Площадь Разгуляй [Вениамин Залманович Залманович] (fb2) читать онлайн
- Площадь Разгуляй [СИ] 2 Мб, 625с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Вениамин Залманович Залманович
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Площадь Разгуляй
Вениамин Додин Роман Издание 3–е (Восстановленное) С послесловием «Памяти Товарищей—Сверстников, граждан России, исчезнувших без вести из спец блока Московского «Латышского Детдома» (Новобасманная, 19, у Разгуляя) в конце 20–х — в начале 30–х годов: Бронюс Куркаускас Андрюс Пронас Юниус Заринь Вельо Крик Тойво Пярта Эйно Кальюстэ Володя Салонен Юрис Кирке Франческа Винт Клаудиус Ляуксминас Алекс Утанс Бронис Круликас Ирья Ээльма Яан Пяэсуке Эпп—Мария Кокамяги Маале Лейс Хералд Элькен Паулюса (Павлика) Поли Сильвии Кирт Сийма Лаар Августа Райг Марика Турн–и–Таксис Йохана Хаазевелт Ивана Корнис Хендрика Вайскирхе Антанаса Куниндам Филиппуса Боома Луиса Лукас Яануса Цамерен Хорста Иоаннсон Вилли Кюнстлер Пуля Клюге. Вечного Им упокоения, пухом земля» (Из письма И. С.Панкратова И. В.Сталину)И сух был хлеб его, и прост ночлег! Но все народы перед ним — во прахе. Вот он стоит — счастливый человек, Родившийся в смирительной рубахе. Александр Галич.
Книга 1
Часть I ПЛОЩАДЬ «РАЗГУЛЯЙ»
Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. (На них основано от века, По воле Бога самого, Самостоянье человека, Залог величия его.)Александр Пушкин.
Глава 1.
…Колокольный гул тишины… Луна над каменными площадями… Стены качаются… Корчатся провалы слепых бойниц… Бегу… За мною толпа безлюдных кафтанов несется… Вопль беззвучный пустых заломленных воротов… Черные секиры воздеты над безрукими рукавами… Кричу неслышно… И валится, вдруг, луна… Оборачивается вертящимся колесом огромной машины… Накрывает… Закручивает меня в грохот… За несколько дней до этого сна мама привела меня к своему старому знакомому в его фотографический кабинет. Кабинет-квартира помещается в унылом двухэтажном доме на углу Кузнецкого моста и Петровки. Бородатый Наппельбаум долго пристраивает меня в необъятном кожаном кресле. Сопит у треноги под покрывалом. Я тоже соплю: мне стукнуло пять лет, и побасенка о птичке, которая вот–вот вылетит «отсюда», меня не воодушевляет — белых халатов откровенно боюсь. Недели через две, вручая маме фотографии, Наппельбаум торжественно произносит: — Возьмите, Фанни Иосифовна, вашего итальянского мальчика! — Итальянского? Он и без Италии довольно нашпигован. Всмотритесь. Мастер очень внимательно всматривается в меня. Немного погодя: — Действительно… У ребенка… трагедийные глаза! Откуда такое? — Все оттуда, маэстро, — от пестроты предков… — Оказывается… мы такие, профессор? — Такие, такие, Моисей Соломонович. Такие… …Глаза мамы. Она держит меня на руках. Свечи ярко–ярко горят. В окнах ночь. В ночи луна. Под луною — близкоблизко – лицо брата Иосифа — Сифоньки. Люблю его до сердечных болей. До слез. Рвусь к нему — ко мне его не пускают: у меня скарлатина. Он тоже плющит нос о стекло и кричит. Кричу и я, счастливый, что вижу его: «Сиськала, блатик мой!» — это было в Мстиславле. Образ его, любовь к нему всю жизнь преследуют меня в долгих разлуках. Как жизнь беспощадно преследовала нас. Разводила постоянно и на много. На годы. Мы бились с судьбою. Но, как и полагается, судьба была сильнее… Наконец, сегодня, уже глубокими стариками счастливо живя рядом совсем, — в маленьком средиземноморском городке в священной ауре двух с половиною тысчно летней оливы, — друг друга не понимаем… В Мстиславль, на белорусской Могилевщине, я успел прибыть в маме тотчас после неких берлинских и московских её тревог. Было это уже после долгого голода. После тифа. И после того, когда входивший в фавор Николай Нилович Бурденко заставил власти летом ещё пригласить маму в Москву: в Басманном госпитале ей предстояло восстановить кафедру полевой хирургии, которую, — сорванная на месяц с фронта, — организовала ещё в 1916 году. Слабая — ноги не держат — дело все же сделала. И теперь позволила папе увезти брата и её со мною на его родину, где у моих мстиславльских деда и бабушки — колонистов — сохранилось свое хозяйство. Там мы все — не голодая – дождались встречи: всех со всеми. Но после моего рождения счастливого свидания и долгой безмятежого жития так и не получилось: папа безвыездно работал в Москве, мама наезжала оттуда на считаные дни, если мы заболевали. Через два года папа забрал брата и меня в Москву. Эти дни помню, будто случилось все вчера… Отъезд: одетый, стою на стуле в зале дедова дома. Мне застегивают на шубе пуговки–помпоны… Резные маски на стенных зеркалах и в кессонах потолка — дедова работа — смеются! Паутина резьбы облита солнечным медом… Пчелиным мёдом густо покрыта смеющаяся, довольная физиономия брата… Долгая–долгая снежная дорога… Нескончаемый лес… Бег лошадей… Из–под их хвостов смешно вываливаются катышкикакашки… Станция… Зеленые вагоны, черный паровоз пыхтит и заливается криком!.. Ходосы — называется станция! Орша – Унеча называется дорога!.. И, сразу, Подмосковье — из бревен огромный дом, высоченная комната! Мама со свечою в руке обирает со стен комаров. В свечных бликах колышатся медовые доски потолка… Светлая летняя ночь… Плыву в нее… В сон… …Я нарисовал собаку — дога. Такой бегает по саду. Все смотрят на рисунок. И сосед–художник смотрит. Бормочет что-то. Говорит маме: — Получается, мадам, что ваш сынок… того? Нонсенс! По–нимаете, ребенок ТАК видеть не может. Значит, или гений, или… с приветом… Он живет наверху в мансарде. Болеет туберкулезом. «Не жилец!» — говорят соседки. Чтобы выздороветь, он беспрерывно пьет сырые яйца — прокалывает с обоих концов дырочки и высасывает содержимое толстыми мокрыми губами. Потом облизывает их фиолетовым языком и выбрасывает в окно. Они падают на клумбы и валяются там белыми цветами–мячиками. Мы сыплем в дырочки песок… Дома меня окружал мир книг. В четыре года я начал их читать сам. Первая книга, которую я прочитал, называлась «Оливер Твист» Чарльза Диккенса. Почему она мне попала в руки? Почему мне дали ее прочесть? Но когда я ее дочитал до конца мама повела меня на Елоховскую улицу в кинотеатр «Третий Интернационал» с фойе и длинным неудобным залом, заставленным мебелью с кривыми спинками, кривыми рамами зеркал и кривыми плафонами над головой и по стенам. В этом кривом «интернационале» я увидел свой первый фильм… «Оливер Твист»… Судьба Оливера дважды прокрученная в моей бедной детской голове поразила меня. Я заболел… Или мама предвидела мою судьбу и решила хоть как–то подготовить меня к ней, показав ее? От моей мамы можно было ожидать такой прививки. Мать и отец постоянно были «на работе»: мама — в своей Басманной больнице и поликлинике, папа — в ГАССО и ЦАГИ. Мама «оперировала больных» и «учила студентов и врачей», папа учился сам и еще «служил». Вечерами он занимался в адъюнктуре факультета металлургии Высшего технического училища в Лефортове. Глубокой ночью в его кабинете горел свет. Окрашенный в зеленый цвет абажура, он через матовое стекло двери освещал мою комнату. Свет был волшебным. Иосиф учился в бывшей гимназии фон Дервиз по Гороховской улице, 10, созданной в средине ХIХ века и опекаемой этим известным железнодорожным инженером и магнатом. Радетелем российского образования. Перед отправлением в школу, рано утром брат отводил меня в укутанный сверху донизу кронами лип «дачный конец» Доброслободского переулка. Там, на верхнем этаже старинного дома, старенькая фрау Эрнестина—Элизе Курц «держала» детский садик.Глава 2.
Целый день, гуляя с нами, укладывая нас спать, подавая завтрак, обед и ужин, она незаметно и неназойливо учила нас немецкому языку — стихами и сказками о чистоплотности в мыслях и поступках, а в играх — точности и честности. Приучала быть людьми среди людей. Как и у себя дома, у фрау Элизе я тоже оказался в книжном мире. Только в немецком. «Рейнеке Лис» была первой прочтенной мной немецкой книгой. Потом были «Приключения барона Мюнхгаузена». Потом сказочник Вильгельм Гауф. Потом Вильгельм и Якоб Гримы. Потом Джозеф Редьярд Кирлинг. И кончно же Альфред Эдмунд Брем — разве ж можно без Брема? Были еще книги, много книг, которые заставляли ребенка думать. Фрау Элизе очень любила нас. По–настоящему любила — я это понимал с особой остротой. Ведь родителей моих я, по существу, не видел помногу дней из–за их постоянной занятости. Я просыпался — они уже уходили. Засыпал вечером — их еще не было дома. Фрау Элизе счастливо заполняла их отсутствие. Иосиф тоже был постоянно «при делах»: школа, театральная студия, концерты — своя, уже взрослая жизнь… С фрау Элизе мы много гуляли — ходили по старым переулкам нашей Немецкой слободы, где она знала каждый дом, его старых и старинных обитателей, героев, которые выросли в этих домах и, однажды выйдя в мир, сделали что–либо доброе совсем незнакомым людям.. Ходили мы и в сад Баумана — между Ново- и Старобасманными улицами. Если мы шли по Новобасманной, то перед тем, как повернуть в ворота сада, мы должны были пройти мимо двух зданий, расположенных друг против друга по разные стороны улицы. С виду они были красивыми и уютными. В доме, что стоял по другую сторону сада, — он был сперва в два этажа, потом надстроили, — в верхней части дверных полотен портика тускло и таинственно–тревожно постоянно светились овальные окнафрамуги. И вот, увидев их — эти светящиеся глаза, — я испугался. Испуг этот был поначалу беспредметен, но со временем он перерос в стойкий страх. Страх рос, ширился и, наконец, вылился в кошмар снов — мучительных и бесконечных. После них я просыпался от собственного крика и будто утопал в холодном и липком поту. Мама и папа прибегали, напуганные. Объяснить им мой страх я не умел — как мог я рассказать про овальные окна, которых здесь, в комнате, не было и не могло быть? И по–чему вдруг овал может быть страшным?.. Почему? Овальные окна еще долго сплетали страхи, которые истязали меня не один год. Очень чуткая во всем, что касалось ее воспитанников, фрау Элизе догадалась о причине моих страхов. И начала было водить нас в сад только по Старобасманной. Но мне–то очень хотелось пройти именно по Новобасманной! Здесь мы шли сперва мимо «маминых ворот» Басманной больницы, через которые она входила туда на работу и где мы с папой ожидали ее воскресными днями, когда она возвращалась с курсов в окружении «своих» врачей. Потом наш путь шел прямо под окнами ее кабинета в самом центре портика фасада, выходившего на улицу. Одно из них, что было в самой–самой середине дома, всегда оказывалось приоткрытым… Еще дальше надо было пройти мимо окон ее приемной–кабинета в здании по–ликлиники напротив — на другой стороне, на углу Новобасманной и Первого Басманного переулка, — ведь мама могла увидеть меня оттуда! Мне так хотелось каждый раз увидеть эти ворота, куда входила мама, эти окна, за которыми она была! Я мучительно скучал по ней — с утра и до ночи скучал. Потому и упросил фрау Элизе ходить по Новобасманной. За счастье пройти мимо мамы платил очень дорогой ценой. Видимо, чувствовал, что счастье видеть маму навсегда от меня уходит… Это чувство поразило меня в больницы, — они были так опасно близки! И овальные окна все снились и снились. Они так же страшно светились — тускло и грозно — в моих вечных страхах, — страхах одиночества, настороженной тишины, пустоты комнат… Но ведь тогда я и догадаться не мог — просто не сумел бы, — что скрывали эти тусклые и таинственные окна–овалы. Угрожающе таинственные. И в меня вселилось необъяснимое понимание тревоги и горя. В конце концов, если зверь чувствует «запах ужаса», исходящий от преследуемой жертвы, то должна же и сама жертва уловить «запах опасности», исходящий от хищника! …Поздно вечером фрау Элизе вела меня домой. Мы размещались в бельэтаже бабушкиного особняка в начале Доброслободского переулка. Над нами жил горный инженер Александр Карлович Шмидт. Его сыновья и внуки в квартире не помещались и потому постоянно обитали на просторной даче в Сходне. Пышная зелень высоченных лип и вязов заполняла большой двор. Летом они стеною укрывали дом. С осени, когда листья опадали, дом огораживал строй старых сосен. Но они не могли скрыть от меня света моих окон. Если в одном из них в нашей квартире горел свет, сердце мое наполнялось радостью предстоящего свидания с папой и мамой. Фрау Элизе вела меня к ним. Если наши окна не светились, она вела меня в квартиру Шмидтов — в ней по вечерам свет горел постоянно: старик вечерами всегда был дома. Александр Карлович вставал из–за большого письменного стола, аккуратно собирал бумаги и подкладывал в горящий камин маленькие березовые поленья. Затем, взяв меня на руки, шел со мною в кухню. Там мы вместе размалывали кофейные зернышки в маленькой старинной деревянной мельнице и ставили на спиртовку сверкающий медью кофейник. Таким же по–рядком мы возвращались в кабинет. Здесь я сам расставлял на столике чашечки с блюдечками и ставил на салфетку фарфоровую кружку для молока. Раскладывал на тарелочках мое любимое печенье «Альберт» и домашние галеты. Запах печенья и галет помню и сейчас… Когда моя чашка наполнялась горячим молоком, кружка для хозяина — холодным, а чашечки — черным кофе для фрау Элизе, — другие чашечки предназначались для возможных гостей, которых у Шмидта было всегда много, — Александр Карлович церемонно приглашал к столу старушку. Фрау Элизе делала книксен, благодарила и садилась к столику. Тогда Александр Карлович усаживал меня на крышку огромного концертного «Стейнвея» — ногами на пюпитр, ставил рядом, на салфетки, свою кружку и мою чашку, сам усаживался перед роялем на козетку и начинал музицировать. Он играл своих любимых композиторов: Шумана, Бетховена, Шуберта, Моцарта и Гайдна. Когда фрау Элизе не было, он играл Вагнера и Баха. Она не переносила музыки этих «сочинителей» войны и людской трагедии: на войне она потеряла всё – мужа и трех сыновей. Естественно, на Первой мировой, где ее Руди и дети защищали Россию… Усталое, грустное лицо старой женщины начинало светиться. Светились глаза маэстро. И глаза доберманши Геры тоже светились. Собака лежала напротив камина, положив остромордую голову на лапы, и смотрела на огонь… В мерцании ласкающего пламени, успокоенный, забывший о страхах, счастливый, я засыпал. Старики уносили меня в нашу квартиру, раздевали, укладывали. Садились рядом. Тихо разговаривали… К ночи, вернувшись, заходил бесшумно папа. На ночь приходил он обязательно — попрощаться. Знал, что дремлю и всё-всё слышу. В тишине ощущаю шуршание папиных рук, расстегивающих пуговицы пиджака. Движение вслед за золотой цепочкою золотого тяжелого репетира из жилетного кармашка. Мелодичный звоночек раскрываемой верхней обязательно червонно посверкивающей крышечки старинного механизма… Наконец, нежный, едва слышный щелчок… Блеснув загадочно в полумраке спальни, часы, — отбив волшебными колокольцами пятнадцатисекундные интервалы, — играют тихонечко волшебную мелодию… Приглашение ко сну… По сию пору, тьму лет спустя, слышу перед сном мелодию эту…Вижу проблеск тёплого металла… Почему–то снился дом напротив, который строили на месте пустыря, — Дом строителей… В ближней к нам его части, над парадным входом, полукружием располагался двухэтажный эркер. Снилось, что однажды он засветился большими люстрами… было ощущение счастья… Проблеск понимания «света в окне»… Пройдет совсем немного лет, и уютный читальный зал под люстрами станет моим убежищем, настоящим домом. Ненадолго, правда… В этих снах о «доме напротив» я почему–то уверил себя, что каждый мой сон должен обязательно исполниться. Я лежал тихонечко, не открывая глаз, чтобы не спугнуть блаженного чувства отсутствия страха. Если мама и папа очень уж запаздывали, а Иосиф был занят в театре, старики неслышно уходили, оставив со мною Геру. С нею страхи исчезали вовсе: она ложилась рядом с моей кроваткой, холодным носом трогала мою щеку — успокаивала. Я засыпал… И тотчас сны настигали меня — мучили, истязали, будто брали реванш за минуты покоя и блаженства бесстрашного уплывания в сон… Просыпаясь в крике, я тотчас чувствовал бдительное присутствие моего ангела–хранителя и опять успокаивался. Гера лизала мои мокрые щеки. Дыхание ее согревало… Страхи боялись Геры. В ожидании, когда можно будет вползти в меня, они прятались в темноте…Глава 3.
Гера была очень серьезной и доброй собакой. Мощная темно–коричневая красавица никогда не позволяла себе попусту рычать на кого–то, лаять без очень серьезных причин. Она знала: достаточно ей повернуть голову в сторону нарушителя спокойствия, и тот сразу сам все поймет. Так она себя и вела на прогулках, когда ей поручалось меня сопровождать. Она шла чуть сзади, слева, как и полагается дрессированной собаке. Но ее никто никогда не дрессировал. Она воспитывалась в большой и дружной семье. И потому вела себя как старшая сестра, отвечавшая за младших. К посторонним она относилась сдержанно и доброжелательно. Не было случая, чтобы она кого–то напугала. Напасть на человека — это исключалось! Но если ей поручался «младший», она никому не позволяла с ним фамильярничать, и тут уж была насторожена и собрана. Так и гуляли мы по воскресным дням, если родители мои после поздних маминых курсов должны были заниматься «запущенными домашними делами». Александр Карлович отпускал ее гулять одну. Она аккуратно проделывала все необходимые процедуры не обращая внимания на собак и не заигрывая с кошками. Справившись, она ложилась где–нибудь в тенечке, а в холодные дни — на солнышке… Дети лезли к ней, влезали на неё, обнимали, тянули за лапы, щекотали… Устав от них, Гера аккуратно стряхивала с себя малышей, уходила. Ее знали во всех переулках вокруг. Она была достопримечательностью самого Разгуляя. Площадь «Разгуляй» ни на каких «картах генеральных» означена не была. Тем не менее, она существовала. Поминалась вот уже без малого пятое столетие. В позднейшие времена Московскими и Новогородскими, даже ганзейскими историческими гостевыми грамотами, а до них преданиями и сказками многочисленных семейных Пименов Яузских Иноземных выселок — много позже ставших Немецкой слободой. И имя свое по–лучила тогда же, в незапамятные годы те, от существовавшего с тех же времён путевой заезжей избы, позднее, кабака и трактира (trattiria) «Разгуляй». Трапезные срубы которого, и дворы хозяйственные и скотские, располагались в глубине, тоже в седой древности возникших бутырок у слияния нынешних Новобасманной со Спартаковской улицами — вглубину, к современной Новорязанской. А избы заезжие, — или гостиные для купцов (гостей) из Ляхи, Литвы и того же Новегорода, — по пути с Земляного Вала, невдалеке, по левой стороне нынешней Старобасманной, до слияния её с площадью… Из Кремля в подмосковное Преображенское, — выбравшись в дорогу не иначе как после обильного полдника, — великие московские князья с многочисленными конвойными стрельцами (в более поздние годы — со швейцарскими мушкетёрами), выезжали через Боровицкие ворота. За ними следовал длинный поезд с дворней и иностранной услугой. Великий этот караван, — минуя будущие Ильинку, Маросейку и Покровку, а потом перекрёсток тоже будущего Земляного Вала, — доползал до Разгуляя только лишь к началу вечерней зари. К ужину. Обязательно потому здесь вечеряли–трапезничали и всенепременно оставались ночевать. По–темну ехать дальше, — Елоховым Бором и Сокольниками, — страшилися сильно: лихие люди не разбирали — князь ли, смерд, стрельцы ли мушкетёры — побивали и грабили всех подряд. Потом, — для княжеской опаски, ну и для себя тоже, — на будущей Старобасманной, невдалеке от будущего Земляного вала, дьяк Сибирского Приказа Грозной Сёмка Алтын поставил Путевой дворец. За выручкой которого сидел старший его сын. Тогда уж и коротать вечера перед сном — бражничать на «воле» — кремлёвские ездили в Разгуляй свободно. Тем временем, с 1652 года, на востоке Москвы стала разрастаться та самая Немецкая слобода. И кабак оказался у начала ее, в старейшей — западной — окраине, тотчас у восточной границы Москвы. И стал Хандельклубом, где российские купцы встречались с негоциантами из немцев, голландцев, англичан. Любимым отелем (эдак с 30–х — 40–х гг. ХVI века) наезжавших из Архангельска гостей. В нем собирался московский «свет». И выпить свою кружку немецкого пива приходили в него свободные от караула в царских палатах Кремля солидные и молчаливые швейцарские мушкетеры, любимцы Алексея Михайловича. Потом уже знаменитые кутежи и оргии в нём Петра Великого и Франца Лефорта принесли Разгуляю европейскую славу — и кабаку, и площади. Что весьма подробно и очень сочно описывалось в даже до меня дошедших семейных хрониках аборигенов… Тем не менее, официально названной площадью Разгуляй не была. Была острым перекрестком СтаробасманноЕлохов–ской дороги с дорогою Новобасманно—Доброслободской.Глава 4
В годы, о которых я рассказываю, — в годы моего младенчества, — замысловатый этот перекресток был средоточием 14–ти трамвайных маршрутов. Сложно–переплетенные рельсы покрывали все пространство площади–перекрестка. И сойдясь здесь, тут же расходились во все окрестные улицы и переулок, оставляя свободным от металла небольшой пятачок у здания Педагогического института. По площади почти без интервалов двигались друг за другом трамвайные трехвагонные сцепы. Непонятным образом, в постоянной толчее, они текли сквозь трамвайные пути других маршрутов. Все они круглосуточно оглушали притиснутые к площади дома выстрелами поминутно щелкавших стрелок. И добивали поросячьим визгом вагонных колес, трущихся о рельсовые закругления на всем веере поворотов под отчаянно–истошный звон колокольчиков вагоновожатых. Круглыми сутками! Ибо и ночью по тем же маршрутам шли без перерыва грузовые вагоны, платформы, ремонтные подвижные мастерские… Стада трамвайных сцепов подлетали, лихо сворачивали, тормозили, подползали и останавливались. Из них вываливались толпы пассажиров. Навстречу вламывались в них новые толпы. Трагически взвывая электромоторами, сцепы разгонялись с места. И исчезали, завывая, увешанные в часы пик гроздями вцепившихся в поручни и окна людей. И это все — одновременно — на теснейшем перекрестке с никуда не годным обзором, постоянно забитым морем людей. Люди эти не умещались на тротуарах, слипались с толпами пересаживающихся пассажиров. И все вместе выясняли на ходу: где и что «дают»? Людское месиво площади украшали запряженные в грузовые полки–платформы ломовых извозчиков вятские тяжеловозы – каурые светлогривые и белохвостые лошади–великаны. У них были по–модному подстрижены челки. Одетые в нарядную сбрую, с которой свешивались большие кожаные кисти, они посверкивали золотом металлических украшений на сбруе и на модных шляпках и плыли в людской мешанине. Ломовики символически подстегивали лошадей игрушечными кнутиками, обменивались между собою краткими приветствиями-ругательствами. Они презирали толпу и плыли сквозь нее, словно через лужу. Легковых же извозчиков презирала сама толпа. Она затирала их, несла за собою. Они истошно вопили на своих ни в чем неповинных, нервных, тогда еще изящных лошадок, бессильных выдраться самим, тем более вырвать у толпы цепко схваченные пролетки и фаэтоны. Извозчикам приходил конец. Их теснили «Амовские» длинноносые автобусы. Пулеметный клекот этих машин по булыжной мостовой был слышен издалека. Рядом, на Новорязанской улице, был недавно выстроен подковой циклопических размеров гаражище. Из него выползали и проезжали через Разгуляй тоже огромные, в полплощади, грузовики — «Бюссинги» со львами на радиаторах. Такой вот и закрутил меня во сне в свое колесо. На одном из углов–разворотов Разгуляя, ближе к нам, располагались молочный и плодоовощной магазины, большой «Гастроном» и аптека. На противоположном — булочная-кондитерская и знаменитая в Москве Филипповская пекарня в закутке большого проходного двора углового дома по Елоховской и Новобасманной, часовая мастерская, керосинная лавка и магазин «Мясо–рыба», в народе — «У Васи». Угол между Басманными был занят 66–м отделением почты и маленьким кафе на первом этаже. Ко всем этим весьма посещаемым «торговым точкам» района непрерывно — тоже днем и ночью — подъезжали и подавались, въезжая во дворы или пятясь туда задом, просто задерживаясь у магазинов, вереницы грузовых упряжек и автовозок. Броуново их движение шло через случайные щели или вымоины между всеми субъектами Разгуляевского ералаша; но чаще — через силою проложенные трассы в машино–людском месиве. Площадь у угла Доброслободский переулок — Елоховская украшало некогда величественное, великолепных пропорций трехэтажное усадебное здание знаменитого дворца графов Мусиных—Пушкиных (в моем детстве — Педагогического института). Принято было считать, что в знаменитой его библиотеке во время еще более знаменитого Московского пожара 1812 года сгорела совершенно уже сверхзнаменитая подлинная рукопись «Слова о полку Игореве», если, конечно, она существовала в природе, а не в веселом воображении пересмешников–розыгрантов. Уже в мое время это здание было испоганено надстройкой. Перед парадным фасадом дворца–института (навечно завешенным огромными изображениями Сталина и Ленина) на том самом пятачке, свободном от рельсов, расставлены были киоски: «Справочный», «Союзпечати» и «Станции такси». Сами такси — «Реношки», — по Ильфу—Петрову похожие на новенькие «Браунинги», ютились на совсем уже крохотном пространстве между «станцией» и рельсами.Глава 5.
И в эту грохочущую железно–лошадино–людскую сутолоку Разгуляя Александр Карлович вот уже шесть лет ежедневно отправлял безбоязненно свою любимицу Геру. С плетеной корзиной в зубах выходила она из переулка. В магазинах на «нашей стороне» она, соблюдая очередь, чинно появлялась у прилавков. Ждала терпеливо, когда к ней обратятся: «Гера!». Все продавцы знали ее. Читали записку с заказом. Отвешивали и укладывали снедь. Возвращали в кошелек сдачу. Гладили Геру… Совсем разумные, совсем человеческие отношения еще сохранялись. Потом, двигаясь осторожно в массе людей и в потоках транспорта, Гера переходила площадь. И там заходила за мясом и рыбой к «Васе». Продавец Вася работал в этом магазинчике года с 1905–го. В 1954 году, возвратившись в Москву, я застал его в добром здравии, ничуть, как мне показалось, не изменившимся и не изменившим своим добрым привычкам, сделавшим его знаменитым в людской памяти. Вася был очень высок и худ. И работал он за своим прилавком, стоя на деревянном трапике поверх цементного пола. Голова его колокольней возвышалась над «торговым залом». Первое, что видел и на что обращал внимание входящий в магазин, — розовое доброжелательное дяди–васино лицо под ослепительно белым колпаком. Особенностью этого уже тогда почитаемого человека было давно утерянное «работниками прилавка», определяющее для продавца качество: внимание к покупателю. Умение тотчас по появлению этого покупателя в магазине автоматически определить — что он хочет? К концу 20–х годов покупателей в порядком поредевших магазинах Москвы было уже навалом. Другое дело — состав их у Разгуляя менялся медленно: наш район не был в числе растущих, развивающихся территорий города. Он и через 60 лет остался прежним — тихим, заселенным стариками старинным московским уголком–заповедником. А тогда толпы транзитных прохожих и пересаживавшихся на перекрестке пассажиров магазин «У Васи» обтекали: был он фасадом мал и невзрачен — неприглядным, несолидным был магазином на фоне вновь открывавшихся во всех районах развития больших продовольственных «точек» и престижных гастрономов. …Старая стеклянная дверь впускала нового посетителя. Вася из–под очков окидывал его взглядом. Узнавал. Знакомых он окликал и сразу называл стоимость снеди, за которую следовало уплатить в кассу. Что им было нужно и сколько, Вася знал не хуже их самих. Если заходил сторонний, Вася непостижимым образом угадывал его желания, — он ведь был волшебником, «на него» в сороковые годы «ходили», как на оперное диво! Такое — только через много лет, в начале семидесятых — я увидел в маленьких магазинчиках старинных срединноевропей–ских городков, хозяева которых обслуживали по десять–двадцать постоянных покупателей в день. Через Васю же «проходили» многие сотни. …Увидав Геру, Вася готовил свертки, доставал деньги из кошелька в корзине, сам относил их к кассирше. И обязательно завертывал отдельно сладкую косточку для Геры, угостив ее «специальным» хрящиком. Только у Васи она брала угощение из рук. Простим ей эту слабость… За хлебом Гера ходила отдельно. Для хлеба в корзине Геры лежали белые холстинные, до блеска выглаженные мешочки: хлеб в слободе был свят, его не полагалось носить открытым. К семи часам утра Гера приходила к киоску «Союзпечати», где хозяйничала Полина Ивановна. Она и в 1954 году встретила меня улыбкой и слезами: она знала судьбу моей семьи и, теперь вот, тяжкую болезнь мамы. Мама когда–то избавила мужа Полины Ивановны, инвалида Первой мировой войны, от опухоли мозга. Избавить его от гибели на Второй мировой было не в ее силах… Обычно газеты привозили вовремя. Тетя Полина подавала Гере перевязанную бечевою пачку. Гордость была на физиономии собаки, когда она шла домой в потоке прохожих, зажав зубами газеты. Александр Карлович Шмидт был добрым знакомым всех магазинных сидельцев. Его знали все жители района. Да и как не знать, если все они были здешние, разгуляевские.Глава 6.
А сразу за площадью — на восток и на юг — начиналась и шла, аж за Яузу–реку, за Лефортово та самая старая Немецкая слобода, где чтили и благословляли хлеб. И был Александр Карлович ее патриархом, знаменитостью, совестью и душою, некоронованным королем, верою, надеждой и любовью. Знаменитостью, совестью и душою слободы был и кузен мамы Лев Кириллович Чамберс — тоже, как Александр Карлович, великолепный пианист. Он жил напротив нас в домике, стоявшем на изломе переулка. Дом снесут и на месте его по–строят общественное здание — «Дом строителя», сыграющее в моей судьбе добрую роль. Но дело–то в том, что домик, где жил Лев Кириллович, построенный в 1690 году Иваном Чамберсом, был самой что ни на есть живой историей России. Ведь первый его хозяин с 1695 года был назначен командиром — полковником — только что созданного Петром детища: Семеновского полка! А через год — одновременно (!!!) — и командиром Преображенского полка, «лейбштандарта» русской гвардии. Правда, Русский биографический словарь (Нью—Йорк, 1962) уточняет, что до 1697 года Иван — вообще–то Иоганн — Чамберс командовал гвардией номинально, так как де–факто ею распоряжался сам Петр I. Известно, что ни одно сражение со шведской армией не проходило без участия Чамберса, и что ни одного сражения он не проиграл, став символом русской воинской славы. Ведь когда в 1700 году под Нарвою русские войска были разбиты наголову, только молодая гвардия — Семеновский и Преображенский полки под командой Чамберса — поддержала честь русского оружия! Именно Иван Чамберс взял «на аккорд» шведские города–крепости Эрестферем, Нотебург, Шлиссельбург, Ниеншанц, Нарву… Неплохая экспозиция составилась бы в «Музее боевой славы государства Российского», кабы Чамберсов домик сохрани–ли. Главное, если бы и сам Лев Кириллович — одноногий инвалид Первой мировой войны, вырванный у смерти мамой в ее Кременецком лазарете, — сохранился бы в истинном своем естестве российской славы: генерал–лейтенантом гвардии, кавалером и наследником Ивана Чамберса, Петрова соратника. А не в жалкой роли «укрывшегося от пролетарской власти» пианиста-аккомпаниатора «Третьего Интернационала» — киношки на Елоховской. Судьба «немца» Шмидта была человечнее доли его «английского» друга. Отец и все предки Александра Карловича были пекарямихлебниками — так назывались они в старой России. Булки и калачи у его деда покупали и Пушкины, квартировавшие тогда, по рождении сына Александра, в доме по Немецкой улице, рядом с пекарней Шмидтов. И не о дедушке ли Александра Карловича вспомнил Пушкин–поэт, когда рассказывал о начале дня в «Евгении Онегине»:…Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке не раз
Уж отворял свой васистдас.
Глава 7.
В доме сестер Эссена увидел я человека, который вскоре пришел к Александру Карловичу. Гость был молод. И сразу понравился мне интересом ко всему, что и мне было интересно. Он рассказывал про свои путешествия. Впервые, я услышал слово «Арктика». И про тюленей, и про белых медведей очень интересно рассказывал гость. Еще гость рассказывал про полярную ночь. Я не мог понять: как так — одна ночь может длиться целую зиму? Или день — он в Арктике длится все лето… Александр Карлович принес из детской огромный глобус. Засветил свечу. Погасил свет. И гость стал показывать, как получается «полярная ночь» на целых три месяца. Как получается наша ночь, я уже знал — мне это показал Иосиф. Потом гость – дядя Эрнст — показал «полярный день». Но вот тут я никак понять не мог: зачем это — такие длинные ночи и дни?! Когда дядя Эрнст прощался со мною, он пожал мне руку и посоветовал обязательно готовиться пойти в полярники: стоящее дело! Когда он ушел, Александр Карлович, показав на новеньком глобусе Арктику, сказал: — Этот дядя Эрнст — полярник, достойный молодой человек. Ну, как дядя твоего прадедушки Фридрих Гааз. Его уважает сам Отто Юльевич Шмидт! — Шмидт? Это твой папа? — Ну, зачем. Шмидт — распространенная фамилия. Никакого Шмидта, кроме Александра Карловича, я не знал. Но раз никого лучше Александра Карловича нет, значит… если дядю Эрнста уважает Шмидт — это очень хорошо! Я был рад за дядю Эрнста. Я вообще был рад за всех, кто приходил к Александру Карловичу. А к нему постоянно приходили люди. Много, очень много людей. Когда в эти часы я был у него, он по–зволял мне расставлять на столике у рояля кофейные чашечки и блюдечки, раскладывать печенье, ставить масло и класть ножички на салфетки. — Это ваш внук? — спрашивали новые гости. — О, более, чем внук, — отвечал всегда новым гостям Александр Карлович. — Он — моя жизнь!.. (По–немецки это звучало очень сильно!) Каждый раз, когда я слышал эти его слова, сердце мое переполнялось гордостью и любовью к нему. Возможно, впервые я начал понимать значение понятия «любовь»: мне представлялось, что если со мною что–нибудь случится, жизнь Александра Карловича кончится, и из–за этого я сам, конечно, умру. Эта связь понятий (или слов) перешла в мои страшные сны и стала главной их темой. Спасало только непонятное, но всегда благостное явление в снах цветных витражей. А не в снах — наяву – цветные витражи ставшего для меня святым дома по Аптекарскому переулку с его фенстеркройцами и внутренними лесенками в спальни, со всем его содержимым и с духом его, что осталось в никому теперь не известном, в ненужном никому Доме российской славы, но трогательно оберегаемым, как первородство, голландским прошлым семьи. Цветные витражи дома дождались моего возвращения к нему. Встретили меня. Попрощались со мною, последним хранителем их духа и памяти о них. И исчезли однажды, по старой российской же традиции, под крушащим ударом чугунной главмосстроевской бабы–созидательницы, что расчищала кварталы московской Басманной старины под строительство хозяйственных дворов еще одного из несметных «Почтовых ящиков», — под тот же дровяной сарай… В старину булочники–пекари были в старой Немецкой слободе людьми почитаемыми. Как почитаем был сам хлеб. И как прежде к предкам его, теперь к Александру Карловичу приходили за советом и судом, за поддержкой и помощью, с бедами своими и горестями жители Слободы — еще живой, еще окончательно не разгромленной; из других районов многоязычной Москвы; из бесчисленных немецких, голландских, швейцарских анклавов великого государства. И был им Александр Карлович старейшиной, арбитром, последней инстанцией в самом серьезном споре и советчиком в делах. Для меня он был и остается просто Александром Карловичем, теплым светом моей коротенькой детской жизни у Разгуляя в Москве и гонителем страхов моих; спасителем моим в самую лихую из всех моих лихих годин — спасителем в беспомощности моей. Беседы, что вел он со мною. Музыка, которую он мне дарил, играя для меня и только для меня и объясняя мне: что есть те звуки, которые входили в меня, сидящего на «Стейнвее» и умиравшего от счастья все это слышать и понимать; его летавшие по клавишам трепетно–могучие руки — это его чудо осталось во мне навечно. Оно впоследствии надежно защитило мою душу от злобы мира и отлилось в действенную любовь ко всем, кому не дано было услышать слов Александра Карловича, не выпало счастья ощутить радости от волшебных звуков его игры… …Именины внучатого племянника Александра Карловича, Джорджа Рацера. Сижу на высоком стуле рядом с ним. Вокруг необъятного круглого стола — все мои знакомые. Стол уставлен, завален, задавлен, раздавлен яствами. Какими — не помню, не вижу. На подиуме огромного, во всю стену буфета, на настоящих рельсах стоит и пыхтит настоящим паром настоящий паровоз! Самый настоящий! Только игрушечный. Ничего и никого больше не вижу. Только паровоз. Он завладел мною навсегда. Он сниться будет потом не раз, этот настоящий игрушечный паровоз. Паровоз с вагонами. Дядя Яша Рацер привез его из самой Германии. Через год дядю Яшу и тетю Минну, сестру Александра Карловича, «заберут»… И не возвратят Джорджу никогда. Но они успели подарить ему настоящий игрушечный паровоз с вагонами. Джорджу будет что вспомнить, когда он пропадет без вести через двенадцать лет, в день начала Великой второй мировой бойни. После нее пролетят годы — много лет. В день моего 60–летия мои коллеги поставят мне на стол, рядом с цветами, такой же настоящий паровоз с вагонами. Почти такой же. И тоже сделанный немецкими мастерами. Только он уже не попыхивал паром — эпоха была иной, электрической. Горели огни в кабине машиниста. Горели прожектора–фары у передней тележки. Светились сигналы. Окна в вагонах излучали теплый свет детства… С паровозом играют внуки в Москве.Глава 8.
