На полпути [Эржебет Галгоци] (fb2) читать онлайн

На полпути

ПРЕДИСЛОВИЕ

© Издательство «Прогресс», 1973.

В венгерской литературе повесть всегда занимала весьма почетное место. За последние же четверть века она стала, можно смело сказать, ведущим жанром венгерской прозы. Из года в год общественное мнение читателей и критиков провозглашает «лучшей книгой года» то одну, то другую повесть; многие из них, получившие в свое время пальму первенства, уже знакомы советскому читателю в переводе на русский язык: «Холодные дни» Тибора Череша, «20 часов» Ференца Шанты, «Приключения карандаша» и «Приключения тележки» Енё Й. Тершански, «Семья Тотов» Иштвана Эркеня, «Смерть врача» Дюлы Фекете, «Как дела, молодой человек?» и «Ты был пророком, милый» Иштвана Шомоди Тота; другие лишь теперь дождались своего часа, чтобы расширить, углубить наше представление о венгерской литературе, о ее идейно-художественном и тематическом богатстве.

Нынешний расцвет жанра повести в венгерской литературе никак нельзя считать простой случайностью. Сами особенности этого жанра на некоторых этапах развития общества неизменно выдвигают повесть на первый план. Случается это, как правило, в периоды наиболее бурного социального роста, становления новых взаимоотношений между людьми, когда многое еще не устоялось, не приняло более или менее стабильной формы. В такие периоды писатели, ощущающие себя глубоко связанными со своим народом, считающие своим первейшим долгом помогать людям разбираться в сложных явлениях действительности, естественно, обращаются к форме наиболее емкой и гибкой, которая позволяет откликаться на самые животрепещущие события, не утопая в эпической многоплановости романа и не ограничивая себя слишком конкретной фактурой рассказа, — к форме повести. «Серединное» положение повести в прозаической литературе позволяет ей, сохраняя присущую рассказу выборочность детали, неразветвленность фабулы, охватить значительный период в жизни героя, героев, даже страны; она может, напротив, не раздвигая временны́х и территориальных границ повествования, уйти в глубинные сферы жизни духовной, психологии человека и общества — в те сферы, где столько открытий принадлежит роману.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов с особенной, небывалой доселе остротой стоял вопрос коренной перестройки венгерской деревни, окончательного становления ее на путь социалистического развития. Одной из первых попыталась тогда осмыслить встававшие перед деревней, перед крестьянством проблемы совсем еще молодая писательница Эржебет Галгоци в повести «На полпути».

Крестьянская девочка, седьмой ребенок в семье, стала писателем. За этим контуром судьбы Эржебет Галгоци просматривается многое: и личная ее незаурядность, и тот коренной социальный поворот, который в годы ее юности изменил всю жизнь Венгрии.

Эржебет Галгоци родилась в 1930 году в селе Менфёчанак — «совсем неподалеку от Европы». В этой фразе Галгоци ощутима и мягкая ирония, но еще более — та непомерная удаленность от цивилизации и подлинной культуры, в какой прозябало венгерское село ее детства и из которой оно энергично начало выбираться после освободительной весны 1945 года.

Уже успев почувствовать затхлость и историческую обреченность единоличной деревни, по-юному радуясь повеявшим вдруг свежим ветрам, Галгоци вместе с тем, в силу обстоятельств собственной жизни, наблюдала процесс кардинальной перестройки не со стороны, а изнутри, через конкретные судьбы, через личные драматические коллизии, которые создавала новая жизнь. Вероятно, именно это и повлияло решающим образом на формирование ее таланта, сделало писателем истинно драматического склада. «Если бы людям было дано выбирать, где родиться, я и тогда вряд ли нашла бы себе более подходящее, более интересное и насыщенное конфликтами место, чем деревня; я не могла бы родиться удачнее, чем среди крестьян крестьянкой, — писала Э. Галгоци. — За минувшие двадцать лет в нашем обществе произошли огромные изменения, но более всего перемен выпало на долю крестьянства, одного из самых многочисленных у нас общественных слоев».

К этому общественному слою вот уже на протяжении двадцати с лишним лет неизменно приковано пристальное внимание Галгоци, сперва журналистки, одаренной ярким писательским видением и гражданским мужеством, позволявшими ей глубоко проникнуть в самые сложные и противоречивые жизненные процессы, потом — профессионального писателя. Нельзя сказать, будто бы деревня — единственная область ее интересов, наблюдений, раздумий. «С той поры как я ощущаю себя писателем, — признавалась Галгоци в 1968 году, — я неустанно стремлюсь освоить для своего искусства как можно большее пространство в том мире, в котором я живу, а также познать самое себя — то есть человека, живущего в этом мире». Люди, их непростые судьбы и сложные, из множества противоречивых элементов сотканные характеры, многообразные проблемы акклиматизации личности в окружающем мире, в обществе, проблемы взаимообщения людей и человеческого одиночества — все это является предметом неиссякаемого и настойчивого внимания писательницы. Вот почему Галгоци противится желанию некоторых критиков обозначить ее творческий поиск какой-то ограничительной этикеткой, очертить, конкретизировать определенными вешками подвластную ее таланту сферу, уложить на полочку под рубрикой «крестьянская тематика». Но при этом Галгоци знает сама: свободней всего она ориентируется в жизни именно венгерской деревни — этом безбрежном море, где все интересующие ее проблемы существуют, находятся в непрестанном движении, борении, иногда выливающемся в бури. Она же, Галгоци, в этом море — сильный и умелый пловец, она знает умом и инстинктом, врожденным чутьем подспудные его законы и потому вернее многих находит в его просторах нужный путь. И не случайно в ряду нынешних писателей «крестьянской темы» ее все-таки называют одной из первых. Галгоци воспитана на произведениях венгерских народных, «крестьянских» писателей тридцатых годов (Д. Ийеша, П. Вереша, Л. Немета). Однако она не осталась простым их эпигоном, она сделала следующие, самостоятельные шаги по нелегкому и честному пути, проложенному ее почитаемыми учителями. «Причина того, что это служение я толкую несколько иначе, чем когда-то толковали его они, и сама поступаю иначе, лежит в коренным образом изменившейся исторической ситуации, — пишет Галгоци. — Сегодня следует уже не просто любить, не просто приукрашивать или провозглашать святыней деревню, эту средневековую резервацию, и единоличное крестьянство как носителя этой формы жизни, но, помогая начавшемуся уже по всей стране процессу распада старой деревни, способствовать прогрессу, ускорять его. Сегодня уже мало сказать о ком-то, что он крестьянский писатель, сегодня непременно нужно добавить также, какого крестьянства он писатель: того, каким оно было, или того, каким становится?»

Сама Галгоци, несомненно, принадлежит к последней категории, и это легко доказуемо с помощью вернейшей лакмусовой бумажки — определения того, что ей дорого и что ненавистно. Стоит приглядеться внимательно к ее творчеству — ко многим и многим ее рассказам, очеркам, драматическим произведениям, повестям, художественным репортажам, составившим уже добрый десяток любимых читателями Венгрии книг, — и станет ясно, что у Э. Галгоци есть главный, по-настоящему близкий ее сердцу герой независимо от того, появляется ли он на ее страницах непосредственно или «методом от противного»: ищущий, творческий человек, органически противостоящий всяческой рутине, косности, мещанству. Он совсем не «голубой» и не идеальный, этот ее герой, ибо находится в процессе прозрения, становления, самораскрытия, и поступки его подчас противоречивы. Но писательнице он дорог именно таким, ибо таков он и в жизни — человек, только-только шагнувший в неизведанное завтра, начавший побеждать в себе собственника. А для Галгоци собственничество есть главный враг и тиран человека, причина его несвободы и отъединенности от других людей. И не в том дело, будто бы крестьянину худо иметь свой хлеб, и свое молоко, и своих поросят, — плохо, что все это он имеет за забором, а забор отгораживает не только от односельчан, но и от всего мира. Между тем мир XX века так огромен, в нем взвиваются ввысь космические ракеты, в нем идет мужественная борьба против войны, против болезней, борьба за подлинную красоту человека, то есть против стяжателя, — неужели же крестьянину по-прежнему одиноко сгибаться за забором «средневековой резервации»?! Нет, для Э. Галгоци так вопрос даже не стоит: «способствовать прогрессу» она считает естественным своим долгом, долгом писателя перед взрастившим ее народом. Как? Знает она и это. Не просто знает — выстрадала. Потому что не так легко отрывать от себя прошлое и не так уж однозначно-розово, не так еще выверено настоящее, не всегда четко различимы контуры будущего. За все это нужно бороться, стиснув зубы, со страстью и верой, — чтобы иметь право сказать: «…я верю в то, что мои произведения сделают мир хоть немного понятней и проще». Не случайно книга, где собраны лучшие репортажи Галгоци, называется «Беспощадные лучи» (1966), а сборник ее избранных новелл — «Уж лучше пусть больно» (1969).

Уж лучше пусть больно — но смотреть правде в глаза. Уж лучше пусть больно — но ни в себе, ни в других не жалеть косное, отжившее, идти в завтрашний день хотя бы по терниям, ценою даже самопожертвования. Вот это и есть, пожалуй, лейтмотив творчества талантливой венгерской писательницы Эржебет Галгоци. И проявился он впервые с совершенной отчетливостью в повести «На полпути».

На полпути остановлена жизнь незаурядного, мыслящего человека — Дани Мадараса, председателя сельскохозяйственного кооператива. Убийца, тот, чья рука всадила в его горло нож, не известен — так, неопознанным, он и уйдет со страниц повести. Ибо автора волнует не детективная сторона дикого убийства, а его социальная подоплека, нравственный климат деревни: Галгоци хочет показать людям в открытую все то в ней, что сделало возможным само убийство. Ведь эта деревня — венгерская деревня конца 50-х гг. — тоже находится лишь на полпути к новой жизни. Она раздираема острыми противоречиями, она мечется между неверием и надеждой. Агитаторы убеждают крестьян внять зову времени, перевести сельское хозяйство на новые рельсы, взяться за него коллективно. А крестьяне помалкивают, тайком оглядываясь на тех, в чьем кулаке испокон веков зажата их воля; да и как иначе, ведь до сих пор-то всегда было «по-ихнему». Неожиданный поворот — сговор деревенских богатеев, решивших не идти против истории, а использовать ее в своих интересах, — приводит к созданию кооператива, в котором все ключевые позиции должны принадлежать кучке родственников (не столько по крови, сколько по классовой круговой поруке). Председателем этого кооператива тайные его организаторы выдвигают Дани Мадараса, крестьянина-середняка, молодого, толкового, уважаемого в селе хозяина.

В лице Дани Мадараса Галгоци создает сложный образ крестьянина, который приходит в столкновение с единоличным укладом жизни, ибо этот уклад тесен ему, человеку одаренному и незаурядному; именно эти качества заставляют Дани томиться в тесных рамках собственного хозяйства с его частными, всегда к себе, а не к людям обращенными интересами. Такой конфликт — прежде всего конфликт XX века, когда умножились и усложнились взаимосвязи между людьми. Дани Мадарас непременно покинул бы родную деревню с ее извечной лоскутной разобщенностью, если бы коллективизация не поманила его небывалым размахом, возможностью развернуться во всю силу своих способностей — и не за забором, не только для себя. Принимая пост председателя, Дани отнюдь не был еще борцом за новую жизнь в деревне, он только радовался открывающимся перед ним лично перспективам. Но, радуясь этому, он хотел дружной и честной работы — следовательно, с самого начала его цели разошлись органически с целями тайных заправил села. Он совсем не собирался вступать с ними в конфликт, но логика самой жизни приводит его исподволь к осознанию неизбежности этого конфликта. Дани инстинктивно сопротивляется неотвратимо надвигающемуся на него прозрению, он изо всех сил старается не увидеть той открывающейся ему неумолимой правды, которая поведет к мучительной и для него ломке веками устоявшихся обычаев и нравов деревни, но в конце концов все же оказывается перед дилеммой: или встать на путь использования новой формы ведения хозяйства как простой ширмы для жульнических махинаций, закрыть глаза на планомерное обкрадывание большинства меньшинством и тем самым тоже стать преступником, место которого рано или поздно на скамье подсудимых; или устоять, не согнуться, остаться честным человеком, стряхнуть опутавшие его тенета мошеннического замысла не желающих уступать свои былые позиции хозяев села, то есть использовать коллективный труд и коллективную волю для того, ради чего только и стоило их внедрять — ради построения общими силами новой жизни на селе, более справедливой, более достойной человека.

Дани Мадарас лично честен, поэтому, как ему ни трудно это, он все же избирает второй путь. Это путь наиболее драматический, он позволяет писателю заглянуть в подлинные глубины человеческой души, поднять мощные пласты социальной психологии. Ведь окажись на месте Дани его моральный антипод, криминальная сторона этой истории заслонила бы то, что для автора, да и для читателей наиболее важно и актуально: становление нового человека, его самоощущение в новом, еще только организующем себя мире. А это трудный, мучительный процесс, и Э. Галгоци нигде не поддается малодушному желанию его хоть немного смягчить, сгладить, выпрямить, хоть частично убрать особенно острые углы. От безоглядной правдивости, стоящей за каждым словом и мыслью писательницы, даже самые лаконично обрисованные образы повести обретают жизненную достоверность и не требуют дополнительных доказательств своего права на существование.

Повесть Галгоци населена живыми, из плоти и крови, людьми. Принадлежность каждого из них к тому или иному лагерю, что причудливой демаркационной линией разделило всю деревню, ни в малой степени не делает их схемами, лишь для наглядности иллюстрирующими мысль автора. У каждого — свой жизненный опыт, свои принципы жизни, даже свои заблуждения или изъяны характера, обрисованные хотя и скупо, но так выразительно и зримо, что весь ход событий повести и каждый поворот судьбы ее персонажей продиктованы внутренней логикой и не нуждаются в авторском насилии. Всеми движениями своей души понятна читателю Анна Мок, милая строгая Мока, с наивным максимализмом юности ненавидящая «ставленника кулаков» Дани Мадараса — ей нужно получить очень много доказательств его честности, стойкости, деловой целеустремленности, чтобы поверить в него, может быть, даже полюбить… Понятен, при большой сложности этого образа, и отец Анны; в 1945 году он делил в районе землю, потом организовал первый в округе бедняцкий кооператив, просуществовавший несколько лет, всеми силами старался нарушить вековую деревенскую спячку; но, став секретарем партячейки, он слишком поверил в собственную непогрешимость, затаил обиду на «недооценивших» его односельчан, обида же, как известно, плохой советчик… Понятны и правдивы образы других коммунистов села — сторожа Сентеша — глубоко гуманного и справедливого человека, члена правления Прохазки, умного, работящего, умеющего в самые трудные минуты так хорошо, так светло мечтать, не уступая молодостью души даже своему подростку-сыну…

Большую роль в повести играет старый Лимпар, в руках которого неприметно сходятся все нити происходящих в деревне событий; хитрый стяжатель, он борется против новых веяний со звериным коварством и люто ненавидит того, кто оказался неожиданно достойным его противником, — собственного племянника Дани Мадараса. Нет, не он физический убийца Дани, не от его руки погиб молодой, еще только расправлявший плечи председатель кооператива. Но его воля, его живучая, от прошлого унаследованная власть над людскими душами стоит за этим бессмысленным убийством. Бессмысленным уже потому, что даже таким путем Лимпарам не удается одержать победу, повернуть историю вспять.

Жестоко и непоправимо обрывается на полпути жизнь Дани Мадараса, того, кому та же история, ее направленный к социализму ход помогли раскрыться, найти себя, найти действительных друзей и единомышленников. По существу, он уже победитель, он и его друзья; его просчеты носят лишь частный характер, свидетельствуют лишь о трудностях «переходного возраста»; его же правда все глубже проникает в сознание людей. На полпути оставляет он целиком захватившее его общее дело, на полпути покидает прозревающую деревню: если не сегодня, то уж завтра непременно она разглядит ту правду, за которую Венгрия начала бороться еще в героические месяцы пролетарской коммуны 1919 года, правду, практическим носителем которой Дани стал, мог и должен был стать. И хотя венгерская деревня в те годы была еще только на подступах к новой жизни, начавшийся для нее процесс прозрения был уже необратим.

Об этом и написала свою страстную и честную повесть Эржебет Галгоци.

Е. Малыхина

НА ПОЛПУТИ

Прошлой осенью в одной задунайской деревне убили молодого мужчину. Он был председателем сельскохозяйственного кооператива.

Я его хорошо знала.

В то время уже минуло два года, как я жила — выражаясь, конечно, образно — в центре некоего треугольника. Один угол этой фигуры олицетворял коммунистов, другой — контрреволюционеров, третий — эмигрантов. Меня не посадили в тюрьму, я не сбежала за границу и не вступила в коммунистическую партию. Я была сама по себе.

Я не представляла, как выглядит башня из слоновой кости, обитель утонченных умов. Лишь в двадцать лет впервые увидела я Будапешт и слона. Я могла вообразить себе необитаемый остров в море, но в пределах Венгрии не было моря, не было в продаже необитаемого острова, да и у меня не было денег на его покупку. Денег мне хватило только на то, чтобы уехать на край света; я преподавала там в начальной школе и писала мемуары от имени человека, уставшего от жизни. Мне было тогда двадцать шесть лет…

Если мне не изменяет память, я собиралась рассказать о способном юноше из крестьянской семьи, который не находил себе применения в стране народной демократии, хотела написать историю этакого современного Люсьена Рюбампре.

Но я не учла двух обстоятельств. Первое, что земля круглая и поэтому нет края света. Эта маленькая задунайская деревушка находилась не на краю света, а очень близко от столбовой дороги истории. И второе, что у человека два круга кровообращения. Один соединяет различные внутренние органы и снабжает их кислородом, водой, солями, белками, углеводами и витаминами. Другой связывает человека с внешней средой, или, иначе говоря, с жизнью, и доставляет ему «продукты питания». Человек не может жить «на самообслуживании», потому что рано или поздно в нем иссякают здоровые соки и начинается самоотравление. Как вызывает отравление плохо функционирующая почка, так же отравляюще может действовать одиночество: оно способно смертельно отравить человека.

Я, как современный хирург, которого не удовлетворяют уже результаты переливания крови, постепенно осознала, что крайне необходимо меня оперировать или же мне самой сделать себе операцию системы кровообращения, связывающей меня с внешней средой, иначе говоря с жизнью.

Тут-то я познакомилась с деревенскими жителями, а также с тем человеком, которого убили прошлой осенью. Ему было тридцать четыре года.

Я его знала еще в ту пору, когда он вел свое единоличное (какое чудно́е слово, но теперь все употребляют его в том определенном значении, которое я и имею в виду) хозяйство. Мы не раз толковали с ним о нашей обоюдной нелюбви к деревне.

— Да найдется ли парень с головой, — сказал он однажды, — которому пришлась бы по душе деревенская жизнь? В наши-то дни, в середине двадцатого века… Вчера копал я в поле картошку. Мать принесла мне обед и новость о том, что в Советском Союзе запустили первый спутник. И я подумал: вот я здесь двумя руками выбираю картошку из лунок, а спутник крутится вокруг Земли. Поверьте, после обеда у меня пропала всякая охота копать картошку.

В другой раз он рассказал мне такую историю:

— Когда умер мой отец, я был тринадцатилетним мальчонкой. Через несколько дней по деревне прошел слух, что на нашем поле, на пашне у Большого тополя, появляется привидение. Оно приходит в полночь с межевым знаком в руках и бормочет: «Ох, куда мне его поставить? Ох, куда мне его поставить?» В дальнем углу нашего поля сходились границы трех деревень, на что и указывал межевой столб. Тот самый межевой столб и держало в руках привидение: «Ох, куда мне его поставить?» Я решил положить этому конец. В одну весеннюю ночь я пришел на пашню у Большого тополя, улегся на меже под деревьями и стал ждать. Все вокруг было залито таинственным лунным светом, дул легкий ветерок. Прошло некоторое время. Видно, я задремал, потому что, когда открыл глаза, в конце поля стояло привидение с огромным межевым столбом в руках. Я узнал его: это был мой отец, точно такой, как мы его похоронили, — в белой рубахе и портах, только у него успела вырасти небольшая бородка. Он прижимал к себе огромный межевой столб и бормотал жалобным голосом: «Ох, куда мне его поставить? Ох, куда мне его поставить?» Я собрался с духом и закричал: «Поставь его обратно, отец, туда, откуда взял!» Привидение тут же исчезло, а межевой столб остался в поле. Я протер глаза и решил, что все это мне приснилось. Разозлившись, я поплелся домой. Назавтра пошел я туда же сажать картошку и с изумлением обнаружил, что межевой знак стоит не на старом месте, а метра на полтора дальше от борозды, на нашей пашне. Я не оставил так дела, поехал в Дьёр за землемером, чтобы тот обмерил поле у нас и наших соседей. Как выяснилось, отец при жизни распахал чужую полоску земли, что не давало ему покоя и в могиле. Он приходил, чтобы поставить межевой столб на прежнее место.

Дани Мадарас рассказал мне эту историю в присутствии Ференца Мока, секретаря местной парторганизации, который был прежде председателем сельсовета и общественным деятелем с сорок пятого года. Тот слушал его со снисходительной улыбкой, а под конец спросил:

— Дани, а правда ли это? Или дедовские сказки?

Дани укоризненно посмотрел на него:

— Лучше не связываться с мужиком, который спрашивает, правда ли это.

Не странно ли? Спутник и привидение уживаются в одной голове. Но Дани не был странным человеком. Он был, пожалуй, обыкновенным крестьянином. И отличался лишь тем, что прочел много романов народных писателей, но так и не нашел в них героя, похожего на себя.

Его пырнули ножом в трактирной драке. То было в октябре.

Один незаслуженно забытый языкотворец окрестил октябрь «мустяником». Жаль, что в нашем языке не сохранилось этого меткого слова вместо ничего не значащего «октябрь»!

А тогда в октябре было вдоволь не только муста, но и молодого вина. Оно извлекало из сердца песню, а из кармана нож.

Уже целый месяц бастовали крестьяне, причем кооперированные, не единоличники. Трактир был штабом забастовщиков. Трактирщика звали Давидом. Крестьяне бастовали, так как считали, что им мало платят за их труд, то есть за «трудодень» — как говорят в кооперативах. (Читатель, даже если он горожанин, постепенно освоится с этими новыми словами, как за последние пятнадцать лет он освоился со словами: «форинт», «ДСВЖ»^[1], «эспрессо»^[2], «бар», «хулиган», «нейлон», «социалистический реализм» и так далее.) В тот день председатель ездил в банк за деньгами, но не получил их. «Кредит дают только на капитальное строительство», — заявили ему. Оттуда он поехал в райком партии и сказал, что он так и не сумел наладить работу и неснятый урожай будет гнить на полях. Там вместо помощи председателю предложили отказаться от должности. Тогда он вернулся в свою деревню, пошел прямо в трактир и объявил забастовщикам, что денег нет.

Вот из-за чего его убили.

Из-за этого ли?

Одни считают, что его убили из-за кисти винограда. Другие говорят, что никому не дано быть пророком в своем отечестве. Третьи утверждают: его убили, так как в деревне что ни человек, то сват ему или брат. Некоторые придерживаются противоположного мнения: его, мол, убили, потому что он порвал со своим классом и выступил против него — стал предателем.

Кто ближе к истине? Это выяснится из рассказанной здесь истории. В ней предстанут все, кто находился тогда в трактире.

За одним столиком сидел там, попивая вино, Кальман Лимпар, дядя председателя. Это был словоохотливый человек пятидесяти пяти лет с хитрыми глазками. Одежда — грязная, засаленная — висела на нем мешком. Он вступил в кооператив, имея тридцать хольдов прекрасной земли, и, говорят, что еще сто тысяч форинтов было зашито у него в тюфяке. (Чтоб этот тюфяк изгрызли мыши!) Посетители, расположившиеся за тремя сдвинутыми вместе столиками, ловили каждый его взгляд. «Да, Лимпар — голова, он никогда не был в накладе. Может, он станет председателем?» (Нет, это исключалось: он значился в списке кулаков.) Своего племянника, теперешнего председателя, он тетешкал когда-то на коленях, а в отроческие годы заменял ему родного отца, то есть давал советы, как вести хозяйство, ухаживать за скотом и извлекать доходы. Куда уж там больше? Теперь же он с удовольствием утопил бы своего племянника в соке, выжатом из кисти винограда. (Той кисти, из-за которой, по мнению некоторых, убили председателя.)

За другим столиком сидел и потягивал сухое разбавленное вино Ференц Мок. Страдая язвой желудка, он предпочел бы пиво, но еще не наступили такие холода, когда трактирщик Давид торгует пивом. (Люди в этой деревне знают, если в трактире появляется холодное как лед, освежающее пиво, значит, пришла зима. А если там можно получить только палинку, пшеничную палинку, значит, стоит лето.) Ференц Мок, секретарь местной парторганизации, кроме того метящий в председатели кооператива и уверенный, что пройдет, — кто же подходит больше, чем он? — по правде говоря, завернул сюда вовсе не для того, чтобы вносить смуту. Напротив: чтобы вести агитацию. Убедить людей поскорей покончить с уборкой картошки, свеклы, приступить к пахоте, севу пшеницы, а потом-де вся зима будет в их распоряжении для ссор и дрязг. Но он злорадствовал, потому что Дани Мадарас не получил в банке денег.

Дани сел за столик своего дядюшки. Горящие от молодого вина и бушующих страстей взгляды скрестились на его лице, как солнечные лучи в выпуклой линзе.

Он первый нанес удар. Вот все, что видел трактирщик Давид. Дани ударил своего дядю кулаком по лицу. Остального трактирщик не видел, так как тут же вывернул пробку и отключил электричество, чтобы помешать драться людям, собравшимся в трактире. Потом он сел на велосипед и помчался в полицейский участок. Он всегда поступал так в подобных случаях.

Очень скоро, самое большее через четверть часа, трактирщик вернулся уже на машине. Из машины поспешно вылез упитанный, гладко выбритый мужчина лет сорока; он был явно взволнован.

Следом за ним выскочила белокурая девушка в забрызганных грязью резиновых сапогах, с отпечатками грязных пальцев на лбу — она копала свеклу и не успела умыться; это была агрономша, дочка Ференца Мока.

В трактире стояла тишина, зловещая, как в могиле. Включили электричество.

На затоптанном полу в огромной луже крови, раскинув руки, лежал председатель Дани Мадарас. Нож торчал у него в горле, там, где сходятся ключица с плечевой костью и просвечивает артерия, которая, пока жив человек, пульсирует прямо под кожей.

Блондинка, мертвенно-бледная, опустилась возле Дани на колени и скатертью, сдернутой со столика, попыталась перевязать ему рану. Прижавшись к стене, словно приклеившись к ней, стоял секретарь местной парторганизации Ференц Мок и дрожал мелкой дрожью. Он пробормотал запинаясь:

— Кто-то закричал: «Пырнули ножом!.. Ай-ай, пырнули ножом!..» — Он увидел, узнал распростертого на полу человека и, взглянув на свою дочку, стоявшую на коленях, зажмурил глаза. — Ох!..

Приехавший на машине мужчина невольно посмотрел на руки Ференца Мока, не в крови ли они. Но его руки не были в крови.

— Что здесь произошло? — спросил он, потрясенный.

— Не знаю, — пролепетал Ференц Мок. — Было темно. Я ничего не видел.

Под слежавшимся пластом снега наливалась соками тучная задунайская земля. В полдень, когда пригревало солнце, уже таяли сосульки, свисавшие бородами с крыш. И тогда от навозных куч и от пологих южных склонов овражков тянуло весенними запахами. Но на рассвете снова замерзала, затвердевала, как бетон, дорога и даже слегка пылила под тяжелыми коваными сапогами. Стоял великий пост, уже прошла пора свадеб, гуляний, праздников, но в погребках еще не перевелось вино. От смрада после убоя свиней, от испарений виноградного вина и самогона задыхался деревенский люд. В долине реки и на холмах земля была тучной, к тому же пропитанной крестьянским потом. Земля здесь давала пшеницу, кукурузу, сахарную свеклу, коноплю, а значит, вино, масло; тут все росло в изобилии, и помнят даже такой военный год, когда только соль приходилось покупать в лавках. И теперь деревня была богатой; иногда ее даже называли «ключом к району».

И этот ключ не желал повернуться в замке.

Уже две недели понапрасну, без всякого толку ходили по деревне агитаторы. Потьёнди, их областной бригадир, был в ярости. Целыми днями не вылезал он из конторы и, сидя там, жевал сухие безвкусные галеты. Он страдал язвой желудка, и когда тоже ходил по домам агитировать за вступление в кооператив, то не мог удержаться, чтобы не пропустить пару стаканчиков вина, от которого его постоянно мучила изжога. Впрочем, в этой деревне у него пропала охота работать, здесь никого ничем не удавалось пронять и даже в пятьдесят втором году, во время сильной засухи, при самой суровой системе государственных поставок, не было недоимок. По правде говоря, Потьёнди не мог дождаться, когда его наконец положат в больницу. Иначе ведь ему ни за что не распутаться с порученным делом: из области пришел повторный приказ не пропускать ни одного селения; он не может обойти эту деревню, ведь пойдет насмарку вся проделанная им раньше работа.

В один из таких унылых вечеров в контору зашел молодой крестьянин.

— Я — Дани Мадарас, — сказал он и, сняв кожаную перчатку, протянул Потьёнди руку.

— Рад познакомиться, — пробурчал бригадир, пытаясь бесшумно разгрызть кусок галеты, остававшейся у него во рту.

— У меня двенадцать хольдов земли, — продолжал посетитель.

Бригадир, не разжевав, проглотил галету. Он заволновался, потому что без вызова крестьяне никогда не приходили в контору, да и по вызову являлись редко.

— Садитесь.

Мадарас сел на стул с другой стороны письменного стола, напротив Потьёнди.

— Вы, товарищ, не знаете меня, не так ли?

— Честно говоря…

— До сих пор я не занимался политикой. Да и что несколько лет назад означало заниматься политикой в деревне? Стать членом сельсовета, исполкома, фонда развития населенных пунктов? Решать вопрос: эту дорогу мостить сперва или другую? Так все равно рано или поздно все дороги надо замостить. А улицы замощены еще в тридцать шестом году. Вы меня понимаете?

— Продолжайте.

— А вы в нашей деревне знаете только тех, кто с сорок пятого или, скажем, с сорок восьмого года сидит на видном месте. Но мы с такими не очень-то считаемся. Ведь эти люди всегда держали нос по ветру… И вышли у нас из доверия. К таким людям у крестьян нет уважения.

— Полегче на поворотах.

— Ладно. Сколько желающих вступить в кооператив привели они сюда, в контору?

— Честно говоря…

— Ну, вот видите? Что, твердый орешек наша деревня?

Чуть участливо, чуть насмешливо прозвучали последние слова. У Потьёнди заныл больной желудок. Он вскочил с места и подошел к карте, висевшей на стене. Карта представляла собой точную копию той, которую областная газета уже несколько недель печатала на первой полосе. Там красным были затушеваны деревни, уже вступившие, как писала газета, на социалистический путь развития. Это красное пятно расплылось, распространилось по карте, как наводнение в Сигеткёзе (лишь в одном месте прорвало в тот раз плотину на Дунае, но за несколько дней затопило весь Сигеткёз). За исключением небольшого уголка на юге, вся карта была уже красной.

— Сто пятьдесят деревень. И каждая была таким же крепким орешком, как ваша.

Мадарас пожал плечами.

— Знаете, в нашей деревне говорят: если башня дьёрской ратуши уже скрылась под водой, то у нас вода обычно доходит только до порога церкви… Иными словами, нет двух одинаковых деревень. Я ездил в несколько сел, где вы уже агитировали. Там всюду было за что уцепиться. Или народ бедный, или не умеет разумно хозяйствовать. Здесь по соседству, в Сентпале, взяли да объявили: с сегодняшнего дня у нас сельскохозяйственный кооператив и пусть никто пикнуть не смеет. Там, подальше, в Шокороальё…

— Скажите же наконец, что вам надо? — нетерпеливо перебил его Потьёнди, обеспокоенный этими тревожными слухами.

Мадарас бросил на него испытующий взгляд.

— Вы меня не знаете. Но это не беда. Я приведу к вам двадцать, точнее, двадцать пять человек, желающих вступить в кооператив. Самых лучших хозяев, малоземельных крестьян. Вы называете их середняками.

— Ну-ну.

— Но только с одним условием, если я буду председателем кооператива.

За время трехнедельной агитационной работы Потьёнди встречал немало таких, кто напрашивался в председатели, правда чаще всего то были люди, выдвинувшиеся после сорок пятого года.

— Гм… Погодите. Это не так просто. Во-первых, мы вас фактически не знаем.

— С того я и начал.

