то и родился писатель Мао Дунь. Как это произошло, он рассказывает в своих воспоминаниях, мы же обратимся к его первенцу — трилогии «Затмение».

В самом общем виде тему трилогии можно обозначить как «судьбы интеллигентной молодежи в годину революции». Необходимо добавить — революции неудавшейся, потому что не только автор знает о ее трагическом финале, но и большинство героев как будто с самого начала его предчувствуют. Части трилогии носят названия: «Разочарование», «Колебания», «Поиски», и этим уже многое сказано. Героиня первой повести — шанхайская студентка Цзин, неудовлетворенная окружающим, ищущая более полной и содержательной жизни. Она едет в революционный центр Ухань, начинает работать, встречает любовь. Но работа оказывается будничной, любимый уезжает на фронт. По-видимому, она ждала, что революция чудесным образом, без ее собственных усилий, преобразит ее жизнь. Но так не бывает, и отсюда «разочарование». Как выразился один из исследователей, в первой повести «общество показано сквозь любовную вуаль», революция здесь скорее фон, чем активный компонент сюжета. Главной ее удачей является психологически убедительный образ героини, многосторонний, цельный и в своих противоречиях. Но местами бросается в глаза стилистический разнобой: фразы-клише, как бы пришедшие из старинных романов, соседствуют с романтически-абстрактными описаниями.

Художественно более зрелой и социально насыщенной представляется вторая часть трилогии — «Колебания». Как убедится читатель, в ней нет центрального героя, нет строгой сюжетной линии. Движение повествования определяется не столько взаимоотношениями персонажей, сколько развитием революционной ситуации. Каждый новый этап — возникновение крестьянского и рабочего движения, борьба с саботажниками, оживление реакционных элементов — вызывает соответствующую реакцию героев повести, представляющих разные социальные группы и психологические типы.

Наибольшую идейную нагрузку несет, очевидно, Фан Лолань — один из руководителей гоминьдановского парткома. В нем есть привлекательные черты. Выходец из богатой семьи, он связал свою судьбу с революцией. Он старается быть искренним даже в своих метаниях между любящей женой и обольстительной Сунь Уян. И когда он, предостерегая соратников от злоупотребления насилием, говорит, что в результате репрессий может возникнуть вновь та самая деспотия, от которой они старались избавиться, разве его рассуждения беспочвенны? Но в своих практических действиях он проявляет наивность, беспомощность, эгоизм. Колебания Фана и ему подобных и приводят в конце повести к торжеству реакции.

Ему противопоставлен Ху Гогуан — получиновник, полукупец, хитрый демагог. Он быстро становится едва ли не первым лицом в уезде, хотя ясно, что при первой возможности он сбросит маску революционера и явит свое истинное лицо. Но до этого дело не доходит: Ху Гогуана во второй половине повести разоблачает Ли Кэ — по характеристике автора, «единственное положительное лицо во всей трилогии». Да, он смел, ему присущи выдержка, умение опереться на массы. Все же образу недостает полнокровности и многогранности, которой отмечены фигуры главных персонажей. Вообще, надо сказать, что проблема создания убедительного портрета подлинного революционера решалась китайской прогрессивной литературой 20—30-х годов долго и трудно.

Действие третьей повести происходит спустя несколько месяцев после окончательной измены гоминьдана. Пролита кровь лучших борцов, уцелевшие и сохранившие веру готовятся к новой схватке. Но в «Поисках» речь идет о тех, кто не нашел в себе сил продолжать борьбу, утратил перспективу в жизни. Героев повести — часть из них уже фигурировала в «Разочаровании» — мучат вопросы о смысле существования, когда «прежние устремления оказались эфемерными, как мыльные пузыри», о том, как найти себе место в огромном и неприветливом Шанхае, «где каждый, кто может наступить ближнему на голову, с удовольствием проделывает это».

Четыре главных персонажа ищут каждый свое — любви и счастья, острых ощущений, семейного благополучия, интересной работы. Находят же кто раннюю смерть, кто жену-мещанку, исчезают идеалы, рождается «теория малых дел». Атмосфера отчаяния, усталости, скептицизма пронизывает эту книгу — одну из самых мрачных в литературе того периода. Лишь изредка звучат слова надежды. Впрочем, название всей трилогии — «Затмение» — говорит о том, что этот мрак — явление временное, что придет и час, когда вновь воссияет свет. Мысли и чувства героев книги, как и отображенная в ней действительность, полны противоречий. И не случайно писатель избрал свой псевдоним — ведь «Мао Дунь» лишь слегка видоизмененное написание слова «противоречие».

Трилогия вызвала и громкие похвалы, и довольно суровую критику, но всем было ясно, что в литературу пришел по-настоящему значительный талант. Но хвалу и хулу автор слушал, уже находясь за морем, в Японии, куда он уехал, по причинам прежде всего политическим, в июле 1928 года и где пробыл почти два года. В написанной там статье «От Гулина до Токио» он критически оценивает свои первые шаги в литературе и заявляет, что расстался с тоской и пессимизмом, он зовет «воспрянуть душой и смело идти вперед». Эти новые настроения нашли художественное воплощение в романе «Радуга» (1929).

Как и в «Разочаровании», в нем воссоздана судьба одной молодой женщины, но какая разница между Цзин и героиней новой книги Мэй! Рано ощутив стремление к свободе, она порывает с навязанным ей мужем и уезжает в дальние края, чтобы вести там самостоятельную жизнь учительницы. Немало опасностей и соблазнов подстерегает ее, нелегко вырваться из тины провинциального быта, но Мэй находит в себе необходимые душевные силы. В последних главах мы видим ее в Шанхае, в канун революционных событий; любовь к умному и смелому Лян Ганфу преображает ее и приводит в стан борцов за обновление страны.

Берясь за перо, писатель предполагал подробно рассказать и о дальнейшем пути своей героини. Но последующие части так и не были написаны. Автор явно не был еще готов к прямому изображению больших социальных битв. И в дальнейшем не раз окажется, что начальный замысел он не сможет осуществить в полной мере. Часто этому мешали внешние обстоятельства, в других же случаях сказывался недостаток освоенного и пережитого жизненного материала.

Как бы связующим звеном между трилогией и «Радугой» явились два сборника рассказов, начатые еще в Китае, — «Шиповник» и «Прошлогодняя трава». Круг героев и настроение в большинстве из них, пожалуй, ближе к «Поискам», хотя общий колорит скорее серый, нежели черный. В художественном смысле выделяются «Творчество», где раскрывается — хотя и не очень глубоко — тема женской эмансипации, и «Грязь», где в суровой и лаконичной манере повествуется о подавлении гоминьдановской армией справедливой борьбы крестьян. Рассказ свидетельствует о расширении кругозора писателя и арсенала его образных средств.

Старый человек в стеганой куртке снял очки и прикрыл глаза, вспоминая то апрельское утро 1930 года, когда японский лайнер причалил к шанхайской пристани. В какое знаменательное для китайской культуры время он вернулся на родину! Месяц назад на нелегальном собрании была создана Лига левых писателей Китая, одним из членов-учредителей которой он был утвержден заочно. Перед этим прошла длительная и бурная дискуссия, в ходе которой Мао Дунь вместе со своим старшим другом великим Лу Синем дал отпор вульгаризаторско-сектантским тенденциям в рядах прогрессивных, преимущественно молодых, литераторов. Теперь произошло объединение сил, и если учесть, что ряд мастеров слова поддерживал Лигу, из тактических соображений не вступая в нее официально, то можно сказать, что вокруг нее сплотилась большая часть здоровых сил китайской литературы. Лу Синь и Мао Дунь своими советами и личным примером направляли деятельность Лиги, помогали идейно-художественному росту ее участников, предостерегали против упрощенчества и увлечения чисто политическими методами борьбы. Оценивая творческое наследие Лиги, нельзя не признать, что если в публицистике пальма первенства бесспорно принадлежит Лу Синю, то в художественной прозе — Мао Дуню.

Первая половина 30-х годов — пора расцвета его таланта, когда он с редкой продуктивностью работал в самых разных жанрах, включая публицистику и литературоведение. Сначала он обратился к исторической новелле, использовав сюжеты из классического романа «Речные заводи» и труда «отца китайской истории» Сыма Цяня. Обращаясь с оригиналом весьма вольно, глядя на прошлое глазами современника, он старался показать народ как действительного творца истории (это наиболее отчетливо проявилось в новелле «Волость Дацзэ»). Одновременно он обогащает свою художественную палитру языковыми средствами классической литературы. Это важно отметить, ибо раньше писателю, как и большинству деятелей периода «движения 4 мая», была свойственна явная недооценка родной классики.

Затем появились написанные на современном материале повести «Путь» и «Их было трое». Они не относятся к числу писательских удач. Несмотря на ряд живых сцен, повести не дают убедительного решения общей для них темы — идейного размежевания в среде студенческой молодежи, выбора ею жизненного пути. Заглавие второй из повестей восходит к изречению Конфуция: «Где есть трое, всегда найдется тот, кто годится мне в учителя». Намекая на это, друг писателя замечательный революционер к литератор Цюй Цюбо писал: «Трое налицо, а в учителя никто не годится». Сказалась недостаток свежих наблюдений, идейная заданность — то, против чего выступал сам Мао Дунь.

Зато тот же Цюй Цюбо спустя немного времени писал: «1933 год в будущей истории литературы будет, безусловно, выделен как год опубликования романа „Перед рассветом“». Он оказался прав, хотя в том же году вышло и такое замечательное произведение, как сатирические «Записки о Кошачьем городе» Лао Шэ. Ни раньше, ни впоследствии никому не удалось создать столь масштабной и динамичной картины жизни Китая в один из переломных этапов его развития. Никому не удалось нарисовать столь разноликую и живую галерею портретов банкиров и забастовщиков, фабрикантов и подпольщиков, эстетствующих литераторов и офицеров. Перед нами социальная эпопея, запечатлевшая коллективный портрет эпохи.

Заглавие романа на английский язык переведено «Миднайт» — «Полночь», на русский — «Перед рассветом». Первый вариант точен буквально, второй верен существу. Действие происходит в 1930 году, когда над страной, казалось бы, царила ночь реакции. Но надвигался новый революционный подъем, вновь разгоралось пламя вооруженной борьбы — близился рассвет, и это дает почувствовать роман. Его построение полифонично. Основную сюжетную линию — историю безуспешной конкурентной борьбы текстильного фабриканта У Суньфу с агентурой иностранного капитала — контрастно дополняет тема забастовки на его фабрике. В ткань романа органически вплетаются и яркие эпизоды крестьянских волнений на родине фабриканта, и страницы, где не без сарказма обрисованы интеллигенты, отдавшие себе в услужение власть имущим.

Символично начало романа — сцена смерти отца У Суньфу, старозаветного помещика, сразу после приезда в «греховный» космополитический Шанхай. Старый мир отжил свое, теперь, хозяевами жизни становятся такие, как У Суньфу — энергичные, умные, жадные до радостей жизни. Этими своими качествами герой, изображенный выпукло и убедительно, порой вызывает симпатию — в противоположность своему антагонисту, аморальному дельцу-компрадору Чжао Ботао. Однако стоит начаться забастовке, как раскрывается подлинное лицо фабриканта, непреклонного в своей жестокости, способного на низкие, провокационные приемы. И выясняется, что разница между двумя соперниками не так уж велика, просто У Суньфу старается сохранить налет респектабельности, а Чжао Ботао бравирует своими пороками.

С позиций реализма, не впадая в идеализацию, изображает Мао Дунь участников забастовки и коммунистов-подпольщиков. Низок уровень политического сознания рабочих, склонны к леваческим загибам руководители стачки. Тем не менее в их облике есть бескорыстие и мужество, ненависть к эксплуататорам и готовность к самопожертвованию. Гоминьдановская цензура недаром запретила одну из глав романа. Критика подчас упрекает писателя в том, что и здесь он не создал образ зрелого революционера; но много ли было таких в тогдашней шанхайской партийной организации, несшей огромные потери от белого террора?

Можно сказать, что в «Перед рассветом» выявились привлекательные стороны творческой манеры Мао Дуня: доскональное знание материала, четкое раскрытие социальной основы изображаемого, определенность характеристик, стремление показывать психологию персонажей через поступки, а не рассуждения. Можно заметить и известную долю рационализма — в сфере чисто эмоциональной краски несколько бледнеют. Зато на большой высоте стоит искусство описания, мастерство обыгрывания деталей.

Публикация романа вызвала широкие отклики, и не только в Китае. Появившиеся вскоре английский и русский переводы не только принесли международную известность автору, но и подняли престиж всей прогрессивной литературы Китая.

Целую россыпь рассказов и небольших повестей создал в эти годы Мао Дунь, причем многие относятся к числу лучшего из того, что им написано. Часть из них включена в настоящую книгу. Рассказ «Лавка Линя» создан в 1932 году, еще во время работы над романом. Это трагическая в своей обыденности история, рассказанная внешне спокойно, без мелодраматизма. Живет в маленьком городке (может быть, Учжэне?) небогатый торговец, любит жену, души не чает в дочери. Но и до глубинки докатился мировой кризис, все хуже идут дела, лихоимствуют местные власти. А тут еще одному из заправил приглянулась дочка Линя. Выручая ее, отец попадает в тюрьму, разоряется, вынужден бежать из городка. Хороший, в сущности, человек идет к гибели сам и тянет за собой других, доверивших ему последние медяки. И ничего нельзя поделать, не на кого жаловаться… Точно найденный ритм повествования, выверенность композиции, прозрачность стиля сделали рассказ хрестоматийным.

Не менее знамениты и страницы «Весенних шелкопрядов», посвященные труду шелководов — тоже тружеников из родных для писателя краев. Здесь и изнурительная тяжесть крестьянской страды, и любовное отношение шелководов к своим кормильцам, и постигающие их все новые беды — их наблюдал писатель во время летних поездок к матери на отдых. Повесть является первой частью так называемой «деревенской трилогии», две последующие носят названия «Осенний урожай» и «Суровая зима». В них сталкиваются два поколения крестьян. Одно представлено старым Тунбао с его консервативностью, надеждой на милость неба, слепой ненавистью к «заморским дьяволам». Второе олицетворяет его младший сын Адо. Вначале обычный парень, весельчак и работяга, он становится участником «рисовых бунтов» и организатором вооруженного отряда молодежи. Трилогию характеризуют динамизм стиля, насыщенность описаний, немногословность диалогов, в которых в меру используются диалектизмы и специфические деревенские обороты речи.

На селе развертывается также действие в превосходном рассказе «За водорослями» — этой психологической драме, разыгрывающейся между крестьянином, его беременной женой и истинным отцом будущего ребенка. Ни гнетущая бедность, ни тяжкий труд не способны убить в этих людях, которых принято называть простыми, человечности, способности понять и простить.

Не мог, разумеется, писатель пройти и мимо жгучей темы борьбы против агрессии японского империализма, с начала 30-х годов принимавшей все более угрожающие масштабы. Ей посвящен рассказ «В дни войны» («Вторая глава»). Трусости служащего издательства господина Ли в нем противопоставлен героизм рабочего Асяна. Первый скрывается на территории французской концессии, второй добровольно идет на передовую и гибнет в сражении. Но жертва его напрасна — гоминьдановские войска оставляют город. И права обезумевшая от горя вдова, кричащая: «Асян, они старались договориться с японцами, а ты жизнь отдал!»

В рассказе изображены события января 1932 года. Тогда японцы в конце концов убрались из Шанхая. Но прошло пять лет, и императорская армия развернула большую войну против Китая. О том, как встретил ее Мао Дунь, читатель узнает из соответствующего фрагмента мемуаров. Большую часть следующего, 1938 года он провел в Сянгане, где выступал как редактор и автор в ряде журналов патриотической направленности.

Там было написано его первое крупное произведение военных лет — «Повесть о первом этапе», о самом начале войны, когда перед каждым встает вопрос: что ты сделаешь для родины, с кем пойдешь? И герои повести — владелец транспортной конторы Лу Хэтун, промышленник Хэ Яосянь и его дети, финансовый воротила Пань — дают ответы на этот вопрос. Одни идут к тем, кто сражается, другие остаются сторонними наблюдателями, третьи готовятся сотрудничать с врагом. Повесть носит следы спешки, психология героев не получила глубокого раскрытия, но на общем фоне патриотической литературы начала войны она выделяется широтой взгляда и трезвостью анализа происходящего. Автор предполагал написать еще две части, но не осуществил своего намерения.

Следующие два года писатель провел в противоположном конце страны — на Северо-Западе: сначала в Урумчи, где он возглавил литературный факультет только что открытого Синьцзянского университета, затем в Яньани — центре руководимого компартией Особого района. Итогом поездки явились два сборника публицистики. В одном — «Увиденное и услышанное» — он описывает гоминьдановский тыл с показной роскошью спекулянтов и контрабандистов и ужасающей нищетой крестьян. Другой озаглавлен «Ода тополю»: это стройное, гордое дерево олицетворяет «всех тех, кто на северных равнинах своею кровью созидает историю нового Китая». Писателя восхищают стойкость и мужество армии и населения Особого района, «ибо из всего великого самое великое — деятельность людей, преисполненная возвышенного духа».

Мао Дунь приехал во временную столицу Чунцин в дни, когда чанкайшистское правительство, вместо того чтобы активизировать борьбу с агрессором, едва не развязало братоубийственную войну против компартии, взяло курс на окончательное подавление гражданских свобод, довело до предела цензурные ограничения. Патриотизм был почти что приравнен к преступлению. Писатель вынужден вновь уехать в Сянган, где английские власти мало интересовались литературой на китайском языке. Там он публикует роман «Распад», отразивший его чунцинские впечатления, его гнев и его боль. За годы войны не было другой книги, в яркой художественной, форме изобличавшей гоминьдановскую систему сыска, провокаций и политических убийств, разоблачавшей связь «спасителей родины» с японской агентурой. Публикация романа в наводненном чанкайшистской агентурой Сянгане была актом немалого гражданского мужества писателя.

Необычна для Мао Дуня форма романа: он написан от первого лица в форме дневника молодой женщины, попавшей в сети гоминьдановской охранки и ставшей ее осведомителем. В нем силен элемент психологизма, почти не выписан социальный фон. Действие развивается скачкообразно, с перебивками и недомолвками, вызванными спецификой тематики. Пересказывать его содержание нет нужды: читатель познакомится с ним сам. Скажем лишь, что финал книги, в котором героиня, Мин, пройдя через душевные муки и колебания, все же порывает с охранкой, вызвал позднее, уже в период КНР, разногласия у читателей. Вправе ли писатель выдавать своего рода индульгенцию пособнице палачей? Но большинство согласилось с автором, недвусмысленно осудившего свою героиню, но все же указавшего ей — и таким, как она, — путь к искуплению своей вины.

После внезапного захвата Сянгана японцами Мао Дунь и другие прогрессивные интеллигенты с большими трудностями возвращаются в Чунцин. Там, помимо автобиографических очерков и рассказов, переводов произведений о Великой Отечественной войне В. Гроссмана и В. Катаева, он создает два крупных произведения. Роман «Тронуты инеем, листья алеют, словно цветы весной» был задуман как широкая панорама жизни китайской провинции, начиная с кануна «движения 4 мая». Он написан легко и свободно, рукой зрелого мастера, но не доведен даже до середины. В пьесе «Весеннее равноденствие» (его единственном драматическом произведении) героев волнуют проблемы послевоенного развития страны, пути ее демократизации. По оценке китайской критики, это «повествовательная пьеса», в нашей терминологии — «драма для чтения».

Победно завершилась война, Мао Дунь вновь в Шанхае. Оттуда в конце 1946 года отправляется в поездку по Советскому Союзу, длившуюся четыре месяца. Результатом ее явилась книга путевых заметок и сборник материалов о нашей стране. Эти публикации доносили до китайцев правду о первой стране социализма, противодействовали реакционной пропаганде. Но жить и работать в гоминьдановских районах становится все тяжелее. Как и многие другие деятели культуры, писатель вновь, уже в последний раз, уезжает в Сянган. Ведя там напряженную общественную деятельность, он одновременно разрабатывает план большого романа-эпопеи «Закалка», призванного запечатлеть основные этапы истории Китая в годы войны и послевоенный период. Но он успевает закончить лишь первую из частей, в которой описываются бои за Шанхай и эвакуация промышленности в тыловые районы.

Продолжению «помешало» приближение победы народной революции. В феврале 1949 года он через Северо-Восток прибывает в только что освобожденный Пекин.

Старый писатель поставил последнюю точку и отложил рукопись мемуаров в сторону. Она получилась объемистой — отдельное ее издание составило три солидных тома. Продолжать воспоминания дальше означало бы по существу попытаться написать историю Китайской Народной Республики и ее культуры, настолько неотделимы от нее вся дальнейшая жизнь и деятельность Мао Дуня. Летом 1949 года он был избран заместителем председателя Всекитайской ассоциации работников литературы и культуры, несколько позже стал председателем Союза китайских писателей. После провозглашения КНР он был назначен министром культуры Центрального народного правительства, занял важные посты в ряде общественных организаций. В этих высоких назначениях отразилось доверие и уважение широкой общественности к выдающемуся художнику слова, стойкому борцу за социалистическую культуру.

Многогранная правительственная и общественная работа — к сказанному надо добавить еще участие в движении сторонников мира и афро-азиатской солидарности — оставляла очень мало времени для творчества. Теперь оно полностью переключилось в сферу литературоведения, критики, отчасти публицистики. В многочисленных выступлениях, статьях и брошюрах 50-х годов Мао Дунь под разными углами зрения разрабатывает проблемы идеологического роста работников литературы и искусства, укрепления связей писателей с жизнью и борьбой масс.

Щедро делясь своим опытом и обширными знаниями с молодыми писателями, Мао Дунь воспитывает в них требовательное, самокритичное отношение к собственному труду. Он и сам подает им пример, анализируя свои ранние произведения, говоря о недостатках и причинах, их породивших. В ряде содержательных работ по истории литературы китайской (о романах «Речные заводи» и «Сон в красном тереме», о творчестве Лу Синя) и мировой (статьи о Гоголе, Горьком, Чехове, Гюго) он ставит проблемы освоения классического наследия, прослеживает демократические и реалистические традиции в культуре прошлых веков.

Литературоведческая концепция Мао Дуня тех лет в сравнительно полном, хотя и популярном виде изложена в книге «Ночные заметки. Размышления о социалистическом реализме» (1958). Намерением автора было отстоять авторитет метода социалистического реализма перед лицом появившихся в Китае и других странах сомнений и возражений. Книга производит противоречивое впечатление. С одной стороны, автор вроде бы придерживается жесткой схемы «реализм против антиреализма», отказывает современным нереалистическим, особенно модернистским, течениям в какой-либо ценности. С другой же стороны, в ходе своего конкретного, часто тонкого и оригинального анализа он отходит от застывших формул и создает у читателя впечатление, что «реалистической» является любая хорошая литература, тогда как «антиреализм» — это просто плохие книги.

Известно, что первый период развития культуры КНР был насыщен шумными идеологическими кампаниями, направленными против объявленных вредными тенденций и их носителей. Кампании развертывались по указке самых высоких инстанций, их жертвами становились признанные мастера и молодежь, старые коммунисты и беспартийные. Уже вследствие занимаемого им положения Мао Дунь не мог не участвовать в этих кампаниях, не выступать с официально одобренных позиций. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что он при этом действительно думал, в какой степени был убежден в правильности предъявляемых критикуемым обвинений (хотя невозможно допустить, будто он верил, скажем, что Ху Фэн — известный прогрессивный литератор, ученик Лу Синя — являлся гоминьдановским агентом). Можно только сказать, что сам он в разжигании таких кампаний не участвовал, а в своих выступлениях старался не выходить за рамки принципиальных дискуссий.

В это время еще более окрепли дружеские связи писателя с советской литературой. Он много раз приезжал в нашу страну, встречался с собратьями по перу, интересовался новыми книгами и новыми концепциями, посещал театры и музеи.Выступая в 1959 году на Третьем съезде советских писателей, он говорил, что советская литература является «лучшим учителем и верным другом» и что другие народы черпают в ней духовные силы для борьбы за освобождение, за новую жизнь.

С начала 60-х годов ситуация в сфере китайской культуры становилась все более напряженной, усиливалось давление левацких установок. В конце 1964 года Мао Дунь перестал быть министром культуры. Позже прекратил свою деятельность Союз писателей. Затем разразилась «культурная революция», уничтожившая и культуру, и многих ее творцов. Сам Мао Дунь, защищенный особым распоряжением Чжоу Эньлая, физически не пострадал, но о творческой работе не могло быть и речи. Он жил, особенно после кончины жены, очень уединенно, лишь один-два раза в году присутствуя на официальных мероприятиях. Только по газетным упоминаниям об этом можно было узнать, что он еще жив.

Положение начало меняться лишь спустя десять лет: в сентябре 1976 года (месяц смерти Мао Цзэдуна) в центральной печати вновь появилась подписанная его именем заметка. Постепенно количество публикаций увеличилось: среди них были отклики на политические события, стихотворения в классическом стиле, отрывки из мемуаров, работе над которыми он отдавал оставшиеся силы. В конце 1979 года Мао Дунь участвовал в работе Четвертого съезда работников литературы и искусства. Там он выступал с докладом и был вновь избран председателем возобновившего свою работу Союза писателей. Писатель трудился буквально до последних дней своей большой жизни. 27 марта 1981 года его не стало. На траурной церемонии, в которой приняли участие высшие руководители партии и государства, прозвучали слова уважения и признательности китайского народа своему славному сыну.

В конце 1987 года Китайское общество изучения Мао Дуня провело международную научную конференцию, на которой был и автор этих строк. Участие в ней многочисленных ученых из самых дальних городов и провинций Китая и из ряда других стран, их содержательные и разнообразные по тематике доклады, оживленные дискуссии — все говорило о том, что творчество Мао Дуня не только вошло в сокровищницу китайской и мировой культуры нынешнего столетия, но и занимает определенное место в духовной жизни современного, меняющегося на наших глазах Китая.

В. Сорокин

КОЛЕБАНИЯ Повесть

I

Ху Гогуан, преисполненный надежд, возвращался домой. На душе у него было радостно. Он так был занят мыслями о своей карьере, что даже не чувствовал, как на кончике носа, покрасневшего от северного ветра, повисла прозрачная капля.

Когда Ху Гогуан вошел в ворота, он услышал, как в одной из комнат что-то зазвенело. Вероятно, разбилась фарфоровая вещь. Видимо, опять ссорились его жена и Цзинь Фэнцзе.

Быстрыми шагами он направился внутрь дома, миновал две пустующие комнаты, как вдруг из гостиной до него донесся крик:

— Не дашь? Ладно! Вы оба — тухао и лешэнь^[1]. Старик, может быть, завтра сядет в тюрьму, имущество обобществят! Тогда я должен остаться без своей доли?

Слова «тухао» и «лешэнь» глубоко поразили Ху Гогуана. Он вздрогнул и замедлил шаги.

«Все же пришли описывать», — чуть не высказал он вслух мысль, которая давно не давала ему покоя. Он был так взволнован, что не узнал голоса кричавшего. Большая надежда, внушенная ему всего полчаса назад Чжан Тецзуем, сразу рухнула.

Он инстинктивно остановился и повернул было обратно, но за спиной его раздался пронзительный крик:

— Господин! Господин!

На этот раз Ху Гогуан узнал голос Цзинь Фэнцзе и с опаской оглянулся. Цзинь Фэнцзе уже подходила к нему. Как всегда, лицо ее было покрыто белоснежной пудрой, а губы ярко накрашены. Она, как обычно, кокетливо играла глазами и изгибала стан. Вид у нее был легкомысленный: ни капли смущения или замешательства.

— В чем дело? — взяв себя в руки, спросил Ху Гогуан. Тут в комнату робко вошла девочка-служанка Иньэр.

— Молодой господин опять поругался с госпожой. Он разбил чайник, топает ногами и кричит уже целых полдня.

— И меня прибил, — вставила Иньэр, прижимая ко рту покрасневшие от холода руки и старательно согревая их дыханием.

Ху Гогуан уже совсем успокоился и облегченно вздохнул.

— А ты не болтай! — гневно прикрикнул он на Иньэр. — Убирайся отсюда!

Затем большими шагами пересек внутренний дворик и вошел в гостиную.

Ху Гогуан прежде был уездным шэньши^[2]. Еще два месяца назад, сидя в чайной «Цинфэнгэ» на улице Сяньцяньцзе, он рассуждал о заслугах милитаристов У и Лю^[3], хотя тогда над уездной управой уже был вывешен флаг с изображением белого солнца на голубом небе^[4].

Еще в 1911 году, когда в провинции восстали войска, захватили арсенал Чувантай и изгнали Жуй Чэна^[5] эта старая лиса Ху Гогуан первый срезал косу^[6]. В то время ему было всего тридцать четыре года. Отец его, служивший директором сиротского дома, был еще жив. Цзинь Фэнцзе еще не была куплена, а сыну Ху Гогуана исполнилось только три года. Прикрываясь посеребренным значком какой-то партии, Ху Гогуан благополучно зажил здесь как шэньши. До последних дней провинциальные власти менялись в среднем каждые два года, а уездные — раз в полгода, но положение Ху Гогуана оставалось прочным. Он считал, что, поскольку существуют уездные начальники, нужны и шэньши и уездным властям не обойтись без них. «Уж мою-то чашку для риса не разобьешь», — думал он. Поэтому, когда над уездной управой взвился флаг с изображением белого солнца на голубом небе, а в храмах бога — хранителя города появились бумажные полоски с надписью: «Долой тухао и лешэнь», — он сохранял обычное спокойствие и, восседая на почетном месте в «Цинфэнгэ», разглагольствовал о маршалах У и Лю.

Однако в последние полмесяца Ху Гогуан начал испытывать тревогу. Новый начальник уезда совсем не обращал на него внимания, некоторые шэньши, служившие много лет, тайком скрылись, а призывы «Долой тухао и лешэнь» не только появились на стенах, но и слышались повсюду. Друзья из провинции сообщили Ху Гогуану, что в провинциальном правительстве произошли большие изменения и что те, кто поумнее, в целях самосохранения переезжают в другие места.

Ху Гогуан плохо понимал, какие же перемены произошли в провинции, но чувствовал, что все идет не так, как раньше. Слухи день ото дня становились все более зловещими.

Ху Гогуан стал советоваться с женой, как поступить. Госпожа Ху считала, что прежде всего необходимо попросить Чжан Тецзуя погадать, а затем уж принимать решение.

И вот сегодня спозаранку Ху Гогуан направился к предсказателю, но тот не только не советовал скрываться, а уверял, что, как показывают гадательные знаки, Ху Гогуана ожидает удача и он будет избран «членом комитета». Возвращаясь от Чжан Тецзуя, Ху Гогуан пришел в приятное расположение духа: скандал, устроенный сыном, явился для него неожиданностью и заставил пережить напрасный испуг.

Когда Ху Гогуан вошел в гостиную, его заметила жена и тут же принялась жаловаться на непочтительность сына. Квадратный стол, стоявший посреди гостиной, был опрокинут. На полу белели осколки чайника, напоминая о ссоре; только крышка чайника уцелела и лежала на уголке чайного столика.

Сын с потемневшим лицом сидел справа на стуле. Увидев отца, он, по-видимому, испугался, но сделал вид, что не замечает его.

— Он только вчера взял два дяо^[7], а сегодня ему опять нужны деньги, — тяжело дыша, проговорила госпожа Ху. — Во что бы то ни стало требует пять дяо. Я не дала, тогда он поднял крик, побил Иньэр да еще стал бросать вещи. Я рассердилась и сказала ему что-то наперекор. Тут он вскочил и наговорил мне целую кучу мерзостей. Да лучше спроси его сам!

Госпожа Ху подняла край халата на меху, чтобы вытереть глаза: вероятно, ей казалось, что у нее льются слезы.

Ху Гогуан только хмыкнул. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов. Маленькие выпуклые глазки его быстро оглядели комнату. Мелкие черты лица, всегда таившие в себе коварство, сейчас стали еще более отвратительными.

В гостиной слышались только шаги Ху Гогуана. Его сын Ху Бин, надув щеки, сидел выпрямившись и, подняв глаза, рассматривал потолок. Госпожа вопрошающим взглядом молча следила за мужем.

В комнату, расхрабрившись, медленно вошла пятнистая кошка. Раньше она сидела на столе. Но когда началась ссора, ругань и со стола со звоном полетела посуда, она потихоньку спряталась за порог, прижав к голове уши, словно чувствуя себя виноватой. Она смиренно улеглась там, точно желая показать, что не вмешивается в дела хозяев.

Сейчас она остановилась у ног хозяйки и, подняв голову, стала сосредоточенно смотреть на нее.

Ху Гогуан прошелся в последний раз и внезапно остановился:

— Хм, ты тоже ругаешь меня лешэнем? А ведь я скоро буду членом комитета.

— Твои дела меня не касаются, — зло ответил Ху Бин. — Мне нужны только деньги. А не дашь — тоже не беда. У меня есть способ раздобыть деньги. А твои деньги… Да разве они твои?

Некоторые приятели сына внушали Ху Гогуану подозрение. Обычно он их не боялся, но сейчас следовало быть очень осторожным. Притом эта компания могла ему пригодиться — стало быть, не стоило портить с ними отношения. Он взглядом остановил жену, собиравшуюся заговорить, вытащил юань^[8] и бросил его на стол со словами:

— Возьми и больше не шуми!

Затем он несколько раз окликнул Иньэр.

Вбежавшая Иньэр столкнулась в дверях с Ху Бином. Ударив ее ногой, тот с независимым видом вышел.

Госпожа Ху только вздыхала, глядя, как расхаживает муж, словно обуреваемый заботами.

— Что же сказал Чжан Тецзуй? — с беспокойством спросила она.

— Все в порядке. Теперь нечего беспокоиться. Мой удел — быть членом комитета.

— Чего, чего?

— Комитета. Раньше преуспевающими были «их превосходительства», «господа», а теперь — члены комитета. Понимаешь?

— Это значит снова стать чиновником? Опять тратить серебро на приобретение места, — проговорила госпожа Ху, внезапно поняв суть дела. — Не прослужишь трех дней, придут солдаты — и потеряешь все. Не старайся понапрасну!

Ху Гогуан, слегка улыбнувшись, покачал головой. Он знал, что жена не может понять происходящих вокруг изменений. В душе он по-прежнему напряженно обдумывал различные планы.

Иньэр уже подмела в гостиной осколки. Жена Ху поставила на место стол, как вдруг заметила, что солнце заглядывает в окна, — стало быть, скоро полдень. Позвав Иньэр, она вышла, оставив Ху Гогуана расхаживать вокруг стола в одиночестве.

Неожиданно из соседней комнаты донеслись хихиканье и звуки шагов, словно кто-то кого-то преследовал. Сквозь смех прорвались слова: «Как ты смеешь?» Голос был резкий и в то же время красивый. Этот голос принадлежал Цзинь Фэнцзе.

Ху Гогуан не мог понять, что случилось. Охваченный подозрением, он поспешил покинуть гостиную. Когда он вышел во дворик, лицом к лицу столкнулся с мужчиной.

— Брат Чжэнцин^[9], ты, оказывается, дома? — воскликнул тот.

Это был Ван Жунчан, двоюродный брат Ху Гогуана, владелец лавки «Вантайцзи», торгующей столичными товарами.

Ху Гогуан поздоровался и хотел было пригласить брата в гостиную, но тут появилась Цзинь Фэнцзе. Волосы ее растрепались, покрытое пудрой лицо покраснело, а сатиновая безрукавка была измята на груди. Женщина стояла, низко опустив голову и тяжело дыша.

— А, так это была ты? С кем ты хихикала? — в упор спросил Ху Гогуан.

— С кем? Хихикала? Спросите господина Вана, — надув губы, непочтительно ответила Цзинь Фэнцзе и, не глядя на Ху Гогуана, ушла.

Ху Гогуан вопросительно посмотрел на брата. Входя в гостиную, лавочник сказал:

— Твой Ху Бин совершенно распустился. Когда я входил в дом, я видел, как он схватил Цзинь Фэнцзе, прижал ее в угол, обнимал и тискал. Разве ты не сделал Цзинь Фэнцзе своей второй женой? — Усаживаясь, Ван Жунчан качал головой и приговаривал: — Никакого приличия! Никакого приличия!

— Официально я не объявлял ее второй женой, — равнодушно произнес Ху Гогуан и тоже сел. — Сейчас все меняется. Это и есть современная свободная любовь.

— Но все-таки не годится забавляться с наложницей отца.

— Неужели у тебя нашлось свободное время прийти ко мне поболтать, брат Жун? — сухо засмеялся Ху Гогуан, стараясь переменить тему разговора.

Ван Жунчан был усердным торговцем и зря не покинул бы своей лавки. Сегодня он нанес визит двоюродному брату, чтобы посоветоваться с ним о важном деле. Позавчера уездный комитет партии^[10] объявил об организации купеческого союза. Ван Жунчану была прислана анкета, в которой имелись пункты: кто хозяин лавки, кто управляющий, когда открылась торговля, каков капитал и тому подобное. Вопрос о капитале особенно встревожил Ван Жунчана.

— Ты подумай, брат Чжэнцин, они интересуются капиталовложением — значит, будут обобществлять, — с тревогой заключил Ван Жунчан.

Ху Гогуан погрузился в размышления и покачивал головой.

— Некоторые считают, что обобществлять не будут, — проговорил Ван Жунчан. — От нас лишь требуется, чтобы мы вступили в какой-то купеческий союз и приняли участие в голосовании. В конце месяца должны избрать каких-то членов комитета. Ты же знаешь, брат, я могу только вести торговлю, а вступать в неизвестный союз и кого-то избирать — это не по мне. Я очень боюсь вступить в союз и иметь дело с чиновниками.

Ван Жунчан чуть не плакал. В голове Ху Гогуана внезапно возникла идея.

— Не вступать в союз тебе нельзя. Они могут сказать, что ты нарушаешь устав! — серьезно говорил он в то время, как Ван Жунчан кивал головой со страдальческим выражением лица. — Я думаю, что разговоры об обобществлении — это лишь слухи. Но участия в купеческом союзе тебе не избежать; только старайся не выделяться среди других.

— Можно найти подставного? — тихо спросил Ван Жунчан.

— Сейчас подставные в моде. Разве ты не можешь воспользоваться этим? Конечно, можешь.

— Очень хорошо, брат Чжэнцин, придумай что-нибудь подходящее. Мы ведь близкие родственники, нам нечего церемониться, — дружески сказал Ван Жунчан.

Этот несчастный точно ожил. Ху Гогуан, прикрыв глаза, улыбнулся: перед ним всплыло льстивое лицо Чжан Тецзуя. Внезапно вспомнив что-то, он открыл глаза и поспешно произнес:

— Чуть не забыл предупредить тебя, брат Жун. Ни в коем случае не называй меня больше Чжэнцином. Я отказался от этого прозвания. Не говори мне также Гофу — я переменил это имя на Гогуан. Отныне зови меня только Гогуан.

— Э, когда ж ты переменил?

— Сегодня.

Ван Жунчан широко раскрыл глаза от удивления.

— Сегодня я отправился за советом к Чжан Тецзую из Доулаогэ, — продолжал Ху Гогуан. — Старательно погадав, он предсказал мне, что я должен прославиться. У меня даже есть надежда стать членом комитета. А для члена комитета, сам посуди, мое имя Гофу^[11], напоминающее о старых временах, абсолютно не подходит. Поэтому я и решил заменить свое имя на Гогуан^[12], Чжан Тецзуй, разобравшись в иероглифе «гуан», одобрил его. Так что не забывай, что сейчас я — Гогуан!

— Э… э… — по-видимому, не понимая всего до конца, кивал головой Ван Жунчан. — А в гадательной книге разве имеются слова «член комитета»? — неожиданно спросил он.

— Вообще-то нет. Однако там говорится о чиновниках, а члены комитета тоже чиновники. Поэтому Чжан Тецзуй и нагадал мне.

Ван Жунчан, как будто все поняв, закивал головой.

— А насчет твоего дела я, конечно, помогу. Но прежде всего я должен посмотреть анкету, затем что-нибудь придумаем, — говорил Ху Гогуан, тихо посмеиваясь с таким видом, будто все зависело от него.

— Посмотреть анкету легко, только о купеческом союзе я ничего сказать не могу. Самое лучшее — найти Лу Мую. Он как ходячая энциклопедия, все знает.

— Лу Мую? — наклонив голову, вспоминал Ху Гогуан. — Сын Лу — третьего в роде? Он не пожелал быть баричем, а занялся местными делами.

— Анкета в лавке, — перебил Ван Жунчан, — Чжэнцин, э… э… брат Гогуан, если ты не занят, прошу отобедать у меня в лавке. Заодно посмотришь и анкету.

Разумеется, Ху Гогуан не имел ничего против — у него уже возник план относительно этого дела.

II

Уже зажгли огни, а Ху Гогуан все не возвращался домой. За целый месяц, как стали распространяться тревожные слухи, еще не было случая, чтобы Ху Гогуан так долго отсутствовал; поэтому госпожа Ху очень встревожилась.

Цзинь Фэнцзе также была неспокойна. Она знала, что Ху Гогуан ушел вместе с Ван Жунчаном, а тот ясно видел, как Ху Бин приставал к ней. Она была уверена, что этот добропорядочный господин Ван обо всем расскажет хозяину.

Вспомнив, как было дело, она подумала, что Ху Бин, конечно, вел себя дерзко, но и она была не лучше. Когда Ху Бин обнимал ее, она строила ему глазки и смеялась. Ван Жунчан это прекрасно видел и непременно во всех подробностях опишет старику. Этого только не хватало!

Лицо Цзинь Фэнцзе покрылось горячим румянцем. Она вспомнила слова Ху Бина: «Все равно ты будешь моей. Сейчас чиновники и господа повсюду отдают своих наложниц сыновьям в жены».

Цзинь Фэнцзе и сама слышала, что новые власти не разрешают иметь наложниц. Все они выдаются замуж или переходят к хозяйским сыновьям. Вот почему Ху Бин сегодня и осмелился так открыто заигрывать с ней и она не сопротивлялась, а уступала.

Ху Бин не впервые приставал к Цзинь Фэнцзе; он делал это при случае и раньше. Тогда Цзинь Фэнцзе боялась старого господина и не позволяла Ху Бину особых вольностей. Да и Ху Бин опасался отца. Но в последнее время Ху Бин все время твердит: «Сейчас отцам не справиться с сыновьями», — а сегодняшняя ссора доказала, что старый господин даже побаивается сына. Вот почему Цзинь Фэнцзе разрешила Ху Бину ласкать себя.

Однако Цзинь Фэнцзе была невежественна и не понимала, что происходит вокруг. Она была еще более невежественна, чем Ху Бин, хотя и тот не отличался большой образованностью. Поэтому, вспоминая случившееся, она испытывала страх.

Ху Гогуан вернулся домой только часов в девять вечера; лицо его было красно от вина. Первыми словами госпожи Ху были:

— Ну, что слышно?

— Не беспокойся, я теперь член купеческого общества, имею право избирать и быть избранным. Немного подмажу, тогда наверняка буду членом комитета, — самодовольно ответил Ху Гогуан.

Ван Жунчан, не решаясь сам вступить в члены купеческого союза, попросил Ху Гогуана сделать это вместо него. При заполнении анкеты они написали: владелец лавки — Ху Гогуан, управляющий — Ван Жунчан, капитал — две тысячи юаней.

Госпожа Ху не слишком разбиралась в делах Ху Гогуана, но, видя, что муж доволен, тоже успокоилась.

— Ху Бин до сих пор не пришел домой, — озабоченно произнесла она.

— Пусть делает, что хочет. Мальчишка, может быть, чего-нибудь добьется.

Цзинь Фэнцзе, затаив злобу, наблюдала, как Ху Гогуан укладывается спать. Он не спрашивал, что произошло днем, и как будто что-то обдумывал. Вопреки обыкновению он остался равнодушен к ласкам Цзинь Фэнцзе и, повернувшись набок, затих.

Цзинь Фэнцзе свернулась калачиком рядом с этим худым желтолицым человеком. Лицо ее пылало. Она никак не могла забыть то, что произошло днем. Словно в тумане, видела она толстые губы Ху Бина, который, обнимая ее, кричал: «В уезде уже вышло постановление. Теперь ты моя».

На следующий день Ху Гогуан приступил к осуществлению своего плана. Еще накануне он разыскал Лу Мую, ловко потолковал с ним и договорился о поддержке.

Ху Гогуан знал, что Лу Мую всего лишь богатый сынок: он ничего не умеет, у него нет ни способностей, ни доброй репутации, и просить его помощи — значит попусту тратить слова. Однако Ху Гогуан трезво оценивал свои возможности и хорошо знал людей. Он понимал, что сейчас ему не везде удобно действовать самому: есть места, где он не может бывать, и есть люди, с которыми ему не встретиться. А этот Лу Мую — свой человек повсюду, и через него очень легко получать различную информацию.

Ху Гогуан также знал, что среди друзей Лу Мую, в большинстве гуляк, были и порядочные люди — почитатели его отца, представляющие сейчас в уезде большую силу. А для завязывания знакомства с ними Лу Мую был весьма необходимым человеком.

Еще была одна мысль, которую Ху Гогуан не высказывал, но которая зрела у него в мозгу, — это мысль о Лу Муюнь — незамужней сестре Лу Мую, талантливой девушке, повсеместно известной, унаследовавшей эрудированность отца.

Но старый Ху Гогуан не был так глуп, как его сын. Он был хитер и опытен и всегда помнил изречение древних: «Рис следует есть постепенно — чашку за чашкой».

Сейчас он полностью оставил помыслы о девушке и старался сблизиться с Лу Мую из первых двух соображений. Притом срок выборов в купеческий союз был очень близок — оставалось всего десять дней драгоценного времени. Разве он мог не удваивать усилий?

В результате многодневных хлопот Ху Гогуан завладел тринадцатью голосами. Утром, за день до выборов, ему удалось получить еще два голоса.

Но в тот же день он услышал неприятную новость и почувствовал себя так, словно свалился в погреб со льдом. Это известие он узнал в чайной «Цинфэнгэ», которая была центром всяких слухов. Распивая в одиночестве чай, Ху Гогуан поджидал торговца, с которым договорился встретиться здесь. Этот торговец обещал ему помощь на выборах.

Было около часу. Утренний рынок уже закончился, вечерний — еще не начинался. В чайной было малолюдно: всего четыре-пять посетителей.

Двое незнакомых Ху Гогуану молодых людей говорили о выборах в купеческом союзе, и он ясно расслышал, как один из них сказал:

— Странно, есть люди, которые предпринимают тайные шаги, чтобы быть избранными в исполком купеческого союза.

— Уездный комитет партии уже назначил членов исполкома, — ответил другой. — Это правильно. Пусть те, кто занимается всякими махинациями, получат хороший урок.

Ху Гогуан был потрясен: его взволновало не то, что он был как бы обруган, а то, что члены исполкома уже назначены и у него не осталось никакой надежды. Он растерянно оглянулся, ища, с кем бы поговорить, но никого из знакомых не было. Тогда он подозвал официанта и, попросив оставить за ним чай, поспешно вышел. Ху Гогуан был человек расчетливый и решительный. Он хотел немедленно выяснить, действительно ли уже назначены руководители купеческого союза. Если это правда, он решил еще до выборов порвать со своими «паланкинщиками», потому что каждый приобретенный им голос хотя и определялся симпатиями, но стоил денег.

В первую очередь надо было, конечно, найти Лу Мую и у него все выяснить. Но разыскать его днем было весьма трудным делом. Эта птица до темноты домой не возвращалась. Однако выборы были назначены на два часа следующего дня, и, если сегодня не уладить дело, завтра будет поздно.

Ху Гогуан решил, что Лу Мую вряд ли находится дома и искать его нужно прежде всего у одной местной певички.

Проходя мимо дверей ресторана «Цзюйфэнгуань», он увидел, как оттуда выходят молодой человек, одетый в суньятсеновский френч^[13], и девушка. Девушка блеснула перед Ху Гогуаном ярче слитка серебра.

Однако Ху Гогуан был настолько встревожен собственными делами, что не имел времени внимательно рассмотреть девушку и сразу же обратился с возгласом к юноше:

— Э, товарищ Чжу! Давно не видел вас. Вы очень заняты?

Ху Гогуан познакомился с этим юношей дней пять тому назад через Лу Мую. Чжу Миньшэн был красивый молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех. Он являлся кандидатом в члены уездного комитета партии. Лу Мую усиленно расхваливал его перед Ху Гогуаном как человека порядочного и серьезного. Но, по мнению Ху Гогуана, это был самый обыкновенный юноша.

— Я сегодня свободен, — ответил Чжу Миньшэн. — А вы куда? — Взяв под руку девушку, он замедлил шаги.

Ху Гогуан решил, что представился удобный случай, и заговорил:

— Я разыскиваю Мую, чтобы посоветоваться об одном деле, но его нигде не найти. Вы не знаете, где он, товарищ Чжу?

Молодой человек, взглянув на девушку, засмеялся. На его полных, брызжущих румянцем щеках появились ямочки. Он был очень привлекателен и по праву считался первым красавцем в городке.

— Лу Мую? Не ищите его. Он сегодня занят, — проговорил Чжу Миньшэн, все еще посмеиваясь. — Может быть, мы встретим его. А что у вас за дело? Важное? Я могу передать.

— Дело не очень важное, но поскольку кое-что стало мне известным, я бы хотел сообщить ему.

— А… в таком случае, погодите немного. Я его увижу и скажу, чтобы он вас разыскал.

Девушка уже давно повернулась к Ху Гогуану спиной, всем своим видом выражая крайнее нетерпение. Это заставило Чжу Миньшэна быстрей закончить беседу.

Ху Гогуан подумал, что Чжу Миньшэн договорился с Лу Мую и сейчас, может быть, направляется в условное место, поэтому можно передать все через него. И сразу же у него возникла новая мысль. Он поспешно приблизился на полшага и тихо сказал:

— Я слыхал, что партийный комитет назначил пятерых, которые и будут избраны завтра в купеческий союз. Боюсь, что Лу Мую этого не знает, поэтому я и хотел сообщить ему.

— Назначены только трое, а двое будут избираться, — просто ответил юноша. — Это все? Хорошо, я передам.

Теперь Ху Гогуану все стало ясно. «Избираются двое» — значит, еще есть надежда. Но успокаиваться нельзя было: ведь только двое! Лишь тогда, когда Чжу Миньшэн и девушка отошли более чем на десять шагов, Ху Гогуан очнулся от полурадостного, полугрустного чувства. Только сейчас он ощутил сладкий запах духов и пожалел, что не поклонился спутнице Чжу Миньшэна, не попросил юношу познакомить его с ней и даже лицо и одежду ее толком не разглядел. Он невольно улыбнулся. И непонятно было, смеялся он над своей растерянностью или радовался тому, что еще есть надежда. Так, с улыбкой на устах, он вернулся в «Цинфэнгэ».

Через час Ху Гогуан возвращался домой, не обращая внимания на резкий северо-западный ветер. Лицо его сияло радостью. Посидев в чайной, он добыл еще один голос, и теперь их было у него восемнадцать. Восемнадцать голосов! Конечно, это не так уж много, но и не мало. Жаль, что должны были избрать только двоих, а то бы можно было считать, что он уже член комитета. Но он не терял надежды. Он знал, что значит быть терпеливым и уметь упорно добиваться цели.

В радостном возбуждении он думал: «Если восемнадцатью голосами я все же не смогу быть избранным, я, конечно, потерплю поражение. Но восемнадцать голосов создадут мне прочную репутацию. Можно будет начать все сначала, вновь искать удобного случая, опять бороться. Только нужно действовать, терпеливо действовать. Разве мало есть шансов на удачу?»

Ху Гогуан был в таком приподнятом настроении, что, возвратившись домой, посулил Цзинь Фэнцзе на Новый год заказать халат на меху. Позавчера наложница самовольно взяла материю, принадлежавшую госпоже, чтобы пошить себе тапочки, чем вызвала ссору. Сейчас Ху Гогуан в присутствии жены приказал Цзинь Фэнцзе сделать такие же тапочки в подарок госпоже, а затем потихоньку сунул наложнице пару юаней в качестве компенсации.

Лу Мую пришел лишь утром следующего дня. Он набрал уже двадцать один голос. Кроме того, Ху Гогуан договорился с ним голосовать друг за друга.

— Я уже узнавал. Взаимное голосование не является нарушением, — самодовольно заявил Лу Мую.

Во второй половине дня собрание по выборам исполнительного комитета первого созыва уездного купеческого союза начало свою работу. Собрание проходило в помещении комитета партии. После утверждения трех кандидатур, выдвинутых комитетом партии, началось голосование. В результате были избраны: Лу Мую двадцатью одним голосом и Ху Гогуан — двадцатью голосами; последний приобрел лишний голос прямо на собрании.

Представитель комитета партии Линь Цзычун уже поднялся на трибуну и хотел приступить к чтению наказа, как вдруг из толпы кто-то встал и выкрикнул:

— Ху Гогуан — это Ху Гофу, местный лешэнь! Лешэнь! Не будем избирать его членом исполнительного комитета.

Ху Гогуан изменился в лице, Лу Мую также испугался. Взоры всех собравшихся обратились в одну сторону и сосредоточились на Ху Гогуане. Послышался шепот. Вскоре шепот семидесяти с лишком человек превратился в громкий гул.

Попытки председателя водворить тишину не привели ни к чему. Лишь после того, как первые возгласы изумления улеглись, Линь Цзычуну удалось установить порядок.

Тем временем прошло минут пять.

Линь Цзычун, нахмурив брови, поискал с трибуны возражавшего, но его не было видно. Тогда, еще сильнее нахмурившись, он крикнул:

— Прошу встать выступившего против!

Никакого ответа. Никто не встал. Линь Цзычун повторил свой вопрос еще громче, но по-прежнему безрезультатно. От удивления глаза Линь Цзычуна были широко раскрыты. Ху Гогуан начал успокаиваться и подумал, что сейчас удобный случай выступить самому. Однако Линь Цзычун, изменив форму обращения, в третий раз крикнул:

— Прошу встать того, кто заявил, что Ху Гогуан — лешэнь!

Это обращение было понято, и какой-то человек поднялся. Ху Гогуан признал в нем Ни Футина, прозванного Скользкий Голец: он владел лавкой, торговавшей товарами из южных провинций.

— Вы утверждаете, что Ху Гогуан лешэнь. Расскажите собравшимся о его преступлениях.

— Он — Ху Гофу, лешэнь. Весь уезд это знает. Лешэнь! — широко раскрывая рот, только и мог произнести Скользкий Голец.

Линь Цзычун засмеялся. Ху Гогуан решил, что момент благоприятен, и поднялся, чтобы ответить на обвинение.

— Товарищ председатель, товарищи! Я — Ху Гогуан. Раньше моя фамилия была Ху Гофу. Ни Футин, выступивший против меня, в прошлом году торговал японскими товарами. Я разоблачил его, у него отобрали три мешка сахару, за это он возненавидел меня. Сейчас, выступая будто бы в защиту общественных интересов, он хочет поднять скандал. Я служу обществу больше десятка лет. Всем известно, что все свои силы я отдаю революции. Разве можно сказать обо мне что-нибудь дурное? Уездный комитет партии проводил тщательную проверку, и, если бы я был лешэнь, комитет не стал бы ждать, пока об этом сообщит Ни Футин.

После того как Ху Гогуан рассказал о прошлом Ни Футина, Скользкий Голец покраснел и не произносил больше ни слова.

— Когда в прошлом году бойкотировали японские товары, ты под видом заботы об общественных интересах наживался сам, — крикнул кто-то. — Многие это подтвердят. Разве это не лешэнь?

Голос говорившего был громок, но никто не встал.

Сердце Ху Гогуана тревожно забилось. Во время бойкота он действительно совершил много ловких махинаций. К счастью, Лу Мую очень искусно выручил его, насмешливо заметив:

— Прошу председателя учесть, что реплику подал Сунь Сунжу, который записан на черной доске как получивший восемнадцать голосов.

Линь Цзычун взглянул на доску и улыбнулся. Внимание собравшихся переместилось с Ху Гогуана на Сунь Сунжу.

Неожиданно в зале воцарилась тишина.

— Пусть выскажется представитель комитета партии, — нарушил тягостное молчание член комитета купеческого общества Чжао Ботун, назначенный комитетом партии.

Все зааплодировали, в том числе и Ху Гогуан.

— Я прислан сюда недавно и еще плохо знаю обстановку, — медленно заговорил Линь Цзычун. — Все, говорившие здесь о Ху Гогуане, приводили факты из прошлого, и мне трудно в них разобраться. Вы просите меня высказаться. Скажу просто: попросим уездный комитет партии разобраться в вопросе о Ху Гогуане, а пока будем продолжать собрание.

Множество рук взметнулось вверх, выражая одобрение. Последним поднял руку Ху Гогуан. Собрание продолжалось, но напряжение утомило людей. Порядок в зале не соблюдался, и все выражали нетерпение. Когда Линь Цзычун закончил читать наказ, никто не взял слова. Даже вновь избранные члены исполнительного комитета забыли выступить с ответными речами.

Настроение у Ху Гогуана было подавленное. Решили бы на собрании не утверждать его членом исполнительного комитета, и ладно, А тут вмешается комитет партии, и на свет могут всплыть его старые делишки, а их немало. Если народ узнает обо всем, ему будет угрожать серьезная опасность. Подумав обо всем этом, Ху Гогуан очень встревожился, но Лу Мую старался утешить его:

— Не печалься, пойдем ко мне, посидим, что-нибудь придумаем.

Хотя Лу Мую одержал победу на выборах, он разделил с другом его горе.

III

Когда Ху Гогуан и Лу Мую вышли за ворота уездного комитета партии, они увидели несколько зевак, которые, задрав головы, рассматривали висящий на стене плакат. Заметив выходящих, зеваки повернулись и уставились на них.

С плаката на Ху Гогуана смотрели тухао и лешэнь, нарисованные устрашающе красными и зелеными красками на белом полотне; сначала они мучили крестьян, затем были убиты народом. Под яркими лучами солнца, освещающими плакат, красный цвет точно брызгал кровавыми каплями. Лешэнь был типичный: желтолицый, с короткими усиками и длинной курительной трубкой во рту. Сбоку большие иероглифы гласили: «Это лешэнь! Убьем его!»

Сердце Ху Гогуана тревожно забилось. Он невольно поднял руку и потрогал голову. Ему казалось, что устремленные на него взоры зевак полны насмешки и ненависти. Встречающиеся знакомые купцы здоровались с Ху Гогуаном, и ему казалось, что в этих поклонах скрыто чувство радости чужой беде.

Машинально следуя за Лу Мую, он напряженно пытался что-нибудь придумать, но мысли его путались. Всю дорогу он пристально вглядывался в лица встречных.

Ху Гогуан и Лу Мую шли очень быстро и вскоре были в западном конце улицы Сяньцяньцзе — единственном оживленном месте в городке. Дом Лу Мую находился в переулке. Еще издали Ху Гогуан увидел, что перед мелочной лавкой стоит Ван Жунчан и с кем-то разговаривает.

Вскоре собеседник его ушел, а Ван Жунчан, понурив голову, двинулся им навстречу.

— Ты куда, брат Жунчан?

От окрика Лу Мую владелец лавки резко остановился и чуть не натолкнулся на юношу.

— А, это вы! — ни с того ни с сего растерянно произнес он и в смятении оглянулся по сторонам, словно о чем-то хотел сказать и не решался.

— Мы идем к Мую. Ты не занят? Тогда пойдем с нами, потолкуем, — предложил Ху Гогуан.

— Я как раз искал тебя, — медленно выговорил Ван Жунчан. — А почему бы не зайти в мою лавку? Это как раз по пути.

Ху Гогуан не успел ответить, как Лу Мую потащил за собой торговца.

— Нам надо посоветоваться по крайне важному делу, а у тебя в лавке слишком шумно.

Тем временем они подошли к перекрестку.

— Правда, что Скользкий Голец подставил тебе ножку? — с тревогой спросил Ван Жунчан, убедившись, что вокруг никого нет. — Все уже знают об этом, и на улице Сяньцяньцзе обсуждают в подробностях.

— Ерунда, я его не боюсь, — деланно смеясь, ответил Ху Гогуан. — Больше ни о чем не говорят? А о заполненной нами анкете?

Только сейчас Ху Гогуану стала ясна причина растерянности Ван Жунчана: тот боялся быть замешанным в дело с подставным владельцем лавки. То, что Ху Гогуан выступал в роли хозяина лавки «Вантайцзи», конечно, трудно было скрыть, но об этом Ху Гогуан мало беспокоился, полагая, что с этой стороны удар не последует.

— Пусть это тебя не тревожит, — решительно ответил Ху Гогуан. — Если ты сам признал меня хозяином, что могут сказать посторонние?

А его спутник добавил:

— В анкете нет ничего дурного. А что касается избрания Гогуана членом комитета — еще не все потеряно. Мы это дело обсудим. Это и тебя касается, Жунчан, ведь Ху Гогуан связан с «Вантайцзи». Не плохо было бы придумать какой-нибудь выход.

Только сейчас Ван Жунчан понял, что, согласно заполненной анкете, он формально не имеет больше никакого отношения к своей лавке; теперь она принадлежит Ху Гогуану. Но если того будут преследовать как лешэня, неизбежно затронут и лавку.

Подавленный новым горем, этот простак бестактно спросил:

— Как наказывают лешэней?

Однако ответа он не получил: в этот момент все трое очутились в переулке, где находился дом Лу Мую, и быстро вошли в старые ворота, покрытые черным лаком.

На воротах были выгравированы парные надписи. Синий фон и красная краска знаков уже давно стерлись, сохранились лишь очертания иероглифов. Над входом имелась доска с надписью, также сильно тронутая временем. С большим трудом на ней можно было разобрать крупные иероглифы: «Обитель ученого».

Семья Лу Мую владела большой усадьбой, состоявшей из трех строений и довольно обширного сада. Из-за своей малочисленности семья жила в доме, находящемся в саду, а остальное помещение, за исключением флигеля, занимаемого бедными родственниками, пустовало. Род Лу считался очень древним, корни его уходили в глубь веков.

Прадед Лу Мую был членом императорской академии Ханьлиньюань и служил в должности провинциального казначея. Дед также был крупным чиновником. Отец Мую был третьим сыном в семье. Старшие два брата, к несчастью, рано умерли, и только ему удалось дожить до семидесяти лет и собственными глазами увидеть великие изменения, происшедшие в мире.

Представители рода Лу отличались слабым здоровьем. С тех пор как построили этот большой дом, еще ни разу владельцами его не являлись одновременно двое мужчин, достигших совершеннолетия.

Лу Мую сейчас исполнилось двадцать восемь лет. Он был четвертый сын в семье; трех старших уже не было в живых, поэтому все считали, что дом находится во власти злых духов, и уговаривали отца Лу Мую продать усадьбу.

Но старик был последователем Конфуция и не считался с суевериями; кроме того, он не хотел бросать то, что было создано его предками. Вот почему обширное помещение пустовало и служило лишь приютом для летучих мышей.

Лу Мую провел Ху Гогуана и Ван Жунчана через нежилые комнаты, пол которых был густо покрыт пометом летучих мышей. Запустение старого дома лучше всего свидетельствовало об упадке, в который пришел древний род.

От двух коричных деревьев, стоявших в большом дворе перед гостиной, остались одни стволы. Несколько чашкоцветников распустили желтые цветы и боролись с порывами ветра, освещаемые лучами заходящего зимнего солнца. Японский ландыш у лестницы рос беспорядочно и выглядел непривлекательно. Из дворика, примыкавшего к третьему флигелю, круглая арка вела в сад.

Когда пришел сын, Лу беседовал в гостиной со своим старым другом Цянь Сюецзю. Хотя он пожил на свете немало — ему исполнилось шестьдесят восемь лет, — но он еще прекрасно видел и слышал, и зубы у него были в полном порядке, а в умении разглагольствовать о жизни он мог соперничать даже с молодежью.

Старик Лу умел жить счастливо. В молодости он не гонялся за доходами, а в старости не беспокоился о сыновьях и внуках. Его жена после рождения дочери Муюнь заболела и умерла. Лу больше не женился, наложниц тоже не брал. Он часто говорил: «Я двадцать лет сплю один, не стремлюсь к наживе, пишу стихи и даже в старости сохранил здоровье».

Его знали как поэта, у него было немало учеников; он никогда не покидал пределы уезда, а последние десять лет даже за ворота дома выходил редко. Он не только не домогался богатства, но попросту отрешился от мирских и домашних дел.

Однако, беседуя сейчас с Цянь Сюецзю, он внезапно ощутил непонятную тревогу. Цянь Сюецзю был одних лет со старшим братом старого Лу. Жизнь его сложилась неудачно, и он никогда не мог выдвинуться. Он часто приходил потолковать с Лу о современных событиях и вспомянуть старое.

Сейчас они обсуждали политические заслуги Чжан Вэньсяна^[14] и пришли к выводу, что «старые нравы невозможно вернуть».

Цянь Сюецзю с горечью сказал:

— Некогда ваш отец служил в Сюньяне^[15] и совершил немало славных дел, проявляя большую ученость и выдающийся талант. А вчера оттуда приехал мой родственник и рассказал, что там творятся такие же безобразия, как в нашем крае. Это очень печально!

Старый Лу, теребя редкую седую бороденку, молча кивал головой. Когда речь зашла о его отце, он невольно вспомнил блеск и славу былых времен и стал размышлять о переменах в жизни страны и судьбе семьи, происшедших после смерти отца. Хотя сам он был здоров, мир казался ему слишком неприветливым. Сын талантами не обладал и не внушал никаких надежд. Семейные дела также постепенно приходили в упадок. Была у него утеха на старости лет — прекрасная сноха, из родовитой семьи, красивая, умная, но, к несчастью, в прошлом году она умерла.

Вздохнув, старик заговорил:

— После смерти отца наступил период реформ «ста дней»^[16]. А с тех пор каких только не было перемен! Поистине, как говорится: «Все меняется». Возьмем, к примеру, мой дом. Ты человек понимающий. Ну на что это похоже? Не относись я легко ко всему, меня, пожалуй, давно бы на свете не было.

— Что говорить! Действия детей и внуков почти всегда предопределены небом. — Цянь Сюецзю неосторожно пробудил в старике мрачные мысли и чувствовал себя неспокойно. — Люди всегда одинаковы, брат. В молодости горячи и часто легкомысленно относятся к выбору друзей.

Голова старого Лу медленно качнулась справа налево, почти коснулась плеча, остановилась секунды на две и медленно возвратилась в прежнее положение. Он возбужденно сказал:

— Если б только смолоду горячи, а то ведь просто вздорны и глупы! А если уж говорить о талантливости, то всем им далеко до моей Юнь.

— Кстати о Юнь. Разве в прошлом году, когда к тебе сваталась семья Ли, ничего не вышло? — спросил гость.

— Семья эта знатная, ее глава родился в один год с моим умершим братом. Но, говорят, жених самый заурядный человек, а я очень боюсь всего того, что связано с замужеством дочери. Раньше я думал, что придет сноха и будет вести хозяйство. Много лет выбирал и наконец остановился на семье У. К сожалению, мой сын оказался плохим и принес лишь несчастье хорошей девушке. Ты ведь знаешь, что она заболела из-за сердечных переживаний. Она как слегла, так больше и не встала. Я давно разошелся с родственниками. Все из-за этого дела. В прошлом году я специально послал письмо семье У с извинениями. Вот почему к замужеству Юнь я не могу подходить опрометчиво. — Лу медленно погладил бороду, помолчал немного и продолжал: — В модных сейчас высказываниях о свободелюбви, о праве молодых людей самим выбирать друг друга есть доля здравого смысла. И в древности случалось, что девушки выходили замуж по собственной воле, и от этого они не утрачивали изысканности манер и чистоты нравов.

— Но нельзя подходить к людям с одинаковой меркой, — глубоко вздохнув, заметил Цянь Сюецзю. — Если о свободе заговорят кухарки, это выльется просто-напросто в разврат.

Так беседовали два старика, когда Лу Мую вошел с Ху Гогуаном и Ван Жунчаном.

Лу Мую, увидев в комнате отца и Цянь Сюецзю, смутился, но отступать было неудобно. С усилием шагнув вперед, он позвал за собой Ху и Вана. Хитрое лицо Ху Гогуана и простоватый облик Ван Жунчана произвели неприятное впечатление на старого Лу. Однако, посмотрев на сына, выглядевшего очень элегантным и красивым, он втайне остался доволен.

Внезапно он что-то вспомнил и, обращаясь к сыну, произнес:

— Утром посланный Чжоу Шида принес тебе записку. Юнь дала ее мне посмотреть. Там написано о каком-то собрании каких-то членов комитета. Скажи, что это значит?

Лу Мую не ожидал, что отец заинтересуется его делами, поэтому он встревожился и уклончиво ответил:

— Я забочусь лишь об интересах нашего района. Вам, отец, не надо беспокоиться. — Указывая на Ху и Вана, он пояснил: — Я пришел с друзьями по такому же делу. Если есть от Чжоу Шида записка, я пойду прочту.

Старик кивнул головой. Тогда Лу Мую, воспользовавшись моментом, позвал Ху и Вана и провел их в свою комнату.

Оставшись вдвоем, старики вновь стали предаваться воспоминаниям о прошлом.

Когда трое приятелей проходили мимо искусственного холмика, Лу Мую сказал:

— Чжоу Шида — ученик отца. Сейчас он является постоянным членом комитета партии уезда, занимает видное положение. Мы можем поручить ему дело Гогуана.

Однако после серьезного обсуждения друзья пришли к мысли, что прежде всего надо нанести визит заведующему торговым отделом при комитете партии Фан Лоланю, а затем действовать в соответствии с обстановкой. Пока к Чжоу Шида не стоит обращаться. Он всегда был трусом, боялся ввязываться в споры и брать на себя ответственность и как член комитета не имеет веса. Кроме того, партийный комитет непременно передаст дело Ху Гогуана на рассмотрение торговому отделу, то есть как раз Фан Лоланю.

— Между Фан Лоланем и нашей семьей, — рассказывал Лу Мую, — старая дружба. Его отец с моим были близки. Жена Лоланя часто навещает мою сестру. Ко мне Фан тоже хорошо относится.

Слова Лу Мую окончательно убедили собеседников, что прежде всего необходимо пойти к Фан Лоланю. На этом и порешили. Лу Мую знал, что завтра в полдень состоится заседание постоянных членов комитета партии и на нем наверняка будет рассматриваться дело Ху.

Все трое вышли на улицу. Ван Жунчан, которому так и остался неясным вопрос «Как наказывают лешэней», с грустным лицом возвратился в лавку. Ху Гогуан, напротив, успокоился и всю дорогу обдумывал, как повести беседу с Фан Лоланем. Он чувствовал себя уверенно.

Семья Фан, с которой издавна дружила семья Лу, разумеется, была знатной, хотя дом Фан Лоланя не был столь обширен, как у Лу, и от него не веяло такой печальной древностью.

Когда Ху Гогуан и Лу Мую подошли к воротам, им преградил дорогу слуга, смахивающий на солдата караульной службы.

— К заведующему отделом Фану, — надменно произнес Лу Мую.

— Нет дома, — кратко ответил слуга, ощупывая взглядом Ху Гогуана.

— В таком случае госпожа должна быть дома. Доложите, что мы хотим ее видеть.

Очаровательный облик спутницы Чжу Миньшэна внезапно мелькнул перед взором Ху Гогуана; он подумал, что госпожа Фан должна быть такой же обворожительной.

Слуга вновь поглядел на Ху Гогуана и лишь тогда пошел в дом. Лу Мую велел Ху Гогуану следовать за собой.

За кирпичными, увитыми цветами воротами находился опрятный дворик, в южном углу которого цвела клумба. Чашкоцветник и бамбук радовали глаз яркими красками и наполняли воздух тонким ароматом. За двориком была расположена гостиная.

Из флигеля, прилегающего к гостиной слева, раздался детский смех. Затем донесся нежный, радостный голос женщины. Ребенок лет трех, словно быстро катящийся снежный ком, выбежал из дверей и натолкнулся на слугу, входившего в гостиную. Затем появилась стройная, красивая женщина.

Лу Мую поспешно шагнул вперед.

— Госпожа Фан, брат Лолань ушел? — спросил он.

Ху Гогуан увидел женщину лет двадцати пяти — двадцати шести, с небольшим овальным лицом, нежной белой кожей, одетую в темно-синюю блузку и длинную черную юбку. Коротко остриженные волосы, спадающие на лоб, придавали ей вид девочки. Вопреки всем ожиданиям, госпожа Фан не походила на модниц, пугающих своей яркостью, а была миловидна и привлекательна естественной красотой.

— А, господин Лу! Присаживайтесь, — улыбнулась госпожа Фан и, взяв ребенка за руку, передала его подошедшей служанке.

— Это товарищ Ху Гогуан. Пришел с визитом к Лоланю, — любезно представил Лу Мую друга и, придвинув стул, сел.

Госпожа Фан с улыбкой кивнула Ху Гогуану, приглашая его сесть рядом с собой. Однако Ху Гогуан застенчиво жался к Лу Мую. Он заметил, как при улыбке у госпожи Фан обнажились два ряда небольших, очень белых зубов. Хотя он привык добиваться успеха, угождая влиятельным лицам, но с женщиной нового типа знакомился впервые и чувствовал полную растерянность. К тому же он не знал, следует ли объяснять миловидной хозяйке дома цель своего прихода.

Тем временем Лу Мую непринужденно болтал с хозяйкой. Задав несколько вопросов о жизни Фан Лоланя, он пояснил, что привело их сюда.

Ху Гогуан воспользовался этим и тоже вступил в разговор.

— Я слышал от Мую, что знаменитый начальник отдела Фан является одним из деятелей партии и государства. Я специально пришел повидать его и попутно рассказать ему о нападках на меня. Но и удостоиться видеть вас, госпожа Фан, тоже большое счастье.

Опрятно одетая служанка принесла чай.

— К сожалению, муж ушел по приглашению начальника уезда, — скромно улыбнувшись, ответила госпожа Фан. — Угощайтесь чаем! Муж, вероятно, скоро возвратится. — И, повернувшись к Лу Мую, она спросила: — Как поживает барышня Муюнь? Я очень занята домашними делами и давно не навещала ее. Попросите ее прийти ко мне посидеть. Мой малыш Фанхуа постоянно вспоминает ее.

Затем начался малозначительный разговор о семейных делах. Госпожа Фан расспрашивала об отце Лу Мую, ее интересовало, сколько он теперь выпивает вина, а также — какие стихи написала в последнее время Лу Муюнь.

Ху Гогуан скромно сидел и с почтением слушал, а в душе был очень удивлен: госпожа Фан оказалась полной противоположностью той, которую он нарисовал в своем воображении. Она была мягка и приветлива и не интересовалась политикой.

Следя за беседой, Ху Гогуан осматривал гостиную. Прямо в центре висели портрет Сунь Ятсена и его завещание, и по бокам портрета было написано:

«Революция еще не победила. Мы должны прилагать все усилия».

На левой стене привлекала надпись, состоящая из четырех строк Чжан Чжидуна. И над самой дверью, ведущей во флигель, находился большой, до пояса, портрет мужчины. По его квадратному лицу, густым бровям, прямому носу, выразительным глазам можно было сказать, что у него «внешность незаурядная». Ху Гогуан решил, что это и есть Фан Лолань.

В левом углу комнаты стояли три деревянных стула и два чайных столика. Они были размещены в таком же порядке, как мебель у правой стены. Два плетеных кресла располагались одно против другого на расстоянии более трех чи^[17]. Между ними не было чайного столика, а находилась латунная жаровня, в которой плясало синеватое пламя.

В центре гостиной находился небольшой квадратный стол, покрытый белой скатертью. Посреди него возвышалась темно-голубая ваза с веткой чашкоцветника.

В правой части комнаты, у стены, стоял небольшой прямоугольный столик, на котором красовались часы, букет нарциссов да несколько безделушек.

Свешивающийся с потолка квадратный абажур, на котором были наклеены вырезанные из бумаги иероглифы: «Поднебесная^[18] должна управляться всеми», — завершал убранство гостиной.

Ху Гогуан подумал, что обстановка в комнате под стать самой госпоже Фан: такая же изысканная, изящная, скромная.

— Летом прошлого года провинциальная женская школа приглашала сестру в качестве преподавательницы, но она не согласилась. А было бы совсем неплохо, если бы она работала. Времена нынче изменились, зачем же прятаться дома! Не правда ли, госпожа Фан?

Эти слова внезапно донеслись до слуха Ху Гогуана, рассматривавшего высказывание Чжан Чжидуна, написанное скорописью. Он поспешно перевел взгляд с надписи на лицо госпожи Фан и увидел, что она слегка улыбается.

— Госпожа Фан, несомненно, выполняет важную работу в партийном комитете? — не удержавшись, спросил Ху Гогуан.

— Я не веду никакой работы. Я не умею заниматься делами.

— К сожалению, госпожа Фан чересчур поглощена домашними обязанностями, — заметил Лу Мую.

— Последнее время даже с домашним хозяйством я справляюсь плохо. — Лицо женщины стало грустным. — Стыдно сказать, но я чувствую, что не поспеваю за изменениями, которые так стремительно происходят вокруг меня.

Лу Мую неопределенно кивал головой. Ху Гогуан напряженно подыскивал подходящий ответ.

Вдруг за дверью кто-то тихо произнес:

— Недавно пришел молодой господин Лу и его друг.

Ху Гогуан и Лу Мую непроизвольно поднялись со своих мест. Госпожа Фан, засмеявшись, пошла к двери. Вошел мужчина, одетый в суньятсеновский френч. Взяв госпожу Фан за руку и проходя в комнату, он сказал ей:

— Ты, оказывается, вместо меня принимаешь гостей.

Фан Лолань был среднего роста, со скромными манерами; он показался Ху Гогуану несколько старше, чем на портрете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лу Мую рассказал о случившемся на собрании.

— Поэтому Ни Футин затаил злобу и старается отомстить, — добавил Ху Гогуан. — Начальник отдела, конечно, прекрасно понимает, в чем дело. Мои способности весьма слабы, и, хотя меня выставили кандидатом в члены исполкома купеческого союза, я не осмелюсь взять на себя обязанности члена комитета. Но репутация — вторая жизнь, и я не могу согласиться с приписываемым мне ярлыком «лешэнь». Не желая терпеть несправедливость, я и пришел к начальнику отдела, чтобы рассказать ему обо всем и просить его содействия.

Фан Лолань молча кивал головой, хотя слушал гостей невнимательно; до него доходила лишь часть их слов. Очаровательный образ неотступно, словно назойливая муха, тревожил его бедную душу. Он гнал видение прочь, но оно настойчиво возвращалось вновь.

Фан Лоланю было всего тридцать два года. Шесть лет назад он закончил университет и именно в год окончания учебы женился на госпоже Фан. Оставленное отцом состояние, которого вполне хватало для существования, присутствие в доме красивой, умной жены и удовлетворение семейной жизнью делали его уравновешенным и спокойным. Легкомысленные любовные мечты никогда не тревожили его. И хотя сейчас перед ним всплывал обаятельный женский образ, он оставался верен своей супруге.

— На сегодняшнем собрании был поднят этот вопрос, — заговорил наконец Фан Лолань, с усилием сдерживая волнение. — Я только собрался пойти на собрание, как неожиданно за мной прислал начальник уезда, и я пробыл у него до сего времени. Ни Футина я не знаю. Вас же, Гогуан, вижу впервые, хотя ваше имя слышал давно.

Густые брови Фан Лоланя неожиданно поднялись вверх, словно он особенно подчеркивал слова «ваше имя».

Ху Гогуан забеспокоился.

— Дела купеческого союза я один решать не могу, — продолжал Фан. — Вероятно, комитет принял какое-нибудь решение. Вам нужно лишь спокойно ждать результатов.

— Уездный комитет партии, наверное, передаст вопрос на вторичное рассмотрение в торговый отдел, — прямо сказал Лу Мую, не выдержав уклончивых церемонных речей. — Поэтому прошу вас, Лолань, оказать всемерную поддержку.

— Я только что говорил начальнику Фану, что вопрос об избрании меня членом исполкома маловажен, но дорога честь, — улучив момент, тихо проговорил Ху Гогуан. — По-моему, без глубокого расследования невозможно разобраться в наглом обмане Ни Футина.

— Конечно, в это дело нужно глубже вникнуть! — проговорил Фан Лолань. — Кстати, говорят, — обратился он к Ху Гогуану, — что месяц назад в «Цинфэнгэ» вы рассуждали о генералах У и Лю. Это правда?

— Э… э… это… не что иное, как сплетня. Случайно с несколькими друзьями разговорился. Вот как это было… — уклончиво ответил Ху Гогуан, не ожидавший, что Фан Лолань вспомнит о его разглагольствованиях в чайной, — а люди не упустили случая сочинить целую историю и передать вам.

— То, что я слышал, не было сплетней. Разговор об этом зашел случайно.

Ху Гогуан заметил, что Фан Лолань внимательно взглянул на его лицо, а затем остановил свой взгляд на Лу Мую. Он также приметил легкую усмешку Фан Лоланя.

— Я прошу господина Фана все расследовать, — еще раз попросил Ху Гогуан. — Не верьте сплетням. Перед свержением маньчжур я вступил в «Союзную лигу»^[19], но сам понимаю и очень стыжусь, что мало делаю для партии. Прошу начальника Фана тщательно разобраться в сплетнях и убедиться в их необоснованности. Я по характеру слишком прям, поэтому врагов у меня немало.

— Э, почему же у вас, Гогуан, все враги? Слишком много их. Ха-ха!

Странно засмеявшись, Фан Лолань повернулся к двери левого флигеля, откуда улыбающаяся госпожа Фан вывела за руку ребенка.

Лу Мую, который чувствовал, что разговор не клеится и у Фан Лоланя, по всей видимости, уже сложилось представление о Ху Гогуане, поспешил переменить тему разговора и обратился к хозяйке:

— Когда же вы с Фанхуа пожалуете к нам в гости, госпожа Фан? Наши камелии в этом году расцвели необычайно красиво.

В гостиной постепенно темнело; солнце бросало свои последние лучи.

Ху Гогуан с тяжелым сердцем вышел за ворота дома Фана. Расставшись с Лу Мую, он уныло побрел домой. Проходя мимо «Доулаогэ», он увидел, что лоток предсказателя Чжан Тецзуя уже убран и только старая полотняная вывеска, висящая высоко на стене, качается на холодном ветру, словно смеясь над неудачами Ху Гогуана.

Ху Гогуан внезапно возненавидел этого проходимца.

«Во всем виноват обманщик Чжан Тецзуй, — подумал он. — Ничего не понимает в своем деле, как говорится: «Рисовал тигра, а получилось некое подобие собаки». В гневе он шагнул вперед, собираясь разорвать вывеску, но, опомнившись, опустил руку и быстро пошел домой.

Следующий день Ху Гогуан томился дома. Девочка-служанка Иньэр давно стала показателем настроения Ху Гогуана. Этот день не был исключением — и девочка получила особенно много подзатыльников.

Ху Гогуан еще находился под впечатлением красоты госпожи Фан и, глядя на своих домашних, все более распалялся от гнева. Целый день он молчал, чем нагонял страх на окружающих. Но к вечеру он почти успокоился. Во время ужина он внезапно спросил:

— Где Ху Бин? Этот мальчишка даже ночевать не приходит.

— За последнее время у него все дела, — ответила жена. — Он так занят, часто не ночует дома! Сегодня после обеда я как будто видела его. Он очень долго болтал с Цзинь Фэнцзе. Не правда ли?

Ху Гогуан вспомнил, как Ван Жунчан, качая головой, говорил: «Никакого приличия», — и с подозрением посмотрел в глаза Цзинь Фэнцзе. Та покраснела и опустила голову:

— Молодой господин велел мне сделать красный носовой платок. Он говорит, что стал «цзючжитоу» и должен пользоваться красными носовыми платками.

— А что такое «цзючжитоу»?

— Мы не знаем. Говорят, он вступил в какое-то общество. Там нужно иметь оружие, — сказала, отвернувшись, Цзинь Фэнцзе. Убедившись, что ей удалось скрыть свой проступок, она осмелела.

— А, что вы понимаете?! Это, наверное, пикет рабочего союза. Наш малый туда пробрался!

Цзинь Фэнцзе, прикусив напомаженную губу, сдерживала смех, но Ху Гогуан ничего не заметил — он был поглощен размышлениями. У рабочего союза, думал он, силы, пожалуй, больше, чем у комитета партии, не говоря уж о купеческом союзе. Да и завести дружбу с рабочими, вероятно, не так уж трудно. Неужели он со своей ловкостью не справится с несколькими невежественными людьми?

Вспомнив разговор с Фан Лоланем, он подумал, что слова Фан Лоланя были не очень приятны, но поведение его оставалось любезным и надежда еще не потеряна. Он чувствовал раскаяние: нельзя, спрятавшись дома, предаваться грусти, необходимо действовать. Сын уже стал пикетчиком. Путей для действий много, только бы не подкачать.

— Когда придет Ху Бин, скажи ему, что я хочу с ним поговорить о делах пикетчиков, — приказал хозяин дома Цзинь Фэнцзе.

IV

Проводив Лу Мую и Ху Гогуана, Фан Лолань, засунув руки в карманы, стоял у входа в гостиную и смотрел на небесный бамбук, растущий в саду. В вечерних сумерках предметы потеряли окраску и лишь мелкие завязи бамбука мерцали, как искры.

Фан Лолань застыл в раздумье. Наступающая ночь навеяла на него грусть. Он ощущал пустоту и в то же время какой-то трепет. Перед его остановившимся взором возникло видение. Вместо бамбука появилось длинное темное одеяние женщины. Оно было усыпано маленькими красными звездочками такой же величины, как завязи бамбука. Внезапно все ожило. Красные звездочки на темно-зеленом фоне помчались друг за другом. Словно искры фейерверка, они поднимались вверх и образовывали над воротом темно-зеленого женского платья довольно большое ярко-красное пятно. Вдруг пятно раздвоилось и открыло два ряда обворожительных зубов, подобных мелкому белому рису. О! Это была улыбка, обольстительная женская улыбка! Затем под изогнутыми бровями желто-зеленым блеском сверкнули глаза, прикрытые черными ресницами.

Не решаясь больше глядеть, Фан Лолань поспешно закрыл глаза. Однако улыбка и взгляд из-под черных густых ресниц, полный беспредельной печали, проникали и сквозь сомкнутые веки.

Пытаясь уйти от кошмара, Фан Лолань бросился в гостиную. При свете керосиновой лампы видение исчезло. Слабое пламя слегка подрагивало, и Фан Лоланю казалось, будто трепещет его собственное сердце. Он невольно вынул из кармана правую руку и приложил к груди. Ладонь была теплая, словно Фан Лолань держал теплую, пухлую ручку.

«Уян, ты — луч надежды. Против своей воли я хочу бежать за тобой». Фан Лолань услышал, как отчетливо прозвучал его голос, и вздрогнул. Ему показалось, что не он произнес эти слова, но в гостиной никого не было.

Успокоившись, он сел в большое плетеное кресло. Доносившиеся из левого флигеля голоса госпожи Фан и ребенка свидетельствовали о том, что готовится ужин.

Фан Лолань с грустью поднялся и направился туда. Он чувствовал себя виноватым перед женой, но понимал, что не сможет найти в себе сил изгнать из мыслей привлекательный и в то же время ненавистный образ. Поэтому он шел туда, где были домочадцы, чтобы хоть на время скрыться от наваждения.

Весь вечер Фан Лолань внимательно следил за женой, словно заново оценивал ее. Он усиленно выискивал у жены положительные качества, чтобы успокоить свою душевную тревогу.

По его мнению, достоинствами внешности жены являлись тонкая талия, упругие бедра и нежные белые плечи. Маловыразительные глаза несколько портили красивое овальное лицо, но приятная улыбка и красивый голос восполняли этот недостаток.

— Ты помнишь, Мэйли, как шесть лет назад мы бродили с тобой в окрестностях Нанкина возле Юйхуатай?^[20] — заговорил Фан Лолань. — Тогда мы только поженились, в то лето закончили и учебу. Я отчетливо помню одну из таких прогулок. На берегу ручья у Юйхуатай мы собирали причудливые камешки. От брызг промокли твоя тонкая блузка и белая юбка, пришлось снять их и высушить на солнце. После этого мы возвратились домой. Ты не забыла? — Голос Фан Лоланя звучал задушевно. Было около девяти часов, и они сидели в комнате вдвоем.

Госпожа Фан улыбалась и ничего не отвечала.

— В то время ты была более живой. Огонь молодости бушевал в твоей крови!

— В прежние годы мы действительно проказничали, — покраснела госпожа Фан. — Ты тогда обманом заставил меня раздеться, а сейчас смеешься надо мной.

— Будь ты на моем месте, ты тоже не смогла бы остаться равнодушной. При виде твоей трепещущей груди и стыдливого взора всякий мужчина пришел бы в волнение.

Госпожа Фан засмеялась и закрыла лицо руками. Фан Лолань подошел к ней, горячо взял за руку и тихо, но возбужденно проговорил:

— Ты изменилась, Мэйли. Куда девались твоя непосредственность и женственность? Целыми днями ты хлопочешь, будто у тебя бог весть сколько забот. Даже смеяться ты перестала. Ты, как и прежде, молода и красива, но кажется, будто ты увяла. Неужели в тебе не осталось молодых чувств?

Госпожа Фан ощутила в словах мужа большую печаль. Она подняла голову и удивленно взглянула на него. Густые брови Фан Лоланя были нахмурены, взгляд напряжен. Госпожа Фан положила голову на плечо мужа.

— Я действительно переменилась, — проговорила она. — Ты прав, Лолань. Я изменилась, и нет во мне больше живости и жизнерадостности. Возможно, сказывается возраст, да и занята я очень домашними делами. Хотя, пожалуй, это не так. В двадцать семь лет нельзя говорить о старости, а семейные обязанности мои не так уж сложны. И все же я стала другой: задумчивой, усталой. Я чувствую себя бессильной во всем. У меня уже нет прежней смелости, уверенности. Я боюсь действовать. Я не имею твердого мнения, не знаю, что нужно делать, чтобы все было в порядке. Ты не смейся! Все вокруг меняется слишком быстро, сложно, противоречиво. Я совсем обескуражена.

— Да, все меняется слишком быстро, сложно, противоречиво, — повторил в раздумье Фан Лолань. — Но мы должны приспосабливаться. Ты думаешь в этой сложной жизни, полной противоречий, найти выход? Сначала осмотреться, определить направление, а затем, не задумываясь, действовать?.. В этом, по-твоему, выход? Нет, так ничего не выйдет. Мир меняется слишком быстро. Он не будет терпеливо ждать тебя. Ты еще не разобралась в обстановке, не нашла выхода, а мир уже ушел далеко вперед.

— Именно так! Я, вероятно, не поспеваю за ним, Лолань. Но я не отчаиваюсь.

Тихо опустив руку жены, Фан Лолань обнял ее за талию и вопросительно поглядел на нее.

— Не отчаиваюсь, — повторила госпожа Фан, — потому что лучше наблюдать со стороны, чем бежать вслед. Пожалуй, так можно совершить меньше ошибок.

Фан Лолань, улыбаясь, кивал головой. Ему было понятно чувство растерянности и нерешительности, охватившее жену. Он понимал, что она решила пока наблюдать. «Но если все станут зрителями, — подумал Фан Лолань, — на кого же они будут смотреть?» Однако он не отважился разбить приятную и красивую мечту жены и потому промолчал.

Обняв жену, он горячо поцеловал ее и многозначительно проговорил:

— Мэйли, ты умница! Ладно, я буду догонять жизнь, а ты со стороны смотри на меня. Но когда ты определишь направление, не забудь окликнуть меня!

Оба засмеялись. Мэйли была очень ласкова, и странный образ, тревоживший душу Фан Лоланя, исчез.

Фан Лолань действительно старался «гнаться за жизнью». Партийные и служебные дела отнимали у него почти все силы и время. Кроме того, он не относился к тем, кто безрассудно теряет голову от любви: многочисленные заботы заставили его забыть женщину в темно-зеленой одежде.

На рассмотрение к Фан Лоланю поступало немало дел. Дело Ху Гогуана было самым незначительным. Трудность состояла в другом: как разрешить вопрос, связанный с движением за увеличение заработной платы приказчикам.

Так как всех волновали последние события, к делу Ху Гогуана отнеслись поверхностно и не подвергли тщательному расследованию. Фан Лолань доложил уездному комитету партии, что «Ху не отвечает чаяниям масс, а потому необходимо отстранить его кандидатуру в члены исполкома купеческого союза». На этом основании комитет партии дал указание купеческому союзу прекратить дело.

Когда Лу Мую принес эту весть Ху Гогуану, в доме разыгрывалась драма. Вот уже два дня к Ху Гогуану приходили за вознаграждением все те, кто помогал ему на выборах.

Сегодня появился торговец, голос которого Ху Гогуан приобрел прямо на собрании. Он рассчитывал на многое и вел себя довольно нагло. Только тогда, когда, исчерпав все средства, Ху Гогуан забрал у Цзинь Фэнцзе серьги и передал торговцу, он избавился от назойливого посетителя.

По правде говоря, Цзинь Фэнцзе мечтала о новом халате на меху и никак не думала, что накануне Нового года не только не увидит обновы, но еще потеряет золотые серьги. Можно было представить ее горе! Правда, она не решилась устроить Ху Гогуану скандал, но нашла в себе мужество запереться в комнате и расплакаться.

Когда пришел Лу Мую, спектакль наполовину был сыгран. Ху Гогуан с хмурым лицом расхаживал по гостиной.

— Тебе уже известно? — в упор задал ему вопрос Лу Мую. Ху Гогуан выкатил маленькие глазки и не знал, что ответить. — Уже есть решение по твоему делу. Ты принесен в жертву.

Ху Гогуан раскинул руки, глаза его закатились. Силы оставили его, и он опустился на ближайший стул.

Конфискация, тюрьма… Картины страшные, но вероятные беспорядочно замелькали в его мозгу, словно вспышки молний. В довершение он подумал о возможном обобществлении Цзинь Фэнцзе.

— Фан Лолань — негодяй, — неожиданно вскочив на ноги, закричал он.

— Нет, Фан Лолань помог тебе, — возразил Лу Мую. — Я видел его докладную записку. В ней сказано только, что ты «не отвечаешь чаяниям масс», а об остальном ни слова.

— Так не будут проводить расследование и никого не накажут? — торопливо, все еще плохо веря, спросил Ху Гогуан.

— Фан Лолань только указал, что ты «не отвечаешь чаяниям масс», и снял с тебя кличку лешэня.

Ху Гогуан облегченно вздохнул.

— Ты не будешь избран членом исполкома купеческого союза. Но раз уездный комитет партии признал, что ты всего лишь «не отвечаешь чаяниям масс», значит, с тебя снят ярлык лешэня и, стало быть, ты сможешь действовать по-прежнему. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Ху Гогуан, заложив руки за спину, прошелся по комнате и вздохнул.

— Ну ладно уж! В общем, старались понапрасну. Но поскольку Лолань содействовал мне, я должен навестить его еще раз и поблагодарить. Да, кстати, потеснее завяжу с ним знакомство. Верно?

— Очень хорошо. Но не спеши. Я хочу кое о чем с тобой посоветоваться и попросить твоего содействия.

В памяти Ху Гогуана внезапно всплыл эпизод, как семь-восемь дней назад, когда они с Лу Мую проходили по захолустной уличке Сичжицзе, Лу Мую указал ему на ворота одного, видимо, зажиточного дома и, усмехаясь, шепнул: «Здесь живет некая вдовушка. Очень красивая!» Ху Гогуан также засмеялся и заметил: «Если у тебя, старина, есть какие-нибудь намерения в отношении нее, я помогу тебе заполучить ее в свои руки». Вероятно, сейчас Лу Мую и собирался говорить о ней.

— Уж не о той ли вдове ты хочешь советоваться, о которой говорил на днях? — засмеялся Ху Гогуан.

— Э, нет. А ты все еще помнишь? Я хочу потолковать с тобой о настоящем большом партийном и государственном деле. Ведь я стал членом исполкома купеческого союза и мне нужно выступить с какой-нибудь декларацией.

Ху Гогуан одобрительно кивнул головой.

— Не буду скрывать от тебя, — продолжал Лу Мую, — в таких штуках, как составление деклараций, я не силен. В детстве отец заставлял меня писать стихи, и если бы теперь понадобилось сочинить их, то, поднатужась, я кое-как бы справился. Но с декларацией у меня, пожалуй, ничего не получится. Ты же мастер писать. Поэтому без твоей помощи мне не обойтись.

— Конечно, я помогу. Но я не знаю, есть ли у тебя какая-нибудь идея?

— Идея? Есть, есть. Сегодня я слыхал, что приказчики требуют прибавки жалованья и требуют так много, что владельцы некоторых лавок не согласны. Уездный комитет партии еще не принял решения по этому вопросу, и вот я хочу поддержать требования приказчиков. Имеет смысл первым одобрить их. Это и есть идея декларации. А все остальное, что нужно добавить, попрошу тебя придумать.

Ху Гогуан испытывал то же чувство, которое возникло у него позавчера вечером при известии, что его сын вступил в дружину рабочего союза. Поглаживая коротенькие усики, он усмехнулся.

V

Движение приказчиков каждый день приносило что-нибудь неожиданное, поэтому праздник Нового года (по лунному календарю) прошел нерадостно и как-то незаметно. Большинство владельцев лавок не соглашалось принять три требования, выдвинутые приказчиками 25 декабря. Это были требования: 1) об увеличении заработной платы на двадцать — пятьдесят процентов; 2) о запрещении увольнять приказчиков; 3) о лишении владельцев лавок права прекращать торговлю.

С первыми двумя требованиями хозяева еще кое-как могли согласиться, но третье условие решительно отвергали на том основании, что торговцы должны иметь право свободы действий.

Однако профсоюз приказчиков продолжал настаивать на своем. Он заявлял, что большинство владельцев лавок, вступив в сговор с тухао и лешэнь, стремится лишить приказчиков работы, а также породить панику в торговле и нарушить общественный порядок.

В уездном комитете партии отсутствовало единство мнений по этому вопросу и не было выработано никаких мер для урегулирования его.

К тому времени, когда, согласно обычаю, повсюду вывешивали новое изображение бога богатства и магазины должны были бойко торговать, обстановка накалилась. По двое, по трое сновали по улицам пикетчики профсоюза приказчиков. Бойскауты, одетые, как обычно, повязали вокруг шеи красные платки и вооружились длинными палками. Они несли дозор на оживленной улице Сяньцяньцзе.

Вечером шестого дня нового года профсоюз приказчиков организовал демонстрацию с фонарями и шествие дракона. Когда демонстранты проходили мимо «Цинфэнгэ», оттуда неожиданно выскочило десятка два молодчиков, вооруженных палками и железными прутьями, и ворвалось в ряды демонстрантов.

У демонстрантов имелись длинные бамбуковые шесты. Тотчас завязалась потасовка; часть разноцветных бумажных фонарей была сломана, часть сгорела, а палки, к которым прикреплялись фонарики, использовались в качестве оружия.

Побоище продолжалось минут десять. Когда прибыли пикетчики и полицейские, зачинщики драки разбежались, оставив одного раненого. У демонстрантов оказалось пять-шесть пострадавших.

На следующий день пикетчики вышли на улицы с ружьями. Бойскауты установили наблюдение за всеми лавками и не допускали вывоза из них товаров. Вблизи домов, где жили торговцы, также расхаживали патрули.

После полудня союз крестьян пригородного района прислал отряд самообороны численностью в триста человек, вооруженный пиками длиной метра по три, с поблескивающими железными наконечниками. Крестьяне расположились возле помещения профсоюзной организации.

В это же время несколько членов уездного комитета партии собрались в доме Фан Лоланя на неофициальное совещание, где обменялись мнениями о волнениях приказчиков. Это совещание не намечалось заранее, и его не созывал Фан Лолань. Просто все встретились неожиданно и случайно.

Сегодня на душе у Фан Лоланя было смутно, он потерял обычное расположение духа. Это, несомненно, объяснялось беспокойством, которое он испытывал в связи с движением приказчиков. Но была и другая причина. Только что между ним и женой возникло небольшое недоразумение, которое и сейчас оставалось неулаженным.

Думая о размолвке, Фан Лолань не ощущал никаких угрызений совести и не чувствовал себя виноватым перед женой. Просто она чересчур строго смотрела на вещи, вернее — наслушалась чьих-то разговоров, не разобралась как следует, в чем дело, и без всяких оснований стала сомневаться в верности Фан Лоланя. Вот почему злополучный носовой платок превратился в повод для ссоры и взволновал жену до слез.

Фан Лолань, конечно, не хотел, чтобы в его отношениях с женой образовалась трещина, и несколько раз повторял Мэйли: «Ну, если даже женщина дарит мне платок, я не могу его не взять. Я же буду выглядеть человеком ограниченным и с предрассудками». В современном обществе, где мужчины и женщины свободно общаются друг с другом, подарки, наподобие такой безделицы, как носовой платочек, представляют самое обыкновенное явление. Но госпожа Фан не хотела этого понять.

Сейчас Фан Лолань вынужден был обсуждать дела. Он только краем уха слышал рассуждения Чжоу Шида и Чэнь Чжуна, а в голове его по-прежнему назойливо звучали полные обиды всхлипывания жены. Он знал, что сейчас ее подруги Чжан и Лю успокаивают жену и очень возможно, что она давно перестала плакать, но ему казалось, что он по-прежнему слышит ее рыдания. Он непроизвольно вздохнул.

— Уже прибыло триста крестьян из отряда самообороны, — говорил Чэнь Чжун. — На улицах — словно введено военное положение. Слухов очень много. То говорят, что завтра начнется обобществление, то уверяют, что сегодня тухао и лешэнь поднимут мятеж. Вечером могут возникнуть серьезные беспорядки. Шида считает, что профсоюз приказчиков действует с излишней торопливостью. И я так думаю. — Чэнь Чжун, словно под влиянием Фан Лоланя, тоже вздохнул. Он был постоянным членом бюро комитета партии уезда и когда-то учился вместе с Фан Лоланем в средней школе.

— Как твое мнение, Лолань? Когда мы шли сюда и увидели беспорядки на улицах, мы решили, что ты должен со всей энергией взяться за дело. Только предприняв решительные меры, можно будет избежать беды. — Чжоу Шида усиленно подергивал плечом, словно без этого не мог произнести ни одного слова.

— Я тоже бессилен, — медленно произнес Фан Лолань, с трудом отвлекаясь от звучащего в его ушах плача и сосредоточиваясь. — Самая большая трудность заключается в том, что комитет партии и купеческий союз не имеют единого мнения и до сих пор не приняли никаких мер. Вот и дожили до такого положения.

— Раз уж речь зашла о купеческом союзе, скажи, видел ты декларацию уполномоченного Лу Мую? — обратился Чэнь Чжун к Фан Лоланю, подняв голову и выпустив белое кольцо сигаретного дыма.

— Позавчера видел. Он одобряет требования приказчиков.

— То была первая декларация. А сегодня утром появилась вторая, с которой ты определенно не знаком. В ней есть несколько фраз, направленных против тебя.

— Странно. Он меня ругает? — удивился Фан Лолань.

— Мую не может тебя ругать, — поспешно вмешался Чжоу Шида. — Я читал декларацию. В ней воспроизводится обсуждение требований профсоюза приказчиков уездным комитетом партии и попутно упоминается о тебе. Тон действительно очень едкий и нехороший. Но я знаю, что Мую так не сказал бы. Вероятно, он поручил кому-нибудь составить декларацию и его обманули. Верно?

Чэнь Чжун, усмехнувшись, кивнул. Он вынул вторую сигарету и заметил:

— Этим тоном автор декларации хочет сказать, что с движением приказчиков так долго не могут справиться потому, что ты, Лолань, выступаешь против требований приказчиков и предлагаешь пересмотреть их. Конечно, это не тайна: со временем протоколы заседаний комитета партии будут опубликованы. Но сейчас, когда обстановка накалена, внезапное разглашение твоего мнения ставит тебя в неловкое положение.

— У меня не было корыстных побуждений, а прав ли я — судить общественному мнению, — печально вздохнул Фан Лолань. — Но каким путем сейчас можно разрешить конфликт?

— Пунктом расхождения является вопрос о лишении владельцев лавок права прекращать торговлю, — проговорил Чэнь Чжун. — Я давно считаю, что это требование профсоюза приказчиков переходит всякие границы. Вы оба тоже так думаете. Но сегодня события еще больше обострили обстановку. Раз приказчики не сдаются, союз крестьян поднял голову. Торговцы тоже тайно готовятся; потому в какой-то степени и можно верить слухам о мятеже. Когда противники впадают в крайность, посредникам приходится туго.

На время воцарилось молчание. Среди троих самым находчивым был Фан Лолань. Но сегодня он все время находился под впечатлением рыданий жены и, как назло, был абсолютно беспомощным. К тому же он хотел уладить дело так, чтобы обе стороны были довольны, а это была нелегкая задача.

— Приказчики действительно живут в тяжелых условиях, — горестно вздохнул Фан Лолань. — Но требования их чрезмерны, и они вовсе не считаются с хозяевами.

Однако даже горький вздох — всего лишь вздох, а не выход из положения.

Вдруг из соседней комнаты донесся дробный стук шагов. Мужчины одновременно, словно по команде, повернули головы. В комнату входили под руку госпожа Фан и барышня Чжан. За ними шла их подруга Лю.

— Вы еще не договорились? — бесцеремонно спросила Чжан. Но тут она обратила внимание на унылый вид мужчин и особенно Фан Лоланя, смущенного и обеспокоенного приходом жены.

Чжан была среднего роста, несколько ниже госпожи Фан. Лет ей было около двадцати пяти. Такой гладкой белой кожей, как у нее, не обладала даже госпожа Фан. Ее длинные черные волосы с отливом были уложены в два больших узла. Это отнюдь не являлось самой модной прической, но из-за длинных густых волос Чжан вынуждена была нарушать моду. Она обладала приятной наружностью и своей высокой грудью, тонкой талией и маленьким, ярким ртом походила на госпожу Фан. Они вместе учились в школе и были лучшими подругами. В прошлом году Чжан работала директором уездной женской школы и Фан Лолань вел там занятия.

— Пока не договорились, — ответил Фан Лолань и, взглянув на Чжоу и Чэня, добавил: — Если бы у нас и возник какой-либо план, это еще ничего не решает. Мы просто поговорили, и все.

По недовольному тону Фан Лоланя Чжан поняла, что задала вопрос невпопад. Она взглянула на ручные часы и повернулась к Лю.

— Уже три часа. Пойдем.

Однако госпожа Фан не отпускала подруг, да и Фан Лолань горячо убеждал их остаться. Он хотел поговорить с женой в присутствии Чжан. Жена была крайне расстроена, а Фан Лоланя переполняла обида. Как раз, когда девушки пришли, он собирался посвятить их в происходящее и просить их подтвердить его чистоту и невиновность. Но тут появились Чэнь Чжун и Чжоу Шида, и ему пришлось оставить плачущую жену с подругами, так и не объяснившись с ней.

Он чувствовал, что жена все еще не успокоилась, а в нахмуренных бровях ее таилась обида. Фан Лолань не знал, о чем женщины говорили в его отсутствие, и ему не терпелось это выяснить.

Он не хотел больше говорить о движении приказчиков, хотя Чэнь Чжун и Чжоу Шида, казалось, испытывали к нему прежний интерес. Потолковав еще минут десять, оба гостя ушли.

Тогда Фан Лолань подошел к жене и нежно заговорил:

— Мэйли, сейчас ты все поймешь. У меня с Сунь Уян всего лишь товарищеские отношения, даже не дружеские. Какая же тут любовь? Твои подруги Чжан и Лю могут это подтвердить. Правда, Уян часто приходит ко мне поговорить, но только относительно работы. Я не могу игнорировать ее. Когда комитет партии устроил новогодний вечер, ты заболела и не могла прийти. А жаль! Ты бы познакомилась с ней и убедилась бы, что она всего лишь непосредственная, живая девушка, очень веселая и приветливая со всеми. Она ни в кого не влюблена, просто у нее такой характер. В тот день ей вдруг захотелось подарить мне платочек. Причем это не был платок, которым она пользовалась. Она при всех засунула его мне в карман. Она не скрывала, что дарит мне платочек, и сделала это без всякого умысла. Она просто любит пошутить. Ведь Чжан и Лю видели все собственными глазами. Я уже говорил тебе об этом, но ты не хотела верить. Сейчас ты, наверное, расспросила обо всем Чжан? Конечно, я не сговаривался с ней и ради меня она не станет лгать.

От сильного волнения на лбу Фан Лоланя выступили мелкие капельки пота. Он вынул из кармана платок, самый обыкновенный белый платок с желтой каемкой, но это оказался подарок Сунь Уян.

— Он куплен в магазине, — засмеялся Фан Лолань. — Ты взгляни: на нем нет никакой метки. Сейчас я отдам его тебе.

Фан Лолань вытер лоб платком, встряхнул его и передал жене. Госпожа Фан молча бросила платок на стол.

После разъяснений Чжан и утешений Лю она немного успокоилась и поверила в невиновность мужа. Но сейчас, когда Фан Лолань стал восхвалять непосредственность и жизнерадостность Сунь Уян и изобразил ее чуть ли не феей, недоступной порочным чувствам, Мэйли подумала, что эта Сунь Уян совсем не похожа на ту, о которой рассказывала Чжан, и подозрения вновь закрались в ее душу.

По мнению Чжан, Сунь Уян легкомысленна, красива, любит пофлиртовать и сводит с ума многих мужчин, а муж говорит о ней как о недосягаемом небесном создании. Это навело госпожу Фан на мысль: либо муж скрывает правду, либо действительно считает эту женщину хорошей. Если он обманывает, ясно, что между ним и Мэйли все кончено. Какие могут быть вопросы, когда муж утаивает от жены о знакомстве с женщиной с сомнительной репутацией?! Если же Фан Лолань считает Сунь Уян порядочной, это только подтверждает, что он влюблен в нее.

От этой мысли госпожа Фан почувствовала озноб.

Эта мысль, словно яд, отравила сознание госпожи Фан. Но она ничего не сказала, а только еще печальнее склонила голову.

Фан Лолань даже не заметил, что его слова произвели противоположное действие. Он ошибочно принял молчание жены за прощение.

— Дорогая Чжан, — засмеялся он, — ты знаешь, что Мэйли всегда очень нежна со мной. Сегодня я впервые увидел ее рассерженной. Я был сильно расстроен, но, к счастью, вы обе пришли и все разъяснили Мэйли. Туча рассеялась. Будем считать эту размолвку маленькой бурей в нашей жизни. Никто не должен брать на себя вину за то, что у Мэйли испортилось настроение. Да… Наверное, черт позавидовал нашему счастью и беспричинно поссорил нас. Жаль, что мы попались на его удочку.

— Черт в образе Сунь Уян, — взглянув на госпожу Фан засмеялась Чжан. — Она в очень хороших отношениях с Чжу Миньшэном, однако ему платочков не дарит.

— Сунь Уян действительно какая-то странная. То она ведет себя с человеком так, словно он ей нравится, то, если он начинает за ней ухаживать, не обращает на него никакого внимания. Все говорят, что она в близких отношениях с Чжу Миньшэном, но не раз в женском союзе я наблюдала, как он ищет ее, обращается к ней, а она и не смотрит на него. Отвернется и уйдет, разговаривая с другими. И это не потому, что она поссорилась с Миньшэном, а просто из-за минутной прихоти.

Лю, обычно молчаливая, вдруг высказала свое мнение. Она вместе с Сунь Уян работала в женском союзе и почти ежедневновстречалась с ней. Сунь Уян прислали месяц назад из провинциального центра, и Лю была первой, кому пришлось столкнуться с ней по работе. Девушки нашли общий язык.

— Правда! У нее такое ребячество. Сегодня она подарила мне платок, а завтра, когда я с ней заговорю, может равнодушно отвернуться. Как-нибудь ты посмотришь на нее, Мэйли, хорошо?

Чжан и Лю засмеялись, госпожа Фан тоже не смогла сдержать улыбки.

Воспользовавшись моментом, Фан Лолань взял жену за руку и сказал:

— Ты должна чаще бывать на людях, Мэйли. Когда человек сидит дома и много думает, у него могут возникнуть ненужные сомнения. Вот, например, сегодня: если бы ты несколько раз видела Сунь Уян, ты бы не стала из-за какого-то платочка сердиться и подозревать меня в измене.

Госпожа Фан позволила взять ее за руку, но по-прежнему молчала. Слова подруг и мужа вызывали в ее душе разнообразные отклики: это были неясные, противоречивые, быстро меняющиеся чувства. Она не могла прийти к твердому мнению. Но ее возбуждение постепенно проходило. А когда муж подошел к ней, она испытала приятное облегчение и почти повеселела. Стена против Фан Лоланя, воздвигнутая ею недавно, целиком рухнула.

— Ты почему молчишь, Мэйли? — спросил Фан Лолань и крепче сжал ее руку, как бы подчеркивая значение своих слов.

— Сестры Чжан и Лю, он правду говорит? — спросила госпожа Фан, не отвечая мужу, и улыбнулась непринужденно и ласково.

Девушки кивнули.

— Тогда пойдем гулять, — совсем повеселела госпожа Фан. — Ты свободен, Лолань? Пальто сестры Лю находится во флигеле. Принеси его и составь нам компанию!

Обстановка на улицах была напряженной.

Пройдя шагов десять, Фан Лолань и его спутницы повстречали небольшой отряд бойскаутов, который вел какого-то человека по направлению к главной улице. В воротник мужчины был воткнут небольшой бумажный флажок с крупной надписью: «Злостный спекулянт». Бойскауты выкрикивали лозунги. В окнах многих домов появились головы любопытствующих. Несколько мальчишек бежали за отрядом и кричали: «Долой спекулянтов!»

Появилось несколько крестьян из отряда самообороны. С длинными пиками на плечах, в бамбуковых конусообразных шляпах с низко свисающими полями, с темно-коричневыми лицами, покрытыми по́том, они шли твердым шагом попарно в ряд.

Две собаки со злобным рычаньем бросились им навстречу: вид их был угрожающий. Но они уступили людям дорогу и побежали сзади, продолжая лаять. Крестьяне двигались навстречу заходящему солнцу, они шли сурово и мужественно. Вот они прошли. А на затихшей улице все еще оставались величественные тени копий, напоминающие огромные столбы, лежащие поперек улицы.

На Сяньцяньцзе почти через каждые пять шагов стоял дозор. Пикетчики в синей одежде, бойскауты в желтой, крестьяне в больших бамбуковых шляпах придавали улице необычный вид.

Атмосфера была накалена. Магазины, как всегда, работали, но лишь в мелочных и продовольственных лавках царило необычайное оживление.

Две старухи, возбужденно разговаривая, едва не задели госпожу Фан. До слуха ее долетела фраза:

— Завтра торговля прекратится. Закупай побольше непортящихся продуктов.

Госпожа Фан потянула Чжан за край халата и взглянула на нее, словно спрашивая: «Слышала?» Чжан засмеялась и покачала головой.

— Это слухи! — заметила идущая справа Лю. — Однако, когда мы шли к вам, мы ничего не слышали.

Она рукой поправляла коротко остриженные волосы и непрестанно поглядывала своими черными живыми глазами на «пешие дозоры».

Навстречу шел юноша, одетый в поношенный суньятсеновский френч из черного сукна. Он поздоровался с Фан Лоланем и прошел мимо. Неожиданно взяв жену за руку, Фан Лолань оглянулся.

— Товарищ Линь, я хочу поговорить с вами, — крикнул он.

Юноша повернулся и остановился. Его небольшое бледное лицо улыбалось Чжан и Лю. Госпожа Фан не знала этого человека.

Они остановились в стороне, на узком тротуаре. Сразу же несколько зевак медленно подошли и образовали полукруг.

— Моя жена — Лу Мэйли… А это товарищ Линь Цзычун, — познакомил Фан Лолань, а затем сказал: — Ходят слухи о забастовке торговцев. Обстановка неблагоприятная. Ты не знаешь, заседание профсоюза приказчиков уже закончилось?

— Закончилось. Только что.

— Приняты важные решения?

— Конечно, приняты! Постановили жестоко расправляться с реакционерами. Нам известно, что тухао и лешэнь подготовляют большой мятеж. Позавчера они подкупили хулиганов из «Цинфэнгэ». Это они распускают слухи о прекращении завтра торговли. Разве можно не расправляться с ними, не вести борьбу?

Маленькое личико Линь Цзычуна стало суровым, бледно-серые щеки порозовели. Поглядев на новых зевак, подходящих к ним, он нахмурил брови.

— А требования приказчиков обсуждали?

— Продолжаем отстаивать. Хозяева большинства лавок под предлогом убытков хотят прекратить торговлю и нанести вред рынку. Все это доказывает, что они что-то замышляют. Завтра профсоюз приказчиков пошлет делегатов в уездный комитет партии с петицией.

Женщины слушали Линь Цзычуна, широко раскрыв глаза. Напуганная Лю левой рукой обняла Чжан за талию и крепко прижалась к ней. Чжан оставалась спокойной. Вдруг чья-то смуглая рука медленно скользнула под правой рукой Лю, но никто не заметил этого.

— А больше ничего не произошло на заседании? — снова спросил Фан Лолань.

Линь Цзычун наклонился, словно собираясь сообщить нечто важное, но неожиданно Лю вскрикнула.

Все изменились в лице и уставились на нее. Ощупывая свой карман, Чжан поспешно сказала:

— Вор! Он что-то украл у сестры Лю.

Линь Цзычун быстро глянул в сторону Чжан и заметил, что за ее спиной мелькнул и исчез какой-то человек.

Прибежали пикетчики и бойскауты. Кто-то отчаянно засвистел. Через мгновение вдали послышался ответный свисток. Неожиданно полицейские свистки зазвучали со всех сторон. Тут же раздались крики и топот.

Госпожа Фан, глядя на густую толпу, окружившую их, почувствовала беспокойство. Потянув Лю за руку, она спросила:

— Что украли?

— Всего лишь платок. Ничего страшного! — громко сказала Чжан теснившимся вокруг пикетчикам.

— Вор скрылся! Ничего не произошло. Соблюдайте порядок! — кричал Линь Цзычун, размахивая руками перед суетящимися людьми.

Однако тревожные свистки вдали все еще не прекращались. В конце улицы, по-видимому, суматоха продолжалась. Тени людей колебались в вечерних сумерках. Из толпы вырвались несколько пикетчиков и полицейских.

В воздухе стоял крик:

— Кто это свистел? Схватить его!

Линь Цзычун побежал на крик. Фан Лолань, нахмурив густые брови, поднял голову и с беспокойством поглядел вдаль. Пикетчики и бойскауты давно отошли от них, зевак тоже стало меньше. Центр суматохи переместился на другой конец улицы.

— Лолань, ничего не случится? — спросила госпожа Фан.

— Думаю, это всего лишь маленькое недоразумение. Но люди, видать, очень взволнованны, — тихо вздохнул Фан Лолань.

В это время возвратился Линь Цзычун. Он рассказал, что вор, вызвавший панику, пойман, конец улицы временно оцеплен и там сейчас не пройти.

Стало совсем темно. Все разошлись.

Когда Фан Лолань вместе с Мэйли вернулись домой, его ожидало извещение комитета партии, в котором сообщалось, что завтра в девять часов утра состоится объединенное заседание комитета совместно с купеческим союзом, профсоюзом приказчиков, женским союзом, а также со всеми общественными организациями, посвященное обсуждению трех требований профсоюза приказчиков.

Фан Лолань медленно свернул извещение и бросил его в корзину для бумаг.

Он погрузился в глубокое раздумье. Вспоминая уличное происшествие, он подумал, что тухао и лешэнь действительно проникли всюду и только ищут случая, чтобы посеять панику и страх. Эти полицейские свистки — заранее подготовленная провокация. Невольно сжав кулаки, Фан Лолань мысленно произнес: «С ними необходимо расправляться». Но тут он неожиданно увидел ряды лавок и вооруженных пикетчиков, с угрожающим видом стоящих перед дверью каждой лавки, а также торговцев, прячущихся по углам с искаженными от страха лицами. Ему показалось, что сотни рук указывают на него и сотни ртов выкрикивают: «И ты одобряешь обобществление?» От страха у Фан Лоланя волосы встали дыбом. Он испуганно вскочил и, словно затравленный, огляделся по сторонам.

— Лолань, ты с ума сошел! — со смехом окликнула его госпожа Фан.

Фан Лолань только сейчас заметил, что жена сидит на стуле напротив и вертит в руках платочек с желтой каймой, брошенный недавно на стол. Этот платок тотчас изменил направление мыслей Фан Лоланя. Он подошел к жене, обнял ее за шею и прошептал:

— Мэйли, я хочу, чтобы ты оставила его у себя!

В ответ госпожа Фан засмеялась полусердито, полурадостно.

Тогда Фан Лолань стал страстно целовать ее. И в этот момент реакционеры, пикетчики, приказчики, владельцы магазинов, дрожащие от страха, пальцы, указывающие на него, рты, изрыгающие ругательства, — все бесследно исчезло.

VI

После бурного обсуждения на голосование вынесли три предложения. Первое было выдвинуто Лу Мую и председателем профсоюза приказчиков Линь Бупином. Они предлагали удовлетворить требования профсоюза приказчиков и создать специальный комитет для детальной выработки мероприятий. К этому мнению присоединился Чжао Ботун из купеческого союза.

Со вторым предложением выступил Линь Цзычун. Он считал, что пока не нужно удовлетворять требования приказчиков, а телеграфировать в главный город провинции с просьбой прислать специального уполномоченного для разбора дела. В то же время продолжать пресекать заговорщическую деятельность тухао, лешэнь и реакционно настроенных торговцев. Этой же точки зрения придерживалась и Сунь Уян из женского союза.

Третье мнение принадлежало Фан Лоланю. Он предлагал: а) увеличить жалованье приказчикам: тем, кто получал меньше пяти дяо в год, — на сто процентов, остальным — соответственно меньше; б) обязать хозяев увольнять приказчиков только по согласованию с профсоюзом приказчиков; в) вопросы о прекращении торговли тщательно рассматривать на специальном комитете, образованном из представителей заинтересованных организаций, и передавать решения комитета на рассмотрение уездному комитету партии; г) пикеты и патрули бойскаутов немедленно распустить во избежание паники; д) запретить самовольно арестовывать владельцев лавок. Этот проект поддерживали Чэнь Чжун и Чжоу Шида.

Временный председатель объединенного собрания Пэн Ган громким голосом зачитал все три предложения и своими всегда сонными глазами оглядел лица присутствующих, ожидая возражений или дополнений. Убедившись, что все молчат, он медленно заговорил:

— Первое и третье предложения предусматривают немедленное разрешение вопроса; второе же предполагает дождаться, пока вышестоящие организации пришлют своего уполномоченного. Приступим к голосованию. За какое предложение будем голосовать раньше?

— В городке очень тревожно, и вопрос необходимо решать быстро, — сказал Чэнь Чжун, — затяжка может привести к учащению беспорядков и усилению опасности.

Чэнь Чжун намекал на то, что необходимо отказаться от второго предложения.

— Сначала поставим на голосование первое предложение. Согласны? — вновь спросил председатель.

Никто не возражал.

Тогда начали голосовать. Из двадцати одного человека, присутствующих на собрании, подняли руки лишь девять. Меньшинство!

Приступили к голосованию третьего предложения. Оно собрало всего десять голосов; хотя и больше на один, чем предыдущее, но все же недоставало полагающегося большинства. Линь Цзычун и Сунь Уян оба раза не поднимали рук.

Собрание, по-видимому, склонялось ко второму предложению. Собственно говоря, многие из тех, кто одобрял первое и третье предложения, могли пойти по этому «вынужденному» пути. Чэнь Чжун, сидевший рядом с Чжоу Шида, прошептал ему на ухо несколько слов. После этого Чжоу Шида взял слово и, по обыкновению подергивая плечом, сказал:

— Просить провинциальный центр прислать на помощь уполномоченного — конечно, выход из положения, хотя пройдет самое меньшее четыре-пять дней, прежде чем приедет этот представитель. Наш городок полон всякими слухами. Реакционеры могут воспользоваться тем, что мы не приняли никакого решения, и начнут распространять клевету, а также устрашать торговцев. Народ и так крайне напуган; кто может поручиться, что через несколько дней не возникнут крупные беспорядки?! Поэтому, на мой взгляд, необходимо подождать приезда уполномоченного из центра, а также распустить дозоры пикетчиков и бойскаутов; временно не разрешать торговцам закрывать свои лавки; бойскаутам также запретить осуществлять надзор за лавками; просить отряд крестьянской самообороны уйти. Пусть присутствующие, не торопясь, обсудят, правильно ли мое мнение.

Тут выступил Фан Лолань:

— В городке паника все увеличивается. В этом, конечно, повинны реакционеры, которые измышляют всякие слухи. Однако пикетчики, бойскауты и крестьяне из отрядов самообороны тоже шумят, словно встретились со страшным врагом. Они также терроризируют население, учиняя надзор за лавками и их хозяевами, запрещая вывоз товаров из магазинов и так далее. Я, как Чжоу Шида, стою за то, чтобы рассмотрение основного вопроса отложить до приезда представителя из центра. А пока надо ликвидировать панику. Это будет правильным решением.

— Нет! Так не пойдет! — громко возразил Линь Бупин. — Реакционеры подкупили более двухсот хулиганов. Они готовят мятеж. Мы принимаем серьезные меры предосторожности, но они все же постоянно создают беспорядки. Я утверждаю, что, если дозоры пикетчиков утром будут распущены, вечером город попадет в руки реакционеров.

— Уездный гарнизон насчитывает более сотни человек, — возразил Фан Лолань, — да в полиции имеется около пятидесяти. Неужели они не смогут поддержать порядок?

Линь Бупин в ответ лишь хмыкнул. Но хмыкнул он так презрительно, гневно и с такой многозначительностью, что все собравшиеся испуганно переглянулись.

Слово взяла Сунь Уян.

— Положение серьезное, и нельзя понапрасну тратить время. Факты уже с достаточной ясностью были здесь изложены. Заговор реакционеров зародился не в один день, поэтому нужны решительные действия. Пусть председатель объявит о прекращении прений. Будем голосовать за второе предложение. Затем вернемся к разработке конкретных мероприятий.

В напряженной обстановке мягкий голос Сунь Уян звучал необычайно отчетливо. Эта привлекательная женщина, вертя в своих нежных пальцах карандаш, спокойно излагала свои соображения. Ее голос звучал очень мелодично. Ее большие глаза живо поблескивали из-под густых длинных ресниц. Они таили в себе и любовь, и ненависть, и жестокость — три чувства, движущие людьми. Изогнутые брови иногда хмурились, видно было, что девушка охвачена печалью, и хотелось ее пожалеть. Но сейчас концы бровей слегка поднялись и лицо стало гордым и мужественным. Она говорила взволнованно, и ее высокая грудь вздымалась под бордовым шелковым халатом.

Председатель хотел спросить, есть ли другие мнения, но тут вбежал какой-то человек с мокрым от пота лицом. Он шепнул несколько слов на ухо Линь Бупину, и сразу на лице Линь Бупина напряглись мускулы. Сидевший рядом с ним Лу Мую тоже побледнел.

— Этот товарищ сообщил, что на Сяньцяньцзе вспыхнул мятеж, — быстро поднявшись, почти прокричал Линь Бупин. — Бойскауты ранены! Реакционеры уже выступили!

Эти слова вызвали у всех возглас испуга.

Неожиданно за стеной зала заседаний, в помещении уполномоченного уездного партийного комитета, раздался звонок телефона.

— А вы еще стояли за роспуск пикетчиков и крестьянских отрядов, — кричал Линь Бупин. — Это все равно что дать другим отрубить себе голову. Вы любите предаваться высоким рассуждениям. Вас это устраивает, а я не могу разделить вашего мнения.

Председатель с трудом выжал улыбку. Никто не находил подходящих слов, и в зале царила необычайная растерянность. К счастью, возвратился Линь Цзычун, говоривший по телефону, незаметно люди забыли, что Линь Бупин был несогласен со всеми и хотел покинуть собрание.

— Звонил начальник полиции, — спокойно сказал Линь Цзычун. — Владелец лавки «Вантайцзи» на улице Сяньцяньцзе начал самовольно увозить из лавки товары и был остановлен бойскаутами. Неизвестно откуда появилась группа людей, вмешалась и затеяла драку с бойскаутами. Несколько человек ранено. Тут прибежали пикетчики, и драка разрослась. Торговцы тотчас стали закрывать лавки. Обстановка напряженная. Начальник полиции просил прислать кого-нибудь для наведения порядка.

События оказались не такими уж страшными, и все облегченно вздохнули. Название лавки «Вантайцзи» было воспринято равнодушно. Однако Лу Мую встревожился не на шутку. Ведь Линь Цзычун не разъяснил, был ли так называемым «хозяином» лавки Ван Жунчан или Ху Гогуан. Но собрание больше не могло продолжаться, все ждали его окончания, с нетерпением поглядывая друг на друга.

Благодаря требованию Сунь Уян было принято второе предложение о телеграфировании в провинцию с просьбой дать указания. Председатель велел троим отправиться на место происшествия.

На этом собрание было объявлено закрытым.

Устанавливать порядок были посланы Фан Лолань, Линь Бупин и Лу Мую. На улице стояли группы зевак; ожесточенно жестикулируя, они что-то горячо обсуждали; пикетчиков и дозоров бойскаутов было столько же, сколько и раньше.

Делегаты торопливо шли еще минут пять и издали увидели огромную толпу, запрудившую улицу. В толпе виднелись пикетчики в синих одеждах, внимание привлекали маленькие головы, повязанные красными платками, да над собравшимися поблескивали железные наконечники копий.

Неожиданно в толпе раздались аплодисменты. Множество рук взметнулось вверх, и раздался крик:

— Поддержим Ху Гогуана!

Поднятые руки беспорядочно двигались, словно их хозяева возбужденно прыгали.

Через две минуты уполномоченные уже были в курсе событий.

Оказалось, что простоватый Ван Жунчан, напуганный слухами об обобществлении, решил тайком перевезти товары и спрятать их в надежное место. Он выехал из лавки, но на полпути был неожиданно замечен. Когда товары под конвоем повезли обратно, за ними следовала толпа зевак. Махинация Ван Жунчана была раскрыта, и торговец от страха не мог вымолвить ни слова.

Вдруг из толпы выскочили несколько зевак и с криком: «Товары общие!» — бросились их хватать. Между хулиганами и бойскаутами, задержавшими Ван Жунчана, возникла драка.

Когда на шум прибежали пикетчики и крестьяне, хулиганы скрылись. Ван Жунчан был заподозрен в сговоре со смутьянами. Вдобавок одному бойскауту выбили зубы. Ван Жунчана арестовали.

Этот злосчастный простак, чувствуя, что никакие оправдания не помогут, пошел на хитрость. Он послал человека разыскать формального владельца лавки Ху Гогуана с тем, чтобы тот выручил его из беды.

В это время Ху Гогуан, выдававший себя за хозяина «Вантайцзи», стоял на высоком прилавке и произносил речь. Он ругал тех торговцев, которые не считаясь с интересами приказчиков и общей обстановкой, помышляли закрыть свои лавки. Он утверждал, что даже полное разорение не заставит его прекратить торговлю.

Он легко оправдал Ван Жунчана, уверяя, что тот всего лишь глупый, наивный человек, преданный хозяину и не разбирающийся в общем положении. Он отметил, что хулиганы, спровоцировавшие волнение, безусловно действовали по указке реакционеров. Наконец, он заявил, что лавка «Вантайцзи» согласна немедленно выполнить три требования профсоюза приказчиков и намерена для совместного ведения торговли организовать комитет, в который входили бы владелец и служащие. Во имя интересов революции, заявил Ху Гогуан, он готов на любые жертвы!

Горячие аплодисменты и возгласы явились одобрением Ху Гогуану за его готовность к великодушию и самопожертвованию.

Лу Мую никогда не думал, что его друг окажется таким молодцом, и от радости не в силах был произнести ни слова. Но уполномоченным объединенного собрания неудобно было уйти, никак не проявив себя. Поэтому Фан Лолань как представитель партийного комитета рассказал людям о решении, принятом на объединенном собрании. Линь Бупин, давно уже взобравшийся на прилавок, добавил:

— Мы просим центр прислать уполномоченного для руководства, но нам самим нужно всеми средствами подавлять реакционеров. Пикетчики и бойскауты должны усилить бдительность и арестовывать тех, кто распускает слухи, а также тех, кто укрывает товары. Хулиганов, подкупленных тухао и лешэнь, будем ловить и расстреливать! Некоторые уверяют, будто профсоюз приказчиков слишком жесток, а пикетчики чересчур свирепы. Эти люди не понимают, насколько опасны владельцы лавок, настроенные реакционно. Ведь они хотят, прекратив торговлю и спрятав товары, заморить нас голодом, предать голодной смерти весь город! Если бы все были готовы к жертвам и горячо преданы революции, как товарищ Ху Гогуан, все обстояло бы прекрасно!

С этими словами Линь Бупин горячо пожал руку Ху Гогуану. В толпе опять загремели аплодисменты. Кто-то выкрикнул:

— Да здравствуют революционно настроенные торговцы! Да здравствует Ху Гогуан!

Все подхватили:

— Да здравствуют революционно настроенные торговцы!

— Долой реакционных торговцев!

— Да здравствует Ху Гогуан, готовый на любые жертвы!

Так неожиданно Ху Гогуан превратился в новоявленного революционера и стал «революционным» торговцем.

Когда он спускался с прилавка, толпа подхватила его, начала высоко подбрасывать вверх, приветствуя криками и аплодисментами. Даже расстроенный Ван Жунчан, прятавшийся в углу лавки, не выдержал и захохотал.

Ху Гогуан был приглашен в профсоюз приказчиков и центральную профсоюзную организацию, где встретился с некоторыми революционерами. Он предложил провести завтра массовый митинг, направленный против тухао и лешэнь, и это предложение было сразу же принято.

Ху Гогуана пригласили выступить на митинге. Он ратовал за суровую расправу с реакционерами и заслужил бурные аплодисменты.

Фан Лолань также выступил и также восхвалял заслуги бойскаутов, пикетчиков и крестьянских отрядов самообороны в деле поддержания порядка. Фан Лолань, вероятно, был искренен в своих словах, потому что, когда он поднимался на трибуну, чтобы произнести речь, пробравшиеся на собрание прихвостни тухао внезапно начали скандалить. К счастью, пикетчики схватили их, и атмосфера воодушевления была восстановлена.

Теперь обстановка во всем уезде переменилась. Лавки по-прежнему были открыты, и хозяева больше не прятали товаров: это было бесполезно, так как товары невозможно было вывезти даже за ворота. Не увольняли приказчиков, так как те все равно бы не ушли. Увеличение жалования не было скреплено договором, но приказчики уже получили аванс. Поэтому вопрос о приказчиках почти был снят с повестки дня.

В это время из провинциального центра пришла ответная телеграмма, гласившая, что уполномоченный уже выехал для выяснения и разрешения дел и что до его приезда никакие массовые организации не могут действовать самовольно во избежание дальнейших осложнений. Тон телеграммы был строгим. И хотя прислана она была на имя уездного комитета партии и профсоюзов, не прошло и получаса, как о ней знал весь городок.

На улицах вполголоса говорили о том, что скоро все возвратится к старому. На бойскаутов посматривали косо. Часть лавочников тотчас собралась на тайное совещание.

На следующий день пять делегатов от лавочников пришли в уездный комитет партии и полицейское управление просить «помощи торговцам в создавшемся затруднении».

На воротах профсоюза кто-то наклеил листки:

«Свободу торговле! Долой деспотизм бунтарей!»

Лунь Бупин получил несколько анонимных писем с угрозами. В «Цинфэнгэ» опять появились подозрительные посетители. За двадцать четыре часа город вновь заволновался, вновь создалась напряженность.

Разговаривая с делегатами торговцев, Фан Лолань попал в затруднительное положение. Сначала он считал, что можно будет обойтись несколькими фразами вроде: «Трудности, переживаемые торговцами, давно известны нашему комитету, но мы не можем не улучшать жизненные условия приказчиков. Из провинциального центра прибыло телеграфное предписание — массовым организациям не предпринимать самовольных действий; комитет будет всеми силами проводить это предписание в жизнь и не позволит никому игнорировать его. Нужно подождать приезда уполномоченного; он все разрешит».

Фан Лолань полагал, что после этих ничего не значащих фраз посетители уйдут. Но вопреки его ожиданиям делегаты не только не ушли удовлетворенные, а забросали Фан Лоланя множеством вопросов и выставили ряд требований.

— Раз центр прислал телеграмму и строго приказал массовым организациям не предпринимать самовольных действий, — говорили они, — почему дозоры бойскаутов и пикетчиков все еще не распущены?

— Нельзя ли немедленно отозвать бойскаутов от лавок и позволить свободно перевозить товары?

— Руководит ли комитет партии профсоюзом приказчиков?

— Какова позиция торгового отдела, который призван служить интересам торговцев?

— Нужно спешно запретить аресты владельцев лавок, — требовали делегаты.

— Нужно удалить из города крестьянские отряды, держащие в страхе население.

Увидев, что посетители столь возмущены, Фан Лолань почувствовал себя в затруднении. Вместо ответа он принялся бормотать что-то невразумительное. Да и мог ли он исчерпывающе разъяснить эти вопросы? Конечно, он должен был иметь свое личное мнение и не бояться высказать его перед другими, но, к несчастью, это было ему не дано. Он чувствовал себя так, словно множество глаз было устремлено на него, бесчисленное количество ртов громко и настойчиво кричало ему, тысячи рук тянули его в разные стороны. Разве тут могло быть личное мнение?