…Пришедшую в полдень Линду Генриховну, старую няню мальчиков Александра Карловича, квартира встретила молчанием. Геры не было. Старушка забеспокоилась. Поискала-поискала ее во дворе. Прошлась по магазинам на Разгуляе, хотя время покупок давно прошло. Позвонила хозяину. Александр Карлович сразу приехать не мог. Когда же добрался до дома, Гера уже была там — сидела на полу ванной комнаты, громко зализывала лапы и грудь… Кровь зализывает! — догадался Александр Карлович. Он осмотрел ее — никаких ран не нашел, только на голове и на шее нащупал сухие вздутия–рубцы. Но кровь–то на собаке была. Много присохшей крови. Шмидт оставил с нею испуганную Линду Генриховну и позвонил начальнику 24–го отделения милиции Терехову. Отделение помещалось недалеко, в расположенном на Новобасманной улице доме бывшей Басманной части полиции, известной своими до- и послереволюционными квартирантами — от Баумана и Каляева до Маяковского и Есенина. Повторюсь: все абсолютно в нашем Басманном районе со Слободою было и теперь уже навсегда останется «известным» и «знаменитым». Иван Петрович Терехов, погладив Геру, подтвердил: кровь. И по телефону связался сперва со своим отделением, а потом с МУРом. …В то утро газеты запаздывали. Тетя Полина выглянула из киоска, сказала Гере: — Сиди, Лапа, скоропривезут. Гера понимала — не впервой. Она отошла от очереди и втиснулась в узенькую щель между киосками. Села — как подошла в тесноте: спиною к площади, к «браунингам» — таксомоторам. Таксомоторы с утра простаивали. Водители скучали. Одному из них от скуки было, видать, невмоготу. Требовалось развлечься. Он дверцу приоткрыл и, размахнувшись, «от души» ударил по собачьей голове резиновым шлангом. Ударил сильно — Гера от неожиданности не удержалась на лапах, но вскочила тотчас и молча бросилась на обидчика. Шофер успел схватиться за дверную ручку и «поймал» голову собаки… Уже задыхающуюся, теряющую сознание от боли, ударил шведским ключом… Тут подоспели люди из газетной очереди, разомкнули дверцу… Гера вырвалась… В поднявшейся перебранке ее потеряли… Потом, когда все уже произошло и было поздно, постовые милиционеры у Красных ворот и на перекрестках Садовой свидетельствовали: — Да, видели вот эту вот собаку — летела в потоке транспорта в сторону Зубовской площади… Обидчика настигла она далеко от Разгуляя — на противоположной стороне Москвы, на Потылихе. Заехал он, уже без пассажира, на склад горючего — бензину залить… Заправщик склада показал: — Заехал этот… мужчина. А как вылез из таксомотора — тут как раз и она… Рванула сходу за глотку — и ваших нет! Не пикнул! Я, конечно, закрылся в будке. А она, конечно, покрутилась у бочки, попила… Все — больше ее не видал. А милицию я вызвал… Эти подробности мне пересказали лет через восемь. А тогда все было очень серьезно. Что бы там не предшествовало трагедии, человек–то погиб. «А собака должна знать свое место!» Как негр или стрелочник. «И понимать должна была» — не шофер же! Тут узнали, что хозяин собаки — немец. И что сама она — надо же! — доберман! Чего больше? Еще было им, друзьям погибшего, обидно до невозможности, что о поганой этой суке столько добрых слов нашлось у людей с Разгуляя, а про погибшего нисколько не нашлось ни у кого, даже которые из таксомоторного парка шофера… МУР, прокуратура были, однако, непреклонны: собаку–убийцу полагалось уничтожить; хозяина же, само собою, — судить. Действительно: человек–то погиб. Но полез в драку, игнорируя субординацию, Иван Петрович, вызвав ерническую реакцию московской сплетницы — «Вечерней Москвы». Терехова поддержали коллеги — хулиганье надоело им смертельно, поступок начальника 24–го отделения милиции они оценили. Как оценил его неожиданно тогдашняя «юридическая совесть» Сергей Николаевич Шевердин, московский губернский прокурор. Было следствие. И суд был. Свидетели–разгуляевцы, числом не менее полусотни, «лично знакомые с собакой Герой со щенков», яростно нападали на прокурора. Суд ограничился штрафом с хозяина собаки, с передачей дела для дальнейшего по нему решения общественности Наркомтяжпрома — по месту службы ответчика. А собаку приговорил к смерти. Но Геру не усыпили. Иван Петрович и сын Александра Карловича Виктор отвезли ее в подмосковный питомник МУРа. Месяцев через десять счастливый Александр Карлович забрал ее, еще не разуверившуюся в хозяйской верности, на дачу к своим мальчикам, «без права показываться с ней в Москве»… Что–то, конечно, есть такое–эдакое и в тоталитарном государстве. Хотя, конечно, конечно, человек–то погиб… В благословенные пятидесятые отбывал я модную тогда общественную повинность третейского судьи в «Полтиннике» – центральном 50–м отделении милиции (располагалось оно на углу Столешникова переулка и Большой Дмитровки). Его начальник, полковник Иван Иваныч Карпов, настороженный ко мне из–за моего лагерного прошлого, «прозрел» вдруг: — Точно! МУР! Он спас ту самую суку, доберманшу коричневую с Разгуляя! Самую ту Геру! Пошумели, конечно, на Москве: народ–то — он что подумал бы? Парашу пустили: мол, кончили ее. И спасли. Оставили жить. Эли–ит–ная, скажу тебе, собачка была! По союзной бонитировке — лучшая представительница породы! Дочь грозы тогдашних домушников Геммы то–оже, скажу тебе, псина. А вот дочка Геры твоей — Рада, — она меня бессчетно спасала, когда в войну мы Москву от банд чистили. А тебя–то как прежде я не узнал?! Я, дружочек, так тебе скажу: через это твое знакомство с той сукою, Герой, я тебя теперь знаешь, как зауважал?! Это, брат, железная — вроде партийной — рекомендация, — такое знакомство!..Глава 9.
Папа встретил и привёз с вокзала бабушку Хаю—Лию и тетку Рахиль. Они бродили по комнатам, переставляли посуду в буфетах, меняли свечи в канделябрах, стирали с мебели ими прежде не раз стертую пыль — искали дела. Работы. Папа в эти недели приходил рано. Садился рядом с бабушкой. Целовал ее искалеченные трудом коричневые, в замысловатых узлах вен, тяжелые руки. Рахиль садилась рядом. Вытирала слезы: она очень жалела нас — в просветах между колышащимися ветвями деревьев за окнами проблескивал разгуляевский Вавилон. И не только чутким ухом провинциалов можно было расслышать доносившиеся оттуда уже знакомые нам звуки. Выйти на площадь они так и не решились. А бабушка и смотреть боялась в ту сторону. Только однажды, держась за руку сына, она осторожно приблизилась к окнам маминого кабинета, из которых можно было разглядеть вдали мельтешение на площади. Долго стояла молча. Всматривалась туда, откуда доносилась заглушаемая деревьями сатанинская музыка перекрестка. И тихо, будто про себя, сказала: — Всевышний! Куда привел ты моих детей? Это не Земля Обетованная, а сумасшедший дом!.. Ты не находишь, сын, — она обернулась к отцу, — что я была права, когда не уехала сама и вам не позволила бежать в Америку? Я догадывалась: там все будет так! — Она кивнула в сторону Разгуляя. — Здесь будет так, и там, в Бостоне, у братца моего Цаллэ, так! Мой Бог! Возврати их из Содома в благословенный Мстиславль, где покой и вечное блаженство тишины! И пусть на своей родине они счастливо проживут свои жизни и в окружении детей своих и внуков окончат пути свои… Бабушки Хаи—Лии апокалипсисы… Простим их ей. Ну, как она — простая еврейская мама из провинции — могла представить себе, куда движется мир и что станется с детьми ее, если даже «мудрые» еврейские мамы троцких, урицких, зиновьевых, якиров, и прочих представить себе не могли, что натворят и кого выпестуют в России их вундеркинды! Как. впрочем, и «бесконечно мудрые» еврейские мамы парвусов, либкнехтов, люксембургов и им подобных не удосужились разглядеть, кого породят горячечные фантазии их подросших малышей и что из этого произрастет. Тысячи лет растить детей, учить их мудрости, уготавливая им проклятье человечества с кострами на площадях, с петлями на шее, с пулями в затылок, с ледорубом по черепу… Где уж тут бабушке с ее мстиславльским светом в окне! Через полтора года, на Украине, схватят ее сына Залмана, моего отца. С ним вместе схватят ее невестку, маму мою. Тогда же, здесь, в Москве, в этой вот квартире, в доме по Доброслободскому переулку, по наши с Иосифом души «детей врагов народа» примчатся детолюбивые большевики. Меня — пятилетнего — они заберут. Брат скроется от них. Ненадолго. Весной 1932 года в тихом благословенном Мстиславле схватят ее саму, бабушку Хаю—Лею. И убьют тотчас в местном ГПУ — затопчут сапогами в лучших традициях советской эпохи. Через полтора года после ее смерти, в Москве, найдут и упрячут от нас Иосифа. Осенью 1937 года придут схватить Шмуэля, деда моего. Но старик сам распорядится собою: закроет медленно оконченную резьбою шкатулочку — подарок еще не схваченному за крайним малолетством, еще почивающему в люльке смоленскому внуку, погладит ее рукою плотника… и проткнет стамеской свое сердце…Глава 10.
…Дедово сердце. Столько лет прошло после того осеннего утра 1937 года, а оно все стучит, все стучит во мне, будто дед и не умирал вовсе, будто сердце его не излилося кровью на резную шкатулочку, на старый–престарый, от деда его еще доставшийся ему верстак «мельничного дуба»… …В памяти — дедова мастерская. Солнце широкими полосами лежит на полу, взбирается на верстак, яркой лентой прижимает к нему светлый сосновый брусок. Брусок — это рельсы. По ним движется огромный паровоз–фуганок. Розовый дым, закручиваясь, широкой змеей–стружкой выползает из его трубы. Когда паровоз выезжает на солнечную полосу–переезд, дым становится прозрачным и светится золотом. Золото испускает волну опьяняющей лесной свежести. Она вливается в терпкий аромат разогретого столярного клея и тонет в пронзительном запахе масляного лака… Запахи детства… Самый любимый, самый стойкий, самый, быть может, дорогой из всех — запах дедовой бороды и рук: запах гречишного меда, вощины — таинственного, непостижимого прополиса… Руки деда теплые и жесткие. Вечером, когда меня укладывают спать, приходит дед. Садится у постели. Я беру его руку и кладу себе на лицо. Закрыв глаза, дышу медом. И под ее горячей тяжестью, исторгающей медовые волны, уплываю в сон… Дед будит меня в самом начале рассвета. Сегодня мы идем на пасеку. Потому мы завтракаем оладьями с медом и запиваем их чаем на гречишном цветке: — Чтоб пчелы радовались и веселились, — говорит дед. Пасека далеко — в лесу у реки. Перед работой дед разрешает мне немного поплавать с ним: — Утром–то вода холодная! Простынешь. Потому я очень тороплюсь и кричу ему, забегая вперед: — Деда! Идем скорее — вода в речке остынет!.. Ведь должен же кто–то с вечера подогревать воду в речке, как это делает бабушка Хая—Лея, грея воду для ванночки? Пчелы еще на опушке встречают деда радостным звоном-жужжанием. Большие их компании лазят по его рукам, по свободному от бороды лицу, забиваются в саму бороду, лезут в уши — ластятся. Дед никогда не надевает сетки — пчелы его не жалят. Уважают его, говорит бабушка. Когда пчелиное уважение очень уж допекает деда, он смахивает пчел незаметным движением руки или аккуратно снимает их, держа за животики. Я зажмуриваюсь от ожидания боли, будто это меня они сейчас ужалят… Дед смеется: — Нет, они никогда себе этого не позволят, мои умницы. Он учит меня открывать улей, вынимать соты, не тревожа пчел. Зажигая дымокур, он говорит им: — Извините, мамочки, посторонитесь, пожалуйста! Когда же от дыма они сердятся, дед напоминает им: — Но вы первые начали (это он передразнивает меня!), и это вам за щекотку. — Деда! А они тебя понимают? — Понимают. Они ведь посланцы Бога. Господь прислал их на землю учить людей труду и жизни в человеческом улье. Но учить людей жить по-Божески, даже просто по–людски — труд очень тяжелый. Потому пчелы часто сердятся и даже жалят… Мы закладываем соты в центрифугу и вместе крутим ее ручку. Как и стружка, мед на солнце становится золотым и прозрачным. Прозрачное золото изливается медленно в маленькие ведерки. Пчелы облепляют их густо, но дым отгоняет самых смелых. А самые–самые храбрые дыма не боятся и… прилипают. Тогда дед отставляет дымокур в сторонку, берет терпящую бедствие пчелу за животик… Я опять сжимаюсь от предчувствия боли… И дед снова напоминает: — Она не позволит себе причинить боль «просто так». Тогда — какой же она учитель? …Мы с дедом на конюшне. Там живут Буян и Цыган — лошади–братья старой «немецкой обозной» породы — высокие, сильные, выносливые. Подпускают они к себе, кроме деда, только тетку Рахиль. Потому я остаюсь у ворот конюшни, а дед чистит их разными щетками и «оттирает» попоной. Потом он подзывает меня, и мы вместе задаем лошадям овса — насыпаем зерно в кормушки большими ведрами. — По два ведра на брата, — всегда растроганно говорит дед. Лошади — это не пчелы. Они не посланцы Бога. Потому не возражают, если овес приносят им не очень ими любимые люди. Запрягать–то себя в телеги они позволяют только любимым! — Понял, — спрашивает дед, — в чем разница? Я понимал. Я даже испытал на себе эту «разницу», когда мы с дедом возили на гумно снопы жита. Пароконный воз — огромная можара — был уже нагружен и перетянут слегой. Меня водрузили наверх. И я в ожидании деда крепко сжимал доверенные мне вожжи от Цыгана и Буяна. Не помню, почему рядом не оказалось деда — или отошел он куда–то? Но вдруг лошади тронулись вслед за соседским возом. Мои «тпррру!» они пропустили мимо ушей, как и попытки мои управиться вожжами. Воз покатил по дороге. Парень впереди хлестнул свою пару, та побежала резво к коварнейшей развилке. Левая дорожка шла не круто вверх, к соседям, правая — не круто вниз, к нам домой. Цыган и Буян потянули воз за соседским — вверх. Я изо всей силы тянул вожжи вправо — вниз. Но лошади все бежали и бежали вверх, за соседским возом. А я все тянул и тянул вожжи. И заставил, наконец, нашу пару опомниться. Опомнившись, она на ходу свернула вправо, к косогору. Воз накренился, завалился и перевернулся «на спину». Я под него не попал — меня отбросило далеко за нижнюю дорогу, в кусты… Все это я бы сразу забыл. Но забыть не получилось, — мама как раз была в Мстиславле. Она не раз рассказывала потом, что было с ней и дедом, когда примчались они на вопли соседей, увидели лежавший вверх колесами огромный воз со снопами и не нашли около него меня… Все было ясно — воз–то был весом пудов в тридцать! Большой фантазии не требовалось, чтобы сходу сообразить, как все произошло, и домыслить мою судьбу… Потому у мамы и у деда сомнений относительно нее не оставалось… Я думал иначе: дед шалопайства не терпел. Потому мне и в голову не пришло, что дело во мне, — где я и что со мной? Я решил, что буду наказан за перевернутый воз, за пропавшую работу. Потому не дал найти себя, когда дед и сбежавшиеся мужики сперва отволакивали в сторону телегу, предварительно искромсав веревки и раскидав снопы. Не найдя меня в снопах, зашарили по дорожным обочинам. Но я уже спрятался аж на дедовой пасеке. Только вечером меня там отловили. Я сам понял потом, что поступил плохо. Жалел очень маму и деда с бабушкой, совершенно всем этим происшествием убитых… Прощение было в одном: это была последняя моя шалость в их жизни… Осенью родители мои исчезли. До конца дней они будут помнить перевернутый воз и меня. И радоваться, что он не раздавил меня. А я тоже буду его помнить: из–за него они вспомнят не раз меня маленьким и себя молодыми. И радоваться этой памяти — перевернутому возу, намертво связавшего их со мной… И правда: первые слова мамы, а потом отца после четверти века разлуки были о том злополучном возе. И так иногда передается из поколения в поколение эстафета Памяти…Глава 11.
Слово «арест» я услыхал много раньше настоящего моего ареста — родители рассказывали, что проделывали с ними украинские комиссары. Но было это «до меня». Теперь, 20 сентября 1929 года, они пропали насовсем.. Потом мне объяснили: мама и папа бросились все в ту же Украину, чтобы спасти от гибели недосожженных в годы Гражданской войны своих бескорыстных друзей, служителей лазаретов голландцев-меннонитов, чтобы успеть уберечь их от окончательного разграбления и ритуального аутодафе новых троцких… Родители — наивные люди — полагали, что сделав столько добра украинскому народу, они вправе ожидать от него помощи в спасении его же спасавших колонистов–иноверцев. Они не учли, что в 1929 году ни украинского народа, ни самой Украины уже не существовало… Дяди, которые пришли за мной и Иосифом, злились: не сумели его изловить! Когда мы играли в салки и я никак не мог догнать брата, я тоже злился. Но не настолько, чтобы хватать из–за этого чужие вещи из шкафов, буфетов и столов, как во–рвавшиеся к нам дяди. Я еще не понимал, что в наш дом вломились бандиты. Но сообразил, что они грабят! Грабили долго. Награбленное выносили. Особенно старался пучеглазый с носом–хоботом. Вынесли и меня. Посадили в машину. Повезли. В приоткрытую дверцу виден был наш переулок и дом фрау Элизе. Когда мы проехали ее дом, я испугался, что уезжаю куда–то без разрешения! И крикнул: — Фрау Элизе! Я куда–то еду! — Какая фрау Элиза? — спросил дядя. — Фрау какая?! — Никакая! — ответил я на первый в жизни вопрос-допрос. — Никакая ни тетя ни Элизе! Дяди рассердились сильно, закричали: — Кто это — фрау Элиза?! Где она проживает? Покажи! — Не покажу! — Мне стало очень тревожно и страшно. Я вспомнил про маму и про папу, которых не видел много дней с тех пор, как они уехали на свою Украину. Я, будто наяву, увидел мертвое совсем лицо Александра Карловича в машине «Скорой помощи». И еще вот: Иосиф, когда укладывал меня спать, целовал, как мама, и, мне казалось, тихо плакал. А однажды сказал: — Бедный ты, мой братик… Я спросил: — Почему «бедный»? Разве мы бедные? Он ответил мне молчанием. Потом сказал: — Спи, человечек… Еще я вспомнил: Иосиф, когда пролезал в форточку из кухни на веранду, сказал шепотом: — Никому ни про кого не рассказывай! Ни–и–икому!.. Александр Карлович, в эти дни без мамы и папы, был какой–то не такой, как всегда, а грустный, больной, старый. По–чему–то теперь он не сажал меня на рояль и не играл для меня. А сидел со мной в кресле, тихо гладил по голове своей теплой большой рукой. И тихо–тихо, сам себе, говорил по–немецки. И фрау Элизе по вечерам не пила с ним кофе. Она приводила меня из садика и долго шепталась с Александром Карловичем. Потом целовала меня, уложив в постель, и уходила в слезах… И вот теперь, в машине, я встревожился: «Как же так — вернутся без меня мама и папа, а меня дома нет?!» Я еще не понимал, что больше не будет дома, что его уже у меня нет, как нет больше мамы и папы. И Иосифа не будет никогда. Никого не будет. Но начал догадываться: «Не эти ли вот сердитые дяди отняли у меня моих любимых? И дом? Эти! Эти! Ведь и меня они везут куда–то, не предупредив маму и папу! Но не должно так быть, чтобы без спросу! И чтобы никакого дома не было!» И меня стало беспокоить, что, возвратившись, мама и папа очень удивятся — меня не окажется дома! А никто не знает больше, что меня увезли, — Александра Карловича неделю назад положили в больницу. И доктор со «Скорой помощи» озабоченно бросил: «Сердечный приступ!»… Наверно, я говорил вслух… Или дяди умели залезать в мысли? Они сказали: — Никто к тебе не придет. Бросили тебя. Скажи лучше, где твоя тетя Элиза проживает? Мы тебя, пацан, подкинем к ней. А машина–то только что проехала мимо фрау–элизиного дома!.. И тут только до меня дошли слова дядь! «Бросили меня?!» Папа и мама меня бросили?! Так может сказать только очень злой, очень злой человек — Бармалей, например! Наверно, и эти дяди очень злые… Во–о–от почему Иосиф не смеялся, когда убегал от них! Когда убегал в салки — всегда смеялся! А сегодня не смеялся. Только шепнул: «Никому ни про кого не рассказывай!» А перед тем, как вылезти через форточку, поцеловал меня: «Я скоро тебя разыщу! Будь мужчиной, братик!..» — Вы злые, вы злые! — Этот крик мой в машине помню всегда… И в последний раз заплакал — больше не плакал при них. И не разговаривал ни с кем, не отвечал никому — что–то случилось со мной… Меня привезли в тюрьму!.. Почему в тюрьму?! Я знал, что тюрьма — дом, и в нем на ключ запирают бандитов, чтобы не разбойничали… Но я — не бандит!.. Почему же тюрьма?.. Тюрьму звали «Таганка». В нее свозили и детей–беспризорных. Милиция и дворники ловили их в «облавах», как живодеры ловили в московских дворах бездомных собак… Еще тюрьму звали «кичман», нас всех — «малолетками», — все, все здесь звалось не так, как дома, или у фрау Элизе, или у дедушки с бабушкой в Мстиславле. Мальчиков звали «пацанами», девочек — «пацанками» и «сучками». Кто умел воровать, звался «людем» или «уркой», кто не умел еще — «фраером»… Мне сказали: — Слышь, пацан, — это твой дом! Нет! Это был не мой дом! Здесь нас «держали» в огромных комнатах, которые называли «камеры», и спать «ложили» на доски поверх «козлов» — их звали «на нары». А сами мы были «хеврой». Кормили нас дяди «мусора». Они выдавали нам суп – он звался «баландой» — и «хлебушко», который назывался «пайка» или горбушка — горбушку я любил дома! Они нас не били. Потому, наверно, я их не запомнил. А вот когда после осени и зимы меня «перегнали» — перевезли, значит, — в Даниловку, в детприемник, — здесь запомнил всех. Первой — тетю «лягавую» Раю. У нее были черные волосы и доброе, как у моей тети Рахили, белое лицо. Утром она кричала: «Па–дъем!» — давала нам баланду и половинку пайки, а вечером — еще половину и чай. И укрывала «одеялками» самых маленьких. Тех, кто не ложился сразу, она больно хлестала свернутым мокрым тряпичным жгутом. Еще она очень сердилась на маленькую «сучку» Юльку, которая была меньше меня, била ее. Та днем и ночью плакала чуть слышно, и все звала и звала свою маму… Я не мог спать из–за ее стонущего плача. Плач был похож на тихий вой взаправдашней больной сучки… Здесь, в Даниловке, в первые дни приходили чужие мусора. Спрашивали одно и то же: «Где брательник?» И про фрау Элизе: «Где проживает?». Я не отвечал — не мог или не хотел. За это мусора били меня рукой по лицу, а тетя лягавая Рая секла своей мокрой тряпкой… Я бросался на них, как кидались «психованные» сучки, когда их били, кусался, кричал что–то… Однажды я укусил дядю мусора за руку. На меня «накинули» «ласточку» — страшный мешок с длинными рукавами… Я успел подумать, что переломился пополам — спина громко хрустнула, — я это услыхал… Потом ничего не было…Глава 12.
Когда я начал видеть и водички попил из чьих–то рук, — это случилось через несколько дней, — лягавая тетя Рая сказала, что у меня имя неправильное, и что правильное мое имя — «Виктор». «Виктор Белов». Я не понимал: почему мое имя «Бэна» – ненастоящее? Но лягавая тетя Рая звала меня «Витек». Я не откликался. Она сердилась. И снова хлестала меня — как Оливера Твиста — свернутым жгутом, который мочила под краном, снова била меня рукой по лицу… Но и плакать я не мог. Она еще сильнее сердилась. Снова и снова била. И кричала: «Падло!» и «Мамзер!» Так прошли весна и лето. Когда выпал снег, новая тетя лягавая Соня вывела нас гулять. За осень и зиму в Таганке, за весну и лето в Даниловке я забыл, как гуляют «на воле». Потому на прогулке захлебнулся воздухом. Лягавая тетя Соня сперва подумала, что я умер. И позвала мусора Егора отнести меня в «покойницкую». Дядя мусор Егор в покойницкую меня не отнес: сказал, что живой я. Он взял меня на руки, как папа или Александр Карлович. Отнес в камеру, на койку. Укутал меня одеялком. Посидел рядом, сказал: «Чего с детями творять?..». В Даниловке, как и в Таганке, мы ни во что не играли — сидели или лежали на койках, спрятав голову, и плакали. Звали – каждый — своих мам и пап. Я тоже прятал голову под одеялком и тоже звал папу и маму. И вспоминал страшную Таганку с ее «воскресными днями» — по воскресеньям нас гнали в баню… В бане всех по очереди мыли рогожей в огромной облупленной черной ванне. Синяя мыльная пена рвала глаза. От боли и страха перед ней дети кричали. «Баньщик» дядя мусор Яша ругался, тыкал в лицо мыльной мочалкой. Мыло тогда залезало в рот. Сразу вываливалась рвота… Мыло называлось страшно: «мыло КА»! И пахло еще страшнее — оно было «от насекомых»! Я думал: зачем насекомые прислали такое страшное мыло? Ведь насекомыми были любимые дедушкины пчелы! Но они всем дарили очень вкусный мед!.. За рвоту дядя мусор Яша больно сек виновников мыльной рогожей и кричал: «Кабыздохи!». Он оттирал наши лица тряпкой от швабры, а само вырванное убирал с совка или с пола лицом преступника, держа его за шею… Зимой в бане было очень холодно — мало стекол в окнах… Из–за сквозняков дети «болели кашлем». Тех, кто болел сильно, куда–то уносили. Насовсем. «Ну, и слава Богу, — говорила тогда лягавая тетя Роза. — Отмучились, ангелочки!..» Таганский кичман всегда «шумел» — днем и ночью, — «гудели» малолетки. Мусора орали на них. Когда крик переходил в вой, мы знали: это лягавые мусора метелят пацанов и сучек палками от метелок, или «гладят по–таганскому» лопатами. Когда же малолетки «базлали», мы знали: лягавые мусора «гладили» их шлангами для воды или пороли «цепками» — цепными по–водками для собак. Велосипедными цепями малолеток начали пороть в самом конце моего пребывания в Даниловке, когда страна стала входить в эпоху сплошной индустриализации и появились отечественные велосипеды «Харьковчанка». Зимой малолетки «психовали» — «бесились». Тогда в камеры на длинных поводках запускали овчарок. Собаки зубами хватали детей, а мусора — «проводники» выдергивали их за по–водки в коридор. В коридоре выдернутых «топтали» — калечили ногами. Больше всего малолетки боялись ног лягавых теть: тети лягавые ходили в высоких, на шнурках, ботинках. Их острыми носами, подбитыми железными подковками, лягавые тети били пацанов «под низ» живота — «под снасть»! После нескольких метких ударов теть пацаны переставали кричать… «Успокаивались»… Сучек лягавые тети топтали в лицо и в живот — обязательно до беспамятства калеча жертву. Позднее, в лагерях, я убедился: женщины женщин не щадят — уничтожают. То же наблюдал я в Сибири, в волчьих стаях: никогда волчица не оставляет живой соперницу… Закон природы. Еще я заметил: здесь, в Даниловке, «наши» собаки зубами нас не рвут, не кусают даже, а только «фиксируют»! А рвать – дело натасканного «человека». Или человека без кавычек, в отличие от неокавыченных собак: не было случая, чтобы даже при психовке, когда и собаки бесились, какая–нибудь из них укусила ребенка. Они даже не фиксировали лежачих! Все было не так в Таганке: там собаки тоже были «человеками». Из–под собак, после топтания, малолеток там «вязали» — «кидали» в «ласточки». И тоже насовсем утаскивали. От животного ужаса перед лающим на них огромным зверем многие пацаны и сучки — особенно самые маленькие — сходили с ума. Они ведь не мог–ли уразуметь, что страшно не само чудовище с клыками в рычащей пенной пасти, а дядя мусор–проводник, что держит по–водок и изрыгает брань и «команду»: «фас! фас!». Старшие из малолеток начинали заикаться и мочиться непроизвольно… Этим лучше уж было бы погибнуть: их начинали ненавидеть и преследовать не только чужие, но и «свои». А уж этото –страшнее любого топтания! Экзекуции с собаками и топтанием провоцировали вселенское «беснование»: потерявшие остатки разума несчастные малолетки стаями набрасывались на оплошавших мусоров и лягавых теть, рвали их взаправду, стараясь выдрать глаза, откромсать железками «мужицкую снасть», проткнуть «заточкой» живот теть лягавых, воткнуть им лом в промежность, отрубить пальцы… Частенько это им удавалось — в одиночку справиться со стаей беснующихся малолеток невозможно: дорвавшись до мести, они затихают только на «замоченной» жертве… С «высоты» опыта–возраста приходит понимание государственного значения Таганок, — да и Даниловок, — которых по стране — тьма. Они исподволь готовили кадры исполнителей, которые должны были физически — не бумажными приговорами и постановлениями — прикончить миллионы смертников, в «мирное» ли время, или на готовящейся войне. Воспитанники Таганок и Даниловок задачу эту с честью выполнили: вослед расстрелянным в 30–х годах чекистам, они и без горячих сердец и чистых рук намолоти–ли наганами и пистолетами ничуть не меньше покойников, чем все вместе армии мира, оснащенные самой, вроде, убойной техникой и технологией. И вошли после войны офицерским корпусом в «пятые полки» — спецкоманды «исполнителей воли народа» (иначе — воли Политбюро ЦК КПСС). Народа, который они, приведись только, прикончили бы тотчас в память о том, что с ними, детьми, этот народ проделывал… На «бесновку» в Таганке прибывали пожарные. Для них эти вызовы были праздником, заслуженным отдыхом после изнурительной «топорной» работы на сотнях в сутки московских пожарах. В зимнюю стужу струями ледяной воды из брандспойтов они вышибали еще не разбитые стекла окон в корпусах, замывали пацанов и пацанок в малые камеры, «прижима–ли» их в углах и на койках. «Уговаривали»… После часаполутора подобных процедур дети немели… Когда все «успокаивалось», являлся «лепило» — фельдшер дядя мусор Гриша Штипельман[2]. Он щупал толстыми пальцами лед. Сопел. Говорил: «Чего это вы, товарищи? Ведь детей простужаете же! Кончайте, кончайте!». Уходил к себе. Пожарные слушались его: свертывали шланги. А дяди мусора и лягавые тети начинали очищать ото льда малолеток… Однажды, на моих глазах, они «очистили» и тетю лягавую Мусю… Вывалившиеся кишки из разорванного малолетками ее живота разрезали и выбросили… …Сколько лет прошло… Вмороженные в лед детские слезы все светятся, все светятся мертво. И вечный от этого света ледяной озноб схваченной морозом памяти моей. Увидал спустя много лет мощный гранитный торс замороженного нацистами Карбышева. Не впечатлил. Не смотрелся после таганской «баньки». Техника казни сходна, но не равнять же пусть мучительную смерть старого генерала со страстями доведенных до сумасшествия детей. А их, тоже раненых шоком стужи, на моей памяти куда как больше полусотни за одну зиму в Таганке… Еще на памяти моей душераздирающие вопли–призывы детей к родившим их. Крики, что все казнят и казнят меня безжалостной памятью…Глава 13.
«Латышский» Детский дом, куда меня спустя год перевезли из спецкорпуса детприемника, располагался здесь же, в Москве, на… Новобасманной улице, 19. И поныне главные его корпуса стоят по обеим ее сторонам. Да, те самые, с виду ухоженные здания у сада Баумана. С входом в то, что рядом с садом. И входом в здание напротив — с овальными фрамугами в верхней части тамбурных дверей. Овалы были всесильны! Миновать их оказалось невозможным… Почему меня сюда привезли? Почему мусора, отобрав мое и прилепив мне чужое имя, запрятав меня сперва в Таганку, по–том в Даниловку, почему они перевели меня сюда, рядом с местом, откуда вывезли? зачем? Эти вопросы пришли, как только я невольно сравнил свое голодное существование в вонючей вольнице Даниловского кичмана и начавшуюся сытую жизнь в ослепляющей чистоте боксов–одиночек детдома. Почему меня – одного и того же там и здесь — там морили голодом, а тут сытно и вкусно кормят, там били, а здесь… Полюбили, что ли? Но так не бывает! О, овалы в дверях — они очень загадочные фигуры! Более загадочные и страшные, чем даже… зеркало! Я поверил в это предположение. Поверил и принял к сведению. С раннего детства я побаивался зеркал. Не доверял им: мне казалось, что кроме тех лиц, что я сам вижу в зеркале, кроме того пространства, что удается в нем разглядеть, непременно есть еще и совсем другие предметы, о которых мы не знаем, и уж конечно иные существа, чем красующиеся перед волшебным стеклом. Тем более, если случалось оказаться в кабине лифта между зеркалами и с замиранием сердца наблюдать непостижимую, инфернальную прямо таки, бесконечность собственного и соседей лиц… Это было непостижимо фантастически и потому страшно! Возможно, — и даже наверно! — стойкий страх перед глазамиовалами дверных фрамуг дома по Новобасманной улице был своеобразным отражением глубочайшей настороженности к зазеркалью. И именно фрамужные овалы, когда я нежданносчастливо ощутил непонятную перемену существования своего – от страшной «детской» тюрьмы в бывшем Даниловом монастыре в живое тепло «латышского» детского дома, — именно овалы дали мне понять неоднозначность мира, в котором оставили меня родители мои, и в котором мне предстояло существовать. Действительность оказалась неожиданной, чудовищной. Но я, конечно же, не мог тогда это уразуметь. Потому, клюнув на «живое тепло», причину появления на Новобасманной объяснил себе тем, что… сменив мне имя, они… потеряли меня. Всего тогдашнего. С никакой еще биографией и адресом моего-не–моего дома. Потому, позднее, в одной из бесед с моей воспитательницей, чуть было не проговорился, что жил с родителями рядом совсем, в двух шагах, по Доброслободскому переулку. А она перед тем спросила меня, не помню, по какому поводу: а до Даниловского детприемника, ты где жил–то в Москве?… И окончательно уверовал: я потерялся! А овальные фрамуги по верху дверей, истязавшие меня, они–то знали, что должно со мной произойти. И будто предупреждали — не уставали предупреждать — об опасности! Это–то я понял сразу: опасность! И, не подсказывая путей спасения от беды, они и не звали в их страшный, — я это тоже заметил, — мертвенный свет… Но разве разберешься сразу? Ко времени, когда меня поместили в детдом, латышей (прибалтов) в нем было меньше трети его воспитанников. Это были сироты погибших на войнах офицеров русской армии — прибалтийских выходцев. В спецграфах наших анкет они все числились детьми белогвардейцев. Жили скверно и голодно. Но где–то со второй половины 20–х вдруг всех стали хорошо кормить. Ежедневно водить в душ. Часто менять нижнее и постельное белье, которого навезли навалом. Главное — перестали наказывать голодом! Наркомпросовские комисии в это же время, под началом «ученой тети Лины» и кучи других врачей, начали отбирать якобы нуждавшихся в лечении воспитанников в отдельные группы. Их переводили в новые помещения у сада Баумана, там меняли им имена и фамилии. По двое размещали в крохотных камерах–палатах. «Ученая тетя Лина» и на новом месте их навещала. После чего дети из этих групп стали исчезать… Куда? Зачем? На лечение? Но ведь именно в такие группы отбирались самые здоровые мальчики и девочки! И там, по рассказам возвращенных в дом № 19, их особенно хорошо корми–ли и лечили. Все это было непонятно, а потому страшно… Командовала Детдомом «старая большевичка» Варвара Яковлева, революционная подруга–любовница народного комиссара просвещения товарища Бубнова. Он наезжал к ней час–то. Принимали наркома Андрея Сергеевича запросто, без церемоний. К нам он относился по–доброму. И, казалось, знал всех в лицо и по именам, даже по именам смененным, когда с визитами бывал в группах у сада. Мы не сомневались поэтому, что исчезновения, которые нас держали в страхе, без него не обходились. Яковлева была женщиной сухой, властной и жесткой. О ее жестокости среди обслуги ходили легенды. С нами она не общалась. Обращалась, только когда ей это было необходимо. Старшие воспитанники страшились ее: они были уверены, что исчезновения детей происходят и по ее команде. Нами занимались пожилые надзиратели — мужчины и женщины — «воспитатели». Большинство их прежде служило в учреждениях и войсках ВЧК–ОГПУ–НКВД. Значит, были специалистами своего дела. У нас их интересовал наш быт, дисциплина, режим. В душу к нам они не лезли. Строги были «по делу». Попусту не придирались. Зря не наказывали. Сами же наказания сводились к «отставке» от сладкого, к замечанию или выговору перед строем, наконец, к «карцеру» аж до трех суток! Виновного запирали на световой день в хозяйственной комнате… И все это — в одном, столичном, городе с Даниловским приемником и Таганкой. С «воскресными днями», с шумками, по–жарными, собаками и ледяными душами… не иначе — красный уголок системы. Ее Ленинская комната… Радоваться бы нам всем — воспитанникам такого детдома! Благодарить советскую власть за любовь и ласку. Но что–то не выходило с благодарностью… Снова начались недобрые сны. И в них опять все тот же овал. Проклятый овал. Теперь уже не «на той стороне Новобасманной». Теперь прямо во мне… И старшие ребята рассказывают ночами страшное. И страх — во все тех же исчезновениях. И почему–то еще более страшный страх — в шепотом рассказываемой балтийской сказочке о любимом поросеночке, которого нежили и корми–ли… А потом… А потом… Старшие ребята ночами мечтают о Балтии — каждый о своей. Они вспоминают о родителях. Которых, боюсь, вспомнить никак не могут. Зато могут придумать и «над вымыслом облиться слезами»… Не родиться бы… Ближе всех заведующая учебной частью детдомовской школы № 13 Евдокия Ивановна Маркова. Первая моя учительница. Это она разглядела тяготение моё к книге. И однажды привела в свою библиотеку — она с мужем жила в «зоне» детдома, в корпусе напротив, где после войны расположился военный комендант Москвы. И это она, Евдокия Ивановна, привела меня в ставшую моей Пушкинскую библиотеку, что у Елоховского садика. А позднее — в библиотеку Дома строителей по моему Доброслободскому переулку, который снился мне еще дома. Ну, а потом — и в библиотеку партпросвещения Бауманского райкома партии в Бабушкином переулке, которой тогда командовала подруга ее — супруга сталинского наркома Клима Ворошилова. Сама Евдокия Ивановна, по какой–то своей надобности, работала в этих библиотеках часов с четырех вечера. И впредь никогда не забывала зайти за мной, бессчетное число раз расписаться за меня в детдомовском «арестантенгроссбухе», устроить меня поуютнее в библиотечном зале. А потом отвести засыпающего «домой», обязательно заведя к себе и накормив чем–нибудь вкусненьким на дорожку… через дорогу — на другую сторону Новобасманной улицы, в «мой» корпус. Кстати, в нем, уже после войны, разместились редакционные кабинеты Гослитиздата. Пушкинская библиотека известна была мне давно, аж с младенческих моих лет, когда я выучился писать и читать, — именно в каком вот порядке: сперва писать. Я гулял с фрау Элизе по улицам, подходил к афишным тумбам. На них, прежде всего, замечал рисунки и яркие, удивительные заглавные фигурки–буквы. Придя в садик или домой, я их рисовал по памяти. А родители или сама фрау Элизе никогда не забывали объяснить мне их смысл. Только и всего. Именно в Пушкинской библиотеке я буквально напал на обширнейшее великолепное собрание литературы о животных — на книги, что заставили меня думать о них как о самых близких мне существах на земле. Заставили их любить искренне, по–настоящему — оберегая и спасая, когда я получил к тому возможность. Конечно же, именно эти книги и привели меня через несколько лет — не на долго, правда — в кружок юннатов при Московском зоопарке, в добрую ауру великих радетелей российской природы профессора Мантейфеля и Чаплиной, его научной сотрудницы. Но это — позднее. Пушкинская библиотека стала моим книжным миром, что как поводырь слепца вёл меня всю мою дальнейшую жизнь к истинной любви…Глава 14.