— Во-вторых, это не от нас зависит. По уставу члены кооператива выбирают правление на общем собрании. Мы не имеем права назначать председателя.

Мадарас выпрямился.

— Я не нуждаюсь, чтобы меня назначали. Народ выберет меня, только вы не вмешивайтесь.

Потьёнди не спускал удивленного изучающего взгляда с молодого крестьянина, Мадарасу было, наверно, лет тридцать пять, если не меньше. Среднего роста, стройный, он был одет на первый взгляд обыкновенно, но щегольские сапоги у него были с низкими задниками и мягкими голенищами, узкие брюки обтягивали бедра, как у танцоров, и поэтому он выглядел еще стройней, а под коротким пальто, которое он расстегнул, войдя в теплую контору, был поддет толстый модный свитер. Он держался непринужденно, слегка небрежно; видно, этот парень всюду чувствовал себя как дома и на телеге с навозом орудовал вилами так же лихо, как произносил бы речь в ратуше или отплясывал бы в «Гонг-баре». Лоб у него был чистый, высокий, глаза серые, с холодком. Он производил впечатление человека умного и вполне современного, но болезненно самоуверенного. Потьёнди тут же решил навести справки в сельсовете об этом самонадеянном типе. Конечно, не сейчас. Сейчас важно, чтобы люди вступали в кооператив. А если Мадарас приведет с собой еще двадцать пять середняков, то сражение выиграно. При последней мысли у Потьёнди затихла боль в желудке.

Он приветливо улыбнулся Мадарасу.

— А выберут ли вас? Мы вовсе не собираемся вмешиваться. Ведь мы уже усвоили, что сама деревня — лучший кадровик. Там все знают друг друга как облупленных; нам так не узнать человека, изучив его биографию на тридцати страницах… Вас как зовут?

— Даниэль Мадарас. А вас, товарищ?

— Потьёнди. Иштван Потьёнди.

— Ну, тогда поедемте со мной, товарищ Потьёнди. Прихватите бланки заявлений о вступлении в кооператив.

— Куда же мы поедем?

— На гору. Там в погребке уже собрались люди… Да не беспокойтесь, мы поедем на санях. У меня пара отличных коней. Породистых.

Вернувшись на рассвете домой, Дани разбудил мать. От него разило винным перегаром, но глаза были ясными, незамутненными, точно студеная вода.

— Ох, беда! — запричитала испуганно старуха.

— Какая беда? — Дани размахивал листом бумаги. — Идите, подпишите.

Мать испугалась еще больше. За последние десять лет в ней укоренился страх перед всякой бумажкой, поэтому она ненавидела книги, которые ее сын зимой дюжинами носил из клуба. В одной рубашке вскочила она с кровати и, отыскав очки, поднесла бумагу к лампе.

— За-яв-ле-ние о всту-пле-ни-и в ко-о-пе-ра-тив, — по слогам прочитала она. Ее смуглое морщинистое лицо побледнело, насколько оно вообще могло побледнеть. Она подняла на сына испуганный взгляд: — Ты хочешь вступить?

— Надо вступить, — невозмутимо сказал Дани. — Все уже вступили. Мы не можем оставаться в стороне.

— А я что говорила? Господи, боже мой! — прошептала мать.

Она свято верила, что нет на свете такой катастрофы, которая не грозила бы их деревне. Уже две недели жила она в постоянной тревоге и из-за этого не могла спокойно работать. Уже две недели собиралась она устроить большую стирку, каждый день включала стиральную машину, но не доводила дела до конца: то ей мешали агитаторы, которые приставали к ней со своими разговорами, то заходила какая-нибудь соседка, подруга, сестра, золовка или невестка, и они вместе кляли жизнь и стращали друг друга. Иногда она никому не открывала дверь, но и тогда впадала в такое беспокойство, что выключала стиральную машину и бежала к соседке, подруге, сестре, золовке или невестке, чтобы разузнать обо всем, что может повлиять на их жизнь. Конечно, пагубно. И вот теперь беда стряслась. Лицо старухи выражало такое отчаяние, что Дани пожалел ее. Он погладил мать по костлявой, натруженной спине.

— Не бойтесь, мама. В кооперативе мы не умрем с голоду.

Мать посмотрела на ласково улыбающегося сына, и лицо ее вдруг стало непроницаемым.

— Конечно, тебе все нипочем, — враждебно сказала она. — Ты родился на готовенькое. Откуда тебе знать, сколько нам с твоим беднягой отцом пришлось спину гнуть, пока мы нажили эти двенадцать хольдов земли, дом, фруктовый сад и виноградник. Когда он женился на мне, восемнадцатилетней девчонке, мы поселились в саманном домике, который только благодаря нашим молитвам не развалился, а земли-то у нас было всего полтора хольда, да и то на болоте, среди камышей, где водился один хариус… Господи, сколько раз поднималась я среди ночи, часа в два, и с корзиной на голове, с корзиной, полной огурцов или смородины, тащилась на дьёрский базар, потому что двадцать крейцеров, которые надо было уплатить за билет на поезд, тоже не валялись на дороге…

Старуха села на кровать, до подбородка закуталась в одеяло и, зябко поежившись, продолжала горько жаловаться на свою судьбу. Заявление о вступлении в кооператив она оставила на столе.

Дани одолевала нестерпимая скука. Он прекрасно знал все, что говорила обычно мать, которая не упускала случая осудить теперешнюю молодежь и прежде всего отругать дорогого сынка за легкомыслие, распущенность, праздность, лень и расточительство. Дани рассеянно слушал ее, как слушают по радио, сводку об уровне воды в реке. Он зевал, уставясь на острые носы своих сапог, потом поднялся с места, ссутулив плечи и чувствуя страшную усталость.

— Ну, ладно, вы правы… Идите, подпишите.

— От своей земли я не откажусь, — упрямо твердила мать. — Пока жива, не откажусь. Старик Секереш, не тот, что теперь старик, а его отец, на старости лет отписал землю своим детям и сразу стал всем обузой. По очереди жил он у сыновей и дочерей, но никто больше двух недель не держал его в доме. Так он и сдох, как пес, у чужих людей.

«Ага, вот куда она гнет, — с досадой подумал Дани. — «Он умрет не в своем доме» — ничего более обидного не могут сказать о человеке старые крестьяне. Почему для них так важно умереть «в своем доме»? Или я и в самом деле не понимаю этого, потому что «родился на готовенькое»? Отчего я не цепляюсь за свою собственность? Но теперь не о том речь!»

— Но теперь не о том речь! — раздраженно воскликнул он.

— От своей земли я не откажусь, — повторила упрямо старуха. Она легла на кровать и накрылась одеялом. — Погаси свет, — прибавила она.

Они жили вдвоем уже три года, с тех пор как самый младший ее сын — он был инженером-строителем — вместе со своей невестой уехал за границу, на Запад. Остальные ее четверо сыновей давно разлетелись по свету: один жил в Мишкольце, другой в Дунауйвароше, а двое в Будапеште. «Им не жалко было расставаться с землей, — мучительно думал Дани, ворочаясь без сна на кровати в соседней комнате. — А разве той молодежи, что толпами уходила из деревни, жалко было землю? Я остался дома, но мне так же, как им, не жалко земли. Наверно, потому что я принадлежу к их поколению, потому что я так же молод, как они».

Однажды, несколько лет назад, мать собралась переписать на него имущество. Он отказался, так как не хотел связывать свою жизнь с деревней. По той же причине он до сих пор не женился. Дани был единственный из братьев, кто остался дома, но он тоже считал свое пребывание там временным. С весны до осени он не замечал времени, ему некогда было вздохнуть. Все силы поглощала земля, виноградник, фруктовый сад. Совсем молодым окончил он агрономические курсы и на практике применял все, чему научился. Первым привозил он продавать на дьёрский базар ранний перец и помидоры. Он вырастил такой сорт малины, что у него покупали рассаду государственные хозяйства. Его не удовлетворял урожай свеклы в двести центнеров с гектара. Все лето он лихорадочно работал, ставил опыты, строил планы. Больших доходов Дани не извлекал, потому что занимался трудоемкими культурами и значительная часть средств уходила на поденщиков. Зато жизнь его не была бесцельной, пустой и однообразной. Но, как только он отгружал в вагон последнюю телегу сахарной свеклы, его, по словам матери, словно подменяли. Он начинал ненавидеть землю, землю, не требующую больше его забот. Целыми днями валялся он на диване и читал. Каждый год в сельскую библиотеку приходило сто — сто пятьдесят новых книг, но учитель, выполнявший также обязанности библиотекаря, всегда вздыхал с облегчением при наступлении весны, потому что к этому времени у него не оставалось ни одной новинки для Дани Мадараса. Когда младшие братья еще жили дома и на поезде ездили в школу, каждую осень им покупали новые учебники. Дани до рождества сидел и читал эти учебники, он запоминал все, что должны былиготовить к летним экзаменам его братья. И к июню он по памяти натаскивал их.

Когда Дани был моложе, он любил погулять на свадьбах и праздниках. Но в последние годы не только парни, но и девушки величали его уже «дядя Дани». Ему надоел и привкус похмелья во рту. Он стал молчаливым, раздражительным, злым. Не находил себе места, и все валилось у него из рук. «Неврастения», — сказал бы невропатолог, если бы он знал Дани Мадараса и причину его тоски. Мать не могла сварить ему по вкусу обед, и он часами пререкался с ней из-за оторвавшейся пуговицы. «Вот поджечь бы деревню» — такими словами выражал он обычное свое отчаяние. Порой он действительно верил, что это необходимо. И несколько раз пытался вырваться из дому. Его не останавливал страх матери перед одинокой старостью и соблазн получить наследство. Он объездил всю область: искал для себя работу в госхозах. И не успевал найти, как наступала весна и надо было обрабатывать свой виноградник, обрезать деревья, сажать картошку. И у Дани делалось легко на душе, он снова строил планы, и его никакой силой нельзя было выгнать из деревни. До следующей зимы он был занят по горло, ему некогда было вздохнуть.

В прежние годы, когда он объезжал госхозы, то не находил дела себе по душе, поскольку и сам не знал, какая работа его устроит, он знал лишь, какая работа его не устроит. Поэтому он предпочитал оставаться в деревне, которую ему так хотелось поджечь. Теперь нашлось для него наконец такое занятие, которое, как ему казалось, полностью отвечало его запросам и которое он рано или поздно все равно нашел бы для себя. Ведь такую именно работу искал он в госхозах! Но что будет, если мать из упрямства сорвет его планы?

Надо было не отказываться раньше, когда мать хотела передать ему имущество.

До рассвета он мучительно думал, пока ему не пришла в голову одна мысль.

Дани встал засветло, задал корм скотине: двум коровам, двум волам, которых откармливали на убой, четырем телятам и жеребятам разного возраста, а также двум прекрасным, породистым лошадям. Всех их вырастил он сам. За свиньями и домашней птицей, как издавна повелось, ухаживала его мать, ей и с ними хватало забот. Потом Дани пошел на кухню, где его уже ждал завтрак. Мать согрела для него воду, подала ему мыло и держала наготове полотенце. Он не спеша, с наслаждением умывался, особенно долго тер руки и чистил щеткой ногти.

Дани всегда тщательно следил за своей внешностью; бреясь или причесываясь, внимательно разглядывал себя в зеркало, изучал свое лицо и в анфас и в профиль, форму головы, часто менял прическу, но, взглянув на руки, неизменно расстраивался. Пальцы у него были длинные, но ладонь мужицкая, широкая, шершавая, мозолистая — хоть гвозди ею забивай. Когда щегольски одетый Дани заходил в дьёрский ресторан «Красная звезда», никто не мог подумать, что он крестьянин, до тех пор, пока он не снимал перчаток. Тщетно мыл он руки горячей водой, тер жесткой нейлоновой щеткой, смягчал глицерином, даже в зимнее праздное время с них не сходили мозоли.

Как только Дани кончил умываться, мать вылила грязную воду, повесила на место полотенце и подала завтрак. Дани неторопливо расправлялся с обильным завтраком, который был для него главной дневной трапезой. За обедом он довольствовался небольшой тарелкой супа, каким-нибудь овощным блюдом, а ужинал далеко не всегда. Но на завтрак он ел обычно мясо, колбасу, студень, сало, шкварки. Закусывал все это разными соленьями и картошкой в мундире, которую чистила ему мать. Потом он выпивал кружку горячего процеженного кофе. «Не сладкий», — попробовав его, говорил Дани, и тогда мать клала еще одну ложку сахара в фарфоровую кружку, размешивала кофе, только что не пила вместо сына.

Дани ни разу не принес на кухню ведра воды, не достал для себя из шкафа чистой рубашки, никогда не клал на место полотенце, расческу, бритвенный прибор. Ему даже не приходило в голову, что он может это сделать. Впрочем, и мать не допускала такой мысли. Всю свою жизнь прислуживала она мужчинам. В девичестве — отцу, братьям, в замужестве — мужу, теперь — сыну. Единственному, кто остался с ней, со старухой.

Сейчас Дани припомнилась эта особенность матери. Почему же она не проявила покорности, когда он предложил ей вступить в кооператив?

После завтрака он запряг в сани двух лошадей и крикнул матери, чтобы она открыла ворота.

— Куда ты едешь? — полюбопытствовала старуха.

— Хочу выгулять лошадей, — ответил спокойно Дани.

И в самом деле, если несколько дней подряд их не запрягали, то во время кормежки они носились галопом по двору, и потом две-три курицы или утки ковыляли с перебитыми лапами. Теперь они тоже готовы были пуститься вскачь, и Дани едва удалось их усмирить. За воротами он отпустил слегка вожжи, и лошади рысцой побежали по деревне. Громкоговорители или, как их здесь называли, «жестяные балаболки» (в каждой деревне у них было свое название) на всех перекрестках выкрикивали имена крестьян, вступивших вчера вечером в кооператив: Даниэль Мадарас, Кальман Лимпар, Дьёрдь Пеллек, Андриш Сентеш, Антал Каса и другие — всего около двадцати пяти имен.

Выехав из деревни, Дани повернул к виноградникам и встал в санях. Он любил такой скорый бег: лошади, цокая копытами, отбрасывают в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлещет по лицу. Лошади неслись вверх к давильне, хотя дороге пришлось сделать три петли, чтобы взобраться на вершину горы. Дани прикрыл лошадей попоной и, зайдя в свой погребок, наполнил вином привезенную с собой бутыль. Не прошло и нескольких минут, как он пустился в обратный путь. С дороги, которая зигзагами отлого сбегала вниз, было видно далеко вокруг. Деревня раскинулась перед Дани, напоминая раскрытую ладонь. Несколько узких кривых улочек протянулось между холмами, точно скрюченные пальцы руки. Дома жались один к другому и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины бурым пятном выделялась на снежном поле в стороне от деревни. В ней размещался прежде сельскохозяйственный кооператив. Может быть, там и устроить новую кооперативную ферму? Но Дани отбросил эту мысль: усадьба далеко от железнодорожной станции и линии электропередачи, туда ведет плохая дорога. Он долго разглядывал дальний край деревни. В трех километрах от последнего дома сверкала металлическим блеском скованная льдом река Раба. Вот где было все, что надо: лес, чистый воздух, вода. Это достаточно далеко, чтобы не мешать росту деревни, и достаточно близко, чтобы не тратить много времени на дорогу. Дани решил: новая ферма будет на берегу Рабы. И ему пришел на память один соседний кооператив, существовавший уже лет десять, куда он заезжал недавно. «Поглядите, товарищ, здесь раньше была пашня», — сказали ему. И Дани увидел четыре огромных скотных двора, мастерские, контору и клуб, силосные башни, зернохранилища, амбары, мельницу. Там было электричество и водопровод. Мощеная дорога, молодые деревца во дворе. И три раза в день с шоссе заворачивал в поселок автобус…

Глаза у Дани блестели, от пощечин ветра раскраснелось лицо.

И тут он опять вспомнил об упрямстве матери.

В деревне он подсадил в сани своего дядю. Громкоговоритель выкрикивал уже имена крестьян, принятых в кооператив сегодня утром.

— Нынче вступает вся деревня, — поглаживая свои жидкие отвисшие усы, сказал Кальман Лимпар.

Он был худой, сутулый, с длинными руками и ногами, как мать Дани и вообще все Лимпары. Грязная, засаленная одежда висела на нем мешком. В пятидесятые годы он любил повторять: «Я очень бедный кулак, товарищи…» И теперь у него было тридцать хольдов земли и прекрасно оснащенное хозяйство, хотя долгое время он числился в списке кулаков. «Ему хорошо вступать в кооператив, — ворчал народ, — у него запасов на четыре-пять лет. А нам что есть, если кооператив не выдаст хлеба?»

Но люди подписывали заявления, потому что не раз убеждались, что Лимпар не просчитается: он не вложит ни гроша в неверное дело. Хотя своим неряшливым внешним видом и всеми повадками этот человек не мог никому внушить почтения, хитрый, насмешливый взгляд и нарочитая манера сердито оттопыривать губы придавали ему значительность. В деревне его не считали кулаком в отличие от бывшего трактирщика, нотариуса и госпожи Регины, потому что Лимпар не кичился своими прибылями: жил он скромно, работал вместе с батраками и ел то же прогорклое сало, что и они, если его толстая, рыхлая жена поленилась или не смогла из-за болезни ребенка принести в поле обед.

Для матери Мадараса ее младший брат Кальман был непререкаемым авторитетом, хотя она никогда не могла простить ему, что он родился мальчиком; по не известно откуда взявшемуся обычаю крестьянские девушки получали от родителей лишь сундук с приданым, а вся земля доставалась сыну. Братьев и сестер Лимпаров было четверо: два парня и две девушки. Один брат стал священником, но причитавшуюся ему часть земли не поделили между сестрами, а отдали второму брату. И «наш Кальман» хорошо распорядился двойным наделом, больше чем втрое увеличил его. Вот чем объяснялся его авторитет, вот почему Дани надеялся, что дяде удастся образумить мать.

После длинного обстоятельного разговора, который вертелся главным образом вокруг погоды и здоровья детей, Лимпар приступил к делу:

— Видишь ли, Катика, как мы уже убедились, что бы ни забрала в голову коммунистическая власть, она всего добьется. Объявили, что разделят землю, и что же, разве не разделили? Объявили, что отберут заводы, и отобрали. Теперь объявили о коллективизации сельского хозяйства, и будь спокойна: проведут коллективизацию. К чему бросаться под поезд, его не остановишь, он все равно пройдет по тебе. В таком случае что остается делать умному человеку? Продать свой дом, землю, все добро и ошиваться в городе? Но кто же купит, кто купит нынче землю и деревенскую хату? И потом мы не привыкли жить среди камней. Своего сына, не беспокойся, я отправлю в город, а сам умру только здесь. Но есть, похоже, и другой выход. Если беспременно нужно создавать кооперативы, мы их создадим. Но мы не допустим, чтобы ими заправляли опять коммунисты — бедные, нищие крестьяне, чтобы только они пользовались благами новой жизни. Мы были просто ослами, когда в сорок пятом от всего отстранились или сделали ставку на никудышную партию — это уж кто как. Вот если б мы умели предвидеть!.. — Он безнадежно махнул рукой. — Ну, теперь-то мы научились разбираться в политике и знаем, что у них, у коммунистов, тоже можно кое-чему научиться. Семь бед — один ответ, теперь мы возьмем власть в свои руки. Я не могу войти в правление кооператива, ведь, хотя и ликвидировали список кулаков, человек, который в нем значился, остается запятнанным. Мне лучше держаться в тени. Но не беда. Мы выберем председателем твоего сына, а господин председатель про нас не забудет. Председатель кооператива — главная сила в деревне. Он решает, кто будет кладовщиком, мельником, заведующим фермой, садовником, продавцом в лавке. Кто будет трактирщиком, завхозом в кооперативе, закупщиком скота, заведующим сахарным заводом, старшим бухгалтером, счетоводом и еще черт знает кем. Конечно, остальные тоже станут совать всюду свой нос, но за председателем всегда остается последнее слово… У нас здесь по соседству было раньше несколько кооперативов, и мы убедились, что там не всем приходится ишачить. Где много добра, нужны люди, чтобы хранить его. — Глаза Лимпара сверкнули холодным насмешливым блеском. — Лучше уж я буду смотреть за добром, чем Ференц Мок, не правда ли? — Он похлопал себя по карману: — Здесь будут ключи!

Дани, почувствовав некоторую неловкость, беспокойно заерзал на месте, точно ему под рубашку попала какая-то труха. Он, конечно, заранее столковался обо всем с дядей, но… Но неужели тому не стыдно настолько разоблачать себя перед сестрой? Дани возмутили циничные слова Лимпара. Вступая с ним в сговор, он все обдумал, но представлял себе дело несколько иначе.

Он сидел на краю скамьи, Лимпар — посередине кухни на стуле, отодвинутом от стены, мать стояла у печки; втроем они составляли своеобразный треугольник. И эта картина вдруг воскресила в памяти Дани одно старое воспоминание. Тогда они располагались таким же треугольником, но возле печки стоял он, на краю скамьи, облокотись о стол, сидел его отец, а на стуле посередине кухни — другой его дядя, Денеш, которого по настоянию родителей он и братья называли просто «дядя». Дани было тогда двенадцать лет, и он только что окончил начальную школу. Ему хотелось учиться дальше, но отец не разрешил. «Ты у меня самый старший, и я жду не дождусь, когда ты вырастешь и начнешь мне пособлять». В то время Дани целыми днями строил планы, как бы сбежать из дому. Потом ему пришла в голову другая, лучшая мысль. Ранним летним утром он вывез из сарая велосипед и поехал к своему дяде Денешу, который был священником довольно большого прихода и жил в сорока километрах от них в маленькой деревушке. Он пожаловался дяде, что родители не позволяют ему продолжать учебу: «Поговорите с ними, дядя, вас-то они послушают». Дорогой дядюшка пообещал это сделать и через несколько недель наведался к ним в деревню. Он сидел здесь посреди кухни — ведь он не гнушался деревенской жизнью, и даже мухи ему не мешали — и разъяснял родителям Дани, какое благородное, высокое призвание быть духовным пастырем и какая прекрасная голова у мальчика, из которого может выйти со временем даже епископ. Ему удалось почти убедить Мадараса и в особенности сестру, как вдруг Дани, стоявший у печки, воскликнул: «Но я не хочу быть священником!»

Сейчас, пока Дани слушал Лимпара, в нем тоже кипело негодование, но он не находил слов, которые мог бы с чистой душой бросить в лицо дяде. Но внезапно старые воспоминания навели его на одну спасительную мысль. В двенадцать лет он не понимал еще, что можно прийти к цели обходным путем, что можно сбросить сутану семинариста, когда уже держишь в руках аттестат зрелости!.. Теперь же он понимал это. Дядя Кальман в своих рассуждениях исказил его мысли, потому что для Дани обходный маневр был лишь средством, а для Лимпара — целью. Не беда, получить бы только ему «аттестат зрелости»…

Он разлил по стаканам остатки вина и с пустой бутылкой пошел в кладовку. Поэтому он отсутствовал, когда его мать при жизни добровольно «отказалась от своей земли».

Она последней вступила в кооператив.

Днем агитаторы по двое прошли по деревне и собрали у крестьян заявления. Других забот у них уже не было. Они отдали все документы председателю сельсовета и потом, сев в машину, поехали в следующую деревню. «Ключ к району» был наконец у них в руках.

В машине Потьёнди вспомнил, что забыл навести справки о самонадеянном молодом крестьянине, который привел за собой в кооператив всю деревню. Он представил себе, как субботним вечером в отдельном кабинете ресторана «Гергац» расскажет об этом своим приятелям, заводским рабочим, закоренелым горожанам, которые только по газетам знают о грандиозных событиях, происходящих в деревне.

«Подумайте только, целые две недели торчали мы в одной деревне. Ели, пили вместе с крестьянами — два человека у меня вышли из строя, перебрав вина, занемогли животами, — но никто не подписал бумаги о вступлении в кооператив. «Нам и так неплохо, — упрямо твердили они. — Мы не жалуемся на порядки, и зачем нам лезть на рожон? Вы говорите, в кооперативе будет лучше? А мне, может статься, — вы уж простите, товарищ агитатор, — лучшего и не надо…» Словом, не помогали никакие доводы, точно мы стреляли холостыми патронами. Я уже позвонил по телефону в областной центр своему начальству, попросил, чтобы солдаты оцепили деревню… Если крестьяне увидят, что другого выхода нет, то подпишут заявления. Но вы же знаете нашего старика: он строго придерживается указаний сверху. Я сидел, чертыхаясь, в конторе и изобретал какое-нибудь действенное средство, как вдруг туда явился какой-то молодой крестьянин. Он назвал свое имя… Как же его зовут? — Потьёнди задумался: Месарош? Мадараш? Веребеш? С начала декабря, целых три месяца, Потьёнди руководил в двух районах организацией кооперативов. Он встречался с таким множеством новых людей, что немыслимо было запомнить их лица и имена. Но всякие забавные истории крепко запали ему в память. Теперь-то он найдет что рассказать товарищам… — Словом, заявился какой-то молодой крестьянин. Назвал свое имя… Как же его зовут? Мадараш? Месарош? Веребеш?.. Районным работникам следовало бы обратить на него внимание. Да как же его фамилия?»

И он до тех пор ломал себе над этим голову, пока сладко не заснул в машине.

Между тем мать Мадараса с тревогой спрашивала сына:

— А если тебя не выберут председателем?

— Выберут. Если в деревне два десятка человек обещают так сделать, значит, сделают. Остальные, как стадо, пойдут за вожаками.

И старуха наконец успокоилась. На другой день она закончила большую стирку, с которой не могла справиться две недели.

В деревне разрядилась напряженная атмосфера. Люди вступали в кооператив и не понимали, почему раньше они этого так боялись.

Когда на собрании зачитали имя кандидата в председатели и в мрачном зале клуба поднялось двести пятьдесят рук — нашлись и такие, кто тянул вверх обе руки, — секретарь райкома партии Драхош, наклонившись к местному жителю, сидевшему возле председателя собрания, спросил:

— Кто такой Мадарас?

Тощий, изможденный из-за болезни желудка мужчина лет пятидесяти — Ференц Мок, — пожав плечами, неохотно ответил:

— Середняк. Ни разу не видал его ни на одном собрании. Впрочем, его считают хорошим хозяином.

Затерявшийся в толпе Дани, стараясь не привлекать к себе внимания, украдкой посматривал по сторонам. Он проверял, все ли подняли руку.

— Кто против? — закричал председатель собрания, человек, не знакомый Дани, по-видимому представитель района, потому что он выступал от имени райсовета.

Нервы Дани были натянуты до предела, его прошиб холодный пот, и на скулах у него выступили красные пятна. Время тянулось бесконечно медленно. Он напрягал все силы, чтобы его слушались руки и ноги и не дрожали губы.

Никто не проголосовал против. Его избрали единогласно.

Дани вздохнул с облегчением. Хотя он выставил свою кандидатуру, прибегнув к помощи вербовщиков голосов, как депутат парламента, представляющий какую-нибудь коалицию, он все-таки почувствовал бы себя униженным, если бы нашелся человек, выступивший против него. Все произошло так, как он предполагал: у большинства людей не было определенного мнения, и поэтому они легко согласились с прочими. Не все хотели, чтобы он стал председателем, но никто не возражал против этого, не выдвигал вместо него другого кандидата, лучшего и более подходящего. Поэтому у Дани от радости сперло дыхание. И он подумал — позволил себе поддаться самообману, — что без дяди Кальмана и его приятелей он все равно прошел бы в председатели.

Собрание продолжалось, и никто не нарушил порядка, чтобы торжественно приветствовать новоиспеченного председателя; ему лишь исподтишка подмигивали и бросали на него заговорщические взгляды. Дюри Пеллек, его лучший друг, ткнул его в бок, но тут же от него отодвинулся: «Ну, дружище, теперь тебе сам черт не брат». Дани улыбнулся курносому, большеротому, смуглому Дюри, а про себя решил: «Никакого ответственного дела я ему не доверю». Из парней двадцать шестого года рождения только они двое остались в деревне холостыми, вместе ходили на танцы и гулянки. Он любил своего друга, но у того ветер гулял в голове, и в серьезных делах на него нельзя было положиться. Наверно, Дюри обидится, сочтет его неблагодарным, но дружба дружбой, а служба службой.

За дальнейшим ходом выборов Дани едва следил. Он слышал имена кандидатов, машинально поднимал вместе с другими руку, но из головы его тут же испарялись прозвучавшие в зале имена. Лишь одно он отметил, что Ференца Мока пока еще не назвали.

Его и вообще не назвали.

Ференц Мок был одним из тех общественных деятелей, о которых Дани так нелестно отозвался в разговоре с бригадиром агитаторов: он с сорок пятого занимал видное место и всегда держал нос по ветру. Дани не знал близко Ференца Мока и ему подобных, и поэтому его отзыв был несколько обобщенным. Приблизительно такой же отзыв дал о нем Ференц Мок. Но Ференц Мок в течение последних тринадцати лет проводил довольно твердую линию. С пятидесятого по пятьдесят третий год он был председателем сельсовета и как председатель сельсовета — «лучшим заготовителем в районе». В пятьдесят третьем году за превышение власти при заготовках — за которые он получил так много дипломов — его сместили. Потом на двухстах хольдах резервной государственной земли в усадьбе, отобранной у госпожи Регины, он организовал кооператив. В нем работали семнадцать человек, и они добились прекрасных результатов. В пятьдесят шестом году крестьяне, бывшие арендаторы этих земель, разгромили кооператив. С тех пор Ференц Мок был бессменным секретарем сельской парторганизации.

При каждом новом имени кандидата в члены правления кооператива худое, изможденное лицо Ференца Мока все больше бледнело. До конца собрания не терял он надежды. Но последним прозвучало имя Антала Касы, и Ференцу Моку больше не на что было надеяться.

Его никуда не выбрали. Это было для него страшным разочарованием и позором.

Неужели никто из коммунистов или членов прежнего кооператива не вспомнил, что здесь сидит он, Ференц Мок, человек с большим производственным опытом?

После собрания, когда вновь избранное правление с трудом разместилось в одной из комнат сельсовета, которую тут же торжественно нарекли конторой сельскохозяйственного кооператива «Новая жизнь», Ференц Мок со смущенной улыбкой обратился к секретарю райкома партии:

— Товарищ Драхош, я ничего не имею против демократических выборов, но такой демократизм — все-таки крайность.

Искреннее удивление отобразилось на гладком, упитанном лице Драхоша, который производил бы впечатление сытого обывателя, если бы не его припухшие от усталости нижние веки и белки глаз, покрытые густой сетью красных прожилок.

— Почему?

Ференц Мок кисло улыбнулся:

— А вы знаете членов правления?

— Пока еще нет. Но вы их выбирали и, стало быть, знаете. Достаточно хорошо знаете. Деревня — лучший кадровик.

— Среди них только один коммунист.

— Со временем будет больше, — убежденно ответил Драхош.

— Среди них нет ни одного человека с опытом работы в большом хозяйстве.

Драхош взглянул на глубоко расстроенного Ференца Мока и вдруг прищелкнул пальцами.

— Ах да, ведь у вас здесь был раньше кооператив.

— Был. И неплохой. Я говорю это не в похвалу себе. Но чего может добиться самый хороший председатель, если члены кооператива не желают работать? Хотя не нам судить о прежних заслугах, — заключил Ференц Мок, махнув безнадежно рукой.

— Почему, товарищ Мок, вы проявляете такое нетерпение? Во-первых, вы как секретарь сельской парторганизации будете принимать участие в заседаниях правления. Во-вторых, должность председателя кооператива — не теплое местечко для пенсионера. Отнюдь нет. Это сито. Кто не подходит, отсеивается. Потом его сменяют другие.

— Но пока он отсеется, сколько бед натворит! А этого можно избежать при более тщательном подборе кадров… Ведь и коммунистов с девятнадцатого года отстраняли в сорок пятом году.

Драхош сразу вспомнил историю здешнего маленького кооператива. Действительно, он был неплохим. Если бы в пятьдесят шестом году его не разогнали, сейчас он славился бы на всю страну. Но в том была заслуга не Ференца Мока, а его дочери. Она была тогда восемнадцатилетней девчонкой; маленькая блондинка, с такой тонкой кожей, что, казалось, сквозь нее просвечивают все жилки, но голубые глаза девушки сверкали решимостью, а очертания рта выражали твердую волю — очертания рта никогда не обманывают, — и поэтому с трудом верилось, что ей всего восемнадцать лет и она недавно окончила техникум. Он вспомнил, что благодаря хорошей характеристике ее хотели направить на опытную станцию, но девушка — как же ее все называли, подождите, Мок Анна, Моканна, Мока, да ее называли ласково Мокой — отказалась от многообещающего предложения. «Я поеду домой в деревню, — сказала она. — У отца плохой кооператив, попробую наладить там дело. Буду учиться заочно в университете». — «В таком случае мы зачислим вас также на должность районного агронома, иначе мы не сможем платить вам зарплату». — «Я не согласна, — решительно возразила Мока. — Не могу же я одновременно скакать верхом на двух, точнее говоря, на трех конях. Кроме того, в кооперативе мне будут идти трудодни…» Куда же девалась эта девушка, когда ей перестали идти трудодни, потому что уже не было кооператива?