Фан Лолань наговорил делегатам торговцев уклончивых сочувствующих слов. И это не было лицемерием. Он произносил слова от чистого сердца, как и позавчера на митинге, когда он взволнованно и воодушевленно восхвалял приказчиков.

Не только Фан Лолань, но и многие его коллеги, как Чэнь Чжун, Чжоу Шида, Пэн Ган, ощущали ту же томящую нерешительность, совсем как говорила госпожа Фан: «Я не знаю, что нужно делать, чтобы все было в порядке… Все вокруг меняется слишком быстро, сложно, противоречиво. Я совсем потеряла голову!»

Такое положение продолжалось около сорока часов, но в жизни городка наблюдалось уже новое явление: слухи разрастались и становились все более странными; анонимные листки не только тайно расклеивались, но и разбрасывались по улицам; столкновения бойскаутов с хулиганами участились; слухи о прекращении торговли поползли вновь, и старухи опять поспешили в мелочные лавки. Городок вступал в новую полосу тревог.

К счастью, прибыл уполномоченный из провинциального центра Ши Цзюнь. Это произошло после полудня через четыре дня после того, как Ху Гогуан стал «революционером».

Ши Цзюнь не представлял собой выдающуюся личность. Он был выше среднего роста, со всклокоченными волосами, обыкновенным лицом, становившимся внушительным лишь тогда, когда он смотрел в упор широко раскрытыми глазами. В общем, своей одеждой, внешностью, манерами он походил на студента лет двадцати пяти. Но он приехал весьма кстати, и на нем сосредоточилось внимание толпы.

Было уже шесть часов вечера, и потому с уполномоченным в этот день смогли повидаться только Линь Цзычун и Сунь Уян. Они были знакомы с ним еще по провинции.

Однако на следующее утро к уполномоченному пришло много народу. Почти все ответственные работники комитета партии и массовых организаций были здесь. Каждый приготовил речь, но на открывшемся внеочередном совещании не пришлось много говорить.

— О происшедшем мне подробно доложил вчера товарищ Линь, — сразу заговорил Ши Цзюнь. — Меня прислали провинциальный профсоюз и провинциальный комитет партии. Я прибыл, чтобы разобраться в том, что у вас произошло, а также обследовать массовые организации. Долго задерживаться здесь я не могу. Хорошо, что сегодня все собрались. Сейчас мы обменяемся мнениями, а завтра проведем объединенное собрание и покончим с этим делом.

Но у собравшихся не было мнений, а одни лишь сообщения, поэтому они выложили их перед Ши Цзюнем. Что касается мнений, то все в один голос стали твердить, что уполномоченный, несомненно, привез соответствующие указания из центра.

Ши Цзюнь не любил лишних слов; он рубил сплеча, за что его прозвали «Пушкой». Видя, что ничего конкретного никто не предлагает, а все только и ждут его решения, он просто сказал:

— Лучше всего решить этот вопрос так, как он решается в провинциальном центре: во-первых, увеличить жалование приказчикам; во-вторых, запретить их увольнение; в-третьих, пресечь попытки владельцев лавок прекратить торговлю, так как это наносит ущерб рынку. В Ханькоу именно так поступили. В других уездах тоже действуют по этому принципу. Расхождения будут лишь в деталях: например, в размере увеличенного жалования.

Часть присутствующих встревожилась, другие выражали удовлетворение, некоторые не проявляли никаких чувств. Линь Бупин и Лу Мую от радости чуть не хлопали в ладоши. Чэнь Чжун, взглянув на Фан Лоланя, хотел что-то сказать, но так и промолчал.

— Уян, я совсем забыл… Чи Чжу прислала кое-что для тебя, — проговорил Ши Цзюнь, внезапно повернувшись к Сунь Уян, сидевшей слева от него и забавлявшейся белым шелковым платочком.

Чи Чжу была возлюбленной Ши Цзюня, и Сунь Уян была уверена, что женщина приедет вместе с ним.

Сунь Уян взглянула на Ши Цзюня своими красивыми глазами и, улыбнувшись, кивнула.

— Но, товарищ Ши, — сказал Чэнь Чжун, — владельцы лавок уже несколько раз собирались; говорят, они готовятся к активному сопротивлению и клянутся не соглашаться на требования приказчиков. Вчера вечером были разбросаны листовки; утром я сам их видел. Тухао и лешэнь также тайно действуют и вступили в сговор с торговцами. В нашем уезде тухао обладают большим влиянием и могут созвать до тысячи своих сторонников. Недавно они подкупили несколько сот хулиганов, чтобы создать трудности комитету партии и массовым организациям. Конечно, мы должны пойти на то, что предлагает товарищ Ши Цзюнь, но нужно учесть, что центр располагает крупными воинскими соединениями для подавления недовольства и там действовать легко, а здесь обстановка совсем другая. И если мы будем поступать с излишней поспешностью, мы можем вызвать сильное возмущение, с которым нелегко будет справиться.

Несколько человек одобрительно закивали.

— Сопротивление торговцев со вчерашнего вечера стало особенно активным, — вмешался Фан Лолань. — Видимо, они действуют по плану, который подготовлялся давно, но теперь окончательно созрел. Этим нельзя пренебрегать. К тому же запрет на прекращение торговли является чересчур строгим. Многие из владельцев лавок действительно не имеют достаточно денег на продолжение торговли.

Снова несколько человек кивком головы выразили свое согласие.

— Это только запугивание! С этим нечего считаться, — безапелляционно заявил Ши Цзюнь. — Если вы будете проявлять нерешительность и чересчур много размышлять, они постараются добиться победы, используя клевету и запугивание. В один прекрасный день они воспользуются вашей бездеятельностью и сами что-нибудь предпримут. Торговцы в других городах уже прибегали к подобным штукам.

— Чего бояться! — воодушевленно воскликнул и Линь Бупин. — Созовем еще человек триста вооруженных крестьян.

— В этом тоже нет необходимости, — небрежно бросил Ши Цзюнь. — Завтра на собрании объявим решения центра, затем договоримся о конкретных мероприятиях, и точка. А будут торговцы сопротивляться или тухао и лешэнь безобразничать — тотчас их арестуем!

Ши Цзюнь, видимо, считал дело решенным. Никто больше не выступал.

На следующий день открылось собрание. Как и предполагал Ши Цзюнь, после объявления решения ничего непредвиденного не произошло. Возникло лишь несколько организационных вопросов: нужно ли обследовать владельцев лавок, если их положение действительно скверно, и следует ли принимать соответствующее решение; как управлять лавками, владельцы которых скрылись; какую соблюдать пропорцию при надбавке жалования и т. д.

Для рассмотрения подобных вопросов избрали Фан Лоланя, Чжао Ботуна и Линь Бупина. Теперь уполномоченному Ши Цзюню осталось лишь проверить работу в массовых организациях. Шестнадцатого числа первого лунного месяца он по совету товарищей встретился с «революционером» Ху Гогуаном, который, само собой разумеется, в последнее время развил бурную деятельность.

Придя к Ши Цзюню, Ху Гогуан застал его беседующим с мужчиной и женщиной. Мужчиной был знакомый Ху Гогуану Линь Цзычун. Женщина, сверкавшая, словно большой слиток серебра, взволновала Ху Гогуана. Он еще не был знаком со знаменитой Сунь Уян. День выдался теплый, и Сунь Уян была одета в светло-зеленые блузку и юбку. Блузка была узка, и под ней четко вырисовывалась высокая грудь. Коротко подстриженные волосы девушки были обвязаны легкой косынкой, бледно-желтый цвет которой на фоне черных волос представлял резкий контраст с выделявшимися на напудренном лице ярко-красными губами. Блузка доходила до талии, а юбка спускалась на два цуня^[21] ниже колен. На полных, упругих, тонких в щиколотках ногах были желтые туфли на высоком каблуке. Даже не глядя на полные бедра и тонкую талию Сунь Уян, можно было представить, насколько гармонична ее фигура. В общем, подобной женщины Ху Гогуан еще не видел.

Ши Цзюнь, уже слышавший от Линь Бупина о революционной настроенности и способностях Ху Гогуана, не ожидал, что это окажется человек с худым желтым лицом, маленькими глазками и реденькими усиками, и потому был несколько разочарован. Но он тотчас вспомнил, что у председателя провинциального профсоюза — его непосредственного начальника — внешность почти такая же, и успокоился. Он любезно заговорил с Ху Гогуаном, а не более чем через десять минут уже хорошо знал этого «революционера».

— Вы где работаете, товарищ Ху? — спросил он. — Я чувствую, что в местных организациях не хватает предприимчивых и смелых людей. Они колеблются при решении любого вопроса и только мутят воду.

— Товарищ Ху сейчас не работает, — ответил Линь Цзычун.

— Какая жалость! — словно насмехаясь, вставила Сунь Уян.

— Я полагал, что у меня нет больших способностей, — проговорил Ху Гогуан. — Но я уверен, что могу выполнять определенные обязанности и отдавать работе все силы. Я вступил в революцию в тысяча девятьсот одиннадцатом году, но с тех пор изменились времена и нравы. И мне оставалось лишь выжидать в тени. Если представится возможность, я готов делать все для революции.

Ши Цзюнь был очень доволен. Он вспомнил слова своего близкого друга Ли Кэ: «Настоящие революционеры выковываются в беде». Он чувствовал, что Ху Гогуан является именно таким. Тогда Ши Цзюнь заговорил о положении в провинции, о современной революционной тактике, о значении рабоче-крестьянского движения и так далее. «Пушка» Ши Цзюнь стремительно выпаливал слово за словом, не только не давая возможности Ху Гогуану раскрыть рот, но даже не обращая внимания на проявлявшую нетерпение Сунь Уян.

— Ши Цзюнь! Уже три часа! — наконец не выдержала Сунь Уян.

— О, три часа? Мы уходим.

Ши Цзюнь оборвал свою агитационную речь и быстро вскочил. Он решил пока послать Ху Гогуана на работу в профсоюз приказчиков, а в будущем рекомендовать его в комитет партии.

Проводив довольного Ху Гогуана, он повернулся к Сунь Уян, взял ее за белую руку и хрипло сказал:

— Я заговорился и совсем забыл о времени. Почему ты раньше мне не напомнила?

— Еще нет трех часов, я обманула тебя, — отнимая руку, засмеялась Сунь Уян, — сейчас только два. У нас еще есть тридцать минут. Просто мне надоел этот человек с худым желтым лицом, и я захотела, чтобы он побыстрее ушел.

— Тебе нравятся только такие белолицые, как Чжу Миньшэн, — недовольно произнес Линь Цзычун.

Сунь Уян ничего не ответила и, запев «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!», закружилась по комнате. Ее короткая зеленая юбка поднялась, обнажая белоснежные ножки и край розовых трусиков.

Линь Цзычун подкрался и обнял ее сзади за талию. Сунь Уян с силой рванулась, и они чуть не упали на пол. Ши Цзюнь, хлопая в ладони, хохотал.

— Какой ты отвратительный мальчишка, Цзычун! — слегка рассердившись, сказала Сунь Уян.

— А ты знаешь, что говорят? — засмеялся Линь Цзычун. — Говорят, что Сунь Уян — общая жена!

— Фу! Это остатки феодальной идеологии. Сознание здешних женщин очень отсталое, Ши Цзюнь! Ты сам убедишься в этом, когда побываешь на банкете в женском союзе. Ты подумай, я считаюсь здесь экстравагантной!

— Не будучи экстравагантным, невозможно искоренить консервативные нравы, — убежденно заметил Ши Цзюнь.

— Однако Чжу Миньшэн всего-навсего несносный дурак, — холодно проговорил Линь Цзычун.

Услышав эти слова, Сунь Уян перестала танцевать и, обернувшись, сказала:

— Я тоже знаю, что он дурак, и только потому, что он похож на женщину, я временами люблю его. Ты ревнуешь? Я испытываю к нему теплые чувства. А тебя мои дела не касаются!

Она вновь закружилась и запела: «А затем — мы наш…»

— Ну, пусть не касаются, — сказал Линь Цзычун. — Но почему ты все танцуешь? Мы ведь должны идти в женский союз.

Эти слова заставили и без того горячего Ши Цзюня заторопиться. Он насильно потащил за собой Сунь Уян, хотя та несколько раз повторяла: «Еще рано».

Банкет в женском союзе был устроен в честь уполномоченного Ши Цзюня. Присутствовали на нем также члены уездного комитета партии. Прошел он, как и обычно, без каких-либо неожиданностей и окончился рано.

Сунь Уян пригласила Фан Лоланя и Ши Цзюня к себе в гости. Фан Лолань немного поколебался, но затем согласился.

Сунь Уян жила в маленьком узком флигеле, окно которого выходило в огороженный небольшой дворик, поросший цветами и травой. На одинокой сливе виднелись редкие цветы. От вьющейся по стене розы остался лишь стебель. Квадратный бамбук с верхушкой, затянутой тонкой паутиной, уныло стоял, опершись о забор.

В этом доме, конфискованном у прежних владельцев, размещался теперь женский союз. Мебель в комнате, вероятно тоже конфискованная, была прекрасна. Кругом валялись в беспорядке одежда и вещи Сунь Уян.

Подсев к маленькому столику, стоящему у окна, на котором были разбросаны различные предметы, Фан Лолань почувствовал незнакомый запах. Он повел носом во все стороны.

— Ты что ищешь? — спросила Сунь Уян.

— Я чувствую странный запах.

— Ого, удивительно. Я никогда не пользуюсь духами. Понюхай мое платье и убедись.

Фан Лолань засмеялся, платье нюхать не стал, а завел с Ши Цзюнем разговор о женском союзе. Они оба сетовали, что женское движение развивается очень слабо, потому что учащихся девушек немного, да и то в большинстве своем они несовершеннолетние, а работниц совсем нет. Домашние же хозяйки, даже получившие образование, не осмеливаются еще принимать участие в общественной жизни, не говоря уже об остальных.

Фан Лолань внезапно вспомнил свою пассивную жену и застыдился, словно совершил дурной поступок. К счастью, эта тема была оставлена и разговор зашел об уездном комитете партии.

Ши Цзюнь считал, что комитет не очень сильный, и видел большой недостаток в том, что отсутствовала заведующая женским отделом. Фан Лолань был с этим согласен и сказал:

— В начале следующего месяца комитет будет переизбираться. Вот тогда и можно исправить положение.

— Есть подходящая кандидатура? — спросил Ши Цзюнь.

— У меня есть, — сказала Сунь Уян. — Это — Чжан.

Ши Цзюнь не успел раскрыть рта, как Фан Лолань, глядя на Сунь Уян, заговорил:

— Ты думаешь, Чжан сможет вести партийную работу? Конечно, она очень хорошая и умная, но партийными делами никогда не занималась. Я полагаю, что самым подходящим человеком являешься ты сама.

Сунь Уян, улыбаясь, покачала головой.

— Какая Чжан? Она сегодня была на банкете? — торопливо спросил Ши Цзюнь.

Только Сунь Уян хотела описать наружность и манеры Чжан, как снаружи позвали:

— Господин Ши!

Пригладив волосы обеими руками, Ши Цзюнь встал и вышел. Оставшись вдвоем с Сунь Уян, Фан Лолань спросил:

— Уян, почему ты не хочешь работать в женском отделе?

— Потому что работать в женском отделе — это значит работать вместе с тобой.

Получив такой кокетливый и многозначительный ответ, Фан Лолань только раскрыл глаза от изумления.

— Я знаю, что даже из-за пустякового платка у тебя дома поднялась буря, — продолжала Сунь Уян. — Ты, вероятно, очень страдаешь? Я не желаю быть помехой чужому счастью и особенно не хочу, чтобы меня ненавидела женщина.

Голос Сунь Уян был очень нежен. Из-под черных ресниц излучался желто-зеленый свет.

— Ты как узнала об этом? — поспешно спросил Фан Лолань, заволновавшись, словно обнаружился какой-то низкий его поступок.

— Мне рассказала Лю. Конечно, она руководствовалась добрыми побуждениями.

Фан Лолань, склонив голову, молчал. Раньше он считал, что Сунь Уян лишь непосредственная и живая девушка, но сейчас он понял, что она еще очень чутка и нежна и восприимчива к обидам.

Когда он поднял голову и взглянул на Сунь Уян, в глазах ее внезапно промелькнуло выражение печали. Фан Лолань почувствовал себя виноватым и ощутил благодарность к этой женщине. Он думал, что Сунь Уян, вероятно, пришлось выслушать много неприятного. Все пошло, конечно, от скандала, устроенного в тот день женой. Но непосредственным виновником был он сам. Вот почему он испытывал чувство вины. Однако в словах Сунь Уян не было ни капли недовольства Фан Лоланем, а вопрос: «Ты, вероятно, очень страдаешь?» — выражал сочувствие.

Мог ли он не быть благодарным?! По правде говоря, в этот момент он ощущал что-то близкое к любви, потому что одновременно с чувством вины перед Сунь Уян и благодарности к девушке у него возникло недовольство женой и уменьшилась симпатия к ней.

— Можно только удивляться отсталости взглядов Мэйли, — с раздражением заметил Фан Лолань. — Сейчас все — и мужчины, и женщины — заняты революцией. Вот почему возникает много недоразумений и сплетен. Конечно,люди, свободные от предрассудков, это понимают. А почему ты так близко к сердцу приняла этот случай, Уян?

Сунь Уян засмеялась и хотела ответить, но тут вбежал Ши Цзюнь. Он схватил свою кепку и исчез, бросив на ходу:

— За мной пришли. Встретимся завтра.

Фан Лолань встал, собираясь последовать за ним, но тут Сунь Уян быстро подошла к двери, окликнула Ши Цзюня и что-то тихо сказала ему.

Фан Лолань повернулся, чтобы взглянуть на садик через окно. Потянувшись вперед, он заметил на столике небольшую желтую коробочку, очень привлекательную и красивую. Он машинально взял ее к вдруг почувствовал удивительный запах. Аромат, на который он обратил внимание, войдя в комнату, шел от этой коробочки.

— Ты говорила, что не употребляешь духов, а это что? — спросил Фан Лолань, повернувшись к подошедшей Сунь Уян.

Женщина, взглянув на него, ничего не ответила и только странно засмеялась.

Фан Лолань вновь посмотрел на коробочку. На ней было написано: «Neolides — H. B.»^[22] Не поняв смысла надписи, он открыл крышку. Внутри оказались три стеклянных трубочки, наполненные порошком белого цвета.

— Э, да это пудра, — как бы уразумев, в чем дело, воскликнул Фан Лолань.

Сунь Уян, не сдержавшись, снова рассмеялась и, забирая коробочку из рук Фан Лоланя, сказала:

— Нет, не пудра. Тебя не касается. Неужели госпожа Фан это не употребляет?

Она еще раз засмеялась, на щеках ее выступили красные пятна румянца.

Фан Лолань ощутил прикосновение руки Сунь Уян, быстрое, теплое, нежное, соблазнительное.

Странное беспокойство вновь охватило его…

Было уже темно, когда Фан Лолань возвратился из женского союза домой. Он был уверен, что узнал Сунь Уян еще лучше. Эта женщина, вызывавшая различные толки, обладала глубоким пониманием событий своего века, передовой идеологией, цельным характером, а легкомыслие, беззаботность и распущенность были у нее лишь внешние. Она обладала чутким, нежным сердцем и чистой, возвышенной душой. Честно говоря, Фан Лолань в этот миг думал, что общение с Сунь Уян не только очень приятно, но и весьма полезно для него.

Но, к сожалению, Сунь Уян была занята тем, что сопровождала повсюду Ши Цзюня, помогая ему проводить обследование организаций. Этот специальный уполномоченный везде поднимал большой шум, «возбуждая революционные чувства». И только проведя под своим непосредственным руководством перевыборы уездного комитета партии, он стал собираться обратно в провинциальный центр.

Говоря о перевыборах, следует отметить, что Ху Гогуан был избран членом бюро, а Чжан — членом бюро и заведующей женским отделом. Обоих выдвинул Ши Цзюнь, пользуясь своими особыми полномочиями.

Когда наступило время отъезда, Ши Цзюнь отправился в женский союз, чтобы проститься с Сунь Уян. Собственно, он видел Сунь Уян каждый день, и сегодня она была у него, когда утром он складывал в дорогу вещи. Казалось бы, в особом прощании не было необходимости, но печали от предстоящей разлуки не смог избежать даже такой человек, как Ши Цзюнь. Поэтому в последнюю минуту ему захотелось повидать Сунь Уян.

Вопреки надеждам Сунь Уян в женском союзе не оказалось, и никто не знал, где она.

Ши Цзюнь на мгновение растерялся, но затем его внезапно осенило: «Она, вероятно, уже ушла на вокзал».

Он тотчас направился обратно. Южный ветер, разносящий запах весны, шевелил его всклокоченные волосы. Возвещавшие весну ласточки кружились в небе, наполняя воздух своим щебетанием. Свежая зеленая травка стлалась по земле, словно вела бесконечную любовную беседу с маленькими желтыми цветами одуванчиков, склонившими головки. Гибкие ветви ивы тоскливо качались: ива видела, что на растущем рядом персике еще только появились маленькие нежные почки, и чувствовала себя одинокой.

Ши Цзюнь торопливо шагал, а кругом цвела полная поэзии весна. Ши Цзюнь был трезвый, деловой человек, и красота природы не трогала его.

Но сейчас даже он был настроен сентиментально. Он не был поэтом и не мог написать прощальное стихотворение, проникнутое тоской и печалью. Он лишь чувствовал, что ему хочется попрощаться с Сунь Уян и что ему больше не придется пожимать ее нежную ручку. У него тоскливо заныло сердце.

Перед глазами Ши Цзюня вырос садик. Он догадался, что это скверик около старой уездной сельскохозяйственной школы. Он подумал, что скоро выйдет за город. А на вокзале, вероятно, много людей, ожидающих его, и среди них находится Сунь Уян. Он ускорил шаги. Огибая ограду садика, Ши Цзюнь краем глаза заметил, как за ней мелькнуло синее женское платье. Он не обратил на это внимания и шел по-прежнему быстро. Но шагов через десять он внезапно вспомнил, что утром Сунь Уян была одета именно в синее. Он решил, что Сунь Уян любуется цветами в садике. Он повернул обратно и вновь прошел коротенькую дорожку вдоль изгороди. Но в скверике синего платья уже не было. Лишь на песке лежала недавно сорванная астра. В маленьком домике в конце садика как будто кто-то был, но Ши Цзюнь потерял терпение и туда не пошел.

На вокзале действительно собралось много провожающих. Все они приветствовали Ши Цзюня, спрашивали его то о том, то о сем. Ху Гогуан также был здесь; теперь он с полным правом участвовал в торжественных проводах. Фан Лолань и Линь Цзычун о чем-то беседовали. По-видимому, все пришли, не было лишь Сунь Уян в синем платье.

Подходя к Фан Лоланю, Ши Цзюнь услышал, что Линь Цзычун рассказывает о последних событиях в провинции.

— Уже принято решение?^[23] — быстро спросил Ши Цзюнь.

— Хотя официального сообщения нет, решение, видимо, принято, — обрадованно говорил Линь Цзычун. — Только что получена телеграмма, в которой даются новые установки для пропаганды. Поэтому мы знаем, что решение уже существует. Отныне мы должны все силы отдать крестьянскому движению.

— Говорят, что крестьянское движение испытывает затруднения, — заметил Фан Лолань. — Вы знаете, каким методом пользуются сейчас тухао и лешэнь для подрыва крестьянского движения? Раньше они распускали слухи об обобществлении имущества, а теперь говорят об обобществлении жен. Крестьяне хотя и бедны, но большинство из них женаты. Реакционеры говорят, что вступающий в союз должен отдать свою жену для обобществления. Поэтому часть крестьян одурачена и выступает против союза.

Все трое захохотали.

— Есть выход, — самодовольно заявил Ху Гогуан. — Нам нужно лишь сказать крестьянам: «обобществление жен» означает обобществление жен тухао и лешэнь. Неужели мы так и не разрушим коварные планы реакционеров?

Ши Цзюнь горячо одобрил его слова. Фан Лолань с сомнением взглянул на него и промолчал.

Ху Гогуан хотел продолжать беседу, но издали донесся гудок паровоза. Не прошло и трех минут, как поезд подошел к перрону. Он был переполнен: люди сидели на крышах вагонов и даже висли со всех сторон на тендере паровоза.

Взобравшись в вагон, Ши Цзюнь увидел грациозно движущуюся Сунь Уян. За ней следовал Чжу Миньшэн. Вероятно, Сунь Уян бежала. Она раскраснелась, тяжело дышала, а синее платье было помято. Вынув платок, она помахала Ши Цзюню, сидящему в медленно отходившем поезде. Из платка на волосы упали лепестки астр.

VII

В толпе провожающих не было Лу Мую, но этого никто не заметил. Лишь Ху Гогуан на мгновение подумал о его отсутствии, но тут же забыл об этом. Теперь он стал ответственным партийным лицом, был занят серьезными делами и подобными мелочами стал пренебрегать.

Лу Мую вовсе не забыл, что нужно провожать уполномоченного; просто он был поглощен чрезвычайно важным делом и не имел свободного времени. В то время когда Ши Цзюнь, не найдя Сунь Уян, пребывал в великой печали, Лу Мую добился осуществления своей мечты: вдова, о которой он давно думал, наконец оказалась в его власти.

В этом деле Лу Мую не мог не чувствовать благодарности к Чжао Ботуну, являвшемуся, как и он, членом комитета купеческого союза.

После разрешения Ши Цзюнем вопроса о приказчиках, Чжао Ботун был выдвинут членом комиссии, которая должна была решать вопросы о возможности закрытия той или иной лавки. Чжао Ботун привлек на помощь Лу Мую.

Конечно, Лу Мую, всегда рьяно относившийся к общественной работе, взялся за дело охотно. Никогда он не думал, что именно здесь найдет свое счастье. Лишь занявшись обследованием лавок, Лу Мую узнал, что вдова, о которой он мечтал, владеет лавочкой и хочет прекратить торговлю.

Два месяца назад Лу Мую увидел в глухом переулке красивую женщину в траурном платье, которая стояла у полуоткрытых ворот и украдкой поглядывала на прохожих. Тогда он был очень занят и прошел мимо, бросив лишь мимолетный взгляд на женщину. Затем начались выборы в купеческом союзе, волнения приказчиков. Множество дел навалилось на Лу Мую, и он почти забыл эту короткую встречу. Однажды, движимый преданностью партии и государству, он вторично оказался в этом переулке и, только очутившись у ворот с вывеской, догадался, кто является владельцем лавочки, которую ему предстояло обследовать. И действительно, когда Лу Мую очутился в доме, навстречу ему вышла именно та молодая женщина в простом платье.

Оказалось, что после смерти мужа в доме не осталось мужчин, и, кроме престарелой свекрови, никаких родственников вдова не имела. Неужели при таких благоприятных условиях он не сможет добиться успеха? Единственно, что беспокоило его: ответит ли вдова взаимностью?

Однако Лу Мую хорошо знал неопровержимую истину: «Женщина может полюбить мужчину, если постоянно его видит». А часто встречаться было нетрудно: он ведь, собственно говоря, должен был провести обследование ее лавки.

В тот день, когда Ши Цзюнь возвращался в центр, Лу Мую добился своей цели. Легкость победы объяснялась тем, что он твердо следовал своим принципам в отношении любви, а кроме того, от него зависела судьба хозяйки лавочки. Вот почему вдова вынуждена была сдаться.

Теперь Лу Мую стало известно, что фамилия женщины Цянь, зовут ее Сучжэнь. Ей было двадцать четыре года, с мужем она прожила всего год и сейчас была полна планов на будущее.

Вот почему вскоре Лу Мую попал в затруднительное положение. Когда он снова встретился с вдовой, она стала торопить его принять меры, чтобы избавить ее от людских пересудов. Поэтому Лу Мую вновь отправился к Ху Гогуану за советом.

Встретились они в приемной уездного комитета партии. Ху Гогуан с сигаретой во рту, закрыв глаза, выслушал признание Лу Мую и затем, засмеявшись, сказал:

— Теперь понятно, почему в тот день тебя не было на вокзале. Оказывается, ты занимался важным делом. Первый самый трудный этап ты уже прошел. Теперь нужно лишь, чтобы все признали случившееся. Какая же в этом трудность? В наше время вторичное замужество не считается неприличным. Разошли пригласительные карточки, мы придем тебя поздравить, и делу конец.

— Нет, — покачал головой Лу Мую. — Сучжэнь говорит, что у ее мужа есть несколько дальних родственников… Уже целый год после его смерти они спорят из-за наследства. Сучжэнь несколько раз ссорилась с ними. Если бы у нее был ребенок, наследство перешло бы к ней. А если она открыто выйдет замуж вторично, родственники, безусловно, завладеют имуществом. Сучжэнь на это не может решиться.

— В таком случае не обязательно официально регистрировать брак. У тебя ведь нет другой жены, и ты ничем не связан. Пусть даже ты там ночуешь, кому какое дело!

— Так тоже не выйдет. По словам Сучжэнь, ее родственники очень злые и постоянно следят за ее поведением, желая найти повод, чтобы отобрать ее состояние. О моих частых посещениях они, конечно, сразу же узнают.

— Как выясняется, обстоятельства действительно несколько сложны, — задумчиво проговорил Ху Гогуан, теребя свои реденькие усики. Он немного подумал и внезапно вскрикнул: — Вот что! Ты сначала навести ее родственников, припугни их слегка и выясни обстановку. А потом мы что-нибудь придумаем. — Ху Гогуан засмеялся недобрым смехом. — Как-нибудь будет свободное время, познакомлюсь с твоей молодой женой. Ха-ха-ха!…

Лу Мую простился с Ху Гогуаном, все еще продолжавшим смеяться, и отправился улаживать свои дела.

Ху Гогуан, входя в свой служебный кабинет, размышлял: «Неудивительно, что Лу Мую имеет успех у женщин: красотой он лишь немного уступает Чжу Миньшэну». Ху Гогуан тут же взглянул на себя в большое зеркало, и настроение его испортилось. Но через минуту он подумал, что ему очень везет: в его руках большая власть. Так чего же грустить, если не владеешь женщиной?

Ху Гогуан невольно рассмеялся, подошел к столу и занялся делами.

VIII

Лу Мую вел себя, конечно, легкомысленно, но ведь наступала весна. Волнения приказчиков, символизировавшие холодную зиму, прекратились. Люди, освободившись от напряженности, отчужденности и печали, весело и радостно встречали весну. Улицы, освещенные теплыми лучами солнца, заливал весенний пьянящий аромат. Бойскауты с красными платками, повязанными вокруг шеи, больше не дежурили у лавок, а играли на перекрестках с чумазыми мальчишками в азартные игры на деньги. Их платки полиняли и не были так устрашающе красны, как раньше.

Пикетчики в синих одеждах, оставшись без дела, наперебой просились в отпуск и теперь гуляли по улицам со своими детьми.

Парней со страшными пиками давно уже не было видно.

Ничто больше не тревожило бродячих уличных собак, и сейчас они лениво грелись на солнышке.

Дыхание весны врывалось в каждый дом, в каждую комнату, в каждый уголок, в каждое сердце. Нежно любящие супруги еще сильнее чувствовали пьянящую радость любви, а нелюбящие пары еще больше ненавидели друг друга, стремились к разрыву, чтобы найти новое счастье. Почти все жители успокоившегося уезда поддались теплому веянию весны и испытывали кто чувство любви, кто — ненависти, кто — ревности.

В деревне весна протекала по-другому. Прошлогодние дикие травы незаметно вновь завладели землей. Горячий запах земли, смешанный с ароматом свежих полевых цветов, наполнял воздух и заставлял невольно расправлять спину. Деревья выбрасывали нежные зеленые листочки, возвещая о рождении нового, призванного изменить вид земли.

В городе весна заставляла сердце лишь трепетать, точно легкую паутинку, в деревне она извергалась, словно вулкан. И в этом не было ничего удивительного.

С конца декабря прошлого года крестьяне в ближайшей деревне Наньсян создали крестьянский союз. Тотчас поползли всякие слухи. Сначала говорили об обобществлении имущества, потому что союз проводил обмер крестьянской земли. Затем стали уверять, будто мужчин заберут в солдаты, а женщин обобществят; поэтому праздник Нового года прошел тревожно. У крестьян появилось желание уничтожить союз. Тогда уездный крестьянский союз послал специального уполномоченного Ван Чжофаня для выяснения обстановки в деревне.

Нетрудно было понять, что происходит: тухао и лешэнь распускали слухи, а крестьяне были обмануты. Однако когда крестьян уверяли, что обобществления жен не будет, они не хотели верить. Они считали, что раз есть коммунисты, непременно произойдет обобществление собственности. А ведь жены — тоже собственность, и если их не обобществлять, на взгляд простых крестьян, получалась несуразица и обман.

Уполномоченный Ван был человек одаренный и сразу все уразумел. Поэтому через неделю после приезда в деревню к хорошо знакомому крестьянам лозунгу: «Каждому пахарю свое поле»^[24] — он добавил новый: «Обобществить лишних жен».

В этой местности лишних или свободных женщин было немало: если у кого-то было две жены, одну, разумеется, можно было считать лишней. Вдовы, не вышедшие вторично замуж, монахини, не имеющие мужей, безусловно являлись свободными. Крестьяне деревни Наньсян должны были уничтожить эту несправедливость и всех женщин, которые не могли устроить личную судьбу, распределить между мужчинами.

Однажды в солнечный полдень, дней через десять после того, как между Лу Мую и Сучжэнь возникла «свободная» любовь, крестьяне открыли в Храме земли митинг.

Ван Чжофань был председателем. Перед ним стояли три женщины с испуганными лицами. Среди них была вторая жена местного тухао Хуан Лаоху, сравнительно опрятно одетая. Когда в пять часов утра крестьяне ворвались в дом Хуан Лаоху, женщина задрожала от страха и забилась в угол кровати. Сейчас эта восемнадцатилетняя женщина, широко раскрыв глаза, отупело смотрела на теснившихся со всех сторон мужчин. Она давно узнала, что будет обобществлена, но ее темный ум никак не мог понять, что это значит. Как-то она видела, что ее муж завлек деревенскую девушку и изнасиловал. Однако она не знала, есть ли разница между насилием и обобществлением. Мысли у нее путались, и она не на шутку встревожилась.

Другая женщина, вдова лет тридцати, по виду очень спокойная, словно была прекрасно осведомлена о том, что произойдет.

Третья являлась служанкой бывшего управляющего деревней; ей было семнадцать лет. Она, как и жена тухао, была испугана, но относилась ко всему с большим любопытством.

Крестьяне разглядывали женщин, шумели, смеялись, будто ожидая чего-то особенного.

Затем под смех и выкрики привели двух дрожащих от страха монахинь, которые непрерывно повторяли: «Амитофо»^[25].

Когда шум голосов стих, Ван Чжофань поднялся и с натугой закричал:

— Всего пять женщин. Для дележки мало. Что будем делать?

Тогда разгорелся спор, доходивший до перебранки и продолжавшийся довольно долгое время. Наконец, накричавшись до хрипоты, решили тянуть жребий. Одинокие крестьяне стремились воспользоваться случаем и заполучить жену. Самая красивая из всех женщин, жена тухао, досталась крестьянину старше тридцати лет, голова которого была покрыта коростой. Но неожиданно женщина заплакала, затопала ногами и, словно сумасшедшая, закричала:

— Не хочу! Я не хочу этого грязного, уродливого мужика!

— Не пойдет! Жребий решает дело, а не она! — громко и настойчиво поддерживали право крестьянина некоторые поборники «справедливости».

— Неверно! Больной паршой не подходит! Несправедливо! — внезапно завопили стоящие в задних рядах.

Снова началась неразбериха и перебранка. Пришли в движение палки, лопаты, мотыги, люди смешались. Шум стоял такой, словно храм рухнул. Ван Чжофань не знал, как поступить, и лишь изо всех сил дул в свисток, вызывая отряд дружинников.

Дружинникам наконец удалось навести порядок. Они схватили нескольких человек и притащили их к Ван Чжофаню. Высокий мужчина, вооруженный копьем, с красной повязкой на левой руке, сказал ему:

— Не стоит их допрашивать. Мы знаем, что эти выродки из деревни Сунчжуан. Мы ранили семерых или восьмерых из них.

— Ты прав, старик. Мы из общества «Власть мужей» и хотели расправиться с вами, скоты! — громко ругался один из пойманных, гневно сверкая глазами.

Все знали, что в Сунчжуане есть общество «Власть мужей», враждующее с местным крестьянским союзом.

— Вот они, бандиты! — словно гром, грянуло со всех сторон.

Затем палки, комья земли, камни обрушились на схваченных. При этом пострадало немало своих.

Ван Чжофань, видя, что дело плохо, приказал дружинникам увести схваченных и одновременно попытался отвлечь толпу, закричав:

— Идемте в Сунчжуан громить общество «Власть мужей»!

Это сразу подействовало. Толпа немедленно покатилась, словно гонимая ветром, к соседней деревне.

Подходя к деревне, толпа представляла собой армию более чем в тысячу человек. Дружинники подняли весь свой отряд, немало крестьян примкнуло и по дороге. Деревня Сунчжуан, не имевшая охраны, была захвачена без сопротивления. Все знали, кто является главой общества, а кто — членами; поэтому, действуя группами, крестьяне почти всех поймали. После того как они пообедали в покоренной деревне, на пленных надели высокие колпаки^[26] и погнали их по селу с криками:

— Долой общество «Власть мужей»!

Когда к процессии присоединились женщины, лозунг в их устах изменился:

— Долой мужей-феодалов! Да здравствуют любовники!

Пять различных версий об этом движении, начавшемся словно извержение вулкана, на третий день дошли до уезда. Комитет партии получил подробный официальный доклад Ван Чжофаня как раз через пятнадцать дней после того, как Ху Гогуан был избран членом бюро постоянного комитета, и в то время, когда Лу Мую всеми средствами улаживал затруднения вдовы Цянь Сучжэнь.

Прочитав доклад, Ху Гогуан вскипел от гнева и мысленно произнес: «Да это же самый настоящий бунт!» Он подумал о своей Цзинь Фэнцзе, и мысль эта вызвала неприятное воспоминание. Его сын за последнее время совсем распустился. «Сосунок! Сам бездельничает и ничего не зарабатывает, а все норовит у отца изо рта кусок вырвать!» — зло выругался в душе Ху Гогуан.

Но тут он вновь задумался о действиях, к которым прибегали крестьяне Наньсяна, и решил в общих чертах перенять их опыт. Тогда он сам смог бы в мутной воде рыбку поймать. Он предполагал, что Фан Лолань и другие деятели партии не смогут придумать ничего разумного и он легко осуществит свой план.

Все произошло так, как он и предполагал. У остальных членов комитета, ознакомившихся с докладом, не возникло никаких проектов, и они все ограничились тем, что только поговорили на эту тему. Даже Фан Лолань лишь спросил у заведующей женским отделом Чжан:

— Каково мнение женского отдела об этом происшествии? Порицаете или одобряете?

— Это — массовое движение крестьян, — ответила Чжан, поглощенная подготовкой к митингу в честь международного праздника женщин — 8 марта. — Притом от обобществленных женщин не поступило никаких заявлений. Лучше не вмешиваться!

В хлопотах и заботах события, происшедшие в деревне, отодвинулись на второй план, а в следующие дни о них перестали говорить даже в партийном комитете, и лишь Ху Гогуан втайне вынашивал свой план.

Но на спокойных улицах уездного городка эти события породили новые волнения. Уже многие бездельники обсуждали в чайных и кабачках, как будут проводить обобществление женщин, и подсчитывали, сколько в городке наложниц, вдов, монахинь и служанок. Договорились даже до того, что, мол, и девушек следовало бы разыграть по жребию.

Эти слухи немедленно облетели весь городок. Они стали известны даже старому Лу, укрывшемуся от мира в своем саду. Цянь Сюецзю пришел поговорить с ним об этом, и вполне понятно, что старик очень встревожился о своей Муюнь.

— События в деревне Наньсян действительно имели место. К городским слухам тоже следует отнестись внимательно. Вам нужно быть осторожным, — сказал на прощание Цянь Сюецзю и быстро ушел.

Он, по-видимому, не желал сидеть долго, чтобы не отнимать у старого Лу и его дочери время, нужное для сборов в дорогу. Хотя старик до сих пор чувствовал себя спокойно и уверенно, сейчас он заволновался. Он немедленно разыскал дочь и, передав ей сообщение Цянь Сюецзю, вздохнул.

— Дядюшка Цянь считает, что обстановка опасная и не стоит оставаться здесь. Он уговаривает нас уехать подальше. Но ведь бурные разливы происходят повсюду. Где мы найдем убежище? А здесь находятся владения предков, и мне трудно расстаться с ними.

Муюнь, наклонив голову, рассматривала свои ноги. Она не принадлежала к разряду современных девушек, посещавших школу, но ее ноги не были изуродованы бинтованием, и для нее отъезд из дома не представлял проблемы. Однако Муюнь не очень верила слухам и думала, что опасения отца излишни.

— Ты уверен, отец, что эти слухи правдоподобны? — медленно заговорила она. — Сейчас и вправду все время случается что-нибудь неожиданное, но все же никто еще не нарушил принципов справедливости. Происшествие в Наньсяне, отказ от мужей, призыв к защите любовников кажутся странными и смешными, но, если поразмыслить, они справедливы. Когда-то наша няня Лю Ма рассказывала, что женщина в деревне живет хуже скотины. Мужчина ест и бездельничает да еще любит играть в азартные игры и пить вино, а деньги заставляет добывать жену. Если имущество промотано и у жены тоже нет денег, муж продает ее. Разве можно считать несправедливым отказ от подобных мужей? Ты, отец, раньше не раз помогал таким деревенским женщинам, потерявшим свое пристанище.

Старик слегка кивал головой, но затем прервал рассуждения дочери:

— Не будем говорить о событиях в деревне. А вот у нас в городке, как рассказал дядя Цянь, тоже хотят обобществить наложниц, служанок, вдов и даже раздать по жребию девушек. Это поистине зверство! Дядя Цянь пришел предупредить нас, чтобы мы приняли меры предосторожности. Он не советует оставаться здесь.

— Дядюшка Цянь опытен и дальновиден. Но я считаю, что события в деревне отвечали принципам справедливости. А в городе вряд ли смогут произойти такие ужасные вещи. Слухи об обобществлении наложниц и вдов уже напугали многих, но едва ли они окажутся правдой. Что же касается распределения девушек по жребию, то это совершенно безосновательно. Подруги госпожи Фан — Чжан и Лю — незамужние.. Неужели их тоже разыграют по жребию?

При этих словах Муюнь, не сдержавшись, мило засмеялась. Отец потеребил бороду и, подумав немного, проговорил:

— Может быть, в твоих словах и есть доля истины. Однако когда люди начинают бесчинствовать, даже мудрец не может предугадать, что произойдет. Слова «небесный путь», «разумный закон», почитаемые в древности, ныне стали пустым звуком.

Обсуждение вопроса, следует ли оставаться в опасной обстановке, было временно отложено. Старый Лу почувствовал растерянность и пустоту. Его прежние идеи и убеждения поколебались и потеряли опору. Но он был литератором, давно отошедшим от мирских дел и избегающим всяких волнений.

Поэтому он тревожился недолго. Вскоре он вновь обрел спокойствие и решил описать события в Наньсяне в стихах. Заложив за спину руку, он вышел из комнаты дочери и отправился слагать поэтические строки.

Муюнь, грустно глядя на одинокую фигуру отца, невольно уронила несколько слезинок. Она глубоко чувствовала печаль одиночества.

По своей натуре она не была веселой и живой, хотя и не походила на классических красавиц древности, которые целыми днями грустили и хмурились.

Однако каждый раз, когда она видела отца печальным, она ощущала тоску из-за своего одиночества.

С детства окруженная заботой отца, известного ученого, она восприняла от него широкую натуру и самостоятельность. Поэтому, хотя Муюнь редко выходила из дома, она не превратилась в девушку с заурядным характером. Она была сильна духом и уверена в своих силах. Ее вряд ли удовлетворяла жизнь в одиночестве. Однако косность и застойность жизни уездного городка, обязанность ухаживать за старым отцом да несложные домашние дела не позволяли ей вырваться из этого одиночества.

Узнав от отца о слухах, она хотя и решила разумом, что они необоснованны и отъезд ее принес бы только излишние хлопоты, но в душе стремилась вырваться из старинного сада и уйти в новый мир.

И все же события, которые, по просвещенному мнению Лу Муюнь, были маловероятными, нарастали день ото дня. Вдобавок на митинге в честь 8 марта Сунь Уян, говоря о происшествии в Наньсяне, торжественно назвала его «весенним громом пробуждения женщин», «предвестником освобождения служанок и наложниц». Выразив сожаление, что женское движение в городе отстало и о нем ничего не слышно, Сунь Уян сказала:

— Деревня идет впереди, город отстал. Это — наш позор!

Не только Сунь Уян, но известная своей серьезностью и опытом Чжан в своем выступлении говорила, что система наложниц противоречит гуманности и партийным принципам. Она утверждала, что девушек, ставших монахинями, против их желания продают негодяям и буддистские храмы ничем не отличаются от публичных домов.

Эти речи как бы подтверждали обоснованность слухов, и после этого уличных толков стало, конечно, больше.

Ху Гогуан, преисполненный честолюбивыми помыслами, боялся, что кто-нибудь опередит его, и, решив больше не медлить, на ближайшем же заседании уездного комитета партии выдвинул свой долго вынашиваемый проект. Этот проект представлял для Ху Гогуана двойную выгоду: он избавлял от затруднений с Цзинь Фэнцзе и разрешал запутанный вопрос о Лу Мую и Цянь Сучжэнь. Но основное желание Ху Гогуана заключалось не в этом.

Среди членов комитета, как всегда, не было единства мнений. Ху Гогуан не прислушался к голосу улицы о том, что девушек также надо распределить по жребию, и в его проекте даже не упоминалось о жеребьевке. Он стоял за то, чтобы все служанки, вдовы, монахини были обобществлены и распределены.

Чэнь Чжун первым выступил против, полагая, что это предложение почти ничем не отличается от предложения об обобществлении жен и послужит лишь подтверждениям правильности измышлений реакционеров.

Фан Лолань также возражал, утверждая, что распределение женщин противоречит принципу свободы брака.

Самым удивительным было несогласие Чжан, и это сильно разгневало Ху Гогуана.

— Возражение товарища Чжан меня очень удивляет, — сказал он. — Ведь в вашей речи на празднике восьмого марта открыто обличались система наложниц и развращенность монахинь. Почему же между той речью и сегодняшним выступлением такое противоречие?

— Моя речь имела целью пробуждение масс. Мы желаем, чтобы в дальнейшем количество наложниц и монахинь не увеличивалось, и отнюдь не собираемся вмешиваться в современные события. Если уж мы затронули вопрос об обобществлении, то мне кажется, что распределение женщин также нарушает свободу. Известно, что осуществление освобождения наложниц и монахинь практически очень сложно, и в этом деле нельзя поступать неосмотрительно.

Чжан говорила уверенно и смело, но Ху Гогуан высмеял ее половинчатую речь. Он сказал:

— Если мы сделаем полшага, а потом остановимся, зачем нам революция? Что касается способа обобществления, его, конечно, следует тщательно обсудить, но в принципе я не могу отказаться от своей точки зрения.

По-видимому, слова «зачем нам революция» прозвучали тяжелым упреком, да и обвинение в половинчатой речи было неприятным. Поэтому Линь Цзычун и Пэн Ган встали на сторону Ху Гогуана.

По существу и Фан Лолань был согласен с ним, и его реплика: «Можно обсудить практические меры» — означала, что он больше не будет категорически возражать. Таким образом, вместо того чтобы решать вопрос о приемлемости выдвинутого проекта, перешли к рассмотрению способов его осуществления. Фактически это означало молчаливое согласие с предложением Ху Гогуана.

— Распределение женщин равносильно полному пренебрежению к их человеческому достоинству, — заметил Линь Цзычун. — Попросту говоря, женщина опять превращается в товар. Так нельзя. Я предлагаю освободить женщин от оков, возвратить им свободу и этим ограничиться.

Фан Лолань слегка кивал головой и молчал.

Чжан вновь выступила против. Она утверждала, что наложницы и служанки пока еще не смогут воспользоваться свободой. Если освободить их и предоставить самим себе, их вновь развратят и сделают рабынями. Чжан предлагала дать освобожденным женщинам образование за счет государства и научить их работать, а затем предоставить им право жить, как им захочется. Все признали это предложение правильным, и никто не возражал.

Однако вопрос, следует ли освобождать вдов и каким принципом руководствоваться в отношении служанок и наложниц, снова вызвал разногласия. Ху Гогуан всеми силами ратовал за освобождение вдов, мотивируя это тем, что так будет нанесен удар старой феодальной идеологии.

Спор продолжался долго. Когда все устали, приняли следующее решение:

«Освободить всех служанок; с наложницами старше сорока лет поступать в соответствии с их желанием; освободить всех монахинь; с престарелыми поступать в соответствии с их волей; освободить всех бездетных вдов моложе тридцати лет; с остальными поступать по их усмотрению».

Кроме того, постановили:

«Обязать женский отдел совместно с женским союзом в недельный срок провести обследование. Поместить служанок, наложниц и монахинь в Дом освобожденных женщин».

Вопрос об обобществлении можно было считать успешно законченным. Правда, некоторые не были удовлетворены названием «Дом освобожденных женщин», но спор продолжался уже полдня, и распухшие головы членов комитета больше не в силах были ни о чем думать.

Больше всех был доволен, конечно, Ху Гогуан. После заседания он немедленно отправился в дом вдовы Сучжэнь повидать Лу Мую. Теперь не только Лу Мую нашел здесь свой второй дом, но и Ху Гогуан стал частым гостем.

Было три часа пополудни. В гостиной вдовы лишь безмятежно сидела на чайном столике кошка. На столе у входа в вазе стояли недавно срезанные ветки персика. Рядом с вазой лежала перевернутая шапка Лу Мую.

Ху Гогуан вышел в сад и заглянул в окно правой комнаты. Окно покрывала белая тюлевая занавеска, и за ней трудно было что-нибудь рассмотреть; лишь колебались неясные тени и доносился приглушенный смех.

Ху Гогуан смекнул, в чем дело, и решил быстро пройти через гостиную в правую комнату и напугать друзей. Но едва он успел дойти до двери, как его шаги были услышаны в соседней комнате и испуганный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Ху Гогуан, — прямо ответил он, увидя, что дверь в правую комнату заперта.

Когда Лу Мую вышел, Ху Гогуан захихикал:

— Мую, ты все веселишься? Ведь день…

Громкий смех Лу Мую прервал его слова.

Затем появилась Сучжэнь. Румянец на ее лице не уступал в яркости персиковым цветам, стоящим в вазе. Черные длинные волосы были заплетены в толстую косу и, как всегда, блестели. На женщине, по обыкновению, не было юбки, а лишь широкие пестрые штаны.

Сучжэнь как гостеприимная хозяйка пригласила Ху Гогуана выпить чаю и покурить. Но когда мужчины заговорили об освобождении вдов, она со смехом убежала в соседнюю комнату.

— Таким образом, мое дело разрешилось, — проговорил Лу Мую. — Третьего дня ее родственники приходили скандалить со мной, но отступили, испугавшись моих угроз. Теперь я совсем спокоен. Я тебе безгранично благодарен, брат Гогуан! В нашем доме нет ни служанок, ни наложниц. А как ты поступишь со своей Цзинь Фэнцзе? — участливо спросил он.

Он не знал, какую роль играла Цзинь Фэнцзе в семье Ху, но предполагал, что, вероятно, роль служанки или наложницы.

— Цзинь Фэнцзе? — спокойно переспросил Ху Гогуан. — Она, собственно, девушка из хорошего дома. Как-то в деревне был голод и моя жена взяла ее на воспитание. Хотя, она и помогает по хозяйству, но не является служанкой. Сейчас между нею и моим сыном свободная любовь. Я так и доложу кому следует. В доме есть еще девочка Иньэр, которая находится на положении прислуги и уже с кем-то помолвлена.

Такая характеристика Цзинь Фэнцзе и Иньэр была заранее придумана Ху Гогуаном.

— Ну ладно. Время позднее, пойдем поужинаем в ресторане «Цзюйфэнгуань». Плачу́ я!

Лу Мую приглашал Ху Гогуана закусить довольно часто, но сейчас это, вероятно, имело оттенок благодарности.

— Погоди! Есть еще дельце. Дому освобожденных женщин, конечно, потребуются служащие. Неплохо было бы устроить туда Сучжэнь. Но мне неудобно ее выдвигать. Найди Чжу Миньшэна, и пусть он попросит Сунь Уян сделать это. Если Сучжэнь порекомендует женский союз, дело непременно завершится успехом. Это нельзя откладывать. Сейчас же отправляйся к Чжу Миньшэну, а я подожду тебя здесь.

— Пойдем вместе, а затем сходим в ресторан, — предложил Лу Мую. — Ну, как?

— Нет, я не хочу видеть Сунь Уян. Мне противен ее невозможный характер.

— Чжу Миньшэн в последнее время редко бывает вместе с Сунь Уян, и вряд ли мы с ней встретимся. Пошли! — настойчиво уговаривал Лу Мую.

— Нет! Нет! — упорно отказывался Ху Гогуан. — Быть рядом при твоем разговоре с Чжу Миньшэном мне тоже неудобно.

— Ну ладно. Жди здесь.

— Постой! — вдруг окликнул Ху Гогуан приятеля, взявшего шапку и уже собравшегося уходить. — Ты говоришь, Чжу Миньшэн в последнее время редко бывает вместе с Сунь Уян. Разве они поссорились?

— По-видимому, да. Говорят, что Сунь Уян очень близка с Фан Лоланем, а Чжу Миньшэн ревнует.

Ху Гогуан хмыкнул и ничего не ответил. Он был завистлив, к тому же, налетев на неприятность во время первого визита к Фан Лоланю, он до сих пор таил злобу к нему и неустанно искал случая отомстить.

После ухода Лу Мую Ху Гогуан направился в боковую дверь гостиной и там столкнулся с Сучжэнь. Эта красивая женщина, видимо, уже давно подслушивала, лениво опершись о дверь. Ху Гогуан схватил ее за руку, потащил в спальню и, брызжа слюной в лицо, заговорил:

— Ты все слышала? Хорошо ли я уладил твои дела?

— Очень вам благодарна, — кокетливо отвечала, вырываясь, Сучжэнь.

— В таком случае еще третьего дня ты мне обещала. Когда же…

Отстранив руки Ху Гогуана и одновременно играя глазами, женщина сказала:

— Вы такой страстный…

IX

Прошло десять дней. За это время единственным крупным мероприятием уездного комитета партии было освобождение около двадцати служанок, наложниц, вдов и монахинь. Все они были моложе тридцати лет. Учредили также Дом освобожденных женщин, заняв помещение сиротского приюта. Заведующей назначили честнейшую Лю из женского союза. Цянь Сучжэнь стала управляющей этим домом. Непосредственная ответственность за все легла на нее.

Сейчас в уездном городке было тихо, словно он вымер. Члены комитета партии сидели без дела.

Фан Лолань был удручен, потому что госпожа Фан за последнее время снова изменилась. Она казалась опечаленной и постоянно молчала, точно на душе у нее лежала тяжесть. Перед мужем она, как обычно, улыбалась, но каждый раз при виде этой улыбки Фан Лолань испытывал странное стеснение в сердце. Он чувствовал, что жена улыбается искусственно, через силу.

Фан Лолань не раз пытался выяснить, в чем причина грусти Мэйли. Но чем настойчивее он расспрашивал, тем труднее было жене сохранить ласковую улыбку на лице.

Наконец Фан Лоланю стало нестерпимо видеть ее холодность, и он не решался больше приставать к ней с вопросами.

Между ними возникла отчужденность, и причина ее, вероятно, была прекрасно известна госпоже Фан. Она считала, что муж также все знает и только делает вид, что ничего не понимает. Поэтому на все его вопросы она отвечала упорным молчанием.

Фан Лолань же был убежден, что в последнее время он относился к жене хорошо и даже с бо́льшей любовью и участием, чем обычно, и совсем не мог чем-нибудь ее огорчить. А ответом ему было холодное безразличие. Перед ним стояло замкнутое, грустное лицо жены.

Он обнимал ее, но она вела себя словно актриса, исполняющая надоевшую роль. Она напоминала покорную кошку, терпеливо сносящую приставания людей. Безвольно опустив руки и закрыв глаза, она принимала ласки Фан Лоланя, как школьница, не понимающая, за что ее наказывают. Об ответном чувстве не было и речи.

Увы! Она изменилась. Но почему? Этого Фан Лолань не знал и не мог найти причину. Он подумал, что, быть может, их любовь прошла, но тотчас решительно отбросил подобную мысль. Он знал, что жена не имеет любовника и даже нет человека, на которого могло бы пасть подозрение. Мэйли не имела друзей среди мужчин. Что же касается лично его, то он был уверен в себе. У него действительно не было никаких любовных интрижек, и, кроме жены, он никогда не знал других женщин.

Возможно, все происходило из-за Сунь Уян. Но чем больше размышлял Фан Лолань, тем яснее он чувствовал необоснованность этого предположения. Он мог честно признаться, что Сунь Уян мила и ему нравится бывать с ней. Они часто беседовали, но у него никогда не возникало мысли отказаться от жены ради Сунь Уян.

Поскольку в его отношении к Сунь Уян не было ничего постыдного, низменного, ему трудно было объяснить холодность жены. Ведь в прошлый раз жена плакала из-за какого-то платка и стремилась все разузнать. Если и сейчас у нее были подозрения, почему она о них молчит?

Когда он пытался выяснить причину, проявляя к жене необычайную нежность, она упорно молчала.

После того объяснения жена все поняла. Но разве со времени той небольшой размолвки их длительная совместная жизнь, постепенно становившаяся скучной, не осветилась огнем новой страсти? Вдобавок Сунь Уян приходила к ним познакомиться с госпожой Фан. Они беседовали очень дружески, и жена сказала Фан Лоланю, что Сунь Уян очень хорошая. Тогда у нее не возникло ни капли подозрения и она не была настроена так холодно, как сейчас.

Фан Лолань вспомнил, что жена стала проявлять равнодушие всего лишь дней пять назад. Однако за эти пять дней, вернее за десять дней, Фан Лолань ни разу не произнес в присутствии Мэйли имени Уян.

Внезапная перемена уже достаточно удручала Фан Лоланя, а тут еще до него дошли неприятные слухи. Они касались Сунь Уян. Говорили, что с одним она встречается, другого любит и чем больше у нее мужчин, тем она довольнее. Обо всем этом рассказывали с отвратительными подробностями.

Фан Лолань совсем не верил этим сплетням. В его глазах Сунь Уян не была такой. Поэтому эти мерзкие разговоры возбудили в нем гнев.

Разумеется, ничего удивительного не было в том, что Фан Лолань в последнее время ходил расстроенным.

Одним апрельским вечером, за неделю до 1 мая, Фан Лолань вышел из уездного комитета партии и направился в женский союз. Он был озабочен. Теперь он часто заходил в женский союз, но сегодня у него действительно было дело. Только что бюро комитета партии обсудило порядок празднования 1 мая, и он хотел рассказать Сунь Уян о принятых решениях.

Сунь Уян что-то писала. Увидев Фан Лоланя, она приветливо улыбнулась и убрала написанное. Но, заметив, что с его губ готовы сорваться слова и в глазах затаился вопрос, она тотчас отдала ему листок бумаги. Это были стихи:

— Тебе нравятся стихи? — спросила Сунь Уян. — Догадайся, кто их написал!

Она стояла за плечом Фан Лоланя, и дыхание ее касалось его шеи. Оно было едва ощутимым, но Фан Лоланю казалось сильным, словно ветер. Сердце его учащенно забилось.

— Сочинила их ты. Хорошие стихи! — ответил Фан Лолань, не осмеливаясь оглянуться назад.

— Ха-ха-ха… мне так не написать. Ты подумай, эти слова есть в сердце у каждого, но люди не умеют их высказать. Мне они нравятся, и ради удовольствия я переписываю их.

— Чудесные стихи! Но если их сочинила ты, они еще лучше! — проговорил Фан Лолань, по привычкеусаживаясь на стул у окна.

В комнате было только одно небольшое окно, выходящее в огороженный со всех сторон садик, размер которого не превышал квадратного чжана^[27]. За окном возвышался забор в пять-шесть чи, увитый цветами вьющейся розы. Поэтому лишь треть узкой длинной комнаты была освещена.

Сидя спиной к свету, Фан Лолань смотрел на стоявшую в полумраке Сунь Уян. Одетая в светлое платье, неподвижная, воздушная, словно фея, явившаяся во сне, она опьяняла своей красотой.

Ее обнаженная белоснежная шея и волнующаяся грудь были несколько соблазнительны, но все остальное в ней было так целомудренно, что заставляло отбросить всякие грязные мысли.

Фан Лолань вспомнил сплетни и окончательно убедился, что в них нет ни доли правды.

День ото дня он все больше восхищался Сунь Уян и решительно отвергал иные мнения. Чем лучше он узнавал эту женщину, тем обнаруживал в ней больше достоинств. Ему нравились ее живость и непосредственность. Нередко она на мгновение притихала, словно не в силах побороть печаль, и это совсем пленило Фан Лоланя. Разговаривая с Сунь Уян, он всегда испытывал в душе волнение, хотя и умел подавлять его.

Сознание своего долга перед семьей не позволяло ему сделать дальнейший шаг по пути сближения с этой женщиной. Поэтому он был убежден, что недовольство жены отнюдь не могло быть направлено против Сунь Уян.

Наталкиваясь на холодность жены и расстраиваясь, Фан Лолань невольно стремился найти утешение у Сунь Уян. Можно было подумать, что эта женщина стала самым близким ему человеком, но подобная мысль никогда у него не возникала. Он поступал так инстинктивно.

И если бы Фан Лолань сегодня остался в комнате Сунь Уян даже на целый час, то лишь для того, чтобы приятно поболтать.

Фан Лолань действительно задержался в гостях чересчур долго, и, когда он вышел от Сунь Уян, он почувствовал на себе подозрительные взгляды. Присутствующие в союзе были в большинстве мелкие служащие и обслуживающий персонал. Но зато следовало считаться с тем, что здесь находилась известная своей высоконравственностью Лю.

Фан Лолань мрачно возвратился домой и провел беспокойную ночь.

На следующий день он отправился в комитет партии, забыв о посещении Сунь Уян. Неожиданно с ним захотела поговорить Чжан и повела его в приемную. Он полагал, что потребовалось наедине обсудить дела женского отдела или какую-нибудь крутую общественную проблему, но первая же фраза Чжан, произнесенная, как только закрылась дверь, повергла его в изумление.

— Товарищ Фан, ты, вероятно, не слышал сплетню о себе?

Чжан увидела, как Фан Лолань изменился в лице, хотя и покачал головой.

— Этому слуху не стоит, конечно, придавать значения, — продолжала она. — В общем… о тебе и о Сунь Уян. Об этом говорят уже давно, но сегодня прибавилось нечто новое и очень неприятное. Утверждают, будто вчера днем ты с ней в ее комнате в женском союзе…

Чжан покраснела и замолчала, но твердо глядела на Фан Лоланя.

— Вчера после полудня в женском союзе я разговаривал с Сунь Уян о делах, и не произошло ничего недозволенного, — прямо и откровенно ответил Фан Лолань.

— Я тоже думаю, что вы просто беседовали, но слух есть слух, и ты, конечно, сам понимаешь, что сплетня может превратить ваш разговор в бог знает что. Я тоже не верю этому. Твои достоинства всем известны, товарищ Фан, и если бы клевета касалась только тебя, никто бы ей не поверил. Однако репутация Сунь Уян слишком запятнана, и поэтому слух приобретает видимость правды. Я знаю, что часто, когда на человека клевещут, он и не подозревает об этом. Поскольку клевещут на тебя, я передала тебе эту новость, чтобы ты был в курсе дела.

Фан Лолань в душе был благодарен Чжан за добрые побуждения, но в то же время не мог простить ей ее презрения к Сунь Уян. Из ее слов: «Однако репутация Сунь Уян слишком запятнана…» — следовало, что и она считает Сунь Уян бесстыдной женщиной. Фан Лолань рассердился и не выдержал, чтобы не заступиться за Сунь Уян.

— Сплетни о Сунь Уян доходили и до меня, но я им не верю. Я утверждаю, что люди, порочащие Сунь Уян, сами не отличаются добродетелями. У них не вышло то, чего они добивались, и они затаили злобу. Поэтому они клевещут на нее, чтобы испортить ей репутацию.

Это было сказано с таким возмущением, что Чжан даже испугалась, но затем понимающе рассмеялась, не сказав ничего.

Фан Лолань не заметил, что его слова произвели на собеседницу противоположное впечатление, и гневно продолжал:

— Я непременно должен найти источник клеветы! Ради Сунь Уян, а также ради самого себя.

— И ради Мэйли, — не удержавшись, добавила Чжан, — причина ее подавленности тоже в этом.

Так вот, оказывается, откуда дул ветер! Фан Лолань неожиданно повеселел: раскрылась причина мрачности жены. Но тут ему пришло в голову, что жена так была холодна с ним и не отвечала на неоднократные расспросы, а с Чжан и другими подругами, вероятно, уже не раз обо всем делилась. Такое пренебрежение и недоверие к нему, полное принижение его роли как мужа были абсолютно недопустимы. При этой мысли Фан Лолань разозлился. О, если бы можно было немедленно объясниться с женой!

Выйдя из приемной вместе с Чжан, Фан Лолань с трудом просмотрел несколько официальных бумаг и пошел домой. Он спешил поговорить с женой, разъяснить ей легковесность ее подозрений, или, вернее, заставить жену понять, как она ошибалась, пренебрегая мужем и не доверяя ему. Точнее говоря, Фан Лолань шел домой не просить прощения у жены, а обвинять ее.

Такие чувства владели Фан Лоланем, когда, придя домой, он встретился с женой. Госпожа Фан играла с сынишкой. Увидав мужа, возвратившегося неожиданно рано, и его хмурое лицо, она решила, что в партийном комитете опять возникли какие-то затруднения.

Только хотела она задать вопрос, как Фан Лолань резко приказал служанке увести ребенка и, взяв жену за руку, повел ее в спальню.

— Мэйли, пойдем, мне нужно серьезно поговорить с тобой.

Госпожа Фан недоуменно следовала за ним.

Войдя в спальню, Фан Лолань опустился в качалку, посадил жену на колени и, обняв ее за шею, спросил:

— Ты непременно должна сказать мне, Мэйли, почему в последнее время ты опять изменилась и стала холодна со мной?

— Нет, я такая же, как всегда, — ответила госпожа Фан, пытаясь вырваться из объятий мужа.

— И все-таки это так! Ты холодна. Но почему? Что причиняет тебе грусть? Ты не должна скрывать от меня.

— Ладно, считай, что я стала равнодушной, но я этого не замечаю. Напротив, мне кажется, что ты переменился.

— Э, перестань притворяться, — рассмеялся Фан Лолань, — я знаю, что все это из-за Сунь Уян. Не так ли?

Госпожа Фан оттолкнула руку Фан Лоланя, лежащую у нее на груди.

Чувствуя, как смех мужа режет ее сердце, она лишь сказала:

— Раз ты сам знаешь, зачем спрашиваешь меня?

— Тем не менее ты разговариваешь об этом с Чжан и с другими подругами. За моей спиной осуждаешь мое поведение.

Госпожа Фан высвободилась из объятий мужа и ничего не ответила.

— Ты не можешь не доверять мне и полагаться во всем на Чжан. Если уличные сплетни и порочат меня, ты не должна меня унижать. Ты ведь знаешь, что за человек Сунь Уян. Разве тебе не известно мое поведение? В прошлый раз мы полностью выяснили мое отношение к Сунь Уян, а ты все еще сомневаешься. Можешь не верить мне, но зачем молчать, когда тебя спрашивают? Твое отношение ко мне как к мужу, Мэйли, совершенно недопустимо! Ты пренебрегаешь мною, не доверяешь мне, унижаешь меня, и все это без причины и оснований. Ты признаешь, что совершила ошибку?

Красивые глаза госпожи Фан дрогнули. Во взоре ее можно было прочесть недовольство, но она опять опустила голову и ничего не сказала.

— Ревность твоя совсем безосновательна. По-твоему, мне следует целыми днями сидеть дома, не видеть ни одной женщины и все время быть у тебя на глазах! Но разве это верно? Если ты не изменишь своих взглядов и не освободишься от предрассудков, твоя болезненная подозрительность принесет тебе немало горя! До сегодняшнего дня я терпел эту черту твоего характера, но теперь, Мэйли, нужно от нее отказаться. Послушай меня, ты должна верить мне. Не надо больше этих подозрительных взглядов, не надо расстраивать себя без нужды.

Неожиданно госпожа Фан стремительно встала. Каждая фраза Фан Лоланя западала ей в душу, приобретая обратный смысл. Она поняла, что всю ответственность муж возложил на нее, не признавая за собой никакой вины. Ей казалось, что он не только не понимает ее, но и обманывает.

К тому же она не услышала от него ни слова, порицающего Сунь Уян. Почему он так мало говорил о Сунь Уян? Чем старательнее умалчивал Фан Лолань об этой женщине, тем сильней возрастали подозрения госпожи Фан. Только человек с нечистой совестью мог бояться говорить о своих делах.

Фан Лолань всей душой хотел разъяснить все жене и старался избегать слов, которые могли бы вызвать у нее подозрения. Однако результат оказался плачевным. Если бы Фан Лолань смело, но просто и подробно рассказал жене о своих взаимоотношениях с Сунь Уян, то она, может быть, и смогла бы все понять. Однако Фая Лолань старался не произносить имени Сунь Уян, словно ее и не существовало на свете.

Не удивительно, что госпожа Фан подозревала, будто за умалчиванием скрывается то, о чем трудно говорить.

Вот почему чем больше думала об этом госпожа Фан в последние десять дней, тем сильнее подозревала она мужа и укреплялась в мысли, что права она.

Сейчас, когда Фан Лолань завел серьезный разговор на эту тему, госпожа Фан, признаться по чести, предполагала, что муж либо раскается, либо чистосердечно признается в своей любви к Сунь Уян. Самым радостным для госпожи Фан было бы раскаяние мужа. Пусть даже он покаялся бы в том, что вступил в связь с Сунь Уян, и тогда госпожа Фан не стала бы гневаться. Даже признание в любви было бы чистосердечней, чем постоянный обман. Но ничего подобного не произошло. Госпожа Фан по-прежнему видела лишь фальшь и увертки. Как же она могла не прийти в возмущение? Она была мягкой по природе, но, как женщина из знатной семьи, обладала чувством собственного достоинства.

Уверенная, что ей лгут, она не могла больше молчать и сказала:

— Если все это моя ошибка, ты можешь быть совершенно спокоен. К чему тратить время и произносить такое множество слов? У меня, конечно, ограниченные взгляды и отсталые представления, я глупая, и со мной разговаривать неинтересно. Ладно. Член комитета Фан, заведующий отделом Фан, поспешите заняться общественными делами! А обо мне прошу не беспокоиться! Если даже я тоскую, пусть я терзаюсь одна. Я ведь не устраиваю вам скандалов и все еще исполняю в вашем доме обязанности матери и жены!

От нахлынувших горьких чувств госпожа Фан чуть не разрыдалась. Но в тот же момент гордость взяла над ней верх. Она понимала, что слезы сделают ее жалкой, и тогда, с усилием сдержавшись, она отошла и села на ближайший стул.

— Ты опять рассердилась, Мэйли. Я никогда не считал, что у тебя ограниченные взгляды и отсталые представления! Я лишь сказал, что, поступая так, ты только доставляешь себе неприятности. — Фан Лолань все еще холодно возражал жене, не желая уступить.

Он подошел к Мэйли и взял ее руку. Госпожа Фан сидела неподвижно и безмолвно. «Ты еще не помышляешь оставить меня, — думала она про себя. — Сейчас ты только притворяешься и играешь со мной, как с маленьким ребенком».

Фан Лолань чувствовал, что с женой нужно быть поласковее, иначе, вероятно, он не добьется примирения. Он подхватил жену со стула и поцеловал. Но прикоснувшись к ее холодным, бесчувственным губам, он ощутил необычайную тяжесть на сердце, еще более страшную, чем в те моменты, когда с этих губ слетали злые слова.

Он удрученно высвободил руки и возвратился в свою качалку. Воцарилось молчание.

Фан Лолань понял, что не только потерпел полное поражение, но и подвергся унижению. Его уныние превратилось в гнев.

Внезапно госпожа Фан спросила:

— В конце концов, ты любишь эту Сунь Уян?

— Я тебе говорил не раз, что у меня с ней ничего нет.

— А можешь ли ты в нее влюбиться?

— Прошу тебя не упоминать больше ее имени и никогда о ней не думать. Ладно?

— А я, наоборот, хочу называть ее имя: Сунь Уян, Сунь Уян, Сунь Уян…

Фан Лолань решил, что это просто злая шутка. Он шел к жене с открытым сердцем, с намерением объясниться и избавить ее от страданий, а в результате встретил холодность и издевательства.

Охваченный гневом, он быстро поднялся, собираясь уйти. Загородив дверь, госпожа Фан неожиданно улыбнулась:

— Не уходи. Ты хочешь, чтобы я забыла это имя, а я буду его помнить: Сунь Уян, Сунь Уян!

В глазах Фан Лоланя запылал огонь. Он громко крикнул:

— Что это значит, Мэйли? Хватит издеваться надо мной!

Никогда еще никто так грубо не кричал на госпожу Фан, а тут муж повысил на нее голос из-за какой-то женщины. Она не могла больше справиться с давно сдерживаемыми слезами. Она вся ослабла и, прислонившись к спинке кровати, заплакала. Но это были слезы гнева, а не печали: ярость тотчас высушила их.

Госпожа Фан выпрямилась и бросила испуганному Фан Лоланю:

— Ладно, скажу тебе прямо. Только тогда мои подозрения рассеются, когда Сунь Уян умрет или выйдет замуж. Почему ты не хочешь, чтобы она вышла замуж?

Фан Лолань чувствовал, что жена без всякого повода затевает скандал. Он никогда не видел ее такой злой. Она совсем переменилась. Что он мог еще сказать? Если это были не просто слова, сорвавшиеся с уст в минуту гнева, то разве между ними не все кончено?!

Фан Лолань молча возвратился в качалку: он был очень расстроен.

Госпожа Фан подошла к Фан Лоланю и взглянула ему в лицо. Фан Лолань склонил голову и опустил глаза.

Госпожа Фан пыталась поднять голову мужа, чтобы он посмотрел на нее.

— Ты только что был так любезен со мной, а сейчас не хочешь смотреть на меня! Я хочу, чтобы ты смотрел на меня.

Фан Лолань с силой отбросил руки жены, быстро вскочил и, оттолкнув ее, выбежал из комнаты.

Госпожа Фан упала в качалку. Она больше не испытывала скорби и гнева; теперь она плакала горячими слезами. Она не могла больше думать, да и боялась думать. Она лежала в полуобморочном состоянии, давая волю слезам.

Фан Лолань возвратился домой ночью и, рассерженный, лег спать в своем кабинете.

На следующий день он встал в девять часов и ушел, не повидав жену и не спросив о ней.

Вернулся он снова вечером.

Госпожа Фан одиноко сидела в гостиной, словно ожидая его.

— Лолань, сейчас я хочу с тобой говорить, — очень спокойно произнесла госпожа Фан.

Ее заплаканные глаза горели твердой решимостью. Фан Лолань бесстрастно кивнул головой.

— Не будем говорить о случившемся. Не обязательно также выяснять, кто прав, кто виноват. Любишь ли ты Сунь Уян, ты знаешь сам, и я не буду этого касаться. Но наши отношения не могут дальше так продолжаться. Я, конечно, человек отсталых взглядов и не верю во всякие модные теории. Полученное мною воспитание тоже не было современным. Но меня учили не терпеть издевательств и обмана. И еще внушали не вставать на пути других. Нельзя вредить другому и самому быть несчастным. Я все поняла. Я попала в такое положение, когда «и другому вред причиняю, и сама несчастна». Зачем мне страдать? Лучше поскорей разрубить узел.

Ясно, что это было требование о разводе.

Фан Лолань оказался в затруднении. Он действительно давно почувствовал, что отчужденность между ним и женой не может пройти без следа, но у него никогда не возникало мысли о разводе. Не было такого желания и сейчас. Это не объяснялось тем, что он еще не признался Сунь Уян в своей любви, а та не сказала ему о своих чувствах. Просто по своему характеру Фан Лолань всегда стремился к сохранению существующего положения и не обладал непреклонной решимостью.

— Мэйли, ты все-таки не смогла понять меня, — туманно выразил свое неодобрение Фан Лолань.

— Может быть, я действительно не смогла понять тебя. Но я хорошо поняла себя. Я попала в такое положение, когда «и другому врежу́, и сама несчастна». Я не хочу этого. Меня каждый день обманывают, а я, словно в спектакле, постоянно исполняю супружеские и материнские обязанности. Ты сам все знаешь, Лолань! Можешь ли ты опровергнуть мои слова?

— Я никогда не лгу тебе, Мэйли! Это плод твоего воображения и расстройства нервов.

— Разве я не права? Сейчас ты снова лжешь. Я прекрасно знаю, где ты бываешь каждый день и что делаешь. Но ты не желаешь об этом рассказывать, а когда я спрашиваю, молчишь. Ты тоже «вредишь другому и сам несчастен». Лолань, разве ты не страдаешь?

— Я вижусь с Сунь Уян по делам. В наших встречах нет ничего предосудительного, — ответил Фан Лолань, снова возмущаясь недоверием жены.

— Ладно, не будем толковать об этом. Я уже говорила, что это твое дело, ты сам все понимаешь, и я не буду вмешиваться. Хочу сказать тебе лишь одно: любви у нас нет, и лучше нам честно разойтись.

В голосе госпожи Фан слышалась решимость, но она с трудом подавляла рвущуюся из сердца печаль. Чувство собственного достоинства, не позволяющее ей терпеть обман, владело ею и придавало такое мужество.

— Из-за того, что ты не понимаешь и заблуждаешься, я не могу с тобой разойтись, — тоже решительно заявил Фан Лолань.

К сожалению, он не знал, что его слова лишь усугубят «непонимание» и усилят «заблуждение». Как достоинством, так и недостатком госпожи Фан была ее чрезмерная гордость. Поэтому чем настойчивее говорил Фан Лолань о ее непонимании, чем упорнее не признавал собственную вину, тем менее хотела госпожа Фан пойти на уступки. Она лишь холодно усмехалась и молчала.

— Мэйли, мы с тобой женаты уже много лет, достигли почти среднего возраста, ребенку уже четыре года, и услышать о разводе мне очень горько! Если ты вспомнишь о наших счастливых днях, которые были еще совсем недавно, разве ты сможешь так спокойно говорить о разрыве со мной?!

Фан Лолань сильно разволновался. Он не лицемерил, он говорил искренне. Он и вправду не имел желания сменить жену на Сунь Уян.

Госпожа Фан, по-видимому, была растрогана. Но она не принадлежала к тем, кто поддается первому порыву. Предложение о разводе явилось результатом ее глубоких размышлений. Поэтому воспоминания о счастливом прошлом не могли изменить ее твердого решения.

— То, что произошло, постоянно тревожит мою душу, — сказала она. — Я вспоминаю наши былые радостные дни, и они стоят перед моими глазами, словно это было вчера. Но прошлое ушло, и это так же верно, как то, что мне сейчас двадцать восемь лет и невозможно возвратить то незабываемое время, когда мне было всего восемнадцать. Я постоянно думаю, что мир изменяется слишком стремительно и непостижимо. Я уже не могу приспосабливаться к нему и не в силах понимать его. Однако я вижу, что, хотя мир меняется чересчур быстро и противоречиво, представления разыгрываются старые и на сцене развертываются знакомые события. Но повторяется плохое, а не хорошее. Поэтому я и думаю: прошлое может еще раз прийти, но возвратится лишь неприятное и печальное. Радостное ушло навсегда. Наши былые радости мы уже тоже не сможем испытывать, а прежние печали, наоборот, будут непрестанно оживать. Между нами все кончено, и если мы все же восстановим согласие, оно принесет нам в будущем только страдания. Прошлое ушло, и незачем жалеть о нем.

Фан Лоланя охватил страх, и некоторое время он молчал. Жена говорила так спокойно и с таким налетом пессимизма, что он понял: это не сказано в минуту гнева, а глубоко обдумано. Он не видел путей к примирению. Итак, развод? Но на это он не мог решиться. У него не находилось возражений, он лишь не мог свыкнуться с этой мыслью.

Фан Лолань, расстроенный, встал, сделал несколько шагов по комнате и подошел к жене. Глядя в ее бледное, но спокойное лицо, он спросил:

— Мэйли, ты разлюбила меня, да?

— Ты делаешь все, чтобы я разлюбила тебя.

— Ну и ну! Разве я настолько плох? — опять огорчился Фан Лолань. — Когда-нибудь ты поймешь, что глубоко заблуждалась, и горько раскаешься. Мэйли, я не могу и не хочу, чтобы ты потом страдала.

— Я никогда не буду раскаиваться и страдать. Прошу тебя не беспокоиться.

— А что ты намерена делать после развода?

— Я могу зарабатывать на жизнь преподаванием, могу возвратиться домой помогать матери.

— Ты бессердечно бросишь Фанхуа? — Голос Фан Лоланя задрожал.

— Пока ты занимаешься революцией и не можешь думать о доме, я возьму его с собой. Но, если ты этого не хочешь, я не буду настаивать.

Фан Лолань совершенно потерял надежду. Он встретился с непреодолимым упрямством, в основе которого лежало недоверие, пренебрежение к нему. Он был мужем, но оказался в роли подозреваемого в измене, и, если даже он умолял бы о прощении, все равно он получил бы решительный отказ.

Фан Лолань чувствовал, что больше уступать не может. Он был убежден в своей правоте, да и сейчас вел себя с большой чуткостью. Но жена упорствовала, и он знал, что это является отличительной чертой ее характера — женщины из аристократической семьи.

— Мэйли, я люблю тебя по-прежнему, — воскликнул он. — Я уважаю твое мнение, но у меня есть одна просьба: в качестве подруги, нет, сестры оставайся здесь. Я убежден, что мое последующее поведение сможет доказать мою чистоту. Хотя между нами и легла отчужденность, я не питаю к тебе злых чувств. Ты тоже не должна считать меня своим врагом, Мэйли!

Фан Лолань спокойно скрестил руки на груди, ожидая ответа жены. Госпожа Фан подумала мгновение, затем кивнула головой.

С этого вечера Фан Лолань окончательно превратил свой кабинет в спальню. Временно он не считал Лу Мэйли своей женой. Но по обоюдному согласию они пока не объявляли о своем разводе.

Говорят, что сердце мужчины не может обойтись без женщины. Вполне естественно, что после размолвки Фан Лолань стал чаще навещать Сунь Уян. Однако учащение этих визитов происходило непроизвольно: точно так же тело, начавшее двигаться, как известно из физики, увеличивает скорость.

Фан Лолань все еще не решался сменить Лу Мэйли на Сунь Уян. И только однажды подобная мысль мелькнула у него, по-видимому, вопреки его воле. Это случилось после митинга, организованного по случаю 7 мая^[28].

Май — это месяц, на который в Китае приходится наибольшее количество памятных дней. Здесь и 1 мая, и 4, и 5, и 7, и 9-е^[29]. Эти годовщины, идущие подряд, необычайно взбудоражили уездный городок, который после обобществления служанок и наложниц притих, словно вымер.

Множество горячих слов было произнесено на торжественных митингах. Конечно, выступления Ху Гогуана явились самыми резкими и решительными. Месяц назад он был всего лишь новоявленным революционером, а сейчас стал испытанным деятелем, и никто не мог к его имени приставить ярлык вроде «контрреволюционер», «нереволюционер» или «лешэнь». Годовщины в мае, полные хлопот, еще больше возвысили Ху Гогуана. Он стал крупным представителем радикально настроенной группы, важным лицом в уезде.

Фан Лолань и раньше имел слабость выступать на собраниях с критикой, теперь же эта слабость проявлялась с особенной силой. Убедиться в этом можно было, прослушав хотя бы его речь на собрании, посвященном 7 мая. После окончания речи Фан Лолань под гром аплодисментов очень довольный сошел с трибуны.

Вытирая пот и проталкиваясь сквозь толпу, он заметил Сунь Уян, стоявшую среди группы школьников. Прикрываясь от солнца небольшим бумажным флажком, на котором был написан лозунг, девушка пристально глядела в сторону трибуны. Короткий рукав ее шелковой блузки пополз с руки на плечо, обнажая подмышку.

Фан Лолань подошел к женщине, но она не заметила его.

— Уян, ты будешь выступать? — спросил он, стоя с ней рядом и обмахиваясь соломенной шляпой, как веером.

Погода была действительно очень жаркая. Лоб Сунь Уян покрылся потом, а щеки необычайно мило раскраснелись. Она быстро оглянулась и, увидев Фан Лоланя, засмеялась.

— Я видела, как ты спустился с трибуны, но в толпе тебя потеряла. А ты неожиданно оказался рядом… Сегодня от нас речь будет произносить Лю, я же выступать не буду. Проклятое солнце так печет. Погляди, я вся в поту.

Вытащив платок и вытирая с лица пот, Фан Лолань сказал:

— Здесь людей много, поэтому жара так нестерпима. Пойдем к храму предков семьи Чжан. Это недалеко. И место уединенное. Там мы посидим в холодке.

Оглянувшись по сторонам, Сунь Уян кивнула головой.

Они шли минут десять. От быстрой ходьбы Сунь Уян стало еще жарче. Подойдя к храму, они сели на берегу маленького пруда.

Сунь Уян, вытирая пот, восхищалась местом. Огромный кипарис скрывал от лучей солнца, а легкий ветерок приносил прохладу. Яркий цвет ароматных гвоздик и роз, щебетанье птиц оживляли заброшенный, полуразвалившийся храм. Пруд уже обмелел, но зеленая ряска и тонкие водоросли по-прежнему покрывали его поверхность.

Сунь Уян сидела, прислонясь спиной к кипарису, обвеваемая порывами прохладного ветерка, и болтала с Фан Лоланем о делах.

— Ты знаешь, что собой представляет управляющая Домом освобожденных женщин Цянь Сучжэнь? — неожиданно спросила Сунь Уян, когда они заговорили о женском движении в уезде.

— Понятия не имею. Помню, что ее рекомендовали вы.

— Верно. В то время, когда Чжу Миньшэн назвал ее имя, у нас не было подходящей кандидатуры, и потому мы выдвинули ее. Теперь стало известно, что она любовница Лу Мую. По словам Лю, эта Цянь Сучжэнь совершенно неграмотна.

— Почему же Чжу Миньшэн рекомендовал ее?

— Вероятно, по просьбе Лу Мую. Ведь Чжу Миньшэн глуп, как червяк! Удивительно, как у Лу Мую может быть такая любовница. Говорят, это началось совсем недавно!

— По существу, любовь трудно понять.

Сунь Уян засмеялась. Заложив руки за голову и слегка откинувшись назад, она, улыбаясь, заметила:

— Хотя так говорят, но, когда люди разные, любовь между ними невозможна. Бывают лишь порывы страсти.

Фан Лолань пристально смотрел на нее и молчал. Соблазнительная поза Сунь Уян и этот интимный разговор взволновали его. Сердце у него забилось сильней.

— Я знаю, что многие считают, будто я близка с Чжу Миньшэном. Правда, за последнее время сплетен стало меньше. Как увидят, что женщина сдружилась с мужчиной, тотчас готовы сказать, что здесь любовная связь. Подумай, как это отвратительно.

Сунь Уян неожиданно заговорила о себе. Она смотрела в лицо Фан Лоланя, словно спрашивая: «Не намекал ли ты на это, когда сказал, что любовь трудно понять?»

Услышав такое полупризнание, полунамек, Фан Лолань был совершенно очарован. Но, подумав, что Сунь Уян под этим предлогом хочет объяснить свое поведение, он немного огорчился. Однако он покачал головой:

— Я никогда не верил этим слухам.

Сунь Уян понимающе засмеялась, но ничего не сказала.

Листья деревьев перестали шелестеть, и птицы прекратили пение. Хотя расстояние между ними было более двух чи, Фан Лоланю казалось, будто он слышит биение сердца Сунь Уян. Он видел, как медленно заливает ее лицо румянец. Его щеки тоже пылали.

Оба хотели сказать многое, но каждый ждал, что заговорит другой.

Сунь Уян внезапно рассмеялась, поднялась и, оправив юбку, подошла к Фан Лоланю. Ее живой взор, в котором сквозила печаль, проникал в глаза и в самое сердце Фан Лоланя. Она мягко спросила:

— Лолань, у тебя с женой все еще размолвка?

Фан Лолань встревожился и с горькой улыбкой покачал головой.

— Не надо скрывать. Вы снова поссорились и даже хотели развестись. Я все знаю.

Фан Лолань изменился в лице.

Сунь Уян засмеялась, положила руку ему на плечо и тихо спросила:

— А ну, угадай: обрадовалась я или рассердилась, когда узнала об этом?

Этот многозначительный вопрос и интимный тон еще больше смутили Фан Лоланя. А от запаха губной помады его сердце тревожно забилось.

Сунь Уян, по-видимому, догадалась, что творится в душе у Фан Лоланя, и сдержанно засмеялась. Но затем она прогнала с лица улыбку, слегка ударила его по плечу и очень серьезно проговорила:

— Я не обрадовалась и не рассердилась. Твоя жена, Лолань, замечательная женщина, и ты не должен доставлять ей огорчения…

Фан Лолань, вздохнув, открыл рот, намереваясь возразить, но Сунь Уян не позволила ему заговорить.

— Слушай меня! Я знаю, что ты не нарочно расстраиваешь ее. Может быть, она сама ошибается, но ты должен найти способ рассеять ее сомнения. На тебе лежит ответственность за ее спокойствие.

— Эх, — вздохнул Фан Лолань и снова хотел что-то сказать, но Сунь Уян опять остановила его:

— Ради меня ты тоже должен развеять ее печаль.

Тон этих слов был такой искренний, а смысл настолько доброжелательный и проникновенный, что Фан Лолань потерял над собой власть.

Он обнял Сунь Уян за тонкую талию, и с уст его готово было сорваться страстное признание. Однако Сунь Уян с неуловимой улыбкой взглянула на него и, легонько оттолкнув, произнесла, словно старшая сестра, наставляющая братишку:

— Вы не можете развестись. Я не одобряю ваш развод. Ты можешь уважать меня, пожалуй, быть моим другом. За это я, конечно, буду тебе благодарна. Но… — Сунь Уян засмеялась, закусив губку, — но я не могу любить тебя!

Фан Лолань побледнел, машинально отступил на шаг, пристально глядя на Сунь Уян. В его взоре были и боль, и разочарование, и доля недоверия.

— Я не могу любить тебя! — повторила Сунь Уян, делая ударение на слове «могу». Она смотрела на Фан Лоланя с безграничным чувством, а затем необычайно нежно, как бы утешая, добавила: — Ты не огорчайся! Я не могу полюбить тебя, но это не значит, что у меня есть возлюбленный. Я лишь с некоторыми поддерживаю любовные отношения. Я не боюсь вступать с ними в связь. Я ведь тоже человек из плоти и крови, и мне свойственны инстинктивные влечения. Иногда я подпадаю под их власть. Но эти порывы страсти не овладевают мной целиком. Поэтому я никого не люблю, а только забавляюсь.

Сейчас лицо Фан Лоланя стало еще более жалким. Он растерянно смотрел на Сунь Уян, губы его дрожали. Однако Сунь Уян чистосердечно продолжала:

— Лолань, ты думаешь, что я страшная? Что я очень плохая? Может быть, я такая, а может быть, и нет. Об этом я не задумываюсь. Но я никогда не соглашусь стать причиной чужого горя. Особенно не хочу, чтобы из-за меня мучилась женщина. Пожалуй, есть мужчины, которым я доставляю огорчения. Но когда страдает не уважающий меня человек, я не могу жалеть его. Это мое мировоззрение, моя философия жизни.

Фан Лолань хмурил брови, горько улыбался и наконец опустил голову. В душе у него было необычайное смятение: то у него возникало стремление уйти, то появлялось желание обнять эту милую и страшную девушку.

Сунь Уян словно догадалась о противоречиях, раздирающих сердце Фан Лоланя. Она кокетливо засмеялась, сделала несколько плавных шагов, и, взяв его руку, покрытую холодным потом, почти вплотную приблизилась к лицу Фан Лоланя. Она заговорила с ним тоном, каким уговаривают ребенка. В ее голосе чувствовалась задушевность, но в то же время она как бы насмехалась над Фан Лоланем, у которого не хватало смелости.

— Лолань, — тихо сказала она, — я глубоко верю тебе. Но я не могу любить тебя. Ты слишком хороший, и я не хочу, чтобы из-за любви ко мне ты навлек на себя горе. Вдобавок это заставит терзаться и твою жену. Отбрось мысль о разводе и приходи по-дружески вместе с Мэйли ко мне. Иначе я буду пренебрегать тобою. Я вижу, что ты влюбился в меня, и я доставлю тебе маленькую радость.

Она обняла Фан Лоланя, покрывшегося испариной. Прикрытая лишь тонким шелком, ее теплая грудь прижалась к его груди, где бешено колотилось сердце, а горячие губы прикоснулись к его онемевшим губам. Затем женщина опустила руки и быстро ушла, оставив Фан Лоланя обалдело стоять одного.

Через десять минут Фан Лолань подавленный шел домой. В его голове одна за другой всплывали фразы, произнесенные Сунь Уян. Он пытался заново тщательно взвесить все ее поступки и рассуждения, которые он когда-либо наблюдал и слышал. Но он был чересчур взволнован и не мог собрать воедино и привести в систему свои мысли. Лишь отдельные фразы Сунь Уян беспрерывно кружились в его голове.

Он уже потерял способность обдумывать и размышлять, охваченный горячими невыразимыми чувствами. Они были горьки, но имелась в них и доля сладости, когда он вспоминал, как Сунь Уян говорила о своем доверии к нему, утешала и обнимала его.

Вечером в голове Фан Лоланя, по-видимому, стало яснее, и он вновь задумался над этим вопросом. Образ прелестной Сунь Уян опять всплыл перед его взором, и на душе его сделалось тепло, словно он обнимал ее нежное тело.

И все же он решил последовать ее совету. Но как быть, если жена не хочет ничего понимать? Ведь по существу, стремился к разводу не Фан Лолань, а она. Сунь Уян явно не видела этого затруднения.

Жена прямо заявила, что ее подозрения смогут рассеяться лишь в том случае, если Сунь Уян умрет или выйдет замуж. Но легко было сказать: «умрет». Совсем не похоже было на то, что Сунь Уян может скончаться: она, конечно, не захочет добровольно отказаться от жизни, а в городе нет никакой эпидемии. Собственно говоря, можно было бы рассчитывать на замужество, но теперь было ясно, что это безнадежно. Она никогда не выйдет замуж.

Сперва Фан Лолань полагал, что слова жены брошены в минуту запальчивости. Но за последние дни он убедился, что она всерьез приняла это необоснованное решение. Поэтому добрые пожелания Сунь Уян невозможно было осуществить, разве только она согласилась бы покончить жизнь самоубийством!

От размышлений Фан Лолань совсем расстроился и не только возненавидел жену, но и поведение Сунь Уян стало казаться ему очень странным. Похоже было на то, что она намеренно дурачит его и, сговорившись с женой, издевается над ним. Он почти принял решение: официально порвать с женой и в то же время больше не встречаться с Сунь Уян. Но из-за своего слабоволия не мог укрепиться в этом решении. Наконец он додумался до смехотворного выхода: попросить Сунь Уян самой решить вопрос о его семейных делах.

После этого Фан Лолань, словно сняв со своих плеч тяжесть всех забот, спокойно проспал ночь.

Утром следующего дня Фан Лолань пришел в женский союз. Сунь Уян только что встала. Фан Лолань, словно школьник, отвечающий урок, подробно рассказал ей о своей ссоре с женой. Сейчас он считал Сунь Уян как бы частичкой самого себя и был с ней совершенно откровенен. Он даже тщательно описал холодность, с которой жена встречала его объятия.

В заключение он сказал:

— У меня уже нет возможности уладить дело. Я прошу тебя заняться этим!

— Но каким образом? Мне пойти объясняться с твоей женой? От этого дело только ухудшится.

— В таком случае прошу тебя больше не касаться вопроса о разводе. Пусть между нами троими продолжают сохраняться существующие отношения.

Сунь Уян поглядела на Фан Лоланя и ничего не ответила.

Ночной халат обнажал ее ноги. Аромат ее тела волновал сильнее, чем обычно. Любой мужчина мог потерять голову. Но у Фан Лоланя не было далеко идущих желаний. После вчерашнего разговора его чувства к этой женщине бесконечно менялись. То он любил ее, то ненавидел, то боялся. Сейчас он не осмеливался приблизиться к ней, страшась ее презрения. Поэтому, если бы даже Сунь Уян смотрела на него так нежно, как обычно, Фан Лолань казалось бы, что этот взгляд его давит. Он считал ее смелой, свободной, сверхчеловеком, а себя трусливым, ограниченным, колеблющимся, ничтожным обывателем.

Фан Лолань вздохнул. Он чувствовал, что слова, только что произнесенные им, неудачны и со всей полнотой показывают его слабость, нерешительность и желание любой ценой обеспечить свой покой. Кроме того, сохранять существующее положение было мучительно. Если еще Сунь Уян перестанет обращать на него внимание, будет совсем горько.

— Однако так оставить дело тоже нельзя. Нужно его скорей решить, — вновь заговорил Фан Лолань. — Пожалуй, Мэйли будет торопить меня с официальным разводом. Если она все-таки не откажется от своего намерения, ты сможешь извинить меня?

Сунь Уян глядела, словно не понимая его.

— Мое мнение таково: я всеми силами стремился объясниться с Мэйли, но она упорствует. Значит, единственно возможной развязкой является развод. — Фан Лолань счел нужным пояснить: — Я уже исчерпал все возможности уладить этот вопрос. Просил тебя, но ты говоришь, что из этого ничего не получится. Остается лишь попросить Чжан. Пусть попробует она.

— Чжан не подходит. Она одобряет ваш развод. Лучше попросить Лю. Но почему ты только надеешься на других и забываешь о себе самом? Вовсе нельзя заставлять твою жену первой просить о примирении… Ну ладно, у меня есть и другие заботы. Надеюсь, ты пойдешь к ней и будешь быстро действовать.

Сунь Уян надела чулки и стала переодеваться, напевая песенку. Она, казалось, не замечала, что Фан Лолань все еще опечаленный сидит в комнате.

Когда обнажилась ее молочного цвета грудь, Фан Лолань внезапно встал, легонько обнял ее сзади за плечи и дрожащим голосом проговорил:

— Я решил развестись. Я люблю тебя. Я хочу пожертвовать всем ради любви к тебе!

Сунь Уян, просовывая руку в рукав, невозмутимо ответила:

— Не надо жертвовать всем, Лолань. Вчера я уже высказала свое отношение к тебе. Немедленно отправляйся заниматься своими делами.

Успев натянуть темно-серую рубашку лишь на плечи, она повернулась к Фан Лоланю и, взяв его за руку, тихонько вытолкнула за дверь.

Никогда у Фан Лоланя не было такого горестного дня. Трудно подсчитать, сколько раз менялись у него решения. Он мучился над тем, как восстановить мир с женой, и одновременно колебался, следует ли возвращаться к прежней жизни.

Поведение Сунь Уян тоже представлялось ему в ином свете. Ему казалось, что она проверяет, готов ли он развестись. Разве она уже не обнимала его? Не обнажала перед ним своего пленительного тела? Она, несомненно, считает его своим возлюбленным. Но удивительно, что она толкает его в объятия другой.

Нечего скрывать, у Фан Лоланя был очень небольшой опыт в отношении женщин. Он и не представлял себе, что на свете, помимо женщин типа его жены, есть еще такие, как Сунь Уян. Он терзался страхом и сомнениями. Хоть Сунь Уян советовала ему обратиться за помощью к Лю, он не мог решиться на это. К тому же он не верил, что высоконравственная, малоразговорчивая Лю сможет убедить его жену. Но, дотянув до шести часов вечера, Фан Лолань все-таки нашел Лю и обратился к ней с просьбой. Лю согласилась и сказала, что уже говорила с госпожой Фан и завтра постарается побеседовать с ней подольше.

Повидав Лю, Фан Лолань возвратился домой. На сердце у него стало легко. Это объяснялось тем, что теперь он всю ответственность переложил на Лю. И пусть даже она потерпит неудачу — у него будет оправдание перед Сунь Уян.

— Только что приходил господин Чэнь Чжун. Он передал вот это, — сообщила ему госпожа Фан, занятая подготовкой ужина, и отдала какую-то бумажку. Это было извещение о том, что уездный комитет партии созывает экстренное совещание для обсуждения просьбы крестьянского союза об отмене жестоких поборов и разнообразных повинностей.

Фан Лолань уже слышал, что в последнее время крестьяне окрестных деревень выступали против налогов. Когда сборщики приходили в деревню, жители бесцеремонно прогоняли их, заявляя: «Разве не отменены налоги и повинности?! Что же вы все еще приходите?»

Теперь крестьянский союз обратился с официальной просьбой, полагая, что возмущение в деревнях может еще больше возрасти.

Внезапно Фан Лоланю стало стыдно. За последнее время из-за этой странной любви он невольно забросил важные партийные и государственные дела. Власть в уездном комитете партии захватил Ху Гогуан, которому никогда нельзя было доверять.

Подумав об этом, Фан Лолань искренне захотел поскорей уладить размолвку с женой и со спокойной душой начать добросовестно трудиться на пользу государства.

— Господин Чэнь прождал тебя очень долго, он хотел с тобой о чем-то поговорить. Дело, видимо, важное, — сказала госпожа Фан, глядя в задумчивое лицо мужа.

— Вероятно, он собирался предварительно обменяться со мной мнениями. Однако, Мэйли, ты все хлопочешь. Взгляни на свои руки, они так испачканы. — Он с нежностью взял ее руку.

С тех пор как произошел разлад, он не прикасался к жене, уважая ее желание и чувствуя себя неловко. Госпожа Фан позволила полминуты подержать свою руку, затем, словно очнувшись, вырвала ее. Отойдя от него, она бросила:

— Благодарю тебя за доброту, но прошу, не вмешивайся в мои дела.

Внезапно на душе Фан Лоланя стало невыразимо радостно. В словах жены за раздражением скрывалась обида, а в ее действиях за сопротивлением таилась любовь. Ни один мужчина не оставался бы бесчувственным, и Фан Лолань не был исключением. Охваченный трепетом, он сидел за ужином, лихорадочно подыскивая слова для примирения.

Услышав, как жена отдала служанке распоряжения на завтра и ушла в спальню, он окончательно отбросил колебания. В нем родилось мужество.

Фан Лолань быстро вбежал в спальню, где не был уже больше десяти дней, прижал жену к груди и, гася ее гнев бесчисленными горячими поцелуями, торопливо заговорил:

— Мэйли, Мэйли, прости меня! Я невыносимо страдаю.

Госпожа Фан не выдержала, разрыдалась и прильнула к груди Фан Лоланя, словно желала вложить в нее свое бешено колотящееся сердце.

X

Чэнь Чжун хотел поговорить с Фан Лоланем не только об экстренном заседании уездного комитета партии, но и об одном важном известии. Он слыхал, что политика провинциальных властей с недавних пор изменилась. После новогодних волнений приказчиков методы сопротивления владельцев магазинов из активных превратились в пассивные. Купцы постепенно тайно свертывали торговлю и скрывались, оставляя пустые лавки. Профсоюз приказчиков взял эти лавки под свой контроль и создал так называемый комитет для управления ими.

Сейчас подобных лавок насчитывалось свыше десятка. В уездном городке никто не обратил на это большого внимания, но центр совсем недавно заинтересовался происходящим.

Вдобавок слух об освобождении служанок и наложниц распространился повсюду, и все уверяли, что дело идет к обобществлению жен.

Тогда провинция секретной телеграммой приказала начальнику уезда произвести расследование. Чжоу Шида, работающий в уездном управлении, первым узнал эту новость и пришел поделиться с Чэнь Чжуном.

Попутно он рассказал о положении в Доме освобожденных женщин.

— Я никогда не одобрял такое решение вопроса о приказчиках и еще раньше предупреждал, что его придется пересматривать. Так и случилось. До сих пор мне непонятно, как можно было освободить служанок и наложниц! В то время я уже ушел из комитета партии и плохо разбирался в этой сложной обстановке. Но нецелесообразность этого шага была ясна еще и тогда. Кто из богачей не имеет нескольких наложниц, не говоря уж о служанках! Как же вы хотели уничтожить этот обычай и конфисковать этих женщин? А с Домом освобожденных женщин совсем оплошали. Попросту открыли дом терпимости. Поинтересуйся сам, и многое узнаешь.

Взгляд Чэнь Чжуна перемещался вслед за подергивающимся плечом Чжоу Шида. Чэнь Чжун раскрыл рот, но не мог произнести ни слова.

— Во-первых, Цянь Сучжэнь, работающая там, сама имеет нескольких любовников, — продолжал Чжоу Шида. — Остальные женщины, может быть, раньше и были порядочными, но теперь — какая из них не проводит ночи с мужчиной? Что еще скажешь? Разве это не дом терпимости?

— Помилуй, помилуй. Мы совершенно ничего не знали. Кто эти мужчины? Выясним и накажем их!

— Накажете? Хм! — Чжоу Шида резко качнул плечом вправо и застыл. — Ты еще говоришь о каком-то наказании! Ведь главными посетителями дома являются ответственные лица комитета партии, важные деятели уезда. Как их накажешь?

— Кто, кто?

— Кто еще может быть, кроме «древней луны»!^[30] — тихо, но гневно сказал, выпрямившись, Чжоу Шида.

По спине Чэнь Чжуна побежали мурашки. Он догадался, что речь шла о Ху Гогуане. Сам он действительно не мог придумать, как поступить, и поэтому пришел к Фан Лоланю, которого безуспешно прождал два часа.

Возвращаясь из дома Фана, Чэнь Чжун услышал много пугающих новостей: начальник уезда получил приказ распустить комитет партии и профессиональные союзы и уже послал в деревню отряд охранников для ареста руководящих работников крестьянского союза. Снова возвратятся прежние порядки, и за новогодние происшествия придется расплачиваться. Этим слухам, может быть, кто-нибудь другой и не поверил бы, но Чэнь Чжун не мог не верить, давно зная, что начальнику уезда поручено провести расследование.

Но что это? Навстречу ему шла толпа. В синем — пикетчики, в желтом — бойскауты. Они вели под конвоем людей, к воротникам которых были приколоты бумажные флажки: «Хозяева лавок — реакционеры». Профсоюз приказчиков вновь произвел аресты, приведшие в трепет весь город. Ясно было, что профсоюз нельзя моментально распустить.

Чэнь Чжун в замешательстве возвращался домой, не понимая, как могло возникнуть такое противоречие между слухами и действительностью.

Кто мог предполагать, что на следующий день на торжественном митинге, посвященном 9 мая, будет официально принято решение об отмене поборов и налогов, а вечером экстренное заседание уездного комитета партии также постановит настоятельно просить провинциальный комитет партии ликвидировать обременительные налоги и повинности.

Чэнь Чжун ничего не понимал и после совещания остановил Фан Лоланя, чтобы поговорить с ним.

— Начальнику уезда пришел из провинции секретный приказ разогнать комитет партии и общественные организации! — тихо передавал Чэнь Чжун уличные слухи. — Причина, конечно, в том, что волнения приказчиков протекали чересчур бурно. А тут еще недавно совершили ошибку, конфисковав служанок и наложниц. Было бы лучше, если бы сегодня не приняли решения об отмене налогов и повинностей. Брат Лолань, почему ты так одобрял это решение? Вчера я заходил к тебе, чтобы посоветоваться по этому делу. Но, к сожалению, мы не смогли встретиться и договориться.

— Уничтожение несправедливых налогов и повинностей записано в программе партии. Как же не принимать такого решения? — очень твердо ответил Фан Лолань, хотя серьезность Чэнь Чжуна заставила его насторожиться.

— Но политика провинциальных властей переменилась. Чжоу Шида видел секретную телеграмму, полученную начальником уезда.

— Начальник уезда не имеет права распускать комитет партии! Несомненно, Чжоу Шида ошибся, — немного подумав, вновь решительно объявил Фан Лолань.

— Он не ошибся! Ты просто не знаешь, что Дом освобожденных женщин — глупая выдумка Ху Гогуана, — почти закричал Чэнь Чжун и затем рассказал Фан Лоланю все, что услышал от Чжоу Шида.

Брови Фан Лоланя поднялись.

— Что? — с криком вскочил он. — Мы всё проспали! Однако Ху Гогуан — это Ху Гогуан, а уездный комитет партии есть уездный комитет партии. Поведение отдельного человека не может ронять тень на всю организацию. Ху Гогуана следует наказать, но отнюдь нельзя посягать на права комитета партии.

— Ху Гогуан ведь член бюро. Люди видят, что он из комитета партии. Как же можно говорить, что его поступки не имеют никакого отношения к парткому? — холодно усмехаясь, бросил Чэнь Чжун.

— Нужно сначала произвести проверку, а затем выдвинуть против него обвинение. Только Ху Гогуан очень хитер, а профсоюз приказчиков полностью находится под его влиянием. Мы должны действовать осторожно. Брат Чжун, прошу тебя без шума собрать доказательства. Когда в руках у нас будут факты, мы поступим в соответствии с обстановкой!

Чэнь Чжун нерешительно согласился.

Фан Лолань пошел к Сунь Уян. Он хотел расспросить ее о Доме освобожденных женщин. Кроме того, он волновался за Лю: ведь она стала заведующей домом и не имела права проглядеть подобные факты.

День прошел быстро и тоскливо.

Над городком как бы сгущались грозовые тучи. Слухов, правда, стало меньше, и обстановка несколько прояснилась. Отряд охранников, посланный начальником уезда в деревню, действительно арестовал в западной части уезда членов бюро крестьянского союза. Они обвинялись в том, что прогнали сборщика налогов, чем нанесли ущерб государственной казне.

Уездный крестьянский союз трижды за день обращался в управу с просьбой освободить своих членов на поруки, но не добился никакого результата.

Тогда на улицах появились листовки, в которых крестьянский союз западной части уезда обвинял начальника уезда в желании подорвать движение крестьян. Вслед за этим объединенное заседание крестьянского союза, профсоюзов рабочих и приказчиков объявило действия начальника уезда незаконными и послало телеграмму с жалобой в центр.

Затем в совместном заявлении окрестных крестьянских союзов было выдвинуто требование освободить троих арестованных и сменить начальника уезда.

В эти дни жарко палило раскаленное летнее солнце. Люди томились и мучились от зноя не меньше, чем от холодного зимнего северного ветра.

Борьба продолжалась весь день. По-видимому, уже не было возможности примирить народные организации с органами власти. Многие надеялись, что комитет партии выступит посредником и уладит дело.

Уездный партийный комитет провел совещание и выдвинул Фан Лоланя и Ху Гогуана для переговоров с начальником уезда об освобождении членов бюро крестьянского союза.

Но власти решительно отвергли их просьбу. Когда Ху Гогуан спросил о цели ареста этих троих людей, начальник уезда прямо ответил:

— Они совершили преступление, избив сборщика податей и отказавшись от уплаты государственных налогов. Поэтому я содержу их под стражей в уездной управе, пока не прибудут соответствующие указания от провинциального правительства. Обращаются с ними хорошо.

— Но они вели очень важную работу в крестьянском движении, и ваши действия неизбежно помешают его развитию, — заговорил Фан Лолань, оставляя в стороне юридическую сторону дела и подходя к нему с точки зрения революционной тактики.

Ответом ему было:

— Крестьянские союзы по-прежнему существуют и могут продолжать свою работу.

По-видимому, действия начальника уезда не были лишены оснований.

Фан и Ху не могли больше ничего сказать.

После того как посредничество комитета партии окончилось неудачей, последняя надежда была потеряна.

Этот вопрос постепенно разросся и превратился в общественную проблему, взволновавшую всех. Крестьянский союз и профсоюз рабочих начали готовиться к действиям.

Но в комитете партии вспыхнула распря между двумя группировками.

Сторонники Ху Гогуана обвиняли приверженцев Фан Лоланя в том, что они мягкотелы, не способны к действиям и приносят в жертву интересы народа.

Последователи же Фан Лоланя порицали своих противников за то, что они хотят воспользоваться удобным случаем, раздуть события и под шумок извлечь выгоду для себя.

Городок был полон подозрениями, слухами, клеветой, страхом. Люди чувствовали, что наступившая тьма предвещает сильную бурю.

На объединенном собрании различных общественных организаций Ху Гогуан сделал доклад об итогах посредничества комитета партии и закончил его демагогическим заявлением:

— Начальник уезда слишком легкомысленно смотрит на это дело, считая, что сто́ит ему арестовать троих земледельцев, как вопрос будет законно разрешен. Он не соглашается отпустить арестованных на поруки общественным организациям и комитету партии. Это — пренебрежение к массам! Товарищи! Презрение к народу именно и есть контрреволюция. К контрреволюционному чиновнику следует применять только революционные меры! Народ единодушен. И очень странно, что в комитете партии есть люди, которые полагают, что данное происшествие является юридическим вопросом, административным делом. Они считают, что общественным организациям и партийному комитету не надо вмешиваться во избежание осложнений. Подобный взгляд в корне неверен. Это подлые происки тех, кто забыл о своем долге и прислуживает чиновникам, предавая интересы народа. Народ должен революционными методами смести их со своего пути!

Словно молния сверкнула во мраке. Все знали, что произойдет дальше и что означают «революционные методы», знали, кого из членов комитета имел в виду Ху Гогуан, к чему напряженно готовились в последнее время крестьянский союз и профсоюз приказчиков.

Хотя на улицах стало лишь больше разговоров, люди чувствовали, что из окрестностей собираются грозовые тучи и сгущаются над городком. Уже не только видны были отблески молний, но и слышались глухие раскаты грома.

Начальник уезда тоже издал постановление:

«Три члена бюро крестьянского союза западной части уезда подстрекали крестьян; они прогнали сборщиков податей, чем препятствовали взиманию государственного налога… Я, начальник уезда, получил от правительства приказ пресекать всякие незаконные действия населения… Сейчас трое вышеупомянутых людей находятся под стражей в управе, где с ними обращаются неплохо. Считаю своим долгом ждать соответствующих распоряжений от провинциального правительства… Кто осмелится сеять смуту и, воспользовавшись удобным моментом, возбуждать в народе враждебные чувства к властям, будет подвергнут суровому наказанию… В случае устройства сборищ со злонамеренными целями и подстрекательством к беспорядкам, я как начальник уезда, отвечающий за охрану района, не останусь бездеятельным и буду водворять порядок военной силой…»

Ответом на это постановление было дальнейшее усиление деятельности сторонников Ху Гогуана в уездном комитете партии и народных организациях. Воззвание, совместно выпущенное различными организациями, открыто обвиняло начальника уезда в контрреволюции и призывало созвать массовый митинг. Уездный комитет партии, поддавшись упорным настояниям Ху Гогуана, послал в провинцию телеграмму-молнию.

Утром следующего дня к Фан Лоланю домой прибежал Чжоу Шида и почти стащил его с кровати. Он возбужденно и тревожно говорил:

— Сегодня, пожалуй, вспыхнет мятеж. Начальник уезда тайно приказал отряду охранников войти в город. Тебе лучше скрыться.

— Почему я должен скрыться? — сохраняя присутствие духа, спокойно спросил Фан Лолань.

— Сообщники Ху Гогуана хотят с тобой разделаться. Ты разве не знаешь? Вчера вечером я уловил это из слов Лу Мую. Он с недавних пор стал пособником Ху Гогуана. Впрочем, он просто богатый сынок, никчемный и безвредный. Бояться же нужно компании Линь Бупина.

— Я думаю, что они просто выпустят листовку с ругательствами в мой адрес, и все. Вряд ли они осмелятся совершить на меня нападение. Брат Шида, благодарю тебя за дружеские чувства и заботу, но прошу не беспокоиться. Я не стану скрываться.

— Ты не должен быть беспечным! Ху Гогуан честолюбив. Воспользовавшись моментом, он хочет поднять мятеж, свергнуть начальника уезда и быть избранным на его место. К тебе он относится враждебно и уже высказывался в том духе, что ты прислуживаешь чиновникам и являешься опасным элементом.

Чжоу Шида говорил очень серьезно, и плечо его подергивалось сильней обычного.

Фан Лолань заколебался. Он знал, что силы отряда охранников невелики, не говоря уж о полицейских. Поэтому, если у группы Ху Гогуана действительно имелись такие планы, их, вероятно, нетрудно было осуществить.

— Чэнь Чжун говорит, что вы давно хотели отдать Ху Гогуана под суд. Почему же вы не сделали этого? Вот и вырастили тигра себе на го́ре, — печально добавил Чжоу Шида.

— Как раз развернулись события, связанные с арестом членов бюро крестьянского союза, и пришлось дело о Ху Гогуане отложить.

Посоветовав еще раз Фан Лоланю поскорей скрыться, Чжоу Шида торопливо ушел.

Госпожа Фан слышала только последнюю половину разговора и очень встревожилась. Фан Лолань рассказал ей обо всем в общих чертах и тут же заметил, что Чжоу Шида всегда был чрезмерно нервен и труслив. Вряд ли обстановка так опасна, как он расписывает.

— Он, кажется, даже говорил о необходимости скорей скрыться, — засмеялась госпожа Фан. — Правда, есть повод для волнения — с верховья Янцзы приближается армия^[31]. А сказанное о Ху Гогуане мне кажется не очень правдоподобным.

— Что за войска?

— Вчера об этом сообщила Чжан. Недавно приехал ее двоюродный брат и сказал, что уже идут военные действия. Это от нас по реке ли^[32] пятьсот-шестьсот!

События развертывались стремительно. Кто тут мог думать о том, что происходит за пятьсот-шестьсот ли! Поэтому Фан Лолань тотчас позабыл об это известии и поспешил узнать о действиях группировки Ху Гогуана.

Он побывал в нескольких местах, и везде ему говорили, что Чжоу Шида малодушен, а Ху Гогуан отнюдь не обладает смелостью.

От Сунь Уян он узнал, что крестьянский союз готовит большую демонстрацию, чтобы принудить начальника уезда освободить троих арестованных. Вероятно, начальнику уезда стало известно об этом; он тайно вызвал для самозащиты отряд охранников.

— Ху Гогуан дьявольски хитер, — рассказывала Сунь Уян. — Увидев его в первый раз, я тотчас почувствовала к нему отвращение. Его «оценил» и допустил к власти специальный уполномоченный провинции Ши Цзюнь. На мой взгляд, это определенно примазавшийся элемент. Можно лишь посмеяться над тем, как Ши Цзюнь превознес его способности. Приезжающие из центра уполномоченные, не знакомые с обстановкой, часто поступают так опрометчиво. Сейчас вы снова просите провинцию прислать представителя, но когда он приедет?

— Телеграмма послана два дня назад, — ответил Фан Лолань. — Вероятно, он приедет завтра или послезавтра. Это Ху Гогуан усиленно настаивал, поэтому и послали телеграмму.

Сунь Уян рассмеялась.

— Вероятно, потому, что в прошлый раз уполномоченный из провинции был весьма полезен для него. Ху Гогуан надеется на удачу и во второй раз. Но если сейчас снова приедет Ши Цзюнь, я непременно выругаю его за то, что он выдвинул этого негодяя. Ху Гогуан должен получить по заслугам.

Фан Лолань совершенно успокоился и, простившись с Сунь Уян, пошел в уездный комитет партии. Как раз за десять минут до этого была получена ответная телеграмма из провинции. В ней весьма сухо сообщалось, что инструктору Ли Кэ, находящемуся в инспекторской поездке по соседнему уезду, уже дано распоряжение заняться этим делом. Фан Лолань недовольно вздохнул. Обстановка в уезде была так сложна и серьезна; разве мог какой-то инструктор разобраться в ней?!

В тот же вечер отряд охранников в количестве пятидесяти человек, тайно вызванный начальником уезда, вошел в городок и разместился в уездной управе.

Ночь прошла без каких-либо происшествий. Но на следующее утро на пустыре близ управы был найден труп юноши в желтой одежде. Тотчас установили, что это был бойскаут, убитый ножом. Отряды пикетчиков пришли в боевую готовность. Бойскауты собрались у своего штаба. После полудня состоялся давно подготовлявшийся митинг протеста. Отряды вооруженных копьями крестьян вызывали бешеный лай собак, не привыкших к подобным зрелищам.

Митинг по-прежнему состоялся перед храмом бога — хранителя города. Вооруженные крестьяне близлежащих районов, приказчики, кустари, рабочие, громко шумящие зеваки теснились на площади в пять-шесть му^[33].

Ху Гогуан, разумеется, был главным действующим лицом на митинге. Он предложил отомстить за убитого и тщательно выявить реакционеров в городе, а также потребовать от начальника уезда немедленного освобождения троих арестованных.

Раздались горячие аплодисменты.

Неожиданно на одной стороне площади поднялся шум, и несколько голосов выкрикнули:

— Бей!

Тотчас вся площадь заволновалась. Солнце скрылось, словно испугавшись криков, воплей и взметнувшейся облаком пыли.

Ху Гогуан, стоявший на трибуне, сооруженной из двух столов, встревожился не на шутку. Он торопил Линь Бупина быстрей вызвать пикетчиков и навести порядок. С возвышения ему было хорошо видно, что более чем в десяти местах завязалась драка и люди беспорядочно тузят друг друга. Металлические наконечники копий поблескивали над густой волнующейся толпой. Ясно, что такое оружие здесь невозможно было применить.

Крики дерущихся со всех сторон подкатывались к трибуне.

Теперь Ху Гогуану грозила непосредственная опасность. Пикетчики бросились водворять спокойствие, перед трибуной образовалось пустое пространство. Но его тотчас заполнили панически убегающие женщины.

Вдруг группа хулиганов человек в десять появились неизвестно откуда и с громкими криками бросилась к трибуне. Ху Гогуан моментально скатился с помоста и юркнул в толпу. Резко звучали истерические крики женщин. Несколько человек упало, и объятые ужасом бегущие люди топтали их распростертые на земле тела.

Когда крестьяне с копьями вырвались из тисков толпы и собирались пустить в ход свое оружие, прибыли полицейские и отряды охранников. Но хулиганы уже разбежались. Пикетчикам удалось поймать некоторых из них. В толпе оказалось более десятка раненых.

Перед трибуной лежала женщина. Ее пестрые штаны были разорваны, а тело покрыто кровоточащими царапинами. Люди опознали в ней Цянь Сучжэнь из Дома освобожденных женщин.

Через полчаса после этого происшествия на улице Сяньцяньцзе по приказу купеческого союза была прекращена торговля. Крестьянские отряды, пришедшие на митинг, не ушли из города, а разместились в различных общественных организациях для их охраны.

В то же время по городку распространились два противоречивых слуха. Неизвестно, кто пустил их. Одни говорили, что крестьяне хотят окружить и атаковать уездную управу. Другие утверждали, что гарнизон намерен устроить резню и что реакционеры, спровоцировавшие на митинге беспорядки, заранее сговорились с начальником уезда. Поэтому отряд охранников прибыл сюда лишь для отвода глаз, когда все уже закончилось.

Городок был объят страхом. Сумерки только наступили, а на улицах уже не было пешеходов, словно все вымерло. Жители покрепче запирали ворота и прятались по домам, ожидая развития неотвратимых событий.

После полуночи люди пробудились от своих тревожных снов. Скорбно кричали рогатые совы. Слышался шум крыльев носящейся в воздухе вороньей стаи и непрерывное карканье. Вероятно, птицы были чем-то встревожены и не могли спокойно спать на деревьях.

Когда солнце взошло над городом и люди открыли двери, чтобы осмотреться, улицы уже были переполнены. Толпы вооруженных крестьян близлежащих районов, словно горный поток после дождя, захлестнули этот маленький уездный городок. По-видимому, слухи о нападении на управу превращались в действительность.

Управу оборонял лишь отряд охранников менее чем в сто человек. Как и у большинства домов в городке, ворота управы были крепко заперты.

Окружив управу, вооруженные крестьяне попросили собравшийся на чрезвычайное заседание партийный комитет довести до сведения начальника уезда выдвинутые ими два условия. Первым было немедленное освобождение троих арестованных, вторым — устранение начальника уезда и временная замена его представителем местных общественных организаций.

«Ху Гогуан честолюбив. Воспользовавшись моментом, он хочет свергнуть начальника уезда и быть избранным на его место» — эта фраза Чжоу Шида всплыла в памяти Фан Лоланя. Он взглянул на Ху Гогуана и увидел, как этот человек с желтым худым лицом самодовольно поглаживает бородку.

Фан Лолань перевел взгляд на Линь Цзычуна и Пэн Гана и заметил у них такое же выражение на лицах. Ясно, что большинство было на стороне Ху Гогуана.

— Первое требование об освобождении арестованных, собственно говоря, мы тоже выдвигали. Но второе, пожалуй, чрезмерно. Особенно нехорошо то, что это требование почти означает вмешательство в права правительства, — наконец медленно проговорил Фан Лолань.

Он устремил свой взгляд на постоянно сонного Пэн Гана, словно надеясь разбудить его, чтобы он не следовал слепо за другими.

Но тут выступил Линь Цзычун.

— Оснований для второго требования вполне достаточно, — сказал он. — В том же, что это требование считают неприемлемым, сказывается вредная точка зрения на начальника уезда как на лицо привилегированное. Это не соответствует духу демократизма. К тому же начальник уезда и раньше не отвечал надеждам народа. Вчера на массовом митинге произошли беспорядки. Есть подозрение, что это он стакнулся с реакционерами. Разве он не собирался устроить бойню, вызвав в городок отряд охранников? Поэтому требование крестьян о его устранении правильно.

Ху Гогуан тотчас добавил:

— Конечно, общественные организации лишь временно будут поддерживать порядок и ведать делами начальника уезда. В этом нет противодействия правительственной власти, и центр безусловно войдет в наше положение. Товарищ Фан может об этом не беспокоиться.

— Оба выступления довольно убедительны, но давайте обратимся к фактам, — вновь выступил Фан Лолань. — В управе сидит сотня охранников, вооруженных винтовками. Когда начнутся военные действия, неизвестно еще, на чьей стороне будет победа, но городок пострадает непременно.

Он не был ревностным сторонником начальника уезда, но только потому, что его отстранения хотел этот примазавшийся к революции авантюрист Ху Гогуан, Фан Лолань решительно не мог с этим согласиться.

На некоторое время водворилась тишина. Факты, в особенности вопрос о военной силе, не могли не заставить людей призадуматься.

— Факты также имеют две стороны, — энергично заговорил Ху Гогуан. — Начальник уезда вряд ли согласится упустить удобный случай для действий, да и крестьяне не пойдут на мировую. Комитет нашей партии не может отрываться от многочисленных народных масс и становиться на сторону одного начальника уезда.

Линь Цзычун одобрительно зааплодировал. Фан Лолань слегка улыбнулся.

Делегаты крестьян вновь торопили начать переговоры с начальником уезда. Словно отдаленные раскаты грома, доносился с порывами ветра шум толпы. Фан Лолань как будто уже видел множество копий, огонь и кровь.

Чэн Чжун впервые взял слово.

— Согласится ли с этими требованиями начальник уезда — это другой вопрос, но необходимо прежде всего повести переговоры. Я предлагаю от комитета партии послать на переговоры в управу товарища Ху Гогуана.

Сонный Пэн Ган широко раскрыл глаза, выражая этим одобрение.

Фан Лолань, взглянув на Чэнь Чжуна, тоже поднял в знак согласия руку. Он знал, что Ху Гогуан непременно откажется, боясь быть арестованным начальником уезда.

Взоры всех присутствующих обратились к Ху Гогуану. Тот действительно не согласился быть делегатом. Покраснев, он выдвинул кандидатуру Фан Лоланя.

— Я не смогу справиться, — просто ответил Фан Лолань и отрицательно покачал головой.

Так возник второй практический вопрос: кто сможет быть представителем в переговорах с начальником уезда. Очень долго члены комитета сваливали эту обязанность друг на друга. Лучу солнца, танцевавшему на столе, будто надоело ждать, он выскользнул из комнаты и лениво пополз по стене.

— Давайте пойдем все впятером! — словно сделав важное открытие, закричал Пэн Ган. Его сонные глазки прояснились. Трое одобрительно закивали головами, но Ху Гогуан ничего не сказал. Он все еще не соглашался.

Крестьянские депутаты приходили уже пять раз. Все утешительные и успокоительные слова были исчерпаны. Но когда они пришли в шестой раз, у пятерых членов комитета скисли лица, словно при виде кредитора.

Ху Гогуан заметил, что вслед за крестьянскими делегатами вошел невысокий человек в штатском френче. Видно, потерявшие терпение крестьяне избрали его дополнительно для помощи своей делегации.

События нарастали. Что было делать?

Ху Гогуан подумал, что идти всем пятерым, по-видимому, придется, и с этим трудно спорить. Но неприятное заключалось в том, что для других это было безразлично, а для него опасно. Он открыто ругал начальника уезда, он был зачинщиком сегодняшних событий, и идти ему в управу означало самому «сунуть голову в пасть тигра». А хуже всего было то, что он не мог открыто заявить об этом.

— Этот товарищ прислан провинцией и хочет видеть уполномоченных комитета, — сказал ранее приходивший крестьянин, показывая на стоявшего позади невысокого юношу.

Все пятеро вскочили. О, присланный провинцией? Вероятно, это Ли Кэ, особоуполномоченный, вернее временно исполняющий обязанности особого уполномоченного, инспектор Ли Кэ.

Все почувствовали, что с плеч словно свалилась тяжелая ноша. Прибыл человек, который невысок ростом и хил, но может нести теперь ответственность за все дела. Члены комитета оживились, особенно Ху Гогуан.

Через десять минут Ли Кэ уже полностью разобрался во всех затруднениях и очень охотно согласился пойти на переговоры в управу, но перед этим захотел встретиться с руководителями крестьянского союза.

Ху Гогуан отважился сопровождать Ли Кэ в поисках членов бюро крестьянского союза. Он почувствовал, что Ли Кэ весьма холоден, малоразговорчив и, видимо, не так простосердечен, как Ши Цзюнь. Но все же это был особоуполномоченный провинции, и, естественно, Ху Гогуан хотел ему услужить.

Оставшиеся, глядя вслед Ли Кэ, с облегчением вздохнули. В душе они сомневались, что этот невысокий, невзрачный на вид юноша сможет справиться с делом и проявить дальновидность. Но, подумав, что, как бы то ни было, ответственность падет теперь на него, они повеселели и, довольные, стали ждать радостных известий.

XI

Троих арестованных освободили, но начальник уезда по-прежнему остался у власти. Так решил Ли Кэ, и Ху Гогуан был очень недоволен. Ли Кэ имел влияние на руководство крестьянским союзом, и Ху Гогуан оказался бессилен; ему оставалось только затаить злобу.

Когда крестьяне прекратили осаду управы, Ху Гогуан заявил в профсоюзе приказчиков, что Ли Кэ чересчур мягок и легко идет на компромиссы и что на этот раз народ напрасно потерпел поражение.

Но если бы он знал, что в кармане Ли Кэ уже лежал приказ арестовать Ху Гогуана, он, несомненно, заявил бы, что Ли Кэ не только мягок и уступчив, но и контрреволюционер.

Когда вечером Фан Лолань и Чэнь Чжун рассказали Ли Кэ о преступлениях Ху Гогуана, Ли Кэ сообщил им о приказе арестовать Ху и отдать его под суд. Он сказал:

— Ху Гогуан — это презренный лешэнь вашего уезда. Нашелся человек, который полмесяца назад рассказал о нем в провинции, вскрыл его былые злодеяния и подоплеку недавнего освобождения служанок и наложниц. Провинциальный комитет партии уже провел расследование и постановил предать его суду. Я приведу это решение в исполнение. Только что я попросил начальника уезда приказать полицейскому управлению произвести арест. Завтра на заседании комитета партии я выступлю с разъяснением.

Фан Лолань и Чэнь Чжун в изумлении качали головой. Им было стыдно.

— Его деятельность после проникновения в партийный комитет, — продолжал Ли Кэ, — фактически была подлой игрой, которую он вел ради своих личных выгод, прикрываясь маской революционности. Самое отвратительное то, что он хотел установить влияние в профсоюзе рабочих и в крестьянском союзе и превратить их в опору для своих преступлений. Этот человек коварен и искусно маскировался. Не удивительно, что он так ловко вас обманывал.

— Он не только искусно маскировался, но и умел ловить удобный момент, — заметил Фан Лолань. — Помнится, во время волнений приказчиков он выступал очень решительно, нажил на этом политический капитал и таким путем пролез в партийный комитет. Теперь ясно, что, когда наша позиция в вопросе о приказчиках была шаткой, Ху Гогуан использовал благоприятный случай для спекуляции.

Фан Лолань словно терзался раскаянием.

— Мягкость, конечно, не годится, но и излишняя твердость вредна делу, — проговорил Чэнь Чжун. — Ху Гогуан — примазавшийся элемент. Это абсолютно ясно. Но такие, как Линь Бупин, по-видимому, страдают пороком чрезмерной твердости.

Ли Кэ засмеялся. На его неподвижном лице можно было прочесть несогласие. Он смотрел на Фан Лоланя, видимо ожидая, будет ли тот еще говорить.

— Нельзя применять только мягкость или твердость. Иногда следует использовать и то и другое, — вновь заговорил Ли Кэ, заметив, что Фан Лолань слегка кивнул головой. — Во всех недавних событиях вам не хватало ясного понимания дела, быстроты и решительности. Мягкость и твердость вы не применяли надлежащим образом. Иногда вам казалось, что вы действуете мягко, на самом же деле у вас просто не было ясности в данном вопросе и смелости. Но и твердость являлась следствием непонимания обстановки и действий вслепую. Поэтому вся работа проводилась наобум, а не продуманно. Отныне необходимо прежде всего уяснить себе обстановку. Однако в вопросах, для решения которых условия еще не созрели, можно проявить мягкость, но отнюдь нельзя о них забывать.

Ли Кэ говорил холодно и отвлеченно, видимо считая свои рассуждения очень важными.

Однако малоинтересные высказывания о «понимании», «мягкости и твердости» испортили настроение Фану и Чэню, и разговор постепенно иссяк. Чэнь Чжун даже позабыл задать вопрос о политике провинциальных властей, давно вертевшийся у него на языке.

Так как время было позднее, Чэнь Чжун и Фан Лолань оставили низкорослого особоуполномоченного. По дороге Чэнь Чжун тихо проговорил:

— Этот уполномоченный намного строже прошлого, но чересчур заносчив. Он считает, что наша работа никуда не годится, и критикует нас за непонимание обстановки, словно мы какие-нибудь деревенские старички и даже не понимаем значения революции и учения партии.

Фан Лолань задумчиво кивнул и промолчал.

Однако вскоре «непонимание» проявилось на практике. Ху Гогуан благополучно разгуливал на свободе и настраивал приказчиков против Ли Кэ. Профсоюз приказчиков неожиданно выступил с заявлением, где спрашивал в резкой форме, в чем виноват Ху Гогуан. Уездный комитет партии опубликовал доклад Ли Кэ о Ху Гогуане. Но профсоюз приказчиков вновь созвал собрание и потребовал, чтобы Ли Кэ пришел разъяснить сомнительные места в докладе.

За полчаса до собрания Линь Цзычун, услышав неприятную новость, пришел к Ли Кэ и стал убеждать его никуда не ходить.

— Приглашая тебе сегодня прийти дать пояснения, они просто-напросто заманивают тебя и хотят разделаться с тобой силой, — говорил Линь Цзычун очень серьезно, и даже голос его изменился, будто величайшая опасность была уже рядом.

Ли Кэ холодно покачал головой, неторопливо одевая свой серый френч.

— Это совершеннейшая правда, — продолжал Линь Цзычун.

— Да откуда ты узнал подобную нелепость?

— Мне сообщила Сунь Уян. У нее сведения из достоверных источников. Сообщения Сунь Уян всегда верны. Ты бы видел, как она растеряна!

— Если даже есть опасность, я должен идти.

— Можешь под предлогом занятости послать к ним на собрание кого-нибудь другого.

— Нельзя! Приказчики и так глубоко заблуждаются насчет Ху Гогуана. Я хочу пойти и рассказать им все.

— Сегодня не ходи, а в какой-нибудь день пригласи их руководителей и побеседуй с ними в комитете партии.

Ли Кэ твердо покачал головой, взглянул на часы и, не торопясь, надел фуражку.

— Раз уж ты непременно хочешь идти, — в отчаянье проговорил со вздохом Линь Цзычун, — ты должен взять с собой охрану!

— Может быть, прихватить с собой еще целый отряд? Не беспокойся, — улыбнулся Ли Кэ и спокойно ушел.

Линь Цзычун растерянно потоптался на месте. Решительное, хладнокровное лицо Ли Кэ все еще стояло перед его глазами. Постепенно к Линь Цзычуну вернулось спокойствие, и он подумал, что вряд ли сообщение Сунь Уян верно, а может быть, он не так понял. Он очень спешил и, услышав, как Сунь Уян сказала: «Они хотят избить Ли Кэ», — тотчас убежал. Быть может, она хотела добавить еще что-нибудь.

Линь Цзычун засмеялся, и, так как у него не было особых дел, он отправился в женский союз, думая найти Сунь Уян и подробно порасспросить ее обо всем.

Ветра не было, и солнце нещадно палило. На маленьких уличках было душно и жарко, как в парильне.