Совсем иначе сложились мои отношения с библиотекой Дома строителей. Там же, на втором этаже этого нового здания, множество дверей длиннющего коридора выходили в… ложи великолепного зрительного зала. На его сцене, прекрасно оборудованной и, по выражению игравших на ней, «непередаваемо уютной», шли в это время ежедневные репетиции новой оперетты «Свадьба в Малиновке». Вел их маленький, вертлявый и поначалу несколько раздражавший меня своей «несерьезностью»… великий артист Григорий Маркович Ярон — буффэксцентрик. Ярон в этой пьесе играл самую веселую роль бандита По–пандопуло… Заметив мой восторг от увиденного и услышанного с балкона, Евдокия Ивановна провела меня за кулисы. И через минуту я уже сидел на коленях у артиста, и он угощал меня невиданным мною никогда, необыкновенно вкусным фруктом, — не могу до сегодняшнего дня вспомнить его название. Но запомнился он мне навсегда, как навсегда полюбил я артиста Ярона. Недели через две я уже участвовал в массовках спектакля и ни капельки не смутился, когда осенью, на премьере, увидел со сцены, гордый и счастливый донельзя, истово аплодирующих… несомненно, именно мне, а то кому же еще! — Евдокию Ивановну, Валентину Ивановну Демину — моего классного руководителя, саму Яковлеву с Бубновым… Григорий Маркович, тем временем, приметил мою склонность к рисованию. Вполне возможно, именно он «толкнул» меня в изображение театрального мира — мира сцены. Но что помню абсолютно — Ярон «приговорил» меня к рисунку декораций, по существу, к интерьеру вообще, заметив мое непроизвольное влечение к архитектуре. С его легкой руки я вдруг начал рисовать мой исчезнувший однажды Дом. Мою комнату. Потом комнаты родителей и брата, наконец, все, что связано было у меня с жизнью «внутри жизни» Александра Карловича. Впервые, я узнал силу своего умения изобразить свой дом, причем она заключалась не в том, что я умел это сделать и что рисунки мои оказались интересными и для окружающих, а немного погодя удостоились конкурсного отбора и экспонирования на московских и даже парижских выставках детского рисунка. А в том, что рисунки эти возвратили мне мой навсегда утерянный Дом, вернули великое чувство–состояние сопричастности с жизнью самых близких мне и тоже пропавших для меня людей. Я тогда не знал, что искра Божья пала в мою душу и что удостоился я не суетного внимания окружающих, а прикосновения самого Искусства. Да, я этого не мог знать. Именно заинтересованное внимание всех тех, к кому привел меня этот неразгаданный овал над входом в такой, оказалось, непростой дом, — внимание Марковой и Ярона, — уловило и искру, и прикосновение. Талант. Потому той же осенью 1932 года Григорий Маркович Ярон вместе с Евдокией Ивановной Марковой (возможно, в качестве конвоира, — одного меня еще не выпускали за «вахту») привели меня в московскую мастерскую… Константина Федоровича Юона. Он очень внимательно рассматривал мои рисунки, перебирая их вновь и вновь. Потом так же внимательно и долго разглядывал меня… — Не знаю, мальчик, что с тобой делать… Или тебе научиться видеть радость. Или мне поучиться у тебя горю… Возможно, то и другое вместе… По его совету меня привели к архитектору Николаю Джемсовичу Колли. Некогда папиному коллеге–профессору по Московскому Высшему Техническому училищу. Автора проекта ДНЕПРОГЕСА и величественного конструктивистского здания ЦСУ на Мясницкой. И, — чего тогда не знал никто и знать не мог, — создателя огромного подземного комплекса Генштаба и Главного узла связи под Мясницкой площадью и близлежащими кварталами со станцией Метрополитена «Кировская»… Вроде бы не очень внимательно проглядев мои интерьеры, он вдруг спросил: — Этого дома больше нет? Его снесли? — Этого дома нет, — ответила за меня Евдокия Ивановна. — Его сломали… — Ничего себе, — непонятно прокомментировал ее слова Колли. — Так ведь и свихнуться недолго… Кто сейчас работает «на Стопани»? Этого никто из приведших меня не знал. Тогда Колли по-звонил куда–то по телефону. Долго разговаривал, наконец, кашляя и сморкаясь, повернулся к нам: — Вас примут на Стопани в студию живописи. Удачи всем вам. А тебе особенно, — обратился Колли ко мне. — Но ты знай: работать придется по–лошадиному — без этого ни один даже самый великий талант ничего не стоит. Понял?! Через несколько дней меня отвели в Центральный Дом пионеров, помещения которого располагались в большом квартале между Чистопрудным бульваром и Красными воротами — по улице Стопани, параллельной Мясницкой. На втором этаже маленького корпуса помещались студии. Я вошел в кабинетик и остановился пораженный: с большого, размером с развернутую газету полотна, стоявшего на мольберте, на меня глядел очень-очень знакомый человек,которого я видел когда–то давно, но никак не мог вспомнить, когда и где. Только тот, кого я вспомнить не мог, был в обычной одежде, в какой ходили все известные мне взрослые люди. Этот, на холсте, был весь укутан мехами, и из них видна была только часть его лица и рука, — часть кисти и пальцы, — держащая длинную тонкую палку. Но не только знакомое лицо привлекло мое внимание — поразил меня ослепительный свет, исходящий из–за фигуры человека! Будто тысячи ламп зажжены были где–то у горизонта за его спиной. И освещали они не виданное мной до того огромное пространство, все заполненное сверкающим льдом и прозрачными тенями от ледяных торосов. Самое удивительное: весь этот залитый сверкающим сиянием холодный мир был погружен в совершенно непостижимым образом изображенную розовую дымку неземного оттенка! И шла от полотна на мольберте в маленькой комнате такая не виданная мною до этого радость, такое счастье исходило от сияния за спиной человека в мехах!.. И сам этот знакомый мне человек, он будто несся на меня в упругом потоке света–сияния… Первый раз за все время моего несчастья я улыбнулся свободно. Выдохнул. И за собой услышал глубокий, тяжелый вздох–стон Евдокии Ивановны. И ее плач… Потом мы очень долго — до ночи — сидели в кабинетике у сияющего полотна, пили чай с каким–то кислым вареньем из «магазинной банки». И слушали человека, написавшего эту по–разившую меня картину–портрет, — Михаила Львовича Гуревича, молодого, живого, веселого, с черной кудрявой шевелюрой человека, оказалось, увлеченного Арктикой «до чертиков»! А портрет? На полотне он изобразил своего доброго знакомого – полярного радиста, с хорреем в руке, или с шестом для управления собачьей упряжкой, — потягом, по–северному… Ну что ж, Михаил Львович за год учебы у него влил–таки в меня свой «ослепительный свет». Он вернул меня в нормальную жизнь. Подарил радость быть ребенком среди еще нормальных, еще не взбесившихся, еще не превращенных в навоз людей. А его полотно, что так поразило меня, — оно еще сыграет свою роль в моей судьбе. И в одной ли моей! Нет! Овальные окна ни на минуту не оставляли меня! Они исполняли предначертанную Провидением свою тайную, никому пока не ясную работу.Глава 15.
К этому времени где–то в недрах Наркомпроса и Союза художников вызрела и начала осуществляться идея создания Дома, где можно будет собрать самых талантливых детей со всего Советского Союза. И в нем, в атмосфере «свободного творчества», с одной стороны, и «целенаправленного воспитания» — с другой, растить мастеров всевозможных искусств. Думаю, из этой затеи не вышло ничего путного. Нас, «особо одаренных» детей, туда собрали. Открыли студию изобразительных искусств. Назвали ее «Центральным Домом художественного воспитания детей». Разместили на третьем этаже Детского театра по Мамоновскому переулку на Тверской в районе Страстной площади. И бросили, напустив на нас полчища педологов. Конечно, сам Бубнов позаботился, чтобы нас обучали самые именитые художники. Потому нам удалось работать у Алексея Илларионовича Кравченко, профессора графики Московского художественного института, — романтика, иллюстратора Пушкинских произведений и сказок Гофмана; Исаака Израилевича Бродского — для всех автора официальной «ленинианы», а для нас интереснейшего пейзажиста, — он на занятия с нами специально наезжал из Ленинграда; конечно же, Юона, которого мы все любили за его умение не только красиво рассказать о своем предмете, но непостижимым образом передать умение сделать, сотворить чудо образа собственными руками. Очень часто, как метеор, налетал Михаил Львович, который теперь, в первую половину тридцатых годов, так увлекся Арктикой, что, забыв некогда любимый Кавказ, постоянно мотался по Северу, откуда привозил и показывал нам свои неповторимые пейзажиоткрытия тогда мало кому известных Новой Земли, Игарки, Диксона, Вайгача. Он даже ухитрялся проходить участки Северного морского пути на знаменитых ледоколах! Не могу сказать, что именно он заразил меня Арктикой. Нет, она вошла в меня чуть раньше, быть может, с тем молодым человеком, что когда–то приходил к Александру Карловичу и рассказывал мне о полярной ночи и о дне, тоже полярном. Я все откладывал и откладывал — стеснялся спросить Гуревича: не «мой» ли это александро–карлычев молодой человек изображен на том «ослепительном» его полотне? Уж очень похожи — человек и портрет… Так и не спросил. Потом годы полетели, Михаил Львович все реже и реже у нас появлялся. Исчез совсем. Потом совсем уж исчез и я сам. Опять годы замельтешили… Только вернувшись из ГУЛАГа, я узнал о военной судьбе Гуревича: он был солдатом, этот светоносный художник. Воевал неистово, оставшись навсегда в народной памяти. Он погиб 17 сентября 1943 года. А в июне следующего, 1944–го, ему посмертно было присвоено звание героя… Его в моей жизни давно, очень давно будто бы нет. На самом деле он живет во мне всегда, вернувший меня к жизни и внесший в меня свет искусства… А учеба моя в ЦДХДВ продолжалась. Всеми правдами и неправдами «возвращался» я к интерьерам своего Дома, который, оказывается, можно было воскресить из небытия искусством, умением изобразить исчезнувшее так, что оно возникало вновь не только в собственном сознании, но и в глазах совсем посторонних людей. Получалось, что я сам своей волей мог сделать, чтобы «все стало, как было», о чем мечтал сам Петрар–ка! Получалось, что я становился всесильным, и созданное мной никто уже отнять не мог. Такие вот ассоциации начинали во мне возникать, такая вот связь представлений. И никакие налеты педологов уже не могли помешать мне самому объяснять себе собственные чувства.Глава 16.
…А тут как раз состоялось мое знакомство с новым нашим соучеником Алексеем Молчановым. Помню хорошо тот день потому, что Алика к нам привез сам Бубнов: накануне в музее изящных искусств состоялась его выставка–экспромт. Пораженные увиденным московские художники откровенно не по–верили авторству Алика: шесть выставленных Бауманским районным Домом пионеров акварелей, изображавших сельские пейзажи с освещенными солнцем сараями, могли принадлежать только мастеру, человеку блестящей техники и, несомненно, романтику… Естественно, человеку взрослому. К сожалению, никому еще не известному, — не этому же шпингалету-третьекласснику, спокойно стоящему тут же и на эмоции тоже мастеров не реагирующему. — Так твои это работы, мальчик, или не твои? — задан был Молчанову вопрос. — А чьи ж, — ответствовал шпингалет. — Это я так, баловался. Могу и что–нибудь поинтереснее изобразить. Бумаги нормальной дадите, ну, и краски, конечно? Краски, хорошая кисть и бумага нашлись. Алик устроился на подоконнике. И через полчаса еще более поразившиеся мастера увидели работу, которой многие из них могли бы позавидовать… Слух о юном гении распространился быстро. Имя Алика замелькало на страницах периодики. Тем временем, Бубнов уже определил его в нашу группу. Обо всех рассказанных чудесах я тогда не знал. И Алика принял, как встретил бы любого мальчика моего возраста, конечно, если бы он не намерен был драться. А мальчик этот оказался на редкость спокойным и миролюбивым. И было в нем столько совершенно незаметного, ничем не выдаваемого достоинства, столько какой–то удивительной простоты и открытости, что по первости показался он мне каким–то вовсе не настоящим. Я просто еще не встречал в своей коротенькой жизни таких непосредственных однолеток — негде мне было их встречать: не в Даниловке же, тем более, в Таганке, и даже в «благополучном» моем детдоме, где все равно каждый наверняка столкнулся уже с подлостью и обманом и был иньекцирован сверхнедоверием. Но чем больше присматривался я к новичку, тем он мне больше нравился. Если бы я был хитрее, то попытался бы сравнить его с моими «благополучными» соучениками, как правило, детьми отцов весьма небесталанных, к тому же отлично умевших этот талант использовать во благо себе. И сравнение это было бы уж совсем не в пользу последних. Но хитрости не было. Не было и сравнений. И без того личность Алика как–то незаметно увеличивалась в сравнении с личностями соучеников — увеличивалась масштабностью, неординарностью и… абсолютным неприятием рутинных «законов» стаи, что начинали понемногу проявляться и в педологически обеспечиваемом ЦДХДВ. Естественно, у весьма талантливых по тому времени корифеев от искусств, создававших тонно–километры эпохальных произведений, подрастали тоже небесталанные отпрыски. Не менее естественным образом оказывались они и в учреждениях–теплицах типа нашего Центрального Дома. И не миновали его в Мамоновском. Правда, ни в какое сравнение золото-молодежный дух этих наших однокашников не шел с невинными шалостями послевоенной золотой роты. Это уж потом, после победы, после того, когда прошел страх перед выкинутыми из мавзолея мощами, могла она себе позволить отрезать груди у знакомых девочек, мочить школьных друзей, поигрывая в законников, заминать в землю скатами автомашин головы по горло закопанных женщин… Но это все — после, позднее. А в мое время в начале и середине тридцатых годов — и фантазии были жиже, и возможности отцов ниже значительно. Потому Алика мои дорогие соученики по студии приняли не так сурово. Но спустить ему мастерства художника они не решились. И в первый день начали его доставать: вымазали масляной краской новую кожаную курточку. Эффекта не получилось: Алик докрасил ее сам, еще раз продемонстрировав свое крамольное мастерство. Тогда, подсмотрев, что Алик, работая, акварельные кисти вытирает не тряпкой, а сунув их под мышки, — так быстрее и сподручнее, — кисти перед занятиями расщепили и вогнали в них обломки безопасной бритвы. На этот раз получилось: лезвие располосовало рубашку и здорово порезало кожу. Ликование было шумным. Однако заводила, Миша Гельфрейх, был Аликом в переулке отловлен и бит. Не шибко, правда. Тогда стая перехватила Алика в туалете театра, уверенная, что на этот раз справится. Тут не только не получилось — получилось скверно: Женя Руднев был своей жертвой закинут на подоконник и вывешен за окно… На вопли рыцаря сбежались актеры и актрисы. Трое инженю с молчаливого согласия Алика выволокли–таки бедолагу из–за окна и, отворачиваясь, обмыли пострадавшего… Войти в его положение стоит — все же третий высоченный этаж старинного театрального здания! Руднев в студии больше не появился. Но остальные, не вывешенные, не угомонились. И однажды поздно вечером кто–то ударил из–за двери работавшего Алика инструментом бандитским — обрезком водопроводной трубы. Удар был мастерским: точным и болезненным. Хотя нанесенным пусть озверевшим, но хлюпиком… Я узнал об этом только через два дня, когда Алик явился на занятия с перевязкой на голове. Он молчал. Но «товарищи» по искусству ликовали в открытую.Глава 17.
Как же я должен был вести себя в этой отвратительной ситуации? Если «очень подумав», то никак. Был я «детдомовским». Всяко лыко мне было бы в строку. И моему конвоиру попало бы — я ведь все еще с конвоем ходил в Мамоновский. Мне одному выходить из дома на Новобасманной было нельзя никак! Но сколько мог я терпеть, когда стая подонков силилась глумиться над товарищем моим, — а я уже выбрал Алика в товарищи! Еще и потому мне стыдно было непереносимо, что стая эта ко мне лезть боялась — я этим самым своим детдомством защищен был надежно, хотя, по правде говоря, и без этой защищенности мог себя защитить. Научен был. И не домашним тренером, а теми же малолетками — в Даниловке и тут, на Новобасманной… Новобасманная… Как же я прежде–то не вспомнил про новых знакомых моих в «сорок третьем» доме на углу этой улицы и Разгуляя! Мы туда, в этот большой проходной двор дома, приходили с моим конвоиром Степанычем не раз: искали знакомых — тех, кого я помнил и кто помнил меня маленьким, когда мы с Иосифом ходили в этот двор к голубятникам — Во–лодьке — «Железнодорожнику» и «Петуху». Ходили, помню, «по–доброму»: отдавали им их голубей, забирали своих, отловленных этими «большими пацанами», — теперь–то я знал, почему и откуда они так зовутся: «большие пацаны» — воры в законе!.. Был двор — путаный, с выходами на Новорязанскую и на Елоховскую улицы — старой воровской малиной. В коммуналках и крохотных не уплотненных квартирах жили семьями ломовые извозчики, рабочие железнодорожных мастерских «Рязанки», грузчики и всевозможная обслуга трех вокзалов на Каланчевке — если не считать самого Каланчевского городского вокзальчика. Жили и чиновники, милиционеры — всяческий служилый и разночинный люд… У брата в этом дворе были друзья, все больше голубятники. Не его вина, как, впрочем, и их тоже, что почти все московские голубятни содержались «старыми» ворами. Голуби были для них символом свободы, что выпадала им нечасто, вольной воли, что и на «свободке», после очередной отсидки, на настоящую свободу похожа не была. Потому так любили эти люди голубей — свободных, завивающихся стаей аж под самые облака, парящих своевольно там, куда их хозяин во–век не попадет — будь он трижды в законе и имей несчетно червонцев в заначке… Так и отдыхали владельцы голубей около своих любимцев – тут же, в сараюшках, обшитых от соседей–шакалов листами ржавой жести. Спали здесь же, на старых матрацах под лоскутными цыганскими одеялами, коротая долгие зимние ночи у по–стоянно раскаленных чугунных буржуек. И трапезничали, не выходя никуда, посылая за колбасой и водкой в магазины на Разгуляе расторопных пацанов. Знакомых мы со Степанычем нашли. Только ничего они о моих родных не знали. Пока. Придет время — там Иосиф–беглец появится. Тоже чтоб разузнать обо мне. И все сойдется. Но позднее. …А дом № 43 все жил и жил своей жизнью. Тихо роилась воровская кодла в его сараях и сараюшках. Вились голуби над сетками, взлетали. Кружили над двором, над Разгуляем, над Москвой. Радовали хозяев. Сами радовались, купаясь в небесной синеве и раскрыв крылья плавая над бескрылыми людьми… Тут нужно признаться: Степаныч — Иван Степанович Панкратов[3], конвоир мой, — был посвящен во все мои тайны. Не может ребенок без взрослого покровительства, не может! Это я лучше всех знаю… Ко дню нашего с ним невольного знакомства был уже у меня свой собственный опыт существования. Он выучил меня осторожности. И просто так — неизвестно кому — я своих тайн не открыл бы. Но сердце мое подсказало: этот человек не может меня предать! Не может, не возьмет на душу греха предательства. Вот когда я это понял — или внушил себе — и рассказал ему о потерянном доме, стало мне так легко и хорошо! И за радостью этой неожиданной мне увиделось сразу ответное чувство очень одинокого старика — всеми забытого, никому, кроме меня, теперь не нужного… Поход в сорок третий дом был успешным. Кто–то из знавших брата ребят не посчитал за труд — наведался в Мамоновский. И в подъездах родных им домов поговорил — по–хорошему, только по–хорошему! — с шалунами. Шалуны побожились на Алика не дышать и — вот еще пример рыцарства золотой роты – все поодиночке самодеятельно, без вопросов к ним, заложили товарища с водопроводной трубой! Это предусмотрено не было. Потому в порядке самодеятельности Эдику Прокофьеву образцово–показательно набили физиономию. Даже через три месяца (!) повязку ему не сняли — оставили на переносьи. Главное, он прилюдно принес Алику извинения и порекомендовал в случае чего не стесняться и обращаться запросто к нему, Эдуарду. Алик ответил в том смысле, что всегда, пожалуйста, но что он привык сам разбираться при недоразумениях. Главное было сделано: мир восстановлен, порок наказан. Как раз в эти тревожные дни с Разгуляя прибежал пацан: приходил брат! Иосиф нашелся! Надо же такому случиться счастливому совпадению: Иосифа нашел и я сам, вернее, с помощью моих знакомых.Глава 18.
…Григорий Маркович Ярон был из редчайших счастливчиков московской богемы, допущенных к ручке блистательной тетушки моей, Екатерины Васильевны Гельцер. Примабалерина Большого театра[4], в молодости она по–крупному меценатствовала, помогая молодым художникам, в том числе Исааку Левитану. Тогда Гельцер была прелестной, в расцвете таланта и красоты, балетной дивой. С тех далеких уже дней воды утекло немало. Теперь это была своенравная классная дама, покровительница юных балетных дарований, как, впрочем, и траченых сединами «бывших». И за исключением двухчасовых — два раза в неделю — репетиций с переводимыми на сольные партии из кордебалета балеринами, сиднем сидела на даче или дома, принимая близких друзей, среди которых бы–ли блистательный Ярон и известный в те годы московский эстрадный конферансье Михаил Гаркави. Интерес к нему у Екатерины Васильевны возник давно и чисто практический: еще юным собирателем он прослыл тонким ценителем и очень точным оценщиком произведений изобразительного искусства. Но, в отличие от всех известных ей жуков–скупщиков картин, Михаил Наумович Гаркави, по признанию истинных ценителей, был всегда и остался человеком безупречной репутации. Так сложилось, что дело он имел преимущественно с молодыми, начинающими художниками, постоянно взыскующими, где бы и чего пожрать. Покупая у них картины, Гаркави предупреждал: — Сегодня, будь вы художником с именем, ваше полотно стоит в десять–двенадцать раз дороже той суммы, что я имею возможность вам предложить сейчас; если я умру до прихода к вам славы — вы рискуете… Но если в перспективе у вас будет оказия продать ее по настоящей или по более высокой цене, чем я вам сейчас предлагаю, я немедленно возвращаю вам вашу картину, а вы мне — ту сумму, что я вам теперь вручу. Что скажете? Порядочно, да еще как! Не сомневаюсь – именно за эту его порядочность он и отмечен был вниманием Гельцер. Естественным было и членство Михаила Гаркави во всяческих закупочно–отборочных комиссиях и непременное председательствование этого самоучки–эрудита и ценителя в закрытых конкурсах–отборах картин молодых художников для именитых галерей и собраний. Самое главное, ищущие признания и заработка молодые таланты могли рассчитывать на поддержку и помощь этого удивительного в наш прагматический век… прекрасного врача–терапевта. Самым естественным образом, к числу непосторонних Екатерине Васильевне относилась и Лидия Андреевна Русланова – супруга Гаркави. Обладательница совершенно поразительного контральто, блистательная исполнительница русских старинных песен, она была любимицей народа. Время от времени почти всю Вторую мировую войну Русланова чудесно пела солдатам на всех фронтах свои чудесные песни. И заслужила несомненное право на самое высокое воинское звание — Народной Героини. Хотя бы признательности тех, кто войну эту подготовил, развязал и хоть как–то отвечал, что ли, за ее результаты. Ни того, ни этого не случилось… Почему оставила Русланова своего Михаила Гаркави? А ведь до войны на всех концертах в Колонном зале Дома союзов она постоянно с подмостков, — огромному, тучному, жеманившемуся у кулисы Мише Гаркави, — не уставала напевно твердить: — Хоть ты, Миша, надоел – Мне не надо нового! Одного тебя люблю, Десятипудового… Потом она стала женой генерала Крюкова. 24 сентября 1948 года их арестовали. В постановлении сказано, что Русланова «…являлась женой генерала СА Крюкова В. В., арестован тоже, установила через него тесную связь с одним из военачальников, претендовавших на руководящую роль в армии и стране… всячески его популяризировала, приписывая незаслуженную славу…». Это все — к маршалу Жукову, на которого широко нагребался компромат. Что к Жукову отношения, будто бы, вовсе не имело: Особое совещание (?) 7 сентября 1949 года, — за непозволительно даже для военного времени (с его чудовищными открытыми грабежами освобождаемых народов) грубую коммерческую деятельность, в частности, в блокадном Ленинграде (!) — приговрило новоблагословлённых супругов — каждого — к десяти годам каторги. Отблагодарило, вроде бы, за войну. Но постепенно взбешивоемому характером всё ещё постоянно раскрывающимися дичайшими деталями этой самой коммерции, лучшему другу всех советских певиц гуманными слишком показались и сам мизерный срок отсидки её. И даже сама Колыма… Тем более, вмазать в это пакостнейшее дело самого маршала Жукова руководству СМЕРШ он не позволил… И вот, 7 июня 1950 года, — когда Русланова вкалывала благополучно и доходила на «общих» в Северо—Западного Управления, каторжный лагпункт 019 заменен ей был на страшную тюрьму Серпантинку под самым Магаданом. В этом ледяном аду, что был тогда на шестом километре Главной Колымской Трассы, у нее вторично случилось внутримозговое кровотечение. Казалось бы, порядочек! «Не будет человека — не будет и проблем». И мужская месть «кремлевского горца» осуществится промыслом Божьим. Ан, нет — люди вмешались, остававшиеся все еще людьми. Слушавшие её всю, Такую войну. Но представления не имеющие что тогда же Лидия Андреевна творила: научный сотрудник Магаданского центра (потом ВНИИ-I) Шкадов телеграфировал о случившемся с великой актрисой в Москву — в Генеральный штаб! «Всем! Всем! Всем!» — как и полагалось сообщать из недосягаемо–далекой Арктики на Большую Землю о чрезвычайном происшествии. Телеграмма дошла. Тогда было это немыслимым! Подвигом было работников почты! Только телеграфистка Вера Дмитриевна Павловых, из ссыльных Забайкальских казаков, была тотчас арестована. И при «невыясненных обстоятельствах» погибла в следственном изоляторе. Адресат приказал срочно ликвидировать ЧП в УСВИТЛ! Вспомнила армия о чести мундира. Разобралась, когда врезали ей по физиономии… И руководство ГУЛАГа поджало хвост. Распорядилось «…этапировать з/к Русланову Л. А. в больницу /…/ для лечения. /…/». «Могущества» армии хватило на перевод Руслановой с 6–го километра в Магадан. В больницу при пересыльной тюрьме. Наконец, из самой Колымы, из Арктики, — из УСВИТЛА — в ОЗЕРЛАГ № 7, в зону Иркутского Транссиба — на колонну 009 у Новочунки за Тайшетом. И только. Правда, рядом с 009, на колонне 035 «128–го километра» трассы обретался, тоже вконец доходя, новый её супруг — фитиль уже — генерал и герой Крюков. Но видеться им не позволили. Супругов освободили лишь по смерти Сталина… …В первые дни начала нашей дружбы с Аликом я упросил Евдокию Ивановну пригласить его «к нам», в Клуб строителей, на концерт. Куда еще мог я пригласить товарища — не в нашу же детдомовскую тюрягу! Среди номеров программы были и сценки из «Свадьбы в Малиновке», где я участвовал в массовке. Но был там, конечно, и сам Ярон. А мне так хотелось познакомить его с моим другом — до Алика я же ни с кем Григория Марковича познакомить не мог. После концерта мы сидели у него в уборной, мазались гримом и представляли своих педагогов — каждый в своей школе. Потом мы с Аликом, прежде сговорясь, подарили Ярону свои рисунки — на память. Алик — два акварельных пейзажа, что написал он в прошлом году в Лебедяни. Я — несколько своих рисунков декораций и две акварели – мои самые любимые акварели — интерьеров моего исчезнувшего Дома, который я никак не мог забыть. И изображений которого никому не показывал. Помнил всегда, как пришедшие в наш дом разоряли его на моих глазах… А тут, возбужденный присутствием моего товарища, наполненный радостью дружбы с ним, я вдруг особенно остро ощутил неведанное прежде по кичманно–детдомовской затурканности чувство признательности и к Ярону, и к Евдокии Ивановне за этот праздник души, исстрадавшейся, истосковавшейся по родительскому теплу. Они, они, эти добрые люди, возвратили мне тепло моего Дома и естественную возможность делиться этим теплом с дорогими мне существами… Вот, с Аликом теперь и всегда…Глава 19.
Все годы с того дня в гостях у Ярона в Клубе строителей несу в себе отголосок точного знания–чувства: я сегодня пережил необычайное волнение. Оно — неспроста! Что–то должно со мной случиться! Оно и случилось: Ярон показал мои рисунки Екатерине Васильевне. Та вдруг разволновалась, вспомнила что–то. Спросила Григория Марковича: — Кто этот ваш Витя Белов? Никакого Виктора Белова там быть не может — это же квартира… комнаты Фанни Иосифовны! Смотрите — вот их буфет, таких нет больше ни у кого! А вот туалетный столик и кресло — они же единственные в своем роде! Их делали по рисунку Серова в Гельсингфорсе — их заказывал для меня мой друг, а я в 1907 подарила их Феничке! Фантасмагория какая–то!.. Кто это — Белов? Приведите его. Но чудо, оно еще и потому чудо, что не сразу кончается: поздно вечером из Москвы возвратился… Иосиф. Удрав осенью 1929 года от горячесердечных чекистов, умыкнувших меня, он прямиком направился на теткину дачу. Где его, по правильному предположению, никто не искал. Катерина Васильевна учинила коротенькую истерику по поводу несчастья с папой и мамой, поплакала в мой адрес и быстренько водворила Иосифа в мезонин. Дача у нее была большая. Стояла тогда особняком, окруженная лесом. Неблизкие соседи давно изучили особенности характера ее хозяйки, предпочитавшей и в упор их не видеть. Как, впрочем, и не дразнить их содержимым ее совершенно уникальной коллекции живописи и графики, которую она собирала всю жизнь. Надо сказать, однако, что приобретать все это начал Антонас Фридрихович, брат тети–катиного отца Василия Федоровича. Он прожил удивительно интересную жизнь. Занимался фауной моря. Около двадцати лет прожил в Японии. Был близок будущему императору, с которым исследовал шельфы Хоккайдо. В 1925 году он был гостем Московского университета и встречался с Катериной и моими родителями… Иосиф время не терял: искал меня всеми известными ему способами. Он разослал пацанов с разгуляевских дворов по московским детдомам — авось нарвутся на меня. Он на ноги поднял знакомое ворье. И его друзья–голубятники не одну маляву отправили по малинам Москвы, не одного «коня» запустили по камерам Даниловки и Таганки с опросными ксивами. Сестра Володьки—Железнодорожника обходила справочные Наркомпроса. Разыскала знакомую в детприемнике. Пусто… Иосиф тоже узнал на моём рисунке нашу квартиру. Да и как ему было ее не узнать, вырисованную до мельчайших подробностей! До деталей ключевин в дверцах шкафов и ящиков! До рисунка деревянных филенок! Вычерченную сердцем моим, истосковавшимся по Дому, выписанную болью моей и надеждой. А то, что не какой–то Белов это делал, он от разгуляевской шпаны все метаморфозы с моим именем и фамилией узнал, и теперь прилетел рассказать о том тетке Катерине. Жить у нее нахлебником — так ему казалось — он не хотел. Баба деловая, Екатерина Васильевна быстро определила его в рабочие за сценой в репетиционных катакомбах ГАБТа, куда не то что посторонних — своих никого не пускали: там таинство их Великого Искусства заквашивалось и творилось! Еще тетка помогла брату прилепиться к курсам «юных дикторов» Радиокомитета, совсем недавно открывшимся. Тогда и само действо — радио – было новым. Он на тех курсах проучился неполных два года и начал посещать открытый факультет при театральном училище Художественного театра — Яншину понравилась манера Иосифа читать канонические тексты «всерьез, без театральности, но и без скуки». Прочил его Михаил Михайлович в чтецы–оракулы! Вот как. И не снилось Яншину, что пророчество его исполнится самым серьезным образом. Серьезней некуда… Тут как раз приглашен я был к Алику — им самим, родителями его с бабушкой и сестрой Светланой. Волновался я очень. Ведь если не считать самой Евдокии Ивановны, меня еще никто домой к себе не приглашал. И не числил я приглашением строго исполняемый обычай моим Степанычем: уводить меня воскресеньями к себе, на Малую Лубянку, в страшную общагу-коммуналку «на чай с колбасой». Общага была та самая, которую через много лет живо и очень похоже изобразят в каком–то чекистском сериале. Будет она «играть» объект взрыва коварных савинковцев–белогвардейцев, задумавших изничтожить проживавших в ней молодых оперативников — красу, гордость и надежду самого Феликса Эдмундовича Железного. Да, при мне общежитие было чекистским. Ничем оно от своей будущей киноверсии не отличалось. Лишь только доживали в нем не молодые, как потом в кино, а старые–престарые инвалиды–пенсионеры. Поборов и перестреляв всех как есть врагов трудового народа и революции, заработали они себе под конец их жизни героической и самоотверженной коечку с соломенным матрасиком. Точь–в–точь такую же, какая тут рядом, за глухой стеной во внутренней тюрьме по Малой Лубянке полагалась новым поколениям врагов трудового народа. Пройдет совсем немного лет, и с одним из таких поколений меня однажды доставят во внутреннюю тюрьму по улице Малая Лубянка. И в камере — за той же знакомой мне стеночкой, но теперь с моей, тюремной стороны — достанется мне такая же, как у Степаныча, коечка. Только с матрасиком на стружках — к этому времени из–за непрекращающихся вражеских происков солома отошла в разряд дефицитного сырья. А при Степаныче она была. И колбаса «докторская вареная» наличествовала. И мы с добрым моим конвоиром вкушали ее внутри надрезанной французской булки под семейный чай, заваривать который Степаныч был мастак. И были наши чаепития такими домашними, будто вернулось чудесным провидением время моего детства с Александром Карловичем, словно возвратилось счастье Дома. Но я уже был совсем взрослым и точно знал: так не бывает, а будет медосмотр «ученой тети». И снова кто–то пропадет… А как же быть с приглашением к Алику? Стал мне этот мальчик другом, какие живут только в добрых книгах о настоящих друзьях. И благо это великое оказалось для меня воистину спасительным еще и потому, что как раз в год нежданно–негаданно пришедшей ко мне двойной радости – обретения исчезнувшего пятилетием прежде брата и явления друга (событий, которые мы решили отметить в феврале, в день моего рождения).Глава 20.
И тут снова, и уже насовсем, пропал Иосиф. Тлеющие во мне надежды на новую с ним встречу безжалостно разбила прямолинейная тетка Катерина: Иосиф арестован! …Судьба наших родителей, исчезнувших в пучине сталинского террора, собственная наша с ним незавидная судьба по–будила в нем веру искреннюю и активную. Несомненно, его стремление к сцене связано было с неистребимым, фанатичным совершенно желанием научиться использовать слово для воздействия на души жестокие, преступные, которые видел он во–круг себя повсюду и которые мечтал возвратить в лоно любви. И через это возвращение вернуть маму и отца. Потому все знавшие Иосифа сразу и навсегда оценили его мужественный, совсем не безрассудный, как это показалось тогда, поступок. Он стоил ему 22–х лет тюрем, лагерей, ссылки, общественного остракизма, а выжившим родителям и мне — нескончаемых сердечных мук из–за его исчезновения и долгой тяжелой болезни… В начале 30–х годов увеличились часы передач главной тогда Шаболовской радиостанции имени… «Наркомпочтеля» – Наркомата почты и телеграфа. В том числе, за счет вещания для детей. Сразу потребовались режиссеры и дикторы. А так как радиорежиссеров практически еще не было, на радиостанции появилась новая специальность–должность: массовик детского радиовещания. И некий администратор, побывав на Открытом факультете Яншина и прослушав «серьезного, без театральности и скуки» Иосифа, пригласил его на эту должность. Счастье, что Яншин был самоуправством администратора обижен и отразил это в рапорте–жалобе директору радиостанции. Апелляция была отклонена. Иосиф воспринял приглашение как Провидение Господне. И использовал его как подсказала совесть. 28 января 1934 года он заперся изнутри студии и за отпущенные ему две минуты — время выламывания стальных дверей – прочел Моисеевы заповеди из Второзакония — Дварим, и Нагорную проповедь Спасителя из Евангелия от Матфея… Могу только представить, как под грохот ломов и топоров охраны радиостанции в истекающую кровью от беспредела шестую части Земли сотни тысяч черных тарелок–репродукторов разносили убийственные для содомского режима бессмертные откровения Священного Писания: «…Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов, сверх Меня. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде и под землею. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог–ревнитель, карающий за вину отцов детей до третьего и четвертого рода, тех, которые ненавидят Меня…» В двери ломились остервенело. Но на то и были они сварены из стальных плит, чтобы никакие злоумышленники сходу не захватили студию и не смогли бы, овладев микрофоном, оклеветать на весь мир родину мирового пролетариата или даже призывать империалистов пойти войной на миролюбивый народ СССР и его вождей. Это не плод моей фантазии, но тезисы бесед–наставлений молодым массовикам, обязанным постоянно проявлять бдительность, работая в студиях и покидая их… В двери ломились. А через толщу эфира все лились и лились в души миллионов советских граждан пламенные слова Христа: «…Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное». Двери взломали. В студию ворвались. Но Иосиф дело свое сделал: жизнеутверждающие строки Великих Книг прочел. Тем, в том числе, миллионам русских, кто в ослеплении диавольском в те самые дни и часы все ломал и ломал единственное свое нетленное достояние — православные храмы, историю свою и свою традицию, без которых нет народа, а есть скот для бойни и быдло для палачества. И иным, в коллективном бесновании разорявшим свои синагоги и мечети…Глава 21.
О случившемся с братом я еще не знал, когда Яковлева приговорила: на приглашение моего товарища по ЦДХВД Алика Молчанова «необходимо ответить положительно (…) и разрешить Виктору Белову посетить семью друга, но с конвоем…». Вот так вот решала судьбы подруга наркома Бубнова! Мне страшно стало: с конвоем! Однако Степаныч был доволен: «С конвоем, говоришь? Так ведь конвой–то — я! Лучше бы о подарках, мальчишечка, подумал. Без них нельзя!». Мы прошлись по магазинам. Купили подарки — Алику мольберт–чемоданчик, а Светлане большую красивую куколку. И двинулись в Немецкую слободу. В ее историческом центре, между Немецким рынком и Лефортовым, лишь недавно совсем авиастроительные ведомства возвели большой жилой массив из четырехэтажных домов модного тогда конструктивистского стиля. На открытие его «случайно» приехал Буденный. Потому, верно, назван он был Буденновским городком. В нем по улице Новая дорога, продолжавшейся до моста через Яузу у Лефортовского парка, в квартире 127 дома № 16 жили Молчановы. Нас встретила вся семья: Нина Алексеевна — мама Алика, сам он, его сестра Светлана, бабушка Елизавета Михайловна и глава дома Михаил Иванович, отец моего друга. Я так волновался, что забыл вручить подарки. Но они вручились как–то сами собой и почему–то за большим кухонным столом, у которого мы как–то сразу оказались. Стол был накрыт. Стояли на нем тарелки с какими–то вкусными яствами. Фирменным блюдом Молчановых оказался жареный гусь. Это я еще в состоянии был воспринять. Что еще было — начисто вымелось из памяти. Я что–то ел, мне что–то подкладывали и подкладывали на тарелку, говорили что–то… Степаныч кушал молча. Не встревал. Понимал же. Туман бесконечного счастья укутал меня, да так и не рассеивался до самого вечера. Временами я приходил в себя, что–то отвечал кому–то… Потом мы во что–то играли, снова нас угощали. Здесь случился конфуз. Убирая со стола очередную смену блюд, Нина Алексеевна оставила на скатерти какие–то крохи. Тут же явилась муха и стала неприлично себя вести. Я ее тотчас поймал… И тогда вдруг раздался сердитый голос Светланы: «Ты это чиво нафых муфов ловиф?!» Я смутился совершенно: кто знает, может, действительно, в чужом доме нельзя ловить чужих «муфоф»? Само замечание и мое замешательство вызвали общий хохот. У Михаила Ивановича даже слезы на глазах выступили и он покраснел пятнами. — Она эту муху с неделю как пасет. А тут ты явился — и, на тебе, — поймал! Обидно же. — И он снова захохотал. Он хохотал. А я плакал — мне было непереносимо обидно за себя: я смеяться не умел. Или разучился когда–то давно. Я не помнил: смеялся ли я раньше? Не получалось у меня смеяться. Когда оставался один перед зеркалом в туалете детдома или в зеркальном верхнем фойе театра в Мамоновском переулке, где были наши студии, я пытался «надеть» на лицо «маску смеха». Это выражение я часто слышал от перекуривавших там артистов. «Маска смеха»… Не получалась она у меня, не выходила… Первым это заметил Григорий Маркович Ярон. Удивился. Однажды, на репетиции «Свадьбы в Малиновке», он внимательно присмотрелся к моему лицу. Потом спросил: — Ты чего не смеешься? Не смешно? — Смешно-о! — Так чего ж не смеешься? Стесняешься? — Не знаю. Не получается… смеяться. — Как это — «не получается»? Смешно или не смешно — все, что на сцене? — И он прошелся вдоль рампы в танце–пробежке, удивительно веселый и смешной Попандопуло. Я смотрел восхищенно… И как теперь, здесь у Алика, заплакал. Я вообще стал часто плакать — после многих лет душевного окаменения. Что–то со мной случилось, словно оттаяло где–то внутри, отпустило… Но медленно все это происходило во мне, будто невидимые веревки, которыми я был стянут, ослабели… Но держали еще… И боль была. — Да, — произнес Ярон. — Видно ба–а–альшие спецы отучивали тебя смеяться! Как еще они не отучили тебя разговаривать человечьим языком?! — Отучили, Григорий Маркович. Я только в детдоме заговорил. И то не сразу. А так — молчал. — Как так молчал? Совсем не разговаривал? — Молчал. Не разговаривал. Теперь кажется, что боялся: заговорю, а они что–нибудь со мной сделают… Или я только теперь так думаю. — Тебя в детдоме кто–нибудь «разговаривал» специально? — Нет. Никто. Сам заговорил… Когда меня хвалить стали за рисунки. Раньше, в Даниловке, меня за рисование наказывали – били тряпкой. — Что же ты там такое страшное изображал?! — Голубей. Они летали повсюду. Садились к нам на окошки. Мы смотрели… Говорили: «Вот бы улететь домой!». Я и рисовал их на стенке… Уголечком. Бумаги, карандашей там не давали. Мне только в детдоме стали бумагу с карандашами давать, когда началась школа. И Степаныч. Но я боялся — не верил сперва. Не брал. Потом только решился брать. И зарисовал! Степаныч, когда стал моим вертухаем, накупил альбомов, красок, кисточек. Разложил на койке в общаге у себя. Велел: «Рисуй! И чтобы к следующему разу — к получке следующей — все бы как есть изрисовал!.. А я еще сколь надо куплю, мне не жалко». Тогда я стал по–настоящему рисовать, поверил, что больше бить не будут… А вот смех у меня так и не получался — крышка какая–то в голове тренькала, когда было смешно. Тренькала–тренькала, и… плачем все смешное кончалось.Глава 22.
