Повести, рассказы, публицистика [Вениамин Залманович Додин] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Повести, рассказы, публицистика

Вениамин Залманович Додин

Густав и Катерина

Повесть о «разделенной любви»

Журнал «Москва», 2002, №7

Вениамин Залманович Додин родился в 1924 году в Москве. С 1940 по 1954 год — тюрьма, лагеря, ссылки. После реабилитации с 1958 по 1968 год руководил Лабораторией строительства в Арктике. Доктор технических наук, действительный член Географического общества РАН. В течение двадцати лет читал спецкурс в военно–инженерных академиях.

Автор двадцати шести книг. С 1991 года живет в Израиле. В журнале «Москва» печатается впервые. «Повесть» по частям уже опубликована в разных израильских изданиях. Мы же имеем разрешение автора на ранние публикации не ссылаться.

…Нас не знают на этом свете.

Мы под тенью твоей зарыты…

А. К.

…Жалкое двоемыслие сплетен — вот ответ

развращенной верхушки общества

мужеству их трагического счастья

и величию разделенной ими любви…

А. Г.

Портрет под полотняным покрывалом

При любой возможности моя знаменитая тетка, Екатерина Васильевна Гельцер, сбегала из Москвы «в тишину» — на дачу. Без ее приглашения никто приезжать сюда не смел. Даже избранные завсегдатаи ее московской квартиры. На природе она отходила от содома ГАБТовской богемы, отдыхала от осаждавших ее в городе толп балетоманов и состарившихся отвергнутых поклонников. Дачей она снимала и частицу изматывающего напряжения из–за обезьяньей бесцеремонности кремлевских нимфоманов, что круглосуточно охотились на ее малолетних учениц и учеников.

В лесу она оставалась наконец наедине с собой. И с ясноглазым уланским офицером, поясной портрет которого постоянно стоял в ее спальне, на мольберте под полотняным покрывалом. Во дни и ночи дачного сидения одна только Бабушка (так в семье мою прабабку звали, с большой буквы) была с нею — не позволяла скисать и плакать. Слушаясь старой, тетка утирала слезы. Целовала глаза внимательно глядящего на нее человека. Завешивала его изображение. Он ничем помочь ей не мог.

Ее спасали и сохраняли вселенская слава и почтенный возраст. Но лишь ее, но не любимых учениц. Вот совсем недавно похотливое ничтожество Калинин надругался над ее девочкой. При этом поиздеваться над самой теткой не получилось — Сталина очень развеселил «факт террористического нападения» Катерины на «всесоюзного старосту», в остервенении швырнувшей в калининскую физиономию чугунного каслинского Мефистофеля. Кроме того, не его — сталинского шута — эшелона была эта женщина — орлица! Однако рыцарь революции, подхихикнув развеселившемуся хозяину, после начал пакостить ей. Со времени их скандальной встречи навсегда закрылась перед нею сцена Большого театра. Отнять у тетки «кремлевку», апартаменты и студию он не мог. Ей регулярно выплачивали содержание Великой и Народной. Но вымарали из репертуара. Потому она назло правящей сволочи, слепнувшая день ото дня, не видя границы рамп, исполняла свои Терпсихоровы пируэты на подмостках колхозных клубов и районных домов культуры. Танцевала самозабвенно, во всем величии своего таланта и никогда никому не покорявшейся гордости.

И уже совершенно старуха — слепая, не поднимавшаяся с кресел, — она за двадцать семь дней до кончины поблагодарила собравшихся на ее восьмидесятипятилетие гостей со всего мира. В квартире они не помещались— мы вводили их и выпроваживали колоннами. И велела мне громко:

— Поди к Нему! Пусть он скажет тебе, как гордится мною. Иди!..

Она забыла, что Его — портрет — давным–давно выжрала та же мразь, что убивала ее учениц. И что Ясноглазый умер. Десять лет назад… Она уже ничего не помнила…

Финский Вашингтон

А двадцатью тремя годами прежде, на теткином «четверге», с трагическим пафосом сообщено было о некоем «сбое», внезапно случившемся «при освобождении» Финляндии. Слухи о том бродили и по моей школе. И я не понимал, из–за чего вдруг захлебнулся поход непобедимой красной армии в Карелии. Ведь не огромное чудище–громадище финнов остановило ее?! Там, в Финляндии, населения–то — меньше ленинградского! «Задержала» наши войска, оказывается, некая «линия Маннергейма»…

— Именно Маннергейма! — сказала тетка с гордостью. — Да! Маннергейма!

Я был уже взрослым. Понимал взрослые же вопросы и ответы. Даже читал — и не первый год — между строк. А тут растерялся. Что означают трагические тирады гостя и гордая реплика Катерины? Громко названная «линия» и… теткины слезы? Название «линии», проклинаемое прессой и лекторами? И теткина гордость? Что–то тут не та–ак! Трагизм тирады показался фальшивым. Гордость реплики отдавала откровенным ликованием и походила на крик отчаяния… Именно отчаяния!

Последние дни тетку не узнать: красные от бессонницы глаза, серое, совсем не ее лицо, напряженные руки, сомкнутые «в замок» и будто застывшие от мороза… Или беда какая, а от меня скрывают? Почему же? Пристал к Бабушке. Ответила:

— Беда! «Рыцари» наши,