Линь Цзычун быстро шагал, держась теневой стороны. Проходя мимо ворот с прибитым на них матерчатым плакатом, он услыхал доносившийся оттуда очень знакомый мужской голос. Ему показалось, что это голос Ху Гогуана.

Линь Цзычун остановился, желая еще раз послушать, но теперь раздавался лишь нежный женский смех, а затем все затихло.

С большим трудом Линь Цзычун дошел до женского союза, но Сунь Уян там не оказалось. По обыкновению, на двери была приколота записка: «Ушла в комитет партии».

Линь Цзычун был весь в поту. Он не мог идти дальше. Усевшись в гостиной, он принялся просматривать газеты, ожидая возвращения Сунь Уян.

Линь Цзычун перелистал три старых газеты, подходил дважды к телефону, по которому неизвестно откуда вызывали Сунь Уян, и, увидев, что солнце уже склонилось к западу, решил уйти. Но тут как раз вернулась Сунь Уян.

— Браво. Ты здесь спокойно прохлаждаешься, а Ли Кэ избит! — в упор бросила она.

Линь Цзычун вскочил.

— Правда? Не надо шутить, — сказал он.

— Хорошо, если бы это была шутка. Пойди сам погляди, — серьезно ответила Сунь Уян, и Линь Цзычун не мог не поверить.

Он сразу же спросил:

— Как избит?! Тяжело ли ранен? Где он сейчас?

Сунь Уян торопливо ответила:

— Не успел он и слова сказать, как на него набросились. Вероятно, ему сильно досталось. Пойди, погляди!

— А где он?

— Все еще на старом месте, в своей комнате. Извини меня, я тебя оставлю. Я хочу переодеться и умыться.

Посмотрев вслед удаляющейся Сунь Уян и заметив, как она лениво потягивается, Линь Цзычун почувствовал сомнение. Почему она так поспешно ушла? Вероятно, вся эта история с избиением от начала до конца сочинена ею, чтобы подурачить его.

Он вновь отправился к Сунь Уян, но дверь была заперта и она не соглашалась ее открыть.

Придя в комитет партии, Линь Цзычун узнал, что Сунь Уян его не обманывала. Вряд ли Ли Кэ мог поправиться раньше чем через десять дней. Линь Цзычун сетовал, что его уговоры не подействовали, но раненый Ли Кэ покачал головой:

— Это хорошо, что меня избили. Теперь народ сможет отчетливо разглядеть, что за человек Ху Гогуан. Меня били немногие. Большинство людей помогало мне, защищало меня. Иначе я, пожалуй, распрощался бы с жизнью.

— На тебя накинулись, не дав сказать и слова? Ты так ничего им и не разъяснил?

— Я успел лишь произнести: «Граждане! Товарищи!» — и меня ударили. Я ничего не растолковал им, однако мое ранение является самым лучшим разъяснением.

Рассуждения Ли Кэ, может быть, и имели резон, но избиение его явилось первым звеном в цепи реакционного заговора.

Линь Цзычун внес в партийный комитет предложение провести реорганизацию профсоюза приказчиков, найти и наказать организаторов избиения. Однако Чэнь Чжун и другие, боясь вызвать ответное возмущение и усилить беспорядки, выпустили для видимости лишь воззвание, проникнутое возмущением.

Во второй половине дня в городке появилось с десяток молодых людей, одетых в военную форму, выглядевших очень устало. Переночевав в городке, они спешно отправились в провинциальный центр.

Сразу же из чайной «Цинфэнгэ» поползли страшные слухи. Знаток новостей Лу Мую рассказывал, что армия, выступающая против провинциального правительства^[34], спускается по реке и через три-четыре дня будет здесь. Тогда все, кто прислан центром, будут арестованы и расстреляны.

Многие смекнули, что во всем городке только раненый Ли Кэ является уполномоченным провинции.

Но были и другие известия. Их сообщал гадатель, пришедший из пригорода Усинцяо. Округлив глаза, он холодно говорил:

— О, людей, которым грозит смерть, много! Будут убиты стриженые женщины. Мужчины, одетые в синее или желтое, тоже умрут. И те, кто вооружен копьями, погибнут. Все, кто состоит в рабочем или крестьянском союзе, будут казнены! Я своими глазами все видел. Будут убивать, убивать! Реки превратятся в потоки крови! Поистине, красной станет земля, которую освещает белое солнце на голубом небе.

Слова гадальщика на следующее утро превратились в маленькие записки, неизвестно когда и кем расклеенные по улицам. Это были квадратные бумажки, исписанные словами наподобие: «Вы… раньше… все погибнете, раскаиваться поздно».

В полдень по городку разбрасывались также прокламации. Обстановка с каждым часом становилась все более напряженной.

Вечером, после чрезвычайного совещания, профсоюз рабочих и крестьянский союз приказали пикетчикам выставить дозоры на важнейших улицах и попросили полицейское управление арестовать хулиганов, которые распространяли листовки. Наступило, видимо, равновесие сил.

Ли Кэ знал об этих событиях и пригласил Фан Лоланя и Чэнь Чжуна побеседовать.

— Беспорядки в городе возникли, видимо, по двум причинам, — выразил предположение он. — Во-первых, группа Ху Гогуана недавно объединилась с тухао и лешэнь и они собираются действовать сообща. Во-вторых, слухи о приближении армии придают сил реакционерам. Народные организации уже приступили к подавлению реакции. Уездный комитет партии тоже должен развернуть активную работу.

Фан Лолань задумался, а Чэнь Чжун ответил:

— У комитета партии нет ни сил, ни смелости. Как же он сможет действовать?

— Завтра мы думаем созвать внеочередное заседание и обсудить методы работы, — заметил Фан Лолань.

— Провести заседание нужно, — подтвердил Ли Кэ. — Самое важное заключается в том, чтобы партийный комитет обладал решительностью, чтобы он мог сыграть руководящую роль в подавлении реакционеров силами пикетчиков и крестьянских отрядов. На завтрашнем заседании следует постановить: немедленно арестовать скрывающихся в городе тухао и лешэнь, и всех подозрительных, обуздать хулиганов, потребовать, чтобы начальник уезда передал отряд охранников в ведение комитета партии. Нынче весь отряд охраняет одного начальника уезда — это совсем неправильно.

Ли Кэ посмотрел на Фана и Чэня. Оба сидели молча.

— Арестовать реакционеров, пожалуй, будет трудно. Ведь на их лицах ничего не написано, — наконец нерешительно высказался Фан Лолань.

— А если начальник уезда не согласится передать отряд охранников, что тогда? — поспешно вставил Чэнь Чжун.

— Когда начнем производить аресты, люди непременно будут выдавать врагов. — Ли Кэ сначала ответил Фан Лоланю. Затем он повернулся к Чэнь Чжуну: — У начальника уезда нет оснований не позволять отряду охранников усмирять реакционеров. Если же он решительно откажется, можно будет обратиться прямо к охранникам и попытаться пробудить в них сознательность. Если и это не удастся, мы просто разоружим эту сотню людей.

Фан и Чэнь побледнели. Они решили, что у Ли Кэ воспалилась рана и потому несколько затуманился рассудок. Оба чувствовали, что, если разговор будет продолжаться, Ли Кэ наговорит еще больше пугающего и странного.

Переглянувшись, Фан и Чэнь сказали:

— Завтра на заседании так и сделаем.

Затем они посоветовали Ли Кэ не тревожиться и, пожелав быстрее поправиться, ушли.

На заседании, открывшемся на следующее утро, было сообщено мнение Ли Кэ. Все переглядывались и молчали. Безмолвие длилось минут пять. Затем председательствующий Фан Лолань через силу заговорил:

— Эти три мероприятия вполне целесообразны, нужно только тщательно обсудить, как их осуществить. Комитет партии не имеет полномочий решать вопросы, касающиеся общего положения. На мой взгляд, неплохо было бы созвать совместное заседание всех общественных организаций, пригласить на заседание также начальника уезда и подробно обсудить методы действия. Каково мнение присутствующих?

Только все собрались поднять руки в знак одобрения, как неожиданно вбежала раскрасневшаяся, задыхающаяся женщина. Воротник ее белой блузки был порван, плечо обнажено. Первыми ее словами были:

— Хулиганы громят женский союз!

Все в изумлении широко раскрыли глаза и испуганно вскрикнули. Фан Лолань, который сохранял спокойствие, вытер рукой выступивший на лбу пот и сказал:

— Уян, сядь и спокойно все расскажи.

— Я только проснулась и села писать письмо, как вдруг снаружи раздался сильный шум и звон бьющихся стекол. Я выскочила из комнаты, чтобы узнать, что случилось, и услышала громкие мужские выкрики: «Долой обобществленных жен!» Оттуда же доносился женский плач. Я поняла, что дело плохо, и скорей побежала через боковой выход. Но кто знал, что дверь уже охраняется?! Там стоял какой-то парень. Он схватил меня… Он порвал мне блузку. В конце концов я вырвалась и убежала. Что произошло потом, я не знаю, — путано рассказывала Сунь Уян, тяжело дыша.

На ее белом плече виднелись кровоподтеки, видимо, полученные в то время, когда она вырывалась от парня.

— Сколько было хулиганов?

— Как они одеты? Чем вооружены?

— Все ли спаслись из женского союза?

— Слышны ли были плач и крики о помощи?

Присутствующие, несколько пришедшие в себя, наперебой задавали вопросы.

Однако Сунь Уян лишькивала головой и, прижав руку к сердцу, ничего не говорила.

Тогда одни стали предлагать послать кого-нибудь разузнать обо всем, другие же считали, что нужно позвонить по телефону и расспросить.

Сунь Уян, все еще держась за сердце, быстро сказала:

— Скорей просите бюро общественной безопасности послать полицейский отряд! Пока вы болтаете, женский союз будет полностью разгромлен!

Слова Сунь Уян протрезвили присутствующих: женский союз, вероятно, находился в руках бандитов. Позвонили в бюро общественной безопасности, и снова все уселись взволнованно обсуждать случившееся. Строились догадки, будут ли хулиганы чинить зверства над женщинами, расспрашивали Сунь Уян, как ей удалось спастись, какое лицо было у хулигана, который ее схватил. А дело, из-за которого они сегодня собрались, было совершенно забыто.

Резкий телефонный звонок нарушил шум и оживление. Пэн Ган, решив, что это отвечает бюро общественной безопасности, весело подбежал к аппарату. Но, сказав только: «Да, да», — он побледнел, бросил трубку и дрожащим голосом крикнул:

— Хулиганы идут бить нас!

— Что? Это звонит бюро общественной безопасности? Ты не ослышался? — казалось, спокойно спросил Фан Лолань, но с его лба одна за другой скатывались крупные капли пота.

— Это не из бюро общественной безопасности… Крестьянский союз предупредил… чтобы мы подготовились.

В этот момент в полной растерянности вбежал солдат, охраняющий уездный комитет партии. За ним следовал такой же перепуганный привратник. Солдат сказал, что он видел на улице бандитов. Они тащили несколько совершенно раздетых женщин, громко ругались и кричали: «Долой уездный комитет партии!» Привратник ничего не видел, но он первый узнал страшную новость, принесенную караульным, и поэтому тоже примчался сюда.

Разве могла здесь быть ошибка? Ведь солдат сам видел. Притом с улицы доносился неясный гул, напоминавший надвигающуюся бурю.

Красивые глаза Сунь Уян, в которых еще таился ужас, совсем остекленели. Лица людей исказились от страха, никто не мог рта открыть. Только Линь Цзычун, кажется, не терял присутствия духа. Он приказал караульному и привратнику запереть ворота, а затем потащил Сунь Уян к телефону.

— Позвони помощнику командира отряда охранников, — приказал он, — пусть пришлет солдат.

Крики и удары гонга приближались. Совсем рядом бешено залаяли собаки. Чэнь Чжун страдальчески оглядывался по сторонам, видимо ища, куда бы спрятаться. Пэн Ган уже сбросил верхнюю одежду и измазал лицо тушью, уверяя, что однажды, применив такую маскировку, он избежал опасности.

Фан Лолань то одной, то другой рукой суетливо вытирал со лба пот и сам себе повторял:

— Без военной силы ничего не выйдет! Без военной силы ничего не выйдет!

Вдруг раздался какой-то грохот. У всех замерло сердце. В комнату быстро вбежал привратник и растерянно прошептал:

— Пришли, пришли. Колотят в ворота, что делать?

Действительно, послышались удары, подобные грохоту барабанов. Прибежал, словно влетел, караульный. Видимо, хулиганы уже ворвались в ворота. От громких криков глухо дребезжали оконные стекла. Старый пол в комнате дрожал: это у нескольких почтенных деятелей партии тряслись коленки.

— Скоро прибудет отряд охранников! Нужно только продержаться минут пять — десять, и все будет хорошо, — торопливо проговорила вновь появившаяся Сунь Уян.

Тут только все вспомнили, что она ушла вызывать по телефону на помощь солдат. Слова «отряд охранников» подействовали успокаивающе, и все словно ожили.

Фан Лолань закричал караульному и привратнику:

— Почему вы стоите? Скорей забаррикадируйте дверь!

— Завалите дверь столами и стульями! — добавил Линь Цзычун.

— Нужно продержаться всего пять минут! Пошли, потащим стол! — вдруг оживился Пэн Ган и схватился за длинный стол, стоявший в зале заседаний. Несколько человек взялись ему помогать.

Зловещие крики за воротами сменились беспорядочной руганью и шумом потасовки. Стол уже вытащили из зала, как вновь прибежал привратник и, как и в первый раз, прошептал:

— Не бойтесь! Пришли пикетчики! Это они расправляются за воротами с хулиганами.

Все облегченно вздохнули.

«Бах! Бах!» — вырвались из бурлящего гомона гулкие выстрелы. Появился отряд охранников, и хулиганы разбежались.

Через полчаса все стало ясным. Оказалось, свыше трех десятков хулиганов, вооруженных топорами, кольями и железными прутьями, после нападения на женский союз двинулись глухими улицами громить комитет партии. В женском союзе они схватили трех стриженых женщин: одну служанку и двух активисток. По пути поймали пять-шесть бойскаутов и всю дорогу избивали. Когда подошли к воротам комитета партии, избиваемые были еле живы. Затем пикетчики разогнали хулиганов, несколько было арестовано.

Этот мятеж, конечно, был подготовлен тухао и лешэнь. Однако он, несомненно, имел связь и с Ху Гогуаном. Среди арестованных оказался парень лет восемнадцати-девятнадцати. Люди признали в нем Ху Бина — сына Ху Гогуана. Он не скрывал своего участия в бесчинствах и еще похвалялся, что у бокового входа в женский союз изнасиловал красивую женщину.

— Хэ! Завтра-послезавтра придет большая армия, и стриженые бабы будут изнасилованы до смерти, а всех из партийного комитета расстреляют. Сегодня нам не повезло. Завтра же вы будете в проигрыше, — бахвалился этот молодчик, идя в камеру бюро общественной безопасности.

Во второй половине дня больше тысячи крестьян из близлежащих районов пришли в город и вместе с приказчиками и рабочими устроили массовый митинг. Они арестовали Линь Бупина из профсоюза приказчиков, подозревая, что он сторонник Ху Гогуана, и потребовали немедленного расстрела задержанных утром хулиганов. Но уездный комитет партии не выразил никакого мнения по этому вопросу и даже не прислал своего представителя выступить на митинге.

Линь Цзычун говорил Фан Лоланю:

— Насколько жестоки тухао и лешэнь! Они по очереди изнасиловали трех женщин, которых схватили в женском союзе. Затем содрали с них платье, проткнули груди проволокой и протащили от женского союза до партийного комитета. И лишь здесь убили их, заколотив колья в половые органы. Ты сам видел эти трупы. Разве можно не расстреливать этих хулиганов? Комитет партии должен одобрить требование народа и отстоять его перед полицейским управлением.

Однако Фан Лолань лишь с кислым лицом кивал головой. У него было необычайно смутно на душе. Три окровавленных голых женских трупа всплыли перед его взором. Их выпученные ненавидящие глаза неподвижно глядели на него. Ему стало страшно, и он зажмурился. Тотчас злобные крики хулиганов зазвучали в его ушах. Одновременно какой-то тихий, но настойчивый голос в его душе говорил: «За новогодние события нужно расплачиваться! Вы отнимали у других имущество, сеяли между людьми вражду, а сейчас пожинайте плоды своих деяний! Вы заставляли людей метаться в поисках спасения и вынуждали их к отчаянному сопротивлению. Ты ведь знаешь, как отбивается затравленный зверь? Своими рассуждениями о тухао и лешэнь вы породили бесчисленное множество новых врагов. Вы прогнали тухао, но заменили их новыми кровопийцами, которые прикрываются флагом революции. Вы хотели свободы, а результатом явилась тирания. Если даже суровые методы подавления принесут успех, снова возникнет деспотия, во власти которой вы не хотите быть. Нужны великодушие и справедливость. Только они смогут прекратить эту страшную вражду. Какая будет польза от того, что вы сейчас расстреляете нескольких человек?! Наоборот, это вызовет лишь более лютую ненависть».

Фан Лолань печально вздохнул, подавляя внутренний голос. Он раскрыл глаза и увидел, что на него пристально смотрят маленькие глазки Линь Цзычуна. Вдруг они задвигались, черное поплыло вверх, а белое — вниз, и образовались два странных круглых тела. О, да это две головы. Они очень похожи на стриженые головы окровавленных женских трупов. Слова: «Стриженые бабы будут изнасилованы до смерти» — вновь прозвучали в ушах Фан Лоланя. Он сжал зубы, и на губах его невольно появилась горькая усмешка.

Внезапно оба лица исчезли, и снова видны были лишь два круга.

Но вдруг опять все задвигалось. Черное быстро отделилось от белого, и возникли как бы две разноцветные облавные шашки. Из шашек вылетело множество предметов, напоминавших наконечники стрел. Они нагромоздились перед Фан Лоланем, словно две горки. Тут стало ясно видно, что обе горки состояли из бесчисленного количества глаз, пристально глядевших на лежащие в центре три изуродованных женских трупа. Глаза одной горки выражали ненависть и скорбь, глаза другой — безразличие, холодность или радость. Длинный пояс, напоминавший кирпичную стену, быстро окружил обе горы, и те вдруг рухнули, превратившись в разноцветные половинки. О! Две разные половины городка!

Вновь до слуха Фан Лоланя донесся тайный голос: «Ты говоришь, что все это действия реакции, что это жестокое убийство? А ведь половина городка радуется!» Фан Лолань неожиданно вздрогнул, и с губ его слетел горький вздох. Наваждение рассеялось. Он увидел, что стоит один: Линь Цзычун ушел. С необычной тяжестью на сердце Фан Лолань побрел домой.

Вечером госпожа Фан после печального раздумья сказала мужу:

— Завтра опять что-нибудь случится, Лолань! Неплохо бы Фанхуа отправить к тете.

Прошла ночь. Фан Лолань встал рано утром и вышел поглядеть, что происходит. Сверх всяких ожиданий на улицах царила необычайная тишина. Не было заметно ни бойскаутов, ни пикетчиков. Как всегда, открывались лавки. Прохожих, конечно, было мало, но лишь потому, что было еще очень рано. Приезжавшие на базар крестьяне, по-видимому, проспали, и непривычно было не видеть их.

Фан Лолань нерешительно направился в партийный комитет. Когда он проходил лавку «Вантайцзи», он заметил на полураскрытых дверях приклеенный лист красной бумаги с надписью: «Приветствуем». Тушь еще не успела высохнуть.

Фан Лолань не обратил на это особого внимания и продолжал торопливо шагать, опустив голову. На углу улицы Сяньцяньцзе его неожиданно окликнул женский голос:

— Лолань, ты по каким делам несешься?

Это оказалась Сунь Уян. Она была одета в серый длинный халат. Грудь у нее стала плоской. Видимо, она ее забинтовала.

— Я вышел посмотреть, что происходит. Кажется, люди утихомирились и в городке спокойно, — ответил Фан Лолань, изумленно уставившись на изменившуюся грудь Сунь Уян.

— Спокойно? Ничего подобного! — холодно бросила Сунь Уян. Но, словно почувствовав на своей груди пристальный взгляд Фан Лоланя, она засмеялась: — Ты удивляешься, что я не такая, как всегда? Я забинтовала грудь, чтобы она не слишком бросалась в глаза!

Кокетливый, шутливый тон женщины рассмешил Фан Лоланя. Но маскировка Сунь Уян вызвала в нем тревогу.

— Уян, что происходит? — спросил он. — На мой взгляд, все спокойно.

— Разве ты не знаешь? — удивилась Сунь Уян.

Фан Лолань покачал головой.

— Положение спасти невозможно. Ночью к городку подошла вражеская армия, сегодня она войдет сюда. Есть подозрение, что полицейские сговорились с врагами. Нельзя полагаться и на половину отряда охранников. В городе нет сил для сопротивления. Все ответственные работники народных организаций собираются уходить в деревню Наньсян. Бойскауты и пикетчики тоже отступают в полном составе. Как же ты ничего не знаешь?

На какой-то миг Фан Лолань был ошарашен, затем он спросил:

— Зачем уходить в Наньсян?

— А что, оставаться в городе и ждать смерти? В деревне есть крестьянская армия, можно защищаться. Притом половина отряда охранников тоже хочет уйти.

— Чье это решение?

— Ли Кэ. Он так постановил, получив вчера вечером известия с фронта. В полночь были отозваны со всех улиц дозоры бойскаутов и пикетчиков, а в четыре часа утра они вместе с членами различных организаций покинули город.

— А как же уездный комитет партии? Мы ничего не знаем.

— Линь Цзычуну все известно. Он давно исчез. А я хотела известить тебя.

— А как Ли Кэ?

— И он ушел из города. Его рана еще не зажила, и он был вынужден отправиться первым.

— А ты?

— Я тоже хочу уйти в Наньсян. Сейчас думаю сообщить Лю, чтобы и она скрылась.

Фан Лолань словно свалился в ледяной погреб. Биение его сердца почти прекратилось. Однако капли пота величиной с соевый боб непрерывно скатывались со лба. Забыв даже попрощаться с Сунь Уян, он повернулся, намереваясь идти.

— Лолань, скорей же уходи из города со своей женой! Она ведь тоже стриженая! Будь решителен! — искренне посоветовала ему Сунь Уян и, спокойно улыбнувшись, пошла дальше.

Фан Лолань поспешно возвратился домой и, войдя в двери, удивился. У окна гостиной стояли Чэнь Чжун и Чжоу Шида и с печальными лицами глядели в небо. В плетеном кресле, повесив голову, сидела госпожа Фан.

Как только появился Фан Лолань, все в комнате наперебой заговорили. Фан Лолань вытирал пот и только произносил:

— Ужасно, ужасно! Я получил страшные известия!

— О том, что сбежал начальник уезда! — быстро спросил Чэнь Чжун.

— Сбежал? Я об этом ничего не знаю, — удивился Фан Лолань.

— Сбежал. Только что нам рассказал Шида.

— Лолань, где ты пропадал полдня? Мы ждем и волнуемся. Только что сестра Чжан повела Фанхуа к тете. А нам что делать? Говорят, новости очень плохи!

Голос госпожи Фан дрожал. Не отвечая жене, Фан Лолань подробно рассказал о разговоре с Сунь Уян и даже не забыл упомянуть о ее забинтованной груди.

— Сунь Уян очень заботлива, — колко заметила госпожа Фан. — Скорей уходи в деревню, я же не пойду.

Чэнь Чжун и Чжоу Шида покачали головой.

— Мэйли, ты опять сердишься? — заволновался Фан Лолань. — Как это ты не пойдешь?

— Госпожа Фан, спасаться, конечно, нужно. Только вот бегство в деревню — не выход из положения, — медленно проговорил Чжоу Шида, подергивая при каждом слове плечом.

— Наньсян — лишь временное убежище. Там будет видно. Может быть, мы уедем в Шаши^[35]. Там есть международный сеттльмент, и там живет старший брат Мэйли.

Мужчины одобрили этот план. Госпожа Фан тоже, по-видимому, была согласна.

— Брат Чжун, а как ты? — успокоившись и вытирая последние капельки пота, спросил Фан Лолань у Чэнь Чжуна.

— Ему все равно, — ответил за него Чжоу Шида. — И для тебя, брат Лолань, это не имеет значения. Но Ху Гогуан очень тебя ненавидит, и нужно остерегаться. Говорят, что этот господин уже переметнулся на ту сторону.

Фан Лолань понял, что под «той стороной» подразумевается армия, идущая с верховья, и взволнованно вздохнул.

Чжоу Шида, поглядев на солнце, сказал госпоже Фан:

— Уже поздно! Скорей собирайтесь и уходите!

Он не успел закончить, как вбежала Чжан. Лицо ее раскраснелось, а обычно собранные в узел волосы растрепались. Было ясно, что она быстро бежала.

— Вражеская армия уже вступила в Усинцяо! — задыхаясь, проговорила она.

— Как? В Усинцяо? Ведь это десять ли от города! — вскрикнул вспотевший Чэнь Чжун.

— А где мой Фанхуа? — схватив руку Чжан, спросила чуть не плачущим голосом госпожа Фан.

— У тети. Не беспокойся, Мэйли. Что вы с господином Фаном собираетесь делать?

— Чтобы пройти десять ли, нужен час. Мэйли, не надо нервничать, — пытался успокоить жену с трудом сохранявший хладнокровие Фан Лолань.

Госпожа Фан предложила Чжан тоже уйти вместе с ними в деревню, но та ответила:

— Я думаю спрятаться в доме тетки за восточными воротами. Я нестриженая и не привлеку к себе внимания. Но вы отправляйтесь скорее, если решили уходить. Как бы не закрыли городские ворота!

XII

Фан Лолань с женой достигли наконец буддийского монастыря, где и решили немного отдохнуть. Это место отстояло от южных ворот города всего на пять ли, и сюда продолжали долетать звуки постепенно прекращающихся выстрелов.

Фан Лолань закрыл ворота храма, приподнял полу синего халата и сел на низенькую скамейку перед нишей с богиней милосердия. Жену он посадил рядом. Оба печально глядели друг на друга и молчали. На колонне западной стены все еще висел полуоборванный лист белой бумаги: «Крестьянская детская школа…» — напоминающий о том, что после того, как монахини вышли замуж, монастырь был превращен в школу. Сейчас же здесь остались лишь голые стены.

От страха и усталости госпожа Фан побледнела, а глаза ее сухо блестели. Она чувствовала себя неловко в одежде, в которой она было похожа на деревенскую женщину. Ей мешали длинные и узкие рукава. Она тяжело дышала. В ушах ее звучали частые выстрелы. К тому же с ней не было сына. Поэтому, хотя и удалось скрыться от опасности, на сердце у нее было тяжело. Из-за алтаря врывался холодный ветер, доносился печальный шелест листьев. За алтарем, через проход в стене, виднелся маленький садик с цветами и деревьями, но не было слышно пения птиц.

— Мэйли, у тебя еще болит поясница? Выстрелы были очень страшны, словно стреляли почти рядом. Не удивительно, что ты споткнулась и упала. И вправду можно было испугаться.

Госпожа Фан, прижав руку к сердцу, лишь кивала головой.

— Не бойся! Армия, вероятно, уже вступила в городок, сегодня она не пойдет в деревни. Сейчас самое большее десять часов. Еще пройдем десяток ли и будем у цели, — облегченно вздыхая, успокаивал жену Фан Лолань. Он нежно взял в свои ладони ее маленькую ручку.

— Неизвестно, что с Фанхуа. Мы с тобой, Лолань, как будто в безопасности, но я беспокоюсь о сыне.

— Ничего! Более подходящего места, чем у тетки, не найти.

— Боюсь, что солдаты начнут грабеж и ее дом тоже пострадает.

— Будем надеяться, что они не станут грабить: они ведь тоже из этой провинции, — подумав, ответил Фан Лолань.

Он, конечно, не мог поручиться за поведение солдат, но ему хотелось, чтобы было именно так.

Госпожа Фан, словно получив гарантию, повеселела. Оглянувшись по сторонам, она сказала:

— Сестра Чжан так нас торопила, что я забыла взять одежду для смены. А погода такая жаркая.

— Ничего, вот дойдем и что-нибудь придумаем.

— Завтра-послезавтра будем уже в Шаши? — спросила жена.

— Это на днях выяснится, — нерешительно проговорил Фан Лолань. — Я все же член партийного комитета и не могу бросить дела. Нужно посоветоваться с товарищами. Но ты, Мэйли, ради безопасности можешь поехать первой.

Госпожа Фан промолчала.

С балки свалился паук и повис в воздухе прямо перед госпожой Фан. Он бился изо всех сил, стремясь подняться вверх, но у него ничего не получалось, и он лишь покачивался на паутине. Супруги бесцельно следили за усилиями паука. Шесть его крохотных ножек лихорадочно шевелились. Он вскарабкался на один чи вверх, но вдруг опять упал более чем на два чи. Снова начал подниматься и повис над головой госпожи Фан. Сейчас он не шевелился, и порывы ветра раскачивали его из стороны в сторону.

Вдруг за дверьми храма раздались легкие шаги. Госпожу Фан и Фан Лоланя охватил страх. Кто-то медленно поднимался по каменной лестнице храма и наконец, толкнув дверь, вошел. Это был маленький солдат в лохмотьях. Госпожа Фан быстро отвернулась, сердце ее бешено заколотилось.

— Лолань, это вы? — обрадованно воскликнул маленький солдат. Он снял с головы очень большую, сползающую до самых бровей, рваную военную фуражку, и они увидели красивые черные волосы.

Госпожа Фан оглянулась, почувствовав, что пришел кто-то знакомый. А ее муж вскочил и закричал:

— Уян, ты здорово нас испугала! Никогда бы не подумал, что это ты.

Сунь Уян игриво засмеялась и села на место Фан Лоланя рядом с госпожой Фан.

— Я удачно переоделась, сестра Мэйли? Правда, меня нельзя узнать?

Белые нежные руки Сунь Уян прятались в длинные и широкие грязные рукава. Ее распухшие от обмоток ноги были залеплены грязью. На них были рваные черные носки и соломенные сандалии.

Поглядев на Сунь Уян, госпожа Фан невольно рассмеялась.

— На солдата ты похожа, но лицо подозрительно белое, — заметил Фан Лолань.

— Оно тоже было грязным. Я только недавно помылась. Сейчас уже не страшно, если лицо и белое.

Сунь Уян, потянувшись и зевнув, стала снимать рваную военную одежду. Под ней оказалась красная с короткими рукавами изящная двубортная блузка, доходившая Сунь Уян до талии.

— Сестра Сунь, вы когда ушли из города? — спросила госпожа Фан.

— Через полчаса после прихода в город армии.

— Вы слышали выстрелы? — испуганно спросила госпожа Фан.

— А как же? Я даже видела убитых.

— В городе грабят? — встревожилась госпожа Фан.

— Не грабят, лишь убили нескольких человек. Говорят, что опозорили некоторых женщин.

— Ты подвергалась серьезной опасности, Уян. Почему ты не ушла раньше? — удивился Фан Лолань.

— Лю хотела, чтобы я сделала ей фальшивую косу, поэтому я и задержалась. К счастью, у меня все было заранее готово, и я благополучно выбралась из городка. Лю очень напугана. Подумай, когда это солдаты ловили стриженых женщин и насиловали их? А сейчас, говорят, они хотят убить всех стриженых. Вот вам мораль старого общества. Прикрываясь этой моралью, солдаты творят бесчинства. Сестра Мэйли, что вы скажете?

Сунь Уян оживленно рассуждала и одновременно что-то делала, засунув правую руку под кофту. Вдруг она вытащила оттуда белую повязку и, бросив ее на землю, со смехом сказала:

— Отвратительная штука, она стянула меня так, что дышать трудно. Сейчас уже не нужна!

Фан Лолань увидел, как поднялась, словно распрямившаяся пружина, грудь Сунь Уян. Между застежками смутно просвечивала похожая на атлас кожа. Своеволие и необузданность этой женщины, ее находчивость и привлекательность, постоянный оптимизм и избыток энергии особенно выигрывали в присутствии госпожи Фан. Сердце Фан Лоланя невольно учащенно забилось. Буддийский монастырь напомнил ему храм предков семьи Чжан. Он начал быстро расхаживать, стремясь уйти он недостойных, бесстыдных мыслей.

— Вы видели Чжан? — снова спросила госпожа Фан.

— Нет… Ох, вспомнила. Определенно, это была она. Я видела женщину. Черные длинные волосы закрывали ее лицо, а платье было совершенно изодрано…

— Ой! — испуганно вскрикнула госпожа Фан.

Фан Лолань резко остановился.

— Груди у нее были отрезаны, — не смущаясь, продолжала Сунь Уян.

— Ты где ее видела? — изменившимся голосом спросил Фан Лолань.

— У восточных ворот. Она была уже мертвой. Лежала на камнях.

Фан Лолань вздохнул и еще взволнованнее заходил взад и вперед.

Госпожа Фан застонала и прижала руки к лицу. Голова ее упала на колени.

Когда госпожа Фан вновь подняла голову, первое, что ей бросилось в глаза, это паук, все еще висящий в воздухе. Сейчас он спустился еще ниже и почти касался ее носа. Она смотрела, смотрела, и в ее воображении это маленькое насекомое начало постепенно расти и стало величиной с человека.

Госпожа Фан ясно видела, как висящее на паутинке разбухшее неуклюжее тело судорожно и тщетно борется за жизнь. Она глядела на тяжело дышащее искаженное болью паучье лицо. Вдруг оно раздробилось на множество летающих в воздухе лиц. Из-под земли тотчас хлынул целый поток окровавленных, обнаженных, обезглавленных трупов с вздымающимися полными грудями. Скорбные лица летали над шеями, истекающими кровью, и издавали глубокие вздохи, заставлявшие цепенеть от ужаса.

Подул холодный ветер, и госпожа Фан невольно съежилась. Кошмар прошел. Вокруг по-прежнему был заброшенный буддийский храм. Она успокоилась.

Осматривая голые стены, она только сейчас поняла, что Фан Лоланя и Сунь Уян здесь нет. Она медленно встала и, выглянув за алтарь, заметила Фан Лоланя и Сунь Уян, стоявших позади гранатового дерева с густой листвой. Они тихо разговаривали, словно о чем-то советовались или спорили.

В душе госпожи Фан закипела ревность. Она шагнула вперед, но затем повернула обратно и вяло опустилась на прежнее место. Позор! Страшный позор!

«Если бы она давно послушалась советов Чжан, не было бы сегодняшнего позора!» — горько думала госпожа Фан, глубоко сожалея о своей нерешительности.

Она почувствовала, что в глазах у нее замелькали искры, а тело словно закачалось на волнах. Ей показалось, что она превратилась в маленького паука, сиротливо висящего и безвольно раскачивающегося в беспредельном пространстве.

…Ее паучьи глаза увидели, что эта печальная молельня представляет собой старинное огромное сооружение. Из трещин керамики высовывались отвратительные чудовища. Огромные балки угрожающе шатались. Потемневшие камни основания стен стонали, словно под невыносимой тяжестью.

Вдруг раздался страшный грохот, будто обрушилось небо и разверзлась земля. Это рухнуло древнее здание. Пыль взвилась в небо. Битый кирпич, осколки черепицы, расщепленные балки, обломки стропил, грязь разметались во все стороны и пали на землю, издавая громоподобный гул, напоминающий предсмертный вопль и хрип…

…Над только что образовавшимися развалинами появился черный дым, который поднимался и расстилался вокруг, сплошь покрывая груду старья и гнили. Из клубящегося над руинами дыма наперебой выскакивали маленькие существа различного цвета и вида. Они постепенно росли и превращались в лица. Госпожа Фан увидела среди них Фан Лоланя, Чэнь Чжуна, Чжан…

…Вдруг потухающая зола древнего здания поднялась в воздух. Там она собралась в тучу, затем, точно летний ливень, обрушилась на маленькие существа. Те убегали, падали, из последних сил боролись, сопротивлялись. Все стремительно и беспорядочно кружилось, превращаясь в причудливый пестрый клубок. Из него стало вырисовываться черное облако, которое то росло, то уменьшалось. Наконец оно заполнило все вокруг, и свет померк.

Госпожа Фан с протяжным стоном упала на землю.

Перевод Е. Серебрякова.

РАСПАД Роман

Эти сумбурные, беспорядочные записи найдены в самом дальнем углу одного из бомбоубежищ Чунцина, в узкой щели, в стене. Имя девушки, писавшей дневник, неизвестно. Возможно, ее уже нет в живых. Были спрятаны записи нарочно, или их попросту забыли, или с автором случилось несчастье — трудно сказать.

В дневнике я нашел две фотографии: юноши и девушки. Юноша — наверно, часто упоминаемый в дневнике К., а девушка — Пин, друг К. и однокашница автора записей. Книжечка в изящном переплете из набивного ситца, между страницами — засушенные лепестки розы: девушка, видимо, очень дорожила своим дневником.

Все записи датированы, имена сокращены или зашифрованы. Почерк то каллиграфически четкий, то небрежный. Помарок в тексте нет, лишь в трех местах почему-то встречаются пропуски. В одном месте чернила расплылись, видимо, от слез. И хотя некоторые иероглифы невозможно прочесть, смысл ясен. Поэтому я решил опубликовать дневник в том виде, в каком я его нашел.

Увы! Безбрежное море жизни кишит оборотнями и дьяволами, и молодые люди не в силах противостоять их злым чарам. Это причиняет им невыразимые страдания, но они молчат, затаив жгучую ненависть.

Я рискую опубликовать дневник неизвестного автора исключительно для того, чтобы наши общественные деятели, которых по-настоящему волнует судьба молодежи, знали, как тяжко ей приходится: жизненные лишения и невозможность учиться усугубляются еще и моральными муками.

Прошу автора быть снисходительной к моей бесцеремонности, если же, к несчастью, ее уже нет в живых, желаю ее душе полного успокоения.

Я привел записи в порядок, переписал начисто и думаю, что настало время их опубликовать. Озаглавил я их словом «Распад». Пожалуй, оно достаточно точно характеризует все то, что пришлось пережить автору.

М а о  Д у н ь

Лето 1941 года, г. Сянган

15 сентября

Трудно передать, как я страдаю, но некому рассказать об этом. Так хочется излить душу, но не с кем поделиться.

Прошлое причиняет невыносимые муки, я не в силах забыть его. Воспоминания, словно змеи, жалят в самое сердце, от них можно сойти с ума.

И все же во мне еще живет надежда! О, как я презираю себя за это! Иногда я даже позволяю себе мечтать. Вновь вижу я рядом с собой близкого человека, мы, как прежде, понимаем друг друга и счастливо улыбаемся. В такие минуты я верю, будто все вдруг изменилось, будто прежняя я умерла, а разговаривает и улыбается теперь совсем другая — та, что вновь родилась в сиянии солнечного дня. Порою мне даже кажется, что и работа мне по душе.

Как смею я предаваться подобным мечтам? Зачем стремлюсь к несбыточному? Разве можно вырваться из заколдованного круга, в который я попала?

Неужели сегодня пятнадцатое сентября? Погода прекрасная, к тому же нет воздушной тревоги. С утра пошла в управление и на веранде столкнулась с Жун. Разряженная пестро, как мотылек, она прохаживалась под руку с М. Пусть наряжается, пусть флиртует, я бы и не посмотрела на нее. Но эта девчонка встретила меня презрительной усмешкой и сказала какую-то колкость.

Я не стерпела:

— Смотреть на тебя противно, кошка мартовская! От одного твоего вида мутит! Хоть бы в зеркало на себя поглядела!

Тут Жун словно взбесилась. Бросилась ко мне и хотела вцепиться в волосы, но я с такой силой толкнула ее, что у меня лопнул халат. Жун затопала ногами и стала орать, что пожалуется начальнику. Вот так испугала! Ну и пусть жалуется! Разве я не испытала уже все, что можно испытать? Но М. меня возмутил. Он стоял в стороне, словно это его не касалось, и ухмылялся. Меня он совершенно не интересует, и это ему хорошо известно, но Жун буквально ходит за ним по пятам, совсем голову потеряла, а он спокойно смотрит, как мы деремся, и еще посмеивается. Что за мужчина! Бедняжка Жун! Мне даже стало жаль ее.

Я повернулась и пошла к начальнику отдела отпрашиваться.

Все, наверно, считали, что я ушла из-за скандала. Чепуха! Дело вовсе не в этом! Я взглянула на настенный календарь, висевший в управлении, и тут только сообразила, что сегодня пятнадцатое сентября! Я должна была спокойно провести этот день, мой день!

Просто не верится, что сегодня пятнадцатое сентября! Такая прекрасная погода! Даже досадно!

В моей жизни пятнадцатое сентября всегда было мрачным и страшным.

Двадцать четыре года назад в этот день моя мать произвела на свет маленькое существо. С тех пор как я себя помню, я ни разу не видела, чтобы мать улыбалась. Мачеха, такая же мерзкая, как Жун, и отец — ничуть не лучше этого М. — всю жизнь ее изводили. А я сколько страдала! Но теперь душа моя окаменела; я не могу ни радоваться, ни страдать.

Год назад в этот же день я сама произвела на свет маленькое жалкое существо. Где оно сейчас? В этом мире или в мире ином? Не знаю!

Откуда мне знать? После того рокового шага я и не пыталась ничего выяснять. Да, пожалуй, и не попытаюсь. Зачем? Я похоронила это крохотное созданье в глубине своего сердца, пусть же оно останется вечной тайной и в минуты одиночества терзает мое разбитое сердце!

Всякий раз, как я мысленно возвращаюсь к тем временам, каждая клетка моего тела переполняется ненавистью. Меня сжигает огонь мести. Этот человек был первым негодяем, первым трусом и ханжой, который вошел в мою жизнь после разрыва с Чжао. Помню, это случилось вскоре после 7 июля^[36]. Изобразив скорбь на лице, он рассказывал об обрушившихся на него несчастьях. Он давно все решил, все подготовил, но продолжал притворяться, будто ему «случайно пришла в голову мысль о таком исходе», просил «все обсудить не торопясь». Он, конечно, считал меня, как и всех женщин, глупой бабой. Но мне достаточно было бы всего лишь нескольких слов, чтобы разоблачить этого мерзавца. Однако я решила по-другому: каждый из нас пойдет своим путем. Выслушав до конца его болтовню, я спокойно ответила:

— Что тут обсуждать? Как тебе удобно, так и поступай. С какой стати ты должен мучиться из-за меня? Верно? Я устала и душой, и телом, мне все безразлично. Желаю тебе счастья, я не смогу разделить его с тобой.

Он оторопело уставился на меня и долго молчал, не зная, что ответить. Глупец! Где ему было разгадать мои намерения! Он струсил, но я прекрасно знала, какая волна радости поднялась в его душе. Ведь я оказалась такой «уступчивой», так легко было меня обмануть. Прошло довольно много времени, прежде чем он, криво улыбаясь, промямлил:

— Я очень беспокоюсь, здесь все для тебя чужое — и люди, и город, а ты ждешь ребенка. Не уговаривай меня, я все равно буду тревожиться. К тому же…

— Ладно, хватит! Можешь не волноваться! — перебила я его, не в силах выслушивать подобные излияния. От его тупости и лицемерия тошнило. А он продолжал считать меня круглой дурой. Смешно!

— Как только приеду в Чанша, раздобуду денег и вышлю тебе. — Он старался говорить искренне, но я в ответ не проронила ни звука. Неужели он ожидал благодарности?

— Вот ты родишь, пройдет какой-нибудь месяц, дела мои уладятся, и я пришлю за тобой человека, — с жаром произнес он, но только дурак мог поверить ему!

Не прошло и часа после его ухода, как я обнаружила, что он не только лицемер и тупица, но и бесчестный негодяй. Он унес все деньги, прихватил золотое кольцо и все мои более или менее приличные платья! Хорош «передовой» деятель! Бросить женщину, да еще обворовать ее! Я легко могла добраться до вокзала, поезд еще не ушел, и поднять там скандал. Но к чему устраивать спектакль на потеху зевакам? Кто посочувствует мне? Люди, знавшие мою историю, лишь равнодушно сказали бы сама во всем виновата! Зачем, подобно другим женщинам, давать пищу для сплетен? Я не раскаиваюсь в том, что жила словно в тумане, у меня хватит сил вынести все. Предстоящие испытания не пугают меня. И я найду в себе мужество вынести все молча! Я…

— Я — не такая, как все женщины!

Можно было бы, конечно, обратиться к кому-нибудь за помощью. В Хэньяне работал учителем один мой однокашник, в Гуйяне тоже было несколько «приятелей», но я не хотела. Терпеть не могу, когда меня жалеют. Буду действовать по-другому.

И я решилась на отчаянный шаг.

Но за день до родов из церкви, которая была неподалеку от больницы, донеслись звуки торжественного песнопения, глаза ласкал мягкий свет лампы, и я расчувствовалась.

«Надо во что бы то ни стало сохранить эту маленькую жизнь, — думала я. — Если родится мальчик, я научу его уважать женщин, если — девочка, вкушу ей ненависть к мужчинам и расскажу, как надо поступать с негодяями». Я снова превратилась в идеалистку.

Особенно я разволновалась на второй день после родов, когда сестра внесла малютку и положила его около меня. Хотя это был мальчик, а я мечтала о дочери, я крепко прижала его к груди, словно боялась потерять. В тот момент для меня перестал существовать весь мир: остались только я и он — мой мальчик! Ведь я все потеряла в жизни! Мои слезы капнули ему на щечку, и он, словно ощутив это, вдруг коснулся ручонкой своего лица. Я дала ему грудь, закрыла глаза и погрузилась в блаженство.

Вдруг мне показалось, будто я слышу злобный смех, и волосы у меня встали дыбом: «Отец ребенка — он! Самый подлый и низкий из всех, кого я когда-либо встречала. Я никогда не смогу его простить!»

Но что поделаешь, ведь так оно и было! Каждый раз, глядя на своего ребенка, я возвращалась к этим тяжелым воспоминаниям, содрогалась от ненависти и еще сильнее терзалась. Я пыталась быть снисходительной, найти хоть что-нибудь хорошее в его отце — этом негодяе! Все напрасно. Ведь уже в самом начале он был неискренним. Я знала, чего он добивается, но я, зачем я согласилась? Видит небо, я не лгу! Так неужели именно за это я и должна страдать?

Пусть так, я ни в чем не раскаиваюсь, ничего не боюсь!

Вначале сердце мое разрывалось от горя. Мне даже казалось, будто я слышу, как оно мечется в груди. Но когда ребенку пошла третья неделя, я решила, что медлить больше нельзя. Однажды, когда сестра пришла измерять температуру, я сказала ей:

— Мне необходимо разыскать одного друга, это займет часа три. Вы не будете возражать? Присмотрите, пожалуйста, за ребенком. Я его накормила. Если он заплачет, дайте ему немного рисового отвара.

Последний раз кормила я своего ребенка. И он, будто предчувствуя это, жадно сосал, а когда я пыталась отнять его от груди — заливался слезами. Так было мне горько, но решения своего я не изменила. Вдруг из самых далеких уголков памяти всплыла фраза: «Из тысячи плохих дней один непременно бывает хорошим. Мы расстаемся навсегда, но я надеюсь, что когда-нибудь, когда ты будешь счастлива, ты вспомнишь хоть раз наш с тобой счастливый день!» Чьи же это слова? Только теперь я поняла их истинный смысл. Наконец я вспомнила, что это сказал Чжао. Я презирала его тогда за то, что у него нет мужества!

Я с тоской взглянула на ребенка и осторожно положила его на кровать. Потом склонилась над ним, нежно поцеловала и, медленно выпрямившись, прижала руки к груди. Вдруг я вспомнила, что еще не дала ему имени! «Маленький Чжао, я назову его — маленький Чжао!» — вырвалось у меня со вздохом.

Почему бы не назвать его так? Ведь это имя напоминает мне об одной из страниц моей жизни. Прав был Чжао, когда говорил, что из тысячи дней всегда бывает один хороший. За год нашего знакомства мы знали много печальных дней, но один все же был счастливым. Увы! Этот день невозможно вернуть. Да, я никогда больше не увижу моего ребенка.

Я еще раз взглянула на маленького Чжао, взяла узелок, который заранее приготовила, и вышла из палаты. Во дворе я столкнулась с медсестрой, ничего не сказала ей, только кивнула, указала пальцем на свою палату и выбежала со двора. В эту минуту я навсегда потеряла своего ребенка!

Кажется, будто все это произошло лишь вчера.

Я задолжала больнице более двухсот юаней, но оставила им сына. Неужели мой маленький Чжао не стоит этих денег? Представляю, как меня ругали там: и низкой женщиной, и бессердечной матерью. Низкая женщина — я? Нет, тысячу раз нет! Бессердечная мать? Только я могу так думать о себе, но люди не имеют на это никакого права!

Я не похожа на других женщин, но знаю, что я такая же мать, как другие!

Я могла, разумеется, прибегнуть и к испытанному способу. Написать длинное слезное письмо и спрятать его на груди у ребенка. Можно было сочинить целую историю.

Я, мол, беженка из дальних мест, растеряла всех родных. И вот сейчас отрываю от себя кусочек своей плоти и отправляюсь в дальний путь на поиски мужа. Меня ждут переходы через горы и пропасти. Брать с собой ребенка — значит увеличивать и без того огромные трудности. Мне остается лишь одно: просить позаботиться о нем — месяца три, самое большее — полгода. К тому времени я раздобуду денег и приеду за ним. И все в таком духе. В общем, я могла оправдаться перед людьми и в то же время развязать себе руки. Но с какой стати я должна была превращать трагедию в пошлую мелодраму? И потом, чем могла я подкрепить свои обещания? Задолжать людям деньги, бросить собственного ребенка да еще сохранить о себе хорошее мнение было бы поистине «благородно», но я не пала еще так низко!

Если бы какой-нибудь добрый человек воспитал маленького Чжао и, когда он вырастет, показал бы ему это лживое письмо, мой сын поверил бы, что я — святая, непорочная женщина. Смешно! Правда? Бросить ребенка на произвол судьбы и стремиться занять в его неискушенном сердце какое-то место! Есть такие «герои», но я еще не до конца потеряла совесть.

Даже если бы у меня появилась возможность взять сына к себе, я все равно не смогла бы как следует воспитать его, потому что не знаю, смогу ли порвать с ненавистной мне средой. А допустить, чтобы сын видел, как я веду двойную игру, было бы преступлением.

Но главное то, что я еще не рассчиталась с моими заклятыми врагами, всеми этими подлецами и негодяями. А для этого я должна быть совершенно свободна.

Теперь я наконец поняла, кому должна мстить!

19 сентября

Вчера была годовщина вторжения японских войск в Маньчжурию^[37]. С самого утра получила приказ отправиться в район Е. Мне было сказано, за кого я должна себя выдавать там. В мою задачу входило: во-первых, взять на заметку самых активных, во-вторых, выяснить, как они между собой связаны, и, наконец, установить за кем-нибудь из них слежку.

Туда же направили Жун, разумеется, не предупредив меня, но эта дура, не помня себя от радости, так вызывающе взглянула на меня и так нагло ухмыльнулась, что я сразу обо всем догадалась и тут же попыталась ее «прощупать».

— Знаешь, Жун, дружба дружбой, а служба службой, давай не будем ссориться.

От изумления Жун не сразу нашлась что ответить. А я продолжала:

— И потом, если говорить о наших личных отношениях, то я перед тобой совсем не виновата, ты сама была не права в тот день.

Жун изменилась в лице, но все же с улыбкой ответила:

— О чем это ты? Ничего не понимаю! — и моментально скрылась в управлении.

Это подтвердило мои догадки. Не зря она так нагло посмотрела на меня.

Что эта дрянь замышляет? Уж не решила ли она воспользоваться случаем, чтобы отомстить мне за тот злополучный день? Или же М. наговорил обо мне всякие пакости, решив сделать ей приятное? Во всяком случае, надо быть осторожной. Здесь люди часто за улыбкой прячут нож, заманят на крышу — и уберут лестницу, словом, используют любые методы. Не заметишь, как попадешь в ловушку. Стоит хоть на секунду ослабить волю — и ты пропал.

Нечего успокаивать себя тем, что Жун глупа. За спиной таких тупиц всегда стоит человек, который направляет их действия.

Клубок сомнений стал постепенно распутываться лишь после того, как я приступила к выполнению задания. Я обнаружила, что Жун ни на минуту не выпускает меня из поля зрения. Она просто следит за мной. Значит, для этого ее сюда направили! Ладно же!

Нет ничего особенного в том, что за мной следят, — следят за всеми. Но почему именно Жун? Хотя использовать Жун против меня — не так уж плохо. Но до чего же она глупа! Ходит за мной по пятам, подслушивает и думает, что я ничего не замечаю. Не понимает, что не все такие тупицы, как она!

Сначала я собиралась выполнить задание кое-как, лишь бы настрочить рапорт. Но, обнаружив, что эта девчонка шпионит за мной, передумала. Притворилась, будто я ничего не замечаю, и делала все, чтобы сбить ее с толку. Я не забыла, что мне приказано установить за кем-нибудь слежку. Почему бы не воспользоваться этим и не поймать эту дуру на крючок? Возможно, Жун действительно поручили следить за мной, но ей могли ничего не сказать о моем задании. Ну, моя глупышка, я постараюсь, чтобы у тебя было достаточно материала для рапорта. Есть тут один юноша, который хочет поближе познакомиться со мной. Вот я и сделаю его своим «объектом».

Ему лет двадцать с небольшим,произношение у него северное. Он подошел ко мне и, краснея, спросил, где я работаю. Я что-то выдумала, но не стала интересоваться, чем занимается он. Мы обменялись несколькими общими фразами, и тут я нарочно понизила голос, чтобы привлечь внимание Жун. Эта тупица заволновалась и, притворившись, будто смотрит в небо, стала медленно приближаться к нам. Тут я увлекла моего нового знакомого в сторону и тихо, но так, чтобы Жун слышала, сказала:

— У меня очень опасная работа, в любой момент можно провалиться.

— А… ты… — Юноша с изумлением смотрел на меня, не понимая, почему вдруг я произнесла эту бессмысленную фразу. — Ты… о какой… работе говоришь?

Я улыбнулась, ничего не ответила и покосилась на Жун.

Кажется, мой знакомый начал кое о чем догадываться, но в это время Жун подошла к нам с другой стороны. Я дернула молодого человека за край куртки и отошла на несколько шагов в сторону. Когда я обернулась, он стоял рядом. Я наклонилась к самому его уху и шепнула:

— Видишь ту женщину?

Он удивленно вскинул брови, но тут же лицо его приняло прежнее выражение.

Я нарисовала на ладони иероглиф и шепнула при этом:

— Она… это самое!

— А-а! — Молодой человек, видно, струсил (не знаю только, кого из нас он испугался). Потом вдруг резко повернулся и пошел прямо навстречу Жун. Поравнявшись с ней, он окинул ее взглядом, а потом еще оглянулся. Я не ожидала он него подобной выходки и слегка растерялась…

Это было чересчур демонстративно. Если Жун сообразит, в чем дело, — я пропала.

Пройдясь несколько раз вдоль улицы, я снова подошла к молодому человеку и сказала:

— Разве можно поступать так неосторожно? Она могла запомнить тебя.

Он ничего не ответил, лишь улыбнулся. Почему, я не поняла, но нетрудно было догадаться, что мой новый знакомый не робкого десятка. Мне не хотелось вести с ним пустой разговор и кокетничать. Поэтому я прямо спросила:

— Где мы можем встретиться? Я хотела бы поговорить с тобой.

— Я часто бываю в клубе «Общества C—S», — равнодушно ответил он, — просматриваю там газеты.

Возвращаясь домой, я снова и снова вспоминала каждое его движение, каждое слово и постепенно нарисовала себе его образ. Странно, но мне казалось, будто этот образ давно живет в моем сердце и навсегда останется в нем.

Между тем надо было писать рапорт. Два противоречивых чувства боролись в моей душе: сообщать начальству об этом человеке или не сообщать? Но ведь Жун непременно захочет показать, что она «не подкачала», и приукрасит все, что видела. Поэтому я решила все же упомянуть о моем новом знакомом, но несколько исказила факты. Зачем? Я и сама не знаю. Какое-то непонятное чувство заставило меня поступить именно так.

Но не успела я отправить рапорт, как сейчас же раскаялась. А если мне прикажут «охотиться» за ним, что тогда я буду делать? О, небо! Меня совсем не беспокоит то, что я так неосторожна. Волнует меня другое: как бы иллюзии не заполнили пустоту в моем сердце. Я не хочу связывать себе руки. Как все это странно! Не правда ли?

Чувствую, что на меня надвигаются новые беды.

Уж не испугалась ли я? Нет! Что может испугать человека с искалеченной душой?

Правда, теперь на карту поставлена еще одна судьба, но не в моих силах что-либо изменить.

22 сентября

Пожалуй, Жун уже состряпала свое донесение. Точно ничего не знаю, но чувствую, что это так. Нетрудно представить себе, как она там все расписала. Я хорошо знаю такого сорта людей, они готовы навредить каждому.

Атмосфера все сильнее и сильнее накаляется. Против меня начался настоящий поход, затеваются интриги.

За спиной Жун, безусловно, кто-то стоит, но кто? Уж не М. ли? Рассуждая здраво, у него нет оснований пакостить мне. Но для таких, как М., логики не существует. В свое время я отвергла его ухаживания, но не оскорбила его, а, напротив, была очень деликатна. Я сказала ему: «Представь себе, что я соглашусь и обо всем узнает эта дрянь Л. Я не боюсь ее, но тебе она может навредить. К тому же Чэнь давно посматривает на меня маслеными глазками. Так что и я не в лучшем положении. Давай повременим».

Он слушал меня улыбаясь, но в глазах его горели зловещие огоньки. Тогда я намекнула, что заразилась дурной болезнью и еще не прошла до конца курс лечения, высвободилась из его объятий и, понизив голос, добавила:

— Я знаю, ты не боишься, но я не хочу этого!

В ответ он расхохотался, повалил меня на тахту и стал тискать… Он был похож на взбесившееся животное.

После этого случая М. как будто не питал ко мне никакой ненависти, потому что наши отношения, по сути дела, были лишь игрой, и вскоре воспылал страстью к Жун.

Зачем же ему понадобилось пакостить мне? Не понимаю. Но ведь он — человек особенный, логики для него не существует!

Быть может, он боится, что я первая нанесу удар? Какой вздор! Что могу я ему сделать? Такое мне и в голову не придет, я верю, что пока не способна на подобные вещи!

Кажется, я поторопилась с выводами. Пожалуй, у М. есть основания так думать. В самом начале, когда он только пытался заманить меня в свои сети, я невольно стала свидетельницей некоторых его тайн, и хотя в тот момент прикинулась дурочкой, он до сих пор, вероятно, не может успокоиться. Такие люди, как он, удивительно изворотливы, жестоки и подозрительны. Он меряет всех на собственную мерку. Либо ты сам должен кого-нибудь укусить, либо тебя укусят. М., разумеется, уверен, что я постараюсь его опередить.

На душе у меня как-то тревожно. Жун опасаться нечего, однако…

Удастся ли мне выпутаться из этого сложного положения?

Что ж, посмотрим! Даже смирную собаку можно сделать бешеной. Посмотрим, как развернутся события.

Надо захватить инициативу, нельзя терять ни минуты. К счастью, в этой шахматной партии преимущество на моей стороне. Однако исход пока не ясен. Подумаю еще немного и сделаю решительный ход.

Я оделась и подошла к зеркалу. Говорят, что я особенно хороша, когда хмурюсь и молчу. Возможно, но не лучше ли улыбаться? Во всяком случае, от этого я не становлюсь хуже. Помню, хорошо помню, как однажды Чжао сказал, что никто не умеет говорить так тихо и вкрадчиво, как я, что если долго слушать меня, то захмелеешь. Пожалуй, он был прав. Теперь я стала еще более опытной и искушенной. А может быть, нет?

…Я осмотрела себя с головы до ног и еще ближе подошла к зеркалу. О, на лбу, кажется, прибавились морщинки! Мне всего двадцать четыре года, я в самом расцвете сил и красоты! Откуда же их столько? Кто виноват в этом? Моя любовь и вся моя жизнь! Но зачем возвращаться к прошлому? Я уже собралась уходить, как вдруг за дверью послышался громкий голос хозяйки: «К вам гости!» Кто бы это мог быть? И как могли меня найти?

Дверь отворилась, и из-за тучной фигуры хозяйки я увидела красивое женское лицо. Гостья назвала меня по имени. А-а, так вот это кто! Когда она приехала и что ей нужно?

Мы не виделись лет пять, но Шуньин ни капельки не изменилась. Казалось, годы не коснулись ни ее внешности, ни характера. Это я поняла из первых же ее слов.

— О, ты так успела в жизни! И положение у тебя высокое, и друзей куча. Не удивительно, что тебе просто некогда вспомнить обо мне, твоей старой соученице и подруге. Но я и Суншэн ни на минуту о тебе не забывали, поистине…

— Вот уже не подумала бы, что ты здесь, — прервала я ее излияния. — Когда вы приехали? Где остановились? Ведь я ничего не знаю!

— Да я и не виню тебя! Такие люди, как ты, всегда заняты!

— Но, сестрица Шуньин, я действительно не знала о вашем приезде.

— Я и говорю, что у тебя полно дел. — С этими словами она подошла ко мне. Шуньин, видно, заранее приготовила свою речь. Надо дать ей высказаться, а то еще обидится. Я больше не перебивала ее. Она говорила, а передо мной одна за другой проплывали картины прошлого — события пятилетней давности.

Шуньин рассказала, что приехала сюда с мужем в прошлом месяце и сразу же отправилась в управление разыскивать меня. Там она, конечно, ничего не добилась. У них масса планов на будущее, но как пойдут дела — пока еще неизвестно.

— Ты так легко достигла всего, чего желала. — Она нежно взяла меня за руку. — Говорят, что все приходит в свое время, но многое еще зависит от способностей и энергии.

Я улыбнулась, вспомнив, как когда-то Шуньин стала членом провинциального комитета гоминьдана.

— А Сицяна ты не забыла? — спросила Шуньин, наклонившись ко мне и понизив голос.

От неожиданности я вздрогнула. Зачем она вспомнила о нем, дрянь паршивая? Я слегка подняла одну бровь и в упор взглянула на нее, дав понять, что эта тема неприятна мне.

Но госпожа — бывший член комитета — оказалась так тупа, что не поняла этого.

— Он человек знающий и опытный, — заявила она с самым серьезным видом, — к тому же у него влиятельные друзья. Пойми ты это!

Я почувствовала, как кровь отхлынула у меня от лица. На что она намекает, эта бесстыжая мартышка? Как смеет дразнить меня? Или она действительно настолько глупа? Я решила не проявлять больше к ее словам никакого интереса, но неожиданно подумала: зачем доставлять себе лишние хлопоты? У меня и без нее немало врагов. И ответила с притворной улыбкой:

— Ты что мне сказки рассказываешь? Если я и узнала, что за человек Сицян, то не без твоей помощи. Я не была с ним так хорошо знакома, как ты!

— Ты меня не поняла. Я действительно познакомилась с ним раньше, чем ты, да и с Суншэном они были друзьями, но ты — совсем другое дело, ведь у вас были особые отношения.

В ответ на ее слова я могла лишь зло усмехнуться:

— Особые отношения? Дорогая моя, тебе что, нравится бередить чужие раны или ты просто играешь? Что же, тогда я весьма тебе признательна и за благие намерения, и за поддержку.

— Что ты, что ты! Да разве посмела бы я вспоминать старое? — с жаром и в то же время смиренно произнесла она и со смехом закончила: — Ты по-своему хороша, он — по-своему. Вот я и подумала, что из вас вышла бы прекрасная пара!

Я чувствовала, что терпение мое вот-вот лопнет. Бывают же такие бессовестные дуры! Если я сейчас не остановлю ее, кто знает, до чего она договорится? Но не успела я и рта раскрыть, как она, причмокнув, снова затараторила:

— Так вот, у Сицяна полно друзей! Должна тебе сказать, что и мы приехали сюда лишь благодаря его помощи! Сама подумай: пароход, самолет, билеты на троих, сколько на все это нужно? Сбережений у нас не было, а далеко ли уедешь на стипендию Суншэна? Сицян тысячу раз велел нам передать тебе привет, он тобою очень интересуется. Говорит, если нужно и это в его силах, в любую минуту готов помочь. Видишь, он не забывает старых друзей!

— Что ж, очень ему признательна, — ответила я в тон Шуньин.

«Помнит старых друзей»?! Чепуха! С меня достаточно тех страданий, которые он причинил мне. Судя по словам Шуньин, он, наверное, стал важной персоной. Странно! Вдруг я вспомнила один случай, и это усилило мои подозрения. Я доверительно спросила:

— Дела у Сицяна по-прежнему?

— Что ты! — с нескрываемым восхищением произнесла Шуньин, но тут же спохватилась и уже более спокойно добавила: — Да, теперь у него появились кое-какие возможности.

«Что бы это могло значить? Неужели эта дура что-то скрывает? Надо все разузнать».

— Говорят, у него ответственное задание от центрального правительства. Ты разве не слышала?

— Гм, от центрального правительства?.. Понятия не имею!

— Лишь недавно ему послали пятьдесят тысяч юаней, — продолжала я врать.

— Пятьдесят тысяч! Ого! Значит, он с центральным правительством также… — Тут она осеклась, и лицо ее приняло такое выражение, будто ей неожиданно удалось раскрыть обман.

Я ухватилась за слово «также» и сказала:

— Ну, разумеется, он также работает и на центральное правительство.

— А известно ли тебе, что он… — Шуньин умолкла, будто проглотила последние слова. Затем вынула носовой платок и легонько вытерла свое напудренное лицо.

— Ну, что он? — спросила я притворно равнодушным тоном, однако Шуньин продолжала вытирать лицо, и мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем она промямлила:

— Он… у него дела идут просто блестяще…

Она старалась выкрутиться, но так глупо, что я не могла сдержать улыбки. Теперь все ясно. У меня не было времени, как говорится, ходить вокруг да около, и я ринулась в атаку.

— Можешь быть со мной откровенна, — заявила я ей. — Мы с тобой друзья, можно даже сказать — родные сестры. К Сицяну я тоже не так уж плохо отношусь… Только прошу тебя никому не говорить о том, что я тебе сейчас скажу, если ты действительно об этом знаешь. Видишь ли, Сицян… словом, он связан с японцами и с Ван Цзинвэем.

— Ай-й-я! Так вот оно что! Откуда ты знаешь?

Ее изумление было явно наигранным. А впрочем, откуда ей было знать, что все это я выдумала лишь для того, чтобы вызвать ее на откровенность?

— Мне все известно, — я старалась заинтриговать ее, — так что не вздумай меня обманывать.

— Неужели у меня совсем нет совести? — взволнованно заговорила Шуньин. — Пусть небо меня покарает, если я лгу. Мы хоть и живем в Шанхае, но ничем не интересуемся, многого вообще не понимаем. Конечно, и до нас доходили какие-то слухи, но мы с Суншэном подумали: почему это непременно должен быть Сицян? Пойми, разве можно обвинять человека, раз нет никаких доказательств?

— Так тоже нельзя рассуждать, — возразила я. — Ведь есть же такие, которые служат и нашим и вашим. Только те, у кого большие возможности, — преуспевают, а у кого их нет — проваливаются.

Шуньин издала какой-то странный звук и стала нервно теребить кончик носового платка. Мозг ее, видимо, лихорадочно работал. У меня не было терпения ждать, пока она ответит, и я снова спросила:

— Вы вернетесь в Шанхай после получения приказа?

Не знаю почему, но от этих слов Шуньин бросило в дрожь, и она растерянно сказала:

— Какой приказ? Хватит шутить! — Но тут, видимо, поняв истинный смысл моего вопроса, улыбнулась, стараясь исправить оплошность: — А-а, ты имеешь в виду приказ центрального правительства? Его не будет. Мы виделись с начальником секретариата и теперь ждем назначения.

Я кивнула головой и усмехнулась. Почему, интересно, она так растерялась?

Шуньин задумалась на минуту, затем продолжала:

— Здесь все так дорого, такое все скверное. Не жизнь, а мучение. Чашечка кофе стоит два юаня. Да и что за кофе! Настоящая бурда! В общем, тут куда хуже, чем в Шанхае; нет ни удобств, ни комфорта. Ехала бы ты в Шанхай. И Сицян там. Почему бы тебе не попросить перевода? Всегда можно что-нибудь придумать. Думаешь, работу там не найдешь? Еще получше твоей. Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Сицян — ты ведь хорошо помнишь его, — так вот, мне кажется, что его связь с «той стороной», вероятно, и есть его особое задание, верно?.. Но это лишь мое предположение, а ты что думаешь?

Я улыбнулась и ничего не ответила. Неужели из всего того, что я ей сейчас наговорила, Шуньин сделала такие далеко идущие выводы? Интересно, зачем она уговаривает меня ехать в Шанхай? А может быть, просто так?

Началась воздушная тревога. Шуньин быстро вскочила на ноги, подбежала к окну и, выглянув наружу, запричитала:

— Вот беда! Вот беда! Ничего отсюда не видно. Сколько там вывесили красных шаров?^[38] Тут, наверно, очень опасно.

— Пустяки! — Я лениво поднялась со стула. — Тебе далеко? Тогда спускайся в убежище.

Но Шуньин помедлила немного и быстро направилась к выходу, оставив мне свой адрес.

* * *

Отбой дали только после часа дня. Я просидела в убежище целых два часа. Колеблющееся пламя свечи выхватывало из темноты потные лица, застывшие в страхе глаза. Люди болтали о чем угодно. Я сидела в неосвещенном углу, обхватив голову руками, и фразу за фразой вспоминала наш разговор с Шуньин. Какой очередной удар мне готовят? Надо принять контрмеры, а главное — не выпускать из рук инициативы. Я чувствовала, как пылает мое лицо, как тяжело стучит кровь в висках.

Вдруг у самого входа кто-то крикнул: «Зенитки бьют!» Глухой шум в убежище мгновенно стих, слышно было лишь тяжелое, прерывистое дыхание людей. Я почувствовала, как по всему телу волной разливается одиночество.

«Одна бомба, — с тоской подумала я, — и всему конец. Что же, это не так плохо!»

Помню, когда я была маленькой, мать часто говорила, что жизнь — это спектакль.

В школе, да и позднее, мне приходилось слышать, что жизнь — это борьба.

А у меня что: борьба или спектакль?

Пожалуй, и то и другое. Но самое страшное, что ни борьбе этой, ни спектаклю конца не видно. Сражение сменяет сражение, картина — картину. Зачем мне все это? Разве несколько лет назад я не была чище, лучше! В то время меня не мучили угрызения совести, я, как и все порядочные люди, шла прямым путем. Но кому-то, видимо, это мешало, и меня, совсем еще юную и неопытную, соблазнами и угрозами толкнули на иной путь. Да еще говорили, что все это ради моей же пользы, чтобы «устроить» мою жизнь. Вот и «устроили».

И первый же подлец, с которым меня связала судьба, теперь…

Неужели настанет день, когда я смогу разоблачить его и с ним рассчитаться, отомстить за то, что, действуя подло и бесчестно, он сделал меня такой. Спасибо Шуньин за эту новость.

Если стоит еще жить на свете, то лишь для того, чтобы мстить!

Я вышла из убежища. Яркое сентябрьское солнце и легкий ветерок придали мне силы. Подумала — и решила прежде всего отправиться к М., чтобы выяснить обстановку. Тут нужны смелость и осторожность, как во время охоты на тигра. Думаю, что мне удастся справиться с ним, я знаю, чем его укротить.

Однако пришла я некстати. У М., кажется, был «тайный посетитель». Я догадалась об этом по выражению лица слуги и сразу же направилась к выходу. Однако у самых ворот услыхала: «Пожалуйста, входи!» Неужели «посетитель» решил воспользоваться моим приходом и ретировался? Мне почему-то казалось, что М. предвидел мой визит. Что ж, значит, сегодня из нашей встречи может получиться неплохой спектакль.

Так и есть. Не успела я войти, как М., ехидно улыбаясь, сказал:

— Сестрица, за эти несколько дней я соскучился и решил кое-кого пригласить, чтобы немного развлечься.

О! Он занял оборонительную позицию, чтобы потом перейти в наступление! Значит, остается одно: ринуться в атаку.

— Мне надо поговорить с тобой! — начала я с каменным выражением лица. — Распорядись, пожалуйста, чтобы хоть час никого не принимали.

М. ухмыльнулся:

— Целый час? А выдержишь ли ты, сестрица?

Я пропустила его слова мимо ушей, взяла со стола бутылку, налила себе в стакан лимонаду, отпила глоток и продолжала:

— Скажи, что плохого я тебе сделала, зачем ты травишь меня? Игра не стоит свеч. Сам подумай, кто я, в конце концов, такая? Но оставим это, я пришла мириться с тобой.

М. стоял, скрестив руки на груди, и молча улыбался.

— Подумай еще и о том, — продолжала я наступать, — в какой обстановке я живу все эти годы. Каких только чудес не насмотрелась, чего не испытала! Но никогда я не нарушала своего принципа: не мешать людям. Разумеется, если на меня нападают — приходится обороняться. Меня можно уничтожить, я не боюсь, но какой в этом смысл?

М. стоял в прежней позе, словно застыл на месте, но уже не улыбался. В глазах его загорелись хищные огоньки, словно у волка. Вдруг огоньки погасли, и М. ледяным тоном произнес:

— Эта тирада, кажется, обращена ко мне? Не надо так увлекаться, сестрица. Спокойнее, спокойнее!

— Да, разумеется, я обращаюсь к тебе, к кому же еще! — крикнула я. — К черту спокойствие! Я всю жизнь из-за него страдаю! — Надо было во что бы то ни стало вывести его из терпения.

М. холодно рассмеялся, потом, в бешенстве взглянув на меня, резко повернулся и направился к выходу. Это было слишком неожиданно, я едва не бросилась вдогонку, но он остановился, обернулся и, подойдя вплотную, свистящим шепотом произнес:

— Поступай как знаешь, посмотрим, насколько остры твои зубки!

Пугает! Мне стало смешно, и я улыбнулась, потому что хорошо знала, что за этими хвастливыми словами скрывается трусость. Значит, в этой войне нервов преимущество на моей стороне. Я слегка наклонила голову и с обворожительной улыбкой ответила:

— Насколько остры мои зубки? Этого тебе никогда не узнать. Кусаться я не собираюсь. Но молчать, как прежде, хоть ты и хвалишь меня за это, я не буду. Вот и все.

Он большими шагами ходил по комнате, но, услышав мою последнюю фразу, остановился и стиснул руки так, что хрустнули пальцы.

— Вот проклятая! Еще пугает! — пробормотал он.

— Нет! — быстро ответила я, повысив голос. — Не пугаю, а просто хочу выяснить, не можем ли мы договориться.

Словно не слыша моих слов, М. снова стал ходить взад и вперед по комнате. Вдруг он подошел ко мне сзади и крепко обнял за талию. Я вскочила со стула, а он грязно усмехнулся и сказал:

— Пожалуй, мы и в самом деле можем договориться.

Я поняла его гнусный намек. Мерзкий развратник! Я вырвалась от него и закричала:

— Нечего ломать комедию! — И тут вдруг заметила, что на спинке стула висит пистолет. Одним прыжком я очутилась возле стула, выхватила пистолет из кобуры, отступила на шаг и примирительно сказала:

— Надеюсь, не стоит объяснять, что я нахожусь во фронтовом районе при исполнении служебных обязанностей?

Такой поворот событий был для меня неожиданным, но другого выхода я не видела.

М., кажется, испугался, но стоял, по-прежнему скрестив руки на груди, слегка склонив голову, и пристально следил за каждым моим движением. Вид у него был совершенно растерянный.

В это время кто-то тихонько постучал. Я положила пистолет на стол и открыла дверь. Слуга доложил, что гость собирается уходить.

— У тебя дела, увидимся завтра, — проговорила я с улыбкой и не торопясь вышла из комнаты. Лишь очутившись на улице, я почувствовала, как бешено колотится у меня сердце.

Нет, я не собираюсь сдаваться. Но я просчиталась. Скорее верблюд пролезет сквозь игольное ушко, чем этот тип пойдет на мировую. Мне надо было выяснить, по чьей указке действует Жун. Теперь это совершенно ясно.

Но успокаиваться пока рано. В таких условиях человеку порядочному — не цинику, не предателю — трудно выжить. А я еще не пала до такой степени. Единственное, что у меня осталось, — острые зубы, но это слабое оружие.

1 октября

В последние дни обстановка, кажется, немного разрядилась. Жун вдруг стала относиться ко мне, словно к любимой родственнице. М. с того памятного дня меня не замечает, да и я не ищу с ним встреч. А Чэнь говорит, что ничего особенного не произошло, что у меня просто расшатались нервы.

Словом, все реагируют по-разному. Кстати говоря, Чэнь разыгрывает роль доброго посредника и делает вид, будто стремится помирить обе стороны. Неужели все это так просто? Чэнь говорит, что у меня расшатались нервы! Чудесно! Замечательно!

Три дня назад Чэнь, будто случайно, зашел ко мне и завел разговор о случившемся. Потом заметил, что Жун немного истерична, но характер у нее прямой, и в конце концов сказал, что лучше не связываться… Уж не собирается ли он, как отшельник, проповедовать уход от жизни? Забавно!

Я не удержалась и съязвила:

— Никогда бы не подумала, что секретарь Чэнь устал от мирской суеты и хочет стать отшельником. Хорошо, что несколько дней назад я не обратилась к вам за помощью, а то вы оказались бы в весьма затруднительном положении.

— Ничего подобного! — с достоинством ответил Чэнь. — Стремление мирным путем разрешить любой конфликт вовсе не противоречит моим жизненным принципам.

Я не торопилась с ответом, тогда он наклонился ко мне совсем близко, так, что его лоснящиеся щеки коснулись моих волос, и принялся с жаром убеждать меня:

— Сплетни — здесь дело обычное. Ничего особенного ведь не произошло, и незачем так распускать нервы. Делать вам нечего — вот и все. Я прекрасно знаю Жун и М. Но знаю и тебя. Ты человек более тонкий, однако каждому свойственно ошибаться.

От Чэня пахло отвратительными духами, и я, слегка отстранившись, с улыбкой сказала:

— Весьма признательна вам за совет. Но раз вы считаете, что все это — нервы и ничего особенного не случилось, не стоило утруждать себя и приходить ко мне. Хорошо, если все это, как вы говорите, плод моего воображения.

Позднее я очень жалела, что не выяснила, зачем приходил Чэнь, и потому не смогла повернуть оружие противника против него самого. Я знала, что Чэнь любит играть в благородство, и недооценить его визит было огромной ошибкой с моей стороны.

Возможно, Чэнь заодно с Жун и М.? Во всяком случае, нет оснований думать иначе.

Но тогда зачем он явился успокаивать меня, почему был так скромен и ничего не требовал? Неужели я победила и они решили отступить? Нет, тысячу раз нет! Я не так уж верю в свои силы, а главное, не верю в то, что они вдруг окажутся такими «благородными» и расстанутся со своими подлыми замыслами!

В таком случае и визит Чэня, и неожиданная доброта Жун — все это лишь своего рода попытки побольше выведать у меня.

Жун, кажется, действительно пыталась что-то разузнать, но у Чэня, по-моему, этого и в мыслях не было.

Пожалуй, у него свои цели. Он, видимо надеялся, что я испугаюсь М. и Жун и прибегу к нему за помощью. Но прошло несколько дней, он не выдержал и сам прибежал. Его совсем не интересуют мои намерения. Просто он решил, что теперь я стану более уступчивой, и, чтобы добиться успеха, этот волк прикинулся овечкой.

Но я «обманула его ожидания» и не могу простить себе этой оплошности.

Словом, как говорится, я оказалась не на высоте.

Чэню не оставалось ничего другого, как уйти, а я отпустила его.

Возможно, что М. и его шайка решили оставить меня на некоторое время в покое лишь для того, чтобы потом начать новое наступление. А я упустила такой прекрасный случай! Однако Чэнь не из тех, кто помогает в беде. У подобных людей свои принципы: бей лежачего, держи нос по ветру, радуйся чужому горю. Тем более что он давно мечтает позабавиться со мной. Да, в такой ситуации надеяться на этих злых псов и коварных лисиц — все равно что самой накинуть себе петлю на шею.

Я не такая, как все женщины, почему же я не решилась? Зачем так дорожу своим телом? Впрочем, не стоит размениваться, ведь это последнее средство.

На свете много хороших людей, я верю в это. Но поверят ли они, что я порядочный человек? Как я смогу это доказать? На моих руках кровь невинных жертв. И то, что я сама стала жертвой, — вовсе не оправдание. Не знаю, удастся ли мне смыть эту чистую кровь черной кровью злодеев, но крохотная надежда еще живет во мне.

2 октября

Мои догадки оправдались.

Совершенно неожиданно Ф. стал обо мне усиленно заботиться. Наверно, тоже решил воспользоваться случаем. Я не хотела его разочаровывать и, нежно улыбнувшись, сказала:

— Они, видимо, решили подшутить надо мной, я знаю. Увидят, что испугалась, и обрадуются. Верно? Поэтому лучше всего не обращать внимания.

— Только смотри не просчитайся! — Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, понизив голос, добавил: — Я знал людей, которые рассуждали, как и ты, но это кончилось для них настоящей трагедией.

— Неужели? — Я и верила, и не верила. И голос его, и поведение казались мне искренними и в то же время фальшивыми. Я пристально посмотрела ему в лицо, и вдруг на душе у меня стало тревожно.

— Тебе что-нибудь известно… обо мне? — ни с того ни с сего выпалила я. — Можешь сказать?

— Здесь нет. Надо найти подходящее место.

Меня словно кольнули иглой, и, зло усмехнувшись, я ответила:

— Ты прав. Как только представится случай, я приглашу тебя.

На этом мы расстались. Я смотрела вслед его одинокой удаляющейся фигуре и вдруг подумала, что не следовало так обращаться с ним. Какое я имею право подозревать его в нечестных намерениях? А впрочем, почему я должна верить ему? Как можно доказать, что он не притворяется? В таком окружении самый честный человек может превратиться в эгоиста и лжеца.

Я и сама чувствую, что стала равнодушной и черствой. И все же встреча с Ф. надолго лишила меня покоя. Однако вскоре внимание мое отвлекло одно событие: меня вызвал к себе Р.

Через полчаса я сидела в его небольшой приемной и ждала. Я была здесь не впервые, но каждый раз, как я сюда приходила, меня прошибал холодный пот. Сегодня я чувствовала себя особенно скверно. За стеной раздавались шаги и слышен был приглушенный разговор. Мне показалось, что я узнала голос М. Неужели он здесь?

«Теперь все кончено, — мелькнуло в голове, — так что бояться нечего». Я вытерла влажное от пота лицо.

Наконец меня вызвали в кабинет. Не успела я войти, как Р. заявил:

— Говорят, ты здорово работаешь! Молодец! Хвалю!

Одному лишь дьяволу известно, что скрывалось за этой похвалой. Я ничего не ответила, лишь скривила рот в улыбке.

Р. положил передо мной выцветшую фотографию.

— Узнаешь?

Сердце у меня замерло. Чжао! Я еще раз внимательно взглянула: ну конечно, он! Однако как оказался здесь этот снимок? Просто поразительно!

Я положила фотографию на стол и украдкой взглянула на Р. Так и есть: он не спускал глаз с моего лица.

— Так ты знаешь его?

— Знаю! — Я почувствовала, как сильно бьется у меня сердце.

— Переписываетесь?

— Нет.

— А раньше в каких были отношениях?

Я посмотрела на него и подумала: «Ведь вам все давно известно, к чему же эти вопросы?» — и коротко ответила:

— Вместе… жили.

— Как это началось?

Я, кажется, слегка покраснела:

— Обычная история!

— Почему расстались?

— Не сошлись во взглядах! — Я сделала акцент на последних словах. — Ничего у нас не вышло!

— По чьей инициативе разошлись?

— Право, не знаю, — после минутного колебания ответила я. — Оба чувствовали, что дальше так продолжаться не может, и решили, что каждый пойдет своей дорогой, детей у нас не было.

— Чем занимались в то время?

— Преподавали, он — в средней школе первой ступени, я — в старших классах начальной школы.

Заранее подготовленные вопросы как будто кончились. Р. взял фотографию, скользнул по ней взглядом и положил в дело. Потом уставился в одну точку и буквально тут же задал новый вопрос:

— А чем он сейчас занимается и где он, тебе известно? Нового ты о нем ничего не слышала?

— Нет. Я совершенно ничего о нем не знаю.

— Гм… — На лице Р. появилось какое-то подобие улыбки, и он в упор посмотрел на меня. — Ну а я имею кое-какие материалы… сейчас покажу тебе. — Он достал из дела какой-то листок, пробежал его глазами и отдал мне.

Я смотрела на листок и думала: «Трудно представить себе, чем кончится весь этот разговор, но затеял его Р. неспроста». От волнения я не знала, как себя вести, и, холодно усмехнувшись, положила листок на стол.

— Ты найдешь его, — пристально глядя на меня, сказал Р. — Возобновишь с ним прежние отношения и будешь за ним следить.

Я остолбенела. Рассуждая здраво, мне оставалось лишь повиноваться, но я все же попыталась возразить:

— Разрешите доложить, господин начальник, для этого задания я не гожусь.

— Это почему же? — нетерпеливо перебил меня Р. — Почему не годишься?

— Я, разумеется, не собираюсь нарушать приказа, но тут столько трудностей. Дело в том, что мы расстались почти врагами и, если даже я разыщу его, толку от этого не будет никакого. Это во-первых. Кроме того, боюсь… боюсь, что он знает, на какой я работе. А это осложнит мое положение. Я забочусь только о деле, поэтому прошу еще раз все взвесить.

Р. позеленел от злости, потер рукой подбородок, какое-то время пристально смотрел на меня и наконец сказал:

— И все же ты выполнишь приказ. Каким образом — это дело твое. — Он нажал на кнопку звонка. Я поняла, что продолжать разговор бесполезно, попрощалась и вышла из кабинета.

Моих доводов было вполне достаточно, чтобы отменить приказ, но их даже не приняли во внимание. Неслыханно. Разве это не издевательство?! Пожалуй, тут не обошлось без М. и его шайки. Голос, который я слышала, когда сидела в приемной, определенно принадлежал ему. Как попала сюда фотография Чжао? И чем он сейчас занимается? Изменился ли он за те несколько лет, что мы не виделись? В моем нынешнем положении откуда мне взять силы, чтобы «возобновить с ним прежние отношения»?

Возможно, «улики» против Чжао состряпаны самим М. и его компанией. Такие на все способны! Им лишь бы напакостить человеку.

Если все это так, мне будет еще труднее. Не заставишь ведь их сознаться в том, что они все выдумали, а то скажут еще, что я не желаю выполнять задания. Или обвинят в том, будто, помня старую привязанность, я обо всем сообщила Чжао и помогла ему скрыться. Это еще хуже.

У меня такое чувство, будто я стою на краю пропасти и должна броситься вниз. Иного выхода нет!

Еще до вчерашнего дня я считала, что у меня хватит сил справиться с этими негодяями, что мое чутье и опыт помогут мне найти выход. Но сегодня я поняла, что ошиблась. Чутье и опыт тут не помогут, нужны предательство, подлость, словом, чем меньше в тебе порядочности — тем больше шансов на успех.

Но когда человек действует против собственной воли, не так-то легко справиться с ним. Если только ваши сведения достоверны и Чжао действительно здесь, пеняйте на себя! Вы сами все это затеяли.

Исчезнувший за эти годы из моей памяти образ Чжао вновь появился передо мной. Я вспомнила всю нашу короткую жизнь с ним, и сердце охватило волнение: не знаю, было мне радостно или горько. Мне захотелось сейчас же увидеть его! О, небо! Боюсь, что я сойду с ума!

Вечером только я собралась принять снотворное, как явилась Шуньин. Я не торопилась приглашать ее в комнату, раздумывая, под каким бы предлогом поскорее выпроводить.

Но госпожа — бывший член комитета — сама вошла, уселась и тут же начала на все лады ругать Чунцин: и погода здесь скверная, и дороги. Носильщики паланкинов все жулики, а домовладелец — грубиян. Торговцы так и норовят содрать побольше. Воры рыскают, словно крысы. Даже мандарины здесь не сладкие и электрический свет какой-то тусклый, не то что в Шанхае.

Она показала мне руки:

— Ведь совсем недавно приехала, а кожа уже огрубела просто ужасно! Здесь даже нет приличной косметики. То есть найти можно, но цены — бешеные. Совести у них нет! Не торговля, а настоящее вымогательство! Грабеж!

Она взглянула на мое старенькое, висевшее на вешалке пальто, пощупала его и, повернувшись ко мне, спросила:

— Здесь шила? Как можно его носить?

— В прошлом году, когда я возвратилась с фронта, у меня совсем ничего не было, — со вздохом ответила я. — Это пальто я купила у старьевщика. Конечно, оно не модное, но носить можно, и ладно.

— Тебе жаль тратить деньги? Но сейчас только дураки копят эти государственные банкноты^[39].

Я промолчала, лишь улыбнулась. Конечно, туго мне приходится, но с какой стати я должна откровенничать с Шуньин?

Я невольно посмотрела на свои ноги тут же вспомнила модные туфли, которые видела на прошлой неделе в одном магазине. Они понравились мне, но купить было не на что. Все мы любим модные и красивые вещи. Но я и раньше не очень-то следила за нарядами, а уж в последние годы и говорить нечего. Некоторые, оказывается, считают, что я просто скупа — вернее, хочу скопить деньги. Глупости!

— Почему же тебе не хватает? — с любопытством спросила Шуньин.

— Как мне может хватать? Многие нажились на войне, но до нас очередь не дошла! Другие то тут урвут, то там. Они могут транжирить. Но люди все разные. Ты знаешь мой характер, я далека от совершенства, но никто не заставит меня выпрашивать объедки у подлецов. То, что другим кажется хорошим, — я считаю плохим. И наоборот. Всю жизнь я страдаю из-за своего характера. Но что поделаешь? Другой я быть не могу.

Словно затмение на меня нашло в тот вечер. Я наболтала уйму лишнего. Но сказанного не вернешь. Что теперь об этом жалеть! Шуньин у меня засиделась. Надо было раньше выпроводить ее, а теперь она не уйдет, пока не удовлетворит своего любопытства. Я встала со стула, потянулась и хотела дать ей понять, что пора уходить, но в этот момент она тоже поднялась со своего места, взяла меня за руку и, как будто искренне, сказала:

— Знаешь, тебе лучше уехать в Шанхай. Если хочешь, я помогу все быстро оформить. Только прежде всего ты должна…

Я сразу почувствовала, что в ее словах что-то кроется, и сердце мое забилось сильнее, я даже забыла об усталости.

— Прежде всего я должна согласиться на некоторые условия? — вспылив, резко спросила я.

Шуньин попыталась увильнуть от прямого ответа.

— Это… это… вовсе не обязательно. Только… только… гм… я думаю, мы старые друзья, вместе учились, к тому же с Сицяном вы давным-давно знакомы, так что нельзя тебя сравнивать с другими.

Опять этот Сицян, подлец и ничтожество. Она могла не продолжать. Теперь я все поняла, но нарочно спросила:

— А что я буду делать в Шанхае? Вдруг не справлюсь? Куда мне деваться?

— Нельзя быть такой нерешительной! — серьезным тоном возразила Шуньин. — Ты справишься, я уверена! Потом там Сицян, он всегда поможет. Так что не бойся.

Эта дура, эта госпожа — бывший член комитета — почему-то решила, что я клюнула на ее приманку. Я, конечно, далека от идеала, у меня много недостатков, но я не пала еще так низко, чтобы, потеряв, стыд и совесть, стать любовницей изменника. Я не удивляюсь Шуньин. В нашей среде давно забыли, что такое стыд и совесть. Тут кумир — деньги. Поэтому она решила, что я такая же, и даже посмела сказать мне об этом прямо, словно была уверена, что я с радостью приму ее предложение. Я пришла в ярость и выпалила:

— Спасибо за добрый совет. Но, честно говоря, ничего подобного мне никогда в голову не приходило!

Шуньин с изумлением уставилась на меня.

И тут вдруг я подумала, что неправильно веду себя. Надо было, как говорится, повернуть оружие врага против него самого и выведать побольше, но теперь уже не так легко было это сделать. Оставалось лишь переменить тему разговора, и я заявила, словно бы раскаиваясь:

— Забудь все, что я тебе сейчас сказала. Просто я поклялась Сицяну никогда не быть там, где будет он. Нам вместе тесно! Понимаешь? Мне не хотелось говорить тебе об этом, но раз уж так пришлось, прошу тебя сохранить это в тайне.

Она долго недоверчиво смотрела на меня, потом проговорила:

— Никогда бы не подумала, что у вас могут так испортиться отношения. Но Сицян считает своим долгом помочь друзьям. Сколько раз он просил нас передать тебе привет! Я уверена, что он уже забыл о вашей размолвке и совсем не сердится на тебя.

Я улыбнулась и покачала головой.

— К тому же и обстановка сейчас совершенно изменилась. Недавние враги стали единомышленниками, а вчерашние друзья — заклятыми врагами; никто теперь не вспоминает о прошлом, зачем же ты упрямишься?! — Она подошла ко мне совсем близко и ласково коснулась моей руки.

— Ты не знаешь, как я ненавижу его! — потеряв терпение, воскликнула я. — Смертельно ненавижу!

— Странно! Я действительно ничего не знала об этом!

— Однако это так. Тебе известно лишь, что когда-то он помогал мне и как будто хорошо ко мне относился, но все это было показное! Тому, что я знаю, пожалуй, никто не поверит: этот человек, о… он хуже любого подлеца!

— Что ты, по-моему, вначале… только вначале он был немного груб, но потом ведь все изменилось. Зачем же вспоминать старое?

— Дело не только в этом! — продолжала я дрогнувшим голосом. — Из-за этого негодяя я стала такой.

Вероятно, лицо мое в этот момент было страшно, потому что Шуньин выпустила мою руку и испуганно отпрянула назад. Но я хлопнула ее по плечу и с улыбкой сказала:

— Не думай, что я собираюсь упрекать тебя в чем-нибудь. Ведь ты познакомила нас из самых лучших побуждений. Верно? Но ты совсем не знала его. Я не встречала человека, который бы так гнусно относился к женщине!

Шуньин вздохнула, видимо, потеряв всякую надежду уговорить меня.

— Ладно! Хватит воспоминаний, поговорим лучше о чем-нибудь другом. — Я прилегла на постель и стала расспрашивать Шуньин о том, где она бывает, с кем встречается. Тут она сразу насторожилась, и у нее пропала всякая охота продолжать разговор.

Наконец я проводила ее. Мне казалось, будто голову мою сжимает обруч, лицо пылало, во рту пересохло. Я приняла снотворное и, как была, не раздеваясь, свалилась в постель.

4 октября

Чэнь пригласил меня в кино. За последние дни он уже вторично оказывает мне подобные знаки внимания. Что за этим кроется? Понятия не имею. Но почему не развлечься?

В кино я изо всех сил старалась не замечать исходивший от Чэня отвратительный запах пота, смешанный с резким запахом духов. Чэнь без конца болтал, а я возмущалась, делая вид, будто целиком поглощена тем, что происходит на экране. Об интригах, которые вели против меня М. и его шайка, Чэнь не обмолвился ни словом, я, разумеется, тоже не касалась этой темы.

Перед концом сеанса Чэнь пригласил меня в ресторан. Не долго думая, я согласилась. Почему не развлечься? Но я все время была начеку, чтобы в любой момент перейти к обороне.

Однако произошло неожиданное. Чэнь вдруг стал настоящим джентльменом. Оказывается, он просто хотел выпить со мной, только и всего. Пить я умела и была за себя спокойна. Чтобы подразнить Чэня, я нарочно спросила:

— Говорят, у тебя две квартиры, одна на южном берегу Цзялинцзяна, другая — в Бэйпэе. Это, так сказать, официально. А в городе сколько их у тебя?

Чэнь растерянно улыбнулся и ничего не ответил. Потом вдруг заговорил, будто обращаясь к самому себе:

— Дьявольщина! У этого богача Чэня было целое состояние, но они напали на него, как саранча, забрали все до нитки, и знаешь, как поделили?

— Конечно, знаю. Все об этом знают. Потому я и говорю, что в городе у тебя теперь, наверно, тоже есть квартира.

— Что ты! — Чэнь отхлебнул из рюмки и вытаращил глаза. — У меня? Просто люди болтают. Говоря по совести, мне причиталась доля, но ничего не досталось. Разве это друзья?! Вчера я поскандалил с ними!

— Какое хамство! — Я налила ему вина. — Кто же у них так заправляет?

— Кто же, как не М.? А этому мерзавцу не мешало бы быть поскромнее! Забыл уже, как лизал начальству ..., когда был ординарцем, типичный ..., да все его друзья-приятели такие же. — Чэнь в ярости стукнул кулаком по столу, взял рюмку, но пить не стал и, покосившись на меня, продолжал: — А я, старый служака, уже… — Тут он ухмыльнулся и, не стесняясь, грубо выругался.

— Что ты, секретарь! — Мне стало неловко, к тому же я опасалась, что в запальчивости он забудет о тех, кто подложил ему свинью, и, чего доброго, отыграется на мне.

— Да, совсем забыла, — сказала я, чтобы отвлечь его внимание, — два дня назад я случайно кое-что узнала. Недавно из Шанхая приехали двое: мужчина и женщина. Цель их приезда весьма сомнительна. С ней мы учились в средней школе. Она сразу разыскала меня, видимо, рассчитывает на мою помощь.

— Какова же цель их приезда? — Чэнь жадно отхлебнул избокала.

— Они связаны с японцами и Ван Цзинвэем.

— Вот как! Не имей с ними дела — и все?

— Но я собираюсь доложить начальству!

— Зачем? — Он наклонил голову и подозрительно прищурился. — А может быть, ты уже доложила?

— Нет, не успела, вчера я была очень занята.

Чэнь выпучил глаза, схватил меня за руку и с жаром сказал:

— Зачем лезть в чужие дела? Занимайся своей работой. А то шею сломаешь. Неизвестно, как будут развиваться события. Ведь завтра же все может измениться. Теперь такое время.

— Однако, — перебила я его, — почему эти дела ты называешь «чужими»? — Признаться, он напугал меня своими «советами».

Чэнь ухмыльнулся, но тут же с очень серьезным видом прошептал мне в самое ухо:

— С твоим умом не понимать таких простых вещей!

Я начала догадываться, о каких «простых вещах» идет речь. Волосы у меня зашевелились от страха, и я решила, во избежание неприятностей, не продолжать этого разговора. Сегодня Чэнь меня угощает, но кто знает, как он поведет себя завтра и не захочет ли на чужом несчастье построить свое счастье.

Я ничего не ответила и подняла бокал.

Но следующая фраза, которую произнес Чэнь, заставила мое сердце забиться еще тревожнее.

— А знаешь, ты у них на подозрении.

Я изумленно посмотрела на него и, так как он не продолжал, после некоторого молчания со злостью сказала:

— Что значит «на подозрении»? Я знаю, все это дело рук М.

Чэнь прищурился и с улыбкой сказал:

— Не совсем так. Им известно твое прошлое.

Я растерянно улыбнулась. Заметив это, Чэнь добавил:

— Только ты не волнуйся, я все объясню.

Не считает ли он меня неопытной девчонкой? Просто смешно! Я выбросила из головы все посторонние мысли и сосредоточилась лишь на одном: как отразить «мирное наступление». Но Чэнь был интеллигентом и очень заботился о своей репутации. Так что мы еще немного поболтали о всяких пустяках и очень церемонно распрощались.

По дороге домой я все время думала о разговоре с Чэнем, но была так утомлена, что никак не могла сосредоточиться и понять смысла того, что он говорил мне.

Я чувствовала себя как боксер на ринге: малейший промах — и удар. Как выйти из этого положения? Кажется, я потеряла веру в себя.

Но с какой стати я должна гибнуть из-за шайки подлецов!

9 октября

Я провела бессонную ночь: радужные сны сменялись кошмарами.

Во сне я снова увидела свое прошлое, людей, которых успела забыть. Ни Шуньин, ни Пин среди них не было, хотя именно с ними я встречалась последние дни. А еще говорят, что всегда снится то, о чем думаешь.

Хорошо помню, как весело я смеялась во сне, но когда проснулась, сама не знаю почему, в глазах у меня стояли слезы. Я хотела смахнуть их и почувствовала, как по щеке скатились две слезинки. Трудно выразить словами, что творилось в тот миг у меня в душе. Подобное чувство я испытала, когда была десятилетней девочкой.

Старшая сестра выходила замуж. Она уехала в свадебном паланкине, гости разошлись, а я, совсем одна, стояла в зале, рассматривала шелковые фонарики и наблюдала за тем, как слуги проворно убирают посуду и стулья. Мне было очень досадно, хотелось на ком-нибудь сорвать злость, и когда тетка окликнула меня, а потом взяла за руку и потащила за собой, я вдруг заплакала. Домашние говорили, что мне жаль расставаться с сестрой, но сама я знала, что дело вовсе не в этом.

Сегодня я проснулась в таком же настроении, и вовсе не потому, что вспомнила старых друзей. Нет! Что хорошего в этих воспоминаниях! Я предпочла бы вычеркнуть свое прошлое из памяти.

Я не вынесу, если эта ночь повторится!

Былого не вернешь! Зачем же бередить старые раны!

Странно лишь одно: вчера ночью во сне переплелись прошлое и настоящее. Сегодня же я видела одно прошлое. Нет, это в самом деле поразительно!

А может быть, случилось так потому, что в последние дни я неожиданно встретила нескольких старых знакомых? Все равно! Что за смысл возвращаться во сне к прошлому, каким бы оно ни было — радостным или печальным. От этого становится только тяжелее.

Всю ночь я ворочалась и наконец совсем проснулась. Сквозь бумагу в окне^[40] пробивался тусклый серый свет; то ли светало, то ли луна еще не зашла. Во время последней бомбежки испортилось электричество, и до сих пор его еще не исправили, а коптилку утащили крысы. Ручным фонариком посветила на часы — стоят… А хорошо бы сейчас узнать, который час, легче на душе стало бы.

Вот удача! По темным ступенькам застучали каблучки. Как звонко они стучат! Это возвращалась домой с ночной прогулки офицерская наложница. Значит, уже четвертый час, она всегда возвращается в это время. Мне вдруг показалось, будто сквозь мрак, сквозь стены я вижу, как эта женщина грациозно подымается по лестнице, как шевелятся в такт шагам полы ее халата. Тут я вспомнила, что Шуньин обещала мне сегодня прислать материю на платье… что туфли мои совсем уже истрепались.

Я снова забылась тяжелым сном. Разбудили меня звуки выстрелов: один, потом второй. Где стреляют? Неожиданно перед моими глазами всплыли лица людей, тайно приговоренных к смерти. Их было двое. Не знаю почему, но последнее время при звуке выстрелов сердце мое замирает — не переношу запаха крови.

Неужели у меня так сильно расшатались нервы? Я совсем не похожа на прежнюю себя.

В тот же вечер

Наконец-то у меня свободный вечер.

Я должна поблагодарить Ф. за то, что он выгородил меня.

Его отношение меня тревожит. Он слишком доверчив и легко смущается. Чувствую, что ничего хорошего это ему не сулит. Ведь я «роковая» женщина.

Несколько дней назад он сказал, что хочет мне о чем-то сообщить. Он уже не раз искал случая поговорить со мной, но я уклонялась под разными предлогами. Не знаю, что думает он по этому поводу, но я поступила так вовсе не потому, что М. и его шайка отбили у меня охоту к подобным встречам, и не потому, что не верила ему (он хорошо ко мне относился). Просто я боялась близости. Это могло ему здорово повредить!

Если он из-за этого возненавидит меня, будет ругать… что ж, это даже хорошо, хоть я и не заслужила такой обиды. Гораздо хуже, если он все понял. Тогда ничто его не остановит. Он будет идти все дальше и дальше, пока совсем не запутается. Он наивен, как дитя, в сердце его еще живут мечты. А я? Для меня давным-давно прошло время мечтаний.

10 октября

Как обычно, прошел праздник. Как обычно, все сотрудники отдела «добровольно» отправились каждый на свой участок «наблюдать за происходящим». Обо всем этом не стоит подробно писать.

Единственное, что достойно внимания, — моя встреча с Пин. Уже третья.

Первый раз я встретилась с ней в доме у Шуньин. Она изменилась до неузнаваемости. Только лицо было по-прежнему худым. Пин выросла и стала стройнее. Я узнала ее лишь после того, как Шуньин нас познакомила и назвала ее имя. Пин сказала, что я тоже сильно изменилась, совсем не такая, какой была в школе, и что на улице она ни за что не узнала бы меня. Вот так новость она мне сообщила! В ответ я могла лишь грустно улыбнуться. Мы обменялись несколькими вежливыми фразами, и Пин ушла.

— Как ты ее разыскала? — спросила я Шуньин, чувствуя, что тут не все ладно.

Но Шуньин ответила совершенно безразличным тоном:

— Случайно встретила на улице и пригласила в гости.

— О, значит, вы тоже видитесь впервые, — сказала я, в душе не веря ни единому ее слову. Судя по всему, трудно было представить себе, что они встретились в первый раз, что-то тут кроется, иначе Шуньин не стала бы лгать. Однако я сделала вид, что ничего не заметила, поболтала о всяких пустяках, а затем спросила:

— Видно, наших здесь немало? Вот, например, Пин, я и не знала, что она здесь. Интересно, чем она занимается? Как только выберу время, непременно зайду к ней.

— Я не спрашивала, чем она занимается. Мы успели обменяться всего несколькими словами, и ты пришла.

— Вот оно что! А обо мне она не спрашивала?

— О тебе?

Кажется, мой вопрос застал Шуньин врасплох, и я поспешила объяснить:

— Ты же знаешь, я очень мнительна. В школе мы с Пин частенько ссорились, вот я и подумала, что она все еще сердится на меня.

— Нет, я полагаю, она и не подозревала, что ты здесь.

Я с улыбкой кивнула и решила переменить тему разговора.

Теперь я уже ни капли не сомневалась в том, что Шуньин действует по «заданию». Я отлично понимаю, какую игру она ведет. Разве она не пыталась и меня втянуть? Но что делает Пин? И действительно ли, как утверждает Шуньин, они встретились «неожиданно»? Это еще пока не ясно.

У Шуньин мне так ничего и не удалось выяснить, эта госпожа — бывший член комитета — несомненно делает успехи.

Дня через три или четыре, точно не помню, я снова встретила Пин. Это действительно была неожиданная встреча. Я назначила одному человеку свидание в ресторане «Саньлюцзю» и, когда поднялась на второй этаж, сразу заметила Пин и с ней какую-то женщину. Они ели пирожные.

Поскольку Пин была не одна, а я тоже ждала знакомого, мы обменялись несколькими фразами, и я сошла вниз.

«Случайно ли это? — растерянно думала я. — Мы встречаемся уже вторично — за такое короткое время. Быть может, она только недавно приехала, поэтому я и не встречала ее? Или все мы так изменились, что не узнаем друг друга? Знает ли она что-нибудь обо мне?»

Я не люблю встречать старых знакомых, боюсь, как бы они не узнали правду о моей теперешней жизни.

Вечером мы снова встретились.

Оставалось полчаса до начала торжественного митинга, который должен был состояться на площади. Пин как раз шла в том направлении, и я, выскочив из коляски рикши, окликнула ее. Я спросила, как она живет, где работает.

— Право, не знаю, что тебе и сказать. — Пин грустно улыбнулась. — Во всяком случае, теперь у меня хоть есть постоянная работа, правда, устроилась я только в прошлом месяце корректором в одном издательстве.

— Значит, ты приехала сюда недавно?

Пин подумала, потом сказала:

— Скоро полгода. Вначале у меня было несколько часов в школе, и все.

— Работать в издательстве, должно быть, очень интересно. — Я внимательно следила за выражением ее лица. — Можно читать сколько хочешь, расширять свои познания. Верно? Где именно ты работаешь?

— В издательстве Н.

— А, это то, что недавно открылось? Там выходит много хороших книг.

— Но читать совсем не остается времени. — Пин улыбнулась. — Правда, корректуру читаю от начала до конца, а остальные книги обычно только перелистываю.

— Если выйдет что-нибудь стоящее, дай почитать.

— А что тебя интересует?

— Все равно, было бы интересно.

— В таком случае я буду давать тебе романы и пьесы; сама я не очень увлекаюсь беллетристикой.

— Разве только беллетристика бывает интересной? А политические книги? — Я нарочно подчеркнула слово «политические», чтобы посмотреть, как она будет реагировать.

Но Пин лишь улыбнулась и покачала головой:

— Тогда у меня нет для тебя ничего подходящего.

Тут я почувствовала, что увлеклась! Мои вопросы могли вызвать у Пин подозрение. Надо сделать передышку, пусть теперь она спрашивает.

Но она продолжала идти молча, слегка запрокинув голову, и о чем-то думала. Пин стала еще тоньше и стройнее, чем была в школьные годы, но теперь красота ее сочеталась с изяществом. Я почувствовала, как в сердце моем шевельнулась зависть. Рядом с ней я, безусловно, проигрывала. Когда-то мы ссорились только потому, что ни одна из нас не хотела уступить.

Неужели я опять без всякой причины буду ссориться с ней?! Сама не знаю.

В это время с нами поравнялся отряд школьников, видимо, они тоже шли на митинг.

Пин проводила их взглядом и, когда они свернули за угол, посмотрела на меня. В глазах ее светился ум, они обладали какой-то особой притягательной силой.

— Мне вспомнился тот год, когда шанхайские студенты начали движение за спасение родины и решили отправиться в столицу с петицией. Они выехали ночью, шел снег, и на рассвете добрались до пригородной станции. Мы, школьники, встречали их колонной, точь-в-точь как эти ребята, помнишь? Как будто не так уж много лет прошло с тех пор, но каждый из нас пошел своим путем! Богатые так и остались богатыми, неудачники — неудачниками, подонки — подонками. Но отдал ли хоть кто-нибудь из нас жизнь за родину?

Я почувствовала, что краснею. Зачем она все это говорит? Уж не с умыслом ли? А может быть, ей уже все известно обо мне? На всякий случай надо быть очень осторожной в разговоре. Воспользовавшись случаем, я спросила ее:

— Ты не знаешь, кто еще из наших здесь?

— Ты здесь, — ответила Пин со смехом. — И еще — да ты и сама знаешь — Шуньин. За эти несколько лет все разъехались, у каждого теперь своя судьба. А ты почти не изменилась.

От волнения у меня даже стало дергаться веко.

— Что ты, я здорово постарела.

— Да я не о внешности, — многозначительно улыбнулась Пин. — А о манере говорить, вести себя. Все так, как было раньше.

— Манеры не легко изменить, — ответила я.

— А помнишь, как мы начали кампанию за право выбирать преподавателей и наш директор от волнения волчком вертелся? С тех пор ты прославилась на всю школу.

«Зачем она вспоминает прошлое?» — подумала я, усмехнувшись, но ничего не ответила. А Пин продолжала:

— Об этом сообщили твоим родителям, и они в наказание перестали высылать тебе деньги. Кажется, в тот год, после летних каникул, отец заставил тебя перейти в другую школу.

— Все это прошло, как сон, не стоит вспоминать. — Я хотела показать Пин, что этот разговор мне неприятен, но она не обращала внимания.

— Потом мы решили опечатать учительскую. У нас было много споров, и ты оказалась самой активной.

Что могла я ответить? Я чувствовала, что кровь отхлынула у меня от лица, но постаралась улыбнуться, чтобы не выдать своего волнения. Пин ни словом не обмолвилась о моем нынешнем положении, но я была уверена, что ей все известно и она нарочно завела весь этот разговор, чтобы побольнее задеть меня. Лучше бы она обругала меня, чем так издеваться. В конце концов, у меня есть самолюбие!

— Ладно, Пин! — сказала я, едва сдерживая злость. — Хватит! Давай поговорим о настоящем. Скажи лучше, как вы встретились с Шуньин?

— Совершенно случайно, — равнодушно ответила Пин. — Так же, как сегодня с тобой.

Я торжествующе улыбнулась, чувствуя, что пришла моя очередь перейти в наступление.

— А она сказала мне, что приехала специально, чтобы разыскать тебя! — соврала я.

— Так и заявила? Что же, ей виднее.

— Да, вот еще что, ты не знаешь, откуда она приехала?

— Говорит, что из Шанхая.

— А зачем, ты понимаешь?

— Не совсем, — растерянно ответила Пин.

Не может быть, чтобы Пин с ее умом не раскусила Шуньин. Не для того же она разыскала Пин, чтобы поболтать с ней и вспомнить прошлое? Наверно, Шуньин пыталась припугнуть ее. Я торжествующе улыбнулась.

— Ты действительно не понимаешь, зачем она приехала? — нанесла я еще один удар.

— Не понимаю.

Пин вопросительно взглянула на меня. Я хотела объяснить, но тут же изменила свое намерение и сказала:

— Со временем разберешься.

После этого до самой площади мы шли молча.

Во время митинга Пин ни на шаг не отходила от меня, может быть потому, что у нее здесь не было знакомых. Она молча следовала за мной, как тень. Вначале я не придавала этому никакого значения, но постепенно мною овладело беспокойство. Еще подумают, что мы с ней заодно. Я заметила, что за нами наблюдают, что-то говорят о нас. Черт их знает, о чем они там шепчутся, но мы явно привлекаем внимание.

К тому же Пин внимательно осматривала каждого, кто здоровался со мной.

А когда я отвернулась, чтобы переброситься словом с кем-то из приятелей, она стала делать кому-то знаки глазами. Значит, она здесь многих знает!

— Пин, смотри, с тобой здороваются! — не выдержала я, решив тут же все выяснить.

Но она весело ответила:

— Действительно, кто-то машет рукой, но я его не знаю, это, наверно, твой знакомый. Давай подойдем к нему!

Я улыбнулась, положила ей руку на плечо и проговорила:

— Раз ты его не знаешь, не обращай внимания. Что нам за дело!

Надо быть начеку! Пин — человек опасный.

Теперь ясно, почему она ходит за мной по пятам. Хочет, чтобы ее друзья (а их здесь немало) меня хорошенько запомнили. Попросту говоря, она выставила меня на «всеобщее обозрение», чтобы потом мне было труднее работать. Вот это промах, не думала я, что так легко попадусь на удочку!

Исправить положение было уже невозможно, и я решила поскорее уйти.

— Тебя можно разыскать в твоем издательстве? — спросила я, прощаясь.

— Разумеется, — с улыбкой ответила Пин. Что крылось за этой улыбкой? Дружеское расположение? Я так и не поняла.

Ясно одно: Пин — опасный человек.

* * *

Потерпев поражение, я отправилась бродить по городу, выбирая самые людные места. По пути мне попался книжный магазин фирмы Н., я вошла внутрь, обошла все помещение и задержалась у полок с новинками. Вдруг за спиной я услышала, как кто-то тихо разговаривает. Сердце мое учащенно забилось. Жаль, что полки не застеклены, а то я бы все увидела, словно в зеркале. Но вот голоса умолкли и раздался звонкий смех. Я была уверена, что это Пин. Предположение мое показалось мне весьма вероятным, и я резко обернулась. Однако увидела двух совершенно незнакомых мне женщин. Ни одна из них ничем не напоминала Пин. Я быстро отошла в сторону, чувствуя, как пылает мое лицо. К счастью, никто ничего не заметил.

«Несчастливый сегодня день, — подумала я. — Чуть было не совершила еще одной глупости!»

Выходя, я столкнулась в дверях с молодым человеком лет двадцати. Лицо его показалось мне очень знакомым, я замедлила шаги и оглянулась. Он стоял на пороге и смотрел мне вслед. Ну конечно, мы с ним где-то встречались. Я невольно улыбнулась, в ответ он слегка наклонил голову. Но тут прохожие разорвали связывающую нас невидимую нить, и я ушла, не переставая думать об этой встрече.

Постепенно я вспомнила, что виделась с ним 18 сентября. Мы даже разговаривали тогда: я пыталась его «прощупать».

Возле благотворительной столовой, как всегда, толпился народ. Я хотела пройти стороной, как вдруг среди оборванных, грязных людей заметила шикарно одетую женщину, она усиленно жестикулировала и ругалась последними словами. Перед ней с почтительной улыбкой стоял полицейский, вероятно, пытался уладить конфликт. Женщина неожиданно резко обернулась, и через толпу я отчетливо увидела лицо Жун.

Хорошо бы выяснить, что здесь происходит, чтобы потом насолить ей. Однако мне не хотелось попадаться Жун на глаза. Я стала в сторонке и решила послушать, что говорят люди.

Оказалось, когда Жун проходила мимо столовой, оттуда выскочил похожий на чертенка мальчишка с банкой какой-то похлебки, налетел на Жун и всю ее облил. Мальчишка служил рассыльным в столовой, и Жун потребовала, чтобы к ней вышел хозяин. Только сейчас я разглядела, что на Жун розовый шелковый халат на подкладке из оранжевого шелка. Видимо, она надела его в первый и, пожалуй, последний раз.

Я знала, сколько он может стоить, и подумала, что вряд ли этот «важный вопрос» будет решен тут же на месте. Я перешла улицу с намерением пойти в клуб «Общества C—S» понаблюдать за посетителями. Давно был приказ обратить «самое серьезное внимание» на этот клуб, поскольку там, по имеющимся сведениям, последнее время чуть ли не ежедневно устраивались то собрания, то какие-то встречи, словом, «творились всякие безобразия».

На веранде первого этажа почти все кресла были заняты. Я нашла свободное и уселась. Начало темнеть, но света еще не зажигали. Откинувшись на спинку кресла, я закрыла глаза и впала в забытье. От усталости я ничего не слышала, ни о чем не могла думать.

Перед глазами плыли розовые и оранжевые круги, такие же, как новый халат Жун. В голове мелькали обрывки мыслей. «Чудесные цвета, но на Жун ничего не имеет вида. Она получила эти деньги… Но сегодня ей не повезло, ну и поделом! Хозяин не захочет, конечно, заплатить ей, да и с какой стати?» От этой мысли мне даже стало весело.

У меня было какое-то странное состояние, я ни на чем не могла сосредоточиться…

Когда я открыла глаза, веранда почти опустела.

Я потянулась и хотела подняться с кресла, но снова впала в забытье. Вдруг я услыхала чьи-то шаги, открыла глаза и встретилась с устремленным на меня взглядом.

— А-а… как же это я раньше не заметила вас?

— Я только что вошел. — По тону я догадалась, что он не случайно обратил на меня внимание в книжной лавке, он действительно узнал меня.

— Купили что-нибудь интересное? — спросила я.

— Нет, ничего не купил, — ответил он, поглядывая на свободное кресло рядом со мной.

Я пришла ему на помощь:

— Вы не заняты? Тогда садитесь, поболтаем. Познакомились мы восемнадцатого сентября и снова встретились десятого октября. Какое счастливое совпадение!

— Верно, сегодня ведь годовщина революции тысяча девятьсот одиннадцатого года^[41]. — Он медленно опустился в кресло, откинулся на спинку и вытянул ноги.

Глядя на то, как непринужденно он держится, я невольно улыбнулась. Как же его зовут?

— Я забыла ваше имя, вы мне не подскажете?

— А я ваше не забыл. — Он наклонил голову, словно припоминая что-то.

Я не удержалась, чтобы не напомнить ему, и со смехом сказала:

— Первый иероглиф в книге китайских фамилий. Разве я не говорила вам в прошлый раз? А ваша фамилия какая по счету?

Он смотрел на меня, растерянно улыбаясь. Я нарочно рассмеялась еще громче и стала перечислять подряд все фамилии, спрашивая время от времени:

— Ну как, не угадала?..

Постепенно мне удалось рассеять его робость, и он стал разговорчивее.

Я узнала, что он студент — беженец из Пекина, перешел линию фронта. О семье давно ничего не знает. Я сказала ему, что работаю в прифронтовой полосе, и тут же раскаялась. А впрочем, что еще я могла ему сказать? Мне так хотелось с ним быть откровенной, говорить «без всякой дипломатии». Не знаю почему, но я ему верила. Его интонации, тембр голоса волновали меня. Я жадно слушала все, что он говорил, часто даже не улавливая смысла сказанного.

— Скажите, есть у вас друг? Настоящий, закадычный? — неожиданно спросила я, сама не зная зачем, улыбнулась и почувствовала, что лицо у меня пылает.

К. опешил, но тут же с жаром ответил:

— Пожалуй, есть. У каждого человека есть друзья, но кто самый близкий — трудно сказать.

— Ну, а ваш друг кто? — Я прикрыла рот рукой, чтобы он не заметил улыбки. — Мужчина или женщина?

— Мужчина, — задумчиво ответил К., блуждая взглядом по комнате. — Видите ли, людей, разделяющих твои взгляды и близких тебе по духу, много. Но теперь я понял, что ближе всех был один, тот, с которым я когда-то делил горе.

Я ничего не ответила, лишь тяжело вздохнула. К. стал серьезным и продолжал:

— Он никогда ничего не скрывал от меня. Он никак не мог найти своего места в жизни, ничем серьезно не интересовался, был нерешителен, часто разочаровывался. Он любил одну девушку и вдруг узнал, что она связалась с ужасными людьми и ей грозит опасность. Чего он не делал, чтобы спасти ее! Не только потому, что любил. Он верил в ее ум, в ее способности, видел в ней больше хорошего, чем плохого, но ум-то и погубил ее…

— О-о! А он… — От волнения я даже стала заикаться. — Он… почему же этот ваш друг так и не смог спасти свою возлюбленную?

— Пожалуй, потому, что в то время он сам еще не нашел своего места в жизни. И потом, он был очень мягким по характеру. В то время он преподавал в средней школе, а эта девушка — в начальной, их…

Я вскрикнула, не в силах сдержать охватившее меня волнение. Это «он»… Откуда К. его знает? Но я тут же взяла себя в руки и заставила улыбнуться.

— А как его зовут?

В это время на веранде зажгли свет, и я увидела устремленный на меня сверкающий взгляд. Под внешним спокойствием К. скрывалась глубокая печаль.

Вдруг я обнаружила, что моя рука лежит на его руке. Я осторожно сняла ее и спросила:

— Где же он сейчас?

— Может быть, близко, а может, на самом краю света. — Он с легкой улыбкой пристально посмотрел на меня. — В наше время трудно сказать, кто где находится.

Я снова вздохнула и подумала, что хорошо бы сейчас сказать ему: «Если все это правда, я знаю вашего друга, и не только знаю, я и есть…», — но у меня не хватило мужества произнести эти слова.

А может быть, все это игра воображения?

Кто может поручиться, что человек, о котором рассказал К., и есть «он»?

Да, за последнее время у меня основательно расшатались нервы.

С тяжелым сердцем вышла я из клуба. И что самое удивительное: мне все время казалось, будто я слышу голос К. и рука моя покоится на его руке.

23 октября

Хинин оказал свое действие. Вчера приступа не было. Сегодня, пожалуй, тоже не будет. Я очень ослабла, во рту горечь, язык еле ворочается, но температура уже не такая высокая.

Один день был особенно тяжелым, голова разламывалась от боли, я бредила. В бреду мне мерещились какие-то лица, знакомые и незнакомые, потом они вдруг превратились в черепа. Я никак не могла понять, где нахожусь: то ли в пустыне, то ли в моей комнатушке. Лица, словно полчища крыс, надвигались на меня со всех сторон, потом вдруг начали кружиться, потом сдавили меня так, что я не в силах была вздохнуть и стала совсем крошечной. Наконец они отодвинулись от меня, раскрыли свои огромные пасти и начали прыгать: все быстрее, быстрее. И вот это уже не лица, а мячи. С трудом передвигая ноги, я попыталась выбраться из этого адского круга. Но тут услыхала какие-то странные звуки и снова увидела черепа с глубокими впадинами вместо глаз. Дрожа от страха и отвращения, я продолжала идти вперед, стараясь пробиться сквозь это страшное кольцо, а вокруг раздавались те же странные звуки. Я потеряла сознание, а когда усилием воли заставила себя открыть глаза, то поняла, что лежу в своей собственной постели, а надо мной склонилось чье-то глупое, оплывшее жиром лицо с хитрыми свиными глазками. О, так ведь это же моя хозяйка!

Сейчас я не могу вспомнить об этом без страха, но в тот момент не испытывала ничего, кроме гнева и ненависти.

По растерянному виду хозяйки я поняла, что болтала всякую чепуху… и, наверно, громко кричала, иначе зачем бы она вошла? Просто не везет! Не наболтала ли я лишнего?

Помню, мать перед смертью тоже бредила, и всегда о самом сокровенном. Однажды ей померещилось, будто она приготовила отраву для себя и для второй жены отца. В действительности ничего подобного не было, но вторая жена подслушала и воспользовалась случаем, чтобы натравить отца на меня. Что тогда было! Страшно вспомнить!

— Что же все-таки я болтала? — спросила я хозяйку. Молчит, свинья жирная, только хитро улыбается. С удовольствием, наверно, подслушивала. Если я говорила всякие непристойности, это еще полбеды, ведь я бредила и нельзя винить меня в этом. Хуже, если я выболтала что-нибудь серьезное, как мама…

Хозяйка говорит, что мои «драгоценные приятели» не навещали меня. Какое счастье!

Здоровье мое с каждым днем улучшается, но на моральное исцеление надежды нет. Боюсь, как бы мой душевный недуг не вызвал нового приступа.

Есть ли средство от душевной боли? Не знаю.

Посмотрела последнюю запись, она сделана 10 октября — всего десять с лишним дней назад, а кажется, будто с тех пор прошло целых десять лет. Сейчас я вспомнила, что случилось за неделю до приступа: кажется, я потеряла веру в себя.

Началось с того, что Р. позвонил мне по телефону, чтобы справиться, почему я не докладываю о порученном мне деле. Я сразу поняла, что он звонит по чьему-то наущению… Собака!

Потом явился М. и сообщил, что ему приказано проверить, как движется моя работа. Наконец-то он обнаружил свое истинное лицо. Это было весьма благородно с его стороны. Но при этом он напустил на себя деловой вид, от которого просто тошнило. Будь я проклята, если забуду, как этот пошляк приставал ко мне, с каким упорством меня преследовал. Чтобы отвлечь его внимание, я пыталась говорить с ним о деле. «Подумаешь, дело, — с презрением отвечал он. — Вот если ты согласишься, это будет дело».

А сегодня, видите ли, он стал вдруг таким серьезным! Но меня не проведешь. Я прекрасно вижу, что он еще не отказался от своих грязных намерений и лишь прикрывается деловитостью. Сейчас он обрушит на меня свой начальственный гнев, я испугаюсь, сразу стану покладистой и с улыбкой брошусь ему на шею. Собачье отродье! Как же, жди!

Я знала, что объясняться с ним бесполезно, но все же решила не молчать.

Слушая, он, как змея, жалил меня взглядом, время от времени задавал вопросы, стараясь сбить с толку:

— Значит, по-твоему, его здесь нет?

Я не знала, что отвечать, и сказала:

— Чтобы напасть на его след, нужно больше данных, надеюсь, я получу их.

В конце разговора я снова напомнила ему об этом. Тут М. холодно усмехнулся:

— Нечего выкручиваться! Просто тебе не хочется браться за это дело!

Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Это возмутительно! Если даже меня вызовет Р., я буду протестовать. Я хотела возразить, но М. грубо прервал меня:

— Сначала ты всячески увиливала от задания, теперь данных тебе недостаточно, что за наглость! А сама ты что будешь делать? Нужны тебе данные — вот и добывай их. По другой части у тебя опыта хоть отбавляй, — и М. расхохотался.

Это было уже слишком! Никто еще так не оскорблял меня. Форменное ничтожество, а какой наглый!

— В таком случае пусть поручат это дело другому!

— Поздно! — Он зло усмехнулся. — И потом, раз ты не можешь, почему другой должен справиться? Дело пустяковое, а ты нас нарочно путаешь. — Неожиданно лицо его стало строгим, и он заговорил начальственным тоном: — Руководство дает тебе десять дней, понятно?

Мне не хотелось с ним спорить, и я кивнула. С какой стати я должна сознаваться перед ним в собственной слабости! Все равно он не посочувствует. Перед уходом М. еще раз не без злорадства спросил:

— Значит, по-твоему, его здесь нет?

Я ничего не ответила. Тогда я не придала его словам никакого значения.

После ухода М. я целых полчаса не могла прийти в себя. У меня даже не было сил проанализировать или оценить случившееся, лишь одно за другим наплывали воспоминания. Я давно подозреваю, что «друг», о котором говорил К., и есть Чжао. Каждый раз, как мы встречались с К., я всеми правдами и неправдами пыталась перевести разговор на его друга. Но К. упорно молчал, с легкой улыбкой наблюдая за мной. Лишь однажды мне как будто удалось вызвать его на откровенность, но он тут же испугался. Мне стало жаль его, и я не продолжала этого разговора.

Во время наших бесед мне многое удалось узнать, но все это было не то, что нужно.

Кто же, в конце концов, этот «друг» К.? Чжао или не Чжао? Возможно, Чжао, возможно, кто-нибудь другой.

Знает ли К. о том, что я… о моих прежних отношениях с Чжао? Тоже неизвестно.

Почему он решил ничего не говорить, боится?

Не понимаю, ничего не понимаю! Просто голова кругом идет! О, небо! Разве я не сделала все возможное, чтобы найти его!

Почему именно это так интересует М.?.. Особенно настойчив он был последний раз. И тон его и сам вопрос почему-то вызвали у меня подозрения. А может быть, я права? Может быть, М. сам состряпал все эти материалы? Я знаю, чего он хочет: чтобы я бросилась ему в объятия. Но со мной не так-то легко справиться!

А может быть, все это не так? Тогда М. воспользуется моей неудачей и начнет распространять слухи о том, что я уклоняюсь от задания или же в память о прошлом помогла Чжао скрыться. Что ж, попытаюсь еще раз. Мне не за что ухватиться, и я никак не могу напасть на его след.

Снова и снова обдумываю наш разговор с М. и чувствую, что мое второе предположение верно по меньшей мере на восемьдесят процентов. Вот уж не думала, что когда-нибудь моя жизнь снова будет связана с Чжао! Как жестоко порой смеется судьба над человеком!

24 октября

Все утро хозяйка ругала старушку прислугу. Та повесила проветрить какую-то одежду, и ее тут же стащили. За последнее время воры совсем обнаглели. Чэня тоже обворовали. Он последними словами ругал полицейских, кричал, что они только и знают жрать да… Даже полицейское отделение не уберегли, воры побывали там два раза, а может быть, больше. Но что поделаешь! Цены на рис растут не по дням, а по часам, так что сами полицейские скоро начнут красть.

Погода хорошая, ясная, значит, будет воздушная тревога. Сегодня я чувствую себя бодрее. Однако стоит мне вспомнить о «десятидневном сроке», как тут же начинает сосать под ложечкой. Вовсе не потому, что я боюсь не успеть, в конце концов это дело такое же, как и все другие. И я с ним, конечно, справлюсь. Но я до сих пор еще не решила, разыскивать мне Чжао или нет.

Сегодня мне почему-то кажется, что я непременно найду его.

Вчера я думала совсем иначе.

Если приступы малярии не прекратятся, все разрешится само собой. Но, как назло, хинин — очень эффективное средство.

Что ж, чему быть, того не миновать. Во всяком случае, я уже наметила план действий.

Начну с К. и Шуньин: эта госпожа — бывший член комитета — мне очень подозрительна. К., безусловно, многое знает, но я никак не могу хоть что-нибудь выведать у него. Шуньин тоже кое-что известно, и она может оказаться мне полезной. Вряд ли она приехала из Шанхая лишь для того, чтобы разыскать своих бывших соучениц.

Неожиданно явился Ф. Пришлось быть вежливой и предложить ему посидеть.

Заметив, что он чем-то расстроен, я с улыбкой спросила:

— Кто тебя обидел? Мне ты можешь все рассказать, как старшей сестре.

Теперь стоило Ф. увидеть меня, как на лице у него появилось выражение тревоги. И с некоторого времени я усвоила в разговоре с ним грубовато-снисходительный тон, потом перешла на более интимный. Но сегодня, сама не знаю почему, голос мой звучал не совсем естественно.

Ф. попытался отделаться шуткой, но из этого ничего не вышло, и атмосфера стала еще более напряженной.

У меня и без того было мрачное настроение, но я не хотела этого показывать. Если Ф. обиделся, что я недостаточно откровенна с ним, все равно я не стану ничего объяснять. Чтобы уменьшить боль, которую я причинила ему, я молча ласково посмотрела на него.

— Пожалуй, мы не сможем больше так часто встречаться, — тихо сказал он, и на лице у него появилось выражение беспомощности.

От неожиданности я даже вздрогнула, но тут же постаралась улыбнуться.

— Меня перевели на другую работу, вчера был приказ…

— Ну… — Я вздохнула. — Куда же тебя переводят? Далеко?

— Нет. В район Н., час езды автобусом. Новая работа почти ничем не отличается от теперешней, думаю, что это просто интриги.

— Интриги? — Я растерялась.

— Да, я даже наверняка знаю. Боюсь, что одна из причин… — Он взглянул на меня, но тут же отвел глаза. — Словом, все из-за того, что мы с тобой… сблизились!

Я не могла сдержать улыбки.

— Странно! — Но серьезный вид Ф. заставил меня изменить тон. — Пусть болтают что угодно! Неужели я… В общем, это мое личное дело, никто не вправе вмешиваться.

— Да, но… — Глаза его, полные слез, встретились с моими. — Потому они и отыгрываются на мне, что боятся совать нос в твои дела.

Никогда не думала, что Ф. настолько наивен. Я улыбнулась, чтобы подбодрить его. Из-за своей нервозности, мягкого характера и какой-то детской беспомощности, которую он проявлял во всех случаях жизни, он постоянно чего-то боялся. Поэтому трудно было относиться к нему серьезно. Он вызывал лишь жалость, но не уважение. Я решила ничего больше не говорить ему и, с трудом подавляя в себе чувство скуки, старалась быть с ним как можно ласковее.

— Есть еще причина, это уж совсем возмутительно! — повысив голос, сказал Ф., потом замолчал и уже более спокойно спросил: — Да ты, наверное, знаешь?

Я покачала головой:

— Ничего я не знаю, я ведь болела.

— Ах да, ты болела! Впрочем, дело пустяковое. — То ли Ф. уже на все махнул рукой, то ли хотел показать, что это так, — во всяком случае, говорил он намного спокойнее: — Все получилось из-за денег. Добычу не поделили! Историю с Цэнем ты знаешь, так вот, недавно поймали еще с десяток таких. Они надували друг друга, а потом концы в воду. Я, разумеется, не считал, но говорят, что у них взяли что-то около ста тысяч. И все это начальство слопало в один присест. Нам даже объедков не досталось. Подумай, какое хамство! Но самое возмутительное произошло потом… — Ф. помолчал, затем, понизив голос, быстро заговорил: — Среди этих спекулянтов оказалось двое настоящих ловкачей — они договорились с нашими. У них — деньги, у наших — сила и власть. Ну и пошли дела. Я уже не говорю о взвинчивании цен, началась контрабанда: из оккупированных районов ввозят промышленные товары, а местную продукцию вывозят, — словом, идет настоящая торговля. Нового, конечно, в этом ничего нет. Несколько лет тому назад я насмотрелся на подобные вещи в другом городе. Но там все было по справедливости — каждому отдавали его долю. Я рассказал об этом нашим — и испортил все дело!..

В голосе Ф. звучала обида. Он, не отрываясь, смотрел на меня.

— Неужели они так прямо и сказали тебе обо всем?

— До этого еще не дошло. Но на второй день встречает меня Жун и поздравляет с будущим богатством; я испугался, что она имеет в виду? А еще через день, то есть вчера, — приказ о моем переводе. Разве это случайно? Думаю, что этим не кончится, они только и ждут случая, чтобы расправиться со мной…

— А может быть, ты ошибаешься. — Я хотела успокоить Ф., но его трусость вызывала презрение. — К тому же новая работа ничуть не хуже старой.

— Что ты! — упавшим голосом произнес он. — Ты знаешь, что в этом районе…

— Знаю, учебные заведения. Ну и что же? — Я с трудом сдерживала охватившее меня раздражение.

— В этом-то и дело! — вздохнул Ф. — Я однажды работал среди студентов. Это было ужасно!

Мне стало смешно:

— Что, слишком хорошие результаты или наоборот?

— Я не о том. Здесь трудность особого рода — не знаешь, как писать рапорт. Говоря строго, кроме членов гоминьдана и молодежной организации, все студенты в той или иной степени настроены оппозиционно. Даже сами гоминьдановцы, не считая работников аппарата, которых очень мало, вызывают известные подозрения. В действительности же студенты — народ хороший, чистосердечный, только беспокойный. Однако начальство требует донесений, вот и не знаешь, что делать! Написать, что они лояльны, нельзя, что не лояльны — будет несправедливо.

Ф. сокрушенно покачал головой и вздохнул. Он сидел, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, и виновато смотрел на меня, словно моля о снисхождении.

Я вспомнила свои студенческие годы. Конечно, Ф. своим поведением может вывести из терпения кого угодно, но хорошо, что в нем еще хоть сохранилась человечность. Мне стало жаль его, и я спросила:

— Что же ты собираешься делать? Твой опыт…

— Мой опыт, — перебил меня Ф., — подсказывает, что следует как можно чаще писать доносы.

— О! — Я отпрянула назад, словно увидела ядовитую змею. Мне было страшно и в то же время противно.

А Ф. с горькой усмешкой продолжал:

— А что делать? Ведь надо же как-нибудь прокормиться, и не только прокормиться, а и сохранить себе жизнь. — Он вытянул вперед руки, посмотрел на них, сложил вместе и потер ладони. На губах у него застыла улыбка, он хотел скрыть за ней угрызения совести и душевные муки. Я следила за движениями его рук, и вдруг мне показалось, будто они в крови. Сердце мое затрепетало, и я невольно посмотрела на свои руки… А все же я не смею, как Ф., открыто признаться в собственной подлости. Я вскочила и зло крикнула:

— Нет теперь людей на свете! Мы — хуже зверей!