Разговор наш с Яроном на том не прекратился. Он стал приносить мне книжки со смешными картинками, билеты доставал на концерты с комиками и веселыми конферансье. По его советам мы со Степанычем за зиму обошли множество площадок и сцен, где сам Степаныч до упаду смеялся… Ярон очень настойчиво обращал мое внимание на смешные сцены в его театре, где мы тоже часто бывали. А я не смеялся… Частенько мы со Степанычем по пути из Мамоновского на Новобасманную заходили в Брюсов переулок. Там в сером, — к улице четырехэтажном, — доме № 17, с подъездом рядом с церковью Воскресения на Успенском Вражке, в самом, до некоторых пор, тишайшем районе центра старой Москвы, жила Екатерина Васильевна Гельцер, тетка моя. Вообще–то Катерина в свободное от сцены время сиживала на даче. Но приказано было ею приходить на Брюсов в любое время. Здесь жила постоянно старушка Ефимовна. Василиса Ефимовна Корневищева, бывшая многие годы на Большом театре костюмером и одевалкой тети Кати. Она держала в строжайшем порядке дом. Заботилась о чистоте большой, — в четыре комнаты из длиннющего коридора, — квартире с окнами и балконом на переулок. И ещё с одной комнаткой, — лично её, — в которую вход был из ванной. Ефимовна очень вкусно готовила, даже на большие, по четвергам собиравшиеся компании И любила принимать гостей. Степаныч, поначалу, стеснялся при ней заходить: она сперва рада ему не была: чекистов сильно не любила! Поднимался я. Старик уходил в скверик напротив подъезда, садился на скамейку подложив развёрнутый чистый носовой платок, охорашивался, — чистюлей был примерным, — аккуратно расчёсывал роскошные свои патриаршие бороду с усами. И, горстью левой руки поглаживая их степенно, читал не торопясь «Правду». Терпеливо, часами иногда ждал, когда выйду. Выходил я всегда с сумкой невиданных в Москве яств. С сумкой мы чимчиковали на Малую Лубянку к Степанычу. Ужинали. Потом он отводил меня в детдом, где за остатки содержимого сумки принимались мои друзья. Время было голодным, да и бацилла[5] куда как вкусна была! Узнав Степаныча поближе Ефимовна тоже его полюбила – да и нельзя было его не полюбить! И встречала старого точно, как настоящего патриарха. Когда Катерина была дома, Степаныч, отсидев на лавочке и добив газету, — всё что читал — читал от корки до корки! — заходил со мной. Она любила беседовать с ним. Разговоры, правда, вертелись вокруг меня и сводились к ее советам «опытному чекисту» по обращению с «приличными детьми». Старик игру ее принимал. С того дня, когда Ярон и Иосиф нашли меня, Катерина билась с властями, чтобы ей отдали племянника. В конце концов, ей отказали. Женщина не только великого обаяния, но и острого ума, она не отчаялась. И отлично разбираясь в правилах игрищ времени, главное, в детдомовских событиях, сделала все, чтобы уберечь меня от каннибальских поползновений «ученой тети Лины». «Что я маме твоей скажу, если с тобой что–то случится?!» — часто вскипала тетка, забывая, что эти разговоры меня убивали… Ей ее постоянно караулящий глаз обходился недешево: контрамарок на спектакли она никогда ни у одного директора или администратора театра не брала, а посылала в кассы Василису Ефимовну за самыми дорогими местами, какие были. И все детдомовское начальство в эти годы восседало в театрах по персональным ложам — «несравненной Гельцер» никто «простых» билетов не загибал! Конечно, яства, невиданные в Москве, тоже появлялись в домах детдомовского персонала. Заэтой дымовой завесой презентов тетка настойчиво и беспрестанно искала маму, отца и Иосифа. Но как могла она их все-равно пыталась разыскать, если власть специально прятала несчастных! А может быть, давно убила их. Ведь исключить это нельзя было — убивали же вокруг несчетно ни в чем не по–винных людей! Разыскивать же сбежавших после ареста родителей наших родичей было бы себе дороже, ведь они сами теперь, верно, ходят под топором, забыв, как предали меня. Мстиславль я помнил лишь в связи со смутными детскими впечатлениями. С маленькими происшествиями времени младенчества, участником которых был я сам. Я ведь и самого названия городка — Мстиславль — тогда не помнил, Даниловка вместе с именем отобрала у меня прошлое. Последнее мое впечатление о моей и папы родине было связано с моей и маминой поездкой туда зимой, не иначе как с 1927 на 1928 год. Приглашали приехать всех — затевалась свадьба. За вдовца Гинзбурга из Смоленска выходила папина сестра Люба. Но папа был занят, Иосиф учился. Поехали мы. А тогда была очень морозная зима. Возвращались в лютую стужу. Одеты были тепло — на каждом сто одежек, сто застежек. После пересадки в Орше мы попали в общий жарко натопленный вагон, показавшийся дворцом в сравнении с темной гремящей колымагой, что везла нас со свадьбы, из Ходос, по дороге Унеча — Орша. Ночью все разделись до белья — спать. После вокзальной суматохи и беготни от вагона к вагону мы сразу усну–ли. Последнее, что я слышал — и запомнил, засыпая, — срывающийся на визг скрежет совка в печи, которую проводник все набивал и набивал углем… Где–то уже вблизи Москвы я проснулся от хорового крика и ругани: всех, оказалось, ночью обокрали! Мужчины поймали проводника, били кочергой по лицу… Страшно было смотреть, как изо рта его пузырилась кровавая пена и выбрызгивались при каждом ударе красные зубы… Говорили, работала шайка сообща с избиваемым: он поддавал жару, пассажиры сдирали с себя все, засыпали, уморенные теплом. Шайка была большой: из вагона унесли все, что можно было унести, даже вытащили из под спящих одежду, обувь, вещи, многочисленные ведра, мешки, чемоданы и корзины со снедью, которую тогда снова начали везти отовсюду из провинции в начавшую по новой голодать столицу. На закуржавевшем от инея Белорусском вокзале нас встречал папа. На перрон, да под яркие лампы мы вышли в живописной одежде: меня закутали в перехваченное оконным шнуром казенное одеяло. Мама была «одета» в сформированный под пальто английскими булавками ее старый японский плед, который был под нами; на плечах огромный китель с орденом, который не унесли потому, что осторожный сосед в нем заснул с вечера. Папа сбросил свое знаменитое пальто, закутал нас, отдал хозяевам их тряпки и отнес меня и маму до извозчичьей пролетки. Мама смеялась, рассказывала ему подробности пробуждения вагонных пассажиров. Ее оптимизм в этот раз покоился на большущей корзине–скрипухе с яйцами в отрубях, которую протащить по проходу ворам было очень сложно, и на конском ведре с медом от дедовых пчел, не унесенном потому, что по–верх него, на крышке–фанерке, стояли полные ночные горшки всех ближних ребятишек. Воры были брезгливы. — Додин! — смеялась мама, как всегда, обращаясь к папе по фамилии, — Додин! Как видишь, все закончилось переодеванием, как в водевиле! Однако свадьба прошла великолепно, хотя хупа упала на молодых. Да и гости были на высоте. Особенно Рахилины и Любины друзья — дети приятелей твоих стариков! Чудные люди! Вы Яшку Этингера послушайте — минчанина, «белоруса»! Он расскажет — что за прелесть ваши земляки!Глава 23.
Они и вправду были чудными людьми — молодая поросль белорусских ребят из Мстиславля, из Батьковщины и Чаус, приятели Рахили и Любы! Соседи–другари. Они теткам моим по наследству достались от постаревших родителей — от дедушки Шмуэля и бабушки Хаи—Леи. Отцы с матерями другарейприятелей в Мстиславль, столицу ярмарочную, наезжали часто — с детьми, с родней. Стелили им в зале на диванах хрустящее крахмалом голландское белье, когда по летнему времени гости дорогие с чадами заезжали с вечера, чтобы не опоздать, борони Бог, на воскресный базар с фурами о пару коней, набитыми душистым сеном или отборной бульбой. Или поверх того белья укрывали–укутывали верблюжьими одеялами (опять же, борони Бог, — замерзнут другаря в натопленном доме!), если спешили зимой к знаменитым на всю Беларусь «свиным ярмаркам», с розвальнями, заваленными огромными двадцатипудовыми тушами… Тринадцать лет пройдет с того времени, и Рахиль замуж выйдет. У Любы к двум мужниным дочерям сыночек маленький прибавится — это ему дед Шмуэль шкатулочку последнюю сработает. И белорусские их друзья подрастут. Начальниками станут. Комсомольцами. Тут война, как раз… Снова дорогие гости подъедут к Рахили и Любе. Люба из захваченного проклятыми фашистами Смоленска пешком с детьми придет–притащится на родину, к сестре, к ним — другарям. Теперь они друзьям снова чарочку поднесут. А те здоровьичком ихним поинтересуются. Поговорят о ратном подвиге Любиного и Рахилиного мужей, бьющихся где–то за свободу родзимы. И снова из Любиных и Рахилиных рук выпьют по чарочке за солдатскую удачу. Между делом, по–родному, предложат–посоветуют оставить до возвращения своих, временно, драгоценности какие ни то — ведь есть у сестер они… И попросят собраться быстренько… Недалеко тут, покуда кат кровавый Краузе–комендант — с карателями не нагрянет! Без вещей, без вещей! За вещами присмотрят они по дружбе!.. И отведут Рахиль и Любу с детьми, действительно, недалеко совсем — в овраг за огородами. У Шамовской дороги. А там нетерпеливо ожидают их соседи и друзья. Тоже из «яурейчиков». И их в этот овраг тоже друзья «неяурейчики» привели. Когда, наконец, все соберутся, соседи и друзья Любы, Рахили и всех остальных яурейчиков — неяурейчики — быстренько спалят своих еврейских друзей и соседей длинными, шуршащими струями новеньких шведских огнеметов. И уже не торопясь, а кто и перекрестившись, привалят пепел родною белорусской землицею… «Поо–олный пор–р–радочек!» — скажет сосед и приятель сожженных мстиславльских евреев, народный активист Петрась Серахвимович Станкевич, завскладом ЗАГОТЗЕРНО со станции Ходосы. И он же — сердечный друг Рахилиного мужа Афанасия Ивановича Палей из Батьковщины. Вослед за мужем Любы Израилем Соломоновичем Гинзбургом падет и Опанас Палей героем, защищая от немецко–фашистской нечисти родную Беларусь, супругу свою любимую Рахиль и друга своего одноглазого Станкевича Петрася… Все — слово в слово — по подлинному письму Опанаса к Рахили и к отцу своему — Ивану Палей по прозвищу Мунька… …Но это все потом, потом, тринадцать лет спустя… А пока Москва. Конец 1933–го — начало 1934–го. «Субботник» у Степаныча. Накупили булок ситных, чайной колбасы, подушечек–конфет, ситро мне, «жигулевское» ему. Разложили на койке в общаге. Гужуемся. Тут с другого этажа, где молодые, парень подскочил с кубарями в петличках. Поглядел на койку с едой — тумбочки своей у Степаныча не было. Не то, чтобы у всего Московского ГПУ средств не хватало на тумбочку ветерану, — не выкраивалось для тумбочки места. Вещи Степаныч под койкой хранил. В сундучке. — Дед! Тут вот два билетика в кино. Понимаешь, срывается у меня. — Кино–то где? — Рядом совсем: «Третий интернационал»! На Елоховской, у церкви. — «Рядом»! Переть туда — ноги отвалются… Хочешь в кино? — мне. Очень бы я хотел! Еще как хотел! Был в кино один единственный раз с мамой еще. Давно! Но кино запомнил навсегда: страшное кино — про Оливера Твиста. — Ну! — Как хотите. — Билеты–то дорогие небось? — Я же просто отдаю, Степаныч! Жаль, если пропадут — кино же отличное! А мне сутки в следственном припухать… Так я второй раз попал в «кривой интернационал». И попал–то — я тогда, конечно, этого знать не мог, — попал из–за того, что молодой опер с кубарями должен был срочно, этой же ночью, вышибить показания у очередного лубянского сидельца. Только в 1940 году, очутившись на Лубянке, осознал я великий смысл слов билетодарителя из Степанычевой общаги… И парень с кубарями… Он поговорочку эту еще как оправдает! Итак, я с моим дедом–вертухаем оказался в «Третьем интернационале». Сеанс ожидал со страхом: вдруг снова покажут Оливера?! И все мучения его. Но мальчик Оливер на экран не вышел. А вышел маленький человечек в коротеньком пиджачке и огромных штанах. Обут он был в разлапистые корочки. Еще была у него круглая шляпа. Он ее беспрестанно приподнимал – извинялся. И тросточка в руке. Она все время ему мешала. Еще у него усы будто приклеенные были, вроде черных соплей. И походочка! Ну и походочка у него была — просто не ходил человек, а чимчиковал, как урки в Даниловке показывали! И все у него тогда ходило — и брюки с пиджаком, и шляпа с тросточкой, и утиные лапы… Даже усы шевелились! Вот! Чимчиковал и спотыкался на ровном месте! Тут он, пьяный как будто, стал протискиваться между рядами… Ну, как здесь, в зале тоже пьяный мужик перед началом кино всех задевал! Все шикали на него, на человечка, как на мужика здесь. Только тут мужик матерился и лез драться, а человечек извинялся шляпой… Когда он так стал продираться между сидящими людьми, а его толкали, я вдруг сильно закричал, как от боли, и… засмеялся громко!Глава 24.
Я еще не понял, что смеюсь, я еще не знал, что умею смеяться. И мне стало страшно своего громкого смеха. Но остановиться я не мог — все смеялся и смеялся. Только, конечно, я не смеялся, я плакал, а смеялся не я, а что–то во мне, непонятное… Уж и соседи, и Степаныч на меня шикали, как на пьяного мужика прежде, и как шикали сидевшие в рядах на человечка. Но во мне что–то испортилось и никак не налаживалось. То ли вслед за мной, то ли сами, соседи тоже стали смеяться. И так, смеясь, мы досмотрели кино. Только когда оно потухло, все смеяться перестали. А я смеялся. Когда шли по улице — сперва по Елоховской, а потом по нашей, по Новобасманной, я все еще смеялся. Но Степаныч перестал и сказал вдруг: — А смеяться–то не с чего. Не от хорошей жизни мужичишко этот напился. Не видал, что ли, как он с полу–то чинарики подбирал? А-а! Но трагедии я еще не понимал в кино. Потому в детдоме — с порога — сразу всем рассказал про кино и стал показывать, как человечек проходил между рядами и всем мешал. И все, уже не в кино, а здесь, в детдоме, смеялись. Счастью моему конца не было! Но ночью плакал сильно. А на другой день снова смеялся на репетиции в Клубе строителей у Ярона. Он смотрел на меня во все глаза. Спросил, когда артисты разошлись по гримерным: — Ты это… что смеешься? — Я со вчера смеюсь. — И рассказал, как все получилось. — Ну, Беночка, мне только обнять тебя остается! Знаешь, кто был этот «человечек»? Это сам Чарли Чаплин был! Великий Немой! — И обнял меня крепко–крепко, как только меня папа мой обнимал, пока не пропал. Алику я тоже показал, как ходит человечек Чарли Чаплин. Алик тоже смеялся. И снова хохотал его отец Михаил Иванович. Он был конструктором авиационных двигателей. И в годы моего знакомства с Аликом занимал должность директора 22–го авиационного завода, что в Филях. Лихой кавалерист на Мировой, а потом и в Гражданской войнах, он кончил авиационное училище и в начале 20–х годов летал. Потом учился в Военновоздушной Академии имени Жуковского, работал мастером и инженером на авиазаводах. А позднее, из–за дружбы с тогдашним начальником Военно–воздушных сил Красной армии Алкснисом, попал в администраторы. Он был страстным мотогонщиком и автомобилистом. Все отпущенное ему свободное время он бесшабашно (и в отношении самого себя) гонял свой BMW с коляской по подмосковным шоссе. Или же латал его и перекрашивал после очередных кульбитов. Его уделом были частые и длительные командировки на авиационные заводы Италии и Германии, где в эти годы создавались новые модели самолетов и двигателей, чуть позднее завоюющих небо Испании, — знаменитые истребители «Макки—Кастольди» и Морские Акулы — летающие лодки «Савойя-55». Он привозил из командировок очень красивые фотографии самолетов. Мы с Аликом рассматривали их часами. И рисовали, рисовали эти крылатые чудища.Глава 25.
Трагическая судьба ледокольного парохода «Челюскин», захваченного навсегда беспредельными пространствами Арктики, воспринималась мной, ребенком, как собственная моя судьба. Гибель его, раздавленного льдами в феврале 1934 года, в детском моем представлении как бы повторила обстоятельства гибели собственной моей семьи. И бедствия чудом уцелевших и вот теперь ютившихся на утлой льдине его пассажиров и команды сродни были бедствиям родителей моих и брата, в отличие от челюскинцев неизвестно где обретающихся, не имеющих возможности подать сигнал бедствия, быть может, даже давно погибших… Да, все, что происходит с несчастным пароходом, его командой и пассажирами, — все это происходит и со мной. Как и он — и я раздавлен торосами судьбы. И в великом своем сиротском несчастье замерзаю на жалкой льдине надежды, как замерзают на льдине в далеком Чукотском море мужчины, женщины и дети. Так в свои десять лет я воспринимал эту арктическую трагедию. Возможно, именно из–за такого моего ее восприятия она столь сильно и навсегда потрясла мое детское воображение, столь сильно отложилась в моей израненной душе, терзаемой случившимся со мной горем и ожиданием избавления от него. Нет, совсем не романтика, которая как–то обошла мои взаимоотношения с Арктикой, а выстраданное восприятие случившегося в далеком Чукотском море превратилось в не мальчишески серьезное увлечение Севером. Увлечение укреплялось страданиями, связанными с этим не самым уютным местом под солнцем. И закономерно отлилось в преданность и любовь, сделав служение Арктике смыслом и содержанием жизни. …Сразу после сообщения о катастрофе в Чукотском море мы встретились с Аликом и решили немедленно ехать в Арктику — спасать челюскинцев. Тот, кто был мальчишкой, поймет наш порыв. Бежали 15 февраля, прихватив на дорогу сахар и сухари, заначенные от воспитателей для пира в день моего рождения. Схватили нас 17–го, уже за станицей Бологое, что на полдороги из Москвы в Ленинград. Алика отправили домой как–никак вольный, сын родителей. Меня — никого в детдоме не предупредив — в штрафной изолятор Таганской тюрьмы. Что там со мной творили, не хочу вспоминать. Но провалявшись три месяца на каменном полу карцера, я выжил… Помню, как сквозь моросный туман беспамятства разглядел перекошенное лицо Степаныча… Руки его, ко мне протянутые… Еще я помню, как выносил он меня из ворот тюрьмы… Слова его — то ли самому себе, то ли окружившим нас — повторяемые и повторяемые: — Он к ним с сердечком своим раскрытым, а они его, встречь, кувалдой… по–российски!… Тут лицо тетки Катерины упало на меня… Евдокия Ивановна подбежала… Валентина Ивановна — завуч… Яковлева встретила сурово: «В карцер!». В классе я отстал безнадежно. И с медосмотра тетя Лина выгнала меня, взревя: «Дохлый он! Дохлый! Куда его?!». «Но ты теперь полярник настоящий», — говорили мне. И откармливали, обласкивали у тети Катерины и в детдоме. Я начал ходить самостоятельно. Заработала совершенно переставшая было соображать голова. Вернулась куда–то провалившаяся память… Все же — три месяца подвала. Для взрослого это полжизни. А для меня? Большевистская тюремная система — сколько дивизий палачей подготовила она, истязая малолеток для собственных истребительных программ, а в промежутке нацистской оккупации — для нужд зондеркоманд! Из пытошного подземелья Таганки и я вынырнул, готовый не только что кишки с глазами выдирать у живых моих «воспитателей»… Жил тем, что казни им измысливал. Только память об Александре Карловиче остудила пламень. Но, когда сказано было отобрать рисунки для выставки, я ничего не отдал — я спрятал акварели интерьеров под койкой у Степаныча. Не захотел отдавать в злые яковлевские руки мое достояние единственное, сокровище, радость — изображение нашей разгромленной и исчезнувшей квартиры по Доброслободскому переулку, 6, когда–то отнятой у нас такими же «воспитателями» — убийцами и растащенной ими… Увезти меня, пятилетнего контрреволюционера, до обыска и погрома чадолюбивые чекисты не догадались. Потому все абсолютно я видел собственными глазами. И что увидел — все несу в себе, всю свою долгую жизнь. Быть может, — и наверно, — не талант водил моей кистью, когда выписывал я на бумаге каждый штрих на стенах комнат, каждый блик на кафеле изразцов и на бронзе печного обряжения. Наверно, не талант. Но мучительное желание–надежда: чтоб стало, как было! Я ведь еще не знал тогда, что такое бывает только в романах больших художников. …А тогда, после Таганки, во мне неистово бились души по–терпевших крушение челюскинцев. Звучали корабельной сиреной позывные полярного радиста Кренкеля: — Всем! Всем! Всем! Работает радиостанция «РАЕМ» — РА–Е–М лагеря Шмидта! Полярное море, 14 февраля… 13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэлен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов… — Всем! Всем! Всем!..» Сердце мое, маленькое детское сердце, разрывалось от осознания далекого несчастья. И еще потому особенно было тяжело невыносимо, что ничем абсолютно не мог я помочь бедствующим на льдине людям, ставшим мне родными… Вскоре я опомнюсь. И за неделю напишу свою главную картину: «Раздавленный сжатием льдов, уходит под воду «Челюскин»». Все силы свои, всю страсть и любовь к Арктике и к ее героям отдал я этой акварели, и после, месяц, вероятно, не брал больше в руки кисть — не мог, не было сил писать. Картина была хороша! Ее пришли смотреть все. До сих пор помню каждый штрих, каждый мазок красками на ватманской четвертушке. И глаза людей помню, смотревших на акварель… Мальчишке, мне казалось, что глаз от нее нельзя было отвести! Никто поэтому, наверное, не обратил внимания на оборотную сторону картины. А я страшился, что обратят. Страшился… И очень хотел, чтобы обратили, — хоть кто–нибудь! И втайне молил Бога, чтобы Он привел на выставку к моей картине Александра Карловича или фрау Элизе, или кого–то еще, кто помнил, кто знал меня или моих маму и папу… Там, на обратной стороне листа, я расчертил карандашом частые, ровные, будто телеграфные, строки. И вырисовал–выкрикнул по ним свой ничем теперь не сдерживаемый вопль: «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! Полярное море. Потерпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов ледокольный пароход «Челюскин». Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича Р–А–Е-М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем! Полярное море. По–терпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов Веня Додин. Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича РА–Е–М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем!…» Я повторял и повторял этот призыв–вопль до последней строки — до края листа. Строками была густо заполнена вся оборотная сторона работы. Сердце мое было заполнено до краев надеждой… Нет, нет! Это не было до конца осознанным решением сообщить возможным посетителям выставки о своем существовании — о том, что никакого Вити Белова нет в помине, а есть, существует, живет и хочет найтись настоящий Веня Додин. В наше, уже недавнее время, европейская пресса стран, где доживали свой век мои ГУЛАГовские друзья, шелестела по–модному: «Это сделано продуманно: ему подсказал так поступить его уже сложившийся взрослый опыт…» Чепуха! Ничего подобного не было. А был призывный крик истерзанного детеныша, искавшего помощи от сородичей по человечьей популяции. Вопль был… Тот самый, что заставлял поколения терпящих бедствие моряков, затерянных в безбрежьи океана и окончательно утерявших надежду, корявыми буквами навалять записку человечеству, запихнуть ее в бутылочное горлышко, запечатать его сургучом или дегтем и кинуть в волны… С надеждой!Глава 26.
…В конце зимы или уже весной 1935 года моя акварель в числе других работ московских детей экспонировалась в самом Музее изящных искусств (ныне — Музей изобразительных искусств им. Пушкина) в Москве. Выставку посетил и почетный гость — Эрнст Кренкель, тот самый полярный радист, что при мне приходил когда–то, в прежней моей жизни, к Александру Карловичу. Теперь еще и герой челюскинской эпопеи и хозяин ставшей всемирно известной коротковолновой радиостанции с позывными «Р–А–Е-М». Моя работа ему понравилась. О чем он и сказал устроителям экспозиции, поинтересовавшимся его оценкой работ, — тонул–то во льдях на акварелях и рисунках не один мой «Челюскин» — их сотни были! Кренкеля остановил мой. Мою работу ему и преподнесли. Он унес ее. Лет через 35–40, на одном из праздничных собраний Секции полярных стран Географического общества Академии Наук СССР в Москве — в доме во дворе по Никольской улице, Эрнст Теодорович, быть может, чтобы сделать мне приятное, сказал: — Ну, правду говорю, — ты все так здорово изобразил, не по–детски. Здорово, понимаешь! Федька Решетников, на что уж художник, — профессионал все же, — позавидовал!.. Честно, мне рисунок очень понравился. Я его потом и Владимиру Ивановичу Воронину показывал, и Шмидту показывал, Отто Юльевичу. И им понравился рисунок! Отто Юльевич только спросил: «Это что же за Александр Карлович такой? Вроде, говорит, не было у нас такого…». — У вас не было. А у мальчишки оказался. А тогда… Приехав домой и внимательно разглядев работу, Кренкель с интересом прочел «телеграфное сообщение» на оборотной ее стороне. Человек наблюдательный, привыкший всему им увиденному придавать значение, он тотчас же обнаружил, прежде всего, нестыковку имени автора акварели, надписанного на лицевой ее стороне, с именем терпящего бедствие некоего Вени Додина. Не тот ли это мальчик, об исчезновении которого рассказывал ему несколько лет назад Александр Карлович? Возможно, и скорее всего, — тот самый. Тем более, автор акварели поминает и Александра Карловича! Такой вот вывод сделал Кренкель. Он позвонил на выставку и узнал, что автор подаренной ему работы Витя Белов является воспитанником латышского детского дома на Новобасманной улице в Москве. Но у Кренкеля еще были сомнения: если это тот самый мальчик, то почему он «Белов Витя»? И Эрнст Теодорович поехал к Александру Карловичу, с лета 1930 года жившему на своей новой квартире по улице Шаболовке. Шмидт рассказал Кренкелю, что в конце 1929 года, перед переездом сюда, ему звонил пребывавший в бегах Иосиф Додин, старший брат того мальчика, которому он показывал, как получается полярная ночь; спрашивал о его судьбе и интересовался, нет ли вестей от их родителей. О себе Иосиф ничего не сказал, пообещал только, что позвонит еще. Но он ведь не знает, что мы переехали, и нет теперь у него моих координат… Александр Карлович спросил Кренкеля, почему тот вдруг заинтересовался судьбой Додиных? Он ведь эту семью совсем не видел. Кренкель, зная о скверном здоровье уже престарелого Шмидта и почувствовав необыкновенное для этого спокойного и выдержанного человека волнение, поосторожничал и разговор замял. В тот же день он поехал на Новобасманную. …Меня привели в кабинет Яковлевой. Навстречу мне встал очень знакомый человек. Я узнал его — нет, не по воспоминаниям во младенчестве, а по портретам в журналах, которые сам вырезал и наклеивал в свой «полярный» альбомчик. Кренкель спросил: — Ты меня не узнаешь? — Узнаю, — ответил я. — Вы тот радист Кренкель, который… на «Челюскине» и на льдине у художника Гуревича… И в лагере Шмидта… — Шмидта? Ты знаешь Шмидта? — Знаю. Это главный полярник на льдине. Вообще, главный полярник. С бородой… И еще знаю одного дядю Шмидта… — Спасибо, — перебил меня Кренкель. — Спасибо за отличный рисунок! И большая благодарность тебе ото всех челюскинцев, которых ты бросился спасать! Спасибо! Наверно, Яковлева успела уже ему насплетничать о том, как мы «спасали» героев… — Я обязательно всем моим товарищам передам от тебя привет. И конечно, товарищу Шмидту, который… тебя знает… Вот тут, в папочке, полярный шоколад, настоящий, какой нам выдают на зимовках. Это тебе ото всех челюскинцев… Кушай на здоровье! Он потрепал меня по голове, еще раз оглядел и, попрощавшись с бывшими в кабинете, ушел. А утром следующего дня, сразу после завтрака, когда я собирался в школу, меня снова вызвали к Яковлевой. В кабинете я увидел Александра Карловича, которого под руку держал Кренкель… До сих пор не могу, не умею сформулировать бурю чувств, что винтом, как на спиральном спуске, закрутили меня, обессилили, лишили языка, отняли слух и ослепили… Меня вырвало, кровь пошла из носа… Вместо слов горло мое, стянутое судорогой, выкрикивало хриплые звуки, которых я не слышал, но ощущал уколами в сердце… Прошло время, прежде чем врач успокоил меня и самого Александра Карловича, видимо, не ждавшего такой реакции на встречу ни от меня, ни от себя самого… Открыв глаза, я не узнал его, до того он постарел… То ли со времени нашей последней встречи в 1929 году, то ли за эти пару часов, которые дорого обошлись ему, моему любимому человеку. …Через три месяца Александра Карловича не стало. На его похороны меня не пустили. Возможно, пожалели — и такое могло быть в той страшной жизни. Или не было в той жизни никакого просвета, кроме диких, невероятных случайностей. Если только не были «случайности» эти Промыслом Божьим…Глава 27.
В самом конце мая 1935 года к нам в детдом неожиданно даже для его бдительного начальства явилась известная тогда всему миру радистка с арктической полярной станции Уэллен на Чукотке Людмила Шрадер. Это именно она держала немыслимо тяжелую и ответственную связь лагеря Шмидта с Большой Землей. И именно она выводила летчиков к затерянной в Чукотском море утлой льдине с сотней спасавшихся на ней челюскинцев. Явно по подначке своего знаменитого коллеги она привезла мне подарок «в связи с успешным окончанием пятого класса» от Отто Юльевича Шмидта, от Эрнеста Теодоровича Кренкеля и от себя лично — вырезанную из моржового клыка композицию: чукча–погонщик держит в руке хоррей, за ним – оленья упряжка с нартами. Первого июня 1935 года в торжественно отмеченный детдомом день успешного окончания пятого класса — чему ни я сам после таганского карцера, ни мои учителя, выходившие меня и вернувшие к жизни, верить не могли! — мне был сделан еще один подарок — воистину не предусмотренный чекистскими порядками в середине 30–х годов. Мне, прозванному за прошлогодний рывок на Север Витьком–полярником, преподнесли только что вышедшую книгу «Поход Челюскина», написанную самими героями арктической трагедии. И в надписи-посвящении на шмуцтитуле книги я прочел, не веря глазам своим: «Додин Вениамин (!!!), ученик 5 кл. «Е» 13 школы БОНО премируется за отличные успехи в учебной работе и примерное поведение, достойное советского школьника. 1 июня 1935 года. Директор школы В. Яковлева. Зав. учебной частью Е. Маркова. Классный руководитель В. Демина». Мне вернули мое имя, которое они украли у меня шестью годами раньше. Каким образом? Кто? Я хотел знать правду. Искал ее. И никогда не нашел. Как не узнал никогда имя зверя, приказавшего лишить меня имени и тем — надежды быть найденным близкими и той же надежды самому не пропасть навсегда в бездне российского беспредела. Теперь, — думал я, — если мои мама и отец живы, они смогут меня найти. И мне никому не надо будет объяснять, что я — это я. Целый год самые теперь близкие мне люди Эрнест Кренкель и Людмила Шрадер искали моих родных. Родителей и им, героям страны и мира, найти не позволили. Искать же бабушку было очень трудно: единственный после покойного Александра Карловича человек, знавший адрес бабушки, — фрау Эрнестина Элизе Курц, — через два месяца после смерти Шмидта ушла вслед за своим другом. Все, связанное с Мстиславлем, вышиб из моей головы таганский карцер. Связи были порваны. Но на то Кренкель и Шрадер были полярниками, что не останавливались перед препятствиями. И в марте 1936 года бабушка АннаРоза — Великая маленькая женщина — шаровой молнией ворвалась в мой детдом. Вечером того же дня она увезла меня к своему старому поверенному — московскому адвокату Григорию Львовичу Шнитке, ведшему когда–то ее дела в Китае. Через пару недель, не беспокоя и без того замученную мною тетку, мы вселились в гробовидную комнатку в коммуналке в доме на Разгуляе! — Семьдесят шесть соседей, одно сортирное очко, один водопроводный кран, — сообщила она, когда мы вошли в наше новое жилище. — Вот что они нам бросили, отняв у нас все, Беночка. Однако, если верить Торе, у отнявшего отнимется. У того, кто выгнал из России ее граждан, отобрав их имущество и бросив в зубы турок или кого–то там еще, а дочерей — на панель, отберется все, и они тоже будут изгнаны в нищету, и девочки их будут тешить вислобрюхих ничтожеств где–нибудь у самого синего моря. Или их всех уничтожат здесь вместе с их расплодом! Закон возмездия! Полностью согласившись с бабушкой относительно неминуемости возмездия, комнаткой я был доволен: ее два окна выходили на мою площадь; левое — на дворец Мусина—Пушкина и на начало Доброслободского переулка, правое — на магазины противоположной стороны и на угол меж Басманными, с почтой и кафе. Только за шумом Разгуляя нас с бабушкой никто уже услышать не мог… Голубка моя! Что оберегало ее — бывшую? Только возраст: в марте 1936 ей простучало 99 лет! Давным–давно заслужившая награды покоем, она великим своим беспокойством продолжала творить добро. И, как прежде, преуспевала в этом весьма непопулярном занятии. А я — чем я мог ее вознаградить? Только теплом на ее тепло. Только лаской на ее ласку. И учебой: она мечтала видеть своих близких людей образованными. Большего стимула учиться, чем желание успокоить ее любящее сердце, быть не могло. Это и было счастьем — и ее, и моим…Глава 28.
Бабушка моя Анна—Роза — Розалия — не бабушка мне, — мне она прабабушка. Бабушка она мамы моей. Бабушка Розалия – потомок людей замечательных! В России — это участник баталий со шведами в Петрово время генерал Чамберс, бессменный командир Потешных — Преображенского и Семеновского - полков, созданных Петром Великим. В Шотландии — семья констеблей. Современники называли Её Великой женщиной и писали с заглавной буквы. А была она невелика ростом, но даже в глубокой старости девически изящной и уж вовсе не по годам живой. Великой почитали ее за всепроникающий острый ум — философский и критический, чем и отличаются преуспевающие финансисты (если, конечно, наделены от Бога аналитическим мышлением). Оставшись в младенчестве, по смерти родителей в эпидемии холеры, сиротой, она возвращена была из немецкого Мюнстерэйфеля, где они гостили, в Москву, к дальнему родичу матери ее, Абелю Розенфельду, еврейского происхождения. Дом его стоял у начала Варварки, в Зарядье Китай–города. Я застал его. Великолепный особняк тремя этажами витражных окон выходил на улицу, названную по церкви Варварывеликомученицы. Пятью этажами — в Зарядье — на Москвуреку. До 60–х гг. ХХ века в нем располагался ГлавМЕТРОСТРОЙ. Дом снесли, открыв и на его месте новую гостиницу «Россия». В «сороке» — на подведомственном Глебовскому подворью Китай–города участке Варварки — традиционно селились иноверцы; евреи тоже, купцы первой и второй гильдий, коим разрешалось постоянное проживание в Москве. При каждом очередном воцарении правила менялись. Но первогильдиец Абель Розенфельд поставил себя выше правил: они разбивались о его состояние и авторитет могущественного финансиста, попросту, ростовщика — всесильного и беспощадного одинаково к чужим и своим. Не было секретом, что клиентами его значились сильные мира, в том числе столичная элита и сам Двор. И что при известной «исключительно привлекательной манере общения» с ними он «имел о них о всех собственное мнение, не всегда благоприятное и почтительное». И вот к нему в дом попала моя девятилетняя прабабушка… …Абель Розенфельд шестнадцатилетним юношей из Дордрехта в Нидерландах приплыл в Россию на паруснике «Этуаль». Прибыл, чтобы завоевать Петербург, — на меньшее он не был согласен. Не имея никаких средств, но обладая волей и настойчивостью, острым умом а также рекомендательным письмом к барону Вельо, Абель высадился в имперской столице. В своих записках барон Иосиф Иосифович Вельо, генерал–лейтенант, а затем уже и комендант в Царском Селе, заметил: «Нет необходимости в подробностях, на письме излагаемых, чтобы понять, что за юный искатель славы явился в мой дом». Вскоре Абель уже занимался бумагами барона в качестве его секретаря. Отец генерала был в царствование императора Павла его придворным банкиром, как, впрочем, и при жизни Екатерины Великой. Сам генерал, далекий от хлопот за пределами своей государственной службы, решил перепоручить и финансовые дела весьма смышленному секретарю. Он не ошибся в выборе. И Абель очень серьезно взялся за новое по–ручение, которое пришлось ему по душе. Тут необходимо оговориться: попав в дом Вельо, потомка португальских евреев, Абель тотчас оказался в ауре семьи Адлербергов, участников Екатерининских войн, позднее стремительно вознесшихся из безвестности до ближайших друзей императорской фамилии. Известно было, что Владимир Фёдорович Адлерберг в кавалерийской атаке под Смоленском в 1812 году был заслонен вырвавшимся вперед и потерявшим из–за того руку Вельо. Адлерберг этого никогда не забывал. Как, впрочем, этого и не напоминал ему никогда спаситель его. В дневнике женщин Адлербергов есть запись, объясняющая мотивы одного благодеяния, оказанного молодому Абелю его высоким патроном: поразительные усердие и честность во всех делах секретаря генерала. Видимо, именно по этой причине через три года службы Абеля у Иосифа Иосифовича преподнесен ему был первый орден — Святого Владимира и десять тысяч ассигнациями. Этого мало — ему были переданы от семьи Владимира Адлерберга еще тридцать тысяч, с тем, «чтобы возвратить их через десять лет, ежели к тому уважительных препятствий не окажется». С этого времени началась его карьера финансиста–ростовщика. По предположению Бабушки, к собственно ростовщичеству Абель или вовсе не пришел бы, или занялся им много позднее, по причинам, связанным с особенностью кредитного дела в России и его, еврейского выходца, места в этой «для веселия мало оборудованной» стране. Но судьба свела его близко, да еще через родственные связи, еще с одним пришельцем в Россию — доктором Фридрихом Иосифовичем Газом (HAASE). Читателей романтических, пытливых, искренне неравнодушных к страданиям человеческим, отсылаю за подробностями к статьям о Фридрихе Гаазе в Русский биографический словарь и Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Людям прагматическим, знающим что почем, читать о буднях этого немца — московского тюремного врача — только время терять. И, не приведи Господь, хватиться, часом — в разумении или с похмелья — о никчемности собственной жизни, казалось бы, безусловно состоявшейся. Так, например, привиделось такое однажды и вовсе благополучному россиянину — Николаю Александровичу Романову. Правда, человеку тоже немецкого происхождения. Ему доложили в сентябре 1909 года о предстоящем открытии памятника в Москве некоему доктору, тюремному врачу. Его величество пожелал узнать причину. И вот… «Стыдно! Ах, как стыдно–то! — сознается государь Елисавете, старшей сестре супруги. — Наклониться недосуг и землю потрогать… которая кормит тебя и примет… Святых на небесах ищем… Стыдно…» Однако, отсылая читателя к первоисточникам, следует все же, пусть кратко, рассказать о докторе Гаазе. Потому что судьба его — как–никак, и моего предка — предтеча жизненного подвига мамы моей. Мне же в этой эстафете поколений предоставлено лишь воспользоваться своим «правом на наследство», но без права оценки собственной моей доли, в это наследство вложенной, — слишком велик, значителен их первоначальный вклад!.. Бабушка, подозреваю, наперед знала все, что со мной произойдет. Потому, как когда–то мама с прививанием иммунитета против судьбы Оливера Твиста, неназойливо–настойчиво подпитывала меня рассказами о делах тюремного доктора. И тем вводила в меня, мальчишку, по каплям «яд» активного сострадания. Надо признаться, что «яд» подвига доктора Гааза впитывался исстрадавшимся сердцем моим жадно, без остатка. И свое дело сделал.Глава 29.