— Товарищ Мок, где теперь ваша дочка?

— Работает в одном альфёльдском госхозе. А что? — спросил с удивлением Ференц Мок.

Драхош достал свою записную книжку.

— Скажите мне ее адрес.

Через некоторое время, когда Драхош, Дани и Ференц Мок шли по улице, Драхош, прервав молчание, сказал:

— Мы вызовем домой всех агрономов, которые работают в других районах или в других областях. Они нужны в сельскохозяйственных кооперативах. Ваша дочка, товарищ Мок, вышла замуж? Есть у нее дети? А квартирой она обеспечена? Как вы думаете, приедет она домой, если мы ей напишем?

— Агроном нам позарез нужен. — У Дани загорелись глаза. — Мы все, конечно, не лыком шиты, но специалистов всегда не хватает. Пришлите нам, товарищ Драхош, побольше специалистов, старых и опытных. Не с университетской скамьи, а из хорошего госхоза. Мы не испугаемся, если вы к нам направите какого-нибудь бывшего начальника, лишь бы разбирался в деле. Можете вы раздобыть такого человека?

Драхошу понравился молодой председатель. Он ответил с улыбкой:

— Уже есть такой человек. Как раз такой, какой вам нужен. — Он похлопал себя по нагрудному карману, где лежала записная книжка. — Здесь его адрес.

Жизнь Дани Мадараса совершенно изменилась. Он забыл о приятном пробуждении по утрам, долгом умывании, обильном завтраке. На заре в четыре часа уже начинали барабанить к нему в окно бригадиры и люди, пришедшие по разным делам. За несколько недель вся деревня узнала, что председатель спит в задней комнате. У него не хватало теперь времени на уход за скотом — коровами, волами и молодняком. Лошадей же его по-прежнему запрягали каждый день: на них возил навоз молодой возчик Имре Ковач. Он не помогал матери Мадараса, не чистил конюшню, не выгребал оттуда навоз, не ухаживал как должно за лошадьми; этого безответственного парня интересовало только одно: сколько он заработает трудодней. А Дани не мог выкроить время, чтобы помочь матери. Около шести часов утра садился он на велосипед и отправлялся в контору кооператива, но лишь часов в девять-десять попадал туда, проделав полуторакилометровый путь. На каждом углу его буквально стаскивали с велосипеда. Он не представлял себе раньше, да и трудно было представить, что при переходе к новой жизни возникнет столько сложных вопросов. Их мог решить только председатель, и никто другой. Но как ни старайся, нельзя было угодить сразу двумстам пятидесяти членам кооператива. Напрасно мать ждала его завтракать и обедать. Несколько раз она таскалась с судками в контору, но заставала там только старшего бухгалтера тетю Жофи, приезжего молодого человека, назначенного счетоводом, и шуструю девчонку, дочку господина Кейзингера, которая стучала на пишущей машинке. Дани где-нибудь в поле, говорили ей, или в банке, или на МТС, или в райсовете, или в одном из ста других мест. По вечерам мать до десяти, одиннадцати часов ждала с горячим ужином сына, но потом ее смаривал сон.

— Что же все-таки ты ешь целый день? — на следующее утро спрашивала она Дани.

Как бы рано Дани ни подняли с постели, он не мог опередить мать. Ежедневно чистила она ему сапоги, грела воду для умывания, доставала из шкафа чистую рубашку. Но было еще так рано, что завтрак не лез Дани в горло, и мать тщетно потчевала его.

— Что же все-таки ты ешь целый день?

— Да что попало, — отвечал Дани, пожимая плечами. — У меня и времени на это нет.

— Почему ты не приезжаешь домой обедать? — ворчала мать. — Что у тебя за должность, если даже не отпускают домой пообедать?

— Некому отпускать меня, мама, — смеялся Дани. — И некому мне приказывать. В том-то и беда.

— Да ты и не спишь совсем, — продолжала мать.

Каждый вечер ставила она возле его кровати пустую пепельницу и на другое утро находила ее полной окурков. Он поздно ложился, чуть свет вставал да еще курил по ночам.

— Что же с тобой будет? — причитала она.

Дани сбросил сразу килограммов десять лишнего веса, как поле, под конец зимы освобождающееся от снега. Но он не ощущал никогда ни голода, ни усталости. Он жил в таком напряжении, с такой внутренней концентрацией сил, которые знал прежде только по быстро пробегающим мгновениям любви.

Для преобразования двухсот пятидесяти мелких крестьянских хозяйств в одно крупное хозяйство надо было проделать огромную организационную работу. При этом Дани не мог использовать полностью свое положение и власть, как, например, командир роты или директор завода. У него была возможность не приказывать, а только просить; не налагать взыскания, а только взывать к совести тех, кто допустил ошибку. Но, по правде говоря, ему хватало этих вспомогательных средств. Он, сумевший великолепно наладить свое маленькое хозяйство, чувствовал, что организовать кооператив на площади в триста раз большей, чем у него, ему намного легче, — так человеку гораздо удобней двигаться в одежде, сшитой по росту. Дани еще недоставало опыта, но, как ни странно, люди и дела повиновались его словам и рукам.

Организационная работа стала повседневной жизнью Дани, но его действиям придавало особую эмоциональную окраску обладание властью или, вернее, сознание этого. Он почувствовал собственную власть впервые, когда сразу после выборов к нему явился председатель сельсовета, присланный в деревню с какого-то пригородного завода после смещения Ференца Мока.

— Будь добр, товарищ Мадарас, подпиши. — И он разложил на столе перед Дани несколько листов бумаги.

Дани внимательно прочел на одном из них текст, отпечатанный на машинке: «Удостоверяем, что сельскохозяйственный кооператив «Новая жизнь» отпускает с работы следующих товарищей…» И дальше шли имена семнадцати-восемнадцатилетних парней, среди которых значился младший сын Кальмана Лимпара. Дани знал и других, если не по именам, то в лицо. Это были сын Келемена, сын Маришки Варги…

— А зачем мне подписывать? — спросил он, взглянув на председателя сельсовета.

— Потому что иначе их не примут на завод.

— Отчего же не подпишете вы сами?

Председатель сельсовета расплылся в улыбке:

— Почему ты со мной на «вы»? Вот тебе раз. Правда, я старше… Подписать не могу. Подписать должен председатель кооператива.

— Я?

— Ты.

— А почему кооператив не нуждается в них? — спросил Дани, еще раз просмотрев документ.

Но сейчас ему важней было разобраться совсем в другом: неужели одним росчерком пера он может решить судьбу людей, отпустить их в город или оставить крестьянствовать в деревне? Дани отодвинул от себя бумагу.

— Не подпишу, — коротко сказал он и занялся другими делами.

Вечером к нему пришли все три парня: «Дядя Дани так да дядя Дани этак». И Дани подписал бумагу: пусть не говорят, что он желает им зла. К тому же среди них был сын дяди Кальмана. Тот до смешного походил на отца, одежду на него точно вилами набросали. Он не смог окончить даже восьми классов, и к нему полностью относилась поговорка: «Дурака учить — что мертвого лечить».

«Он сроду не пошел бы на производство, если бы в деревне не создали кооператива. Темнота. Ничего не смыслит, ему бы только с волами иметь дело», — подумал Дани.

Но он был в долгу у своего дяди. И пришлось отпустить в город его сына и пристроить самого Лимпара кладовщиком на складе. У крестьян отобрали десяток самых больших сараев и устроили в них склады, потому что негде было хранить даже мешки с цементом. Правление кооператива состояло главным образом из середняков. Против назначения Лимпара кладовщиком возражали только Ференц Мок — он внес прежде Лимпара в список кулаков — и Иштван Прохазка, заместитель председателя. Прохазка, светловолосый, ясноглазый, горячий по натуре, в молодости батрачил у кулаков и некоторое время работал у Лимпара. Больше года он не выдержал: ему пришлось не по вкусу прогорклое сало. А жена Лимпара, обремененная тремя детьми, никогда не могла выбрать время, чтобы отнести обед своим батракам в поле.

— Знаю я эту породу. Он разбогател нечестным путем. А теперь пустили козла в огород, — сказал Прохазка.

— Да нет же. У него всего полно, зачем ему красть? — настаивал на своем Дани. — Знаете вы анекдот о воре-управляющем? Говорят, дело было здесь, по соседству, в имении графа Палфи. Граф обнаружил, что его управляющий не чист на руку, и приказал привязать его нагишом на ночь к дереву на краю болота. Утром граф пришел туда поглядеть и видит, что голого управляющего всего облепили комары. Сжалился он над беднягой и стал отгонять от него комаров. А управляющий взмолился: «Не прогоняйте их, ваше сиятельство, эти-то уже напились крови вдосталь».

Но Прохазку не так легко было переубедить.

— Такие, как Лимпар, никогда не напьются крови вдосталь! Батрак у него не выдерживал больше года.

Дани с тоской в голосе сказал:

— И я бы не мирился с той жизнью, которую мне приходилось вести, будь у меня какой-нибудь выбор. Но у меня не было выбора. Я не мог каждый год менять хозяина. — Он видел, что этот довод подействовал на Прохазку, и поэтому добавил: — А главное, кто бы ни стал кладовщиком, наш долг — не дать ему воровать. Мы по весу будем выдавать все на склад и по весу принимать. Сразу обнаружится, если не хватит хоть одного килограмма.

Последний аргумент убедил всех. Прохазка поворчал еще немного, что мука или зерно иногда усыхают, однако большинство членов правления проголосовали за назначение Лимпара кладовщиком.

Проспорив целый вечер, они попрощались у ворот конторы. Дани сказал напоследок Прохазке:

— Мне хотелось бы потолковать с тобой кое о чем.

— А на заседании ты не мог? — спросил тот ледяным тоном.

— Это не касается остальных.

Потоптавшись нерешительно на месте, Прохазка зашагал рядом с Дани. Они молчали. Был уже поздний вечер, но с лесопилки доносился визг пил. Отойдя от уличного фонаря, Дани остановился.

— Макаи до сих пор трудится, — значительно проговорил он.

— У него по горло работы. Ведь лесопилка Макаи одна на всю округу.

— И зарабатывает он недурно. Недавно купил легковую машину.

— Видел я ее, — презрительно пробурчал Прохазка, который как раньше, так и теперь ненавидел богачей.

— Он платит в год восемьдесят тысяч форинтов налога.

— Сколько же тогда он кладет в карман! — присвистнул Прохазка.

— Можешь себе представить! — И Дани как бы между прочим прибавил: — Эти деньги пригодились бы кооперативу.

Несмотря на темноту, он почувствовал, что его заместитель заволновался.

— Разве Макаи не вступил в кооператив? — спросил Прохазка.

— Нет. А все кузнецы, тележники, бондари, слесари, каменщики, плотники, электромонтеры вступили. Даже один сапожник, старик Вад, но я вернул ему заявление. Макаи же агитаторы забыли или пропустили.

Они пытливо смотрели друг на друга при скудном свете уличного фонаря, стоявшего в отдалении. Дани достал пачку сигарет и протянул Прохазке. Неторопливо дал ему прикурить. Он был поглощен своими мыслями.

— А почему его пропустили? — не унимался Прохазка.

— Наверно, потому, что у нас плохо поставлена организационная работа.

— Надо его сагитировать, — отрезал Прохазка и тут же запнулся: — Но как?

— А как тебя сагитировали?

— Черт его знает. Я и сам понял, что пришло время.

— Ты думаешь, ему нельзя разъяснить?

— Попытка не пытка.

Не теряя времени, они пошли к лесопилке, откуда доносились голоса. В воротах Дани остановился.

— Есть у тебя какой-нибудь крепкий довод?

Прохазка поплевал на ладонь.

— Есть… Но сначала попробуем, авось до него дойдут слова.

В ту зиму в деревнях царило такое настроение, что даже Макаи на третий день подписал заявление.

— Оборудование мы оценим, — сказал ему напоследок Дани. — И заплатим за него точно так же, как за скот, перешедший в кооператив.

Макаи, широкоплечий мужик с черными усами, расставив ноги, стоял на персидском ковре. Он молчал, опустив голову. Но когда наконец поднял глаза, в них горела ненависть.

На улице Прохазка громко рассмеялся. Он вспомнил о квартире Макаи с водопроводом, пианино, персидским ковром, холодильником и, похлопав себя по ляжке, злорадно воскликнул:

— Очень нужен такому кооператив!

— А почему нет? Разве тебе не нужен? — спросил Дани с улыбкой. Прохазка перестал смеяться. — И мне нужен, а ему еще больше.

На прощание Прохазка крепко пожал руку Дани.

«Одного человека потерял, зато другого приобрел», — подумал Дани, обрадованный такой заменой.

Все ему доставляло радость: ход жизни, холодное мерцание звезд, лай собак. Все, кроме погоды. Дани казалось, стоит ему махнуть рукой, и растают остатки снега на полях, а на деревьях набухнут почки.

Перед тем как лечь спать, он посмотрел на небо.

— Пора уже наступить весне, — нетерпеливо вздохнул он.

И на следующее утро, точно по его заказу, привольный южный ветер пронесся по краю и потоки грязной снеговой воды устремились к рвам и низинам.

В тот день Дани подписал документ на ссуду, выделенную кооперативу для постройки скотного двора на сотню стойл. Ссуда составляла миллион пятьсот тысяч форинтов. «А куда пошла бумага о парнях, сбежавших на завод?» — задал он себе вопрос, и перо задрожало у него в руке. Он выкурил сигарету, подождал немного, пока утихло сердцебиение, и потом спросил старшего бухгалтера:

— Тетя Жофи, на сколько лет могут упрятать за решетку человека, если он растратил, прокутил полтора миллиона форинтов?

Пожилая женщина, подсчитывавшая что-то, рассеянно ответила:

— На восемь — десять лет.

Дани стало страшно. Сгорбившись, вышел он из конторы, словно ему на плечи взвалили огромный мешок. Кто разделит с ним эту ношу?

От одного кулака, кривошеего Жибрика, кооператив получил бричку. Она была очень легкой на ходу, с высоким верхом, только желтая краска у нее кое-где облупилась. Дани с удовольствием покрасил бы ее, но не нашел подходящей статьи расхода. Мальчишкой он мечтал о таком экипаже, который называли обычно двуколкой или бричкой, но он предпочитал называть его кабриолетом: ему нравилось больше это слово. Дани с завистью смотрел, как богачи во время ярмарок и свадеб разъезжали в бричках по деревне. Позднее, после смерти отца, став самостоятельным хозяином, он вполне мог заказать себе такой экипаж, но к тому времени жизнь сильно изменилась, и у Дани возникли другие желания. Он обзавелся крупорушкой, насосом для колодца, купил для матери стиральную машину, залил цементом пол в кухне, коридоре и подъезд к дому от самых ворот. А теперь он так радовался бричке, словно сбылась наконец мечта его детства, хотя и поздно сбылась, но зато не пришлось тратиться. Кое-кто в деревне говорил с насмешливой улыбкой: «Наш председатель строит из себя барина». На этой бричке в весеннюю распутицу Дани объезжал кооперативные угодья с бригадирами, землемерами и районными работниками; он ездил вниз, вверх по холмам, до оси увязая в грязи на проселочных дорогах, где в такую пору безнадежно застревали велосипед, машина и даже трактор. На этой бричке прикатил он на станцию встречать агронома.

Дани стоял на утрамбованной шлаком платформе и ждал агронома, которого представлял себе пожилым сухопарым, высоким мужчиной, в желтых сапогах и непременно в кожаном пальто. В детстве он видел такого в одном имении. Последнее время в госхозах он встречался с другими агрономами, но ни один из них не произвел на него столь глубокого впечатления и не затмил образа, вынесенного из детства.

Вечерний поезд привез обычных пассажиров: школьников, рабочих, нескольких крестьянок, торговавших на базаре. Тщетно высматривал Дани в толпе сухопарого мужчину в кожаном пальто с лицом, загрубевшим на солнце и на ветру. Уныло поплелся он к бричке, дожидавшейся его у шлагбаума. На заднем сиденье он увидел молодую белокурую девушку, оживленно беседовавшую с дядей Ежи, которого из-за хромоты произвели в главные кучера. Между двумя сиденьями высилась гора чемоданов. Подойдя поближе, Дани узнал девушку: это была Мока, дочка Ференца Мока. За последние три года, с тех пор как они не встречались, она мало изменилась. У нее осталось то же суровое выражение лица и холодный блеск серых глаз (Дани уже видел однажды, как они сверкали ненавистью, и подумал тогда: в душе этой девушки бушуют сильные страсти), тонкая матовая кожа, сквозь которую просвечивали все жилки, и маленький рот, быстро припухавший и красневший от прилива крови, когда Мока в досаде кусала губы. В то время, в декабре пятьдесят шестого года, у Дани мелькнула мысль: наверно, так же припухают и наливаются кровью ее губы, когда их целуют. Три года он не видел Моку в деревне, и у него не было случая убедиться в этом.

— Здравствуйте, Мока, — с улыбкой обратился он к ней, забыв на минуту о своем разочаровании.

Он протянул руку, и девушка, слабо пожав ее, холодно бросила:

— Добрый день.

Дани, совсем помрачнев, сел не на заднее сиденье рядом с Мокой, а на козлы.

— Поехали, — сказал он дяде Ежи.

Лошади тронулись.

Однако он чувствовал себя хозяином и, обернувшись, просил девушку:

— В гости приехали?

— Нет. Насовсем. Я буду здесь работать.

— Где? В сельсовете?

— Нет. В сельскохозяйственном кооперативе.

— У нас? — удивился Дани.

Теперь пришла очередь удивиться Моке:

— Да… А разве вы не меня ждали?

— Честно говоря… нет. Мы ждали агронома.

— А я и есть агроном.

Дани почувствовал себя подло обманутым. Где опытный агроном, седовласый сухопарый мужчина в желтых сапогах? Бригадиры, бухгалтеры — никто, абсолютно никто не решался шага ступить без ведома и согласия Дани. Прохазка, его заместитель, проговорился однажды: «Члены кооператива в случае чего рискуют остаться с пустым брюхом, а мы рискуем своей головой». Но остальные члены правления не рисковали головой: ни один из них не брал на себя даже части ответственности. Дани надеялся, что агроном, солидный и опытный пожилой мужчина, разделит с ним тяжесть ответственности. А вместо такого мужчины ему прислали женщину, весившую не больше пятидесяти килограммов. Какое там женщину! Девчонку, втуфельках на шпильках и в модном пальто реглан. И это называется агроном! Ну и дела!

— Я страшно рад, — сказал он Моке и, не вставая с места, неуклюже поклонился. По его лицу промелькнула насмешливая улыбка.

Кровь прилила к щекам девушки.

— От чьего имени вы выражаете радость? — сердито спросила она.

— Разумеется, от имени членов кооператива «Новая жизнь».

— По какому праву? — возмутилась Мока. — Только потому, что вас послали на станцию встречать меня? Кто вы такой?

— Я председатель кооператива, — злорадно проговорил Дани, но в голосе его невольно прозвучала гордость.

Мока замолчала, прикусив губы. Ее суровое, замкнутое лицо стало непроницаемым. Она не проронила ни слова до самого дома и только у ворог, спрыгивая с брички, сказала:

— Товарищ председатель, завтра утром в восемь часов мы встретимся с вами в конторе. Вас устраивает такое время?

— Постараюсь не опоздать, — ответил Дани и, взглянув вслед девушке, отметил, что у нее стройные ножки.

Ложась спать, он задумался о том, на что может быть способна эта девчонка с чувственным ртом, стройными ножками и скрытой страстью. В крайнем случае он выпишет сюда еще одного агронома, пожилого и опытного, какого он давно ждет. Но даже если она мало на что способна, он не отправит ее обратно. Потому что кое на что она все же способна. На что способна любая женщина.

Три дня ушло на то, чтобы объехать на роскошной бричке кооперативные земли. Хотя агрономша не была пожилой и сухопарой, она облачилась в резиновые сапоги и брезентовую куртку, а белокурые волосы покрыла теплым платком. В таком наряде она, пожалуй, еще больше понравилась Дани. Он был предупредителен с ней, но в меру, чтобы не дать повода для каких-нибудь кривотолков. Он угощал Моку сигаретами, подносил ей зажигалку, прикрывал ноги грубошерстным одеялом и при каждом повороте предлагал пересесть на подветренную сторону, но девушка не соглашалась.

— Вы думаете, я первый раз еду по полю в апреле? — насмешливо спросила она, целиком поглощенная деловыми заботами.

На пашнях пока еще не было и следа большого кооперативного хозяйства. Зеленые пятна озимых и коричневые полоски земли под паром, оставленной для яровых посевов, чередовались, как клетки на шахматной доске. Мока держала в руке записную книжку. Она осматривала участки, выделенные под зерновые, прикинув на глаз, говорила:

— Тысяча восемьсот погонных саженей.

И если Дани подтверждал, заносила цифру в свою записную книжку.

Дани был поражен и слегка оскорблен. Он, который знал на память все деревенские угодья и при составлении плана с поземельной описью в руках делал обмеры, не мог отказать в деловитости и сметке молодому агроному, у которого оказался верный глаз. Как точно определяла Мока площадь различных участков! Но его задевало, что этот молодой агроном с верным глазом — женщина, к тому же такая женщина, которая отклоняет знаки внимания и обижает его своей сдержанностью. Он почувствовал, что она не похожа на других деревенских девушек и женщин, с которыми он раньше имел дело. Но чем она отличается от них, он пока еще не понял.

По просохшим проселочным дорогам уже возили навоз, и на южных склонах холмов пахали на лошадях.

— Чья это бригада? — спросила агрономша.

— Антала Касы, — ответил Дани.

— Того, который был кандидатом в депутаты от мелких сельских хозяев?

— А что?

— Ничего. Мне надо знать, об одном и том же человеке мы говорим или нет. Сколько людей у него в бригаде?

— Точно не знаю. Там все, кто живет на Старой улице и под горой.

— Разве нет постоянного состава?

— Почему же нет? В бригаду входят все, кто живет под горой и на Старой улице.

— Ага!

Мока замолчала и только на берегу Рабы заговорила опять. Дани похвастался, что они наметили развести там сад. Это было предложение Прохазки, который и раньше в пойме реки с увлечением занимался садоводством. Он выпросил оборудование для поливки на дьёрском инструментальном заводе, шефствовавшем над их кооперативом, а саженцы выращивали в питомниках. Дани очень гордился таким начинанием, но на Моку это не произвело особого впечатления.

— Сколько здесь хольдов?

— Десять.

— Очень мало, — протянула агрономша и посмотрела на Дани. — Из каких средств вы собираетесь выплачивать до осени аванс? — Дани недоуменно повел бровями, а Мока пояснила: — Пшеница, кукуруза, сахарная свекла оправдают себя только осенью. На животноводство в этом году рассчитывать не приходится. Если мы построим скотный двор и сможем заполнить его, будет уже неплохо. Садоводство быстрей всего приносит доход.

— У всех есть запас до нового урожая, — пожав плечами, сказал Дани.

— Верю. У всех есть в амбарах запас до нового урожая. Но есть ли запас терпения в душе? Не должны ли мы время от времени убеждать людей, что они трудятся не впустую?

— Но все это погибнет, — сказал Дани, указывая на поле, где колыхалась густая высокая озимая пшеница, при каждом порыве ветра менявшая свой цвет от темно-зеленого до светло-зеленого.

— Если в кооперативе уже есть оборудование для поливки, почему же нам его не использовать? Мы пустим эту пшеницу на корм скоту — ведь насколько я знаю, у нас нет фуража, и вместо нее посеем яровую. Где-нибудь в другом месте.

Дани покусывал губы. Он одобрял соображения Моки. Еще одно доказательство, что она смыслит не только в том, в чем смыслит всякая женщина. Но то, что она предлагает, не так просто сделать.

— У нас нет семян для посева, — возразил он, поглядев искоса на девушку.

— Как так нет?

— Не собрали. Члены кооператива сказали, что у них нет.

— А если бы не организовался кооператив, что бы сеяли они весной? Ветер?

— Люди обещали купить семена на рынке.

— И вы им поверили?

— Я не поверил, — спокойно ответил Дани. — Но что я мог сделать?

— Что вы могли сделать? Согласно уставу, каждый обязан внести в кооператив определенное количество посевного материала в зависимости от площади своего земельного надела. Почему вы не отдали такой приказ?

У девушки зарделись щеки. Серые глаза засверкали холодным блеском, как в декабре пятьдесят шестого года, когда Дани видел ее в последний раз. И сейчас она нападала на него так же несправедливо, как тогда.

— Что я мог сделать? — повторил он враждебно.

— Надо было проверить, правду или нет говорят люди.

Дани подумал, что все это школа Ференца Мока. За вчерашний вечер он отлично выдрессировал свою дочь. И вдруг он увидел в Моке не агронома, не миловидную девушку, а дочь своего давнего противника, крестьянина-бедняка, выдвинувшегося после сорок пятого года. У него сразу пропал интерес к Моке.

— Нет, товарищ, — холодно сказал он. — Я не шарю по чердакам. Это было в моде с пятидесятого до пятьдесят третьего года, когда председатель нашего сельсовета считался лучшим заготовителем в районе. — Повернувшись на каблуках, он пошел к бричке.

Немного помедлив, Мока последовала за ним. Лицо ее было багровым, и уголки губ подергивались. Они уже ехали через поле, обсаженное грабами, когда она тихо сказала:

— Вы же сами не желаете платить людям аванс, потому что у них, видите ли, есть запас до нового урожая. Конечно, есть. Можете не сомневаться.

Мока обнаружила, что «куда-то исчезло» двести хольдов земли. Их не засеяли, не отвели под приусадебные участки. По крайней мере официально, на бумаге, они нигде не числились. Значит, эти двести хольдов отошли к кому-то неофициально. Мока настаивала, чтобы заново произвели обмер всех приусадебных участков.

— Это невозможно, — решительно возразил Дани. — Мы и за лето не управимся с таким делом. Я рад, что теперь ко мне приходят с жалобами только два-три человека в день, а не триста, как вначале.

— Стало быть, среди членов кооператива есть недовольные, — отрезала Мока. — А вы не хотите произвести новый обмер!

— На раздачу приусадебных участков у нас ушло уже около пятисот трудодней. И теперь снова уйдет пятьсот?!

— Разве за плохо сделанную работу вы начисляете трудодни? На каком основании? Так вы разбазариваете кооперативные средства. Пусть второй раз обмерят те же самые люди за счет трудодней, которые им уже были выписаны. Почему они выполнили работу недобросовестно?

Дани молчал. Обмером приусадебных участков занимался Антал Каса и еще два приятеля Дани, которые помогли ему стать председателем. Он не решился бы взвалить на них такую работу. Впрочем, они и впрямь провозились бы с этим делом целое лето, потому что снова их засыпали бы жалобами. Все равно нельзя распределить приусадебные участки так, чтобы все остались довольны, рассуждал Дани. Люди будут довольны лишь в том случае, если каждый получит всю кооперативную землю. Или если установить порядок, какой был прежде в больших поместьях: там ежегодно каждому крестьянину выделяли — всякий раз на другом месте — участок под кукурузу, равный восьмистам саженям, ни больше ни меньше, и все были довольны. А теперь находится тысяча поводов для недовольства. Один предпочитает получить побольше земли под фруктовый сад. Другой — под кукурузу, иначе ему, мол, нечем будет откармливать свиней. У некоторых сад маленький — за его счет они увеличили кукурузное поле; и эти тоже недовольны: разве за кукурузу выручишь столько, сколько за виноград или абрикосы, которые другие продают из своего сада? А когда отрезают у кого-нибудь половину сада, чтобы передать соседу, у которого только кукурузное поле, хозяин сада грозит соседу: «Переломаю тебе руки-ноги, если сорвешь хоть одну черешню с моего дерева…» Дани предпочел бы никому не давать приусадебных участков, тогда все были бы по крайней мере одинаково недовольны.

— Пять лет проработала я в большом хозяйстве, — продолжала Мока, и Дани злорадно отметил про себя, что она присчитала туда и два года работы здесь, в прежнем маленьком кооперативе. — И убедилась на опыте, что всякая ошибка сказывается. Если не сразу, то через полгода или через год наверняка.

— Но что я могу сделать? — раздраженно спросил он.

Мока насмешливо улыбнулась:

— Ну, конечно, что же вы можете сделать? Вам только и остается, что повторять свою любимую присказку: «Но что я могу сделать?»

Дани ждал помощи, а наживал все новых врагов. Он с удовольствием избавился бы от Моки, но не знал, как это сделать, под каким предлогом. «Переведите ее в другое хозяйство, потому что мы не можем сработаться. Я чувствую, что она мне не доверяет, считает меня способным навредить. Она замечает только мои ошибки, а о том, что работа спорится, что мы вовремя закончили сев, не говорит ни слова. Со мной она держится очень сухо, но однажды я убедился, что она умеет и улыбаться». Так сказать ему в райсовете? В сущности, ему не хотелось от нее избавляться: ведь дела в кооперативе шли лучше, глаже при агрономе, но ему хотелось бы, чтобы агрономом была не Мока, а кто-нибудь другой.

Однажды Кальман Лимпар в разговоре с ним затронул этот вопрос:

— Почему ты принял Моку на работу?

Дани сердито пожал плечами:

— Ее прислали.

— Прислали, ну и что из того? Ты председатель. Скажи, не нужна, и кончено дело.

Дани вздохнул. Если бы все было так просто!

— А где взять другого агронома? Нет его.

— Да нужен ли он вообще?

— Кто?

— Агроном. Лучше бы его не было вовсе, только бы не болталась здесь дочка Ференца Мока!

Дани с удивлением посмотрел на дядю:

— В большом хозяйстве нельзя обойтись без агронома.

— Это только коммунисты болтают, — отмахнулся Лимпар.

— Дядя Кальман, ну а…

— Зачем агроном? Неужто мы не разберемся, где у коровы хвост, а где голова?

Дани долго смотрел на него:

— Но… Но этого мало.

Лимпар был озадачен. Он столкнулся сейчас с чем-то новым, непривычным в поведении Дани. И немного сбавил тон.

— Она лишний враг тебе.

Дани знал это. Но раз не было другого агронома…

Во время этого разговора Дани пришло в голову, что надо послать какого-нибудь парнишку учиться в техникум. Кого-либо из восьмиклассников. Расходы кооператив, конечно, возьмет на себя. Он решил присмотреться к ребятам.

А пока что волей-неволей ему приходилось терпеть Моку.

Дани говорил с ней только о делах и сугубо официальным тоном. А когда девушка обращалась к нему, ее голос выражал равнодушие, злобу или насмешку. Но Дани не раз слышал, как непринужденно, весело болтала она с тетей Жофи, Пирошкой, завхозом или с прежними подружками в поле. В таких случаях ему казалось, что он попадал в неведомую страну, куда лишь ему был закрыт доступ. И он невольно огорчался.

Мока работала хорошо. Выполняла ли она все свои обязанности? Дани понятия не имел, что входит в обязанности агронома; он знал только, что тот должен, принимая во внимание все природные и экономические условия в данном хозяйстве, добиться производства продукции самого высокого качества при минимальной затрате труда и средств. Дани и не подозревал, что агроном, пришедший из большого государственного хозяйства, может считать условия в кооперативе «Новая жизнь» довольно примитивными. Мока не только выполняла свою работу, но и создавала для нее условия. Ей стоило неимоверного труда закрепить состав бригад. Особенно трудно было заставить работать женщин.

— Куда я дену ребенка? — ворчала какая-нибудь из них.

— А куда ты девала его в прошлом году? — спрашивала Мока. Но ее бывшие школьные подружки лишь пожимали плечами.

Она до тех пор теребила работников райсовета, пока в деревне не открыли трое яслей и детский сад. Потом она организовала особые женские садоводческие и полеводческие бригады и, хотя ей не удалось добиться, чтобы они соревновались с мужскими бригадами, лучшие показатели она ежедневно вывешивала на воротах конторы (где прежде обычно красовались списки передовых и отстающих налогоплательщиков), считая, что это окажет некоторое воздействие. В автодорожном управлении она хлопотала, чтобы автобусы, проходившие по деревне в трех направлениях, останавливались на околице. Тогда не приходилось бы таскаться пешком в поле с мотыгой в руках тому, у кого не было велосипеда. Она хотела также добиться, чтобы за прогулы вычитали трудодни, но правление не ставило ее предложение на голосование.

— Мы не можем вводить здесь принудительную систему, — заключил спор Дани. — Кооператив — это добровольное объединение трудящихся крестьян.