— Иногда и мне хочется бросить все это. — Ф. медленно поднялся с кресла. — Допустим, что так оно и будет, но разве мало найдется охотников на мое место?

Я расхохоталась, но тут же в страхе умолкла.

— Ладно, хватит! Ты, я вижу, нашел неплохой способ успокаивать себя!

— Неправда! Первое время по ночам меня мучили кошмары, днем казалось, будто кто-то преследует меня, хочет убить. Я не знал ни минуты покоя. Все это теперь сказывается, я стал труслив, подозрителен, врач говорит, что у меня истощение нервной системы. Думаю, что им известно мое состояние, поэтому меня и переводят, чтобы доконать! Но подумай, могу я нарушить приказ?

Ф. медленно пошел к двери. Сердце мое болезненно сжалось. Я старалась успокоить Ф.:

— Нельзя так мрачно смотреть на жизнь!

Ф. остановился, посмотрел на меня и, указывая себе на грудь, проговорил:

— Ты не знаешь, что творится в моем сердце… В нем не осталось никакой надежды. Боюсь, что мы никогда больше не увидимся.

Я шагнула к нему и, не в силах говорить, протянула руку. Он вяло пожал ее, затем стал сжимать сильнее, сильнее. Пальцы его были холодны как лед.

Затем он осторожно выпустил мою руку, как-то странно улыбнулся и вышел.

Я бросилась в постель, чувствуя, что сейчас начнется приступ. Но все обошлось. Только сердце, казалось, сжигает огонь. Сжечь бы весь мир в этом огне, а потом самой сгореть в нем!

3 ноября

Получен приказ: усилить активность. В управлении появились какие-то типы, и теперь оно напоминает помойную яму, в которую попало несколько навозных жуков, — мухи переполошились. Никто не знает, что у этих типов на уме, их даже толком никто не видел. Но «мухи» шепотом передают друг другу, что это те, кого называют «изменниками». Сделают они свое черное дело и скроются. Не раз так бывало. Я знаю.

Поползли слухи о каких-то тайных планах, все дрожат от страха. Как бы это не отразилось на…

Приказ об «усилении активности» издан с целью укрепить единство тыла и фронта… Черт бы его побрал! Не удивительно, что толстяк Чэнь, когда я рассказала ему о Шуньин, советовал «не лезть в чужие дела»! А Шуньин, как только заходит речь о работе ее мужа, бормочет что-то невнятное.

Говорят, что везде идут обыски и аресты, только в городе М. схвачено в один день более двухсот человек! Вчера слышала, что и к нам «прибыло» несколько человек, которым оказали «великолепный» прием…

Вчера прошлась по одной из улиц. Один за другим открываются новые магазины, старые — срочно ремонтируются. На одном, еще не достроенном, — огромная вывеска. Я насчитала больше десяти таких вывесок только на этой улице! Иллюзия мира и процветания.

Один мой земляк и дальний родственник открыл лавку. Это стоило ему не то две, не то три тысячи в государственной валюте, да еще тысячу он потратил на оборудование. За аренду помещения он ежемесячно платит семь-восемь сотен. Словом, расходам конца не видно. Позавчера я проходила мимо и зашла. Народу как пчел в улье. Купила кое-какую мелочь, юаней на пятьдесят или шестьдесят. Хотела платить, но тут увидел меня хозяин и говорит: «Не надо, это сущий пустяк!»

Мне стало неловко, ведь он мой земляк, да к тому же еще родня. Нопотом я подумала: деньги эти ему легко достались, и решила, что нечего с ним церемониться.

В тот же день я встретила Шуньин. Ее просто не узнать — так шикарно и модно она одета.

Вероятно, дела у них идут совсем не плохо. Я подытожила все, что мне пришлось видеть и слышать за последние дни, и осталась очень довольна. Не знаю почему, но я всегда радуюсь, когда мне удается раскрыть истинную сущность человека.

Начался сезон туманов, и воздушные налеты прекратились, словом, наступило всеобщее спокойствие, но в воздухе все сильнее и сильнее пахнет кровью. Из-за всех этих дел я совершенно забыла о данном мне «десятидневном» сроке. Но Чэнь помог мне продлить его.

4 ноября

Было часов около десяти утра, когда я подошла к парому. Вдруг завыла сирена. Я взглянула на небо — оно было затянуто тучами: значит, вражеские самолеты не пробьются к городу; впрочем, если верить официальным сводкам, они и в ясную погоду не могут пробиться.

Интересно, что думает по этому поводу К. Может быть, он испугался тревоги и не придет? Стоит ли мне переправляться на ту сторону?

Я поискала его в толпе. Потом пошла на плавучую пристань.

Отбоя тревоги все не было. Что делать? Возвращаться?

А может быть, К. уже на том берегу? Впрочем, неважно. Если даже он не придет, искупаюсь в горячих источниках и погуляю. Как не повезло, что именно сегодня тревога.

К. действительно задержался из-за тревоги и явился лишь в три часа. Ни на кого не глядя, он соскочил с коляски рикши и бегом бросился к пристани. Я, улыбаясь, издали следила за ним. Там он остановился и со скучающим видом огляделся по сторонам. Потом какое-то время смотрел на небольшую закусочную, словно намеревался войти туда, и вдруг свернул на выложенную камнем дорожку, ведущую к «общественному парку»… Я тихонько подкралась сзади и положила ему руку на плечо. К. резко обернулся, и я в страхе отпрянула назад — такое было у него выражение лица.

Даже узнав меня, он не сразу успокоился.

Я ничего не сказала, только улыбнулась, осторожно погладила его руку и слегка сжала пальцы.

В стороне, за небольшой бамбуковой рощей, виднелся дом, прямо перед нами расстилался луг, на котором резвились ребятишки. Место было уединенное, к сожалению слишком уединенное, и мы легко могли привлечь внимание.

— Ты давно здесь? — улыбнулся наконец К. — Я думал, ты не придешь из-за тревоги.

Я умышленно промолчала.

К. посмотрел на наши сплетенные пальцы, и взгляд его остановился на моих часах.

— Ого, уже четвертый час! — проговорил он, словно обращаясь к самому себе. — Скоро стемнеет.

Я не удержалась, чтобы не рассмеяться. Он поднял глаза и с изумлением посмотрел на меня: так смотрит ребенок на взрослого, когда тот ни с того ни с сего расшумится.

— Пусть стемнеет, что в этом страшного? — тихо сказала я. — Разве так уж плохо провести здесь ночь?

На лице его отразилось беспокойство. Он бросил на меня быстрый взгляд и, продолжая наблюдать за играющими на лугу детьми, проговорил:

— Какое счастье вот так играть, не зная ни забот, ни горя!

— Пойдем и мы порезвимся! — предложила я и, выпустив его руку, побежала на луг.

У пристани я обернулась и вскочила в лодку. К. тоже прыгнул в лодку, сел напротив и углубился в свои мысли.

Сквозь тучи пробивалось солнце. Его лучи уже озарили противоположный берег и золотыми бликами играли на темной зелени кустарника. Мягко плескалась под веслом вода, лодка слегка покачивалась, словно убаюкивая нас. Мы молчали, но глаза наши невольно встречались и как будто говорили: ну, скажи что-нибудь. Молчание становилось неловким.

Я дразнила К. улыбкой, но по-прежнему не произносила ни слова. Наконец К. не выдержал и робко спросил:

— У тебя дело ко мне?

— Нет, — усмехнулась я.

— Но когда мы уславливались о встрече, ты, кажется, говорила, что должна поговорить со мной.

— А-а, ты вот о чем? — притворившись взволнованной, сказала я. — Может быть, должна, а может быть, и нет. Впрочем, все зависит от тебя.

Я не сводила с него глаз и говорила очень медленно, чтобы он мог взвесить каждое мое слово. В ответ он усмехнулся и стал насвистывать какую-то песенку. Я была разочарована. Интересно, как он понял мои слова? Надо еще немножко подразнить его.

К. вдруг перестал свистеть, наклонился ко мне и тихо, очень серьезно спросил:

— Ты не могла бы мне помочь в одном деле?

Я с улыбкой кивнула, ожидая продолжения. Между тем мы подплыли к утесу; недалеко, на расстоянии полета стрелы, виднелась лодка, слышались голоса и смех. К. неожиданно указал рукой на утес:

— Давай постоим там немного, ладно? — И, не дожидаясь моего согласия, К. попросил перевозчика подплыть к утесу. Склонившиеся над самой водой ветви ивы касались наших лиц. Я села рядом с К. и шепотом спросила:

— Говори, что же у тебя за дело? А там посмотрим, захочу я тебе помочь или нет.

— Понимаешь, один мой приятель неожиданно исчез. Не можешь ли ты узнать, где он.

Я опешила. Вот уж не ожидала, что К. обратится ко мне с такой просьбой. Что бы это могло значить? Однако сомневаться в его искренности у меня не было никаких оснований. Я кивнула и улыбнулась. Он помедлил, затем продолжал:

— Особых примет этот человек не имеет: он не полный и не худой, лицо самое обыкновенное, глаза тоже, лет ему двадцать семь — двадцать восемь, произношение, как у жителя провинции Н.

— А фамилия, имя?

— Чжан. — К. пристально смотрел на меня. — Я лично с ним незнаком.

— Серьезно? — Я рассмеялась и нарочно с любопытством спросила: — Как же вы подружились? Переписывались?

— Вовсе нет. С ним очень хорошо знаком мой приятель. А меня просто просили помочь. К тому же я не первый, многих уже просили…

Было ясно, что все это сплошное вранье. Вдруг К. замолчал, видимо, испугался чего-то. Я следила за выражением его лица. Как мне хотелось сказать ему: «Зачем ты выдумал всю эту чепуху? Разве ты все еще сомневаешься во мне?» Мне стало обидно. На какой-то миг я ощутила в сердце пустоту, но тут же простила К. Почему-то он не мог открыть мне все до конца.

Я тихонько вздохнула и, прижавшись к нему, спросила:

— Почему ты решил просить о помощи именно меня? А если я не помогу, что тогда?

К. ничего не ответил, лишь проникновенно посмотрел на меня и осторожно обнял за плечи. Это оказалось сильнее всяких слов.

Я улыбнулась ему. Вдруг у меня мелькнула догадка:

— Помнишь, ты рассказывал о близком друге, с которым делил все трудности? Так это его приятель попал в беду?

— Нет! — быстро, не задумываясь, ответил К.

Но в глазах его была тревога, и это не укрылось от меня. Вероятно, он и сам почувствовал это и торопливо добавил:

— Речь идет о женщине.

Сказал он правду или солгал — я не знаю, но слова его ужалили меня в самое сердце. Скажи он, что это мужчина, я реагировала бы по-другому. Видимо, я очень побледнела, потому что К. быстро проговорил:

— Меня просила о помощи жена этого человека. Я видел ее несколько раз у знакомых.

Рассказ его становился забавным, но я рассердилась. Неужели К. ни капельки не доверяет мне? Теперь понятно, зачем я нужна ему. Но я еще не разучилась отличать правду от лжи. Я все больше возмущалась и наконец холодно сказала:

— Слушай, К., прекрати. Мне все ясно. На мою помощь можешь не рассчитывать.

Такой поворот дела встревожил К. Он смотрел на меня широко открытыми, застывшими глазами.

Лучше бы он рассердился, только не смотрел бы на меня так. Я не могла выдержать его взгляда и уже совсем другим тоном сказала:

— Ну подумай сам, как мне взяться за это дело? Ты ведь даже не рассказал, когда и при каких обстоятельствах исчез тот человек!

Ни один мускул не дрогнул на лице К., будто он и не слышал моих слов. Мне стало страшно. Но вдруг взгляд его из сурового стал ласковым и он начал рассказывать:

— Это случилось позавчера вечером. Мой друг сидел дома и писал письмо. Вдруг кто-то постучал, а дверь, надо сказать, никогда не закрывалась на задвижку. Не успел он спросить: «Кто там?» — как в комнату ворвались трое; один спросил: «Ты — Чжан?» — а двое уже выхватили пистолеты: «Ни с места!» Они бросились обыскивать друга, но ничего не нашли. Обшарили всю комнату. А в ней-то и были всего лишь кровать, две табуретки да бамбуковый чемоданчик с ветхой одеждой; на столе лежало несколько книг, которые можно увидеть на любом прилавке. Они прочли письмо и швырнули его на стол. Потом забрали книги и письмо и крикнули: «Выходи!» Чжан спрашивает: «А ордер на обыск и арест у вас есть?» — «Заткнись!» — «В чем же мое преступление?» Тут первый как закричит: «Доказательства найдутся, не бойся! Лучше иди по-хорошему!» И они увели Чжана. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

Теперь К. говорил очень спокойно и вполне искренне. Но я не могла забыть, что вначале он солгал, и, сделав вид, что продолжаю сердиться, воскликнула:

— Ну вот! Только что ты утверждал, что просьбу тебе передали через третье лицо, а сейчас получается, будто ты сам присутствовал при этом.

— Ничего ты не понимаешь! — К. неожиданно покраснел. — Там была одна женщина. От нее-то я все и узнал.

— Еще одна женщина! — Я громко рассмеялась, сжала его руку, но тут же выпустила и, понизив голос, сказала: — Опять ты что-то выдумываешь. Просишь человека помочь, а сам не доверяешь ему.

Я отвернулась, но К. схватил меня за руку. Пальцы его были горячи. И когда я посмотрела ему в глаза, мне показалось, будто они излучают свет. Он с жаром заговорил:

— Пусть умру я не своей смертью, если обманываю тебя! Поверь, эта женщина — его жена. Она видела все собственными глазами.

— И она ничего не знает? — Я чувствовала, что лицо мое по-прежнему бледно от волнения.

— Нет. Ничего. Она хотела идти с мужем, но ей сказали: «Не торопись, придет и твоя очередь!» Она все же пошла за ними. На перекрестке стояли еще четверо с пистолетами. Они позвали рикшу. Один грубо выругался и пригрозил жене Чжана пистолетом. Она побежала обратно, но успела заметить, что коляска свернула в одну из улиц. Когда она вернулась на перекресток, их уже и след простыл.

Я молча слушала. К. выпустил мою руку.

Легкий ветерок покачивал ветви ивы. Плеск весел стал слышнее. Мимо нас проплыла лодка. Я сломала ветку, подержала ее и бросила в воду.

— Греби к дамбе! — крикнула я задремавшему перевозчику.

Мы по-прежнему сидели, тесно прижавшись друг к другу. Я чувствовала на себе пристальный взгляд К., но стоило мне посмотреть на него, как он отводил глаза. Какие они у него красивые! Глубокие-глубокие и такие ласковые!

К. вдруг вспомнил о своем детстве.

Зачем? Я попыталась перевести разговор на другую тему — не люблю тревожить прошлого. К тому же мне надо было кое-что выяснить.

— Так до сих пор ничего и не известно о твоем друге? — спросила я, воспользовавшись паузой.

К. будто не сразу понял, о ком идет речь, недоверчиво взглянул на меня, затем улыбнулся, но тут же на лицо его словно набежала туча. Он тяжело вздохнул:

— Ах, ты о нем спрашиваешь? Могу сказать лишь одно: может быть, он близко, так что до него рукой подать, а может, далеко-далеко, на самом краю света!

— О, можно подумать, что ты говоришь о любимой.

К. грустно улыбнулся, словно не заметил моей иронии, и ничего не сказал.

— А я знаю, кто твой друг и где он.

Я решила обманом вызвать его на откровенность, но К. покачал головой:

— Не знаешь.

— Уверяю тебя. Несколько дней назад я случайно встретилась со старой школьной подругой, мы поболтали с ней, и она неожиданно заговорила о твоем друге…

К. удивленно поднял брови, потом рассмеялся и легонько ударил меня по руке.

— Ерунда! У него не было приятельниц, кроме той…

— Той, которую он любил, хочешь ты сказать? — продолжала я. — В таком случае ты должен знать, что моя подруга училась вместе с его возлюбленной!

— Откуда мне было знать об этом?

— Как видишь, не ты один тревожишься о своем друге, и, если тебе что-нибудь известно, ты обязан поделиться с другими…

— Ничего я не знаю, — покачал головой К. и после короткой паузы добавил: — Честное слово.

Какое-то время мы молчали, затем я спросила:

— К которому часу тебе надо на работу? Может быть, мы успеем сходить в кино?

— Времени у меня совсем мало, но раз тебе так хочется — пойдем как-нибудь.

— Один мой односельчанин выписывает вашу газету. Правда, он ее не читает, но всегда говорит, подняв вверх большой палец: «Газета неплохая, служит богу богатства».

— Как он может так говорить, раз не читает ее?

— Очень просто! — Я улыбнулась. — Для него главное — величина газетного листа, в газету он заворачивает покупки, а покупки посылает бог богатства.

Мы посмеялись, потом К. сказал:

— Здорово он нас поддел, черт побери! Но поверь, работа трудная. Хлопот по горло!

— Не огорчайся, я ведь пошутила! — Мне захотелось успокоить его. — Я знаю, как трудно сейчас приходится сотрудникам газеты, ведь ни о чем нельзя писать, а вопросов уйма. Кто же станет укорять вас?

В это время мы причалили к пристани, К. встал и посмотрел на меня:

— О, мы уже приехали!

В этот вечер он еще несколько раз возвращался к своему делу.

— Ты так волнуешься, словно речь идет о твоей любовнице!

— Еще бы! Разве можно безразлично относиться к просьбе любимой женщины?

— Вот как? А кто утверждал, что это вовсе не любовница? Уж не я ли? — Мне хотелось задеть его за живое.

К. задумался, потом серьезно сказал:

— Так ведь и ты будешь выполнять просьбу этой «любовницы», поэтому прошу тебя, сделать все, что можешь. А я всегда готов помочь!

— Серьезно?

— Неужели ты считаешь меня болтуном?

Я было решила оставить его слова без внимания, но, подумав, сказала:

— В таком случае и ты разузнай об одном человеке.

К. улыбнулся и медленно произнес:

— Я догадываюсь о ком. Но прежде ты должна понять, что я ни разу не лгал тебе.

Глаза наши встретились, и мы, словно по команде, перестали улыбаться.

К. спешил в редакцию — выходил очередной номер газеты, и мы распрощались. Я смотрела ему вслед и вдруг почувствовала непреодолимое желание вернуть его. Я закричала так громко, что привлекла внимание прохожих. Когда же он подбежал ко мне, я лишь улыбалась и никак не могла вспомнить, зачем звала его. А он терпеливо ждал, пока я что-нибудь скажу.

Я сказала первое, что пришло в голову:

— Хочешь, К., я найду тебе любовницу?

Не успела я произнести это, как почувствовала, что лицо мое горит от стыда.

— Ладно! — ответил К. спокойно и просто. От смущения моего и следа не осталось. — Только сегодня нет времени, в другой раз поговорим об этом.

— А может быть, у тебя уже есть любовница?

К. расхохотался:

— Не знаю, может быть, и есть, только далеко, на самом краю света, а может быть, совсем близко! — Он пожал мне руку и ушел.

«Может быть, близко, рукой подать, а может, на краю света». Эти слова я слышу от него уже в третий раз. Какой тайный смысл кроется в них? К. очень любит загадки, но все же он мне симпатичен… нет, это не то слово, с каждой новой встречей меня все сильнее влечет к нему… Уж не потому ли, что ничтожные и подлые люди, среди которых я живу, опустошили мое сердце?

Снова я вспоминаю о просьбе К. Дело, собственно говоря, простое, надо только взяться — и можно все узнать. Но что за женщина, о которой говорил К.? Неужели все это правда?

Мне почему-то грустно. Какая она, эта женщина? Хоть бы посмотреть на нее.

Во всем теле ощущаю какую-то тяжесть, голова трещит. Невеселые мысли ни на минуту не оставляют в покое. Значит, он всего несколько раз виделся с ней у знакомых! Не может быть! Ну и дура я буду, если возьмусь за это «таинственное» дело. Мне не доверяют — а я из кожи вон лезу. Я умею хорошо относиться к людям, но не терплю, когда со мной хитрят даже в пустяках.

6 ноября

Шуньин переехала на новую квартиру и пригласила меня в гости — «развлечься и пообедать».

Что говорить, Шуньин действительно разбогатела, если вчерашний банкет могла скромно назвать «обедом»! В ее новой квартире есть где поразвлечься. Во всяком случае, после визита к ней с моих глаз будто пелена спала, я многое поняла!

Если бы она не пришла за мной, я потратила бы добрых полдня, чтобы разыскать их дом; расположен он в переулке, где почти все здания разрушены. Вероятно, это результат прошлогодних бомбежек. Но и в этих развалинах живут люди.

Когда мы вошли в переулок, Шуньин, как бы извиняясь, заметила:

— Дорога к нашему дому, как видишь, не очень-то роскошная! — Но сказала она это с довольным видом. В тот момент я не придала этому никакого значения, тем более когда взглянула на дом, с которого, казалось, содрали кожу, но, войдя внутрь, я невольно зажмурилась от блеска и великолепия, которые сразу бросались в глаза.

У входа в гостиную я увидела Суншэна; он постарел за это время, появилась седина. Суншэн очень радушно встретил меня. Он все еще не избавился от своих старых привычек, но изо всех сил старался вести себя, как это подобает важной особе. Растерявшись, я не заметила вешалки и, как была, в своем поношенном, старомодном пальто пошла в гостиную.

— Тетушка Чжан, — раздался за моей спиной голос Шуньин, — возьмите у сестрицы Чжао пальто!

Я оторопела и остановилась на пороге, что выглядело, наверно, очень странно.

В гостиной на бархатной софе сидели двое мужчин. Один из них — широкоскулый, с жесткими, словно зубная щетка, усиками, улыбаясь, поднялся со своего места и пошел мне навстречу, еще издали протягивая руку; держался он несколько натянуто.

Я знала этого человека.

— Позвольте представить, — подбежала к нам Шуньин, — это…

— Мы знакомы с сестрицей Чжао, — со смехом перебил ее мужчина, — можно сказать, даже старые друзья.

— Да-а, с советником Хэ нам действительно приходилось встречаться, — любезно улыбнувшись, ответила к и пожала советнику руку.

Суншэн представил мне второго гостя — главного управляющего Чжоу. Это был человек лет сорока, худощавый, но широколицый. По произношению я узнала в нем земляка.

Начался обычный светский разговор. Каждая фраза сопровождалась смехом. Я мельком оглядела обстановку гостиной. Чай почему-то подавали двое слуг, один из них явно был уроженцем провинции Цзянсу или Аньхой.

Роскошная мебель, убранство гостиной, коричневые, в цветах, шелковые шторы — все это, залитое ярким светом ламп, сверкало и переливалось тысячью огней.

Суншэн с главным управляющим беседовали о ценах на рис. Советник Хэ с сигарой в зубах слушал, устало закрыв глаза, и время от времени кивал головой, поддакивая собеседникам. Я залюбовалась шторами и спросила Шуньин:

— Заграничные?

— Что? А-а, шторы? — Шуньин гордо улыбнулась. — Это нам прислал один приятель. Ты взгляни на материал — французский муар, только цвет мне не очень нравится.

— Я знаю, госпожа Лу, — вмешался в разговор советник Хэ, — вы предпочитаете зеленый цвет. Такой, как обивка этой софы.

— Совершенно верно, господин советник, вы настоящий знаток по части… — Конец фразы утонул в смехе.

Я подошла к жаровне, у которой собралась остальная компания, и вдруг заметила на чайном столике, возле которого стоял Суншэн, телеграмму.

Когда я возвратилась на прежнее место, мимо Суншэна прошла Шуньин, она была чем-то взволнована; я снова взглянула на столик: телеграммы там уже не было.

— Пойдем во внутренние комнаты, — тихонько сказала Шуньин. — Я хочу тебе кое-что показать.

Я улыбнулась, так как отлично понимала, что я здесь лишняя.

Мы вошли в спальню. Из окна была видна река. Дом стоял почти на самом берегу, так что Шуньин, лежа в постели, могла любоваться многочисленными огнями на реке и на противоположном берегу. Шуньин усадила меня и, оживленно жестикулируя, заговорила:

— Ты посмотри, как все это напоминает Сянган! Да, ты ведь не бывала там! А жаль… — Она вдруг вскочила и поманила меня за собой пальцем: — Пойдем, я и забыла, что обещала тебе кое-что показать.

Мы вошли в маленькую комнатушку. Я сразу же догадалась, что это переоборудованная в гардеробную ванная. Здесь висели костюмы и платья. Шуньин пожаловалась:

— Ты не представляешь, какие здесь крысы! Это просто ужасно. Даже кошки их боятся. Все щели в стенах заделаны цементом, и то я беспокоюсь, каждый день проверяю! — Она сняла с вешалки пальто из тонкой шерсти в красную и белую клетку и распахнула его передо мной, словно старьевщик, потом набросила пальто мне на плечи и захихикала:

— Чудесно, превосходно, эти мягкие тона так прекрасно оттеняют твою нежную кожу!

Как истый дьявол-искуситель, Шуньин снова потащила меня в спальню к большому зеркалу, заставила надеть пальто и торопливо застегнула его на все пуговицы.

— Лучше и быть не может, будто на тебя сшито!

Пальто действительно было мне впору, только рукава, пожалуй, чуть коротковаты. Я притворилась, будто не понимаю, для чего устроила Шуньин весь этот спектакль, и мило улыбалась.

Когда я стала снимать пальто, Шуньин вдруг предложила:

— Если нравится — бери и носи. У меня еще есть.

Я усмехнулась: оставь его себе. Я ведь служу, и на наряды мне наплевать.

— Не надо церемониться, сестрица. — Шуньин наклонилась ко мне и зашептала в самое ухо: — Ты ведь не знаешь, что я беременна, уже три месяца. Пальто мало мне, зря только место занимает, носить я его не могу. Не стесняйся! — Она позвала тетушку Чжан и велела завернуть пальто.

Я догадывалась, что Шуньин неспроста так расщедрилась и, хотя радовалась подарку, с опаской ждала, что еще она скажет. Но она болтала о всяких пустяках. Потом разговор снова зашел о нарядах.

— Ну и память же у меня! Ты подумай! Я ведь приготовила для тебя еще один подарок, только не смейся надо мной, пожалуйста. — И она снова позвала тетушку Чжан.

Я воспользовалась случаем и попросила тетушку проводить меня в туалет.

Когда я мыла руки, снаружи вдруг послышался смех. Сердце у меня дрогнуло, я быстро вышла в коридор — ни души. Тогда я подкралась к гостиной, прислушалась — нет, и не здесь. Значит, в соседней комнате. В этой комнате было окно, занавешенное голубой муслиновой занавеской. Я подошла к нему, и в нос мне ударил крепкий запах опиума.

— Эти твои друзья, Суншэн, — отчетливо услыхала я голос советника Хэ, — ну хоть бы тот, что значится под именем Чэн Бэй, зря деньги тратят. Вчера я виделся с толстяком Чэнем, он такого же мнения. Говорит, что все материалы, которыми располагает М., стоят самое большее двадцать тысяч, а ваш Чэн Бэй заплатил за них тридцать пять! Да-а! Мы с тобой уже десять лет знакомы, можно сказать, старые друзья, твои дела — мои дела. Сколько раз расставались, а в конце концов все равно встречаемся. Вот уже опять полгода вместе. Мы можем с тобой вдвоем, как поэты древности, кататься на лодке и распивать вино!

Тут раздался голос Суншэна:

— Самое главное — сведения об оружии. Сколько его прибыло за последний месяц, откуда оно — с северо-запада или с юго-запада. Где хранится. Чэн Бэй, конечно, тупица и дурак, и начальству это хорошо известно, иначе меня бы сюда не прислали. Но получить все необходимые сведения — дело сложное…

Вдруг я услыхала какой-то странный звук, будто хлопнули в ладоши. Я отскочила в сторону и едва не стукнулась об окно, что могло плохо кончиться. Но тут все звуки заглушил громкий голос советника Хэ, и я не была обнаружена.

— Это… это следует обсудить!.. Ты получишь все, что пожелаешь… чуть что не так, разыщи меня… — Снова послышался тот же самый звук, видимо, советник дружески хлопнул собеседника. — Мы с тобой — старые друзья, твои дела — мои дела!

Неудивительно, что Шуньин так роскошествует. Здесь идут настоящие торги.

Мне хотелось еще послушать, но я не решилась: вдруг обнаружат, тогда моя жизнь… Затаив дыхание, я отошла от окна, затем быстро повернулась и как ни в чем не бывало направилась к спальне Шуньин. Навстречу мне уже шла тетушка Чжан. Сердце мое взволнованно билось, я нагнулась, потерла ногу, будто ушибла ее, и нарочно вздохнула.

— Сюда, сюда, госпожа Чжао, — сказала тетушка Чжан. — Хозяйка думала, что вы заблудились.

— Нет, я не заблудилась, — ответила я и медленно вошла в спальню.

Шуньин полулежала на софе, рядом с ней я увидела отрез розового шелка.

— Вот тебе еще подарок. Этот материал очень подходит к твоему новому пальто. — И Шуньин протянула мне отрез.

Я развернула его, набросила на плечи и подошла к зеркалу. Затем с улыбкой подбежала к Шуньин и, пожимая ей руку, сказала?

— Большое тебе спасибо сестрица. Материал чудесный! Здесь такого ни за какие деньги не купишь. Не знаю даже, что тебе подарить, у меня ничего хорошего нет, а оказаться неблагодарной — стыдно.

— Перестань, пожалуйста, мы старые подруги, все равно что родные сестры. — Шуньин старалась придать своему голосу как можно больше искренности, но выражение самодовольства на лице выдавало ее. Мне стало смешно: я вспомнила пословицу: «За обман не наказывают». К тому же добро ее нажито отнюдь не честным путем, и я могу со спокойной совестью принять такой подарок.

— Превосходный материал, расцветка редкая и все так изящно! Нет, эти вещи для меня чересчур хороши! Мне даже неловко будет показаться в них! Но знаешь, Шуньин, у меня на родине есть поговорка: «Бедняку и подвязка пригодится». Пожалуй, я даже не стану благодарить, ведь ты поставила меня в очень затруднительное положение. Посмотри, как я одета! Есть ли на мне хоть одна приличная вещь? Волей-неволей придется завтра бегать по магазинам, иначе я неем м смогу надеть твоего роскошного пальто. — Я улыбнулась, подумав в этот момент о том, чогла кончиться «торговля» в боковой комнатушке.

Вдруг Шуньин всплеснула руками:

— Чуть было снова не забыла!.. Тетушка Чжан, тетушка Чжан, — позвала она, — куда вы положили туфли, которые я купила позавчера? — Не дождавшись ответа, Шуньин стала шарить под кроватью, потом порылась в ящике комода, где лежала куча старой обуви, задвинула его и пошла в гардеробную.

В это время в комнате появилась тетушка Чжан.

— Которые вы позавчера купили? — пробормотала она себе под нос и, открыв небольшую дверку в стене, стала там искать.

— Тетушка Чжан! — крикнула Шуньин, в голосе ее звучали нотки растерянности. Но тетушка как ни в чем не бывало вытащила небольшую картонную коробку и спросила: «А это не они?» Тут к тетушке подбежала разъяренная Шуньин и, гневно сверкая глазами, выхватила у нее коробку. Я сидела, чуть-чуть повернувшись к окну, но успела заметить, что за дверцей находится стенной шкаф, видимо, предназначенный для одежды. Сейчас там ничего не было, кроме нескольких деревянных ящиков. Почему же так растерялась Шуньин? Я отвернулась и стала смотреть в окно на многочисленные огни за рекой.

— Позавчера лишь купила, — услыхала я голос Шуньин. Она стояла передо мной, держа в руках туфли на высоких каблуках. — Пришла домой и стала мерить, чувствую — жмут. Но тебе, я думаю, они будут как раз.

Я с улыбкой смотрела на туфли. Они были особого фасона, здесь таких и за большие деньги не купишь. Шуньин требовала, чтобы я сейчас же примерила их, но я обняла ее и сказала:

— Зачем же? Раз тебе немножко жмут, значит, мне будут впору. Помнишь, как мы в школе мерили туфли друг друга? Итак, ты одела меня с головы до ног!

Шуньин улыбнулась и с жаром воскликнула:

— Что ты, какие пустяки! Если тебе еще что-нибудь нужно, я достану. Видишь ли, Сицян… — Она осеклась, но, увидев, что я по-прежнему улыбаюсь, продолжала: — Он велел мне и Суншэну помогать тебе во всем. А эти подарки — сущая ерунда…

Мы сидели на софе у окна. Я смотрела на белоснежное, с яркими цветами, покрывало, которым была застелена кровать Шуньин, но мысли мои были заняты совсем другим: «Ну и дела здесь творятся… неудивительно, что у них такая роскошная квартира, значит, советник Хэ тоже… Интересно, что за тип этот Чжоу?.. Чем он «управляет» и какое имеет к ним отношение? А эти ящики в стенном шкафу?..» Два желания боролись в моей душе: первое — плыть по течению вместе с ними, а второе — немедленно уйти и не иметь с этими людьми никакого дела, потому что рано или поздно здесь заварится такая каша, что мне никогда ее не расхлебать.

Меня вывел из задумчивости звонкий смех. Я ощутила тонкий аромат духов. Шуньин вскочила с места и проговорила с улыбкой:

— Сюда идет мисс Д. Вы не знакомы? Присмотрись к ней хорошенько, она знает толк в нарядах, и потом — у нее большие связи. Но ты могла бы ее затмить.

В комнату вихрем влетела стройная красивая женщина.

— Ай-я-яй! Подруги так заболтались, что даже гостей не встречают, как нехорошо!

Мне приходилось несколько раз встречать эту женщину, и хотя все были от нее в восторге, мне она не нравилась.

Мисс Д. улыбнулась мне, как доброй знакомой, и, взяв меня и Шуньин под руки, затараторила:

— Пойдемте скорее, гости уже собрались. Вы же не влюбленные, посплетничали — и довольно! Пошли!

— Неужели все уже собрались? Не может быть! — Шуньин старалась усадить гостью.

Мне же мисс Д. была очень неприятна, и я хотела поскорее отделаться от нее.

— Шуньин, пойдем, ведь ты — хозяйка!

Была у меня и еще одна мысль: пропустить их вперед, а самой задержаться и посмотреть, что находится в ящиках, которые спрятаны в стенном шкафу.

Но мисс Д., как назло, не оставляла меня в покое и болтала о всяких пустяках…

В гостиной действительно прибавилось еще трое гостей — двое мужчин и женщина. Стол уже был накрыт.

Суншэн и советник Хэ разговаривали, стоя у жаровни. Суншэн держал в руке листок бумаги, видимо, ту самую телеграмму. Мужчина и женщина, из тех, что только что пришли, сидели на софе и усиленно флиртовали.

Мисс Д., словно мотылек, подлетела к маленькому толстяку, которого она назвала «господином начальником», и что-то тихонько сказала ему. «Господин начальник» захихикал.

Шуньин представила мне новых гостей.

Красотке, которую звали не то Линлин, не то Ляньлянь, было не более двадцати. Пока мы обменивались обычными вежливыми фразами, я успела рассмотреть сидевшего рядом с ней мужчину. Фамилия его была Лю, его лицо мне показалось знакомым. Он держался весьма надменно, но во всем его облике было что-то провинциальное.

К нам подошел Чжоу. Он перекинулся несколькими словами с Лю и повернулся к нам с Линлин. Неожиданно Линлин вскрикнула, уронила сигарету и, обращаясь не то ко мне, не то к управляющему, сказала с улыбкой:

— Откуда здесь москиты, просто странно! — Она подошла к низенькому столику, взяла новую сигарету и снова уселась рядом с Лю.

— Сестра Чжао, — расплывшись в улыбке, обратился ко мне управляющий, — Сун только что сказал мне, что вы дочь весьма почтенного и выдающегося человека. С его превосходительством я дружил много лет, мы вместе служили в министерстве внутренних дел и были в одном чине.

— О-о, в таком случае я могу называть вас дядюшкой. Ведь почти с самого детства я не живу дома и с отцом вижусь очень редко. — Я улыбалась, хотя чувствовала, что попаду в неловкое положение, если он продолжит свои расспросы.

А управляющий действительно с большим интересом начал расспрашивать меня об отце. Я не могла толком ответить ни на один вопрос. Видно, мой новоявленный «дядюшка» не знал, что я поссорилась с отцом и что он пишет мне в лучшем случае раз в год. Я выкручивалась, как могла, но понимала, что долго это продолжаться не может. Тут, к счастью, слуга доложил о новом госте, и управляющий оставил меня в покое.

Советнику Хэ незачем было представлять вошедшего, так как Суншэн мог догадаться, что это секретарь Чэнь, попросту говоря, толстяк Чэнь. После обмена приветствиями хозяин пригласил гостей к столу. Теперь стало ясно, что ждали толстяка Чэня.

Чэнь с улыбкой взглянул на меня и почему-то прищурился. Что бы это могло означать? Я не поняла, но подумала: «Нечего прикидываться! Теперь я знаю, что вы с советником Хэ подкапываетесь под М. Деритесь, а я посмотрю, чем это кончится».

За столом меня посадили между Шуньин и управляющим. Центральное место, между двумя прелестными цветками — Линлин и мисс Д., — занял Лю, эта помесь чиновничьей спеси с провинциальной тупостью. И три последних места — «господин начальник», толстяк Чэнь и управляющий. Шуньин виновато улыбалась, Суншэн зачем-то помахал мне рукой. Это все потому, что меня посадили на последнее место. Но позднее я поняла, что должна благодарить их за это.

После блюда из ласточкиных гнезд за столом, там, где сидел толстяк Лю, началась возня. Это было омерзительно и вызывало ощущение чего-то липкого, засасывающего. Мисс Д., обладавшая, вероятно, богатым опытом, сидела с отсутствующим видом. Но Линлин, по-моему, растерялась… Она отодвигалась то влево, то вправо. Тут мисс Д. поднялась со своего места. Я думала, она ждет случая, чтобы незаметно покинуть этот отвратительный притон. Но ошиблась. Мисс Д. подбежала к выключателю и повернула его. Стало совсем темно, лишь из соседней комнаты проникал слабый свет. И тут началось что-то невообразимое. В первый момент гости решили, что свет испортился, и в комнате воцарилась мертвая тишина, но тут же все поняли, что это «блестящий случай». Замелькали тени, послышался шум, хихиканье, но вот чей-то женский голос запросил пощады. Кто-то метнулся к жаровне — я скорее догадалась, чем увидела, что это Линлин. Терпение мое лопнуло, и, не обращая внимания на мисс Д., я встала и зажгла свет.

Со всех сторон на меня посылались упреки. Стоит ли, мол, принимать так близко к сердцу всякие пустяки. Первой на меня обрушилась мисс Д., ее поддержал «господин начальник». И хотя «дядюшка» пытался ваять меня под защиту, ничего у него не вышло — он был один. Хорошо еще, что я сидела между Шуньин и «дядюшкой», по крайней мере можно было спокойно выпить несколько рюмок. И то приходилось все время быть начеку, так как все мужчины повскакали со своих мест, чтобы чокнуться со мной, а такой, как Д., ничего не стоило снова погасить свет, чтобы некоторые могли «в мутной водичке половить рыбку». Я выпила со всеми и тут увидела, что ко мне направляется советник Хэ с большим стаканом в одной руке и чайником вина в другой. Я сразу поняла его «тактику». «Выпьем по стакану», — предложил советник. Все было как будто по-честному, и я согласилась. Но Хэ попросил меня выпить первой. Понятно. Я призвала на помощь всю свою решительность, набрала в рот вина, нарочно икнула и выплюнула все на советника. Потом притворилась пьяной и начала извиняться. Шуньин позвала слуг с полотенцами, а я, воспользовавшись суматохой, убежала в спальню.

Не успела я выпить несколько глотков крепкого чая, как за мной пришла Шуньин. Я отказалась вернуться к гостям, сославшись на головную боль и сердцебиение, и сказала, что хочу немного отдохнуть. В гостиной стоял такой шум, что казалось, будто «веселятся» в соседней комнате. То и дело оттуда доносился громкий хохот. Продолжая притворяться пьяной, я завела разговор о мисс Д.

— По-моему, она чересчур развязна, — сказала я Шуньин. — И потом, женщина всегда должна быть солидарна с женщинами, а она помогала мужчинам издеваться над Линлин. Я сама видела, как Д. погасила свет.

Шуньин молчала, лишь улыбалась, потом стала серьезной, наклонилась ко мне и зашептала:

— Напрасно ты пренебрегаешь ею, она — мастер своего дела!

— Подумаешь, мастер. — Я сделала вид, что ничего не понимаю. — Просто она бесстыжая, падшая женщина!

— Но работает она блестяще. Она может добыть все, что угодно. Никто не сравнится с ней. Говорят, что она одна стоит целой информационной сети.

Шуньин многозначительно взглянула на меня и снова затараторила:

— Все сразу заметили, что ты очень похожа на нее — и фигурой, и лицом, в особенности же хваткой и смекалкой. Займись ты тем же делом, ты бы, конечно, перещеголяла ее. По правде говоря, ты сейчас…

Неожиданно за нашей спиной раздался смех, мы обе испуганно вскочили. В дверях, буквально в нескольких шагах от нас, стояла мисс Д., а рядом с ней — тетушка Чжан. Не сказав ни слова, мисс Д. с улыбкой взяла Шуньин за руку и потащила за собой.

— Что же ты не дала знать госпоже, что сюда идет мисс Д.?

— Я хотела сказать, но не успела. Мисс Д. рассмеялась. Но она только что вошла. — И тетушка подмигнула мне.

Хороша штучка, нечего сказать! Не зря Шуньин привезла ее с собой из Шанхая. Я ничего не ответила, тогда тетушка Чжан очень любезно предложила мне:

— Выпейте еще чашечку, я заварю. У госпожи есть пуэрский чай, самый лучший сорт!

Она явно принимала меня за ближайшую подругу Шуньин!

Когда тетушка ушла, я улеглась на софе и стала осматривать комнату. Вдруг глаза мои остановились на стенном шкафу. Я мигом вскочила, посмотрела на дверь, подбежала к шкафу и открыла его. Потом приподняла крышку на одном из ящиков. Все ясно!

В ящиках — приемо-передаточная радиостанция!

Я отошла от шкафа, постояла немного и выбежала из спальни.

Гости уже собирались расходиться. Однако мой приход вызвал некоторое оживление. Я охотно согласилась выпить три штрафных рюмки, и все пошло своим чередом, будто ничего не случилось.

Толстяк Чэнь улучил момент и сообщил мне, что в ближайшее время предстоит реорганизация и что меня перебросят на другую работу, правда, не все еще решено и деталей он не помнит.

Это известие меня встревожило, я хотела расспросить его поподробнее, но Чэнь загадочно улыбнулся и тихо сказал:

— У тебя, кажется, неплохие отношения с хозяевами? Этот разговор мы продолжим через денек, сейчас неудобно.

Я понимающе улыбнулась, потом вспомнила просьбу К. и рассказала о ней Чэню. Он слушал, склонив голову набок, и не сразу ответил:

— Кажется, есть такой человек, только я точно не помню.

Суншэн с гостями давно перебрались в боковую комнату и теперь звали к себе Чэня.

Я возвратилась в спальню выпить крепкого чая, который приготовила для меня тетушка Чжан.

Шуньин сидела за туалетным столиком и мазала лицо кремом. Я действительно немного захмелела, прилегла на софу и стала смотреть в окно. Если рассказать о том, что я сегодня видела и слышала, то никто не поверит. Воображаю, как советник Хэ держится при начальстве: он принципиален, он полон священного гнева, послушать его, так кажется, будто он один патриот, один понимает всю ответственность и с головой ушел в работу, словом, будто нет, кроме него, порядочных людей. Комедия, да и только! И находятся же глупцы, которые верят таким людям, которые жизнь готовы отдать за них. Перед моими глазами неожиданно возник образ К. Жаль, что он не мог видеть того, что здесь происходило сегодня. Кстати, о ком это просил К.? Скоро истекает срок, который мне дали на розыски Чжао! Вдруг у меня появилась странная мысль: а что, если Шуньин и остальные в курсе дела? Я взглянула на Шуньин, но она была целиком поглощена своей драгоценной прической.

Я стала ей помогать и, глядя на отражение ее лица в зеркале, думала, как бы начать разговор об интересующем меня деле. Сначала надо выяснить у Шуньин, не знает ли она чего-нибудь о моих старых друзьях, а потом уже осторожно спросить о Чжао. Я уверена, что она знает о наших прежних отношениях.

Но все мои попытки оказались безрезультатными. Тогда я заговорила о Пин. Шуньин надула губы и возмущенно сказала:

— Я не желаю больше слышать о ней. Странный она человек. Два дня назад я с самыми добрыми намерениями предложила ей одно дело. Она получила бы раз в десять больше, чем зарабатывает сейчас. Кто же знал, что это ее не только не обрадует, но даже рассердит. Она заявила, что такими делами могут заниматься только опустившиеся, бессовестные люди. Как это тебе нравится?!

— В наше время не так просто иметь совесть! — со вздохом произнесла я.

Наконец Шуньин была готова и собралась выйти к гостям.

Из боковой комнаты доносился резкий запах опиума, а в гостиной играли по крупной. Чэнь попросил меня поиграть за него. В «банке» было пять тысяч, Чэнь одним ходом срезал «банк».

— Ты хочешь, чтобы я за тебя играла? А ты не боишься проиграть? — Я хотела уйти, но тут подбежал Суншэн и тоже попросил меня ненадолго сменить Чэня, так как ему надо было посоветоваться с ним об одном деле.

Я-то знала, что это за дело. Разумеется, для Чэня оно важнее всякого выигрыша. Я села играть. Я нарочно играла по крупной. Кто знал, что толстяку Чэню так повезет. Не прошло и получаса, как я выиграла огромную сумму… Таким образом, он совместил, как говорят, приятное с полезным.

Я осталась ночевать у Шуньин, но всю ночь не могла уснуть. Мало ли что могло случиться в этом страшном доме.

Кроме того, я была сильно возбуждена. Люди, с которыми я сегодня так неожиданно познакомилась, могли в будущем сослужить мне службу. Если М. посмеет впредь так бесцеремонно обращаться со мной, придется мне показать, «насколько остры мои зубки». Чем черт не шутит? Может, еще придется обратиться к советнику Хэ, хотя вряд ли это возможно.

10 ноября

Говорят, что в Северной Цзянсу происходят события чрезвычайной важности. Из уст в уста передаются различные новости, но каждый предпочитает делать собственные выводы.

В общем, дело в следующем: на этот раз уже окончательно решено уничтожить войска «иной партии», все подготовлено очень основательно, и победа, безусловно, обеспечена.

Заметно оживились «навозные мухи», почуяли свою силу. И все же большинство из них куда меньше интересуется событиями в Цзянсу, чем, например, азартными играми или тем, сколько можно содрать «сала» с очередного «жирного борова». Встречаются и исключения. Взять хотя бы Ф., который как раз приезжал в это время. Он слушал меня, вытаращив от ужаса глаза, и молчал — будто язык проглотил. Но кто осмелится сейчас делиться своими мыслями? Ведь завтра же собеседник может проиграть твою жизнь в карты.

Ф., правда, промямлил что-то насчет конфликта двух сторон и даже высказал опасение, как бы от этого не выиграла третья сторона — то есть неприятель. Но я не верила ему. Да и как могла я верить, если сам он говорил, что разумнее всего — это писать доносы. Почему бы ему и на меня не донести? Я ничего не ответила и стала расспрашивать о том, как он живет. И все же причислить Ф. к предателям и лицемерам несправедливо. Я уверена в его добром отношении. А впрочем, ради спасения собственной шкуры он, «терзаясь угрызениями совести», продаст и меня.

По опыту знаю, что, как только обстановка осложняется, все сотрудники управления начинают усиленно следить друг за другом. Сейчас этот спектакль уже начался.

Не дай бог теперь кому-нибудь прослыть слишком умным или уйти, когда кто-то шепчется, — тебя непременно сочтут трусом, и тогда все пропало! Лучше болтать всякий вздор, и по каждому поводу и без повода посылать всех и все подальше… Но однажды во время подобного разговора мне повезло — я узнала интересную вещь. Речь зашла об одном человеке — чем больше я слушала, тем сильнее подозревала… Так и подмывало спросить, как его фамилия…

Возможно, это просто сплетни, если же нет —значит, у этого человека появился «хвост», и человек этот не кто иной, как К.

Говорят, что он часто встречается с хорошенькой женщиной… С ума сойти! Уж не меня ли имеют в виду? Разумеется, те двое, что болтали об этом, не «хвосты». Но кто же тогда? Мне неудобно было спрашивать, а то еще, чего доброго, зачислят в разряд «струсивших». Во время наших встреч с К. никто за нами не следил, это я точно знаю. Но что за женщина была с ним? Конечно, я.

Надо быть более осторожной и попытаться выяснить, в чем дело!

Если подозрения мои подтвердятся, надо что-то предпринять, положение становится опасным… К счастью, у меня задание: «Самостоятельно подобрать объект и вести необходимую работу». Я доложила, что в качестве «объекта» избрала К. и о нашей с ним встрече 18 сентября. Сейчас надо сочинить такую информацию, чтобы окончательно их запутать, тогда им не справиться со мной.

Но прежде всего необходимо выяснить, не появился ли у К. «хвост».

И я рискнула пойти к нему в редакцию.

Приемная редакции — не самое лучшее место для подобных разговоров, поэтому объясняться пришлось шепотом. Кроме того, сюда без конца заходили люди. Однако раздумывать было некогда. Не все ли равно, какое впечатление произвел на К. мой визит. Я сразу приступила к делу:

— Я знаю, как опасно мне появляться здесь, и все же пришла. Нам нужно серьезно поговорить. Если веришь в мою искренность, ничего не скрывай…

К. усмехнулся и слегка наклонил голову. Одному дьяволу известно, что скрывалось за этой усмешкой, но у меня не было времени раздумывать, и я продолжала:

— Куда ты ходил эти дни? Ты не заметил, что за тобой следят?

К. по-прежнему молча улыбался.

— Веришь мне — отвечай; не веришь — уйду! Здесь не место для состязания в хитрости!

— Зачем так горячиться? Ходил в редакцию, из редакции возвращался домой. Иногда посещал клуб «Общества C—S». Ты же знаешь, где я бываю.

— И не видел никаких сомнительных личностей?

— Как тебе сказать? В клубе вечно толкутся какие-то подозрительные типы… Сразу и не определишь, кто они. А у тех, кого ты называешь сомнительными, есть какие-то особые приметы?

— Зачем придираться к словам?! Я, кажется, ясно спрашиваю: ты не заметил, чтобы за тобой следили?

— Как будто нет.

К. начинал меня злить, он хитрил и выкручивался, как всегда. Зачем он это делает? В то же время мне было смешно. Слегка сжав его пальцы, я сказала:

— Обстановка стала очень напряженной… Разве ты не знаешь? Мне известно, что за тобой следят, будь осторожен.

К. внимательно выслушал меня и очень спокойно ответил:

— Что же, посмотрим, на что способны эти шпики… Пожалуй, они зря теряют время.

— А бывают с тобой друзья?

— Бывают. Сейчас сюда приехали мои земляки, мы несколько раз собирались.

— А с женщиной ты не встречался? Такой тоненькой и стройной?

— Тоненькой и стройной? Нет! — Он испытующе посмотрел на меня, словно в голову ему пришла какая-то мысль.

Пора было уходить. Но глаза у К. неожиданно заблестели и, барабаня пальцами по столу, он сказал:

— Помнишь… я просил тебя об одном деле, ты что-нибудь узнала?

— Пока нет, но кое с кем я уже говорила.

В это время в дверь просунулась голова рассыльного, и он крикнул кому-то:

— Да, да, здесь, здесь!

Вероятно, случилось что-то непредвиденное. Я подмигнула К., указала пальцем на него, затем на себя — и отрицательно покачала головой, затем быстро пошла к выходу. В дверях я едва не столкнулась с входившей женщиной, но так и не успела ее разглядеть. Однако стоило мне услышать ее голос, как я застыла на месте. Это был голос Пин.

Так вот оно что! Значит, хорошенькая женщина, с которой встречается К., и есть Пин! Я так обозлилась, что даже потеряла самообладание.

— Эй, Пин! — окликнула я ее, расхохотавшись. Но голос мой и смех прозвучали фальшиво. — Вот уж не ожидала! Лучше бы, конечно, я ушла несколькими минутами раньше, не правда ли?

К. и Пин оба остолбенели. Лицо Пин стало мертвенно-бледным, К. взглядом дал ей понять, чтобы она молчала. Это не укрылось от меня, и я рассмеялась. К. шагнул вперед, посмотрел мне в глаза, но я не дала ему и слова вымолвить:

— Можешь не оправдываться, все ясно… Мы с Пин старые подруги, но я не знала, что и вы с ней друзья! А ты только что из кожи лез вон, чтобы доказать обратное, — напрасно старался!.. Могу тебе сообщить приятную новость, Пин: все расхваливают твою внешность — и очаровательная, мол, ты, и женственная, и грациозная…

— Прекрати, пожалуйста! — Пин обернулась ко мне с каменным лицом. — Неужели ты не понимаешь, что я просто зашла к приятелю!

— Откуда ты взяла, что я не понимаю? И потом, если все ясно, зачем ты пытаешься что-то объяснять? Я все прекрасно вижу… — Я заставила себя улыбнуться. — Так ты, К., хорошенько обдумай все, что я тебе сказала; впрочем, оба подумайте. Пока!

Я повернулась и пошла. К. громко окликнул меня, потом еще раз — уже тише. Он шел за мной, я слышала его шаги и пошла медленнее, потом шаги стихли, и я хоть и не видела, но чувствовала, что Пин преградила ему дорогу… Я расхохоталась и бросилась бежать.

Немного успокоившись, я пришла к выводу, что за К. действительно следят, а женщина, с которой его видели, — Пин; значит, меня обманывают…

На кого же мне злиться? Пожалуй, на обоих. Но первым делом надо рассчитаться с Пин, иначе я не успокоюсь.

Душа моя была в смятении, а карандаш, помимо моей воли, выводил на бумаге иероглиф за иероглифом… У жены офицера, моей соседки, собрались друзья, и она красивым сильным голосом пела песенку из оперы «Допрос Сусань», слова этой песни больно ранили мне сердце. Какая тоска! Я с силой нажала на карандаш, грифель сломался. Отшвырнула карандаш в сторону и взглянула на лежавший передо мной лист бумаги — он весь был исчерчен фамильными иероглифами К.! Вздох вырвался из моей груди. Я скомкала листок бумаги и сама себя выругала: «Дрянь несчастная!.. Но как бы то ни было, Пин должна получить по заслугам!»

12 ноября. Вечер

Сегодняшний день показался мне дурным сном. Но самое страшное ждет меня завтра. Кто знает, чем все это кончится?

После трех часов меня вызвали к Р. Странно, зачем я понадобилась ему так срочно? Но удивительнее всего то, что я напрасно прождала целых полчаса. Неожиданно ко мне вышел толстяк Чэнь и, изобразив на своем лице подобие улыбки, заявил:

— Сегодня к нему нельзя, он очень занят. Поехали со мной! Тебе поручено секретное задание.

Машина птицей летела по улицам, а я все думала, какое же это «секретное задание». Чэнь ничего не хотел говорить и даже боялся взглянуть на меня. Нелегкое, видно, предстоит дело. Но у Чэня я ничего не добилась. Он улыбался и молчал. Правда, рядом с шофером сидел охранник, но вряд ли именно это было причиной его молчания. Наконец машина замедлила ход, и мы въехали во двор. Дом, который я увидела, был похож на школу. Тут только Чэнь решился заговорить:

— В общем, задание у тебя отличное!

Я решила воспользоваться случаем, схватила его за плечо и только было хотела спросить, как машина остановилась.

Мы вошли в почти пустую комнату, и первый, кого я увидела, был М. Это не предвещало ничего хорошего. Я вся похолодела. Чэнь предложил мне стул, а сам вместе с М. вышел куда-то.

Сердце мое будто остановилось. Мысли замерли, только одна сверлила мозг: «Неужели они хотят убить меня, чтобы избавиться от лишнего свидетеля? Посмотрим, как это им удастся!.. Наверно, пронюхали, что мне известны их тайные связи с Суншэном».

Теперь ясно, почему Чэнь несколько дней назад расспрашивал меня о моих прежних отношениях с Шуньин и ее мужем… Но, оказывается, мой козырь ничего не стоит. Ни Чэнь, ни остальное начальство не считают преступными подобного рода дела… Скрипнула дверь, и в комнату вошел М. Чэня с ним уже не было.

— Пойдем со мной, — с улыбкой, очень вежливо сказал он. Я ничего не понимала. Неужели можно улыбаться, когда собираешься убивать?

— Зачем? — спросила я. В этот момент у меня, наверно, был очень жалкий вид.

— Я покажу тебе одного человека, — все также любезно ответил М., — и ты все поймешь.

Во мне заговорила гордость, и, не сказав больше ни слова, я последовала за ним. Мы прошли один внутренний двор, затем второй и очутились у длинного одноэтажного здания. Охранник отдал честь, и мы вошли внутрь. М. открыл одну из дверей и предложил мне войти.

— Что делать дальше — ты сама знаешь, — сказал он.

Я решила, что эта камера приготовлена для меня, но там уже находился какой-то человек. Когда он поднял голову, я вскрикнула от изумления… да это же Чжао!

Чжао взглянул на меня исподлобья, потом отвернулся и стал смотреть в окно. Я не знала, как себя вести, и растерянно взглянула на М.

М. улыбнулся.

— Ты знаешь этого товарища? — спросил он Чжао.

Чжао резко повернулся и с презрением в упор посмотрел на меня. Я задрожала. Но Чжао молчал, лишь грустно улыбался.

Когда мы возвратились, Чэнь спросил:

— Так быстро поговорили? Ведь это ваша первая встреча после долгой разлуки.

Теперь я поняла, в чем заключается мое «новое задание», и все же спросила:

— Что же я должна делать? Прошу дать мне точные указания.

— А разве ты не получила соответствующего приказа? — Толстяк обернулся к М., явно не желая брать на себя ответственность.

Поколебавшись, М. сказал:

— Ведь начальник еще давно дал тебе указания, так и действуй.

— Однако теперь кое-что изменилось, — ответила я, с трудом сдерживая волнение. — Этот человек — здесь, так что мне… впрочем, раз есть приказ, я обязана попросить инструкции.

— Значит, по-твоему… — начал было Чэнь и вдруг во весь рот зевнул.

— Я хотела бы знать, в чем заключается моя задача и какими методами нужно действовать.

— Ну, это легко объяснить, — зло усмехнувшись, ответил М. — Наладишь с ним отношения, а потом заставишь покаяться… дело для тебя знакомое, без труда справишься… есть еще вопросы?

Я сделала вид, что не замечаю иронии М., невозмутимо ответила:

— Есть. Нельзя ли узнать, чем он занимался последнее время и при каких обстоятельствах арестован? Когда, в каком месте? Все это мне совершенно необходимо.

М. посмотрел на Чэня и ответил:

— Об этом спроси у начальника. Чэнь мигом доставит тебя к нему!

Два часа ночи

Только что была у Р., он выслушал меня и разрешил ознакомиться с материалами. Оказывается, в прошлом году Чжао работал в одном из уездов провинции С., в кооперативе, и по доносу деревенского старосты был обвинен в принадлежности к коммунистам и арестован. Через шесть месяцев Чжао взял на поруки один учитель-иностранец, ярый сторонник кооперирования. В сентябре Чжао приехал сюда. Но гоминьдановские власти провинции С. продолжали его разыскивать и наконец напали на след. Чжао в это время не имел работы, что тем более казалось подозрительным. В результате его снова схватили…

Не умеют они работать. Чжао схвачен, а мне поручают разыскать его. Выяснилось это только позавчера, когда М. допрашивал его. После этого М. и предложил начальству дать мне «новое задание». Они, видно, не считают меня человеком. Вбили себе в голову, черт возьми, что в кооперативах и других подобного рода организациях много «ненадежных элементов». Доводы их весьма просты: кто же, как не члены «иной партии», станет мучиться в этих нищих районах? Они, наверно, приняли Чжао за важную птицу и хотят получить от него длинный список сообщников!

Кнут уже испробовали. Безрезультатно. Теперь решили пустить в ход пряник. Они считают, что никто так хорошо не справится с этим заданием, как я.

До сих пор не могу понять, откуда им известно о моих прежних отношениях с Чжао.

Мне очень жаль Чжао, но жаль и себя!

Тяжело его видеть, но как избежать предстоящей встречи? Ведь я теперь словно машина, выполняю волю других. И все же я человек. У меня есть чувства, есть память. Я так долго ждала этой встречи!.. Ну ничего, посмотрим, чем все это кончится. Не помню, кто сказал, что вся моя жизнь похожа на спектакль. Что же, постараюсь делать этот спектакль интересным!

13 ноября

Проснулась в девять утра с таким ощущением, будто по мне ползают какие-то отвратительные насекомые. Уставилась на крысиную нору в полу и начала вспоминать, что же мне снилось… Напрасно. Я проклинала время. Казалось, что оно то летит чересчур быстро, то плетется еле-еле. Неужели все это нервы? Я должна взять себя в руки и спокойно продумать все, найти нужные слова. Не знаю почему, но я чувствовала себя как согрешившая жена, которая возвращается с повинной к мужу.

Через несколько часов, когда до встречи оставалось совсем немного времени, ко мне наконец вернулось душевное спокойствие; надо по крайней мере убедить Чжао в моей доброжелательности.

Я вошла в камеру одна, чтобы не вызывать в Чжао лишних подозрений.

Он лежал вытянувшись, лицом вниз, и даже не шелохнулся, когда я подошла к нему. Мне стало страшно: эта неестественная поза, растрепанные волосы — а вдруг он мертв. Я наклонилась над ним и увидела широко раскрытые неподвижные глаза.

Казалось, он не слышал, что кто-то вошел, или просто не сообразил, что это я. Помню, раньше, когда он сердился на меня, то частенько принимал эту же позу. О чем он думает сейчас?

Но вот глаза наши встретились. Он смотрел на меня с тем же холодным презрением, что и в первый раз.

Не знаю, какие чувства заставили меня выжать из себя улыбку.

Чжао первым нарушил молчание и сразу же стал наступать:

— Зачем явилась? Вся ваша шайка не проведет и трехлетнего мальчишку. Что тебе нужно?

— Пришла взглянуть на тебя. — Я ласково улыбнулась. — Может быть, ты в чем-то нуждаешься или скучаешь в одиночестве. Мы можем поболтать, хочешь?

И тут случилось непредвиденное: Чжао заорал на меня, как бешеный вскочил на ноги, бамбуковый топчан под ним яростно заскрипел.

— Ты хочешь знать, в чем я нуждаюсь? В свободе и справедливости! Да, в справедливости и свободе!..

В этот момент за глазком в двери мелькнула тень, я поняла, что за нами наблюдают, приложила палец к губам и толкнула Чжао ногой. Чжао замолчал, с недоверием взглянув на меня.

— За нами следят! — шепнула я и тут же громко рассмеялась: — Зачем так волноваться! Успокойся!

Чжао оторопел, но тут же с холодной усмешкой проговорил:

— Устроили здесь балаган! Всякий стыд потеряли… — И он выругался. — Зачем они подослали тебя? Что вам нужно? Ты не крути, не кривляйся, не на сцене!

Тут я не вытерпела, дернула его за рукав, и, сделав знак глазами, громко сказала:

— Что ты? Я просто пришла навестить тебя, чтобы ты не скучал. А ты что вообразил?

— Хватит трепаться! — От злости у Чжао даже брови задвигались. — Все рисуешься! Катись ты…! — Он занес кулак, взгляд его был страшен. «Надо рассеять его подозрения», — решила я, шагнула к нему и хотела заговорить, но он шарахнулся от меня, словно от ядовитой змеи, и в бешенстве крикнул:

— Нечего кривляться, убирайся!

Волна ноющей тупой боли поднялась в сердце, и я бессильно опустилась на топчан, уронила голову на руки и заплакала. Потом невероятным усилием воли заставила себя взглянуть на Чжао.

Он стоял совсем близко и не сводил с меня глаз. С момента нашей последней встречи он впервые так ласково смотрел на меня. Я попыталась улыбнуться, но из глаз снова хлынули слезы.

— Так ты не лжешь? — спросил он шепотом, бросив при этом быстрый взгляд на глазок в двери.

Я не могла вымолвить ни слова, будто грудь и горло сдавили тисками. Потом медленно проговорила:

— Лжешь, не лжешь… ты… бессовестный! — Я разрыдалась. Прошло еще какое-то время, и Чжао снова заговорил:

— Зачем же они подослали тебя? Что им нужно?

— Забудь пока об этом, ладно? — Я схватила его руку. — Во всяком случае… Ну хорошо, пусть я дрянь, пусть хуже меня нет на свете, но можешь ты понять, что я не хочу губить тебя? Если можешь, я постараюсь помочь тебе. И не стыдно тебе так поступать со мной? Я не говорю уже о нашем прошлом… о нашей любви. Но даже для совсем посторонней, чужой тебе женщины это было бы тяжким оскорблением. Вам, мужчинам, не понять наших страданий! Но не будем отвлекаться, поговорим лучше о том, что у каждого наболело, ведь мне совершенно не с кем поделиться.

Чжао продолжал молчать, хотя и у него, я думаю, накопилось многое, о чем он мог мне рассказать.

Зато он больше не кричал, не ругался. Я во всем соглашалась с ним, уговаривала, как маленького. Ни мне, ни ему не хотелось говорить о прошлом, ни слова не сказал Чжао и о своей жизни после того, как мы расстались, и меня ни о чем не спрашивал, может быть, ждал, что я сама скажу? Но когда я спросила, как с ним обращаются здесь, он после минутного молчания разоткровенничался.

Оказалось, за десять дней его трижды пытали и два раза уговаривали «по-хорошему», а четыре дня назад подвесили к балке вниз головой, и он висел, пока не потерял сознание. Пытал его тип с уродливым лицом и свиными глазками-щелочками… По-моему, это был М.

— Они били сюда! — Чжао показал рукой на поясницу. — Чего доброго, останусь калекой!.. Но ты не беспокойся, — добавил он, взглянув на мои покрасневшие от слез глаза, — может, обойдется.

Время от времени я поглядывала на глазок в двери, где мелькала тень. За нами все время следили. Как назло, разговор не клеился. Несколько раз я порывалась спросить, нет ли у него друга по фамилии К., но не решалась. На душе становилось все тревожнее, я схватила руку Чжао, прижала ее к своему пылавшему лицу, потом, не знаю почему, вдруг укусила его за руку и уронила голову ему на грудь.

Чжао вскрикнул, но тут же испугался и очень тихо сказал:

— Ты… что это?

— Ненавижу тебя! — Я прижала его руку к груди. — Ненавижу… Если бы ты знал, как мне тяжело! Но ты никогда этого не узнаешь!

Чжао ничего не сказал, только взял меня за подбородок и задумчиво посмотрел мне в глаза. Я почувствовала, как он осторожно освобождает свою руку.

— Расскажи хоть о своей работе в кооперативе — все веселее будет.

Чжао нехотя улыбнулся, но слово за словом разговорился. Рассказывал он больше о своей борьбе с сельскими богачами.

Деревенский староста, который донес на Чжао, держал в своих руках всю деревню и наживался на этом. Появление кооператива, разумеется, привело его в ярость.

— Староста и сельские богатеи, эти подонки, старались оклеветать членов кооператива, говорили, что все они коммунисты… Думаешь, одного меня посадили? — с возмущением говорил Чжао.

В это время за дверью послышались чьи-то шаги и легкое покашливанье. Я взглянула на часы: пора уходить. Надо быть осторожной и ради Чжао, и ради самой себя!

Я молча сжала его руку, указала на глазок в дверях, затем — на свое сердце и, наклонившись к нему, прошептала:

— Понял? — и тут же громко добавила: — Ты немного успокоился… а теперь хорошенько обдумай все, я завтра еще зайду.

Уже у самой двери я оглянулась. Он стоял посредине камеры и смотрел на меня. Я улыбнулась и торопливо вышла. За дверью никого не было, кроме охранника, который стоял, наклонив голову, и о чем-то думал.

14 ноября

Утром снова пошла к Чжао. Разыскала дежурного офицера, передала ему все распоряжения Р. и спросила, получил ли он соответствующие указания. Офицер этот болван болваном, двух слов сказать не умеет, а тоже корчит из себя невесть что и ехидно улыбается.

— Вы принесли заключенному все необходимое? — спросила я.

Офицер скорчил дурацкую гримасу:

— Сама сейчас увидишь!

Я разозлилась. Воображаю, как они тут перемывают мои косточки!

Откуда-то появился еще один охранник, в штатском. Он доложил мне, что его прислали для всяких поручений. Какая «любезность»!

Дверь в камеру была приоткрыта. Я заглянула. Там появились две табуретки и сломанный стол. У стола, опустив голову, стоял Чжао и о чем-то думал. Незадолго до нашей разлуки я часто видела его в такой позе.

Я тихонько вошла, потом отступила на шаг, заложила руку за спину и, прислонившись к двери, ласково улыбнулась.

Чжао сел на табурет, подпер рукой подбородок и окинул меня взглядом. На мне было все новое — подарки Шуньин, и даже волосы я завила. Зачем — сама не знаю. Почему-то мне казалось, что так будет лучше.

— Что смотришь? Не узнал? — подойдя к нему, спросила я.

Чжао понимающе улыбнулся, но промолчал. Однако, заметив, что радостное выражение на моем лице сменилось горькой усмешкой, как бы извиняясь, сказал:

— Плохо спал.

Я сердито взглянула на Чжао, но тут же легонько погладила его руку. Чжао вздохнул, посмотрел на глазок в двери и тихо заговорил:

— Не сон ли все это! Нет, не сон. Такое и во сне не приснится. Я только что выходил во двор, все небо затянуто туманом: так вот, я словно в тумане. — Чжао не сводил с меня глаз, потом губы его скривились в улыбке.

— Не смей так говорить, — сказала я полушутя-полусерьезно. — Я не желаю этого слышать. Хочешь — живи, как в тумане, а я не буду, я должна оберегать тебя, что бы ни случилось. — Чжао не поднимал на меня глаз, но я продолжала: — Представь себе, что ты в больнице, а я — твоя сиделка, ты должен слушаться меня во всем. Я буду исполнять любое твое желание.

Чжао медленно поднял голову:

— В таком случае принеси мне несколько книг, ладно?

— По правде говоря, чтение больным противопоказано, — не в силах сдержать улыбки, ответила я. — Но раз тебе так хочется, я принесу. Не знаю только, что тебя интересует.

Чжао не сразу ответил — он был озадачен, потом попросил:

— Да все что угодно. Можно и газеты, если с книгами трудно.

Я не поняла, почему вдруг он стал так покладист. Быть может, поверил мне, а возможно, стал еще подозрительнее. Но я не виню его в этом. Кто может верить мне в моем нынешнем положении? Вчера целый вечер думала об этом. Не надо торопиться, в конце концов он поймет меня. Я пообещала Чжао принести книги и газеты и заговорила о другом.

Поскольку Р. одобрил мои «действия», то сегодня я безо всякой опаски начала разговор о том, что произошло с каждым из нас после того, как мы расстались. Я рассказала лишь о том времени, когда находилась на фронте, пожалуй, самом славном периоде моей жизни. Чжао слушал очень внимательно, время от времени кивал головой, потом с горечью произнес:

— В начале войны мне пришлось побывать в районах боевых действий вместе со студентами-беженцами из Пекина и Тяньцзиня, но в армии я никогда не служил; вспоминаю все это сейчас как далекий сон.

Я воспользовалась случаем, набралась храбрости и спросила:

— Тогда-то и завязалась твоя дружба с К.?

— Нет, — не задумываясь ответил Чжао. — У меня, разумеется, есть друзья, но такого я не знаю.

Я улыбнулась и погрозила ему пальцем.

— Не веришь, как тебе угодно, — не глядя на меня, ответил Чжао и, видно, рассердился.

Я обвила руками его шею, повернула лицом к себе и зашептала:

— Не надо лгать, мой дорогой. Не такая уж я дура. Ты слишком быстро ответил, и в голосе твоем звучала фальшь. Но я спросила просто так, не будем больше к этому возвращаться… Да, вот еще что… Ты был женат?

Он изумленно взглянул на меня; я почувствовала, что краснею, потом усмехнулся и лукаво спросил:

— А если и был, не все ли тебе равно?

— Хотелось бы взглянуть на твою жену! — глухо ответила я и отодвинулась от него.

— Но ее не было.

— Зачем ты обманываешь меня? Какой смысл?

— Опять не веришь, что ж, пусть так, — быстро проговорил он. — Конечно, опыт в любви я кое-какой приобрел, во всяком случае, теперь я знаю, что нет человека, который мог бы любить вечно.

— Ошибаешься! — Не сводя с Чжао глаз, я придвинулась к нему, закрыла лицо руками и шепнула: — Есть такой человек!

Неожиданно скрипнула дверь, мы оба вскочили. Вошел охранник в штатском.

— Что тебе? — спросила я.

— Мне показалось, будто вы звали меня, — ухмыльнувшись, ответил он и вышел, не прикрыв за собой дверь.

Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица… Во что бы то ни стало потребую сменить этого негодяя. Разве Р. не предоставил мне полную «свободу действий»? Кто же это додумался подослать сюда этого типа?

Чжао взглянул на меня и посмотрел на дверь:

— Что ему нужно здесь?

— Явился предлагать свои услуги, подлец!

Чжао никак не мог успокоиться. Заложив руки за спину, он прошелся по камере, потом подошел к двери и позвал охранника:

— Я видел, вы вчера играли в кости, их еще не унесли? Прибавился партнер, можно сыграть.

Охранник, осклабившись, молчал. Я сразу поняла, что задумал Чжао, и не стала ему мешать. Охранник принес кости и привел с собой какого-то человека в штатском. Человек этот поздоровался с Чжао как со старым знакомым. (Позднее я узнала от Чжао, что они познакомились при аресте, что потом этот человек клялся ему в дружеском сочувствии, увещевал его, советовал «раскаяться» и все в таком духе.)

Стали играть в «девятку». Все сразу оживились. Даже Чжао играл с интересом. Я то и дело посматривала на него, но он будто не замечал. Тоска и усталость, назойливые, как мухи, снова стали мучить меня. Я машинально ставила кость, но на каждой из них мне мерещилось какое-то лицо, и приходилось изо всех сил тереть глаза, чтобы рассмотреть, сколько точек на кости. Почему Чжао не хочет признаться, что был женат и что у него есть друг по фамилии К.? Смешно! Я очень хорошо запомнила историю, рассказанную К. И сейчас уже больше не сомневалась, что речь шла именно о Чжао. Да и участник того «загадочного дела» сидит рядом со мной. Как говорится, спала вода, и обнажились камни — тайное стало явным. Женщина, которая видела все собственными глазами, как утверждает К., — жена арестованного, или, быть может, я ослышалась? А Чжао говорит, что не женат.

Я не выдержала и рассмеялась. Чжао вопросительно взглянул на меня. Играла я не думая, ставила первую попавшуюся кость и в конце кона даже не могла понять, выиграла я или проиграла.

Взяла две кости, и вдруг мне показалось, будто одна — это Чжао, а другая — К. Кто-то из них лжет, или, во всяком случае, К. не совсем точно рассказал об аресте своего друга. «Эх, К., надо было сказать, что арестовали твоего друга, неужели ты не понял, что я не собираюсь губить тебя?»

Я не глядя перевернула кость.

Ну и не везет же мне, прямо какой-то заколдованный круг, совсем как история с К. и Чжао.

Сдавая кости, я случайно взглянула на глазок в двери и заметила там чью-то тень, мне показалось, будто это женщина. Кто бы это мог быть? Жаль, что я сразу не рассмотрела ее.

Принесли обед. Чжао посмотрел на четыре тарелки с кушаньями, удивленно поднял брови, улыбнулся. Я быстро подсчитала: предположим, половину моих денег взял дежурный офицер, но неужели оставшиеся пять юаней все потрачены на этот обед?

«Знакомый» Чжао ушел, и мы пригласили охранника пообедать вместе с нами. Я решила завести с ним дружбу.

— Вы откуда родом, Ма?

Охранник вздохнул. Как и все уроженцы северо-востока, с которыми мне приходилось встречаться, он любил поговорить. Чжао слушал нас молча. И лишь когда слова мои казались ему чересчур смелыми, испуганно смотрел на меня.

Дождавшись, когда охранник в штатском уберет посуду, я заговорила с Ма, стараясь быть как можно более искренней:

— Сколько же вы выиграли?

Ма покраснел.

— Немного, черт побери, не везло мне! — ответил он, но цифру все же назвал.

Я умышленно подсчитывала на пальцах.

— Выходит, с меня причитается! — Я рассмеялась. — Играли мы, конечно, от скуки, но вы не стесняйтесь, у меня еще осталось кое-что, берите, здесь все ваше. — Я вытащила несколько ассигнаций и, не считая, сунула их ему в карман. — Берите, берите, терпеть не могу, когда церемонятся!

Все это я проделала с такой быстротой, что Ма растерялся.

— Что вы, что вы! — сказал он, краснея. Но я притворилась обиженной.

— Вы ставите меня в неловкое положение! — И уже более мягко добавила: — К тому же все мы земляки, чего нам считаться!

Я сделала Чжао знак глазами. Он понял, подошел к Ма и хлопнул его по плечу:

— Считайте, что вы взяли эти деньги для меня. Дня через два мы снова сыграем с вами, и если я проиграю, то не стану отдавать.

Так, с шутками и смехом, мы уговорили охранника взять деньги, а затем еще немного поболтали. Ма ушел. Мы остались вдвоем. Атмосфера снова стала гнетущей.

Чжао сидел, опустив голову, и о чем-то думал. Я взглянула на часы — два часа, а мне еще надо выполнить некоторые «формальности» и поговорить с Чжао. Вдруг я услышала, что он сам с собой разговаривает:

— Какой смысл? Не понимаю. Но сейчас не надо, позднее…

— Чжао, ты не слушаешь меня! — Я подошла и положила руку ему на лоб. — Что с тобой?

Чжао поднял голову и равнодушно посмотрел на меня.

— Мне кажется, будто душу мою до краев наполнили тоской… На моем месте и ты, пожалуй, испытала бы то же самое.

— Чжао! — Я склонилась над ним, волосы мои коснулись его глаз. — Не говори так. Мы с тобой — одно целое. — Я почувствовала, как он дрожит, и ласково улыбнулась: — Глупый! Разве я не наполнила твою душу светом? Я спокойна, и тебе незачем волноваться. — Он хотел что-то возразить, но я зажала ему рот рукой. — Молчи! Судьба человека — в его собственных руках! Ты понимаешь, какой в этих словах глубокий смысл?

Он снова хотел возразить, но я поцеловала его и ушла.

15 ноября

Чжао часто повторяет: не сон ли все это? Сегодня и мне кажется, будто все это сон. Только мне тяжелее, чем Чжао. Во мне борются самые противоречивые чувства: кому же в конце концов я играю на руку — Р. или Чжао? Никак не пойму, вернее, не могу решить. Но центр всех этих противоречий — я сама, а Чжао принадлежит мне.

* * *

Вчера наконец добилась разрешения перебраться к Чжао.

Дежурный офицер, видимо, уже получил приказ и, когда я пришла, отдавал распоряжение охраннику устроить мне нары.

Скорчив дурацкую рожу, этот тип заявил:

— Если будет жестко, привезем вашу собственную постель…

— Не лезь, когда не просят! — сказала я строго. — Потом поговорим.

Я не знала, как встретит эту новость Чжао, и очень волновалась.

Опасения мои подтвердились. Это я поняла по той улыбке, которой он меня встретил.

— Ну, как дела? — участливо спросила я, пожимая его руку, которая была холоднее льда.

Он слабо улыбнулся и ничего не ответил.

— Забыл о моей просьбе? Чжао, ты меня в могилу сведешь! Не знаю, в каком рождении мы были с тобой лютыми врагами. — Я не выдержала и расхохоталась. — Ну а теперь я приступаю к обязанностям сиделки. Во всяком случае, комната эта достаточно просторна, и я перебираюсь сюда, чтобы тебе не было так тоскливо, ладно?

Казалось, он ничего не понял, и молча испуганно смотрел на меня.

Я подошла к нему совсем близко и зашептала на ухо:

— С тобой будут теперь хорошо обращаться, есть приказ, но все же лучше, если я поселюсь здесь. Да и советоваться нам будет удобнее.

— Ты это сама придумала? — недоверчиво спросил он.

— Нет, но нам это удобно.

— Как бы там ни было, теперь у меня будет надзиратель! — ледяным тоном заявил он.

— Чжао! — В сердце мое словно вонзили иглу, этого я никак не ожидала. — Ты должен верить мне…

— Ладно! ладно! — прервал он меня. — Поступай как знаешь. Ведь я — заключенный, а ты… — Он осекся и опустил голову.

— Договаривай. — Я улыбнулась, но голос мой дрожал. — Чжао!

Он обнял меня за плечи и уже более мягко продолжал:

— Я хотел лишь сказать, что лишенному свободы человеку остается одно: быть терпеливым до конца.

— А ты думаешь, я свободна?

— Не сердись, Хуэймин!

«Хуэймин»! Уж не ослышалась ли я? Сердце сладко заныло. Я погладила руку Чжао.

— Когда-то ты звал меня «сестренка Мин» и еще «старшая сестра»… Ты ведь моложе меня на месяц. Назови меня снова так.

Но Чжао молчал, затем вдруг рассмеялся… так искренне, только глаза…

Я стиснула его руку.

— Никогда не забуду, как однажды, незадолго до разлуки, ты сказал мне: «И у нас с тобой бывали счастливые дни!» Давай будем помнить только хорошее!

Чжао все молчал, но в глазах его не было прежней тоски, и с каждой минутой он становился все веселее.

— Никогда не думала, что мы снова встретимся. Помнишь пьесу «Второй сон», мы вместе смотрели ее, сейчас у нас с тобой тоже «второй сон», верно?

— Не знаю, Хуэймин, пока еще рано говорить об этом…

— Почему рано? Скажи, что это так, прошу тебя.

— Сказать, что это так? — Чжао горько усмехнулся. — Ты забыла, где я нахожусь, Хуэймин!

— Разве можно об этом забыть? Но вспомни, что я вчера сказала тебе! Судьба человека — в его собственных руках!

В ответ Чжао как-то странно улыбнулся:

— Я всю ночь думал над твоими словами, но так и не понял их смысла, что именно в руках человека? Ты к тому же не разрешаешь мне…

— Чего я не разрешаю? Ах, Чжао, ты даже не представляешь, какой у тебя странный характер!

Чжао горько усмехнулся, потом глаза его гневно сверкнули. Он, видимо, рассердился и решил не продолжать этого разговора.

Подумав немного, я стала его уговаривать:

— Зачем горячиться? Ты ведь прекрасно понимаешь, где находишься. И потом, ты должен хоть сколько-нибудь доверять мне, тогда можно будет все спокойно обдумать. Ты сердишься, но нельзя ведь без конца задавать вопросы. Откуда я знаю, чем все это кончится. Что могу я ответить тебе?

Но я не так уж глупа, чтобы ни о чем не думать. И как только я приму какое-нибудь решение, непременно поделюсь с тобой. А пока ты должен успокоиться и считай, пожалуйста, что я живу у тебя в доме. Со мной ты не будешь здесь так одинок. Пусть пройдет какое-то время, мы выберем удобный случай и будем действовать. Мы так еще молоды, зачем же думать, что жизнь кончена? Главное, чтобы у нас с тобой все было хорошо. Милый Чжао, ты разбил мое сердце. То ты холоден, то ласков, какой же ты на самом деле? Не будь так жесток со мной.

Чжао осторожно взял мою руку и приложил к своей груди, я почувствовала, как взволнованно бьется его сердце, и на душе у меня потеплело.

— Послушаешь тебя, Хуэймин, так кажется, будто действительно все хорошо. Но скажи, неужели они посадили меня в тюрьму лишь для того, чтобы кормить, поить и развлекать с твоей помощью?

— Разумеется, они рассчитывают…

— На что рассчитывают? — с горячностью спросил Чжао. — Мин, ты всегда выражаешься слишком туманно, скажи прямо: они хотят, чтобы я публично покаялся? Да?

— Возможно. — Я помолчала. — Но боюсь, что не это главное.

— Значит, им надо, чтобы я вступил в гоминьдан, занялся тем же, что и ты?

— Вряд ли! — Я немного поколебалась, но затем решила выложить все начистоту. — Им нужно, чтобы ты назвал людей, вернее, не назвал, а просто представил список — вот и все.

— Ага! — Чжао улыбнулся. — Опять то же самое!.. Теперь мне ясно, зачем они устроили всю эту комедию и для чего тебя прислали. Им нужен список. Они добивались этого пытками, потом уговорами — не вышло. Вчерашний наш компаньон по игре в кости целых полдня меня задабривал. Но я ни в чем не виноват и каяться не собираюсь. Если их интересует моя работа в кооперативе, пусть справятся в нашей главной конторе. Все это я уже говорил, и ничего другого они от меня не услышат.

— Зачем так волноваться! — Я прижалась к его плечу и продолжала шепотом: — Сейчас не время рассуждать. Они требуют этого — значит, надо искать выход.

Слова мои, видимо, раздосадовали Чжао, и он оттолкнул меня:

— Неужели я должен клеветать на людей? И ты толкаешь меня на это?

Не знаю, откуда я нашла в себе силы сдержаться, но я снова придвинулась к Чжао и с улыбкой взяла его за руку.

Когда он наконец успокоился, я очень мягко, но настойчиво сказала:

— Необходимо что-то придумать. Только ты не горячись, возьми себя в руки, и мы спокойно все обсудим. Ведь должен быть какой-то выход.

Чжао устало закрыл глаза и покачал головой. Затем взглянул на меня:

— Значит, я должен дать им список? А знаешь что, давай напишем вымышленные фамилии?

— Нет, — с улыбкой ответила я, стараясь скрыть волнение. — Потом это все равно всплывет наружу и ни к чему хорошему не приведет.

Чжао нахмурился. Он вскочил с места, снова сел и вдруг как-то странно улыбнулся.

Я сделала вид, что ничего не заметила. Я видела, что Чжао обуревают самые противоречивые чувства, и сказала ему:

— Разве не ты рассказал своему другу о том, как однажды я совершила в жизни ошибку, из-за которой нам пришлось расстаться, и как ты старался спасти меня, убедить, что я не права. Но ты не возненавидел меня. С тех пор прошло много лет, но до сих пор тебя мучает мысль о том, что у тебя не хватило сил раскрыть мне глаза. Милый мой, Чжао, ты не представляешь, как я страдала. После нашей разлуки все пошло прахом. Если бы ты знал хоть десятую долю того, что пришлось вынести мне, ты бы многое понял, понял, как мучительно было мне слушать твоего друга!..

Я вздохнула и заговорила громче:

— Мне сейчас тяжело и в то же время радостно. Никогда я еще не была так счастлива.

Силы покинули меня, я склонила голову ему на плечо, сердце мое учащенно билось.

Чжао обнял меня своей сильной рукой и, не отрываясь, смотрел на меня… Я знала, что в эту минуту ему тоже и горько, и радостно.

— Мин… сестренка! — тихо произнес он. — А нельзя ли найти какой-нибудь другой выход, не клеветать на невинных людей? Последнее время я плохо соображаю, поэтому ничего не могу придумать. Они назначили срок? — не дав мне ответить, продолжал Чжао. — Сколько еще можно тянуть?

— День, два, не больше. Меня уже торопят, сегодня как раз был разговор, — понизив голос, сказала я. — Ты пойми, надо считаться с обстоятельствами. Чего только ты не делал в свое время, чтобы спасти меня, но я и слушать ничего не хотела. Вражда разлучила нас. Сейчас, хотя многое изменилось, я точь-в-точь в таком положении, в каком был ты в тот год. Еще не поздно, можно вернуть прошлое, это зависит от нас самих.

Чжао сидел опустив голову и молчал. Потом со вздохом произнес:

— Я сделаю все, как ты хочешь, только дай мне время подумать.

— Вот и хорошо. — Я встала. — Скоро вернусь, у меня еще есть дела…

Вдруг дверь распахнулась и на пороге появился охранник Ма с газетой в руках.

Я взяла у него газету и протянула ее Чжао:

— Почитай пока.

Чжао подошел ко мне и указал глазами на дверь:

— Он, наверно, все слышал?

— Ему до этого нет дела. Он должен следить лишь за тем, кто входит и выходит.

Я хотела уйти, но Чжао удержал меня. Он стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и наконец прошептал:

— Ты будешь теперь все время со мной?

— Как хочешь.

— Вдвоем, конечно, лучше,- — сказал он, избегая моего взгляда. — Только характер у меня скверный, боюсь, что мы будем ссориться… К тому же в этих условиях очень трудно оставаться спокойным.

— В таком случае я не буду здесь жить, но мы сможем видеться несколько раз в день.

— А что ты скажешь начальству?

— Об этом не беспокойся! — Я стиснула его руку. — Я знаю, что делать. Только прошу тебя, помни, о чем мы сейчас говорили, и будь посмелее.

Он кивнул головой и посмотрел на меня, как затравленный зверь.

В душе моей поднялась волна нежности. Мне захотелось утешить, успокоить его, но я сдержалась и ушла.

16 ноября

Проснулась утром, услыхала голоса во дворе и тут только вспомнила, где я нахожусь. Оглядела комнату. В голове полная неразбериха, такое ощущение, будто у меня уйма дел, но я не знаю, за что раньше взяться. Время от времени я улыбаюсь. Вот бы мне сейчас зеркало! Сама бы, наверно, удивилась выражению своего лица.

Чжао и во сне не снится, что я совсем близко. Мне стало смешно. Нас разделяет только небольшая комната — так называемый пост охранника Ма. Но если я ничего не скажу, Чжао так никогда и не узнает, что я рядом. Дверь ведет прямо во двор, и я вижу всех, кто там проходит. Правда, отсюда не слышно, что происходит в камере Чжао. Окно тоже выходит во двор, что, по мнению дежурного офицера, «не совсем удобно для женщины». Чепуха!

Мне положительна везет. Сомнения мои постепенна рассеиваются. Вчера хотела доложить Р. о моем, новом жилье и его достоинствах, чтобы, как-то объяснить нарушение приказа, но, к счастью, не застала его — он уехал на какое-то совещание. Замещал его толстяк Чэнь. Он выслушал меня весьма благосклонно и даже согласился убрать охранника в штатском.

Когда я стала прощаться, он вдруг понизил голос и доверительно спросил:

— Ты видишься с Суншэном и его женой?

Я решила воспользоваться случаем и нарочно стала рассказывать о своей дружбе с Шуньин и даже намекнула, что причастна к их делам. Чэнь слушал меня с улыбкой, одобрительно кивал головой, потом чуть-чуть привстал и уже громко произнес:

— Хорошо… очень хорошо; только смотри, будь осторожна!

Что это? Простое предостережение или намек? Если намек, то что Чэнь имеет в виду? Мои отношения с Шуньин или Чжао, а может быть, М.? Ведь М. наверняка продолжает делать мне пакости. Спросить об этом прямо я не решилась, а выведать окольным путем не позволяло время. Так и ушла, ничего не узнав.

Я не такая, как все женщины! Но за эти несколько дней все изменилось. В сердце моем безраздельно господствует Чжао. О чем бы я ни говорила, что бы ни делала, его образ стоит перед моими глазами. Если он опять не будет верить мне!.. Ты не должен быть таким жестоким, Чжао! О, небо! Теперь жизнь моя принадлежит ему. И разве все, что я говорила Чжао вчера, не было продиктовано любовью? Хорошо, что с самого начала удалось наладить отношения с охранником Ма. Это очень важно. Вчера он зашел ко мне помочь устроиться, я воспользовалась случаем и «отблагодарила» его. Человек он честный, с добрым сердцем, но все же себе на уме. Ма сказал, что у него есть младшая сестра и что хорошо бы устроить ее куда-нибудь на работу.

Все идет хорошо, только вот Чжао… Сколько сил я потратила вчера на разговор с ним, а сегодня он опять заладил: надо все обдумать.

Я уже начала терять надежду. Просишь его по-хорошему — не слушает. Разозлишься — улыбается и молчит. И так все время. С ума можно сойти. Наконец я не выдержала:

— Ты говоришь, что человека нельзя сломить, но они убеждены в обратном. Они пускают в ход все средства: побои, золото, женщин. Я собственными глазами видела, как люди сдавались. Жестокость их не знает предела… Я как подумаю, сердце леденеет. Ты этого не вынесешь!

Чжао молча сжал мою руку. На лице его не дрогнул ни один мускул, взгляд был светлым и безмятежным.

— Дорогой мой, — я прижала его руку к своей груди, — может быть, у тебя хватит твердости, но подумай обо мне. Ведь у меня тоже есть сила воли. Ты удивлен? Все мои помыслы направлены сейчас на то, чтобы спасти тебя. Я хочу, чтобы сон стал действительностью, пойми! Подумай хорошенько, Чжао!

Он опустил голову и со вздохом сказал:

— Выхода нет, я не могу клеветать на людей, пусть уж лучше ты рассердишься на меня. Но я никогда тебя не забуду. — И он с жаром закончил: — Все равно когда-нибудь придется умирать!

— Но они не дадут тебе спокойно умереть! — сказала я дрогнувшимголосом. В этот момент в дверь постучали, и охранник сказал, что меня вызывают к начальству.

Возвратилась я через час. Чжао все еще был взволнован. Он сразу заметил, что у меня подавленное настроение. Мы молча смотрели друг на друга, никто не решался заговорить первым.

Чжао медленно подошел ко мне. Я через силу улыбнулась, спрятала лицо у него на груди, а он осторожно начал гладить мои волосы. Я слышала, как глухо и тяжело бьется его сердце.

— Ну что? — шепотом спросил он.

— Все то же. — Я старалась придать своему голосу беспечность. — Легко отделалась.

Вдруг Чжао порывисто обнял меня и зашептал на ухо:

— Ты любишь меня, Мин? Любишь, я знаю! Обещай же выполнить одну мою просьбу, ладно?..

Сердце у меня учащенно забилось, я опустила голову и с волнением ждала… Но вместо ласковых, полных любви слов услыхала:

— Достань мне яду!

Я задрожала, не в силах вымолвить ни слова.

— Достань хоть каплю, сестренка! — Губы его скривились в горькой улыбке.

— Не сходи с ума! — Я зажала ему рот и с отчаянием на него взглянула. — Кто внушил тебе такую мысль, противный ты человек? — От гнева и ужаса у меня перехватило дыхание. — По-твоему, жизнь ничего не стоит… Умереть так нелепо, так бесславно…

Глаза у Чжао покраснели.

Немного успокоившись, я усадила его на постель, взяла за руку и очень ласково заговорила:

— Милый ты мой, зачем все время думать о плохом? Только что, когда я шла к тебе, мне встретился один человек — ты наверняка знаешь его, но не это сейчас главное; вот какая мысль пришла мне в голову, когда я его увидела. В общем, выход найден.

Чжао растерянно посмотрел на меня. Я рассмеялась:

— Что уставился? Я не гипнотизер, а было бы хорошо научиться гипнотизировать. Так вот знай, я нашла прекрасный выход.

Глаза у Чжао заблестели, он хотел что-то сказать, но я не дала ему рта раскрыть:

— Не торопись, выслушай меня. — Я старалась убедить его, что не все потеряно. — Напрасно ты смотришь на вещи так мрачно. Ведь можно схитрить и провести их. Это моя последняя попытка. Больше я ничего не могу придумать. Вспомни каких-нибудь людей, которых разыскать невозможно, напиши их имена, и все! Только уговор: список ты составляешь сам.

— Мин! Ты все же гипнотизер, — со смехом сказал Чжао.

Силы покинули меня, и, слабо улыбнувшись, я сказала:

— Помни, Чжао, что гипнотизируемый должен всем сердцем верить гипнотизеру и во всем слушать его. Назови меня, как звал когда-то — старшей сестренкой… О Чжао, в чем я провинилась перед тобой в прошлом рождении!..^[42]

Почему я так люблю его?! Сама не знаю.

Ночью

Проснулась от страха. Показалось, будто кто-то зовет меня жалобным голосом. Проклятье! Да ведь это же крыса!

Посмотрела на часы: без четверти два. Ворочалась, ворочалась, но уснуть не могла. Набросила платье, открыла дверь и выглянула во двор. Небо усыпано звездами; слышно, как на дороге сменяют часовых.

Зажгла свет и села у окна.

Вдруг вспомнила, что сегодня перед вечером встретилась с К. Странно! Как он попал сюда? Еще издали К. заметил меня и остановился. Но я до сих пор помнила нашу последнюю встречу в редакции и даже не повернулась в его сторону. Но потом все же не удержалась: взглянула на него украдкой и, встретив его пристальный взгляд, улыбнулась.

— Давно мы не виделись. Как дела? — К. подошел ко мне, лицо у него горело, мне показалось, что он хочет поговорить со мной.

Но у меня не было ни времени, ни настроения, и я сухо ответила:

— Спасибо, ничего. А твоя эта… ну, сестра Пин как поживает? Почему вы не вместе?

— Ты все еще не забыла? — смутился К. — Произошло недоразумение… Позднее Пин все поняла и хотела тебе объяснить, но не представилось случая.

Услышав, что он оправдывается, я резко сказала:

— Какое недоразумение? Не понимаю. О чем ты говоришь?

К. шагнул ко мне. Никогда еще он не был так настойчив; взгляд его проникал мне в самую душу.

— Ты давно знаешь Пин, — с укором сказал К. — И уж кому-кому, а тебе наверняка известно, что у нее есть возлюбленный… Зачем же зря подозревать?

Не все, что говорил К., только раздражало меня. Терпеть не могу лживых людей, которые считают других глупцами.

— Вероятно, мне все это померещилось, — резко ответила я и пошла прочь. Но не успела я сделать и нескольких шагов, как передумала и вернулась. К. стоял на том же месте и сосредоточенно смотрел себе под ноги. Я неслышно подошла. Увидев меня, К. вздрогнул, но тут же улыбнулся, словно знал, что я вернусь.

— Как обстоит дело с приятелем твоего друга, то есть с другом приятельницы твоего друга? — тихо спросила я. — Тебе удалось узнать что-нибудь новое?

— Нет, — быстро ответил К. — Я сам хотел тебя спросить об этом, но ты рассердилась и ушла. Ты тоже ничего не узнала? От волнения я места себе не нахожу!

Его беспокойство о судьбе Чжао тронуло меня, однако, помня, что он всячески старался скрыть от меня правду, я не хотела быть с ним откровенной и сказала:

— Кое-что удалось узнать. Но в ту ночь арестовали много народу. А ты не сообщил мне ни имени, ни адреса, ни возраста, ни даже профессии того человека. Приходится действовать вслепую, что почти безнадежно.

— Ты не должна упрекать меня в этом, — возразил К. — Я ведь действительно не знаю, за кого он себя выдает после ареста…

— Но его настоящее имя тебе известно?

К. молчал, видимо, колебался. На нас уже стали обращать внимание. У меня лопнуло терпение.

— Не торопись, подумай хорошенько, потом скажешь.

Миновав несколько домов, я обернулась: К. Исчез.

И все же я была ему благодарна. Эта встреча навела меня на счастливую мысль. Выход был найден.

17 ноября

Электростанция снова не работает. Опять подорожали свечи. Сижу одна при свете единственной свечи и думаю, думаю. В голове роятся тысячи мыслей. Из караульного помещения доносятся шум и взрывы смеха: игра в кости, наверно, в самом разгаре. Всего восемь часов, не знаю, куда деваться от тоски.

В который раз за сегодняшний вечер проходят передо мной, словно на экране, события дня. Все «кадры» хорошо знакомы, они беспорядочно мелькают, часто совсем не связаны между собой. Это напоминает правительственные пропагандистские издания, никто их читать не желает, а они так и лезут в глаза.

Вот, например, один из «кадров». Уродливое лицо М. с глазками-щелочками. Он изо всех сил старается казаться добрым, но от этого его лицо становится еще страшнее. М. хвалит меня за способности и усердие, говорит, что я всего могу добиться, если не плетью, то… Наглец! Едва сдержалась, чтобы не дать ему оплеуху. Но это что! Он так умеет запугать человека, что у того волосы встают дыбом и сердце жжет огнем.

— Товарищ Чжао, — сказал он мне, — завтра, я надеюсь, будут результаты? Все ждут не дождутся. Ведь ты мастер своего дела!

Противно! По-моему, эта собака что-то подозревает!

Вдруг М. скривил рот в улыбке — смотреть страшно — и впился в меня глазами.

— Когда же ты пригласишь нас на свадебный пир?

Но больше всего меня поразило, когда он очень официально сказал:

— А теперь выслушай меня со всей серьезностью. Есть два дела. Во-первых, надо поручить этому типу какую-нибудь работу. Не может же он все время бездельничать. Тебе не мешало бы самой об этом подумать. Второе. Начальство идет тебе навстречу, и теперь ты головой отвечаешь за все это дело. Ясно?

Как следует понимать его последние слова? Наверняка кто-то следит за нами, но кто? Найти работу для Чжао — вопрос сложный. Не знаю даже, как заговорить с ним об этом. Он, конечно, придет в ярость.

Но неприятности на этом не кончились!

Вот еще один «кадр». На десять утра назначен «общий сбор для получения указаний». Все томятся в ожидании начальства, вполголоса беседуют, толкуют о новых «крупных разоблачениях», о предстоящих арестах. Время от времени я чувствую на себе любопытные взгляды. Но вот всем велят идти в зал. В сопровождении Р., изогнувшегося в почтительном поклоне, вошел какой-то важный чин. Ни с того ни с сего он стал говорить о злодеяниях «этих преступников» и за полчаса назвал свыше пятидесяти имен. Закончил он свои наставления давно известным лозунгом: «Лучше казнить три тысячи невинных, чем упустить одного виновного». Интонации его были угрожающими, и держал он себя так, словно эти «преступники» являлись его смертельными врагами.

«Плохи наши дела, Чжао!» — с тревогой подумала я. Неудивительно, что М. стал вдруг так любезен. Нельзя верить ни единому его слову. Ускользает последняя надежда.

Но самое ужасное случилось после трех часов дня. Пожалуй, это была кульминация.

Когда я увидела Чжао, в сердце моем поднялась волна мрачных предчувствий, и я ни на минуту не могла успокоиться. Зная, как чуток и подозрителен Чжао, я постаралась придать своему лицу выражение беззаботности. Но мое волнение не укрылось от Чжао. Помолчав некоторое время, он, в упор глядя на меня, спросил:

— Случилось что-нибудь?

Я через силу улыбнулась и покачала головой, решительно не зная, как быть дальше.

— У тебя неприятности?

Я снова улыбнулась, взяла его за руку и ласково ответила:

— Да нет, ничего… Только болит… здесь! — И я указала на грудь. — Но это пройдет, потерпи немного!

Я решила ничего не говорить ему. Зачем? Уж лучше я одна буду страдать и терзаться.

— Сейчас я тебе кое-что покажу! — И Чжао положил передо мной лист бумаги — это был список имен.

Я пробежала его глазами, и неясные предчувствия в душе моей сменились жгучей тревогой. Но размышлять было некогда, я с удивлением указала на несколько фамилий:

— Староста, старшина, помещик, чиновник. Ты что, с ума сошел?

— Отчего же? Ведь они требуют имена коммунистов, а я их в глаза не видел. Как же я могу писать? Зато я отлично знаю, как вся эта шайка — те, кого я здесь упомянул, — присваивает общественные деньги и богатеет за счет простых людей!

— Нет, ты просто шутишь! — Я едва сдерживала охватившее меня бешенство. — Человек изо всех сил старается для тебя, а ты насмехаешься над ним. Совести у тебя нет! Ладно, делай как знаешь!

Сначала Чжао растерялся, но тут же взял себя в руки.

— А кто просил тебя вмешиваться! — Он расхохотался и изорвал список на клочки.

Я так разозлилась, что не могла вымолвить ни слова, даже в глазах у меня потемнело, а Чжао продолжал хохотать.

Следовало объяснить ему, как сильно он заблуждается, но на душе у меня было скверно, я не могла рта раскрыть, в тот момент я ненавидела Чжао. Ведь он видел, как мне тяжело, знал, что я из-за него страдаю, и все же причинил мне боль.

Я так ничего и не сказала Чжао, даже не взглянула на него и ушла.

У меня в комнате горит единственная свеча, я вспоминаю прошлое и думаю о будущем; Сердце щемит. Несмотря на все старания, я, кажется, бессильна помочь Чжао. Это я поняла из сегодняшней «речи» начальства.

Сижу, уставившись в одну точку, и вдруг замечаю на стене собственную тень. Становится страшно, чувствую, как сильно колотится сердце, даже дыхание перехватило. Надо бы уснуть, но как подумаю, что там сейчас с Чжао, места себе не нахожу. А пойти к нему духу не хватает. Зря я погорячилась. Боюсь, что они не станут спрашивать, «исправился» Чжао или нет, а просто казнят его. Но снова уговаривать я не решилась, он возненавидит меня! Итак, я, тварь, обманула его!

Я уронила голову на стол и зарыдала, стараясь утопить в слезах свою тоску и ненависть…

Через некоторое время мне показалось, будто я слышу голоса Чжао и охранника Ма.

18 ноября. Утро

Вчера никак не могла уснуть. Ворочалась до двенадцати, и только стала засыпать, как вдруг услыхала душераздирающий крик. Волосы у меня встали дыбом. На миг все стихло, потом я снова услыхала зигот страшный крик.

Странно, но мне почему-то показалось, что это из камеры Чжао. «Неужели с ним что-то случилось?» Я представила себе залитое кровью тело Чжао. Словно кто-то стащил меня с постели, я вскочила, набросила платье и выбежала во двор. Небо было черным от туч, ночной холод пронизывал до костей. Теперь я уже отчетливо слышала, что крик доносится из камеры Чжао. Острая боль пронзила сердце, чего только я не передумала за эти минуты, а ноги сами несли меня к Чжао. Охранник Ма сладко посапывал. «Что же это такое?» — молнией пронеслось в голове.

Осторожно подошла к камере, постучала.

— Кто там? — раздался за дверью тихий голос Чжао. Я ушам своим не поверила. И в этот момент я снова услышала крик, совсем близко, рядом.

— С тобой ничего не случилось? — быстро спросила я. — Кто это кричал? Мне показалось, будто ты… — Я схватила его за руки и, все еще дрожа, улыбнулась.

Чжао усадил меня на постель, набросил на плечи одеяло.

— Это в камере за стеной, — тихо сказал он. — Кого-то пытают уже целых полночи. А ты зачем… пришла? Если…

Я взяла свободный край одеяла, набросила на Чжао, обняла его и положила голову ему на грудь.

Стоны затихли, видимо, несчастный потерял сознание. Мы сидели затаив дыхание, не двигаясь. Потом услыхали громкий смех, ругань, топот ног. Возможно, арестованного приводили в чувство. Я словно оцепенела, лишь судорожно сжимала в объятиях Чжао. Снова раздался леденящий душу крик, глухие стоны, потом шум шагов, скрип двери, чьи-то голоса, и все стихло.

— Ушли палачи, — стиснув зубы, проговорил Чжао.

Некоторое время еще слышны были слабые стоны.

— Какое счастье, что это не ты. — Я в изнеможении склонилась к нему на плечо. — Кто же это? Пойду посмотрю.

Но я не двинулась с места, Чжао крепко сжимал мои руки. Сквозь тонкую ткань платья я ощущала теплоту его тела, и с наслаждением вдыхала терпкий мужской запах, исходящий от него. Я слышала глухие удары сердца: моего или Чжао? А может быть, наши сердца бились в унисон?.. Я обвила руками его шею и зашептала:

— Ты ненавидишь меня? да? Я рассердила тебя сегодня днем, но ты ведь знаешь свою старшую сестру… Я потом долго мучилась… Ругай меня, бей, я все приму как должное.

Чжао ничего не ответил, только прижался своим пылающим лицом к моей щеке и обнял меня.

— Милая моя, — зашептал он, — никогда больше не поступай так опрометчиво. Ведь у входа охранник!

Я повернула к нему лицо и чуть-чуть приоткрыла рот… Как долго я ждала этой минуты. И вдруг — бывают же такие удивительные вещи на свете — перед моими глазами возник образ малыша, которого я год назад оставила в родильном доме.

— Дорогой мой, — едва слышно, с дрожью в голосе проговорила я, и из глаз моих покатились слезинки. Какое-то неизъяснимое чувство овладело мною.

Я взяла руку Чжао, прижала ее к своей щеке и с улыбкой смотрела на него.

— Мин… ты что? — Чжао гладил мои волосы.

По его голосу я догадалась, что он тоже улыбается.

— Уж не сон ли все это? — спросила я.

Нет, это не было сном, но страшная действительность могла навсегда унести наше счастье.

Голос Чжао вывел меня из задумчивости:

— Иногда мне кажется, что надо только вырваться из этого двора, а наружную стену легко преодолеть — она невысокая.

Я слушала Чжао с улыбкой: конечно, он шутит — нельзя же такое говорить всерьез. Но он продолжал:

— Я думал над этим, тут есть определенный шанс на успех. Ведь ты сама говорила, что этот Ма может оказаться полезным. А других охранников здесь как будто нет.

— Это невозможно, Чжао! — Теперь я поняла, что он не шутит. — И как только ты додумался до такой чепухи! Кроме того, снаружи и у ворот есть охрана.

Чжао не произнес ни слова, но мне показалось, будто глаза его в темноте сверкнули. Потом заговорил горячо и торопливо:

— Мин… на свете нет ничего невозможного! Зачем ты так говоришь! Разве из концлагерей не бегут? А уж там охраны хватает. — Чжао все крепче сжимал меня в своих объятиях. — Мин! Говорю тебе, я все обдумал. Мало ли что может случиться. Оттягивать время бессмысленно. Неизвестно, что ждет нас завтра. Ты уверена, что ничего не изменится? Давай немедленно действовать!

— Ничего не выйдет! Ты просто мечтатель! Поймают тебя — по головке не погладят. Послушай меня, выбрось из головы эту чепуху!

Но Чжао стоял на своем:

— Разве мечты никогда не сбываются?

Я усмехнулась и, прижавшись щекой к его щеке, покачала головой.

Чжао вздохнул и выпустил меня из объятий.

Побуждаемая какой-то неведомой силой, я сжала ладонями его лицо и зашептала:

— Ну хорошо, милый мой, не отчаивайся, все будет так, как ты хочешь… рискнем, только обещай мне…

— Что обещать тебе? — Лицо его снова озарила улыбка.

— Обещай не нервничать, не горячиться, быть послушным и предоставь все мне.

— Обещаю, — его горячие губы прильнули к моим губам. — Обещаю слушаться тебя…

Мне опять показалось, будто все это сон.

Тучи на небе рассеялись, но рассеются ли иллюзии моего Чжао? Мне совершенно ясно, почему ему в голову пришла такая мысль. Тут моя вина. Я слишком люблю его. Эта ночь пробудила в нем радостные мечты. Но, может быть, теперь он будет более трезво смотреть на вещи и смирится с действительностью?

18 ноября. Ночью

Кто бы мог подумать, что Чжао так наивен? Не успела я прийти сегодня, как он снова стал излагать мне свой план. Я и сердилась, и смеялась, но он упорствовал, и, чтобы избежать ссоры, пришлось согласиться. К тому же у меня не хватило духу разочаровать его. Лицо Чжао сияло радостью и было так прекрасно, что я не могла глаз от него оторвать. И не удивительно. Его мрачное будущее озарил луч надежды. Что же! Пусть порадуется хоть немного. Однако я снова попросила его не горячиться и все предоставить мне.

Но Чжао, оказывается, уже пытался «прощупать» надзирателя Ма.

Я решила уйти и обдумать создавшееся положение: надо во что бы то ни стало рассеять иллюзии Чжао.

Во второй половине дня меня вызвал Р. Я растерялась. Неужели Чжао уже все испортил? Я не успела спросить, о чем он разговаривал с Ма. Ну и человек! И зачем только судьба связала меня с ним! Как я ненавидела его сейчас! Нянчишься с ним, как с капризным ребенком.

Какие только планы не рождались в моей голове, когда я шла к Р., но, к счастью, оказалось, что никаких особых событий не произошло.

По тому, как Р. принял меня, по его разговору я сразу поняла, что кто-то пакостит мне… Р. заявил, что я беспомощна и умею только хвастать, что для меня главное — личные чувства, прошло уже, мол, четыре дня, а результатов никаких. Сначала я, честно говоря, струхнула, но когда Р. сказал, что надо добиться от Чжао «раскаяния» и тогда ему все простят, мне стало легче. Значит, они еще ничего не заподозрили.

Я была очень любезна, признала собственную вину и попросила дальнейших указаний. Р. помолчал, затем изрек:

— Работай усердней — и все будет в порядке.

Я попрощалась и быстро вышла из кабинета. В одной из комнат неожиданно столкнулась с М. и толстяком Чэнем. Нервы натянулись, как струна: что они здесь делают?

Сейчас был самый подходящий случай «прощупать» их. Я тут же «доложила» о своей беседе с Р., попросила «оценить мою деятельность» и дать «указания». М. молчал, но толстяк улыбнулся и сказал:

— Начальство распорядилось, вот и действуй. Ты молодец, здорово работаешь, жаль только, что результатов пока нет.

Так я ничего и не узнала. Однако было ясно, что эти типы явились сюда лишь затем, чтобы узнать о моих «успехах». Уверена, что они уже беседовали с Чжао.

Так и есть. Чжао сразу же сообщил, что с ним больше получаса беседовали трое — один с уродливым лицом и глазками-щелочками, второй толстяк и еще женщина.

— О чем же вы говорили? Как ты вел себя?

— Не волнуйся! — счастливо улыбаясь, сказал Чжао. — Я был смирным, как овечка, из кожи лез, чтобы они остались довольны. Мин… я сказал, что интересующий их список они могут получить у тебя!..

— Что ты наделал! Теперь все кончено! — испуганно воскликнула я. — Где была твоя голова! Ведь они могут потребовать список сегодня же, что тогда будет?

Но Чжао оставался невозмутим.

— Я сейчас напишу его.

— Настоящий или фальшивый?

— Можно включить туда реальных людей, но вымышленные дела, а можно наоборот — вымышленных людей и реальные дела, во всяком случае, хоть на время нас оставят в покое.

— Тебе нужно время для осуществления твоего плана, да? — Я догадалась о его замысле.

Слегка улыбнувшись, он кивнул головой.

— Эх! Ты опять за свое!

Чжао молча смотрел на меня. Я вздохнула, взяла его за руки и стала ласково уговаривать:

— Пойми, Чжао, что все это фантазии, их надо выбросить из головы. Я лучше тебя разбираюсь в обстановке.

Но Чжао был непреклонен, он не стал спорить со мной, а просто потребовал, чтобы я все подготовила к побегу, словно капризный ребенок, который просит мать достать ему луну с неба.

Уговаривать его было бесполезно, кроме того, нас могли подслушать, поэтому я пообещала ему сделать, все возможное и заговорила о другом. Но Чжао не унимался:

— Мин… мы еще успеем поговорить о пустяках, а сейчас каждая минута дорога!

Пришлось уйти, еще раз строго предупредив его:

— Не делай глупостей!

Зачем я ушла? Впрочем, надо еще подумать, как убедить Чжао отказаться от его сумасбродной идеи. Почему он так упрям? Наверно, потому, что верит в осуществление своего плана. А верит потому, что есть я — человек, который любит его.

Если бы меня вдруг не стало или я разлюбила его, он распрощался бы со своими мечтами. Но это невозможно. Я не в силах так поступить с ним.

Кроме того, Чжао уверен, что за нами не следят. Не ошибается ли он? Пока не знаю. Но не стану же я просить, чтобы за нами установили слежку.

И еще: Чжао верит, что охранник Ма — надежный человек. За это я могу быть благодарна лишь самой себе.

При мысли об этом я грустно улыбнулась. Нечего во всем винить Чжао. Я сама толкнула его на этот путь, а теперь мешаю ему. Правда, охранника Ма можно перевести отсюда, тогда Чжао хоть на время откажется от своей идеи.

Но как это сделать? Какой найти предлог?

Я думала, думала и решила встретиться с толстяком Чэнем, а дальше действовать в соответствии с обстановкой. Сегодня уже не успею, встречусь завтра.

19 ноября

Звонила Шуньин и просила прийти. Мне не хотелось, но Шуньин заявила, что дело очень важное, и пришлось согласиться.

Было десять с минутами. «Вернусь от Шуньин и сразу же отправлюсь разыскивать Чэня, успею еще», — подумала я. Кроме того, Шуньин хорошо знает толстяка и может оказаться полезной.

Не успела я войти, как Шуньин стала извиняться: «важное дело», она, оказывается, выдумала, просто ей захотелось поболтать со мной: давно не виделись. К тому же Суншэн уехал в Сянган и ей одной скучно.

— Я не должна была отнимать у тебя драгоценное время, предназначенное для свиданий, но твоя старшая сестра просит не так уж много: поболтать с ней. Как-нибудь я приглашу вас обоих на обед, но сейчас это неудобно, так что передавай ему пока привет.

— Разумеется, это Чэнь все наболтал! — смеясь, ответила я.

Шуньин не прочь была поговорить о «нем», но я сразу переменила тему разговора, пытаясь выведать то, что меня интересовало. Однако Шуньин умела держать язык за зубами. Она ничего не сказала, лишь на все лады превозносила Чэня: он, мол, и работяга, и энергии в нем хоть отбавляй, и друг хороший — всегда поможет. И ни слова по существу.

Потом она заговорила о политике.

Готовится большой поход против коммунистов. Это не разговоры. Карательная экспедиция выступит со дня на день. Тогда воцарится мир и с разрухой будет покончено. Все смогут вернуться в Нанкин, как хорошо! Мне не нравится чунцинская погода! Будто не так уж холодно, а последних два дня приходилось топить печку.

Посмотрела на часы — половина двенадцатого, пора уходить. Но Шуньин уговаривает остаться на обед.

— Мне нужно еще повидаться с Чэнем, — сказала я ей.

— Тогда тебе незачем уходить, Чэнь вот-вот должен быть здесь. — И Шуньин снова усадила меня.

— Говорят, то в разлуке любовь сильнее, чем после свадьбы, но неужели ты не проживешь и полдня без него? Тогда, разумеется, я тебя отпущу!

Я почувствовала, что краснею, и сказала:

— Ты что все время смеешься надо мной! Последнее время я действительно почти никуда не выхожу, но это потому, что очень много работы…

Шуньин недоверчиво улыбнулась. Я не обратила на это внимания, а Шуньин продолжала:

— Как его зовут? Я видела его когда-нибудь?

Я тоже улыбнулась, но ничего не ответила.

Шуньин, будто что-то соображая, пристально посмотрела на меня и доверительно сказала:

— Будь осторожна! Я слышала, что некоторые пользуются твоей слабостью, чтобы опорочить тебя! Сплетников на свете сколько угодно, а много ли найдется праведников, желающих своему ближнему добра? Я не знаю, насколько все это серьезно, но положение у тебя сложное, и надо быть начеку.

Шуньин, видимо, что-то знала. Мне стало не по себе, но я не подала виду и равнодушно спросила:

— Это тоже тебе Чэнь рассказал? Что же еще он говорил?

— Это действительно он мне сказал. И еще он сказал, что ты слишком упряма и заносчива, поэтому у тебя много врагов среди сослуживцев. Говорят, вы несколько раз скандалили с какой-то Жун. Это правда?

Я со вздохом кивнула головой. Тогда Шуньин наклонилась ко мне и зашептала в самое ухо:

— Эта Жун больше всех ненавидит тебя, и этот ее… Они говорят, что ты совершенно забросила работу и думаешь только о нем… что вы все время объясняетесь друг другу в любви. Но это еще полбеды, они подозревают, что ты и на других работаешь, обманываешь начальство, и, по словам Чэня, даже располагают какими-то документами. Это серьезное обвинение, от него не отмахнешься. Ты не знаешь, какие именно материалы могли попасть им в руки?

Мне грозит такая опасность, а я живу, словно во сне, ни о чем понятия не имею. Возможно, это дело рук охранника Ма? Что же касается доказательств, в этом надо еще разобраться.

— Мало ли в нашей жизни подлости! — спокойно ответила я Шуньин. — Если Жун и ее компания захотят расправиться со мной, они могут состряпать любые улики. К тому же эти бандиты давным-давно спелись, а я пришла к ним позднее, вот и осталась в стороне!

Шуньин сочувственно взглянула на меня, погладила мою руку и с жаром сказала:

— Удивляюсь, как они до сих пор не напакостили тебе. Ведь ты одна среди них! Всегда надо иметь друзей, которые помогут в трудную минуту. К тому же на службе тебя, безусловно, недооценивают. Незачем тебе все это терпеть. Бросай работу. Кстати, вчера я получила телеграмму из Шанхая, у сына — корь, я собираюсь туда. Самое лучшее для тебя — поехать со мной.

Такое предложение было для меня неожиданным. Прямо отказываться, пожалуй, не стоит, надо выиграть время.

— Великолепная мысль! Но вряд ли меня освободят от работы.

— Это можно устроить, — стояла на своем Шуньин, — Чэнь поможет. Словом, выход найдется.

Я согласилась, но ничего определенного не сказала. К счастью, тетушка Чжан позвала к столу, и разговор прекратился.

Все ясно, у меня два пути: либо бросить Чжао на произвол судьбы и уехать в Шанхай, либо послушаться его и рискнуть. Что делать? Не знаю. Я улыбалась, разговаривала и даже пообедала. Но когда должны были подать какое-то очередное блюдо, я воспользовалась случаем и распрощалась, сославшись на дела. Какое счастье, что я побывала у Шуньин, иначе я так и не узнала бы об их интригах. О переводе Ма нельзя и заикнуться — это увеличит их подозрения. Надо придумать что-нибудь другое, но думать я сейчас была не в силах; единственное, чего я хотела, — это умереть спокойно.

* * *

Я решила все рассказать Чжао. Буду умолять его пойти на уступки и «раскаяться». Это единственный способ оттянуть время и избежать самого страшного…

Я приготовилась к тому, что Чжао не поверит мне, рассердится, но решила не сдаваться.

Однако случилось непредвиденное. Чжао спокойно выслушал меня, ничуть не рассердился, но определенного ничего не сказал. Он долго о чем-то думал, а потом спросил:

— Эта Жун — низенькая такая, полная, со вздернутым носом и водянистыми глазами? Легкомысленная особа!

— Верно! Но откуда ты ее знаешь?

— Это она вчера приходила с тем толстяком и криворотым. А сегодня утром явилась одна и целых полчаса болтала здесь о всякой ерунде.

— А зачем она приходила, о чем вы разговаривали? — Я чувствовала, что положение становится все более угрожающим.

— Вероятно, хотела прощупать меня. Но болтала о всякой чепухе, ни одного серьезного слова не сказала. По-моему, ее интересовал не столько я, сколько ты!

— Странно, почему ты так думаешь?

— Она дурно отзывалась о тебе и… — Он вдруг умолк и взглянул на меня.

Я покраснела. Мне вдруг очень захотелось узнать, о какой «чепухе» говорила Жун. Я взяла Чжао за руку и робко спросила:

— И ты поверил ей?

Чжао не дал мне договорить:

— Конечно, нет! Я знаю, что ты не способна на подобное.

Слезы выступили у меня на глазах, мне было и радостно, и стыдно.

— Чжао… — Я крепко стиснула его руку.

Чжао первый нарушил молчание.

— Перспективы мрачные, — со вздохом сказал он, — в этом нет никаких сомнений. Помнишь, ты говорила: «Пока владеешь лесом — не печалься о дровах; пока здоров — не теряй надежды». Не всегда это справедливо. Умру — и конец всем хлопотам. Не стоит убиваться из-за этого, Мин…

— Ты не умрешь! — тихо, но твердо сказала я. — Я все сделаю, все, что в моих силах.

— Это невозможно, — улыбнулся Чжао. — Дорогая моя, может быть, сегодня мы видимся в последний раз. Спой мне «Марш добровольцев». Раньше ты часто мне его пела.

Едва сдерживая слезы, я улыбнулась и тихонько запела. Вдруг к горлу мне подступил комок, я уткнулась головой в плечо Чжао и разрыдалась.

— Мужайся, Мин… — прошептал Чжао, но голос его дрожал.

Наконец я взяла себя в руки, подняла голову и решительно сказала:

— Я непременно спасу тебя! Спасу во что бы то ни стало! Не могу я видеть, как они…

Чжао ни о чем не спрашивал. Иллюзий у него больше не было, он ни на что не надеялся и спокойно ждал неизбежного. Я не стала делиться с ним своими планами. Зачем? Если даже он согласится, это не принесет ему облегчения. Откажется — ему будет еще тяжелее. Надо оставить Чжао в покое.

Теперь я буду действовать одна.

20 ноября

Я чувствую себя совершенно разбитой. Я словно окаменела, нет, все во мне будто замерло. Как могу я жить после того, что произошло!

Куда девались моя сообразительность, обаяние, поистине не женская твердость характера, мое умение разгадать любой коварный замысел? Где жгучая ненависть и ледяное спокойствие?

Внутренняя опустошенность — вот как можно определить мое теперешнее состояние.

Мне кажется, будто я повисла в безбрежном пространстве, вокруг пустота, лишь высоко в небе, над туманным Чунцином, слабо блестит луна.

Сегодня — двадцатое, двадцатое ноября; этот страшный день черным призраком вошел в мою жизнь и навсегда омрачил ее. Всего восемь дней, как мы встретились после разлуки. Восемь дней! Только теперь я это осознала. Что же я сделала за это время? Ничего хорошего ни себе, ни ему. Еще вчера я доказывала, что не бывает безвыходного положения… Разве можно не презирать себя после этого?

Когда я пришла к Чжао и Ма передал мне записку от него, я еще нашла в себе силы улыбнуться, но за улыбкой не скроешь растерянности и отчаяния. И потом я вовсе не разыгрывала спектакля, а была в своей обычной роли.

Завыла сирена. Но я не пошла в укрытие. Охваченная смятением, сидела я в своей комнате и молила небо, чтобы упала бомба и превратила меня в прах, и не только меня, а и все окружающее. Я, кажется, стала храброй, но тут же мелькнула мысль: «Почему самолеты должны прорваться к городу и непременно сбросить бомбы в этом месте?» Значит, моя храбрость тоже поза?

Неужели я такое ничтожество?!

Я думала, у меня хватит мужества перенести любое испытание и до конца выдержать борьбу с ненавистными мне людьми, а если круто придется, уничтожить все и самой погибнуть. Но к чему я пришла? Хочу, чтобы упала бомба, и в то же время надеюсь, что она упадет не на меня!

Все кончено, я больше не верю в свои силы. Во мне не осталось даже ненависти!

Почему-то вспомнилась мать. За несколько месяцев до смерти она была такой же, как я.

К несчастью, я дочь своей матери!

21 ноября

Ураган, пронесшийся надо мной, словно опустошил мою душу. Но сегодня мне легче. Меня вернул к жизни дурной сон. Не странно ли?

Снилось мне, что мы с Чжао решили бежать. Наступили сумерки, то время суток, когда люди уже кончили работу, но на улицах еще не зажигают фонарей. Чжао переоделся женщиной, мы шли, взявшись под руки, и уже миновали последнюю линию охраны… Это логово тигра… Но не успели отойти и на расстояние полета стрелы, как началась погоня… Меня ранило. Проснувшись, я обнаружила, что левый бок оцарапан чем-то острым.

Этот страшный сон вывел меня из оцепенения.

Я снова могла мыслить, радоваться, печалиться и даже спокойно вспоминать…

Вчера утром, в десять часов, перед тем как предпринять последнюю попытку, я пришла к моему Чжао. Я слишком хорошо думала о людях и не предполагала, что это — наша последняя встреча перед вечной разлукой (последние слова, пожалуй, чересчур высокопарны, но кто посмеет утверждать, что этот проклятый день не повторится снова и не будет еще более страшным?). Я, как могла, успокаивала Чжао.

Но он ни во что не верил, как будто предвидел все заранее… а может быть, ему показалось, что я уже обо всем знаю и просто стараюсь утешить его? Во всяком случае, во мне он больше не сомневался. Это я поняла из последних слов, сказанных им на прощание.

Он говорил о моих достоинствах и недостатках, старался подбодрить меня, советовал «подготовить пути к отступлению» и под конец попросил меня рассказать двум друзьям о его судьбе. Фамилии и имен этих людей я не знала, и лишь когда Чжао объяснил мне, как их можно разыскать, я вдруг поняла, что это К. и Пин!

Опять эта Пин! Я не сдержалась, наговорила лишнего и потом раскаивалась. Тем более что Чжао не сердился, а очень мягко все объяснил. Вообще наш последний разговор оставил в душе какую-то горечь. Может быть, именно потому, что я придиралась к мелочам. И если бы Чжао остался жив, он, пожалуй, возненавидел бы меня. А может быть, нет?

* * *

У меня был еще один план «спасения» Чжао, и я отправилась искать толстяка Чэня, рассчитывая на его помощь.

Считалось, что мы с Чэнем друзья. Я решила воспользоваться этим и прямо выложить ему все, что рассказала мне Шуньин, прибавив от себя одну лишь фразу: она уверена, что Чэнь непременно поможет мне разрешить все сложные вопросы.

Но Чэнь сделал вид, что ничего не понимает.

— Неужели? — смеялся он, стараясь увильнуть от ответа. — Да она просто пошутила. Что же касается этой парочки, то ты сама все отлично знаешь. Зачем же спрашивать? — Его слащавая, наглая физиономия разозлила меня, но я вынуждена была сдержаться и состроить ему глазки.

— И не стыдно тебе болтать всякую чушь? Мне делают пакости, а ты не хочешь помочь и еще сплетничаешь…

— Ну что ты! Да я… — заговорил он уже совсем другим тоном. — Мало ли что болтают, ведь я сам не видел. — Он придвинулся ко мне и зашептал: — Не знаешь, кому верить! Говорят, что ты живешь совсем в другой комнате, но все же, да ты сама расскажи, — он расхохотался, — я хоть буду знать правду…

— Все это выдумки! — едва сдерживая гнев, с улыбкой сказала я.

Чэнь стал гладить меня по спине, рассказывая при этом всякие гадости. Меня так и подмывало дать ему оплеуху, но ради Чжао я готова была стерпеть все что угодно. Глотая слезы, я кокетничала и даже, когда он дал волю рукам, сделала вид, что ничего не замечаю, поощряя его «ухаживания». Я думала: «Пусть потеряет голову, тогда я добьюсь чего угодно», — и я закрыла глаза…

Но этот тип, получив свое, счел за лучшее ретироваться.

— У меня дела, потом поговорим! — совершенно неожиданно заявил он.

— Погоди! Что же, в конце концов, будет? — Я схватила его за руку.

— Ха-ха, а так разве плохо? — Чэнь снова притворился непонимающим.

Боль и гнев волной поднялись в моей душе, но я взяла себя в руки.

— Хватит притворяться! Скажи, как будет с моим делом? Ведь для тебя это совсем не сложно, надо только выбрать подходящий момент — и все! — Я слышала, как дрожит у меня голос.

— Я же сказал, что с тобой ничего страшного не случится… А что касается слов мадам Шуньин… то все вы, женщины, слишком чувствительны.

«С тобой ничего не случится!» В сердце мне будто вонзили иглу. Я поняла, что с Чжао что-то случилось. Но я не хотела терять надежды.

— Прошу тебя, сделай что-нибудь, я никогда не забуду твоей доброты! — И я снова улыбнулась, но тут же у меня из глаз хлынули слезы.

— Ничего страшного не случится… — буркнул он, стараясь побыстрее избавиться от меня.

* * *

Тогда я не понимала, что самое страшное случилось, думала, Чэнь просто хочет указать мне мое место — не лезь, мол, не в свое дело. Даже возвратившись в отдел, я все еще находилась во власти иллюзий.

Дежурный сказал, что М. просил обождать его.

Мне очень не хотелось терять время, я рвалась к Чжао. Но мысль о том, что, находясь среди врагов, самое главное — соблюдать осторожность, остановила меня. Сослуживцы украдкой на меня поглядывали.

М. все не появлялся. Я сидела как на иголках.

Наконец он пришел. В глазах его сверкали недобрые огоньки.

— Ты здорово поработала, — хищно оскалив зубы, произнес он. — Теперь можешь отдыхать. Пока все. Жди распоряжений!

Я сделала вид, что давно все знаю, и безмолвно приняла этот неожиданный удар.

Но от любопытных взглядов меня бросало в дрожь, и я поспешила уйти. Деваться было некуда. Теперь я уже жалела, что не расспросила его обо всем подробно.

Отправилась я к Чжао, хотя знала, что это нарушение приказа.

Дверь камеры была чуть приоткрыта. Я толкнула ее и вскрикнула от ужаса: там никого не было! С Чжао случилось несчастье. Я не в силах была двинуться с места, словно ноги мои приросли к земле.

И лишь когда передо мной неожиданно появился человек, я словно безумная отскочила в сторону и едва не сбила его с ног. Движимая единственным стремлением — защищаться, — я в первый момент никак не могла сообразить, что это охранник Ма.

— Возьмите, — шепотом произнес он, протягивая мне клочок бумаги.

Некоторое время я недоверчиво смотрела на него, не решаясь взять записку.

Ма растерянно улыбнулся и сделал движение рукой. Тогда я выхватила у него этот клочок бумаги.

Несколько наспех написанных иероглифов: «Не волнуйся, тебя не впутаю!»

«О, небо! Хоть бы узнать, как это произошло!» Под градом моих вопросов Ма совершенно растерялся и отвечал очень сбивчиво. Да что мог он сказать? И все же мне удалось кое-что уловить. Оказывается, Чжао перевели в другое место. Казнить его как будто не собираются, но как с ним обращаются — неизвестно.

Когда я пришла к себе, дежурный офицер сообщил, что мне приказано жить здесь и ждать распоряжений.

Меня, кажется, посадили под стражу? Ну и пусть. Пусть поступают как им угодно. Но позднее я узнала, что это не арест — «свободу передвижения» мне оставили.

Все мои мысли заняты Чжао.

«…Тебя не впутаю…» Что это? Доброе отношение ко мне или намек на то, как будут развиваться события? У меня не было сил думать. Я буквально падала с ног.

* * *

Только сегодня я поняла, что Чэнь, хоть и не из хороших побуждений, дал мне понять, какой оборот примут события. К сожалению, в то время я не придала его словам никакого значения. Раз Чжао сумел черкнуть мне эти несколько строк — значит, положение его не так уж безнадежно. Со временем, может быть, удастся выяснить, где он находится. Теперь все дело во мне. Когда же наконец я дождусь распоряжений?

Пошли уже вторые сутки, а нового ничего нет. Что же делать: ждать или…

Нет, ждать нельзя, надо действовать…

Я должна найти в себе силы отплатить людям за добро и отомстить за причиненное мне зло.

25 ноября

Я не помню, чем занималась последние дни. Не знаю, сколько прошло времени. Кажется, будто все это было давным-давно, лишь перелистывая дневник, я возвращаюсь к действительности. Но иногда страшные видения прошлого встают передо мной с поразительной ясностью, и сердце мое сжимается от ужаса, и становится трудно дышать.

Да и обстановка, как назло, складывается неблагоприятно.

Позавчера наконец получила приказ покинуть «особый район» и возвратиться на старую квартиру. По правде говоря, это меня обрадовало. Значит, мои труды не пропали даром, меня не растоптали, только на сердце осталась какая-то горечь. Но стоило мне очутиться у себя, как от этой мимолетной радости и следа не осталось. Все было мне отвратительно: и толстая, неуклюжая хозяйка, и офицерская жена со своей «милой» болтовней, и ядовитый цвет листьев банана, и крысы, которые никого не боятся… Когда ночью за окном воет ветер, а в голове роятся тысячи мыслей, трудно сосредоточиться, трудно найти покой.

Да, последние дни я делала все, чтобы одержать верх над ними, и добилась своего. В тот день — 22 ноября — я приняла твердое решение: требовать, чтобы мне дали возможность оправдаться и отомстить моим врагам. Я отлично понимала, кто сыграл со мной эту злую шутку — перевел Чжао неизвестно куда. Я выскажу все это им прямо в лицо, собью их с толку, чтобы узнать, кто же, в конце концов, на моей стороне. Этот план созрел в моей голове, пока я «ждала распоряжений». Потребуется немало усилий, чтобы осуществить его. Непременно надо завести дружбу с Чэнем и тогда уже действовать. Если они считают, что я не справилась с заданием, пусть накажут меня, но вместе со мной и Жун. На этот раз я прибегла к их методу: обвинить и «прижать к стенке».

— Зачем Жун всякий раз старалась подорвать доверие Чжао ко мне? Зачем говорила, что у меня несколько любовников, и уверяла, что я взялась за его дело лишь в надежде получить несколько тысяч юаней? Неужели она не понимала, что все эти сплетни мешают работе?..

— Почему же ты сразу обо всем не доложила? — спросил меня Р., когда я все это ему сказала.

— Из-за собственной глупости. Но у меня была всего неделя, и до последнего дня я ничего не знала. Конечно, Чжао вел себя как-то странно; насмехался, ехидничал, мне никак не удавалось найти с ним общий язык, но мне и в голову не приходило, что все это интриги Жун! Правда, последние дни я кое о чем стала догадываться, но Чжао говорил лишь намеками, а являться с докладом, когда толком ничего не знаешь, — не в моих правилах. Сейчас мне точно известно, что за эту неделю Жун четыре раза побывала у Чжао. Значит, посещала она его через день и все втайне от меня. Добьешься чего-нибудь, а она является и все портит! Она терпеть меня не может, но мы ведь на работе, а Жун плевать на это.