…Фридрих Гааз родился в германском городе Мюнстерэйфеле в 1780 году. Отец его был аптекарем. Дед — доктором медицины. Все семь братьев его и сестер стали образованными людьми. Сам Фридрих учился сперва в католической школе, потом прослушал курс философии и математики в университете Йены, наконец, окончил в Вене курс медицинских наук, специально при этом изучая у знаменитого Адама Шмидта глазные болезни. Судьба его решилась, как всегда, неожиданно: он приглашен был к находившемуся тогда в Вене больному князю Репнину. И князь, вылеченный им, уговорил Фридриха поехать с ним в Россию. Так с 1802 года Гааз поселился в Москве. Сразу его стали приглашать в московские больницы для консультаций. Здесь он убедился, что работы ему хватит на всю его жизнь, — двери лечебниц и богоугодных заведений были ему открыты. С разрешения московского губернатора Ланского он принялся за работу. Быстро слухи о его успехах дошли до Петербурга. Императрица Мария Федоровна посчитала его достойным «быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором». Это произошло в июне 1807 года. Заняв эту непростую должность, он не переставал беспокоиться о своих бесплатных больных и «всегда находил время для посещения множества их». Ланской представил его к ордену Св. Владимира, который Гааз постоянно, до смерти, носил на «своем поношенном, но всегда опрятном фраке». В 1809 и 1810 годах Гааз предпринял две поездки на Кавказ, в результате которых в 1811 году им был издан справочник с научным системным описанием уже известных, казалось бы, но вновь им открытых серно–щелочных источников Ессентуков. Отечественную войну 1812 – 1814 годов провел он в действующей армии, окончил ее в Париже. И даже побывал в по–следний раз в родном Мюнстерэйфеле, где застал семью у постели умирающего отца… И вернулся в Россию. Первое время по возвращении в Москву Фридрих занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым и любимым врачом, «которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей. Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами». В 1825 году московский генерал–губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын обратился к Фридриху Гаазу с предложением занять должность московского штадт–физика. После долгих колебаний он принял ее и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем отчаянно бороться с апатией и безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы. Его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с ледяной канцелярской инертностью. И начальство, и служащие были недовольны «беспокойной деятельностью» Гааза: пошли жалобы и доносы на него. Все, — начиная с иностранного происхождения его и кончая тем, что свое жалование штадт–физика отдавал он своему смещенному предшественнику, — ставилось ему в вину. Через год он вынужден был оставить должность, уйти в отставку и вновь заняться частной практикой. Обратимся к А. Ф. Кони: «24 января 1828 года было Высочайше разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет — по представлению и настоянию князя Д. В. Голицына, который в 1830 году назначил доктора Гааза членом Комитета и Главным врачом московских тюрем (а с 1830 до 1835 гг. — еще и секретарем Комитета). С этого времени, в течение 25–ти лет, всю энергию, всю свою жизнь и все без исключения материальные средства свои отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастье и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно. И по–ставил себе целью «справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного». Ничто более не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды, ни ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования. Он всегда был верен девизу своему, высказанному в его книгах: «торопитесь делать добро!»». Один, — он сумел очеловечить бытовавшую многие столетия звериную, бесчеловечную практику ссыльно–каторжных этапов, на которых несчастных арестантов, одетых в неподъемно тяжелые кандалы, или нанизанных через ручные «браслеты» на общий — по сотне человек — железный прут гнали по бесконечным «владимиркам» через всю Россию — в Сибирь, на Забайкальские казенные каторжные заводы и рудники, на копи и шахты Сахалина. Гнали годами — путь был дальним. Летом гнали, в осенние ледяные ливни. И зимой, в лютые сибирские морозы, когда кандалы и «браслеты» не только перетирали ноги и руки, но причиняли непереносимые, бесконечные муки арестантам, у которых из–за стылого металла отмерзали конечности, — будучи раз закованными в железо, они больше нигде, на всем немыслимо долгом пути в каторгу и ссылку, не расковывались… Доктор Гааз заставил тюремное ведомство перековывать людей на каждом этапном пункте, для чего там заведены были кузни. В Москве Гааз сам организовал такие кузни на Воробьевской пересыльной тюрьме и в полуэтапе у Рогожской заставы. И оплачивал перековку собственными средствами. Он придумал и принудил ведомство использовать только новые, легкие кандалы, «с благодарностью встреченные каторгою». Он заставил все части металлических оков, соприкасавшихся с телом человека, обязательно обшивать мягкой кожей. Он увеличил за свой счет ассигнования на питание арестантов в московских этапных тюрьмах. Он добился распоряжения на свое право задерживать и даже отставлять от этапов старых, больных и увечных арестантов, построил для них уже поминавшийся Рогожский, потом Симоновский полуэтапы и оборудовал в них лазареты, а затем, в 1832 году, на Воробьевых горах — больницу на 10 коек с операционной. Наконец, он организовал большую полицейскую больницу у Петровских ворот, названную народом Гаазовской. Губернатор Голицын разрешилГаазу перестроить один из блоков Бутырского тюремного замка — Бутырок, пребывавший в ужасающем состоянии. Доктор сам руководил работами, сумев там же оборудовать больницу — еще в мое время (в годы заключения в эту тюрьму самого автора романа) одну из лучших в Москве. Все это было сделано также на средства этого святого человека, и на пожертвования «одного анонимного дарителя». Пока шли работы, доктор завел ремесленные школы при полуэтапах для детей ссыльнокаторжных, следовавших в Сибирь вместе с родителями. Он учредил специальные фонды для выкупа несостоятельных должников, для помощи семьям неимущих арестантов, для выкупа у помещиков детей высылаемых крепостниками крестьян, чтобы воссоединить их с родителями на местах поселений. По словам бабушки, был он настойчивым ходатаем за тех, кто по его предположению, оправдываемому тогдашним состоянием уголовного правосудия, был невинно осужден, или же по особым обстоятельствам заслуживал и особого милосердия. И здесь он не останавливался ни перед чем: спорил с митрополитом Филаретом, обращался к царю и родственникам царицы в Германии, а при посещении ими тюрем всегда испрашивал у государя помилований. В день отправления этапа доктор обходил всех, раздавал припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто целуя тех, в которых успел подметить «душу живу», и шагал с ними по многу верст… «Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотре–ли арестанты на своего «святого доктора»! — восклицает Анатолий Федорович Кони, великий русский юрист. — За всю его службу ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых злобных и закоренелых преступников, к которым входил он спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересылаемые в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастным и обездоленным братьям и сестрам. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерченских рудниках храм с иконою Святого Феодора Тирона с неугасимою перед ней лампадою… Умер Фридрих Иосиф Гааз 16 августа 1853 года. Умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище Введенских гор. После его смерти, в скромной квартирке доктора в Гаазовской больницы, нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды, не догадываясь, что сам был одной из самых ярких звезд Земных. Единственным оставленным им по себе состоянием была последняя его рукопись о нравственных и религиозных началах его жизни, адресованная ЖенщинеМатери… Зато велико было нравственное наследие, которое оставил он людям. Для всех москвичей оно оказалось настолько сильным, что одного появления доктора перед беснующейся толпой во время холеры 1848 года и нескольких слов его было достаточно, чтобы успокоить ее — до этого повергшей в ужас гренадерский полк, пытавшийся толпу эту удержать. А после смерти светлый образ этого человека стал примером, как можно осуществить на Земле идеал христианской любви к людям в самых тяжелых жизненных условиях…» Да еще в России, добавил бы я… Послесловие (к Главе 29). Конечно, как все светлое и святое, имя Фридриха Гааза было Россией забыто начисто. Россией, но не ее униженными и оскорбленными (в день выхода Сигнала иерусалимского издании «Площади РАЗГУЛЯЙ» — 4 мая 2008 г. — 1–й канал Московского телевизенья сообщил в Новостях о разгроме благодарными россиянами его могилы и надгробия и глумлениях над святынями этими на Введенском кладбище в бывшей Немецкой слободе: «Ничто не забыто!. Никто не забыт!»). Но, конечно, забыто не его другом Абелем Розенфельдом и Розой, в 1856 году вышедшей замуж за Франца Дитера Гааза – племянника покойного доктора. Бабушка помнила доктора Гааза с детства — высокого, сухого старика во фраке с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а по зимам — в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе, шагающего по Варварке к их дому… И еще яснее, четче помнила она, как постоянно непроницаемо суровый со всеми своими полуавгустейшими клиентами, — улыбающийся Абель Розенфельд, ее дядя, — встречал на пороге своей главной конторы в Камергерском чинно шествовавшего к нему его «тюремного доктора». Которого за глаза называл своим святым. Бабушка так и не определила, прожив Мафусаилову жизнь, кем установлено было неукоснительное требование – хранить в тайне финансирование Розенфельдом благодеяний доктора, чтобы не оскорблять достоинства несчастных арестантов. Самим Абелем или доктором Гаазом? Однако тайну «одного анонимного дарителя» и она хранила долгие годы, раскрыв ее мне, своему правнуку, в назидание и напутствие… В конце 1889 года, принимая у себя, теперь уже в доме по Доброслободскому переулку, Анатолия Федоровича Кони, давнего друга их семьи, она вспомнила всеми забытого «тюремного доктора». Бабушка, за месяц до того, похоронила своего второго мужа Симона ван Майера (Франц Дитер Гааз, тоже врач, погиб во время эпидемии холеры в 1859 году). Настроение ее было, мало сказать, не располагавшим к дискуссиям на посторонние темы. Но память о «святом докторе» покоя ей не давала. Поэтому в январе следующего года Анатолий Федорович выступил в юридическом обществе Санкт—Петербурга с докладомнапоминанием русскому «обществу», упивавшемуся своим общечеловеческим культуртрегерством, об одном из замечательных его деятелей. Конечно, Кони ошибся: никогда Фридрих Иосиф Гааз не был деятелем этого общества: русское общество не простило ему, прежде всего, его нерусского происхождения. Последнее обстоятельство сыграло главную роль в том, что оно задержало еще на 19 лет — после выступления Кони — открытие памятника доктору Гаазу, средства на который собраны были по каторжным окраинам России, в Москве, банкирским домом Абеля Розенфельда. Сумма была настолько велика, что после 1 октября 1909 года, когда памятник «святому доктору» во дворе его Гаазовской (официально Александровской) больницы был открыт, многотысячной толпе, собравшейся почтить память Фридриха Иосифа Гааза, было сообщено, что в России учреждено «Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. И. Гааза» с фондом в 20000 рублей в год». Памятник был бесценным подарком и моей маме, недавно возвратившейся из японского плена после Манчжурской, Порт-Артурской, Киотско—Нагасакской и лично ее трагедии. И теперь, в качестве почётной гостьи, присутствовавшей на воистину всенародном торжестве… Свой рассказ Бабушка закончила так: «…Знай и помни, что немец Гааз сделал для русского народа несоизмеримо больше, чем вся неисчислимая рать пусть и небесталанных, но пустокрикливых народных радетелей и борцов с самодержавием. Что совершили они, скопом? Сперва поманили его равенством и братством, потом сломали ему хребет вызванными их заклинаниями бесами, а теперь истребляют его. В отличие от них, Гааз никого не разоблачал, к позорному столбу никого не пригвождал, тем более никого не поднимал на борьбу за народное дело. Он это дело просто делал, — изо дня в день, из года в год, — всю отпущенную ему Господом жизнь. Причем, всегда — только собственными руками. Он прекрасно понимал, к чему ведут все народные радетели. И своим подвигом показал современникам и тем, кто их сменил и еще сменит когда–то, чем надо было заниматься уважающему себя человеку и в эпоху «тюрьмы народов», и, тем более, в светлую эру построения социалистического общества. Теперь ведь и не представить, что смог бы Гааз сделать сегодня? Хотя, конечно, он бы придумал себе дело по сердцу. Только вот, мальчик, их больше нет, подобных этому «смешному» немцу. Запомни, Беночка, все, что я тебе говорю. Запомни!..»Глава30.
…Жили мы с Бабушкой весело и бедно. Лишенка с 1917 года, иначе говоря, утерявшая из–за ее соцпроисхождения все гражданские права, кроме, конечно, права на голодную смерть и тюрьму, она ничьей помощи не принимала. Отвергала по–мощь с порога! Понять Бабушку можно было: по крайней мере полвека она крупно, щедро меценатствовала. Было из чего. Дядя ее, Абель, единственной своей племяннице, хозяйничавшей в его доме и в делах, никогда ни в чем не отказывал. А задолго до своей кончины передал Розалии все свое обширнейшее состояние. При жизни Розенфельда и после его смерти кто только не пользовался бабушкиной щедростью? После беспощадного к должникам Абеля действия Бабушки могли казаться ритуалом августейшей свадьбы, когда толпе бросают груды золота. Но это только казалось. Бабушка так просто деньги не раскидывала. Она знала им счет и цену. Коммерческие интересы ее, по наследству от дяди, простирались далеко за пределы Москвы, русской равнины, самой России. Вместе со своими британскими и германскими родичами она продолжала кредитовать компании по строительству железных дорог в Индии, Китае, в Африке и Австралии. От Абеля она восприняла права в директоратах по сооружению американских железных дорог Юнион Пасифик, Этчисон—Топеке-Санта—Фе. Российским ее поверенным был известный инженер и публицист Константин Аполлонович Скальковский, организовавший в промышленных центрах первые проектные конторы, финансируемые банком «Абель и Ко». Бабушке принадлежал контрольный пакет Сибирского банка — учреждения могущественного и богатого. На правах собственности и по гарантийным обязательствам ей, через мужа–христианина (моего прадеда Саймона ван дер Майера), принадлежали обширнейшие промышленные и промысловые угодья в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке, а через дома Шустовых, Комаровых и Драгомировых — в Русской Америке. Следуя практике своего дяди, Бабушка в последней трети XIX века через московских генерал–губернаторов продолжала скупать у разорявшихся помещиков и передавать казне приволжские имения, оставив себе знаменитые «Анели» в Костромской губернии, принадлежавшие семье Нелидовых. Она списала все болгарские долги матери генерала Михаила Скобелева, Ольги Николаевны Полтавцевой, ее подруги, постоянно поддерживая эту удивительно самоотверженную и бескорыстную женщину. После уничтожения бедуинами и нескольких лет небытия, на средства Бабушки был восстановлен жилой центр ПетахТиквы в Палестине. На стыке веков она приобрела треть акций Общества новых брянских заводов в Каменском, принадлежавших семье Нобель. Во время русско–японской войны, а позднее, в период обеих балканских войн, Бабушка кредитовала медицинские программы российской армии, провалившиеся из–за безудержного казнокрадства. Она щедро оплатила расходы по возвращению в 1906 году домой, в Россию, — через Америку и Европу, — маминого госпиталя со всеми его больными и персоналом. Финансировала в 1908 – 1918 годах Манчжурское братство. Затем оплачивала начальную деятельность «Спасения» с его «Маннергеймовым коридором». И была горда участием в вызволении из большевистского плена тысяч россиян. А вот свое участие в афере с Московской хоральной синагогой отрицала напрочь. Тогда изгнанный ею за махинации бывший ее московский доверенный Шолом Хаим Чудаков, раввины Шлейфер, Левин и Мазо со своей супругой Стеллой Лифшиц в чудаковском доме по Маросейке, 9 сколотили комитет. И быстренько открыли синагогу в аварийном здании у Солянки, уже зная о предстоящем назначении на московское губернаторство патологического юдофоба великого князя Сергея Александровича. Конечно, через год она была закрыта, не успев рухнуть на еврейские головы. А вся компания хорошо заработала на этой комбинации. Сергей Александрович, сменив Долгорукого на Москве, тотчас же — с первого дня прихода на старостоличный Олимп – открыл активную жидоедскую кампанию. Началось повальное выселение из Москвы «всех без исключения» евреев. Всех!.. Да не всех: ни служащих предприятий Абеля Розенфельда, ни многочисленных агентов Бабушки, ни государственных служащих на ее жаловании, — а их много было, принадлежавших к бонтону города, — ни их друзей–евреев новый губернатор беспокоить не посмел. Потому, во–первых, что сам, как, впрочем, вся его полуавгустейшая родня, был по уши в долгах у банкирского дома «Абель Розенфельд и Ко» — так, условно, назовем мы банкирскую контору Абеля, клиентом которой был и Александр III. Случилось так, что его векселя переписаны были на Сергея Александровича, обязавшегося немедленно их погасить. Великий князь этого не сделал. Решил: не к спеху. Личный финансист сродни семейному доктору — его не стесняются. А потому пребывают в свойственной им ипостаси. Известно: власть развращает, абсолютная власть — абсолютно. Единственным благодеянием великого князя называлось его бескорыстное попечительство над Императорским Палестинским обществом. Ребенком, при своем дяде, великом князе Константине Николаевиче, участвовал он в экспедиции-паломничестве на Святую Землю. Набравшись несвойственного Романовым нахальства, став взрослым, он начал настойчиво превращаться в авторы «Палестинской идеи». То же авторство, в свою очередь, отстаивал и сам Константин Николаевич — все же адмирал–главноначальствующий над российским флотом, «таскавший при себе сопляка, выросшего в выскочку». Независимо друг от друга оба они поручили составить Устав Общества сопровождавшему их тогда по Святой Земле Мансурову, известному в качестве деятельного начальника над морскими госпиталями Севастополя во время Крымской кампании. В то время Борис Павлович Мансуров служил под началом графа Николая Владимировича Адлерберга, с ноября 1854–го по май 1856–го исполнявшего, единовременно, должность военного губернатора Симферополя и обязанности гражданского главы всей Таврической губернии. За много лет до поминаемых великих князей, в 1846 году, граф посетил Иерусалим. Возвратившись, он, человек глубоко религиозный, высказал необходимость создания в России общественной организации «для упорядочения и облагорожения взаимоотношений с хранителями православия в Палестине». Его «Записка» была благосклонно принята императором, ближайшим другом министра Двора графа Владимира Федоровича Адлерберга (отца Николая Владимировича). Именно ему Николай I поручил организацию Палестинского общества, не замедлив «выделить необходимые суммы, для оного дела потребные»… Смерть императора в 1855 году нарушила эти планы… Прошли годы. Получив уже известное нам задание великих князей, Мансуров не замедлил сообщить о нем действительному автору идеи, графу Николаю Владимировичу в Бирхенек под Мюнхеном, где тот лечился после удара, случившегося в Гельсингфорсе (16 лет граф был наместником и командующим во–енным округом в Финляндии). Одновременно Мансуров поставил Адлерберга в известность, что выделенные некогда покойным государем значительные средства, предназначенные для организации Общества, весьма выросшие за прошедшие годы, сняты неожиданно с расчетного счета в банкирском доме «Абель Розенфельд и Ко». Абель подтвердил сообщение Мансурова, уточнив: сняты конфиденциальным распоряжением великого князя Сергея. Вместе с тем, министр Двора сообщил Императору, что необходимые для организации Общества средства, запрошенные Сергеем Александровичем, высочайшим повелением «выделены и переведены на расчетный счет (…) банкирского дома». Все последующие денежные операции великого князя были финансистами Абеля проведены, внесены в реестры, вписаны в банковские книги. Розенфельду не нужен был скандал. Но все вышеприведенное было отражением самого беспардонного мошенничества. Чьего? Да всего–навсего члена династии Романовых…Глава 31.
Было еще одно обстоятельство совершенно уже скандального свойства. Прежде, чем я о нем расскажу, сознаюсь: в первоначальные мои планы не входило поминание, описание тем более, славного губернаторствования полуавгустейшего вора и авантюриста. Занятие это после Михаила Евграфовича Салтыкова—Щедрина и Казимира Валишевского неблагодарное. Но жизнь Абеля и Бабушки проходила в опасной близости от этого деятеля и в чем–то зависела от него. И уже давно прервалась жизнь учителя моего, коллеги и друга профессора–генерала Сергея Александровича БРЫКИНА. (Бывшего начальника МОСМЕТРОСТРОЯ; впоследствии, генерального директора ВНИИС МИНТРАНССТРОЯ СССР). Был он не только замечательным строителем, сподвижником будущего Главного Маршала авиации Александра Евгеньевича ГОЛОВАНОВА и крупнейшим учёным. Но и историком железнодорожного освоения России. Что в нашем случае особо важно, хранителем и исследователем Особого Императорского архива всех происшедших в великой стране транспортных катастроф. В том числе, факсимильных документов чрезвычайных по ним экспертиз… Того мало, в течение ряда лет им учинялись закрытые Учёные советы, на которых в годовщины поминаемых происшествий рассматривались и совершенно секретные, скандальные как правило, результаты особенно интересных и важных экспертных оценок. Повторяю ещё раз — особо(!) в бытность связи их с деятельностью и личностью В. кн. Сергея. Выше, вкратце рассказано было об участии Абеля и Бабушки в финансировании строительства железных дорог за рубежами России. Но и здесь, внутри границ России, многие дороги сооружались на кредиты их банкирского дома. Из девяти с половиной тысяч километров железных дорог, построенных в 60-х — 70–х годах, не менее трети возведено было на кредиты Розенфельда. Но человек этот, отличавшийся мертвой хваткой в делах, никогда с жульем не связывался. А железнодорожное строительство в России (и, верно, не только в России) оказывалось полем деятельности всяческого уровня преступников. Осмотрительный делец, действовавший только наверняка, Абель Розенфельд взял на службу известного московского сыщика Смолина, уважаемого уголовным миром России за справедливость, и начальника московской сыскной полиции, ее основателя (в 1881 г.), легендарного Эффенбаха. Они и старый друг Абеля Кронеберг — правительственный инспектор железных дорог — составили для Розенфельда досье на весь околожелезнодорожный мир жулья. И когда Юлий Исаакович Гессен, «папа» (или Крестный отец) южно–русского клана дельцов, с некоторых пор находившийся на крючке у сыскной полиции и лично Эффенбаха, вместе со своим братом Борисом Юльевичем, недавно закончившим дела на строительстве Виндавской дороги, предложил ему участие в финансировании прокладки вторых путей Курско—Харьковско-Азовской железной дороги, Абель наотрез отказался. По досье на Гессенов, разбойничавших прежде в Молдавии и на юго–западе Украины, здесь, в по–дельниках у них, (или в ведущих, что точнее) состояли известный вор барон Отто Федорович ганн. И его собутыльник, как, впрочем, и собутыльник самого императора, генерал–адьютант Черевин (начальник охраны царя), «направляемые» Иваном Станиславовичем Блиохом. …Известно, что 17 октября 1888 года царский поезд, в котором вся семья Александра III возвращалась из Ливадии в Санкт—Петербург, потерпел крушение недалеко от небольшой станции Борки под Харьковом. Семья императора, слава Богу, не пострадала. Но из царского сопровождения на месте катастрофы погибло 19 человек и 14 были тяжело ранены… Конечно же, возникли слухи: крушение дело рук революционеров! Ведь не так давно, в 1881 году, убили Александра II. Произошло — до и после Борков — ряд тоже известных покушений на жизнь августейших особ. Однако сам министр внутренних дел нашел, что обстоятельства дела не допускают намека на политическое преступление. А комиссия под председательством Анатолия Федоровича Кони установила, что как это ни парадаксально, но грубейшие нарушения правил производились по личному указанию тех, кто отвечал за безопасность движения царского поезда — министра путей сообщения Посьета, главного инспектора железных дорог Шернваля, начальника личной охраны царя генерал–адьютанта Черевина. Министр Посьет, угождая сановным лицам, желавшим ехать в свите царя, давал распоряжения на присоединение дополнительных вагонов. Он не возражал и тогда, когда Черевин требовал от машиниста держать максимальную скорость в пути. Вместе с тем, участок дороги Тарановка — Борки, где разыгралась трагедия, был поспешно, без соблюдения установлений министерства, буквально набросан Блиохом летом 1886 года. И к осени 1888 года был уже непригоден к эксплуатации. Следственная комиссия нашла, что с целью незаконной прибыли Блиох не соблюдал строительных правил. Шпалы укладывал негодные. Песок заменил шлаком. Рельсы использовал из «отброса» — с кавернами и пустотами. Одновременно комиссия обнаружила невероятного масштаба приписки объемов работ. Поэтому Кони организовал ревизионную группу, внутри комиссии. Она должна была точно установить объемы списанных сумм, не подтвержденных работами. Вместо больного Розенфельда работа ревизоров направлялась Бабушкой. Быстро было установлено, что вместе с широко гребущим строителем дороги Блиохом, солидно загребали друзья… великикого князя Сергея Александровича! Окружение этого пострела поспевало и здесь. Все бы ничего — тогда, как и всегда, все воровали. Но член подкомиссии Смолин увидел причину катастрофы не в этом. Допрошенные им и Эффенбахом Иван Блиох и Юлий Гессен (который, вместе с братом Борисом, был привлечен к суду еще за Московско—Виндавские шалости) показали (далее — по С.В. Брыкину. В. Д.) следующее. В присутствии их и еще нескольких свидетелей, инженер–путеец Федор Оттович Таух, отвечавший за возведение мостов и труб на строительстве дороги, и имевший возможность каждодневно наблюдать за ходом строительных работ и свои наблюдения заносивший в специальные ежедневные журналы (переданные им министру!), во время встречи с великим князем Сергеем Александровичем доложил Его высочеству о безобразиях, совершаемых строительными подрядчиками. И о неизбежных в связи с этим трагических последствиях. Великий князь, инспектировавший строительство именно из–за особого значения прокладываемого участка дороги, обещал Тауху немедленно сообщить Его величеству о рапорте и распорядиться о наказании виновных. Но не только не сделал этого, но приказал немедленно уволить излишне беспокойного инженера. Ужаснувшись подлости августейшего лица, Таух покончил с собой. Однако он успел составить и отправить на Высочайшее имя официальный служебный рапорт с подробным изложением случившегося. Царь приказал случай этот всенепременно расследовать. Испросив Высочайшей санкции, Анатолий Федорович Кони, вместе со Смолиным и Эффенбахом, посетил Великого князя Сергея Александровича. Встречу и разговор с Таухом тот гневно отрицал, обвинив покойного во лжи и фальсификации. Анатолий Федорович показал ему протоколы допросов Блиоха и братьев Гессен. Великий князь, несколько поостыв, и эти показания отмел: «Жидам веры нет!». Смолин предъявил ему протоколы допросов еще пятерых мастеров–путейцев и двух жандармских офицеров — Воскобойникова и князя Шувалова, также присутствовавших в кабинете начальника станции при разговоре Тауха с великим князем… Сказавшись больным, Сергей Александрович рандеву прервал… Тогда прямой до грубости, — он привык дело иметь тоже с прямыми и честными уголовниками, — Смолин заявил комиссии: «Исходя из натянутых отношений между августейшими братьями — Александром и Сергеем, — я делаю вывод о преступной преднамеренности открывшихся безобразий на изучаемом комиссией участке пути следования царского поезда и о преступном же сокрытии их от наиболее заинтересованной Особы».Глава 32.
Заявление Смолина повергло Кони в шок: теперь от него требовалось или категорически опровергнуть версию Смолина, или полностью ее поддержать, — дело оборачивалось подозрением на покушение… Поддержав Смолина, с версией которого он не мог не согласиться, Кони объявляет войну брату царя. И автоматически приобретает в последнем могущественнейшего врага: Александр III болезненно чувствителен ко всему, что может повредить нравственному имиджу его беспокойной семьи. Такое решение уважаемого юриста на фоне крушения в Борках привлечет теперь уже совершенно скандальный интерес к внутрисемейному конфликту, потрясшему самого царя и его близких… Незадолго до происшествия в Борках великий князь Сергей Александрович в присутствии их сестры великой княгини Марии Александровны и мужа ее Альфреда Эрнста Альберта, принца Уэльсского, в запале бросил брату, разгневанному новыми слухами о похождениях Сергея Александровича в компаниях юных гардемаринов: «Клевета! Нет и быть не должно таких слухов! А вот разговоры о некоем… алкоголике на российском Олимпе идут! И Двор, и армия говорят о том всерьез!..» Скандал тут же был замят. Но что будет теперь, когда выяснилось в качестве следственного факта сокрытие великим князем преднамеренности безобразий? А сейчас, когда главное безобразие — крушение в Борках — совершилось? Налицо преступное сокрытие братом царя готовившегося случиться, и, следовательно, — преднамеренность случившегося! Пока Кони решал эту воистину неразрешимую задачу, Абелю донесли реплику великого князя относительно… недоверия жидам. Абель возмутился, хотя сам евреев не жаловал и никогда к денежным операциям в своих банках не подпускал, не веря в их порядочность, когда дело касалось золотого тельца. И деловые отношения с евреями обставлял с их стороны всенепременными гарантами. Однако искренне считал эти свои действия сугубо внутриеврейскими, по существу, такими же, как между братьями Александром и Сергеем, — внутрисемейными делами[6]. И чтобы какой–то, пусть даже августейший «жопошник», как в сердцах выразился Абель, позволял себе порочить честь еврея, — пусть вора, будучи вором сам?! И принял меры воспитательного порядка, только единственно возможные в своем полузависимом положении: немедленно востребовал просроченные Сергеем Александровичем долги всеми отделениями своего банкирского дома. И, в первую очередь, по переписанным на великого князя векселям его августейшего брата. Вот это вот было катастрофой: царские векселя Сергей Александрович обязан был перед царем погасить давным–давно — император не мог быть должником, тем более, банкира–выкреста… Великий князь бросился к Розенфельду — главному кредитору. Но тот «с месяц как отбыл на воды», запретив на время своего отсутствия любой кредит. Попытка Сергея Александровича где–то еще перезанять хотя бы малую часть перезаписанной суммы, превратившейся в наваждение, оказалась заведомо бесполезной: когда Абель выяснял отношения с зарвавшимися должниками, все прочие кредиторы «не возникали». И тогда великий князь поступил, как поступают в аналогичных случаях до нитки ободранные картежники, «герои» — подонки из популярных романов. А в жизни — их авторы, которые в антрактах между картами изливают на неустанно поучаемое ими общество ушаты семинарской морали. Великий князь заложил через Вениамина Трофимовича Корка (гаранта Третьяковых), не по–советовавшись с сестрой Марией Александровной, хранившиеся у нее и выкраденные им драгоценности ее супруга — раритеты… британской короны. Естественно, постоянный клиент Абеля — Корк, пользовавшийся неизменным расположением и кредитом Розенфельда, незамедлительно поставил в известность бабушку о сомнительной операции члена царствующего дома с ценностями Альфреда Эрнеста Альберта. Отказать великому князю Корк не посмел. Но… Что делать с краденым?! Не задумываясь, Бабушка приняла у Корка драгоценности принца Уэльсского. Успокоила потрясенную поступком брата Марию Александровну. И, взяв с нее слово молчать, передала пропажу фельдъегерю Британского банка Тиму Линчу для отправки ее по принадлежности через копенгагенский филиал банка Розенфельда. — Что же дальше? — спросила однажды Бабушка «возвратившегося с вод» дядю. — С подарком великой княгине, ушедшем в Англию? И с твоим любимым Сергеем Александровичем? — Ничего особенного. Драгоценности — у законных хозяев. Приятно делать подарки тем, кто веками почитает твой народ, а тебя — Человеком. Ну, а с князем… С ним поступаем вот по этому Высочайшему повелению, — и он показал, не оборачиваясь, большим пальцем собранной в кулак правой руки куда–то за спину себе, вверх. Там на синем штофе обоев в белой резной раме висел веселенький чертежик–проектик какого–то дворцового, по всей вероятности, летнего сооружения. Всем проектик был ординарен — и убогой композицией, и аляпистыми деталями, и кузнечной работы завитушками-картушками вкруговую. Но совершенно сформулирована была оценка ему — резолюция, черной тушью наляпанная–наскребанная косо, с пропусками букв и кляксами по всему полю, с росчерком: «ПТРЪ»: «ПРОЖЕКТ СЕЙ СЖЕЧЬ! ОННОГО ЖЕ ПРОЖЕКТЕРА БИТЬ БАТОГИ НЕЩАДНО!» Но, видно, вступился кто–то свой за бедолагу–иностранца, пожалел незадачливого архитектора, решившего, что для русского царя и так сойдет, просил сжалиться — не насмерть бить, «НЕЩАДНО» же. Потому чуть ниже основного текста той же рукою, тоже с кляксами и пропусками, — допись–милость Петра: «ДОНДЕЖЕ НЕ УСЕРЕТСЯ!»Глава 33.
— Вот так! Выше резолюции Петра Великого не прыгнешь! И мы за то же фармазонство бить будем нещадно, чтобы было неповадно. Хотя бы и незадачливым мздолюбивым Петровым потомкам… А вот белье при том менять, — согласись, — это уж вовсе не наши проблемы. С того дня, — рассказывала Бабушка, — гонял дядя Сергея Александровича, как кабана на псовой охоте. Поганую его душонку сучил на нитки, а нитки на барабан мотал. Когда же началось «славное» его московское губернаторство, Абель всех, кого князь в первую очередь нацеливался выкинуть из Москвы, — врачей, юристов, негоциантов, ученых, — людей образованных, которых очень важно было сохранять здесь, в университетском центре, рекомендовал губернатору через своего агента Смольянинова оставить в покое. Эти «рекомендации» сидящим на кукане у Розенфельда великим князем воспринимались болезненно: он взрывался, выходил из себя, хамил Льву Петровичу Смольянинову. И, — невзирая на то, что тот был товарищем прокурора Санкт—Петербурга, — не принимал месяцами. Но… многое из «рекомендованного» допустил. Историография стыдливо о том умалчивает, но в 1891 – 1905 гг. ни один мало–мальски крупный делец–еврей из Москвы выдворен не был. Большинство поменяло место жительства внутри города. Часть переселилась на собственные или арендованные дачи. Известные московские фирмачи–евреи нанимали конторские помещения внутри и под вывесками именитых купеческих и банкирских русских домов, как правило, компаньонов, имея удовольствие наблюдать беснование куражившейся толпы мародёров у разбитых витрин и разоряемых магазинов и лавок своих менее обеспеченных, а значит, вовсе беззащитных единоверцев. Исстари привычные подношения властям на всех мыслимых уровнях на этот раз оказались тщетными: вроде бы власти не брали. Брали. Только теперь брали по–крупному, не размениваясь на золотые портсигары и экзотические изделия, — в конце концов, брал (если брал?) не какой–то жмеринский городничий или крыжопольский полицмейстер, брал великий князь, брат Императора Всероссийского. Оттого одни только меняли адреса и жили под чужими вывесками, другие шли по этапу. Работала, как всегда, чистой воды экономика. И это обстоятельство поставлено было Розенфельдом в «поминальник» Сергею Александровичу. Поэтому ни сам губернатор, ни именитые историографы заметить не изволили продолжавших мирно жить в городе и работать ученых, врачей, юристов, более восьмисот техников многих специальностей, около трехсот сестер милосердия… Бабушка, рассказывая подробности взаимоотношений полуавгустейшего клиента их конторы, Каляемым отправленного в лучший из миров, — с его царствовавшим братом, полагала, что «изложенное выше есть тайна превеликая». Автор, естественно, тем более. На деле все оказалось иначе. Владимир Васильевич Адлерберг в конце 50–х годов сложными путями, — через друга моего писателя Феликса Чуева и моего же названого брата маршала Александра Евгеньевича Голованова, — разыскал супругу мою, свою родственницу. И меня при ней. После пары лет знакомств и привыканий друг к другу, в минуты откровенности, Владимир Васильевич пересказал мне выдержки из дневниковых записей отца — графа Василия Владимировича. Были они будто списком со свидетельства Анны Розы Гааз. Не содержали лишь некоторых конфиденциальных подробностей, известных только семейному финансисту. Собеседник мой был уже стар. Хил. Тридцать седьмой год доживал лишенцем в коммуналке на Пресне в жалкой для блистательного пианиста и замечательного художника технической книги роли… изобретателя тарных ящиков для овощей (он книжечку даже издал о том). И, обладая завидной памятью и настойчивостью, тайно разыскивал оставшихся в России родственников (вот и нас нашел!). Однако, были и свидетели, вызывавшие куда как больший молодой и избирательный мой интерес (или доверие). Таким оказался отозванный в 1914 году МИД и добравшийся до России лишь в 1916 году граф Николай Николаевич Адлерберг (1848-1951 гг., нарочито упоминаю год его кончины в сибирской ссылке). Дипломат Русской миссии при Баварском дворе. Был он сыном сраженного инсультом (после 16–ти лет службы наместником в Финляндии, командующим Финляндским военным округом) графа Николая Владимировича Адлерберга 3–го, и знаменитой графини Амалии Крюденер. (Домашней хозяйки, по современному, а прежде ярчайшей Звезды Пушкинианы Крюднерши, — кровной сестры императрицы Александры Феодоровны, супруги Николая I). Значит, августейшим членом династии Романовых, от которого ничего в той семье не скрывалось. Так вот, друг и душеприказчик Николая Владимировича – Константин Петрович Победоносцев — имел высочайшее поручение постоянно поддерживать эпистолярную связь с больным Николаем Владимировичем, лечившимся в южной Германии. И, сообщая графу семейные новости, в «фельдъегерских письмах» к нему рассказывал то же самое, что и моя Бабушка и граф Владимир Васильевич Адлерберг. Лишь только с куда как более возмущавшими и шокирующими обоих подробностями. Не пытаясь скрывать от друга нараставшего бешенства самого государя из–за все новых и новых скандальных и мерзких похождений его брата. То же писал Николаю Владимировичу в баварский Бирхенек и корреспондент его Александр Михайлович Салтыков (черновики скандальных записок последнего имеются и в рукописных отделах больших российских библиотек). Но писали они более прямо и откровенно, чем писали и говорили о возмутительном поведении нашего героя свидетели самые серьезные. И в их числе Великий князь Александр Михайлович (1866 – 1933). Историограф Романовых. Прошедший суровую службу в военно–морском флоте — от мичмана до полного адмирала в 1915 году. Был он так же одним из создателей российского воздухоплавания и организатором авиационных сил Юго—Западного фронта. И до эмиграции в 1917 году — Генерал–инспектором Военно–воздушного флота России. И что много значит для автора романа: личным пилотом его все эти годы был будущий опекун его — штабс–капитан Иван Степанович Панкратов (Степаныч). Время от времени исполняя роль лётчика срочной хирургической группы Кременецких лазаретов доктора Фанни — Стаси Фанни ван Менк…Додин…). Впоследствии, обстоятельство это было важнейшей причиной ухода больного Ивана Степановича из Автобазы № 1 ВЧК по Варсонофьевскому пер. в Латышский Детдом на Новобасманной в Москве, ближе к заключённому в нём автору–мальчику…Глава 34.
Алексей Павлович Храповицкий (архиепископ Антоний) — ректор Московской и Казанской духовных академий (1890 –1990), организатор Союза русского народа (1905), долженствовал, казалось бы, особо благоволить великому князю Сергию! На Всероссийском Поместном соборе (15 августа — 5 ноября 1917) был он первым из трех кандидатов на патриарший престол! Ярый, искренний монархист и патриот, великий провидец даже, в своих проповедях 90–х гг. он как никто другой видел в самодержавии единственную гарантию территориальной целостности России и мирного сожительства ее народов. Возглавив в эмиграции Русскую синодальную церковь (1921 – 1936), Алексей Павлович заявил с амвона в 1925 году: «Великий князь Сергей Александрович во времена своего губернаторства 1891 – 1905 годов изгнал из Москвы евреев. Особо, тем самым, оскорбив и разгневав тяготевшую к образованию еврейскую молодежь. Большею частью, посещающую школы, и студентов университета (…) терявших отныне возможности осуществления главной цели своей жизни, получения образования (…) И тем надежды на достойное содержание семьи и служение отечеству (…) Таким образом, столкнув в геенну огненную социальной революции. (…) заставив в канун собственной гибели возбудить новую российскую смуту. А спустя двенадцать лет разрушить и залить кровью империю». Что ж, весьма сильное и определяющее заявление с амвона человека, за двадцатилетие до того создавшего СРН… Гадать только остается: предвидел ли он, «великий провидец», будущий великий развал великой страны и… далеко не мирное сожительство таких многочисленных и таких разных ее насельников? В любом случай, грустно все это очень. Однако… Однако, на фоне мужественного, но трагически запоздавшего (автор не может этого не заметить) откровения иерарха Антония, претензии великого князя Александра Михайловича к великому князю Сергею Александровичу не так уж и серьезны. К примеру: «…прямая ответственность его за кровавую катастрофу на Ходынском поле во время коронации Николая II (май 1896). Тогда, в результате органической тупости и преступного разгильдяйства московского генерал–губернатора, количество пострадавших достигло двадцати тысяч человек. Из них погибших — около пяти тысяч». И «великий князь встретил народную трагедию спокойно». Как впрочем, и его венценосный племянник, отказавшийся отменить торжественный бал во французском посольстве, несмотря на настоятельное требование самого посла!.. Возвращаясь к нашему «барану»: «Пятого сына императора Александра II Великого князя Сергея Александровича, мужа В. кн. Елисаветы, уж никак нельзя назвать гордостью царской семьи, — пишет в своем дневнике В. кн. Александр Михайлович, питавший искреннюю симпатию к принцессе. — При всем желании отыскать хоть одну положительную черту в его характере я не могу ее найти. Упрямый, дерзкий до откровенного хамства, неприятный до отвращения, он бравировал, более того, по–хвалялся своими отвратительными недостатками…». «Трудно было придумать больший контраст, чем между этими двумя супругами. Редкая красота, замечательный ум, тонкий юмор, ангельское терпение, благородное сердце, — такая была Елисавета Феодоровна». «Слишком гордая, чтобы жаловаться, она прожила с ним более двадцати ужасных лет». «Для Елисаветы это были годы горечи и тяжелых испытаний… Детей у них не было… Их семейная жизнь… не выглядела благополучной…» Возможно, виною тому, как отмечали современники (и как мягко отмечал историограф), было неприличное увлечение московского генерал–губернатора молоденькими офицерами…[7] (Всё, что касается личности и деятельности в. кн. Сергея, — уже в наше удивительное время возведенного взрывом бомбы террориста Ивана Платоновича Каляева в велико и свято мученики РПЦ, — взяты мною никоим образом не из архивов прабабки моей Анны Розы Гааз и дядьки её Абеля Розенфельда. Во–обще то, по определению, источников куда как более надёжных, чем все вместе прочие официальные…)Глава 35.