Мока терпеть не могла беспорядка. И теперь ей казалось, что она живет в доме, где метут сор из одного угла в другой. Организация сельскохозяйственных работ даже в госхозе требовала большой гибкости, потому что многое зависело от погоды. А здесь многое зависело не только от погоды, но и от настроения двухсот пятидесяти человек. Моку раздражала горячка, приводило в уныние безнадежное чувство, что в кооперативе долго еще будет царить хаос, так как приступить к наведению порядка удастся лишь осенью, когда покончат с чересполосицей. Что уж говорить о научно обоснованной хозяйственной системе, имеющей огромные перспективы, о которой столько пишут и спорят в советских специальных журналах! Все это маячило где-то далеко впереди. И Моку волновало, что ряд вопросов совершенно не волнует председателя. Кооператив пока еще не стал крупным хозяйством, и никто не прилагал усилий, чтобы вывести его на этот путь. А на ее попытки, как ей представлялось, смотрели с недоумением.

В апреле пришло указание, чтобы крестьяне сдали в кооператив скот, который должны были поместить в общественные скотные дворы. Кооперативу отпустили кредит на покупку скота. Мока с загоревшимися глазами обратилась к председателю:

— А как вы думаете, не купить ли нам трактор с прицепом? Он обойдется дешевле, чем прокорм двух лошадей. Да на нем быстрей и больше перевезешь.

— Было бы неплохо, — сказал Дани без особого воодушевления и щелкнул пальцами, словно отсчитывая деньги. — Но откуда взять наличные?

— Нам дают в кредит на покупку скота несколько сот тысяч форинтов. А трактор с прицепом стоит сто двадцать тысяч.

— Дороговато, — заметил Дани. — Он должен был бы стоить дешевле, чем легковая машина.

— Но пока что он стоит сто двадцать тысяч форинтов. Сто двадцать крестьян внесут каждый по тысяче форинтов, и вот вам трактор. Теперь у них будут деньги, потому что они получат за свой скот. И дадут кооперативу взаймы на год.

— Кто даст? — спросил Дани.

Нежная кожа на лице у Моки порозовела.

— Они сами.

— А как вы добьетесь этого?

— Созову общее собрание и поставлю вопрос на голосование.

— Проголосуют все. — Дани помолчал ради большего эффекта и добавил: — У кого только одна корова.

— Почему?

— Потому что одну корову не надо сдавать в кооператив. Они не получат денег, которые им пришлось бы вносить на грузовик.

— А остальные?

Дани отрицательно покачал головой.

— Откуда вы знаете? — вспылила Мока. — Ведь вы еще ни с кем не говорили.

— Откуда я знаю, товарищ агроном? — с достоинством повторил Дани. — В сорок пятом году я начал задумываться над жизнью. С тех пор я, как говорится, варюсь с этими людьми в одном котле. Мы, в сущности, одинаково относились ко всем политическим событиям. Если выходило какое-нибудь новое постановление о сельском хозяйстве, я изучал его по газете и думал о нем то же самое, что они, что все мы. Принимал или не принимал точно так же, как они, хотя ни с кем не советовался… Не поймите меня превратно, я все объясню. Я читал, кажется, в книге Эрдеи, что у крестьянских кооперативов в Венгрии есть свои традиции. Вспомните сеятелей лука из Мако. Но теперь, конечно, эти традиции исчезли, и в наше время нельзя на них опираться. Они связаны с капиталистическим строем, крестьяне создавали свои общины для защиты от государства. А после пятьдесят шестого года мы горя не знали. Соблюдая собственные интересы, мы не хотели организовывать кооперативы. Государство стремилось создать их. «Значит, пришло время» — вот все, что мы поняли. И поэтому слишком многого требует от нас тот, кто хочет, чтобы мы отнеслись с полным доверием к этому новому делу. Ведь разве мы и так не даем в долг кооперативу нашу землю, скот, орудия производства и вдобавок наш труд? А кроме того, дать еще и наличные деньги?!

— Но ведь ясно, что дело стоящее. Трактор…

— Неужели вы не понимаете, что речь идет не только о тракторе, а обо всем?

— Словно первая общественная машина не часть всего! — Она вдруг пристально посмотрела на Дани: — А вы бы дали в долг?

Застигнутый врасплох, Дани покраснел.

— Я бы дал… я верю в кооператив… Беда только в том, что мне самому нужны деньги. — В ответ на презрительную улыбку Моки он сказал, как бы оправдываясь: — Я хочу купить мотоцикл. На шестнадцать километров растянулись наши земли, и на велосипеде мне трудно их объезжать… И на бричке тоже. Впрочем, — он хотел шуткой разрядить накаленную атмосферу, — мотоцикл обойдется дешевле, чем бричка.

Мока готова была выпалить какую-нибудь убийственную фразу. Например: «А что было бы теперь, если бы вы в свое время не дали взаймы пятнадцать тысяч форинтов?» Но она удержалась. Она поговорит о председателе в другом месте, более подходящем.

— Я презираю доносчиков, товарищ Драхош, и очень прошу, не считайте это доносом. Тем более я все уже выложила прямо в лицо нашему председателю Мадарасу. Ведь что только я ни делала, прежде чем прийти к вам… Как вы знаете, я два месяца работаю в кооперативе. Меня поразило, что председателем стал Мадарас, которого я имела счастье узнать еще в пятьдесят шестом году. Но я молчала, считая, что его выбрали законно, путем общего голосования и, возможно, в последние годы он изменился. Но за эти два месяца я не раз убеждалась, что он ничуть не изменился. Не знаю, насколько он разбирается в кооперативных делах и нужно ли излагать все подробности…

— Мне кажется, я знаком с обстановкой. Ведь товарищ Мок в своих недельных рапортах подробно осведомляет меня…

— На этот счет можете не сомневаться, мой отец — человек основательный и в серьезных делах шутить не любит. И вообще мы с ним вместе все обсуждаем… Тогда я не буду зря тратить время… Но вы, очевидно, не знаете, как вел себя Мадарас в пятьдесят шестом году. Наш кооператив существовал тогда всего два года, но мы уже выплачивали шестьдесят форинтов на трудодень. У нас было двадцать пять коров, плодоносящий сад на десяти хольдах и десять хольдов молодых яблонь и персиковых деревьев. Когда до нас докатились волны будапештской контрреволюции, госпожа Регина потребовала, чтобы ей вернули усадьбу. Мы раздобыли в полиции три винтовки и, вооружившись ими, охраняли скотные дворы, силосные башни, скирды сена, соломы. Никто не осмеливался притронуться к нашему добру. После четвертого ноября, когда уже стал налаживаться порядок, в усадьбу явилась госпожа Регина и показала бумагу с печатью, подписанную председателем райсовета, что мы, мол, обязаны выехать из усадьбы, а она должна заплатить нам пятнадцать тысяч форинтов компенсации за произведенный нами в постройках ремонт. Мы облегченно вздохнули: откуда госпоже Регине взять пятнадцать тысяч форинтов, когда последнее время она сидела на шее у «добросердечных» односельчан? Но на всякий случай я зашла в райсовет и попросила, чтобы у нас не отбирали усадьбу, потому что без нее мы не сможем вести хозяйство. Председатель же не стал меня слушать. Он сказал, что мы обязаны устранить все несправедливости, допущенные во времена прежнего руководства. Я искала и вас, товарищ Драхош, но вы тогда не работали в райкоме партии. На другой день в полдень госпожа Регина опять заявилась в усадьбу. Но на этот раз она была не одна и не пришла пешком, а приехала вместе с Дани Мадарасом на его подводе с резиновыми шинами. На подводе было полно добра госпожи Регины, которое хранилось последние годы у ее знакомых в деревне. Чего только там не было: кресла, обитые бордовым плюшем, ковры, огромные картины в позолоченных рамах, резной буфет, радиоприемник и даже рояль… Интересно, ведь в пятидесятом — пятьдесят втором году судебный исполнитель ни разу не находил у нее ничего, что стоило бы конфисковать… Госпожа Регина отсчитала нам пятнадцать тысяч форинтов, а потом с наглой улыбкой попросила, чтобы мы помогли ей сгрузить с подводы мебель. Я готова была разразиться негодованием, но мой отец, схватив за локоть, вывел меня из конторы. Когда мы подошли к коровнику, там уже стояли люди, пришедшие из деревни. Они сказали, что Дани Мадарас одолжил барыне пятнадцать тысяч форинтов, потому что она была его любовницей. Я чувствовала себя примерно так, как Адам и Ева, когда их изгнали из рая. Погибли плоды моего двухлетнего труда и мечта всей моей жизни, как я тогда считала. Ведь я могла бы пойти работать в научно-исследовательский институт, поступить в университет, прожить лучшие годы в Пеште. Но я не стремилась к этому, мне хотелось наладить жизнь в деревне. А теперь пришел всему конец.

Я сердилась не на барыню (в конце концов, чего ждать от классового врага?), а на Дани Мадараса. Близко этого парня я не знала, но, судя по тому, что о нем говорили, представляла его себе культурным крестьянином, достойным лучшей судьбы. И его тогдашний поступок несказанно разочаровал меня.

Не к чему было тянуть время, и мужчины стали грузить на телеги семена, корм, а я взяла двух коров, доставшихся нам при разделе кооперативного имущества, и пошла с ними домой. Для коров это был непривычный путь, и они во что бы то ни стало хотели свернуть, как обычно, на выгон; я едва с ними справлялась. Мадарас, который в то время еще околачивался возле своей подводы и покуривал, вежливо поспешил мне на помощь. Он довел коров до самого шоссе и там передал их мне: «Отсюда они сами найдут дорогу домой». Я хотела поблагодарить Мадараса за помощь, но от его слов во мне закипела ненависть. Наш дом был не в деревне, а здесь, в усадьбе. Я смерила его взглядом. «Ты плачешь?» — изумленно спросил он. Тут я не выдержала, меня взорвало. Я закричала что-то вроде того, что они-де прогнившие кулаки, им по вкусу невежество и средневековая темнота, они с наслаждением купаются в любой грязи, как свиньи в луже. А ведь здесь могла бы быть жизнь, достойная человека двадцатого века. Не знаю, что дошло до него из моих слов, но, когда я у седьмой сторожки оглянулась, он стоял неподвижно, как торчавший рядом с ним километровый столб, и смотрел мне вслед… С тех пор я не могу простить ему того поступка. Как увижу его, думаю: чего бы мы теперь добились, если бы тогда он не разгромил нашего кооператива! И чего добилась бы я! Вы, товарищ Драхош, знаете, что в том маленьком кооперативе я была одновременно и председателем, и агрономом, и бухгалтером, и бригадиром. Была его душой и разумом. Работа целиком поглощала меня. Я надеялась, что в наш кооператив рано или поздно вступят самые упрямые середняки, и среди них Мадарас. И тогда мы многого сможем достичь!.. А вместо этого мне пришлось идти работать в госхоз рядовым агрономом. Там я была никем. Числилась заместителем заведующего отделом, получала план и должна была его выполнять. Словом, маленький винтик в большой машине. Конечно, важный винтик, но каково тому, кто рожден быть мотором! Я многому научилась, но гораздо больше могла бы постичь на собственном опыте… Короче говоря, я не могу поверить, товарищ Драхош, что человек, разгромивший в пятьдесят шестом году хороший кооператив, теперь, через три года, хочет создать такой же, даже в том случае, если он на это способен. Но, по-моему, он просто не способен. Он понятия не имеет, что представляет собой крупное производство. То, что мы создаем, точная копия мелкого крестьянского хозяйства, основанного на принципе самозащиты, но только в многократно увеличенном виде. Мелкое производство на двух тысячах пятистах хольдах земли… Я решительно возражаю, товарищ Драхош…

Сидя за письменным столом, Драхош дослушал до конца страстную речь Моки. Потом он угостил ее сигаретой, дал ей прикурить и, встав с места, прошелся по комнате. Постоял, посмотрел на большую карту района, висевшую на стене. Затем снова сел за свой стол, и Мока увидела перед собой его усталое лицо.

— Ваш кооператив один из лучших в районе.

— В этом часть и моей заслуги, — сказала Мока, пожав плечами.

— Знаю. Но в первый год мы требуем, вернее, только можем требовать, чтобы кооперативы приступили к закладке основ крупного хозяйства.

— Но неужели вы не понимаете… — Нежная кожа на лице у Моки начала медленно краснеть.

— Я все понимаю… — Глубоко задумавшись, Драхош помолчал немного. — Если вы разрешите, я тоже расскажу вам одну историю, связанную с пятьдесят шестым годом… Я попал сюда в пятьдесят третьем, когда меня назначили секретарем здешнего райкома партии. За год-два я приобрел авторитет, люди стали прислушиваться к моим словам. Только здесь, в райцентре, до марта пятьдесят шестого года, пока я был секретарем, в партию вступили сто двадцать крестьян. Потом в марте пятьдесят шестого я получил указание из обкома партии об организации кооператива в райцентре. Не долго думая, взялся я за дело. Сотни агитаторов принялись обрабатывать крестьян. Мы прибегали и к принуждению: сливали несколько семей в одну, чтобы заставить их платить более высокий налог. Хорошего середняка, которого несколько недель назад я сам отличал, теперь я выселял из деревни, потому что он не хотел идти в кооператив. За четыре месяца полторы тысячи человек вступили в сельскохозяйственный кооператив. Я был убежден, что это большое достижение на пути к социализму и что мы действуем правильно. Но тем временем я потерял свой авторитет, народ возненавидел меня и в моем лице — партию. Погибли результаты моей многолетней упорной работы. К тому же вскоре выяснилось, что не были созданы условия для такого грандиозного скачка. Государство не могло обеспечить кооперативы денежными средствами для капитального строительства, хозяйственной помощью, специалистами. Для крестьян кооператив оставался чужим, они говорили: «Он государственный» и работали спустя рукава или вообще палец о палец не ударяли.

После двадцать третьего октября произошел полный развал. Мы видели, что государство не может спасти кооперативы. Вы сами видели это, не так ли? Крестьяне разнесли все в пух и прах, царил настоящий хаос.

Двадцать девятого октября огромная толпа собралась перед райкомом партии. Люди предъявляли обычные требования, а также настаивали на моей выдаче. Выкрикивали мою фамилию. Мы тогда как раз совещались, применить ли нам оружие. Райком принял решение оружия не применять. Только я выступал против из вполне законного чувства самозащиты, потому что народ продолжал кричать: «Пусть выдадут Драхоша! Мы хотим с ним рассчитаться!» Я заявил, что настаиваю на применении оружия и, если на меня нападут, дешево свою жизнь не отдам.

Мой заместитель, выйдя на балкон, вступил в переговоры с толпой. Он обещал людям рассмотреть их требования, пусть только они мирно разойдутся по домам. Ради моей безопасности он сказал, что меня нет в райкоме. Народ постепенно успокоился, примирился с тем, что Драхош «сбежал».

Я с пистолетом в руке стоял в одной из комнат райкома и думал, почему именно меня люди так ненавидят? Ведь раньше, хотя у нас и возникали разногласия, меня любили, я не раз это чувствовал. Очевидно, они возненавидели меня за то, что я насильно загонял их в кооператив. В те тяжелые минуты я все обдумал и понял до конца.

Ночью народ разошелся. Я вылез через дымоход на крышу, пробрался по улице не замеченный теми, кто был выставлен для охраны здания, и наконец на машине Красного Креста бежал тайком в деревню к родным жены. На другой день вечером — мы как раз ужинали — явились солдаты и штатские, чтобы арестовать меня. Мне не разрешили даже закончить ужин. В райцентр меня привезли на грузовике, изрядно избив по дороге. А там посадили в тюрьму. Несколько дней меня продержали в темноте, не давали ни есть, ни пить. Никто не заглядывал в мою камеру. Меня охранял молодой пограничник, с которым позже я подружился, но вначале он относился ко мне с большим недоверием.

Наконец пришли за мной какие-то вооруженные парни, надели мне наручники и, приставив к моему боку автомат, повели меня по райцентру. Собрав около четырехсот человек, в клубе устроили открытое судебное заседание. С выражением зачитали выдвигаемые против меня обвинения, полные страшной клеветы. Потом кто-то в зале показал фотографию девочки, погибшей в автомобильной катастрофе, и закричал: «Драхош — ее убийца! Повесить его!»

Это судилище рассматривало не только мое дело, но и дела других ответственных работников. Один из обвиняемых пал духом, хныкал, несколько раз терял сознание и в конце концов отрекся от своего коммунистического прошлого, оправдываясь тем, что его силой загнали в партию. Другой, чтобы спасти собственную шкуру, набросился на меня с клеветой. Но мне терять было нечего. Я не струсил, не отступил. И заявил прямо в лицо своим судьям, этим подонкам, и введенной в заблуждение толпе, что я был коммунистом, остаюсь коммунистом и отвечаю за свои поступки, даже если меня ждет смерть.

Мое поведение, как я почувствовал, произвело большое впечатление на присутствующих. А также на молодого пограничника, которому была поручена моя охрана.

После суда он отвел меня обратно в тюрьму. Меня приговорили к смертной казни через повешение, и приговор должны были привести в исполнение на следующий день. Суд же состоялся третьего ноября, а четвертого у нас появились первые советские танки. Но за сутки порядок не восстановился. Молодой пограничник открыл мне, что, поскольку положение изменилось, меня хотят прикончить в тюрьме. И он припрятал топор в моей камере. Когда ночью за мной явился вооруженный отряд, перед моей камерой стоял уже не один пограничник, а много, и они не дали меня убить. На другой день я вышел на свободу. Семья моя голодала. Я поехал искать работу в Дьёр, потом в Татабанью, но, так как в моей трудовой книжке было написано: «Работал в райкоме партии», рабочий совет всюду отказывал мне. После того как восстановился порядок, я попросил, чтобы меня назначили на прежнюю должность. Тогда уже я понимал, в чем заключались мои ошибки, и горел страстным желанием лично исправить их. Я понимал, что смогу работать намного лучше, чем раньше. И, зная, что цель моя благородна, не боялся смотреть в лицо людям. Но начальство отклонило мою просьбу, считая меня слишком «скомпрометированным». Наконец мне удалось все-таки добиться того, что меня восстановили в должности секретаря райкома партии. Работу я начал заново. Я не чувствовал вражды к простым, введенным в заблуждение людям, которые присутствовали в клубе при вынесении мне смертного приговора. Я усвоил одно: мы должны так трудиться, чтобы никогда больше не повторился пятьдесят шестой год… Вы понимаете меня, товарищ?

Мока неуверенно кивнула головой.

— Да… Но мы говорили о Мадарасе.

— Мы и говорим о нем, — терпеливо, но без всякого воодушевления сказал Драхош и откинулся на спинку стула.

— Из него лет двадцать назад вышел бы кулак.

— Двадцать лет назад едва ли был другой путь, чтобы пробиться в жизни, — возразил он после некоторого раздумья.

Мока подавила в себе разочарование. В сущности, у нее пропала всякая охота продолжать разговор, и ей стало немного стыдно. Уже без всякой горячности, по инерции она прибавила:

— И его поведение в пятьдесят шестом году… Пятьдесят шестой год, товарищ Драхош, был не так давно!

Подумав, Драхош произнес веско, с чувством ответственности:

— Достаточно давно, Мока. — Девушка выглядела совершенно подавленной, и он пожалел ее. — Должность председателя кооператива — не теплое местечко для пенсионера. Это сито. Кто не подходит, отсеивается.

— Но пока отсеется, сколько ошибок наделает!

Драхош строго посмотрел на девушку:

— Вы второй человек, кто говорит мне об этом… Как вы думаете, зачем вас послали туда? Не допускайте, черт побери, чтобы председатель делал ошибки.

Инженер-строитель приехал к вечеру, и Дани повел его и нескольких членов правления на берег Рабы за три километра от деревни. Это место он выбрал еще зимой, когда не был председателем и мать его не хотела подписывать заявление о вступлении в кооператив. Как хорошо было тогда нестись на санях от давильни вниз под гору: лошади, цокая копытами, отбрасывали в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлестал по лицу. Теперь, стоя на широком лугу и чертя носком сапога по земле, он горел таким же воодушевлением.

— Здесь будет скотный двор! — провозгласил Дани.

Его слова вызвали общее замешательство, что он и предвидел.

— Далековато от деревни, — сказал Прохазка.

— Три километра, — добавил Ференц Мок, который возражал только потому, что предложение исходило от Дани.

— Именно поэтому, — спокойно заявил Дани.

— Именно поэтому?! — удивился Прохазка. — Кто станет у тебя таскаться каждый день пешком за три километра?

— Животноводов будут возить на лошадях.

— По такой дороге? В ноябре?.. Легче добраться до луны.

— По-моему, — озабоченно сказал инженер, — трудно будет доставить сюда строительные материалы.

Ференцу Моку пришло в голову новое возражение:

— И во что обойдется электропроводка! Ведь надо тянуть линию из деревни.

— Дани, мы, — Прохазка указал на других членов правления, — уже все обсудили. И место нашли. У Белого моста, на краю деревни.

— А почему не на главной площади, возле церкви? — спросил довольно резко Дани.

Мока, которая до тех пор молча осматривалась, изучая обстановку, выслушав Дани, в раздумье сказала:

— Место тут неплохое. Много воздуха, воды, лес. В пойме есть корм на зиму, не надо возить издалека.

Дани с удивлением и благодарностью взглянул на девушку. Он не мог сейчас до конца насладиться радостным ощущением, которое вызвали в нем слова Моки, но чувствовал, как по телу его разливается приятный жар. И этот жар прозвучал в его голосе:

— Именно здесь, потому что скотный двор не помешает росту деревни. Вы уже задумывались над тем, что будет с нашей деревней лет через двадцать? Или пусть все остается по-старому? Тогда зачем сельскохозяйственный кооператив? — Он понял, что его доводы изумили и обезоружили людей. И, преисполнившись смелости, решился высказать вслух свои самые заветные мечты: — Я хочу истребить мух в деревне… Где скотина, там и мухи, так ведь? А через двадцать лет здесь вырастет город-сад, дачный поселок. Тогда уже никто не станет держать возле дома скотину. Это будет такой же бессмыслицей, как откармливать свинью в ванной пештской квартиры…

— И поить ее палинкой, чтобы она не хрюкала, — вставила с улыбкой Мока, вспомнив старый анекдот, который здесь никто не знал.

Торжественно-приподнятое настроение сразу покинуло Дани. Все засмеялись, он тоже. И потом он добавил смущенно:

— Надо же когда-нибудь положить начало…

На обратном пути Ференц Мок, пристроившись поближе к дочери, сердито напал на нее:

— Ты что, спятила? Не хватало тебе поддерживать этого Мадараса!

Мока ответила мягко, но довольно решительно:

— Я поддерживаю всех, кто прав… Даже если такого человека зовут Дани Мадарас.

Дани и его заместитель Прохазка возвращались в деревню кружным путем, чтобы по дороге заглянуть в кооперативный сад. Они оба были в каком-то возбужденном состоянии, словно хлебнули лишнего. Прохазка чуть ли не бежал, Дани едва поспевал за ним.

— Ты, Дани, вправил мне немного мозги, — сказал Прохазка. — Мальчишкой я усвоил одну истину, но потом, как видно, забыл… Когда отец учил меня кататься на велосипеде, я всегда смотрел на переднее колесо. Он заприметил это и стал меня отчитывать: «Никогда ты не научишься кататься, если будешь глядеть себе под ноги. Вперед надо смотреть, сынок. Вдаль». — Последние слова Прохазка повторил три раза, и его ясные глаза заблестели.

Когда они остановились возле участка, отведенного под поливное садоводство, Прохазка, схватив Дани за руку, взволнованно заговорил:

— Здесь у меня было раньше пять хольдов земли, ты же знаешь. В сорок пятом году, когда мне ее дали, я не имел ничего, кроме двух рук, жены и маленького ребенка. Да еще страстного желания стать «полноправным землевладельцем». Как взяться за дело?.. Я никому до сих пор не рассказывал об этом, Дани. На заре и поздним вечером, когда тут не было ни души, я вычерпывал ведром ил из Рабы и удобрял им землю. В первый же год перец у меня уродился величиной с молочный кувшин, а морковь с мою руку… Ты уже понял, к чему я клоню? Мы выгребем весь ил из реки и разбросаем его по берегу; получится удобренная полоса земли такой ширины, насколько хватит ила. А потом будем поливать ее… Здесь будет рай, Дани. Настоящий рай!

У Дани разыгралась фантазия. Всю дорогу он в увлечении строил планы. И сам не заметил, как очутился на кухне у Прохазки. Заместитель председателя жил в красивом новом доме на краю деревни в поселке Дожа. Дани ни разу не был у него и вообще в том поселке бывал редко. Жена Прохазки, бледная молодая женщина, поставила на стол перед гостем вино и принялась готовить ужин. Она двигалась тихо, совсем бесшумно, но, как только требовалось что-нибудь подать, была тут как тут. Опорожнилась первая бутылка вина, но вот на столе уже появилась вторая, полная, и мужчины даже не заметили, как она там оказалась. Двое младших сыновей Прохазки с криком гоняли мяч по двору, а одиннадцатилетний Ферко, облокотись на край стола, жадно ловил каждое слово взрослых.

Но Дани и Прохазка вели себя теперь скорее как мальчишки, чем как взрослые люди. Вино еще больше разгорячило их воображение, и они смотрели далеко вперед, очень далеко, уже не на двадцать лет вперед, а на все двести.

Они устлали берег Рабы на четыре километра илом, построили там десять теплиц и, купив вертолет, отправляли на нем в январе зеленый перец и красные помидоры прямо в Стокгольм.

Пока они еще не совсем опьянели, они договорились, что за этот участок отвечать будет Прохазка, поскольку у него уже есть опыт. Они решили, не откладывая, наладить связь с речным хозяйством, составить план, смету, а на будущий год приступить к работе.

— Здесь будет рай! Настоящий рай! — твердил Прохазка, и глаза его горели.

Сидевший на другом конце стола Ферко защебетал:

— Дядя Дани, а сорняки мы будем уничтожать с самолета?

— С вертолета, сынок, с вертолета, — смеялся довольный Прохазка. — Вечно что-нибудь такое у него на уме.

— И прекрасно! — воскликнул Дани, вспомнив об одном своем старом плане. — Ты, Ферко, поедешь в техникум, выучишься на садовода. По рукам?

Мальчик радостно закивал:

— По рукам!

— Ты будешь нашим стипендиатом.

Окончательно расчувствовавшись, Прохазка обнял Дани за плечи.

— Ты, Дани, мне друг!

Жена его, стоявшая у печки, с улыбкой покачивала головой.

— Конечно, мы будем истреблять сорняки с самолета, — разливался соловьем Дани. — Непременно с самолета! И с вертолета. Хватит нам ковырять землю мотыгой!.. К черту картошку! Мы не будем больше выкапывать ее вручную. Хватит с нас! Веришь мне, приятель?

— Верю, — отозвался Прохазка.

Вдруг Ферко воскликнул, захлебываясь, с мальчишеским жаром:

— Человек всегда опаздывает!

— Как это так? — с недоумением посмотрели на него мужчины.

— Если бы мне было сейчас лет тридцать-сорок, я бы заправлял кооперативом.

— Найдется здесь для тебя работа и через четыре года, — утешил его Дани. — Когда вернешься домой из техникума.

— Да нет! Тогда мы уже будем уничтожать сорняки с самолета.

— Вот видишь, — сказал Дани, — сорняки и тогда не переведутся.

Но день пролетает быстро, особенно праздничный день. На другое утро полевой сторож Андриш Сентеш сообщил Дани, что он обнаружил кражу: кто-то скосил и вывез три хольда кооперативной люцерны.

— Как раз тогда, когда людям надо сдавать в кооператив скот, — возмутился Дани. — Смотри в оба, дядя Андриш, кражи могут повториться. Каждый боится, что у него именно теперь, перед расценкой, отощает корова.

Дани взял уже на заметку самые большие коровники в деревне, но размещать в них кооперативный скот представлялось нерациональным. Для ухода за ним потребовалось бы много людей и трудно было бы контролировать их работу. Во всяком случае, дойных коров следовало поместить в один скотный двор.

Дани поехал на велосипеде в Ореховую долину, в усадьбу госпожи Регины. Впервые осмотрел он там внимательно хозяйственные постройки. Хотя Регина и не использовала их — у нее осталось всего-навсего три коровы и две лошади, на которых работал ее поденщик, — постройки были в хорошем состоянии после ремонта, произведенного прежним кооперативом. Коровник мог вместить пятьдесят коров, и Дани решил, что надо в обе стороны расширить его, удлинить крышу, построить перед ним загон до колодца, итогда до осени они продержат здесь сто коров. А к тому времени будет построен новый скотный двор на сотню стойл, под который вчера заложили фундамент. В пятикомнатном доме Регины они выделят две нежилые комнаты, одну, чтобы хранить отруби, другую для сепаратора и молочных бидонов.

Дани зашел в дом. Регина месила тесто к обеду. Она выглядела значительно моложе своих сорока лет; и не удивительно, подумал Дани, ведь никогда в жизни она не работала. У нее были крепкие, полные руки и бедра, глаза светились умом, а на изгибе пухлых губ мелькала хищная улыбка. У Дани закипела кровь. С тех пор как он стал председателем, у него не оставалось времени на любовные похождения. Он встречал иногда своих прежних любовниц, но ему некогда было бегать по тайным свиданиям, даже когда не требовались долгие ухаживания.

— Давненько ты ко мне не заглядывал, — приветствовала его Регина и вместо фамильярного «Дани» с насмешливой улыбкой добавила: — Господин председатель.

Отставив тесто, она вымыла руки и пригласила Дани в комнату, хранившую следы былой роскоши. В те времена, когда он захаживал в Ореховую долину, здесь стоял только ободранный диван, а среди мешков с картошкой был запрятан радиоприемник, который хозяйке всегда удавалось каким-то чудом спасти от судебного исполнителя.

«Как хочешь, но я не могу жить без классической музыки», — так Регина объясняла Дани свою изобретательность, а на рассвете, провожая его до шоссе, восклицала с восторгом, указывая на окрестные поля: «Смотри, смотри! Словно все это изобразил Гольбейн!»

Дани сел в кресло, обитое бордовым плюшем, и хозяйка подала ему зеленый тягучий ликер. Но тут же спохватилась:

— Я-то хороша! Ведь ты его не любишь! — И она принесла бутылку прозрачной палинки. — Чему я обязана вашим посещением, господин председатель?

— Я проверяю, кто из членов кооператива ходит на работу, а кто нет. Ваше место, сударыня, сейчас на свекольном поле.

— С такими руками, господин председатель? С такими руками? — И она выставила перед Дани свои полные, соблазнительные руки.

Дани захотелось впиться в них зубами. Он откинулся на спинку кресла и перевел разговор на серьезную тему:

— Мы покупаем у тебя, Регина, коровник.

Она внимательно посмотрела на него: не шутит ли он? Потом нехотя проговорила:

— Он не продажный.

— Почему?

— Мне самой он нужен.

— Не глупи. Ты сможешь держать там своих коров.

— Все равно не продажный.

— У нас есть на это тридцать тысяч форинтов. Я знаю, что он стоит дороже, но мы не имеем возможности платить больше. А тебе не представится другого случая сбыть его с рук. Если ты не продашь коровник, он рано или поздно развалится. Ведь тебе он больше никогда не понадобится.

— Ты в этом уверен?

— Точно так же, как в том, что сижу сейчас здесь у тебя.

— Ты говоришь так по долгу службы. — Она взглянула на него с надеждой: — Лишь потому, что обязан так говорить.

— Ты мало что извлекла из уроков истории, — засмеялся Дани. — Перед пятьдесят шестым годом ты тешилась той же надеждой…

— Ты очень изменился, Дани, — огорченно сказала Регина. — Помнишь, как мы строили планы, что я получу назад свои пятьдесят хольдов и ты будешь на них хозяйничать?

— Ты же их не получила, — грубо отрезал Дани. — И не получишь. Не надейся на это, Регина.

Регина сидела рядом с ним на ручке кресла. Своими нежными пальцами она гладила его по голове.

— Я понимаю, что теперь ты просто не можешь говорить и поступать иначе. Но почему ты обижаешь тех, кто сроду тебя не обидел? Неужели ты так же относишься к своим родственничкам? Я, видно, не заслужила у тебя того, что заслужил этот жулик, твой дядька?

У Дани возникло неприятное чувство, будто он прикусил что-то твердое больным зубом. Значит, вот каким считают его в деревне? Надо опровергнуть эти слухи. Но как?.. Подняв голову, он посмотрел в глаза Регине: от кого она могла слышать такое и при чем тут ее коровник? Но тут он уперся лбом в пышную грудь Регины. Помимо своей воли он крепко обнял женщину и потянулся к ее губам. Через минуту, не прерывая поцелуя, встал с кресла и повел ее к стоявшему поблизости дивану. Это был не старый, скрипучий диван, а другой, который Дани привез сюда в декабре пятьдесят шестого года на подводе с резиновыми шинами.