— Выходит, ты пострадала из-за других? — буркнул Р., но я видела, что мои слова произвели на него определенное впечатление.

— Я вовсе не собираюсьуклоняться от ответственности. Были в моей работе и промахи, не спорю. Но если бы не Жун, то с вашей помощью мне удалось бы чего-то добиться. — Я замолчала, но раздумывать было некогда, и я храбро продолжала: — Впрочем, нельзя сказать, что я зря теряла время. К концу он стал куда сговорчивее!

Р. обозлился и, вытаращив глаза, заорал:

— Брехня! К дьяволу такую сговорчивость! Да и где у тебя доказательства?

— Доказательства есть… — Я растерялась, не зная, к чему клонит Р. Таких людей трудно понять. Они то очень обходительны, то чрезмерно грубы, и никогда не узнаешь, что у них на уме. Но на этот раз Р. как будто говорил правду.

— Да, у меня есть доказательства. Когда к нему пришли секретарь Чэнь и остальные, он был очень покладист.

— Так, так, что же сказал мне тогда секретарь Чэнь? — произнес Р., будто что-то припоминая, и вдруг крикнул: — И ты называешь это покладистостью? Хитрый он тип! Неужели он покаялся? Говори же!

Отступать было поздно, и я ответила:

— Я же докладывала о том, что прямой допрос результатов не даст, надо выудить из него признание…

Р. изменился в лице и перебил меня:

— И тебе это удалось?

На этот раз не отвертишься, надо говорить, не то разыграется скандал. Факт, хоть один факт, и все будет в порядке. В тот момент я думала лишь о грозящей мне опасности и сказала:

— Кое-что мне все же удалось. Я выяснила, с кем он здесь связан…

Я назвала К. и Пин!

Да, я это сделала. Я не только погубила этих людей, но и обманула Чжао — и все ради собственной шкуры. Было бы заблуждением считать, что я сделала это намеренно. Просто у меня не хватило силы воли, и я принесла в жертву других.

Прошло три дня, всего три дня, а кажется, будто три года! Меня измучили угрызения совести. Неужели я стала совсем бессердечной?

Страшно думать об этом…

26 ноября

Иногда полезно поразмыслить над собственными поступками. Мне приходилось встречаться с самыми разнообразными людьми. Негодяи губят людей ради собственной выгоды. Благородный человек приносит себя в жертву ради всеобщего счастья. Но как назвать тех, кто совершает подлость, не преследуя никакой цели? Таких, пожалуй, не бывает. А если и найдется один — иначе, как глупцом, его не назовешь.

Выходит, я глупа?

Пожалуй, нет. И все же я донесла на К. и Пин!

Вспоминаю нашу последнюю встречу с Чжао. Я была очень взволнованна, он — совершенно спокоен. По выражению моего лица он сразу понял, чем я расстроена, и стал объяснять свои отношения с Пин:

— Ты не думай. Я познакомился с ней только здесь. Конечно, мы друзья, но не больше.

И все же образ Пин черной тенью лег мне на душу и лишил ее света. Давно забытое чувство ревности вспыхнуло с новой силой, я вспомнила ее встречи с К., и все это заставило мое сердце болезненно сжаться. Но я сказала совсем не то, что думала:

— Ты можешь не говорить мне о Пин, я давным-давно ее знаю. Ведь мы вместе учились и теперь часто встречаемся. Она умнее, способнее, красивее меня, ты прав, что полюбил ее.

Чжао ничуть не усомнился в правдивости моих слов и с горькой усмешкой сказал:

— Очень хорошо, что вы с Пин друзья. Передай, что я желаю ей счастья и светлого будущего, и еще… — Глаза его лихорадочно блестели. — Поблагодари ее от моего имени, я знаю, что она всеми силами старается помочь мне.

Трудно передать, что творилось у меня на душе. А Чжао продолжал:

— Давно, когда мы расставались с тобой, мне так было больно, что ты исковеркала свою жизнь. Но я знал, что не в силах вернуть тебя на путь света и счастья, и в этом я виноват перед тобой. И вот мы снова расстаемся, положение изменилось, но я по-прежнему надеюсь, что ты станешь другой, и верю в это потому, что последние годы ты мучилась и тосковала. Желаю тебе, Мин, с каждым днем быть все счастливее, желаю светлого будущего! Обещай мне, что так и будет.

Я записала эти слова, чтобы время от времени перечитывать их. Для человека очень важно любить, но еще важнее быть любимым. В моменты самых тяжких душевных или физических страданий, когда жизнь кажется пустой и ненужной, одна мысль о том, что есть человек, который любит тебя и считает самой чистой и самой лучшей, является огромным утешением. Кто же скажет теперь, что я несчастлива!

И в то же время сознание, что я любима, причиняет мне страдания. Я недостойна такой любви: я предала К. и Пин, обманула Чжао!

Если бы Чжао считал, что я падшая женщина, которую уже нельзя спасти, я со спокойной совестью заявила бы, что не стану церемониться с человеком, который не понимает меня! Как говорится, око за око, зуб за зуб!

Вчера вечером я буквально изнывала от тоски, а мозг сверлила одна мысль: Чжао сказал, что они с Пин — только друзья. Но ведь К. утверждал, что при аресте Чжао присутствовала женщина, кто же это, как не Пин? Она даже хотела добровольно отправиться вместе с ним в тюрьму, неужели только из дружеских чувств?

Не предавайся иллюзиям, Хуэймин! Чжао тоже обманул тебя!

Я сразу успокоилась, мне вдруг все стало ясно, совсем как восемь лет назад, когда умерла моя мать. Она скончалась у меня на руках. Я беззвучно плакала, а потом спокойно решила на следующий же день уйти. С тех пор ни одна нить не связывала меня с родительским домом.

Но мое «спокойствие» очень скоро превратилось в душевную пустоту. Я очутилась совсем одна среди подлых, коварных людей. Никому не было до меня дела, да и я ни о ком не заботилась, что же это за жизнь? Сдерживая слезы, твердить о том, что заботе и ласке ты предпочитаешь равнодушие? Какая радость в этом? Предположим, Чжао неплохо относился к Пин, а как же я? Как понять его отношение ко мне в те далекие годы и теперь? Неужели он лгал мне? Неужели можно лгать так долго и так умело? Выходит, я настолько наивна, что ничего не понимаю?

Да… Иногда полезно поразмыслить над собственными поступками… Я предала К. и Пин, чтобы спасти Чжао, доказать, что он не виноват, и, разумеется, продемонстрировать результаты своей работы. Со стороны может показаться, что я совершила этот шаг ради собственной выгоды, а не для спасения Чжао, но, обдумав все хорошенько, начинаешь понимать, что это не так. Было бы очень хорошо для Чжао, если бы мне снова поручили его дело.

К. и Пин пострадают, в этом нет сомнения. Но они должны войти в мое положение; я вовсе не хотела губить их, не было у меня и корыстных целей, единственное, чего я хотела, — это спасти Чжао…

Так что совесть моя совершенно чиста. Еще неизвестно, чем все кончится. Обо мне пока говорить нечего, где находится Чжао — неизвестно.

Но страшная мысль, подобно ядовитой змее, жалит меня в сердце и не дает покоя: что если гибель К. и Пин не принесет Чжао никакой пользы?

В тот же вечер

Разве не мучительно ждать неизвестности? Но это имеет и свои преимущества — можно поразмыслить на досуге.

Дней десять тому назад в редакции, где работает К., я неожиданно встретилась с Пин; пошла я туда не случайно, в управлении болтали о том, что у К. появился «хвост», Пин тоже на заметке — они часто бывают вместе. Интересно, удалось им отрубить «хвост»? Едва ли!

Значит, мой донос не ухудшил их положения… они давно в «черном списке».

Может быть, я вбила еще один гвоздь в крышку их гроба? Но как могу я принять на себя столь тяжкое обвинение?

Словом, я не имею права снимать с себя всякую ответственность, но в то же время нет оснований винить меня во всем.

Ведь эти люди все равно на заметке, а я поступила так ради Чжао и ради себя (значит, тоже ради Чжао). Если им это не очень повредит, а Чжао принесет хоть какую-то пользу, мой поступок заслуживает оправдания.

Неужели друзья Чжао откажутся хоть немного облегчить его участь?

Так поступать могут только себялюбцы.

Почему одна я, которую они считают бездушной тварью, должна взять на себя всю ответственность за жизнь Чжао?

А именно так оно и получается. И если я вынуждена была назвать какие-то имена, то надо понять, насколько безвыходно мое положение и какие муки я испытываю.

Я вправе требовать, чтобы меня поняли. Я вправе была поступить так, как поступила, и никогда не раскаюсь.

Когда так думаешь, становится легче.

Для меня сейчас очень важно душевное спокойствие. Многое еще надо сделать. Надо во что бы то ни стало спасти Чжао, вырвать его из когтей дьявола.

Постепенно я вновь обрела душевное равновесие, но внутренний голос непрестанно твердил мне: «Твоя собственная судьба еще не решена, ты не в силах защитить себя, зачем же пытаешься спасать других?»

В ответ раздался холодный, презрительный смех. Лишь спустя несколько секунд я поняла, что смеялась я сама. Я снова рассмеялась, теперь уже намеренно, и будто из самой глубины моего сердца услыхала голос: «Прежде всего ты должна крепко стать на ноги! Возможности для этого есть, надо только решиться!»

Итак, направление ветра определено, теперь остается выяснить, не изменится ли в ближайшее время погода?..

28 ноября

Один удар волны, и жизнь моя, подобно лодке, сразу изменила курс. Впереди пучина, надо бороться изо всех сил, не то закрутит, и пойдешь ко дну.

Это произошло вчера.

В начале одиннадцатого раздался сигнал воздушной тревоги, и все мои намерения полетели к чертям. Я ни о чем не могла думать и изнывала от тоски, сидя в бомбоубежище. Мне было нестерпимо тяжело, я смотрела вокруг, не в силах вымолвить ни слова. Кто знал, что уже издан этот роковой приказ?

Словно автомат, сидела я в кабинете у Р., слушала его и машинально поддакивала. Лишь когда Р. сказал: «На этот раз постарайся добиться успеха!» — и начал выпроваживать меня, я растерялась. Я отлично помню каждое его слово. Но в тот момент мозг мой был подобен листу бумаги, на котором можно написать все что угодно, но бессмысленно требовать, чтобы он выполнил указание.

Когда я шла по коридору, мы поравнялись с Жун. Я не заметила ее, но в следующий же момент слова, сказанные ею, кольнули меня, будто иголкой:

— Что это ты задаешься, завела себе надежного покровителя?

Я сразу пришла в себя. Весь день я ничего не ела. Сильно болела голова, но голода я не ощущала. Я вспомнила все, что мне сказал Р., и слова его, будто озаренные ярким светом, вдруг приобрели свой подлинный смысл. Я словно пробудилась от глубокого сна и лишь теперь поняла, что сама согласилась с его приказом.

Но разве осмелилась бы я возражать? К тому же я поддакивала Р. лишь для того, чтобы что-то сказать. И все же я не должна была, как попугай, твердить это свое «слушаюсь». Впрочем, на другое я, видимо, не была способна. Раньше ничего подобного со мной не случалось!

Мне приказали установить слежку за К. и Пин… Интересно, кому пришла в голову такая мысль?

Я назвала имена этих людей, чтобы спасти Чжао и выгородить себя. И вдруг мне поручают следить за ними. Невероятно! Что это: доверие ко мне или проверка? И потом, за ними ведь уже кто-то следит? Зачем же мне этим заниматься?! Стоило ждать целых два дня, чтобы получить такое задание. Признаться, я растерялась. Надо непременно выяснить, кто подал эту идею!

Кроме того, мне приказано завести с К. любовную интригу и таким способом поймать его на крючок! Женщина для них не человек, а приманка. Но почему они не поручили это кому-нибудь другому? А, как назло, поручили мне. Может быть, они уже догадались о моих отношениях с Чжао и К., тогда за этим поручением последует смертный приговор. А может быть, они просто издеваются надо мной, не считая человеком. Ведь я только что играла роль совратительницы, и снова мне ее поручают — черт бы их побрал! Кому же, в конце концов, пришла в голову эта гнусная мысль?!

Я уже не говорю о том, как возьмусь за это дело. Но неужели я позволю им убить во мне все человеческое и превратить в послушное животное? Теперь я поняла, какую огромную ошибку совершила, выдав К. и Пин. Я рассчитывала таким образом добиться успеха, но разожгла костер, в который сама попала. Если бы я стала совсем бездушной и, подобно гончей, бросилась на свою жертву, чтобы поскорее принести ее хозяину, то все решилось бы очень просто. Но у меня есть душа, о, небо, я еще не потеряла окончательно совесть и стыд, как же могу я стать приманкой для друзей Чжао? Нет, это невозможно! Я не желаю этого делать!

Зачем я вчера пошла в бомбоубежище? Никогда больше не пойду. Одна минута — и все могло быть кончено. Быстро и хорошо!.. Эта мысль не давала мне покоя все утро. Но внутренний голос со злой иронией говорил: «Раз решила умирать, умирай, но борись до последнего вздоха, как затравленный волк. Нельзя просто так отдать свою жизнь!»

Подхваченная ураганом, я стремительно приближаюсь к пучине. Но я сделаю все, чтобы не погибнуть в этом черном омуте. Пусть их много, а я одна, но не вечно же так будет… Они приказали мне следить за К. и Пин. Но чем черт не шутит, может быть, именно с ними мне по пути?

30 ноября

Полдня ушло на поиски К. Столкнулась я с ним случайно, на одном из перекрестков, он как раз шел вверх по улице.

— Вот хорошо! Наконец-то я тебя встретила! — Я не скрывала своей радости.

К. достал платок, вытер пот с лица и только потом сказал:

— Давно не виделись, ты похудела… и вид у тебя измученный. Ты не больна? Погода скверная, легко простудиться.

— Нет, я здорова, только настроение отвратительное. — Я решила поговорить с ним начистоту. — Ты давно не работаешь в редакции? Я раза два заходила туда, но тебя не было. А от привратника ничего не добьешься.

— Гм… — К. снова начал вытирать пот, мне показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем он отнял платок от лица и ответил: — Я не уходил из редакции. Правда… со здоровьем что-то неважно, пришлось взять отпуск.

— Я оставила тебе записку, хотела, чтобы ты зашел ко мне поговорить…

— Записки я не видел, — быстро ответил К. и в третий раз достал платок. Мне показалось это странным — видимо, он хотел скрыть от меня не совсем обычное выражение лица.

— Третьего дня и вчера заходила в клуб, но и там тебя не нашла. Я уж думала, ты «пропал без вести».

— Куда я денусь? — К. улыбнулся и медленно пошел вверх по улице. Увидев, что я иду за ним, он спросил: — Разве тебе не в противоположную сторону? Ох, как здесь круто!

— Я провожу тебя. И кое о чем расскажу. — Я по-прежнему была с ним откровенна, хотя чувствовала, что он пытается избежать разговора. К. нехотя кивнул, остановился и так же медленно пошел дальше, глядя прямо перед собой. Он едва сдерживал волнение. Но я ни на что не обращала внимания и рассказывала всю правду. — Мне удалось разыскать твоего арестованного приятеля. Я сразу узнала его…

— Ему грозит опасность? — прервал меня К. и остановился.

— Сейчас — не знаю. Думаю, что нет.

К. тяжело вздохнул и пошел дальше.

— Всю неделю я почти ежедневно виделась с ним, мы целые дни проводили вместе. Он просил передать привет тебе и Пин, поблагодарить вас, пожелать вам счастья и светлого будущего. Он надеется, что вы…

— Но ты только что сказала, — перебил меня К., — что ничего не знаешь о его судьбе. Как же вы могли все дни быть вместе? — К. остановился и в упор посмотрел на меня.

Чтобы не привлекать внимания прохожих, я увлекла его вперед и тихо сказала:

— Не горячись, выслушай до конца… Потом все изменилось, его перевели куда-то в другую тюрьму, и пока я не знаю, что с ним. Надеюсь, ему ничто не угрожает.

— После этого ты не виделась с ним?

— Что ты, я даже не знаю, где он находится.

К. снова остановился, недоверчиво посмотрел на меня и быстро пошел вперед. В несколько шагов он преодолел крутой подъем и остановился на площадке, откуда открывался вид на реку Цзялин.

Это был очень тихий район, здесь находились особняки иностранцев и важных лиц, прохожие почти не встречались. Лучшего места для нашей беседы и искать не надо было, но погода нам не благоприятствовала — небо было затянуто тучами, дул резкий, холодный ветер, каждую минуту мог начаться дождь.

— Где только я не искала тебя последние два дня! — Я стояла наискосок от К. и старалась говорить как можно спокойнее. — Хотела рассказать тебе о нем. Он просил меня об этом.

К. опустил голову.

— Значит, он пользуется определенной свободой? Вы могли встречаться и свободно разговаривать? Он там на привилегированном положении?

— Да, не они хотят извлечь из этого пользу. Встречаться с ним могла только я. Мне было поручено это дело. Нам здорово повезло!

— Ах, вот оно что!

— Он ни в чем не виноват и никакой вины за собой не признал. Так что его можно было бы взять на поруки. Ты не знаешь какого-нибудь влиятельного человека, который бы поручился за него?

К. ничего не ответил, бросил на меня быстрый взгляд и стал смотреть на плывшие по реке парусные лодки. Видно, он не принял моих слов всерьез и думал, что я прощупываю его. Что же, я сама в этом виновата.

— Ты не веришь мне, потому что знаешь, кто я. Но жизнь — сложная штука, а чужая душа — потемки. Помнишь, ты рассказывал, что у тебя был друг, с которым вы делили и радость и горе. Он расстался со своей любимой, но не возненавидел ее, а наоборот, не мог забыть. Что с ним сейчас — тебе известно. Но кто была та женщина, ты знаешь?

К. поднял голову, взглянул на меня и изумленно спросил:

— Неужели… ты?

Я быстро ответила:

— Ты не ошибся! И вот мы снова встретились. Но и на этот раз судьба была к нам беспощадна: он — арестант, я — надзиратель. Но мне хуже, чем ему: он лишился свободы, зато сохранил друзей. Я потеряла всех друзей, но ничего, кроме позора и угрызений совести, не приобрела! Окажись ты на моем месте — что бы ты делал? Изо дня в день угождать негодяям и извергам, жить среди коварных, подлых людей и вдруг встретить человека, который когда-то любил тебя и которому до сих пор ты дорога? Если ты поймешь мои чувства, то поймешь и все то, что я говорила.

К. притворился, будто слушает меня очень рассеянно, на самом же деле не пропускал ни единого слова. Потом он стал хмуриться все больше и больше, в глазах засверкали огоньки, и он взволнованно спросил:

— Что же ты решила?

— Решила? Ты спрашиваешь, что я решила? Тогда давай говорить начистоту.

К. улыбнулся:

— Что же, начинай…

— Ты неправильно ведешь себя! — рассердилась я. — Все, что я должна была сказать, я сказала, теперь давай обсудим реальные возможности.

— Какие возможности?

— Нечего притворяться, отвечай — согласен или нет?

— Ты извини, но не нужно торопиться… Да, кажется, пошел дождь. — Он провел рукой по лицу, потом поднял голову. — Не надо быть такой подозрительной. Я действительно не совсем понимаю…

— Не понимаешь, искренне я говорю или лгу — так, что ли?

— Ох, ты действительно… — К. слегка смутился. — Дело вовсе не в этом.

— Именно в этом! — Голос мой дрогнул, я едва сдерживала раздражение. — Ответь мне на один вопрос: кому Чжао ближе: мне или тебе?

К. растерянно улыбнулся и покачал головой.

— Ну что же, не отвечай, я за тебя отвечу. Он рассказал о тебе в последний момент, перед тем, как мы расстались. Почему он это сделал — незачем объяснять, ты и сам понимаешь. Но мне больно за Чжао. Человек даже под пытками не произнес ни слова. Он понял, что его прежняя возлюбленная не потеряла человеческого достоинства, и надеялся, что отныне они будут делать одно общее дело. И вот ты, его лучший друг, сейчас бормочешь что-то невнятное и всячески виляешь. Больше всего ты заботишься о собственном благополучии. Вы с ним друзья, черт побери, а разыскивать тебя, волноваться приходится одной мне!

— Ладно, ладно, прости, пожалуйста. — К. беспокойно огляделся по сторонам. — Как не везет. Сейчас, кажется, начнется ливень. Не будь такой недоверчивой, ведь ты сама меня всегда укоряешь в этом… и потом, мы не первый день знакомы, ты же знаешь, я всегда такой медлительный. Правда, раньше мы никогда еще не вели такого серьезного разговора. Как ты думаешь, можно что-нибудь сделать для Чжао?

Дождь действительно усилился. Вокруг никого не было, и мы могли привлечь внимание полицейских. Но как уйти? Ведь поговорить необходимо!

— Что-нибудь сделать? Вот об этом-то я и хочу посоветоваться с тобой. — Мы стали быстро спускаться вниз. — Я ведь не знаю, с кем он здесь связан… ты должен знать это.

К. молчал. Дождь полил как из ведра, но мы, к счастью, уже выбежали на большую улицу. Когда мы остановились перед каким-то магазином, К. повернулся ко мне и спросил:

— Куда пойдем?

— Куда хочешь, — ответила я, припоминая, нет ли поблизости подходящего места.

— Я должен еще кое-что сделать сегодня, — после минутного раздумья произнес К. — А о таком деле наспех не поговоришь. Надо будет снова встретиться. Боюсь, что, пока мы не получим точных сведений о нем, предпринять ничего не удастся.

— Конечно. Но это уже моя забота. Где же мы завтра встретимся? — Видя, что он замялся, я добавила: — Приходи ко мне домой, ладно? Адрес я оставила у тебя в редакции.

К. ушел. Я смотрела ему вслед и вспоминала, о чем еще должна была рассказать ему, но так и не могла припомнить. Постояв немного, я наняла рикшу и поехала к Шуньин в надежде узнать какие-нибудь новости.

3 декабря

Все идет кувырком. Я ничего не смогла добиться. Мне кажется, будто я окружена неприступной стеной. И это чувство день ото дня усиливается.

«Ты видишь розовые сны, но со всех сторон на тебя надвигаются черные тени, можно пожалеть тебя, но от фактов никуда не уйдешь!» — звучит в ушах у меня ледяной голос. За что бы я ни взялась, меня каждый раз подстерегает неудача. Стоит мне вспомнить этот ледяной голос — и волосы становятся дыбом. В такие минуты моя тень, наверно, напоминает дикого зверя, готового кинуться на свою жертву.

Все как будто шло хорошо, и вдруг оказывается, что я потеряла право вернуться на честный путь. Почему?

«…Потому что у тебя позорное прошлое, кровавое прошлое, запятнанное злодеяниями!» — отвечает тот же голос.

Но разве прошлое не может безвозвратно исчезнуть? Почему его страшная тень должна быть вечной преградой на моем пути?

«…Потому что и сейчас ты все еще… — На мгновение голос умолкает, раздается зловещий, похожий на крик совы, смех, потом продолжает: — Любуешься своим значком!»

Я опустила голову, словно во сне сняла значок с внутренней стороны борта кофты, повертела его в руках. В этот момент мне хотелось проглотить его…

Неужели такая безделица может разобщать людей, делать их чужими друг другу?

Для некоторых — главное форма, но К. не должен быть таким!

Позавчера мы снова встретились. Разве я была не достаточно искренней? Неужели же они и теперь что-то подозревают?

Нет, не может этого быть! Ведь я ничего не скрывала. Если бы я могла показать им свое сердце!

Но К., его взгляды, усмешка, голос — все было фальшивым. Еще более фальшивым, чем в первый раз! Разговор не клеился; меня волновала только судьба Чжао. Что делать? Как найти нужных людей, поручителей? Но они всячески избегали этого разговора, и чем больше я их убеждала, тем подозрительнее они становились.

Зачем только К. привел с собой Пин? Совершенно очевидно, что она плохо ко мне относится. Она разговаривала со мной словно с преступницей и, как на допросе, выпытывала все подробности наших встреч с Чжао. Как она смеет вмешиваться в наши отношения? Даже если она его возлюбленная, то и это не дает ей никаких прав, тем более что между нами ничего не было. Но я и это стерпела. Дело настолько серьезное, что я не хотела с ней ссориться!

Вдруг Пин спросила:

— Где же он находится? Ему ничто не угрожает? Скажи откровенно! Иначе весь этот разговор ни к чему!

Пин говорила, К. одобрительно кивал головой. И оба они буквально сверлили меня взглядами.

Я сказала, что сама очень волнуюсь, но пока ничего узнать не могу. Торопиться сейчас нельзя. Я даже не скрыла от них, какими путями все это выясняю.

Но, выслушав меня, они переглянулись и рассмеялись. Это было самое настоящее оскорбление, однако я и тут промолчала. Не стану же я уподобляться им!

И действительно. Разве не ради Чжао поехала я в проливной дождь к Шуньин после нашей первой встречи с К.? Шуньин обещала помочь, но очень уж неопределенно:

— Как только представится хоть малейшая возможность, постараюсь что-нибудь узнать.

Я знала, какой смысл вкладывали Шуньин и все ее друзья в слово «возможность», и не стала больше ни о чем спрашивать. Но она сама продолжила разговор:

— Вчера мы с Суншэном говорили о тебе и решили, что ты должна бросить эту работу, и чем скорее ты решишься на это, тем лучше! Зачем ждать новых неприятностей, терпеть косые взгляды! — Шуньин, видимо, еще не отказалась от своего коварного замысла увезти меня отсюда. Я воспользовалась этим и сказала, что, как только освободят Чжао, мы все вместе поедем в Шанхай…

Конечно, незачем было посвящать К. и Пин во все эти сложности. Да если бы я и сказала им, это вряд ли помогло бы делу, скорее усилило бы их подозрения.

— Раз неизвестно, где он, пожалуй, нет смысла вести все эти разговоры! — Пин метнула взгляд в сторону К., повернулась лицом ко мне и продолжала: — Ты была с ним вместе целых восемь дней и говоришь, что за вами никто не следил. Странно, почему же он не передал нам никакой записки? Если бы он намеревался поступить так, как ты говоришь, то непременно сообщил бы нам об этом. Мог ли он пренебречь такой возможностью? Это просто непостижимо…

— В самом деле! — вторил ей К. — Ведь он мог написать такую записку!

Только дурак не понял бы этих намеков. Я волновалась, сердилась, но спорить с ними не хотела, лишь улыбнулась и не без ехидства ответила:

— Раз вы не верите мне, то и записка не явилась бы доказательством. Не будь такой наивной, Пин.

Они переглянулись, и на какое-то время воцарилось молчание.

— Если бы я порвала с людьми, с которыми связана, все было бы проще, и у вас забот бы убавилось, но поможет ли это Чжао? Не хотите же вы, чтобы все окончилось трагически и вы бы узнали, что Чжао «отдал жизнь за идею».

— Все это верно, — сказал К. — Однако положение настолько сложно… всех нас объединяет одно стремление — спасти Чжао. Вот и давайте думать об этом. Ты упрекаешь нас в поспешности, а сама все время горячишься. Надо распределить обязанности…

Итак, «переговоры» не дали никаких результатов. Я была в отчаянии. Но не это чувство определяло мое душевное состояние. За кого они меня принимают? И разве перемена в поведении К. произошла не под влиянием Пин? Почему Пин относится ко мне с предубеждением? Да потому, что она вообще плохо думает о людях!

Если все печально кончится, я ей этого не прощу. Если же когда-нибудь увижу Чжао, то непременно скажу ему: «Твои лучшие друзья чуть было себя не погубили».

4 декабря

Сегодня надо писать рапорт, и я всю ночь из-за этого не спала. В голове — неразбериха, никак не могу успокоиться. Вообще-то отчитаться нетрудно. Можно выдумать что угодно, было бы похоже на правду. Из-за этого я и не спала всю ночь. Все думала, как бы это сделать.

Сегодня в последний момент решила спасти К. и Пин, хоть они и оскорбили меня своей неискренностью. Прочитав мой отчет, Р. сказал:

— Итак, ты утверждаешь, что с ними связано не так уж много людей.

— Никаких подозрительных связей я не обнаружила, они водят знакомство только с сослуживцами.

— У нас есть сведения, что этому человеку поручено организовать нелегальную ячейку, почему же в твоем докладе об этом ни слова? Разве ты не пробовала проникнуть в их организацию?

— Этот вопрос мне еще не совсем ясен.

— Какие у них отношения? Вряд ли они только друзья!

— Думаю, что только друзья…

— Ты уверена?

— Да. Я хорошо ее знаю, мы когда-то вместе учились.

— Гм… В таком случае тебе известно ее прошлое? Верно?

— Кое-что знаю. В школе у нее еще не сложились определенные взгляды, хотя в общем-то ее можно было назвать «левой». Потом мы надолго расстались. Она, кажется, учительствовала. Некоторое время жила в северных районах.

— Связана с подпольной организацией?

— Пока выяснить этого не удалось, но взгляды у нее остались прежними.

— Ты должна знать, нелегко тебе придется. Этот парень выполняет важное задание.

Я подумала и решительно заявила:

— Я наблюдала за ним. Трудно поверить, что он действительно выполняет какое-то важное задание.

— Не делай поспешных выводов. И действуй в соответствии с указаниями…

Разговор прошел как обычно, но я о многом узнала. Так вот оно что. Они, оказывается, получают информацию из другого источника и даже знают о том, что у К. — важное секретное поручение. Это усложнит мою задачу.

Сегодня мне удалось его выгородить, но как будут развиваться события дальше?

Обидно, что К. и Пин меня не понимают. Ведь сами пострадают из-за этого и мне наделают неприятностей. Со всех сторон на меня надвигаются черные тени, все ближе, ближе… Мое чутье никогда меня не обманывает.

10 декабря

Последнее время Чэнь и М. стали ссориться, едва не дерутся. Этого следовало ожидать, но были и непредвиденные обстоятельства.

Как-то раз мы сидели с Шуньин и болтали о всякой чепухе. Из той самой «таинственной» комнаты доносились голоса. Один явно принадлежал советнику Хэ, а другой очень напоминал голос толстяка Чэня. Вдруг вошла служанка и попросила меня пройти в гостиную. Я удивилась. Обычно я мешала им, когда они беседовали о своих грязных делишках, и от меня всячески старались избавиться. Зачем же я им сегодня понадобилась?

Я взглянула на Шуньин, но та лишь улыбнулась и шепнула мне:

— Видно, хотят сообщить тебе что-нибудь о нем.

Когда я вошла, советника не было, не было и Суншэна, в «таинственной» комнате на тахте развалился Чэнь, потягивая трубку с красным мундштуком. Чэнь с улыбкой поднялся мне навстречу и предложил сесть, его так и распирало от комплиментов. Мне стало не по себе. «Странно он себя ведет, — мелькнула мысль. — Когда такие люди становятся чересчур любезными, ничего хорошего не жди. Неужели с Чжао случилось несчастье?»

Сердце у меня дрогнуло, и я с тревогой спросила:

— Надеюсь, с ним ничего не случилось?

— Напрасно ты так думаешь, — без обиняков ответил Чэнь. — Этот человек на все способен…

— Не может быть, — перебила я толстяка. — Просто его оклеветали.

Толстяк выпучил глаза и вдруг разразился громким смехом. Затем снисходительно произнес:

— Чрезмерная доброта ни к чему хорошему не приводит. У тебя будут большие неприятности.

Все поплыло у меня перед глазами, с быстротой молнии пронеслось в голове: «А ведь он обещал не впутывать меня, неужели это были пустые слова?!» У меня вырвалось со вздохом:

— Значит, и до меня добрались! Скажи по правде, где он? Он жив?

— Где он? — Чэнь так вытаращил глаза, что они стали напоминать большие пуговицы. — Ты о ком спрашиваешь?

— Но ведь ты сам… — Я совершенно растерялась. — О ком же, как не о нем?

Чэнь помолчал, затем брови его поднялись, и он затрясся от смеха:

— Далеко ты зашла в своих мыслях! Вот так забота! Я ведь говорил об этом уроде со свиными глазками!

Тут только я поняла, что все сказанное не имело никакого отношения к Чжао, и с души моей словно камень свалился. Я не могла удержаться от улыбки:

— О ком бы ты ни говорил, я хотела узнать о судьбе того человека.

— А Шуньин тебе ничего не говорила? Пока все в порядке. Его кормят, поят, и живет он в сносных условиях. Нет только красавицы, которая разделяла бы его одиночество. Так что можешь не волноваться.

— А нельзя ли повидаться с ним? Да и где он, в конце концов, находится?

— Этого я не могу сейчас сказать… Но встреча с тобой не принесет ему никакой пользы.

Чэнь как будто не лгал. Я снова вздохнула. Как узнать, где находится Чжао? Толстяку это, кажется, известно.

— Не беспокойся об этом человеке, — очень серьезно произнес Чэнь. — Теперь возникла совсем другая проблема. Речь идет о тебе. Сегодня я узнал, что этот урод собирается тебя уничтожить.

Я отчетливо слышала каждое его слово и вдруг почувствовала такое отвращение, будто передо мной была гадина. Страха я не ощущала и очень спокойно ответила:

— Значит, он опять за свое? Я только и жду этого. Не впервые он пытается расправиться со мной. Пусть что хочет, то и делает.

— Не будь самонадеянной, это тебе дорого обойдется.

— Но пойми, Чэнь, можно всю жизнь быть бандитом, но всю жизнь остерегаться бандитов — невозможно. Я должна надеяться на себя, ничего другого мне не остается! Я кое-что знаю о его подлых замыслах, но сделать ничего не могу. Пусть поступает, как ему угодно.

— Хорошо, что ты хоть знаешь об этом, — усмехнулся Чэнь. — Но на сей раз он будет беспощаден.

Я улыбнулась и ничего не ответила. Не зря толстяк так заботится обо мне. Посмотрим, что будет дальше, что он предложит. В это время вошла Шуньин. Она, видимо, знала, о чем мы говорили, и, заметив, что я взволнована, сказала:

— Будь осторожна! Говорят, у них есть улики против тебя, и очень серьезные.

«Сейчас снова начнет уговаривать меня ехать в Шанхай», — подумала я, поняв, что Шуньин заодно с Чэнем. Но не успела я раскрыть рта, как Чэнь сказал:

— Тебе поручили следить за двумя: мужчиной и женщиной, а ты виляешь.

— Ах, вот в чем дело… Но разве я действую не в соответствии с приказом? Прошло ведь совсем мало времени. Я делаю все, что в моих силах, аккуратно представляю рапорты. В чем же моя вина?

— Кое-кто видел тебя с этими людьми, — Чэнь ухмыльнулся и посмотрел на меня, — и даже слышал ваш разговор. Твое, поведение подозрительно.

— Кто и где мог нас видеть? — спросила я непринужденным тоном, в то же время понимая, что настал критический момент. — Уж не Жун ли? Так она просто болтает! Как могла она слышать наш разговор?

— Вовсе не Жун. И потом, какое это имеет значение? Но ты мне ответь на такой вопрос: не рассказывала ли ты этим двоим о том самом Чжао?.. Видишь ли, женщина передала все, что ты ей сказала, еще одному человеку, не подозревая, конечно, что этот человек теперь работает на нас. Обо всем узнал М., который считает эти улики вполне достаточными.

Я выдавила из себя улыбку и ничего не сказала. В этот момент передо мной возникло ненавистное лицо Пин. Зачем ей нужна губить меня? Чем я ей мешаю?

— Пока тебя не было, мы тут посоветовались. — Шуньин взяла меня за руку. — Все мы — свои люди, будем говорить начистоту: этот М. — форменное ничтожество, а корчит из себя невесть что и вечно делает всем пакости. Ты не бойся его, он у нас в руках, у нас много козырей против него. Мы первые нанесем удар, материал у меня найдется!

Я не сводила глаз с лица Шуньин, и мне казалось, будто каждое произнесенное ею слово я не только слышу, но и осязаю. Мысль о Пин вытеснила из моей головы все остальные. Я даже забыла о подлости М. Какие цели преследует Пин?

То, что М. хочет прибрать меня к рукам, — вполне естественно. Но Пин! Ненавидеть человека, не доверять ему, стремиться погубить — и все из-за ревности! В тот момент я была уверена, что Пин желает моей гибели.

Я кусала угол носового платка и молчала.

— Лучше всего, если ты сама нанесешь ему удар, — Чэнь, кажется, никогда еще не был таким искренним. — Мы подготовим для тебя свидетеля и вообще поможем. Но надо заранее подготовить пути отступления, дело может принять дурной оборот. Все нужно предусмотреть, неожиданностей быть не должно.

Я все отчетливо слышала, но мне казалось, будто слова эти обращены не ко мне, а к кому-то другому, и никак не реагировала на них.

— Сейчас не время раздумывать. — Шуньин положила мне на плечо руку. — Ты должна решиться. Чэнь все подробно объяснил, в чем же ты сомневаешься? Если даже змею забьют не до смерти, все равно нечего ее бояться, она не укусит. В крайнем случае поживешь несколько дней у меня!

— Но… — Усилием воли я изгнала из своих мыслей образ Пин. — Как мы все это осуществим? Я пока не представляю…

— Пустяки! — захихикал Чэнь, достал лист бумаги и передал его мне.

Просмотрев лист до середины, я подумала: «Черт побери! Наверно, взятку не поделили, им хочется нанести удар, но они решили опередить события. Ладно, посмотрим еще, кто кого использует: они меня или я их. Как бы там ни было, М. я не собираюсь защищать».

Я вовсе не отказалась от мысли отомстить Пин, но, видя, как Чэнь любыми способами добивается моего участия в этом «рискованном предприятии», невольно подумала, что дело тут вовсе не в Пин. Я заставила себя сосредоточиться, и мы втроем стали совещаться…

12 декабря

Все идет по заранее намеченному плану. Суншэн прислал человека, который устроил мне встречу с так называемым «свидетелем». Тот сообщил, что восемнадцать часов тому назад М. отправил секретное донесение обо мне, но ответа пока не получил. Мне стало не по себе. Но я рассчитывала в подходящий момент разоблачить всю эту шайку, и те и другие — мерзавцы!

В последние два дня я почти не вспоминала о своем задании. Зачем мне снова видеться с К. и Пин? К тому же я уверена, что при встрече с ними потеряю самообладание. Что они тогда обо мне подумают?

Я не стала бы их защищать, если бы знала, какие оба они идиоты!

Пин действительно дрянь! Как ни рассуждай — поступок ее нельзя оправдать. Рассказать постороннему человеку все, что я говорила о Чжао! Да еще нарваться на предателя!

Вчера я было подумала, что надо предостеречь их, но сейчас у меня нет такого желания. Во имя чего я стану это делать? Чтобы вызвать с их стороны новые подозрения?!

Чэнь обещал принести мне сегодня записку от Чжао. Где он? Почему я никак не могу напасть на его след? Если мы встретимся, непременно скажу ему: «Пин — сволочь, она чуть было не погубила тебя! Ревность затуманила ей глаза, и она потеряла способность разбираться в людях!»

13 декабря

Вывесили сигнал воздушной тревоги — два красных шара. Все пошли в убежище. Но мне зачем туда идти? Я совсем не дорожу жизнью! А эта жирная свинья — моя хозяйка — орет во все горло. Если бы не ее «доброта», можно было бы еще поспать! Возвратилась домой в три часа ночи.

В этот день хотела лечь пораньше, но часов около девяти вдруг явился человек от Чэня. «Наверно, записка от Чжао», — с надеждой подумала я, вскрывая конверт. Но нет, корявым почерком написано всего лишь четыре слова: «Подул ветер, будь осторожна!» Убирался бы ты к чертям со своими наставлениями.

Я сняла халат и тут заметила, что за последние дни похудела. Настроение и так скверное. А тут еще «подул ветер»! Неожиданно в дверь громко постучали. Я быстро оделась, сердце бешено колотилось. Оказывается, меня вызывает начальство. Раз не стали дожидаться завтрашнего дня, бури не миновать.

Когда прибыли к месту назначения я, к своему удивлению, узнала, что со мной будет беседовать совершенно незнакомый человек.

Он был очень любезен, вместо грозного взгляда — улыбка. Но я не верила в его доброжелательность. Зачем бы тогда Чэнь стал предупреждать меня!

Человек этот предложил мне сесть и стал задавать вопросы, совершенно не относящиеся к делу: откуда я родом, где училась и все в таком духе. Кажется, Чэнь не зря предупреждал меня, надо быть начеку!

Неожиданно с уст его слетело имя Пин, и он стал расточать ей похвалы как «товарищу по работе». Затем спросил:

— Вы вместе учились, и ты, конечно, знаешь, что она за человек?

— Не очень хорошо. Дело в том, что…

— Здесь, вероятно, много твоих соучениц? — перебил он меня.

— Не так уж много, — ответила я, и тут же мне пришла в голову отличная мысль. Я сказала: — Не очень давно одна моя соученица приехала из Шанхая. Раньше она была членом провинциального комитета гоминьдана в провинции К., сейчас…

Он улыбнулся и снова перебил меня:

— Я знаю ее и ее мужа. Господин Сюй — их близкий приятель, думаю, ты видела его у них в доме?

Слова эти были сказаны намеренно, и мне стало не по себе. Но сразу никогда не сообразишь, что ответить, и я почему-то решила проявить полную неосведомленность.

— Нет, я с ним никогда не встречалась, — непринужденно ответила я.

— Неужели никогда? — Он хитро улыбнулся. — В таком случае есть еще один человек — такой низенький, полный, с южным выговором, его фамилия тоже Сюй, с ним-то ты наверняка встречалась.

Я отлично понимала, что все это говорится неспроста, и, едва сдерживая охватившее меня волнение, твердо решила все отрицать.

— Нет, — ответила я, улыбаясь, — даже фамилии такой не помню.

Неожиданно лицо его приняло (видимо, обычное для него) суровое выражение, он пристально посмотрел мне прямо в глаза, но так же мягко произнес:

— Надо говорить правду! Некоторые утверждают, что ты притворяешься, как настоящая актриса, недобросовестно относишься к работе, но я не верю. Ты многое еще можешь сделать, я знаю, как ты раньше работала.

Он сделал паузу и потер рукой подбородок, видимо ожидая, что я стану оправдываться.

Но я молчала, лишь улыбалась.

— Кто познакомил тебя с Ваном? — вдруг быстро спросил он, явно проверяя меня. К счастью, я была готова к такому вопросу и сразу поняла, что он имеет в виду того «свидетеля». Поэтому я тут же ответила:

— Никто нас не знакомил, я давным-давно его знаю.

Тут он перешел к делу и стал спрашивать меня о том, что и когда я говорила М. Не найдя, видимо, в моих ответах ни одного уязвимого места, он с удовлетворением сказал:

— Если мы хотим сохранить верность гоминьдану и родине, надо повышать бдительность… Ты ведешь себя правильно!

Когда я начала прощаться, он вдруг остановил меня:

— Что же, в конце концов, представляет собой эта твоя соученица Пин? Одни считают ее враждебным элементом, другие — ни в чем ее не подозревают. Да и с этим К. такая же история. Кто же из них, по-твоему, прав?

Я перепугалась. Уж не намек ли это? Ведь говорят, что я с ними заодно. Но с какой стати я буду выгораживать их, а сама полезу в петлю? Нет, надо защищаться!

— Ведут они себя как-то подозрительно!

— Значит, противоположное мнение ошибочно?

— Я не решаюсь утверждать, но многое в них мне кажется странным.

— Гм… — Он наклонил голову, недоверчиво взглянул на меня, подумал, потом улыбнулся: — Что ты писала в своем прошлом рапорте о К.?

Сердце мое, казалось, вот-вот выскочит из груди, но я твердо ответила:

— В то время у меня еще не было серьезных улик, но потом удалось установить, что он действительно выполняет важное задание по организации подполья, а Пин…

— Что же Пин? — Он так и сверлил меня взглядом.

— Пин — его любовница! — скрепя сердце сказала я, хотя чувствовала, как дрожат у меня колени.

Он долго с улыбкой смотрел на меня, а потом очень любезно произнес:

— Твое сообщение — весьма ценно. Ты, вероятно, устала? Можешь идти.

Совершенно опустошенная, брела я по улице, брела куда глаза глядят. Может быть, все это мне приснилось? Нет, это хуже самого дурного сна. Была глубокая ночь, на улицах — ни души. Я едва волочила ноги, и, когда добралась до дома, было три часа ночи.

* * *

Я не заметила, как кончилась воздушная тревога и дали отбой. В душе моей постепенно созревалоновое решение. Надо во что бы то ни стало найти их и предупредить.

Но как это сделать? Ведь теперь и у меня появился «хвост», за мной тоже следят.

Кроме того, они могут не обратить на мои слова никакого внимания и потом опять проболтаются. Тогда все мои старания окажутся напрасными. Правда, можно вначале найти одного из них, например К. Он гораздо разумнее. Почему бы, в самом деле, мне не поступить так? Но, как назло, его очень трудно найти, словно бродягу какого-нибудь.

Я снова стала колебаться. Вовсе не обязательно их разыскивать. Однажды я уже выгораживала их, но благодарности не дождалась. Смешно было бы думать, что вчера я так уж сильно навредила им, что значат мои несколько слов? К тому же я была в совершенно безвыходном положении. Гораздо опаснее то, что среди них появился провокатор, а они и не подозревают об этом.

В таком случае, где гарантия, что все сказанное мною не дойдет до ушей провокатора? Тогда мне крышка.

Предположим, что я ошиблась. Но ведь в любой момент они могут «пропасть без вести». Хватит ли у них мужества, как у Чжао, вынести все и не впутать меня?..

Нет, все же лучше разыскать их. Хотя пойду я на такой риск не ради них, а ради самой себя.

Итак, решено. Я буду их искать. Но не успела я переодеться, как явился посыльный от Шуньин. Она звала меня в гости.

Отказываться нельзя. Я оделась и вышла из комнаты, но какое-то смутное предчувствие заставило меня вернуться и спрятать некоторые вещи.

14 декабря. Утро

Вчера вечером у Шуньин я была в центре внимания, вернее не я, а то, что меня вызывали ночью на беседу. Несколько раз мне удалось все же позвонить по телефону и попытаться найти К. и Пин. Пин оказалась в издательстве, но я не стала звать ее к телефону.

Шуньин все время хвасталась своими «огромными возможностями» и уговаривала меня успокоиться. Я вдруг вспомнила некоторые подробности ночного разговора и сказала:

— Меня спрашивали, не знаю ли я двух человек по фамилии Сюй. Говорили, что оба они ваши близкие знакомые.

— Сюй? Таких у нас нет, — ответила Шуньин, не придав моим словам никакого значения. Но Суншэн взволнованно спросил:

— А что ты ответила?

— Сказала правду, что никогда их не видела.

— Молодчина! — с облегчением произнес Суншэн, сразу повеселев и, словно оправдываясь за свое волнение, посмотрел на меня. — Один из Сюев здорово ссорился с М. и с нами вел себя неподобающе. Поэтому вопрос этот был задан неспроста. Хорошо, что ты так ответила.

— Ох, сестрица! — заволновалась вдруг Шуньин. — Забыла предупредить тебя: при входе и выходе из нашего дома будь осторожна!..

* * *

Выйдя на улицу, я внимательно огляделась. Кажется, никого подозрительного поблизости не было, и после недолгих колебаний я все же решила побывать в клубе, в редакции и в издательстве в надежде встретить К. или Пин. Я почему-то была уверена, что никто за мной не следит. К тому же сегодня я неожиданно обнаружила, что некоторые «важные персоны» в таком же положении, как и я: ради собственной шкуры готовы спасти меня, как я готова сейчас спасти К. и Пин. Ради собственной шкуры они готовы спасти кого угодно. Но я, пожалуй, тоже действую в собственных интересах, поэтому можно рискнуть и встретиться с К. и Пин.

Часов около шести вечера я пошла в редакцию и оставила там для К. записку. Но не успела я выйти во двор, как увидела его самого. Он как раз входил в ворота. Шел он торопливо, опустив голову и не видел меня. Я пошла следом и, улучив момент, когда вокруг не было ни души, сказала:

— Господин К., вас разыскивает друг!

Он резко обернулся и, увидев меня, оторопел. Я подошла совсем близко и, понизив голос, сказала:

— Ты должен… вы должны быть осторожны: среди вас есть человек, которому нельзя доверять! Постарайтесь вспомнить, кому вы рассказывали о том, что я вам сообщила о Чжао. Об этом уже донесли. Смотрите, могут быть крупные неприятности!

К. растерялся, но все же предложил мне зайти в приемную и поговорить.

— Нет времени! — Я с опаской посмотрела по сторонам. — Пожалуй, вам обоим лучше пока выйти из игры… И не слушайся Пин. Ревность затуманила ей голову!

— Это долгая история… Нельзя винить ее одну. — К. оглянулся и перешел на шепот: — Неужели у тебя нет и десяти минут? Я не совсем понял, что ты хотела сказать.

— Не могу! — Кто-то шел по двору. — Словом, среди вас есть предатель, будь осторожен!

— Тогда давай встретимся завтра!

— Нет! — Я была непреклонна. — Боюсь, что и сегодняшняя встреча не пройдет для меня даром.

К. изменился в лице. Он порывался что-то сказать, но я, не глядя на него, резко повернулась, вошла в здание и, миновав несколько комнат, вышла на улицу через боковой выход. Не знаю почему, но на сердце было очень тревожно. На этот раз я поступила чересчур опрометчиво. Но теперь поздно в этом раскаиваться, что сделано, то сделано.

Туман стал таким густым, что трудно было дышать. В животе урчало от голода. Вокруг было много столовых и закусочных, и я остановилась у входа в одну из них, где мне часто приходилось бывать. На дверях висела табличка: «Все места заняты». Я постояла в нерешительности. И вдруг почувствовала, что за мной следят. Я вошла в столовую. Даже стать там было негде, но меня это не смутило, я протиснулась вперед и остановилась у ширмы, ожидая появления «телохранителя». Через несколько минут он действительно появился: в суньятсеновке, с черной тростью в руке, шляпа надвинута почти на глаза. Он стал у входа, осмотрел зал и вышел. В это время официант предложил мне место.

Я нарочно заказала кушанье, приготовление которого заняло бы много времени.

Уходя, я еще раз внимательно осмотрела зал. У одного из столиков сидел человек и нехотя ковырял палочками в тарелке. Лица не было видно, но я узнала в нем ту самую «шляпу».

Сомнений быть не может, у меня появился «телохранитель»!

Я вскочила в коляску и велела рикше бежать изо всех сил. Мы мчались под гору и наконец попали в тихую часть города. Коляска легко могла перевернуться, но я не думала об этом. Посмотрела назад. Окутанные туманом, тускло блестели фонари. Ничего больше не было видно. Я остановила рикшу, вылезла из коляски и хотела пройти дальше пешком по одной из боковых улиц, но неожиданно шагах в десяти увидела лавку и вспомнила, что ее содержит мой земляк. Надо зайти.

Я была здесь раз или два; с тех пор, наверное, прошел месяц. Он, пожалуй, удивится моему приходу. Ведь пора закрывать лавку. Но это меня не остановило. Однако мне не повезло: земляка в лавке не оказалось, а никто из приказчиков меня не знал.

— Вы говорите, он ушел? Ничего, я подожду.

— Хозяин сегодня принимает гостей и в лавку не вернется, а поедет прямо домой. Зайдите завтра. Или же пойдите к нему на квартиру, — посоветовал один из приказчиков.

— Что же, можно, пожалуй, но я лучше подожду его здесь. Мы так условились.

Необходимо было под любым предлогом переждать. Другого выхода я не видела.

Я села в самом дальнем, неосвещенном углу лавки и лихорадочно думала о том, как бы завязать разговор с приказчиком. Но на душе у меня было так скверно, что, сказав какую-то ничего не значащую фразу, я не стала продолжать. Приказчики, видимо, расценили мое молчание как заносчивость и ничего не говорили, лишь изумленно на меня смотрели. Покупателей в лавке не было. Я сидела совсем одна в своем углу и чувствовала себя очень неловко. Взглянула на часы: прошло всего десять минут…

Два приказчика постарше то и дело поглядывали на меня исподтишка и оживленно разговаривали. «Наверно, обо мне, — подумала я. — Видимо, гадают, кто я такая. Быть может, они думают, что я пришла просить денег… Хотя нет, для этого я слишком хорошо одета. Что же все-таки они могут думать?» Мне стало не по себе. Вдруг приказчик, который первым заговорил со мной, когда я вошла в лавку, видимо услыхав, что говорили обо мне его товарищи, как-то странно улыбнулся и спросил, протягивая мне чашку чая:

— Вы хорошо знакомы с хозяином, почему же я ни разу вас не видел?

— Еще бы не знакома! Я даже родственницей ему прихожусь, — ответила я и тут же сообразила, что он неспроста это сказал. Женщина, одна, в такой поздний час разыскивает мужчину, не застав его, говорит, что условились о встрече, а домой к нему идти не желает… Все это, разумеется, навело их на мысль о тайной любовной связи. Кто из этих выскочек-торгашей не имеет нескольких любовниц? А мой земляк — не исключение.

Все это меня смешило и в то же время злило. Снова взглянула на часы; прошло полчаса. Мой «телохранитель», разумеется, потерял уже всякую надежду дождаться меня и ушел. Я поднялась со своего места.

— Раз его до сих пор нет, пожалуй, он и вовсе не придет!

— Конечно, банкет окончится не раньше десяти!

— Я оставлю записку.

Записку я писала минут десять, а то и больше и, не запечатав ее, отдала приказчикам.

Выйдя на улицу, я вспомнила все, что произошло в лавке, и печально улыбнулась. В записке я просила земляка взять на хранение те мои вещи, которые я не могу носить с собой в бомбоубежище.

Сойдя с коляски у своего дома, я заметила какого-то человека. Он увидел меня и отскочил в сторону. Мне показалось, что это все та же «шляпа». Черт побери! Неужели дело приняло такой серьезный оборот?

Интересно, был ли у меня «хвост», когда я заходила в редакцию? Эта мысль не давала мне покоя. Скверно все получилось!

22 декабря

Семь бед — один ответ. Вчера я решила биться до конца.

Честно говоря, нет больше сил терпеть то, что происходит! Это отвратительно! Тебя хотя использовать в своих целях и заявляют, что все это делается в твоих же интересах. Видно, считают, что глупее тебя на свете нет! Но забавнее всего то, что от меня все скрывают, просто-напросто хотят околпачить!

Таких людей я глубоко презираю.

Если М. — взбесившаяся собака, то они — чумные крысы. Правда, можно и с крысами дружбу водить, но превратиться в крысиный хвост! Это уж слишком!

«Крысы» эти хитры. Две главных пока спрятались в нору. Осталась лишь «моя прекрасная сестрица». Она считает, что одна может все решить, но ей это только кажется.

— Суншэн и секретарь Чэнь сегодня очень заняты, не знаю, что и делать! — заявила Шуньин, как только я вошла. Но, заметив на моем лице сомнение, поспешила оправдаться: — Сейчас я еще раз пошлю за ними, хотя это совершенно бесполезно! Давай поговорим с тобой вдвоем, а я все передам Суншэну…

— Нет! Решать без меня я ничего не позволю! Мы должны все вместе обсудить создавшееся положение.

— В таком случае приходи завтра, — сказала Шуньин, всем своим видом показывая, что ничем не может помочь.

Она обращалась со мной, как с ростовщиком, требующим денег. Я сделала очень недовольный вид, сухо улыбнулась и с расстановкой произнесла:

— За-в-т-ра сн-о-ва за-й-ти? Но разве не ты просила меня ходить пореже и быть очень осторожной?

— Это я просто предполагала… — Шуньин растерялась.

— Предполагала, что за твоим домом установлено наблюдение, — перебила я ее, — так, что ли? Но я и сама могла бы догадаться. Неужели ты не понимаешь?

— Но Чэнь говорит, что… — Она замолчала и, опустив голову, задумалась.

— Что же он говорит? — наступала я.

— Он говорит… что тот тип, в шляпе, которого ты видела тогда вечером, не получал задания следить именно за тобой. Дело в том, что здание, в которое ты входила, давно под наблюдением.

— Эти несколько дней я никуда не ходила, но по-прежнему… — Я не договорила и усмехнулась.

— А сейчас, когда ты шла к нам, они тоже были?

— Еще бы! — Я нарочно старалась сгустить краски. — Их было несколько! Одного я успела рассмотреть, он вечно шляется около вашего дома.

Шуньин изменилась в лице, придвинулась ко мне, взяла за руку, словно хотела что-то сказать. Я тоже крепко сжала ее руку, а про себя подумала: «Они пошли на хитрость: оставили тебя одну и думали, что ты собьешь меня с толку, но ты сама попалась на удочку. Нет худа без добра».

Шуньин долго молчала, потом произнесла одну лишь фразу:

— Как нарочно, Суншэн сегодня возвратится только ночью!

— Сестрица, — я решила воспользоваться случаем и прощупать ее, — а нет ли у тебя дома вещей, которые могли бы тебя скомпрометировать! Надо перенести их в другое место. Нельзя рисковать!

Шуньин грустно улыбнулась и покачала головой. Потом, придав лицу более веселое выражение, как-то очень неестественно сказала:

— Скомпрометировать? Ха-ха, кое-что есть: в этой комнатке, например, прибор для курения опиума, трубки, опиум.

Но я не дала ей отвертеться и с самым невинным видом шепнула на ухо:

— При чем тут опиум? Я имею в виду совсем другие вещи… ну, например, секретный радиокод…

При этих словах Шуньин задрожала и молча испуганно уставилась на меня. Я попала в самую точку. Этого, видимо, она больше всего боялась.

— За последние дни кое-что изменилось, — продолжала я, выдавая собственные мысли за достоверные сведения. — М. и его компания решили действовать против нас теми же методами, что и мы, и теперь всячески стараются обвести меня вокруг пальца. Болтают всякий вздор, всякие мерзости!

— О! Что же именно? — Шуньин была совершенно сбита с толку.

Я нахмурилась и, притворившись очень встревоженной, сказала:

— Как досадно, что именно сегодня, когда Суншэн и Чэнь заняты, на нас свалилось столько неприятностей!

— Но, сестрица, каким же образом они хотели провести тебя, спровоцировать?

— Методы у них обычные. — Я нарочно сказала ей так. Потом вздохнула и снова заговорила: — Хотя кое-что из сказанного заслуживает внимания. Они высмеяли меня, как дуру, и сказали: «Опомнись! Такие дела, как известно, никогда хорошо не кончаются. Видела ли ты хоть раз за все эти годы справедливость? А о твоей истории и говорить нечего. Все знают, кто подстрекает тебя, и те и другие — хороши, награбили добро и поделить не могут — дерутся. Кое-кто уговаривает тебя подать жалобу. Но погоди, они договорятся между собой, а ты будешь у них как бельмо на глазу!» Сама подумай, Шуньин, каково мне было, когда они все это говорили.

Шуньин слушала меня с притворным спокойствием, явно не зная, как реагировать на мою атаку: то ли серьезно поговорить, то ли отделаться ничего не значащими фразами. И то и другое было опасно. Шуньин совсем запуталась.

— Кто же это тебе такое наговорил? Не та ли самая Жун? — наконец проговорила она после долгого молчания.

Надо же было столько времени думать, чтобы это сказать. Я рассердилась. Никто не стал бы в подобной обстановке задавать такие дурацкие вопросы. Ну и умница она!

— Знаешь, Шуньин, — я холодно улыбнулась, — можно назвать многих, но ты захочешь проверить мои слова, а кому это нужно! К сожалению, Чэнь неожиданно улизнул, а будь он здесь, мне достаточно было бы назвать всего одно имя, и он понял бы, что это вовсе не выдумки. Да и какой смысл мне так зло шутить!

— Ты чересчур подозрительна, я вовсе не собиралась тебя проверять. Но если бы мы знали, кто это говорил, легче было бы действовать.

Я стиснула ей плечо, улыбнулась, но с ответом медлила. Видит небо, теперь я ни капельки не преувеличивала. Все это сказал мне не кто иной, как недавно возвратившийся Ф. Не знаю, послал его М. или нет, но все, что он говорил, не ново. Такие мысли давно приходили мне в голову. Разве неясно, почему вдруг утих ветер?

— Они договорятся между собой, — я нарочно медленно, словно обращаясь к самой себе, повторила эту фразу, и несколько раз, как бы в подтверждение своих слов, кивнула головой, а сама внимательно наблюдала за Шуньин.

Может быть, она действительно ничего не поняла, а может быть, разгадала мой замысел и лишь притворилась, что ничего не понимает, но я так ничего и не добилась от нее.

Она, казалось, думала о чем-то совсем постороннем, смотрела прямо перед собой, губы ее были полуоткрыты. Глуповатое и в то же время высокомерное выражение ее лица производило очень неприятное впечатление.

— Надо посоветоваться с Чэнем, что же, в конце концов, делать?

Шуньин не обратила на мои слова никакого внимания и спросила:

— Ты хорошо видела, что за нашим домом наблюдает какой-то тип? Это не тот, что за тобой следил? — Шуньин в упор смотрела на меня, ожидая ответа.

Для нее самое главное — собственное благополучие. Потому она так напугалась.

Я усмехнулась и равнодушно ответила:

— Нет, это другой, он следит только за вашим домом.

— Странно! Я здесь вовсе не…

— Да ты сама прекрасно все понимаешь, — перебила я ее, намереваясь нанести еще один удар. — Я давно хотела сказать тебе, что люди такого сорта не могут быть честными. Сегодня они поступают так, а завтра — по-другому. Они живут по принципу: «Здесь не получится — там удастся!» Растратили чужие деньги да еще хотят прослыть благородными! Будь осторожна, эти благородные даже детей собственных готовы продать!

— Всякое бывает, только… — Шуньин нахмурилась и замолчала.

— Только вас это не пугает, — с улыбкой продолжила я ее мысль. — Понятно. Но ведь я — совсем другое дело. Скажи сама: если бы я не заботилась о себе и делала все, что мне велят, ни о чем не спрашивая, смотрели бы вы на меня как на равную? В один прекрасный день эти типы начнут вести себя совсем по-другому. Так могу ли я спокойно относиться к этому и не готовить себе пути отступления?

Шуньин изумленно смотрела на меня и не произносила ни слова.

— События последних дней очень тревожат меня, но об этом, пожалуй, не стоит говорить. Награды мне не нужны, но и упреков я не желаю слушать. Мне хотелось бы знать только одно: что же, в конце концов, делать? Если они действительно договорились, надо было сообщить мне об этом, чтобы я знала, как себя вести, и не выглядела дурой, когда вызовет начальство. Шуньин, мы с тобой — старые подруги, почти что сестры, скажи мне: права я или нет?

— Гм… мне кажется, что ты слишком мнительна.

— Мнительна?! Наоборот, я до глупости доверчива!

— Но все, что ты говоришь, не очень красиво.

— Скажи мне все же, считаете вы меня своей или нет?

— Что значит «своей»?

— А очень просто: если считаете, то нечего обращать внимание, красиво или не красиво то, что я говорю. Лучше скажите, что делать. Иначе мне самой придется о себе беспокоиться. И если события примут совершенно неожиданный оборот — не вините меня!

По лицу Шуньин было видно, что она растерялась. Она сжала мою руку и нерешительно произнесла:

— Но…

Я перебила ее:

— Только без всяких «но». Скажи по совести: должна я подготовить себе пути к отступлению или не должна? У каждого свое. Представь себя на моем месте: в течение месяца что ни день, то новое событие; то ты смеешься, то рыдаешь, то совершенно теряешь голову и перестаешь понимать самые простые вещи. Тут недолго и с ума сойти. Несколько раз мне даже приходили в голову мысли о смерти. Но я осталась жива. Да и с какой стати я должна умереть? Если бы я погибла, это, разумеется, не было бы большой потерей для общества. Но я никому не мешаю, разве что нескольким негодяям. И я не желаю, чтобы эти презренные твари радовались моей смерти.

Шуньин молча слушала, не сводя глаз с моего лица; то ли старалась понять меня, то ли была удивлена. Когда я умолкла, она сочувственно произнесла:

— За последнее время ты действительно несколько изменилась. Но не нужно так мрачно смотреть на вещи. Неужели все так беспросветно? У тебя есть друзья, готовые помочь… по первому твоему зову.

— Друзья!.. — Я горько усмехнулась и закрыла глаза, чтобы мысленно представить себе физиономии этих «друзей», всегда готовых помочь. Я похлопала Шуньин по плечу:

— Спасибо тебе, сестрица, но, к сожалению, дела мои так запутаны, что в них не разберешься. Друзья же помогают мне вовсе не по-дружески. Я одна полезла в воду и одна чувствую, как она холодна.

Пожалуй, Шуньин не поняла смысла последней фразы, но, несомненно, она произвела на нее впечатление. Какое-то время она сидела обескураженная, затем неожиданно, будто что-то вспомнив, привлекла меня к себе.

— Все это естественно… но нельзя думать, что несчастье, которое случилось с ним, навсегда изломало твою жизнь!

— Несчастье? С кем же? — Я ничего не понимала.

— С кем… с твоим Чжао!

— Что же с ним случилось? — с замиранием сердца спросила я, предчувствуя недоброе.

— Как? Разве Чэнь ничего тебе не говорил?

Я покачала головой:

— За это я и не люблю его! Ведь пустяковое для него дело, а он все виляет, ни слова правды от него не добьешься.

— А что говорить? — Шуньин посмотрела на меня и тут же отвела взгляд. — Подумай сама и поймешь. Было бы что-нибудь хорошее — непременно бы сказали. А так… Подумай, и тебе все станет ясно.

— Его убили! — только и смогла я выговорить. К горлу подступил комок, я вцепилась в руку Шуньин. Этого надо было ожидать, но целый месяц я надеялась на «чудо», теперь же не на что больше надеяться…

26 декабря

Голова у меня распухла от дум, а в груди будто что-то оборвалось. Стою перед зеркалом и спрашиваю свое отражение:

— Неужели это я? — А голос какой-то чужой, охрипший.

Неудивительно, что я так похудела. Но мои глаза! Что с ними стало? Кто лишил их огня?

В них не оставалось ни любви, ни ненависти, ни гнева — только смертельная тоска.

Гибель Чжао потрясла меня. Шуньин даже говорила, что у меня в глазах появились «дьявольские огоньки», и она боится, как бы я не лишилась рассудка. Чепуха! С какой стати я должна сходить с ума? Чтобы вызывать насмешки, отвращение или никому не нужное сочувствие? Вначале в глазах моих действительно появилось что-то странное, Шуньин была права, но это потому, что в душе у меня затеплилась неясная надежда, я вдруг почувствовала необычайную легкость во всем теле, словно не было у меня больше ни забот, ни печалей, и одного движения, казалось, было достаточно, чтобы взлететь ввысь. Я еще больше стала презирать всех этих негодяев.

Но сейчас Шуньин уже не увидела бы в моих глазах «дьявольских огоньков». В душе моей не осталось ни любви, ни ненависти, ни гнева.

И эти перемены произошли со мной за последние два-три дня, я даже не заметила, когда именно. Может, вчера, когда я сказала Суншэну и толстяку Чэню все, что говорила тогда Шуньин? Я отчетливо помню свои ощущения в тот момент. Именно вчера я вернулась с неба на землю и трезво взглянула на окружающий меня мир. У меня были на то основания. Я живу в этом мире и должна подчиняться его законам. О, у меня всегда находятся «какие-то основания». Когда же все это кончится?

Вчера был праздник… праздник.

Улицы украшены разноцветными фонариками, полотнищами, флагами. Я не могла понять, отчего так радуются люди. Я всем этим сыта по горло. Однако вечером, часу в десятом, Шуньин и ее компания потащили меня в дансинг. Услыхав, что чашечка кофе стоит пять юаней, а пирожное — пятьдесят, я зло рассмеялась. Вот сволочи! Но почему я одна должна печалиться из-за этого и сидеть с грустным видом? Веселиться так веселиться. Как мне хотелось обругать их, этих гадов, излить на них всю свою ненависть, все омерзение, накопившиеся за эти долгие дни.

Но это — лишь иллюзия. В действительности же во мне ничего не осталось, кроме головной боли, вялости мыслей и полной опустошенности.

В дансинге видела «дядюшку» Чжоу, того самого, с которым я познакомилась у Шуньин. Вытирая вспотевшее после танца лицо, он сказал мне:

— Совсем как в мирное время, совсем! — Затем наклонился ко мне и уже тише добавил: — Я ни капельки не преувеличиваю, а просто заранее поздравляю. Мир и в самом деле наступит очень скоро… Это — не пустые слова!

Подобные вечера, пожалуй, войдут в моду. Кто говорит, что у этих негодяев нет сердца? У них есть сердце, но кинь его собакам или свиньям, они не станут есть.

30 декабря

В самые ближайшие дни я покину дом, в котором прожила больше полугода. Раньше он не вызывал во мне никаких чувств, но сейчас, перед отъездом, я вдруг поняла, что успела привыкнуть к нему. Верно говорят: «Всегда жаль то, с чем расстаешься». Ведь эта маленькая комнатушка была свидетельницей моих радостей и горестей. Здесь я мечтала, здесь изливала свой гнев. Никогда я ее не забуду!

Еще утром я представить себе не могла, что завтра или послезавтра мне придется уехать. Шум дождя, падающего на листья банана, голос офицерской жены, которая жалобно пела под аккомпанемент скрипки, вызвали во мне какую-то горькую радость. Я вновь почувствовала себя человеком, полным жизненных сил, со своими стремлениями и мыслями. Ко мне возвратилась способность любить и ненавидеть.

Это печальное пенье, казалось, очистило мою душу. Я вдруг подумала, что эта бедная женщина достойна сочувствия.

И вот сейчас я должна расстаться со всем этим привычным для меня миром!

Я уеду в совершенно неизвестный мне район, так называемый район высших учебных заведений. Возможно, там, во многих студентках, я узнаю самое себя — такую, какой была шесть лет тому назад. Быть может, я встречу молодую девушку, как и я, обманутую и вступившую на скользкий путь, для которой нет уже спасения.

Заставить человека вновь пережить давно проклятое им прошлое! Что может быть более жестоким!

Возможно, именно поэтому я вдруг почувствовала, насколько дорога мне моя комнатушка.

Кому пришла в голову мысль перевести меня в другое место? О моем новом назначении мне сообщил Ф., который явился сегодня утром с поздравлениями.

Я не поверила, но он сказал:

— Уехать и сменить обстановку гораздо лучше, чем каждую минуту ждать пакостей. Верно?

Мне не оставалось ничего другого, как улыбкой поблагодарить его за утешение.

Только безразличный ко всему человек может так думать!

А по-моему, куда лучше каждую минуту ждать пакостей. В борьбе по крайней мере я вижу смысл жизни. Я едва сдержалась, чтобы не плюнуть в рожу этому безмозглому идиоту.

Ф., видимо, заметил, что я не очень-то довольна новостью, и поспешил сменить тему разговора:

— Ну как, поправилась? Я узнал обо всем только на следующий день… Лишь вечером двадцать седьмого мне сообщили, что ты попала в больницу, поэтому я и не смог тебя проведать. Куда же тебя ранили?

— Да ничего серьезного, слегка поцарапало, и все! — равнодушно ответила я.

— Но ты хоть запомнила этого негодяя? — Ф. был вне себя от волнения, он наклонился ко мне и прошептал: — Все подозревают, что его подослал тот урод!

— Понятия не имею! Да и не все ли мне равно? — ответила я с улыбкой. Поведение Ф. казалось мне странным.

— В тот вечер мне нездоровилось, но одна старая приятельница очень просила зайти к ней, отказаться было неудобно. На углу улицы Х. передо мной неожиданно вырос человек, и я увидела направленный на меня пистолет. Он, видимо, целился сюда, — я указала на левый бок. — В тот момент я потеряла сознание и упала. Лишь потом я узнала, что у меня только содрана кожа.

— Какой ужас! Ты едва не погибла! Счастье еще, что этот бандит промахнулся!

— Да он, пожалуй, не собирался убивать меня, — ответила я совершенно равнодушно и улыбнулась. — Поэтому, как только я упала, он тут же скрылся. По-моему, это была шутка, кому-то захотелось припугнуть меня! Я ведь себя знаю. Порой я ни с чем и ни с кем не желаю считаться, и подобное предостережение мне полезно, я даже благодарна им, если хочешь знать.

Выслушав меня, Ф. был так поражен, что не мог вымолвить ни слова, лишь таращил на меня глаза.

— В больнице ко мне без конца приставали с вопросами, и я все время злилась. Сказала им, что стреляли в меня с целью ограбления. Не поверили. Обсуждали, обсуждали и пришли к выводу, что все произошло из-за ревности. Видишь, какие умные! Сразу нашли причину!

— Это уже слишком!

— Вовсе нет! — рассмеялась я. — Но знаешь, что я им сказала, этим двум сестрам? Я сказала: «Пожалуй, вы правы, но не стоит говорить об этом, а то и вам не поздоровится!» Ловко, а? И что ты думаешь, мои слова оказали должное действие.

Я рассказывала все это, а сама едва сдерживала смех. Кажется, я была очень хороша в тот момент, что редко случалось со мной в последнее время. Если Ф. явился что-то выведать, он уйдет ни с чем.

Говоря по совести, мне совершенно не хотелось выяснять, кто подослал напавшего на меня бандита. Это могли сделать и те и другие. Но если бы даже я узнала, к чему бы это привело? К новому нападению — только и всего. Когда в тот злосчастный день Шуньин привезла меня в больницу, я убеждала ее не придавать случившемуся значения.

Да и что такое этот несчастный выстрел в сравнении с моим новым назначением! Вот это настоящий удар. Надо узнать, кому принадлежит эта идея.

Не ехать — нельзя. Можно лишь еще денек протянуть.

Теперь я точно знаю, что борьба между М. и Чэнем кончилась. И, как я предполагала, кончилась полным миром. Иначе зачем бы в меня стреляли?

5 января

Новогоднее веселье, кажется, на исходе. Вчера прогулялась по городу. Украшения поблекли; казалось, время свело свои счеты со всеми этими яркими полотнищами на зданиях учреждений и компаний. Но самый жалкий вид у пестрой стенной газеты и статьи, написанной дешевой тушью, под названием «Год побед». От туманов (я уже не говорю о ветрах и дождях) краски расползлись, и газета напоминает лицо прокаженной, покрытой пудрой и румянами, — смотреть противно!

Мое новое местопребывание — самая настоящая деревня. Но с тех пор как она стала культурным центром, облик ее несколько изменился. Не знаю почему, но все здесь не очень привлекательно. Люди, с которыми мне пришлось встретиться, либо злы, как звери, и вызывают страх, либо коварны, словно шакалы, и безмерно тщеславны, либо унылы, как девочка-невеста в доме будущего мужа, — даже улыбка у них вымученная. Когда я училась, ничего подобного не видела. Последние два-три-года я вращалась в так называемом «высшем обществе», но теперь мой кругозор расширился. Я вдруг поняла, как далеко вперед мы шагнули в области просвещения.

Новогодних украшений здесь тоже достаточно. Веселятся и открыто, и тайно, не считаясь ни с чем, кроме собственных прихотей. Все это сообщил мне Ф., за что я очень ему признательна. Он уже постиг все тонкости местного быта. Вчера часов в девять Ф. осчастливил меня своим визитом. Увидев, что у меня никого нет, он посочувствовал моему одиночеству и стал меня утешать:

— Многие считают, что ехать в глушь да еще следить за этими шалопаями студентами не очень-то почетно. Но, по-моему, в этом есть свои преимущества. Люди здесь прямые, вилять не любят. А если попадется негодяй, его сразу узнаешь. В общем, поживешь — сама убедишься. И потом, такому опытному работнику, как ты, все наверняка будут беспрекословно подчиняться, по крайней мере никто больше не станет досаждать.

Я улыбнулась. Ф., конечно, имеет в виду местную верхушку. Кое с кем мне уже приходилось встречаться.

— Нечего прочить меня в руководители, — буркнула я в ответ. — Хватит с меня моих собственных неудач! Хоть бы неприятностей не было — и то ладно.

— Нет, серьезно, я давно думаю: какой смысл поручать тебе такую работу, в общем-то, можно сказать, механическую? Пожалуй, это все равно что палить из пушки по воробьям. Очень печально, что так получилось!

— Тебе, я вижу, очень хочется сделать меня руководителем. Можно подумать, что ты высокий начальник, жалующий чины. Но пойми, меня вполне устраивает такая работа. Читать чужие письма еще интереснее, чем романы. Я очень вспыльчива, говорить красиво не умею, и стоит кому-нибудь сказать мне приятное, как я уже ног под собой не чую, ведь я всегда жила сегодняшним днем, не задумываясь о будущем. Теперешняя же моя работа не требует общения с людьми, я читаю письма — и все. Нет, я от души благодарна нашему мудрому начальнику за такое назначение.

Ф. усмехнулся, но тут же, притворившись искренним, с жаром сказал:

— Зачем ты разговариваешь со мной, как дипломат? Ведь мы не просто знакомые…

— В таком случае благодарю тебя за высокое мнение обо мне, — перебила я его.

Он, кажется, обиделся, долго молчал, а потом вдруг предложил:

— Пойдем сегодня со мной на вечер, будет весело.

— Как, опять вечер?.. Почему же я ничего о нем не слышала?

— Его устраивают тайно. — Ф. загадочно улыбнулся. — Вечера здесь часто устраивают, но сегодня будет особенно весело. Я свожу тебя туда, а потом ты…

— Благодарю, — снова перебила я его. — Но я не собираюсь туда идти.

— Пойдем, хоть рассеешься немного.

— Правда, не могу.

— Что, работа? Писем здесь немало, это я знаю, но отложи их на день-два, что за срочность? Тем более что завтра воскресенье.

— Дело вовсе не в этом. Просто я не хочу встречаться с незнакомыми людьми.

— Ха-ха, это смешно: сестрица Чжао боится встречаться с посторонними!

Я поняла, что сказала глупость. Надо было выходить из положения.

— Да, действительно избегаю встреч с незнакомыми. Но это в интересах дела. Есть даже приказ начальства. Я не смею его нарушать!

— Но ведь это только официально, нельзя же все принимать за чистую монету.

— Чем осторожнее ведешь себя — тем меньше неприятностей.

— Но я могу представить тебя как мою приятельницу или, еще лучше, родственницу, приехавшую на день в гости. Такой вариант тебя устраивает? Ведь вечер — это вечер, все шумят, веселятся, как ни представишься — Чжаном, Ли — все сойдет, кто станет интересоваться твоим настоящим именем?

Отказываться дальше было как-то неудобно — пришлось согласиться.

Потом я была искренне благодарна Ф. за его приглашение, потому что многое поняла. Стыдно было назвать это сборище вечером. Я не могла прийти в себя от той мерзости и грязи, которые там увидела. Что за бесстыдные люди! Я забилась в самый темный угол, чтобы не привлекать внимания, и вся ушла в себя, словно буддийский монах, погрузившийся в нирвану.

К счастью, все эти оголодавшие собаки и кошки были полностью поглощены гнусным представлением — один номер хлеще другого, — дико хохотали и ничего не видели вокруг. Когда показывали эту сцену «посещение могилы», неожиданно раздался взрыв аплодисментов и восторженные крики: «Браво! Вот это здорово!» Лицо комика с набеленным носом было мне знакомо: так ведь это он выступал утром на митинге и, чуть не рыдая, доказывал, что один несет на себе тяжкое бремя борьбы против агрессоров и собственными руками вершит великое дело созидания государства!

Я совершенно обалдела от всего этого шума и гама и, улучив удобный момент, тихонько вышла из зала.

На улице было холодно, сырость пробирала до костей, и я дрожала. Однако внутри у меня все пылало от гнева. «Этих женщин, хоть они и потеряли всякий стыд, я могу еще простить. Но хороши герои… еще «посты» выставили, претендуют на какую-то исключительную роль среди остальных студентов. Черт знает что!»

Вдруг я почувствовала, что за мной кто-то идет. Интересно, неужели хотят еще раз сыграть со мной «шутку»? Я ускорила шаг, шаги позади тоже участились. «Смешно! Этот «хвост», видимо, еще азов не усвоил!» — подумала я и пошла еще быстрее. Но странно — «хвост» не гнался за мной, а лишь закричал:

— Погоди, эй, товарищ! Стой, девушка, да обожди же!

Я обернулась: что же это за зверь преследует меня?

Подбежав совсем близко, человек бросил на меня тяжелый взгляд налитых кровью глаз — он был вдребезги пьян. Я сразу вспомнила, что видела его на этом чертовом вечере, он как раз стоял на посту, чтобы не пускать незваных гостей, — значит, относился к числу избранных.

— В чем дело? — зло спросила я.

— Ха-ха, ты еще спрашиваешь? Ничего, сейчас все поймешь! — он заикался и, шатаясь, подошел ко мне вплотную.

Я отступила на шаг, резко повернулась и пошла дальше, бросив на ходу:

— Ты обознался, будь повнимательнее!

— Повнимательней? Ха-ха! — бормотал он, стараясь не отставать от меня. — Из какой ты группы? Почему я никогда тебя не видел? Стой! Пойдем со мной. Я знаю хорошее местечко, пойдем!

Все ясно: выпил — и пристает. Не обращая на него внимания, я побежала вперед. Теперь не страшно: до дому совсем недалеко!

— Стой! Слышишь? Я приказываю тебе! — в ярости заорал он. — Иначе… тебя изобьют… Бежишь? Ну, смотри…

На какой-то миг я замешкалась, но тут же помчалась еще быстрее.

До дома оказалось дальше, чем я думала. Отперла дверь и вошла к себе в комнату. Даже здесь было слышно, как он орет:

— Я видел, куда ты вошла, я запомнил тебя!

Немного успокоившись, я подумала: «Хорошенькое местечко, чего только здесь не насмотришься!»

Я вспомнила о женщинах, которых видела на вечере. Они вызывали жалость. И только одна из них произвела на меня хорошее впечатление. Видимо, чтобы не попадаться никому на глаза, она села рядом со мной и спряталась за той же колонной. Вначале она лишь украдкой бросала взгляды в мою сторону, затем посмотрела мне прямо в лицо, и я увидела чуть приоткрытый маленький рот и ровные, белоснежные зубы. Судя по всему, ей очень хотелось заговорить со мной, и, словно обращаясь к самой себе, она сказала:

— Как разболелась голова!

Я улыбнулась и взглядом ответила: неудивительно!

— Пожалуй, уже одиннадцать?

Я взглянула на часы, но в полумраке ничего не было видно.

— Что-то около этого, — ответила я наугад.

— У тебя, я вижу, здесь не так много знакомых? — спросила она, заметив, что я ни с кем не разговариваю.

— Да, я никого не знаю, — ответила я с улыбкой.

— Гм, каким же ветром тебя сюда занесло? — Она тоже улыбнулась.

Я рассмеялась:

— Этим ветром оказался один мой родственник.

Тут раздался такой хохот, от которого, казалось, стены задрожали. Моя новая знакомая нахмурилась и тихо проговорила:

— Черт знает что! — И, склонившись к моему уху, шепотом спросила: — В каком колледже ты учишься?

Я отрицательно покачала головой. Она изумленно взглянула на меня:

— Значит, ты работаешь?

— Да. Я занимаюсь литературой.

Она задумчиво кивнула головой и вдруг спросила:

— А кто твой родственник?

Я назвала ей первую пришедшую в голову фамилию. Она слегка наклонила голову, сдвинула брови и словно о чем-то задумалась. Я начала объяснять:

— Мой родственник — торговец, и здесь у него много знакомых. Человек он неплохой, но бесшабашный. Очень любит повеселиться, а тут, ты сама знаешь, некуда пойти. Вот он и обрадовался, услыхав об этом вечере, и притащил меня с собой.

— Разок посмотреть можно, — произнесла она с улыбкой и посмотрела мне в глаза так, словно хотела еще что-то добавить. Но тут кто-то ее позвал, девушка забеспокоилась, встала и осторожно прошла куда-то в другой конец зала.

Больше я ее не видела, потому что очень скоро ушла…

На следующий день я неожиданно встретилась с ней в кафе, вернее, в маленькой кондитерской или, еще точнее, закусочной, которая славилась своим соленым хворостом, жаренным в соевом масле. Каждый посетитель считал своим долгом поесть это роскошное кушание, хотя там были даже блюда, приготовленные на свином сале.

Закусочная эта была выстроена из бамбука, что типично для провинции Сычуань, и очень напоминала шалаш. Освещение здесь было скверное: вошедшие в обиход после начала антияпонской войны трехрожковые светильники на растительном масле. Но посетителей, пришедших сюда полакомиться блюдами из бобов и сои, это совершенно не интересовало. Я съела одну порцию и уже собиралась заказать вторую, как вдруг заметила мою вчерашнюю знакомую — мы сидели спиной друг к другу.

Она тоже увидела меня. Мы обменялись взглядами и улыбнулись.

Девушка повернулась ко мне и, коснувшись плечом моего плеча, спросила:

— Ты уже поела? Я сразу узнала тебя, когда ты вошла, но почему-то думала, что ошиблась.

— А я вот ни черта не вижу. — Я достала деньги и подозвала хозяина: — Получите с нас.

Она разумеется, не ожидала, что я уплачу за нее, но не стала церемониться и лишь с улыбкой сказала:

— Как это ты успела первой уплатить!

На улице было гораздо светлее. Она не спрашивала, куда я иду, я тоже молчала. Мы шли вдоль железнодорожного полотна, за которым начинался пустырь.

— Ты сегодня не работаешь? Отпросилась? — первой нарушила она молчание с таким видом, словно прекрасно знала, чем я занимаюсь. Но взгляд ее был по-прежнему ласковым и открытым.

— Видишь ли, мне не нужно отпрашиваться, — начала я ей объяснять. — Есть работа — делаю ее, нет — иду гулять или спать ложусь.

Она усмехнулась и со вздохом промолвила:

— Какое здесь гулянье! Поживешь в этой глуши — так от тоски с ума сойдешь!

— Но я здесь недавно, так что мне еще не успело надоесть.

— Ты когда приехала?

— Несколько дней тому назад.

— Откуда?

— Из города, — ответила я и украдкой взглянула на нее, чтобы посмотреть, какое это произвело впечатление.

— В городе мне тоже не нравится, — сказала она и вдруг стала печальной. — А тебе? И вообще я не люблю Сычуань.

— Да-а, но ведь природа здесь очень красивая…

— Об этом никто не спорит, — перебила она меня. — Но я имею в виду другое — людей и самое жизнь.

— В таком случае… — Я бросила на нее быстрый взгляд и нарочно решила поддержать разговор. — Сычуань здесь ни при чем. Везде теперь одинаково. Разве только здесь ты почувствовала это?

— Это, конечно, верно, — сказала она, помрачнев, и холодно, в упор, взглянула на меня. Потом опустила голову и тихо-тихо проговорила: — Мир, конечно, велик, но…

Я не сводила с нее глаз, ожидая, что же она скажет дальше. Но она вскинула голову, печально улыбнулась и уже совсем другим тоном сказала:

— Разумеется, это мое личное мнение, у каждого — свое, люди все разные.

— В малом — может быть, но в главном — нет. Мы все живем в одном обществе, дышим одним воздухом, притом мы люди одного поколения.

Она слушала меня молча, затаив дыхание, только дважды взгляд ее скользнул по моему лицу, потом осторожно взяла мою руку и ласково ее пожала.

Мы прошли довольно большое расстояние, и теперь перед нами расстилалась степь. Здесь не встретишь ни одного человека. Ледяной ветер дул прямо в лицо, и это было очень неприятно.

Я остановилась:

— Пойдем обратно?

— Обратно?.. Пойдем! — она словно очнулась от глубокого раздумья, огляделась по сторонам и добавила: — Скоро совсем стемнеет. Ты права, надо возвращаться. Далеко живешь? Я провожу тебя!

— Зачем? Я знаю дорогу.

— Конечно, ты не заблудишься, — она понизила голос. — Но вечером девушке ходить одной опасно, мало ли что может случиться.

Я вспомнила, что произошло вчера, когда я возвращалась с вечера, значит, это не случайность. Волосы у меня зашевелились от страха, но я не подала виду и спокойно улыбнулась:

— А ты что, мужчина?

— Я — дело другое! — начала было она, но тут же осеклась. — Вдвоем не так страшно, как одной.

Я не стала спорить, и мы пошли вместе. Шли быстро, почти не разговаривая.

Только когда вышли на мою улицу, я спросила:

— А твой дом где?

— У меня нет дома, я живу в общежитии.

— Да нет, я о твоем родном доме спрашиваю.

— О-о, это очень далеко! — ответила она,печально улыбнувшись. — Угадай где!

Но я не стала гадать, а сказала:

— Вот мы и пришли. Теперь ты спокойна? До послезавтра. Спасибо, что проводила.

Но она, будто не слыша моих слов, взяла меня под руку и пошла дальше.

У самой двери она лукаво рассмеялась:

— Даже возлюбленных дальше не провожают, — и, не дожидаясь, пока я ей отвечу, добавила: — Ты не хочешь пригласить меня к себе? Я так устала!

Я пригласила ее, хотя так и не поняла, зачем это ей нужно.

Она внимательно осмотрела мою комнату, а за чаем с улыбкой призналась:

— Не знаю почему, ты мне понравилась с первого взгляда. А сейчас я просто влюблена в тебя. Как только найдется свободная минутка, буду заходить, если, конечно, тебе это не надоест.

— А мне уже надоело. Что ты теперь будешь делать?

— Не верю. Ты просто шутишь! Изволь же быть гостеприимной. Кто заставлял тебя знакомиться со мной? — Она рассмеялась и прижалась ко мне.

Мне казалось, что под ее простотой и наивностью что-то скрывалось, хотя тон ее и улыбка были вполне искренни. Глаза, пожалуй, тоже. Хотя временами они как-то странно блестели, и этого она не могла скрыть.

— Что же ты молчишь? — спросила она, склонив голову, и глаза ее сверкнули. — О чем думаешь? Тебе не нравится, что я развеселилась? Но разве это так уж плохо? Надо быть всегда веселой, не упускать случая посмеяться и других повеселить. Верно? Почему же ты молчишь?

Она говорила, но взгляд ее оставался холодным. И тут я словно заглянула ей в душу:

— Ты спрашиваешь, о чем я думаю. Сейчас я скажу тебе. Мне кажется, будто передо мной маленькая девочка, которая от скуки разговаривает с собственным отражением в зеркале… Я вспомнила один роман. Там героиня каждый день просит кого-нибудь написать любовное письмо, а потом все эти письма читает, воображая, что они от возлюбленного…

Я не стала продолжать, потому что не только ее глаза, но и лицо стало каким-то холодным, чужим. Молчание становилось тягостным. Но ни одна из нас не решалась нарушить его. Это была наша вторая встреча.

Я еще не знала, как зовут ее, а она — меня, но мы уже прекрасно понимали друг друга — собственно, это и определяло наши отношения в тот период. Мы не хотели тратить время на пустые разговоры, но еще не решались поговорить по душам.

Наконец она со вздохом произнесла:

— Твои слова огорчают меня.

Я кисло улыбнулась, но промолчала.

— Объясни мне все же, почему ты так сказала?

— Потому, что все мы — люди этого поколения, — я твердо решила подружиться с ней, — опустошены духовно и нуждаемся в утешении. Все то, что я сказала, в не меньшей степени относится и ко мне. Если ты смотришь в зеркало, казалось бы, ты должна видеть там собственное отражение, но это не так.

— Не так? — Она посмотрела на меня и неожиданно рассмеялась. — Это невозможно. Я, конечно, вижу себя, ну и немножко тебя! Иначе я не понимаю смысла твоих слов.

— Лучшего ответа и не придумаешь, — я взяла ее руку и положила в свою.

Мы заговорили о местных нравах, и она со вздохом сказала:

— В нескольких словах всего не объяснишь. Ты должна сама все увидеть. Вот окончу я колледж, и надо уезжать. А выбрать место по душе нельзя.

— Почему нельзя…

— Во-первых, потому что у меня нет семьи, куда бы я могла возвратиться, — с жаром перебила она меня, — во-вторых, я не знаю, найдется ли для меня дело, а в-третьих… эх, да что говорить! Ты не студентка и не испытала того, что пришлось испытать мне.

Я не стала ее больше спрашивать, потому что хорошо понимала, в каких условиях она живет.

Перед самым уходом она вдруг вспомнила, что до сих пор не знает ни имени моего, ни фамилии. Она назвала себя — ее звали Н. — и спросила, как зовут меня. На какой-то миг я заколебалась, но затем ответила — все равно рано или поздно она узнает.

Я вспомнила себя в ее возрасте, лет шесть-семь тому назад.

Но теперь совсем другое время. И если эта девушка, почти ребенок, сумела выстоять — значит она сильнее меня. Боюсь только, что ее ждет еще более тяжелая участь.

Впрочем, неизвестно, что будет со мной, а я беспокоюсь о других.

11 января

Вчера бродила по городу и вдруг почувствовала, что в воздухе пахнет не то гнилью, не то кровью. Вернее всего было бы назвать этот запах трупным.

Кто может сказать, что я ошибаюсь? Мое чутье никогда меня не обманывает. Оно и понятно! Сколько всякой мерзости пришлось мне повидать за свою жизнь! Догадаться о том, что готовится за моей спиной, я не могу, зато отлично чувствую, откуда ветер дует.

Поэтому ошибка здесь почти исключена. Перед грозой всегда бывает душно. Комары, навозные мухи, пауки, которые в темных углах ткут свою паутину, притаившиеся под домами ящерицы — все сразу приходят в движение, вылезают на свет божий, летают, ползают, гудят, жужжат, и кажется, что весь мир принадлежит им!

А я ко всему безучастна. Просто удивительно! Как будто я живу на другой планете и все происходящее не имеет ко мне никакого отношения. Но последнее время такое со мной часто случается. Может быть, это естественно? В таком случае, хотелось бы мне знать, для чего еще я живу на свете?

Одно время я всей душой тянулась к истине и свету. Был другой период, когда я очутилась на границе между добром и злом, — и в душу мою закрались разочарование и какая-то смутная тревога. То же самое испытывает Н., с которой, кстати, мы часто встречаемся в последнее время. Был человек, который любил меня; было крохотное существо… Я старалась его забыть, но воспоминания все чаще и чаще тревожат душу. Куда все это ушло?

Я часто спрашиваю себя: что у меня осталось в жизни? Ничего, решительно ничего. Странно, но именно в такие моменты я вспоминаю о маленьком, беспомощном создании, с которым так жестоко поступила, и по всему телу горячей волной разливается жалость. Я забываю о себе, обо всем на свете и начинаю мечтать. С тех пор прошло больше года. Какой он теперь, мой малыш? Наверно, румяный, как яблочко, с черными глазами-бусинками. Вот он бежит ко мне, смешно переваливаясь на крохотных ножках, совсем как воробышек… Вот обхватил мои колени, потом уперся ручонками в грудь… Я изо всех сил стараюсь удержать это видение, но оно исчезает, как вспышка молнии.

Я ничего больше не жду от жизни и потому ко всему равнодушна.

Меня не волнует ни запах крови, которым пропитан воздух, ни то, что творится в доме у Шуньин: судя по всему, там снова затеваются какие-то грязные интриги. Даже когда госпожа — бывший член комитета — потащила меня в спальню и, захлебываясь от восторга, стала расписывать их «успехи» (ее намеки были достаточно прозрачны), я лишь спокойно улыбнулась и сказала:

— Да, совсем забыла, как здоровье вашего сына, он, кажется, болел корью?

— Не знаю. С тех пор мы больше не получали никаких сведений. — Шуньин не покидало радостное настроение. — Наверно, уже поправился. Последние десять дней у нас было столько дел, просто голова кругом идет… — Шуньин пристально посмотрела на меня. — Скоро будет заключен мир. Как это хорошо! Все мы возвратимся на родину, правда?

— Мир… но я хочу, чтобы он наступил завтра, послезавтра, через неделю или хотя бы через месяц, — нарочно сказала я.

Однако Шуньин приняла мои слова всерьез:

— Вряд ли все решится так скоро…

— Но если это затянется, могут произойти серьезные перемены. Есть хорошая пословица: чем дальше в лес — тем больше дров. Последнее время меня почему-то пугает слово «проволочка». Я на себе испытала, каков его истинный смысл.

— Думаю, что ничего плохого не случится. — Шуньин, видимо, досадовала, что ее новость я встретила без всякого энтузиазма. — Политический курс определен. Думаешь, так просто его изменить? Кто станет сам себе плевать в лицо? Ведь существует общественное мнение! Нет, все это не так просто!

Хватит с меня, достаточно я наслушалась. Чтобы ни случилось, мое положение, я полагаю, не изменится.

Не знаю почему, но я вышла от Шуньин с легким сердцем, словно избавилась от чего-то, что давно тяготило меня. Мне было радостно. Но странно устроен человек: к чувству радости у него примешивается грусть. Я медленно шла куда глаза глядят, внимательно осматривая прохожих: каждый куда-то торопился. Вот, гордо подняв голову, идет безукоризненно одетый мужчина, сколько в нем спеси! Он самодовольно улыбается, точь-в-точь как только что улыбалась Шуньин. Одних эта улыбка злит, другим — нравится, словом, каждый реагирует на нее по-своему…

Вдруг я подумала: интересно, куда бы сейчас торопился Чжао, если бы остался жив?

Куда торопятся К., Пин и все их друзья?

Я не заметила, как подошла к остановке автобуса, который шел до самого моего дома. Удивительно, зачем я пришла сюда? Что ждет меня дома? Неужели в моей жизни ничего не осталось, кроме встреч с Н. и ее болтовни?

Мне стало досадно, и я пошла прочь от остановки. Неожиданно я вспомнила, что у меня еще есть дело, и, подобно остальным, заторопилась. Уезжая, я взяла с собой лишь самое необходимое, а остальные вещи оставила у своей прежней хозяйки. Почему бы не воспользоваться свободным временем и не забрать их? Я наняла рикшу и уже собиралась сказать свой адрес, но тут вспомнила, что эта жирная гусыня обожает всякие безделушки и с пустыми руками к ней лучше не являться.

Поэтому я велела рикше отвезти меня сначала в лавку к моему земляку.

В лавке творилось что-то невообразимое. От покупателей отбоя не было, стучали молотками плотники. Земляк тоже «трудился» в поте лица: стоял, важно выпятив грудь, и попыхивал сигаретой. Увидев меня, он расплылся в улыбке, но прежнего подобострастия я в нем не замечала.

— А, приехали! Я еще не поздравил вас с повышением, может быть, выпьем по этому поводу? Я приглашу только нескольких земляков, больше никого не будет.

— Благодарю вас, но я очень занята и сегодня же должна уехать! Все отделываете заново? — спросила я, глядя на плотников.

— Нет, — ответил он, прищурившись. — Собираюсь открыть еще комиссионный отдел. — Он нахмурился с таким видом, словно хотел сказать: «Ничего не поделаешь, обстоятельства». — Должны же люди где-то продавать ненужные им вещи, а торговля — дело сложное.

— А старые вещи тоже будете принимать?

— Не знаю, смотря какие…

Я выбрала кое-что из косметики, а сама в это время прикидывала, что можно продать из вещей, которые остались у квартирной хозяйки.

* * *

Хозяйка уже успела сдать мою комнату и, как только я вошла, стала жаловаться на плохой характер нового жильца.

Еще больше ему досталось, когда я выложила подарки: тут хозяйка стала ругать его последними словами, я даже боялась, что она захлебнется от злости.

Я сказала, что хочу взглянуть на свои вещи.

— Да вы не беспокойтесь — они в надежном месте. Крысам не достать до них.

— Я и не беспокоюсь. Просто хочу кое-что взять с собой.

Это была неправда. Я ничего не собиралась брать с собой, а лишь хотела прикинуть, что можно продать. Конечно, сначала надо самой их оценить, хоть приблизительно.

Отобрав несколько книг, я собралась уходить, когда хозяйка вдруг вспомнила, что для меня есть письмо.

— Вы уехали, а на следующий день приходит он. — Хозяйка металась из угла в угол в поисках письма. — Я сказала, что вы уехали, а он спрашивает: куда? Но вы ведь ничего не сказали! А если бы и сказали, я бы все равно забыла. Я объяснила ему, что здесь ваши вещи и вы должны зайти. Через день он снова явился сюда и оставил это письмо.

«Кто бы это мог быть?» — думала я, слушая ее болтовню. Но она никак не могла найти письма.

— Молоденький такой, — продолжала она тараторить, — симпатичный. Ох, вспомнила! — Прихрамывая, она подошла к моим вещам, порылась в них и обернулась ко мне: — А книги где? Да они же у вас в руках! В одной из них и ищите.

Я нашла письмо. Оно было без обращения и без подписи, как будто переписанный от руки отрывок из книги. Прочла его раз, потом еще раз и наконец поняла, что это письмо от К.!

Я оторвала клочок бумаги, написала название района, помедлила немного, добавила первое пришедшее в голову название улицы, вымышленную фамилию и отдала листок хозяйке:

— Если он опять придет, передайте, пожалуйста. Спасибо за внимание!

На обратном пути я подумала: «Муравьи тоже чувствуют приближение бури и спешат перебраться повыше на холмы. Все живое приходит в движение, только я…»

13 января

Последние дни мне все кажется, что среди просматриваемых мною писем я найду письмо, адресованное мне, и я ни о чем больше не могу думать. Почему у меня такое предчувствие — сама не знаю. Может быть, оттого, что мне нечем заполнить свое время?

Я долго и упорно изучала почерк в записке, которую мне передала хозяйка.

По-моему, записка была от К. Я даже уверена в этом.

С надеждой жду я следующего дня. Завтра, ну послезавтра придет письмо, адресованное человеку, которого никто, кроме меня, не знает. Название улицы, указанное на конверте, тоже никому не известно.

Вчера вечером зашла ко мне Н. То ли намеренно, то ли случайно она взяла со стола книгу и начала ее листать. Именно в этой книге лежало письмо, и я не знала, что делать: отобрать книгу было как-то неудобно. Кроме того, я решила, что ничего не случится, если даже Н. увидит записку: там ведь не было ни обращения, ни подписи, она, пожалуй, даже не была похожа на письмо. Н. бросила взгляд на записку, перевернула страницу и вдруг остановилась.

— На письмо не похоже, можно взглянуть?.. О, да это литературное произведение! Твое?

— Не смей читать! — Я хотела вырвать у нее листок, но Н. подняла его над головой, отскочила за стол и озорно крикнула:

— Красивый почерк! — Потом стала читать вслух:

«Она, разумеется, помнит этого человека. Однажды у ручья цветов он просил ее узнать, где находится его друг. Потом она сама случайно встретилась с этим другом. Однако произошло недоразумение, и человек, который обратился к ней за помощью, искренне сожалеет об этом. Виной всему — его чрезмерная подозрительность. Но разве нельзя его простить? Он оказался в очень сложном положении и не мог поступить иначе. Его приятельница тоже признает свою вину».

Н. подняла на меня глаза, словно хотела что-то сказать, но тут же стала читать дальше:

«Они послушались ее совета и еще раз исследовали больного. Причина болезни обнаружена. Необходим длительный отдых. Она может не волноваться, они позаботились и о ее здоровье. Они знают теперь, что их уважаемая и любимая сестра отличается мужеством, умом и дальновидностью. Пусть бережет себя.

Стоит им подумать о том, в какой обстановке ей приходится работать, как чувство тревоги за ее судьбу сменяется негодованием против людей, которые ее окружают».

Я подошла к Н. и выхватила у нее листок.

— Хватит, — проговорила я, силясь улыбнуться. — Раз прочла — говори, что ты думаешь об этом.

Но Н. молчала, словно не слышала моих слов. Потом вдруг спросила:

— Скажи, а кто это уважаемая и любимая сестра?

— Ты думаешь, это я писала?

— Только что сама призналась, а теперь отказываешься.

— Я призналась? Когда же?

Н. наклонила голову, подумала и вдруг улыбнулась:

— Но я не дочитала, — и она протянула руку за листком. Я не хотела давать ей письма, но боялась, что мы разорвем его, и задержала ее руку:

— Погоди, я сама тебе прочту. «Жизнь идет не так, как нам хотелось бы, но и не очень плохо. Мы сами должны строить ее. Женщина, которую любил наш славный боец, настоящая героиня. Она может начать новую жизнь, ей помогут миллионы друзей. Прими наш сердечный привет!» Вот и все. Как мне горько! Однако… Скажи Н., встречала ты когда-нибудь такого человека?

— Какого именно? — не поняла Н.

— Ну, хотя бы такого, как эта женщина, о которой здесь написано.

— Право, не знаю. К тому же тут многое непонятно. — Н. помолчала, потом подбежала ко мне и хлопнула по плечу: — Хватит прикидываться! Это, конечно, письмо. Надо только заменить местоимения, и все станет ясно.

Я улыбнулась и, пропустив ее слова мимо ушей, спрятала листок в ящик.

— Думай, что хочешь. А я знаю, что такой человек существует.

Потом мы заговорили о другом, и вскоре Н. ушла.

Я никогда не видела почерка К., но была уверена, что это письмо от него.

Это письмо согрело мне душу. Я поняла, что еще не все потеряно в жизни, что я вовсе не одинока. Но как мне начать новую жизнь? Прошло уже два дня, а письмо, которого я с таким нетерпением ждала, все не приходило…

15 января

Упорно говорят о том, что на юге провинции Аньхой произошли серьезные события^[43]. У нас в районе тоже запахло кровью.

Местные заправилы развили бурную деятельность: вынюхивают, высматривают, подслушивают. И стоит молодым людям собраться вместе посмеяться и поболтать, как эти ищейки тут как тут. Я тоже получила новые указания. Проклятье! Эти бесконечные подозрения и домыслы — всего лишь свидетельство слабых нервов.

Ненадежным считается почти каждый, кто не состоит на государственной службе. Вот до чего дошло дело! Вне подозрений только богачи и убийцы.

По словам и по внешнему виду не определишь, что у человека на душе… Не так просто узнать что-нибудь по выражению лица и глаз…

Вдруг вспомнились слова Шуньин: «Политический курс определен».

А кто его определяет? Такие, как Шуньин и ее компания. Они первые узнают обо всем. Как жаль, что я оставила ее слова без внимания.

Но кто меня насмешил, так это Ф.

С видом ярого патриота он полдня просвещал меня. Наконец я не выдержала:

— Спасибо, но я настолько тупа, что не в состоянии постичь всей сложности государственной машины. Если до сих пор я хоть что-то понимала, то сейчас, после разговора с тобой, совсем запуталась. Хорошо, что я теперь занимаюсь корреспонденцией, работа, как ты говоришь, механическая. А то наделала бы глупостей и получила взыскание. Где уж мне с моими скудными способностями мечтать о повышении. Нет неприятностей — и благодарение небу.

Никогда бы не подумала, что этот олух не поймет даже такого грубого намека! Глядя на меня с сожалением, он заявил:

— Это неважно, что ты имеешь теперь дело только с письмами, необходимо разбираться в политике, возьмем, например…

Я нарочно громко рассмеялась, и Ф. прекратил свои излияния и с недоумением посмотрел на меня:

— Чему ты смеешься?

Я молча покачала головой, но, увидев, что он собирается продолжать, быстро перебила его:

— Ты, конечно, извини, но я не могу больше разговаривать, живот разболелся.

Ф. ничего не оставалось, как уйти…

* * *

Условились с Н. встретиться вечером в закусочной. Здесь цены сравнительно сносные, но говорят, что хозяева — преподаватели и чиновники — заботятся не столько о том, чтобы дешево кормить, сколько о собственной выгоде. Осматривая скрытые от нескромных взоров кабинки, я с улыбкой сказала:

— Прекрасное место для влюбленных. Жаль, что мы с тобой не влюбленные!

Н. как-то странно улыбнулась. Я почувствовала, что она обеспокоена.

Когда нам принесли закуски, снаружи вдруг послышались громкие голоса, из соседней кабинки кто-то позвал официанта, застучали по тарелке палочки для еды.

Н. так и не донесла еду до рта — рука ее застыла в воздухе. На лице была растерянность.

Через щель в бамбуковой перегородке я заглянула в соседнюю кабину, но Н. замахала на меня руками и зашептала в самое ухо:

— Не смотри, я всех их знаю — по голосу узнала.

Я кивнула. Мне показалось, что Н. чего-то боится, не стала ее ни о чем расспрашивать и занялась едой.

Мы сидели совсем тихо, зато в соседней кабинке творилось что-то невообразимое. Сначала там кричали все вместе, перебивая друг друга, потом шум постепенно стал стихать и можно было разобрать, что говорят о женщинах. Один, с местным выговором, зло подшучивал над своим дружком, а тот огрызался:

— Рано или поздно она попадет ко мне в руки. В этих делах я не признаю спешки. Обожаю поиграть в кошки-мышки. Женщин здесь хватает. Разве в прошлый раз я не добился своего? Без шума, без скандала она сама предложила. Хочешь пари?

Судя по выговору, это был приезжий.

— Хватит трепаться! Можно подумать, что ты танский монах^[44] в женском государстве! Что ты здесь, единственный мужчина? Я уже не говорю о том, что у тебя есть соперник. Его называют «девятиголовой птицей», он действует с молниеносной быстротой, не то, что ты!

— Да будь он хоть гадом с девятью жалами — плевать мне на него. Ты лучше скажи: хочешь пари?

— Черт их подери! Принесут нам когда-нибудь закуску? — Кто-то хватил кулаком по столу и с такой силой, что задрожала бамбуковая перегородка.

Н. побледнела и изменилась в лице, глаза ее сверкали гневом. Я перестала есть.

Мне хотелось привлечь к себе Н., успокоить ее, но тут за перегородкой снова заговорили:

— Что же, можно и пари, только ты объясни сначала: о чем будешь спорить? Что ты добьешься своего? Это одно. Но ведь часто, когда нам подают холодный суп, мы хотим горячего — тут уж спор совершенно о другом. Ясно? Ладно, давай сначала тяпнем по маленькой, а потом поговорим.

— Вот дьявол, ты просто хочешь раздразнить меня!

— Пока ты здесь будешь злиться, кое-кто успеет полакомиться горяченьким! Уж лучше не хватайся, Акью^[45], успокойся, садись в сторонке и жди, пока «девятиголовый» насытится, тогда вылижешь тарелку!

— Сам ты Акью, подлец, сам…

Раздался смех:

— Не веришь? Давай пойдем в клуб, только скорее, может тебе хоть объедки достанутся.

На меня упала чья-то тень. Я подняла голову и увидела, что передо мной стоит Н. Она оперлась о мое плечо, наклонилась и, скрипнув зубами, едва слышно проговорила:

— Пойдем отсюда!

За перегородкой снова кто-то ударил кулаком по столу, задрожала посуда, грубый голос заорал:

— Сволочь! На что спорим? Я сейчас приволоку ее сюда, вот тогда увидишь!

Н. передернуло, и она бессильно опустилась на мою скамейку. Я выглянула из кабинки, посмотрела по сторонам.

— Погоди, зачем торопиться? Эй, кто там, черт бы вас побрал! Живее поворачивайтесь!

Кажется, кто-то запустил в стену тарелкой, раздалась брань, потом послышался испуганный голос хозяина.

— Пошли. — Я взяла Н. под руку. — Иди с этой стороны и спрячься за меня.

Мы бежали что было сил. Лишь у меня в комнате Н. перевела дух.

— Скоты, а не люди! Хуже скотов!

— Жаль, что не удалось разглядеть их физиономии, — спокойно ответила я. — Чтобы хоть можно было остерегаться: увидев их на одной стороне улицы, перейти на другую сторону. Они страшнее собак бешеных.

Н. о чем-то задумалась, низко опустив голову и глядя в пол.

— Что это за тип? — спросила я, почему-то понизив голос.

— Который? — не поднимая головы, спросила Н. — Тот, приезжий? Я почти ничего о нем не знаю. Не знаю даже, где он раньше учился. Мне известно лишь, что он очень богат, потому что на денежные премии для студентов он один вносит по крайней мере треть необходимых средств…

— Но разве это дает ему право так безобразно вести себя?

— Разумеется, нет, просто это его стиль. Он надеется, что… — Тут Н. замолчала, взглянула на меня и заговорила о другом. — Все эти наши внутренние дела в двух словах не объяснишь. Да и лучше тебе ничего не знать.

Но я все прекрасно поняла. Моя работа многому меня научила. Достаточно было знать Жун, М., толстяка Чэня и всю их шайку, чтобы понять, какие типы оказались нашими соседями в закусочной. Неудивительно, что Н. не совсем откровенна со мной. Она еще не знает, где я работаю!

Я решила поговорить с Н. по душам и, взяв ее за руку, пристально на нее посмотрела:

— Я старше тебя, поэтому позволь мне называть тебя просто младшей сестрой. Мы с первого же взгляда почувствовали симпатию друг к другу, но скажи, знаешь ли ты, что я за человек, чем занимаюсь?

— Ты работаешь на почте, только я не знаю…

— Не знаешь, что я за человек? Но погоди, давай раньше поговорим о тебе. Я сразу тебя раскусила. Ты действуешь по заданию: сегодня выполняешь одно, завтра — другое. Подслушиваешь, подсматриваешь. Увидишь, что люди собрались, ты уже тут как тут, или же… — Но Н. не дала мне договорить и, краснея, сердито крикнула:

— Но я осталась сама собой, я еще… — Она замолчала и испуганно посмотрела на меня.

— Еще не потеряла совесть? Это ты хотела сказать? — улыбнулась я. — Я и не сомневаюсь. Иначе ты бы так не растерялась только что в закусочной.

Н. вздохнула и долго смотрела на меня.

— Не бойся меня, я такая же, как и ты. Несколько лет я иду по пути, на который ты только вступаешь. Но если я скажу, что осталась сама собой, то, пожалуй, кроме тебя, никто не поверит.

Н. сидела молча, опустив голову, только судорожно сжимала мою руку.

— Я старше тебя и поэтому больше испытала. Я старалась стать такой же, как они, считала, что против всякого яда необходимо противоядие.

— Да, но ты человек особый, — медленно проговорила Н. и вдруг вспыхнула: — А я не могу… не могу так! Я буду бороться с ними открыто!

— Но эти бешеные, которых мы только что видели, не так страшны, как те, что действуют исподтишка. А их много. А тот, кого называют «девятиголовой птицей», что за человек?

— Он служит чиновником. Он-то и говорил, что эти типы — подхалимы, предатели и нахалы и только поэтому добились своего теперешнего положения.

— Что ж… по-моему, это вполне естественно, — холодно усмехнувшись, ответила я. — Все они делали карьеру таким путем.

— Но он, пожалуй, не заслуживает презрения, — сказала Н. строго. — На него возлагают большие надежды. Его боятся. Я сама слышала, как многие молча проглатывали его оскорбления.

По улице прошел пьяный, до нас донеслась грубая брань и громкий хохот. Мы переглянулись, и настроение у нас окончательно испортилось.

Через какое-то время Н., словно обращаясь к самой себе, заговорила:

— Как это со мной случилось? Может быть, я сама виновата? Зачем я как дура стремилась к знаниям, мечтала о высшем учебном заведении? Когда впервые, соблазнами и угрозами, меня вынудили совершить подлость, я согласилась: иного выхода не было…

Вдруг Н. вскочила, обняла меня и с негодованием проговорила:

— Нашу деревню захватили японцы, я лишилась крова! У меня нет ни одного близкого друга. Я, как блуждающая душа, не могу найти себе пристанища.

— Теперь у тебя есть друг, — ласково, чтобы успокоить ее, сказала я.

19 января

Наконец-то пришло долгожданное письмо. Почерк — незнакомый, но адрес и фамилия адресата мне известны лучше, чем любому почтальону. Единственное, что меня немного смутило, это имя на конверте: Вэймин; кажется, в записке, оставленной мною хозяйке, было: Вэйлинь. А может быть, я забыла или автор ошибся. Разумеется, писала это не Пин — ее почерк я хорошо знаю.

Во всяком случае, это именно то письмо, которое я столько времени ждала.

Оно было написано в том же тоне, что и предыдущее: мне советовали вернуться на истинный путь.

Я очень внимательно читала, вдумывалась в каждую фразу, как вдруг в комнату, запыхавшись, ворвалась Н. — бледная, вся в поту. Она хлопнула меня по плечу, пробежала глазами несколько строк письма и печально улыбнулась.

— Ты по-прежнему тратишь время на пустяки, витаешь в облаках и не представляешь, что творится в городе!.. По-моему, я все это где-то читала. Откуда ты переписывала?

— Что случилось? — спросила я, не отвечая на последние слова Н. и складывая письмо. — Неужели тот тип никак не может примириться с тем, что ему придется «доедать остатки», и продолжает преследовать тебя?

— Не надо так говорить — это нехорошо! — Н. медленно отошла от меня. — Боюсь, как бы все не полетело к чертям!

— В чем же, в конце концов, дело? Выкладывай, не тяни.

— Одни говорят, что повторится старая история, другие — противоположного мнения, утверждают, что противник на этот раз очень серьезный. А ты что думаешь? Судя по официальным данным, ничего чрезвычайного не произошло, но я не верю! Официальные сообщения обычно искажают факты.

— Ах, так ты вот о чем! — Я наконец поняла, почему Н. сказала, что все полетит к чертям.

Н. села на кровать, положила рядом с подушкой какой-то зеленый листок, нахмурилась и уставилась в одну точку, видимо соображая, с чего бы начать. Наконец она заговорила:

— Сегодня… — Но тут в дверь постучали, и глаза Н. испуганно забегали. Не успела я подняться с места, как дверь отворилась и вошел Ф.

— А я хотела тебя разыскивать, хорошо, что ты пришел, садись, — я указала на стул у окна.

Ф. улыбнулся Н., словно хотел сказать: «Оказывается, и ты здесь!» — и обратился ко мне:

— Разыскивать? Зачем? Есть какое-нибудь дело?

— Разумеется! Мне хочется, чтобы ты пригласил меня на обед, — ответила я с улыбкой и тут заметила, что Н. изменилась в лице. — Разрешите, я вас познакомлю.

— А мы знакомы, — ответила Н. и быстро встала. — У меня дела, извините. — Она посмотрела на меня и торопливо вышла.

Ф. проводил ее взглядом, затем высунулся из окна и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. В этот момент я обнаружила, что Н. второпях забыла свой зеленый листок. Я быстро подошла к кровати, незаметно прикрыла его, повернулась к Ф. и с улыбкой сказала:

— Вы, кажется, с ней друзья! В таком случае ты тем более должен пригласить меня пообедать…

Ф. перестал смотреть в окно и спросил:

— Вы давно знакомы?

— Нет, всего несколько дней, — ответила я и тут же недовольным тоном сказала: — По-твоему, я вообще не имела права знакомиться с ней, так, что ли?

— Что ты, что ты! — опешил Ф., улыбнулся, потом сделал серьезное лицо и, понизив голос, медленно произнес:

— Обстановка крайне напряженная, надеюсь, ты знаешь об этом? Я получил приказ повысить бдительность.

Противно было слушать его, но я, холодно усмехнувшись, спросила:

— Да? Что же мы должны делать? Все ждут твоих указаний. Возможно даже восстание?

Вопреки ожиданиям, Ф. спокойно ответил:

— Пока трудно сказать. Но здесь не опасно. Приняты все меры.

— Ну конечно! Власти обладают достаточной силой, так по крайней мере пишут в газетах. — Я не выдержала и рассмеялась, но тут же добавила: — А ведь есть еще войска губернатора!

— Все это так, но обстановка — очень серьезная, — продолжал Ф., задумчиво глядя в пространство и потирая рукой подбородок, всем своим видом желая показать, какая он важная птица. — Эти предательские газеты до того обнаглели, что не публикуют приказов военного комитета и, нарушая все законы, печатают крамольные статьи… и возмутительные стихи!

— Я полагаю, что эти издания уже запретили? — нарочно спросила я и покосилась на подушку, под которой лежал зеленый листок.

— Пока еще нет! Но в городе работы прибавилось, наши целыми днями ходят по улицам, срывают листки. На одной из автобусных остановок какой-то мерзавец расклеивал на столбах листки, так ему предлагали за каждый по десять юаней…

Я расхохоталась:

— Совсем не плохо! Жаль, что мне… — Я вовремя спохватилась и, нахмурившись, сказала совсем не то, что хотела. — Не верю, что есть такие люди!

— Почему же? — так же серьезно продолжал Ф. — Какой-то чертенок припрятал с десяток таких листовок и продавал их: сначала по юаню за штуку, затем по два, а потом уже по восемь. Его поймали, когда остался всего один листок. Но парень попался крепкий, он поднял крик на всю улицу, орал, что у него отняли рубашку, и собрал вокруг себя толпу. Он схватил нашего агента и не отпускал его, кричал, что за этот листок мог бы получить одиннадцать юаней — ровно столько, сколько стоит рубашка. В толпе, конечно, нашлось много сочувствующих. И агенту не оставалось ничего другого, как улизнуть.

Я понимала, что в данный момент смеяться неприлично, и все же не могла удержаться.

Ф. растерялся. Он изумленно посмотрел на меня раз, другой и спросил:

— А как вы с ней познакомились?

— С кем? — не сразу сообразила я. — А-а, с Н.?

Ф. с улыбкой кивнул.

Я никак не могла понять, почему его так интересует этот вопрос, и не решилась сказать правду:

— Когда живешь с человеком в одном месте, непременно познакомишься. Ты ведь тоже с ней знаком. Что же говорить о нас, женщинах, нам познакомиться совсем просто. Я вот о чем хочу спросить тебя: что ты о ней думаешь?

— Ничего особенного, — замялся Ф. — По-моему, она неплохая девушка. Недавно она вступила в гоминьдановскую молодежную организацию, пожалуй, еще и четырех месяцев не прошло, я уговорил ее. Эти молоденькие девушки бывают страшно упрямы, чрезмерно подозрительны и даже трусливы. Все это результат неустойчивости их взглядов. Сейчас ее сильно критикуют за неправильное поведение, все это как-то запутано…

— За что же ее критикуют? И кто? — взволнованно спросила я и тут же раскаялась. Это, видимо, не укрылось от Ф., и он пристально взглянул на меня. — Я сама заметила, что она какая-то странная, поэтому и спросила тебя, — попыталась я исправить свою оплошность.

— Но это стало ясно только в самые последние дни. Сам я ничего подобного не слыхал, но «старик» уверяет, что среди студентов Н. высказывала неверные взгляды о последних событиях, о единстве нации и все в таком духе…

— Да, это очень серьезно! — нарочно сказала я в тон Ф., в душе сильно тревожась о судьбе моей новой подруги. — Однако, этот… ну, которого ты назвал «стариком», кто он? Надежный?

— Он студент, но… — Ф. поднял вверх большой палец и подмигнул мне. — Молодой парень, быстро идет в гору, положение у него прочное. — Ф. помедлил немного, затем добавил с явным сочувствием к Н.: — Но я знаю, что он за человек, поэтому не очень-то поверил его словам, а ей все объяснил. Но она словно не от мира сего, ни разу даже не зашла ко мне поболтать.

— Хочешь, я поговорю с ней?

Ф. ухмыльнулся, встал со стула и многозначительно ответил:

— Что же, хорошо. В конце концов, это в ее же интересах, верно? — Он прошелся по комнате. — Сколько раз я брал ее под свою защиту!

После ухода Ф. я подбежала к кровати и достала забытый Н. листок. Догадки мои подтвердились: это было не что иное, как листок, который стоил теперь десять юаней! В глаза бросились два ряда крупных иероглифов. С одной стороны: «Памяти героев, погибших от рук палачей!», с другой — стихи.

Я спрятала листок, села на постель и задумалась. Вспомнились родные места. Интересно, что там теперь?.. Мысли так далеко увели меня, что я не заметила, как в комнату кто-то вошел.

Когда я подняла голову, передо мной стояла Н., внимательно рассматривая подушку.

— Странно, — бормотала она себе под нос, — неужели я потеряла его на улице? — Н. направилась к двери, но я остановила ее:

— Что ты ищешь?

— Листок, зеленый такой, — ответила Н., продолжая шарить глазами по комнате.

— Не тот, за который ты уплатила восемь юаней? — Я достала листок и подала ей. — У меня тоже есть. Вот продам тебе и заработаю восемь юаней.

Н. схватила листок и изумленно спросила:

— Как? Этот случай и тебе известен?

— Конечно. Но ты скажи, как этот листок к тебе попал?

— У одного моего друга их целая пачка. — И Н. пальцами показала, какой толщины эта пачка.

— О-о, значит, он очень богат, раз мог купить целую пачку, ведь один листок стоит несколько юаней…

— Вовсе он не богат! Эти листки не стоили ему ни гроша, он конфисковал их на пароме. — Н. вчетверо сложила листок, бережно спрятала его в карман и спросила: — Значит, и ты знакома с «девятиголовой птицей»?

— А кто это?

— Да тот, что заходил к тебе.

— А-а, я и не знала, что у него такое прозвище!

Теперь все ясно. Неудивительно, что, увидев его, Н. сразу убежала, а Ф. так заинтересовался нашими отношениями. Я взяла Н за руку, мы сели у окна, и я подробно передала ей наш разговор с Ф.

Н., кажется, струхнула, но виду не подала и, слушая меня, холодно улыбнулась.

— А «старик», вероятно, и есть тот тип, приезжий? — спросила я.

Н. кивнула. Она долго молчала, закусив губу.

— Зачем он все это рассказал тебе? — спросила наконец она. — Ведь неспроста же.

— Да нет, просто хотел излить душу, а может быть, ты и права, здесь скрывается какая-то хитрость. Во всяком случае, положение у тебя сложное.

Н. сидела нахмурившись и кусала губы; казалось, она не слышит меня.

— А ты сама что думаешь? — пыталась я расшевелить ее. — Они поймали тебя в свои сети. Это ясно. Правду говорил Ф. или все это было выдумкой, ты должна поговорить с ним, во всяком случае, это лучше, чем бездействовать. Будь смелее, и тебе легче будет найти выход из создавшегося положения.

Н. по-прежнему молчала, но я видела, что она поняла меня. Она крепко прижалась ко мне, взяла за руку и решительно заявила:

— Никуда я не пойду, черт с ними! Не желаю быть в их компании! Неужели им удастся меня обмануть? Нельзя каждый раз идти на уступки, так можно окончательно потерять человеческий облик!

Я вздохнула и ласково сказала:

— Ты права, но они не оставят тебя в покое… это страшнее всего.

Н. посмотрела на меня своими широко открытыми наивными глазами, губы ее были искусаны до крови.

— У меня пока нет твоего опыта. — Она прислонилась к моему плечу. — Но я не совершила ничего противозаконного, ничего от них не требую, неужели можно просто так… — Н. неожиданно умолкла. Я чувствовала, как дрожит ее рука, и избегала ее взгляда. Н. через силу улыбнулась:

— Что ж, пойду к Ф., поговорю.

21 января

Чтобы как-то распорядиться вещами, оставшимися у хозяйки, я взяла на день отпуск и целые сутки провела в городе. Ночевала я у Шуньин.

— Ты продашь это старье и купишь все новое? — поинтересовалась Шуньин.

— Пожалуй.

По правде говоря, эта мысль возникла у меня лишь после встречи с моей квартирной хозяйкой. Может быть, все это нервы, но мне показалось, что хозяйка встретила меня кислой миной, когда узнала, зачем я пришла. Чтобы успокоить ее, я нарочно сказала:

— Одна приятельница попросила у меня кое-какие вещи…

— Сообразительная у вас приятельница! — не меняя выражения лица, ответила хозяйка.

— Еще бы! — улыбнулась я. — Все люди сообразительны! Посмотрю, может, что-нибудь и отдам ей. — Именно в эту минуту мне пришла в голову мысль отнести некоторые вещи в комиссионный магазин моего земляка; это было бы совсем неплохо. Последнее время я довольно часто думала о том, что не так уж умно никогда не иметь денег, в особенности, когда они необходимы.

Надо спросить хозяйку, какие вещи требуют перелицовки, посоветоваться о цене. Но истинная цель моего приезда была, откровенно говоря, совсем другая, и я как бы невзначай спросила:

— Никто ко мне не приходил?

Хозяйка удивленно вытаращила глаза, подумала и покачала готовой.

Странно. Откуда же тогда письмо? Неужели и имя, и адрес — случайное совпадение? Вряд ли.

— Значит, записка, которую я тогда оставила, все еще у вас?

— А-а… записка… нет… ее взял какой-то человек.

— Тот самый, что приходил в прошлый раз?

— Не знаю. С ним говорила служанка… — тяжело дыша, объяснила хозяйка. Она хотела позвать служанку, но я сказала, что не нужно. Все равно у служанки толку не добьешься, зачем же лишний раз привлекать внимание?

Так ничего и не добившись, я решила отвезти вещи в комиссионный магазин. Если у меня еще есть «хвост», пусть он думает, что я для этого и приехала.

Освободилась я лишь к концу дня, когда уже стемнело. Последний автобус ушел, и мне пришлось остаться на ночь в городе.

К Шуньин я пришла очень некстати. У Суншэна был гость, которого он тотчас увел в боковую комнату. Сама Шуньин тоже как-то странно вела себя. Она старалась быть гостеприимной хозяйкой, но я видела, что ее что-то тревожит.

Я не стала спрашивать, что случилось, и думала о своем. Возможно, что моя записка попала совсем не по адресу, потому что почерк в письме был совершенно незнакомый. Но если это так и меня просто хотели проверить, почему послали отрывок, переписанный из книги? Ведь это делают лишь в тех случаях, когда опасаются, что письмо попадет не по адресу или же его прочтут посторонние. Кто знал, что письмо получу именно я?

Но сильнее всего меня тревожило то, что почерк незнакомый. Тут могло быть лишь одно объяснение: К. и Пин рассказали обо всем своему другу, и тот по их просьбе переписал этот отрывок, рассчитывая, что я пойму намек.

«Даже история с провокатором, которая произошла совсем недавно, ничему их не научила! Как они любят советоваться с посторонними людьми… Друзья, друзья… мало ли было таких, которые предавали своих друзей!» Беспокойство мое все росло.

— Пойдем в кино? — неслышно подойдя ко мне, сказала Шуньин. Я даже вздрогнула от неожиданности, подняла голову и увидела, что Шуньин уже одета.

— А куда? Разве идут хорошие фильмы? — Надо сказать, что энтузиазма предложение Шуньин во мне не вызвало.

— Ну разумеется, в кинотеатр «Готай», что там идет — я не знаю, во всяком случае, прогуляемся. — Пришлось согласиться.

Она, видно, просто хотела увести меня, чтобы я не мешала. Вначале я не обратила никакого внимания на их подчеркнуто холодный прием, но сейчас поступок Шуньин разозлил меня, и я решила назло проявить любопытство. Шуньин не отрицала, что у них гость, с которым обсуждают «одно дело». Но выяснить, что за дело, мне так и не удалось. Шуньин, словно улитка, ушла в себя и проявила необычайную твердость.

— Ты, кажется, говорила, что продала старые вещи? — спросила Шуньин в свою очередь. — Но ведь новые стоят значительно дороже.

— А кто собирается их покупать?

— Зачем же тогда ты продала старые? — Почему-то это очень ее интересовало.

Я не собиралась отвечать, но тут неожиданно мелькнула мысль: а почему бы не воспользоваться случаем и не извлечь пользу из ее вопроса?

— Скажу тебе правду: мне нужны деньги. Цены растут день ото дня, а доходы мои не увеличиваются, да и попросить взаймы не у кого. К тому же я сейчас живу не в городе и могу одеваться попроще.

Сначала Шуньин изумилась, но потом с притворной улыбкой сказала:

— У тебя нет денег? Что-то не верится.

Я промолчала, и разговор на этом закончился.

В кино мы обе очень внимательно смотрели на экран. Но время от времени к горлу у меня подступал горький комок. Разумеется, мне были отвратительны темные дела Шуньин и ее компании и я ни за что не стала бы их соучастницей. Но сейчас мне все же было обидно, что они так обошлись со мной. Я по-прежнему смотрела на экран, но думала совсем о другом. А я одно время рассчитывала на их помощь. Какой бы дурой я была, если бы обратилась к ним. Перепади мне хоть частичка их нажитого нечестным путем богатства, разве это было бы несправедливо? Но сама мысль об этом мне противна!

Я окончательно перестала интересоваться тем, что происходило на экране. Но когда Шуньин предложила уйти до окончания сеанса, я почувствовала, что мне вовсе не хочется покидать кинотеатр. И зачем только я осталась у Шуньин ночевать.

Я уехала рано утром, даже не простившись с хозяевами.

Мне было оченьтяжело и тоскливо, я чувствовала себя неудачницей, словно кто-то сбил меня с ног, а кто — я не знаю. Я никак не могла понять, что со мной происходит.

Добравшись до дому, я легла в постель, меня трясло, но я все же нашла в себе силы достать то самое письмо: всего несколько строк, небрежно написанных на простом листе бумаги.

«Чжуанцзы считал, что «небо дает пищу воронам и коршунам, земля — медведкам и муравьям», что все равно, где похоронят тело, — им будут питаться другие существа.

Раз мне суждено после смерти стать пищей для живых существ, то пусть кормятся мною львы, тигры, ястребы, соколы. Но я не хочу, чтобы хоть кусочек моей плоти, хоть капля моей крови достались собакам.

Львы и тигры в пустыне и джунглях, ястребы и соколы в небе и среди скал — красивы и величественны! Даже находясь в зоопарке или превратившись в чучело, они вызывают священный трепет.

Собаки же вечно грызутся, вызывая отвращение».

Я прочла записку еще раз, затем еще, сложила листок и сказала сама себе: «Что за чертовщина! Кому хочется, чтобы его сожрали собаки! Хоть бы высказать кому-нибудь все, что наболело!» Но кому! У меня не было даже адреса, только этот листок.

Я снова — в который раз — стала изучать почерк, нет, он совершенно мне незнаком. Наверняка писал кто-нибудь из друзей К. Подумала так — и испугалась.

29 января

Совершенно неожиданно получила письмо от отца и на несколько дней лишилась покоя.

Прошлое, которое я давно похоронила в самые глубоких тайниках моей души, вновь ожило. В последнюю нашу встречу мы так и не помирились с отцом, и я вынуждена была навсегда уйти из дому. Потом я все время мучилась из-за этого, а теперь мучаюсь особенно сильно.

Стоит лишь закрыть глаза, и я снова вспоминаю тот страшный день. Разъяренный отец медленно ходит по гостиной и так яростно стучит ботинками, что при каждом его шаге кажется, будто он что-то раздавил. Я в боковой комнатушке укладываю вещи, спокойно, не волнуясь. На душе как-то пусто и удивительно легко. Я знала, что отец борется с собой, в тот момент он хоть и ненавидел меня, но не хотел, чтобы я ушла из дому. Если бы кто-нибудь сказал ему хоть слово в мою защиту, он, конечно, сдался бы. Но мачеха без конца подзуживала его:

— Ты свою жизнь прожил. А она такая способная, у нее столько друзей. Что же беспокоиться, что некому будет о тебе позаботиться! Мы еще обратимся к ней за помощью!

Не женщина была, а змея ядовитая! Никогда не забуду ее злые глаза и острый, как жало, язык! Сейчас ее уже нет в живых. Все прошло, как дурной сон, нет ни любви, ни ненависти!

Я попыталась представить себе, что должен чувствовать сейчас отец. Смерть жены обрекла его на полное одиночество и вызвала в нем горестные воспоминания. Он вспомнил о дочери, которая лет пятнадцать назад была для него самым любимым существом на свете. Отец пишет, что главный управляющий прислал ему письмо, в котором рассказал о моей жизни и, как я поняла, хорошо отозвался обо мне. Не знаю, чем я заслужила его доброе отношение? Неужели люди добрее, лучше, чем мы о них думаем? Вот бы собрать всех тех, о ком я иногда вспоминаю, и сказать им:

«В мире много зла, но много и добра. Каждому отпущена его доля, только нельзя быть равнодушным к людям, надо согревать их теплом своего сердца».

Отец надеется, что я вернусь домой, хотя прямо об этом не пишет. Он знает, что я по-прежнему одинока.

Еще он пишет, что в этом году ему исполняется шестьдесят три года, силы его покидают, здоровье пошатнулось, и он не знает, сколько протянет. «Я помню, что в шестнадцать лет ты была ласковой и наивной, как ребенок. Теперь ты выросла, говорят, стала настоящей красавицей, но для меня ты навсегда останешься нежной, маленькой шалуньей». Шестнадцать лет! Наивность!

Только отец помнит о ней. Да, он ждет меня, я это чувствую.

30 января

Проснулась утром и, лежа в постели, начала подсчитывать, через сколько времени я получу ответ от отца, из восточной Ганьсу, если отправлю письмо авиапочтой. Самолеты летают только до Ланьчжоу, дальше почту везут на машинах. Значит, это займет не меньше месяца. Как грустно!

Можно бы, конечно, дать телеграмму, но после семилетнего перерыва лучше послать письмо. Ведь в телеграмме ничего не напишешь.

И потом за этот месяц я смогу сделать все необходимые приготовления.

Вещи, которые я отнесла в лавку к земляку, вот-вот должны продать, а на вырученные деньги можно будет кое-что приобрести. Я знаю отца — он огорчится, если я вернусь домой, как нищенка.

Не знаю, когда удастся уехать, это от меня не зависит, ведь надо еще оформить отпуск, на что уйдет не меньше десяти дней. Но подготовиться необходимо.

Говорят, что сейчас трудно предусмотреть все дорожные расходы, надо быть экономной. Неужели мне стыдно попросить денег у отца?

Я все время думаю о широком пути, который открыт передо мной, и в то же время не покидает чувство тревоги, ведь эти негодяи только и ждут случая, чтобы рассчитаться со мной.

Мысли путаются, я то радуюсь, то печалюсь. Надо взять себя в руки и готовиться в путь.

31 января

Возвратившись после обеда из города, я была очень удивлена, увидев, что дверь в комнату приоткрыта. Кто посмел войти, когда меня не было дома? Я подумала о самом худшем, что могло случиться, и решила не входить, но тут дверь открылась и меня кто-то окликнул. Это была Н.