Ну, а в целом Москва, Россия… Она как жила, так и будет жить дальше. В 1905 начнутся и закончатся беспорядки, названные Первой русской Революцией; будто закончатся и снова начнутся погромы. Но всё это уже без Абеля. Он умрет 12 января 1898 года в своем доме у Патриарших в Москве в разгар великокняжеского хозяйничанья–шабаша… Бабушка сетовала: в последние годы жизни Абель, уже глубокий старик, не способен был серьезно помешать городским властям вести кампанию подготовки взрыва империи, провоцируемую не Романовыми конечно же, но самим российским обществом — во всех смыслах охотнорядским тогда уже. Никогда не умея ни серьёзно поставить, ни делать любое судьбоносное Дело, — и только безудержно болтая о необходимости Такового, — вот уже третье столетие после Петрова бунта оно, освобождаясь от запоров безвремений, способно бывало лишь изливаться кровавыми поносами смут и погромов. Ведь и блистательный бунт Петра, и беспорядки 1905 и перевороты февраля–ноября 1917 гг. — это все очередные потуги перебороть российское охотнорядство. Как ты видишь, — говорила Бабушка, — попытки бесполезные. С охотнорядством в России бороться нельзя. Оно есть суть самой весьма туманной русской идеи. С ней или сжиться и утонуть в ней, или уносить ноги… Понимаешь, Абель, и сам Великий Гааз относились к российскому гражданству как к апостольству — серьезно, ответственно и однозначно. Они не противопоставляли ему свою сущность. Не пытались ни переделать Россию, ни поучать россиян, как следует им жить. Но — граждане России — делали для ее народа все, что умели. Один беззаветно и неустанно лечил его язвы. Другой всеми доступными ему путями изыскивал на это средства. Изъязвленных–то были миллионы! Люди смертны и время не ждёт! Известно: Два рода сострадания существует в природе человеческой. Первое — малодушное и сентиментальное — возможно скорее избавиться от тягостного ощущения при столкновении с чужим несчастьем; это, конечно, никакое не сострадание! Но лишь только инстинктивное стремление избавиться от видения горя, желание оградить пустым словом, подачкой, милостыней свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует немедленных действий, а не сентиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать всё, что в человеческих силах и даже свыше их. Чтобы как должно поддержать дело Гааза, Абель был беспощаден к своим сановным клиентам — по сути и определению врагам тюремного доктора. Так и только так понимал и нес он свою миссию ростовщика. Кто–то должен был взять на себя тяжкую роль Шейлока. Как Иуда Искариот — роль Предателя в Божественной трагедии. Абель упорно истязал себя этим открытием: ведь и его герой тоже определен Всевышним для искупления грехов мира. До мелочей точный вделах, духовным эталоном избрал он житие Гааза. Понимая, однако, что эталон этот штучен, неповторим, он нашел еще один для повседневного пользования, несущий в себе не выдуманный аферистами коллективный разум, а разум Божественный, не допускающий никакой лжи, пусть — во спасение. Отвергающая любое отклонение от Заповедей, таковой была для него философия меннонитов. В мешанине вселенской бессмыслицы Абель еще юношей уловил в этой простой философии истинный смысл земного существования человека труда: Жизнь человеческая для облагоражения Земли, облагорожение Земли — для Жизни. Он с почтительнейшим удивлением обнаружил, что меннониты не просто декларируют свою философию, но неукоснительно следуют ее постулатам. Потому, сам человек дела, он с первых дней своего преуспеяния на земле России направляет все свободные средства сперва на беспроцентное кредитование новых меннонитских хозяйств Таврии, Кавказа, Волыни, Хортицы. Затем — на колонизацию европейскими горцами, крестьянами, выходцами из Альпийских анклавов, срединно–кавказских неудобий, некогда брошенных аборигенами. Наконец, он договаривается с князем Барятинским, Кавказским наместником, о приглашении евреев, пожелавших заниматься крестьянским трудом и способных приобщиться к горному фермерству, приобретать у Бзыби земельные наделы, селиться на них и обустраивать землю. И он же первым предупредил Александра II о катастрофе для российской экономики, которая непременно разорится вслед за бегством в Америку тех же голландских и немецких колонистов–меннонитов, изгоняемых вредоносным императорским Указом 1870 года, отобравшим у них единственную их вероохранительную привилегию — не брать в руки оружия даже во спасение собственной жизни. Абель не умозрительно отличал этих великих тружеников. Он прислугу в дом, он клерков в банковские конторы, он управляющих в дочерние отделения, он компаньонов отбирал только из меннонитских семей. Мой–то Саймон, — прадед твой, — он любовью был и гордостью Абеля!.. — в который раз повторяла Бабушка… И плакала… Да, Бабушку можно было понять, когда она отказывалась от чьей бы то ни было помощи. Но — всё равно — жили мы весело. Хотя, конечно, бедно. Веселием было волею Катерины Васильевны посещение спектаклей в московских, иногда в ленинградских театрах. Да и кроме неё у Бабушки было много друзей в мире сцены. Подогревалось веселье и каждодневным балдением в справочной на Кузнецком. Ответ после долгого стояния у окошка был всегда один: «Такие не числятся» Да, родители мои и мой Иосиф не числятся! Зато вдруг зачислились у них сразу десятка полтора самых именитых военачальников — от Тухачевского до Примакова, да так, что тетки Катерины «четверговщики», никогда о политике при мне не трепавшиеся, вдруг разговорились.Глава 36.
Начала не слышал. Поспел, когда Михаил Михайлович Яншин, бывший буденновец, тягомотно мямлил что–то о викториях Тухачевского в революционную эпоху, например, в Польскую кампанию. Рихтер его остудил, напомнив, что как раз кампанию эту все они просрали. Зато отличились славно расправой над тамбовскими мужиками, поотравив их газами! «Да только за один Кронштадт их с Троцким распять мало, подонков!» — закончил Святослав Теофилович. Максим Дормидонтович Михайлов рот раскрыл, чтобы что–то пророкотать к месту, но Ефимовна как раз впустила Рейзена и Шапошникова. Борис Михайлович еще из передней уяснил ситуацию. По–военному бодро подошел к Екатерине Васильевне. По–всегдашнему промямлил приветствие — он постоянно, целуя ручку предмету своего еще с младых ногтей молчаливого обожания, по–детски смущался. И, разогнувшись, сказал, будто продолжая разговор Яншина и Рихтера: «Армия очищается. Естественный процесс. На ее вершине необходим всепроникающий ум, а на всех нисходящих уровнях — железная дисциплина». Огляделся. Отчеканил: «Ум есть. А дисциплины нет. Имеются одни непререкаемые герои гражданской войны, каждый из которых мнит себя, по меньшей мере, Суворовым. Каждый! А Суворовым должен быть один». Тут Гольденвейзер, обернувшись от шахмат, перебил Шапошникова: — Дело не в качестве наших спецов, а в неотвратимости возмездия за соедянное ими зло. — И посмотрел на бабушку, тоже сидевшую за доской. — Да, Борис Михайлович. И я так думаю. И все молю Бога, чтобы воздал он сторицею погубителям. Счастлива, что Он услышал меня. И теперь карает преступников, и впредь карать не перестанет. А что до методов — методы те же, что и у погубителей человеков! Еще счастлива, что дожила до Божьего суда — в мои–то годы!.. На земле награждена! Мой Степаныч ухоженным не был. Но, слава Богу и хозуправлению НКВД СССР, не голодал — три раза в день имел право питаться в закрытой столовой в Большом Комсомольском переулке, что у начала Мясницкой улицы. Мы с ним иногда ходили туда ужинать, когда задерживались у книжных развалов. Но попасть в эту столовую, где питались многие сотрудники самого союзного Комиссариата внутренних дел и Московского управления, не так–то просто, — нужно было пройти два контроля: внешний, сразу же за входными дверьми, и внутренний, — миновав короткий коридорчик. В нем немногочисленные получатели чекистской кремлевки приводили в порядок сумки с продуктами перед тем, как выйти с ними на улицу и показаться многочисленным москвичам. Москвичи же делали вид, что знать не знают этого учреждения, откуда чисто одетые граждане обоего пола выходят с туго набитыми сидорами и рассредотачиваются по черным автомобилям, стоящим вдоль оградки газона. А если бы эти москвичи увидали все то, чем сумки те наполнены! С самого начала нашего знакомства со Степанычем я догадался, что он стесняется своей принадлежности к счастливчикам, имеющим возможность выносить сумки из столовой. Впрочем, считая справедливым само право столоваться в хитрой забегаловке. А что, — говорил он, — работа у нас безо времени — я, например, когда Фриновского возил, по двадцать часов дежурил! И механиком когда — там целыми сутками. И единственно мог что позволить — отвалить на полчаса сюда и поесть по–человечески. При моей коечке в общаге да обстановке под нею — не густо. А вот когда некоторые неподъемными сидорами продукты по домам растаскивают — непорядок это! Тем более, кругом нехватки у людей. И им ни чуточки не стыдно перед народом, который мотается по улицам и в почти что пустых магазинах ищет, чего бы ребятишкам на обед найти… За этими объяснениями–оправданиями Степаныча я как–то не догадывался соотнести эту чекистскую кремлевку с главной — по улице Грановского во дворе больницы, где затаривались сидора и для балерины ГАБТа Гельцер. Разница между ней и моим вертухаем была в том только, что тетка Катерина могла отлично прожить без этих сидоров, содержимое которых растаскивалось по десяткам приживалок и по бесчисленным обслуживающим ее мастерам — парикмахерам, педикюршам и маникюршам, полотерам и уборщикам, массажисткам и портным, сапожникам и ее шестеркам в самом театре; ну, конечно, еще по подопечным ее непутевого племянничка. А что делал бы, как бы жил инвалид войны Степаныч? Жаль только, что и все прочие инвалиды страны даже помыслить не могли об этих сумках из кремлевок. А на столики по Большому Комсомольскому чего только не подавали! Я представления не имел о тех продуктах, которые яствами ставили передо мной на столик вышколенные официантки. Здесь было все, что вызревает на полях, вырастает на фермах, плавает в водах и ползает по их дну. Приготовленное поварами–затейниками, просто отлично промытое и нарезанное — все было необыкновенно вкусно и до неправдоподобия свежо, будто только минуту назад пойманное, разделанное, уложенное и тотчас поданное нам. Я поделился со Степанычем этими впечатлениями, он согласился и пообещал: — Вот, вскорости получшает, поедем с тобой к моему однополчанину по всем войнам. Он под Москвой совхозом командует. Покажет, как оно в его хозяйстве так делается, чтобы живое — и сразу на стол. В этот раз разговор в столовой мало касался свежести продуктов. Говорили все больше об аресте опасных государственных преступников из высшего эшелона армейских командиров. И все перемывали имена Тухачевского, Корка, Якира… Кто–то кого–то поздравлял с разоблачением еще одной группы врагов народа. Кто–то из осведомленных заочно поминал и каких–то Ушакова и «ледокола» Радзивиловского — следователей, расколовших подлецов. Несколько раз называлась фамилия Фриновского. Тогда я во все глаза смотрел на Степаныча. Все же было мне до отчаяния неприятно слышать эти откровения ментов с Лубянки, треплющихся о своих чекистских успехах. Но точно так же трепались о выполнении каких–то планов шофера и механики автокомбината на Новорязанской, куда водил меня сосед по двору Сегал. И как болтали о своих театральных и музыкальных делах теткины гости на четвергах! Степаныч мой молчаливый вопрос понял. И успокоил ответом: — О чем же им разговаривать промежду собой, как не о своих делах? В чужие лезть им интереса нет. А ты не заводись. Ты арестованных знаешь? Дела их тебе неизвестны. А мне вот они знакомы. И ни чуточки их не жалко. Они, брат, из тех, кому все было нипочем. Они сроду за лесом деревьев не видели. Им мы все — пыль на дороге. Им и… другим тоже. Повидаешь с мое – поймешь. Мне из этих, что арестованы теперь, четверо хорошо знакомы. По Гражданской. Командармы — ничего не скажешь. Только что была бы моя воля, я б их сам… этими руками… Ладно. Давай–ка поедим. И восвояси — у нас дел сегодня много еще. Мы кое–как доели. Вышли. Когда переулок кончился, Степаныч сказал: — Не мое это дело, однако скажу так, а ты запомни — один, никому не пересказывая. Есть такой Блюхер. Слышал, наверно. Так он позавчера на спецприсутствии — суд так называется, трибунал — обвинил этого Корка! В чем — не знаю, секретно все. Но если Блюхер сам обвинял своих же товарищей по офицерскому корпусу, то это, скажу тебе, верх подлости! Ну, не офицерское это дело — ябедничать на своих. И еще, ты молодой и понять это до конца не можешь, пока. Мне же скоро шесть десятков. Точно знаю: если кто с женщинами обманщик и беспомощность ихнюю использует бездумно и корыстно, тот обязательно обманет кого хочешь. И народ також. И государство. Я, брат, с летчиками и с шоферней жизнь прожил. Неправда, что все они бабники и ерники обманные. Но есть и такие. И вот, кто из них именно такой, тот никчемный человек, тот вор, если по–русски сказать. Когда услышал, кого 26 мая замели, вспомнил их художества. Что они перед государством творили — мне неизвестно. Что с людьми делали — знаю, и как с женщинами обходились — тоже знаю. Потому веры моей им нет. Нет и жалости. — Но если у них было что–то страшное: государственная измена, например, или шпионаж? Так он — Блюхер — молчать должен был? Или как? — Так не при трибунале же товарища своего раздевать догола! Ведь если он, Блюхер, что и знал, — он вмешаться мог и пресечь преступление на корню и вовремя. Так? Мог, конечно. Они же вместе одно дело делали. В конце концов, у одного корыта харчились! А тут, видишь ли, «свидетель» или даже «обвинитель» Блюхер вдруг важное что–то такое прознал! И, дождяся, когда у приятелей его или подельников руки и ноги позагибали и глотки заткнули, он их, лежачих, — по ребрам!Глава 37.
…Внезапными стараниями тётки Катерины я еду в Мстиславль! Поплакав, Бабушка сдалась, вспомнив, что у меня там настоящий дед. Сняла с меня обвинение в попытке бросить ее, беспомощную и безответную, на целый месяц. «Ни фига себе – беспомощная! — прокомментировала Катерина Васильевна. — Она от своей беспомощности, попомни мои слова, всех наших переживёт еще и разыщет, да не в пример нам, трехжильным, сорвется погостевать к ним аж в саму тайгу! Но насчет безответности — случая не помню, чтобы бабку твою кто перебезответил! Поезжай! Развейся. Приветы не забудь от нас передать…» Дороги не помню. Конечно, все, что пробегало мимо окон вагона, разглядывал во все глаза! Но выехал–то около полуночи, когда только собственное отражение в стёклах пробегало. Единственно, что разглядывал не без интереса, — обжорство соседей, оказавшихся на поверку, мало сказать, людьми интересными. Дело в том, что тогда билетов на проезд просто так пришел–купил — было не достать. У спекулянтов их купить – требовалось натренированное умение. По кремлевско-ГАБТовской броне Катерины Васильевны билеты были только в СВПС — в спальный вагон прямого сообщения. Иначе — международный. Но цена кусалась! А Бабушка ни в какую не соглашалась обдирать и без того обгладываемую нами тетку: ее ретивое никак не примирялось с положением бедной родственницы! Никаких теткиных подарков! — таков был приговор Бабушки. Но сходу подсуетился Степаныч, узнавший о моих планах поездки. Тем более, его ведомство бронь имело любую и в любом количестве: от того же СПВС до сидячих мест в «500-веселых» поездах грузо–пассажирского разряда (в них проще всего можно было уследить за неуправляемыми настроениями класса–гегемона). За два часа до отхода моего поезда Москва – Минск плацкартный билет на верхний диван спального вагона лежал у меня в кармане. Провожали Бабушка, не успевшая толком разгримироваться тетка Катерина, Алька и Степаныч, который приказал проводнику, совершенно одуревшему от вида теткиного раскрашенного лица, чтобы тот приглядывал за мной — внуком, и помог мне пересесть в Орше на поезд в Унечу. Двое поврозь явившихся моих соседей тут же уставили столик пакетами с едой, бутылками и пачками папирос. И сходу приступили к трапезе, настойчиво приглашая и меня слезть к ним и вместе отужинать. Но было уже поздно, меня перед отъездом откормили на неделю вперед, в окне видно ничего не было, верхний свет вовсе был притушен. Спать хотелось… Вагон приятно качало. Колеса отстукивали что–то очень давнымдавно забытое, но бесконечно приятное и успокаивающее…Глава 38.
Проснулся среди ночи. В окне, затянутом шторой, — тьма. Внизу только оба ночника в головах постелей мягко освещали сидевших на диванах. Это были незнакомый мне бригадир по–езда и те же мои соседи. Шел тихий, неторопливый разговор. Его тема оказалась близкой мне — о судьбах каких–то то ли ссыльных, то ли бывших заключенных. Я внимательно слушал бригадира — это он рассказывал… — …Понимаешь, как получилось–то!… Вот как жить нам по–сле этого? Дом конфисковали, скотину и живность всю разобрали в колхоз. Тряпки — и те отобрали. И остались мы голыми и босыми. Так ведь зима на улице, холод! А у нас детишек по–читай с десяток. Да жена и обе невестки брюхатые. Как жить? Помирать только. А тут еще команда с милиции — всех собрать и отправить к новому месту жительства! Шутка ли? С таким табором — и к новому месту! А место где? А нас ждет там кто? Никто. Ну, тут, собрали, значит, загнали сперва в багажный сарай. Потом в вагоны — в телячьи. И — на Восток! Куда? Да в самую что ни на есть Сибирь — в Тюмень! Как ехали — вспомнить тошно. Одно: я сына схоронил, шесть лет было пацану. Брат – тоже сынишку малого, два года было. Другие горя тоже хлебанули порядком… Ну ладно. Прибыли в Тюмень. Места, где приткнуться, нету. Пригнали в какой–то совхоз милицейский, а там все начальство вусмерть пьяно. А-а, — говорят, — враги народа прикатили, падлы! Ну, мы вас перевоспитуем, отучим шпионствовать, научим свободу любить!.. Вот так. И отогнали нас всех еще дальше в тайгу, за 120 километров на север, в ихнюю лесоповальную командировку. А у нас, обратно, новые покойники — еще трое детишек померло. И невестка Тамара. И так нам от всего тяжко стало, так заскучали мы — хоть руки на себя накладай… Не мы одни. Вместе с нами, с самого первого дня, еще одиннадцать семей мыкается, горе делит. И у их детишки помирают. И им хоть помирай!.. А на этой повальной командировке — ни избы, чтоб детишек и баб от мороза поберечь, — мороз–то все пятьдесят с гаком жмет! — ни топора, чтоб лес свалить и хоть костер зажечь — угреться. Все пропито, все растащено… Ну, гибель. Все. А пока мы огляделися, пока хватились — ханыга совхозный в кошевку упал, вожжи подобрал, мерина хлестнул и… Видали мы его, басурмана! Только издаля крикнул: «Захочите жить — сообразите сами, что к чему!» И как не было его вовсе… Что ж нам делать? Как быть? Не знаю, даже помыслить не мог, что дальше с нами было бы, только на четвертый день, вечером, является к нам на табор человек. Именно на табор: мы вроде цыган поустраивалися — шалаши из жердей наломанных понаставили и лыком, — мы лыко на морозе обдирали! — лыком каркасы позавязывали, по каркасам еловые ветки понакладали. Их же — на снег сперва внутре шалашей, а на другой день — по земле мерзлой, снег убравши. Сушняку насобирали — костры развели. Песку нашли немерзлого — в венцы его понасыпали внутре шалашей. И на песке тоже костерки поразжигали… Жить можно. Тепло. Сухо. А еда? Еды никакой. Ну, тут умельцы наши — бабы — грибков мерзлых и ягоды прошлогодней спод снего понабирали, а мы, мужики, — шишку кедровую, которая не осыпанная, понаходили… Не знаю. Не знаю… Но вот — тут человек этот. Одет чисто, по–городскому. Конек у него резвый, сытый. И санки расписные, нарядные, с полостью. Он соскочил, и к нам. Так, мол, и так. Хочу, говорит, попросить вас подумать о моем предложении. А оно такое. Значит, недавно назначенный народный комиссар путей соопчения товарищ Каганович Лазарь Моисеич полную, говорит, переустройству делает железнодорожному транспорту. И нужны ему для такой героической работы добрые труженики. Лучше семейные. Кто труда не боится и всякую работу на железной дороге освоит. А за такой труд гарантировает товарищ Каганович полное обслуживание и высокое жалование. Конечно, приезжий свое гнет. А нам детишек нечем кормить. Но он, будто все понимает. Говорит: «Полость загните — разберете продукты. Эти мерзавцы, говорит, совхозное начальство, пьянствует и ничего делать для вашего спасения не будет». Мы к санкам кинулись. А там?! Чего только в их не было?! И масло, и сало, и сахар, и молоко гущенное! Хлеб, только мерзлый, — мы его и гущенку при костре отогревали. Ну, наелись, почаевничали. А приезжий свое: «Подумайте». Ну чего тут думать? Уедет он, а нам помирать. Двинулися. И пришли за трое дней к станции Ялуторовская за Тюменью. Дошли без потерь: детишки в санках, бабы, кто сильно уставал, тоже подъезжали моментами. В пути по заимкам да в двух деревнях отогревались. И приезжий нам всем питания покупал. В Ялуторовской посадил он нас в поезд. И привез аж в купейном вагоне с едою и питьем — в Ярцево, где и живем. И что? А вот что. Нам, теперя, говорится: вы люди крестьянские, значит, работать умеете и работать любите. Так? Вот, мы вам работу предлагаем: рихтовка, допустим, и уборка пути, зачистка канав, замена шпал, по зимнему времени — уборка снега. И все такое. Самая, говорится, ваша мужицкая работа. Мы за нее вам платим жалованье. Но жить вам негде. Так? Мы просим вас срубить для себя барак — семейное общежитие, — это на первое время, пока дома себе не построите. Так? А мы вам за барак заплатим, как нашим рабочим–строителям. Выше нашего ставок нет. Можете проверить. Теперь, мебель всякую, что требуется на первый случай в семейный барак, мы вам даем без оплаты, даем и по–стели новые, посуду. Так. Теперь. Даем спецодежду на все случаи с обувкой — все новое. И на работу устраиваем всех взрослых членов семьи. Но детишки ваши должны учиться. Мы их посылаем в свои железнодорожные школы. А кто постарше и им работа нравится — мы их всех принимаем в свои техникумы. И никто, никакая сволочь не скажет, что хлеб чужой едите, что, мол, ссыльные — и такая государственная работа! Теперь. Детишек ваших и баб со стариками, кто работать не может, их, перво–наперво — одеть и обуть надо? Надо. Для этого открываем Желдорторг, собственные наши магазины. И в них, каждому, что нужно, — за самую низкую цену, потому как государственная работа! Дальше. В семье заболел кто — бывает. У нас поликлиники–больницы свои, тоже железнодорожные называются. Доктора в них — самые лучшие, потому как, обратно, государственная работа! Так ведь и это не все еще! Говорят нам так: вы крестьяне бывшие. Значит, мечтаете об хозяйстве своем. Не правда? Правда. Потому товарищ Каганович разрешает вам всем, кто работает по содержанию и охране пути, распахать сколь сможете обработать земли в полосе отчуждения. И сеять там, и собирать все, что захочите. И сады садить. И пчел во–дить. И скотину. При том — никаких налогов с вас, налоги платит железная дорога, потому как тоже — государственная работа. Ну, семенной материал, саженцы, элитный молодняк для расплода скотины и птицы — это само собой. Потому, что все ваши излишки с хозяйства, если договоритеся, наш же железнодорожный РабКООП купит. И еще. Вы у нас — государственные служащие. Ходить должны нарядно. Потому кроме рабочей спецодежды получает каждый от народного комиссариата каждодневную форму–одежду на зиму и на лето. С обувкой, чтоб в ней всегда ходить помимо работы. И кроме ей — еще выходную форму одежды, тоже летней и зимней, для праздничных дней. А еще узнал: если мои ребятишки захочат после десятилетки да в институт! — их по льготе примут в железнодорожные заведения учиться на инженеров! Вот… И теперь подумал я: «Ребяты! Живу–то куда как справней, чем до раскулачки! Так зачем же моих родителев кулачили, жизни их вместе с хозяйством, вместе со скотиною и со всем имуществом поотымали, зачем меня с женой мучили, зачем дети наши поумирали в дороге, зачем везли нас на голод и смерть? Или чтоб теперяшняя наша жизня нам раем показалася? Так она рай и есть. Другого не будет…» …Соседи внизу чуть подсуетились. Достали из чемодана новые бутылки… Свежую закусь вынули… Бутылки откупори–ли ловко. Подложили закуски — колбасы с огурцами — к остаткам развороченной… Пододвинули к бригадиру… Бригадир, до того маковую росинку со столика не клюнув, тут оживился от такого дружества. Крякнув выпил–закусил с ними… Ещё выпил–закусил… Собеседники его подоткнули подушки и одеяла…Приготовились слушать дальше… Я задремал…Глава 39.
Проснулся — один из пассажиров, — то ли в моём сне, то ли наяву: …………. — Рай–раем… А ты политику партии и правительства с твоим раем не путай! Раскулачивание — оно не просто так осуществлялось. Надо было сельского хозяйчика прижать и сломать, чтоб палки в колеса истории, — значит, — не вставлял. Чтоб был он всегда управляем советской властью. И делал все для по–строения общества, а не чтоб мошну набивать и закрома наполнять свои. Вот и раскулачили тебя для этого… — сосед наставительно вещал. — Так ведь я говорю — богаче я стал с того раскулачивания твоего! — Богаче. О том партия и правительство позаботились. Но ведь управляем! Работаешь–то не один — единоличником, — а в коллективе. И теперь сам–один ничего не сделаешь против власти. Коллектив не позволит. — Это почему ж не сделаю? Я все могу сделать один: например, могу все, что положено, устроить на своем участке, никого не спросясь. Мне ж не просто доверяют, — меня снова хозяином сделали на моей работе. До раскулачки я, хозяин, что хотел, то делал. И теперь, что хочу, то делаю. И никто мне не указ. Сам вижу, что надо, сам решаю, сам делаю. — А теперь что в поезде мотаешься? — Бригадиров не хватает. На бригадирство, да по нашей этой трассе Москва — Минск, знаешь, какие люди нужны? Доверенные! Вот из нас, из путевых мастеров, и посылают иногда. Потом, отсюда, с поезда, кое–чего виднее, чем с пути. Вот, едем, примечаем. По своему участку, по соседским… С какой–то затаенной радостью слушал я рассказ бригадирамастера. Я ведь все годы думал: как может сложиться наша жизнь, доживи мама, папа, Иосиф до свободы, а мы с бабушкой — до встречи с ними? Я знал уже понятие «минус». Уверен был, что придется жить в деревне. Вот в такой какой–нибудь, вроде Мстиславля. И жить так, как рассказывает бригадир поезда. Мы с Иосифом будем работать на рихтовке и уборке пути, например. Мама — в поликлинике–больнице при железной дороге. Папа — в конторе, где он будет по секундам рассчитывать движение множества поездов по скоростным железным дорогам. И бабушка с нами… Хорошо! …В Орше меня разбудили. Проводник за десятиминутную стоянку при бесчисленных обязанностях сумел устроить меня в зале ожидания и даже откомпостировать мой билет на поезд до моей станции Ходосы. Мы попрощались. Он унесся… Почему–то запомнились навсегда серебряные котлы, котелки и котелочки буфета в Орше, сверкавшие среди ослепительной чистоты огромного станционного зала, отделанного темным дубом. И спокойное движение пассажиров, отличное от панического мельтешения огромной массы людей на московских вокзалах. Потом был поезд Орша — Унеча. Шел он медленно. Однопутная дорога петляла среди бесконечного леса, прерывавшегося редкими опушками маленьких станций. В середине дня проводник сказал: «Приготовься!». Вскоре поезд остановился. Я выпрыгнул на перрончик и попал сразу в руки деда. Он не выпустил меня и понес, как маленького, к стоявшей у коновязи тележке, запряженной парой сивых коней. Около них меня встретила Рахиль и незнакомый мне высокий и красивый мужчина. Тут только дед отпустил меня. Я попал в объятия тетки. Она подняла глаза на мужчину, сказала: — Познакомься! Мой друг Палей… Помнишь дядьку Ивана, Муньку? Это его сын… Дед обнял меня, сев в тележку, да так и ехал все восемнадцать верст. Молчал. Он умел молчать… Я сидел, прижавшись к нему. Тоже молчал, счастливый. Не замечал даже красоты могучего леса, что двигался нам навстречу. И спохватился тогда, когда с холма, сквозь уходившую куда–то вниз просеку, увидал городок на противоположной горке с полуразрушенным костелом и православным монастырем в кипени огромных деревьев. Кругом на холмах рос все тот же бесконечный лес. Белые обла–ка с синими донышками висели редко над ним. И вдали, слева от конца просеки, тоже на холме, в середине черточки садиков на Шамовской дороге я увидал домик, у которого возвышалась над улицей и над шалашами крыш преогромная дедова береза – символ моего Мстиславля и всего моего раннего счастливого детства. По–настоящему счастливого… Впервые взрослыми глазами оглядел я дедов дом. Был он снаружи светел золотистым сосновым сиянием. Бревнышко к бревнышку положены ровными рядами могучие венцы. Ясно и открыто вознеслось высокое крыльцо. Подстать срубу стройны пазовые лесины ворот и калитки. Широкий палисад отделил дом от улицы. За его штахетной оградой — плотный заслон какого–то экзотического кустарника. И тут же, где кусты кончались, в нескольких метрах от торца дома, та самая огромная береза, что видна с холма на подъезде к городку. Ворота, коренные столбы ограды и сам сруб крыты железом. Железо окрашено в зеленый цвет. Большие окна с фрамугами и фортками обрамлены кружевной резьбы наличниками. Их плавный абрис выглядит природным наростом бревенчатых стен. Цвет — продолжением рисунка обнаженного дерева. Просторное крыльцо с лавочками по обе его стороны. Лавочки — в резных лилиях непрерываемого рисунка романтической моды начала века. Того же стиля резьба по опорным колонкам и обрамлению входных двустворчатых дверей. И то же впечатление нароста, рожденного светлым деревом. Широкие сени за дверьми. Стены в резных панелях. Но дерево их — глубокого темно–орехового тона. И характер резьбы иной — ранняя готика Богемии. И комнаты вслед за сенями в резных панелях. И вся мебель — кружево… Вот оно, это тончайшее кружево резьбы, изящные линии венских гарнитуров маленькой столовой и довольно обширного зала, нигде больше мною не виданные абрисы диванчиков и кресел, — все к месту, все, чтобы удобно было, все для радости, — вот красота эта, сработанная руками дедушки моего, отбросила покров беспамятства… Я снова, как в младенчестве, был на своем законном месте в доме предков…Глава 40.
Дедушка Шмуэль все понял. Стоял молча. И вместе с чудом моего воскрешения переживал чудо нового моего рождения. А оно, оказывается, сродни чувству, вызываемому расцветом деревца, прежде безжалостно вырванного из родной почвы, завядшего и иссохшего… Да, я возвратился на свою землю, я вновь расцвел. И это величайшее чудо возрождения случилось из–за стойкого, с годами все более укреплявшегося во мне уважения к труду. Тем более — к труду моего дедушки. С младенчества, через встречу в 1937–м, навсегда запомнил деда склоненным над творимым его руками чудом преображения молчащего дерева в произведение искусства. Да, точно, в произведение искусства: казалось бы, мертвый брусок под его пальцами оживает, становится «разговорчивым». И тем позволяет неравнодушному созерцателю приобщаться к тайнам своего бытия. Но искусство деда было сродни симфонии, образы которой проникали в души, даже самые заскорузлые и дремучие. Если не считать нескольких выставок его работ в Варшаве и в Риге, — экспонировалась его резьба по мореному дубу и по заглушенной березе, — и восстановленных (а точнее, сработанных заново) карет XIII – XVI веков, экспонировавшихся до Первой мировой войны (где–то прочел, что и после, до Второй) в музеях Вены и Лейпцига, резьба деда никем не исследовалась. Ведь она не была детищем «Русского Севера». Но в музеях Москвы и в Эрмитаже, у Котельниковой (?), даже в экспозиционных коллекциях Сибири мне показывали старые (до 1936 г.) фотографии и рисунки дедовых работ, сделанные любителями или специально приезжавшими в Мстиславль интересантами. Но узнавали–то они о деде не по каким–то не существовавшим в России каталогам или из прессы, только до 1914 иногда поминавшей «мастера Шмуэля Боруха Додина из Мстиславля Могилевской губернии», а по дипломам двух европейских Королевских обществ, выданных «Великого мастерства столяру–каретнику Магистру Самуилу В. Додину»… Да, дух дедова дома, дух божьих учителей человеков — дедовых пчел, — все это было нечто! Все впечатляло меня с младенческих лет. И являлось строительным материалом сооружаемого мною пантеона моим предкам. Но труд! Труд деда оказался в моем арсенале куда как дороже и ощутимее. И теперь, окунувшись после всего пережитого мною в атмосферу дедова искусства, дедова великого труда, я как бы заново родился. Будто раны все зажили. Будто рубцы все рассосались. И не было никогда ничего того, что было… Однако было ли то, или его не было, но был я, тринадцатилетний. Потому, отдавая долг деду и памяти убитой бабушки, я был занят важными для меня делами. Их было много. Трудно оказалось все их переделать. Но компания, в которую я сразу попал, тоже исповедывала принцип, похожий на «дорогу осилит идущий». И вот… Мы носимся по развалинам костела, которым молва и абсолютно достоверные свидетельства очевидцев — из сумевших спасти жизнь — приписывают такие страшные качества, от перечисления которых холодеет душа и отнимаются ноги. В катакомбах под одним из нефов обитают привидения, являющиеся заполночь в престольные праздники. В глубине контрфорсов скрываются тени умерших, проплывающие мимо случайно оказавшихся рядом с костелом путников. Они иногда затаскивают несчастных в скрытые от людского глаза подземелья мрачного храма. Осенними ночами (слава Богу — сейчас лето) из глубин развалин слышатся сдавленные крики, стоны, бессвязные вопли… Потом в зарослях, которыми почти до кровель укрыты руины костела, мечутся тени, порою окликающие друг друга… Были случаи, когда души грешников обретали обличия живых людей и потому силились исчезнуть, не быть узнанными. Да что рассказы каких–то свидетелей, если я сам, собственными ушами сперва услышал сдавленный выкрик в ночи, когда мы пролезали с моим двоюродным братом Нёней и новыми моими товарищами сквозь кусты жимолости у самого основания печально знаменитого контрфорса по ту — у обрыва к Вяхре — сторону костела. И секунды спустя различили во тьме с быстротою молнии пролетевшее мимо нас привидение, принявшее обличие девушки в черном платье, но с белым воротничком… Странно напоминавшее младшую дочь доктора Фрумкина!.. А еще несколькими секундами позже — другое привидение, пролетевшее с еще большей скоростью вслед за первым, только в обличии неизвестного! В шуме ветвей и в шелесте листьев показалось, будто оно проламывалось сквозь невидимую преграду, при этом негромко… матерясь…?! Было, было о чем порассказать утром пораженным деду и Рахили! Позднее на мой взволнованный рассказ они отреагировали по–странному. Дед вспомнил, вздохнув, что, мол, у того проклятого костела еще и не такое случалось в его время… Рахиль сказала: «Не мешало бы кое–кому задрать юбки и надрать задницу». Ничего я не понял. Кроме страстей вокруг костела, большой интерес нашей компании вызвала тайна двора Нёнькиного соседа Карповича. Нам стало известно, что на чердаке его пуни[8], где жили коровы, под самой стрехой, висело с десяток огромных копченых окороков. Соблазн двойного греха сперва поверг моих друзей в уныние. Но он же разжег желание во что бы то ни стало испытать стойкость традиции. Чтобы это сделать, мало было взобраться на немыслимо высокий чердак пуни. К самой пуне надо было доползти в кромешной ночной тьме поверх высоченного и длиннющего — во весь огромный сад — забора, утыканного тысячами ржавых гвоздей! При этом спрыгнуть в пути или, не дай Бог, свалиться вниз, нарвавшись на гвоздище, — это был бы конец: под яблонями, в позах отдыхающих одалисок, спала в ожидании развлечений стая собак звериного обличья и лютости! Теперь, по прошествии стольких лет и всеразрушительной войны, можно сознаться: секрет пути по–над забором, как, впрочем, само наличие окороков на чердаке пуни, раскрыл нам младший Карпович — Петрик. Нет, это не был акт семейного предательства. И поступком Павлика Морозова действия Петрика не назовешь — все проще было: он бы и без нас туда слазил — какого рожна было ему скармливать куче пацанов собственную ветчину. Но… стреха над чердаком пуни была недосягаемо высока! Добраться до нее можно было только с помощью огромной дубовой лестницы. А ее и вдвоем–то не поднять с земли, не то что еще и на чердак затащить и там, развернув, поставить стоймя, уперев в стреху. Мы эту задачу решили. И с неделю или чуть больше предавались пороку — католиком среди нас был только сам Карпович–младший… Да! Да! Именно пороку предавались мы. Ибо как сын еврейского отца, до сих пор я не в состоянии забыть безусловно греховно–мерзкого, непростительно–порочного… наслаждения: остро отточенным перочинным ножом срезаю с лоснящегося бока свиного окорока ломоть за ломтем омерзительно–вкусного яства… А запах–то! А запах! Между греховными вылазками к Карповичам мы занимались и абсолютно кошерными делами: перевешивали вывески по ночам. Вообще, я заметил тогда в Мстиславле, что самые интересные дела, в том числе и богоугодные, совершаются по–чему–то именно ночами. Почему бы это?.. Не наша была идея с вывесками. Не мы были ее генераторами, а еврейский писатель, автор модного тогда революционно–юмористического романа — «Улицы сапожников». Нёнька таскал его с собой в качестве карманного справочника по веселому времяпровождению. Звезд с неба он не хватал, сам ничего не придумывал, но схватив на лету чью–то идею, тут же реализовывал ее. Совершенно не представляя, что в связи с реализацией может произойти. В этом он был достойным сыном своего народа. Между прочим, в книжке–справочнике содержалось много интересного, что необходимо было попробовать сделать самим. Но решено было начать с вывесок. Тем более, если успеть их поменять по разным концам городка до начала раннего воскресного базара. Тогда эффект больше. Эффект, вправду, был большим. Но не в само воскресенье, а в понедельник, когда заинтересованная организация — райотдел милиции — обнаружила вместо своей вывески вывеску–рекламу парикмахерской. Кому из наших пришла в голову такая идея? Другое дело — замена вывесок на магазинчиках и лавках в районе базара никого не тронула: базарные страсти не оставляли ни времени, ни эмоций на такие пустяки. А вот милиция… Да и год был непростым – одна тысяча девятьсот тридцать седьмым был год! При всей секретности операции участники её отыскались моментально.Глава 41.
Нет! Нет! Никто из нас никого не продал! Избавь Бог! Но все мстиславльские компании отлично были осведомлены о планах других. Где ж тут сохранить тайну? Единственно, что успели, — договорились об одном: ничего не знаем! И не слышали ничего. Знали, не знали — это никого в милиции не интересовало. Им зачинщик нужен был. Его быстро отыскали — «организатора контрреволюционного выступления» (!) Ефима Гликмана, «сына репрессированных в 1937 году отца Гликман Владимир Гиршович и брата Гликман Моисей Владимирович» (так в оригинале обвинительного заключения). В связи с несовершеннолетием преступников всех вызывали в следственную часть районной прокуратуры с родителями или «лицами, их заменяющими». С Нёнькой пошла Рахиль. Со мной, — а вдруг обнаружится, что мои все тоже репрессированы, и возникнет тень убитой в этой самой милиции бабушки Хаи—Леи, — со мной в прокуратуру пошел Афанасий Иванович Палей, человек в Мстиславле не последний. Был он начальником над отрядом летчиковнаблюда–телей, прикомандированных к республиканской лесной противопожарной службе. Сам военный летчик, он в 1929 году попал в аварию, побился, был комиссован. И тогда же, по его настоянию, переведен из инвалидов в летчики–наблюдатели. В городке он был фигурой. Как–никак должность его относилась к номенклатуре пограничного округа. Он потом на войну мобилизован был в погранвойска. Теперь его присутствием и энергичным заступничеством вся наша затея с вывесками из компетенции борцов с контрреволюцией вернулась к блюстителям порядка. Мало того, стараниями (или тем же присутствием) Рахилиного мужа деяния наши были квалифицированы как «мелкое хулиганство». Милиция ограничилась штрафом и обещанием нашим: тотчас вернуть все вывески на место. Кто мог тогда знать, что вывесочная эпопея обернется впоследствии большой бедой. На радостях старшие мои товарищи — все тот же брат Нёнька, Сима Лерман и Фимка Гликман, — не без подначки заскучавшего по окорочкам Петрика, решили отметить это дело на чердаке пуньки Карповичей. Сказано — сделано. Бестелесными тенями проплыли мы по–над гвоздями забора. Приставили лестницу к чердачному окошку пуни… Тут как раз налетели собаки… Они сходу сообразили, что, во–первых, никуда теперь от них мы не денемся, и что, во–вторых, нас много и работы им будет до фига. Потому взялись за нас деловито и основательно: почти у всех содрали или превратили в лохмотья штаны. Гликмана и Изьку Метлина покусали за ягодицы, еще одному парню прокусили кисти рук (он этим уберег задницу), Нёньке погрызли живот… На крики и лай выскочил, наконец, сам Карпович. Прогремели дуплетом выстрелы. Пропел очень характерным фальцетом заряд… Душераздирающе проблеял Петрик, схватившись за самый низ спины и спорхнув вниз с самого верха лестницы, куда забрался первым на правах хозяина, — заряд резаного конского волоса попал ему куда следует! Все же папа его был милиционером (о чем я до того не знал) и стрелял метко. Удирать было бесполезно — некуда и опасно, а пострадавшим неохота. Больше всех перепугался сам Карпович: в темноте и при общем гвалте неясно было кому и куда попало, кого и как порвали собаки. Ясно было только, что отвечать ему перед Петриковой мамой, пока что дежурившей в больнице. Человек военный, Карпович тут же начал от нас избавляться без идентификации личностей — не до того было: жизни ему оставалось спокойной всего ничего, до той минуты, когда мама Петрика узнает о выстреле в ее ребенка! Он еще ничего не знал о состоянии своих окороков, потому его больше всего волновали наши покусанные окорока. Надо отдать ему должное: он сходу разложил пострадавших на присыпаные сенцем дрожки и, нахлестывая резвого жеребчика, покатил к больнице, где через полчаса все счастливчики отхватили свои первые (из положенных сорока!) пастеровских инъекций. Меня, в который раз, выручило детдомовское умение договариваться с собаками: когда они очутились рядом, я сел на травку под деревом, и они только обнюхали меня и даже чуть полизали. Сидячих они не бьют — не люди. Утром слух о покусанных собаками разнесся по Мстиславлю. Но, к чести всей компании, он никак не связывался с именем Карповича и с его псарней. Петрик был отцом безжалостно выдран вечером, по–верх волосяной сечки: в порочных оргиях под окороками участвовало двенадцать молодых едоков, хаотично срезавших ломоть за ломтем почти со всех копченых оковалков все восемь дней… Так деятельно проводили мы каникулы, с различной степенью веселья, постоянно в радостном ожидании новых интересных дел. Дела у меня были и дома.Глава 42.