Закрыв глаза, лежал он рядом с женщиной. «Рыхлое, мягкое тело. И слишком мягкие, слишком липкие объятия. Регина, диван — все мягкое, рыхлое, клейкое… Через одежду греет изразцовая печь… Губы у Моки тонкие, строгие. Когда она в гневе закусывает их, они сразу припухают, налившись кровью. А если бы я впился в них, они так же налились бы кровью? Стоит ей загореться ненавистью, как в декабре пятьдесят шестого, и глаза у нее станут зелеными. Зеленое зеркало, острый осколок стекла. А если обнять Моку, глаза у нее тоже станут зелеными? Конечно. Но словно чуть замутненными, нежно-зелеными, как вода, отражающая облака. Или как крупные листья у водяной лилии в глубине озера. Надо будет непременно заглянуть в эти зеленые глаза, когда они не горят ненавистью ко мне…»

Дани даже не посмотрел на Регину. Стоя у стола, он выпил залпом две стопки палинки. И, не оборачиваясь, спросил:

— Ну, так продаешь?

Очнувшись от сладкой истомы, Регина приподнялась на локте.

— Что?

— Коровник.

— Ах, Дани… Дорогой Дани!

— Если не продашь, нам придется его отобрать. Подумай хорошенько. Завтра здесь уже будут наши коровы.

Регина тяжело дышала за его спиной. Дани ждал ответа.

— Знаешь, кто ты? Знаешь, кто? Ты… ты… — наконец она нашла самое страшное оскорбление: — Ты такой же, как Моки. Они тоже все отбирали!.. Но ты еще пожалеешь об этом!

Животноводческую бригаду возглавил Дюри Пеллек. Это была не такая уж ответственная должность, но и не синекура, просто Дюри Пеллеку поручили руководить работой десяти животноводов в усадьбе госпожи Регины. Ему едва перевалило за тридцать, у него было смуглое, как у цыгана, лицо, крупные хищные зубы и искрящиеся благодушием глаза — словом, вполне привлекательная внешность. Но он был страшно неряшлив. Жил он со старухой матерью, которая с осени непрерывно болела. У нее едва хватало сил, поднявшись с постели, доползти до чулана, где стояла бутыль с палинкой, да и то, если ей в руки случайно попадали ключи от чулана, забытые сыном. Ее многочисленные дочери по очереди приходили к ней один-два раза в неделю постирать белье и наварить кастрюлю капусты, которая, как известно, долго не портится и, чем чаще ее подогревают, тем вкуснее делается. Соседки и родственники приносили больной старухе тарелку супа, зажаренного в сухарях цыпленка, а Дюри ел одну капусту, наваренную на целую неделю. Он не решался ее выбросить, потому что жесткое копченое сало опротивело ему еще больше. На Дюри сказывалось отсутствие женской заботы. Он ходил в огромных потрескавшихся резиновых сапогах, которые сваливались у него с ног, когда он припускался за какой-нибудь строптивой коровой; на голове у него всегда был черный берет, прослуживший ему с десяток лет, а на боку болтался старый чехол от противогаза, куда он клал завтрак. В таком виде явился он к госпоже Регине, чтобы получить ключи от двух ее комнат, отведенных под хранение отрубей и молочной посуды.

Кому приятно, когда чужие люди шныряют по двору? Да еще лезут в дом, где могут совать нос в кастрюли? Господи, ко всему они еще неряхи и грязнули! Тащат в дом грязь, навоз, на ходу просыпают отруби. Устраивают беспорядок в красиво убранной прихожей. И кроме того, подмечают, кто к ней, Регине, пришел, что делает, долго ли сидит. И как она за все это ненавидит Дани, готова задушить его собственными руками! И так как у нее не было возможности сделать это, она злилась еще больше.

— У меня нет ключей, — сердито бросила она Дюри. — Где они, черт их знает! Запропастились куда-то!

Дюри обычно не покидало благодушное настроение, когда не было особой причины для огорчений. И теперь такой причины не было; к тому же он мог в свое удовольствие пялить глаза на красивую опрятную женщину. Он ответил с широкой улыбкой:

— Пустяки, милая госпожа Регина. У нас есть свой кузнец, и мы закажем ему новые замки. А у него, что никогда не лишнее, прибавится трудодней. — Повернувшись на каблуках, он пошел к двери, а там с широкой улыбкой добавил: — Вам будет хуже, милая госпожа Регина, если мы не поладим.

В полдень, когда животноводы расположились в тени навеса позавтракать и достали еду из своих сумок, карманов, а Дюри вытащил из противогазного чехла кусок жесткого копченого сала, на крыльцо барского дома вышла госпожа Регина и направилась к ним.

— Неужели она никогда не работает? — спросил один из животноводов. — Что она будет есть зимой?

— Не беспокойся, у нее хватит припасов.

— У нее есть и приусадебный участок.

— И свинья, и уйма поросят.

— Но если не заработаешь восьмидесяти трудодней, отберут приусадебный участок.

— Кто знает, так ли это.

Подойдя к ним, Регина выразительно посмотрела в глаза Дюри и сказала:

— Господин Пеллек, я отыскала связку ключей. Не проверите ли вы, может, среди них найдется подходящий.

Дюри застегнул чехол от противогаза — сало уже не лезло ему в горло — и пошел за Региной в дом.

Подождав его немного, животноводы заподозрили, что он пропал неспроста, и заглянули в окно дома. Потом они пошли работать и долго пересмеивались, измышляя, чем бы поддеть Дюри, когда он вернется. Дюри же объявился только перед вечерней дойкой. На него посыпались ехидные вопросы и непристойные шутки, но этого парня ничем нельзя было пронять. Его широкое смуглое лицо сияло неземным блаженством:

— Я ел суп! Куриный бульон! Золотистый, а вкус… Господи, когда я ел последний раз куриный бульон? Зимой, на свадьбе у Терци Хорвата, но по сравнению с этим он был как вода.

В тот же вечер Дюри выкинул всю капусту, наваренную на неделю.

— За что меня посадили на одну капусту? — негодовал он.

Каждый день Регина угощала его горячим обедом. Животноводы потешались, издевались над ним, а ему все как с гуся вода. Он любил строить из себя шута и раньше тоже разрешал другим посмеиваться над собой. Однажды самый старый скотник Михай Тар, меняя соломенные подстилки коровам, сказал Дюри:

— Смотри, как бы тебе не обошелся дорого куриный бульон. Знаю я эту хозяйку, она вечно батраков обставляла.

Дюри самодовольно постучал себя по лбу и махнул рукой.

Но все заметили, что он стал точно слепой и глухой от куриного бульона и аппетитного тела Регины, которая подпускала его к себе, только если он предварительно мылся под навесом в бочке с дождевой водой или в чулане, в стоявшей там ванне, откуда потом, конечно, ему самому приходилось вычерпывать ведром воду. И заметили это потому, что из комнаты, превращенной в кладовку, стали убывать отруби. Несколько дней подряд следили, сколько отрубей оставалось в мешке после вечерней кормежки и сколько было там на следующее утро, и утвердились в подозрении, что завелся вор. Каждый день пропадало десять-пятнадцать килограммов отрубей. Конечно, это сущие пустяки там, где кормят сотню коров. Ни один ревизор не мог бы обнаружить такую нехватку. Но Дюри все же забеспокоился. Кооператив получил от крестьян тощий и жалкий скот. У кого была одна корова, тот не сдал ее в кооператив. У кого две, отдал худшую. У кого три, четыре, тот лучших оставил себе. Среди кооперативных попалась такая корова, которой целую неделю во время кормежки помогали подняться на ноги. И такая, которая давала в день меньше чем пол-литра молока. Дюри окрестил ее Алмазной. Надо было выходить этот скот не только из чувства профессиональной гордости — раз им, мол, доверили его, пусть полюбуются, каким он стал, — но и чтобы получить премии за большие удои молока. А Дюри без труда сосчитал, что украденные отруби оборачиваются недостачей пяти-десяти литров молока в день.

Так как ключ от кладовки он всегда носил в кармане, а дверь и окно там были в полном порядке, он вскоре догадался, кто вор. Тот, у кого второй ключ. Ему давно следовало заказать новый замок. Но что теперь мог он сделать? Объясняться с Региной — дело нелегкое.

Но однажды он все же коснулся вопроса о краже отрубей. Регина застыла от изумления.

— Одевайся, — приказала она тоном, не терпящим возражений. Дюри неохотно начал одеваться, вопросительно глядя на нее. — А теперь проваливай. Чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Перепуганный Дюри не трогался с места, ждал, чтобы Регина простила его. А она, убедившись, что крепко держит в руках этого парня, с милой улыбкой сказала:

— Чем-нибудь надо же мне кормить цыплят, которых ты лопаешь.

Все осталось по-прежнему, Дюри утешал себя тем, что другие тоже воруют. Весной украли три хольда люцерны. На днях под мостом в поле нашли мешок минеральных удобрений: один из возчиков припрятал его там, чтобы вечером перетащить домой. Лимпар ходил в кладовщиках, а все знали, что он разбогател нечестным путем. И сами они, животноводы, во время утренней и вечерней дойки выпивали по пол-литра молока. Правда, они не таились, их не раз на этом ловили сторож и председатель, но все же такое «усиленное питание», как они его называли, было делом незаконным, молоко не входило в положенную им зарплату, которую принято называть «трудоднями».

Еще в самом начале, когда Дюри назначили бригадиром, Дани предупредил его:

— Если вы там не сможете поладить с хозяйкой, скажи мне. Я отправлю ее в деревню, к родственникам.

Но это никак не устраивало Дюри. Он не выкроил бы время, чтобы каждый день ходить обедать в такую даль, из Ореховой долины в деревню. И вернее всего, он не получал бы там обеда. Регине нечем было бы кормить для него цыплят. Здесь же раз в неделю, не реже, лакомился он цыпленком.

Недалеко от Ореховой долины члены кооператива косили люцерну и скирдовали ее на дворе усадьбы за коровником. Однажды их застиг за работой летний ливень. К счастью, они ожидали его, и Андриш Сентеш, у которого ревматизм заменял барометр, еще утром привез из деревни огромный брезент. Поэтому скирда не намокла.

На другой день сторож заявил председателю, что брезент ночью исчез.

Дани разразился проклятиями. Шутка сказать! Брезент купили у кривошеего Жибрика за три тысячи форинтов, правда, деньги еще не отдали. Первой мыслью Дани было сообщить о краже в полицию. «Да нет, не стоит, — тотчас подумал он, — это грозит большими неприятностями». К тому же он не знает, кто украл. А вдруг его родственник или дружок? В деревне немало людей, которых он не хотел бы видеть на скамье подсудимых. Не приведи бог довести дело до суда.

Мока, сидевшая за письменным столом, посмотрела на него и сказала:

— Надо заявить в полицию.

На усталом лице умудренного опытом старого Сентеша отразилось неодобрение. Дани подбодрил его:

— Ну, ну, говори, дядя Андриш.

— И в семье может случиться, что парнишка украдет с чердака мешок пшеницы или кусок сала да и продаст трактирщику. Где слыхано, чтобы отец бежал в полицию? А кооператив — это большая семья, верно ведь?

У Сентеша было трое сыновей, и все трое погибли: один на войне, другой от чахотки, третий от рака. Может быть, пережитое сделало его отзывчивым? Дани не раз размышлял, почему один человек на склоне лет становится злобным, жадным, а другой — мудрым, все понимающим, способным презирать жизненные мелочи. Старика Сентеша Дани уважал с самого детства, когда еще никого ни во что не ставил.

— Хороша семейка, члены которой с удовольствием расхитили бы все кооперативное имущество, вплоть до последнего гвоздя, — возразила Мока. — И это не первый случай. Ну ладно, до сих пор воровали только люцерну, отруби и тому подобное, но брезент нельзя спрятать так, чтобы не нашли вора.

— Вора нечего ловить, — нехотя пробормотал сторож. — Ведь он не закоренелый жулик. Надо предупреждать кражи.

— Но эту кражу уже не предупредишь, — безнадежно махнула рукой агрономша, и ее нежные щеки стали постепенно краснеть. (Дани удивляло, почему белая нежная кожа на лице у Моки, целые дни проводившей в поле, не загорала, не трескалась, не лупилась на солнце, как штукатурка у старых домов.) — Надо теперь же принять меры, если мы не хотим, чтобы народ сел нам на голову. Вы как член партии должны это понимать.

— Да ведь люди здесь не воры, — попытался еще раз возразить сторож, но больше спорить не стал.

— Подождите, товарищ агроном, — вмешался Дани. — Что важней? Найти брезент или унизить человека?

— Так как речь идет о краже брезента, я не могу отделить одно от другого.

— А именно это важно сделать, — сказал Дани и обратился к сторожу: — Кто работал в тот день в Ореховой долине?

— Ну, животноводы…

— А еще кто?

— Три подводы послали туда за зелеными кормами. И бригада Иштвана Прохазки рыхлила кукурузу.

— Брезент увезли на подводе или запрятали где-нибудь там поблизости. Дядя Андриш, объявите всем, кто вчера работал в Ореховой долине, пусть в трехдневный срок вернут брезент. Иначе мы заявим в полицию и произведут обыск во всех домах, во всех без исключения, и у вас, и у меня. И не поздоровится тому, у кого на чердаке или в сарае под сеном найдется этот проклятый брезент!

Старик Сентеш удовлетворенно улыбнулся и пошел к двери, с трудом волоча свои искалеченные ревматизмом ноги.

Мока лишь молча вздохнула. Конечно, в госхозе… да и в старом кооперативе… Эх! Когда же здесь будет порядок? Метут сор из одного угла в другой.

Тяжелые предчувствия мучили Дюри Пеллека. Если украденный брезент обнаружат на чердаке у Регины, ее в лучшем случае отправят в деревню к родственникам. А где он найдет тогда ежедневно горячий обед и раз в неделю куриный бульон? Его мать стала совсем плоха. «Долго она не протянет», — говорили друг другу родные и навещавшие ее соседки.

Как-то раз Дюри забыл захватить с собой ключ от домашнего чулана и в полдень прибежал в деревню. Он с удивлением обнаружил, что бутыль с палинкой стоит нетронутая. Тогда он понял, что его матери приходит конец. Она уже никогда не поправится, не сможет стирать, заниматься уборкой, готовить обед и ужин. Раньше, когда он возвращался вечером домой с поля, «ужин» еще носился по двору. Пока Дюри распрягал лошадей, задавал им сена, цыпленок уже оказывался на столе. Приправленный перцем, в сметанном соусе, он аппетитно дымился рядом с галушками и огуречным салатом…

Нет, брезент ни в коем случае не должны найти на чердаке у Регины, даже если он там.

Но Регина не желала вступать с ним в какие-либо переговоры или идти на соглашение. Дюри не оставалось ничего другого, как в последнюю ночь перед истечением трехдневного срока, когда Регина спала, залезть к ней на чердак и обшарить его. Под прошлогодним сеном он отыскал тщательно запрятанный брезент. Взвалив его на плечо и осторожно нащупывая ногами в резиновых сапогах ступеньки, спустился он в темноте с лестницы. Была теплая июньская ночь, ясная, безлунная. Дюри остановился на минутку за углом дома. До скирды надо было пройти около ста метров по открытому, вытоптанному коровами перелогу. Дюри не решался идти по нему. Его мог кто-нибудь увидеть, хотя бы Регина из окна. Справа аллея, густо обсаженная деревьями, темная, как тоннель, вела к шоссе. Лучше он донесет брезент до шоссе и оставит его в самом конце аллеи. На рассвете сторож все равно найдет его.

Шагов на тридцать отошел Дюри от дома, когда его ослепил свет электрического фонарика. Оторопев, он остановился и услышал удивленный возглас:

— Это ты… приятель?

Голос принадлежал председателю. Дюри бросило в пот. Он улыбнулся смущенно и с некоторым облегчением. Ведь с Дани они друзья и его можно не опасаться.

Но слева зашуршали ветки, и на аллее появился еще какой-то человек. Дани погасил фонарик, но было уже поздно: по ковыляющей походке они узнали сторожа, а тот, по-видимому, еще раньше при свете фонарика узнал их. Да, было поздно.

Трое мужчин окончательно растерялись. Особенно Андриш Сентеш. Если бы все произошло без свидетелей, с глазу на глаз… Тогда он сделал бы внушение вору, чтобы тот никогда больше не посмел притронуться к кооперативному добру, а сам никому бы этого парня не выдал, даже председателю. Знать бы, что Дани устроил тут засаду!.. Жалко, что он не узнал вора издалека… Да, глаза уже стали его подводить. Ведь ему показалось, что брезент несут два человека.

Стояла напряженная тишина.

Андриш Сентеш первым нарушил молчание:

— Ноги у меня ломит… видать, к дождю. Вы что, хотели скирду прикрыть?

И трое мужчин, подойдя в темноте к скирде, прикрыли ее сверху брезентом. Но над ней уже сделали крышу, так что люцерна не намокла бы и при самом сильном ливне, простояла бы сухая с осени до весны.

Покончив с этим делом, они все вздохнули с облегчением отчасти потому, что стали уже сообщниками.

Во дворе усадьбы Дюри сказал:

— Домой я теперь не пойду. В четыре часа мне все равно уже нужно быть здесь.

Они попрощались, пожав друг другу руки; Дани направился в деревню, сторож заковылял рядом с ним. На востоке уже рассеивалась мгла. Действительно, Дюри вскоре пришлось бы отправляться из дому в Ореховую долину.

Они добрались уже до шоссе, когда старик Сентеш заговорил тихим голосом:

— Он всегда первый появляется на ферме. При мне пригнали сюда весной скотину. Он сразу запомнил, где чья корова, какая у нее кличка и где ее место в коровнике. Без него и теперь не могут привязать как следует скотину… Он сплел себе крепкий кнут. Но мне думается, даже если бы вернулись старые времена, кнут ему в его маленьком хозяйстве не понадобился бы… Такой уж он незлобивый человек…

Погруженные в свои мысли, они молча дошли до седьмой сторожки.

— Дядя Андриш, сколько трудодней вы получаете? — спросил вдруг Дани.

— Шесть десятых в день.

— С сегодняшнего дня будете получать по целому трудодню.

— Эх, сынок, плохо ты меня знаешь, — с горькой обидой проговорил старик.

Покраснев до ушей, Дани стал смущенно оправдываться:

— Да вовсе не потому… Ведь вы заслужили. Такого хорошего полевого сторожа, дядя Андриш, сроду не было в нашей деревне. Раньше сторож приходил в поле и дрых там. Верно? А вы всегда тут как тут. Да к тому же еще вы закапывали весной колдобины на проселочных дорогах. Потом я-то знаю, почему вы никогда не ходите с сумкой, а еду носите в кармане. Это чтобы кто-нибудь не подумал: «Что же прячет в своей сумке сторож?» С самого начала надо было положить вам по трудодню.

— Ты председатель, — примиренно заметил старик. — Тебе видней.

Через несколько дней по деревне все-таки распространился слух, что Дюри Пеллек тайком вернул брезент. Может быть, слух этот пошел от Регины, может быть, от самого Дюри, может быть, от весело щебечущих воробьев — ведь в деревне тайн не бывает. В деревне только то остается тайной, о чем не пронюхал ни один человек.

Однажды утром перед началом работы Мока сказала Дани:

— В прошлый раз вы убедили меня, товарищ Мадарас, и я решила, если не выяснится, кто вор, то и бог с ним, мы не будем заниматься розыском. Но теперь уже нельзя оставить так дело. В деревне обо всем известно, и если люди увидят, что виновника не наказали, то совсем обнаглеют. «Айда воровать! Не найдут у меня краденого, хорошо, а найдут, так все равно ничего со мной не сделают…» На днях кузнец Лёринц жаловался, что замучился вконец с ремонтом телег. Поставит он новую ось, а через неделю привозят ему ту же телегу со сломанной осью. Возчик снял дома новую ось, запрятал у себя на чердаке, а старую, никудышную, приладил к кооперативной телеге… Он и страха не ведает, потому что с самого начала мы распустили людей. Разрешили им прирезать землю к своим приусадебным участкам — вспомните только, они украли двести хольдов земли, разрешили им не сдать семенной материал. Тогда еще я говорила, что всякая ошибка впоследствии скажется. Вспомните только…

Дани пришлось признать, что Мока права. Беда лишь в том, что влип его лучший друг, у которого, правда, ветер гуляет в голове, но он все же любит Дюри, любит, несмотря на то что Дюри украл брезент.

— И еще одно, — продолжала беспощадно отчитывать его Мока. — Члены кооператива хотят, чтобы их председатель не был пристрастным. Если они замечают, что он дает кому-то поблажки, что его можно чем-нибудь подкупить, деньгами или вином, что он снисходителен к родственникам и дружкам, он тут же теряет авторитет. А всем известно, что Дюри Пеллек — ваш приятель…

У Дани возникло то же самое тяжелое чувство, как при подписании документа на полуторамиллионную ссуду. Какой груз лежит у него на плечах!.. Члены кооператива рискуют остаться с пустым брюхом, а он рискует своей головой. Своей головой, сердцем и всем дорогим, что есть у него в жизни. Но ведь тогда он все-таки подписал документ на полуторамиллионную ссуду и теперь надо тоже проявить решимость. Он не представлял раньше, с какими трудностями столкнется, став председателем. Но разве это может служить ему оправданием? Или лучше, пока не поздно, отказаться от должности? Пора ему наконец выйти на прямую дорогу.

— Не сердись на меня, приятель, — бормотал он себе под нос, когда ехал в полицию на мотоцикле «Паннония-250», который купил вместо трактора. — Не сердись на меня, приятель. Ты на моем месте поступил бы точно так же.

На другой день к вечеру в деревне объявился Драхош. Он объездил половину угодий, пока не нашел на кооперативном огороде агрономшу. На грядках уже краснели помидоры. Секретарь райкома сорвал один и попробовал.

— На следующей неделе можно выплатить за них аванс, — сказал он.

— За горох мы уже заплатили, — скромно заметила Мока.

Она села в машину рядом с Драхошем, и они объехали вторую половину угодий. На Урасталском поле к ним подсел Дани, проверявший работу полеводческой бригады. Уже стемнело, когда они добрались до конторы. Это был обычный будничный вечер. Приходили звеньевые, отдавали бухгалтеру «четные» книжки, куда записали трудодни за прошедший день, и брали на завтра «нечетные». Приходили бригадиры, отчитывались о проделанном за день и обсуждали, что надо делать завтра. Потом они расходились, чтобы успеть сегодня же оповестить звеньевых, на какое поле и для какой работы вести завтра утром людей. Драхош критиковал, выговаривал и наставлял, но, по сути дела, он был доволен. В этом кооперативе народ по крайней мере трудился. Пропололи все по одному или по два раза, огородные культуры даже три-четыре раза и уже почти закончили сенокос. Через две недели, когда начнется жатва, все силы можно будет бросить на уборку зерновых. Здесь бригадирам не нужно было с пяти до девяти утра объезжать на велосипедах деревню и упрашивать людей выходить на работу.

Оставшись с Дани и Мокой в конторе, Драхош спросил:

— Сердится Дюри Пеллек?

— На кого? На меня? — удивился Дани. — И не думает. Он мой корешок.

— Тогда почему же вы донесли на него?

Дани невольно посмотрел на Моку и проглотил скопившуюся во рту слюну.

— Брезент… Дюри… брезент…

— Не рассказывайте мне этой истории, я ее знаю. Объясните только, почему вы донесли в полицию?

Голос Драхоша прямо звенел от гнева. Чем он сейчас возмущается, Дани не мог понять.

— Надо поддерживать дисциплину, — неуверенно пробормотал он.

— Но разве так? Разве так? Со всякой мелочью бежать в полицию? Тогда, пожалуй, мы переименуем председателя кооператива в начальника полицейского участка. И введем табель, как на заводе. Или прямо начнем с колючей проволоки и солдатских котелков, которыми наши враги лет десять стращают крестьян… Как вы думаете, для чего вас выбрали председателем? Чтобы вы разъезжали на мотоцикле по полям и райцентру, а всю тяжелую работу сваливали на полицию? Покажите ваши руки… Когда в первый раз я пожал вам руку, у вас ладонь была колючая, как рашпиль. А теперь… Вот, пожалуйста. Гладкая, как у артиста. Давно вы не брали в руки мотыгу, вам это ни к чему: у председателя другая работа, ему надо держать в руках народ…

Чем больше горячился Драхош, тем легче становилось на душе у Дани: ведь на Дюри уже не свалятся неприятности… Дани старался скрыть свою радость, но глаза его сияли. Он избегал смотреть на Моку, хотя ему очень хотелось взглянуть ей в лицо, его даже бесило то, что так хотелось… Девушка обычно мерила его таким презрительным взглядом. Какое же сейчас у нее лицо? Чтобы не глядеть на Моку, Дани не сводил глаз с секретаря райкома. Он следил за движениями губ Драхоша, но смысл слов с трудом доходил до его сознания.

— В самом деле, что вы хотите от людей? Еще не прошло четырех месяцев, как они вступили в кооператив…

— Товарищ Драхош, не ругайте Дани, — перебила его Мока. — Это я заставила его донести на своего приятеля.

«Дани!» Никогда раньше не называла она его по имени. Всегда на «вы» и «Мадарас». Сверкающими от радости глазами посмотрел он на девушку. Лицо Моки пылало; как обычно в минуты гнева, она прикусила нижнюю губу, которая сразу налилась кровью.

— Когда-нибудь надо взяться за перевоспитание людей, — сказала Мока. — Наш долг — охранять социалистическую собственность.

— Никто вам не мешает. Занимайтесь этим.

— Заниматься этим! Но без дисциплинарных взысканий…

— А общее собрание? А воздействие коллектива? — негодовал Драхош. — А воспитательная работа? Куда смотрит парторганизация? Что делает старик Мок? Что делаете вы сами, помимо организационной работы? — Потупив глаза, Мока покусывала губы. Драхош постепенно снижал тон: — Создайте, пожалуйста, такую атмосферу, чтобы коллектив сам осуждал воров и лентяев. Я знаю, нелегко этого добиться… Не силой, не с помощью полиции организовывали мы, Мока, кооперативы, а с помощью агитации, воспитательной работы. И в дальнейшем это останется нашим самым главным оружием. — Он улыбнулся Моке. — Не проявляйте нетерпения, девочка. Через два-три года здесь, в деревне, появится социалистическое крестьянство, которое будет заниматься крупным сельским хозяйством. Требуется время. А если вы не запасетесь терпением, то удерете отсюда обратно в госхоз. А нам бы не хотелось расставаться с вами, правда, товарищ Мадарас?

Еще долго беседовали они. Наконец Драхош попрощался. Дани и Мока смотрели вслед его машине, пока огонек ее красного фонаря не скрылся во тьме. Тогда Дани сказал:

— Поехали, я подвезу вас до дома.

Мока кивнула в знак согласия. Дани включил мотор. Девушка села на заднее седло и ухватилась обеими руками за рубашку Дани, вздувшуюся на спине. Прекрасная теплая летняя ночь была напоена разнообразными ароматами: пахло отцветавшей акацией, сухим сеном, наливающимися колосьями пшеницы. Ветер, усиливавшийся от скорой езды, как тепловатая струя речной воды, ударял в их пылающие лица. Дани чувствовал прикосновение горячих рук Моки. Ему очень хотелось заглянуть ей в глаза. Они зеленые, но какой у них сейчас оттенок?

В темноте цветов не различишь, видны лишь контуры предметов.

— Ну что же, до завтра, — сказал Дани у ворот ее дома.

— До завтра, — как-то покорно отозвалась девушка.

— Прощай, Мока.

— Прощай, Дани.

После долгого перерыва они опять перешли на «ты». Словно заключили перемирие.

Постепенно у Дани несколько изменился образ жизни. По-прежнему его будили в четыре часа утра бригадиры и люди, пришедшие по всяким делам; по-прежнему он ложился спать в полночь, а то и после полуночи, но теперь он успевал заехать в полдень домой пообедать, а иногда после обеда спал часок, как в прежнее время. Он засыпал на диване полуодетый, с газетой в руке, и мать потом накрывала его пледом, чтобы он не простудился. Из того, что к Дани каждый день, помимо десяти-двадцати односельчан, приходили домой работники МТС, опытной станции, областного совета и даже министерства, мать сделала вывод, что сын ее большой человек, но, вместо того чтобы гордиться этим, она расстраивалась. Старуха предпочла бы, чтобы ее сын женился на хорошей трудолюбивой девушке, которая работала бы до седьмого пота, так же как сама она работала смолоду вплоть до прошлого года, и чтобы они жили по-старому до скончания века. Но Дани стал «легкомысленным», подобно всей теперешней молодежи, которая «родилась на готовенькое».

Да, уже страсть не к обогащению, а к самой работе придавала смысл жизни Дани.

Он вызвал животноводов из Ореховой долины, устроил собрание, и они исключили из своей бригады Дюри Пеллека. Никто не заставлял Дани делать это, он сам осознал необходимость такой меры. Члены кооператива должны убедиться, во-первых, что никто не может безнаказанно воровать, а во-вторых, что их председатель — человек беспристрастный. И последнее — самое главное.

Впрочем, Дюри скоро утешился.

Коров из Ореховой долины перевели на новый скотный двор, который построили на сто стойл с чердаком для хранения зерна, а в усадьбе госпожи Регины разместили молодняк. Перейти работать на новый скотный двор предстояло и Дюри, — ему все равно пришлось бы проститься с куриным бульоном.

Лето прошло без особых событий. Люди немало спорили, но так бывает всегда, когда кипит работа. Уборка урожая заняла сорок дней. Раньше на своих маленьких пашнях крестьяне справлялись с жатвой за две недели, если непрерывно лили дожди и надо было спасти пшеницу, вырвать ее из цепких рук земли. Теперь жатва, подобно потопу, продолжалась сорок дней. Но Дани и агрономша сделали все, чтобы хорошо наладить работу.

Хотя в деревне открыли детский сад и ясли, три четверти женщин не работали, потому что носили мужьям в поле обед: перекусив чего-нибудь всухомятку, много не сожнешь. Мока хотела устроить кооперативную кухню, но эта затея не оправдала себя. В полях, протянувшихся на шестнадцать километров, участки, засеянные зерновыми, которые составляли тысячу хольдов, были разбросаны в разных местах. Правлению кооператива ничего не оставалось, как каждую неделю резать корову, одну из тех, что уже не годились для улучшения породы, и раздавать мясо членам кооператива, вычитая его стоимость при выплате трудодней.

Народ гулял по всякому поводу: то Первое мая, то второй, то третий день храмового праздника, то двадцатое августа — День конституции, то чьи-нибудь похороны. Перед двадцатым августа на районном совещании у Дани спросили: «Можете вы сделать так, чтобы люди не работали в День конституции?» Дани ответил: «Я предпочел бы сделать так, чтобы они работали хотя бы на следующий день».

Он уже не впадал, как прежде, в панику. Ведь он хорошо знал, что творится в соседних кооперативах. Раз в неделю в райсовете проводили совещания председателей кооперативов; их устраивали словно для того, чтобы Дани черпал уверенность в себе.

Там он услышал, что есть такой кооператив, где каждый месяц «съедают» очередного председателя. И такой, где пришлось перепахать сто хольдов сахарной свеклы, потому что ее не проредили вовремя. И такой, где полицейские выгоняли народ на уборку урожая. И такой, где весь покос отдали исполу членам соседнего кооператива. По сравнению с ними кооператив «Новая жизнь» был передовым. Точнее, третьим в районе, как объявили на последнем совещании. «Что ни говорите, народ у нас трудолюбивый и неотсталый, — думал Дани. — Он прислушивается к голосу времени».

Но в начале осени дела в кооперативе разладились. Как же это случилось?

На винограднике Кальмана Лимпара поспела шасла. По вечерам, когда роса пробуждала одуряющие летние запахи, медовый аромат шаслы чувствовался даже на шоссе под горой. Однажды там проходил, направляясь домой, Дюри Пеллек; его опьянил хмельной запах, и ему захотелось поесть винограда. Он быстро осмотрелся по сторонам, забрался в виноградник и нарвал полный берет ягод, тот самый замечательный берет, в котором щеголял десять, нет, теперь уже одиннадцать лет. На его беду, — кто знал тогда, на чью беду? — Лимпар в то время подвязывал свои виноградные лозы. Днем он не мог этим заниматься, потому что работал кладовщиком на складе, размещенном в десяти сараях, без конца принимал и выдавал пшеницу, семена люцерны, горох и прочее. Он заметил вора и, узнав Дюри — еще не совсем стемнело, — крикнул ему:

— А ну-ка, братец, не трогай виноград! Он не кооперативный.

Дюри растерялся.