Я немного успокоилась, хотя не переставала удивляться. Н. взяла меня за руку и ласково сказала:

— Ты так изменилась за эти дни, сестрица, что с тобой? — Ее слова еще больше насторожили меня, но я с улыбкой ответила:

— Ничего серьезного.

— Зачем скрывать? — Н. обняла меня и усадила на постель. — Уезжая, ты не заперла дверь, маленький замок висел лишь на одной ее половинке. Я толкнула — и дверь открылась. Я решила, что ты дома, и вошла. Смотрю — пальто на вешалке нет, ну, думаю, ушла куда-то. По столу разбросаны письма… Я боялась, что зайдет кто-нибудь посторонний, и осталась ждать твоего прихода. Я знаю, ты человек осторожный, и раз с тобой такое случилось, значит, ты чем-то расстроена.

— Странно! Я хорошо помню, что заперла дверь, — сказала я, снимая пальто. — Спасибо, что присмотрела за домом. Я очень торопилась на автобус и, может быть, впопыхах действительно не закрыла.

— Кажется, ты чего-то не договариваешь. — Н. достала какой-то листок и с улыбкой протянула его мне: — Взгляни, он лежал на столе.

Это был текст телеграммы, которую я собиралась отправить отцу. Я покраснела. Как можно быть такой невнимательной? Не зря говорит Н., что я изменилась.

— Собираешься домой? — мягко спросила Н.

Я кивнула.

— Только никому не говори об этом!

— Зачем я буду говорить? — ответила Н., думая о чем-то своем и глядя в пространство. Она медленно прошлась по комнате, потом снова подошла ко мне, уткнулась лицом мне в плечо и тихо спросила:

— Ты хочешь навестить отца? А где он живет? Далеко? Когда выезжаешь?

— Я не знаю, как далеко это отсюда. Никогда не ездила. Пожалуй, больше трех тысяч ли.

Н. не сводила с меня глаз, но, видимо, не слышала моих слов и думала совсем о другом. Осторожно, словно боясь испугать меня, она погладила мои волосы и медленно произнесла:

— Дома тебе будет хорошо. Отец, конечно, тебя очень любит.

Я печально улыбнулась, но ничего не ответила. Она, наверно, вспоминает свой дом, но я не могла найти слов утешения, лишь молча пожала ей руку.

Н. посмотрела в окно, затем погладила мою руку, отошла к столу и пристально взглянула на меня. Потом бросилась ко мне, обвила руками мою шею:

— Ты твердо решила? — Она отпустила меня и, повернувшись спиной, тихо спросила: — Может быть, передумаешь?

Я положила руки ей на плечи, повернула к себе лицом и увидела, что глаза ее красны от слез. На душе у меня стало тяжело.

— Еще ничего точно не известно. Может быть, и не поеду.

— Ты просто обманываешь меня! — Н. Обиженно улыбнулась и стала что-то чертить на полу носком туфли. Потом подняла голову, пристально посмотрела на меня и очень серьезно сказала:

— Поезжай непременно, зачем раздумывать? Ты начнешь новую жизнь. Перед тобой откроется совершенно другой мир! Ты должна ехать!

Мне стало горько: почему я не могу думать так, как она? На минуту передо мной мелькнула прекрасная картина. Но как могу я залечить свое разбитое, опустошенное сердце, в котором пылает адский огонь? Будет ли еще моя жизнь такой же простой и ясной, как жизнь Н.? Когда у человека появляется надежда на лучшее будущее, он еще явственнее ощущает весь ужас своего прошлого, всю его тяжесть. Буду ли я еще такой же счастливой, как Н.?.. Я почувствовала, как глаза мои наполнились слезами, однако заставила себя улыбнуться. Я взяла Н. за руку, но сказать ей хоть слово у меня не было сил.

— Во всяком случае, — продолжала Н., — дома куда лучше, чем здесь. Если бы у меня был дом…

Она замолчала, опустила глаза, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Мне захотелось подбодрить ее, успокоить:

— Зачем растравлять себе душу? В один прекрасный день ты получишь письмо и узнаешь, что твои родные живы.

— Ах, в один прекрасный день… — Н. горько усмехнулась, но тут же с надеждой произнесла:

— Впрочем, кто знает? Жив мой отец или умер? Порядочный он человек или же стал предателем? Может быть, он бросил свой клочок земли, взял винтовку и вместе с братьями ушел к партизанам? Я ничего не знаю, а он, если остался жив, ничего не знает обо мне.

Н. даже повеселела. Я больше не утешала ее, лишь крепко сжимала ее руку.

— Сестра моя, — сказала я наконец, — если я поеду, то возьму тебя с собой. Это будет прекрасно! — Однако в душе я поняла, что не смею даже мечтать об этом. Просто мне хотелось успокоить Н.

Пожалуй, она и сама это чувствовала, потому что, бросив на меня быстрый взгляд, печально улыбнулась:

— Ничего из этого не получится! Боюсь, что и тебе не удастся вырваться!

— Серьезно? — Теперь я поняла, что ее грусть и резкие перемены в настроении вызваны не только предстоящей разлукой, и спросила:

— Что ты имеешь в виду? Есть какие-нибудь новости? Почему же ты сразу не сказала?

— Да все то же! — по-прежнему невозмутимо ответила Н. — Во всяком случае, я уже все обдумала: представь себе, что налетели вражеские самолеты и сбросили бомбу прямо на меня.

Я покачала головой: так не бывает! — легонько обняла ее, прижалась лицом к ее лицу. Но она продолжала:

— Ты была права. Этот «девятиголовый» стал распускать обо мне всякие гнусные слухи, а «старик» подхватил их, чтобы шантажировать меня. «Девятиголовый» же решил воспользоваться случаем и выступил в роли защитника, надеется, что я сочту его своим благодетелем и сразу примкну к его компании.

— Что же он говорит?

— То же самое, что говорил тебе! Скажу тебе откровенно: я поступала против совести, когда вместе с ними старалась обмануть своих же студентов. Я, разумеется, не отличаюсь активностью, но мне и в голову не приходило, что он воспользуется моей слабостью. Ведь это настоящая подлость: ни стыда у него нет, ни совести. Однако меня не так-то легко запугать!

— Смотри не попади впросак! Обдумай все хорошенько! Поспешишь — людей насмешишь…

— Я понимаю. — Голос у Н. дрогнул. — Но сейчас все так запуталось, что сразу разобраться просто невозможно. Ведь людей людьми не считают!

Н. спрятала лицо у меня на груди, и я почувствовала, что платье у меня стало мокро от слез. Я совершенно растерялась, потому что не могла понять, отчего она плачет: от негодования или от ненависти. Наконец она заговорила:

— Еще вчера у нас в группе было свыше тридцати человек, а сегодня и десяти не наберешь! Меня гложет смертельная тоска!

Я невольно вспомнила один старый фильм, очень тяжелый, но ни слова не сказала, лишь молча посылала проклятья.

Н. движением головы отбросила назад свои красивые волосы, села на кровать. Затем вдруг сказала:

— Я уже приняла решение. Чем я лучше других? Что будет с другими, то и со мной.

Я понимала, что значат ее слова, и сердце у меня болезненно сжалось. Я медленно подошла к Н. и тихо спросила:

— Может быть, поедешь ко мне? У нас дома никого не осталось, один отец, ему уже шестьдесят. Он очень любит молодежь.

Н. улыбнулась и провела рукой по моему лицу:

— Разве это возможно? Я и сама не знаю, что делать. А ведь где-то в твоих краях живет мой двоюродный брат. Еще в прошлом году мы с ним переписывались.

— Судьба человека — в его собственных руках, — после минутного раздумья ответила я. — Послушайся меня, наберись терпения, представь, что на время тебе нужно стать актрисой. Сейчас важно выиграть время!

2 февраля. Ночью

Это случилось сегодня, во второй половине дня. Стоит лишь вспомнить, как волосы встают дыбом. Сейчас вокруг тишина, нарушаемая лишь шумом ветра, но нервы так напряжены, что уснуть невозможно. То и дело поглядываю на часы — кажется, что стрелки двигаются слишком медленно. Хотелось бы знать, достигла Н. намеченного места или нет? Не помешало ли ей что-нибудь непредвиденное?

Часов около шести неожиданно явился Ф., пригласил в ресторан. Идти не хотелось, но отказываться было неудобно. В последнее время Ф. стал развязнее.

Пошли мы в один из «дешевых» ресторанов и заняли места недалеко от выхода.

— Здесь прохладнее, — объяснила я, — а там дальше душно, как в парильне для риса.

Ф. спросил, что я буду пить. Сказала, что ничего не буду. В таких местах лучше капли в рот не брать. К тому же Ф. совершенно не умел пить — правда, теперь немного научился.

Несмотря на мой отказ, Ф. заказал водку и, наполнив мою рюмку, ехидно улыбнулся:

— Что тебе стоит при твоем умении выпить такую малость?

Я тоже улыбнулась, пригубила рюмку и сразу почувствовала, что водка очень крепкая. Надо быть осторожной. Я знала, как напоить партнера, а самой даже губ не намочить. Думаю, что и сегодня мне это удастся.

Я решила перейти в наступление. Стала смеяться, дразнить Ф., в конце концов он выпил свою рюмку первым. Верхний этаж был почти полон, за моей спиной непрерывно проходили посетители, время от времени я чувствовала на своей шее чье-нибудь горячее дыхание, слышался смех. Когда нам подали третье по счету блюдо, я улыбнулась и подняла рюмку, но брови Ф. неожиданно поползли вверх, губы вытянулись, лицо стало злым. Он смотрел куда-то в сторону. Вдруг я услышала хорошо знакомый грубый голос.

— Неужели? — прошептала я и опустила рюмку.

Не успел Ф. ответить, как я все поняла. Женский голос явно принадлежал Н. Она сидела с независимым видом и старалась говорить спокойно, хотя чувствовалось, что внутри у нее все кипит.

Я обернулась: Н. сидела за столиком с двумя молодыми людьми. Один уже был изрядно пьян, он смотрел на Н. маслеными глазками и уговаривал ее выпить. Другой, похожий на обезьяну, что-то говорил, но что — разобрать было невозможно из-за шума. Судя по его виду, он был чем-то сильно раздражен. Как могла Н. оказаться в этой компании? Когда они появились здесь?

Ф. постучал по тарелке и крикнул:

— Эй, кто там! Несите быстрее!

То ли ему не терпелось поесть, то ли он хотел побыстрее уйти, чувствуя, что за соседним столиком назревает скандал, — не знаю. Во всяком случае, всегда спокойнее избежать ссоры.

Но за столом, где сидела Н., шум все усиливался.

— Будешь ты пить или нет? — кричал противный кошачий голос.

Н. молчала.

— «Старик», — заорал человек с лицом обезьяны. — Лучше тебе убраться отсюда, пока окончательно не опозорился. Обернись! Разве посмеет она пить твое вино в его присутствии!

— Выражайся пояснее! — с негодованием ответила Н. — Я сама знаю, пить или не пить. Никто не может помешать мне или меня заставить!

— Посмотрим, выпьешь ты или нет, — охрипшим голосом вопил «старик». Вдруг раздался звон разбитого стекла. Я сидела к ним спиной, но по тому, как побледнел Ф., догадалась, что там происходит. Обернулась и увидела, что «старик» пытается скрутить Н. руку, а та, бледная как полотно, вырывается.

— Что за безобразие! Ты должен вмешаться! Пойдем успокоим их.

И, не дожидаясь ответа, я потащила Ф. к соседнему столику. Тот, что с лицом обезьяны, увидел нас и подтолкнул «старика».

— Сюда идут! — Потом скорчил рожу и продолжал: — Ты только посмотри на этого нахала! Интересно, по какому праву он вмешивается в наши дела?.. О, да с ним еще девушка!

Тут «старик» вскочил с места, подбоченился, загородил собою Н. и заорал:

— Эй ты, бесстыжая рожа, что тебе надо?

— Ничего, — сохраняя спокойствие, ответил Ф. — Просто хочу сказать тебе пару слов.

«Старик» презрительно рассмеялся, но, видя, что Ф. держится спокойно и просто, словно ничего и не произошло, растерянно взглянул на своего дружка.

Между тем Ф. продолжал:

— Мы в общественном месте, надо сдерживать себя, чтобы над нами не смеялись. Если это дойдет до начальства, мне придется сказать правду, иначе будут неприятности. Тогда меня спросят, почему я не вмешался и не призвал вас к порядку. Вот все, что я хотел сказать!

«Старик» не знал, что ответить. Но тут в разговор вмешался тот, похожий на обезьяну.

— Спасибо за совет, — расхохотался он. — Но хотел бы я знать, что мы совершили противозаконного? Неужели прийти с девушкой в ресторан зазорно? А твоя девушка с кем сюда пришла? Брось трепаться! Тоже деятель нашелся, в чужие дела лезть!

— Верно! Черт тебя побери, по какому праву ты мне морали читаешь? — разорался на весь ресторан «старик».

Возле нас уже стали собираться любопытные. Н. хотела воспользоваться случаем и выскочить из-за стола, но «старик» схватил ее за руку и снова усадил.

Тут Ф. не выдержал и повысил голос:

— По праву преподавателя я делаю вам предупреждение! — На несколько секунд воцарилась тишина, затем Ф. продолжал: — А сейчас мы спросим девушку…

В этот момент о стол стукнулся какой-то металлический предмет. Это «старик» извлек из кармана пистолет и швырнул его на пол.

— Ах ты мразь! — выругался «старик». — Кем ты ей приходишься, что лезешь со своими советами? Что-то мне это не нравится!

Видя, что дело принимает плохой оборот, я решила вмешаться:

— Мы — люди свои и можем договориться! Незачем хвататься за пистолет! Если явится полиция, никому не поздоровится.

«Старик» молчал, а тот, похожий на обезьяну, начал приставать ко мне.

— Ну и красавица! Да ты кто такая?

— Не обязательно тебе все знать! — оборвала я его.

— О, так это, оказывается, ты, — со смехом произнес он и двинулся ко мне. — В тот вечер, не будь я так пьян, ты бы не ушла от меня. Ну да ладно, сегодня сама явилась.

Я хотела отойти в сторону, но любопытные окружили нас плотной стеной. «Старик» схватил меня за руку и расхохотался:

— Чего боишься? Пила же ты с этим, «девятиголовым» и… — Я вырвала руку, но потеряла равновесие и качнулась назад. Делая вид, что поддерживает, «старик» крепко обнял меня за талию. Раздался оглушительный взрыв хохота. И вдруг выстрел. «Старик» разжал руки. Еще выстрел! Я увидела белое словно бумага лицо Н. и устремленный на меня горящий взгляд. В руке ее дрожал пистолет. Началось что-то невообразимое. Зал напоминал сейчас сковородку с шипящим маслом, на которую плеснули воды. Я видела, как «старик» вдохнул воздух и бросился на Ф. Началась драка. Я воспользовалась этим и выбежала из ресторана.

Шагах в тридцати от дома я споткнулась и упала. Вскочила на ноги, — но странное дело! — ноги мои были словно из ваты и я не могла сделать ни шагу.

Я села на обочине дороги, где было совсем темно, подперла руками подбородок и тут услышала, как бешено колотится у меня сердце.

— Это ты, сестрица? — вывел меня из забытья чей-то голос. Рядом со мной на корточках сидела Н. Я сжала ее руку, не в силах вымолвить ни слова.

— Ты не ранена? — шепотом спросила Н. Я покачала головой.

— Пойдем к тебе! — Она помогла мне подняться, и я почувствовала, что ноги мои стали послушнее. Мимо нас пробежали двое полицейских.

Когда мы вошли в дом, я заметила, что и Н. еле держится на ногах. Она обняла меня, положила голову мне на грудь. С улицы доносился какой-то шум. Я первая нарушила молчание:

— Куда ранен «старик»?

— Не знаю, — подняв голову, растерянно ответила она.

— Когда я выбегала, то…

— Я выбежала вслед за тобой! Но там такое творилось, что ничего нельзя было разобрать.

— Когда ты выстрелила вторично, этот похожий на обезьяну видел, — сказала я после минутного молчания. — Завтра они постараются оправдаться, а тебя убьют. Что же нам делать?

— Что будет — то и будет! — тихо ответила Н. и еще крепче прижалась ко мне.

Из глаз моих неожиданно потекли слезы. Я ласково гладила волосы Н. и, приблизив губы к самому ее уху, шептала:

— Единственный выход — сейчас бежать! Ты должна немедленно уйти отсюда!

Н. пристально посмотрела на меня, покачала головой и тяжело вздохнула.

— Ты непременно должна уехать! — касаясь лицом лица Н., продолжала я. — Я все устрою.

— Куда же я поеду?

— К моему отцу. В крайнем случае разыщешь своего двоюродного брата.

Н. молчала, опустив голову. Но я чувствовала, как взволнованно бьется ее сердце.

— О деньгах не беспокойся. Я возьму это на себя.

Н. вздрогнула, подняла голову, хотела что-то сказать, но я опередила ее:

— Не вздумай церемониться… — Н. снова попыталась возразить, однако я и на этот раз помешала ей: — Сестра я тебе или нет? Если не послушаешься, наша дружба кончена.

— Но ты ведь тоже собиралась домой? — улыбнулась Н.

— Не волнуйся, для этого у меня есть много возможностей!

Н. со вздохом кивнула головой. Мы стали советоваться, что необходимо предпринять в первую очередь. Я взглянула на часы — стрелки показывали семь. К ночи она успеет добраться до города, но, пожалуй, лучше всего нанять рикшу. Мы условились, что в городе она под вымышленным именем остановится в одной из гостиниц, а на следующий день мы встретимся там и решим, что делать дальше. Я предложила ей надеть мое платье.

— Мы собьем их с толку, наведем на ложный след. Надо предусмотреть каждую мелочь. Словом, предоставь все мне.

Н. ни в чем не перечила, но, увидев, что я надеваю не то мужской, не то женский старый ватник, вдруг рассмеялась:

— Откуда он у тебя, сестрица?

— О, это целая история, — отвечала я, пряча сверток с ее одеждой под ватник. — Ты ведь не знаешь, что некоторое время я находилась в армии. А сейчас ватник служит мне одеялом.

— Все ты умеешь! Где ты этому научилась?

— Долго рассказывать, — сказала я, подталкивая ее к двери. — Как-нибудь в другой раз.

Мы осторожно вышли из дома. Туман рассеялся, и стало теплее. Я усадила Н. в коляску рикши, а сама решила немедленно действовать.

Когда я пришла домой, было половина девятого. Я легла в постель, но никак не могла уснуть.

Добралась ли Н. до города? Я уверена, что все кончится благополучно.

3 февраля

Мне снилось, будто бы мы с Н. рука об руку бредем по бескрайней степи. Вокруг тишина, не слышно ни звука. Была я здесь когда-нибудь или не была? На земле следы зверей, птиц, изредка попадаются следы человека, мы внимательно рассматриваем их и идем дальше. Вдруг издалека доносятся чьи-то голоса. Вначале они звучат громко, потом тише и наконец совсем замирают. Это — не песня, скорее восклицания людей, занятых тяжелой работой… Неожиданно перед нами появляются два человека, это К. и Пин.

— Почему вы так медленно идете? За вами погоня! — кричат они мне. Оборачиваюсь, но из-за тумана ничего не видно. Хочу им что-то сказать, а их уж и след простыл.

— Куда они девались? — взволнованно спрашиваю Н. Молчание. И вдруг я замечаю, что рядом со мной идет не Н., а Чжао.

— Оказывается, ты вовсе не… — радостно кричу я ему, но он распахивает куртку, и я вижу скелет с огромным красным сердцем, которое громко стучит…

Я вскрикнула и проснулась. Но, проснувшись, продолжала слышать, как стучит сердце Чжао…

Бумага, которой были заклеены окна, посветлела, но я не знала, который час.

Снова раздался стук. И тут только я поняла, что кто-то стучится в дверь.

«Кто бы это мог быть так рано?» — И я вскочила с постели, набросила халат и отодвинула задвижку. Дверь распахнулась — и в комнату влетел Ф.

— Ты что, всю ночь не спала? — прямо с порога спросил он.

— Ну что ты за человек! — застегивая халат, ответила я. — Врывается в такую рань и еще…

— Да ведь уже одиннадцатый час! — Ф. окинул взглядом комнату и сел у письменного стола. — Извини за вчерашнее, ты так напугалась! Чертовски не повезло!

Я улыбнулась, села на постель и стала надевать чулки. Интересно, зачем он пришел?

— Значит, ты явился для того, чтобы извиниться? Но мне это совершенно не нужно, — я нарочно сняла чулки, достала другую пару и, не торопясь, начала надевать. — Но эти твои друзья… ты очень виноват перед Н., пойди успокой ее.

— Какие там… друзья! — сказал Ф. Голос его звучал глухо, словно доносился из бочки. — Черт знает что получилось! — Я подняла голову и только теперь увидела, что лицо Ф. все в синяках, вероятно после вчерашней потасовки. Я с трудом сдержала улыбку и спросила:

— А что особенного? Подрались — ну и дело с концом!

— Дело с концом! Ведь может разразиться колоссальный скандал! — Ф. криво усмехнулся.

Сердце у меня замерло, в душу закрались сомнения. Я предполагала самое худшее. Неужели Н. схватили? Если же нет, то подозрение должно пасть на меня, и он явился, чтобы выведать, где Н. Мысль у меня лихорадочно работала, но я сказала с улыбкой:

— Какой скандал? Подумаешь, подрались из-за девчонки!

— О, так ты еще ничего не знаешь? — очень серьезно спросил Ф. — Что ж, возможно… ну конечно, ты ничего не знаешь.

Мои подозрения усилились.

— В чем же дело? Неужели этого… «старика» вчера двумя выстрелами уложили наповал?

— Вовсе нет! Ни один волос на его голове не пострадал…

— Значит, ему просто повезло! — Я сказала это нарочно, чтобы нанести Ф. новый удар. — Но неужели ты так плохо стреляешь? Будь я на твоем месте, этот тип провалялся бы не меньше недели.

— Что, что ты сказала? — Ф. едва не онемел от испуга. — Я… стрелял?..

— А кто же?

— О, небо! Стрелял вовсе не я! Есть свидетели, они могут подтвердить, — и он вздохнул с облегчением. — Ты не шути так. Дело серьезное.

— Кто же в таком случае стрелял? — Хоть я и презирала Ф., надо было во чтобы то ни стало рассеять его подозрения.

— Кто же еще, как не Н.!

Я пристально посмотрела на него и подумала: «Вот теперь начинается настоящий разговор! Посмотрим, что еще он скажет!» Однако продолжения не последовало, тогда я сказала:

— Пожалуй, ты ошибаешься!

— Нет, не ошибаюсь. Есть доказательства! Вчера у меня даже оружия при себе не было. Оба выстрела произведены из пистолета «старика», а он стрелять не мог, так как за несколько минут до этого положил пистолет на стол.

— Вот как! Значит, никто не пострадал, а бедной девочке придется отвечать. Ф.! Ты должен ей помочь.

Ф. нахмурился и молчал, изредка бросая на меня взгляды. Что он задумал? Мне становилось все тревожнее.

Наконец я решилась, встала и спросила:

— Она в институте? Пойду к ней. Вы, мужчины, думаете только о себе.

— Если бы она была в институте, все решилось бы совсем просто! — со вздохом произнес Ф.

«Значит, ее арестовали! — подумала я. — И Ф. явился лишь затем, чтобы выяснить мое участие в этом деле».

Ф. нервно потер руки, хотел что-то сказать, но никак не мог решиться. Я притворилась, что ничего не замечаю, взяла пальто и, словно обращаясь к самой себе, сказала:

— Надо пойти к ней.

— Не ходи! — наконец заговорил Ф. — Ты все равно ее не найдешь.

— Почему же?

— Почему? — словно эхо, отозвался Ф. — Она исчезла.

Теперь я больше не сомневалась в том, что с Н. стряслась беда. Мало ли что может значить слово «исчезла». Я злилась на себя. Черт возьми! Ничего хорошего из моей помощи не получается, только сама попадаю в неприятности! Сколько раз так бывало! Вот и сейчас то же самое. Нет, надо во что бы то ни стало погасить огонь, который начинает сжигать меня. Я так и не знала толком, что произошло, а спросить не решалась.

— Не верю… — сказала я Ф. — Уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, где она находится. Вот и сказал бы мне.

Ф. окончательно расстроился и стал оправдываться:

— Как можешь ты говорить подобные вещи! Что я, спрятал ее? Говорю тебе, она исчезла!

— Серьезно? — радуясь в душе, сказала я, пристально глядя на него.

— Вчера вечером из-за этого скандала не имел возможности разыскать ее. — Ф. молчал, словно обдумывал, что сказать дальше. — А утром узнаю, что она вчера не вернулась в общежитие. Пошел к ее знакомым, оказалось, что там ее не было. А часов около девяти полицейский нашел платье… ее платье, на пуговице висел ее жетон!

— Странно! — воскликнула я, сделав удивленное лицо. — Неужели…

— Платье нашли недалеко от реки.

Мы в упор взглянули друг на друга, в глазах Ф. я прочла тревогу. Я нарочно помедлила, потом проговорила:

— Неужели самоубийство? Да нет, не может быть.

— Трудно сказать! — покачал головой Ф. — Я хорошо знал ее, она отличалась упорством, умела настоять на своем! Совершенно непонятно, зачем она вчера так поступила. Скандал в ресторане — дело обычное, зачем было стрелять! Хорошо еще, что никто не ранен.

Я молча смотрела на Ф., ожидая продолжения. На какое-то время воцарилось молчание.

— Некоторые считают, что она вчера была не в себе, долго бродила по улицам, затем случайно вышла к реке, и тут у нее появилась мысль о самоубийстве.

Я ничего не ответила, лишь кивнула. Однако Ф. тоже молчал, и я задала ему вопрос, которого он, пожалуй, не ожидал:

— Ты, наверно, уже доложил обо всем? Я хотела бы выступить в качестве свидетеля.

Ф. посмотрел на меня и как-то уныло ответил:

— Я еще не докладывал.

— Как же так? — воскликнула я. — Надо сделать это как можно быстрее!

— Здесь многое не ясно, надо все взвесить. — Ф. помолчал и, понизив голос, добавил: — Студенты сейчас как сухой хворост, достаточно одной спички — и вспыхнет пожар. А мы с тобой спим на этом хворосте. Если предать дело огласке — произойдет взрыв, они только и ждут повода.

— Да-а, — пробормотала я, а про себя подумала: «Вздор! Кто тебе поверит? Просто вы между собой еще не все решили, не договорились, как лучше составить донесение, и поэтому хотите пока замять это дело». Им надо было снять с себя всякую ответственность и убить Н. Вот чего они добивались, я это знала заранее. Но я спутала все их карты! При этой мысли я улыбнулась.

— А по-моему, надо немедленно обо всем доложить. Пошли секретное донесение, начальство произведет тайное расследование, и студенты ничего не узнают.

— Нет, нет, — быстро ответил Ф. — Ты просто не знаешь, какая сложная сейчас обстановка. Каждую мелочь используют для нападок, а тут речь идет о жизни человека — это не мелочь!

Я не верила ни одному его слову и потому лишь улыбнулась в ответ.

Ф. с сомнением взглянул на меня, потом устремил взгляд в пространство, встал и начал шепотом умолять меня:

— Прошу тебя, помоги мне, не надо раздувать из этого историю.

— А если начальство спросит меня? — Я решила поставить Ф. в тупик. — Неужели я скрою правду? Где гарантия, что другие не расскажут обо всем?

— Этого не случится, — решительно заявил Ф. — По крайней мере в ближайшие два-три дня.

Я улыбнулась и уклончиво ответила:

— Ладно, ты мне все равно что брат родной, как же не помочь! Только не вздумай переправляться через реку и на время забудь обо мне.

После ухода Ф. я умылась и привела себя в порядок. В городе меня ждала Н.

Время от времени я вспоминала свой сон, и мне становилось не по себе.

6 февраля

Кажется, все идет по намеченному плану. Этой чертовке Н. везет. Когда третьего числа вечером я привезла ее к моему земляку-лавочнику, она так радовалась, что я даже позавидовала.

— Пока рано веселишься, — урезонивала я ее, — впереди еще столько всяких проблем! Видишь, как я забочусь о тебе! Так о возлюбленной не заботятся!

Завтра под любым предлогом я снова должна попасть в город. Это, разумеется, не очень удобно, но я не могу иначе, мне надо знать, как идут дела у Н. Земляк и вся его семья уверены, что Н. — моя двоюродная сестра, что она осталась без работы и теперь едет к моему отцу, так как после смерти мачехи о нем некому заботиться.

Пока все благополучно, не решен лишь вопрос с деньгами. Говорят, что на дорогу нужно не менее семисот, а то и восьмисот юаней.

Я умею выходить из любого положения, неужели же на этот раз вернусь с полдороги? Письма от отца все нет. Может быть, дать телеграмму?

Еще многое можно было бы обсудить с Н., но все в той или иной степени упирается в деньги. А у Н. денег нет, это я точно знаю. Если же она узнает, что и у меня их нет, то непременно заупрямится так, что ее с места не сдвинешь, начнет доказывать, что лучше всего ей умереть…

Нет, я одна должна все решить. Пусть Н. остается в блаженном неведении и верит в то, что не сегодня завтра она сможет выехать.

Завтра надо «заболеть». Поеду в город в больницу, повидаюсь с Н., а затем…

8 февраля

Какой густой туман! Кажется, что он пробирает до мозга костей. Когда я вошла к Н., она еще не проснулась и вся разрумянилась во сне. Я осторожно прикрыла дверь, но Н. проснулась.

— Так и знала, что ты придешь, — улыбнулась она. — Но, пожалуй, не стоит тебе так часто бывать у меня.

— Не могу, все беспокоюсь, как тебе тут живется… — сказала я, присев на край постели.

— Очень хорошо. Твои земляки относятся ко мне, как к родной. — Н. погладила меня по руке. — О, почему у тебя руки такие холодные?

— Шла пешком от больницы… но ты не волнуйся, я совершенно здорова…

Н. встала, коснулась щекой моего лба, затем приложила ухо к груди, чтобы послушать сердце.

— Ты зачем притворилась больной? Говорят, это нехорошая примета, можно всерьез заболеть. — Но она тут же рассмеялась: — Вчера вечером они заставили меня играть в кости, и представь — я выиграла! Да ты посмотри…

Она соскочила с постели, подбежала к столу, достала несколько банкнот и начала возбужденно рассказывать:

— Я загадала: если выиграю — значит, мы обе выберемся отсюда. Смотри: разве это не выигрыш?

— Не радуйся раньше времени. — Я взяла халат и набросила ей на плечи. — Говорят, «старик» поклялся разыскать тебя или…

— Неправда, — сказала она, бледнея. — Я не верю в это.

— Зачем мне обманывать тебя?

Н. огорченно взглянула на меня, но тут же снова улыбнулась.

— Никто не сможет найти меня. Ведь я теперь твоя двоюродная сестра и живу в доме почтенного торговца Вана.

— Ты неисправимая оптимистка, — не могла не улыбнуться я. — Ладно, предположим, что «старик» ничего не сможет сделать. Но ведь есть еще тот, «девятиголовый».

— А он что? — Н. еще больше побледнела.

— Пока ничего. Но ты оденься, а то простудишься…

— Нет, говори. Я прижмусь к тебе, и ты меня согреешь.

— Несколько дней тому назад я узнала от него, что они собираются доложить о твоем самоубийстве — словом, хотят замять дело! Но я им этого не прощу!

Н. растерялась, но потом улыбнулась, еще крепче прижалась ко мне и зашептала на ухо:

— Правильно, не прощай, не прощай!

Я высвободилась из ее объятий, поправила волосы и сказала:

— За судьбу студентки Н. они мне, конечно, ответят. Что же касается моей двоюродной сестры — то это совсем другое дело. Могу сообщить тебе, что Ван обещал достать билет не позднее чем через две недели.

Вдруг Н. стала серьезной, о чем-то задумалась и начала быстро одеваться. Надела платье, но не застегнула его, подошла ко мне, положила мне руки на плечи и грустно спросила:

— А ты, сестрица?

— Что я?

— Ты когда поедешь? — Она приблизила ко мне свое лицо так, что оно почти касалось моего.

— Обо мне не беспокойся. Я уеду через месяц или несколько позднее. Самое главное — получить отпуск. Ты ведь понимаешь, что это от меня не зависит!

Мне показалось, что Н. вздрогнула. Она прильнула ко мне и почти неслышно проговорила:

— Я подожду. Мы поедем вместе.

— Ты будешь ждать? — невольно рассмеялась я. — Зачем? Ведь это ребячество!

— Непременно буду ждать! — сказала Н. чуть громче и села рядом со мной. — Одна я не поеду! Может, ты прикажешь связать меня и усадить в поезд? Я не допущу, чтобы ты осталась здесь.

Я с улыбкой покачала головой, взяла ее за подбородок и повернула лицом к себе — глаза Н. были полны слез. Вздохнув, я стала ласково уговаривать ее:

— Пойми, ты должна уехать раньше. Что будет, если все раскроется?

— Я тоже думала об этом. Но посуди сама, я ведь тоже смогу выехать не раньше, чем через две недели. — Неожиданно она рассмеялась. — А потом, обещаниям торговцев верить нельзя. Говорит, через две недели, а там, смотришь, пройдут три, а то и все четыре. Постарайся успеть к тому времени, и поедем вместе.

В ответ я что-то промямлила. Н. была так радужно настроена, что у меня духу не хватило испортить ей настроение. И потом не так легко было с ней справиться — она умела настоять на своем. Но, говоря откровенно, я не верила, что в решительный момент она действительно откажется ехать, поэтому я улыбнулась и ничего не сказала, лишь просила ее побыстрее одеться.

А она радовалась, словно ребенок, носилась по комнате, весело смотрела на меня и улыбалась.

Но вдруг глаза ее стали грустными, она подошла ко мне и потащила к окну:

— А кто у тебя есть, кроме отца?

— Кажется, брат, — не задумываясь, ответила я.

Она рассмеялась:

— Почему «кажется»? Если есть — значит, есть.

— Видишь ли, я точно не помню, я никогда его не видела… Это сын моей мачехи.

Она опустила голову и стала медленно ходить по комнате.

— А ты смогла бы поладить с мачехой? — снова спросила Н.

— Но ведь она умерла…

— Сколько же лет твоему брату? — Она остановилась и обняла меня.

— Пожалуй, не больше десяти, — после минутного раздумья ответила я. — Но его, я думаю, уже нет в живых… — Н. не отводила от меня сочувственного взгляда, и я, не сдержавшись, улыбнулась. — Ты интересуешься такими подробностями, словно собираешься войти в наш дом снохой, но, к сожалению, у меня…

— Что «к сожалению»? — несколько растерянно переспросила она.

— К сожалению, у меня нет взрослого брата.

— Это не важно! — покачала головой Н. — Я жалею о том, что не родилась мужчиной!

Я рассмеялась, вспомнив, как в день нашего знакомства она в шутку назвала себя моим кавалером. Н. не поняла, почему я смеюсь, и изумленно на меня смотрела.

— И не стыдно тебе всегда думать о своей выгоде!

Н. даже не улыбнулась в ответ на мою шутку, лишь со вздохом сказала:

— Раз и ты считаешь, что мужчиной быть лучше, что ж — я предоставляю тебе эту возможность, лишь бы всегда быть рядом с тобой. Это так прекрасно!

Н. вздохнула. Мне тоже стало как-то не по себе, душила тоска.

Мы подошли к окну, сели на один стул и, крепко прижавшись друг к другу, молчали.

Вдруг Н., пристально глядя мне в глаза, тихо сказала:

— Угадай, о чем я сейчас думаю.

Я погладила ее красивые, черные как смоль волосы и с улыбкой ответила:

— Наверно, о том, как стать мужчиной…

— Вовсе нет! — перебила меня Н. — Я думаю о тебе.

— Могу ли я превратиться в мужчину?

— Да нет же! — Н. рассмеялась. — Я думаю о том, что в тебе действительно много мужского и в то же время ты более женственна, чем любая женщина.

— Не болтай чепухи! Как можно быть женственнее любой из женщин? И что это вообще значит?

— Это значит… Быть вдвойне женщиной — значит быть матерью!

Я по-прежнему улыбалась, но уже как-то неестественно, потому что вспомнила о моем ребенке. Я вздохнула. Н. заметила перемену в моем настроении и, видимо, поняв истинную причину этой перемены, ни о чем больше меня не спрашивала, лишь нежно прижалась щекой к моей щеке. Через несколько минут она снова заговорила:

— Знаешь, прошлой ночью мне снилось, будто мы с тобой идем по какой-то дороге и вдруг нам встречается какой-то мужчина, говорит, что он твой муж, и уводит тебя… Я плакала, кричала… И от этого проснулась. Лицо мое было мокро от слез.

Я еще больше расстроилась, но заставила себя улыбнуться:

— Ты шутишь, не может быть, чтобы тебе такое приснилось.

— Отчего же? Я и раньше видела подобные сны.

— А ты всегда была одна? Ты ведь моложе меня, красивее, умнее…

Н. зажала мне рот рукой:

— Хватит! Еще одно слово — и я никогда тебе этого не прощу! Может быть, я моложе, красивее, умнее — не знаю. Но характер у меня скверный. Я очень капризна!

Я осторожно вложила свою руку в ее и со вздохом сказала:

— И все же я говорю правду!

Н. молчала, рассеянно глядя в окно, за которым медленно таял туман. Вдруг она с улыбкой повернулась ко мне:

— Если у тебя когда-нибудь родится ребенок, я буду его нянчить, нет, мы вместе вырастим его. Он будет таким красавцем, что все станут удивляться.

Я оторопела. Откуда у нее эти мысли? И снова образ маленького Чжао возник перед моими глазами, я опустила голову, едва сдерживая слезы.

Н. растерянно заглянула мне в лицо и взволнованно погладила меня по руке.

— Ничего, ничего. Я немного расстроилась. Твои мечты чересчур хороши и смелы.

— Отчего же? — убежденно сказала она. — Перед нами откроется совершенно иной мир, мы снова станем людьми. Конечно, впереди еще много трудностей, но все же это прекрасно!

Я подняла голову и снова вздохнула.

— Конечно, ты права. Я и сама так думаю. Но мне многое пришлось пережить — столько горя выпало на мою долю. Поэтому я не могу быть такой оптимисткой… к тому же… — Я замолчала и прижала руку Н. к своему лицу.

— Продолжай, сестрица, продолжай!

— К тому же я — совсем другой человек, нельзя меня сравнивать с тобой, — с трудом проговорила я.

Н. испуганно смотрела на меня. Я слышала, как громко стучит ее сердце. Я прижала ее руку к своей груди и, помолчав, сказала:

— Слышишь? Под твоей рукой бьется израненное сердце…

— Сестра моя! — воскликнула Н. и спрятала лицо у меня на груди, словно хотела увидеть мое сердце. Какая-то горькая радость охватила меня, и я заговорила, словно обращаясь к самой себе:

— Знаешь, у женщин бывают такие маленькие подушечки для иголок. У моей старшей сестры была такая, в форме сердца. Мне кажется, что мое сердце тоже утыкано иголками.

Н. подняла голову. Глаза ее блестели, она нервно кусала губы. Я знала, как ей больно сейчас. И от этого мне стало еще печальнее.

— Сестренка. — Я задыхалась от волнения. — Ты ничего не знаешь обо мне. Я любила, ради такой любви можно было пожертвовать всем… но я была глупа… Позднее у меня была возможность искупить свою вину. Я полюбила его во сто, в тысячу раз сильнее, чем прежде, но из-за этой проклятой жизни…

— Где же он теперь?

— Не знаю. — Я заплакала. — Говорят, что он… что его уже нет в живых!

— Не может быть! — решительнозаявила Н. и крепко обняла меня. — Тебя обманули, чтобы ты забыла о нем и оставалась послушной им… Я знаю, они часто прибегают к такому способу. Я буду его искать и найду хоть на краю света! Я верну его тебе!

— Хорошо… — только и смогла я выговорить, глядя на Н., такую непосредственную, порывистую, исполненную радужных надежд. Жизнь с ее страданиями и человеческой подлостью пока лишь слегка коснулась ее. Было бы преступлением погасить священный огонь этой юной души. И я решила закончить этот разговор. — Хорошо. Только помни, что судьба человека — в его собственных руках. Раз ты любишь меня, раз веришь мне, ты должна слушаться каждого моего слова, понимаешь?

— Хорошо, я во всем буду тебя слушаться, — быстро ответила она. — Только…

Я не дала ей продолжать:

— Только хочешь ехать вместе, верно? Хорошо. Что-нибудь придумаем! — Я поцеловала ее и выбежала из комнаты.

* * *

Пошла я к земляку и попросила его во что бы то ни стало достать билет на один из ближайших дней.

Земляк почесал затылок, подумал, потом сказал:

— Что ж, попытаюсь, может, и удастся. Только придется потратиться…

— За деньгами остановки не будет. Но сестре об этом не говорите, а то, чего доброго, откажется ехать. Сколько примерно нужно? Я дам. Если окажется мало — добавлю.

— Ладно! Можете на меня положиться, через пять дней ваша сестра уедет. В составе есть один частный вагон, так вот туда и устроим ее. Вагон этот новый.

— А частный вагон — это надежно? Сестра моя никогда далеко не ездила…

— Не волнуйтесь. Там есть специальное купе для женщин, одна моя родственница ездила так.

Я поблагодарила земляка. С души моей словно камень свалился. Этой чертовке Н. действительно везет!

9 февраля. Ночью

Вчера не успела вернуться из города, как сразу же услышала неприятные новости. Сегодня подтвердилось, что это правда. Дьявольщина!

История с Н. неожиданно приняла широкую огласку. Ф. сняли с работы, его будто бы подозревают в том, что он старается выгородить Н. А «старик» со своей компанией по-прежнему процветает.

Кажется, все они пока уверены, что Н. действительно покончила с собой. Это единственное, чем можно сейчас утешаться. Мне, пожалуй, не надо бы так часто ездить в город, а за последние три дня я побывала там дважды. Но иначе я ничего не узнала бы о билете, да и денег не смогла бы достать.

Как бы меня не впутали в эту историю! Ведь Ф. часто бывал у меня! Впрочем, известно, что у нас с ним не совсем обычные отношения.

Н. тоже нередко навещала меня, и Ф. об этом знал, Может быть, и другие знали? Но раньше никто не обращал внимания, а теперь обстановка изменилась, стоит кому-нибудь вспомнить об этом, и…

«Старик» и его друзья отлично себя чувствуют, так что я не гарантирована от всяких случайностей не только на улице, но и дома. Один раз я уже на собственной шкуре испытала, что такое выстрел в упор, стоит ли ждать повторения?

Чем больше я размышляла, тем тревожнее становилось у меня на душе. К тому же я теперь отвечаю за жизнь Н. Она могла выждать некоторое время — ничего страшного не случилось бы. Ведь «самоубийство» я придумала. Теперь же малейший промах — и все пропало. Мы обе погибнем.

Черт побери! Кажется, все оборачивается против меня!

10 февраля

Я не могу бездействовать. Я все еще верю в то, что судьба человека — в его собственных руках.

Какое преступление я совершила? Никакого. Я лишь хочу выручить из беды милое беспомощное существо — вытащить из пасти тигра невинного ягненка, и надеюсь спасти еще одного несчастного человека — самое себя! В этом — все мое «преступление»! И я хочу объявить об этом «преступлении» на весь мир, чтобы узнали о нем все добрые люди!

Надо действовать, иначе я не выберусь из этой ямы. И если это мне удастся — значит, есть еще на свете справедливость. Если же нет, я оповещу о своем «преступлении» весь мир, пусть все добрые люди судят меня!

Я уже наметила план действия. Отныне я буду делать все, чтобы как можно быстрее покинуть это ненавистное мне убежище самодуров и бандитов. Я больна, никто не может запретить человеку болеть.

Земляк обещал достать билет через пять дней. Значит, осталось часов восемьдесят. Успею ли я уладить все свои дела — не знаю, зато я уверена, что через восемьдесят часов Н. уже будет в пути! Все подготовлено для этого!

Теперь надо подумать о собственной судьбе… Я так долго страдала, какой только нечисти не насмотрелась я за свою жизнь! Так неужели не смогу потерпеть еще немного?! Пройдут три месяца, полгода, даже год, но я вырвусь отсюда!..

Я почему-то подумала, что похожа в этот момент на солдата, который обеспечил всем необходимым жену и детей и теперь с легким сердцем отправляется на войну.

Н. пока не знает, что я не поеду. Об этом ей можно будет сообщить лишь в последние пять минут. Узнай она раньше, ничего хорошего из этого не получится, и все окончательно запутается. Н. говорила, что в моем характере много мужества. Что ж, сейчас без этого не проживешь!

Перевод С. Иванько.

РАССКАЗЫ

ЛАВКА ЛИНЯ

I

В тот день Минсю вернулась из школы, надув губы. Швырнула сумку, даже не подошла, как обычно, к зеркалу — причесаться и попудриться, а бросилась на постель, отрешенно глядя на верхушку полога. Котенок Сяохуа прыгнул к хозяйке, мяукнул и стал тереться об ее спину. Девушка машинально протянула руку, погладила его, но тут же уткнулась в подушку и крикнула:

— Мама!

Ответа не последовало. Комната матери была рядом, за стенкой, и стоило, бывало, госпоже Линь, души не чаявшей в единственной дочери, услышать, что Минсю вернулась из школы, как она уже ковыляла к ней, чтобы спросить — не голодна ли; обычно мать всегда припасала для нее что-нибудь вкусное, а если ничего не было под рукой, тут же посылала няню У купить поскорей чашку пельменей хуньтунь^[46]. Но сегодня что-то случилось: из соседней комнаты доносились приглушенные голоса, слышался кашель, однако мать почему-то не отвечала.

Минсю повернулась на постели и подняла голову, прислушиваясь: с кем это мать разговаривает? Но разобрать что-либо было невозможно, лишь время от времени явственно слышался материнский кашель. Вдруг мать повысила голос, видимо, чем-то раздраженная, и Минсю отчетливо услышала:

— И это — японские товары, и то — японские товары, кхе!..

Минсю даже подскочила и почувствовала себя, как во время стрижки, когда мелкие волоски пристают к шее и неприятно щекочут кожу. Ведь именно из-за этих японских товаров ее подняли на смех в школе и она вернулась домой в отвратительном настроении. Отпихнув прижавшегося к ней Сяохуа, девушка вскочила, сорвала с себя новое ярко-зеленое платье из искусственной ткани, подбитое верблюжьей шерстью, и со вздохом встряхнула его несколько раз. По слухам, и эта великолепная ткань, и верблюжья шерсть были японские. Отшвырнув платье, Минсю вытащила из-под кровати изящный кожаный чемоданчик, сердито его раскрыла и, опрокинув, вытряхнула на кровать все содержимое: платья разных цветов и всевозможные туалетные принадлежности. Испуганный котенок соскочил с кровати, прыгнул на стул и оттуда, не спуская глаз, следил за хозяйкой.

Порывшись в ворохе платьев, Минсю в растерянности остановилась перед кроватью. Пожалуй, все эти платья и вещицы и в самом деле японские, но Минсю они так нравились, что она глаз не могла отвести! Неужели их теперь нельзя будет носить? Но она просто не в силах расстаться с ними, да и вряд ли отец купит ей новые! Глаза девушки покраснели от слез. Она любила японские вещи, но ненавидела японцев: не напади они на три восточные провинции^[47], можно было бы по-прежнему ходить в японском, никто бы не стал придираться. И чего их туда понесло?!

У дверей послышался кашель, и в комнату, ковыляя, вошла тощая госпожа Линь. Она не на шутку испугалась, увидев дочь — раздетую, в одной шерстяной рубашке, и разбросанные в беспорядке платья. И, как обычно, от волнения у нее начался приступ кашля, мешавший ей говорить.

Минсю в отчаянии бросилась к матери:

— Мама! Что я завтра надену? Ведь у меня все японское, другого нет!

Ухватившись за плечо дочери, госпожа Линь свободной рукой растирала себе грудь и трясла головой, пока наконец, сквозь кашель, проговорила:

— Ты почему стоишь раздетая? Смотри, простудишься! Замучила меня эта болезнь, с тех пор как родила тебя, все маюсь, и с каждым днем все хуже и хуже!

— Ты лучше скажи, что я завтра надену? Придется, видно, дома сидеть, а то засмеют, задразнят!

Госпожа Линь ничего не ответила, не переставая кашлять, подошла к постели, отыскала платье на верблюжьей шерсти, накинула его на плечи Минсю и похлопала рукой по кровати, приглашая дочь сесть. К девушке тихонько подошел котенок, жмурясь, поглядел на госпожу Линь, потом на Минсю, лег девушке прямо на ногу и стал тереться животом о туфлю. Минсю отшвырнула его, бросилась на кровать и уткнулась лицом в спину матери.

Некоторое время обе молчали. Мать продолжала кашлять, а дочь все думала, в чем ей завтра выйти. Не только платья — любимая сумочка и автоматический карандаш, предмет постоянной зависти одноклассников, — тоже японские.

— Ты не голодна, доченька? — задала госпожа Линь свой обычный вопрос, когда кашель утих.

— Нет, не голодна. Ну что ты ко мне пристаешь со своей едой, когда я не знаю, в чем завтра в школу пойду! — капризно проговорила Минсю. Она все еще лежала, свернувшись калачиком, уткнувшись лицом в материнскую спину.

Только теперь госпожа Линь призадумалась над словами дочери, потому что никак не могла взять в толк, отчего это Минсю твердит, что ей надеть нечего, но тут ее снова одолел проклятый кашель. В комнату вошел господин Линь с какой-то бумагой в руке. Лицо его было пепельно-серым. Увидев задыхавшуюся от кашля жену и дочь на постели, среди вороха платьев, он сразу понял, в чем дело, и, хмурясь, спросил:

— Что, Минсю, и в вашей школе появился антияпонский комитет? Вот только что подучил письмо. Пишут, что, если завтра ты опять явишься в японском платье, они его сожгут, — черт знает что такое!.. Ни на что не похоже! Кто в наше время не ходит в японском — но почему-то придираются именно к нам! Все лавки завалены японскими товарами, но почему-то считают, что только наша нарушает законы и подлежит опечатанию! — И раздраженный Линь устало опустился на стул.

— Избавь нас, Гуаньинь^[48], от бед и напастей, — проговорила госпожа Линь.

— Знаешь, папа, у меня есть одно старое платье, подбитое ватой, материя там как будто не японская, — сказала Минсю, — но если я его надену, надо мной все равно будут смеяться.

Она хотела попросить отца, чтобы он заказал ей новое платье, но, заметив, что он не в духе, не решилась. Однако представив себе, какие насмешки вызовет ее старое платье, не выдержала и разрыдалась.

— Не плачь, доченька, — сказала госпожа Линь, — никто не станет над тобой смеяться.

— Завтра дома посидишь! Теперь не до учебы! Скоро есть будет нечего, — в сердцах сказал господин Линь и, разорвав письмо в клочки, топнул ногой, вздохнул и вышел. Но тут же вернулся.

— Где ключ от шкафа? — спросил он у жены. — Дай сюда!

Госпожа Линь изменилась в лице и во все глаза уставилась на мужа — даже кашлять перестала.

— Делать нечего, придется дать этим мерзавцам в лапу…

Господин Линь умолк, потом продолжал со вздохом:

— Дам гоминьдановцам юаней четыреста, и хватит. Мало покажется — пусть опечатывают! В лавке «Юйчансян», что через дорогу, японских товаров побольше, чем у меня, — тысяч на десять с лишним, а хозяин дал всего пятьсот юаней, и все обошлось. Пятьсот юаней! Будем считать, что я несколько раз не получил по счетам. Давай ключ! За наш золотой нашейный обруч всегда можно выручить сотни три…

— Да это просто грабеж!

Госпожа Линь дрожащими руками достала ключ, из глаз ее потекли слезы.

Заплаканная Минсю смотрела прямо перед собой. Вдруг ей почудилось, будто похожий на бандита, противный рябой гоминьдановец, который делал у них в школе доклад и, словно голодный пес, жадно смотрел на нее, скачет, прыгает с золотым обручем в руках, громко хохочет, кричит на отца, бьет его…

Девушка испуганно вскрикнула и прижалась к матери.

— Не плачь, доченька, после праздника у отца будут деньги, и он купит тебе новое платье. Эти бандиты не знают жалости! Вцепились в нас, будто мы и вправду богачи, а тут что ни год — убыток, на подношениях тоже чуть не разорились, теперь наша лавка только на чужих деньгах и держится. А тут еще хворь вконец замучила! Погоди, через два годочка сравняется тебе девятнадцать, жениха подыщем хорошего — тогда хоть умру спокойно! Спаси нас, бодисатва, от бед и напастей! Кхе… Кхе…

II

На следующий день в лавке Линя все преобразилось: японские товары, которые чуть не неделю приходилось прятать, вновь стояли на виду. На окнах, как в больших магазинах, были наклеены полосы из красной и зеленой бумаги с надписями: «Большое снижение цен. Скидка десять процентов!» Было двадцать третье число двенадцатого месяца по лунному календарю — самое время для бойкой торговли заморскими товарами в городах и в деревнях. И у Линя появилась надежда возместить израсходованные сверх сметы четыреста юаней. Будет или не будет у Минсю новое платье — тоже зависело от успеха торговли в эти дни.

В одиннадцатом часу на улице стали появляться деревенские жители, группками направлявшиеся на рынок; они шли с корзинами, таща за собой детей, болтая, крича и переругиваясь. У красочных витрин господина Линя останавливались, женщины подзывали мужей, дети — родителей, и все с восхищением разглядывали товары. Близился. Новый год: дети мечтали о новых чулках, женщины вспоминали, что прохудился умывальный таз, что на всю семью одно полотенце, да и то рваное, что вот уже месяц, как в доме нет мыла, и не плохо бы на этой дешевой распродаже что-нибудь купить. Господин Линь, улыбчивый, полный энергии, сидел за конторкой; он смотрел на крестьян и время от времени поглядывал на двух своих приказчиков и двух учеников, всем сердцем надеясь, что товар уйдет, а деньги придут. Но крестьяне, поглазев, потыкав пальцами, повосхищавшись, не торопясь переходили улицу и останавливались у витрин «Юйчансяна». Господин Линь, вытянув шею, провожал всех горящим взглядом — так хотелось ему их вернуть!

Госпожа Линь, сидевшая позади конторки, возле резной двустворчатой дверцы, которая отделяла лавку от внутренних помещений, не выдержала и закашлялась. Минсю, прижавшись к матери, оцепенело смотрела на улицу. Сердце ее учащенно билось: надежда на новое платье испарилась по меньшей мере уже наполовину…

Терзаемый завистью, господин Линь выбежал из-за прилавка и уставился на лавку конкурента. Тамошние приказчики — их было человек пять, — чинно выстроившись у прилавка, ждали покупателей. Но ни один из крестьян даже близко не подошел: поглядев, они шли дальше. У Линя отлегло от сердца, и он невольно усмехнулся.

Но вот к его лавке подошла еще группа крестьян — человек семь-восемь. Молодой парень шагнул вперед и, наклонив голову набок, принялся разглядывать заграничные зонтики. Господин Линь тут же повернулся к нему и осклабился: он решил лично заняться покупателем.

— Что, брат, заморский зонтик хочешь купить? Недорого возьму: стоит юань, отдам за девять мао!^[49] Ты только погляди, какой товар!

Приказчик мигом снял с полки два зонтика, раскрыл один, энергично сунул его парню в руку и пустил в ход всю свою профессиональную сноровку:

— Гляди, молодой хозяин! Верх сатиновый, ручка — из цельной кости, в дождь ли, в вёдро ли — надежно и красиво! Девять мао за штуку — куда еще дешевле?.. Те, что по юаню штука, и то хуже, сам погляди — сразу увидишь.

Парень стоял с зонтиком в руке, в растерянности раскрыв рот, не зная, на что решиться. Потом повернулся к старику, которому было уже за пятьдесят, как будто спрашивая: «Купить, что ли?» Но старик сердито закричал:

— Да ты что, Ада, рехнулся, что ли, зонтик покупать! За лодку дров едва выручили три юаня с небольшим, мать нас домой с рисом ждет — откуда у нас деньги на зонтик?

— Товар дешевый, да денег нет, — вздохнув, сказали стоявшие рядом крестьяне и неторопливо двинулись дальше. Парень весь залился краской, покачал головой и, положив зонтик, последовал за ними. Отчаявшись, Линь поспешил пойти на уступки:

— Эй, эй, братец, а сколько дашь? Да ты погляди: вещь-то какая прочная!

— Дешево-то оно дешево, да денег маловато, — ответил за парня старик и, схватив сына за руку, чуть не бегом заковылял дальше.

Господин Линь совсем приуныл и, чувствуя слабость во всем теле, вернулся за конторку. Да, торговать он еще не разучился — но крестьяне до того обеднели, что даже и зонтик за девять мао купить не могут!

Он снова покосился на лавку «Юйчансян»: люди стояли и смотрели, но к прилавку никто не подходил. А перед мелочной лавкой «Шэнтай» и кондитерской «Ваньшэнь» и вовсе никого не было. Корзины, которые несли крестьяне, были пустыми: редко когда выглядывал оттуда узелок из синей холстины, судя по всему — с рисом. Помещики и ростовщики успели подчистую отобрать у них даже поздний рис, собранный всего месяц назад, и крестьянам приходилось теперь втридорога покупать шэн^[50]-другой для собственных нужд. «Вот так-то, — подумал Линь, — они и меня обобрали!»

Время близилось к полудню, улица обезлюдела, а Линь наторговал чуть побольше юаня — только-только, чтобы покрыть расходы на красно-зеленые бумажные полосы с извещениями о «снижении цен» и о «десятипроцентной скидке». Печальный, не решаясь поднять голову и взглянуть на дочь и на жену, вернулся господин Линь во внутренние помещения. Минсю, чуть не плача, забилась в угол.

— Целых четыре сотни юаней истратили, чтобы получить разрешение на продажу японских товаров, целый вечер их раскладывали, а что толку? Даже няне заплатить нечем…

— Не надо расстраиваться, еще только полдень, — шагая по комнате, утешал жену господин Линь. Но сердце его болело: все старанья поднять торговлю оказались напрасными. Не у него одного дела давно уже шли плохо. Народ обеднел — что с этим поделаешь? И все же он надеялся, что после полудня покупатели появятся. Местные жители обычно заходят в лавку во второй половине дня. Неужели они ничего не купят к Новому году? Продать-то он сумеет — были бы покупатели. Ведь товары у него дешевле, чем у других.

И господин Линь бодро уселся за конторку в ожидании послеобеденных покупателей.

После полудня улица обычно выглядела не так, как утром: прохожих почти не было, зато едва ли не каждого господин Линь знал в лицо и по имени — и не только его самого, но и отца его, и деда. Облокотившись о прилавок, он умильным взглядом встречал и провожал горожан, которые, неторопливо беседуя, проходили мимо его лавки, а завидя кого-нибудь из постоянных клиентов, хихикал и кричал:

— Что, брат, в «Цинфэнгэ» идешь, чайку попить? А у меня в лавчонке большая распродажа, может, зайдешь?

Кое-кто и вправду подходил к прилавку. Тогда приказчики и сам хозяин начинали вовсю суетиться, с необыкновенным проворством ловили взгляды предполагаемого покупателя: стоило ему случайно взглянуть на ту или иную вещь, как ее тут же снимали с полки и показывали. Господин Линь то и дело звал Минсю, сидевшую за резной дверцей, чтобы она поздоровалась с клиентом. Мальчик-ученик подносил чай и сигареты «Жемчужное ожерелье».

При расчете господин Линь был уступчив, как никогда. Брал счеты из рук приказчика и по просьбе покупателя для круглого счета сбрасывал с суммы несколько фэней^[51] с таким видом, что ничего, мол, не поделаешь.

— Себе в убыток! — говорил он с улыбкой. — Но старым клиентам надо угождать. Заходите еще!

В этих хлопотах прошел остаток дня. Так или иначе, в кредит и за наличные, удалось продать больше десятка вещей. Господин Линь ликовал, хотя его ватный халат взмок от пота. Он украдкой поглядывал на «Юйчансян» — там вроде бы торговля шла не так бойко. На лице Минсю появилась улыбка. Реже слышался кашель госпожи Линь.

Перед тем как зажечь лампы, господин Линь подсчитал дневную выручку; до полудня она была равна нулю, после полудня составила шестнадцать юаней, восемь мао и пять фэней, из которых на восемь юаней продано в кредит. Линь усмехнулся и тут же нахмурился: «большая распродажа» фактически свелась к продаже по себестоимости; накладные расходы и те не удалось покрыть — где уж там говорить о прибыли. Линь даже оцепенел на мгновение, потом открыл ящик, достал несколько приходорасходных книг и, листая их, долго подсчитывал на счетах. Ему были должны больше тысячи трехсот юаней, шестьсот задолжали горожане и более семисот — крестьяне из окрестных деревень. Но его собственный долг одной только шанхайской фирме «Дунэн» достигал восьмисот юаней, а всего он задолжал больше двух тысяч! Если торговля и дальше так пойдет, туго ему придется в конце года. Поглядывая на расклеенные по окнам разноцветные бумажные полосы с объявлениями о «большой распродаже» и «скидке на десять процентов», он размышлял. Если он не поднимет цены, покупателей будет все больше. Убыточно? Но ведь торгуй не торгуй — без трат все равно не обойтись. Так лучше уж как-то завлечь покупателей, а потом найти способ потихоньку поднять цены… Ну а там, глядишь, заявится оптовый покупатель из окрестных деревень!..

Но его сладкие мечты были неожиданно прерваны. В лавку вошла женщина лет за пятьдесят, с крошечным узелком из синей материи в руках. Вскинув голову, господин Линь встретился взглядом с посетительницей; скрыться было уже невозможно, пришлось выйти навстречу гостье.

— А, госпожа Чжу Саньтай! Делаете покупки к Новому году? Прошу вас, заходите, присаживайтесь. Минсю, помоги госпоже Чжу Саньтай сесть.

Но Минсю давно и след простыл. Госпожа Чжу Саньтай замахала руками, уселась на стул перед прилавком и бережно развязала узелок. Там оказалась сложенная вдвое квитанционная книжка. Старуха взяла ее трясущимися руками и поднесла прямо к носу господина Линя. Она пожевала беззубым ртом, собираясь что-то сказать, но Линь ее опередил.

— Знаю, знаю! — сказал он, взяв у старухи книжку. — Завтра же пришлю деньги вам на дом.

— Да… да… десятый месяц, одиннадцатый, двенадцатый… всего за три месяца… Трижды три будет девять, получается девять юаней?.. Завтра пришлешь? Э-э… не надо посылать, уж лучше я сама возьму… — прошамкала старуха, жуя своими сморщенными губами.

Она вложила в дело господина Линя триста юаней, за что получала ежемесячно по три юаня в качестве процентов на капитал. Линь задолжал ей за три месяца, обещая рассчитаться к концу года. К завтрашнему дню — проводам Бога очага — старуха хотела сделать кое-какие покупки и поэтому лично явилась за долгом. По тому, как упорно жевала старуха своими сморщенными губами, видно было, что без денег она не уйдет.

Господин Линь молча почесал в затылке. Он, собственно, не собирался увиливать от уплаты, но последние три месяца дела шли плохо, выручки едва хватало на еду и налоги, и долг незаметно рос. Но отказать старухе нельзя, она может устроить скандал, публично осрамить, и это отразится на торговле.

— Хорошо, хорошо, сами так сами! — сказал наконец с досадой господин Линь. Он подбежал к конторке, сгреб всю дневную выручку, добавил из кошелька двугривенный — всего набралось восемь юаней даянами^[52], десять мао сяоянами^[53] и сорок медяков — и передал их госпоже Чжу. Увидев, с какой тщательностью старуха пересчитывает серебро и медь и завязывает в синий узелок, Линь невольно вздохнул. Вдруг его осенило: а что, если попытаться вытянуть из нее хоть несколько грошей! И, заставив себя улыбнуться, он сказал:

— Платок у вас, госпожа Саньтай, поизносился, отчего бы вам не купить новый, из настоящего белого льна? Есть также превосходные полотенца и мыло — купили бы к Новому-то году. Недорого!

Чжу Саньтай замахала руками:

— Незачем, незачем, старуха я — на что мне?

Она сунула квитанционную книжку в карман и вышла, прижимая к груди синий узелок.

Расстроенный Линь вернулся к себе в комнату. Визит госпожи Чжу Саньтай напомнил ему о двух других вкладчиках: Чэнь Лаоци, что жил у моста, вложил в лавку двести юаней, вдова Чжан — полтораста. Процентов по их вкладам набежало больше чем на десять юаней, тянуть с уплатой дальше — неловко, надо бы отослать деньги до истечения срока. Загибая пальцы, Линь считал оставшиеся дни: двадцать четвертое, двадцать пятое, двадцать шестое… Приказчик Шоу Шэн еще третьего дня отправился собирать долги по деревням и двадцать шестого должен вернуться. С горожан удастся собрать числу к двадцать восьмому — двадцать девятому. Но завтра-послезавтра заявится агент шанхайской фирмы — значит, опять придется обращаться за ссудой в меняльную лавку «Хэнъюань». А как пойдет торговля завтра — еще неизвестно.

Обуреваемый этими невеселыми мыслями, он шагал по комнате, как вдруг услышал голос дочери:

— Взгляни, папа, хорошая чесуча? Семь чи всего за четыре юаня и два мао — не дорого, правда?

Сердце Линя дрогнуло. Он остановился и молча уставился на дочь. Минсю стояла перед ним, безмятежно улыбаясь, с отрезом шелка в руках. Четыре юаня два мао! Сумма, конечно, пустячная, но за весь нынешний день в лавке всего-то наторговали шестнадцать с чем-то юаней, да и продавали, по правде говоря, по себестоимости. Выйдя из оцепенения, Линь безучастно спросил:

— А деньги где взяла?

— Мне записали в долг.

Услышав о новом долге, господин Линь нахмурился. Но он сам избаловал дочь, да и жена всегда на ее стороне. Линь горько усмехнулся и, вздохнув, сказал с легкой досадой:

— Могла бы и после Нового года купить! Куда торопиться?

III

Прошло два дня. «Большая распродажа» в лавке Линя шла полным ходом. Дневная выручка доходила до тридцати юаней и более. Госпожа Линь стала меньше кашлять, а Минсю без конца бегала из лавки в комнаты и обратно, и с ее раскрасневшегося лица не сходила улыбка. Мать то и дело ее звала, но она, захлопотавшись с покупателями, не сразу прибегала, а прибежав, вытирала со лба капельки пота и возбужденно спрашивала:

— Ну зачем ты меня каждый раз зовешь? Я ничуть не устала! А вот папа весь взмок и даже охрип! Сейчас один клиент накупил товару на целых пять юаней! Не беспокойся, мама, мне совсем не тяжело! Папа велел мне передохнуть минутку и вернуться.

Госпожа Линь в ответ только кивала, кашляла и возносила молитвы «всемилостивейшей Гуаньинь». Перед фарфоровой статуэткой богини, стоявшей в гостиной, курилась ароматная свеча; госпожа Линь, ковыляя, подходила к статуэтке и отбивала земные поклоны, благодаря богиню за помощь и покровительство, умоляя ее быть милосердной и впредь, чтобы торговля у господина Линя всегда была такой же удачной, чтобы Минсю поскорее выросла и чтобы на будущий год удалось присмотреть для нее хорошего жениха.

Но хотя торговля шла бойко и с лица господина Линя не сходила улыбка, сердце его ныло, будто его стянули веревкой. Каждый раз, как он получал юань, а довольный клиент удалялся со свертком под мышкой, сердце Линя невольно замирало и он мысленно подсчитывал: еще пять фэней чистого убытка! Уменьшить бы этот убыток хотя бы до трех фэней с юаня, но как ни считал Линь, как ни прикидывал, меньше пяти не получалось, и чем бойче шла торговля, тем сильней ныло сердце. Порой ему просто дурно становилось от всей этой несуразицы. Он не раз подмечал, с какой издевкой смотрят на него хозяин «Юйчансяна» и его приказчики, праздно стоявшие у прилавка. «Вы только полюбуйтесь на этого дурака Линя, — было написано на их ухмылявшихся физиономиях, — он ведь торгует себе в убыток! Чем лучше у него дела, тем больше убытку. Скоро он прикроет свою лавчонку!» И тогда Линь, закусив губу, принимал решение завтра же во что бы то ни стало повысить цены, а товары второго сорта уравнять в цене с первосортными.

Председатель торговой палаты, который помог господину Линю уладить вопрос с «конфискацией японских товаров», проходя мимо лавки Линя, тоже чуть заметно улыбнулся. Он остановился, поздравил господина Линя и, похлопав по плечу, негромко сказал:

— Ну как? Ведь не зря потратили четыреста юаней! Только надо бы еще что-то дать и начальнику управления, господину Бу, а то, чего доброго, сам потребует. Когда дела идут хорошо, завистников хватает: сам не догадается, так подчиненные надоумят!

Господин Линь поблагодарил председателя за участие, но от страха у него даже пропало желание торговать.

А тут, как назло, приказчик Шоу Шэн, уехавший собирать долги, все еще не возвращался, и господин Линь никак не мог рассчитаться с долгами. Агент шанхайской фирмы, приехавший еще позавчера, так наседал на Линя, что тот не знал, как и отговориться. Если Шоу Шэн и сегодня не приедет, придется занять денег в меняльной лавке «Хэнъюань». И взвалить на себя дополнительное бремя в виде процентов, которые составят юаней пятьдесят-шестьдесят, а для Линя, при его убытках, это было все равно что отрезать кусок собственной плоти.

Около четырех часов пополудни господин Линь вдруг услыхал какой-то шум и взволнованные голоса прохожих — они что-то возбужденно обсуждали. Одержимый мыслью, не случилось ли чего с Шоу Шэном, Линь тут же решил, что на почтовый пароход напали бандиты.

— Что случилось? — встревоженно окликнул он прохожего. — Ограбили почтовый из Лиши?

— Как! Опять ограбили? Да что же это творится! Хорошо, если только ограбили — могли и людей похватать! — ответил прохожий, щурясь на пестрые витрины, — это был монах Лу, известный забулдыга. От столь невразумительного ответа Линь еще больше встревожился и кинулся к другому прохожему — Ван Саньмао, который жил у моста:

— Правда, что пароход из Лиши ограбили?

— Это все подручные Тайбао Ашу; самого-то расстреляли, а шайка продолжает бесчинствовать, — ответил Ван Саньмао, явно куда-то торопясь.

Линя прошиб холодный пот. Он ждал Шоу Шэна именно сегодня, с пароходом из Лиши, — именно там приказчик должен был закончить сбор недоимок. Уже четыре часа, а Шоу Шэна все нет. Вот и Ван Саньмао говорит то же самое — какие еще могут быть сомнения? Линь успел уже забыть, что нападение на пароход из Лиши — его собственная выдумка. Весь в поту, он бросился в комнаты и едва не растянулся, зацепившись за порог.

— Папа! В Шанхае война!^[54] Японцы бросают бомбы, Чапэй^[55] сожгли, — с криком кинулась к нему Минсю.

Господин Линь оцепенел. Собственно, к нему война в Шанхае отношения не имела, но там опять были замешаны японцы, и он спросил:

— Японцы бросают бомбы? Откуда ты взяла?

— Все говорят! Они стреляют из пушек и бросают бомбы. Чапэй дотла сожгли!

— Ага, вон оно как… А еще говорят, будто пароход из Лиши ограбили?

Минсю замотала головой и со стремительностью бабочки, летящей на огонь, кинулась вон из комнаты. Линь в нерешительности постоял у дверей, почесывая затылок. Госпожа Линь бормотала сквозь кашель: «Защити нас, богиня, от бомб, чтоб они не падали на наши головы!»

Господин Линь направился было в лавку, но увидел, что дочь горячо обсуждает там что-то с приказчиками. Цзинь Лаоху, хозяин мелочной лавочки «Шэнтай», тоже оставил свой прилавок и, оживленно жестикулируя, рассказывал:

— Да, да, все верно: в Шанхае война, японские самолеты бомбили и сожгли Чапэй, шанхайские магазины закрыты. Бандиты ограбили пароход? Впервые слышу! Почтовый пароход из Лиши? Давно пришел, и там все в порядке. Только что своими глазами видел, как люди с этого почтового пронесли на спине два тюка…

У Линя отлегло от сердца. Хотя уже ясно, что Шоу Шэн и сегодня не приедет, известно по крайней мере, что никто его не ограбил.

Вся улица только и говорила, что о шанхайских событиях. Приказчики сквозь шум выкрикивали: «Японские ублюдки!» Кто-то заорал на всю улицу:

— Кто купит японские товары — тот черепаший выродок!

Услышав это, Минсю вспыхнула, но господин Линь и бровью не повел. Ведь все торгуют японскими товарами, к тому же, выложив несколько сот юаней, каждый торговец получил на то специальное разрешение («надо только сорвать японские этикетки!»). Все товары в лавке Линя именовались отныне «отечественными», и покупатели, повторяя «отечественные, отечественные!», охотно их разбирали. Из-за шанхайских событий никто из этих людей, заполонивших улицу, и думать не хотел о торговле, один Линь не переставал размышлять о делах. Не желая брать в меняльной лавке ссуду под высокие проценты, он решил договориться с представителем шанхайской фирмы, чтобы тот подождал еще денек-другой: ведь Шоу Шэн должен вернуться самое позднее завтра к вечеру. Но представитель наотрез отказался от переговоров:

— Вы умный человек, хозяин Линь, как же вы можете предлагать такие вещи! В Шанхае бои, не сегодня завтра перестанут ходить поезда, и мне бы очень хотелось уехать нынче же вечером! С какой стати я должен ждать? Прошу вас вернуть весь долг сполна, чтобы завтра утром я мог уехать. Ведь я на службе — поймите!

Дальнейшие разговоры были бесполезны, пришлось скрепя сердце отправиться в меняльную лавку. А вдруг эти «денежные макаки» пронюхали, что он в стесненном положении, тогда они не упустят случая «пограбить на пожаре» и заломят высокие проценты. Кто мог ожидать, что дело примет совсем другой оборот? Выслушав господина Линя, управляющий, этот чахоточный субъект, ничего не ответил — он был занят своим старинным кальяном, с бульканьем пропускал сквозь него дым, и лишь когда фитиль догорел, неторопливо вымолвил:

— Ничего не получится! Японцы начали военные действия, в Шанхае свернулась торговля, все банки и меняльные конторы закрыты — кто знает, когда все это кончится! А без Шанхая наша контора все равно что краб без ног; денежные переводы не поступают, мы вынуждены отказывать даже более солидным клиентам, чем ваша уважаемая фирма. Прошу извинить, рад бы помочь — да не могу!

Господин Линь оторопел. Он был уверен, что этот чахоточный нарочно сгущает краски, чтобы завысить проценты, и уже хотел изложить свою просьбу более убедительно. Но тот неожиданно добавил:

— Мой хозяин получил известие, что ожидаются большие беспорядки, и приказал нам ограничить операции! Ваша уважаемая фирма задолжала нам пятьсот юаней, двадцать второго еще сто, итого шестьсот. К концу года вы должны с нами полностью рассчитаться. Как старого клиента, мы извещаем вас заранее, чтобы не поставить вас в неловкое положение и избежать излишних пререканий.

— Но… у меня сейчас весьма сложное положение, — с трудом проговорил господин Линь, выйдя наконец из оцепенения. — Все зависит от того, как я соберу долги.

— Хе! Не надо скромничать! В последние дни дела вашей фирмы идут лучше, чем у других, — неужели какие-то шестьсот юаней для вас такая большая сумма? Итак, я вам все разъяснил, надеюсь, вы рассчитаетесь с нами сполна и я смогу доложить об этом хозяину, — холодно закончил управляющий и встал.

Господин Линь похолодел. Положение было отчаянное, но, собрав всю свою выдержку, он с невозмутимым видом покинул контору.

Только теперь он понял, что война в далеком Шанхае отразилась и на его делах. Да, тяжелый нынче выдался конец года: представитель из Шанхая требует денег, меняльная лавка не дает отсрочки даже на время новогодних праздников, Шоу Шэн так и не вернулся, и неизвестно, что с ним. Год назад в городе удалось собрать всего восемьдесят процентов долгов, а теперь, похоже, и этого не выжмешь. Остается одно: закрыть лавку «на переучет», привести счета в порядок. Но это равносильно банкротству: у господина Линя давно уже нет собственного капитала, и если в один прекрасный день заняться переучетом, то все, что останется, — это только его семья из трех ртов, трое нищих!

Словно под бременем этих мыслей, господин Линь шел, все сильнее сутулясь. Проходя по мосту Вансяньцяо, он посмотрел на мутную воду и подумал: прыгнуть бы туда и разом покончить со всеми делами! Вдруг кто-то его окликнул:

— Господин Линь, это правда, что в Шанхае война? Говорят, за восточной заставой только что разместился отряд солдат. Они уже потребовали от торговой палаты заем на содержание в двадцать тысяч. В торговой палате идет сейчас заседание.

Линь быстро обернулся и узнал Чэнь Лаоци, того самого, который вложил в его дело двести юаней и, следовательно, тоже был кредитором.

— Э-э…

Вздрогнув от неожиданности и что-то пробормотав в ответ, Линь поспешно сбежал с моста и во весь дух припустил домой.

IV

В этот вечер на ужин кроме обычных блюд — мясного и двух овощных — госпожа Линь подала еще любимое кушанье мужа — тушеное мясо из ресторана «Басяньлоу» и пол-литра желтого вина.

Минсю весь ужин весело смеялась: торговля в лавке идет превосходно, новое платье из чесучи уже готово, а в Шанхае наконец-то начали бить японцев. Приступы кашля у госпожи Линь стали еще реже.

И только на душе у Линя была смертная тоска. Он грустно отхлебывал вино, поглядывая то на дочь, то на жену. Он так и не решился сообщить им зловещую новость, которая могла подействовать, как взрыв бомбы. К тому же сам он еще не совсем отчаялся, надеялся как-то выкарабкаться или по крайней мере скрыть до поры свои неудачи. Поэтому, когда торговая палата вынесла решение отпустить на содержание солдат пять тысяч и господину Линю предложено было пожертвовать двадцать юаней, он тут же дал свое согласие.

Он решил сообщить жене и дочери об истинном положении дел только в самый последний момент.

У него были свои соображения: собрать с должников хотя бы процентов восемьдесят — в крайнем случае, сослаться на войну в Шанхае и невозможность пересылки денег. Главная трудность состояла в том, что собственные его долги юаней на шестьсот превышали сумму, которую ему задолжали другие. Оставалось лишь «вырезать собственное мясо, чтобы залечить чирей»: пойти на риск, распродать товар по дешевке, наскрести немного денег и как-нибудь перебиться, а там видно будет. Кто знает, что сулит будущее? День прожил — и ладно.

Придумав выход из положения и подкрепившись бутылкой вина, господин Линь хорошо спал всю ночь, и его не мучили кошмары.

Проснулся он в половине седьмого и почувствовал легкое головокружение. Небо было пасмурным. Линь наспех проглотил пару чашек рисового отвара и отправился в лавку. Его уже ждал шанхайский представитель, сидевший там с каменным лицом. Но что окончательно сразило Линя — лавка «Юйчансян» тоже вся была заклеена цветными бумажными полосками, извещавшими о «широкой распродаже со скидкой на десять процентов»! Эти красные и зеленые полоски сразу спутали все его расчеты.

— Вы смеетесь надо мной, хозяин Линь! Вчера вечером вы мне так ничего и не ответили. Пароход отходит в восемь, и мне еще надо пересесть на поезд — я непременно должен уехать восьмичасовым пароходом! Прошу вас поторопиться, — нетерпеливо сказал шанхаец и положил на стол сжатую в кулак руку.

Пришлось принести извинения: из-за войны в Шанхае меняльные лавки прекратили операции, как старый клиент фирмы, он убедительно просит — в виде исключения — принять это во внимание.

— Значит, я должен вернуться с пустыми руками?

— Ни в коем случае. Я отдам вам все, что привезет Шоу Шэн, и если хоть грош утаю — не считайте меня человеком! — Голос Линя дрогнул, на глаза навернулись слезы.

Шанхаец продолжал сидеть, не двигаясь с места: говорить больше было не о чем, и он не стал тратить слов понапрасну. Сердце Линя громко стучало: как ни трудно ему приходилось все последние годы, он умел это как-то скрывать. Что станет с его репутацией, если все узнают, что в лавке сидит человек и ждет долга? А у него столько кредиторов! Стоит им последовать примеру шанхайского представителя, и придется тут же закрывать лавку. Пытаясь найти выход из этого безвыходного положения, господин Линь несколько раз предлагал шанхайцу пройти в комнаты и подождать там, но тот наотрез отказался.

Зашелестел холодный дождь. На улице не было ни души. За все свое существование не выглядела она в эту пору так тоскливо. Северный ветер завывал в вывесках. Дождь перешел в мокрый снег. Приказчики по обеим сторонам улицы словно застыли у своих прилавков…

Линь вяло перебрасывался с кредитором ничего не значащими словами. Появилась Минсю, подошла к наружной двери и уставилась на поливаемую дождем улицу. Все сильнее кашляла за перегородкой госпожа Линь. Господин Линь старался поддержать разговор, следил глазами за дочерью, прислушивался к кашлю жены, а сам с горечью думал о том, что за всю свою жизнь не знал, что такое счастье. До каких же пор будут на него сыпаться беды и кто в этом виноват?

Наконец шанхаец несколько смягчился:

— Вы, хозяин, человек неплохой, торгуете усердно, добросовестно. Лет двадцать назад вы бы, пожалуй, и разбогатели. А нынче не те времена: налоги тяжелые, расходы большие, торговля никудышная — только с вашим умением еще и можно как-то продержаться.

Из скромности Линь только вздохнул и горько усмехнулся.

Помолчав, гость из Шанхая продолжал:

— Рыночная конъюнктура в вашем городке куда хуже, чем год назад, не правда ли? Во внутренних районах вся торговля держится на деревне, а крестьяне обнищали, что тут поделаешь?.. О, уже девять часов! Где же ваш приказчик?.. На него можно положиться?

Страх закрался в сердце Линя, он даже не нашелся сразу, что сказать. Приказчик опытный, лет восемь прослужил, и до сих пор ничего с ним не случалось — но за кого можно поручиться до конца! К тому же все сроки прошли, а его нет!

Заметив на лице Линя замешательство, шанхаец как-то странно усмехнулся. Вдруг Минсю обернулась и взволнованно крикнула:

— Папа, Шоу Шэн идет! Грязный весь!

В ее голосе тоже было что-то необычное. Господин Линь вскочил, испуганный и обрадованный, хотел выбежать из-за прилавка, но от волнения почувствовал слабость в ногах.

В лавку стремительно вошел Шоу Шэн. Он и вправду весь был в грязи, и так запыхался, что опустился на стул, не в силах произнести ни слова. Линь сразу понял, что дела плохи, и, растерявшись, тоже молчал. Шанхаец нахмурился. Наконец Шоу Шэн, переведя дух, заговорил:

— Ну и страху натерпелся! Едва не сцапали!

— Стало быть, это правда, что бандиты напали на пароход? — пересилив страх, спросил Линь с замиранием сердца.

— Какие бандиты? Солдаты облавуустроили! Вчера вечером я опоздал на скорый. Утром сел на рейсовый, и вдруг пронесся слух, будто его здесь конфискуют, — он и остановился у восточной слободы. Выхожу на берег, не прошел и половины ли, как нарвался на солдат. Бегаю я быстро и удрал от них кратчайшим путем, по переулкам. А вот Амао, из портняжной лавки «Баосян», которая на западной стороне, — того так и увели… Чуть не пропал, черт их дери!

Шоу Шэн отвернул полу халата, вытащил из набрюшного кармана узелок и протянул хозяину.

— Здесь все. Эта лавка «Хуанмао», в Лиши, очень ненадежна, на будущий год с такими надо быть поосторожнее! Пойду умоюсь, переоденусь и сразу вернусь.

Господин Линь пощупал узелок, и лицо его чуть просветлело. Пройдя за конторку, он развязал узелок и прежде всего взглянул на расчетную ведомость, пощелкал на счетах, потом пересчитал наличные. Всего оказалось одиннадцать юаней даянами, двести мао сяоянами, четыреста двадцать юаней ассигнациями, сверх того еще было два краткосрочных векселя меняльной конторы — один на пятьдесят ланов^[56], другой — на шестьдесят пять. Если даже все подчистую отдать шанхайцу, все равно останется больше ста юаней долга.

Линь сосредоточенно размышлял, время от времени украдкой поглядывая на шанхайского гостя, который сидел и курил. Наконец, тяжело вздохнув, он протянул ему векселя и четыреста юаней ассигнациями. Шанхайца долго еще пришлось уговаривать, прежде чем он кивнул и сказал «ладно».

Но, дважды просмотрев векселя, представитель фирмы вдруг заметил с усмешкой.

— Извините, хозяин Линь. Надеюсь, вас не затруднит обменять эти векселя и уплатить мне наличными!

— Пожалуйста, пожалуйста, — поспешно ответил господин Линь, быстро поставил на оборотной стороне векселей печать своей лавки и отправил одного из приказчиков в «Хэнъюань», наказав ему взять деньги банкнотами. Приказчик быстро вернулся — однако с пустыми руками. В «Хэнъюане» векселя взяли, но деньги дать отказались, заявив, что векселя пойдут в погашение долга.

Не обращая внимания на снег, который уже валил вовсю, не захватив даже зонтика, господин Линь сам побежал в меняльную лавку. Все было напрасно.

— Ну как, хозяин? — нетерпеливо спросил шанхаец, глядя в расстроенное лицо Линя.

Тот, чуть не плача, только вздохнул. Что было делать, пришлось умолять шанхайца о новой уступке. На помощь хозяину пришел Шоу Шэн. Они вместе поклялись, что оставшиеся двести с лишним юаней непременно переведут в Шанхай к десятому числу следующего месяца. Старые клиенты шанхайской фирмы, они всегда аккуратно, ни слова не говоря, рассчитывались с долгами три раза в год, что поделаешь, если вдруг возникли непредвиденные затруднения, это не их вина — такова обстановка…

И все же пришлось добавить еще пятьдесят юаней, вырученных за последние дни в лавке. Лишь после этого удалось выпроводить назойливого гостя, от которого уже разболелась голова…

На улице все еще кружились хлопья снега. Было уже одиннадцать часов, и покупатели совсем исчезли. Погрустив, Линь стал совещаться с Шоу Шэном, как собрать долги с городских жителей. Вид у обоих был озабоченный: уверенности, что удастся собрать эти шестьсот с лишним юаней, не было никакой. Наклонившись к самому уху хозяина, Шоу Шэн тихо сказал:

— Поговаривают, что лавка «Цзюйлун» в южной слободе и лавка «Хэюань» в западной вот-вот обанкротятся! А они задолжали нам почти триста юаней. Надо принять меры, потом с них ничего не получишь!

Господин Линь изменился в лице, губы у него задрожали. А Шоу Шэн, почти шепотом, сообщил совсем ужасную новость:

— А еще… еще ходят слухи… это уже про нас. Они, видать, и до «Хэнъюаня» дошли — потому они так на нас и жмут, да и шанхайский сборщик что-то пронюхал… Кто же это нам так пакостит? Уж не они ли?

И Шоу Шэн кивнул в сторону «Юйчансяна».

Проследив за его взглядом, Линь долго молчал с убитым видом.

Всем своим сердцем, которое то замирало, то болезненно сжималось, он чувствовал, что это конец. Спасение было бы просто чудом! Гоминьдановские бонзы его шантажируют, меняльная контора прижимает, конкуренты вредят, должникам грозит банкротство — кто сможет вынести столько ударов! И за что ему такая жизнь? Эта лавчонка досталась ему от отца, и он всегда берег отцовское наследство: торговал усердно, никому не пакостил, не делал ничего дурного. И предки его никому не пакостили, никого не обманывали — почему же ему так не везет!

Увидев, что Линь совсем расстроился, Шоу Шэн стал его утешать, хотя и сам не мог сдержать тяжелый вздох:

— Вы, хозяин, не горюйте: пусть себе говорят. В голодный год много всякого вздора болтают. У нас в городке, я слыхал, из десяти лавок девять не знают, как дотянуть до конца года. Положение скверное, торговля — хоть брось, даже самые богатые лавки бедствуют. Не нам одним трудно! Уж если небо рухнет — всем конец! Торговая палата должна найти какой-то выход: нельзя допустить, чтобы торговля совсем захирела!

Снег повалил еще сильнее. Улица стала совсем белой. Пробежала собака, отряхнула с себя налипший снег и, поджав хвост, исчезла. Никогда еще под Новый год не была эта улица такой унылой и безлюдной!

А в далеком Шанхае в эти часы тяжелые орудия японцев нещадно громили переполненные товарами торговые кварталы…

V

Прошли наконец невеселые новогодние праздники. В городке закрылось двадцать восемь крупных и мелких лавок, в их числе весьма солидный магазин шелковых тканей. Лопнули и лавки «Цзюйлун» и «Хэюань», задолжавшие господину Линю триста юаней. В самый канун Нового года Шоу Шэн полдня проторчал в этих лавках, но сумел выколотить лишь юаней двадцать с небольшим. После него уже ни одному кредитору не удалось получить ни гроша: хозяева лавок скрылись.

Господину Линю, благодаря заступничеству председателя торговой палаты, пока еще не надо было скрываться, но четыреста с лишним юаней, которые он задолжал меняльной лавке «Хэнъюань», надо было непременно вернуть к пятнадцатому числу, причем на кабальных условиях: уже пятого числа, в день открытия послепраздничной торговли, лавка «Хэнъюань» пришлет в лавку Линя своего «контролера», который будет забирать восемьдесят процентов ежедневной выручки в счет погашения долга.

Все четыре дня Нового года в доме Линя было мрачно, как в ледяном погребе. Хозяин без конца вздыхал, а кашель хозяйки был громче новогодних хлопушек. Дочь не кашляла и не вздыхала, но впала в тупое оцепенение — будто много лет страдала желтухой.

Ее новое шелковое платье пришлось заложить, чтоб расплатиться с нянькой. Один из приказчиков с семи утра ждал у дверей единственного в городе ломбарда и только в девять протиснулся сквозь толпу с двумя юанями в руке. На этом прием вещей был прекращен.

Больше двух юаней в ломбарде не давали, сколько бы ни стоило платье или какая другая вещь. Это была самая высокая цена. Так и говорили: «Держи два юаня — и проваливай!» Случалось, какой-нибудь крестьянин, дрожа от холода, стаскивал с себя ватную куртку, а приказчик, встряхнув, швырял ее обратно и злобно кричал: «Не принимаем!»

В первый день праздников установилась ясная погода. На площади перед храмом Гуаньди^[57] открыли, как обычно, новогоднюю торговлю бродячие лоточники, собрались ярмарочные актеры и фокусники. Люди лениво прохаживались между лотками, ощупывали пустые карманы и отходили прочь. Дети, дергая матерей за подол, не хотели уходить от лотков с хлопушками, и матери награждали их оплеухами.

Лоточники, прибывшие в город в расчете на новогодние барыши, не могли покрыть даже расходов на пропитание и, не имея чем расплатиться на постоялом дворе, каждый день бранились с хозяином.

Только циркачам и фокусникам удалось выручить целых восемь юаней. По этому случаю господа из комитета гоминьдана пригласили их к себе и поздравили с «улучшением конъюнктуры».

Четвертого вечером господин Линь, с трудом выкроив три юаня, устроил пирушку для своих друзей-приказчиков, чтобы выпить с ними, как водится, «вина пяти дорог» и посоветоваться, как торговать завтра. Сам он давно уже все продумал. Продолжать торговлю можно только себе в убыток. Закрыть лавку — значит оставить семью без средств к существованию. К тому же горожане как-никак должны ему еще четыреста — пятьсот юаней: вряд ли он их получит, если закроет лавку. Оставалось одно — сократить расходы, однако налогов и поборов все равно не избежать, разных обложений — тем более. Уволить кого-нибудь из приказчиков? Но у него их всего трое; Шоу Шэн — его и правая и левая рука сразу, да и двух остальных жалко; к тому же одному ему не управиться в лавке. А в доме экономить больше не на чем, няня и та уволена. Придется оставить все как есть и, несмотря ни на что, продолжать торговлю. Может, Гуаньинь смилостивится над крестьянами и весной пошлет им урожай на коконы, тогда он сможет возместить убытки.

Но чтобы торговать — нужны товары, вот в чем главная загвоздка. А если не послать в Шанхай наличные, товаров не получишь. Бои в Шанхае становились все ожесточеннее, о кредите и думать было нечего. Распродать остатки? Но в лавке ничего уже не осталось, кроме пустых картонных коробок из-под трикотажа, которые лишь для вида лежат на полках. Только тазов и полотенец пока еще достаточно.

Вино выпили без радости и, как ни почесывали себе щеки, сколько ни ковыряли в ушах, так ни до чего и не додумались. Заговорили кто о чем, и кто-то из приказчиков сказал:

— Ну и времена! Человеку нынче хуже, чем собаке! В Шанхае, говорят, Чапэй дотла сожгли, сотни тысяч жителей бежали в чем были. Район Хункоу уцелел, но люди бежали, ничего с собой не захватив, — японцы не разрешили. Квартплата в Шанхае подскочила в несколько раз, и все бегут в деревню; вчера и в наш городок прибыла партия беженцев, на вид — люди состоятельные, а деваться некуда!

Господин Линь качал головой и вздыхал. А Шоу Шэна вдруг осенило. Отложив в сторону палочки, он поднял чарку с вином, залпом осушил ее и сказал, усмехаясь:

— Вы слышали, хозяин, что сказал Асы? Теперь мы начисто распродадим все наши тазы и полотенца, мыло и чулки, зубной порошок и зубные щетки!

Господин Линь удивленно вытаращил глаза.

— Это для нас великий шанс, хозяин! Ведь у беженцев, я уверен, есть кое-какие деньги, и они, уж конечно, купят себе что-нибудь из предметов первой необходимости. Верно ведь? Так что не будем зевать!

Шоу Шэн налил себе еще чарку и залпом осушил ее. Он весь сиял. Приказчики, сообразив, в чем дело, от радости захохотали. И только Линь ничего не понимал. Последние неудачи лишили его смекалки.

— Зря радуешься! Тазы и полотенца есть и в других лавках, — сказал он с сомнением.

— Да у нас же их больше, чем у других! Вы что, забыли, хозяин? В «Юйчансяне» и десятка тазов не наберется, да и те завалящие. Нет, это дело нельзя выпускать из рук! Надо написать объявления и быстро их расклеить по всем четырем концам, а также там, где разместились беженцы… Где они остановились, Асы, не знаешь?

— Кто у родных живет, а у кого нет родных — пустые помещения снимают на шелкомотальной фабрике, в западной слободе, — ответил, просияв, Асы. Он был рад, что неожиданно оказал хозяину такую услугу.

Наконец и Линь понял. Он сразу приободрился и тут же набросал проект объявления с перечнем имеющихся в лавке предметов повседневного обихода — по грубому подсчету, получалось больше десятка названий. Следуя практике больших шанхайских магазинов, где покупателям предлагались «наборы товаров на один юань», он составил набор из таза, полотенца, зубной щетки и порошка, а в объявлении написал большими буквами: «Весьма умеренные цены. Наборы товаров на один юань». Красной и зеленой бумаги в лавке оставалось еще достаточно. Шоу Шэн разрезал ее на большие листы и, взяв кисть, принялся писать. Двое приказчиков и ученики торопливо хватали тазы, полотенца, щетки и порошок и упаковывали в наборы. Рук не хватало, и господин Линь позвал на помощь дочь: она писала, перевязывала и даже составила из разной обиходной мелочи еще несколько наборов ценой в один юань.

За хлопотами прошла почти вся ночь — кончили лишь к пятой страже^[58]. Когда наутро под треск хлопушек открылись двери лавок, у Линя снова все преобразилось. Написанные ночью объявления еще до рассвета были расклеены в разных местах. У шелкомотальной фабрики в западной слободе объявления расклеивал сам Шоу Шэн. Они вызвали у живших на фабрике беженцев настоящий переполох: все сбежались, приняв их за сводку последних новостей.

Госпожа Линь, поднявшись в пятую стражу, зажгла перед фарфоровой богиней курительную свечку и, ползая по полу, долго отбивала поклоны. О чем только она не молилась! Даже о том, чтобы богиня продлила войну и ниспослала побольше беженцев…

Все шло как по маслу — именно так, как и предвидел Шоу Шэн. В день открытия послепраздничной торговли только у Линя дела обстояли отлично; к четырем часам пополудни он, сам того не ожидая, наторговал на сто с лишним юаней — эта была рекордная выручка в городке за последние десять лет. Наибольшим спросом, естественно, пользовались «наборы за один юань», но и заграничные зонтики, и галоши тоже пошли в ход. А как приятно было торговать! Пусть беженцы, а все же это были шанхайцы. Они не мелочились, как крестьяне или местные жители, покупали сразу, едва взглянув на вещь, и тут же расплачивались наличными, не привередничали, не требовали скидки.

Всякий раз, как Минсю, радостно возбужденная, влетала в комнату, чтобы похвастать новыми успехами, госпожа Линь подползала к фарфоровой статуэтке и отвешивала поклоны. Хорошо бы выдать дочь за Шоу Шэна — только слишком уж велика разница в летах! Он частенько поглядывал на семнадцатилетнюю хозяйскую дочку, которая расцвела на его глазах…

Одно только омрачало радость господина Линя: меняльная контора, нисколько не щадя его репутации, прислала своего человека, который забрал восемьдесят процентов всей дневной выручки. Кроме того, неизвестно по чьему наущению, явились его пайщики — Чжу Саньтай, Чэнь Лаоци и вдова Чжан — и потребовали вперед свои проценты, заявив, что им «нужны деньги на пропитание». И не только проценты, но и часть вклада! Впрочем, была и приятная новость: кто-то сказал, что прибыла еще одна партия беженцев…

Желая как-то отблагодарить приказчиков, господин Линь добавил на ужин два мясных блюда. Все восхищались талантами Шоу Шэна. Но радость господина Линя была несколько омрачена: отдать пайщикам вклады — в начале года это не предвещало ничего хорошего.

— Да что они понимают, эти трое! — с досадой сказал Шоу Шэн. — Их наверняка кто-то науськивает!

И он указал на ту сторону улицы. Господин Линь кивнул. Именно потому, что эти трое ничего не смыслят, с ними трудно сладить: старик и две несчастные, одинокие женщины; добром с ними не договоришься, прибегнуть к строгости — тоже нельзя. После долгих раздумий Линь решил, что придется, видимо, сходить к председателю торговой палаты, попросить его, чтобы тот сам потолковал с этими недотепами. Шоу Шэн одобрил его намерение.

После ужина, подсчитав дневную выручку, господин Линь отправился к председателю торговой палаты.

Узнав о причине визита, председатель обещал помочь. При этом он расхваливал коммерческие таланты господина Линя, выразив уверенность, что фирма не только выстоит в борьбе со всеми трудностями, но и добьется преуспеяния. После чего, поглаживая подбородок, вдруг усмехнулся и, наклонившись к визитеру, сказал:

— Есть тут одно дельце, давно собирался вам сказать, да все как-то не представлялось случая… Начальник городского управления господин Бу, уж не знаю где, видел вашу дочь, и она ему приглянулась… Начальнику под сорок, а у него еще нет потомства: две женщины в доме — и ни одна не рожает. Если бы ваша дочь родила ему сына, он сделал бы ее госпожой начальницей. Тогда и я был бы облагодетельствован его милостями!

Господину Линю и во сне не снилась такая закавыка — в растерянности, он слова не мог вымолвить. А председатель продолжал вполне серьезно:

— Мы старые друзья и обо всем можем говорить начистоту. По прежним понятиям, это может показаться не совсем пристойным — да и то, как еще посмотреть. Нынче же, если только ваша дочь согласится, все сочтут это вполне приличным. И раз уж господин начальник возымел такое желание, ответить ему отказом — значило бы навлечь на себя кучу неприятностей. Соглашайтесь — тогда по крайней мере у вас будет надежда на будущее. Я хорошенько все это продумал, потому и говорю с такой уверенностью.

— Да, да, я не сомневаюсь в ваших дружеских чувствах… Но я небогат, девчонка моя не получила никакого воспитания — где уж нам знаться с господином начальником, — с трудом сдерживая волнение, пролепетал господин Линь.

— Ха-ха-ха! Так не вы с начальником — начальник с вами хочет знаться! А впрочем, ступайте домой и посоветуйтесь с вашей досточтимой супругой, а я при встрече скажу начальнику, что мне еще не представилось случая поговорить с вами. Идет? Но прошу вас, поторопитесь с ответом!

— Д-да… — только и смог выдавить из себя господин Линь после долгой паузы, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.

Вернувшись домой, он выслал дочь из комнаты и во всех подробностях пересказал жене разговор с председателем торговой палаты. Не успел он кончить, как у госпожи Линь начался такой приступ кашля, что, пожалуй, слышно было в соседних домах. Переведя наконец дух, она сказала:

— Разве можно на такое согласиться?! Да я Минсю не то что в наложницы — в жены не отдам в чужой дом!

— Вот и я так же думаю, только…

— Торгуем по закону, правил не нарушаем, не может же он отнять у нас дочь силой!

— Но он придираться начнет, шантажировать! Эти люди хуже бандитов, — чуть не плача, ответил муж.

— Уж лучше мне, старухе, погибнуть! О Гуаньинь, избавь нас от бед и напастей! — Голос у госпожи Линь дрогнул, она поднялась и, шатаясь, направилась к двери.

— Куда ты? — крикнул господин Линь, преграждая ей дорогу.

В комнату вошла Минсю. Лицо ее было бледно, взгляд неподвижен: она явно что-то слышала. Госпожа Линь порывисто обняла дочь и, задыхаясь от кашля, плача, запричитала:

— Не отдам я тебя, доченька, лучше жизни лишусь! Я хворая тебя растила. Умирать — так вместе! Отдали бы тебя за Шоу Шэна, ничего бы этого не случилось! Бандиты! Неба они не боятся!

— Мама! — вскрикнула Минсю — и разрыдалась.

Господин Линь вздыхал, нервно потирая руки. Сцена становилась уже неприличной. Домик маленький, тесный, соседям все слышно, да и слезы в Новый год — дурная примета. Сдерживая досаду, Линь принялся успокаивать жену и дочь.

В эту ночь они почти не спали. Обуреваемый невеселыми думами, господин Линь беспокойно ворочался с боку на бок, а ведь рано утром надо было идти в лавку. Он с замиранием сердца прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы: ему казалось, что управляющий Бу уже разыскивает его, чтобы затеять скандал…

Наконец он взял себя в руки и попробовал собраться с мыслями: торговец он честный, законов не нарушает, ничего ему на надо — только бы дела шли успешно да не было бы долгов, — за что же его шантажировать? Дела сейчас пошли неплохо. Так, на беду, дочь выросла хорошенькой! Просватать бы ее раньше, все бы и обошлось. Может, председатель торговой палаты и вправду поможет, как обещал? Во всяком случае, надо бы упросить его, чтоб нашел какой-нибудь выход… Опять жена раскашлялась, ох уж эта ее болезнь!

Едва рассвело, Линь был уже на ногах. Глаза покраснели и припухли, голова кружилась. Но что поделаешь? Торговля не ждет. Нельзя же все взваливать на одного Шоу Шэна — за эти дни он совсем вымотался.

Господин Линь сидел за своей конторкой и терзался тревожными мыслями. Дела шли неплохо, но стоило появиться в лавке какому-нибудь верзиле, как Линь испуганно вздрагивал, подозревая, что его подослал управляющий Бу.

Как ни странно, торговля в этот день превзошла все ожидания. К полудню выручка достигла чуть ли не шестидесяти юаней, причем среди покупателей были и местные жители. Товар прямо рвали из рук — так бывает лишь на аукционах. Но радость господина Линя была омрачена недобрыми предчувствиями. И действительно, за обедом Шоу Шэн тихо сказал:

— По городу опять слухи… будто вы распродаете по дешевке разный хлам, чтобы наскрести денег и удрать!

От ужаса и возмущения Линь не знал, что и сказать. Но тут в лавку ввалились два молодца в форме:

— Кто здесь хозяин Линь?

Господин Линь торопливо встал, и не успел ответить, как его схватили и поволокли к выходу. Шоу Шэн бросился следом, пытаясь узнать, в чем дело. Но его остановил грубый окрик:

— А ты кто такой? А ну, катись отсюда! Его допрашивать будут, в комитете гоминьдана!

VI

После обеда Линь не вернулся. Торговля шла бойко, и Шоу Шэн ни на минуту не мог отлучиться из лавки, чтобы разузнать о хозяине. От госпожи Линь хотели все скрыть, но проговорился мальчик-ученик. От потрясения ее чуть не хватил удар. Она ни за что не соглашалась отпустить Минсю в лавку и все твердила:

— Отца схватили, теперь и тебя уведут!

Она позвала Шоу Шэна и стала его расспрашивать, но приказчик, желая хоть как-то утешить хозяйку, скрыл правду:

— Да вы не волнуйтесь, ничего не случилось! Хозяин пошел в комитет гоминьдана уладить вопрос о вкладах. Торговля идет хорошо, и бояться нам нечего.

А Минсю он сказал совсем тихо, чтобы госпожа Линь не расслышала, что пока ничего еще не известно. Он велел ей взять себя в руки и не отходить от матери — все дела он возьмет на себя. Минсю в растерянности слова не могла вымолвить — и лишь кивала головой.

Занятый хлопотами в лавке, вынужденный поминутно отвлекаться и что-то придумывать в ответ на бесконечные расспросы хозяйки, Шоу Шэн так и не смог улучить время, чтобы пойти разузнать, что с хозяином. Но к вечеру, когда уже стали зажигать лампы, явился председатель торговой палаты и сообщил, что господин Линь задержан по приказу комитета гоминьдана: по городу разнесся слух, будто Линь собирается бежать, прихватив с собой всю наличность. Между тем, помимо задолженности в меняльной лавке и шанхайской фирме, за ним еще числятся ничем не обеспеченные вклады трех горемык — Чжу Саньтай, Чэнь Лаоци и вдовы Чжан — на общую сумму в шестьсот пятьдесят юаней. Оберегая их интересы, комитет гоминьдана счел необходимым задержать господина Линя, чтобы тот погасил задолженность и по этим вкладам.

Шоу Шэн помертвел от страха.

— А нельзя ли, — спросил он наконец, — отпустить хозяина на поруки? Ведь иначе он не сможет достать денег!

— Хе! На поруки! Да кто же просто так его отпустит?

— Прошу вас, господин председатель, придумайте что-нибудь, сделайте доброе дело. Вы всегда были дружны с хозяином, умоляю вас: сделайте доброе дело!

Председатель нахмурился, подумал с минуту, многозначительно посмотрел на Шоу Шэна, отвел его в дальний угол и сказал вполголоса:

— Мне не безразлична судьба твоего хозяина! Но скажу тебе по правде, плохи его дела! Я просил управляющего Бу о содействии, но он обещал похлопотать лишь при одном условии — чтобы твой хозяин дал согласие на одно дело. Я только что видел в комитете гоминьдана твоего хозяина и уговорил его согласиться. Казалось, на этом все и кончится. Но воспротивился этот рябой из комитета, этот мерзавец…

— Неужто он посмел пренебречь мнением господина начальника?

— В том-то и дело! Стал разглагольствовать о том о сем — господин управляющий уж и не знал, как от него отвязаться… В общем, они переругались! И теперь дело застопорилось намертво.

Шоу Шэн помолчал немного, вздохнул.

— Но ведь хозяин ни в чем не виноват, — сказал он наконец.

— А кого это интересует? У них сила — у них и право! Поговори с хозяйкой, успокой ее: ничего страшного пока не случилось, но надо действовать — придется, видимо, немного раскошелиться!

И, показав два поднятых вверх пальца, председатель торговой палаты удалился.

Шоу Шэн задумался, не зная, на что решиться. Ничего не ответил он и на расспросы приказчика. Как сказать хозяйке о разговоре с председателем? И опять же новые расходы! Шоу Шэн не знал, есть ли у хозяйки какие-нибудь сбережения; что касается лавки, здесь ему точно было известно: восемьдесят процентов всей выручки за последние два дня забрала меняльная лавка «Хэнъюань», осталось всего юаней пятьдесят — а что сделаешь с такими деньгами! Председатель торговой палаты намекнул, что потребуется две сотни. Да еще неизвестно, хватит ли! Если так и дальше пойдет, самая успешная торговля не поможет. Шоу Шэн приуныл…

Его позвали в комнаты. Надо было идти и принимать решение в соответствии с обстановкой…

Держась за плечо дочери, госпожа Линь, задыхаясь, спросила:

— Что сказал председатель торговой палаты?

— Его здесь не было! — попытался схитрить Шоу Шэн.

— Не лги, я все знаю: ты чуть не умер от страха, Минсю мне все сказала!

— Не волнуйтесь, хозяйка, ничего особенного председатель не сказал… За хозяина будет хлопотать управляющий Бу…

— Кто?! Управляющий Бу?! О вселюбящая, всемилостивейшая богиня, избавь нас от его хлопот! Теперь я знаю, что твой хозяин погиб! И мне незачем жить! Вот только Минсю… Я за нее боюсь! Уезжай вместе с ней. Шоу Шэн, вы хорошая пара! Береги ее, а мне ничего больше не надо! Скорей уезжайте! Они придут за ней! Эти бандиты не знают пощады! О бодисатва Гуаньинь, да сотвори же чудо!

Шоу Шэн молчал, широко раскрыв глаза. Он решил, что хозяйка тронулась, — но она вроде бы не походила на сумасшедшую… Он украдкой взглянул на Минсю, и сердце его забилось: девушка вся зарделась и молчала, опустив голову…

— Брат Шоу Шэн, брат Шоу Шэн! — крикнул, вбегая в комнату, ученик. — Тебя там спрашивают!

Шоу Шэн быстро вышел, решив, что снова явился председатель торговой палаты. Но перед ним стоял хозяин лавки «Юйчансян».

«А этому что надо?» — подумал Шоу Шэн, впившись взглядом в лицо господина У.

Господин У осведомился о хозяине и, улыбнувшись, несколько раз повторил: «Это пустяки, пустяки». Но его улыбка сразу насторожила Шоу Шэна.

— Вот пришел к вам разжиться товаром, — сказал господин У уже совсем другим тоном и вынул из рукава листок бумаги. Это был полный список — свыше десятка строк — всех имевшихся в лавке Линя наборов ценой в один юань.

Вот оно что! Теперь все стало ясно.

— Хозяина нет, — сказал приказчик, — а я не вправе без него распоряжаться.

— Тогда поговори с хозяйкой!

Шоу Шэн стоял в нерешительности и молчал. Он понял теперь, почему арестовали хозяина. Сначала пустили слух, будто господин Линь задумал бежать, потом его арестовали, а теперь хозяин «Юйчансяна» явился за товаром — все одной ниткой связано. Приказчика охватили возмущение и страх. Он хорошо понимал: если выполнить требование господина У — значит, конец и торговле Линя, и его собственным надеждам… Если не выполнить — страшно подумать, какую еще подлость они сотворят! И он решил испытать гостя:

— Что ж, пойду потолкую с хозяйкой. Но ведь женщина согласится отдать товар только за наличные…

— За наличные? Да ты смеешься, Шоу Шэн?

— Такой уж у нее характер, ничего не поделаешь. А лучше всего отложить разговор до завтра. Председатель торговой палаты только что сообщил, что господин Бу обещал похлопотать о хозяине, так что хозяин, надо думать, скоро вернется, — подчеркнуто сухо сказал Шоу Шэн и сунул список в руки господина У.

Гостя передернуло. Он отшвырнул листок бумаги и закричал:

— Ладно, ладно, пусть за наличные! Только сегодня же сдай товар!

Шоу Шэн снова отправился в комнаты, обо всем рассказал хозяйке и стал ее уговаривать:

— Председатель торговой палаты сказал, что хозяина там никто не обижает, но выпустить могут только за деньги. В лавке всего пятьдесят юаней. Сейчас придут из «Юйчансяна» за товаром — судя по списку, заберут юаней на полтораста. Пусть забирают: главное — выручить хозяина!

Госпожа Линь залилась слезами, приступ кашля помешал ей говорить — она лишь махала руками и колотилась головой об стол. Увидев, что толку не добьешься, Шоу Шэн тихо вышел из комнаты. У дверей его догнала Минсю, бледная и дрожащая.

— Мама просто рехнулась, — глухо сказала она. — Все твердит, что папу убили! Отдай все хозяину «Юйчансяна», только папу спаси! Брат Шоу Шэн, ты…

Минсю покраснела и убежала в комнаты. Шоу Шэн в оцепенении долго глядел ей вслед, потом резко повернулся — он решил выполнить требование господина У и взять всю ответственность на себя: ведь дочь хозяина с ним заодно!

В лавке накрыли к ужину, но Шоу Шэну было не до еды. Дождавшись денег от хозяина «Юйчансяна», он зажал сотню юаней в руке, еще восемьдесят сунул в карман и со всех ног помчался к председателю торговой палаты.

Через полчаса приказчик вернулся вместе с господином Линем. Увидев мужа живым и невредимым, госпожа Линь вскочила в испуге, а потом стала отбивать поклоны перед изображением Гуаньинь. Она с таким неистовством билась головой об пол, что этот стук даже заглушал ее кашель… Минсю стояла рядом, ее глаза, все в слезах, блестели от счастья…

Шоу Шэн вынул из кармана сверток и положил на стол.

— Вот все, что осталось: восемьдесят юаней.

Господин Линь вздохнул и, помолчав, сказал убитым голосом:

— Лучше бы я там умер! Без денег все равно не жить!

Госпожа Линь не могла слова вымолвить от волнения. Минсю тихо всхлипывала. Линь вздохнул:

— Весь товар выбрали дочиста! Торговать больше нечем, а долги камнем висят на шее…

— Хозяин! — окликнул его Шоу Шэн и, обмакнув палец в чай, написал на столе: «Бегите!»

Господин Линь покачал головой и взглянул на жену и дочь. На глазах его были слезы.

— Это единственный выход. Сотню юаней еще можно наскрести, берите их и уезжайте — на месяц-другой хватит. А уж я здесь сам как-нибудь управлюсь.

Шоу Шэн сказал это совсем тихо, но госпожа Линь услышала — и крикнула:

— И ты с Минсю уезжай! А меня оставьте, я смерти не боюсь!

И, словно молодая, бросилась вверх по лестнице. Минсю с криком кинулась вдогонку. Линь чувствовал, что сейчас свершится что-то важное, и в оцепенении ждал развязки.

— Хозяин, — тихо сказал Шоу Шэн, — забирайте барышню и уезжайте! Иначе хозяйка не успокоится! Она боится, что дочь похитят…

Линь кивнул головой, все еще не зная, на что решиться.

Послышался плач Минсю. Линь и приказчик бросились наверх — но навстречу им вышла госпожа Линь с пакетом из плотной бумаги в руках.

— Зайдите ко мне и выслушайте, что я скажу, — сказала она, возвращаясь к себе в комнату.

— Вот здесь мои сбережения. — Она указала на пакет. — Двести с лишним юаней. Половину возьмите себе! Минсю я отдаю за Шоу Шэна. Завтра вы с отцом уедете, а я пока останусь здесь, и Шоу Шэн со мной. Мне уже недолго осталось. А теперь поклонитесь мне, чтобы я была спокойна! — Госпожа Линь взяла за руку Минсю и Шоу Шэна.

Они поклонились и, покраснев, потупились. Взглянув украдкой на Минсю, Шоу Шэн увидел на ее залитом слезами лице улыбку.

Господин Линь вздохнул с облегчением.

— Ну и отлично, так тому и быть. Но раз уж ты остаешься, Шоу Шэн, смотри — будь осторожен!

VII

Лавка Линя закрылась, и весть о бегстве хозяина разнеслась по всему городу. Меняльная контора «Хэнъюань» первая опечатала остаток товаров. Приходорасходных книг ни одной не нашли, как ни искали. Шоу Шэн, больной, лежал в постели. От госпожи Линь ничего нельзя было добиться — она только оглушительно кашляла, как из пушки палила, сморкалась и плакала. Да и что возьмешь с женщины?

Часам к одиннадцати собравшаяся в лавке толпа подняла неистовый шум. Контора «Хэнъюань» спорила с другими кредиторами из-за дележа остатков. Лавка была пуста — но за счет стоимости инвентаря кредиторы еще могли бы вернуть до семидесяти процентов долга, однако каждый норовил урвать для себя девяносто, а то и все сто. У председателя торговой палаты даже язык заболел от уговоров, но все было напрасно.

Наконец явились двое полицейских. Они встали у дверей с дубинками в руках и начали покрикивать на сбежавшихся зевак.

— Почему меня не пускают? У меня там триста юаней вложено! Весь мой капитал! — шамкая беззубым ртом, кричала полицейскому госпожа Чжу Саньтай, трясясь всем телом и пытаясь протиснуться сквозь толпу. На лбу у нее вздулись жилы с мизинец толщиной.

Тут она увидела вдову Чжан с пятилетним ребенком на руках — та тоже умоляла полицейского впустить ее. Полицейский покосился на вдову и, делая вид, что ласкает ребенка, погладил женщине грудь.

— Тетушка Чжан! — задыхаясь, крикнула Чжу Саньтай и, энергично жуя сморщенными губами, присела на ступеньку каменного крыльца.

Вдова обернулась на голос, а полицейский грубо захохотал:

— Чего вертишься! Стояла бы спокойно — я бы и дальше полез!

Зеваки загоготали. А женщина, сделав вид, что ничего не понимает, глотая слезы, шагнула вперед и увидела сидевшую на крыльце госпожу Чжу Саньтай. Вдова бухнулась рядом с ней на ступеньку и зарыдала в голос.

— Отец Ада! На кого ты меня покинул? — запричитала она сквозь слезы. — Знал бы ты, как мне тяжко! Третьего дня три года сравнялось с тех пор, как тебя убили разбойники-солдаты… А хозяин Линь — чтоб у него ни сыновей, ни внуков не было! — обанкротился, пропали мои полтораста юаней, которые я вот этими руками заработала, как в воду упали — даже не булькнули! У бедняков житье горькое, у богачей сердце лютое…

Глядя на мать, заплакал и ребенок, женщина прижала его к себе и зарыдала еще горше.

А Чжу Саньтай, уставившись в одну точку воспаленными, глубоко запавшими глазами, твердила, как одержимая:

— У бедняка — одна жизнь, и у богача тоже одна. Буду драться за свои денежки насмерть!

Из лавки, весь побагровев, выскочил Чэнь Лаоци. Проталкиваясь сквозь толпу, он обернулся и крикнул:

— Грабители! За все ответите! Чтоб вас всех сжег и испепелил огонь небесный и огонь земной! И пусть я все это своими глазами увижу! Если убытки — так поровну, все поделить по-честному, до последней скорлупки!

Продолжая сыпать проклятьями, Чэнь Лаоци увидел на крыльце госпожу Чжу Саньтай и вдову Чжан.

— А вы чего здесь сидите да хнычете! Они там уже все добро поделили! Разве одной глоткой перекричишь полтора десятка чужих? Эти бандиты знать ничего не желают, одно твердят, что наши деньги не в счет!

Притихшая было вдова снова разрыдалась. Подошел полицейский, дотронулся дубинкой до ее плеча.

— Эй! Чего ревешь? Ведь кормилец твой давно помер! Может, кого другого оплакиваешь?

— А ну, заткнись! Нас тут ограбили, а ты, мерзавец, с бабами заигрываешь! — яростно крикнул Чэнь Лаоци и оттолкнул полицейского. Тот вылупил глаза и замахнулся дубинкой. В толпе послышались крики и ругань.

Подошел второй полицейский, оттащил старика и сказал:

— Опять скандалишь? А зря! Враги мы тебе, что ли? Нас торговая палата прислала охрану нести. Ничего не поделаешь — служба такая!

— А ты жалобу подай в комитет гоминьдана! — посоветовал кто-то. Чэнь Лаоци узнал голос известного всей улице бездельника — монаха Лу.

— Сходи, сходи! Послушай, что они скажут, — кричали наперебой из толпы. Но полицейский, взявший на себя роль миротворца, только усмехнулся и, взяв старика за плечо, сказал:

— Лучше не лезь на рожон. Ничего ты там не добьешься! Вот погоди, вернется Линь — с ним и рассчитаешься. Уж он не увильнет!

Чэнь Лаоци стоял, насупившись, не зная, на что решиться. Потом взглянул на Чжу Саньтай и вдову Чжан.

— Сходить, что ли? Ведь они вечно кричат о защите бедняков!

— Верно! — снова раздался голос в толпе. — Линя за то и арестовали — чтоб не сбежал с чужими денежками!

И, словно подчиняясь какой-то силе, Чэнь Лаоци и обе женщины в сопровождении толпы зевак направились к комитету гоминьдана. Вдова Чжан всю дорогу рыдала, проклиная разбойников-солдат, убивших ее мужа, ругала хозяина Линя (чтоб ему ни сыновей, ни внуков!) и злющего, как пес, полицейского…

Вход в комитет охраняли четверо полицейских с дубинками в руках. Не успели люди приблизиться, как полицейские закричали:

— Убирайтесь прочь! Подходить не разрешается!

— Мы с жалобой пришли, — крикнул Чэнь Лаоци, — лавка Линя лопнула, как нам теперь получить свои деньги?

Из дверей выскочил рябой и что-то злобно крикнул. Но полицейские пока что ограничивались угрозами. Толпа зашумела. Тогда рябой яростно завопил:

— Олухи непутевые! Нам, что ли, разбираться в ваших делах?! Не разойдетесь — откроем огонь!

И, затопав ногами, приказал полицейским пустить в ход дубинки. Чэнь Лаоци первому досталось несколько ударов…

Началась паника. Старуха Чжу Саньтай упала. Вдову Чжан, в суматохе потерявшую туфлю, сшибли с ног и чуть не растоптали. Насилу она поднялась на ноги, выбежала на дорогу — и только тут обнаружила, что ребенка с ней нет. На подоле алели капельки крови…

— Ой! Сокровище мое! Радость моя! Бандиты людей убивают! Спаси нас, владыка небесный!

Волосы ее растрепались, она бежала, крича и рыдая. Когда женщина пробегала мимо запертой лавки Линя, рассудок уже оставил ее…

Перевод В. Сухорукова.

В ДНИ ВОЙНЫ

1

После четырех часов ночи винтовочная и орудийная пальба начала стихать. Господин Ли потихоньку привстал с пола, несколько раз легонько стукнул себя рукой по спине, затем нащупал стул и сел, задумчиво склонив голову.

Его старший сын, семилетний мальчуган, глядя на отца, тоже приподнялся, затем выпрямился, но тут же, зацепившись за ногу своей сестренки, шлепнулся на пол и заорал с такой силой, что перепугал господина Ли и его супругу.

Господин Ли плюнул с досады и пробормотал:

— Темно — хоть глаз выколи! Наверно, уже можно зажечь свет. — И, не спрашивая согласия жены, он повернул выключатель.

Яркий свет разбудил пятилетнюю дочь господина Ли. Она стала тереть пухлыми ручонками глаза и захныкала. Госпожа Ли взглянула на спавшего в ее объятиях двухлетнего сынишку и, высвободив руку, погладила девочку.

— Не плачь, доченька, а то японец придет! Японец страшный… — тихонько проговорила мать.

Тем временем старший мальчик подошел к отцу и хотел, по привычке, взобраться к нему на колени; однако нахмуренное лицо отца, который, казалось, не замечал сына, заставило ребенка отказаться от своего намерения. Он встал рядом, так же как и отец склонив голову.

Первой заговорила мать.

— Как будто тихо. Стало быть, бой кончился? — приглушенным голосом произнесла она.

— А кто его знает! Пойду посмотрю.

— Не выходи! Слышишь?

— Не бойся, я только взгляну, далеко не пойду.

— Говорят тебе, не ходи! Вот человек, никогда меня не слушается! Днем все разбежались, ворота в концессии^[59] закрыли, нянька кричала, что тоже уйдет… Я волнуюсь, из себя выхожу, а ты вернулся из своей конторы и в ус не дуешь; не бойся, мол, ручаюсь, что с тобой ни чего не случится… И няньку отпустил. Да ты!..

— А если бы нянька осталась, ты бы не боялась японцев?

— Ну вот, я расстраиваюсь, а он опять за шуточки! Ведь трое крошек, каждого нести надо! Вот нянька одного бы и понесла, все легче. Вещи и вовсе нести некому…

— Эх, опять ты бежать собралась!

— Что же, по-твоему, достаточно выйти и посмотреть? Ну посмотришь, а дальше что?

Госпожа Ли начала сердиться; разбуженный ее резким движением, закричал малыш. Мать принялась убаюкивать ребенка, поглаживая его и приговаривая: «Сокровище мое, мама здесь, не плачь». Глаза ее были полны печали.

Господин Ли опустил голову и похлопал себя по бедру; через несколько минут он нахмурился и заговорил:

— Черт бы все побрал! Оставаться — опасно, бежать — расходов много. Я не верил, что начнут драться, а вот поди ж ты.

— Я тоже не хочу расходов, только поэтому послушалась тебя и согласилась остаться. Хорошо еще, что снарядом не задело.

Госпожа Ли уже пожалела о том, что была резка с мужем. Она задумалась на минутку, улыбнулась через силу и добавила:

— Смотри, как тихо! Видимо, все уже кончилось. Ложись спать, отец нашего Ада́. Тебе завтра на службу идти.

Глядя на супругу, господин Ли тоже улыбнулся и зевнул. Слова жены показались ему вполне резонными. Все рассказывали, что японские солдаты любят показать себя: в Северных лагерях близ Шэньяна они не встретили никакого сопротивления, однако открыли пальбу из пулеметов и пушек. Может быть, и сегодняшняя перестрелка — повторение того, что произошло в Северном лагере? Тогда завтра все пойдет по-старому и ничего страшного не случится. Если учреждение будет работать, он пойдет на службу — с какой стати терять два с половиной юаня!

— Ладно, пойду посплю, потом поговорим.

Супруга не возражала, и господин Ли отправился наверх, похлопывая себя по бедру. Старший сынишка хотел было последовать за отцом, но госпожа Ли велела ему вернуться, усадила рядом с собою и укрыла шерстяным одеялом.

Поднявшись на верхнюю лестничную площадку, господин Ли почему-то опять забеспокоился. Взгляд его упал на маленькую приставную лестницу — она вела на площадку, где сушилось белье; ему захотелось пойти туда и посмотреть, что происходит на улицах.

Не успел он открыть дверь, выходившую на площадку, как раздались два звука, похожих на выстрелы. Господин Ли тут же спрятался за дверь. Сквозь щелку он видел холодные тучи, затянувшие почти все небо, на котором мерцало лишь несколько звезд. Было очень холодно — ветер проникал во все щели. На соседней площадке, кажется, тоже кто-то стоял, наблюдая за происходящим. Господин Ли осмелел, снял шляпу, прикрыл ею лицо, оставив открытыми лишь глаза, затем осторожно, прижимаясь к стене, выполз на площадку и, поспешно опустившись на корточки, стал прислушиваться.

Откуда-то издалека доносились крики — впрочем, это мог быть и ветер. На небе не было видно ни красных отблесков, ни дыма. Стояла обычная для конца января холодная, глухая ночь. Господин Ли потихоньку выпрямился и подошел к цементной ограде площадки, чтобы лучше видеть.

— Тоже решили посмотреть, господин Ли? Вон в том углу недавно что-то вспыхивало красным огнем, не иначе как проклятые япошки из пушек стреляли.

Перепуганный неожиданным окликом, господин Ли обернулся и стал всматриваться в темноту. Наконец он догадался, что говорившим был Асян, живший в одной из соседних мансард — рабочий наборного цеха того же издательства, можно сказать, сослуживец господина Ли.

— Э… Ты давно уже здесь?

Задав первый пришедший в голову вопрос, господин Ли нахмурился и стал осматриваться — не видно ли где красных вспышек. Хотя они с Асяном работали в одномиздательстве и жили по соседству, из-за разницы в общественном положении редактор и рабочий почти никогда не разговаривали и при встречах приветствовали один другого лишь взглядами, никогда не обращаясь друг к другу по имени и фамилии. Поэтому и на сей раз господин Ли ограничился одной фразой. Однако Асян, против обыкновения, продолжал с подъемом:

— Японцев разбили!

Господин Ли задрожал. Как! Неужели японцев побили! Невероятно! Он обернулся к Асяну. Тот обнажил крупные белые зубы, сжал кулаки и сделал энергичный жест:

— Разбили! Все удрали назад в Хункоу!^[60]

На этот раз его слова звучали так убедительно, что господин Ли не смог удержаться от вопроса:

— А ты откуда знаешь?

— Полицейский, что у наших ворот стоит, сказывал. А еще я видел…

— Ты ходил смотреть? Что же ты видел?

— Видел много солдат из Девятнадцатой армии, и все шли на север. Говорили, что идут помогать войскам, которые защищают станцию Тяньтунъян. Японцы хотели еще прорваться на улицу Баошаньлу, но их отбили и они вернулись на Фушэнлу, там и прячутся.

— Что? Э…

Господин Ли и верил, и не верил. Только теперь ему стало ясно, почему в то время, как он с женой и детьми сбегал с верхнего этажа в гостиную и лежал на полу, со всех сторон раздавались выстрелы, и казалось, отрезаны все пути спасения. Оказывается, его дом очутился между двух фронтов! Немного успокоившись, господин Ли сказал с невольным вздохом:

— Значит, дело осложняется! Японцы так просто не уступят…

— Тогда будем их бить, проклятых!

Едва Асян договорил, как тишину нарушили два выстрела и тут же, словно в ответ им, еще несколько. От испуга господин Ли замер на секунду, но тут же присел. Ноги у него дрожали. Он услышал, как Асян громко разговаривает сам с собой:

— Ха! Опять стрелять? У, смерти на них нет! Бейте их, бейте!

Снова наступила тишина. Господину Ли показалось, что эта зловещая тишина давит на сердце, как стальная плита. Он начал подвигаться к двери, думая, что самое лучшее сейчас — спуститься и поговорить с женой о том, как они завтра покинут этот дом. Он уже хотел привстать, но резкий порыв ветра заставил его снова опуститься на корточки. В этот самый момент с севера донеслась пулеметная очередь. Барабанные перепонки господина Ли едва не лопнули, хотя уши его были прикрыты шляпой с густым ворсом. Значит, стреляют очень близко, а его площадка, как назло, обращена на север! Весь в холодном поту, господин Ли сидел, не смея шевельнуться и в то же время сознавая, что сидеть так — значит ждать смерти. Вдруг где-то совсем рядом раздался оглушительный грохот. Господин Ли схватился за голову и подпрыгнул, но тут же как подкошенный свалился на пол. Ползком он наконец добрался до двери, соскользнул по приставной лесенке, издал стон и на миг потерял сознание.

— Отец Ада́! О-о-о!

Донесшийся снизу плач возбуждающе подействовал на нервы господина Ли. Он сразу же очнулся; пальба прекратилась. Лишь изредка доносились выстрелы. Господин Ли пощупал голову, убедился, что она цела, и кубарем скатился по лестнице. У нижнего ее конца навстречу ему бросилась горестно причитавшая супруга. Господин Ли обнял ее и усадил на ступеньке рядом с собой.

— Отец Ада́! Что с тобой? Куда тебя ранило?

— Все в порядке, — дрожащим голосом ответил господин Ли. В душе его, точно клоп в щели, засел вопрос: как они завтра выберутся отсюда?

2

Перед самым рассветом старшие дети уснули, свернувшись калачиком. Зато двухлетний малыш, которого мать держала на руках, болтал без умолку: ему явно нравилась эта необычная постель.

На дворе звонко запел петух, которого держали для встречи Нового года^[61].

Господин Ли лежал на спине, широко раскрыв красные от бессонной ночи глаза, и, насупив брови, молчал.

За входной дверью ни на секунду не прекращался шум шагов. У господина Ли и его домочадцев, лежавших на полу, от непрерывных сотрясений разболелась голова. Гомон толпы то приближался к дверям, то удалялся.

Госпожа Ли, не выпуская из рук сынишку, села и принялась раскачиваться, не обращая внимания на болтовню ребенка. Затем она повернулась к господину Ли и спросила:

— Отец Ада́, нашел ты какой-нибудь выход?

— Рассветет — пойду на разведку. Наверняка хоть по одной улице можно будет выбраться, — понизив голос до шепота, ответил господин Ли и вздохнул. Он повернулся к жене и сказал с горькой усмешкой:

— Опять целый час ничего не слышно, может, сегодня помирятся — английский или американский консул выступят с посредничеством, и очень даже возможно, что драться перестанут.

— Ты вчера все твердил: не будут драться, не будут! А вечером что творилось!..

— Тогда, как только рассветет, переедем в сеттльмент и поживем там несколько дней.

Утешая таким образом жену, господин Ли прикидывал, во что обойдется каждый день в гостинице на территории сеттльмента; двое взрослых, трое детей — пожалуй, достаточно будет маленького номера за юань с небольшим. На еду тоже, наверное, уйдет около юаня. У него еще оставалось шестьдесят юаней — на десяток дней с грехом пополам хватит. Но разве станут они драться целых десять дней в Шанхае, в этом интернациональном городе, на который обращены взоры всего мира? Господин Ли не мог в это поверить. Однако ничего не сказал — вчерашние пророчества подорвали доверие к его словам.

Пораскинув умом, господин Ли немного успокоился и, чувствуя себя совершенно разбитым после бессонной ночи, забылся в дремоте.

Но не прошло и десяти минут, как он очнулся. Со двора доносились крики, над самой головой что-то гудело и громыхало. Господин и госпожа Ли испуганно поглядели друг на друга — надвигалось новое, непонятное бедствие. Мимо дверей пробежали какие-то люди, громко крича: «Японцы бомбы бросают! Прячьтесь! Прячьтесь! Где увидят толпу, туда и бросают!»

Теперь топот бегущих слышался всюду — и впереди, и позади. Затем совсем рядом что-то стукнуло — раз, другой, третий: это люди со всего размаха натыкались на ворота и на задние двери. Решив, что поблизости рвутся бомбы, супруги Ли посинели от страха.

Гул меж тем все приближался, казалось, самолет уже кружится над головой. Весь двор словно вымер, лишь с высоты, приближаясь и вновь удаляясь, назойливо трещал самолет. Супруги сидели на циновке, спиной друг к другу; малыш удивленно раскрыл глаза и вытянул шею — он тоже слушал. Старшие дети по-прежнему крепко спали. Вся семья была вместе. Господин Ли вдруг подумал, что стоит сейчас бросить бомбу, и… Дальше думать он не мог — кровь леденела в жилах.

Рассвело, но солнце еще не взошло. Ночью лил дождь, и сейчас небо было похоже на бледно-серый занавес. Самолет, по-видимому, улетел далеко, гул едва можно было уловить, и вскоре его совсем не стало слышно. Господин Ли облегченно вздохнул и снова прислушался: пулеметных очередей, которые так перепугали его ночью, и орудийных залпов тоже не было слышно. Зато вокруг усиливался людской гомон, а у дверей опять затопали шаги.

«Что же делать? Хоть бы узнать, можно ли пройти по улицам», — подумала госпожа Ли и обвела взглядом детей.

— Как бы там ни было, а выйти придется! Никто сюда не придет к тебе с сообщением.

С этими словами господин Ли встал, взглянул на жену, как бы испрашивая ее согласия, погладил рукой свой поношенный халат, подбитый овчиной, и направился к выходу. Поняв, что ничего другого не придумаешь, госпожа Ли промолчала и лишь вздохнула, закрыв глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

Господин Ли не рискнул отойти далеко и лишь ходил взад-вперед по проходному двору. Вчера соседи, так же как и господин Ли, не собирались покидать своих домов, сейчас же многие уходили, неся детей и узелки с вещами. По слухам, улица Храма Солнца еще была свободна. У господина Ли порядком отлегло от сердца. Он подошел к воротам. Они были заперты, открытой оставалась лишь калитка. За воротами стояли двое полицейских. Они каждый раз поднимали голову и всматривались в небо. Через калитку то и дело выходили люди, но почти никто не входил. Через улицу по двое, по трое переходили люди, по виду беженцы.

Господин Ли обратился к полицейскому:

— Послушай, служивый! Можно отсюда выбраться?

— Можно.

— Опасности нет?

— Вот уж этого не знаю!

— Разве все еще дерутся?

— Сам послушай!

Сердце господина Ли екнуло, он весь превратился в слух. Донеслись едва различимые звуки выстрелов. Он опять прислушался — ничего. Тогда он взглянул на небо. В северной стороне три самолета, которые с высоты казались стрекозами, как будто гонялись друг за другом, описывая круги. Вдруг они вытянулись в ровную линию и стали на глазах увеличиваться. Гул усилился. К тому времени, когда господин Ли рассмотрел, что они серебристо-серые, с двумя красными пятнышками, их гул стал устрашающим. Проходивший по улице отряд рассыпался, солдаты прижались к стенам домов и застыли. Господин Ли со всех ног помчался домой; у самых дверей он услышал, как вдалеке громыхнуло.

Лицо его стало мертвенно-бледным. Навстречу ему выбежала насмерть перепуганная жена. Господин Ли твердил: «Уходить! Уходить!»

Ноги его подкосились, и он сел на пол, ловя ртом воздух. Не в силах сдержать слезы, госпожа Ли обхватила всех троих ребят и вполголоса заплакала. Что будет дальше, она не представляла.

Вдали снова загромыхало.

Господин Ли подскочил, лицо его из синего стало белым как бумага. Он взял на руки сыновей, жена подхватила девочку, и все бросились за дверь. У ворот они увидели целую толпу; калитка оказалась запертой, возле нее стоял полицейский и уговаривал:

— Не торопитесь, посидите лучше дома! Сейчас выйти — верная смерть!