Часами я сидел возле деда и наблюдал за плавными движениями его резцов, — словно в масле, если это была береза, или как в застывшем меду, когда он резал «отпущенный» дуб, — плывущих в его будто расслабленных руках. Он резал дерево то правой, то левой рукой. Оттого, верно, линии рисунка смотрелись как в зеркале. И плавность в повторах линий была зеркальной. При мне он по заказу Внешторга резал серию парадных рам под экспозицию одного из шведских музеев. Все они смотрелись как неземного рисунка гирлянды сплетенных ветвей, произрастающих друг из друга. Все же, до этой поездки в Мстиславль, я успел хоть что–то увидеть из арсенала прекрасного. Часто бывал в музеях Москвы и Кремля, где изредка выставлялись завезенные из Европы экспозиции. И никогда не оставлял вниманием вернисажи работ великих мастеров, уже умея понять, насколько выигрывают они в профессионально подобранном обрамлении — резьбы, золота и прочих деталей настоящего багета. С интереснейшими экскурсиями посещал не раз ленинградские музеи. И там мог наблюдать чудеса искусства мастеров обрамления, в том числе шедевры шведской резьбы по дереву. Более того, за наши с бабушкой четыре счастливых года вдвоем мы по несколько раз на неделе не только слушали оперные спектакли в ГАБТе, в его филиале и в Оперетте у Ярона. Мы часто бывали за кулисами, и я мог не только издали наблюдать, но видеть вблизи, руками трогать пусть бутафорскую, но все равно мастерски и с великим вкусом выполненную резьбу, также как мог дотрагиваться руками и до самих мастеров – авторов этого рукотворного чуда. Но никогда (до многих лет спустя) не пришлось мне увидеть того, что рождалось под руками моего деда, что задумывалось и выполнялось его поражавшим людей талантом. Да и рук таких я нигде больше и никогда не видел — ни прежде, ни потом. Может быть, потому, что были они руками тяжело и трудно добывавшего свой хлеб человека, для которого исполнение им своих деревянных симфоний было истовоймолитвой его Богу после тяжкого труда ради хлеба насущного. С раннего детства, приняв потомственную эстафету от деда своего Ионы Додаи, мельничного мастера и плотника, мой дед Шмуэль пронес это почетное мастерство через всю свою жизнь, не уронив достоинства дела предков. Но умножив его и превратив в искусство. Он поставил за свою жизнь до полусотни мельниц — водяных и ветряных. Он своими руками рубил деревянные их детали и конструкции. Он ковал железо механизмов и варил сплавы покрытий. Он сам мельничные жернова — святое святых каждой мельницы — отливал. И были они прочнее каменных. И терли зерно на восемьдесят размолов чище, и работали дольше… В молодые годы свои, став признанным мастером и превратившись в магистра ордена каретников, он получил право на одно важнейшее условие контракта с заказчиками: право на сваи. Многие новые мельницы ставились по старым, когда ради экономии использовались веками стоявшие в их основании дубовые сваи. Извлечь их стоило дороже постановки новой мельницы. Дед оговаривал: он ставит новые сваи за свой счет. Старые — извлекает и забирает себе. Старые сваи стоили, как материал, много дороже их извлечения. А попадавшие в руки деда превращались в золотые. Лишь одна несложная операция проводилась им: он распиливал сваи на плахи и клал их на воздушную сушку под шатром от дождей. В сушке плахи лежали от пяти и до немалого числа лет. При мне в его мстиславльском дворе под навесами несколько сот дубовых плах вылеживалось уже более восьмидесяти лет. Заложены они были еще прадедом моего деда — Авраамом. Цены им не было. Но попав в руки дедушки Шмуэля, они становились вовсе бесценными… Многие, очень многие годы спустя, на камерной выставке в Эрмитаже, мои друзья подвели меня к полотнам французских импрессионистов из галерей Парижа. Я увидел рамы на них!.. Память мгновенно перенесла меня в Мстиславль 1937 года. Они!.. Нет, оказалось, не они. Эти исполнены были дедом моим в конце восьмидесятых годов XIX века. Бронзовые листочки с его именем и годом работы врезаны были в увядшие листья одной из ветвей венка–рамы. Венок был тот же, что и на деталях крыльца дедова дома. Только здесь, в зале музея, дерево, «увянув», покрылось седым, пепельным серебром — как задумал и как приказал ему мой дед. И как он же приказал и задумал, листья и ветви венка «поражены» были древоточцем… «Так могут только их величество природа и он, мастер». Это слова человека, привезшего в Москву экспозицию. Получалось — сместились приоритеты ценностей, как в Тауэре… Туда из Киото прибыли четыре ящика с образцами национального фарфора XII – XIV веков. Когда изделия начали раскрывать, работники музея обратили внимание на упаковку экспонатов — неизвестную Западу бумагу. Казалось, она состояла из чуть пожелтевшего молока, в котором плавали еле заметные стебли риса… Бумага была очень плотной. Деформированная (проще – смятая, скомканная) при упаковке экспонатов, она тотчас снова становилась идеально гладкой после растяжки и сушки. Отложив в сторону многовековой фарфор, британские специалисты одели бумагу в подобающие ей рамы и выставили ее на обозрение пораженным соотечественникам. Так сами японцы по–няли цену искусства своих мастеров бумаги, сработавших ее вручную на примитивном оборудовании в своих крестьянских хозяйствах… Бумаги… Вася. Я много читал о Кельнском соборе. Видел его наяву, восстановленным после разрушений времен войны. И услышал однажды от швейцарских своих друзей: «Чем же деревянная резьба вашего деда менее дорога человечеству, чем каменная – в Кельне?». Эти серьезные люди профессионально занимались искусством и о работах деда знали лучше кого бы то ни было. «И почему, — спросили меня мои шведские друзья, — человечество вот уже 20 лет (это было в 1965–м) ищет панели «Янтарной комнаты», но никак не соберется поискать резные панели из дома вашего деда, снятые и увезенные немцами в 1941 году? Разница–то между этими потерями лишь в том, что «Янтарную комнату» можно восстановить — был бы янтарь и терпение специалистов. А восстановить такую резьбу невозможно!». Шведские друзья были совершенно правы. Но не только они понимали цену дедовой резьбы. Как только экзекуция в овраге у Шамовской дороги подошла к концу, кое–кто из «другарей» дома бросился обдирать бесценные панели. Но вовремя нагрянул комендант Рихард Краузе, предупрежденный не то местными доброхотами, не то специалистами из группы антикваров-мародёров при армии. Он сам до конца присутствовал при «изъятии произведений искусства» в доме деда. Сам заказал ящики под деревянное чудо. Сам руководил упаковкой его. И сам же сопровождал крытую грузовую машину с награбленным. Потом известно стало Следственной комиссии, что через четыре дня машина прибыла в Минск, где ящики с панелями нашего мстиславльского гнезда были перегружены в железнодорожный вагон. Ничего больше никто из нас, как и наши друзья в Швейцарии и Германии, узнать не смогли… Но это все, опять–таки, потом, потом… А пока я живу в доме деда, воюю с Рахилью: она полагает, что время мое в Мстиславле должно распределяться между непрерывным поправлением меня многоразовыми завтраками, обедами и ужинами и отдыхом в постели. Но тетка — начальство жидкое, необязательное. А дед счастлив видеть меня весь день рядом с собой. Я — тоже. И как в детстве, мы с ним на пасеке, мы с ним и у коровы, и у птицы. Коней его давно свели со двора, как, впрочем, двух (из трех) коров, при раскулачивании. Можно представить, как люди вокруг относились к деду, если государство, ограбив его, не отняло в 1930 году все оставшееся, в том числе его свободу и жизнь. И за это свое временное бессилие перед всеобщим уважением к нему — человеку и мастеру — таило, наращивая, пока еще только глухую ярость предвкушения крови. Но ведь кровь–то была уже пролита — кровь бабушки моей Хаи—Леи! В августовский день 1932 года ее пригласили к начальнику милиции по какому–то хозяйственному, сказали, делу. Там, старую и больную, избивали несколько часов кряду резиновыми жгутами, требуя отдать никогда у нее не ночевавшие доллары, якобы тайно присылаемые ей ее братом Цалле из Америки. И ничего не добившись, затоптали ее сапогами… Сапогами еврейскими: топтал Израиль Ривкин. Почти что сосед…Глава 43.
Годом позже к деду приехали старые друзья, супруги Вера Игнатьевна Мухина и чудо–доктор Замков. Известная в мое время как автор двусмысленной композиции «Рабочий и колхозница», интересных памятников Горькому и Чайковскому в Москве, она, помимо всего прочего, создала воистину потрясающие своим скорбным динамизмом великолепные надгробия, равных которым ХХ век не знал. Несколько ее композиций, находящихся в Монако, на юге Франции, в Люксембурге, Новой Англии и Калифорнии, вошли в золотой фонд мировой культуры и взяты под патронаж ЮНЕСКО. Но, пожалуй, высочайшим достижением художественного гения Веры Игнатьевны стали серии рисунков и пастелей, сделанных ею на ландшафтах восточной Белоруссии. Что тянуло ее в эти Богом забытые лесные уголки? Почему выбрала она эти печальные леса на пригорках, полные неизбывной грусти серые туманы над замершими болотами? Объяснения деда, что именно эта печаль древних болотистых лесов ложится в основу ее «кладбищенских» шедевров, ничего мне не говорили. Но, возможно, он был прав. Так или иначе, но именно эта печаль была еще в 1902 году замечена Серовым. И, на беду российских коллекционеров, работы Мухиной выхватывались из–под ее рук нуворишами Америки моментально! Процесс утечки был так стремителен, что сам Валентин Александрович Серов имел в своей коллекции только те работы Мухиной, которые она успела преподнести ему сама. У деда в доме был альбом ее рисунков. В их числе два дедовых портрета, сделанных Верой Игнатьевной до Первой мировой войны. На одном из них мой дед изображен рядом с ульем с дымокуром в руке. Мой любимый его портрет. Он тоже покоился в альбоме. Но я заставил деда одеть его рамкой и сам повесил в зале. Именно таким я запомнил навсегда моего дедушку. Знаю точно: этот портрет вместе с панелями дедовых резных зеркал и потолочных кессонов, вместе с сухим золотом мореного дуба увез комендант Мстиславля Краузе. История портрета на том не кончилась… Он у Хаммера оказался! А в 1933 году Мухина приехала к деду с делом для нее чрезвычайно важным. Незадолго до того скончался Вячеслав Иванович Сук, почти тридцать лет дирижировавший симфоническим оркестром Большого театра, — ее друг, наставник, первая любовь. Потрясенная его смертью, она свалилась в тяжелейшей депрессии. Но сознание ее помрачено не было. Оно поддерживалось глубочайшим уважением к покойному и возникшей у нее идеей: создать памятник–надгробие, достойное великого композитора и дирижера. Важнейшей частью этого сооружения должна была стать гирлянда из ветвей хмеля, выполненная в чугуне. Вера Игнатьевна сразу же решила: эту деталь надгробия должен сделать мастер из Мстиславля — ее друг Шмуэль Додин! И она, больная, приехала к нему. Она не знала о трагедии 1932–го. Потому не смогла сразу понять перемены, происшедшей с недавно еще могучим и уверенным в себе человеком, который много лет был генератором и ее оптимизма, достаточно потраченного окружавшими ее с 1918 года насекомыми от антиформализма. Перед нею теперь был старый человек, сраженный гибелью жены. Возможно, именно в эти самые дни переживавший куда как более тяжелую депрессию. Она решила, что не имеет права обращаться к нему с собственной болью и вызывать в нем самом ее — боли — отражение… Хотя… только воспринятая боль способна создать монумент боли. Да, как художник, как женщина, она была права. Но она не знала, не могла знать некоего свойства деда: уметь знать, что она знает о том, что знает он… До бесконечности. Что позднее в моем отце, перенявшем это свойство, было квалифицировано как дьявольщина. Возможно, приезд Мухиной, ее еще не высказанная вслух идея встряхнули потерявшегося деда. Он сам начал разговор, тяжелый для них обоих. И взялся за эскизы. Примерно через год детали гирлянды были готовы. Но ни Мухина, ни ее коллеги, в особенности Константин Федорович Юон — ее учитель и наставник, — и слышать не хотели о том, чтобы такое чудо стало основой отливочных форм! Решено было расчленить детали на более мелкие, и по ним, не деформируя резьбу и не допуская потемнения березы, — именно из этого материала дед резал гирлянду, — отлить форму под чугун. Через шесть недель работа была сделана. Решено было повторить гирлянду в бронзе. Повторили. К общему конфузу, когда все детали надгробия были готовы, выяснилось: оно не вписывается в абрис участка, тесно зажатого со всех сторон старыми захоронениями… Как пишут в официальных документах, «предварительные промеры ремонтно–строительного отдела ГАБТа оказались не точными». Поэтому в 1935 году на Введенском (Немецком) кладбище в Москве было установлено другое надгробие, выполненное другим архитектором и скульптором. Идея Мухиной и работа деда воспроизведены были в камне и чугуне на горе Кладно под Прагой, города, где в 1861 году родился Вячеслав Сук… А березовая гирлянда обнаружена была автором в 1963 году на бывшей госдаче Микояна, когда в нее вселилась семья маршала Жукова. …За новыми интересными делами нашей старой компании, которые продолжились вслед за исчерпавшими себя вывесочной и ветчинной эпопеям, я упустил возможность услышать в изложении деда драматическую историю его отца Боруха—Довида, прадеда моего. А ведь случившееся с ним почти век назад (со времени моего приезда к деду) взорвало патриархальную тишину мстиславльской провинции, надолго предопределив судьбы многих ее обывателей. Более того, для некоторых все это закончилось трагически. Потому рассказ об этом я перенес в отцовскую часть моих хроник… Да мало ли что было упущено в последнюю мою поездку к деду. Однако мстиславльские каникулы позволили мне первый и последний раз самому прожить собственное детство и отрочество, хотя бы на месяц не омраченные постоянным ожиданием взрослых мерзостей. У деда я отошел душою от ставшего нестерпимым пресса государственного террора, отдохнул от роли члена семьи врагов народа, оправился на время от загрызавшей меня собственной памяти. И даже уверовал по–детски в существование настоящей жизни. Очередная пастораль развалилась с неожиданным приездом Степаныча. В первую минуту, когда я увидал его на пороге дома, сердце мое забилось пойманным зайцем: несчастье с бабушкой! Оказалось, что не с ней. Просто произошло пробуждение после сладкого мстиславльского сна рядом с моим дедушкой. Степаныч привез жизнь, оставленную мною в миг, когда руки деда подхватили меня с подножки поезда Орша — Унеча. Тогда ли я почувствовал, в купейном вагоне экспресса Москва — Минск, что мои соседи — люди интересные? Или позднеее. Или только теперь? Но все равно, не ошибся. Степаныч, продолжая клясть свою непростительную недальновидность (которую обзывал непечатно), рассказал: двое моих соседей по купе, которые сходу начали ужинать, были, конечно же, из его ведомства, — по броням их всех стараются собирать в одном купе: народ ездит с оружием, с документами. Так вот, закончив поездку, они настучали на бригадира какую–то ахинею. Мужика арестовали. И третьего дня бабушке пришла повестка, чтобы привела меня к следователю как свидетеля! — А как же они меня нашли? — Просто, — ответил Степаныч, — по той же броне, будь она неладна! Мог бы, дурень, без хозотдела билет тебе взять — в любой кассе по значку! Дурень… Все–таки я заставил Степаныча двое суток прожить в нашем мстиславльском доме. С дедом пообщаться. Успокоиться. Но он был серьезен. Торопил. Пообещав деду приехать на мои зимние каникулы, мы распрощались и отъехали… А в Москве — все путем. Со Степанычем пошли вместе, благо все, кто ждет, — рядом: следственный отдел железнодорожной прокуратуры. Точно бригадир рассказывал: всё товарищ Каганович предоставил. В том числе и прокуратуру свою родную, железнодорожную, и милицию, и трибуналы. И вот сидит теперь облагодетельствованный мастер, он же бригадир по доверию, — сирый и оболганый. И я должен свидетельствовать… О чем? О том, что он счастлив своею новой жизнью? Или о том, что никак не поймет, почему ради этого его счастья надо было его сперва ограбить, потом убить его сына и близких его? Что–то тут не так, товарищи!Глава 44.
Из старой 13–й детдомовской школы я был отчислен в конце августа 1937 года. Новая, из только что отстроенных ста пятидесяти «вермахтовских» школ–госпиталей, встретила меня мемориальной доской на фасаде, музеем в коридоре первого этажа и настороженным вниманием осведомленных о моем прошлом одноклассников. Школа по месту на плане Москвы оказалась Пушкинской — я уже рассказывал о ней выше. Из–за этого приятного обстоятельства ей были уготованы самые серьезные в Бауманском районе шефы — Военная академия химической защиты, расположенная чуть дальше по Немецкой улице, и Центральный аэрогидродинамический институт — ЦАГИ. В результате наш класс представлял собой конгломерат, две трети которого составляли отпрыски авиаконструкторов и военных химиков, несколько чад районной элиты, наконец, группки разночинцев, к которой был отнесен и я. Здоровое чувство битого подсказывало мне собственное мое поведение в классе. Выяснять отношения ни с кем из новых одноклассников я не собирался. Они со мной — детдомовским — тем более. Девочки — как девочки — меня еще не интересовали. А когда начали интересовать, то к тому времени я хорошо знал цену предмета и научился выбирать друзей. Надо сказать, что это обстоятельство было не так важно именно у нас и конкретно для меня. Дети военных, перегоняемых армейскими законами из гарнизона в гарнизон, — пусть привилегированный, — вынуждены были часто менять школы. Это привело к тому, что многие из моих товарищей поотстали и все без исключения были значительно старше меня. Поэтому возрастные интересы у нас не совпадали. Из–за этого не было многих естественных конфликтов. Кроме того, все хотели учиться, причем вполне осознанно: большая часть потому, что догадалась об утере времени и с тем — надежды заступить на родительские посты в престижных институтах, что впоследствии и случилось с выжившими на войне; мы — разночинцы – потому, что очень хорошо понимали: никто мест нам не уготовил. Совсем взрослые девочки занимались очень старательно. С первого дня они определились в предметах своих увлечений и теперь могли без отрыва от основных занятий спокойно предаваться учебе. Судьба одарила нас великолепными преподавателями. Именно одарила: заведующий кафедрой математики Академии химзащиты Борис Анастасьевич Кардемский вел у нас математику и астрономию. К этому времени он уже был автором множества популярных книг по своему предмету и членом европейских академий. И в Академию он — сын расстрелянного еще в 1920–м ксендза — попал только из–за своего блестящего знания великой науки. С нами он был ровен, прям, откровенен и требователен. Мы с первого дня полюбили его. Та же Академия позволила украсить новую школу еще одному своему педагогу — Берте Соломоновне Ганнушкиной. Она вела у нас биологию. Ей мы все обязаны знанием серьезнейших основ медицины, в том числе — практической. Врач по образованию, она, как и Кардемский, была профессором по складу своей души, а не по велению руководства кафедрой Военной академии. Так же, как Борис Анастасьевич незаметно ввел нас в храм профессиональной космогонии, так Ганнушкина привела всех интересующихся в классы нормальной анатомии Первого московского мединститута. Конечно, была некая заслуга в том и нашего директора Арона Моисеевича Радунского, математика и сибарита в смеси с неумеренной, постыдной для бывшего чекиста административной «осторожностью». Как говаривал еще один наш педагог Григорий Вениаминович Каценеленбоген, «Арон Моисеевич, дострелив последнего своего подследственного, вычистил наган, начинил его шоколадом и, повязав бантом, отложил навечно в вазочку…». Банта и вазочки я не видел. Но натруженный и хорошо очищенный маузер на ковре над тахтой в квартире директора по Армянскому переулку я наблюдал часто, когда Арон Моисеевич приглашал нас к себе на «месячные беседы». Математиком он был сильным, добротным: из его классов многие стали профессионалами, и ученики любили его предмет. Человеком он был добрым, много более добрым, чем должен был быть директор очень сложной школы. Земля ему пухом — в 1954–м я успел к его болезни, а потом — и к похоронам… Незаметно нас пленил словесник и преподаватель литературы Александр Захарович К. Тяжелый астматик, он читал по–этов, ритм стихов которых совершенно сбивал его с дыхания, и без того порушенного болезнью. Но чудо! — все, что он прочел за три года, — все осталось в нас, очень разных, навсегда. Литературу он знал, будто сам лично участвовал в ее создании на протяжении веков, — такое вот впечатление оставалось от его лекций. Оно мне было знакомо по тому же впечатлению от рассказов моего отца. Но там была иная природа чуда. А здесь мы будто пили эликсир… Александр Захарович умел убеждать… не убеждая вовсе. Иногда даже соглашаясь с тем, против чего намеревался уберечь собеседника. И когда убеждаемый спохватывался, оказывалось: убедил его Александр Захарович в том, без чего не прожить, вознамерившись обрести порядочность. Мы знали: он окончил Московский университет. Затем еще одно высшее учебное заведение. Мировая война не позволила ему осуществить задуманное им. Он был русским человеком. Место его было — в окопах. На той войне он потерял двух сыновей. На гражданской, в которой он не участвовал из–за увечья, — по–следнего сына… Теперь из университета он ушел из–за болезни. И к нам пришел потому, что жил рядом, — он не переносил поездок городским транспортом. В 1944 году, под Мурманском, погибла его единственная дочь — хирург военно–морского лазарета. Старик не сломался: он встал с постели и… был рукоположен в епископы православной церкви, возвратившись в нее после сорока лет мирской жизни… В 1955 году — от бабушки — он узнал о моем возвращении в Москву, приехал за нами и увез к себе, в Сергиеву Лавру, на месяц. С того времени тепло этого человека грело нашу с Ниной — моей женой — жизнь. И вносило в нее тупую боль — острая уже утихла: «чужой» человек, долженствующий, по вере его, презирать нас с бабушкой, — так все это понималось, разъяснялось и внушалось, — оказался одним из самых близких и тоже спасителем, а «самые свои», сбежавшие от нас родичи, все предавали и предавали… уже по инерции. Перед приходом в прокуратуру Степаныч, — человек прямой, честный и, мягко сказать, осведомленный, — сходу все расставил по местам. План моего свидетельства был исчерпывающе краток, по старику: — Когда поезд отправился? — правильно, в ноль часов пять минут; что пацан в тринадцать лет делает в такой поздний час? — правильно, спит; как пацан в тринадцать лет спит, да еще в поезде ночью, да после сытного ужина? — правильно, крепко спит, крепче не бывает! Значит, привет, гражданин следователь! Если что и слыхал, так это когда проводник за полчаса до Орши будил: «Вставай!». Все. Боле ничего! Понял? Впутываться в баланду с опером не смей: вызываешься свидетелем! Значит, отвечаешь перед законом за точность каждого слова показаний. Имеют право посадить не мешкая, если поймают, что врешь… Ясно? …. — Раз ясно — вперёд!Глава 45.
…Яснее ясного… Я, значит, ничего не видел, ничего не слышал. И те соседи–мтервятники, вместе с опером из прокуратуры, спокойненько оформят все — при двух–то свидетелях из органов! И пойдет счастливый начальник поезда по шпалам. Только не на своем участке, а где–нибудь за Тайшетом. Чегочего, но географию я уже изучил худо–бедно. Он, значит, — по шпалам. А я с чистой совестью — по московским улицам. Ему – срок или вышак, мне — подарок от бабушки и выговаривание Максима Дормидонтыча и поздравления, пусть молчаливые, тети–катерининых четверговщиков. Все же… Здорово, что у меня есть еще собственные юристы. Не хуже степанычевых. Только с бабушкой пообнимался — к ним побежал. Скверно, что Володьки—Железнодорожника не оказалось на месте. Кинулся к сестре Володьки—Часовщика, тете Марише. Она слово в слово повторила предложение Степаныча. Только тоже, как я сам, посомневалась: а правильно ли так будет? И ждала моего ответа. Мог ли я сказать, что да, правильно? Нет. Ей — не мог. Вот тогда она и посоветовала: — Если ты весь тот разговор слыхал и можешь его хоть сто раз повторить, и не боишься, что гады тебя, пацаненка, собьют вопросами ли, криком, — ты им сени сыграй. — Какие сени? — А такие: «Сени, сени мои, сени, сени новые мои», — чтоб им тошно стало! Понимаешь: ты — пацан, тебе — вера! Да еще в присутствии защитника, ну, юриста и кого–нибудь из взрослых, — несовершеннолетний ты! Тебя, по закону, одного нельзя допрашивать! Даже если по бытовке — по краже, там, или по скачку. А тут — политика! Они все обставят — будь здоров! И что? А то, что ты можешь если уж не спасти бригадира, то у этих–то, у двоих, у дятлов, отбить охоту стучать! Понял? То, что они пьянствовали в поезде, доказать нетрудно — они все алкаши. А раз так, то сами они трепались про что ни попадя. Так? Он им про свою счастливую жизнь на участке, мудак, которую ему товарищ Каганович и — обязательно! — товарищ Сталин предоставили, а они, — пьяные! — что брешет он про счастье, когда все хозяйство их, как положено, отмели, стариков–кулаков расшлепали, а их самих, с приплодом, выкинули на мороз — в Сибирь. Хорошо счастье! Вот так!.. Пусть оправдываются, паскуды! Тебе же только стоять на своем: было так и так!.. — Так, да не так, тетенька! Неправда это: они так не говори–ли, — те, двое, что настучали… — А ты, голубчик, решил правдой их извести?! Они, значит, тебе — стоя над тобой с наганом — свое, а ты им — лежа в «ласточке», с браслетами на руках — правду?! Вот они и творят, что хотят, пока мы в правду играемся! Я тебя не подучиваю неправду говорить. Я тебя, дурака, учу, как отучать — хоть вот этих, двоих сук — людей оговаривать!.. Ты мне все точно рассказал, про что мудак этот, бригадир, распространялся? Что мудак он — вина не его: почти что вся Россия такая… Скажика, — правы, значит, они, этого бригадира посадив? Нет? Так и ты примени ложь во спасение, как у евреев полагается по Библии. Или тоже законы у вас, когда прохиндейничать и объебывать кого, а когда воистину спасать, так вас с вашими законами нет?! И проговорила твердо: — Все, что бригадир рассказывал про свою новую жизнь, повторишь им слово в слово, как его, бригадира слова! Понял? И все, что бригадир говорил про то, как казнили их, слово в слово повторишь как этих двух агитацию! И в словах, что дурак говорил, Сталина поминай с Кагановичем через раз! Или, если слабак, сыграй в незнайку: спал, ничего не видел, не слышал!.. Только подумай прежде. Пойми: не лгун ты будешь, а военную хитрость применишь! На войне — как на войне! А сейчас война во–он какая идет — почище Гражданской, страшнее… Или тебе еще не все понятно, дурачку, с мамой твоей, да с отцом, да с братом твоим, — контрреволюционер ты засранный, — с жизнью твоей младенческой по тюрьмам да по детдомам? Иди. Будь мужиком. И не сомневайся ни в чем. Бей их, гадов, отовсюду, — сверху ли, с поднизу, изнутря даже. Лишь бы бей! Сами не свалятся.Глава 46.
…Вот это все я лихорадочно обдумывал в который раз, чимчикуя со Степанычем по Новорязанской улице и приближаясь к красивому четырехэтажному зданию железнодорожной прокуратуры. А знал я чуть больше, чем должен был, как свидетель. Степанычу, человеку из органов, да еще и со значком Почетного чекиста, старший следователь прокуратуры доверительно пожаловался, оправдывая привлечение несовершеннолетнего фигуранта свидетелем по делу тем, что других, взрослых свидетелей, нет. А проводник категорически заявил, что ни при каких разговорах не присутствовал — не имел права по уставу покидать свой пост. И теперь вся надежда на подопечного пацана уважаемого ветерана органов. «Ну, парень», — подумал я про себя. «Ну, Додин, — по забору с гвоздями ты уже ползал, вывески перевешивал… Теперь попробуй–ка выручить мужика. Мужик–то больно хороший, да еще столько переживший из–за тех же сволочей. Или такой уж ты слабак на самом деле?» Нет, решил. Нет. Не слабак! И тут же, перед ступеньками к парадному входу в прокуратуру, все выложил своему Степанычу. Спасибо ему — дважды ничего по–вторять не пришлось. Он все понял. И показалось, одобрил. «Только, парень, — сказал, — чтобы потом не пожалел, если, допустим, мастера твоего выручим, а чуть погодя придется тебе же грех на душу брать и свидетельствовать против тех двух, в словах, ими не сказанных. Хотя, конечно, мерзавцы они, нелюди. Жалеть их не за что…» …Четвертый этаж. Кабинет следователя. Сам — брыластый, с черной маской плохо пробритой бороды и усов, высоколобый, с залысинами. Глаза добрые, хитрые, умные. Представился: «Губерман Илья Генрихович». Начал с наших бумаг. Сперва оглядел мою метрику. Вписал ее в протокол. Справочку какую–то подколол к нему, переданную Степанычем. Тут же и проглядел документы Степаныча. Поинтересовался: кто я ему? «Опекун, — ясно сказал старик. — Проще — дед». И развернул сложенный вдвое лист плотной желтоватой бумаги. Я замер: «Опекун»?! «Опекун, — повторил за Степанычем опер. — Чье решение?» — «Решение Бауманского райотдела народного образования…» — «А это?» — следователь взял в руки лист белой мелованой бумаги с каким–то гербом. «Это решение Коллегии Народного комиссариата внутренних дел на ходатайство Бауманского…» — «Да, да! — перебил опер, — аж за подписью самого товарища Фриновского?!» — «Фриновского», — повторил Степаныч. «Славно!» — эхом — Губерман. Он по–особому, остро и заинтересованно поглядел на старика. «Товарища Фриновского!.. Замечательно!» И начал мне нудно разъяснять мои права и обязанности свидетеля следственного, а затем судебного процесса. Я слушал его, а сам думал только о том, что теперь, сейчас увидал и услыхал: «Степаныч — мой опекун! Степаныч — мой опекун! Что же он мне ничего не говорил прежде? Ведь это такая радость, счастье такое, что у меня есть теперь человек, взявшийся быть чуть не моим родителем и защитником! А бабушка–то, бабушка — как счастлива будет она, узнав о поступке Степаныча!..» Я места себе не находил. Я, наверное, очень смешно выглядел со стороны. Волнение мое заметил следователь. Скорее всего, не поняв его причин, он успокоил меня и вернул в действительность. Дав расписаться сперва опекуну, а затем мне в том, что я знаю и предупрежден об ответственности за ложные показания, он поправил перед собой пачку чистых листов, расстегнул воротничок, сказал: — Прошу, расскажите о месте, времени и обстоятельствах вашего знакомства с гражданином Майстренко Игнатом Степановичем. Пожалуйста. — С Майстренко? Не знаю такого. С таким не знаком. — Как же? Ведь это тот самый железнодорожник, который с вами ехал в поезде. Вспомните. — Что ему вспоминать–то, — вмешался Степаныч. — Откуда ему знать этого человека? Он кто такой? — В данном случае, бывший бригадир поезда… — Откуда же внуку его знать? Он мальчику представился, что ли? — Н-ну, нет, конечно, но таков порядок составления протокола. Нельзя же разговаривать о человеке, никому из сторон неизвестном? — Вот вы и напишите, что «известный вам» Майстренко. Не ему же. Губерман недовольно крутнулся, что–то записал. Спросил: — Не помните время, когда состоялся разговор? — Время не знаю: проснулся ночью — сильно бутылки и стаканы гремели и сильно орали мужики–соседи. — Это почему же — «орали»? — Пьяные были вповалку. Орали песни. Потом еще что–то. Не знаю — сонный был, спать же мешали. Пили с самой Москвы. Как влезли в купе пьяные, так сразу за бутылки — ими весь стол заставленный… А что, натворили что–нибудь? Меня когда в Орше поднял проводник — на пересадку, эти вроде спали. Только вонь одна, как в сортире на вокзале. И коврик облеван был. Противно… Бригадир свиньями их обругал. — А проводник с ними пил? — Проводник только разбудил меня. При мне в купе не заходил. — Хорошо. Теперь расскажите о том, что вы слышали от бригадира поезда? — Что слышал? Многое. Например, он рассказывал, как с семьей хорошо они живут. Что никогда так прежде не жили – богато и счастливо. И что все это сделал для них, железнодорожников, товарищ Сталин и товарищ Каганович, народный комиссар… И я пересказал следователю весь монолог Майстренко. Кроме, конечно, его сетований о прежних несчастьях.Глава 47.
…Лет через 20 столкнулся со мной в рыбном магазине на Покровке мой внезапно исчезнувший кузен Симен. Теперь он назывался СимОном и таскал белую ленточку на стоячем воротничке черной (с пуговицами сзади) рубашки — прямо пастор кирхи. Отряхнувшись от неприятной встречи, Симон живо по–интересовался моей и бабушкиной жизнью, посетовал на наше невнимание к его персоне: — Твоя мать каждое воскресенье принимала на обед, а теперь вы куда–то исчезли, — он, казалось, не знал куда. И сходу, не давая мне объясниться, ибо мне и перед собакой, не только перед моими «пропавшими» родичами» полагалось стыдиться, выпалил: — Вообще у вас оказались странные привязанности — то этот фашист (!) Шмидт, ваш сосед, то этот… ну, старик из НКВД! Вас другие не интересовали никогда!.. — Но другие интересовались не нами, Симен, а мамиными обедами! И как можно интересоваться другими, если они разбегаются от нас и не отвечают на звонки — по телефону и в свои квартиры?! — Я хотел бы посмотреть, как вас любит ваш Шмидт! Это же какой–то детский бред — любовь немца! Я посмотрел бы, как он вас любит, приведись ему и вам встретиться в Москве 1941 года — при немцах (?!), среди его соплеменников! Он бы спокойненько сдал вас в ГЕСТАПО, не изменив известных привычек пить свой кофе с молоком перед игрой на своем немецком «Стейнвее». — Но он этого не сделал, Симен. Он успел только спасти меня. И потом умереть. А вы сдали меня своим предательским бегством, пятилетнего, в то же ГЕСТАПО, только сталинское. Зная прекрасно, что никто вас не обвинит в контрреволюции, если вы заберете меня к себе — на это в газетах был опубликован приказ по НКВД, что гражданам рекомендовалось забирать к себе малолетних детей репрессированных родственников. Но вы бросили меня на смерть и сбежали. А ведь даже котят и щенков бросать непорядочно! Утопили бы лучше… — И этот оберпоп! — перебил он меня. И удалился «назад пуговицами». И уже издали, с безопасного расстояния, крикнул, но не очень громко: — Не тебе рассуждать о том, обвинили бы нас или нет! Было такое время! Тебе этого не понять! И вообще… Перед кем я оправдываюсь?! Перед таким же бандитом, как его брат — хулиганским проповедником!.. Мне очень трудно было сдержаться. Но бить морду старику?.. И только тут до меня дошло: откуда ему известно о Степаныче? Значит, ходил кругами, стервятник. Вынюхивал-высматривал! Похоже… То ли помня мамины обеды по воскресным дням, то ли негодуя, что я выжил, возвратился и теперь буду ему укором в совершенной им и его близкими мерзопакости, он не оставлял меня своим вниманием. Следил за событиями моей жизни, собирал статьи, начавшие печататься, позванивал в институт, прицениваясь: признать меня или подождать. Он до Брежнева дожил — воспрял, счастлив был, что не замарался связью. Когда же узнал, что и теперь я на месте, и даже с повышением, то сломался, не выдержал, пришел «прощать свои промашки» – так и сказал, родственничек ближайший… Я сильно благодарил его за доброту. Он благодарность принял вместе с новым пальто, костюмом и бельем — вид его поверг некошерную мою супругу в слезы и она кинулась обряжать бедного… Но это — потом, потом…Глава 48.
Теперь школа № 353 по Бауманской (бывшей Немецкой) улице… Перво–наперво педагоги. Мне очень повезло с классным руководителем. Им судьба определила историка Григория Вениаминовича Каценеленбогена. Когда–то он сам готовил себя к банковскому делу. Еще раньше его готовили в раввины — в Мюнхене он окончил религиозную и технологическую школы. В России он продолжил еврейское образование. События в Екатеринославле, участником коих ему пришлось быть, потребовали его немедленного отъезда куда–нибудь, где его не знали. Он выбрал Москву, благо здесь его никто не знал и выдать не мог. И по стипендии еврейской общины поступил на коммерческий курс университета. Война, которую он прошел с 1915 по 1918 годы, прервала учебу. Тем отчаяннее он взялся за нее и в 1920 году получил диплом… историка. Коммерсантов тогда отстреливали. Теперь–то я понимаю: по канонам советской педагогики Григорий Вениаминович преподавателем истории быть не мог. Его уроки были часами литературного пересказа подлинной истории человечества. Действующие учебники он использовал как лоции к наркомпросовским методичкам для проведения своих поразительно интересных рассказов сквозь теснины рифов идеологических табу. Картины воссоздаваемых им исторических событий были объемны и ярки. Исторические фигуры — реальны и узнаваемы. Неудивительно, что рассказываемое Григорием Вениаминовичем запоминалось навсегда — оно ведь и не выдавалось им за лекцию, урок, и нами не воспринималось как занятие, а было только рассказом о всегда удивительно интересных происшествиях! Причем, рассказом волшебника, только что бывшего свидетелем событий… Ну, как снова не вспомнить папу?!.. Только и здесь природа чуда восприятия была иная совсем… Каценеленбоген был одним из тех евреев, которого люто, до коликов в подбрюшьи, ненавидят все без исключения интеллектуалы–антисемиты, природа которых не догадалась одарить их: с таким умением и изяществом пользоваться их родным языком. Его чтения начинали вдруг казаться декламацией белым стихом. Фразы были построены как Ботичеллиевские прорисовки, а голос — ровный и сильный — проникал в душу. Великолепная фигура этого цицерона с Немецкой улицы, спокойно–внимательные глаза под гильотинными веками, тонкие пальцы правой, опущенной вдоль бедра сильной руки, перебирающие массивный сгусток брелоков, чуть согнутая в локте левая рука, погруженная в боковой карман спортивного кроя пиджака — белого, коричневого, серого, рубчато–пестрого, по сезонам и настроениям, — чем не вершина помыслов? Для мальчишек — с кого делать жизнь; для девочек — с кем ее делать… Но человек этот был еще и недосягаем для внешкольного общения. Где–то не в школе располагались трассы полета его интересов. Не на нашей, и не на высоте таких, казалось бы, интереснейших людей, как Кардемский, Ганнушкина, Александр Захарович они проходили… Но где же тогда? Этого никто не знал. Наши с бабушкой каждодневные заботы оставляли мало времени на столь высокие материи. С раннего утра до ночи мы занимались земной рутиной. Потому я не участвовал в школьных дискуссиях на эту тему. А просто любил Григория Вениаминовича — не за что–то, а потому, что он существовал. Я даже не думал обсуждать это обстоятельство со своими близкими — я ведь не изменил никому своей новой привязанностью! Меня одно беспокоило: а вдруг о моих чувствах к нему узнает сам Григорий Вениаминович?! Надеялся, что он в них не разберется, — ведь его полюбили многие, и все это напоминало сеанс одновременной шахматной игры, когда сидящие за множеством досок салаги надеются на разброс внимания гроссмейстера. Ничего подобного! Григорий Вениаминович был человеком внимательным. И тоже меня полюбил. Другое дело, объект его внимания должен был хорошо учиться. Должен был беречь бабушку!!! (Он, оказывается, ее знал!) Много чего надо было. Например, нужно было тактично объяснить моим интеллигентным товарищам, что некоторые дефекты лица Берты Соломоновны — не предмет джентльменского обсуждения. Впереди у них — защита отечества, чреватая увечьями, на лице, в том числе. И что? Это дает повод другому поколению джентльменов обсуждать дефекты лиц джентльменов сегодняшних?.. Он был рыцарем, Григорий Вениаминович. По–рыцарски любил, по–рыцарски награждал. Подойдя медленно к особо отличившемуся ответом ученику, он отстегивал от массивной цепи на жилетке большие серебряные часы с музыкальными боями и автоматическими крышками, сработанными средневековыми мастерами его родного городка Ландесгоута, и вместе с массивной гроздью брелоков опускал в его дрожащие руки… Было в этом жесте нечто от преподнесения царственной особой знака ордена Андрея Первозванного из его рассказов о Екатерининской эпохе… Тоненько играла сладкая музыка. Переливались каменные фигурки, костяные слоники, янтарные лани, голубого дерева человечки, хрустальные фонарики, светящиеся изнутри… Не помню большего наслаждения, чем это живое, текучее тепло. …Совершенно выпадал из признаваемой нами педагогической обоймы географ Фундуков. Слова «полная противоположность» ни о чем не скажут. Нельзя же противоположностью назвать обычное… говно, что ли? Понимаю, как мало у меня права так поминать давно покойного учителя. Но, во–первых, у меня есть выстраданное право сопоставлять людей, граждан, черт побери, моего государства в их «служении народу» в эпоху, когда жизнь зависит от настроения соседа, а судьба миллионов — от совсем не сказочного вурдалака. Во–вторых, я вижу извлеченного мною из небытия преподавателя любимейшего моего предмета — географии — в сравнении с окружавшими его коллегами, опять же — в ту самую эпоху соседей по жизни и вурдалака по судьбе. Да, и его судьба — от общего Убийцы. Значит — снова пресловутые «обстоятельства, которые выше»… И так далее?! О Фундукове вспоминаю только потому, что и ему удалось подкинуть вязаночку хворосту в небольшой костерок, который был мило подо мною разведен, и который спалил 15 лет моей жизни… …Счастливый, взволнованный, изнутри светящийся!.. Бросает огромный портфель на стол — что в таком чемодане, гадаем?.. Достает из–за пазухи сложенный вчетверо листок — вырезку из «Правды». Разворачивает. Горящими глазами смотрит на молчащий класс поверх роговой оправы телескопических очков. Читает проникновенно, с ударениями, паузами и многозначительными покашливаниями: «…Банда разведчиков, убийц, вредителей, с которыми поступать надо так, как поступают со злейшими врагами народа!»… — Мы уже знаем, что Георгий Матвеевич — постоянный гость от бауманского райисполкома на всех процессах, аж с 1928 года происходящих в Колонном зале Дома Союзов. Гостей же там, в набитом чекистами зале, — раз–два и обчелся. Кем же надо быть, кем числиться, чтобы, будучи скромным школьным учителем, беспартийным, регулярно получать приглашения на зрелище богов? В этот раз — аутодафе над Бухариным, Рыковым… — …Послушайте, мои юные друзья, послушайте!.. Вот! «Всех революционных подвигов товарища Ежова невозможно перечислить. Самый замечательный подвиг Николая Ивановича — это разгром японо–немецких троцкистско–бухаринских шпионов, диверсантов, убийц, которые хотели потопить в крови советский народ… Их настиг меч революции, верный страж диктатуры рабочего класса НКВД, руководимый товарищем Ежовым!» — Вы знаете, кто произнес, кто произнес эти слова, долженствующие быть занесенными на скрижали истории? Это произнес беспартийный рабочий! Кузнец Горьковского автомобильного завода! Стахановец! Мало того, он выдвинул товарища Ежова Николая Ивановича кандидатом в депутаты Верховного Совета нашей родины! Ура–а–а, това–арищи!.. Он забылся в восторге, проорал «ура» трижды, опомнился, сказал: — Вот, на старости лет, — такое счастье… Правда, какое, — не пояснил… Так проходили в насыщенных судьбоносными событиями 1937 и 1938 годов уроки нашего географа. Однажды — это случилось в январе 1938 года — он опоздал к началу занятий. Только перед самым звонком влетел в класс — как всегда, после очередных свидетельств эпохи, светящийся, взволнованный и счастливый; доложил, не справляясь с дрожащим от бега языком: «Товарищи! Мои юные друзья! Только что из Машкова переул–ка! Там… там дом бывших политкаторжан! Так… Так их всех подчистую мету–ут! Машина за машиной! Вот… Вот, оказывается, где самый фашистский гадючник–то! «Политкаторжане»! Мерзавцы!..» Я ведь, не приведи Господь, не защищаю старых политкаторжан! Тем более тех, кто колоннами, с песнями о каторге и ссылке, двинулся с первых дней Октября в кадры ЧК, ВЧК, ЧОНов, продотрядов, — имя им… и дела их известны. Но пристало ли «простому» школьному учителю географии восторженно славить мероприятия, о которых Кедрин напишет позднее: «Все люди спят, все звери спят, одни дьяки людей казнят». И Максим Дормидонтыч как–то пророкотал многозначительно на одном из тети–катерининых четвергов: «И всю ночь напролет жду гостейдорогих, шевеля кандалами цепочек дверных…» (О. Мандельшам).Глава 49.