— Это вы, дядя Кальман? А я решил попробовать… Виноград-то созрел?

— Созреть-то созрел, но не для тебя. Это не «наш», а мой, дорогой член кооператива.

— Конечно, но я сорвал всего одну кисть…

— Если каждый съест по кисти, то я шиш соберу.

Дюри чуть не лопнул от злости. Из-за одной кисти винограда поднять такой шум, точно подожгли дом! Дюри высыпал ягоды из своего берета в корзину Лимпара.

— Я не хочу, дядя Кальман, чтобы голодали ваши дети, — тихо сказал он.

— Да не окажись я здесь, тогда, конечно…

— Ну, ладно, бросьте. Не совестно вам такой шум поднимать из-за одной жалкой кисти винограда…

— Из-за одной кисти!.. Откуда мне знать, сколько ты собирался унести домой.

— Сколько?! Сколько?! Я не вор!

— Все вы такие. Ко всем без исключения надо бы приставить сторожа.

Дюри понял, что Лимпар намекает на историю с брезентом, и окончательно вышел из себя.

— Если бы за свою жизнь я украл столько, сколько вы, тогда у меня был бы такой же огромный дом, как у вас! — крикнул Дюри и повернул к шоссе.

Лимпар прохрипел ему вслед:

— Погоди, дорого тебе обойдется этот виноград!

Дюри принадлежал к числу отходчивых людей. Когда он дошел до деревни, в душе его царили мир и покой. Его не страшили угрозы Лимпара, ведь смешно устраивать скандал из-за кисти винограда. Но Лимпар устроил скандал. И не из-за кисти винограда, а из-за обиды, из-за оскорбительного тона, который допустил парень в разговоре с ним. До организации кооператива никто не решался говорить с ним в подобном топе, за исключением представителей власти: председателя сельсовета, судебного исполнителя и работника райсовета; но то было давно, в 1952 году. Работник райсовета, низкорослый, хилый человечек с грозно сверкающими глазами, не обвинил Лимпара в воровстве, а выразился более деликатно: «Всякая частная собственность — это хищение». Впервые молодой и неимущий крестьянин осмелился так дерзко разговаривать с ним. Лимпар не мог пережить такого оскорбления.

Он заявил своему племяннику, что необходимо принять меры против участившихся краж.

Видя, что дядя задет за живое, Дани с полной серьезностью выслушал его, но про себя решил ничего не предпринимать: «Одна кисть винограда… Хорошо бы мы выглядели, если бы занялись расследованием этого дела теперь, когда надо копать картошку, свеклу, жать кукурузу, готовить силос. Уборка урожая не ждет».

Но, случайно встретившись с Дюри, Дани отчитал его:

— Зачем тебе понадобилось зариться на виноград этого скареды Лимпара?

Дюри задохнулся от гнева:

— Он нажаловался тебе?

— Только сказал…

— Он еще осмеливается поднимать шум из-за одной кисти винограда! Да этот виноград по закону принадлежит не ему, а кооперативу. У него приусадебный участок вдвое больше, чем положено.

— И кооперативный виноград нельзя воровать.

— А ему можно? Почему ему можно? Потому что он Кальман Лимпар?

— Ну-ну, потише, — стал успокаивать его Дани.

— Ладно, приятель. Не сердись за мои слова, но вы здорово поддели меня… Тот брезент я не крал… Для других вы же делаете исключение.

— А кто украл брезент?

— Сейчас не о том речь, — тяжело дыша, сказал Дюри. — А о том, что для других вы делаете исключение.

— Для кого мы делаем исключение?

— Например, для Лимпара! У него приусадебный участок вдвое больше, чем положено. Я не говорю: причина в том, что он тебе родственник. Может, ты и сам не знаешь, какой у него участок.

— Ты-то откуда знаешь?

— Все знают.

— Все знают, все знают, это только пустые слова. Ты докажи. А если не сможешь доказать… — Дани не закончил фразу, однако глаза его грозно сверкнули. — Ты мой друг, Дюри, но в нашем кооперативе я не допущу ни кляуз, ни клеветы.

Тогда Дюри привез из райсовета землемера, немногословного светловолосого молодого человека, и, введя его в курс дела, просил до поры до времени скрыть все от кооперативного начальства.

Дюри не слишком доверял членам правления, ведь они сами раньше обмеряли приусадебные участки. И он не допускал мысли, что Лимпару по ошибке или случайно дали два хольда вместо одного. После проверки землемера слухи подтвердились: приусадебный участок Лимпара составлял два хольда.

Дюри взял у землемера официальную, снабженную печатью справку и выступил на ближайшем общем собрании сразу после отчетного доклада.

— Наш председатель говорил, что мы принимаем меры против краж в поле. Полный порядок, дескать, принимаем меры. Но мы должны принимать меры не только против таких краж, ведь не в них самая большая беда. В конце концов, в кармане или в шапке не унесешь урожай с хольда земли. А вот сколько крадут те, у кого приусадебные участки больше нормы! Например, у члена нашего кооператива Кальмана Лимпара приусадебный участок, три делянки, составляет два хольда сто пятьдесят квадратных саженей. Обмерил его Эрвин Доброван, районный землемер. Вот справка.

Он помахал бумажкой и сел на место.

Наступила напряженная тишина. Сидевшее на сцене клуба начальство — Дани, Мок и тетя Жофи — растерянно переглядывалось.

— Врет он! — выкрикнул из зала Лимпар.

Дюри снова помахал над головой справкой землемера.

— Покажи-ка свою бумажонку, — сказал Дани, но, спохватившись, тотчас встал и поправился: — Я прошу члена кооператива Дюри Пеллека показать правлению этот документ.

Дюри прошел по проходу между рядами к сцене и передал Дани бумагу. Он подождал там, пока ее зачитали вслух, взял обратно и предусмотрительно спрятал в карман. В зале раздался смешок.

Сидевшая в одном из последних рядов Мока попросила слова.

— Я очень рада, что товарищ Пеллек поднял этот вопрос. Мы еще осенью заметили, что у нас в кооперативе исчезло куда-то двести хольдов земли. Мы были заняты тогда организационными делами, и у нас не хватило времени еще раз обмерить приусадебные участки. Но дело нельзя так оставить, потому что одни за счет других получают лишние доходы. Ведь не только у Лимпара, но и еще у некоторых членов кооператива приусадебные участки больше, чем положено. Кто-то же использует двести хольдов общественной земли! Кто и как это делает, мы пока еще не знаем. Исключение составляет один Лимпар. Я предлагаю снова обмерить все приусадебные участки, и тех, у кого надел больше нормы, мы обложим налогом.

В зале поднялся шум одобрения, раздались хлопки. В гуле голосов можно было разобрать:

— И у Циммера большой приусадебный участок… И у Кривошеего тоже… Пусть платят!.. Ишь скареды!

Дани вспомнил, с каким злорадством говорили о богатеях некоторые бедные крестьяне после организации кооператива: «Им позарез нужен кооператив». — «А тебе разве не нужен?» — «Мне тоже нужен, но имособенно».

Ему не оставалось ничего другого, как вынести на голосование вопрос о новом обмере приусадебных участков. Решение произвести обмер приняли незначительным большинством голосов. Дани смотрел на поднятые руки, про себя отмечал, кто не голосовал, и убеждался, что таких немало. У него внезапно шевельнулось какое-то дурное предчувствие, словно в комнате вдруг подуло из не известно откуда взявшейся щели, и он подумал, не лучше ли сразу отказаться от этой затеи. Вопрос о приусадебных участках надо было уладить прошлой весной или дождаться следующей весны. Ведь люди почти год проработали на своем поле, в саду или в огороде, трудились добросовестно, удобрили на десять лет вперед, пять-шесть раз перекопали землю, потому что не полагались на кооператив и хотели использовать свой маленький надел так, чтобы запасти хлеба на целый год и не голодать в случае, если они мало получат за трудодни.

Но общее собрание приняло решение, правда незначительным большинством голосов, обмерить приусадебные участки и отобрать лишний урожай.

Кто же сделает это? Ведь легко постановить, что необходимо обыскать чердаки, разрыть погреба, вывезти кукурузу из амбаров, но кто-то должен это сделать, а в домах молча и враждебно следят да каждым движением уполномоченного, словно он отбирает у голодного ребенка последний глоток молока. Кто же сделает это?

Бригадир Антал Каса, середняк, суетливый пятидесятилетний мужичок с рыбьими глазами, который в свое время неправильно поделил землю, предпочел просто-напросто скрыться. Он принадлежал к числу сторонников Дани, голосовал за него и других агитировал, однако теперь председатель вполне мог съездить ему по физиономии. И в сущности, он того стоил. Но так или иначе, нельзя было поручить такому осторожному, трусливому, вкрадчивому и желающему всем угодить человеку новый обмер земли: он сделал бы его снова лишь для отвода глаз.

Дело Лимпара удалось бы как-нибудь замять, и волки были бы сыты и овцы целы. Однако Мока на собрании заявила во всеуслышание, что у них пропало куда-то двести хольдов земли, и члены кооператива разбились на два лагеря. Именно теперь, во время осенней страды.

У Дани внезапно возникла спасительная мысль:

— Товарищ Мок, тебя можно назначить ответственным за обмер. Ты был председателем сельсовета, у тебя есть опыт в подобных делах.

Горькая улыбка промелькнула по осунувшемуся, болезненному лицу Ференца Мока.

— И я так считаю. Как только появляется какая-нибудь неблагодарная роль, берись за нее, секретарь парторганизации. Ему, мол, не повредит, если люди затаят на него зло. Это не повредит и партии, которую он представляет.

«Он в темя не колочен, — подумал Дани. — Ему ума не занимать, и он, как лисица, нюхом чует опасность. Весной Ференц Мок, наверно, обрадовался бы, если бы я попросил его помочь нам в чем-нибудь, скажем в обработке хозяина лесопилки. Он бы обрадовался, почувствовав, что мы его приметили. Возможно, жаль, что я его не замечал. Но я думал, он и дочка одного поля ягоды и, считая Моку более опасным противником, чем она есть, целиком был занят ею. Или не только в этом причина? Да теперь уже все равно».

— Почему неблагодарная роль? — с притворным удивлением спросил он Ференца Мока. — Большинство членов кооператива проголосовали за обмер. Может, потому, что это не по вкусу некоторым жуликам? А вы, товарищ Мок, хотите и им угодить?

Дани пожалел, что у него вырвалась последняя фраза. Мока сердито прикусила нижнюю губу. Ее отец, уклоняясь от прямого ответа, принялся оправдываться:

— Если бы речь шла о какой-нибудь политической задаче, я бы не побоялся неблагодарной роли. И никогда не боялся. Но это чисто хозяйственная задача…

Дочка нетерпеливо перебила его:

— Не о том разговор, папа. Товарищ председатель сделал весной большую ошибку, и теперь трудно ее исправить. Я еще тогда предупреждала, что ошибка со временем скажется. Не случайно весной столько людей приходило в контору с жалобами. — Она укоризненно сказала Дани: — Мягко выражаясь, неблагородно сваливать на других собственную вину.

В дверях Дани задержал Моку. Он погасил уже электричество, и они стояли в темной прихожей, куда только через приоткрытую дверь проникал с улицы тусклый свет.

— Ты все еще сердишься на меня? — тихо спросил Дани.

— Нет, не сержусь.

— Тогда отчего ж ты…

— Я никому не разрешу выезжать на моем отце.

— А ему ты разрешаешь выезжать на тебе?

— Это другое дело.

— Почему?

Посмотрев вслед идущему по улице отцу, Мока сказала:

— Ну, пошли?

Дани запер контору, и они зашагали по деревне. Впереди, шагах в сорока-пятидесяти от них, шло несколько членов правления. Дани и Мока замедлили шаг, чтобы побольше отстать от них.

— Не знаю, как вести себя с тобой, — заговорил Дани. — Вот уже восемь месяцев, как мы вместе работаем, каждый день с утра до вечера вместе, наверно, друг без друга уже шага ступить не можем. Оба мы добиваемся одного и того же, и я, пожалуй, еще настойчивей, чем ты, потому что я, как шофер, одной ногой стою на пороге тюрьмы. Мы руководим огромным хозяйством, и я за все отвечаю. Во всех хозяйственных вопросах у нас с тобой полное согласие. И все-таки — по крайней мере, мне так кажется — ты все еще мне не доверяешь. Словно я отстаиваю интересы не кооператива, а черт знает чьи.

— Да, видишь ли, за работой, в повседневных делах, я всегда полностью согласна с тобой, — горячо отозвалась Мока. — Но стоит тебе пуститься в какие-нибудь рассуждения, как сразу в наших взглядах выявляется существенная разница. Ты тоже стремишься создать социалистическое сельское хозяйство, я не отрицаю, но считаешь, что люди тут ни при чем. По-твоему, этого можно добиться, не воспитывая людей, ты считаешь, что социалистическое сознание у них появится само по себе. Знаешь, почему тебе так кажется? Потому что у тебя самого нет еще социалистического сознания, и тебе еще очень далеко до настоящего хорошего председателя… Разумеется, ты отстаиваешь интересы кооператива, чтобы тебя не посадили в тюрьму, как ты сейчас признался, но на самом деле ты отстаиваешь интересы председателя кооператива, которым ты стал случайно, — продолжала Мока. — А если эти интересы расходятся — иногда и такое бывает, — ты всегда принимаешь решение в свою пользу. Когда надо было купить трактор, ты уже так поступил и теперь собираешься сделать то же самое. Я понимаю, у тебя трудное положение. Здесь все тебе сватья, братья, и, конечно, ты хочешь всем угодить. Ведь тебе на руку всем угождать. Однажды мы уже толковали с тобой об этом. Людей можно привлечь на свою сторону не только деньгами и разными подачками, но и воздействуя на их чувства. Пока ты для этих двухсот пятидесяти человек сват и брат, ты не будешь хорошим председателем.

Дани задумался. После долгого молчания он пробормотал уныло, сердито:

— Это не правда, Мока.

— Почему? — спросила девушка с чуть заметным раздражением в голосе, подумав, что с таким председателем их кооператив не скоро выйдет в лауреаты премии Кошута. — Истинные интересы народа, можно сказать перспективные интересы, не противоречат интересам кооператива. Лишь мнимые интересы людей вступают в противоречие с кооперативными интересами. Я не говорю, что руководителю надо оторваться от своего класса, выступать против него, но он должен защищать истинные интересы своего класса, ориентироваться на его положительные качества, отвечающие задачам будущего.

— Видно, это очень трудно, — вздохнул Дани. — Если только вообще возможно…

Возле дома Моков они попрощались, и Дани пошел назад в контору за своим мотоциклом. Он застегнул на груди пальто. Ночи стали уже прохладными.

Начали с Лимпара. В этом со стороны Дани не было никакого вызова, просто его обязывало положение. Лимпар, как кладовщик, принимал на склад зерно, отобранное у некоторых членов кооператива. И ему волей-неволей пришлось принять на кооперативный склад зерно, вывезенное из его амбара.

Дани прикатил к Лимпару на большой подводе, чтобы забрать у него виноградное сусло. Он въехал в длинный двор и в конце его, где было просторней, развернулся. Огромный двор производил теперь впечатление ненужного и заброшенного. Дани припомнилось, сколько там было прежде стогов сена, соломы, ворохов зеленых стеблей, погребов и как он играл там в прятки со своими двоюродными сестрами. Жена Лимпара, его тетка, часто им предлагала: «Хотите оладушек?» Но дети никогда не решались ответить ей: «Да». Унылым и пустынным стал теперь этот двор; сохранять его в таком виде было чистым расточительством. И Лимпар в своей грязной, засаленной одежде, висевшей мешком, походил на бездомного нищего, который ничего еще не ел со вчерашнего дня и не знает, где на ночь преклонить голову. Стоя на ступеньках веранды, он поджидал Дани. Его хитрые, пытливые глазки казались темными, бездонными. В них можно было прочитать: «Значит, собрание все-таки всерьез вынесло решение. И взялся его выполнять мой плямянничек!»

Кивнув Дани, он резко, раздраженно повернулся спиной и пошел в дом.

— Грузите бочки, дядя Пишта, — сказал Дани возчику и поспешил следом за Лимпаром.

В кухне, обставленной изящной чешской мебелью, ему сразу ударил в нос запах пригорелого сала. Жена Лимпара, держа на ладони три яйца, стояла у самой печки, насколько позволял ей толстый живот. Она спросила:

— Разбить?

— Подожди ты, — заворчал на нее Лимпар. Он достал из буфета непочатую бутылку и два стакана. — Садись, — приказал он Дани.

Они сели за стол, покрытый клеенкой. Дани чувствовал себя довольно неловко. Они чокнулись. Крепкая и горькая, как яд, абрикосовая палинка обожгла горло. Лимпар и Дани не сводили друг с друга глаз. Хозяйка за их спиной перестала возиться у печки.

Лимпар строго смотрел на племянника. Он ждал, когда тот начнет оправдываться: «Не сердитесь, дядя Кальман. Что остается мне делать? Я вынужден так поступить, не могу иначе». Но Дани ничего подобного не сказал.

— Дядя Кальман, есть постановление общего собрания, — официальным тоном заговорил он. Уши у него горели. — Да вы сами там были… Мы забираем у вас вино.

Лимпар опять наполнил стаканы. Бросил на Дани уничтожающий взгляд.

— Мы не о том договаривались с тобой, племянничек.

— Что вы имеете в виду? — с удивлением спросил Дани, который за последние дни ни разу не говорил с дядей.

— Будто не знаешь! — сердито проворчал Лимпар. — Я вывел тебя в люди. И дважды. Сначала, когда заменил тебе отца, и теперь, когда сделал тебя председателем.

Дани вспомнил, как во время собрания в клубе он, затаив дыхание, считал поднятые руки и как его затопила радость, когда он увидел, что никто не выступает против него. И его пронзила та же мысль, что и тогда, только более отчетливая: если бы не Лимпар, его никогда бы не выбрали председателем. Но он отбросил ее, чтобы не пойти по опасному, бесцельному пути.

— Не о том речь, дядя Кальман.

— А о чем? Зачем же я вступал в кооператив? Зачем поставил председателем своего племянника? Разве не для того, чтобы он был таким председателем, какой нужен нам, а не коммунистам?

— Нет.

— А для чего?

— Чтобы… Вот, например, если мы решим сеять кукурузу, а коммунисты захотят сажать кок-сагыз, то я добьюсь, чтобы мы посеяли кукурузу. Если мы…

— Ты просто рехнулся! — с негодованием закричал Лимпар, отодвигаясь от стола.

Дани и сам чувствовал, что пример его не слишком удачен, но ничего лучшего не пришло ему в голову. Да неужели дядя взбесился из-за такой ерунды?

— Между прочим, это решение не коммунистов, а общего собрания, — сказал он.

— А кто устроил собрание? Разве не ваша партийная монашка?

Чтобы сдержать ярость, Дани вцепился обеими руками в край стола. Он молчал.

Лимпар только покачал головой и дрожащей рукой налил еще палинки. Залпом выпил стакан.

— Совсем спятил… Совсем спятил… — пробормотал он. — И из-за этой бабы ты пошел против своих родных! Против дяди, которому обязан всем в жизни. И тем, что сделался председателем.

— Нет, дядя Кальман, — с трудом проговорил Дани. — На мне лежит ответственность. Меня посадят в тюрьму, если я не смогу отчитаться по всем правилам.

Лицо Лимпара просветлело, он подмигнул Дани.

— Ну, наконец-то… С этого и надо было начинать! Пей!.. А мы-то уж думали… С неделю назад толковали о тебе. Люди считают, что председатель должен быть посолидней, постарше. Ведь если влипнет юнец, нам крышка… Но я заступался за тебя: «Не беспокойтесь, Дани, правда, еще молод, но он моя кровная родня…» Ну, держи стакан… Что ты на это скажешь? Можешь захватить домой бутыль водки для матери. Я-то знаю, она любит абрикосовую. Юлишка, налей палинки в самую большую бутыль…

У толстухи вытянулось от досады лицо. Лучше бы ее попросили отрезать кусок кожи со спины. Она даже не пошевельнулась.

Дани, оцепенев, смотрел на дядю.

— Не понимаю… Мне надо отчитаться вином… Я отвечаю…

— Да не бойся, пока я на складе, там не будет недостачи. Я тертый калач. Не со склада надо вам начинать… Нехватки не будет, не волнуйся. До сих пор не было, нет? Ключи у меня. — И он похлопал себя по карману, где зазвенела связка ключей.

Дани ерзал на стуле, словно сел на крапиву. Таким же треугольником располагались они на кухне зимой, только у печки возилась не тетка, а его мать.

— И ключи останутся у меня, — сказал Лимпар.

Дани мучительно подбирал слова, в которые мог бы вложить все свое возмущение. Наконец он нашел их:

— Отдайте ключи от склада!

Лимпар хотел отделаться словами «не дури», но запнулся, посмотрев в холодные как лед глаза племянника.

— Отдайте ключи от склада! — повторил Дани и встал с места.

Лимпар вопросительно посмотрел на него: не шутит ли он. И когда убедился, что Дани и не собирался шутить, на его лице отобразилось такое недоумение, точно с ним объяснялись не на венгерском, а на готтентотском языке. Он заговорил кротко, терпеливо, как положено беседовать с сумасшедшими:

— Дани, ты рехнулся!.. На кой черт тебе сдался сельскохозяйственный кооператив? Ишачить ты мог и на своей земле… Послушай! В тридцатые годы я был членом правления в Хандье^[3]. Тогда-то мне и удалось выстроить себе дом… Все так делают. Ты что, слепой?

— Значит, вот вы какой! — с горьким разочарованием воскликнул Дани.

Слова племянника ранили Лимпара в самое сердце. Размахивая руками, он закричал:

— Да, я такой! Я живу не в облаках, как ты. Понимаешь? Можешь идти в полицию!.. Убирайся!

— Ключи, — в третий раз повторил Дани.

Лимпар понял, что сражение проиграно. Он побледнел от злости и разочарования. Выхватив из кармана связку ключей, он бросил их под ноги Дани.

— Только посмей заявиться ко мне еще раз! — прохрипел он.

— Если бы и заставила нужда, я обошел бы стороной ваш дом, — подняв с пола ключи, тихо произнес Дани. — Нищий и без крова не подохнет, дядя Кальман.

Со двора ему было слышно, как Лимпар орал вне себя:

— Батраком я не стану! Не дам Прохазке командовать мной!

В тот день Дани вернулся домой среди ночи, но мать его еще не спала. Она сидела на кухне возле плиты, в которой поддерживала жар, и дремала или молилась.

Она раздула огонь и, пока Дани мылся, подала ему ужин. Он ел без всякого аппетита, после «конфискации сельскохозяйственных продуктов» кусок с трудом лез ему в горло. Наконец он покончил с ужином. Дани обошел сегодня наиболее зажиточных крестьян, и то скорей в назидание другим, а с остальными договорился, что вычтет у них по двадцать-тридцать трудодней за незаконно присвоенную землю. И так это был самый трудный день в его жизни, а теперь еще матери что-то понадобилось от него, иначе она не стала бы его дожидаться.

Вскоре мать начала разговор:

— Зачем ты делаешь это, сынок?

— Мама, лучше молчите, — сдержанно ответил он. — Вы не разбираетесь в таких делах.

— Полдеревни ходит ко мне жаловаться на тебя: «Катика, твой сын такой, твой сын сякой…» Я твержу им, что ничего в таких делах не смыслю, да все попусту.

— Ваш брат — это еще не полдеревни, — нехотя возразил Дани.

— Как ты говоришь о нем? — возмутилась старуха. — Он тебе дядя! Как ты говоришь о нем?

— Как положено говорить о воре.

— У него отобрали землю. Разве это не кража?

— Вовсе и не отбирали! Он отдал ее кооперативу. Добровольно отдал.

— Да, отдал. Но может статься, теперь жалеет. Тебе, конечно, это невдомек. Ты понятия не имеешь, сколько мы с твоим беднягой отцом шею гнули, пока обзавелись двенадцатью хольдами земли, ведь впроголодь жили…

И последовал рассказ о том, как она носила в город корзины на голове, чтобы не потратить двадцать крейцеров на поезд. Но теперь поучения матери не наводили скуку на Дани, а раздражали его. Хорошо, он пришел на готовенькое. Но обладание землей уже не доставляет ему радости и никогда не доставляло; поэтому, когда он был единоличником, то непрерывно экспериментировал, рискуя верным доходом. Не по этой причине не дает он расхищать кооперативное имущество. Или может быть, по этой, именно по этой причине? Дани стала сверлить одна мысль. Почему с тех пор, как образовался кооператив, больше всего его мучает «вопрос собственности»? Украли двести хольдов земли. Воруют люцерну, минеральные удобрения, брезент, растаскивают по частям телеги и все прочее, еще не всплыло, что именно, но о том свидетельствуют верные признаки. Сегодня он прошел по нескольким гумнам, заглянул в ряд амбаров. Кое у кого столько кормов, кукурузы, зеленых стеблей, сколько можно собрать лишь с четырех-пяти хольдов земли. И что бы еще довелось ему увидеть, если бы он мог просветить рентгеном чердаки, амбары и кладовые?.. Неужели крадут от безнравственности? Но люди здесь не воры. В былые времена человека отлучали от церкви, если он сорвал у соседа тыкву, несколько свекольных листьев или гроздь винограда. Лимпар не из мести донес на Дюри, укравшего у него кисть винограда, а потому что в нем еще живы нормы старой суровой морали: все, что мое, свято, и негодяй тот, кто осмелится притронуться к моему добру. Между тем он со спокойной совестью запускает руку в кооперативные закрома. И не удивительно, так как он относится к кооперативной земле, как к своей частной собственности или, что еще хуже, как к «отнятой» у него. Может быть, основная проблема всего кооперативного движения — борьба с частной собственностью, а не руководство хозяйством, занимающим тысячу хольдов, как представлялось ему, Дани, раньше и ради чего он стремился стать председателем?

Дани углубился в размышления.

Он никогда не интересовался историей, за исключением недавних событий, революции девятнадцатого года и второй мировой войны. Возможно, по молодости лет его интересовало не прошлое, а настоящее и еще больше будущее — космонавтика, техника, хирургия. О святом Иштване он читал лишь в учебнике. Дани до сих пор не забыл, как его поразило и ужаснуло в детстве, что некогда за кражу вола, жеребенка наказывали смертной казнью или увечьем. Он сказал на уроке учителю, что человек стоит дороже, чем вол. Учитель ответил ему: «В то время не стоил дороже. Это был период темного средневековья, мой мальчик». Теперь он начал понимать истинную причину средневековой жестокости. При переселении народов и приспособлении их к жизни феодальной Европы возникла необходимость в частной собственности. Для нации это был тогда самый главный вопрос, вопрос жизни и смерти. Ведь самый главный вопрос — всегда вопрос жизни и смерти.

Тысячу лет существует в Венгрии частная собственность. Разве можно изменить отношение к ней за один день?

Кооперативы создают не только для того, чтобы уничтожить межевые знаки. Не только для того, чтобы организовать большое современное хозяйство, оснащенное автопоилками, комбайнами, кукурузоуборочными машинами. Нет. Кооператив — это люди. Такие люди, у которых в душе, в сознании место частной собственности заняла общественная собственность. Ведь без них невозможно поднять сельское хозяйство на высокий современный уровень.

«Ты считаешь, что люди тут ни при чем», — вспомнил он слова Моки.

Зимой, когда он обдумывал, стоит ли ему вступать в кооператив, наверняка ли выберут его председателем, организация кооператива представлялась ему замечательным, огромным делом, таким же увлекательным, как быстрая езда на санях по снежному полю, когда две прекрасные, породистые лошади взрывают копытами снег и ветер, завывая, хлещет по лицу. Да, он насладился уже таким бегом. Но он часто натыкался на маленькую коварную кочку, которая всегда, как он теперь убедился, оказывалась под ногами, всегда мешала ему: это был его враг, частная собственность.

Этот враг еще жил в сознании людей.

И в сознании его матери.

Старуха продолжала говорить. Сгорбив свою натруженную спину, сидела она на низеньком стульчике и монотонным голосом бубнила свое, словно трещали и стреляли в горящей печи сырые березовые поленья.

Дани зевнул и поднялся с места, собираясь идти спать. Собственные мысли принесли ему некоторое облегчение. Правда, он лишь узнал врага, не победил его. Но он победит.

Его вдруг задело какое-то замечание матери, и он стал прислушиваться к потоку ее слов.

— …я и не пожалею, если тебя сместят, не по душе мне, что ты с других спускаешь три шкуры и дома все забросил. Но самый страшный позор, когда человек не может за себя постоять. Тогда уж лучше ему не браться за дело. А если взялся, то пусть людей не дурачит… Ох-ох! Как это не хорошо!.. — И старуха чуть не расплакалась.

Дани сразу встрепенулся. Конечно, враг умеет угрожать. Но не будет так, как хотят некоторые. Его выбрала вся деревня. Никто не возразил: я, мол, буду работать лучше его.

— Что он посулил тебе, если я оставлю его кладовщиком? — с улыбкой спросил он.

Старуха усталым взглядом с упреком посмотрела на сына.

— Он сказал, что не простит тебе даже в могиле.

Через несколько дней бывший владелец лесопилки Макаи, зарезав свинью, пригласил Ференца Мока на ужин. Ференц Мок поколебался немного. Он знал по опыту, что секретаря парторганизации обычно не приглашают ни с того ни с сего на ужин, если он не в родственных или приятельских отношениях с хозяином. Но именно поэтому решил пойти. Ведь Макаи — честный ремесленник, правда, у него есть легковая машина, но в списке кулаков он никогда не значился.

В доме Макаи Ференц Мок встретился с Лимпаром и сразу слегка скис и потерял аппетит. Лимпар в прошлом был кулаком и вообще Ференц Мок его недолюбливал. Спесивый богатый крестьянин смотрел на него свысока, даже когда он был председателем сельсовета. Но раз уж он, Ференц Мок, пришел в гости, не уходить же ему, к тому же в деревне уже исчезло различие между классами, прекратилась классовая борьба. Лимпар тоже член кооператива, с правом голоса. Посмотрим, что они хотят от него.

После ужина хозяйка убрала грязную посуду со стола, покрытого камчатной скатертью с монограммой, оставила на нем только вино и граненые стаканы. Ференц Мок попивал понемногу винцо, хотя это грозило ему хворью, и внимательно прислушивался к разговору.

— Мы уже несколько недель ломаем голову, как сделать из «Новой жизни» хороший кооператив, — начал приземистый, низколобый Макаи. — Моему другу Лимпару пришло в голову, что мы большего добьемся втроем. Вот мы и позвали тебя, Ференц.

«Расскажи своей бабушке», — подумал Ференц Мок, но и бровью не повел.

— В конце концов, у тебя есть опыт ведения большого хозяйства, — прибавил Макаи.

— У тебя был маленький, но хороший кооператив, — сухо вставил Лимпар, словно подтверждая его слова.

«Что им надо? Почему они начали издалека?» — терзался сомнениями Ференц Мок, но ему льстило, что у него есть «опыт ведения большого хозяйства».

— Такой же надо сделать из теперешнего, — сказал Макаи.

— Конечно, но для этого нужен подходящий человек, — заметил Лимпар.

— Он уже есть, — подхватил Макаи.

— Только на другом посту, — значительно добавил Лимпар.

— Вот почему мы пригласили тебя, Ференц.

«Постепенно вы все выложите», — подумал Ференц Мок и спросил?

— Что в кооперативе вам не нравится?

— Плохое руководство.

— Люди не довольны.

— Работа не ладится. Весь осенний урожай еще в поле.

— Председатель молодой, легкомысленный.

— Вы ж его выбирали, — с кислой улыбкой сказал Ференц Мок.

— Не я, — возразил хозяин. — Я вступил в кооператив позже. Он и его заместитель силой заставили меня подписать заявление. Били меня по лицу, пока оно все не распухло.

— Ну да?! — с удивлением протянул Ференц Мок.

— А ты что, не знал?

— Нет. Почему же ты не пожаловался?

— Я думал, они заручились твоим согласием. Да что говорить об этом! Теперь уж я не хочу выходить из кооператива. («Не может быть», — подумал Ференц Мок.) Скажу откровенно, мне нравится кооператив. Но только из-за того, что лесопилка принадлежала мне и я сам управлял машинами, нельзя же взваливать на меня подсобную работу и сажать мне на шею бухгалтера.

«Ага, ты не доволен, что тебе не дают воровать», — мелькнуло в голове у Ференца Мока.

— А почему меня председатель уволил? — спросил Лимпар. — В назидание другим. Пусть видят, что он не побоится пойти и против отца родного.

— Карьерист.

— Гм, на то была и другая причина, — заметил Ференц Мок.

— Какая? Та, что мой приусадебный участок оказался больше нормы? Я и сам не знал, сколько в нем хольдов. Думал, сколько положено. Землю выделял не я, а правление. И кстати, какое это имеет отношение к моей работе на складе? Там не было недостачи. Разве была недостача?