Старики и дети, мужчины и женщины — все кричали, вопили. Над двором пролетел самолет прямо на север. В двух местах на небе появились клубы черного дыма, они все росли и росли. Самолет покружился и стремительно пошел вниз. Толпа радостно закричала. Однако через мгновение самолет пронесся сквозь дым, повернул на восток, и там опять раздался грохот.

Господин Ли растерянно озирался, не зная, что предпринять. Детишки плакали, просили есть. Он поставил старшего мальчика на землю и стал советоваться с женой — не лучше ли им вернуться домой и переждать; все равно, если суждена смерть — никуда не денешься. Госпожа Ли узнала от людей, что по улице Храма Солнца пройти нельзя и что до сеттльмент можно добраться лишь кружным путем через улицу Сунь Ятсена и Цаоцзяду. Подсчитав, что предстояло пройти примерно тридцать ли, господин Ли принял решение.

Вернувшись домой, он велел жене покормить детей, а сам пошел наверх собирать книги и одежду. Теперь он уже мог рассуждать более спокойно. Придется пройти тридцать ли, да еще с тремя ребятишками — значит, книги надо оставить, можно взять лишь одежду. Господин Ли отобрал ту, что поновее, связал в узел и приподнял — нет, слишком тяжело. Он вздохнул и положил то, что необходимо было на несколько дней, но и этот сверток оказался тяжелее его пятилетней дочки. Перед взором господина Ли возникла длинная и довольно скверная дорога. Наконец после третьего отбора в свертке величиной с подушку осталась лишь смена его белья и любимый стеганый халат госпожи Ли.

Господин Ли вытер пот со лба и отправился закрывать окно. Все небо было затянуто черной пеленой дыма, бледно-желтые лучи солнца казались жалкими, бессильными. Где-то полыхал пожар, но думать об этом господину Ли не хотелось, он взял сверток и спустился на первый этаж.

Дети уже успели набить себе животы. Младший, держась за стул, с довольным видом лепетал что-то на своем, ему одному понятном языке, старшие гонялись по двору за какими-то маленькими предметами, похожими на порхающих черных бабочек. При виде детей, этих крошечных жизнерадостных созданий, господин Ли подумал о том, что семейное благополучие, с таким трудом созданное им за десять лет, рушится под орудийными залпами, и на глаза его навернулись слезы.

Неожиданно госпожа Ли, заплаканная, с тряпкой в руках, выбежала из кухни и закричала:

— Слышал? Слышал? В типографию Шанъу попала бомба, все здание в огне!

— Что? Значит, пожар в нашей типографии? Кто тебе сказал?

— Соседка, жена Асяна!

Старший мальчик схватил несколько предметов, летавших по двору, и вбежал в гостиную, за ним вбежала сестра. Господин Ли взглянул и обмер — это были обгоревшие клочки бумаги. Теперь все ясно. Японцы лишили его чашки риса! Они отняли пропитание у нескольких тысяч людей! Они разрушили самое крупное издательство, центр распространения культуры в Китае! Лицо господина Ли стало багрово-синим, он злобно усмехнулся и заорал, как сумасшедший: «Негодяи!»

Он совершенно забыл о бомбах и прочих опасностях. Чего еще бояться, если его лишили чашки риса? С диким криком он выбежал из дома. Куда, зачем — он не знал и не хотел знать.

— Не уходи! Куда ты? — Госпожа Ли, плача, бросилась вслед за мужем. Однако крики детей заставили ее вернуться.

Одним духом добежав до железных ворот, господин Ли увидел Асяна, шедшего с товарищем по работе. Господин Ли обрадовался Асяну, будто близкому человеку, и бросился к нему с расспросами:

— Что, сильно горит?

— Сразу в нескольких десятках мест! — сердито ответил Асян, брызгая слюной в лицо господина Ли. На Асяне была форма заводской пожарной охраны, она наполовину промокла, лицо его пылало, на голове сверкала медная каска. Асян обтер губы и гневно продолжал:

— Бомбы сыпались градом, то и дело вспыхивали пожары, А в типографии везде горючий материал! Наши пожарники бросятся в одно место — глядь, в другом запылало! Говорят, японцы не выпускают пожарные команды с сеттльмента. Сволочи проклятые! Ну, я с ними еще посчитаюсь!

— Уцелел только пятый цех, но японцы рано или поздно и до него доберутся, — добавил товарищ Асяна. Он работал в типографии, но господин Ли не помнил его имени. Сердце господина Ли так бешено колотилось, что ему казалось, будто оно увеличилось в размерах. Рядом с этими мужественными людьми он почувствовал себя другим человеком. Стиснув зубы, он произнес:

— Японские самолеты стоят в парке Хункоу. Вот наши прорвутся туда, и все будет в порядке!

— Обязательно прорвутся! — с уверенностью сказал Асян. — Сегодня наши так стукнут по япошкам, что они на корабли удерут! — Асян улыбнулся, обнажив крупные зубы. Его товарищ продолжал:

— Людей у нас хватит. Мы все пойдем в солдаты! Все равно типография сгорела, работы нет, а бежать мы не собираемся. Пойдем бить японцев!

Господину Ли почудилось, что сердце его продолжает расти, вся кровь бросилась в лицо. Но тут появилась его супруга, ведя за руку ребенка. Жена Асяна подошла помочь ей и взяла малыша на руки. Господин Ли нахмурился, вздохнул, потом мысленно сравнил мускулистые руки Асяна и его приятеля со своими — разница была огромна. «Каждому свое», — пришло вдруг на ум господину Ли, и от сердца сразу отлегло.

Теперь господина Ли больше всего занимал вопрос о том, как он будет пробираться через улицу Сунь Ятсена и Цаоцзяду. Самолеты все еще жужжали над головой, то приближаясь, то удаляясь.

3

И вторая, и третья атаки японцев были отбиты. Однако с каждым днем становилось яснее, что загнать их обратно уже не удастся. У китайских войск хватало сил оборонять лишь китайские районы города. После неудачной ночной атаки японские солдаты спокойно отходили в Хункоу, перегруппировывались и ожидали подкрепления из Японии.

Днем японские самолеты сбросили бомбы на Чжабэй; в районе улицы Баошаньлу возникло более десяти очагов пожара, ночью полнеба окрасилось в алый цвет. На этот раз Асян испытывал втрое большее негодование, чем тогда, когда сгорела типография. Словно обезумев, он вместе с приятелем Чуньшэном готов был голыми руками потушить все эти пожары. У них не было ни шлангов, ни помп, ни воды. Огонь постепенно охватывал наиболее оживленную часть Баошаньлу. Распространяясь все дальше, он достиг трущоб, населенных рабочими. У их обитателей не было возможности укрыться в сеттльменте! Множество погорельцев провели ночь под открытым небом рядом с пепелищем, а вражеские самолеты бросали бомбы именно в местах скопления людей. Весь Чжабэй превратился в груды развалин, в царство смерти и ужаса!

Дом, в котором жил Асян, не сгорел, зато перестал работать водопровод, погас свет, подошел к концу рис. Но это мало тревожило Асяна; целыми днями он вместе с Чуньшэном помогал солдатам Девятнадцатой армии доставлять боеприпасы, разгружал повозки с подарками, которые население присылало войскам. Он совсем забыл о том, что жена его голодает.

По нескольку раз в день приходили сообщения о прибытии в Шанхай крупных японских контингентов, однако по эту сторону позиций войска не получали никаких подкреплений: одного убили — одним меньше. Асян и его товарищи от гнева едва не теряли рассудок. Теперь они хорошо понимали, что их надежды загнать японцев на корабли — несбыточны, что будет чудом, если удастся отстоять хотя бы Чжабэй.

Но они не падали духом: полуголодные, они работали изо всех сил.

Утром того же дня, когда было объявлено о прекращении огня на четыре часа, Асян с решительным видом заявил Чуньшэну:

— Жену отправил.

— Чтобы она с голоду умерла? Эх, ты…

— Я упросил земляка отвезти ее в родную деревню! — резким тоном возразил Асян и сплюнул. Чуньшэн, ничего не ответив, стал смотреть на небо. Они сидели у стены полусгоревшего дома. Мимо них, пыхтя, проехал грузовик, доверху нагруженный домашней утварью и мебелью: это возвращались за вещами счастливцы, имевшие возможность укрыться на территории концессии. Асян снова сплюнул.

— А у тебя в деревне что-нибудь осталось? — неожиданно спросил, жуя лепешку, один из солдат, отдыхавших после боя.

— Ничего не осталось.

— Как же жена будет жить?

— Как сможет, так и устроится. Весь Чжабэй сгорел, десятки тысяч людей погибли, и у каждого родные… Разве можно в такое время думать только о своей жене? Эти японцы у меня в печенках сидят! Либо я, либо они — кому-нибудь не жить!

Солдат, нахмурившись, кивнул.

— Послушай, служивый, можно нам двоим пойти в ваш отряд? Вместе били бы японцев…

Асян высказал мысль, давно уже не дававшую ему покоя. Он не раз советовался по этому поводу с Чуньшэном, говорил и со старшим среди носильщиков. Тот ответил, что это не так просто — мол, захотел пойти в армию — и пошел. Они обращались с просьбой в один из отрядов шанхайских добровольцев, но и там получили отказ. Случилось это потому, что они явились неизвестно откуда, без рекомендации от завода, магазина или профсоюза. Да им и самим не очень хотелось идти к добровольцам — добровольцев не допускали на передовую. Асян с Чуньшэном никак не могли взять в толк, почему людям, которые рвутся в бой с врагом, нужно преодолевать столько препятствий и искать какие-то обходные пути.

— А вы винтовку когда-нибудь держали? — подумав, спросил Асяна солдат.

— Держал, и не один месяц! На семнадцатом году республики, тоже зимой, мы воевали с Чжан Цзунчаном^[62], — поспешил ответить радостно возбужденный Чуньшэн. Асян поддержал его довольной улыбкой.

Наконец солдат согласился:

— Вернусь — поговорю о вас со взводным.

Во второй половине того же дня Асян с несколькими десятками своих товарищей отправился в Сяосинчжэнь — они были посланы туда на рытье окопов. Асян старался изо всех сил, хотя работа не вполне удовлетворяла его. Не переводя дыхания, он откинул больше десяти лопат земли, потом вытер пот со лба и сказал Чуньшэну, указывая на небо:

— Смотри-ка! Это японские самолеты или наши?

Пять черных точек, стрекоча, приблизились и начали снижаться. Вскоре можно было различить красные кружки на серебристых крыльях. Ну конечно, японские! Люди на секунду подняли голову и тут же опять занялись своим делом.

Асяну стало жарко. Он положил лопату на колени, поплевал на руки и потер их, бормоча под нос:

— Черт знает что! Дождались, пока японцы собрались с силами, а теперь послали нас рыть окопы!

— Мы покажем им, во второй раз не сунутся! — заговорил вдруг стоявший рядом товарищ, улыбаясь во весь рот, и подмигнул Асяну.

— Надо было двадцать девятого ворваться в Хункоу и загнать их на корабли. И Чжабэй не сгорел бы, и тысячи людей остались бы живы! Сколько трудов зря потрачено!

Произнося каждую фразу, Чуньшэн откидывал очередную лопату земли. Вид у него был рассерженный.

— Теперь и дома сгорели, и народ погиб. Либо японцы, либо мы — кому-нибудь на свете не жить.

Асян стиснул зубы и опять взялся за лопату. Вдруг над окопом раздался суровый голос:

— О чем это вы?

То был надсмотрщик со стеблем молодого бамбука в руке, заменявшим ему плетку. Задержавшись всего на несколько секунд, он отошел. Асян с товарищем все копал, копал, копал; пот стекал со лба, капал на серо-желтые комья глины, но он работал, не останавливаясь.

Перед наступлением темноты японский самолет опять начал кружить над их головами. На этот раз он прилетел один, но зато спустился очень низко. Все несколько десятков человек продолжали копать без единого звука, не отрываясь. Вдруг самолет сделал вираж и снова взмыл вверх. Одновременно в воздухе закружилось множество листовок. Несколько упало возле Асяна. Он поднял одну, посмотрел — китайские иероглифы перемежались японской азбукой, смысла понять было нельзя, и он отшвырнул листовку. Все засмеялись: ишь что выдумали, япошки проклятые.

Позже Асян услышал от одного из товарищей, что в этой листовке японцы ругали своих милитаристов и буржуев. Ведь их солдаты такие же бедняки — рабочие, земледельцы, они не хотят убивать китайских бедняков, они против своих милитаристов. А от другого товарища Асян узнал, что в Шанхае на Сычуаньлу двести с лишним японских солдат отказались воевать с китайцами и агитировали других; офицерье пронюхало, половину солдат казнили, а половину под конвоем отправили в Японию.

Асян подумал: «Значит, и среди японцев есть хорошие люди, только их милитаристы — мерзавцы». Но не успел он подумать, как со стороны противника донесся оглушительный рев пушек, и одновременно началась бомбежка. Асян тут же решил, что все японцы, в том числе и солдаты, скверные люди.

Когда развернулось сражение у Мяосинчжэня, Асяну и Чуньшэну довелось побывать на передовой. Только позвали их не затем, чтобы стрелять, а чтобы таскать носилки с ранеными в тыл и размещать их в автомобилях.

— А что, Асян, прилетит сейчас снаряд, укокошит нас, и дело с концом!

— Все равно, если побьют японцев, в этом будет и наша доля!

За несколько дней жестоких боев японские пушки сровняли с землей почти весь Сяосинчжэнь. И все же китайские войска удержали свои позиции. Фронт стоял непоколебимо, как стальная стена. Асян и Чуньшэн радовались — ведь и они пролили свой пот в окопах, и их труд не пропал даром. Был у них и другой повод для радости: скоро им наверняка дадут винтовки — ведь раненых становилось все больше и больше, ряды защитников редели с каждым днем.

Во сне они улыбались — им снилось одно и то же: подползает японский танк, они выскакивают из окопов, бросают гранаты, танк взорван.

Однако бои в этом районе постепенно стихли. Понеся большие потери, японцы переменили тактику. Асян с товарищем были немного разочарованы: осуществление их мечты — броситься с гранатами в атаку — на время откладывалось. Неожиданно их перебросили в район Бацзыцяо. Там шли ожесточенные бои и требовалось много носильщиков. Опять Асян с товарищем доставляли боеприпасы и провиант.

Бои с каждым днем становились все ожесточеннее. Рассказывали, что в Китай прибыл важный японский начальник, генерал Сиракава, а с ним три дивизии солдат и свыше десятка военных кораблей. Атаки начались по всему фронту. Снаряды тяжелой артиллерии обрушивались на китайские окопы. Солдаты стояли насмерть, потери возрастали час от часу. Асян и остальные носильщики не спали уже несколько ночей подряд, доставляя патроны к окопам и унося раненых в тыл. У них не было даже времени поразмыслить; словно автоматы, они ходили и работали, поглощенные одной лишь мыслью — умереть, но не отступить! И они верили, что не отступят.

Однажды вечером, нагрузившись снарядами и патронами, все шестьдесят носильщиков отряда Асяна шагали вслед за своим командиром. Шли быстро. На небе сквозь серые облака проглядывал серп луны, мерцало несколько звезд. Идти по изрытой дороге было трудно. Шагая за командиром, носильщики поначалу чувствовали себя как обычно, но вскоре стали замечать что-то неладное. Грохот канонады постепенно стихал, и нужно было напрягать слух, чтобы различить гул орудий.

Асяну стало не по себе. Он не выдержал, толкнул плечом шедшего рядом Чуньшэна и прошептал:

— С дороги сбились, что ли? Пушек совсем не слыхать!

— Да я и сам удивляюсь! Как будто идем не вперед, а назад…

— Уж не переводят ли нас на другой участок? — вступил в разговор носильщик, шагавший сзади. Асян хмыкнул, выражая сомнение, но не успел ничего сказать, так как другой носильщик, шедший впереди, повернулся к ним и с усмешкой сказал:

— Ишь чего выдумали! Я вот слышал, не знаю, правда или нет. Говорят, у японцев сила большая, этот фронт все равно не удержать, поэтому решили отойти на вторую линию.

Асян застыл в изумлении, а Чуньшэн поспешил спросить:

— На вторую линию? А где она?

— Да не то чтобы далеко, но и не близко; в Куньшане^[63]. Так люди сказывают.

Асян плюнул, но не сказал ни слова; только глаза его почему-то стали красными, как будто он собирался заплакать. В этот момент их нагнало семь или восемь всадников. Потом мимо Асяна прогрохотала пушка, и наконец их стали обгонять беспорядочные толпы пехотинцев. Поняв, что дело нешуточное, Асян резким движением перебросил коромысло на одно плечо. Внезапно их отряд остановился. Асян крикнул, дико вращая глазами:

— Отступать? Все пожгли — Чжабэй, Цзянвань, Усун… Что же, так и простим? Нельзя отступать! Лучше умереть! Все пойдем на япошек, но не отступим!

Он сорвался с места и, продолжая кричать, бросился к отступавшим солдатам, Чуньшэн пытался удержать его, но не сумел и побежал за ним, тоже громко крича. Не успел он пробежать и несколько шагов, как начальник носильщиков бросился наперерез, схватил его и швырнул на землю, выругавшись: «Жить надоело, что ли?»

Чуньшэн хотел подняться, но на его голову обрушился тяжелый удар; в ушах зазвенело, перед глазами все померкло. Он услышал какой-то шум в отдалении, затем несколько сухих, резких звуков, похожих на хлопки, и потерял сознание.

4

В радиусе двадцати километров от Шанхая больше не было китайских солдат, не было, следовательно, и военных действий. Конференция по заключению перемирия и эвакуации войск все еще продолжалась. Наконец подписали соглашение. Чжабэй превратился в развалины. Время от времени начинали шуметь о «восстановлении» Шанхая, но вскоре шум этот прекращался. В газетах одно за другим появлялись пространные сообщения о потерях и ущербе, понесенных Китаем. Один пожар в издательстве Шанъу унес более шестнадцати миллионов юаней!

Тем не менее необходимо было возобновить работу этого крупного полиграфического предприятия, центра распространения культуры. В газетах было объявлено: все прежние сотрудники издательства увольняются, правила нового набора будут объявлены особо. Ввиду ущерба, понесенного издательством в дни бедствия, постигшего страну, оно не может полностью выплатить сотрудникам выходных пособий, предусмотренных в договорах.

Ответная реакция со стороны оставшихся без работы пяти тысяч рабочих и служащих не заставила себя ждать. В числе их был и господин Ли, нашедший убежище в небольшом доме на территории французской концессии. На этот раз господин Ли развил кипучую деятельность. Он, разумеется, вступил в организацию, созданную уволенными для борьбы за выходное пособие. Сотрудники, со своей стороны, напечатали заявление о том, что не признают односторонних действий администрации. Они послали представителей для переговоров с дирекцией, а сами тем временем приглашали к себе общественных деятелей, репортеров, подали жалобу в департамент по социальным вопросам. Господин Ли участвовал во всех этих мероприятиях. Ведь у него было десять с лишним лет стажа — таким образом, его выходное пособие должно было превысить тысячу юаней! Он целыми днями носился и не имел даже времени помочь жене нянчить малыша.

В спорах прошло два месяца. Наконец дирекция в порядке «особой любезности» согласилась немного прибавить к урезанным суммам, подчеркнув, что это последняя уступка с ее стороны. Теперь господин Ли рад бы был похлопотать, да в его хлопотах никто уже не нуждался. Ему оставалось лишь сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке. Госпожа Ли сердилась на него за бесполезную беготню, за напрасно истраченные на транспорт деньги.

— Что вы, женщины, понимаете! — как-то раз топнул ногой господин Ли. За последнее время характер его заметно испортился.

Администрация опубликовала еще одно объявление: сообщалось, что с такого-то по такое-то число бывшие сотрудники приглашаются в контору на Сычуаньлу для получения выходного пособия. Профсоюз ответил на это своим заявлением, в котором говорилось, что конфликт еще не улажен, поэтому сотрудникам не следует являться за пособием. Было также решено выставить около конторы пикет, чтобы «уговаривать» тех, кто все-таки придет за пособием.

Господин Ли подумал, что сам он не нуждается в «уговорах», а «уговаривать» других ему не хотелось, поэтому он продолжал сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке, ожидая результатов.

Госпожа Ли была поглощена стиркой и стряпней, детишки кувыркались на единственной кровати. Заниматься ими у господина Ли не было желания, поэтому он пошел к соседям и попросил у них «Шэньбао», чтобы просмотреть отдел рекламы. Полторы газетных полосы занимали объявления мелких издательств о выходе новых журналов и книг. «Смолкли пушки, и издатели опять оживились», — подумал господин Ли с некоторым облегчением. Однако, задев нечаянно рукой свой тощий кошелек, он опять нахмурился. Перелистав «Шэньбао», он снова наткнулся на «приглашение» дирекции издательства.

На третий день в газетах появилось еще одно объявление администрации, сообщая о том, что столько-то тысяч и сотен сотрудников уже получили пособие, дирекция просила немногих оставшихся поскорее явиться за пособием, продлив в то же время на неделю срок выдачи. Прочитав объявление, господин Ли вздрогнул и выронил газету. С какой стати он один должен строго выполнять уговор? За комнату надо платить, пять ртов кормить тоже надо, а в кошельке пусто. Он взглянул на супругу, мывшую овощи в тазике для умывания:

— Надо бы все-таки сходить за пособием?

— Что я, женщина, понимаю! — ответила госпожа Ли, не поднимая глаз, — она еще помнила слова мужа, сказанные несколько дней назад. В последнее время характер ее тоже испортился.

Господин Ли грустно улыбнулся, взял последние два мао и вышел.

Через час он был на Сычуаньлу. Воровато озираясь, он вошел во временное помещение конторы.

Покидая его, он слышал, как в кармане хрустят банкноты — сто с лишним юаней. Не отнимая руки от кармана, он зашагал, выпрямившись, с поднятой головой. Только теперь он заметил, что Сычуаньлу по-прежнему бурлила, сверкая роскошью.

— Верни мне его! Ты все знаешь! — раздался пронзительный голос за спиной господина Ли.

Господин Ли невольно обернулся. Он увидел женщину со всклокоченными волосами, одетую в легкую кофту и ватные штаны, лицо ее было землистого цвета, белки глаз сверкали. Господин Ли узнал жену Асяна, своего соседа по старой квартире; в его памяти возникли страшные картины ночи двадцать восьмого и утра двадцать девятого января. Глядя в упор на господина Ли, женщина продолжала вопить:

— Отдай моего Асяна! Где он? Ты все знаешь!

— Ничего я не знаю… — отвечал господин Ли. Женщина расхохоталась. Этот жуткий смех заставил господина Ли вздрогнуть. Вдруг женщина еще шире раскрыла глаза и закричала еще пронзительней:

— Нет, знаешь! Ты вместе с ними погубил Асяна! Не отопрешься, тут и твоя вина есть! Ха-ха, я все поняла! Асян, они старались договориться с японцами, а ты жизнь отдал! Напрасно ты погиб! Ха-ха, все они хотели погубить тебя, и ты, господин, не отпирайся, здесь и твоя вина есть! Наконец-то я отыскала тебя, теперь не отопрешься!

По телу господина Ли пробежала холодная дрожь, сердце учащенно забилось. Круто повернувшись, он быстро зашагал прочь, боясь обернуться, а вслед ему неслось:

— Все вы сговорились его погубить! Теперь не отопрешься!..

Перевод В. Сорокина.

ВЕСЕННИЕ ШЕЛКОПРЯДЫ

I

Старый Тунбао с длинной курительной трубкой за поясом сидел на камне у обочины дороги, проходившей вдоль плотины. После праздника цинмин^[64] сразу стало жарко, и солнце так жгло спину, будто на ней стоял раскаленный глиняный таз. По дороге волокли лодки шаосинцы^[65] в легких нараспашку куртках из дешевой синей ткани. Шли они горбясь, напрягши мускулы, со лба катились крупные, точно соевые бобы, капли пота. Глядя на этих изнуренных тяжелым трудом и жарой людей, Тунбао еще острее ощутил жару, по всему телу пошел зуд. Старик до сих пор не сменил поношенный зимний халат на куртку — она все еще лежала в закладной лавке: Тунбао и представить себе не мог, что сразу после цинмина начнется жара. «Спокон веку такого не было», — подумал Тунбао и сплюнул.

Изредка по каналу проплывали лодки, поднимая на зеленой, гладкой как зеркало воде, легкую рябь. Тогда отражавшиеся в воде глинистые берега и шелковичные деревья приобретали расплывчатые очертания и какое-то время покачивались, словно хмельные, но вскоре вода успокаивалась, и все становилось на свои места. На тутовых сучьях, похожих на кулачки, уже появились маленькие, с мизинец, ростки с нежными зелеными листками. Тутовые деревья, росшие вдоль канала, бесконечными рядами уходили вдаль. Поля еще не были возделаны, земля высохла и потрескалась, а здесь уже цвела шелковица. За спиной у Тунбао тоже стоял целый лес низкорослых, словно застывших в раздумье тутовых деревьев. Пригретые солнцем, светло-зеленые листки появлялись буквально на глазах.

У дороги, неподалеку от того места, где расположился Тунбао, стояло светло-серое двухэтажное здание — фабричная кокономотальня. Вокруг самой фабрики были вырыты окопы — десять дней назад там находилась воинская часть. Опасаясь прихода японцев, богачи из соседнего городка бежали. Хотя солдаты ушли, ворота кокономотальни были на запоре — на фабрике, видимо, ждали, когда крестьяне понесут на рынок коконы и начнется оживленная торговля. Живший в соседнем городке сын молодого господина Чэня рассказывал Тунбао, что в Шанхае бездействуют все шелкомотальни, в городе неспокойно. Здешние кокономотальни, считал он, тоже вряд ли отопрут ворота. Но Тунбао этому не верил. Шестьдесят лет прожил он на свете, пережил не одну смуту, но чтобы нежно-зеленые листочки шелковицы увяли и засохли или чтобы ими овец кормили — такого он не видел. Бывало, правда, что шелкопряды не вылуплялись из грены^[66], но тут уж ничего не сделаешь — на то воля Владыки неба!

«Только праздник весны, а такая теплынь», — думал Тунбао, с умилением глядя на курчавившиеся нежно-зелеными листочками молодые побеги, пробивающиеся из кулачков сучьев. Любуясь ими и все еще не веря в такое чудо, Тунбао вспомнил себя молодым, двадцатилетним, и повеселел. Тогда, как и нынче, сразу после праздника весны пришлось надеть легкую куртку, раньше чем обычно, стали оживать личинки шелкопряда. В том году Тунбао женился. Семья его не знала нужды; у отца, умудренного, точно старый бык, жизненным опытом, были золотые руки, а дед, обеспечивший семье благополучие, до самой старости оставался выносливым и крепким, хотя в молодости хлебнул немало горя в плену у «длинноволосых»^[67]. В то время только что отошел в мир иной старый господин Чэнь, сын его еще не приохотился к опиуму, и семья Чэней жила богаче, нежели сейчас. Старик твердо верил, что судьба крепко связала обе семьи одной нитью, хотя Чэни были знатными господами, а Тунбао и все его предки — простыми крестьянами. Люди до сих пор помнят, что дед Тунбао и дед молодого господина Чэня сумели бежать из логова «длинноволосых», где целых семь лет мыкали горе, да еще прихватили с собой золото.

Господин Чэнь вскоре разбогател на торговле шелком, а семья Тунбао занялась разведением шелкопрядов и тоже год от года жила все лучше. Через десять лет у Тунбао уже было собственное рисовое поле в двадцать му, десять му тутовника и домик из трех комнат с двумя входами. Семья Тунбао жила в то время в деревне Дунцуньчжуан и вызывала зависть не меньшую, чем семья господина Чэня, прослывшего чуть ли не первым богачом в соседнем городе.

Но с годами обе семьи пришли в упадок. Вместо земли, которую Тунбао потерял, у него появился долг в триста с лишним юаней. Чэнь разорился еще раньше. Тунбао слышал, будто души ограбленных «длинноволосых» в преисподней пожаловались своему владыке Яньло^[68] и владыка заставил господина Чэня отдать «длинноволосым» золотые слитки. Поэтому господин Чэнь и разорился так быстро. Люди зря говорить не станут. Отчего вдруг такой хороший человек, как господин Чэнь, стал бы курить опиум? Нет, без потусторонних сил тут не обошлось! Одного только старик, хоть убей, не разумел: почему вслед за семьей господина Чэня разорилась и его семья? Ведь его дед не грабил «длинноволосых» — это Тунбао знал точно. Правда, односельчане, которых теперь уже не было в живых, рассказывали Тунбао, что дед его, когда бежал от «длинноволосых», наткнулся на молодого парня, патрулировавшего дорогу, и пришлось его пристукнуть. Может, из-за этого все их беды? Но ведь с самого детства Тунбао помнит, как старалась его семья ублажить душу «длинноволосого». Сколько было отбито поклонов, сожжено бумажных «серебряных слитков»^[69], прочитано молитв! Говоря по совести, душа невинно загубленного патрульного уже давно должна была переселиться в какого-нибудь человека^[70].

Тунбао смутно помнил деда, зато собственными глазами видел, каким трудолюбивым и честным был отец. Да и сам Тунбао человек порядочный, и старший его сын и сноха Сы данян^[71] достойные люди. В работе усердные, семейное добро зря не переводят. Даже младший Адо хоть пока еще молокосос и горя не знал, но, по всему видать, добро беречь будет.

Тунбао поднял темное, морщинистое лицо и с тоской обвел взглядом канал, плывущие по нему лодки, тутовые насаждения на берегах. Все как будто осталось по-прежнему, а жизнь изменилась. Теперь сноха все чаще варит тыкву, и у семьи долг в триста юаней.

Издалека, где канал сворачивал в сторону, донесся гудок. На том берегу тоже стояла кокономотальня, и если приглядеться, видно было, что пристань выложена камнем. Из-за поворота, как раз там, где находилась кокономотальная фабрика, показался небольшой пароход, ведя за собой три баржи, и важно поплыл в ту сторону, где сидел Тунбао. На канале поднялись и покатились к берегам волны. Посреди реки стояла утлая лодчонка. Человек стал быстро грести к берегу и ухватился за камыш, но лодка еще долго покачивалась на волнах, будто на качелях. Пароход нарушил тишину над тихой зеленой равниной и распространил вокруг неприятный запах нефти. Тунбао с ненавистью смотрел вслед пароходу, пока он, прогудев, не исчез за следующим поворотом.

Тунбао издавна питал ненависть к пароходам, этому «порождению» заморских дьяволов^[72]. С самими дьяволами Тунбао, правда, не приходилось встречаться, но отец рассказывал, что старый господин Чэнь видел их не раз — брови у них рыжие, глаза зеленые, а ходят они, не сгибая колен^[73]. Господин Чэнь тоже презирал заморских дьяволов, говорил, что они «хитростью выманивали бронзовые и золотые украшения». Тунбао знал о господине Чэне со слов других, ему и десяти лет не было, когда Чэнь умер. Он ясно представлял себе, как Чэнь, ругая заморских дьяволов, теребил бороду и сокрушенно качал головой. Каким образом заморские дьяволы умудрялись выманивать чужие украшения, этого Тунбао до сих пор не понимал, но не мог же господин говорить неправду?! Да Тунбао и сам видит, что делается: с каждым днем дешевеет все, что выращивает он и его семья, зато городские товары дорожают и дорожают. И началось это с той самой поры, как на канале появились заморские пароходы и в деревню стали завозить заморские товары — шелк, ткани, керосин. Отцовское наследство тает буквально на глазах, скоро от него ничего не останется.

Тунбао не зря ненавидел заморских дьяволов и не скрывал этого. Лет пять назад кто-то ему сказал: «Опять у нас новая власть. Говорят, теперь выгонят заморских дьяволов». Но старого Тунбао не так-то легко было провести. В городе он вдоволь насмотрелся на парней, которые во все горло кричали: «Долой заморских дьяволов», а сами щеголяли в заграничных костюмах. Наверняка были связаны с заморскими дьяволами — только морочили людей. Потом, правда, они перестали кричать, но городские товары день ото дня дорожали, а налоги и поборы росли. И уж тут, конечно, не обошлось без заморских дьяволов!

А в прошлом году Тунбао чуть не заболел от огорчения, когда услыхал, что появились заморские коконы и дань^[74] стоит дороже китайских на десять юаней. Из-за этих коконов он едва не поссорился со снохой, с которой до сих пор они жили в мире. Сноха захотела разводить шелковичных червей из иностранной грены и нашла поддержку у младшего сына. Старший промолчал, но было ясно, что и он не возражает. Пришлось Тунбао смириться — одному с тремя не справиться! К двум листам грены местного шелкопряда в доме прибавился лист иностранного. «И вправду, все переменилось», — сокрушался Тунбао. Посматривая на тутовые деревья, он мрачно думал: «Через год, другой, глядишь, и тутовые листья будут заморскими! Ну и жизнь!..»

Старик вытащил из-за пояса трубку и в сердцах стукнул ею о сухую землю, выбивая пепел. Солнце стояло в зените, и тень Тунбао стала короткой, как обгоревший пень. В зимнем халате было нестерпимо жарко. Тунбао расстегнул несколько пуговиц и начал обмахиваться полой, затем поднялся и пошел к дому. Рисовые поля позади тутовника кое-где были вспаханы и равномерно покрыты кусочками глинистой земли. На овощах уже появились цветы, и воздух был напоен прянымароматом. Вдали виднелась деревушка, в ней жило уже третье поколение семьи Тунбао. Над крышами вился белый дымок.

Старик вышел из тутовой рощи, дошел до тропы на меже и оглянулся. Он никак не мог налюбоваться шелковистыми зелеными листочками. Вдруг на другом конце поля появился мальчик лет двенадцати.

— Дедушка! — крикнул он. — Иди обедать! Мама ждет!

Это был Сяобао, внук старика.

Тунбао откликнулся, но не пошел, а продолжал стоять на месте, не в силах оторвать глаз от тутовых деревьев. Подумать только, едва прошел праздник весны, а листочки уже величиной с мизинец. Такое Тунбао за всю жизнь видел всего дважды. Должно быть, нынче шелкопряды на славу уродятся. Сколько же коконов выйдет из трех листов грены? Только бы не случилось, как в прошлом году, беды. Тогда они смогут отдать хоть часть долга.

К Тунбао подбежал внук. Задрав голову, он тоже посмотрел на покрытые шелковистыми листьями тутовые сучья, потом запрыгал, захлопал в ладоши и запел:

Морщинистое лицо Тунбао озарилось улыбкой. Он подумал, что это добрая примета, погладил мальчика по гладкой, как у буддийского монаха, голове^[76], и в его старом, исстрадавшемся от вечной нужды сердце затеплилась надежда.

II

Наступили жаркие дни. Пригретые щедрым солнцем, быстро распустились на тутах курчавые листочки, теперь они уже были величиной с детскую ладошку. Раскинувшиеся вокруг деревни тутовые рощи буйно разрослись, и издали казалось, будто на невысокой светло-серой изгороди развесили зеленое парчовое покрывало. Не только у Тунбао, у всех односельчан появилась надежда. Все начали готовиться к разведению шелкопрядов: вытаскивали из сараев все, что год пролежало без дела, а теперь было необходимо, чистили, мыли, чинили. К маленькой речушке, пересекавшей деревню, со всех сторон спешили женщины и дети, шутили, смеялись.

С весны они недоедали, одеты были в тряпье, жили как нищие, но не унывали. У них хватит терпения, только бы надежды сбылись. Ничего, что долги растут с каждым днем, главное, чтобы шелкопряды уродились здоровые, крепкие. Через месяц, мечтали они, зеленые шелковистые листочки превратятся в белые как снег коконы и принесут им звенящие серебряные монеты. У всех животы подвело от голода, но шутки и смех не умолкали.

Сноха Тунбао с сыном тоже пришли к речке, хорошенько вымыли решета и корзинки^[77] и присели на камень, вытирая пот с лица полой куртки.

С противоположного берега, где толпились женщины, донесся голос Любао:

— Сестрица Сы! Вы и нынче будете шелкопрядов из иностранной грены разводить?

Двадцатилетняя Любао жила со своим старшим братом Лу Фуцином недалеко от Сы, на другом берегу речушки.

— Как бы не так! — нахмурившись, сердито ответила Сы. — У нас дед Сяобао всем заправляет! Хоть ты его убей, больше чем на один лист иностранной грены не соглашается. Как услышит слово «иностранный», так кипятиться начинает, старая бестолочь, словно увидел смертного врага, который его предков до седьмого колена обидел. Доллары-то он у нас любит, даром что слово это тоже иностранное.

На другом берегу расхохотались. С той стороны, где был рисовый ток Лу Фуцина, показался крепкий паренек. Он подошел к речушке и перешел через четыре бревна, служившие мостиком. Только сейчас Сы его заметила.

— Братец Адо! — крикнула она, сразу забыв про «иностранную» грену. — Понеси-ка эти решета. А то они намокли и тяжелые, как дохлые собаки!

Адо ничего не ответил, надел на голову одно за другим шесть решет, даже не встряхнув их, и, размахивая руками, словно лодочник веслами, направился к дому. Когда Адо бывал в духе, он охотно всем помогал: мог донести тяжелую вещь, достать оброненный в реку предмет. Но сегодня у парня настроение было скверное, и он взялся нести решета потому лишь, что его попросила об этом золовка. Со своим странным сооружением на голове, очень похожим на большую соломенную шляпу, Адо шел, усиленно покачивая бедрами на манер городских девушек, и сельчанки, наблюдая за ним, так и покатывались со смеху.

— Погоди, Адо! Подсоби и мне! — задыхаясь от смеха, крикнула Хэхуа, жена Ли Гэньшэна.

— Скажи ласковое слово, тогда подсоблю, — засмеялся парень. Он мигом добежал до дома и поставил решета под навес.

— Хочешь, сделаю тебя приемным сыном? — хохотала Хэхуа.

На ее светлом, совершенно плоском лице выделялись непомерно большой рот и крошечные глаза-щелочки. До замужества она была служанкой в одной городской семье, муж ее, мрачный, молчаливый Ли Гэньшэн, годился ей чуть ли не в отцы. Хэхуа была замужем всего полгода, но все в деревне знали, что она никогда не упускала случая пококетничать с мужчинами.

— Хоть постыдилась бы! — раздался женский голос с другого берега.

Узкие свиные глазки Хэхуа стали шире, и она злобно закричала:

— Ну-ка, кого ругаешь? Скажи! Нечего в кусты прятаться!

— Еще указывать мне будешь? — Немедленно откликнулись с противоположного берега. — Вот уж верно говорят: «Толкнешь гроб — покойник чует». Шлюху одну бессовестную ругаю!

Оказывается, это кричала Любао, хорошо известная своим запальчивым нравом.

Хэхуа плеснула на обидчицу водой. Та в долгу не осталась. Как всегда, нашлись подстрекатели. Детишки подняли визг. Сы не хотела встревать в перепалку, быстро собрала корзинки, кликнула сына и вместе с ним пошла домой. Адо все еще стоял под навесом и ухмылялся, глядя на женщин. Он знал, чего не поделили Любао с Хэхуа, и теперь радовался, что этой «колючке» Любао попало.

Из дома вышел старый Тунбао с коконником^[78] на плече, изъеденным белыми муравьями и потерявшим прочность: надо было его укрепить, починить. Заметив, куда смотрит Адо, Тунбао рассвирепел. Ну и непутевый у него сын! Зачем только он путается с Хэхуа? «Свяжешься с этой сукой, «звездой белого тигра»^[79], — загубишь семью», — не раз остерегал он сына.

— Старший брат трудится, рисовую солому^[80] в пучки вяжет, а ты бездельничаешь, — в бешенстве накинулся он на Адо. — Ну-ка живо иди подсоби!

Глаза старика налились кровью, лицо побагровело, он проводил сына, ушедшего в дом, злым взглядом, тщательно осмотрел коконник и не спеша принялся за работу. В молодости Тунбао часто столярил, но сейчас пальцы утратили гибкость, и он быстро устал. Разогнув спину, чтобы передохнуть, Тунбао невольно заглянул в комнату, где на стене на бамбуковых дощечках висели три листа бумаги, усеянные личинками шелкопряда. Сноха, стоя под навесом, оклеивала бумагой бамбуковые корзинки.

В прошлом году они купили для оклейки старые газеты, чтобы сэкономить хоть немного денег, и Тунбао был уверен, что шелковичные черви вылупились хилыми именно поэтому — нельзя непочтительно относиться к письменам^[81]. Нынче же вся семья недоедала, чтобы купить специальную бумагу, желтую и плотную. Тщательно оклеив корзины, Сы приладила еще сверху три картинки, купленные вместе с бумагой. На одной был нарисован таз изобилия, на двух других — всадник со знаменем в руке. Говорили, что это дух шелкопрядов.

Старый Тунбао тяжело вздохнул и обратился к снохе:

— Сы данян! Спасибо твоему отцу, что помог нам занять тридцать юаней, мы хоть двадцать даней листьев купили. Но рис у нас на исходе. Что делать?

Деньги были даны под двадцать пять процентов месячных, и раздобыть их удалось действительно благодаря отцу снохи, Чжан Цайфа, который поручился за Тунбао перед своим хозяином. Двадцать пять процентов месячных — это было еще по-божески. Но долг и проценты следовало вернуть сразу, едва шелкопряды совьют коконы.

— Все деньги на листья ухлопали. А листья останутся, как и в прошлом году, — недовольно бросила сноха, поставив корзинки сушиться на солнце.

— Да что ты мелешь! По-твоему, каждый год, что ли, будет таким, как прошлый? Хочешь листья продать? Да у нас их наберется едва с десяток даней. Разве всех шелкопрядов накормишь?

— Ну, ты же всегда прав! — съязвила сноха. — А я одно знаю: есть рис — ты сыт, нет рису — голодный сидишь.

Как только речь заходила об иностранной грене, у снохи со свекром начинался спор. Однако на этот раз Тунбао почему-то промолчал, лишь покраснел от злости.

Между тем грена скоро должна была оживиться. Вся деревушка — тридцать дворов — лихорадочно готовилась к этой поре, напрягала все силы. Исполненные надежд, люди забыли даже о голоде. Семья Тунбао не вылезала из долгов, ела изо дня в день тыкву да батат. Мало у кого оставался рис, да и то не более трех доу^[82].

В прошлом году, правда, собрали хороший урожай хлебов, но, когда расплатились с помещиками и ростовщиками, внесли налоги и всякие дополнительные обложения, урожая будто и не видели. Теперь только и было надежды, что на шелкопрядов. Соберут коконы — расплатятся с долгами. И крестьяне со смешанным чувством страха и надежды усиленно готовились к этой важной в их жизни поре.

До праздника гуюй^[83] оставались считанные дни. Грены уже начали зеленеть, и женщины, встречаясь на рисовом току, с волнением и радостью сообщали друг другу:

— Лу Фуцин с Любао скоро «прижимать»^[84] начнут!

— А вот Хэхуа с мужем уже завтра начинают. Быстро как!

— В нынешнем году тутовые листья поднимутся до четырех юаней. Хуан Даос^[85] нагадал.

Сы напряженно всматривалась в свои листы, по которым была рассыпана грена. Точки на личинках, похожие на кунжутные семена, все еще оставались черными. Асы поднес листы к свету, но, как ни разглядывал, зелени не увидел. Сы не на шутку встревожилась.

— Ведь у нас грена юйханская^[86], — заметил Асы и, чтобы хоть как-то успокоить жену, предложил:

— Может, начнем согревать?

Жена ничего не ответила.

Лицо Тунбао выражало глубокую печаль, но своих опасений он никому не высказывал.

На другой день Сы опять стала рассматривать листы с личинками и, к счастью, увидела наконец ярко-зеленые пятнышки. Женщина поспешила поделиться своей радостью с мужем, свекром, с Адо и даже с Сяобао. Затем положила все три листа себе на грудь и, бережно, словно ребенка, обхватив их руками, осторожно села, боясь шевельнуться. Вечером она уложила мужа с младшим братом, а сама легла отдельно и, прижимая к себе листы, плотно укрылась одеялом. Личинки, густо усеявшие листы, вызывали зуд во всем теле, но женщине это было приятно и в то же время немного тревожно — точно такое же ощущение она испытала во время беременности, когда зашевелился ребенок.

Вся семья с волнением ждала появления шелкопрядов, лишь Адо оставался безучастным.

— Шелкопряды, — говорил он, — нынче видать, уродятся. А все равно не судьба нам разбогатеть!

Тунбао ругал сына, обзывал пустомелей, но тот стоял на своем.

Червоводня была заранее приготовлена, и на другой день после согревания личинок Тунбао обмазал глиной головку чеснока и положил у стены червоводни. Он делал это каждый год, но сейчас руки у него дрожали от волнения. В прошлом году гаданье^[87] сбылось, но что было потом, об этом Тунбао и вспоминать не хотелось.

Вся деревня теперь была занята согреванием личинок, и женщин на рисовом току и на берегу речки заметно поубавилось. Деревня, казалось, была на осадном положении; даже друзья не навещали друг друга. Шутка ли! Ведь гости могли растревожить богиню шелководства! Случайно встретившись на току, люди шепотом перебрасывались несколькими фразами и тут же расходились. Это были поистине «священные» дни.

У старого Тунбао на всех трех листах уже копошились «новорожденные». Все сразу забеспокоились: червячки стали появляться перед самым праздником гуюй, а в первый день праздника шелкопрядов собирать не полагалось. Пришлось отложить на день-два, Сы бережно взяла листы и отнесла их в червоводню. Тунбао украдкой глянул на чеснок, лежавший в червоводне, и обмер: из головки выглядывало всего два ростка, взглянуть второй раз Тунбао не решался и лишь про себя молился, чтобы через день к полудню чеснок дал побольше ростков.

Настал долгожданный день. Сы заволновалась и, перемывая для обеда рис, нетерпеливо поглядывала, закипела ли в котелке вода. Тунбао взял припасенные ради этого случая ароматические свечи и благоговейно поставил их перед изображением бога домашнего очага^[88]. Асы с братом принесли с поля цветы, и Сяобао вместе со взрослыми крошил и растирал их, резал фитиль-траву^[89]. Время уже подошло к полудню, когда все было готово и вода в котле закипела. Сы воткнула в волосы «шелкопряда»^[90] и два гусиных пера и пошла в червоводню. За нею шествовал Тунбао с весами и Асы с растертыми полевыми цветами и мелко нарезанными стеблями фитиль-травы. Сы развернула лист, муж подал ей крошево из цветов и стеблей, и она стала равномерно рассыпать его по листу. Потом взяла у свекра весы, положила на них лист, вытащила из волос гусиное перо, осторожно сгребла червячков вместе с крошевом в корзинку и принялась за другой лист. «Новорожденных», выведенных из иностранной грены, Сы смела в отдельную корзинку. Завершая обряд, женщина вытащила из волос «шелкопряда» и вместе с гусиным пером приладила к ручке корзинки.

Этот священный обряд никогда не нарушался и переходил из поколения в поколение. С ним могла поспорить разве что церемония воинской присяги. Теперь целый месяц людям предстояло дни и ночи вести упорную борьбу с непогодой, злосчастной судьбою и еще невесть с чем.

«Крошки» Тунбао уже ползали в своих корзинках; они были черными, как и полагалось, и выглядели совершенно здоровыми. У Тунбао и всей его семьи отлегло от сердца. Однако, поглядев на «всеведущий» чеснок, старик побледнел — на нем появилось всего несколько новых ростков. О, небо! Неужто все будет так, как и в прошлом году?

III

На этот раз, однако, чеснок «ошибся». Шелкопряды уродились на славу. Правда, во время их второй «спячки» погода испортилась — стало холодно и дождливо, но «драгоценные червячки» от этого нисколько не пострадали. Не у одного Тунбао, у остальных шелкопряды тоже оказались крепкими. Деревня наполнилась радостным смехом, даже речушка, казалось, не журчала, а смеялась.

Только Хэхуа не разделяла общей радости. Они с мужем разводили шелкопрядов на одном листе, но после «выхода из огня»^[91] ее червячки весили всего двадцать цзиней^[92]. Когда же окончилась последняя «долгая спячка», сельчане видели, как мрачный, угрюмый Ли Гэньшэн выбросил в речку три корзинки с червяками. С той поры женщины стали сторониться Хэхуа. Дом ее обходили, а завидев издали ее саму или ее молчаливого мужа, убегали. Не только словом с ней обмолвиться боялись, даже взглянуть не смели, опасаясь, как бы ее несчастья не «пристали» к ним.

Тунбао строго-настрого приказал младшему сыну не знаться с Хэхуа.

— Коли увижу тебя с этой сукой, всем расскажу, что идешь отцу наперекор, — кричал он, стоя под навесом у своего дома, нарочно громко, чтобы слышали Хэхуа и ее муж. Сяобао запретили даже близко подходить к их жилищу, не то что разговаривать.

Но Адо будто оглох, и в ответ на все угрозы отца лишь тихонько посмеивался — можно ли было верить во всю эту чепуху? С Хэхуа, правда, он больше не виделся: просто было недосуг.

Во время «долгой спячки» «драгоценные сокровища» слопали триста цзиней шелковичных листьев, и вся семья Тунбао, даже Сяобао, двое суток не ложилась спать. Зато гусеницы вышли замечательные. Дважды за всю жизнь видел Тунбао такое чудо: когда женился и когда родился у него Асы. Сразу же после «долгой спячки» «сокровища» сожрали семь даней тутовых листьев; с каждым днем они круглели и крепли, а семья Тунбао худела и тощала, глаза вспухли и покраснели от бессонных ночей.

Каждый шелковод обычно подсчитывает заранее, сколько тутовых листьев сожрут червячки до того, как у них начнется «подъем» и они станут завивать коконы. И Тунбао решил посоветоваться со старшим сыном, где раздобыть денег.

— На господина Чэня надежды мало. Придется, видно, снова кланяться хозяину твоего тестя, — сказал он.

— На день листьев хватит, даней десять еще есть, — равнодушно отозвался Асы. Он еле держался на ногах от усталости. Веки отяжелели, будто весили несколько сот цзиней, об одном он мечтал — хоть немного соснуть.

— Что ты бормочешь? Спишь, что ли? — разозлился Тунбао. — Я так думаю: уже два дня шелкопряды едят, еще три дня, не считая завтрашнего, их надо кормить. Выходит, понадобится еще тридцать даней листьев! Тридцать даней!

На току послышались голоса. Пришел Адо и притащил даней пять тутовых листьев. Тунбао с Асы тотчас прекратили разговор и тоже отправились за листьями. Из червоводни вышла Сы и последовала за мужем и свекром. Прибежала Любао — они с братом разводили не так уж много шелкопрядов, и в свободное время девушка приходила помочь. Ночь выдалась звездная, дул легкий ветерок. Вдруг среди шуток и смеха послышался чей-то глухой голос:

— А тутовые листья вздорожали, нынче после полудня, говорят, их продавали в городе по четыре юаня за дань.

Как нарочно, слова эти услышал Тунбао и сильно разволновался. По четыре юаня за дань! Выходит, тридцать даней будут стоить сто двадцать! А где их взять? Но старик тут же стал себя утешать: он наверняка соберет свыше пятисот цзиней коконов. Пусть за сотню он возьмет по пятидесяти юаней, и то выручит двести пятьдесят юаней. Тунбао облегченно вздохнул.

А тут еще кто-то тихонько сказал:

— Не может быть, чтобы листья так подорожали. В соседних деревнях, слыхать, червячки не очень уродились.

Старик узнал голос Любао и совсем успокоился.

Любао и Адо стояли рядом, у одной корзины, так близко, что казалось, они касаются друг друга. Неожиданно рука, скрытая под веткой^[93], ущипнула Любао за бедро. Девушка знала, чья это рука, но ни слова не сказала, даже не улыбнулась. Но когда ей погладили грудь, она вскрикнула и невольно отпрянула.

— Что случилось? — спросила Сы.

Кровь бросилась в лицо Любао. Она украдкой взглянула на Адо, опустила голову и снова принялась за работу, сказав:

— Да ничего. Наверно, волосатая гусеница укусила.

Адо закусил губу и усмехнулся. Уже полмесяца он голодал, недосыпал, стал совсем тощим, но духом не падал. Он вообще никогда не унывал, чего нельзя было сказать об его отце. Он был уверен, что даже самый обильный урожай коконов или риса не избавит семью от долгов, не поможет ей вернуть землю, а усердием и бережливостью жизнь не улучшишь, только горб наживешь. И все же трудился Адо с охотой, это было ему, пожалуй, так же приятно, как заигрывать с Любао.

Утром старик отправился в город раздобыть денег на тутовые листья. Перед отъездом он долго говорил со снохой и решил заложить часть земли, обсаженной тутовником, которая давала пятнадцать даней листьев; это было последним достоянием семьи.

Пока первые десять даней из привезенных стариком тридцати принесли в червоводню, разжиревшие шелкопряды целых полчаса голодали. Сы не могла без жалости смотреть, как, высунув свои маленькие хоботки, они двигали головками в поисках корма. Шелкопряды накинулись на листья и так зашуршали челюстями, что люди едва различали собственные голоса. Решета быстро пустели, и на них каждый раз настилали новый толстый слой листьев. Еще два дня каторжного труда, а там начнется «подъем» гусениц. И крестьяне, напрягая последние силы, самозабвенно работали.

Уже трое суток Адо не смыкал глаз, но усталости не чувствовал. До рассвета он караулил шелкопрядов, чтобы отец и золовка хоть немного поспали. Высоко в небе стояла полная луна, было свежо, и червоводня обогревалась маленькой жаровней. Ко второй страже^[94] Адо дважды настелил червячкам листьев и теперь, сидя на корточках возле жаровни, слушал, как они шуршат челюстями. Так, сидя, и задремал. Вдруг ему показалось, что скрипнула калитка. Он открыл глаза, но они тут же закрылись. «Са… са… са…» — шуршали шелкопряды, но к этому звуку примешивался и другой. Парень качнулся, стукнулся головой о колено, окончательно проснулся и тут явственно услышал, как зашелестела тростниковая циновка над входом в червоводню. Мелькнула чья-то тень. Адо вскочил на ноги и выбежал во двор. В ярком свете луны видно было, как кто-то мчится со всех ног через рисовое поле к речушке, Адо бросился следом, догнал и повалил беглеца и, убежденный, что поймал воришку, даже не стал его разглядывать.

— Убей меня, Адо! Я в обиде не буду, только никому ничего не говори!

У Адо волосы встали дыбом. Он узнал голос и в лунном свете разглядел совершенно плоское, бледное лицо Хэхуа. Крошечные свиные глазки, не мигая, бесстрашно смотрели на него.

— Что ты стащила? — спросил Адо, переведя дух.

— Ваши «сокровища».

— Где они?

— Выбросила в речку!

Адо побледнел. Теперь он понял, что эта женщина против них замыслила зло — хотела сгубить их «бесценных червячков».

— Да ты и вправду змея! Разве мы с твоей семьей враждуем?

— А то нет? Враги вы нам, враги! Вам повезло, а нам нет — черви вылупились слабые. Но зла-то мы никому не сделали. Зачем же вы меня «звездой белого тигра» обзываете? А как завидите — рожу воротите. Презираете!

Женщина поднялась. Адо в упор взглянул на ее искаженное злобой лицо и сказал:

— Ладно, иди! Нечего мне с тобой связываться!

Не оглядываясь, Адо побежал к дому и кинулся в червоводню. «Сокровища» были целы и невредимы. Адо совсем расхотелось спать. Он не питал к Хэхуа ни ненависти, ни жалости. Но слова женщины заставили его призадуматься. Не так люди друг к другу относятся, как надо, а отчего — этого он не мог понять. Но через минуту Адо уже обо всем забыл и не мог наглядеться на «бесценных шелкопрядов». Здоровые и крепкие, они без устали, словно завороженные, поглощали свои листья.

Остаток ночи прошел спокойно. Едва рассвело, в червоводню пришли отец с золовкой. Они вытащили несколько гусениц, которые уже стали меньше и прозрачнее, и принялись разглядывать их на свет, пытаясь определить, скоро ли те начнут ползти вверх. При одной мысли об этом сердце у них начинало прыгать от радости. Только выглянуло из-за гор солнце, Сы пошла к речке набрать воды и тут встретила взволнованную Любао, которая ей сказала:

— Нынче ночью, между второй и третьей стражей, я собственными глазами видела, как эта потаскуха выбежала из вашего дома, а за нею — Адо. Как раз вот тут они стояли и долго-долго шептались. Как только вы это терпите, тетушка Сы?

Сы переменилась в лице, молча взяла свои ведра и пошла к дому. Первым делом она рассказала обо всем мужу, а затем и свекру. Выходит, эта тварь по ночам тайком шляется по чужим червоводням? Как можно такое терпеть! Тунбао рассвирепел, позвал Адо и потребовал объяснений. Однако парень уверял, что никакой Хэхуа не видел, не иначе как Любао бесы приснились. Тогда Тунбао сам пошел к девушке, и она рассказала ему все, что видела. Не зная, кому верить, старик бросился в червоводню и стал пристально разглядывать свои «сокровища». Они были по-прежнему крепкими и здоровыми. Значит, никто их не сглазил.

И все же радость была омрачена. Никто в доме Тунбао и мысли не допускал, что девушка говорит неправду. Они лишь старались утешить себя тем, что эта бесстыжая Хэхуа просто хотела полюбезничать с Адо. Вдруг Тунбао вспомнил, что на головке чеснока появилось всего несколько росточков. Да, неизвестно, что сулит будущее. Пока все идет благополучно. Вон сколько листьев сгрызли «сокровища»! Правда, слабые червячки иногда засыхают… Но об этом лучше не думать, а то и впрямь беду навлечешь.

IV

У «сокровищ» начался «подъем», и семья Тунбао окончательно потеряла покой. Ни денег, ни сил больше не было, а окупится ли это все, кто знает? И все же они продолжали усердно трудиться, не теряя надежды. Вокруг коконника из камышовых циновок соорудили шалаш, под него поставили жаровню. Асы и все остальные места себе не находили от волнения: то с одной стороны подойдут к шалашу, то с другой сядут, приложат уши к циновкам и с трепетом слушают, стараясь уловить знакомый звук «сесо… сесо…»^[95], услышат и засмеются от счастья. Но только все стихает, одолевает тревога. Заглянуть внутрь никто не осмеливался. Вдруг на поднятые вверх лица упала капля^[96], другая, третья… Вот радость-то! Ощущение мало приятное, но пусть капает, они потерпят! Адо не раз тайком отгибал край циновки и заглядывал внутрь, но Сяобао это заметил, дернул его за одежду и спросил, появились ли уже коконы. Вместо ответа Адо показал ему язык и подмигнул.

Через три дня после «подъема» погасили огонь. Теперь и Сы не удержалась, тихонько отвернув циновку, заглянула в шалаш. Сердце ее гулко застучало. Все было бело, словно снегом покрыто, даже рисовой соломы не видать. Впервые в жизни Сы видела такие чудесные коконы! Все так и сияли от счастья. Теперь можно было не тревожиться. Есть все же совесть у «сокровищ», не зря сожрали они столько даней тутовых листьев, которые по четыре юаня стоят. Не напрасно вся семья целый месяц недоедала и недосыпала. Поистине, на все воля Владыки неба.

Счастливым смехом наполнились дома крестьян, не одному Тунбао повезло. Наверняка их деревушку нынче приняла в опеку сама Покровительница шелководства^[97]. Почти все тридцать семей собрали коконов на семьдесят — восемьдесят процентов. Но Тунбао их превзошел — его семья собрала процентов на сто двадцать — сто тридцать.

У речки и на рисовом току снова стало людно. За последний месяц крестьяне сильно отощали, говорили сипло, мешки под глазами увеличились, зато бодрости было хоть отбавляй. Перебирая в памяти все, что пришлось пережить за этот месяц самоотверженной борьбы, женщины в мечтах уже видели груды белых как снег серебряных монет. Первым делом они выкупят из закладной лавки весеннюю и летнюю одежду, а в праздник дуаньянцзе^[98] можно будет полакомиться окунем. Прохаживались насчет Адо и Хэхуа. Любао каждому твердила: «Совсем стыд потеряла, прямо домой является!» Мужчины отвечали на ее слова грубым смехом, женщины шептали молитвы и тихонько ругались. Семье Тунбао завидовали, ее удачу объясняли покровительством бодисатвы и чудодейственной силой предков.

Наступили «лан шаньтоу» и «ван шаньтоу»^[99]. В эти дни полагается навещать друг друга. По этому случаю приехал в гости со своим сынишкой Ацзю сват Тунбао Чжан Цайфа. Каких только подарков они не навезли: и мягкого печенья, и тонкой лапши, и слив, и японской мушмулы, и соленой рыбы. Сяобао был вне себя от радости, как собачонка при виде снега.

Тунбао повел свата к реке, и там они уселись под ивой.

— Ты коконы продашь? Или сами будете разматывать? — поинтересовался сват.

Чжан Цайфа был мастером рассказывать всякие занятные истории. Он частенько ходил к храму бога — хранителя города^[100], где на площади выступали сказители; от них старик и наслушался этих историй и знал чуть ли не наизусть эпизоды из романа времен Суйской^[101] и Танской^[102] династий, в особенности о «мятежах восемнадцати князей и семидесяти двух повстанцах»^[103], а также о Чэн Яоцзине^[104], который продавал дрова и спекулировал контрабандной солью, а позднее выступил с мятежниками из крепости Ваган.

Но ничего дельного от Чжан Цайфа никогда не услышишь, поэтому Тунбао не стал распространяться насчет коконов, лишь ответил:

— Конечно, продам.

Хлопнув себя по коленке, старый Чжан печально вздохнул, поднялся и показал рукой на кирпичную стену шелкомотальни, видневшейся сквозь поредевшую тутовую рощу вдали, за деревней.

— Гляди, Тунбао, ворота шелкомотальни на запоре! Что проку от твоих коконов? Никто их нынче не купит. Восемнадцать мятежных князей давно спустились на землю, а Ли Шиминь^[105] так до сих пор и не появился, и нет на земле покоя! Да, кокономотальни нынче ворот не отопрут и коконов покупать не будут.

Тунбао усмехнулся — он не поверил свату. Да и кто этому поверит? Здесь чуть не на каждом шагу кокономотальня. Да фабрик, пожалуй, больше, чем выгребных ям. Неужто все они так и будут простаивать? К тому же пронесся слух, будто с японцами договорились и войны, стало быть, не ожидается — не зря солдаты давно ушли из шелкомотальни.

Чжан Цайфа заговорил о другом, стал сбивчиво передавать городские новости, а потом перешел к историям о Чэн Яоцзине и Цинь Шубао^[106]. После этого он попросил свата побыстрее вернуть его хозяину долг в тридцать юаней — ведь он поручился за Тунбао.

После ухода гостя Тунбао отправился поглядеть на две шелкомотальни, за деревней, возле плотины, — слова свата как-никак его встревожили. Ворота и вправду оказались на запоре, и людей не видать. То ли было в прежние годы? В эту пору на фабричном дворе уже стояли в ряд стойки, над ними висели большие черные весы.

Старик разволновался, но дома, поглядев на плотные, белые, блестящие коконы, засмеялся счастливой улыбкой. Превосходные коконы! Тунбао никак не мог поверить, что на них не найдется покупателя. Последующие дни он был занят сбором коконов, затем «благодарением божества» и совсем забыл о шелкомотальных фабриках. Однако сельчан все чаще охватывало уныние. Куда девались веселье и смех! Люди ходили мрачнее тучи. Из соседнего городка, с дороги, тянувшейся вдоль плотины, — отовсюду ползли слухи о том, что шелкомотальни будут по-прежнему закрыты. В прежние годы скупщики коконов уже сновали в это время по деревням, мелькая, словно лошади, изображенные на фонарях, вращающихся во время представления. А сейчас хоть бы один скупщик появился! Зато заимодавцы и сборщики налогов заполонили всю деревню! Крестьяне хотели отдать им в счет долга коконы, но те и слушать не стали.

Везде слышались ругань, проклятья, вздохи. Что же это творится? Коконы уродились на славу, а жить невмоготу, еще хуже, чем в прошлые годы, — такое людям и во сне не снилось, это было как гром среди ясного неба — странно и непонятно! Урожай обильный, а забот полон рот! Вот уж правда, не возьмешь в толк, что происходит в мире!

Тунбао был в отчаянии. Коконы долго лежать не могут, если в ближайшие дни сбыть не удастся, придется самим разматывать. Кое-кто из сельчан вытащил мотальные станки, много лет простоявшие без дела. Надо их починить и размотать коконы, а там видно будет! Так собирались поступить и Любао с братом. Тогда Тунбао заявил сыновьям и снохе:

— Сбыть коконы не удается, значит, размотаем сами! Все равно их не продать. Во всем заморские дьяволы виноваты!

— У нас ведь коконов больше пятисот цзиней, — возразила сноха. — Сколько же надо станков, ты посчитал?

Сноха права. Столько коконов самим не размотать, а попросить кого-нибудь помочь — за это платить надо! Асы тоже считал, что им одним не управиться.

Адо вдруг вспомнил, что отец как-то не послушался его совета, и сердито буркнул:

— Говорил я, что надо выкормить один лист иностранной грены, и дело с концом! На это хватило бы пятнадцати даней тутовых листьев, которые у нас были! Так нет, меня и слушать не стали!

От возмущения Тунбао даже не нашелся что ответить.

Но вот люди снова воспрянули духом. Хуан Даос от кого-то узнал, что шелкомотальные фабрики в Уси^[107] покупают коконы. Хуан, хоть и прозывался Даосом, был, как и Тунбао, простым крестьянином; старики частенько беседовали и всегда находили общий язык. Поэтому Тунбао тотчас побежал к Хуану, обо всем у него разузнал, а вернувшись домой, позвал Асы, чтобы вместе решить, как доставить коконы в Уси.

— Коли по реке добираться, до города свыше тридцати «девяток»^[108] будет, — проворчал Тунбао, словно с кем-то спорил. — Туда и обратно — целых шесть дней! Будь оно все проклято! Не жизнь, а каторга! Но другого выхода нет! Из коконов похлебки не сваришь. Да еще долг надо отдать, срок подошел!

Асы согласился с отцом. Они купили несколько циновок, наняли лодку и, пользуясь погожими днями, отправились в путь. Поехал с ними и Адо. На шестой день вернулись домой и привезли обратно целую корзину непроданных коконов. Свыше тридцати «девяток» водой проделали старый Тунбао и его сыновья, пока добрались до Уси, однако на шелкомотальной фабрике до этого никому не было дела: за дань коконов из иностранной грены им дали всего по тридцать пять юаней, а из китайской — по двадцать. На коконы чуть похуже и смотреть не желали; их набралась целая корзина, хотя коконы у Тунбао были первосортные. Из вырученных ста одиннадцати юаней десять ушло на дорогу, а оставшихся ста не хватило даже на уплату долга, в который Тунбао залез, чтобы купить шелковичных листьев. От огорчения Тунбао по дороге заболел, и сыновья чуть ли не на руках притащили его домой.

Девяносто цзиней коконов, не принятых фабрикой, пришлось размотать. Сы попросила у Любао станок и целых шесть дней трудилась. Тут в доме кончился рис, и Асы поехал в город продавать пряжу. Но и на нее спроса не было. В закладных лавках пряжу тоже не брали. Лишь в лавке, где перед праздником цинмин Асы заложил дань риса, ему повезло: удалось упросить хозяина отдать ему рис за пряжу.

Ничего, кроме долгов, не принесли Тунбао и его землякам весенние шелкопряды! А сколько было надежд! Особенно не повезло семье Тунбао: они собрали коконов больше всех в деревне и все же потеряли землю, дававшую свыше пятнадцати даней тутовых листьев, зря истратили тридцать юаней, взятых взаймы, да еще целый месяц недосыпали и голодали.

1932

Перевод Л. Урицкой.

«НАСТОЯЩИЙ КИТАЕЦ»

© Егоров И. А. Перевод, 1990.

В семь часов было заведено пить молоко. Жена собственноручно кладет в стакан два с половиной куска сахара и подает молоко в постель. На фуцзяньском лаковом подносе, расписанном золотом, лежит свежая газета.

Жена усаживалась, по обыкновению, в изголовье, и с легкой улыбкой наблюдала, как муж неторопливо прихлебывает молоко, как он быстро просматривает свежую газету. Сначала, как обычно, просматривались объявления, затем новости этого портового города, и наконец очередь доходила до важнейших событий в стране и за рубежом; к этому времени стакан уже был пуст, муж откладывал газету, улыбался жене (эта улыбка тоже была предусмотрена), потом лениво потягивался или несколько раз потирал виски указательными пальцами, затем откидывался назад, погружаясь затылком в подушку из утиного пуха, и закрывал глаза. Это было необходимо, чтобы всесторонне обдумать намеченные на сегодняшний день дела. Тем временем жена нажимала на кнопку звонка, тут же, как тень, появлялась давно уже прислуживающая в доме тетушка Аэ, которая уносила стакан, поднос и газету. Следом выходила и жена, тихонько затворяя за собой дверь.

Так в течение уже двух лет протекала жизнь в доме этого господина, перестроенная на основе научной целесообразности. Когда он только начал «служить обществу», этих порядков еще не было: молоко он уже пил, но совсем не обязательно в постели, и сахар попадал в стакан не из рук жены, и молоко приносила не она. И конечно же, совсем ни к чему было ей сидеть у изголовья и смотреть, как он выпивает молоко. В те времена господин обычно сначала вставал, сам открывал окно, проветривал комнату, после этого дверь тихонько отворялась, и в комнату входила либо тетушка Аэ, либо другая служанка, которая, проворно передвигаясь быстрыми шажками, наводила порядок в доме; жена же стояла в сторонке, опершись на подушку и полузакрыв глаза.

Однако с тех пор сфера деятельности господина расширилась, к тому же от «служения обществу» он поднялся до «служения нации» и потому с каждым днем ощущал, что ради народа следует бережно относиться к своей персоне. Во-первых, нужно было «рационализировать» личную жизнь: чем больше он был занят на службе, тем больше ему хотелось, чтобы жизнь шла в четком ритме; во-вторых, он решил, что жене необходимо «вернуться на кухню». Но возможность пообедать дома представлялась господину не более двух-трех раз в год, поужинать тоже удавалось раз тридцать-сорок, а вот завтракал он всегда только дома, поэтому лишь этим стаканом молока на завтрак жена могла продемонстрировать, с каким почтением она «вернулась на кухню» — так что каждодневная собственноручная закладка сахара и подача стакана лично женой превратились в торжественный ритуал.

Зачем же тогда ей нужно было еще сидеть у изголовья и смотреть, как оно будет выпито? Здесь нужно отдать должное господину, которому, хоть он и стоял за «рационализацию», была присуща и «мягкость»: он был человек деловой, но было в нем и «что-то от поэта». Свои душевные силы (а не всю кровь по капле) господин отдавал народу. «Развлечения я давно уже выбросил из головы», — часто говаривал он; и все-таки те утренние часы, когда он пил молоко, должны были, по его мнению, оставаться «личным временем». На этот счет у него имелось и свое обоснование, от которого веет ароматом лирической поэзии: «Целые сутки укладываются в эти четыре часа, только в этот миг дано нам изведать нежный аромат беззаботности — и как это рационально! Любовь супругов взаимна, их души сливаются воедино, и только когда эти двое в тиши безмолвно глядят друг на друга, наступает тот редкостный миг, что истинным смыслом наполнен — и как же он верен!»

— Но почему же ты при этом еще и газету читаешь? — шутливо спросила жена, когда господин впервые привел этот овеянный ароматом лирического стиха аргумент. Ответ господина был, однако, все так же рационален:

— Ах, милая женушка! Потому что время у меня на вес золота, да и газету-то я читаю глазами, а всем сердцем смотрю на тебя! — И он тут же высвободил одну руку, чтобы тихонько взять в нее ладонь жены.

В результате жена не могла не испытать удовлетворения. Однако прошло несколько дней, и она все же почувствовала своим сердечком, что у нее никак не получается спокойно смотреть на мужа: иногда она глубоко задумывалась, иногда замечала, как вдруг меняется выражение его лица, и считала, что эта перемена несомненно вызвана чем-то прочитанным в газете. Ей даже вспомнились капризы первого ребенка, когда ему только исполнился годик: как она укладывала его рядом с собой, поглаживая ему животик, — и лишь тогда он засыпал. Но каждый раз, вспоминая об этом, она торопилась все свои помыслы обратить на самосовершенствование и, как бы извиняясь, старательно улыбалась, а в душе укоряла себя: «Ведь он весь день с утра до вечера служит народу, я должна простить ему эту маленькую слабость, это успокоение, не лишать его этого».

В тот день все шло своим чередом, как и было заведено. И тут со стороны господина было допущено нарушение заведенного порядка вещей. Раскрыв газету, он первым делом обратился к новостям в стране.

Жена, сидевшая рядом, предавалась в это время тайным мечтаниям, и, хотя взор ее был привычно устремлен на мужа, она абсолютно не обратила внимания на выражение его лица. Только когда газета в руках мужа внезапно зашелестела, она пришла в себя. Муж уже отложил газету в сторону и протянул руку за стаканом.

— Ах! — Этим простым звуком она полностью признавала свою вину, однако ее светившиеся нежностью глаза были полны удивления.

— А-а! — как бы откликнулся господин. Но жена, прекрасно разбиравшаяся во всех этих «а-а!» и «о-о!», сразу сообразила, что это не к ней, — иначе зачем бы ему опять хмуриться? Тогда она склонилась, почти касаясь его тела, и потянулась вперед нежной белой рукой, чтобы пощупать ему лоб. Похоже, есть небольшая температура. Она неестественно выпучила глаза и разинула рот. Однако господин не стал ждать, пока она что-нибудь произнесет, он оттолкнул руку, взял стакан с молоком и поднес его к губам.

— Э-э! — В голосе господина сквозило какое-то нетерпение, он с шумом отхлебнул молока. — Ничего, ерунда… А в сегодняшнем молоке, похоже, переложено сахару!

— Ничуть не переложено: два кусочка, как всегда! — Она испуганно уставилась на него, но тут же сумела придать своему лицу нужное выражение и с невольным смешком продолжала: — Не надо меня обманывать. Это у тебя на душе невесело. Дело не в переслащенном молоке, боюсь, что ты раздосадован чем-то прочитанным в газете!

Господин деланно усмехнулся, как бы не желая опровергать ее слова, и продолжал пить молоко.

Жена тут же вознамерилась взять газету, чтобы самой взглянуть, что там, но ее остановила рука господина, который одним махом допил молоко, забулькавшее у него в горле, поставил стакан и откинулся на подушку с изможденным и расстроенным видом.

— Да какое там раздосадован! Важные государственные дела… — Тут жена поспешно заулыбалась, вторую половину фразы она и слушать не стала: ведь она чуть не забыла о том, что все душевные силы мужа отданы на службу нации.

К счастью, лицо господина уже ничего не выражало. Однако глаза его были устремлены в одну точку; видно, он глубоко задумался и уже был где-то далеко со своими мыслями.

Позабыв об установленном порядке, жена сама отнесла стакан и фуцзяньский поднос на столик перед окном, остановилась в растерянности перед комодом и окинула взглядом свое отражение в зеркале.

— Ха! Вот оно что: как вчера толковали, так и вышло! — заговорил сам с собой господин. — Что еще за мирное решение вопроса, мать их так! — Тут он умолк и настороженно глянул в сторону жены. Подобные «национальные» выражения в такой компании у него раньше с языка не слетали, хотя на фабрике он частенько ими пользовался. Он выставил вперед руку, провел ладонью по лицу и сказал, обращаясь к жене: — Представляешь, ведь как важно сейчас сохранить порядок; пусть даже ради этого придется нанести несколько ударов, перебить тысяч десять! К несчастью, кое-кто все же настаивает на мирном решении, даже такие крупные банкиры, как старина Цянь, тоже за мир — ну как тут не разозлиться!

— Да-да, — отозвалась жена, подходя к кровати. Она вспомнила о его частых жалобах нараздражительность после еды и, понимая, что это не метод врачевания, но веря, что муж должен «беречь себя для нации», тихонько присела в изголовье и стала увещевать его: — Разумеется, то, что ты сказал, верно; но раз уж люди за мирное решение, какой толк кипятиться понапрасну? Наша фабрика шерстоткацкая, а когда воюют, шерстяные вещи не нужны, да и боеприпасами ты не торгуешь — чего тебе, в самом деле, печалиться? Тогда, двадцать восьмого января, ты разве не надеялся каждый день на прекращение военных действий и установление мира?..

— Н-ну! — Один этот яростный выдох господина заставил испуганную женщину замолчать.

Она робко потянулась, чтобы пощупать ему лоб, но он ловко отвел ее руку. И одновременно заговорил:

— Никакой температуры у меня нет. И не надо со мной нянчиться. Ты, жена, что-то чем дальше, тем больше глупеешь! Вот, например: живя с кем-то рядом, больше всего ценишь мир. Ну а если перестанет слушаться и начнет грубить наша служанка, эта старая баба?

Жена кивнула. Уж из-за служанки-то у нее переживаний хватало. С тех пор как господин решил «вернуть ее на кухню», служанка должна была и являться к ней за распоряжениями, и просить ее просмотреть покупки, а при закладке продуктов снова звать ее на кухню для наблюдения и контроля; все эти «установления» были сделаны господином, и хотя, считаясь с его волей, жена не осмеливалась сказать служанке: «Ладно, делай как знаешь», — на самом деле все это ей ужасно надоело.

Улыбаясь господину, жена вновь кивнула.

Господин, однако, принял это за чистую монету, обрадовался и тут же бросился закреплять успех, обращаясь к жене как к одному из примиренцев:

— Или как еще сказано: «Тот, кто не думает о будущем, непременно хватит горя в настоящем». Вот наши соседи только и твердят о том, что нам нужна сообща бороться с коммунистами; мы же сразу делаем вид, что мы здесь ни при чем, — и тут же расписываемся в том, что опоздали: разве можно оставлять в покое шайку мятежников и вместо того, чтобы идти походом против них, призывать к миру? Это же может быть кое-кем использовано как предлог для того, чтобы ввести несколько дивизий солдат, поднять в воздух несколько сотен самолетов, и что тогда делать будем? Разве выдержим? Или что же, начинать войну кое с кем по-настоящему? Гм, тогда, дорогая, чего и говорить — наша фабрика запросто превратится в кучу пепла, а нам с тобой можно и не мечтать о том, чтобы так безмятежно и не торопясь болтать о том о сем!

Глаза у жены совсем округлились: она полностью признала свое поражение.

Но на этот, раз господин обрадовался совсем не из-за того, что жена признала себя побежденной; в конце концов и то, как она вела себя, и то, как она выступала от лица примиренцев, было всего лишь придумано им самим. Наоборот, этими рассуждениями он нагнал на себя страх и тоску и, еще глубже зарывшись затылком в подушку из утиного пуха, в изнеможении закрыл глаза.

Тут жена услышала чьи-то шаги за дверью. Стараясь не шуметь, она отошла от кровати и негромко спросила:

— Кто там?

— Это я, — послышался голос тетушки Аэ. — Ждала, ждала, а звонка все не слыхать — я и пошла поглядеть, может, с ним случилось что?

Тут жена, вспомнила о повседневных установлениях и, со словами «ничего не случилось», непроизвольно нажала-таки кнопку звонка.

Когда Аэ вышла, унося поднос со стаканом, жена вышла вслед за ней, неслышно притворив за собой дверь, а забытая ею газета осталась лежать на кровати.

В восемь тридцать молодой господин и барышня на машине отправлялись в школу; в девять часов машина возвращалась, и господин уезжал в ней на службу. После этого в доме полной хозяйкой была жена с малышкой на руках. Во второй половине дня в четыре часа ей надлежало звонить главе семьи по телефону, чтобы выяснить, заберет ли его машина молодого господина и барышню после уроков. Если машина была занята, жена должна была заблаговременно позвонить в школу, объяснить ситуацию, а затем отправлять Аэ или еще кого-нибудь за детьми на такси. Это тоже было заведено господином.

Вернувшись из школы, дети первым делом принимались за пирожные, заранее приготовленные служанкой, однако положено было пригласить в кухню хозяйку дома, чтобы подать их при ней. Господин не раз говорил, что такие, как служанка, — «самые бессовестные»: если лично не проконтролируешь, тут же какую-нибудь грязь занесут или нарушат правила гигиены. Чуть позже пяти у жены было самое жаркое время. Нужно было и прослушать школьников о сегодняшних успехах в учебе (потом она должна была докладывать об этом главе семьи), и снова названивать по телефону, повсюду разыскивая господина, чтобы узнать, будет ли он ужинать дома. Все это тоже было вменено им в обыкновение.

И только когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме, ей можно было вздохнуть свободно.

Раньше у нее хватало приятельниц — как своих, так и среди знакомых господина. Но после того, как он провозгласил «рационализацию жизни», ее друзьям пришлись не по вкусу просто разговоры, и они неохотно соглашались приходить в гости. Если она сама собиралась нанести кому-нибудь визит, это в общем-то не возбранялось, но сначала нужно было уведомить об этом главу семьи по телефону, да и чувствовала она себя при этом неловко. Поэтому она выходила из дома нечасто: исключение составляли визиты, обязательные для соблюдения приличий, и поездки за покупками.

Однажды господин изрек следующее: «Так вот, в неделю получается минимум один-два визита, чтобы соблюсти приличия, максимум три-четыре, да за покупками тебе следует ездить самой — это тоже одна-две поездки. По-моему, ты занята достаточно, и ни сил, ни времени для пустого времяпрепровождения у тебя не остается».

Получив такой урок, жена разобралась, что к чему, и, конечно же, безропотно, даже с радостью, подчинилась.

Случайно она нашла способ коротать время: из двух нитей тонкой шерсти она связала малышке свитерок. Еще будучи школьницей, после встречи праздника чунъян^[109] она обычно отправлялась на занятия с сумочкой шерстяных ниток: в то время у ее однокашниц в ходу были сумочки для вязания, вышитые крестиком, у нее же сумочка была из бархата, и из нее привычно торчали, как рога, почти на два цуня, бамбуковые спицы. Про эти спицы знала вся школа, потому что однажды, когда они лежали на парте, подслеповатый старичок преподаватель родного языка принял их за длинные карандаши и в конце концов решил сделать ими пометки в классном журнале. Те спицы давно уже куда-то подевались, и она купила новые. Однако то ли из-за того, что новые спицы ее не слушались, то ли оттого, что она долго бездельничала, но, связав полоску чуть шире цуня, она вдруг почувствовала, как заболели в суставах пальцы. Она бросила бы работу незаконченной, если бы не неожиданная поддержка господина.

Господин как раз был дома и ужинал; взяв в руки этот «незавершенный шедевр», он посмотрел на него и как-то уж очень серьезно сказал:

— Жена! Ты воистину непревзойденный изобретатель! Это же гораздо лучше импортных свитеров, да такой мягкий, тонкий и теплый! Сдается мне, что и обошелся он дешевле?

— На пол-юаня шерсти пошло, не больше, — мило улыбнулась жена.

— О! Ну так свяжи и мне — буду носить вместо заморских.

— Тебе? Да на тебя, толстяка, шерсти потребуется на все четыре юаня.

— И все равно эти расходы будут оправданы! — вертел в руках ее изделие господин.

Жена не знала, как и быть. Она боялась, что у нее не хватит терпения на то, чтобы связать такой свитер в две нитки, но, в силу привычки, не могла и разочаровать господина. После некоторого колебания она сказала:

— А ведь эту шерсть, я слыхала, привозят из некоего государства: боюсь, тебе не пристало носить что-либо связанное из нее.

— Да о чем ты говоришь! — Не поймешь, искренен он сейчас или нет. — Мы же носим импортные свитера, а это тоже утечка золота за границу.

Жена кивала головой, как в светской беседе, но отнеслась к его словам явно без энтузиазма. Тут господин и сам призадумался: если бы жена просто сказала, что ей трудно вязать из тонкой шерстяной нити, у него была бы возможность обратить все в шутку и отказаться от этой затеи. Но она привела в качестве довода только то, что это товар «некоего государства», будто покупать западные товары уже не считается непатриотичным, а такой подход господин всегда считал неправильным; он часто спорил с людьми, взгляды которых походили на взгляды жены, и, по его мнению, «покупка любого ширпотреба хоть и относится к делам второстепенным, однако принцип отрицания восточного и поддержки западного, когда покупать товары некоего государства нельзя, а западные товары — можно, как раз и является главным источником всех бед нации, которая не может опираться на собственные силы». Господин рассуждал так: товар — неважно откуда, с Востока или Запада — должен единственно приносить нации пользу, то есть быть для нее прибыльным. «Если тигр с Восточной горы начнет пожирать людей, то почему не стать людоедом и тигру с Западной горы?» — при помощи подобной логики он обосновывал свое рассуждение о том, что «товары некоего государства отнюдь не из тех, что ни в коем случае нельзя покупать».

Господин понял, что если не причислить жену к сторонникам принципа «отрицания восточного и поддержки западного», дополнительной просветительской работы не получится.

— Эх, жена! Но ведь один импортный шерстяной свитер тоже стоит по меньшей мере двадцать юаней, а шерсти, чтобы связать его, требуется, по твоим словам, только на четыре: двадцать против четырех, в любом случае это утечка золота, так, наверное, лучше потерять на шестнадцать юаней меньше? Поэтому я постоянно и утверждаю, что те, кто не покупают товары некоего государства, чересчур поддаются эмоциям, а одними эмоциями нацию не возродить.

Жена поспешно закивала: во-первых, она надеялась, что господин остановится на достигнутом и передохнет, во-вторых, она вспомнила, что уже пора отправляться на кухню, чтобы осуществлять наблюдение и контроль. Но господин настолько увлекся, удачное высказывание еще больше распалило его, а тут еще в голове у него выстроился целый ряд новых, более веских доводов, и было очень жаль упустить случай и не привести их.

— И к тому же — что такое шерсть? — Он страшно нахмурил брови и, уставясь на жену, стал ждать ответа, который бы его устроил.

— Шерсть из двух нитей состоит.

— Ах, жена! — вздохнул господин с разочарованным видом. — Шерсть — это полуфабрикат — по-лу-фаб-ри-кат. А полуфабрикат, и свитер — далеко не одно и то же. Если государство увеличивает ввоз полуфабрикатов, разве это не замечательно!..

Жена, не переставая, торопливо кивала и, поднявшись, чтобы «вернуться на кухню», сказала:

— Ну, значит, завтра пойду и куплю.

Она свой урок получила и понимала, в чем истина: чтобы помогать господину «служить нации», остается только терпеть то, на что уже не хватает никакого терпения.

______

Так уж получается, что, когда какое-нибудь дело из «развлечения» становится «долгом», сразу чувствуешь, как к нему пропадает всякий интерес. До начала «рационализации жизни» у жены такое уже было по отношению к игре в карты. Если же на «долг» навесить еще и ярлык величественности, то от этого просто воротит. И она, хоть и уважала мужа, такие вещи тоже очень переживала. Однажды, когда она изо всех сил проводила в жизнь «новые законы и установления» господина, неожиданно заявилась хозяйка из другого дома; узнав, что она вяжет мужу свитер из тонкой шерсти, уважаемая гостья сразу разахалась и разохалась:

— Ах, какая же ты терпеливая, настоящая хозяйка дома, однако стоит ли экономить на этих жалких грошах, ведь ты только что не падаешь от усталости, от этого наоборот только хуже.

Жена слегка покраснела: ей было неловко перепевать набор высоких принципов господина, и, чтобы не дать повода думать, будто она экономит на мелочах, пришлось привести «теорию пустого времяпрепровождения».

На следующий день, захватив чуть начатый свитер, жена тут же отправилась искать, кто бы ей довязал его.

После этого ей оставалось только неспешно размышлять о других способах провести время, когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме.

Каждый день с утра после отъезда господина она звонила по телефону родне и приятельницам, болтая с ними обо всем на свете и обо всем стараясь порасспросить. Часто ей случалось прибавить в разговоре какую-нибудь по сути дела необязательную церемонную фразу, и она целый день потом переживала по этому поводу. Если же выяснялось, что нигде ничего не случилось, не было даже разговоров о том, что младший барчук в доме A простудился и мучается несварением желудка или что невестка в доме B устроила скандал молодому господину, — в этом случае сразу возникала проблема: как скоротать этот день.

Иногда, пока она планировала, чем заняться — о том поразмыслит, об этом поспрашивает, — незаметно наступало время возвращения из школы молодого господина и барышни, и она уже могла вздохнуть свободнее, у нее будто гора с плеч спадала.

К счастью, такое случалось всего один-два раза в месяц.

В тот день за молоком господин, против обыкновения, так и сыпал рассуждениями, а с наступлением того момента, когда ей нечего было делать, пришлось опять напряженно прикидывать, чем бы заняться. Сначала она решила было связаться по телефону с сестрами, с которыми была дружна, однако, позвонив им, выяснила, что обеих нет дома (этого она предположить не могла), затем вернулась к тому, чтобы отправиться в универсальный магазин и посмотреть, что новенького.

Приняв это решение, она сразу же распорядилась, чтобы служанка подала обед на полчаса раньше.

После обеда она начала не спеша наряжаться. Малышка, узнав, что они идут в универмаг, заранее попросила Аэ, чтобы ее переодели, и теперь давно уже сидела и ждала.

Жена совсем уже собралась и хотела было распорядиться, чтобы сходили за такси, как неожиданно у ворот загудел автомобильный клаксон, и Аэ по звуку определила, что это автомобиль господина.

Поспешно спустившись вниз, жена увидела, что господин уже сидит, откинувшись, на длинной кушетке в гостиной, с сигарой. Она торопливо приблизилась и, сразу же вспомнив о его утренней раздражительности, протянула руку с намерением потереть ему висок.

Однако господин перехватил ее руку на полпути и довольно небрежно отвел в сторону, после чего лениво проговорил:

— Не беспокойся. Я тут был с приятелями в ресторане «Майжуй», досидел до половины обеда и почувствовал себя нехорошо. Ничего, сейчас пройдет.

Жена присела на маленькую скамеечку возле кушетки, нерешительно спросила:

— Может быть, послать за доктором Хуаном, пусть посмотрит?

— Не надо! — замотал головой господин и закрыл глаза. Через некоторое время он неожиданно заговорил с холодной усмешкой: — Ну и дела! Жена, как по-твоему, старина Лу тоже против военных действий? Сегодня за обедом я был один против четверых.

Жена нахмурила тонкие нарисованные брови, но кончики бровей мужа слегка опустились, и она тут же перестала хмуриться, изобразив подобие улыбки.

Господин же продолжал:

— И вот еще от чего нельзя не прийти в уныние! Они тут заговорили о передовой статье, появившейся недавно в «Цзылинь сибао», — он похлопал себя по карману, — я тоже взял почитать, глянь-ка — чудеса да и только!

В это время подошла девочка и, ухватив мать за руку, уставилась ей в лицо черными глазенками, в которых явно читался вопрос: идут они в универмаг или нет? Та бессознательно потянулась к дочке, прижала ее к себе и наконец, после минутного колебания, обратилась к Аэ:

— Тетушка, сходи-ка с малышкой в магазин. Купи ей игрушек, какие понравятся, но не покупай ничего съестного.

— А, так вы за покупками собрались? — проговорил удивленный господин, до которого только что дошло, что жена и малышка уже одеты. — Ну конечно, идите! Я как раз хочу спокойно написать кое-что для отдела писем «Цзылинь сибао».

— Ой! Зачем это тебе писать письмо? И так уже подташнивает, к чему еще и умственное напряжение?

— Да что ты понимаешь. Напишу, рассеюсь немного, да и на душе наверняка легче станет. А вы давайте-ка, отправляйтесь по своим делам!

Жена выпучила глаза: она никак не могла понять, что вызвало такую перемену в господине, который всегда смотрел свысока на «занятия литературными безделицами»; кроме того, ей внезапно пришла в голову мысль о том, что, если отправленное письмо не опубликуют или же, опубликовав, господин главный редактор добавит от себя какую-нибудь насмешку, — не будешь и знать, как из этой ситуации выпутаться, к тому же нужно будет иметь дело с газетой, которой заправляют иностранцы! Она почувствовала, что нужно сказать горькую правду: другого выхода нет.

— Может, не стоит писать, а? Не надо! Ты человек с положением, куда тебе тягаться с этими бумагомараками! Ну, не надо!

— Не твое дело! — неожиданно вспылил господин. — Отправляйтесь-ка себе в магазин! — Затем, чуть смягчившись, добавил: — Ты, жена, не переживай, я же не своим именем подпишу.

— А как же подпишешь?

— Я-то? — С этими словами господин встал с кушетки. — Давайте, давайте, отправляйтесь! Купите две коробки сигар… А я псевдоним себе придумал — «Настоящий китаец»!

5 февраля 1936 года

Перевод И. Егорова.

ЗА ВОДОРОСЛЯМИ

© Пушнякова В. Н. Перевод, 1990.

I

Два дня дул северо-западный ветер, и в деревушке не было слышно даже лая собак. Тянулось сплошное свинцово-серое небо, и только у самого горизонта виделась светлая полоска, словно исподволь пытавшаяся неторопливо расплавить эту тяжелую свинцовую даль.

Несколько низких хижин, как жуки, расползлись по земле. Рядом со скирдами свежей соломы, чем-то напоминавшими увядшие дикие мхи, до самой реки протягивали вверх свои израненные ветви сальные деревья, которые, пытаясь сохранить величавую осанку, отчаянно сопротивлялись порывам ветра. Деревья эти были для крестьян ласковой, сердобольной матушкой; обычно они не требовали за собой ухода, а когда наступала зима, на иссиня-черных плодах распускались белые ростки; терпя боль от сотен тысяч ножевых ран, деревья дарили людям эти крохотные пальчики, латая своими сальными желудями прорехи крестьянской жизни.

Река, похожая на черного удава, изгибаясь и петляя, текла на запад, перебираясь через тропинки между рисовыми полями и неправильными четырехугольниками садов тутовника. Чем дальше на запад, тем она становилась все шире и наконец сливалась с горизонтом. Летом и осенью, перевитая, словно шелковыми лентами, водорослями и ряской, она казалась доброй и приветливой, но сейчас, перед приходом холодов, их уже согнал северо-западный ветер и по полуобнаженному руслу шла мелкая рябь. Вода почернела, и казалось, что река еле сдерживает гнев.

Из хижины вышел Цайси, крепкий, рослый здоровяк лет сорока. Быстро дойдя до края рисового поля, он поднял голову и оглядел небо. К этому времени светлая полоска у горизонта уже успела утонуть в громадном свинцовом одеянии, на небе не осталось ни единого просвета. Цайси потянул носом воздух, пытаясь определить, насколько он насыщен влагой.

— Черт побери! Будет снег, — пробурчал Цайси и пошел обратно в хижину. Порыв ветра, налетевший со свистом со стороны тутового сада за рекой, отвернул полу его изодранной ватной куртки. Из дома выбежала облезлая рыжая собака. Она втянула голову, выгнула спину, и казалось, что свалявшаяся шерсть на ней встала дыбом.

— Эй, ты, скотина, что, тоже холода боишься? — Цайси протянул руку и схватил собаку за холку. Похоже было, он искал, на чем бы сорвать плохое настроение, — схватив собаку, он отшвырнул ее в сторону.

Свалившись, она перекувырнулась, молча поджала хвост и помчалась обратно в дом.

— Ха-ха-ха, — заливался Цайси, заходя в хижину. — Сюшэн! Погода меняется. Сегодня едем за травой юньцао, — громыхал в комнате его могучий голос.

В углу копошилось что-то черное — это был Сюшэн, который вообще-то считался в доме «главой семьи», хотя на самом деле приходился Цайси двоюродным племянником. Он был моложе его лет на десять, но на вид казался гораздо старше. С детских лет его мучали приступы желтухи. Сейчас Сюшэн занимался тем, что раскладывал в два мешка пять доу риса и пробовал мешки на вес, чтобы они были одинаковыми. Разогнув спину, он спросил:

— Что, сегодня ехать за юньцао? Мне в город надо, рис продавать.

— В город завтра поедешь! Посмотрим, что ты будешь делать, если повалит снег. А что, деньги, которые в тот раз получили за сальные желуди, уже кончились?

— Давно уже. Это все ты со своей покупкой теплых курток на зиму. У нас нет масла, кончилась соль, да вчера еще староста приходил требовать, чтобы господину Чэню быстрее внесли полтора юаня процентов. Разве я не говорил, когда продали желуди, что сначала нужно заплатить Чэню проценты, а куртки можно купить и попозже. Но ведь вы…

— Ты что! Если мы пропустим сегодняшний день, то нам водорослей не достанется! — вспылил Цайси и ушел за дом. Сюшэн в раздумье посмотрел на небо. Он тоже боялся, что пойдет снег, к тому же северо-западный ветер дул уже два дня, и в излучине и изгибах реки наверняка скопилась масса водорослей: день промедлишь — и если даже снег не выпадет, их заберут другие. Но не мог он забыть и того, что вчера сказал староста: «Ах, не будет завтра денег? Ладно. Тогда отдавай в залог рис!» А как только рис попадал в руки старосты, он уже шел не по три юаня, а по полтора.

«И рис продавать надо, и водоросли собирать тоже надо» — с такими мыслями Сюшэн взял коромысло и попробовал взвалить на плечи оба мешка. Опустив его, он решил пойти к соседу спросить, не едет ли кто в город, чтобы попросить продать рис.

II

Зайдя в дом, Цайси с трудом протиснулся в овчарню (это была его спальня). Стащив с нар синий матерчатый пояс, он туго подвязался им. Стало гораздо теплее. Овец здесь не держали уже года два — у Сюшэна не оставалось денег, чтобы купить ягнят, — но особый запах от них сохранился до сих пор. Цайси любил, чтобы было чисто, он не только постоянно выносил сушить доски, покрывавшие нары, но и подметал земляной настил, на котором когда-то спали овцы. Делал он это совсем не для того, чтобы уничтожить оставшийся после них запах, — наоборот, ему нравился этот легкий душок, — а для того, чтобы на сырой земле не разводилась гнилостная плесень.

Решив, пока не пошел снег, постелить на нары пару охапок свежей соломы, он вышел из овчарни и направился к стогу. Подойдя ближе, Цайси услышал всхлипывания. У самого стога на земле стояло ведро, до краев наполненное водой. В лицо пахнуло чем-то знакомым, напоминающим овечий запах. Тут же сообразив, кто мог здесь оказаться, он в три прыжка очутился у стога и увидел там скорчившуюся, плачущую жену Сюшэна.

— Что с тобой? — спросил Цайси и, подхватив здоровую молодую женщину, попытался поднять ее. Но, увидев, что та обеими руками держится за надутый, большой живот, отпустил ее и обеспокоенно проговорил: — Что живот болит? Пора рожать?

Женщина сначала закивала, но потом затрясла головой и еле выдавила из себя:

— Боюсь, что нет, еще рано, наверное, плод поврежден — взяла вот ведро воды, донесла досюда, и живот так схватило — сил нет!

Цайси машинально оглянулся на ведро с водой.

— Вчера ночью чуть душу из меня не вытряс, — промолвила женщина, стараясь держаться. — Сначала ругался, а потом ударил меня ногой в живот, как раз туда, где маленький, боюсь, что повредил малыша. Тогда вроде поболело и прошло, а сейчас…

Цайси в ответ возмущенно заорал:

— Как же так? Почему ты не кричала? Ты позволила ему бить себя? Да кто он такой, чтобы прикасаться к тебе? Из-за чего он ругался?

— Он говорит, что ребенок не от него. Ему он не нужен.

— И у него еще совести хватает такое говорить! Ребенка сделать не может, а еще мужик!

— Он грозится меня прирезать — я боюсь его, он обязательно…

— Куда ему, разве посмеет, — усмехнулся Цайси. Перед глазами у него мелькнуло одутловатое лицо Сюшэна без единой кровинки и руки, похожие на высохший хворост. Сравнив его с пышущей здоровьем и молодостью женщиной, от тела которой сильно пахло чем-то вроде кислого запаха овец в овчарне, Цайси понял, что они совершенно не подходят друг другу. До него дошло, что у здоровой, работящей крестьянки, которая гораздо сильнее своего несуразного мужа, на самом деле нет причин терпеть побои этого больного урода.

Однако Цайси вполне понимал, почему жена Сюшэна сносила от него эти унижения и стыд. Она признавала, что сама кое в чем грешна перед ним, и своим усердным трудом и терпеливой покорностью восполняла его ущербность. Но разве так было нужно? Цайси был в замешательстве. Он почувствовал, что мог бы поступить точно так же. В конце концов, он не виноват, что Сюшэн слабый и хилый.

С легким вздохом Цайси сказал:

— Но я не могу позволить, чтобы он молотил тебя ногами, как ему вздумается! А если ребенок погибнет, тогда что? Его ли это ребенок, мой ли, как бы то ни было, а вылезет он из твоего живота — все равно будет наша порода. Ну что, сейчас не болит?

Женщина кивнула головой и попыталась подняться. Но из-за раздутого, как большой барабан, живота, двигаться ей было неловко. Цайси подал ей руку и помог встать, но в этот момент ему в нос шибануло резким, сильным запахом ее тела, и он, не удержавшись, крепко обнял ее.

Цайси взял ведро с водой и первым вошел в дом.

III

Траву юньцао собирали для того, чтобы будущей весной сделать из нее удобрение. Рисовые поля в районе Цзяннани удобряли два раза: первый раз весной, в период «высевания рассады», и второй раз в июле-августе, когда рис уже доходил до пояса. По старой традиции тех мест, где жили Цайси и Сюшэн, летом рисовые поля удобряли соевыми жмыхами. Но однажды там, где делали жмыхи, произошел «политический переворот», и цена на них год от года стала расти. Крестьяне уже не в состоянии были покупать их, и производство жмыхов развалилось.

Поэтому бедным крестьянам ничего не оставалось, как удобрять почву всего один раз весной, и называлось у них это «первым окучиванием». Лучше всего было использовать для этого водоросли. Сюшэн и его односельчане называли их травой юньцао.

Собирать траву юньцао нужно было зимой, после того как отшумит северо-западный ветер. Когда он сгонял траву в одно место, собирать ее становилось легче. Но работать зимой там, где от холода никуда не спрячешься, было совсем не просто.

Крестьянам, которые лишились соевых жмыхов, ничего не оставалось, как вступить с жизнью в отчаянную схватку.

Цайси и Сюшэн в старой, обшарпанной лодке плыли на запад. По опыту они знали, что за двадцать ли от деревни будет протока, разливавшаяся на два рукава, где травы юньцао особенно много. Знали они и то, что перед ними из деревни уже отправились две лодки, поэтому нужно было в два раза быстрее преодолеть десять с лишним ли к западу, а затем повернуть на юг и пройти еще столько же — только в таком случае можно было достичь цели раньше всех. Так рассчитывал Цайси.

Лодка шла по течению против ветра, который все еще дул с прежней силой. Цайси работал шестом, а Сюшэн стоял у весла.

Играя растрепанными концами синего матерчатого пояса Цайси, ветер то и дело переплетал их с бамбуковым шестом; одним из них Цайси вытер пот с лица, и шест в очередной раз с шумом уперся в мерзлый берег, за кормой заплескались серебристо-белые буруны.

— У-у! — из могучей груди Цайси вырвался богатырский протяжный возглас, шест быстро и ловко заходил в его руках и наконец вошел в воду с другой стороны лодки. Цайси крепко прижал его обеими руками, затем потянул на себя и перенес обратно.

Он, казалось, нашел предмет, на котором мог бы сорвать злость, и поэтому жонглировал шестом с удесятеренной энергией и весь покрылся каплями победного, жаркого пота.

Примерно через десять с лишним ли река стала шире.

Перед глазами расстилались бескрайние просторы рисовых полей, с которых только что собрали урожай. Протока блестящей лентой обвивала поля, похожие на шахматную доску. Около этой «ленты» примостились то здесь, то там раздутые, как пузыри, тростниковые паруса водяных колес, которые поднимали на поля воду. Над разбросанной по земле неопределенными серыми пятнами деревушкой, поднимался белый дымок.

Между этими унылыми серыми полями то тут, то там горделиво возвышались небольшие могильники богачей.

Хлопая крыльями, из кучи тростника поднялась в воздух стая птиц, которые вдруг разлетелись в разные стороны и, превратившись в множество черных точек, исчезли за горизонтом.

Цайси с шестом в руках стоял на носу, он обнаружил, что хотя и прилично знал места, которые расстилались перед глазами, но в них появилось нечто новое. Великая природа как будто шепнула ему что-то своим неслышным языком. И он почувствовал, как в груди тоже что-то зашевелилось, словно желая выплеснуться наружу.

— У-у! — раздался протяжный крик Цайси над унылым полем. Его подхватил и унес северо-западный ветер. Цайси неторопливо положил шест. У берега тихо шелестел сухой тростник. Сзади слышались спокойные, неторопливые всплески весел.

Цайси, усевшись на корме лодки, стал помогать Сюшэну грести. Вода, словно признавая свое поражение, бессильно зашипела.

Вскоре они уже были у цели.

— Давай скорей собирай! Оглянуться не успеешь, они уже будут здесь. Если каждый будет стараться урвать, только отношения испортим, — сказал Цайси, доставая самый большой и тяжелый шест с раздвоенными граблями на конце, которыми собирали траву юньцао. Встав на носу лодки, они воткнули шесты в самую гущу водорослей, затем, подцепив траву вместе с илом, накрутили ее на грабли, вытащили и бросили на дно лодки.

Водоросли в протоке слиплись с илом и, словно живой организм, противились тому, чтобы их разрывали. А из-за ила и ледяной крошки они становились еще тяжелее.

Цайси решительно накручивал на шест водоросли, и от усилия его выступающая вперед нижняя челюсть заходила ходуном. Каждый раз, поднимая их в лодку, он издавал победный крик, а толстый бамбуковый шест при этом скрипел и выгибался дугой.

— Навались, Сюшэн, давай быстрей! — заорал он, поплевав на руки, и с удесятеренной энергией снова принялся за дело.

На одутловатом лице Сюшэна тоже проступили капельки пота. При этом он двигался и загребал водорослей вполовину меньше Цайси. У него ломило руки, сердце словно выскакивало из груди, он постоянно охал и кряхтел.

На дне лодки постепенно вырастала куча водорослей, перемешанных с илом и льдинками, лодка стала оседать. Когда Цайси поднимал шест с водорослями, она всякий раз кренилась и ледяная вода переливалась через нос, попадая ему на ноги, обутые в соломенные сандалии. Он уже сбросил с себя драную ватную куртку и остался в одной рубахе, туго подвязанной синим матерчатым поясом, весь он смахивал на котел, из которого густо валит пар.

IV

Ветер донес приближающиеся всплески весел и чьи-то голоса. Впереди в зарослях сухого тростника мелькнула войлочная шапочка. Потом одна за другой показались две лодки, с трудом продиравшиеся сквозь кусты.

— Ха, и вы прибыли! — весело закричал Цайси, закидывая полные грабли водорослей в лодку; лукаво ухмыльнувшись, он поднял бамбуковый шест и воткнул его в давно уже примеченное место. Там водорослей было особенно много. Раскинув грабли, Цайси стал быстро накручивать траву на шест.

— М-да, странно! Откуда вы-то взялись? Как это мы не встретились по пути? — громко закричали с только что приплывшей лодки; люди, сидевшие в ней тоже приехали за водорослями.

— Мы-то? Мы… — переводя дух, начал Сюшэн, опуская грабли. Но Цайси зычным голосом тут же прервал его:

— Мы с неба свалились! Ха-ха! — и он тут же еще два раза воткнул шест в гущу травы юньцао.

— Не заливай! Кто ж не знает, что вы любите повозиться в грязи? — захохотали в лодке и торопливо заработали толстыми бамбуковыми шестами.

Цайси, не говоря ни слова в ответ, быстро забросил грабли туда, где водорослей было больше всего, а потом, глянув на дно лодки, окинул взглядом протоку, на которой в разных местах собирали траву юньцао. Опытным глазом он отметил, что водоросли уже остались только на поверхности, да к тому же в большинстве своем это были ряска и маленькие водяные лишайники.

Он положил шест, отер пот с лица концом пояса и ловко перебрался на корму.

Разбрызганные там капельки грязи уже застыли, ватная куртка Цайси примерзла к доскам, он отодрал ее, накинул на плечи и, присев на корточки, произнес:

— Ладно, хватит на этом. Эту протоку я оставляю вам.

— Ха! Сначала сливки снимает, а потом еще красивые слова говорит! — продолжая работу, крикнули в ответ с лодки.

В тихой, спокойной заводи стало шумно.

Сюшэн, отодвинув в лодке доску, вытащил смерзшиеся, как камень, пампушки из грубой муки, захваченные из дома, и начал мужественно грызть. Цайси тоже откусил кусочек, но тут, подняв голову, он посмотрел на небо и задумался, прикидывая, сколько еще травы осталось в этой протоке.

Небо было сплошь затянуто облаками, ветер стал немного стихать. Издалека послышались гудки — это по другому рукаву реки шел рейсовый пароход.

— Эй, уже полдень, что ли? Неужто пароход? — смотря на небо, заговорили люди, собиравшие водоросли.

— Сюшэн! Пора возвращаться! — произнес Цайси, поднимаясь и беря в руки весло.

На сей раз шестом работал Сюшэн. Как только лодка вышла из протоки, Цайси с громким хохотом завопил:

— На север, на север давай! Там, у обрыва, наверняка есть юньцао.

— Еще и к обрыву плыть? — испугался Сюшэн. — Тогда нам ночевать придется в лодке.

— О чем говорить! Ты что, не видишь, погода вот-вот изменится, сегодня набьем лодку, и нам нечего бояться, — решительно заявил Цайси и налег на весло, чтобы скорее выйти в другую протоку.

Сюшэн, промолчав, перебрался на корму и тоже стал помогать грести. Но силы его действительно уже были на исходе, было бы ошибкой сказать, что он ворочал кормовым веслом, наоборот, это весло, которое в руках Цайси превратилось в живого дракона, ворочало им.

Мерно плескалась вода, из зарослей высохшего белого тростника постоянно с жалобным криком взлетали какие-то птицы.

Железные плечи Цайси мерно двигались, как два рычага, работали без устали. Лицо его блестело от пота, глаза радостно сверкали. Он заорал частушку, которую часто пели у них в деревне:

Сюшэн понял, что Цайси пел для того, чтобы поиздеваться над ним. Одутловатое лицо его стало смертельно бледным, ноги задрожали. Вдруг в пояснице что-то дернуло, руки перестали слушаться и выпустили весло, он откинулся назад и бессильно опустился на доски.

— Сюшэн! Что с тобой? — испуганно спросил Цайси, оборвав свою частушку и не переставая при этом грести.

Сюшэн с поникшей головой ничего не отвечал.

— Толку от тебя никакого, — пожалев его, заметил Цайси, — ладно, отдохни-ка. — Тут словно вспомнив о чем-то, он посмотрел вдаль, туда, где река на горизонте сливалась с небом. Прошло немного времени, и он снова во всю глотку заорал свою песню.

— Цайси! — неожиданно закричал Сюшэн, поднимаясь. — Ты можешь не горланить? Сам знаю, что толку от меня никакого, болен я и ничего не могу. Но я считаю, что лучше сдохнуть с голоду, чем быть рогоносцем.

Таких прямых разговоров раньше никогда не бывало, и так решительно Сюшэн никогда не высказывался. Впрочем, Цайси не обратил на это внимания. Он посмотрел на позеленевшее от злости, исказившееся в горькой гримасе лицо Сюшэна, и в душе у него шевельнулось раскаяние. Еще бы, ведь хотя эта частушка была довольно распространенной, слова ее уж слишком были похожи на те необычные отношения, которые сложились между ними троими, и неудивительно, что Сюшэну это резануло слух. Цайси почувствовал, что ему не стоило распевать с таким довольным видом; получалось, что он высмеивает племянника и демонстрирует перед ним свою силу. Но с чего это Сюшэн вдруг заговорил, что «лучше с голоду подохнуть»? На самом деле Цайси немало сделал для его семьи, а то, что сейчас сказал Сюшэн, прозвучало так, будто он старается показать себя «настоящим хозяином дома», а ему, Цайси, нужно убираться на все четыре стороны. Тут он тоже разозлился.

— Ладно, ладно, раз ты хочешь, чтобы я ушел, я так и сделаю, — сухо произнес он, невольно начиная грести медленнее.

Сюшэн, казалось, совершенно не обратил внимания на его реакцию и, не сказав в ответ ни слова, окончательно пал духом и опустился на корточки.

— Но, — суровым и холодным тоном добавил Цайси, — впредь запрещаю тебе бить жену. Такая женщина — чем тебе она не нравится? У нее же ребенок будет, это частичка нашей семьи.

— Не твое дело! — подскочил, как сумасшедший, Сюшэн, голос у него с визга перешел на хрип. — Моя баба, захочу — убью!

— Кто, ты? Посмей только! — круто развернувшись, Цайси сжал кулаки и уставился на Сюшэна.

У того по всему телу прошла дрожь.

— Еще как посмею! Мне жить надоело. Каждый год торопят — зерно сдавай, налоги собирают, долги требуют: тянут все, что можно. Живешь только сегодняшним днем и не знаешь, что будешь есть и одевать завтра, да ведь я еще болен. Надоело жить! Жизнь — это одно несчастье!

Медленно опустив голову, Цайси разжал кулаки; горечь и печаль переполняли его душу, которая словно пылала огнем. Лодкой никто не управлял, и она стала поперек течения. Подсознательно взяв в руки весло, Цайси сделал один гребок, но перед глазами у него все равно оставался его несчастный племянник.

— Эй, Сюшэн! Нельзя все сваливать на судьбу! Жена не виновата в твоих несчастьях, терпеливо сносит все невзгоды, помогает тебе справляться с делами. Ты ругаешь ее, она молчит, бьешь, а она не кидается в ответ на тебя с кулаками. Ты этим летом заболел, так ей пришлось ухаживать за тобой несколько ночей напролет.

Глаза Сюшэна, который растерянно все это слушал, наполнились слезами, тело его обмякло, и он опустился на корточки, свесив голову. Через некоторое время, он печально произнес, обращаясь к самому себе:

— Умру — и ладно, все равно родственников у меня нет, если сдохну, вы все только обрадуетесь.

— Сюшэн, а ты не боишься, что так говорить грешно? Зачем думать, что все желают твоей смерти? Все живут, и ты живи, все когда-нибудь помрут, и ты помрешь.

— Ну-ну, так уж никто и не хочет моей смерти? Просто этого не говорят вслух, а думают про себя.

— Кого ты имеешь в виду? — обернулся Цайси, рука его с веслом замерла.

— Либо того, кто у меня под носом, либо ту, что дома.

— Ай! Не возводи напраслину! У нее перед тобой совесть чиста.

— Что, совесть? Когда жена гуляет направо и налево, у нее тоже совесть есть, да?! — повысил голос Сюшэн, но получилось у него это не от негодования, а от собственного бессилия.

— Эх! — вздохнул Цайси и замолчал. Конечно, в его отношениях с женой племянника было о чем раскаиваться, но рассуждения Сюшэна ему совсем не понравились. Он считал, что если у жены больного мужчины есть какой-то приятель на стороне, то это никак не вяжется с тем, есть у нее совесть или нет. Но ведь кроме того, что она спала еще с одним мужчиной, больше ничего не изменилось, по-прежнему она оставалась женой Сюшэна и делала всю работу по дому ничуть не хуже, чем раньше.

Хотя Цайси думал именно так, он не мог всего этого выразить словами. Но, глядя на угнетенное состояние Сюшэна и сознавая, что тот совсем не понимал свою «добропорядочную жену», ему хотелось снова хорошенько растолковать племяннику, что к чему.

Цайси был не в состоянии сладить с собой, и тогда он молниеносно вскочил и начал грести, как сумасшедший, не разбирая дороги, чтобы выплеснуть свой гнев.

— Тьфу ты, черт побери! Снег пошел! — заорал Цайси, поднимая лицо, разгоряченное от злости.

— А-а, — слабо отозвался Сюшэн, тоже поднимая голову.

К этому времени ветер заметно усилился, кружа хоровод белых снежинок, мелькавших перед глазами. Небольшая кумирня, кладбище, каменный мост и старые большие деревья, служившие ориентирами в просторах бескрайних полей, уже были не видны — их поглотила снежная круговерть.

— Сюшэн! Скорей давай домой! — крикнул Цайси, одним прыжком перемахивая на нос лодки и выхватывая у него бамбуковый шест. Быстро отталкиваясь, ему удалось выбраться в маленькую протоку. Еще один поворот — и они вышли на большую воду. Цайси показалось, что впереди в снежном мареве плыли две лодки; наверняка это были односельчане, ездившие за водорослями.

Он снова перебрался на корму: там в это время Сюшэн с уже позеленевшим от усталости лицом, стиснув зубы, пытался в одиночку справиться с здоровенным кормовым веслом. Отобрав его, Цайси велел племяннику сесть за лабэн^[111].

— У-у, — протяжно застонал он, набрав в грудь воздуха. Весло в его руках — как разгневанный водяной дракон; волны с шумом разбивались о нос лодки, поднимая высокие брызги.

Но Сюшэну и с лабэном было уже не совладать.

— Отдохни-ка, я и один справлюсь, — пожалел его Цайси. Его железные руки сильно и равномерно тянули на себя весло, работа его была похожа на ровный и быстрый бег норовистой лошади. Ветер чуть стих, но снег повалил хлопьями.

Не выпуская из рук весло, Цайси сбросил с плеч куртку и обернулся назад; скрючившийся на корточках Сюшэн был уже весь в снегу, и Цайси накинул на него свою рваную куртку.

«Жалко его: и болезни, и бедность, и на душе у него несладко», — подумалось ему. Он почувствовал, что сам страшно виноват перед племянником. Переехав к ним год назад, Цайси буквально в лепешку разбивался, чтобы помочь по хозяйству. Это делалось из самых лучших побуждений. Но о том, что у него было с женой Сюшэна, он просто не задумывался. А Сюшэн раздражался, ругал и бил жену именно из-за этого. При этой мысли у Цайси словно струйка холодной воды прокатилась по спине.

«Может, мне и вправду уйти от них?» — спросил он сам себя. Но, подумав, тут же ответил: «Нет! Если я уйду, что Сюшэн один сможет сделать в поле? Хоть жена у него и сильная, ей одной все равно не выдюжить! И ведь у нее ребенок будет».

«Малыш — это цветок, за которым надо ухаживать. Да и Сюшэн и его жена должны хорошо жить. На кой мне уходить?» — вскричал про себя Цайси, у негоснова яростно задвигалась нижняя челюсть, в глазах появился блеск.

Душа его пылала огнем, изо всех сил налегая на весло, он в считанные минуты догнал две лодки, шедшие впереди, и вскоре они уже остались позади.

V

Снег в тот день шел до самых сумерек. Деревушка стала серебристо-белой. Снег лежал на крышах низких хижин, латая бреши в черепице; сверху свисали сосульки. Люди, которые словно попали в ледяную пещеру, съежились под кровлями домов. Они проснулись от холода среди ночи, услышав над собой завывания северного ветра.

На следующее утро золотистые солнечные лучи осветили закоченевшую деревушку. На току, где молотили рис, резвились, катаясь по земле, две собаки. Несколько женщин на реке долбили лунки во льду, чтобы набрать воды. Три лодки, набитые водорослями, стоявшие очень близко друг к другу, казалось, смерзлись в один комок. Несколько человек, решив объявить войну стуже, стали перетаскивать траву из лодок в заранее вырытые на полях ямы. Но водоросли так смерзлись с илом и водой, что стали тверже железа, и их приходилось перекидывать граблями. Потирая руки, кто-то посоветовал:

— Черт возьми! Руки уже окоченели. Кроме Цайси, тут никто не справится.

Но его могучая фигура на току не появлялась.

Цайси вернулся из города, когда солнце было уже высоко. Он ездил покупать лекарства. В городе было несколько лавчонок для бедных, которые торговали традиционными китайскими лекарствами. Рассказываешь единственному приказчику признаки болезни, и он тут же мог продать тебе массу разнообразных снадобий, которые не улучшали состояние больного, но и не вредили его здоровью. Цайси сказал, что у Сюшэна жар, и приказчик дал ему жаропонижающие средства, среди которых был и гипсовый порошок.

В это время народ в деревне был не на шутку встревожен одним обстоятельством.

Издали Цайси заметил нескольких односельчан, которые оживленно судачили у входа в дом Сюшэна. Он перепугался: «Неужели Сюшэну стало хуже?» и большими прыжками помчался к дому. Послышался крик жены Сюшэна «спасите!», и сердце у него бешено заколотилось. Он стремительно влетел в комнату, но, пока глаза привыкали к темноте после яркого солнечного света, мог ориентироваться только по слуху. В том углу, где стояла кровать Сюшэна, происходила какая-то возня. Сюшэн сидел на кровати, а жена, припав на колени и навалившись на него, намертво придавила ему руки и ноги.

При виде этого у Цайси отлегло от сердца, но тут же мысли его окончательно спутались и, еле сдерживаясь, он спросил:

— В чем дело? Опять ее бьешь?

Жена Сюшэна отпустила руки, поднялась и, пригладив растрепавшиеся волосы, торопливо и сбивчиво начала объяснять:

— Ему загорелось, видишь ли, дорогу идти строить. Жить, говорит, надоело, денег нет и нужно принести себя в жертву! Подумай только, вчера, когда вы вернулись, у него жар начался, он стонал всю ночь, так какое ему строительство, какая дорога! Я его убеждаю с тобой поговорить, когда ты вернешься, ведь староста не соглашается, а Сюшэн тоже не сдается. Я не разрешила ему вставать, а он, как сумасшедший, заорал, что пусть все передо́хнут, что заткнет мне глотку, и накинулся на меня с кулаками.

Тут только Цайси заметил, что в комнате есть еще один человек — тот самый староста, о котором говорила жена Сюшэна. Каждый визит этой «крупной фигуры» оборачивался для крестьян какими-нибудь неприятностями. На сей раз дело было в том, что он набирал народ на строительство дороги, и целых три дня никому не разрешалось уклоняться от этой работы.

Один или два человека из тех, кто с улицы наблюдал за происходящим, вошли в комнату и, подойдя к Цайси, стали наперебой говорить.

Прижав Сюшэна к одеялу, он прикрикнул:

— Чего пороть горячку? Жена тебе советует от чистого сердца!

— Я не хочу жить. Денег нет, и деваться некуда!

Сюшэн все еще упорствовал, но в его голосе уже не чувствовалось прежней силы. Цайси повернулся к старосте:

— Сюшэн действительно болен. Я сам утром ездил за лекарством (тут он вытащил пакет с травами и потряс им перед его лицом), нельзя же посылать на работу больного!

— Не выйдет! — отрезал староста с лицом, почерневшим от негодования. — Болеешь — ищи себе замену или выкладывай денежки! Не нашел никого — плати юань в день! Если все будут говорить, что больны, и увиливать, то нечего и браться за дело!

— А как же вышло, что в прошлый раз сын начальника Чэня не работал и денежки при нем остались? Тот парень даже не заявлял, что болен. Это не твоих ли рук дело?

— Давай без лишних разговоров! Быстро отвечай: либо я тебя записываю, либо плати: три дня — три юаня.

— Цайси, — сурово зазвучал голос Сюшэна, — я пойду! Денег нет и деваться некуда! Если помру на улице, то меня хоть в гроб положат.

Как раненый зверь, Сюшэн рванул с себя одеяло и, дрожа, спрыгнул с кровати.

— Ни одного медяка нет! — Цайси отбросил в сторону пакет с лекарствами и, словно тисками, сдавил грудь старосты.

— Убирайся, собака паршивая! — заорал он.

Жена и двое соседей уже тянули Сюшэна назад. Староста, грязно выругавшись у порога, пригрозил, что доложит в управление. Цайси подошел к племяннику, взял его на руки, как маленького, и уложил в постель.

— Эх, Цайси, доложит он в управление, заберут тебя, что ж делать-то а? — вздыхая, досадовал Сюшэн. Лицо его горело огнем.

— Пошел бы он… Да пусть хоть небеса рухнут — ведь я же Цайси! — последовал четкий, решительный ответ.

Жена Сюшэна открыла пакет с лекарствами и пересыпала несколько видов трав в глиняный горшок. Напоследок она вытащила гипсовый порошок, помяла его пальцами, словно пытаясь решить, что с ним делать, и в конце концов опустила туда же.

VI

Солнце было в зените и согревало деревушку своими лучами. На току еще сохранились остатки снега, между ними пестрели зеленые проталины. В это время крестьяне перетаскивали из лодок водоросли.

Среди них был и Цайси. Одетый в одну рубаху с высоко засученными рукавами, которая по-прежнему была туго перетянута синим матерчатым поясом, он, словно пятерка удальцов^[112], разгребал железными граблями наполовину смерзшиеся глину и водоросли, а затем складывал их в деревянную кадку. Потом это сбрасывали в заранее вырытые на полях ямы. Сверху каждый слой засыпа́ли давно приготовленной трухой рисовой соломы и перегноем.

— Эй, Цайси… мать твою! Тебе от граблей не отцепиться, что ли? — заорали с соседней лодки.

С другой лодки тоже раздался голос:

— Эй, Цайси! Не возьмешь ли ты это коромысло? Тебе все равно по пути.

Лицо Цайси было сплошь покрыто крупными каплями пота, он спрыгнул с лодки, чтобы помочь.

Под ярким солнцем от глинистой почвы поднимался пар, шел он и от взмокших тел крестьян. На сальных деревьях чирикали воробьи.

Люди заработали быстрее, в надежде убрать водоросли до захода солнца и в надежде на то, что завтра будет хороший, ясный день и можно будет поехать за юньцао подальше.

Они работали, кричали, смеялись, распевая бессмысленные частушки, которые передаются из уст в уста, и в этой разноголосице постоянно выделялся торжественно-печальный и могучий, просящий и в то же время горделивый крик Цайси.

Завершено 26 февраля 1936 года

Перевод В. Пушняковой.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА

ПУТЬ, МНОЮ ПРОЙДЕННЫЙ Фрагменты автобиографической повести

© Валентинов Б. Г. Перевод, 1990.

РОДИНА

Я родился 4 июля 1896 года, то есть в 25-й день 5-го месяца по лунному календарю в 22-й год правления цинского императора Гуансюя. Случилось это в небольшом городе Учжэнь уезда Тунсян восточнокитайской провинции Чжэцзян.

Моя родина всегда славилась своей рыбой и рисом; в конце прошлого века здесь значительно оживилось торговое и ремесленное дело. После освобождения в 1949 году в уезде открылись шелкопрядильная и табачная фабрики, множество других мелких предприятий.

Мой городок имеет очень древнюю историю. Говорят, что еще в период Чуньцю (VIII—V вв. до н. э.) он находился на самой границе двух древнекитайских государств — У и Юэ, причем войска первого стояли лагерем в самом городе, называвшемся тогда Ушу.

По поводу самого названия бытует много разных преданий. Самым достоверным мне представляется следующее: здесь когда-то находились феодальные владения князей, один из которых носил прозвище «Уюй», восходящее к названию города и заимствованное последующими поколениями.

В этом районе весьма удобное сухопутное и водное сообщение, поэтому, начиная с эпох Цинь и Хань (II в. до н. э.), здесь стояли войска, охранявшие торговые пути от нападений разбойников. Во времена правления Танской династии под девизом «Сяньтун» («Всеобщее благоденствие», 860—874 гг.) населенный пункт официально получил статус города. В эпоху Минской династии (XIV—XVII вв.) в Учжэне снова стояли войска, отражавшие нападения японцев.

Уже после Шести династий (III—VI вв.) река, протекающая через весь город, стала границей между двумя его частями. Западная стала называться Учжэнь, а восточная — Цинчжэнь. На второй год правления под девизом «Шуньчжи» («Благой порядок») Цинской династии (1646 г.) Учжэнь был отдан в ведение уезда Учэн округа Хучжоу, а Цинчжэнь стал относиться к уезду Тунсян округа Цзясин. Более того, в обоих городах была учреждена должность помощника правителя области, а в Цинчжэне и начальника полиции уезда. В руках помощника правителя области была вся военная и гражданская власть; в уездный приказ с востока и запада вели арочные ворота, а у входа в зал висела парная надпись: «Подчиняет оба Чжэ, ведает тремя У»^[113], что по масштабам может сравниться разве с властью, данной генерал-губернатору двух Цзян^[114]. Несмотря на то, что уже издревле существовало разделение на два города, все пришлые по-прежнему называли местечко Учжэнь, и даже сами жители Цинчжэня величали себя усцами, сохранив название своей части города лишь для анкет.

И войско тайпинского государства стояло лагерем в Учжэне. Позже, когда императорская армия заняла часть города, два воинства сошлись не на жизнь, а на смерть. Цинские войска уничтожили тайпинов, оставив после себя частично разрушенный Учжэнь и сильно пострадавший Цинчжэнь. Причем последний к концу века был почти отстроен заново, а Учжэнь лишь слегка восстановлен. В центре города (в его торговой части) к востоку от реки (Цинчжэнь) тогда простиралась только пустошь с сиротливыми огоньками уцелевших домиков.

Временем наибольшего расцвета обоих городов следует считать конец XVIII — начало XIX века. Магазинчики города, торговавшие одинаковым товаром, тяготели друг к другу, улочки, на которых они располагались, получали характерные названия. Так появились Платяная улица, Дровяная, Рисовая и т. п. По тем временам лишь провинциальные да крупные областные центры имели подобный размах: в Учжэне даже были районы трактиров и домов терпимости, а также множество других увеселительных заведений.

После разрушений, принесенных тайпинской войной, городу уже не суждено было восстановить прежний облик. Тем не менее внушительные размеры, многочисленное население и высокоразвитые промышленность и ремесло Учжэня по-прежнему выделяли его среди обычных уездных городов. Такое положение Учжэня обуславливалось прежде всего тем, что он лежал на перекрестке сухопутных и водных магистралей, соединяющих две провинции, три области и семь уездов: купцы, перевозящие грузы, неизменно следовали этим путем. После образования республики, в 1912 году, когда железная дорога напрямую соединила Цзясин, Ханчжоу и Шанхай, ситуация резко изменилась — ремесло и промышленность города стали приходить в упадок.

Кроме всего прочего в Учжэне есть «восемь достопримечательностей», об одной из которых стоит упомянуть. Это две величественные пагоды, которые в народе зовут Восточная и Западная, возведенные здесь лянским царевичем Чжаомином в честь своей матери. Официально Восточная пагода называлась Шоушэнсыта (Храм и Пагода Долголетия и Мудрости). Храм не сохранился, а пагода дожила до конца XIX века, когда и была восстановлена на деньги, собранные местным жителем Лу Сюэпу. Маленький храм примыкал и к Западной пагоде, в нем еще сам лянский царевич постигал науку. К началу нашего века он хотя и сохранился, однако много раз ремонтировался и вряд ли представал в своем первоначальном облике.

Что касается историографии города, то начало ей положил отшельник Шэнь Дунгао в конце эпохи Сун (XIII в.). Чэнь Гуань в середине эпохи Мин (XVI в.) дополнил и систематизировал труды Шэня, а чуть позже Ли Юэ (конец XVI — начало XVII в.) внес некоторые исправления. В начале эпохи Цин (XVIII в.) эту работу продолжил помощник правителя области Дун Шинин, расширивший исторический труд до 12 томов. В 25-м году республики (1936 г.) Лу Сюэпу обработал творения своих предшественников, добавив к старому материалу семь самостоятельных разделов, в том числе образование, промышленность, торговлю и др., и в окончательной редакции получилось 43 тома. К историческому описанию Учжэня Лу добавил карту самого города, уездов У и Цин, рельефа местности пригорода. Приложение в виде карт по западному образцу было новым для исторических описаний того времени.

Мои детство и юность прошли в Цинчжэне.

ОТЕЦ

Мой отец Юнси, носивший второе имя Бофань (в детстве Цзинсун), родился в 1872 году и был на три года старше моей матери. В 16 лет он получил степень «сюцай». В то время торговые дела прадеда шли в гору, и он очень хотел, чтобы сыновья или внуки проявили себя на научном поприще, сменив традиционное занятие семьи торговлей. Когда прадед узнал, что старший из внуков получил на экзаменах степень «сюцай», он очень обрадовался и стал всячески настаивать, чтобы отец немедленно приступил к постижению искусства написания экзаменационного сочинения «багу», надеясь, что в будущем тот сможет получить степень «цзюйжэнь». Тем не менее вскоре после помолвки отец отправился к будущему тестю изучать медицину. В это время отцу было 19 лет, он принял участие в волостных экзаменах, но потерпел неудачу. Отец знал, что все три ветви родственников (поколение деда) кормятся полностью за счет прадеда, даже собственный отец (то есть мой дед) живет на всем готовом; в семье деда было шесть детей — очевидно, по мнению отца, многочисленную семью могли ждать большие трудности. Таким образом, несмотря на огромное по тем временам состояние прадеда, родственникам отца отошла бы совсем небольшая часть наследства. Как жить, не имея практической специальности? Это и было основной причиной, которая побудила отца заняться медициной.

В то время у деда (по матери) уже было пятеро воспитанников, и он утверждал, что больше не собирается брать учеников. Однако ему было не совсем удобно отказать будущему мужу любимой внучки. Главная проблема теперь состояла в согласии прадеда по отцу. Дед по матери стал просить его позволения. Тот отказал, и он не посмел настаивать. Тогда мой будущий отец сам написал своему деду письмо, где доказывал, что обучение медицине и подготовка к экзаменам могут идти параллельно, а в качестве примера приводил имена многих известных чиновников с древности до эпохи Цин, владевших искусством врачевания наряду с основным занятием. И только после троекратных обращений к прадеду, тот скрепя сердце дал свое согласие.

Итак, когда отец прибыл в дом тестя учиться медицине, у того уже было пять учеников. Все старше отца, они имели семьи и успели завести детей. Ученики пробыли у деда по 5—6 лет и вполне могли бы сами заняться медицинской практикой, но стремились получить побольше клинического опыта у столь известного учителя и не собирались так скоро уходить. В тот момент дед как раз писал книгу по медицине, и его ученики боролись за право помогать ему в этом деле. Дед установил: ежедневно принимать не более пяти человек, посещать (только на территории уезда) не более двух человек. Все просьбы о посещении извне вежливо отклонялись.

В то время двоюродный брат деда по имени Вэйцин тоже имел медицинскую практику в уезде. (Он был младше деда на 10 лет, но и ему уже было 50; Вэйцин имел сына по имени Сусян, тоже занимавшегося медициной, женатого, с двумя дочерьми.) Он был довольно искусным врачом, но из-за слишком громкой славы моего деда немногие обращались за помощью к Вэйцину. Однако поскольку дед лично установил ограничение приемов и вызовов, всем, кто оказывался обойденным, он рекомендовал сходить к Вэйцину, искренне советуя больному: «Мой брат очень талантлив и ничем не отличается от меня, правда, он моложе и энергичнее. Пожалуйста, обратитесь к нему за помощью, это более чем надежно». С той поры слава Чэнь Вэйцина стала широко распространяться, и, после смерти деда, он оказался в положении известнейшего врача районов Ханчжоу, Цзясина, Хучжоу и Сучжоу. Чэнь был единственным родственником семьи матери в Цзяннани. По ее словам, в провинциях Цзянсу и Чжэцзян у семьи Чэнь, кажется, были другие родственники, но еще до тайпинского восстания от них не получали известий и утратили всякие связи.

Дед по матери внес полторы тысячи лянов серебра на свадьбу дочери, когда ей исполнилось 19 лет; ей он сказал, что, когда женился (то есть брал в жены ее мать, мою бабку), то потребовалось лишь двести лянов, но сейчас у него есть деньги, он любит дочь и ее мужа, кроме этого, он слышал, что глава рода Шэнь очень щедр, а потому и он сам не должен показаться скупым. Уже потом, когда дед услышал, что прадед выделил две тысячи лянов серебра на свадьбу внука, то (в свою очередь) добавил от себя пятьсот лянов. Эти деньги наличными пошли на содержимое сундуков. (Раньше, при вступлении в брак, родственники невесты давали за ней приданое; обычно лишь шкаф да два сундука, сверх того столы, стулья, низкие скамьи, фарфоровую посуду, бронзовую утварь и т. п.; богатые же давали вдвое больше, вплоть до женских украшений, что не предусматривалось традицией. Кроме одежды на все времена года, доверху наполнившей сундуки, на дно каждого из них укладывались две-три тысячи медных монет — это называлось «набить сундуки»; более обеспеченные устилали дно не медными монетами, а серебряными юанями. Это был обычай мест, где я родился.) Дед моей невесты дал дочери в наследство два шкафа и четыре сундука, причем на каждый шкаф сверху устанавливалось еще по три сундука — два больших и маленький, что, можно считать, составляло двенадцать сундуков. В каждый большой сундук на дно было уложено по сто серебряных юаней, всего 800 юаней серебром. Чиновники, помещики и торговцы того времени обычно устраивали более роскошные свадьбы.