— На складе не было, — значительно вставил Ференц Мок.

Лимпар пронзил его взглядом, но, решив не придавать значения его словам, сказал:

— Из всей деревни ты один годишься в председатели.

У Ференца Мока от волнения пересохло во рту. Он вспомнил общее собрание, на котором его не выбрали в правление, свое разочарование и позор. Вот как, теперь они уже жалеют об этом. Рано или поздно правда всплывает, как дает росток семя, затерявшееся среди камней. Драхош сказал: «Не проявляйте нетерпения. Должность председателя кооператива — не тепленькое местечко для пенсионера. Это сито. Кто не подходит, отсеивается. И его сменяют другие». Сменит он. Ференц Мок почувствовал легкое головокружение. Он преодолел его, взяв себя в руки, и посмотрел на своих собеседников. Он увидел перед собой два возбужденных лица — одно пухлое, другое худое, — не сводивших с него жадного взгляда. Хищного взгляда.

Ференц Мок сразу протрезвел. Отпил еще глоток вина, чтобы смочить пересохшее горло. Облокотясь о стол, он в упор смотрел на лица Макаи и Лимпара.

— Ну и что вы от меня потребуете, если я стану председателем? — спросил он прямо и беспощадно.

Те оторопели.

— Как так?

— Ты умеешь отстаивать интересы кооператива.

— У тебя есть опыт ведения большого хозяйства…

— Я не о том, — прервал поток их лести Ференц Мок. — Для себя что вы потребуете?

— Ничего.

— Совсем ничего.

— Одним словом, ничего.

— Самое большое, расплаты за причиненную обиду.

— Самое большое. Да и то, потому что это действительно обида.

— Ладно, — махнул рукой Ференц Мок. — Хватит играть в кошки-мышки. Допустим, я смою вашу маленькую обиду, если стану председателем. Но я не стану председателем только оттого, что вам обоим этого хочется.

С лиц его собеседников исчезла наигранная улыбка. Лимпар насмешливо скривил рот, Макаи насупил густые брови.

Как при заключении всякой сделки, атмосфера стала напряженной. «Я прошу столько-то. А ты сколько дашь?»

— Не только нам двоим этого хочется. Таких много. Но если бы даже я один захотел, чтобы ты стал председателем, ты бы стал им. На то я пока еще Кальман Лимпар.

— Ну-ну! Ты, Кальман, давно уже потерял влияние в деревне.

— Стоит мне пожелать, и наш приходский священник скажет в воскресной проповеди, чтобы Ференца Мока выбрали председателем.

— А как же быть с теми, кто не ходит в церковь?

— Они придут в погребок.

— Молодого Мадараса любит народ. Особенно женщины.

Презрительно усмехнувшись, Лимпар продолжал:

— Ты Ференц, политик и должен знать, что такое массовый психоз, что такое стадо. Через месяц вся деревня начнет кричать, что Мадарас виноват во всех наших бедах. Мадарас виноват, что мы вступили в кооператив, заработали мало трудодней, отстаем в работе, Мадарас виноват, что пришла осень, что понос у ребенка… Уж поверь мне.

— Ага, — пробормотал Ференц Мок и подумал: значит, они ненавидят Дани и непременно спихнут его. И тогда он, Ференц Мок, станет председателем, угодным народу. Он самый подходящий для такой должности человек. Еще зимой он говорил об этом секретарю райкома партии… С тех пор он регулярно посылает Драхошу докладные записки, как можно то-то и то-то сделать хорошо и как плохо делает все теперешний председатель. Теперешний председатель отсеется.

Он вышел из-за стола, снял с вешалки свою шляпу. Макаи и Лимпар не спускали с него глаз.

— Ты уже уходишь? — подскочил к нему хозяин. — Мы еще не обсудили дела во всех подробностях.

— Я не имею никаких дел с кулаками, — отрезал Ференц Мок и, ступая на персидский ковер, направился к двери. Он оставил в стакане недопитое вино.

Народ отказывался выходить на работу. Мока была страшно расстроена, а отец ее сказал хладнокровно:

— Этого следовало ожидать.

— Почему? — с удивлением спросила она.

— Люди не довольны руководством. Вернее, молодым Мадарасом.

— Не довольны? — поразилась Мока. — Почему?

— Я узнал об этом впервые недели две-три назад. Стало быть, недовольство возникло еще раньше. Кое-что я слышал… — И Ференц Мок злорадно усмехнулся.

— От кого вы слышали? — спросила девушка.

— От многих.

— Но все-таки от кого?

— Сначала от Лимпара…

И после некоторого колебания, поборов смутные угрызения совести, Ференц Мок рассказал об ужине у Макаи, умолчав о том, что ему предлагают стать председателем, он просто постеснялся дочери.

— Но, папа… — Пришедшая в негодование Мока с трудом подбирала слова. — Если вам так давно все известно, почему вы не приняли мер?

— А почему я должен был принять меры?

— Но это… ведь это… заговор. Сознательный саботаж.

— Почему? Разве люди не вправе быть недовольны руководством? Кто назначал председателя? Государство? Партия? Нет. Его выбрали члены кооператива. Точно так же они могут его сменить. В кооперативе полная демократия.

— Правильно. Но кооператив состоит не из двух кулаков.

— Они лишь выразили недовольство народа. Ты же видишь, не работают не только эти двое, а большинство.

— Потому что людей подстрекали. Потому что их натравливали на Дани.

— И надо было натравливать их на Мадараса.

— Как это понимать? — спросила Мока, пораженная словами отца.

— Меня ничуть не удивляет, что все недовольны Мадарасом. Я с самого начала им недоволен. Что тебя поражает? Ты тоже возмущалась, когда узнала, что он стал председателем.

Нежная кожа на лице девушки стала постепенно краснеть.

— Но он… он… с тех пор переменился.

У Ференца Мока вдруг зародилось подозрение.

— Уж не вскружил ли Мадарас тебе голову? — встревожился он.

— Да что вы? Разве можно, папа, вскружить мне голову? Но только я вижу… Весной он не соглашался обмерить снова приусадебные участки, а теперь сделал это.

— В том-то и беда, что он еще раз обмерил участки лишь для отвода глаз.

— Папа… ну, кулаки на него злятся. Разве это не доказывает, что он переменился?

— Нет. Это доказывает только, что он не устраивает ни их, ни нас. Он ни рыба ни мясо. А такие и господу богу не угодны. — Мок спохватился, что упомянул бога, и смущенно прибавил: — Старая истина.

— О нем нельзя сказать ни рыба ни мясо… Просто он на полпути, отошел от них и приближается к нам.

— Я уже видел однажды такого человека, который всю жизнь только и делал, что «приближался».

— Такого вы могли видеть лишь среди буржуев.

— А что из себя представляют крестьяне? Это предприниматели. Те же буржуи, только помельче.

Спор прекратился. Мока беспомощно замолчала. С тех пор как она вернулась домой из госхоза, у нее впервые возникла стычка с отцом. Она твердо знала, что не влюблена в Дани. Любви она не отводила главного места в жизни. Ей уже исполнилось двадцать три года, и она еще ни разу не влюблялась по-настоящему. Мока не жалела об этом, не искала любви, не тосковала по ней. Увлеченность работой и честолюбивые замыслы заполняли до краев ее жизнь. Но бывали у нее и горькие минуты, когда она видела детскую коляску и девушек, самозабвенно отплясывающих с парнями. Порой она чувствовала себя одинокой, отторгнутой людьми.

Мока знала, что влюбится лишь в такого мужчину, который не только понравится ей, но ответит ее высоким разносторонним требованиям. И для нее важнее всего было, каково его призвание, цель, которой он смолоду посвятил свою жизнь. А Дани действительно пока еще не отвечал ее требованиям. Но может быть, она предубеждена против него, думала Мока. И справедливо ли такое предубеждение?

— Значит, папа, вы совершенно не боретесь с этим заговором? — спросила она.

Ференц Мок, уже уткнувшийся в газету, раздраженно ответил.

— Почему я должен бороться? Моя задача — укреплять кооператив, а не защищать отдельные личности.

— Да, отец, но вы ничего не делаете для кооператива.

— До сих пор я делал все от меня зависящее. И теперь пытаюсь, — назидательно сказал Мок и обиженно снова углубился в чтение газеты.

Девушке хотелось спросить, не могут ли они предпринять что-нибудь сообща, а пожалуй, даже втроем, вместе с Дани, но она воздержалась. Она отдавала себе отчет в том, что отец им все равно ничем не поможет. Более того, он будет посылать в район докладные записки, не отражающие истинного положения вещей. И райком, наверное, не окажет им необходимой помощи. Это самое ужасное.

Полночи не спалось Ференцу Моку. После переговоров с кулаками он решил подождать, пока они спихнут Дани, а потом начать действовать. Но он не учел, что в кооперативе сильно ослабла трудовая дисциплина.

Теперь он не знал, как себя вести.

Если он выступит против забастовки, то укрепит положение ненавистного соперника.

Если не выступит, то где же его совесть, совесть коммуниста?

Ведь забастовка наносит значительный ущерб народному хозяйству и разлагающе действует на сознание ее участников.

Беда, конечно не представлялась ему непоправимой. Правда, летом пятьдесят шестого года, размышлял он, еще задолго до настоящей контрреволюции, началось точно такое же разложение в кооперативах. Не у них, а в сельскохозяйственных товариществах, куда загоняли тогда людей. Но теперь, три года спустя, разложение не грозит гибелью кооперативам, потому что государство не допустит этого. Государство в состоянии обойтись без доходов некоторых плохих коллективных хозяйств, пока люди не поймут — очевидно, на своем горьком опыте, — что должны работать в кооперативе. Сейчас крестьяне еще могут сопротивляться, у них хватит запасов на год и даже на два. Но потом им не обойтись без кооператива…

Такие рассуждения принесли Ференцу Моку сомнительное успокоение. Ни народное хозяйство, ни крестьяне не пострадают от забастовки, решил он. Значит, пострадает только молодой Мадарас?

Но, видно, все не так просто. Хотя бы потому, что ему, Ференцу Моку, не спится.

Его долг — защищать интересы партии. А каковы сейчас интересы партии у них в деревне? Как можно скорее укрепить кооператив.

Молодой же Мадарас, судя по всему, не способен справиться с этой задачей. И вполне естественно: его сознание полно капиталистических пережитков, Хотя Мадараса выбрали председателем путем «демократических» выборов, вместе с назначением его не наградили теми качествами, которые сделали бы из него хорошего председателя.

И это всем наконец стало ясно — вот единственная польза, которую принесли последние полгода.

Еще в день выборов он, Ференц Мок, сказал: «Но пока он отсеется, сколько бед натворит…» «Потом его сменят другие, — с непростительным легкомыслием ответил Драхош, — кто лучше разбирается в деле».

А кто разбирается лучше? Кто может поправить нынешнюю беду?

Тогда не учли его опыта в руководстве большим хозяйством. Он проглотил и эту обиду. Сколько пришлось ему пережить после пятьдесят третьего года! Но когда его незаслуженно обижают, он поддерживает в себе веру, повторяя: «Главное — не моя личность, а дело социализма».

Неужели он теперь изменит своему убеждению?

Пусть не считаются с его прежними заслугами — ничего, он покажет, на что способен.

Итак, завтра он созовет коммунистов. Надо во что бы то ни стало закончить осеннюю уборку. Но как, каким образом добиться этого?

С пустой сумой, без всяких предложений он не может прийти к членам партии.

В теплой постели, при скудном, проникающем с улицы свете фонаря Ференц Мок вспоминал прошлое. Он как политработник еще с пятидесятого — пятьдесят второго года накопил немалый опыт…

Прохазка тоже плохо спал в ту ночь. Он волновался за судьбу своего будущего «рая» — удобренный илом берег Рабы. Ведь Прохазка уже вступил в переговоры с Управлением речным хозяйством; и, составив приблизительную смету, подсчитал, что потребуется астрономическая сумма, несколько миллионов форинтов! Нелегкое дело — добиться такого большого кредита; понадобится огромное упорство, разумные доводы, и рассчитывать на успех может только крепкий, хороший кооператив. А сейчас кооператив у них очень плохой.

Уже почти неделю лишь его бригада работала в поле, и почти неделю ломал он голову над тем, почему создалось такое тяжелое положение.

Прохазка с трудом разбирался в окружающей обстановке, особенно в последние годы. Когда он батрачил, все представлялось ему намного проще: люди делились на голодных и сытых. В сорок пятом году он вступил в коммунистическую партию, сознавая, что там его место, но он лишь платил членские взносы и не вел никакой общественной работы. Прохазка удобрял илом свою землю, продавал на дьёрском базаре помидоры и благоденствовал. В пятьдесят третьем году Моки предложили ему вступить в их маленький кооператив, но он отказался: «Я без году неделя единоличник, не успел еще во вкус войти». Ему помнится, Ференц Мок тогда крепко отчитал его: «Ты как коммунист должен подавать пример людям!» И он подал пример: первым уплатил налог за весь год, перевыполнил норму государственных поставок и подписался на заем на тысячу форинтов, но в кооператив не вступил.

Затем со временем он убедился, что у единоличного хозяйства не так уж много преимуществ. И когда в конце прошлой зимы перед ним положили бланк заявления о вступлении в кооператив, он подумал: «Пришло и этому время».

Когда его выбрали заместителем председателя, он прежде всего удивился. Прохазка понятия не имел, как к нему относятся односельчане, не интересовался этим, ему некогда было думать о подобных вещах. А оказалось, народ считает его одним из первых людей в деревне. С сорок пятого года, с тех пор как он получил при разделе землю, не ощущал он такого волнения.

Потом на него навалились всякие кооперативные дела, беды, и он растерялся. Когда он был сам себе хозяин, то не знал столько забот. А теперь?.. Он попросил сынишку купить ему школьную тетрадь, не расставался с ней, записывал туда все, что ему надо было сделать, но стеснялся при других доставать ее из внутреннего кармана пиджака. Полный нерешительности, он обращался со всеми вопросами к Дани. «Члены кооператива рискуют остаться с пустым брюхом, а мы рискуем своей головой», — оправдывался он.

Хотя Прохазка и терзался сомнениями, он постепенно осваивался с обязанностями заместителя председателя. Но он чувствовал себя неспособным не только исправить дела в кооперативе, но и разобраться в нынешней сложной обстановке, и утешался тем, что все само образуется. Очень хорошо, думал он, что завтра Мок устраивает партийное собрание.

Коммунистов собралось четверо: Прохазка, сторож Андриш Сентеш, Ференц Мок и старший бухгалтер тетя Жофи. Моку не нашли, она была где-то в поле, и ее отец нисколько не жалел об этом. Тетя Жофи, сославшись на баланс, явилась с опозданием на полчаса.

Ференц Мок выступил с рядом предложений. Ночью он припомнил кое-что из своего прежнего горького опыта. Например, общественную повинность, старый прекрасный обычай тех лет, когда он работал председателем сельсовета. Он имел в виду не добровольную общественную работу, а нечто совсем иное, именно общественную повинность. То есть если в прежние годы надо было вывезти из сельскохозяйственного кооператива собранный урожай и не оказывалось грузовика, то посылали записку крестьянину, что он должен явиться туда-то и туда-то с подводой, и он являлся. А если отказывался, его штрафовали на пятьсот-шестьсот форинтов. Раз эти разложившиеся кооперированные крестьяне не желают трудиться, сказал Ференц Мок, нужно, объявив общественную повинность, заставить их закончить уборку урожая.

При слове «разложившиеся» кроткое морщинистое лицо Андриша Сентеша нахмурилось. Извинившись, он перебил Ференца Мока:

— Разве есть такой приказ, Ференц? Насколько я знаю, нет такого приказа…

Прохазку поразило предложение Ференца Мока. Ничего подобного он не ждал от него, и выступление секретаря его возмутило. Стукнув кулаком по столу, он заставил замолчать Андриша Сентеша.

— А стоит ли это делать, Ференц? Не проще ли тебе попросить полицию заарестовать десяток главарей? Сразу здесь установится порядок и тишина, как на кладбище.

Ференц Мок не сразу понял, что над ним насмехаются. Он с сожалением развел руками.

— Сегодня это уже не пройдет… Мы не найдем законного основания…

— Законное основание!.. Вот и все твои возражения. Очень похоже на тебя. Если бы ты, а не Мадарас стал председателем, то ты бы палкой загонял людей на работу, как было раньше в больших поместьях.

Ференц Мок пришел в ярость: сами подстрекали его, а теперь издеваются.

— И ты смеешь говорить это? Ты сам силой заставил кулака вступить в кооператив!

— Он тебе нажаловался? Если ты поверил ему, то почему не притянул меня к ответу?

Чтобы положить конец бесполезному спору, Андриш Сентеш предложил:

— Давайте лучше, товарищи, потолкуем о том, ради чего собрались сюда. В кооперативе большая беда. Давайте лучше о ней потолкуем.

— Возможно, мое предложение никуда не годится, — сказал Ференц Мок, вытирая вспотевший лоб, — но я хотел помочь делу. Мы должны что-нибудь предпринять. Нельзя сидеть сложа руки.

— Ты рассуждаешь так, — не унимался Прохазка, — точно тебе наплевать на кооператив. Точно ты знатный иностранец, вот как ты рассуждаешь. А мы здесь отвечаем за все.

— Знаю. Разве ты не понял, что я хочу помочь кооперативу? — пытался дать ему отпор Ференц Мок.

— Тогда почему ты начинаешь не с того, что мы где-то допустили ошибку?

— Я созвал вас, чтобы…

— Хорошо, тогда я выскажусь, — горячо перебил его Прохазка. — После организации кооператива мы не вели политической работы. Если человек написал заявление о вступлении, то от этого у него еще не появилось социалистическое сознание.

— Что правда, то правда, политико-воспитательная работа велась плоховато…

— Не плоховато, а никак не велась, — нетерпеливо продолжал Прохазка. — Правление кооператива знает обо всем, что происходит с его членами. К сожалению, нельзя сказать обратного. Народ подчас не знает о главных задачах, стоящих перед кооперативом. Я хожу к людям, беседую, спорю с ними, но я не могу всех обойти. В моей бригаде ежедневно работает двадцать — двадцать пять человек. А другие бригады и не думают работать.

— Мы и не можем всех обойти, — поддержал Прохазку Ференц Мок. — Нас слишком мало.

— Лучших членов кооператива надо было бы принять в партию.

— С этим нечего торопиться. Укрепить партию не значит разбавить ее состав.

— Ференц, ты опять перестраховываешься. Прежде мы считали: кто не с нами, тот против нас. С тех пор жизнь изменилась. Теперь мы придерживаемся другого: кто не против нас, тот с нами.

— Но не в самой партии.

— Кандидаты в члены партии проходят соответствующую школу…

— Ну, ладно, ладно, — сдался Ференц Мок. — В принципе я не возражаю. А ты знаешь хоть одного человека, которого стоило бы принять в партию?

— Как не знать! К примеру, наш председатель Мадарас.

— Неужели все в деревне рехнулись? — вырвалось невольно у оторопевшего от изумления Ференца Мока. Прохазка измерил его таким подозрительным взглядом, словно почуял недоброе. И Ференц Мок поспешно прибавил: — Еще весной мы вместе нападали на молодого Мадараса. Помнишь, возражали против назначения Лимпара кладовщиком.

— Я выступал тогда не против самого Мадараса, — ничуть не смягчившись, строго сказал Прохазка, — а против его решения, которое считал неправильным. Но жизнь на том не остановилась, Ференц. И Мадарас на том не остановился. Через полгода он отрекся от Лимпара и перешел на нашу сторону. Разве ты не видишь? Неужели один ты не видишь этого?

Ференц Мок вспомнил: «Народ любит Дани. Особенно женщины…» Можно еще понять дочку, которая пристрастна к нему… Но Прохазка?.. У секретаря парторганизации внезапно закружилась голова, словно он оказался на краю бездны. Он не думал, что беда столь велика. Мадарас посеял разногласия между членами партии, единство которых под его собственным руководством представлялось Ференцу Моку нерушимым.

В знак согласия с Прохазкой Андриш Сентеш кивал головой. И он считал Дани коммунистом или по крайней мере человеком, из которого можно воспитать коммуниста.

Что будет, если пропасть между членами партии еще больше углубится, рассуждал Ференц Мок, и они перестанут совсем признавать своего секретаря?.. Особенно после того, как его не избрали в правление кооператива. Нет, этого не произойдет. Они пошли по плохой дороге, они ошибаются. Ну, ладно, можно обойтись без принудительной работы, без общественной повинности, но то, что предлагает Прохазка, — вредный либерализм. Предстоит трудный, мучительный спор. В другой раз…

— Мы еще на знаем, хочет ли Мадарас вступить в партию, — осторожно сказал Ференц Мок. — И пока что это все равно ничего не решает. Нам ведь надо сейчас добиться успешного окончания осенних работ. Давайте лучше обсудим, что мы можем тут сделать.

И, обсудив, они решили лично переговорить со всеми людьми, и в первую очередь с теми, на кого можно было хоть как-то рассчитывать. Объяснить им, что интересы кооператива не противоречат их интересам.

Прохазка же думал про себя: пусть только восстановится порядок, а потом он поднимет вопрос о секретаре парторганизации. Действительно, в чем же дело: они либералы или Ференц Мок сектант? Ведь, несомненно, кто-то из них не прав.

Попытки коммунистов наладить работу в кооперативе ни к чему не привели. Бригадирам приходилось каждое утро объезжать на велосипедах деревню, но все меньше и меньше людей выходило в поле. Пятьсот хольдов кукурузы, картофеля, сахарной свеклы было еще не убрано.

Сначала Дани не понимал размеров бедствия. Он вспоминал о том, что слышал на районных совещаниях, и ему не хватало пальцев, чтобы сосчитать, сколько раз жаловались председатели других кооперативов, что не могут даже к полудню выгнать людей на работу. «Видно, это общая болезнь и до нас теперь тоже дошла зараза», — думал он. Дани не мог допустить и мысли, что народ, слывущий в округе трудолюбивым, способен оставить гнить на полях богатый урожай. Кризис пройдет, и все наладится, утешал он себя.

После того как Дани выбрали председателем, он был всегда в курсе всех событий. Если в шесть часов вечера что-нибудь случалось в поле или на противоположном конце деревни, четверть седьмого он уже знал об этом. В семь часов десятый человек докладывал ему о происшедшем.

Теперь между ним и людьми точно выросла невидимая стена. Сперва крестьяне, отлынивавшие от работы, в разговоре с ним выставляли избитые предлоги, потом личные обиды. Затем общее недовольство поглотило личные обиды, как сорняк впитал грунтовые воды.

— Знаешь, сынок, — сказал Мадарасу Андриш Сентеш, — народ неохотно работает, если не видит в том никакого проку.

Дани сам был крестьянином и знал, что в деревне употребляют слово «прок», когда стыдятся произнести слово «деньги».

— А почему нет проку? — с удивлением спросил он. — Все лето мы платили людям аванс и роздали зерно.

Старик посмотрел на Дани усталым взглядом.

— Дело известное, сынок… Я только передаю тебе, о чем толкуют люди. Они боятся, что даром проработали весь год и у них не будет с этого проку.

— А как они думают, откуда может быть прок? У нас такие же земельные наделы, как и раньше. Эта земля в прошлом году кормила деревню, почему не прокормит теперь?

— На меня, сынок, ты можешь положиться. А народ прямо свихнулся. Ложные слухи всех сбили с толку. Вчера вечером в трактире один мужик просипел: «Я и сидя на корточках дождусь, пока придут американцы».

— Народ взбаламучен. Но кто взбаламутил его?

Дани подозревал своего дядю. Но чем больше он думал, тем менее вероятным казалось ему подобное предположение. Как бы глубоко ни ненавидел его этот озлобленный, хитрый человек, у него нет такого влияния в деревне, чтобы взбаламутить чуть ли не весь народ. И если все-таки это дело его рук, то почему недовольные не поминают Дани Мадараса? Почему все говорят только о деньгах?

«Впрочем, неплохо было бы знать, как в нашем кооперативе и вправду обстоят дела», — подумал Дани и, так как Мока поддержала его, принялся вместе со старшим бухгалтером тетей Жофи подсчитывать предполагаемую стоимость трудодня. Основная часть урожая оставалась еще на полях, но по тому, что уже убрали, можно было определить среднюю урожайность.

Неделю просидели они над предварительным балансом.

Между тем агроном и бригадиры пытались наладить работу. Нос каждым днем они все больше падали духом.

В полях не было ни души, но зато деревня бурлила. Словно непрерывно тянулся воскресный вечер, непрерывно, целыми днями.

Трактир с утра до вечера был битком набит. Туда приходили бригадиры, чтобы созвать людей на работу, и застревали там. После третьего стакана вина с содовой они вздыхали:

— Эхе-хе! Господи! Будет еще такая жизнь, как в прошлом году, когда у меня уродилось столько свеклы, что я получил из нее семьсот пятьдесят кило сахара!

Но и в прошлом году народ был недоволен.

Однажды утром в контору прибежала взбудораженная Мока.

— Семнадцать человек! — воскликнула она, постучав по столу своей записной книжкой. — Семнадцать человек!

Сидевший за письменным столом Дани посмотрел на нее и все сразу понял. Встав с места, он закурил и в растерянности подошел к окну.

— Если начнутся осенние дожди, у нас все сгниет в поле, — продолжала она.

— А что я могу сделать? — через плечо бросил он.

Эта его любимая фраза давно уже раздражала Моку. Она сразу вспылила:

— Видишь ли, если бы ты в пятьдесят шестом году не разгромил наш старый кооператив, у нас было бы теперь процветающее большое хозяйство!

Дани, потрясенный, даже не взглянул на девушку. Он не в состоянии был произнести ни слова.

— Не ссорьтесь, — вмешалась тетя Жофи, оторвавшись на минуту от своих подсчетов. — Не хватает только начать нам нападать друг на друга.

Тонкая кожа на лице у Моки покраснела. Она отвела взгляд от Дани и, вздохнув, сказала:

— Нужны уборочные машины.

— Да, — согласился Дани и закурил вторую сигарету. — Через год будет машина. Но она не окупается на маленьких земельных участках.

— Как это не окупается! Если МТС согласится снять урожай, пусть забирает его себе. Мы не дадим ему гнить в земле. По крайней мере не будет убытка народному хозяйству.

— У нас нет на это договора с МТС, — возразил Дани. — Есть только на осеннюю глубокую вспашку.

— Авось найдется у них лишняя машина, — с надеждой проговорила девушка.

Дани пожал плечами, что означало: надо попытаться.

Летом чуть не прервалось строительство скотного двора, потому что нечем было поднимать железобетонные балки. Лишь через месяц, согласно плану, должны были прислать со стройки подъемный кран. Тогда Мока отправилась в город и до тех пор ходила там по стройкам, заводам и всяким учреждениям, пока в советской военной комендатуре не выпросила подъемный кран, смонтированный на грузовой машине. Вероятно, вспомнив теперь об этом, девушка в нерешительности встала и, застегнув свою брезентовую куртку, сунула в карман записную книжку.

— Я попытаюсь. Мы ничем не рискуем.

Через три дня она вернулась измученная, грязная, но торжествующая. В одном опытном хозяйстве ей удалось раздобыть новую кукурузоуборочную машину, присланную туда для испытания.

До тех пор в деревне никто не видел, чтобы кукурузу убирали машиной, хотя о спутнике — на основе статей из журнала «Наука и жизнь» и газеты «Непсабадшаг» — велись бесконечные споры в трактире и на площади перед церковью. А сейчас на глазах у людей эта необыкновенная машина так бункеровала кукурузу, что любо-дорого было смотреть.

У членов правления сразу повысилось настроение. Они наперебой зазывали к себе на обед, ужин и ночлег ловких молодых механизаторов, как прежде двух советских солдат, обслуживающих подъемный кран.

Дани почувствовал огромное облегчение, хотя его и огорчали результаты предварительного баланса, настолько огорчали, что он боялся поделиться с кем-нибудь своими опасениями. Вместо запланированного сорока одного форинта на трудодень пришлось двадцать пять. Правда, трудодней получилось вдвое больше, чем намечали.

Еще вчера вечером он оповестил людей, что завтра на рассвете все силы должны быть брошены на свекольное поле.

И теперь Дани не верил собственным глазам: на работу вышли только двадцать пять человек! Ему казалось, что он сумел убедить вчера всех, с кем беседовал, а на работу вышли только двадцать пять членов кооператива и их шестеро: председатель, агроном, сторож и трое бригадиров. Перед Дани простиралось свекольное поле, перерезанное светлыми полосами стерни. И вдалеке по холмам, которые тремя грядами возвышались друг за другом, вилась дорога; она словно делала разбег, чтобы взобраться с равнины на гору. В осеннем тумане вырисовывались черные колья и общипанные, взлохмаченные виноградные лозы. Там сорвал Дюри Пеллек кисть винограда. Не тогда ли все пошатнулось?

Заместитель председателя Иштван Прохазка, глаза которого сверкали от возмущения, перестал наконец ругаться и сказал:

— Ничего не остается. Давайте приниматься за дело. Может, к концу года управимся.

— Управимся, если пособит рота солдат.

— Ничего лучше ты не придумал?

Все смотрели на Дани. Проглотив горькую слюну, скопившуюся во рту, и взяв себя в руки, он бросил как можно спокойней:

— Пошли в деревню. Будет собрание.

— Сейчас?

— Как только сойдется народ.

К десяти часам в клуб набилось полно людей; пришли даже женщины, оставив дома недоваренный обед. Не позвали только тех, кто сидел в трактире, так как Дани предупредил, что не желает видеть на собрании пьяные рожи; не оберешься неприятностей и с трезвыми, если можно еще кого-нибудь назвать трезвым в этой деревне. В клубе было полно народа, на что Дани и не рассчитывал. Бригадиры распространили слух, будто кооператив будет выдавать аванс. Когда все собрались в клубе, выяснилось, что это неправда, но никто уже не ушел домой, хотя настроение у всех испортилось.

Встав с места, Дани подождал, пока установится тишина. Лицо у него было бледным и хмурым.

— Люди! — начал он. — Вот уже неделю в кооперативе стоит работа. У нас не убраны картошка, свекла. Если пойдет дождь или снег, то все сгниет. Чтобы вырастить такой урожай, мы целый год проливали пот. Пахали, сеяли, удобряли землю минеральными удобрениями, много раз рыхлили ее, пололи сорняки. Если мы не снимем урожай, то потерпим еще больший убыток, чем если бы оставили землю под паром. У нас в деревне еще никогда не случалось ни того ни другого. Наш народ слывет далеко в округе трудолюбивым. Кулак из Сигеткеза всегда рад был жениться на здешней девушке. Ведь если и маловато землицы давали ей в приданое, зато она умела работать за троих…

— Скажи о деньгах! — крикнул кто-то из зала.

Шум разошелся кругами, словно волны от камня, брошенного в озеро.

— Скажу и об этом. Мы с тетей Жофи составили предварительный баланс. На трудодень пришлось двадцать пять форинтов. Немного. Но если учесть, что наш кооператив существует первый год, то и немало…

Последние слова потонули в гуле голосов. Дани замолчал, потому что теперь и сосед бы его не услышал. А по соседству с ним сидела Мока.

В общем гаме порой можно было уловить отдельные слова, более или менее понятные обрывки фраз:

— В прошлом году поденная плата была сто форинтов.

— Обещали сорок форинтов…

— Говорили, выйдет еще больше…

— Обставили нас с приусадебными участками.

— Мне не заплатили ничего за мою корову.

— Ради двадцати пяти форинтов буду я надрываться на свекольном поле!

— Я еду на завод!

Дани хотел обстоятельно, не спеша объяснить, почему на трудодень приходится только двадцать пять форинтов. Прежде всего потому, что плохо спланировали. Постройку скотного двора совсем не включили в план, считая, что строительное предприятие, помимо квалифицированных рабочих, даст и подсобных, а подсобную работу члены кооператива делали сами. Не полностью был запланирован уход за скотом, так как коров собирались взять у крестьян только после постройки скотного двора, да и то лишь столько голов, сколько там разместится. Кроме того, бригадиры не умели учитывать трудодни и в первые недели записывали их не скупясь, лишь бы люди соглашались работать. Произошла так называемая «инфляция трудодней». Вдобавок, чтобы получить побольше трудодней, некоторые мошенничали, злоупотребляли доверием бригадиров. А из-за того, что надолго растянулась жатва, потеряли много зерна… Словом, не случайно на трудодень приходится всего двадцать пять форинтов, тут сказываются и ошибки в планировании и частые нарушения трудовой дисциплины… Но в такой напряженной нездоровой атмосфере невозможно было ничего объяснить. На предыдущих собраниях народ тоже поднимал неистовый крик, но через несколько минут замолкал. Прибегнув к усвоенному раньше приему, Дани начал говорить тихо, чтобы привлечь общее внимание, но теперь и этот прием не помогал. «Надо установить какое-то взаимопонимание с собравшейся здесь толпой, — подумал он, — иначе мне ничего не добиться».