Так как отец еще не закончил учиться медицине, то уже через месяц молодые возвратились в дом тестя. Дед позволил приехать и матери, чтобы она продолжала исполнять прежние обязанности по дому. Еще до свадьбы отец узнал, что будущая супруга обучена грамоте и начитанна, а после свадьбы он решил расспросить ее, что ей пришлось прочесть. Получив ответ, он и обрадовался, и разочаровался. Обрадовало его, что мать прочла конфуцианское четверокнижие и пятикнижие, «Триста стихов эпохи Тан», «Шедевры, древнего языка гувэнь», «Биографии женщин в истории Китая», «Чудесный лес знаний», сборник «Чуские строфы с комментариями философа XII в. Чжу Си»^[115] и могла объяснить смысл прочитанного. Разочаровался же он в том, что эти книги, по его мнению, абсолютно бесполезны. Прежде всего он порекомендовал молодой супруге прочитать «Краткое изложение отечественной истории», представлявшее из себя сокращенный вариант истории Китая, в основу которого взяты «Исторические сочинения, составленные по высочайшему указу», слегка дополненные. Начиналась история с «Трех Императоров» и «Пяти Владык»^[116], а завершалась последним периодом правления династии Цин вплоть до восстания тайпинов. Эта книга написана на древнем языке вэньяне и имеет много заимствований из «Всеобщего зерцала, правлению помогающего»;^[117] к счастью, мать, которая уже прочла ряд классических сочинений, совсем не тяготилась разбором новой книги. И хотя она продолжала ведать хозяйством в доме своего отца, но легко с этим справлялась, оставляя время на чтение книг. Наверное, в семье Шэнь ей бы это не удалось: с одной стороны, старики — свекровь и свекор, с другой — куча младших — братья и сестры отца, все ютящиеся в маленьких комнатушках, везде шум и гам, где уж тут читать книги.

Следующей книгой, которую отец велел прочитать матери, была «Записки о землях, окруженных морями», которую он купил во время экзаменов в Ханчжоу. Сам отец очень любил эту книгу и хотел, чтоб ее прочитала и мать. «Записки» представляли собой труд по истории и географии всех стран мира, написанный на вэньяне, но без ссылок на примеры классической литературы и без крылатых выражений древнего языка. Тем не менее мать испытывала трудности при чтении, очевидно потому, что содержание книги было для нее ново.

Отец и мать жили в доме деда по материнской линии до тех пор, пока прадед не ушел в отставку и не вернулся домой. Тогда мне уже исполнилось полтора года. Когда я родился, прадед остановился по торговым делам на таможне в Учжоу. Домашние отправили ему телеграмму с известием о рождении старшего правнука. В ответ прадед прислал письмо, где сообщил выбранные им имена: детское — Яньчан и официальное — Дэхун. По родословному древу рода Шэнь, в имени моего отца первым должен стоять знак «юн» («вечный»), а вторым — знак с элементом «металл». Имя отца — Юнси — было выбрано из древней «Книги песен»: «Почтительный сын — без недостатков, как Юнси». Мое поколение родилось под знаком «дэ» («добродетель»), а вторым должен быть иероглиф с элементом «вода» (так как в ряду «пяти стихий» вслед за «металлом» идет «вода»). Так я и получил официальное имя Дэхун («хун» означает «большой», «величественный»). Почему же мое детское имя было Яньчан? А потому, что именно в тот год на Учжоускую таможню прилетело множество ласточек (по-китайски «янь»). Набожные люди считают их вестниками счастья, вот мне и дали это имя. Однако детское имя в семье никто не произносил: и стар и млад — все величали меня Дэхун.

С этого времени мать, можно считать, официально покинула родной дом и переехала в семью мужа.

ДЕТСКИЕ ГОДЫ

После смерти деда (по матери) мать вместе со мной вновь возвратилась в родную семью. Вскоре умер прадед, и семья Шэнь разделилась на три части. Еще через год, когда мне исполнилось пять лет, мать решила, что мне пора учиться и хотела пригласить ко мне учителя. Но отец воспротивился этому. Он мечтал обучать меня по новым учебникам, но не знал, позволит ли дед (его отец), и поэтому решил не приглашать учителя, а велел матери обучать меня дома. Среди новых книг, по которым меня учила мать, были «Пособия в картинках для обучения иероглифике» шанхайского издания, а также «Основы астрономии и географии, изложенные в стихах». Последние были переписаны матерью по настоянию отца из пособия «Что должен знать каждый». Мать часто спрашивала отца: «Почему не обучить сына истории?» На что отец неизменно отвечал, что еще нет адаптированных книг по истории для чтения. Вскоре он попросил мать заняться и этим. Таким образом она взялась за упрощение текстов из известной ей самой книги «Всеобщее зерцало, правлению помогающее», которую в новом виде и стала преподносить мне.

Почему же отец сам не учил меня, а поручил это матери? Да потому, что, во-первых, в ту пору всем в доме ведала бабушка и мать жила на всем готовом, а стало быть, у нее было свободное время; во-вторых, что самое главное, отец был занят своими делами, можно сказать, тоже стремился продолжить собственное обучение.

В год женитьбы родителей как раз началась война с Японией. Капитулянтская клика цинских правителей Китая во главе с императрицей Цыси запросила мира ценой предательства интересов государства, чем вызвала справедливый гнев народа. Поднятию патриотического духа высшего служебного сословия страны в огромной мере способствовал коллективный меморандум трону реформаторов во главе с Кан Ювэем. Их громкий глас встряхнул весь Китай. Он докатился и до Учжэня.

Мой отец примкнул к сторонникам обновления. Его взгляды разделяли Лу Цзяньцюань и Шэнь Тинцзяо, один из его друзей.

Хотя отец с детства учился писать экзаменационное сочинение «багу» и даже по результатам экзаменов получил степень «сюцай», в душе он ненавидел экзамены. Ему нравилась математика. В доме, к счастью, был «Каталог изданий древности и современности», купленный по случаю прадедом в Ханькоу. В каталоге отец отыскал интересующие его книги по математике и начал постепенно постигать полюбившийся ему предмет. Он даже изготовил счеты из бамбука, весьма искусные (мать хранила их до самой смерти). Но тогда еще был жив прадед, и отцу приходилось скрывать свои занятия. Кроме того, до женитьбы у него не было даже денег, чтобы купить новейшие книги, издающиеся в Шанхае.

При жизни прадед один нес расходы за всю большую семью, состоящую из трех ветвей. Каждому сыну прадед выдавал в месяц по пять юаней на непредвиденные расходы, а также оплачивал общие. В доме деда было восемь человек (дед, бабка и шесть детей, включая отца), и он имел, как и в двух других семьях, лишь эти пять юаней (сам дед не работал, а потому и не имел дохода). Дед был вынужден часто обращаться за помощью к прабабке, которая позже могла упрекнуть отца, просившего денег на покупку очередной партии книг: «У нас и так много книг, а ты еще хочешь?»

Однако после свадьбы, когда отец узнал, что в приданом матери восемьсот серебряных юаней, ему показалось, что теперь вполне осуществимы все его планы. В эти планы входила не только покупка книг, но и поездка с матерью в Шанхай, Ханчжоу, путешествие в Сучжоу (к тому моменту отец еще не был в этих городах). Он даже мечтал отправиться в Японию на учебу. Мать смеялась: «Ты еще не был главой семьи. Думаешь, восемьсот юаней — большие деньги, хватит и на то, и на это? Я занималась денежными делами, и в сотни раз большие суммы проходили через мои руки. Этих восьмисот юаней будет достаточно разве только на покупку книг».

При жизни прадеда, кроме поездки в Ханчжоу для сдачи экзаменов, отцу не разрешалось никуда ездить, не говоря уже о Японии. Сам прадед лишь в тридцать лет впервые увидел Шанхай, а уже потом стал ездить туда-сюда, пристрастившись к путешествиям. Кто мог ожидать, что он будет так строго блюсти своих детей и внуков?

Отец мог чувствовать удовлетворение в тех условиях, лишь приобретая книги и получая новые знания. По объявлениям в шанхайской газете «Шэньбао» отец выписывал книги по акустике, оптике, химии и электротехнике, приобретал новейшие материалы по политике и экономике стран Европы и Америки, а также доставал труды по европейской медицине и фармакологии.

На следующий год в апреле, после того как прадед вышел в отставку и вернулся домой, состоялось восшествие на престол императора Гуансюя, началось реформаторское движение за обновление страны. В течение нескольких месяцев один за другим были обнародованы высочайшие указы, например: о переводе системы экзаменов со схоластического сочинения «багу» на сочинения «цэлунь»^[118], об учреждении Пекинского педагогического университета, об открытии высших учебных заведений в провинциальных центрах, средних школ — в городах провинциального масштаба, и начальных — в округах и уездах, в том числе с обязательным изучением в них китайской и мировой научной мысли. Губернаторам провинций было приказано всячески содействовать развитию сельского хозяйства, ремесел и искусств, способствовать утверждению нового в жизни страны. Развернулась бурная законодательская деятельность, народ воспрянул духом. Однако провинциальная верхушка не спешила заниматься конкретными делами, внешне подчиняясь, а фактически тормозя все новые начинания. И вдруг, на 6-й день 8-го месяца по лунному календарю императрица Цыси вновь взяла бразды правления в свои руки, заточила молодого императора в тюрьму, подвергла казни реформатора Тань Сытуна и пятерых его сторонников, отдала приказ об аресте Кан Ювэя и Лян Цичао. «Сто дней реформ» закончились.

Отец зря радовался происходящим переменам. В период апогея реформаторского движения он решил отправиться в Ханчжоу для поступления в только что созданное высшее учебное заведение города. Далее он мечтал сдать экзамены, чтобы за казенный счет поехать в Японию. Если бы не сдал, то стал бы поступать в столичный Педагогический университет. Однако после переворота его планам не суждено было сбыться. Осенью 1900 года, в год, когда союзная армия вошла в Пекин, умер прадед. Отцу пришлось расстаться с мечтами об отъезде из дома. Кроме того, вновь забеременела мать, принеся на следующий год моего младшего брата.

После переворота (в 1902 году) осенью проводились уездные экзамены, где их сдавали уже по новой системе. Сначала отец отказывался участвовать, но потом друзья уговорили его отправиться вместе с Лу Цзяньцюанем, пожелавшим тоже испытать судьбу. Итак, друзья, которых набралось пять-шесть человек, вместе отправились в Ханчжоу, в том числе и Шэнь Тинцзяо, собиравшийся лишь поразвлечься в городе.

После первого тура у отца случился приступ малярии. Он достал хинин, принял лекарство и участвовал еще во втором туре. В последнем туре он уже не стал экзаменоваться, потеряв надежду на общий удачный исход. Тем не менее приезд в Ханчжоу, даже несмотря на неудачу на экзаменах, был успешным: посещение книгохранилищ, покупка книг. В том числе и романов для матери: «Путешествие на Запад», «Возведение в ранг духов», «Троецарствие» и «История удельных царств эпохи Чжоу», а также ряд зарубежных книг, переведенных на китайский язык и изданных в Шанхае. Кроме этого отец сфотографировался и эта фотография с того времени и до самой его смерти висела на стене у большой кровати.

Это был последний выезд отца из дома — через год его свалила болезнь.

БОЛЕЗНЬ ОТЦА

Как уже говорилось, отец заболел малярией на экзаменах в Ханчжоу: после приема хинина болезнь отступила, но по возвращении домой он снова приболел. Затем, после смерти дяди со стороны матери, родители еще около месяца оставались в доме бабки. Вскоре отец возвратился в семью деда. Почувствовав легкий жар, потливость во время сна, он выписал себе лекарство и принял его несколько раз. Однако облегчение не приходило. Когда мать тоже вернулась домой, она заметила, что с ним творится что-то неладное. Встревожившись, мать спросила отца, не болел ли он чем-нибудь. Тот сказал, что еще сам точно не знает. Оказалось, это совсем не простудное заболевание — все обстояло куда сложнее. Лекарства, что выписывал себе отец, имели главным образом жаропонижающие свойства, в то время как мать считала главной причиной болезни употребление отцом западных средств во время экзаменов, лишь остановивших течение, но не избавивших от нее. Мать пыталась убедить отца: «Я не изучала медицину, но слышала, как еще мой отец говорил, что малярию легко выявить, но нелегко излечить». Отец же в свою очередь был абсолютно уверен в чудодейственных свойствах хинина. Поняв, что он не слушает ее, мать написала письма бывшим ученикам деда (в том числе и Яо Итану) с просьбой осмотреть мужа. Из семи-восьми эскулапов, прибывших к нам, большая часть разделила взгляд матери. Однако Яо был почти полностью согласен с выводами отца. В конце концов остановились на компромиссном решении: отец продолжал, принимать прежние лекарства, лишь увеличив дозу. Принял 3—4 раза — не то чтоб стало хуже, но и не лучше. Как и прежде, он ежедневно вставал с постели, только теперь стал быстро уставать. Понемногу мать перестала волноваться, видимо, уверовав, что болезнь не опасна. Однако примерно через месяц она вновь приступила к поискам врачевателя из народа, что, по ее мнению, ни в коем случае не могло повредить отцу.

Итак, мать во всеуслышание заявила, что хочет найти врачевателя, а дед и бабка вдруг вспомнили, что около десяти с лишним лет назад, когда отцу, было лет девять-десять, у него уже случалась какая-то странная болезнь. Ребенка, как водится, показали врачу, но безуспешно. А вскоре прослышали, что в город по приглашению одного из богатых жителей прибыл монах, известный врачеватель. Его и пригласили к отцу. Монах выписал рецепт, предупредив, что лечение рассчитано на длительный прием лекарства: если через месяц не полегчает, то следует прекратить прием и срочно приехать к нему в Ханчжоу. Тем не менее уже через месяц приема лекарства наметилось улучшение, а через полгода болезнь полностью прошла. С тех пор рецепт хранился под большой тушечницей в кабинете деда.

Мать разыскала рецепт монаха, который, ко всему прочему, оставил свой ханчжоуский адрес. Обрадованная, она поспешила посоветоваться с отцом по поводу розысков известного лекаря. Отец ответил, что монахи обычно странствуют, да и прошло уже более десяти лет, поэтому сейчас лучше сразу начать принимать его лекарство, чем выяснять, где он находится. Правда, мать тайком от отца все же отправила письмо домой, прося совета моей бабки. Вскоре последовал ответ: бабка предлагала прежде узнать, проживает ли монах в Ханчжоу.

Отец начал принимать лекарство, и ему сразу же полегчало: потливость пропала, легкий жар то появлялся, то исчезал. Мать окончательно убедилась в способностях монаха, и ей еще больше захотелось отыскать его.

Однако в то время некстати заболел мой брат, которому едва исполнилось два года. Отец выписал рецепт, но лекарство не помогло. Самочувствие брата ухудшалось день ото дня, он даже перестал есть. Мать вновь позвала учеников деда. Они снова пришли смотреть больного, изменили прежний рецепт, назначили новую дозу приема — брат дважды принял лекарство, но улучшения не наступило, а дыхание больного ребенка стало еще более затрудненным. Тогда мать решилась обратиться за помощью к нашему родственнику Вэйцину. Зная, что тот уже давно не практикует, мать сама отправилась к нему, надеясь во что бы то ни стало забрать Вэйцина к нам в дом. Она двинулась в путь водным путем, намереваясь привезти нашего родственника обратным рейсом.

Тем временем ученики деда ежедневно приходили осматривать моего брата, а услышав, что мать поехала за Вэйцином, остались у нас. В ожидании ее возвращения они обсуждали с отцом болезнь брата, а также рецепт монаха, удивляясь, что в нем лишь говорится о симптомах болезни и ни словом не упоминается о причинах заболевания. Кроме того, они сказали, что судя по тому, как написан рецепт, сразу видно, что писал его опытнейший мастер своего дела. Под вечер, когда ожидающие увидели Сусяна — сына Вэйцина, то решили, что «матери, видно, в этот раз не удалось договориться». Однако чуть позже все заметили мать, заботливо поддерживающую под руку старика. В одно мгновенье весь дом пришел в движение. Чай для Вэйцина был приготовлен загодя, он сел и стал внимательно слушать отца, вкратце рассказавшего ему о причинах болезни брата и ее лечении. «Стало быть, сегодня уже восьмой день?» — переспросил Вэйцин, меж тем пробежав глазами рецепты, выписанные ранее. Затем в сопровождении матери, отца и своего сына Вэйцин поднялся наверх к больному. Очень скоро вернувшись, он быстро набросал рецепт — всего несколько строк, — отложил кисть в сторону, обратился к отцу и матери: «Умирающая лошадь будет жить, надо лишь ее лечить». Отец взглянул на рецепт — о, ужас: он был абсолютно не похож на то, что они писали несколько дней назад, и основными компонентами его были семена и кожура тыквы. (Это все я записал со слов матери, которая через семь-восемь лет после этой истории рассказала мне об этом. Она ничего не могла сказать о том, что за болезнь была у брата, и только помнила, что в состав лекарства, выписанного Вэйцином, входили эти две составляющие.)

После отъезда Вэйцина многочисленные гости долго не расходились, а продолжали неустанно спорить, сможет ли помочь брату новое лекарство. Мать не стала участвовать в разговорах, она попросила приготовить лекарство и, заварив его, быстренько дала брату. Тут и гости наконец решили откланяться, отмечая вслух решительность матери. Каждый желал ей удачи, в душе очень сомневаясь.

Тем же вечером впервые за несколько дней брат уснул спокойным сном. Ночью он проснулся, заявив, что хочет есть. Таким образом, после трех приемов лекарства Вэйцина болезни как ни бывало. Мать тотчас же села писать письмо, в котором от себя и от отца благодарила нашего спасителя. Она как раз собиралась послать человека с этим письмом, как вдруг появилась Асю́ (дочь дальней родственницы матери, которая проживала в нашем доме), а вскоре и бабка со своей приемной дочерью Бао Чжу. Оказывается, они вместе ездили в Ханчжоу, чтобы главным образом разыскать того знаменитого монаха. Конечно, с тех пор прошло уже много времени, они обошли все монастыри города, и никто не знал, где может находиться врачеватель. Бабушка присела на стул и лишь тогда рассказала отцу об их безуспешных поисках. В ответ тот убежденно заявил, что монах наверняка находится в странствиях и не стоит поэтому пытаться ловить луну в воде. Бабушка взяла на руки выздоравливающего брата, вновь обратилась к отцу:

— Когда еще был жив муж, он любил повторять, что кора деревьев и корни трав лечат лишь болезни, но не влияют на судьбу, что же касается тебя… — Здесь у нее запершило а горле, дальше говорить она не смогла.

— От судьбы, — горько усмехнулся отец, — нужен более искусный целитель. Добродетельный муж должен покориться судьбе, и я совсем не печалюсь.

— Придется покориться. И смерть, и жизнь — все в руках судьбы, — согласилась мать.

Когда мне было лет восемь, отец слег.

Сначала он еще пытался вставать с постели и, сидя у окна, час-другой читал, а затем ложился вновь. В ту пору его интерес к математике отнюдь не ослабел, он продолжал самостоятельно изучать алгебру, геометрию, дифференциальные и интегральные уравнения по новой для того времени книге, составленной Се Хунлаем. Он продолжал увлекаться акустикой, оптикой, химией и электротехникой, проявлял определенный интерес к мировой истории, географии. В поле его зрения находилась и революционная пресса, издававшаяся китайскими студентами в Японии.

Год подошел к концу. Это время в Учжэне бывало самым холодным, с обильным снегопадом. Дома в городе и прилегающих районах не сохраняли тепло, отопления в них тоже не было, а потому внутри чувствовался особенный холод. Отцу оставалось лишь целыми днями лежать в постели, что он и делал, укрывшись ватным одеялом. Читал он лежа, подгибая ноги под себя. Совершенно неожиданно, уже после 12-го месяца по лунному календарю, когда стало теплее, оказалось, что ноги его уже не могут выпрямиться, словно бы оттого, что долго были в согнутом состоянии, сказавшемся на мышцах. С посторонней помощью удавалось выпрямить ноги отца, однако на лице его появлялось такое мучительное выражение, что мать не выдерживала и не позволяла больше этого делать. (И так до самой смерти. Только перед погребением ему распрямили конечности, но и тогда если бы мать увидела, то наверняка это глубоко ранило бы ее в самое сердце.)

Кроме некоторых движений (в то время мать должна была помогать ему даже перевертываться на кровати), доставлявших отцу неудобство, все шло нормально. Питался он по-прежнему неплохо, ел даже все то, что ежедневно специально присылала бабка, — но день ото дня тем не менее худел.

Летом следующего года бабушка (мать отца) отправилась в Храм бога — покровителя города, где дала обет и велела мне играть «преступника» в шествии, которое должно было состояться в храме 15-го числа 7-го месяца по лунному календарю. Это шествие было одной из религиозных традиций жителей Учжэня: если в семье кто-то болен и никакие лекарства не помогали ему, верующие давали обет покровителю города, а затем посылали детей играть «преступников» в шествии; когда импровизированная «труппа» обходила весь город, это должно было означать «искупление грехов» — таким образом, дух приходил к больному и поднимал его на ноги.

Бабушка верила в духов. Когда отец перестал подниматься с кровати, она стала настаивать на принесении обета в храме, что неизменно вызывало протесты моих родителей. Сейчас же, видя, что сын день ото дня худеет, она пренебрегла мнением отца и матери и сама отправилась в храм.

Обычно празднества в храме длились в течение трех дней и по своему размаху не уступали даже торжествам по случаю Праздника Фонарей^[119]. Расходы на их проведение распределялись между мелкими и крупными торговцами, а уж «программу» обеспечивала каждая улочка города. «Программа» включала так называемые «тай-гэ» и «ди-си». В «тай-гэ» участвовали мальчики и девочки, игравшие традиционных героев на ровных деревянных подмостках, удерживаемых в руках четырьмя мужчинами. Здесь силами детей воплощались Белая Змейка^[120], Лю Дунбинь^[121], Пастух и Ткачиха^[122] и другие герои; вокруг «сцены» вывешивались разноцветные гирлянды из стеклянных бус, зажигались цветные фонарики. «Ди-си» выглядели проще: выбиралось несколько десятков мужчин, рядившихся в импровизированные костюмы, в которых они и шествовали во время праздника, иногда пританцовывая, вооруженные большими мечами и короткими пиками, украшенными ленточками. Поскольку улицы соперничали между собой, то «программа» ежегодно обновлялась за исключением тех лет, когда случался неурожай.

Праздник открывал отряд людей, расчищавших дорогу; следом за ними под оглушительный грохот гонгов и барабанов медленно проходили «тай-гэ» и «ди-си» от каждой улицы. В середине процессии двигался огромный паланкин, который удерживался шестнадцатью мужчинами; внутри его восседала деревянная фигура бога — покровителя города, покрытая цветным лаком и в одежде святого. Перед паланкином возвышались две деревянные таблички с надписями, призывавшими окружающих «посторониться» и «соблюдать тишину». Таким образом, все это представляло очень величественное зрелище. Однако как только паланкин проходил около храма Сючжэнь («Совершенствование истины») рядом с нашим домом, барабаны и гонги вдруг замолкали и все, несшие бога, как один, припускались бегом, стремясь как можно быстрее миновать улицу, на которой находился этотхрам. Происходило это не случайно: так называемый «спешащий паланкин» был данью Яшмовому Владыке, которому поклонялись в храме Сючжэнь. Покровитель Учжэня состоял лишь мелким служкой в свите Владыки и, естественно, не мог проследовать пред ним при таком параде — ему приходилось бегом преодолевать этот участок своего пути по городу. Вслед за паланкином вновь следовали группы «тай-гэ» и «ди-си», и, наконец, шествие замыкали отряды «преступников». «Преступники» были одеты в повседневную одежду, в юбках из белой материи поверх нее и в так называемых «наручниках». «Наручники» представляли из себя золотые или серебряные браслеты, крепко связанные друг с другом бечевкой и висевшие на шее «преступника». Все шествие должно было пройти у восточной, южной, северной и западной стен города, совершив таким образом целый круг. «Преступникам» тоже предстояло пройти весь путь целиком. Те из них, кто был очень мал, конечно, не могли одолеть все расстояние, и взрослым разрешалось помогать им. Родители брали в охапку своих чад, продолжая долгий путь. Тех же, кто мог идти сам, лишь сопровождали взрослые, боявшиеся, что дети могут потерять «наручники».

В тот год, когда бабушка послала меня играть «преступника», мне уже исполнилось девять лет — как раз тот возраст, когда больше всего хочется играть, — поэтому я был просто в восторге, что мне самому придется участвовать в шествии, и, пройдя с десяток ли в составе процессии по улицам города, я действительно не чувствовал усталости. Потом, после праздника, я понял, что двигаться в процессии не так уж и интересно. «Преступники» могут идти лишь в самом хвосте шествия, все, что они видят по дороге, — это спины впереди идущих «тай-гэ» и толпы зрителей по краям дороги. Конечно, это не идет ни в какое сравнение с тем, если наблюдать весь праздник из окна собственного дома, где, разве кроме «спешащего паланкина», все остальное было хорошо видно. Однако, хотя я и стал «преступником» в тот год, состояние отца не претерпело серьезных изменений.

Теперь матери приходилось уже денно и нощно сидеть рядом с отцом. Днем она обычно держала раскрытую книгу перед его лицом, переворачивая страницу за страницей. Сам отец держать книгу не мог — уставал. Он горестно вздыхал: «Чувствую, как все постепенно костенеет». Когда отец поднимал дрожащую руку вверх, его пальцы с трудом брали протянутые вещи. Подержав их недолго, он чувствовал, что тяжело, и выпускал вещь из рук.

В то время мой младший брат жил в семье бабушки (по материнской линии), а Бао Чжу ухаживала за ним. Я же каждый день ходил в начальную школу, которая располагалась в соседнем доме. В три часа дня заканчивались мои занятия. Я возвращался домой, а потом по настоянию матери сидел у кровати отца, держа раскрытую книгу, чтобы ему было удобно ее читать. Мать же спускалась вниз и стирала отцовскую одежду, так как он испражнялся прямо в кровати, и одежду приходилось ежедневно менять.

Однажды, когда я держал отцу книгу, он вдруг сказал: «Не хочу больше». И, помедлив, добавил: «Дай-ка нож». Это был стальной нож для очистки и резки фруктов, прямоугольной формы, длиной в полчи и шириной в полтора цуня с деревянной ручкой. Я подал отцу нож и спросил: «Для чего он тебе?» «Ногти стали слишком длинными, — ответил отец, — обрежу их». Я очень удивился: как можно ножом подстричь ногти? Но нож все-таки передал отцу. Он взял его в руки, пристально посмотрел на него… наконец, отложив в сторону, попросил меня забрать. Отец больше не стал читать, а послал меня к матери, посмотреть, выстирала ли она одежду. Я спустился во двор и сказал матери, уже закончившей стирку: «Папа хочет подстричь ногти».

Мать отправилась наверх. Потом и я поднялся в комнату к отцу: она сидела на краю кровати, опустив лицо, с красными глазами, будто плакала. Вечером, дождавшись, пока отец уснул, мать сказала мне, что он просил нож, чтобы покончить с жизнью. Оказывается, мать, услышав, что отец хочет постричь ногти, вошла в комнату и стала постригать их, тогда он и поведал ей, что только что хотел лишить себя жизни. «Видно, встать уже не придется, — сказал отец, — если так будет тянуться долгие месяцы и годы, не сможет ли это утомить тебя?» Он сам день ото дня терял терпение, во всем ему приходилось просить помощи у других, и отцу это трудно было вынести. Как-то он сказал матери, что хотя пока в деньгах нет недостатка, однако он уверен, что его болезнь неизлечима, и каждый день придется расходовать немало на его пропитание, разве это не будет пустой тратой? Уж лучше экономить, оставить ей и нам. Отец добавил, что воспитать из двух сыновей взрослых людей матери вполне по силам, были бы только деньги, а с остальным она прекрасно сможет справиться без него. В этом и заключались основные причины, из-за которых отец хотел пойти на самоубийство. Мать, конечно, считала, что это не может служить основанием для того, чтобы лишать себя жизни. Она полагала, что есть надежда на благоприятный исход болезни. «Но даже если болезнь и неизлечима, пусть бы только не смерть, — разве стоит бояться паралича?» — убеждала она. Домашние были очень озабочены тем, чтобы отец ни в коем случае не чувствовал одиночества, не испытывал неудобств, и он, кроме того, что не мог самостоятельно двигаться, уже, кажется, не ощущал никаких мук. Почему же ему «надоело жить»?

Как потом сказала мать, отец поклялся больше не предпринимать попыток самоубийства. Но она не могла удовлетвориться только его обещанием и строго-настрого приказала мне впредь хорошенько прятать ножи и ножницы и тем более ни в коем случае не давать их отцу.

В эти полгода бабушка (по матери) каждую неделю присылала Асю с продуктами. Девушка забирала нас с братом к бабушке, у которой мы обедали, а потом весело проводили время в обществе Асю, затем уже вдвоем возвращались домой. Однажды, когда она, как обычно, пришла к нам, мать не отпустила меня. Отец, знавший намерения матери, сказал, улыбаясь: «Отпусти его, я же дал слово и буду верен ему».

К вечеру Асю, я и брат возвратились домой. Девушка передала матери сверток с одеждой. Когда мать раскрыла сверток, там оказалась новая одежда для меня и для нее — зимняя и летняя. Асю сказала, что ее сделала Бао Чжу. Думаю, мать сама не смогла бы заниматься этим, и позже уже почти вся наша одежда была сделана Бао Чжу, которая даже просила ее снять мерку с отца. Тогда же мать прежде всего написала ответную записку Бао Чжу и тихонько передала ее с Асю.

Через день бабушка привела с собой обеих девушек. Бабушка с порога набросилась на мать: «Ты говоришь, что до поры до времени надо скрывать правду от мужа. А я вот хочу внести полную ясность». Отец тогда не мог понять, в чем дело. Бабушка продолжала: «Нехорошо скрывать от больного, что к нему собираются пригласить врача». Услышав это, отец подумал некоторое время, а потом спросил: «Можно ли найти еще какого-нибудь даосского монаха, могущего врачевать?» «Не даосского монаха, а „заморского черта“», — ответила бабушка. И подробно все рассказала отцу. Оказывается, мать, прослышав, что в городе Наньсюнь (примерно в 20—30 ли от Учжэня) находится иностранная клиника, где принимают японские врачи, загодя просила бабушку поподробнее узнать о ней. Бабушка послала туда отца Асю — дядюшку Лу, который выяснил, что врачи этой клиники, оказывается, могут даже выезжать по месту жительства за плату 10 юаней в день плюс дополнительные расходы на питание в размере 5 юаней и оплату лекарства. Итак, три дня пути до нашего города и обратно обходились нам примерно в 50 юаней.

Услышав это, отец отрицательно покачал головой: «Не напрасная ли будет трата денег? Японец вряд ли в состоянии вылечить эту странную болезнь».

Бабушка возразила: «Неважно, сможет он вылечить или нет. Узнать бы, что за болезнь, — и то ладно. А пятьдесят юаней — просто мелочь».

Мать и Бао Чжу заняли сторону бабушки, и отец наконец вынужден был согласиться. Мать написала письмо в клинику, где просила через пять дней прислать к нам доктора. Вместе с письмом она выслала 40 юаней серебром в качестве задатка.

Когда подошло время, бабушка, Бао Чжу и Асю с раннего утра пришли к нам домой, ожидая врача. Дед не хотел встречаться с иностранцем, а потому ушел на день к друзьям. Бабушка и тетка (по линии отца) тоже спрятались, а вот трое его братьев остались в гостиной, но их прогнала бабушка.

Примерно в десять часов утра пришел врач, оказавшийся молодой женщиной, с переводчиком, которому можно было дать все сорок, и юной медсестрой-китаянкой. Бабушка спросила переводчика: «А где врач? Еще на корабле?» Переводчик, указывая на японку, ответил, что она и есть врач. Бабушка очень рассердилась и едва не вспылила; к счастью, подошла мать: «Ладно, пусть будет женщина. Пригласи их наверх». Все поднялись и столпились в комнате отца. Японка вела себя очень непринужденно. Она скинула деревянные сандалии, влезла на кровать и начала осмотр пациента. Было начало лета и довольно жарко. Врач через переводчика попросила раздеть больного. Мать, Бао Чжу и медсестра втроем принялись снимать с отца одежду. Послушав и постучав его, врач надавила отцу на грудь. «Больно?» — спросила она. Затем подвигала запястьем его руки. «Больно?» — вновь последовал вопрос. Отец отрицательно покачал головой. Японка что-то пробормотала переводчику, который попросил снять отцу штаны. Бабушка, услышав просьбу, рассмеялась, Бао Чжу, смутившись, отошла в дальний угол комнаты. Мать вместе с медсестрой сняли ему штаны. Врач пощупала согнутые ноги отца, говоря что-то переводчику. «Может ли больной распрямить ноги? — спросил тот. — Они все время так согнуты?» Мать, вздохнув, отвечала: «Уже больше года». Затем врач снова приложила стетоскоп к животу больного, долго слушала, заставила перевернуться на бок, вновь послушала со спины. Она посидела немного, подумала, покачала головой, еще раз взглянув на исхудавшее тело больного, сошла с кровати и заговорила с переводчиком. «Осмотр закончен, — перевел тот, — давайте спустимся вниз». Мать укрыла отца толстым одеялом, оставила с ним Асю, а сама спустилась с врачом вниз.

В гостиной бабушка предложила японке чаю, спросив, есть ли шанс у отца на удачный исход болезни. Переводчик и врач довольно долго переговаривались и наконец первый изрек: «Госпожа, конечно, понимает, что у больного налицо полная мышечная атрофия, но раз говорят, что у него пока нормальный аппетит, за ним необходим тщательный уход, и тогда в ближайшее время с ним ничего не должно случиться». «А что же это за болезнь?» — вновь спросила бабушка. Переводчик посовещался с японкой, взял со стола кисть и лист бумаги, начертал два иероглифа: «Костный туберкулез».

Увидев слово «туберкулез», мать испугалась: «Что значит „костный туберкулез“?» Переводчик отвечал: «Это когда туберкулезные паразиты внедряются в костные ткани».

Больше мать не стала ничего спрашивать. Бабушка и Бао Чжу тоже не подавали голоса, обе подавленные услышанным.

Медсестра открыла кожаный чемоданчик, врач вытащила из него две-три стеклянные баночки с пилюлями и порошками. Выбрав необходимые, она приготовила более двадцати порошков и пилюль. Переводчик разъяснил, что пилюли и порошки надо принимать в день по одному каждого вида. Затем японка поклонилась бабушке и вместе с медсестрой вышла из дому. Бао Чжу, провожая переводчика, спросила его, что это за лекарство и от чего оно предназначается. Тот ответил, что лекарство возбуждает аппетит и одновременно смачивает кишечник. «А сейчас осмотр закончен, и вечером мы должны отправляться назад в Наньсюнь», — продолжил он. В этот самый момент возвратилась медсестра, сообщив, что за лекарство надо дополнительно уплатить четыре юаня.

Проводив врача, бабушка, мать и Бао Чжу поднялись наверх. Появилась и бабушка (мать отца), тоже направившаяся туда. Мать кратко рассказала ей о том, что сказал заморский врач, а потом спросила отца: «А ты знаешь, что такое костный туберкулез?» Отец долго думал. «В китайских книгах по медицине нет такого названия, — наконец ответил он. — «Туберкулезные паразиты» — это местные словечки. В книгах по западной медицине болезнь так и называется — «костный туберкулез», возбудителем которого является туберкулезная палочка, очень подвижная. Думаю, она как раз и добралась до костей. Такая болезнь неизлечима, а потому лекарства, что оставил японский врач, не принесут никакой пользы».

Говоря это, отец был очень спокоен. Бабушка и Бао Чжу заплакали. «А ведь прежде сами говорили, что надо все выяснить до конца, — рассмеялся он, — а теперь, когда узнали, что болезнь неизлечима, стал спокоен-то именно я! Однако я не знаю, сколько еще мне осталось. У меня ведь много дел, которые надо закончить перед смертью».

С этого дня отец больше не стал читать книг. Теперь он обычно вместе с матерью обсуждал какие-то проблемы. Через день-два он приготовился говорить, а мать взяла в руки кисть. Хотя я все время находился рядом, но тогда еще вряд ли мог понять смысл происходящего. Мать писала и лила слезы одновременно; закончив писать, она вслух читала написанное, а отец в знак согласия кивал головой, приговаривая: «Так, так…» Закончив, мать подумала немного и сказала: «Это все очень серьезно. Записывала я, но ведь могут сказать, что это не твои слова, поэтому надо пригласить свекра, чтобы он написал это». Отец горько усмехнулся: «Ты обдумала все основательно». Затем меня попросили позвать деда. Когда дед пришел в комнату, отец, не отдавая ему написанное матерью, зачитал все от начала и до конца, попросив его записать. Помню последние фразы: «Со слов Шэнь Бофаня записал его отец». Ниже был проставлен год, месяц и число. Позже я узнал, что это было отцовским завещанием. По словам отца, занесенным в завещание, положение Китая таково, что если не поднимется вторая волна реформаторства, то страна будет расчленена великими державами, причем задачей реформаторства было и будет прежде всего возрождение производственной и коммерческой деятельности, воспитание естественно-научных и технических кадров; если мы не хотим превратиться в рабов в собственной стране, то надо основательно браться за развитие техники, на что можно найти средства за границей. Здесь же отец призывал нас с братом не заблуждаться в понимании значения свободы и равноправия.

На следующий день он велел матери разобрать книги: по медицине — подарить другим, романы — оставить дома. Указывая на книгу с произведением Тань Сытуна «Учение о гуманности», он сказал мне: «Это величайшее творение, сейчас ты ее не поймешь, но потом, возможно, сможешь осилить».

С тех пор отец больше не читал книги по математике, но каждый день говорил о делах страны, часто рассуждая о том, как Япония сделалась сильным государством после реформ, осуществленных в ходе революции Мэйдзи^[123]. Он постоянно убеждал меня: «Великий муж должен посвятить себя служению Поднебесной». А потом многократно разъяснял, что это значит. И мать желала видеть меня устремленным человеком, а так как пословица гласит: «Старший брат — как отец», то будущее моего брата целиком зависит от того, какой пример я ему подам.

Летом следующего года стояла невыносимая жара. Матери показалось, что две комнаты, где раньше собирался жить прадед (в семье их называли «новыми»), пустуют, поэтому она попросила перенести отца в одну из них на первый этаж с окнами на запад. В конце лета — начале осени отец скончался. Смерть пришла к нему без мучений, будто бы он просто уснул вечным сном. Однажды, когда мать стала звать отца, а отец не откликнулся, то сначала решили, что он спит, но в лице его уже не было ни кровинки, пульс не прощупывался, стало ясно: он действительно покинул любимую жену и прекрасных сыновей, отправившись в сильный и богатый Китай второй волны реформ, о котором столько мечтал.

Я и брат как раз занимались, когда услышали надрывный материнский крик. Стремглав бросившись в комнату, мы увидели, что она уже стала менять отцу одежду, и тут же расплакались. Вскоре собрались все домашние, суматошно пытаясь помочь матери, а та отказывалась от помощи, заливаясь слезами. Она сама протерла горячим полотенцем насухо тело отца, обрядила его в погребальную одежду и разрешила осторожно распрямить согнутые ноги.

Тело перенесли в комнату с окнами на восток, которая обычно служила гостиной. От начала и до конца мать лишь беззвучно всхлипывала, сдерживая рыдания. Но как только вошли плачущие бабушка и Бао Чжу, она дала слезам волю.

Так как было очень жарко, отца похоронили уже на следующий день. После похорон мать устроила поминальную в комнате, оде он умер, поставила туда пару цветочных ваз, в которых всегда были живые цветы. Ко входу комнаты была обращена фотография отца. По обе стороны от застекленной рамки с фотографией, мать укрепила парные надписи, выполненные изящным почерком:

«В юные годы Конфуция и Мэнцзы читал наизусть, стал старше — увлекся акустикой, оптикой, химией и электротехникой, печалился о положении в стране, был полон забот о своей семье, увы, вдруг его захватила болезнь, талант не полностью раскрыв, он умер, не доведя до конца любимого дела; прекрасный человек и мой учитель, мы целых десять лет все отдавали друг другу, но град побил весенние цветы, его и сотней жизней не воскресишь, а ныне, выполняя его завещание, буду воспитывать и наставлять двух сыновей».

Отцу исполнилось всего 34 года…

НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В конце августа 1927 года я возвратился в Шанхай из Гулина. Кун Дэчжи, моя жена, в это самое время из-за преждевременных родов находилась в больнице. Она сообщила мне, что в списках подлежащих аресту, утвержденных правительством Нанкина, есть и мое имя, а на днях приходили общие знакомые и спрашивали обо мне. Жена отвечала, что «Яньбин уехал в Японию». «Сейчас ты вернулся, — продолжала она, — что будем делать?» Немного подумав, я ответил: «Говори по-прежнему, что я в Японии. Я пока не буду выходить из дома и стану избегать встреч».

В Шанхае мы проживали по переулку Цзинъюнь, что на улице Дунхэнбинь, это была китайская часть города; в нашем переулке жили в основном служащие издательства Шанъу, которые хорошо меня знали. И если бы кто-нибудь из них увидел меня, сложно сказать, не достигла бы весть о моем появлении ушей ищеек Чан Кайши. У меня было смутное представление об обстановке того времени, сложившейся после поражения революции. Необходимо было обдумать, понаблюдать, сделать выводы. С тех пор как я покинул родной дом, у меня постепенно выработалась привычка: столкнувшись с неизвестным, докопаться до сути, самостоятельно поразмыслить, а не слепо поддакивать. Подобная привычка — обычное дело для людей моего поколения, ее польза общеизвестна, и я не буду подробно говорить об этом. Для меня лично она сыграла положительную роль и в том смысле, что заставила остановиться и хорошенько подумать над перипетиями того времени, а не мгновенно следовать за ними, как некоторые. Поражение революции 1927 года тяжело отразилось на мне, заразило меня пессимистическим настроением и заставило задуматься: что будет с революцией? Я безгранично верил в теорию коммунизма, непоколебимым в моих глазах оставался пример Советского Союза, но по какому пути пойдет китайская революция? Раньше я полагал, что все достаточно ясно, но летом 1927 года вдруг обнаружил, что совсем не разобрался в этом! В период революционных событий мне довелось видеть всяких врагов — от принявших облик крайне левых до тех, кто топил революционные выступления в крови; видел я и шатания внутри нашего лагеря — от колебаний и соглашательства до измены правых, от наивности и азарта до левацких авантюр. В центре революционных событий я слушал непрекращающуюся полемику, увидел авторитет представителей международного коммунистического движения (я преклонялся перед их глубоким пониманием теории марксизма-ленинизма, но, хотя они умели рассуждать по этому вопросу, едва ли действительно могли указать выход из сложной ситуации, в которой находилось китайское общество). Я был потрясен тем, как легко белая реакция расправилась с широким крестьянским восстанием в провинциях Хубэй и Хунань^[124], и совсем утратил надежду после поражения выступления в Наньчане^[125]. Поэтому бурные события моей жизни заставляли меня остановиться и осмыслить все самостоятельно. Были такие, которые сравнивали всю неразбериху, предшествующую основным событиям революции со схватками у женщины перед родами. Рождению одного ребенка предшествует несколько родовых схваток, а что уж говорить о рождении нового общества! Если революция потерпела поражение, то схватки будут продолжаться. Тем не менее, хотя кормчие, оказавшиеся на гребне революционной волны, и знают, что спад — явление временное, однако правильный путь для китайской революции им еще предстоит отыскать. Думаю, эта точка зрения была довольно распространенной.

Итак, я скрывался на третьем этаже дома номер 11, где проживала моя семья в переулке Цзинъюнь, не показываясь на улицу в течение целых десяти месяцев. Конечно, мое «сокрытие» не было абсолютным — от живших по соседству Е Шэнтао^[126] и Чжоу Цзяньжэня^[127] оно не представляло никакой тайны. Первый жил за стенкой, а второй — через квартиру. В октябре из Гуанчжоу в Шанхай приехал Лу Синь и тоже поселился в переулке Цзинъюнь. И от него я не утаил своего местонахождения. В этот период я очень сблизился с Е Шэнтао. Все, что я написал, в том числе и мои самые первые художественные произведения, именно с его помощью были опубликованы в журналах «Сяошо юэбао» («Ежемесячник прозы») и «Вэньсюэ чжоубао» («Литературный еженедельник»). Е Шэнтао исполнял обязанности редактора «Сяошо юэбао», а сам редактор Чжэн Чжэньдо^[128] был вынужден уехать в Англию, так как его тесть Гао Мэндань опасался, что люди Чан Кайши арестуют Чжэна за связи с коммунистами.

Когда я наконец покинул свое тайное убежище, то очень быстро столкнулся с практической трудностью — как обеспечить семью? Искать работу было невозможно, оставалось лишь вновь брать в руки кисть и этим зарабатывать на пропитание. Перипетии и события прошедшей половины года оставили глубокий след в моем сознании, я взял их в качестве сюжета и написал повесть «Разочарования», сидя в изголовье кровати жены (по возвращении домой из больницы ее еще слегка лихорадило). Позже в статье «От Гулина до Токио» появились такие строки:

«Я старался учить настоящей жизни, прошел сложный в судьбе человека этап большой смуты в Китае и в конце концов ощутил горечь разочарования, увидел противоречия человеческой жизни, оказался в подавленном настроении, погрузился в одиночество. Но, продолжая ощущать хватку жизни, я решил употребить остаток своих сил, чтобы озарить хотя бы слабым светом серость нашего беспокойного существования, и начал творить».

Эти слова полностью отражают мои настроения в то время.

Однако переулок Цзинъюнь совсем не был удобным местом для творчества. Время шло к лету, и жильцы внутреннего дворика после ужина наслаждались прохладой на улице, откуда доносились крики и смех, мешавшие серьезным занятиям. На улочке Дасин, отделенной от нашего дома лишь стенкой, по вечерам играли в карты: то вдруг раздастся громкий смех, то разгорится ссора, или внезапно донесутся резкие удары картами по столу, приводящие в замешательство любого человека. Этот гам затихал только поздней ночью. Что касается меня — я мог писать днем, а вот Лу Синь, привыкший работать ночью, немало от этого страдал.

К работе над повестью «Разочарования» я приступил в начале сентября, и уже через четыре недели она была завершена. Сначала у меня не было определенного плана, я лишь хотел рассказать о тревожном времени событий 30 мая^[129] до пика революции. Материала было предостаточно, надо было подобрать группу героев, которых я хорошо знал, — образованную молодежь из мелкобуржуазной среды, описать их метания в бурном потоке революции, показав, таким образом, эту великую эпоху с одной лишь этой стороны. Я впервые занимался творческой деятельностью и не был уверен, что выйдет роман, поэтому решил написать три связанные между собой повести, с общими главными героями. Но когда я уже размышлял над повестью «Колебания», то понял, что мои замыслы едва ли осуществимы, и действительно — лишь отдельные герои «Разочарований» вошли в «Колебания».

Я ратовал за натурализм, но когда написал первую часть трилогии, оказалось, что она выдержана в реалистическом ключе. В работе я старался неуклонно придерживаться жизненных реалий, верил, что необходимо лишь правдиво отразить действительность, и можно достигнуть сердец читателей, дать им верное понимание правды и лжи, любви и ненависти, прекрасного и уродливого. Что касается жизни, непонятной самому мне, или материалов, в которых я был не уверен, или вопросов, в которых я не до конца разобрался, — все это осталось за рамками изложенного мною. Я писал свои произведения с позиций жизненного опыта, а совсем не потому, что хотел что-либо сказать ими.

В «Разочарованиях» рассказывается прежде всего о двух женских характерах — молодых девушках Цзин и Хуэй; следующие две части «Колебания» и «Поиски» — тоже в основном посвящены женским образам. На то были свои причины. В период «движения 30 мая» Дэчжи работала в женском союзе и имела дело главным образом со студентками, преподавательницами средних и младших школ, с женщинами старшего поколения из образованных семей и другими представительницами мелкобуржуазной интеллигенции. Они часто приходили к нам в дом, я понемногу узнавал их, получая представление об их натурах. В разгар революции в Ухане^[130] мне тоже пришлось встречаться с такими женщинами. Общей их чертой является интеллигентность, но характеры их резко отличаются, есть типы, похожие на барышню Цзин, а есть напоминающие барышню Хуэй. Все это нашло воплощение в моих произведениях. Главная героиня повести «Разочарования» — девушка по фамилии Цзин; ее постоянные разочарования отражены в названии повести. Цзин — наивная мечтательница; когда ее увлекла революционная борьба, она преисполнилась верой в победу революции, полагая, что это очень просто — стоит лишь начать, а там можно избежать неудач и поражений, она поддалась пафосу революционного подъема, однако столкнувшись с первыми же трудностями, она опускает руки, ей кажется, что все кончено. Утешение к Цзин приходит в лице командира роты Цяна. Девушка чувствует, что вместе с Цяном она вступила в полную смысла и красоты жизнь. Но ее другу приходится возвратиться на фронт, и Цзин разочаровывается также и в любви. Хуэй не похожа на Цзин, она также пессимистично настроена после поражения революции, теряет надежду на ее удачный исход, колеблется, но не испытывает разочарования; она найдет утешение в том, что будет жить, как ей хочется.

Образ командира роты Цяна отчасти имеет реальный прототип. Им был Гу Чжунци. Кажется, в 1923 году, когда «Сяошо юэбао» уже выходил под редакцией Чжэн Чжэньдо, некто стал постоянно присылать в журнал статьи и рассказы, в которых показывал жизнь низших слоев общества. Этим человеком и был Гу Чжунци. Студент педагогического института Наньтун, он был исключен из учебного заведения за участие в студенческих волнениях. Все члены его семьи отличались упорством: отец жестоко отругал Гу, а тот, собравшись с духом, уехал в Шанхай, работал в порту грузчиком, был разнорабочим и одновременно писал для «Сяошо юэбао». Узнав о его положении, Чжэн Чжэньдо сначала решил рекомендовать Гу Чжунци для работы в редакции издательства Шанъу, но оказалось, что там вакансий нет. Тогда Чжэн Чжэньдо вызвал меня посоветоваться: «Военная школа Вампу как раз начала набор слушателей, может, послать Гу туда на учебу?» Я написал рекомендательное письмо, все вместе мы собрали ему немного денег на дорожные расходы. Было самое начало 1925 года. Уже через две недели он прислал нам письмо, сообщив, что скоро отправляется на передовую. Помню, что тогда я еще написал статью «Сбывшиеся надежды», в которой рассказал читателям о молодом авторе, обладающем богатым опытом в описании жизни низов общества и подающем большие надежды. Больше мы не получали от него вестей. Только в 1927 году в Ухане наш корреспондент неожиданно отыскал меня. Тогда он уже был командиром роты. Гу рассказал, что когда в 1926 году я работал в отделе пропаганды ЦК гоминьдана в Гуанчжоу, он как раз сражался с Чэнь Цзюньмином у Дунчжэна^[131]. Тогда Гу был командиром отделения. После завершения дунчжэнской кампании его повысили до командира взвода. Для Северного похода^[132] потребовалось доукомплектование в армии, и его вновь повысили — до командира роты. Сейчас Гу состоял в Н-ской дивизии 4-й армии. Я спросил его, что он думает о современном положении. Гу ответил, что совсем не интересуется этим — военный должен только сражаться. «Война — сложная штука, жестокая. Погибнешь — так ладно, выживешь — получишь повышение. Я сам не знаю, когда смерть приму… Поэтому-то и не задумывался до сих пор о современном положении». Я был очень удивлен, как он, писавший в Шанхае столь вдумчивые и острые произведения, мог так измениться! Гу Чжунци поведал мне, что по-прежнему пишет, и передал рукопись стихотворного сборника «Красный свет», попросив меня составить предисловие. Тогда мы с друзьями как раз собирались организовать литературное объединение с символическим названием «Шанъюшэ» («Против течения»), и я привлек Гу Чжунци в качестве одного из организаторов. Гу жил в гостинице, и однажды, когда я пришел к нему, он вдруг пригласил несколько проституток, поговорил с ними о том о сем, а затем отпустил их. В те годы военным запрещалось иметь дела с женщинами легкого поведения. Я поинтересовался у служителя в гостинице, и тот рассказал, что сей постоялец ведет себя так все время: зазывает к себе женщин, беседует с ними, а потом прогоняет, даже не оставляя на ночь. Оказалось, Гу делает это с целью отыскать моральные стимулы их поведения. Итак, Гу Чжунци стал прообразом командира роты Цяна из повести «Разочарования», который олицетворяет разочарование людей своего круга в революции.

Работа над первой повестью заняла у меня менее двух недель, после чего я решил отдать рукопись на прочтение Е Шэнтао. Написанное я заверил псевдонимом «Мао Дунь» («Противоречия»), поскольку прежние псевдонимы — «Сюань Чжу» и «Лан Сунь» — к тому времени использовать уже стало опасно. Почему я взял этот псевдоним, я объяснил в «Послесловии» к трилогии «Затмение», переизданной в 1957 году. Приведу его полностью:

«После «движения 4-го мая» я с каждым днем встречал все больше разных людей, сталкивался с различными событиями. Одновременно до меня стал постепенно доходить реальный смысл ставшего популярным в то время слова «маодунь» — «противоречия». В первой половине 1927 года в Ухане я познал жизнь в еще более широком и глубоком ее проявлении, увидел противоречия не только между революцией и контрреволюцией, но и внутри революционного лагеря. Особенно отчетливо увидел я противоречия, присущие мелкобуржуазной интеллигенции в эпоху больших перемен. Конечно, я не мог не видеть противоречий и в своем образе жизни и образе мыслей. Я встречал также немало людей, в образе мыслей которых, а то и словах и делах было много противоречий, но они не замечали их, выступали с напыщенными речами, поучали других. Я не мог понять этих людей; такое поведение было типичным самообманом, он напоминало мне о поговорке «заткнуть себе уши и украсть колокольчик» — в надежде, что и другие не услышат. Вот главным образом для того, чтобы высмеять интеллигентские привычки, свои и чужие, я и решил выбрать такой псевдоним. Уже позже к первому иероглифу прибавился элемент «трава», и это было весьма неожиданно».

Элемент «трава» мне добавил Е Шэнтао. С самого начала, когда я отдал ему только первую половину рукописи «Разочарований», на следующий день Е Шэнтао уже пришел ко мне. Он отметил, что написано неплохо, а «Сяошо юэбао» как раз недостает подобных материалов, поэтому он собирается поместить повесть уже в девятом номере журнала и сегодня отдал его в набор. «Повесть ведь еще не закончена», — испугался я. «Это не имеет значения, — невозмутимо парировал он. — В сентябрьском номере напечатаем первую половину, а в октябрьском выйдет другая». Далее Е Шэнтао разъяснил, что до выхода девятого номера осталось только десять дней, и уже некогда ждать, когда я закончу книгу. Мне оставалось лишь согласиться. Он добавил, что по псевдониму Мао Дунь можно сразу определить, что это вымышленное имя. Если гоминьдан станет искать автора, ему, как редактору, явно не поздоровится. Вот если к иероглифу «мао» добавить сверху элемент «трава», он превратится в очень распространенную фамилию и не вызовет подозрений. И с этим мне пришлось согласиться. Вот так я и получил псевдоним Мао Дунь.

В начале октября повесть «Разочарования» была закончена. Прочитав с самого начала еще раз, я почувствовал, что композиции произведения недостает стройности, не лучшим образом использован фактический материал. Однако вносить большие исправления уже не представлялось возможным, да и не было особого желания. У меня созрел замысел второй части трилогии — повести «Колебания», но Е Шэнтао предложил мне сначала подготовить критическую статью. Он оказал, что в «Сяошо юэбао» очень не хватает подобных статей, а я, по его мнению, «мастер этого жанра». Е Шэнтао предложил мне написать статью о Лу Сине. Я согласился, тем не менее решив сначала написать статью «О Ван Луяне»^[133]. Это было много легче, ведь мне впервые приходилось писать о творчестве только одного автора. Взгляды литературных критиков на произведения Ван Луяня были практически схожими, а произведения Лу Синя вызывали в их среде противоречащие оценки, требовали глубокого изучения и осмысления для выработки собственной точки зрения. Поэтому статья «О Лу Сине» появилась несколько позже. Однако в октябрьском номере «Сяошо юэбао» она была напечатана-таки прежде, поскольку Е Шэнтао, с позиции редактора, полагал, что надо отдать предпочтение статье «О Лу Сине», учитывая и то обстоятельство, что тот только что приехал в Шанхай из Гонконга и она как бы приветствовала писателя. Статья вышла под псевдонимом «Фан Би» («Квадратная яшма»), восходящим к моему раннему псевдониму «Сюань Чжу» («Черная жемчужина»). Я не прибег к псевдониму «Мао Дунь», так как многие могли догадаться, кто автор работы. В самой статье я говорил о рассказах и фельетонах Лу Синя. Я писал, что, когда читаешь его рассказы, они вызывают глубочайшее сопереживание:

«Мы печалимся вместе с вдовой Шань, относимся с симпатией к ленивому и беспечному Кун Ицзи, нам уже не забыть сломанного жизнью Жунь Ту, у нас болит душа за тетушку Сянлинь, с замиранием сердца мы следим за авантюрой Айгу, презираем и жалеем Акью…^[134] Мы чувствуем, что это исконно китайское, это мысли и судьбы девяноста девяти процентов современного населения страны… На души «сыновей и дочерей старого Китая» давят тяжелым грузом тысячелетние традиции, их бытие отвратительно, жизнь достойна проклятия, но невозможно отрицать само существование, как и нельзя не признать тот факт, что и собственная душа еще не полностью освободилась от гнета многовековых традиций».

Я считаю, что именно здесь кроется причина, почему сборники «Клич» и «Блуждания» вновь и вновь заставляют нас обращаться к ним. Я также отмечал, что все, кому нравятся рассказы Лу Синя, непременно должны прочитать и его фельетоны, так как последние помогают нам более глубоко понять смысл рассказов писателя. Фельетоны Лу Синя полны духа противления и безжалостного разоблачения — «противления всякому угнетению, разоблачения всякой лжи!» В них виден огонь молодости, горящий в груди автора. Они показывают его как прекрасного наставника молодежи, хотя сам он и не признавал этого. Лу Синь никогда не обращался с высокомерными поучениями к молодежи, но всегда находил время, чтобы учить ее, как жить и что делать. Он призывал молодых людей «не бояться говорить, смеяться, плакать, гневаться, драться, чтобы в этом проклятом месте заставить отступить эту проклятую эпоху». Он призывал молодежь отрешиться от старого, стремиться к новому, бороться за существование, а не дрожать за свои жалкие жизни; он учил, что стремление к сытости и теплу еще не означает стремления к роскоши, а распущенность отнюдь не сродни развитию. Лу Синь предупреждал младшее поколение, что надо учиться быть «крепкими», однако не признавал бессмысленных жертв. В своей статье я также отмечал, что все сказанное автором относится и к нему самому: «Честно и непредвзято отрекается от себя». И еще:

«Люди очень разные создания, среди них нет абсолютно святых, но и таких, которые бы до наготы обнажали себя для других в нашем мире, к сожалению, совсем немного. С каменным лицом Лу Синь отрекается от лжи других, и мы не испытываем презрения именно потому, что на полном серьезе он критикует и бичует себя!»

Лу Синь хотя и «не провозглашал самых революционных пролетарских лозунгов», но я чувствовал его «честное сердце, горячее, трепещущее сердце». Перечитывая сейчас статью, понимаю, как недостаточна моя оценка произведений Лу Синя, как поверхностен их разбор, но тем не менее в то время ее называли «сплошной рекламой».

8 октября Лу Синь переехал в переулок Цзинъюн и поселился в доме номер 23, ворота которого были как раз напротив черного хода нашего дома. Через два дня Чжоу Цзяньжэнь вместе с Лу Синем пришли ко мне. Это была моя вторая встреча с этим великим писателем. Первый раз мы виделись год назад, когда он останавливался в Сямэньском университете проездом из Шанхая. Чжэн Чжэньдо «проводил досуг на даче», куда и пригласил Лу Синя отобедать. Я тоже был одним из приглашенных, правда, тогда мы смогли лишь обменяться несколькими фразами. В этот же раз мы говорили намного больше. Прежде всего я попросил у него прощения (приказ о моем аресте был в силе, и хотя я знал, что Лу Синь приехал в Шанхай и, кроме того, проживает со мной на одной улице, однако еще не удосужился навестить его). Лу Синь усмехнулся: «Поэтому-то мы сами и пришли, дабы сохранить твою тайну». Потом я вспомнил о пережитых мною событиях в Ухане, о поражении революции. Лу Синь в свою очередь рассказал, что увидел и услышал за последние полгода в Гуанчжоу, повергнув нас в горестные размышления. Он сделал вывод, что революция, по всей вероятности, идет на спад, и ему непонятно, как можно говорить о продолжающемся подъеме революционного движения. Мой гость добавил, что собирается обосноваться в Шанхае, но больше не будет заниматься преподавательской деятельностью. Он уже обратил внимание на опубликованную в «Сяошо юэбао» повесть «Разочарования» и спросил меня, что я собираюсь делать в дальнейшем. Я отвечал, что думаю писать вторую часть романа, в которой бы отразилась сама революция. Что же касается будущего, то следовало рассчитывать на длительное пребывание в убежище и существование на гонорары.

Вторая часть трилогии получила название «Колебания». Повесть была написана по плану, составленному после серьезного обдумывания. В ней рассказывалось о событиях в уездном городе провинции Хубэй, подчинявшемся правительству Уханя; здесь подразумевался показ хаоса уханьских революционных событий на примере маленького города.

Главное внимание в повести уделено отношению к революции большей части китайского общества в канун решающих революционных событий, их колебаниям вправо и влево, между успехом и поражением. Главным героем повести выступает Фан Лолань — «левый» из гоминьдана, который в результате колебаний приходит сначала к идеологическим противоречиям, потом к растерянности и наконец к полному краху. Другой ведущий персонаж — Ху Гогуан, представляющий прослойку тухао и лешэнь; он проникает в лагерь революционеров, выступая с левоэкстремистских позиций за бурно обсуждавшиеся в то время так называемые «крайние действия», создавая при этом множество себе подобных хугогуанов. Герои повести выделяются в среде коммунистов своим «левачеством», чем серьезно подрывают авторитет партии, порочат саму революцию и неизбежно разоблачают себя — топят революцию в крови. Фактический материал для данного произведения я брал из увиденного и услышанного мной во время работы главным редактором газеты «Ханькоу миньго жибао». Здесь я старался отразить не только чудовищный белый террор в провинции Хубэй, но и достоверно воспроизвести поражение революции и торжество контрреволюции. Я не отходил от правды жизни, не создавал пустых иллюзий. Нет в повести и положительных героев. Я написал лишь о Ли Кэ, о реально существовавшем коммунисте, каких я сам видел немало. Но написав о нем однажды, я уже не возвратился к подобному образу: «Колебаниям» Ли Кэ не был столь необходим, вину, за поражение революции должны были нести Фан Лолани.

Повесть была в наборе почти полмесяца. Она получилась больше первой части — около ста тысяч знаков. Дождавшись, когда произведение будет закончено, Дэчжи и мать занялись подготовкой к встрече Нового года.

Написав «Колебания», я дал себе возможность немного передохнуть — подготовил несколько статей по искусству, рассказов, исследований в области народных сказаний, а также перевел с новогреческого рассказ Паламаса «Смерть человека»^[135]. Среди статей по искусству были написаны «Критическая биография Ибаньеса»^[136], «Критическая биография Паламаса», «Основы изучения художественной прозы», последняя из которых представляла из себя переделанный и дополненный вариант ранее опубликованной статьи «К проблеме персонажей». Что касается работ в области сказаний, то теперь кроме статьи, написанной в 1926 году, которая называлась «Основы изучения сказаний», я подготовил еще пять статей, в том числе «Природа в сказаниях», «Значение и виды сказаний». Кроме этого я написал свой первый рассказ «Творчество».

Публикацией рассказа «Творчество» я преследовал определенные цели. В то время стали появляться рецензии на повесть «Разочарования», большинство из них были хвалебными, в других она подвергалась критике, иногда очень резкой. Критики считали, что тон всей повести очень пессимистичен, везде одни только разочарования, почти нет никакой надежды на революцию. Это критическоезамечание абсолютно верно. Но все же это совсем не главное в моем произведении. Полное поражение революции повергло меня в шок, и я действительно не знал, по какому пути должна идти революция в дальнейшем, но я совсем не имел в виду, что на этом она должна закончиться. Я трезво оценил события в Ухане, полагая, что ураган уже прошел, не разрешив, однако, ни одного социального противоречия, вызвавшего его. Китай по-прежнему оставался империалистическим государством с феодальным режимом и властью в руках милитаристских группировок. Обновился только глава этой огромной страны — этот пост занял Чан Кайши. Поэтому революция непременно должна была прийти вновь. В 1921 году, когда образовалась Коммунистическая партия Китая, в ее рядах состояло всего чуть более пятидесяти человек, в 1927 году в ней уже насчитывалось пятьдесят тысяч членов — разве можно было говорить о неудаче коммунистов, о том, что они больше не поднимутся? История Китая сохранила свидетельства о бесчисленном количестве крестьянских восстаний, а разве крестьянское движение 20-х годов нашего века под руководством компартии не сможет вновь встать на ноги, едва столкнувшись с неудачей? Вряд ли кто мог в это поверить. Конечно, оказавшись на подъеме, революция могла опять потерпеть поражение, но в конечном итоге победа все равно бы осталась за ней. Чтобы оправдаться и разъяснить свою позицию, я и написал рассказ «Творчество». Мне пришлось впервые писать произведение малой формы, использовав для этого «правило трех единств»^[137] классической европейской драмы. Сюжет развивается утром в течение часа, место действия на всем протяжении рассказа одно — спальня. Героев всего двое: Цзюньши и его жена Сяньсянь. Цзюньши — «прогрессивная личность», «творец», то есть идейный наставник своей жены; Сяньсянь — «творима», она одна из бесчисленных китайских женщин, связанных многочисленными наставлениями. Но однажды «творчество» дало свои плоды, ее узы распались, а прогрессивные устремления превзошли ожидания Цзюньши, и Сяньсянь без раздумий устремилась вперед. В конце рассказа она просит служанку передать мужу, что она уйдет первой, а он должен догонять ее, если хочет. Я вкладывал в произведение следующий смысл: революция развивается, и ее уже не затормозить, она должна двигаться только вперед, и пусть там революцию ожидают многие неудачи — никакая сила не в состоянии остановить ее на этом пути. Точно так же, по моему мнению, идет процесс пробуждения угнетенных. В «Творчестве» нет пессимистических красок. Сяньсянь «ушла первой», она надеется, что Цзюньши «догонит». Рассказ не дает ответа на вопросы, предоставляя самим читателям дать его.

С той же целью — чтобы мои мысли были более понятны, — когда повесть вышла отдельным изданием, я написал на титульном листе строки из «Лисао»:^[138]

Через два года, когда все три части романа вышли единым изданием, я вновь сделал надпись на титульном листе книги, которую назвал «Затмение». Название говорило о том, что все в книге временно, как и затмения солнца и луны, — вечен только свет этих огромных светил. Так и революция — неудачи временны, а победа неизбежна. На титульном листе романа «Затмение» я написал следующее:

«Огонь жизни еще пылает в моей груди, весенние силы еще бурлят в моих артериях, мой взгляд еще полон внимания, мой мозг еще в состоянии работать, в состоянии думать, и наверняка еще будет шанс воздать горячо любимым читателям и миллионам бойцов всего мира. Назойливые звуки не смогут отвлечь, а лишь закалят меня».

Примерно в конце 1927 года было основано общество «Тайяншэ» («Солнце»). В это же время активизировало свою деятельность общество «Чуанцзаошэ» («Творчество»). «Солнце» выпускало журнал «Тайян юэкань» («Литературное обозрение общества „Солнце“»), а «Творчество» издавало «Вэньхуа пинлунь» («Критические статьи по литературе и искусству») и «Чуанцзао юэбао» («Литературное обозрение общества „Творчество“»). В журналах пропагандировались идеи революционной литературы, и за период чуть более года они действительно сумели влить живительную струю в литературные круги, прежде погруженные в полное молчание. Кроме всего, общества сыграли важную роль в распространении начальных знаний теории марксизма в области литературы и искусства. Просмотрев первый номер «Тайян юэкань», я очень обрадовался, обнаружив, что все мои братья, кто, отложив кисть, год назад взялся за оружие, вновь продолжили борьбу с кистью в руках. Я не был знаком с Цянь Синцунем^[140], но хорошо знал Цзян Гуанцы^[141] по университету в Шанхае. Кстати, он, кроме того, в свое время выступал организатором литературного общества вместе с моим братом Шэнь Цзэминем. Обрадованный, я опубликовал статью «Приветствую солнце», вышедшую в журнале «Вэньсюэ чжоубао» («Литературный еженедельник») 8 января 1928 года. В ней говорилось:

«Я от всего сердца желаю «Солнцу» взойти повыше, озарить лучами всю округу, я расскажу о нем всем людям, стремящимся к свету».

Возвращаясь к статье Цзян Гуанцы, опубликованной в первом номере журнала, нельзя не отметить некоторые спорные места. К примеру, мне казалось, будто автор только себя считает «революционером», отбрасывая идеи «старых писателей», крайне резко выступая при этом и в отношении толкования революционной литературы. В статье я подчеркивал:

«Литература и культура — многоплановы, так же как богата и сама социальная действительность. Поэтому революционная литература есть тоже многоплановое явление. Мы не можем утверждать, что литература, в которой воплощается низший класс, является истинно революционной, как мы не можем утверждать и того, что социальной действительностью является лишь жизнь рабочих и крестьянских масс».

В статье Цзян Гуанцы фактически не признается, что все нетрудящиеся массы — пусть они выступают за революцию или даже против нее — тоже становятся объектом внимания революционной литературы. Если следовать логике автора, наша революционная литература должна была «вступить на однообразный, узкий путь». Я также полагал, что если писатель обладает «жизненным опытом», это не значит, что он в состоянии написать хорошее произведение.

«Я ни в коем случае не отвергаю молодое поколение писателей, обладающих таким жизненным опытом и выдвинувшихся на подъеме революции, я лишь выражаю надежду, что они прежде основательно освоят свой опыт, из которого надо взять практическую сметку и духовное начало, и уже потом примутся за создание художественного произведения».

Эти размышления отразили мои собственные сомнения по поводу некоторых противоречий развития литературы того времени. Возможно, я потому и подписал статью псевдонимом «Фан Би», чтобы не привлечь к ней внимания общества «Солнце». Однако моим сомнениям не суждено было рассеяться: через месяц с небольшим «Творчество» и «Солнце» начали нападать на Лу Синя. Они говорили, что тот «пьяными глазами смотрит на мир людей из окон темного кабачка», утверждали, что «уже миновала эпоха Акью», а «сам Лу Синь исчерпал себя», вплоть до того, что называли Лу Синя «наставником из Шаосина», «феодальным последышем», «лучшим глашатаем» капитализма, «двуликим контрреволюционером» и т. д. В то же время «Творчество» и «Солнце» публиковали нечто, названное ими пролетарской литературой. Но герои их произведений не имели крови и плоти, на что Лу Синь замечал: они «настолько неприглядны, что не годятся даже для материала газетных статей». Юй Дафу^[142] в свою очередь называл их «революционной рекламой».

Я не принимал участия в полемике между Лу Синем и обществами «Творчество» и «Солнце», так как в самый разгар этой борьбы был погружен в написание третьей части трилогии — повести «Поиски», после завершения которой сразу уехал в Японию. И только статьей «От Гулина до Токио», подготовленной вдали от родины, я, можно сказать, принял некоторое участие в полемике.

Повесть «Поиски» я начал в апреле и закончил в июне. Первоначально я собирался написать о молодых интеллигентах, которые прошли через разочарования и колебания в революции и вновь зажгли факел надежды, отправившись на поиски света. Здесь же мне хотелось рассказать и о настроениях в обществе «Творчество». Однако в процессе работы над повестью я все больше заражался пессимистическими настроениями. Мне приходилось слышать множество новостей, приносимых Дэчжи или нашими друзьями, тяжелых, горестных, удручающих. Это были последствия тяжелого урона, нанесенного «левыми» авантюристами, действовавшими под лозунгом непрерывного нарастания революции. Я беседовал с Лу Синем по поводу революционного авантюризма: нам обоим оказалась непонятна теория «непрерывного нарастания революции». В начале 1928 года я написал эссе «Сон под плотной пеленой инея» («Вэньсюэ чжоубао», № 302), в котором с помощью символов пытался отразить неудачи революции и собственное отношение к этому. Я выразил это как «беспорядок», подчеркнув «непонимание» и «неприятие», в завершение я поставил вопрос: «Когда же небо станет ясным?» Но пришел апрель, за ним май, а я был абсолютно подавлен такими безрадостными новостями, что и повлияло на изменение первоначального плана повести.

16 июля того же года в статье «От Гулина до Токио» я предельно ясно выразил собственное настроение:

«В то время я пребывал в депрессии, мое состояние могло измениться в мгновение ока — то вдруг я взлетал, пылая жаром, то неожиданно падал, превращаясь в лед. Это происходило потому, что тогда я часто встречался со старыми друзьями, узнавал неприятные новости — даже если ты не отступишь перед силой, то «стремление к недостижимому» наверняка повергнет тебя в разочарование. Все это в будущем, очевидно, станет понятным для некоторых. А сейчас это-то и внесло в мое произведение пессимистические тона, перемешав их с горькой обидой и неподдельным возмущением. Вот потому «Поиски» и предстают таким смешанным, сумбурным началом».

«Стремление к недостижимому», о котором здесь говорится, есть не что иное, как путчизм Цюй Цюбо^[143]. И в статье «От Гулина до Токио» я еще раз привел аргументы, пытаясь разъяснить собственную позицию, которой я придерживался в то время.

«Я признаю, что основа моего крайнего пессимизма во мне самом, и хотя в книге (то есть в повести «Поиски») молодежь предстает не удовлетворенной действительностью, находится в угнетенном настроении, ищет выход из создавшегося положения, — это представляется объективным процессом. Если сказать, что мои взгляды порочны, тогда почему не считается порочным биться о стекло, как муха? Если сказать, что я пассивен, не могу указать выхода, — я готов это признать; но не могу поверить, что стань я граммофоном, постоянно твердящим: «Вот выход, идите сюда!», это что-нибудь изменит или будет иметь значение для успокоения совести. Я не могу вывести своих героев из тупиковой ситуации, потому что не хочу идти на сделку с совестью, произнося слова, в достоверность которых не верю сам. Кроме того, я не гений, чтобы увидеть верный выход и направить к нему других. Некоторые говорят, что это мои собственные колебания. Не хочу с ними спорить. Думаю, у меня-то как раз не было колебаний — я с самого начала не одобрял «выход», о котором уже более года трубят многие. Такой «выход» равносилен «тупику» — разве уже сейчас это не стало столь очевидным?»

Позже это высказывание было использовано обществом «Творчество» для нападок на меня. Один из его членов заявил:

«Разве китайская революция зашла в тупик? Совсем нет, она находится на новом подъеме и отнюдь не движется в тупик… Если утверждать, что это и есть безвыходное положение, тогда нас самих можно называть буржуазией».

Как видно, он сам как раз и был той самой «мухой», глубоко зараженной ядом авантюризма.

Вскоре до меня дошли вести о состоявшемся в Москве VI съезде КПК, который подверг критике и выправил левацкий курс Цюй Цюбо. Эти новости мне уже передали не по партийной линии, так как после моего отъезда в Японию я прервал связи с партгруппой. Я догадывался, что статья «От Гулина до Токио» дала некоторым партийцам повод считать, будто я переметнулся в лагерь буржуазии, и поэтому избегать встреч со мной. Между прочим, уже в 1931 году, когда Цюй Цюбо скрывался у меня дома, я рассказал ему об этом, выразив надежду, что мои связи восстановятся. Он возражал: вышестоящие органы не дали ответа, а сам он выбит из колеи линией Ван Мина^[144] и бессилен что-либо предпринять. Цюй убеждал меня спокойно заниматься творчеством, приводя в пример Лу Синя.

Однажды, уже после того, как повесть «Поиски» была закончена, ко мне заглянул Чэнь Вандао^[145]. Во время непринужденной беседы он попутно заметил, что я очень долго не покидаю пределов своего дома, что заметно сказалось на моем состоянии. Сейчас очень жарко, и постоянное пребывание в помещении, по его мнению, может привести к болезни. «Раз уж ты, — продолжал Чэнь, — говоришь, что для смены климата надо ехать в Японию, что тебе мешает сделать это, сменить обстановку, подышать свежим воздухом?» Его слова показались мне разумными. В то время обмен между Китаем и Японией был весьма прост — не требовалось даже паспорта. Однако я боялся, что ничего не смогу понять по-японски, будет очень трудно. Чэнь вдруг вспомнил: «У Шуу в Токио уже полгода, она сможет принять тебя». У Шуу была подругой Чэнь Вандао, я не раз встречался с ней в Шанхае. В итоге я все же решился поехать в Японию. Чэнь Вандао вызвался купить мне билет на пароход и обменять деньги, пока Дэчжи стала спешно собирать дорожные вещи.

В конце июня, перед самым моим отъездом, как-то ночью ко мне пришел Чэнь Дусю^[146]. Мы не виделись уже довольно долго. Примерно полгода назад ко мне заглянул один из друзей Чэнь Дусю; он выяснил, что я скрываюсь дома и живу только на гонорары от своих произведений, — так к Чэнь Дусю попал мой адрес. Когда Чэнь Дусю постучал в дверь, Дэчжи открыла, приглашая гостя в дом. Мы присели, жена принесла чай, попутно собираясь спросить Чэня, по какому делу тот пришел. Но гость, опередив, отвечал: «Сейчас я занимаюсь поисками звуков древнекитайского языка, сохранившихся в современных говорах разных провинций. Думаю собрать материал для написания исследования «Комментарии к истории письменности», продолжив изыскания Гу Тинлиня»^[147]. Затем я спросил, что он думает по поводу современной ситуации в стране. Он отвечал, что его сейчас не так интересует политика, как фонетика. Я настаивал: «Как ты считаешь, долго ли сможет продержаться власть Чан Кайши?» Тяжело вздохнув, он отвечал: «Сначала милитаристские группировки — чжилийская, аньфуистская и фэнсийская — вели борьбу в течение восьми лет, ослабляя друг друга, потом революционная армия гоминьдана смогла осуществить удачный поход на север. Сейчас Чан Кайши проводит реорганизацию местных воинских формирований, но, боюсь, ему этого не осилить — они вновь схлестнутся между собой, попусту растрачивая силы друг друга. Это, считай, продлится еще лет восемь. А тут и коммунисты готовятся к реваншу…» Я прервал собеседника: «А как насчет вторжения извне?» Он отвечал, что среди приближенных Чан Кайши есть и прояпонская, и проанглийская, и проамериканская фракции, которые уравновешивают друг друга, поэтому иностранное вторжение пока что маловероятно. Он добавил, что идет ли речь о внутренней обстановке или международных делах, необходимо опираться на более подробную информацию. Он же находится в тихом месте, куда не доходят новости, поэтому все только что сказанное им относится к прошедшему времени. Сейчас, очевидно, обстановка изменилась. Было около одиннадцати часов, Чэнь собрался идти. Дэчжи остановила его: «В это время все обычно выходят гулять во двор. Если ты выйдешь от нас, то можешь привлечь внимание. Лучше уж оставайся на ночь». Он засмеялся: «Можно и так». Чэнь Дусю поднялся, прошел в дальний конец коридора и, вдруг остановившись, сказал: «Лучше соблюсти осторожность» и, указав на лежанку в комнате: «Здесь я проведу ночь». Обычно на лежанке спала служанка, которую я отпустил после возвращения из Гулина. Сейчас она пустовала, застеленная покрывалом. На другой день рано утром, пока я еще спал, он ушел. Больше Чэнь не приходил, лишь прислал раз письмо, сообщая, что разыскал носителя подлинного шанхайского диалекта и отыскал древние произношения в современном языке. Чэнь Дусю и позже продолжал заниматься своей книгой, даже в гоминьдановской тюрьме. Рукопись была закончена только во время антияпонской войны в уезде Цзянцзинь провинции Сычуань. Тогда же издательство Шанъу дало согласие на издание книги, но в апреле 1942 года Чэнь Дусю умер, а управляющий делами издательства Ван Юньу, получив рукопись книги от родственников покойного, так и не приступил к ее изданию.

БЕСПОКОЙНЫЙ СВЕТ «МАЯКА»

7 июля 1937 года считается сейчас днем начала антияпонской войны. Однако тогда, после инцидента на мосту Лугоуцяо, люди совсем не сознавали, что он и послужит началом священной борьбы против японских агрессоров; многие думали, что это лишь одна из очередных провокаций империалистов со времени «событий 18 сентября»^[148] и, в свою очередь, очередная демонстрация капитулянтской политики правительства Чан Кайши. Ни для кого не было секретом, что, несмотря на стремление правительства всячески поднять дух народа, на севере страны японцы получили отпор только со стороны 29-й армии Сун Чжэюаня, а непосредственно подчиненная Чан Кайши центральная группа войск строго соблюдала «соглашение Хэ Инцинь — Умэдзу»^[149], находясь на южном берегу Хуанхэ и не смея шагу ступить за дозволенный рубеж.

Военные, разбирающиеся в обстановке, не без оснований возлагали надежды на переговоры между КПК и гоминьданом, проходившие в середине июля в Лушани, надеясь, что коммунисты убедят Чан Кайши поставить во главу угла интересы нации, пойти на коренные изменения политического курса, воплотить в жизнь обещания, данные им в канун «Сианьских событий»^[150].

Солдаты и офицеры в массе своей отнюдь не желали сдаваться врагу; полные справедливой ненависти к завоевателям, они ждали приказа, чтобы ринуться в бой.

К 30 июля пали Бэйпин^[151] и Тяньцзинь! Японские полчища непрерывным потоком хлынули в Северный Китай, минуя Шаньхайгуань! Однако дверь к мирным переговорам между КПК и гоминьданом по-прежнему была приоткрыта.

Все чувствовали, что назревают серьезные события — приближалось 13 августа — захват Шанхая японской армией.

Еще с 10 августа толпы беженцев потянулись из Чжабэя, Хункоу и Яншупу в направлении районов иностранных концессий. Двенадцатого числа Дэчжи неизвестно откуда принесла известия, что, если случится война, «японские черти» начнут вторжение по вполне определенным маршрутам, проходящим по районам, которые уже покинуты местными жителями, направившимися в иностранные концессии города. Местечко Синьицунь, где мы проживали, находилось как раз в таком районе. «Мы едем или нет?» — спросила Дэчжи. «Японцам сейчас очень нужно заручиться поддержкой Англии и Франции, поэтому они не станут предпринимать опрометчивые шаги в отношении их, — рассмеялся я. — Нам же еще нужно вывезти партию книг, отданных на хранение в главную типографию издательства «Каймин шудянь», что в районе Хункоу. Они наверняка пропадут, если начнется война». На это Дэчжи заявила: «Возьмем с собой одну-две тысячи книг и пять-шесть чемоданов из фанеры. Ладно… пойду все-таки за транспортом, а ты занимайся своими делами». Вот так мы и отправились каждый по своим делам.

Я пошел искать Фэн Сюэфэна^[152], а потом мы вдвоем приняли участие в собрании, организованном Цзоу Таофэнем^[153] и Ху Юйчжи^[154]. Цзоу Таофэнь совсем недавно вышел из тюрьмы, куда был заключен как один из «Семи лидеров» Ассоциации национального спасения^[155]. Собрание прошло в очень приподнятом настроении. Все были единодушны: священная антияпонская война неизбежна, а прихвостням империализма ни при каких условиях не удастся повернуть вспять колесо истории. С этого момента, уверяли присутствующие, работа по спасению страны обязательно преодолеет кризисное состояние, причем и нам пора прекратить делать ставку на гоминьдановскую администрацию, а напрямую идти в массы и — агитировать и организовывать. В этом же русле следовало вести культурно-пропагандистскую работу. Однако такая постановка вопроса требовала прежде всего получения правого статуса в правительстве страны. Собравшиеся считали, что «политика правительства», заключающаяся, с одной стороны, в допущении идеи мирных переговоров, а с другой — в попытке подмять под себя все антияпонское движение, с самого начала была обречена на провал. В области издательской деятельности некоторые предлагали идти по пути усиления существующих крупных журналов, таких, как «Вэньсюэ» («Литература»), «Чжунлю» («Поток»), «Ивэнь» («Переводная литература»). Ху Юйчжи заметил, что лишь начнется война, и все журналы скорее всего будут закрыты — после 28 января^[156]. Такой опыт уже имелся. Мы должны были прежде всего выработать тактику на случай чрезвычайных событий. По мнению Цзоу Таофэня, солидные издания совсем не подходили для того бурного времени. Он считал, что надо вести работу по созданию мелких печатных форм, как-то: ежедневных, трехдневных и еженедельных изданий. Я предложил возродить журнал «Шэнхо синцикань» («Жизнь»), изменив лишь название. Идея всем понравилась, можно было немедленно начинать подготовительную работу. Кроме этого, высказывалось пожелание об организации изданий по литературе и искусству, а также газет и журналов общего характера.

Как заведенный, я без отдыха пробегал весь день, только под вечер вернулся домой. Здесь я узнал, что Дэчжи не удалось ни нанять транспорт, ни приобрести фанерные чемоданы. «Рикши заламывают страшные цены, простых тележек уже совсем нет, — объяснила жена. — Еще три дня назад все разобрали, а чемоданов из фанеры не было уже давно». Правда, потом Дэчжи призналась, что все-таки договорилась с одним рикшей и успела отвезти к родственникам два кожаных чемодана с вещами на территорию иностранной концессии.

В девять часов утра 13 августа пронесся слух, что в районе Чжабэя началась стрельба. Я выбежал на улицу, пересек реку Сучжоу (на южной стороне моста отряды торговцев из концессии уже успели навалить мешки с песком и выставить караул, но пройти по мосту пока было можно) и поспешил по направлению к типографии издательства. Я хотел попытать счастья, выяснить, можно ли как-нибудь перевезти мои книги или хотя бы их часть. Еще более важным для меня было понять, действительно ли уже начались военные действия. На улице Хайнинлу я был остановлен: здесь могли проходить лишь грузовые машины по спецразрешениям, они привлекались большей частью для перевозки сырья и оборудования демонтируемых предприятий. На перекрестке скопилось множество народу. Многие, как и я, хотели забрать свои вещи, но большинство, кажется, вышли просто поглазеть на происходящее. Вытянув шеи, они смотрели вдаль, где уже поднимался столб дыма, гадая, на каком складе вспыхнул пожар. Вдруг, услышав звук пулеметной очереди из парка Хункоу, людские массы встрепенулись, радостно запрыгали, захлопали в ладоши, словно случилось радостное событие.

Вечером зашел Чжэн Чжэньдо. Он принес надежные вести из городской управы: там приняли решение об открытой политике в отношении народных движений за освобождение родины. Любым организациям подобного толка теперь достаточно было лишь зарегистрироваться в управе и можно было начинать деятельность. Он также сообщил, что журнал «Вэньсюэ» скоро прекратит существование.

14 августа, в субботу, как обычно, состоялся товарищеский ужин. Словно подозревая, что это может быть последней предвоенной встречей, не сговариваясь, пришли все. Количество народу превысило все ожидания — пришлось дополнительно накрыть целый стол. Большинство уже знало, что городская управа сняла запрет на деятельность за освобождение родины, поэтому разговор за столом шел вокруг дальнейших задач деятелей литературы и искусства. Я считал, что в столь значимое время мы все должны быть готовы взять в руки оружие, однако сейчас мы не требовали от писателей и деятелей искусства менять кисть на винтовку — во время антияпонской войны фронт литературы и искусства был не менее важен, чем поле брани. Нашим оружием была кисть, мы должны были отразить ею героизм наших солдат в антияпонской войне, призвать четыреста миллионов соотечественников к защите родины, разоблачить подлую сущность предателей и вражеских прихвостней. Наше рабочее место не должно ограничиваться только кабинетными покоями, наш пост — на передовой, в группах художественной самодеятельности, передвижных театральных труппах, на заводах и т. д. Таким образом, нам необходимо влиться в бурный поток современности, нести литературу и искусство в массы, помогать им осознать значимость народного сопротивления, создать, по сути, новый облик литературы и искусства освободительной борьбы. Что касается массовых изданий, все понимали, что, независимо от прекращения или продолжения выпуска таких крупных журналов, как «Вэньсюэ» или «Чжунлю», нам необходимо срочно наладить выпуск издания малой формы, которое бы отвечало требованиям времени и могло максимально быстро донести клич литераторов. Меня посчитали нужным поставить во главе такого издания.

Я не мог пренебречь доверием друзей. В тот же вечер я предложил Фэн Сюэфэну отыскать Ба Цзиня^[157], который полностью поддержал идею организации подобного периодического издания. Он сказал, что издательство «Вэньхуа шэнхо» («Культурная жизнь») уже решило закрыть журнал «Вэньцун» («Литературный сборник»), а Шанхайская издательская компания также прекратила выпуск журналов «Чжунлю» и «Ивэнь». В то время сложилась поистине парадоксальная ситуация: началась война, а литературный фронт трещал по швам! В таком положении он никак не мог себя проявить, а потомки наверняка во всем винили бы нас. Все издательства готовились к переезду, сбывали остатки, свертывали деятельность, а поэтому не могли взять на себя издание новых книг и периодики. Оставалось одно: на свои средства приступать к организации такого рода изданий. Хорошо еще, что мелкие еженедельники не требовали больших финансовых затрат: выпустил номер — если спрос велик, можно отпечатать дополнительный тираж. Фэн Сюэфэн тогда сказал: «Это очень хороший способ. Почему бы нам не начать эту работу при поддержке сотрудников этих четырех изданий — «Литературы», «Потока», «Литературного сборника», «Переводной литературы»? Почему бы нам не найти в них финансовую опору? Можно пойти еще дальше: писать без выплаты вознаграждения. Что касается будущего названия, мы уже обдумали — для начала вполне подойдет «Нахань» («Клич»). Написание слова к читателям по поводу выхода первого номера я беру на себя. Сейчас же прежде всего надо спросить согласия редакторов этих журналов Ван Тунчжао, Ли Левэня, Цзинь И и Хуан Юаня».

Вечером я отправился домой к Ли Левэню. На другой день отыскал Ван Тунчжао в издательстве «Вэньсюэ». Тот как раз собирался передавать гранки журнала Фу Дунхуа. Прежде Фу, прослышав, что «Вэньсюэ» будет закрыт, решил сам продолжить его выпуск, выпросив у прежних издателей готовые гранки. Ван Тунчжао и Ли Левэнь поддержали предложение о совместном издании еженедельника «Клич» на средства сотрудников. Затем я предложил, чтобы каждый из редакторов подготовил статью для первого номера журнала.

Из издательства я направился к Чжэн Чжэньдо, где застал Цзоу Таофэня. Услышав о предложении подготовить статьи для первого номера «Клич» без вознаграждения, они рассмеялись: «Мы сами как раз собирались просить тебя написать статью таким образом». Оказывается, Цзоу уже начал издавать журнал «Канчжань» («Война сопротивления»), а также помогал в подготовке небольшой газеты «Цзюван жибао» («Спасение родины»). За последние несколько дней, по мнению Цзоу, огромный размах приобрело народное движение сопротивления, но организации движения еще не имеют единого центра и руководства; таким образом, они пока еще очень слабы и разобщены, а порой попадают под влияние официальных органов, что лишает их определенной доли самостоятельности. Исходя из таких соображений, они решили учредить Шанхайскую ассоциацию литературы и искусства по спасению родины, взяв за прототип ранее созданный Государственный комитет по спасению родины. Основной задачей такого органа как раз и стала бы консолидация массовых организаций сопротивления и всех патриотических сил. Все надо было делать очень быстро, поэтому они уже внесли мое имя в списки учредителей, решив, что я не буду против. Газета «Цзюван жибао» будет органом Комитета, председателем — Го Можо^[158], главным редактором — Ся Янь^[159], а я утвержден одним из членов редколлегии. Журнал «Канчжань», выходивший с периодичностью в три дня, поручили редактировать мне. Первые номера изданий было решено подготовить в течение одной недели. Главной же задачей литературных кругов по-прежнему оставалось издание журнала «Клич». Я придерживался того мнения, что первый номер должен выйти в течение ближайшей недели.

Во второй половине дня позвонил Ба Цзинь: редакторы Цзинь И и Хуан Юань поддерживают наше предложение. Он настаивал на немедленном созыве совещания учредителей. На следующий день Ба Цзинь и я приняли четырех редакторов; мы обсудили направление редакторской работы, вопросы печати, обеспечения бумагой и наконец утвердили название нашего издания — «Клич». Я повторил свое предложение о подготовке каждым из присутствующих по небольшой, около тысячи знаков, статье. Ба Цзинь, как оказалось, со своей стороны, успел привлечь к написанию статей молодых критиков Ху Фэна и Сяо Цяня, разумеется, на добровольных началах. В тот же день вечером под пушечную канонаду я написал статью — посвящение «Стой на своем посту» для первого номера. В ней говорилось:

«Китайская нация полна гнева! Дочери и сыновья, займите свои места в строю! Взгляните вперед! Там огонь, кровь, боль, трагедия уничтожения одних другими; но в огне, крови и боли утрат есть свет и радость рождения, свобода китайской нации!»

Наконец — 25 августа — вышел первый номер журнала «Клич». Он представлял из себя тонкую брошюру в ¹/₃₂ печатного листа, стоимостью всего два фэня. На титульном листе выделялся заголовок: «Выпуск издательств „Литература“, „Проза“, „Поток“ и „Переводная литература“». Здесь же я написал обращение:

«Военные действия развернулись в Шанхае. Журналы «Литература», «Литературный сборник», «Поток», «Переводная литература» издавать стало более невозможным. В это чрезвычайное время главы этих известных изданий решили выпускать совместный журнал: он поднимет дух бойцов передовой, наполнит гневом сердца народных масс в тылу, сольет воедино все силы для отпора врагу. Всех единомышленников приглашаем принять участие в оформлении и написании материалов для нашего журнала. Само издание существует целиком на средства вышеупомянутых учредителей, а поэтому зиждется на началах бескорыстия. Что касается тех, кто готов присылать статьи, то кроме экземпляра газеты, вознаграждение не гарантируется».

Хотя воззвание и не предполагало выплату гонораров за публикации, от предложений не было отбоя. Второй номер, как и первый, поместил работы только основателей журнала полностью на безвозмездных началах. А вот уже третий — «Маяк» — главным образом состоял из статей наших добровольных корреспондентов.

Почему же уже третий номер стал называться «Маяком»? С этим связана целая история. Примерно а двадцатых числах августа на улицах города стали во множестве появляться массовые издания, привлекшие читателей своей антияпонской направленностью. Особенный интерес вызвали журнал «Освобождение» от 20 августа, газета «Спасение родины» от 24 августа и еженедельник «Клич» от 25 августа. Однако 29 августа, уже после выхода второго номера «Клича», муниципалитет иностранного сеттльмента наложил арест на ряд изданий, в число которых попали все три вышеупомянутые. Я тут же бросился в здание муниципалитета, где заявил протест о незаконности подобных действий. Там мне продемонстрировали официальное распоряжение управления цензурой печати гоминьдана по городу Шанхаю. Документ гласил, что ряд городских изданий подлежит немедленному закрытию. Мы были страшно разгневаны. Оказалось, что разрешение правительства на развертывание широкого народного фронта по борьбе с захватчиками на деле было пустой химерой! Некоторые призывали к немедленному свержению гоминьдановских властей, вставших на путь позора, и к установлению общественного управления. Другие, подумав, утверждали, что это может быть происками отдельных твердолобых личностей, а поэтому предлагали сначала подать петицию вышестоящим органам. В конце концов было решено прежде попытаться выяснить все, не прибегая к крайним мерам. Итак, Цзоу Таофэнь, Ху Юйчжи, Чжэн Чжэньдо и я составили коллективную телеграмму в ЦИК гоминьдана лично министру пропаганды Шао Лицзы, выступив против подобных действий, которые подрывали силы сопротивления и авторитет самого правительства, и потребовали немедленного их пересмотра. Наша телеграмма была отправлена 31 августа, а уже 3 сентября из социального бюро при городской управе были доставлены телеграмма и письмо министра. В телеграмме сообщалось: «Уведомление в управление цензурой печати уже послано, вам же надлежит поскорее зарегистрироваться». В письме была прислана копия ответной телеграммы из управления цензуры, к которому была приложена записка. «Это недоразумение, — говорилось в ней. — Мы не посылали официального распоряжения в полицейское управление муниципалитета с требованием закрытия «Освобождения» и других изданий. Мы лишь отправили туда список печатных изданий, которые прошли регистрацию и проверку, с требованием, чтобы полиция не чинила никаких препятствий таким издательствам. Там же решили закрыть все газеты и журналы, которые оказались не внесенными в список». Это поистине было коварство, исключительно подлое и низкое коварство! Наверняка именно они приказали полиции закрыть печатные органы, а потом и всю ответственность взвалили на нее. Шао Лицзы, конечно, видел весь фарс, разыгрываемый ими, но в письме нам он написал только следующее: «Получил письмо из управления, ваше сообщение вполне резонно и абсолютно верно». Кроме этого, потребовал от нас «скорейшей регистрации, в которой соответствующие отделы окажут необходимую помощь». Шао Лицзы был нашим старым другом, поэтому мы чувствовали всю горечь даже такого письма. Обстоятельно обсудив все за и против, мы решили сделать дальнейший шаг — по совету Шао Лицзы, соблюсти необходимые формальности, отправившись в социальное бюро для регистрации.

Как раз тогда в адрес «Клича» стало раздаваться множество нелестных оценок. Многие считали, что в столь значимую эпоху для литератора совсем недостаточно лишь «криком» поднимать дух народа. Поэтому мы решили сменить название издания. Однако в обычной ситуации было бы не совсем хорошо изменять его лишь после выхода двух номеров журнала. Но сейчас, поскольку уж все равно было необходимо пройти регистрационные формальности, решили изменить название на «Маяк». Подумав, договорились в первом номере журнала вновь уточнить выпускающих, потому на первом листе написали: «Редактор — Мао Дунь, издатель — Ба Цзинь». Когда пал Шанхай, «Маяк» «переехал» в Гуанчжоу — правда, здесь выпускающие поменялись местами: «Редактор — Ба Цзинь, издатель — Мао Дунь». На самом деле в октябре месяце я покинул Шанхай, а редактором практически был один Ба Цзинь. И в Гуанчжоу свои обязанности издателя я исполнял лишь номинально — тогда я уже уехал в Сянган, где редактировал журнал «Канчжань вэньи» («Литература и искусство войны сопротивления»)^[160].

В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

5 декабря 1946 года в три часа пополудни «Смольный» медленно отошел от причала. Я стоял на верхней палубе корабля и не без грусти провожал взглядом проплывавший мимо шанхайский пейзаж.

«Смольный» главным образом предназначался для перевозки грузов. В то же время он мог брать на борт и некоторое количество пассажиров, которые размещались в каютах первого и второго класса. Корабль был невелик, около 5500 тонн водоизмещением, тем не менее пассажирская палуба была обставлена просто великолепно: здесь была отличная комната для отдыха, курительная, столовая, библиотека и демонстрационный зал. Мы с Дэчжи заняли двухместную каюту первого класса. Рядом с нами поселился третий секретарь посольства СССР в КНР, прекрасно говоривший по-китайски и любезно согласившийся сопровождать нас до самой Москвы. Кроме нас на корабле ехали дипломатические работники и военные советники из Советского Союза, а также несколько семей из Чехословакии и Югославии, возвращающиеся на родину через СССР.

В первые двое суток море казалось спокойным, а потом не на шутку разыгралось. Целую ночь напролет раздавался вой ветра, корабль бросало вверх и вниз, волны что есть силы били в стекло, а стулья в каюте прыгали, как резвые лошадки. Всю ночь мы не сомкнули глаз. А утром лишь вышли на палубу, глядь — весь корпус «Смольного» покрылся толстым слоем льда! Мы впервые ощутили русскую зиму — и как раз на советском пароходе «Смольный».

10-го числа в половине второго пополудни прибыли во Владивосток. Таможенный досмотр был очень строг, особенно для советских людей. Мы же являлись гостями СССР, поэтому пользовались особыми привилегиями, и наши вещи совсем не досматривались. Тем не менее в первый день нам так и не удалось сойти на берег. Сказали, что городские гостиницы заполнены туристами. На следующий день утром багаж нашего добровольного помощника все еще не был досмотрен. «Сегодня вечером, — сообщил он, — в Москву отправляется международный экспресс. Не хотите ли отправиться этим поездом? Если поедете, то можно не останавливаться в гостинице, а ехать прямо на вокзал». «Мне все равно, — ответил я, — боюсь лишь, что к тому времени ваши вещи так и не будут готовы к отправке». «Успеем», — уверенно сказал собеседник. Вечером на корабль прибыл представитель советского МИД. После приветствий он сказал, что билеты на поезд уже куплены, а так как до его отправления остается еще несколько часов, то он хочет предложить нам экскурсию по городу. Итак, мы в его сопровождении сделали на машине большой круг по улицам Владивостока.

В тот день так и не уехали. Мы с женой первыми прибыли на вокзал, а вот грузовик, перевозивший вещи нашего советского друга, был задержан по дороге и опоздал к поезду. Без него нам, паре «немых», пришлось бы очень трудно десять дней в поезде. Мы пропустили этот, заказав билеты на другой, следовавший через день. Представитель МИД и девушка из Интуриста отвезли нас в самую большую гостиницу города — «Челюскин». Старое здание, просторные комнаты, тишина — по всей видимости, здание было построено еще до революции.

Вынужденная остановка во Владивостоке позволила мне заполнить свои дневники и написать два коротеньких рассказа: «Смольный» и «Владивостокские впечатления». Это делалось в соответствии с обещанием, данным газете «Шидай жибао» («Эпоха») и Е Ицюню^[161], — написать и отправить на родину произведение в форме путевых заметок и дневников об увиденном и услышанном по дороге в Советский Союз. Тема эта была утверждена заранее. Через день мне удалось передать мои статьи на «Смольный», возвращавшийся обратно в Шанхай.

Вечером 13-го числа мы благополучно сели в поезд. Провожающие нас принесли на станцию два бумажных свертка в дорогу. Оказалось, что в них съестное — сливочное масло, хлеб, икра, различные консервы, фрукты в сахаре. Они боялись, что в поезде будет плохое питание, а по дороге купить почти нечего. За двенадцать дней, что мы ехали по Сибири, нам пришлось убедиться, что жизнь народа пока очень тяжела. Советский Союз еще не полностью залечил все раны войны. В поездном купе нас разместилось двое, обстановка была отличная, по соседству находилась умывальная комната с кранами горячей воды. Но фактически в пути воды не хватало — кроме питья можно было умыться лишь раз в день.

За всю свою жизнь я впервые двенадцать дней провел в поезде. Но путешествие дало мне возможность насладиться бесконечными пейзажами равнин и лесов Сибири, накинувших серебристые одежды зимы.

Утром 25-го числа наконец приехали в Москву. Попрощавшись с нашим спутником, мы отправились в гостиницу в сопровождении начальника Восточного отдела Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей Ерофеева. Гостиница находилась в центре столицы, недалеко от Красной площади, Большого театра, Малого театра. Она была построена французами еще до революции, а потому носила французское аристократическое имя — «Савой». Гостиница не отличалась большими размерами, но была весьма колоритна, с французской кухней и массой иностранцев. Ерофеев, как выяснилось, неплохо владел английским и китайским. Он пожелал нам хорошего отдыха, обещая зайти вечером.

Я с удовольствием принял горячую ванну, немного передохнул. В два часа мы пообедали. Перед входом в ресторан висела табличка на трех языках — русском, английском и французском: «С 10 до 12 часов — завтрак, с 14 до 17 — обед, а с 22 до 2 — ужин». Начиная с этого времени наша жизнь потекла соответственно расписанию нашего ресторана. Почему же время завтрака уступало продолжительности обеда иужина? Только позже мне стало ясно, что завтрак представлял из себя простую трапезу, а обед и ужин — проходили в сопровождении музыкального ансамбля, под который можно было и потанцевать.

Вечером Ерофеев показал нам город. Мы дошли до Красной площади, посмотрели предновогоднюю торговлю недалеко от центра Москвы. В тот день как раз было Рождество. Советский народ, хотя и не отмечает этот праздник, а встречает лишь Новый год, тем не менее сохранил множество традиций. На временном предновогоднем рынке у входа красовался в полный рост огромный Санта-Клаус (позже я узнал, что здесь у него другое имя: Дед Мороз), а внутри повсюду можно было видеть нарядные елки, во все стороны разбрасывающие разноцветные огоньки мигающих гирлянд. Вокруг было много народу, покупающего новогодние подарки, а то и просто праздношатающегося. Шел второй послевоенный год, экономика страны постепенно налаживалась, на новогодней ярмарке появились вещи, которые еще недавно было просто не достать. Люди, казалось, забыли про раны войны, окунувшись с головой в эту праздничную обстановку.

Встреча с председателем ВОКС Кеменовым, запланированная на следующее утро, была перенесена на вечернее время, и мы решили посетить «Выставку боевых трофеев Красной Армии», развернутую в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. Экспонаты расположились под открытым небом, а Дэчжи, не зная этого заранее, одела под кожаное пальто только одну шерстяную сорочку и в итоге простудилась.

Во второй половине дня мы встретились с Кеменовым, передали ему дружеские приветствия деятелей культуры Китая. Он поинтересовался, что бы мы хотели посмотреть во время пребывания в Москве. Я сказал, что очень бы хотел ознакомиться с работой организаций культуры, а также давно мечтал о встрече с советскими писателями. Кеменов обещал помочь нам в реализации этих планов. Я передал ему книги, подарки, письма от друзей и книжных издательств, которые привез с собой. Перед самым отъездом издательства «Каймин шудянь» и «Чжунхуа шуцзюй» передали мне валютные средства: первое хотело приобрести все учебники для малышей и средней школы, а второе — любые книги по древней литературе. Передав просьбы своих друзей, я получил всяческие заверения в содействии со стороны собеседника.

Вечером мы смотрели в Малом театре четырехактную пьесу Горького «Мещане». От столь напряженного расписания я ужасно устал и долго не мог уснуть ночью. В час встал с кровати, в четыре проснулся опять. Поняв, что больше не засну, при свете лампы стал писать статью, заказанную мне «Литературной газетой» по случаю новогоднего праздника. Со статьей «С Новым годом!» я передал издательству поздравительное письмо правления союза писателей КНР всем литераторам СССР, надеясь, что «Литературная газета» сможет опубликовать его.

Утром 27 декабря мы посетили Музей Ленина и Музей Красной Армии. В три часа возвратились в гостиницу, где нам передали, что нас ожидает какая-то китаянка. Оказалось, это секретарша посольства Ху Цзибан, о которой я слышал от Го Можо. Она принесла приглашение посла Китая Фу Бинчана на праздничный прием в посольстве, который должен был состояться вечером 3 января. Девушка надеялась, что я поговорю с Ерофеевым и мы отложим всякие мероприятия на этот вечер. Я сообщил Ерофееву о приеме, прибавив, что мне прежде стоит самому нанести визит послу. Ерофеев согласился и даже снял все запланированные на завтрашнее утро мероприятия, предоставив возможность нам отправиться в посольство.

На другой день Ху Цзибан приехала за нами на машине. Посол был очень внимателен ко мне, мы проговорили более часа. Он казался очень обеспокоенным гражданской войной в Китае, усиливающейся день ото дня. Фу Бинчан недавно получил телеграмму, в которой сообщалось о ранении Чэнь И^[162] в районе провинции Шаньдун. Я рассмеялся: сведения о ранении Чэнь И приходили уже далеко не в первый раз, на деле все они оказывались ложными. По дороге в гостиницу Ху Цзибан сказала, что советская сторона очень заинтересована во мне: в день нашего приезда по московскому радио было сообщение, на другой день повторенное в газете «Правда». Кроме того, именно Ерофеев как высокое должностное лицо был послан сопровождать нас. Я решил, что, видно, это и была причина нашего приглашения в посольство на вечер.

Дэчжи не смогла пойти со мной в редакцию газеты «Правда» — после того как простудилась на выставке, она чувствовала себя очень скверно и решила лечь спать раньше обычного. Вернувшись поздно ночью, я обнаружил, что жена вся в жару. Я дал ей аспирину, но к утру жар так и не спал. Пришлось вызывать доктора. Он установил, что это тяжелая форма гриппа, сделал Дэчжи укол и рекомендовал оставаться в постели несколько дней. В этот день Дэчжи, естественно, не смогла пойти в театр, как было запланировано ранее. На третьи сутки жар спал, но она еще не вставала. Я один отправился в редакции журналов «Огонек» и «Крокодил». Во время краткой встречи в редакции «Крокодила» я сказал: «Искусство карикатуры в современном Китае развивается быстрыми темпами, карикатуристы имеют свою собственную организацию — Союз карикатуристов. Союз поручил мне передать письмо советским коллегам, которое я уже передал через ВОКС. К сожалению, я не захватил с собой произведений карикатуристов Китая». Вечером был запланирован отдых. Я подготовил статью для журнала «Огонек», озаглавленную «Новый этап развития народного искусства Китая». В этой статье рассказывалось о частушках, народных песнях, танцах в освобожденных районах Китая.

Ерофеев устроил нам и встречи с советскими писателями и поэтами. Мне это представлялось одной из главных целей визита в СССР.

25 февраля были у В. Катаева. Писатель жил в обычной городской квартире из четырех-пяти комнат небольших размеров. Его семья состояла из четырех человек: он сам, жена, сын и дочь, поэтому жилище не выглядело очень просторным. Я вручил Катаеву китайское издание его повести «Сын полка»^[163], с которой мы, собственно, и начали разговор. Он рассказал о подготовке к работе над произведением: что-то прочел в газетах, что-то услышал, расспросил очевидцев, даже съездил туда, где все происходило, — так в голове художника зрел план будущей повести. Все это было мне очень близко. Катаев вспомнил и о Мэй Ланьфане^[164], расспросил меня о пекинской опере. Удивительно, до чего большое внимание уделяют советские литераторы изучению форм национального искусства.

26 февраля поехали к детскому писателю С. Маршаку. Маршаку шел седьмой десяток, у него уже были внуки. Сыновья не жили вместе со стариками. Гостиная поразила своими размерами — заставленная книжными полками, пианино, с круглым столом посередине. Когда в январе я впервые встретился с Маршаком, он обнаружил огромный интерес к народным сказам, песням, легендам, современным китайским стихам и детским сказкам. В этот раз я решил преподнести ему «Песни Ма Фаньто»^[165], ничего другого я не нашел. В ответ он подарил свою пьесу «Двенадцать месяцев». Маршак сказал, что все его произведения написаны для самых маленьких читателей, большей частью в форме стихов или ритмизированные. Он заметил, что в Китае хотя и есть литераторы, пишущие для детей, но еще нет таких, которые бы занимались исключительно детской литературой. «Песни Ма Фаньто» написаны на сюжет южнокитайских сказаний, но это не литература для детей, а политическая сатира.

27 февраля отправились к К. Симонову. Он только что вернулся с юга, собираясь принять участие в работе сессии Верховного Совета СССР. Симонову тогда исполнился лишь 31 год, тем не менее он уже четырежды удостаивался Сталинской премии в области литературы и искусства. Жене писателя, актрисе, пришлось немного задержаться с нами, хотя вечером она должна была играть в новой пьесе мужа «Русский вопрос». После ее ухода тема нашего разговора вполне естественно шла вокруг этого произведения. Симонов оказался очень открытым, интересным собеседником. «Во время войны, — рассказал он, — мы писали для фронта, для победы, сейчас же творим во имя завершения нового пятилетнего плана. Конечно, еще не так много действительно хороших произведений — совсем не просто перейти с производства танков на производство тракторов, так вот и я». Я засмеялся: «Ваш «Русский вопрос» — совсем неплохой трактор!»

29 февраля навестили Н. Тихонова. Старики вдвоем нянчили трехлетнюю девочку — так и жили. Они очень обрадовались нашему визиту. Сначала мы долго рассматривали фотографии осажденного Ленинграда, хозяин много рассказывал о героизме и лишениях ленинградцев. Оказалось, все это писатель испытал сам — в то время он был в осажденном городе. А девочка, которую они удочерили, — сирота из героического Ленинграда. Затем супруги пригласили нас на чай со сластями. «Сластями» оказались холодные закуски, пирожные и вино, заполнившие весь стол. Конечно, все было приготовлено женой писателя. Супруги были уже немолоды, но в душе сохранили порывы юности. Мы очень приятно побеседовали с ними.

Рано утром 17-го апреля возвратились во Владивосток, где на перроне нас уже встречали наши знакомые — представитель МИД и девушка из Интуриста; девушка была одета по-весеннему, и ее было не так просто узнать через четыре месяца. Нас, как и прежде, поселили в «Челюскине». 20-го утром мы уже поднялись на палубу «Смольного», встретились с капитаном, поздоровались, вспомнили нашу предыдущую встречу. Официанты в ресторане и обслуга кают первого класса осталась прежней, при встрече мы обменивались приветливыми взглядами.

Мы распрощались с провожавшими нас, корабль медленно отошел от пристани. Я стоял на корме и смотрел на удалявшийся Владивосток, смотрел до тех пор, пока он совсем не исчез из виду.

За пять дней путешествия море было спокойным. 25-го числа в два часа пополудни корабль вошел в устье Уцзяна, а в пять часов уже стал у таможенного причала. Я взглянул на берег — вдалеке большая группа наших друзей приготовилась к встрече. Я взволнованно вздохнул, было и радостно, и грустно. Я вернулся, я опять вернулся!

Перевод Б. Валентинова.

Примечания

1

Тухао и лешэнь — помещики-деспоты, деревенские мироеды; являлись наиболее жестокими эксплуататорами и угнетателями крестьянства; фактически господствовали и бесконтрольно творили суд и расправу в старой китайской деревне. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Шэньши (джентри) — деревенские богатеи; правящая верхушка старой китайской деревни.

(обратно)

3

У и Лю — маршалы У Пэйфу и Лю Чжэньхуань.

(обратно)

4

Белое солнце на голубом небе — эмблема гоминьдана.

(обратно)

5

Жуй Чэн — генерал-губернатор провинции Хубэй. В этой провинции в городе Учане в 1911 году вспыхнуло восстание, вылившееся затем в революцию, направленную против иноземной маньчжурской династии Цин.

(обратно)

6

Во времена владычества династии Цин (1644—1911) каждый китаец обязан был носить косу. Отсутствие косы рассматривалось как протест против власти маньчжур.

(обратно)

7

Дяо — денежная единица.

(обратно)

8

Юань — основная денежная единица в Китае.

(обратно)

9

Чжэнцин — второе имя Ху Гогуана.

(обратно)

10

Здесь и далее речь идет о гоминьдановской партии.

(обратно)

11

Гофу имеет смысл «императорский советник».

(обратно)

12

Гогуан — означает «слава государства».

(обратно)

13

Суньятсеновский френч — гражданский френч, который обычно носил Сунь Ятсен (1866—1925).

(обратно)

14

Чжан Вэньсян — посмертное имя Чжан Чжидуна (1837—1909), крупного политического деятеля конца династии Цин.

(обратно)

15

Сюньян — название уезда, находившегося на территории современной провинции Цзянси.

(обратно)

16

Реформы «ста дней» (11 июня — 21 сентября 1898 года) были выработаны Кан Ювэем; предполагали некоторые преобразования в области промышленности, сельского хозяйства и просвещения.

(обратно)

17

Чи — мера длины, равная 0,32 метра.

(обратно)

18

Поднебесная — древнее название Китая.

(обратно)

19

«Союзная лига» — буржуазно-революционная организация, основанная в 1905 году Сунь Ятсеном. Под руководством лиги было проведено учанское восстание, положившее начало революции 1911 года.

(обратно)

20

Юйхуатай («Дождь из цветов») — название башни, построенной на горе Цзюйбаошань, к югу от Нанкина. Согласно преданию, как-то во время проповеди монаха с неба стали дождем сыпаться цветы. Отсюда название башни.

(обратно)

21

Цунь — мера длины, равная 3,2 сантиметра.

(обратно)

22

Средство против беременности. (Примеч. автора.)

(обратно)

23

Речь идет о решении ЦИКа гоминьдана по крестьянскому вопросу, принятом 27 апреля 1927 года в городе Ухане, в котором содержались призывы к развертыванию крестьянского движения. Фактически же руководящие круги гоминьдана выступали против аграрной революции и препятствовали росту политической активности масс.

(обратно)

24

«Каждому пахарю свое поле» — лозунг, выдвинутый Сунь Ятсеном.

(обратно)

25

Амитофо — восклицание китайских буддистов.

(обратно)

26

Высокие бумажные колпаки с разоблачительными надписями крестьяне надевали на реакционеров и в сопровождении толпы водили их по деревне. Подвергавшиеся подобному наказанию теряли в глазах односельчан всякое уважение.

(обратно)

27

Чжан — мера длины, равная 3,33 метра.

(обратно)

28

7 мая 1915 года — день предъявления Японией Китаю «21 требования», являвшегося серьезным посягательством на суверенитет и независимость Китая.

(обратно)

29

4 мая 1919 года в Пекине состоялась многотысячная демонстрация студентов, направленная против захватнической политики Японии, положившая начало мощному антиимпериалистическому и антифеодальному движению в стране. 5 мая 1921 года в Кантоне состоялось избрание Сунь Ятсена президентом страны. 9 мая 1915 года — день принятия правительством «21 требования» японцев, вошедший в историю Китая как «день национального позора».

(обратно)

30

«Древняя луна» — намек на Ху Гогуана. Его фамильный иероглиф «Ху» состоит из двух элементов, которые означают «древний» и «луна».

(обратно)

31

Имеются в виду контрреволюционные отряды Ся Доуиня. (Примеч. автора.)

(обратно)

32

Ли — мера длины, равная 0,576 километра.

(обратно)

33

Му — мера площади, равная 1/16 гектара.

(обратно)

34

Здесь также имеются в виду реакционные отряды Ся Доуиня. (Примеч. автора.)

(обратно)

35

Шаши — город в провинции Хубэй.

(обратно)

36

7 июля 1937 года — начало войны японских империалистов за захват всего Китая.

(обратно)

37

18 сентября 1931 года японские войска вторглись в Маньчжурию.

(обратно)

38

Один из сигналов воздушной тревоги.

(обратно)

39

Речь идет о деньгах, выпускавшихся правительством Чан Кайши.

(обратно)

40

В старом Китае окна не стеклили, а заклеивали промасленной бумагой.

(обратно)

41

В 1911 году в Китае произошла буржуазно-демократическая революция.

(обратно)

42

Согласно религиозным представлениям буддистов, все живые существа подвержены непрерывной смене форм существования; телесная оболочка, в которой возрождается душа умершего, зависит от характера совершенных ею «в предыдущей жизни» поступков.

(обратно)

43

Вторая «антикоммунистическая кампания» Чан Кайши. В январе 1941 года гоминьдановские войска в южной части провинции Аньхой нанесли предательский удар Новой 4-й армии, уничтожив ее штабную колонну.

(обратно)

44

Танский монах — герой фантастического романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад» (XVI в.), в котором рассказывается о самых невероятных приключениях монаха Сюаньцзана во время его паломничества в Индию и, в частности, о том, как однажды он попал в женское царство, где не было ни одного мужчины.

(обратно)

45

Акью — герой одноименной повести Лу Синя.

(обратно)

46

Хуньтунь — пельмени с начинкой из мяса или овощей в курином бульоне.

(обратно)

47

Три восточные провинции — прежнее название Маньчжурии, ныне — северо-восточный Китай.

(обратно)

48

Гуаньинь — богиня милосердия, популярное в китайском народе божество буддийского пантеона.

(обратно)

49

Мао (то же, что цзяо) — денежная единица, равная одной десятой юаня.

(обратно)

50

Шэн — мера объема, равная 1 литру.

(обратно)

51

Фэнь — самая мелкая денежная единица в Китае, равная одной сотой юаня.

(обратно)

52

Даян — серебряный юань.

(обратно)

53

Сяоян — серебряная мелочь.

(обратно)

54

28 января 1932 года японские империалисты начали наступательные операции по захвату Шанхая.

(обратно)

55

Чапэй (Чжабэй) — промышленный и рабочий район Шанхая.

(обратно)

56

Лан — название старой денежной единицы.

(обратно)

57

Гуаньди (Гуань Юй) — полководец царства Шу (220—263), герой феодальных войн эпохи Троецарствия. За выдающиеся заслуги, верность долгу, честность и справедливость ему посмертно присваивались различные титулы и звания. В XVI веке был объявлен Великим императором и канонизирован.

(обратно)

58

Пятая стража — время с трех до пяти часов ночи.

(обратно)

59

События происходят в январе 1932 года, во время японской интервенции в Шанхае. В городе тогда существовали международный сеттльмент и французская концессия.

(обратно)

60

Хункоу — окраинный район в северной части Шанхая.

(обратно)

61

Новый год (по лунному календарю) — любимый традиционный праздник в Китае, обычно приходится на конец января — начало февраля.

(обратно)

62

Чжан Цзунчан — реакционный генерал, губернатор провинции Шаньдун до 1928 года (17-й год республики).

(обратно)

63

Куньшань — городок километрах в сорока западнее Шанхая

(обратно)

64

Праздник цинмин — пятый из двадцати четырех сезонов сельскохозяйственного года в Китае, начинается пятого-шестого числа четвертого месяца по лунному календарю. (Здесь и далее примеч. М. Шнейдера.)

(обратно)

65

Шаосинцы — жители города Шаосина (провинция Чжэцзян).

(обратно)

66

Грена — яйца бабочки тутового шелкопряда.

(обратно)

67

«Длинноволосые». — Имеются в виду участники великой крестьянской войны тайпинов 1850—1864 годов. Тайпины отращивали волосы, отвергая таким образом требование маньчжурских властей, согласно которому мужчинам надлежало обривать часть головы, а остальные волосы заплетать в косу.

(обратно)

68

Яньло-ван — князь или владыка ада, образ которого заимствован китайской народной религией у буддистов.

(обратно)

69

Обряд жертвоприношения предусматривал сжигание изготовленных из фольги денег, имитирующих серебряные слитки или связки медных монет, поскольку считалось, что покойнику в загробном мире, как и в земной жизни, нужны деньги.

(обратно)

70

По буддийским верованиям, душа человека после его смерти, в зависимости от его поступков при жизни, может переселяться в другие существа, высшие и низшие. В данном случае душа невинно убитого, как верили, в качестве воздаяния за содеянное должна была вселиться в одного из потомков убийцы.

(обратно)

71

В старом Китае невесток называли по именам их мужей. Сы данян — Четвертая невестка, то есть жена сына Тунбао, Асы — А-Четвертого.

(обратно)

72

Заморские дьяволы (янгуйцзы) — бранное, презрительное название иностранцев в старом Китае.

(обратно)

73

В старом Китае у народа существовало представление, будто иностранцы, в отличие от китайцев, ходят на прямых ногах, не сгибая их в коленях.

(обратно)

74

Дань — мера веса, равная 59,6 килограмма.

(обратно)

75

Эта песенка, посвященная шелководству, популярна в тех местах, где жил Тунбао. Смысл ее таков: «Если к празднику цинмин листья шелковицы распустились, значит, шелкопряды уродятся. От радости женщины-шелководы бьют в ладоши». (Примеч. автора.) Перевод стихотворения Г. Ярославцева.

(обратно)

76

Буддийские монахи — мужчины и женщины — бреют голову наголо.

(обратно)

77

В краях, где жил Тунбао, решетом называют большую круглую бамбуковую посудину, по форме напоминающую стол. Посудины меньших размеров, шестигранной формы, плетеные, называют «дань». В них выкармливают шелковичных червей, а затем помещают в оклеенные бумагой корзинки, называемые «цаньдань» — «корзинки шелкопрядов». (Примеч. автора.)

(обратно)

78

Коконник — складная трехъярусная деревянная этажерка с 7—8 полками, на которые ставят по одному решету. (Примеч. автора.)

(обратно)

79

Звезда белого тигра (бай ху син) — образное выражение, означающее: «негашеная известь». То же, что «бесплодная смоковница» о бездетной женщине.

(обратно)

80

В пучках рисовой соломы шелкопряды прядут коконы. (Примеч. автора.)

(обратно)

81

В старом Китае все, на чем писались иероглифы, почиталось как святыня. Ненужную бумагу с письменами бережно собирали и подвергали сожжению, чтобы дух письмен улетел вместе с дымом на небо.

(обратно)

82

Доу — мера объема, равная 10,3 литра.

(обратно)

83

Гуюй — период «хлебных дождей», шестой из двадцати четырех сезонов сельскохозяйственного года, продолжающийся с двадцатого числа четвертого месяца по четвертое число пятого месяца по лунному календарю.

(обратно)

84

Согласно распространенному в краях Тунбао обычаю, когда личинки шелкопряда начинают зеленеть, листы следует прижать к телу, чтобы согреть. Через три-четыре дня вылупляются червячки, которых можно уже «собирать». Обычно это делают женщины. (Примеч. автора.)

(обратно)

85

Даос — даосский монах. Здесь — прозвище.

(обратно)

86

Юйхан — уезд в провинции Чжэцзян, славившийся культурой разведения шелковичных червей.

(обратно)

87

По поверьям, существующим в краях, где жил Тунбао, с помощью чеснока гадают, уродятся ли шелковичные черви. За два-три дня до сбора молодняка шелкопрядов в червоводне кладут головку чеснока, обмазанную глиной, и в день сбора смотрят, сколько ростков появилось на чесноке. Если мало, значит, урожай будет плохой. (Примеч. автора.)

(обратно)

88

Бог домашнего очага — покровитель семьи. Обряд его проводов совершался в каждой китайской семье в ночь под Новый год. Предполагалось, что, задобренный жертвоприношениями и молитвами, бог очага в своем докладе Верховному владыке небес в наилучшем свете представит семью, проводившую его должным образом.

(обратно)

89

Фитиль-трава — растение (род камыша), из мягкой сердцевины которого делали фитили для светильников. Отсюда название травы.

(обратно)

90

Имеется в виду сделанное из бумаги изображение молодняка шелковичного червя, которое обычно покупается заблаговременно. Связанный с этим обряд в различных районах проводится по-разному. (Примеч. автора.)

(обратно)

91

«Выход из огня» означает третью, очень короткую спячку червей. (Примеч. автора.)

(обратно)

92

Цзинь — мера веса около 600 граммов.

(обратно)

93

Обычно крестьяне при сборе листьев не срывают их с деревьев, а срубают вместе с ветками. (Примеч. автора.)

(обратно)

94

В старом Китае существовало деление вечернего и ночного времени по смене страж (караулов) у городских ворот. Вторая стража — время с девяти до одиннадцати часов вечера.

(обратно)

95

Едва до гусениц в «шалаше» доходит тепло, они начинают ползти вверх по пучкам рисовой соломы, издавая звук «сесо…». Это означает, что настал срок прясть коконы. Некоторые гусеницы — слабые, нездоровые — не могут ползти и, как правило, прясть коконы не способны. (Примеч. автора.)

(обратно)

96

Говорят, что у гусениц, перед тем как они начинают вить коконы, выделяется желтая жидкость. (Примеч. автора.)

(обратно)

97

Покровительница шелководства (цаньхуа няннян). — Имеется в виду Лэйцзу — супруга одного из первопредков китайцев мифического Хуанди (Желтого императора), который, как утверждает историческая традиция, правил в XXVII—XXVI вв. до н. э. По преданию, Лэйцзу первая в Китае занималась разведением шелкопрядов.

(обратно)

98

Дуаньянцзе (дуаньуцзе) — праздник лета, который отмечается пятого числа пятого месяца по лунному календарю. Его называют также праздником дракона. В этот день в воду бросали сладкий рис или гаолян, обернутый в листья тростника или лотоса, чтобы задобрить царя-дракона, повелителя водной стихии, почитаемого в народной религии как подателя влаги на поля и защитника посевов от всякого рода стихийных бедствий.

(обратно)

99

«Лан шаньтоу» начинается через день после того, как тушат жаровни. Коконы к тому времени уже свиты, и шалаши из тростниковых циновок снимают. «Ван шаньтоу» значит: «нанести визит, чтобы справиться о здоровье, пожелать счастья». Во время «ван шаньтоу» преподносятся подарки. (Примеч. автора.)

(обратно)

100

В каждом китайском городе, в каждой деревне имелись храмы местного бога-покровителя.

(обратно)

101

Династия Суй — правила в Китае с 589 по 618 год.

(обратно)

102

Династия Тан — правила в Китае с 618 по 907 год.

(обратно)

103

Имеется в виду роман Чу Жэньхо (XVII в.) «Суй Тан яньи», написанный на основе исторических сочинений и танских и сунских повестей чуаньци. В романе, состоящем из ста глав, воссоздаются картины дворцовой жизни при суйском императоре Янди (605—617 гг.) и танском императоре Сюаньцзуне (712—756 гг.). В романе рассказывается также о последних годах правления династии Суй, о приведших к ее гибели мятежах военачальников против императора Янди.

(обратно)

104

Чэн Яоцзинь — один из мятежных военачальников, герой романа «Суй Тан яньи».

(обратно)

105

Ли Шиминь — впоследствии танский император Тайцзун, правивший с 627 по 650 год, — вместе со своим отцом Ли Юанем (первым танским императором Гаоцзу, который царствовал с 618 по 627 г.) свергли династию Суй и положили начало новой династии Тан, объединившей страну.

В тексте рассказа «Весенние шелкопряды» намек на непрекращающиеся междоусобицы китайских милитаристов, в которых, как верит Чжан Цайфа, перевоплотились мятежные князья прошлого, а также сожаление о том, что еще не народился на свете человек, способный покончить со смутами и привести Китай к миру, как это сделал в свое время Ли Шиминь.

(обратно)

106

Цинь Шубао — один из мятежных военачальников, выступивших против суйского императора, тоже героя романа «Суй Тан яньи».

2 По обычаю, односельчане Тунбао возносят «благодарение богине шелководства» дважды: после долгой спячки шелковичных червей и после сбора коконов. Бедняки ограничиваются лишь обрядом «благодарения молодняка шелкопряда». (Примеч. автора.)

(обратно)

107

Уси — город в провинции Цзянсу, центр текстильной промышленности.

(обратно)

108

В краях, где жил Тунбао, расстояние обычно измеряется «девятками». Одна «девятка» составляет десять ли (ли равна 0,5 км), десять «девяток» — девяносто ли, тридцать «девяток» с лишним соответствуют тридцати с лишним «девяткам ли». (Примеч. автора.)

(обратно)

109

Праздник чунъян (Праздник двойной девятки) — традиционный осенний праздник по крестьянскому календарю, отмечается девятого числа девятого месяца. (Примеч. перев.)

(обратно)

110

Эта частушка высмеивает обычай богатых семей брать в жены малолетним детям взрослых девушек, чтобы они работали по дому. Эти «жены» часто находили себе любовников. (Примеч. автора.)

(обратно)

111

Лабэн — самая легкая работа в лодке, натягивание каната у весла. (Примеч. автора.)

(обратно)

112

Пятерка удальцов — образ древнекитайской мифологии. Согласно легенде, пятерка удальцов проломила горный хребет и открыла дорогу войскам Циньского Хуэй-вана в княжество Шу.

(обратно)

113

Имеются в виду северная и южная части провинции Чжэцзян и уезды Сучжоу, Цзясин и Хучжоу. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

114

То есть провинций Цзянсу и Цзянси.

(обратно)

115

Перечисленные названия составляют минимум произведений, достаточный для получения классического образования.

(обратно)

116

Три Императора и Пять Владык — легендарные императоры и исторические правители Китая.

(обратно)

117

«Всеобщее зерцало, правлению помогающее» — исторический труд, составленный в XI в. Сыма Гуаном, чиновником и историком династии Северная Сун. Охватывает период с эпохи «Воюющих царств» (V в. до н. э.) до Сунской эпохи (середина X в.).

(обратно)

118

Цэлунь — сочинение о принципах управления страной и критическое обозрение.

(обратно)

119

Праздник Фонарей проводится в первое полнолуние Нового года, то есть 15 числа 1-го лунного месяца, в последний день новогодних праздников.

(обратно)

120

Белая Змейка — героиня «Сказания о белой змейке», где показана борьба с феодальными силами.

(обратно)

121

Лю Дунбинь (798—?) — один из последователей учения дао, позже причисленный к лику святых.

(обратно)

122

Пастух и Ткачиха — герои известной легенды, символ разлуки двух любящих сердец.

(обратно)

123

Революция Мэйдзи — буржуазная революция 1867—1868 годов в Японии.

(обратно)

124

Имеется в виду крестьянское движение в первой половине 1927 года, главной целью которого была земельная реформа в пользу неимущих классов.

(обратно)

125

1 июня 1927 года из города были изгнаны около 300 коммунистов, армейских политработников, закрыты профсоюзы, крестьянские и студенческие организации, газеты.

(обратно)

126

Е Шэнтао (1894—1988) — крупный литератор и общественный деятель Китая, сыгравший огромную роль в становлении и развитии современной литературы страны.

(обратно)

127

Чжоу Цзяньжэнь — младший брат Лу Синя, впоследствии общественный деятель.

(обратно)

128

Чжэн Чжэньдо (1898—1958) — писатель, литературовед, археолог, общественный деятель.

(обратно)

129

То есть с начала антиимпериалистической революции 1925—1927 годов, развернувшейся в Шанхае, а затем распространившейся на другие города.

(обратно)

130

Так называемые уханьские события, которые застал автор, охватывают начальный этап революции (1925—1926 гг.) до распада единого фронта между КПК и гоминьданом в начале 1927 года.

(обратно)

131

Имеется в виду разгром Народно-революционной армией войск реакционного генерала Чэнь Цзюньмина, означавший подчинение юга страны Центральному правительству Китая.

(обратно)

132

Северный поход — поход НРА в 1926—1927 годах против северных милитаристов.

(обратно)

133

Ван Луянь (1901—1944) — писатель реалистического направления.

(обратно)

134

Герои известных произведений Лу Синя: рассказов «Завтра», «Кун Ицзи», «Родина», «Моление о счастье», «Развод», повести «Подлинная история Акью».

(обратно)

135

Костис Паламас (1859—1943) — греческий поэт и прозаик.

(обратно)

136

Бласко Ибаньес (1867—1928) — испанский писатель.

(обратно)

137

Единство места, времени и действия.

(обратно)

138

«Лисао» — поэма Цюй Юаня (ок. 340—270 гг. до н. э.), первого индивидуального поэта древнего Китая.

(обратно)

139

Возница солнца, по китайской мифологии, прятался на ночь в пещере горы Яньцзы.

(обратно)

140

Цянь Синцунь (1900—1977) — писатель и историк литературы.

(обратно)

141

Цзян Гуанцы (1901—1931) — писатель и поэт реалистического направления.

(обратно)

142

Юй Дафу (1896—1945) — известный прозаик.

(обратно)

143

Цюй Цюбо (1899—1935) — видный деятель компартии Китая, публицист. После временного поражения революции в 1927 году необоснованно ориентировал партию на достижение быстрых успехов.

(обратно)

144

Ван Мин (1904—1974) — видный деятель КПК, в начале 30-х годов один из руководителей партии.

(обратно)

145

Чэнь Вандао (1890—1977) — один из известных деятелей КПК.

(обратно)

146

Чэнь Дусю (1880—1942) — один из основателей журнала «Новая молодежь». Участник движения за новую культуру. Активный участник раннего этапа коммунистического движения в Китае.

(обратно)

147

Псевдоним Гу Яньу (1613—1682), мыслителя и крупнейшего ученого своего времени.

(обратно)

148

В ночь на 19 сентября 1931 года Япония, используя в качестве предлога провокацию, начала вооруженное вторжение в Маньчжурию.

(обратно)

149

Меморандум от 1 июня 1935 года, врученный командующим японскими войсками в Северном Китае представителю Нанкинского правительства, в основу которого лег принцип «самоопределения» севера страны.

(обратно)

150

В декабре 1936 года Чан Кайши был арестован в Сиане лидерами Северо-Западного Китая и обещал при освобождении способствовать нормализации отношений между гоминьданом и КПК.

(обратно)

151

Бэйпин — так с 1927 по 1949 год назывался г. Пекин.

(обратно)

152

Фэн Сюэфэн (1903—1976) — видный литературный критик.

(обратно)

153

Цзоу Таофэнь (1895—1944) — известный журналист и общественный деятель.

(обратно)

154

Ху Юйчжи — публицист и политический деятель.

(обратно)

155

В мае 1936 года китайская интеллигенция по призыву КПК учредила Ассоциацию с целью способствовать созданию единого фронта коммунистов и гоминьдана. В ответ на это семь лидеров Ассоциации были арестованы.

(обратно)

156

28 января 1932 года началось первое японское вторжение в Шанхай.

(обратно)

157

Ба Цзинь (р. 1904) — крупнейший современный прозаик.

(обратно)

158

Го Можо (1892—1978) — один из виднейших литераторов Китая XX века.

(обратно)

159

Ся Янь (р. 1900) — современный драматург.

(обратно)

160

Печатный орган Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства по отпоруврагу.

(обратно)

161

Е Ицюнь (1911—1960) — деятель литературы и искусства.

(обратно)

162

Чэнь И (1901—1972) — полководец и государственный деятель.

(обратно)

163

Повесть была переведена Мао Дунем с английского.

(обратно)

164

Мэй Ланьфан (1894—1961) — известный актер.

(обратно)

165

Ма Фаньто — псевдоним Юань Шуйпо — поэта и общественного деятеля.

(обратно)

Оглавление

БОЛЬШАЯ ЖИЗНЬ

КОЛЕБАНИЯ Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

РАСПАД Роман

РАССКАЗЫ

  ЛАВКА ЛИНЯ

  В ДНИ ВОЙНЫ

  ВЕСЕННИЕ ШЕЛКОПРЯДЫ

  «НАСТОЯЩИЙ КИТАЕЦ»

  ЗА ВОДОРОСЛЯМИ

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА

  ПУТЬ, МНОЮ ПРОЙДЕННЫЙ Фрагменты автобиографической повести

    РОДИНА

    ОТЕЦ

    ДЕТСКИЕ ГОДЫ

    БОЛЕЗНЬ ОТЦА

    НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

    БЕСПОКОЙНЫЙ СВЕТ «МАЯКА»

    В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

*** Примечания ***