Воспользовавшись секундной паузой, он крикнул:

— Если мы не будем работать, то и двадцать пять форинтов не придется на трудодень, поймите же это!

Гвалт еще больше усилился. У Дани закружилась голова, точно он долго простоял, застыв в почетном карауле. Он сел. И почувствовал свое полное бессилие, как в дурном сне, когда хочешь бежать, а отяжелевшие ноги не слушаются. Вдруг он вспомнил, что рядом с ним сидит Мока, и вздохнул с облегчением, как человек, пошевельнувший наконец во сне одной ногой. Он медленно повернулся к девушке и спросил ее молча, глазами: «Что нам делать?»

«Ты спрашиваешь не так, как обычно, — тоже взглядом ответила девушка. — Никогда тыне говорил: «Что нам делать?», а всегда: «Что мне делать?»

Наклонившись к Моке, потому что в страшном шуме иначе ничего нельзя было разобрать, Дани услышал:

— Откажись быть председателем. Они хотят, чтобы ты отказался.

Дани уже не ощущал ничего: ни разочарования, ни боли. Поднявшись с места, он помахал рукой, чтобы все замолчали. Его бледное лицо выражало решимость. Наступила тишина.

— Если я лично мешаю вам работать, тогда я отказываюсь быть председателем. Выбирайте другого, — сказал он и сел.

Зал ответил ему глубоким молчанием.

— С тобой, Дани, мы горя не знаем, — пробасил вдруг сидевший в углу мужчина и после многозначительной паузы прибавил: — А вот с кооперативом…

Кое-кто засмеялся, несколько женщин закричали визгливыми голосами:

— Деньги!

— Нам не хватит хлеба!

Но Дани уже держал зал в руках. Людей словно подменили. Никто не заорал: «Пусть отказывается! Мы выберем другого председателя, который даст нам больше на трудодень!» И никто не напал на защищавшего его крестьянина. Правда — и Дани прекрасно видел это, — в клубе не было завсегдатаев трактира, пивших на деньги Лимпара и Макаи, но они составили бы здесь меньшинство. Как ни странно, он успокоился.

— У всех есть запасы хлеба, — громко произнес он и, указывая на одну еще продолжавшую вопить женщину, добавил: — И у вас, тетя Рози… Двадцать пять форинтов на трудодень — верные деньги, если мы выкопаем картошку и свеклу.

— Перво-наперво покажите нам деньги!

К этим словам присоединилось значительное большинство. Кто-то высказался, что люди готовы примириться с кооперативом, если поверят, что в дальнейшем им не придется работать бесплатно.

Дани обеими руками ухватился за последнюю мысль. Действительно, другого выхода у него не было, и он поставил на голосование вопрос: если кооператив завтра рассчитается с ними за то, что уже сделано, намерены ли они работать? Громкое «да» прозвучало в ответ. Только кто-то один, прячась за чужие спины, возразил:

— А чем кооператив рассчитается? У него нет ни гроша.

— Это не ваша забота, — сурово ответил Дани.

— А-а! Нечего нас баснями кормить!

— Сейчас я поеду в банк и попрошу аванс, — объявил Дани. — Но я требую, чтобы все сидящие в зале, все до единого, тотчас пошли на свекольное поле. Ведь теперь конец сентября, и каждая минута дорога, как майский дождь.

В банке он не получил денег. Управляющий сказал ему, что кредит дают только на капитальное строительство, а не на выплату трудодней. Дани попросил ссуду под урожай будущего года, но и в этом ему отказали.

Из банка он пошел в райком партии. Подымаясь по лестнице, он вспомнил, что сегодня у него не было ни крошки во рту, но, чтобы не упустить Драхоша, решил не тратить времени на еду.

Без денег он не мог вернуться домой — он знал это, — а если секретарь райкома захочет, деньги будут.

Драхош внимательно выслушал Дани, не сводя с него налитых кровью глаз, обведенных темными кругами. «Весной, когда создавали кооперативы, появилось сорок два председателя, — думал он, — и половина уже отсеялась. Выяснилось, что не всякий прекрасный середняк может быть хорошим председателем. Ведь кооператив отличается от единоличного хозяйства не только масштабом, но и качественно. А за короткий срок трудно всему научиться. Вот парень способный, энергичный, однако и он не сумел усидеть в председателях».

— Двадцать пять форинтов? — переспросил он Дани. — Цена восьми килограммов хлеба. У нас не болела бы голова, если бы во всех кооперативах-первогодках на трудодень вышло двадцать пять форинтов.

По лицу Дани промелькнула улыбка: значит, их кооператив не относится к числу худших.

— В нашей деревне двадцать пять форинтов не деньги, — сказал он.

— В вашей деревне ропщут не только на это. На вас, приятель, поступила жалоба.

— Какая? — спокойно спросил Дани.

— Люди не довольны руководством. Оно, мол, не в состоянии поддерживать дисциплину.

— Дисциплины действительно нет. Поэтому я и приехал сюда. Без аванса народ отказывается работать.

— Отказывается работать? То есть бастует?

— Можно и так сказать.

— Как вы могли допустить такое? — потеряв терпение, воскликнул Драхош.

— На то много причин, товарищ Драхош. Второпях их не перечислишь. Надо знать, какая сложная сеть самых разнообразных интересов оплела нашу деревню… Об этом позже можем поговорить. Выясним, кто за все отвечает, я один или, очевидно, и другие тоже… Но теперь самое главное — получить кредит.

— Нет кредита! — сердито ответил Драхош.

— А разве есть такой приказ?

— Какой?

— Давать кредит только на капитальное строительство.

— Такого приказа нет. Но мы выучились на ошибках, допущенных до пятьдесят шестого года. Тогда беда заключалась в том, что мы засыпали кооперативы деньгами, избаловали их и не научили стоять на собственных ногах. Так плохие родители, вместо того чтобы научить детей выполнять домашние задания, готовят за них уроки. У нас был кооператив, все имущество которого оценивалось в полмиллиона форинтов, а его задолженность банку дошла до семнадцати миллионов. Мы простили ему долг, что еще оставалось делать? Сельскохозяйственный кооператив не продашь с молотка.

— Мы столько долгов не наделаем.

— Кредит каждый день садится за стол и ест с человеком из одной миски. Если предприятие обременено краткосрочными ссудами, то из года в год приходится работать для их погашения. Очень трудно выпутаться из такого положения.

— Но я обещал людям. Как я посмотрю им в глаза?

— Объясните им, что при переходе к новой форме хозяйства неизбежно наступает временный спад производства. Это вполне закономерно. После раздела земли новые хозяева на тех же земельных наделах производили меньше, чем прежде помещики…

Дани с некоторым удивлением выслушивал новые для него истины.

— Нам говорили, что в кооперативе мы будем жить лучше, — вставил он.

— Со временем да, — раздраженно ответил Драхош. — Но только в дальнейшем. Земля не родит больше, оттого что перепахали межи.

— Десять лет нам твердят, что в кооперативе мы будем жить лучше, — упрямо повторил Дани.

«И это называется председатель кооператива?» — с раздражением подумал Драхош и сказал:

— От вас все зависит. Исключительно от вас. Почему вы так плохо хозяйничали?

— В будущем мы сможем хозяйничать лучше. Мы многому научились за нынешний год. Но сейчас людям нужны деньги. Пока им доступны только меркантильные соображения: «Я работал столько-то. А сколько мне заплатили?» Поймите, товарищ Драхош, первый год самый ответственный. Если мы теперь не справимся с нашими бедами, то у всех останется горький осадок. И дальше дела пойдут еще хуже. Люди падут духом и будут работать спустя рукава.

— Тем не менее кредита нет, — как можно более сдержанно произнес Драхош. — Нынешней весной в стране организовали примерно пятьсот сельскохозяйственных кооперативов. Каждый получил в кредит на капитальное строительство полтора-два миллиона форинтов. Подумайте, как это обременительно для народного хозяйства!

— Без кредита я не могу обеспечить окончание осенних полевых работ, — сказал Дани.

— Вы не можете обеспечить? Тогда уступите свое место тому, кто сможет обеспечить.

— Хорошо. — Дани решительно встал и вышел из комнаты.

Достигнув середины горы, Дани невольно сбавил скорость. В сумеречном свете октябрьского вечера внизу, как раскрытая ладонь, простиралась деревня. Несколько узких, извилистых улочек, точно пальцы, протянулись между холмами. Явиться в деревню с пустыми руками и с обидой в душе он не мог. Дани заглушил мотор, оставил мотоцикл на обочине дороги и по одной из борозд, пролегших среди виноградников, стал подниматься наверх, к своей давильне. Эту возвышенность, куда только с троекратного разбега сумела взобраться с равнины дорога, называли Крик-гора. В детстве Дани очень любил это место: оттуда в явные весенние вечера можно было насчитать шестнадцать церковных колоколен на Малой Альфёльдской равнине, а иногда вырисовывались очертания Карпат и Альп. Старики рассказывали, что когда-то на вершине горы возвышалась сторожевая башня, и, если приближался враг, жителей окрестных сел оповещали оттуда об опасности в огромный рог, — вот почему гора получила такое название. Даже теперь, когда там вскапывали землю, в ней находили камни и обломки железа, а как-то раз в том месте, где прежде, по-видимому, была крепостная тюрьма или колодец, произошел обвал. Восточный склон горы круто обрывался; с такой кручи увлек, наверно, за собой в бездну Титус Дугович^[4] турка, который хотел водрузить бунчук на Нандорфехерварскую крепость. И в такую же глубокую пропасть — Дани видел ее однажды в Буде — в воды Дуная язычники сбросили епископа святого Геллерта.

Чем выше поднимался Дани, тем отчетливей вырисовывалась перед ним деревня. И правда, она напоминала руку, дома жались друг к дружке и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины и новый скотный двор стояли одиноко, вдали от деревни, словно выставленные вперед часовые.

Дани с удовольствием выпил бы немного вина, но у него не было с собой ключа от давильни. Если бы он прошел дальше по тропке, то попал бы в погребок, где его, очевидно, угостили бы, но он знал, что вино все равно ему не поможет. Впрочем, разве что-нибудь поможет ему?

Он сел возле давильни на низкий растрескавшийся камень и, обхватив руками колени, устремил взгляд вниз, на деревню. «Поджечь бы ее, — вот единственное, о чем он способен был думать. — Эту деревню спасло бы только одно, если бы ее сожгли. Впрочем, все деревни спасло бы только это».

Чувство стыда и собственной беспомощности причиняло ему настоящую физическую боль, точно с него заживо содрали кожу и обсыпали его солью. «Поджечь бы деревню, все деревни». Ему припомнились вдруг стихи, которые он во время войны прочел в книге, взятой у учителя, и считал давно забытыми:

Наступил тот час заката, когда солнце уже прячется за горизонтом, но его красноватые отблески, как обманчивая надежда, еще сверкают на небе. Дали застлала прозрачная дымка, краски нежно переливались, словно кто-то прошелся по пейзажу мокрой кистью, очертания церкви и домов резко выделялись на светлом фоне. «Поджечь бы эти дома».

Вдруг Дани услышал тихие приближающиеся шаги. Он хмуро посмотрел на тропу: у него не было ни малейшего желания делиться с кем-нибудь своей неудачей, а ни о чем другом он бы не смог говорить.

Среди виноградных лоз показалась Мока.

К ее резиновым сапогам и рукам присохли комки земли; на лбу красовалось пятно величиной с пятак, видно, она грязными руками поправляла волосы. После подъема на гору она тяжело дышала и тонкая кожа у нее на лице покраснела.

Дани чуть ли не враждебно глядел на нее.

— Ты не получил денег, — сказала девушка и, когда Дани молча отвел от нее взгляд, села рядом с ним на землю. После долгого молчания прозвучал наконец ее тихий голос, удивительно гармонировавший с закатом: — Мы под горой свеклу копали. Весь день я поджидала тебя. Потом услышала гул мотоцикла и увидела, что ты взбираешься наверх.

Они снова замолчали. Внизу сумерки грозили поглотить деревню. На узкие разбегающиеся в разные стороны улочки уже легли тени холмов, только главная площадь отчетливо вырисовывалась почти правильным кругом.

— Точно ведро с оборвавшейся цепью, забытое на дне колодца, — печально проговорил Дани. — Забытое давным-давно, во времена средневековья.

Мока внимательно посмотрела на него, но ничего не ответила. Так и есть. Средневековье, феодализм, феодальная деревня. Натуральное хозяйство. Было и осталось натуральное хозяйство. Пшеница, чтобы был хлеб. Лес, чтобы разводить свиней, чтобы были бревна и дрова. Река, чтобы была рыба. Конопля, чтобы была одежда. Пчелы и тростник, обыкновенный болотный тростник, чтобы был сахар. Виноград, чтобы было вино, палинка… Сколько крестьян до сих пор похваляются, что в годы второй мировой войны им приходилось покупать только соль… Но Мока не произносила ни слова. Она понятия не имела, о чем думает этот парень, на которого она постоянно нападала, — так уж получалось! — и что он собирается делать. Не поспорить ли с ним? Она мысленно перебрала все, что знала по такому вопросу: капитализм ничего не сделал для деревни, а мы хотим поднять ее с помощью кооператива… Но она устала, и ей не хотелось спорить…

Дани был благодарен ей за молчание. Он заговорил сам:

— Мне исполнилось девять лет, когда отец в первый раз взял меня с собой на Крик-гору. Перед тем я долго гадал, что может быть по другую сторону холмов. И когда мы сюда взобрались, я почувствовал страшное разочарование. Ведь там, внизу, наша деревня показалась мне такой крошечной! А раньше я считал ее огромной, думал, больше и не бывает. Но зато здесь, на вершине, возникло прекрасное и удивительное ощущение, что нет конца свету, что отсюда начинается что-то, то есть неведомый мне мир. Стоял чудный осенний вечер. К западу на равнине мы насчитали шестнадцать церковных колоколен, а за ними виднелись две горы. И отец сказал, что там тоже не кончается мир, за горами есть еще села и города, а города такие большие, как десять деревень, вместе взятых, и есть еще моря и другие горы… По сравнению с этой панорамой какой маленькой и жалкой казалась мне наша деревня! Я не мог смириться с мыслью, что здесь предстоит мне прожить всю жизнь, в то время как мир такой огромный, бесконечный. Я хотел все, все повидать. Детские мечты, не правда ли? — И когда Мока кивнула, бросив на него ободряющий взгляд, он продолжал: — Но я эти детские мечты сохранил до тридцатилетнего возраста. Я хотел учиться и уехать из деревни. Сразу и то и другое. Сначала мне не разрешили, потом это было неосуществимо, наконец я и сам не смог. Старое дерево нельзя пересаживать в новую почву… Я ездил в гости к своим братьям в Мишкольц, Будапешт, Дунауйварош. Боже, сколько там камня! И какой чад, море дыма на заре! А от хождения по асфальту у меня гудели ноги. И здесь — пусть это не самое главное — я глубоко пустил корни. Когда я все понял — недавно, весной, — то нашел иной выход: не уезжать из деревни, а перенести сюда большой мир. Перенести сюда из большого мира все доброе и прекрасное. И с помощью доброго и прекрасного вытащить это средневековое ведро из колодца. — Дани указал вниз, на равнину, но деревня уже исчезла во тьме, от нее осталось одно воспоминание. Дани безнадежно махнул рукой. — Но мне не удалось ничего сделать. Человек всегда цепляется за ногу бога, а потом оказывается, он держится за пустой сапог: нет ни ноги, ни бога.

Дани замолчал. Еще крепче обхватил руками колени и оперся о них подбородком. Мока сбоку смотрела на него, и у нее внезапно промелькнула странная, нелепая мысль, что он сидит в позе сжавшегося в могиле мертвеца. Она содрогнулась от ужаса и заговорила, сдерживая волнение:

— Еще рано бить в набат, Дани. У нас довольно скверное, но не безнадежное положение.

— А у меня безнадежное, — с горечью возразил Дани. — И Драхош, вместо того чтобы помочь мне, свалил на меня всю вину. Но за последний год я усвоил по крайней мере одно: раз существует и пока существует сельское хозяйство, крестьянская жизнь — вот единственный стоящий образ жизни. А то, что начинает теперь осуществляться… Ты помнишь, сколько спорили члены правления и инженер, где нам ставить новый скотный двор? Хотели вон там, у Белого моста, на задворках, чтобы было и не в деревне и близко от нее. Я с трудом настоял, чтобы строили в трех километрах от деревни, между Свинопасным лесом и Рабой. Помнишь? Многие ворчали, что далеко ходить туда, дорога плохая, дорого проводить электричество, и еще не помню уж, что говорили. Они не могли понять, что скотный двор строится не на один день, а на пятьдесят, сто лет. А во что превратится наша деревня через двадцать лет? Возможно, и раньше. В город-сад, дачный поселок. Тогда уже никто не станет держать возле дома скотину. Это покажется такой же нелепостью, как, предположим, откармливать свинью в ванной двухкомнатной квартиры с балконом. И правильно. Скотину, мух, кучи навоза подальше от жилья. Построив на берегу Рабы скотный двор, я уже начал борьбу с мухами в деревне. И что бы я ни предпринимал в нынешнем году, по мере сил я ориентировался на будущее… Конечно, мало что было мне по силам, ведь еще не заложен фундамент крупного хозяйства, но я многому научился, усвоил, как, что и почему… Когда Драхош пригрозил меня снять и я представил себе такую возможность, то сразу понял, как насыщенно и целеустремленно я жил: я был председателем кооператива и ничем больше. Я не был уже Дани Мадарасом, вчерашним середняком, который иногда жалел свою землю, я не был уже парнем, который часто влюблялся, а если не был влюблен, то тосковал без любви; я не был уже сыном своей матери, племянником своего дяди — тут ты заблуждалась, — другом своего друга. Я олицетворял в себе деятельность, я был председателем кооператива. И я был счастлив. — Он бросил мимолетный взгляд на Моку. — Когда ты приехала в деревню, признаюсь, ты понравилась мне, потому что ты не похожа на тех, с кем я раньше встречался, потому что — прости, если я ошибаюсь, — ты неприступная и суровая, как человек, переживший страшное разочарование или никого еще не любивший. У тебя совершенно нет женской мягкости, способности растворяться, которые дает девушке первая счастливая любовь. Я подумал, ты для меня вполне подходящая цель… В женщине я ценю не только женщину, но и цель… Но видишь, ничего из этого не получилось. Если я люблю, то очень люблю; если я люблю, то могу любить только всем своим существом. А я не мог любить всем своим существом, потому что был полностью поглощен работой. У меня не оставалось ни одной мысли, ни одного нервного волоска ни для чего другого в жизни. Я был и так счастлив…

Их целиком окутала мгла. И Мока вздохнула с облегчением, так как впотьмах Дани не мог видеть ее раскрасневшееся, горящее лицо. Ей было стыдно и радостно. Ей было стыдно, потому что совсем другим представляла она себе этого парня и подчас плохо о нем думала. Изменился ли он за последнее время, она затруднялась сказать. Она уже готова была согласиться, что большим хозяйством, склеенным из маленьких земельных участков, в нынешних трудных условиях нельзя руководить иначе как стараясь «пережить» переходный период, при каждом решающем шаге ориентироваться на будущее: город-сад, деревня без мух. И Моке было радостно, потому что ей признались в любви и это признание сделал человек, которого, как и ее, целиком поглощала в жизни одна цель. Но тотчас ее напугала другая мысль. Она считала, что до сих пор не влюблялась в ожидании встречи с таким мужчиной, как Дани. Но этот мужчина не влюбился в нее, потому что он слишком целеустремленный человек. Способны ли вообще любить такие целеустремленные люди? Может ли расцвести любовь в том горении, в каком живут они изо дня в день?

Сердце ее заныло от тоски, которую она ощущала обычно при виде детской коляски, а так как она не привыкла, чтобы у нее, как у школьницы, щемило сердце, она постаралась прогнать грустные мысли. Словом, Дани способный человек… Но тогда почему же он довел кооператив до развала? И Драхош им не доволен, Драхош, в начале лета призывавший к терпению… А что, если Дани снимут с работы? Не сломится ли он? Нет, он не из таких. Он не покончит жизнь самоубийством, но и не отнесется равнодушно к своему краху. Он способен пройти через огонь и не сгореть… А если он выйдет из состояния постоянного накала, то, наверно, снова сможет любить… (Тут краска залила Моке лицо.) Нет, нет, безумием было бы ходить ему опять за плугом. Ходить за плугом может всякий. Для этого нужно иметь только руки. А у него есть и голова. Поступил бы он в сельскохозяйственный техникум, через четыре года кончил бы его и вернулся сюда агрономом… Четыре года! Через четыре года в таком большом кооперативе потребуется не два, а шесть агрономов! И не исключено, что его снова выберут председателем. А почему бы и нет?.. Но теперь его хотят сместить. Лимпары и районное начальство. Если он как бельмо у них на глазу… как бревно под колесами телеги… тогда в самом деле… не к лучшему ли это?

Дани ждал ответа на свою исповедь и, поскольку молчание затянулось надолго, чувствовал себя позорно отвергнутым. Сделав над собой усилие, он заговорил:

— А дома что нового? Люди-то работают?

— Да, все те же. Остальные митингуют.

— Вот как!

— В трактире. Там штаб забастовщиков. Лимпар, Макаи, Кривошеий…

— Разрази их гром!

— Мне кажется, Дани, что все наши прежние действия были лишь обходными маневрами. Мы упустили главное — не поговорили с теми, кто поджигает фитиль.

Дани вспомнилось разочарованное, озлобленное лицо дяди. «Посмей заявиться ко мне еще раз!» — «Если бы и заставила нужда, я обошел бы стороной ваш дом. Нищий и без крова не подохнет…» И вот теперь всех надо «обходить стороной».

— Да, — вздохнул он. — Боюсь только, что до них все равно не дошли бы никакие слова. Они руководствуются не доводами разума, а инстинктами.

— Верно, — согласилась Мока. — Но они держат в руках деревню. Ты же видишь. Ведь они играют на низменных инстинктах людей. А разгул низменных, темных, подлых человеческих инстинктов — это, по существу, тот же фашизм. Пожалуй, люди склонны делать скорей плохое, чем хорошее, по той простой причине, что им кажется, будто делать плохое легче, чем хорошее. Бить баклуши легче, чем работать, и сомневаться легче, чем верить…

— Очевидно. Но что я могу сделать?

— Не знаю, что делать, что ты можешь сделать. Но знаю только, ты должен решить для себя, что из понятия «председатель кооператива» тебе важней: «кооператив» или «председатель». Твоя судьба или судьба деревни, которую из колодца средневековья ты хочешь поднять на уровень двадцатого века.

— «Председатель кооператива» — одно понятие. Я не могу расчленить его на два.

— Знаю, что в твоем представлении слова «председатель» и «кооператив» слились вместе. Но на самом-то деле все-таки сначала был кооператив, и только потом появился председатель.

Дани вспомнил, при каких обстоятельствах его выбрали: нет, он стал председателем еще до того, как организовался кооператив. Не в том ли беда? Вдруг он понял мысль Моки. Или может быть, девушка имела в виду совсем другое? Так или иначе, он кое-что понял.

Наконец он увидел выход из тупика. Его охватила такая жажда деятельности, что он, долго просидевший в скованной, жалкой позе, вскочил сразу на ноги.

— Пошли! — воскликнул он, посмотрев на Моку, которая не двигалась с места, пораженная его внезапной решимостью. — Уже совсем стемнело.

С трудом продираясь через виноградник, они дошли до шоссе. Там Дани нашел свой мотоцикл.

— Куда отвезти тебя? Домой?

— Нет. У меня есть еще дело, я зайду в контору, — сказала Мока.

Она хотела, как обычно, составить дневной отчет. Только она принялась за него, как зазвонил телефон.

— Прошу товарища Мадараса, — раздался в трубке решительный мужской голос.

— Его здесь нет, — ответила Мока. — А кто его спрашивает?

— Драхош… Это вы, Мока? Здравствуйте. Послушайте. У меня был недавно этот парень. Он тут плакал мне в жилетку. Действительно у вас стряслась большая беда?

— Страшная, ужасная беда, товарищ Драхош…

— Я тотчас выезжаю, — прервал ее Драхош. — У меня, правда, билеты в кино, и жена будет ворчать… Ну да ладно. Я уже выезжаю. Подождите меня, пожалуйста, в конторе…

Дани зашел в трактир. Он и сам не знал, что ему там было надо, но он хотел посмотреть в лицо врагу, врагу, которого как-то в минуту вдохновения назвал «частной собственностью». «Даниэль в пещере у львов», — подумал он и улыбнулся.

В первый момент он был ослеплен ярким светом и оглушен встретившим его шумом. Но шум сразу стих, а глаза его быстро привыкли к свету. Он окинул взглядом столики, покрытые пестрыми скатертями, но все перед ним словно заволокло каким-то туманом. Как будто там в углу сидит Ференц Мок и перед ним бутылка с вином, но возможно ли это? Люди с язвой желудка не пьют обычно вино. А вон два бригадира, животновод… и уйма народа, которого вот уже месяц не видно в поле…

В другом углу за сдвинутыми вместе столами, во главе них, с кривой усмешкой на губах восседал его дядя, Лимпар. Дани видел его совершенно отчетливо, он мог бы, стоя в дверях, пересчитать морщинки на его лице.

Дани направился туда решительным шагом и, отодвинув от стола вместе со стулом какого-то парня, любезно кивавшего головой, не говоря ни слова, сел напротив дяди. Их отделяло примерно полметра. Они смотрели друг другу в глаза пристально, вызывающе.

В дальнем конце трактира кто-то что-то сказал, и снова негромко зажужжали голоса. Трактирщик Давид подлетел к Дани, и через минуту перед ним уже стоял стакан с тремястами граммами вина. Дани залпом выпил его до дна.

Он сразу почувствовал в желудке приятную теплоту и снова вспомнил, что за весь день у него не было во рту ни крошки. Но теперь ему не хотелось есть. Приятно было ощущать эту теплоту перед леденящим кровь прыжком.

— Ба, товарищ председатель! — с хитрой усмешкой протянул Лимпар. — Вы по крайней мере сообщите нам, с каким результатом прибыли. Ну как, выдали вам лоскуток, чтобы заткнуть пробоину в тонущем корабле?

— Я не получил денег, — с холодным спокойствием ответил Дани.

Наступила тишина. Потом поднялся тихий, враждебный ропот.

— Обещали нас поддержать…

— Десять лет обещают, что в кооперативе жизнь будет лучше.

— Зачем мы вступали? Чтоб горе мыкать?

— Пусть нас отпустят на завод. Там я проработаю восемь часов в день, и каждые две недели мне будут отваливать денежки.

— Десять лет обещают, что в кооперативе жизнь будет лучше.

— Десять лет…

— Десять…

Дани почудилось, что слова, сказанные им Драхошу, записали на пленку, а теперь прокручивают ее.

— В кооперативе да, — сказал он. — Там жизнь будет лучше. А у нас пока еще не сельскохозяйственный кооператив, а какое-то мелкоепредприятие… При переходе на новый способ производства неизбежно наблюдается упадок… Упадок чего? Общий упадок. И в первую очередь дисциплины… У всех вас есть хлеб. У всех полный достаток. Все получили и наворовали столько, что хватит до нового урожая… Откуда я знаю? В деревне ничего не скроешь. Моя мать, моя честная мать, сказала вчера: «Видишь, не был бы ты председателем, и мы тоже могли бы теперь красть, не хуже других…» Эта зараза в воздухе, как грипп. Хочешь не хочешь — всех заражает. Кто мог позволить себе, когда был единоличником, в октябре носа не показать в поле, а только попивать винцо да отлеживать бока? Десять лет обещают, что в кооперативе жизнь будет лучше, да? Будет ли лучше? Ну конечно, будет, но без вас. Зачем вы вступали в кооператив? Насколько я знаю, никого не заставляли, не били, никого не запугивали. Если бы в нынешнем году все работали так же добросовестно, как раньше, когда были единоличниками, мы бы теперь горя не знали. Вы пытаетесь тремя способами выжать все возможное из кооператива: во-первых, бездельничаете, во-вторых, воруете, в-третьих, хотите сорвать побольше с государства… Здесь никто не имеет права нападать на кооператив, здесь никто не имеет права считать себя обманутым…

— Только я!

Этот злобный выкрик, точно удар топором, прервал страстную речь Дани. Он посмотрел на дядю. Тишина сгустилась, как воздух, насыщенный газом.

— Да, только вы, — подтвердил Дани.

Лимпар невольно выпрямился и, окинув взглядом трактир, сказал:

— Когда в нашей деревне еще не было ни слуху ни духу о кооперативе, но мы уже поняли: нам от него не отвертеться, мы с моим дорогим племянничком договорились, что он станет председателем кооператива, а я буду ведать там всяким добром. Что мы не уступим такой добычи коммунистам, как сделали это после сорок пятого года. Но мой дорогой племянничек не сдержал своего слова и меня прогнал.

Ференц Мок подумал: «Неужели это правда?»

Люди в трактире были потрясены: значит, их водили за нос, и обманывал их не один человек, а несколько. И теперь они не знали, кем возмущаться: Лимпаром или Мадарасом. И они возмущались и тем и другим.

— Да, я прогнал вас, — подтвердил Дани. — Но за что? — Лицо его было каменным, полным решимости, глаза сверкали холодным блеском. — Пусть он скажет, за что я его прогнал, а то он не выложил всего до конца.

Лимпар засмеялся наигранным, истерическим смехом. Его пугало каменное, полное решимости лицо племянника, которое он видел перед собой на расстоянии не более метра. Он долго смеялся грубым хриплым смехом, сипел, как пустой сифон.

— За что? Он еще спрашивает? — Лимпар посмотрел на Дани. — Сам воспользовался мной как ступенькой на лестнице, ведущей к председательскому месту. А как только пролез в начальство, сразу забыл, кто подставлял ему спину.

— Скажите, почему я вас прогнал!

— Потому что ты вечно липнешь к тем, с кого можно урвать побольше.

— Не лгите!

— Я не лгу! — У Лимпара исказилось от ненависти лицо. — Где деньги, которые ты получил в банке? Не подкупили ли тебя ими?

На это обвинение Дани ответил ударом кулака. Вот все, что видел трактирщик Давид.

Дани первый нанес удар. Он ударил своего дядю кулаком по лицу. Остального трактирщик не видел, так как немедленно вывернул пробку и отключил электричество, чтобы помешать драться людям, собравшимся в трактире. Потом он сел на велосипед и помчался в полицейский участок. Он всегда поступал так в подобных случаях.

Очень скоро, самое большее через четверть часа, он приехал обратно на машине. Из машины поспешно вылез Драхош. Следом за ним вылезла в забрызганных грязью резиновых сапогах, с отпечатками грязных пальцев на лбу агрономша Мока.

В трактире стояла тишина, зловещая, как в могиле. Включили электричество.

На затоптанном полу в огромной луже крови, раскинув руки, лежал председатель Дани Мадарас. Нож торчал у него в горле, там, где сходятся ключица с плечевой костью и просвечивает артерия, которая, пока жив человек, пульсирует прямо под кожей.

Прижавшись к стене, словно приклеившись к ней, стоял секретарь местной парторганизации Ференц Мок и дрожал мелкой дрожью. Он тоже вместе с прочими мог бы убежать из трактира, когда выяснилось, что в темноте совершено страшное преступление; он с удовольствием убежал бы, но его удержало чувство ответственности. Чувство ответственности или нечто другое, как щелочь, разъедавшее ему душу. Он хотел объяснить, что произошло, но лишь пробормотал запинаясь:

— Кто-то закричал: «Пырнули ножом!.. Ай-ай, пырнули ножом!..» — Он увидел, узнал распростертого на полу человека и, содрогнувшись не то от этого ужасного зрелища, не то от угрызений совести, зажмурил глаза. — Ох!..

Драхош невольно посмотрел на руки Ференца Мока, не в крови ли они. Но его руки не были в крови.

— Что здесь произошло? — спросил он, потрясенный.

— Не знаю, — пролепетал Ференц Мок. — Было темно. Я ничего не видел.

Примечания

1

Демократический союз венгерских женщин. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Кафе.

(обратно)

3

Потребительская и сбытовая кооперация, существовавшая в венгерской деревне с 1898 по 1947 год. Служила интересам зажиточных крестьян и помещиков.

(обратно)

4

Титус Дугович — герой, отличившийся в войне с турками в 1456 году. Чтобы помешать им водрузить знамя на Нандорфехерварской крепости, он пожертвовал жизнью, бросившись в пропасть.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

НА ПОЛПУТИ

*** Примечания ***