…Новое приглашение в прокуратуру. В тот раз следователь был явно разочарован. Но в присутствии почетного чекиста–деда, породненного со свидетелем аж самим Фриновским, особо не выпендривался. Сам дед мое по–ведение одобрил: я ни слова не сказал больше о тех двух по его ведомству. — Хватит им, что в протоколе свиньями означены. И прежде, чем листы подписать, он свое замечание сделал: чтоб копию протокола, где про пьянку сказано, прокуратура отослала официально по месту службы граждан, — не одной шоферне за пьянки отвечать! — Так ведь они, Степаныч, пили не сильно. И коврик не загадили. — Они пили! Они постоянно в командировках свинячествуют. Вырвутся от семьи–то и со службы, и давай заливать. Из–за этого всех нас позорят. Людям в морду тычат — учат всех, как жить. А сами пакостничают. И вот такие вот липовые дела придумывают или, того хуже, провоцируют… Ты иногда думаешь, что не все наши — сволочь? Или полагаешь — все как есть? Так, брат, нельзя. Если б все — тогда вообще жить было бы невозможно. Есть и нормальные, правильные и справедливые люди. Но за другим дерьмом их не разглядеть. И дерьмо это надо выгребать и наказывать. Кому–то выгребать, кому–то наказывать… В этот раз Губерман был собранней, поджатей. Или втык схватил? — Сейчас проведем очную ставку с проводником вагона. И скороговоркой сообщил правила поведения. Степаныч насторожился. Губерман подошел к двери, приоткрыл ее, пригласил: — Гражданин Федоров! После формальностей он спросил сидевшего напротив проводника: — Вот, свидетель Додин утверждает, что оба пассажира – Игнатов и Гришин — были сильно пьяны и даже вели себя непристойно, а вы в ваших показаниях ничего об этом не сказали. Наоборот, показали, что ничего особенного в купе не происходило. Как вас теперь понимать прикажете? Или вы тоже участвовали вместе с бригадиром поезда в пьянке? Или свидетель Додин клевещет на граждан Игнатова и Гришина? Ну, неправду показывает? Федоров, угрюмый мужик с усталым серым лицом все по–видавшего и ничему более не удивляющегося человека, прикрывая рукою зевок, сказал: — Сколько можно говорить — никакой особой пьянки в купе не было! Особая пьянка, это когда имущество казенное громят, когда стекла в вагоне бьют или, допустим, морду проводнику или официантке в ресторане. И тогда вызывается милиция на остановке и составляется протокол. А когда просто пьют и на пол гадют, или на постели, — это обыденно во всех наших вагонах. Если на такое поведение реагировать, времени проводнику не хватит ни на что больше. Все. — Ну, хорошо. А как же повел себя начальник поезда, если, все же, пассажиры пили? — Он правильно повел. Взошел в купе, предложил успокоиться, дать проводнику прибраться. Все. — И вы прибрались в купе? — Сколько можно… Не входил я в купе! Туда начальник по–езда взошел. Еще он чего им говорил — не знаю. Он мне не сказал после, как из купе вышел. Я не спрашивал. Неинтересно. Работать надо. — Спасибо. Вот тут распишитесь, — Губерман показал на листы. Проводник внимательно прочел протокол, подписался. Вышел. После него листы еще внимательнее просмотрел Степаныч, подписался. Пододвинул мне: «Просмотри!» Я, не читая, подписал бумаги. «Читать надо! — вдруг рассердился старик. — Не контрольная по арифметике — судьба!» Губерман, показалось, одобрил замечание почетного чекиста. Предупредил: — Сейчас мы проведем очную ставку с гражданином Майстренко. И тотчас конвоир ввел в комнату нашего начальника поезда. Его было не узнать: так изменилось лицо его — похудевшее, осунувшееся, вовсе потерявшее выражение. Даже руки похуде–ли и будто ссохлись. Прежде аккуратная форма была смята, висела на нем мешком, у шеи торчала бахрома из разорванных ниток на месте отпоротых петличек… Он кивнул мне. — Садитесь, гражданин Майстренко, — строго сказал Губерман. Те же формальности, что и при Федорове–проводнике. Вопрос Губермана ко мне и к Майстренко: знаем ли мы друг друга? И новый вопрос: — Свидетель Додин, что вы можете рассказать по поводу антисоветских высказываний арестованного Майстренко? И насторожился. Ждал. Снова подтянулся Степаныч. Майстренко, показалось, не реагировал. Я повторил слово в слово мой рассказ — пересказ монолога Майстренко при первом вызове следователя. Вот теперь бывший бригадир поезда оживился, вздохнул свободно. Покосился на Губермана. Тот сидел неподвижно. — Вы, Майстренко, подтверждаете показания свидетеля Додина? — Да. Подтверждаю. — Свидетели Гришин и Игнатов показали, что вы, Майстренко, при этом вашем разговоре позволили себе клеветать на руководителей партии и советского правительства, обвиняя их в якобы совершенных ими противоправных действиях в процессе раскулачивания вашей семьи. Вы подтверждаете их показания? — Нет! Я ни на кого не клеветал! Я только сказал… — Свидетель Додин, подтверждаете ли вы факт антисоветских высказываний гражданина Майстренко при названных обстоятельствах? — Нет. Не подтверждаю. Только про действия, что вы сейчас называли, говорил не этот бригадир поезда, а кто–то из них — из двоих, — что–то такое, что, мол, так и надо — через все пройти к счастью… Не помню… Спал уже. — Мне показалось, что Степаныч перестал дышать… — Кто же из двух это говорил? — Откуда мне знать? Я наверху лежал, под одеялом, а они внизу — болтали по пьянке. — Все же я понял, что хотел от меня мой старик. — Значит, свидетель Додин, никто из присутствовавших в ту ночь в купе поезда не занимался антисоветской пропагандой? Отвечайте! Но тут снова встрял Степаныч. Совершенно незнакомым мне командным тоном он заметил следователю, что как можно такое спрашивать у ребенка, когда взрослые не разберутся никак в этой вагонной пьянке? …Итак, 10–й а класс, в который вошел я 1 сентября 1937 года, как оказалось, подобрался из «стариков» — все мои новые товарищи были, самое малое, на пару лет старше меня, — обстоятельство пока не очень беспокоившее. А смущал в сравнении с ними маленький мой рост — неприятно, когда рядом с тобой «совершают эволюции», двигаясь галсами, эдакие броненосные крейсера с саженными плечами и кулаками с литровую кружку. Скорее всего, с намереньем врезать — силовое детдомовское воспитание, естественно, сказалось на моем восприятии нового окружения. Хорошо еще, что все пришли в новую школу одновременно, «на новеньких».Глава 50.
Первые страхи были напрасными: именно из–за того, что я был меньше и младше, ко мне отнеслись добродушнопокровительственно: Миша Ветлов и Саша Гришин даже предупредили агрессивных соседей — с пацаном поосторожнее! Показалось: все — о’кей! Ан нет! Вскоре класс узнал: пацан – детдомовский! Сразу большинство одноклассников стало меня обходить. Как–то услыхал: «Малец–то — псих, не иначе! С ним – поосторожнее!» Это со мной–то — осторожнее?! Я ведь не виноват, что парень из девятого класса неожиданной подножкой попробовал сбросить меня с лестницы, и мне ничего другого не оставалось, как защищаться. Ему надо было показать — себе ли, друзьям или девочкам — свое суперменское превосходство. Мне — раз и навсегда отучить его демонстрировать это на мне. Он поступил бездумно, не предполагая сопротивления, куражась. У меня своя реакция на нападение: дорваться до шеи, где бьется жилка. Там, где меня воспитывали дяди мусора и тети лягавые, иначе не выжить… Потому парня оттащили в медпункт, а меня — к директору, от которого услышал: «Еврейскому мальчику следует быть осторожнее…» (?!) Если память мне не изменяет, этот случай был первым и последним за три года Пушкинской школы. Никто больше ко мне не лез. Мои великовозрастные одноклассники как бы приняли меня в свой клуб. Но ведь кроме детдомовского прошлого у меня имелось более серьезное настоящее — я был и оставался сыном врагов народа, о чем бравый Фундуков не преминул сообщить всей школе. Здесь класс неожиданно вдруг разделился: часть его словно стеной отгородилась от меня, делая вид, что это совсем не так, что грустное это обстоятельство никого касаться не должно; другая часть — значительно меньшая — словно бы приблизилась ко мне. Первым, кто подошел, чтобы выразить мне солидарность, — Изька Ашкенази. Был он на две головы выше меня (повторяю – это очень для мальчика важно!), круглолиц, улыбчив и прямолинеен до наглости. Просто он не умел врать и говорил каждому правду в лицо, если, конечно, его о том спрашивали. С раннего детства он был влюблен в спорт, в армию, был очень сильным человеком, ничего и никого не боялся. К несчастью, лет в восемь, во время сражения на саблях, ему случайно выкололи глаз. Впечатление было, что это обстоятельство его совершенно не заботило. Как, впрочем, и отряд девчонок, постоянно вертевшихся возле него. Любимым его предметом была биология, любимой учительницей — Берта Соломоновна. К Григорию Вениаминовичу он относился как к старшему товарищу. Тот до удивления просто принимал это и, я знаю точно, любил Исаака, прощая ему совершенно открытую ненависть к Фундукову, часто выражаемую «в лицо наотмашь». Георгий Матвеевич платил Изьке тем же, пытался даже извести его совершенно незаслуженными «неудами» по своему предмету, распространял об Исааке всяческие пакостные слухи. Вмешался Александр Захарович. О чем он говорил с Фундуковым, я не знаю. Только географ отступился от Исаака. Исаак от географа — тоже. Очень быстро мы с Изькой подружились. Я познакомил его с Бабушкой и Аликом. Он меня — со своей мамой, Розалией Израилевной, и сестрой Раечкой — она была на несколько лет младше Изьки. Жили они тогда в Аптекарском переулке, в крошечной квартирке, заставленной шкафчиками, буфетиками, гардеробчиками… Или они мне маленькими казались в сравнении с фигурой Исаака? Был тогда Изька заводилой всех классных скандалов, всегда, впрочем, оставаясь в стороне, когда дело доходило до директорского правежа. Но вот наступало время оргвыводов. Все орали: «Исаака давай! Давай Изьку-у!». Приглашался Исаак. Улыбался всем своей — от уха до уха — улыбкой, посверкивал глазом — хитрющим, как у Ходжи Насреддина. Спрашивал аудиторию: «Дрейфите, соколики? Сами ничего придумать не в состоянии? Правда вам нужна? Н-ну, будет вам правда!..». И выдавал! Куда только его не прочили — и в судьи, и в раввины, и в милиционеры–правдолюбцы по Юрию Герману, — все ошибались. Только я знал, что он очень серьезно, уже после пятого класса, начал готовиться к поступлению в медицинский институт. Мечта, связанная с этим институтом, не претерпела метаморфоз: окончив его, Исаак уедет в Сибирь, и там, в сельской больнице, где–то в самой глуши, будет работать хирургом. Тут надо сказать, что жили они тяжело. Отец Изи умер лет за шесть до нашего знакомства. Был он бухгалтером маленькой химической фабрички на Лефортовом валу. Ничего семье не оставил. И перебивалась она случайными заработками: Розалия Израилевна то вкалывала кочегаром на той же фабричке — по блату, по блату! — то торговала мороженым и газированной водой на выставках, куда брали на сезон или на пару месяцев. Ей помогала дочь, тогда ученица четвертого класса. Сам Исаак с нашим товарищем Юркой Яунземом ночами разгружал уголь на сортировочной Курского вокзала. Юра был иным, отличным от Исаака человеком. Если Исаак жил легко и открыто — учебой, спортом, семьей, девочками, то Юра Яунзем был мальчиком скрытным, молчаливым, неулыбчивым. Да и чему улыбаться было? Только наладилась жизнь его семьи — отец окончил Академию Фрунзе, а мать — техникум, с опозданием из–за очень тяжелых вторых родов, — их арестова–ли. Юра с маленькой сестрой остались одни, выброшенные из квартиры, не имеющие смены белья из–за конфискации… Родная сестра матери, известная певица Ирма Яунзем, тут же обратилась в органы с покаянным… отказом от Юриной матери и ее семьи… А заодно и от самого Юры и маленькой Ирмы. Их приютила Фатима, дворничиха дома, где они жили, обогрела, да и стала им второй матерью. Гордый человек, Юра не позволял ей вставать в четыре утра и сам убирал двор. Парнем он был сильным, ловким. Зимой и летом ходил в форменном френче и брюках над выходными туфельками. Воротничок–стоечка был у него по форме подшит ослепительно белым подворотничком. Мальчиком он мечтал об авиации — не иначе из–за привязанности к сродственнику своему Алкснису, тогда командующему военно–воздушными силами Красной армии. Поступил в первую московскую авиационную спецшколу. Но вот… Арестованы отец и мать. Арестованы Алкснисы. Арестованы дед и бабушка — латышские стрелки. Тут же его выбросили из спецшколы. Фатима–дворничиха пошла сперва в отдел образования, помещавшийся в домике у храма в Елохове. Все инспекторам разъяснила. Они ничего слышать не хотели. Отослали к директору школы — пусть решает сам. Арон Моисеевич сам ничего не решал, тем более «Яунзем» — очень еврейская фамилия! Тогда «мать» — татарка пошла к завучу. А им был словесник Александр Захарович. И Юра на другой день — это было 3 сентября 1937 года — пришел к нам в класс. Красивый, высокий, по–военному подтянутый, аккуратно одетый, с большими карими глазами на матово–белом лице и будто с морозным румянцем на щеках, он сразу стал кумиром девчонок и… заботой сходу приступивших к дележу девиц класса сердцеедов–подростков. С первой минуты сверхактивный по части «баб» одноклассник Юра Жданов попытался, было поставить на место зарвавшегося красавчика. Но Яунзем, пригласив тезку в коридор, предупредил: «Хочешь дружить — пожалуйста; не хочешь — еще лучше; за язык — отлуплю; полезешь на рожон — вовсе отучу думать руками. Если неясно — покажу, как все будет». Однако Жданов — по–всему — к таким предупреждениям не привык. И полез в драку. Яунзем тут же отнес его в туалет и там быстро научил тому, что обещал. Интересно — Юра Жданов с того часа стал верным Яунзему товарищем. Как, впрочем, многие мальчики, до того времени видевшие в нем конкурента. Класс постепенно формировался в коллектив. Другое дело, что время, события, собственные амбиции и воспитательные вылазки перепуганных арестами и процессами родителей делали свое черное дело: нас, вражеских отпрысков, следует не касаться! Мы это сами чувствовали. И то же нам передавали те, кто стремился дружить с нами. А такие были. В нашем классе учился и старший брат Юры Жданова — Володя. Это был сформировавшийся взрослый парень, из–за болезни, а также из–за переездов с места на место еще больше, чем Юра, отставший от своих сверстников — в 1937 году ему уже стукнуло 18 лет. Даже Юрочка Поляков, склонный — если это было безопасно — позлословить на любые темы, лишь бы были они неприятны виновнику, даже он это обстоятельство против старшего Жданова не использовал. А так хотелось! Да еще перед девочками, которые своим вниманием Володю не обходили.Глава 51.
Вообще, в классе оказалось много, очень много внимательных девочек! Зорких. Ищущих. Ну как, например, не обратить внимания на Сашу Ротмистрова? Серьезнейший молодой человек с наружностью и повадками Чацкого! Красив, умен. Ну, конечно же, — сын известного военного инженера, о котором на встречах в клубе Военно–химической Академии курсанты рассказывают девочкам подшефной школы такие удивительные истории! Тем более интересные, что не у них он преподает, а в Академии моторизации–механизации в Лефортово. Там мы иногда бывали — нас приглашал Сашин отец. Жил он с семьей в одноэтажном просторном особнячке на территории Академии, заполненном действующими моделями танков и бронемашин всех стран. Они везде — на столах, на полу, даже подвешены к потолкам. Сам Павел Алексеевич был моложав — на вид ему было лет 35 — и подвижен. Ему мы все нравились. Он был рад, что у Саши такие приличные друзья. Сашина мама тоже была очень довольна нашей компанией. Правда, компания была невелика. Володя Жданов, всегда спокойный, сосредоточенный, не расставался с книгами. Вот и у Ротмистровых он первым делом шел к шкафам и выбирал каким–то непонятным образом самую интересную книгу, имевшую отношение к разговору, который в прошлый визит сюда договорен не был. Юра Яунзем. С ним у Ротмистрова–старшего были особые отношения: отец Юры был другом молодости Павла Алексеевича. Но о том знали немногие. Исаак Ашкенази. С ним Павел Алексеевич мог часами резаться в шахматы и одновременно выяснять подробности любого футбольного матча — «от Ромула до наших дней». Нравилась Ротмистрову–старшему прямолинейность Изи. «Нынче это товар редкий», — иногда повторял он. Ротмистров–младший принимал реплики отца спокойно, улыбаясь: это выстрелы в него — человека дипломатичного и осторожного. Очень нравился Исаак еще и потому, что сходу лез потрогать модели, — мальчишка в нем еще не наигрался в военные игрушки. Ну, тут мы с Изькой оба не наигрались. Я из–за того, что не было у меня ни детства, ни игрушек. Поэтому часами держу в руках маленькие, ну совсем–совсем настоящие танки, которые, если их включить (они на батареях), даже не двигаясь еще, издают звуки настоящих танков. Ко мне у Павла Алексеевича тоже не совсем ординарное отношение: его заведующий кафедрой полковник Иосилевский — Аркаша — мне дядька по отцовской линии. Только знает о том один Ротмистров–старший. Сейчас я не помню: был ли Иосилевский среди той родни, что рванула от нас после арестов 1929–го? Но встретившись со мной у Ротмистровых 2 мая 1938 года, попыток сбежать, как Симон, он не сделал. И не раскрываясь перед гостями, меня расспросил с пристрастием, и сам мне очень многое прояснил. Только я раз и навсегда приказал себе — никакой видимой близости с теми, кто из–за знакомства со мной может хоть как–то пострадать. Поэтому стеной, выстроенной отношениями ко мне как к члену семьи «врагов народа» и детдомовцу кем–то в классе, я не был обижен. Наоборот — был доволен, что мне не нужно самому провоцировать отчуждение. Спасибо, большое спасибо товарищу Сталину за мою такую счастливую жизнь!.. Поэтому встречался я с Аркашей только у Ротмистрова, «под крышей»… Володи Жданова. Как–никак, был он, со своим непутевым братом Юркой, племянником высоченного партийного бугра, уже бывшего тогда и секретарем престижнейшего обкома ВКП(б), и секретарем ЦК, и членом Оргбюро ЦК, и кандидатом в члены Политбюро ЦК, а чуть позднее, с 1939–го — членом Политбюро. Свыше грабежа!, как говаривали приблатнённые друзья по двору моего дома 43 по Новобасманной. А племянник его абы с кем не якшался! Так–то!.. Вот это вот представление, что племянники члена Политбюро знают, что делают, позволило Яунзему поучить младшего — Юрку — уму–разуму, а самому Володе Жданову отличить ото всех, в том числе от «чистых», еврейскую девочку–соученицу Дору Левину, и полюбить ее беззаветно… Человек серьезный, и, как оказалось, однолюб, он трепетно–нежно относился к ней. В мае 1941 предложил ей стать его женой. Война вмешалась и разрушила их планы. Володя погиб осенью, при отступлении под Псковом. И родители его настоя–ли после войны, чтобы Дора поселилась у них — это у родного–то брата сталинского жандарма и оберпалача. Мало того, Володины родители сделали все, чтобы Дора, тяжело заболевшая после известия о гибели жениха, встала на ноги, подготовилась, поступила и с отличием окончила юридический факультет университета. Они дожили до ее замужества с племянником Катукова и успели еще раз настоять на устройстве этой молодой семьи в их большой ленинградской квартире, куда они возвратились после отставки Сергея Александровича, и там жили вместе с ними и с внуком Володей… Такая вот пастораль… А пока, осенью 1937–го, мы приходили домой к Володьке Жданову, в квартиру их родителей, что помещалась в корпусе на территории Военно–химической (или Химзащиты) Академии, которой Сергей Александрович был начальником. Квартирка была простенькой, серенькой. Никто ею всерьез не занимался. Четыре небольших комнатки были под завязку загружены книгами — только узкие проходы да четвертушка столовой оставались для людей. Сам комбриг Жданов отсутствовал дома с раннего утра до полуночи. Мать Володи и Юрки — профессор 2–го Мединститута — вообще являлась Бог знает когда. За три года я видел ее, быть может, раз десять. Иногда приезжал брат Жданова. Начальник его охраны заходил первым, проходил по комнаткам, оглядывал наши, уже знакомые ему лица, уходил: территория Академии из–за ее специфики охранялась и без того строго. Родственник, зайдя, валился на старый диван — заплывший жиром огромнобрюхий боров, он не умел стоять… Был он малословен. Никогда никого в разговоре не перебивал. Умел слушать. Только говорил резко, убежденно–зло. И все разговоры, которые при нас вел он с братом или с племянниками, плелись почему–то всегда вокруг каких–то церковных тем. Я так понял, что он был в добрых и доверительных отношениях с главой церкви, которого часто по–сещал и принимал у себя. Однажды после очередного рассказа Андрея Александровича о дискуссии с ним, Володя ляпнул: «Тебе, дядя Андрей, своих попов не хватает?». Тот не ответил, только покосился на племянника. Потом — даже не в тот день – Володька сказал мне: «Истину ищет у церковной шоблы! Не знает вроде, кто у нас в попах ходит». Я замечал за Володей такое вольнодумство, не имевшее, однако, продолжений в наших с ним разговорах. Мне было интересно в этой семье – можно было рыться в книгах, можно было задавать вопросы и получать на них ответы… Наш класс, правда, только пытливую его часть, частенько приглашали в Академию на экскурсии. Особенно интересными были они для любителей химии и биологии. Экскурсии вела Берта Соломоновна. Вот там, в одной из аудиторий, она подвела меня к книжному шкафу, отомкнула его… В ее руках я увидел книгу — учебник по постоперационной консервации черепномозговых травм, написанный в 1914 году мамой. Я от бабушки и от друзей семьи знал о нем, как, впрочем, о всех других ее книгах. Но теперь впервые увидел одну из них вживе — я держал ее в руках…Глава 52.
Берта Соломоновна поняла мое состояние. Ответила на мой немой вопрос–мольбу: «Я не могу отдать ее тебе! Ну, никак не могу: это единственный экземпляр, он за спецхраном! Но еще один есть у Юриной и Володиной мамы… У нее вообще есть многие учебники твоей мамы — мы по ним учились, наше поколение… Поговори с ней. Мне кажется, она догадывается. Только будь осторожен: она не так проста в этих делах, как Сергей Александрович». Спросить у Людмилы Ильиничны о книгах мамы я стеснялся — не из–за предупреждения Берты Соломоновны: «не таких простых» я не боялся. Но страшился разрушить доверительные отношения, сложившиеся между мной и этой доброй семьей. Прошел год. Я молчал о книгах. Но вот — день рождения Юры. Мы с подарками являемся к Ждановым. Веселое застолье, даже чересчур: Юрка не знает удержу, когда добирается до выпивки. У него и лицо заматерелого алкаша — все в винных веснушках и рябинах. И тело, поразительно напоминающее то, что описал Горький в «Матери» об отце Павла: мягкое, дряблое, будто во–дой налитое. Юра — бесконечное горе семьи, тихое горе — в принципе, очень не тихое, когда Юрка надирается. И вот теперь, опрокинув очередной лафитник под страдальческим взглядом матери, он неожиданно каркнул: «Жлобы! У Бэнки мать с отцом в ваших лагерях гниют, а вы от него книги ее в сраном спецхране прячете! И еще хвалитесь — учились по ним! Ни хрена ничему вы, жлобы, не выучились: у него от матери даже засраной фотки не осталось — все замели! И вы в чекистов играетесь — последнее от него затырили, не хотите или боитесь материны книжки ему вернуть ворованные! Подо–о–онки!». Он замычал, рыкнул по–зверски, вырвался из рук отца, выбежал… Я — следом, только не за ним, а к воротам, к вахте — на улицу. Стыд рвал меня в клочья, вцепившись огненными когтями в мозг. Где–то уже на улице Радио, куда неизвестно как попал, меня догнал и крепко схватил Володька… Обняв меня, он долго молчал. Руки его бились отбойными молотками… Потом он заговорил. Его условие было таким: или я возвращаюсь немедленно к ним домой, или… или… Или я дерьмо последнее! — Ты способен сообразить, каково сейчас маме?! Ты это можешь уразуметь?!.. Не пойдешь — и я не пойду! Уйду к Дорке! Мы вернулись. Яунзем с Исааком притащили совершенно невменяемого Юрку. Дежурный врач усыпил его. Потом бросился в спальню к Людмиле Ильиничне. К нам вошел Сергей Александрович. В руках у него была стопа маминых книг. Я встал навстречу ему. Он сложил их передо мной. — Юра зря раскричался: мы давно собирались передать их вам, Бен… Это книги вашей мамы, забирайте их!.. Людмила Александровна боготворила вашу маму. Однажды поздним темным вечером пришел за мной пацан — позвал к пахану, Володьке—Железнодорожнику. В сарае под голубятней сидел на койке страшного обличья человек, по–казавшийся в прыгающем свете «летучей мыши» великаном. Черная с проседью цыганская борода закрывала лицо и полгруди под клетчатой рубахой. Все остальное было во тьме, даже глаза под мощными надбровными дугами. Володька кивнул мне. Велел: — Садись. Бабка–то жива–здорова? — Спасибо, здорова. — А ты не стой, сядь. Небось не сильно переедаете–то со старой, а? Живете–то как? Ты — малой, она — во–он уже какая старая! Чем живы? — Тетка Катерина помогает. Еще какие–то люди. Живем. — «Какие–то»! Своих нету, что ли? В бегах живете? Почему ко мне не пришел? Боисся? — Нет, не боюсь. — Правильно! Никто тебя силком с твоей судьбой до нас не потянет. Теперь вот — человек с ПЕЧЕРЛАГа объявился, ксиву тебе от брата притаранил. Возьми. — И протянул мне свернутую трубочкой бумажку. Руки у меня затряслись сильно. Глаза то ли копотью от «мыши» покрылись, то ли пылью… Но записку развернул и прочел. — Не плачь! Ты мужик… Ксиву отдаю насовсем, если будешь каждый Божий день приходить и сидор бацилл до дому относить от сестры. Так? — Не знаю… Бабушка может не разрешить… — Может. Только почему она себе разрешала родителей моих содержать, когда гепеушники на Мологу выслали? А? В натуре? — Я попробую. — И покосился на бородатого, который из ПЕЧЕРЛАГАа. — Попробуй. Теперь, если кто к брату поедет — мне скажи. Так будет правильно. И еще. Есть работенка как раз для тебя, здесь, у пекарей… Сифонька! Сифонька нашелся! Сифонька жив! Я к бабушке прибежал–взлетел с запиской… Он на лагпункте, на лагпункте!.. Он «в одном из лагерных пунктов УХТАПЕЧЕРЛАГа!» Бабуш–ка, кинув меня на Катерину Васильевну, поспешила на Север. Она пропадала там почти полтора месяца, но за это время, преодолев тогда еще гужевой путь из Котласа до реки Ижмы, добралась в Чибью (ныне Ухта), где прорвалась к Иосифу. Наш «Наркомпочтелевский» оракул за два года на общих прилично дошел, заболел чахоткой и пригнан был на центральный участок, где его взяли по рекомендации слышавших «хипеж с Шаболовки» в недавно организованный зэковский театр. Бабушка подкормила Иосифа из своих рук, приодела его тепло. И, очаровав начальство, в том числе театральное, бросилась в Москву: у нее было стойкое предчувствие, что она меня снова потеряет… Многие годы храним мы в наших с братом семьях привезенный бабушкой карандашно–тушевый портретик Иосифа, сделанный его другом: шаржированная физиономия лагерного фитиля с придурковато–веселыми и наглыми глазами; и посвящение:Для всех работ годится Додин,
Готов заткнуть любую брешь!
Как он красив и благороден,
Наш уважаемый помреж!
Глава 53.
А тут знакомая по Ухте врачиха вольная приехала в командировку и к нам зашла. И такое порассказала бабушке про воркутинские дела, что старая слегла… Проболела она до середины осени. В эти дни пришла страшная весть из Мстиславля: покончил с собой дедушка Шмуэль… Нет дедушки! Нет дедушки!.. Я плакал неутешно… Не выходила из головы стамеска, которой и я играл летом еще… Играл. И не мог представить ее в дедовом сердце… Когда Бабушка уехала к Иосифу в Чибью, я начал работать. К четырем часам утра спускался во двор, в пекарню. И там, в ее экспедиции, загружал деревянные поддоны–решетки только что выпавшими из печного чрева раскаленными хлебами — буханками кислого, серого заварного, караваями светлого пеклеванного и белопшеничного, кругляшами чуть подрумяненных стиничков, фигурными плахами плетеных коричневатых хал, изящными французскими булочками, украшенными кокошничком взрезанной корочки, всяческими калачами и кренделями… От духа горячего хлеба сладко кружилась голова. Только бы радоваться такой вкусной работе! Но именно запах хлеба не давал забыть дедовой стамески… Он будто из дедова дома шел, где руки Рахили сперва творили пахучее тесто, а потом снимали с длинной деревянной лопаты–весла раскаленный домашний хлеб. Запах домашнего хлеба, должно быть, хранится детской памятью до смерти. Теперь вот и стамеска. А ведь недавно совсем, летом, стамеска не знала, догадаться не могла, что его рукою — ласковой и доброй — убьет его… Лицо дедушки оживало, колеблясь, в раскаленном воздухе печной шахты, облепленное его любимыми пчелами… Улыбалось мне… И я плакал, заполняя и заполняя бесконечную череду поддонов нескончаемым потоком выпадавшего из печи хлеба… Работал я до семи и уходил готовиться к школе. Дядя Федор Кузьмич, старший пекарь, про деда все знал — ему Володька—Железнодорожник рассказал, потому не расспрашивал меня: почему плачу? Следил только, чтобы один я не оставался в экспедиции у печи горячей, когда грузчики выходили на перекур во двор, к пожарной бочке. Он не заругался, когда однажды вместе со мной темным утром стал загружать поддоны только мною приглашенный Алик, которому до Разгуляя надо было еще добираться от Рыкунова, из Слободы. Так Алька и работал со мной до возвращения Бабушки. И потом еще почти полтора года. Перетерпев первые пару недель ломоты в руках и сладкую усталость труда, мы быстро привыкли к работе и как ни в чем не бывало учились в школе, занимались в студии в Мамоновском, путешествовали по Москве по составленным нами маршрутам. Узнав по возвращении в Москву, что я работаю в пекарне, Бабушка ночами не спала, тоже плакала. Только не от жалости, а из–за уязвленной гордости БЫВШЕЙ и стыда, что уже не может, уже не в состоянии вдвоём нас прокормить и потому уберечь от работы у горячей печи… А ведь не знала еще за такой старости, откуда появляются в доме сумки с продуктами и новые судки с ужином. Отчаяние Бабушки было так велико, что однажды, когда мы были в гостях на Брюсовском, она, непривычно рыдая, пожаловалась на свое горе… Катерине Васильевне, от которой «никаких подачек» не принимала. Было это в какой–то то ли праздничный, то ли в чей–то юбилейный день. Многочисленные гости музицировали, обменивались театральными сплетнями, галантно любезничали. Выслушав жалобу Бабушки, Катерина Васильевна, упав в кресло, тихо ахнула, и со свойственной ей манерой образно выражать свои чувства, бархатным контральто выдохнула на всё собрание, всплеснув руками: — Разъети твою мать, ****ь старая! До чего мальчика довела?! Это же… усраться можно от такой бабки! Еще раз Василису Ефимовну отфутболишь с сидором, я не посмотрю на твои почтенные годы, Розалия Иосифовна, дорогая, я такое выдам – забудешь наперед (здесь далее совершенно не печатные выражения) с гордыней своей! «Защитой» тетки я был восхищён. Не то, чтобы я таких выступлений не слыхал от нее, — слыхал еще куда как образнее. Только не в адрес Бабушки! Бабушка святыня её! И за полстолетия к особенностям фразеологии русской Терпсихоры попривыкла. Но с того дня Ефимовну больше не прогоняла и сидоры благодетелей наших не выбрасывала. Мы даже гостей начали у себя принимать — стыдно не было. Пришли как–то все Молчановы. И Степаныч стал чаще наведываться. Он очень постарел, стал глуховат, был совсем неухожен — откуда было ему быть ухоженным! Бабушка же его залюбила сильно: она лучше других поняла, кем мне стал этот «старый мерин», вертухай с Лубянки, новый Вергилий, когда оказался я в своей сиротской безысходности. Он старой ответил великим уважением и совершенно не модной тогда доверительной откровенностью — все же он в почетных чекистах ходил и такое знал, что не приведи Господь к ночи поминать…Глава 54.
…Когда мы с Аликом прогуливались в самом центре, на обратном пути к дому мы обязательно приходили к памятнику Первопечатнику Ивану Федорову в Театральный проезд. И в щели между камнями его пьедестала прятали сэкономленные монетки — резерв, если в следующий раз вдруг понадобятся они. Потом мы их всегда находили, хотя основание памятника обжито было и другими вкладчиками. В тот вечер я как раз монетки извлекал — надо было двадцать копеек добавить на книжку, которую очень захотелось купить. Книги продавали напротив — через Театральный проезд — на длиннющем развале, базаре книг, что тянулся тогда непрерывной лентой прилавков от Театральной площади через Лубянку до сквера с «Крестом» героям Шипки у Ильинских ворот. За выковыриванием монет меня застал Степаныч. Он тоже был любитель часами рыться в свободно лежавших книгах. Сделав дело, мы вместе двинулись вверх. Дошли до Третьяковского проезда. Здесь старик остановился. Поглядел в темную глубину горкой поднимавшегося проулка. Долго молчал. Решился: — Завернем? Я тут одно место покажу. Мы прошли под аркой и остановились справа у стены аптеки Феррейна на узеньком тротуарчике. Аптека выходила к проезду высоченной глухой стеной, снизу украшенной заглушенными кладкой окнами в решетках и парой прикрытых крышками грузовых подвальных люков. Густел вечер. Небо потухло. Тьма опустилась. Над проездом загорелись редкие желтые огни подвесных фонарей. Тишина стояла. Только внизу, за аркой, шуршал Театральный проезд и откуда–то долетала чуть слышная музыка. — Вот, — сказал тихо, будто бормоча, Степаныч. — Вот, отсюда всех их вывозят, — он кивнул на глухие серые ворота под домом напротив стены аптеки. — Судят Военной коллегией… На первом этаже. Потом сводят вниз, в подвал. И сразу кончают. А ночью понакидывают в автовозки и через ворота увозят… Вон, где оперативники мельтешатся… Я задохнулся, выдавил шепотом: — Как… кончают?! Почему? — Я не понимал, про что спрашивал… — Очень все просто: один — в затылок с метра, другой — в висок, проверочный. Этот — в упор. Все. — За что?! — За то!.. Пойдем!… Он медленно, тяжело переступая старческими ногами, двинулся вверх, к выходной арке проезда. Я — вслед, на ватных ногах. Услышанное было неожиданно и страшно. Рта больше не раскрывал — спрашивать. Тут вышли на ярко освещенную шумную Никольскую. По ней двигалась пестрая густая толпа. Она кипела разговорами, взрывалась смехом, лизала мороженое, завиваясь водоворотами у магазинных входов, кружила у лотков и стекала с тротуаров. Была суббота, и праздничное настроение наступившего воскресного отдыха вместе с людьми растекалось по переулкам этой центральной торговой московской улицы, выходившей прямиком на Красную площадь напротив Никольской башни Кремля. И здесь же рядом, в каких–то десяти–пятнадцати шагах от этой беззаботно веселящейся праздной толпы палачи занимались своим заплечным делом — казнили! Убивали ночью и днем, изо дня в день, и вот в это самое время! Казнили спокойно таких же точно людей, какие сейчас вот шли рядом с нами по тротуарам, ели мороженое, смеялись беспечно, не зная, не предполагая, понятия не имея о том, что в считаных метрах от них, в подвалах невзрачного дома по чуть затемненному Третьяковскому проезду палачи спокойно убивают выстрелами в затылок и добивают проверочными в висок тех, кто в порядке очереди оказывается в набирающем обороты конвейере уничтожения… Бедные мозги мои, набитые опытом Даниловки с Таганской и смазанные периодическими исчезновениями товарищей по детдому, свободно домысливали, как ничего не ведающие люди у магазинов на Никольской и у других магазинов на других улицах, и в других городах страны все вносятся и вносятся в списки, все вписываются и вписываются в арестные ордера, все включаются и включаются в расстрельные ведомости… И все сходят и сходят в бездонные подвалы дома на Третьяковском… — Степаныч! — в каком–то никак не угасающем отчаянии спросил я его через несколько дней, — Степаныч, ты меня для чего туда привел?! — Чтоб знал ты все. Чтоб в проезд этот никогда больше не заходил с товарищем твоим по вашим маршрутам. Мало вам в Москве улиц? Большие уже долбоебы — жениться скоро. И петух жареный в задницу клювануть тебя успел. А все как кутенок играешься. Вот ты теперь знай, каков петух этот бывает… Не будет Степаныча… скоро, кто тебе правду откроет про жизнь? Родители? Они у тебя далёко… Бабка старая? Смешно говорить. Тогда кто? Писатели долбаные?.. Хоть этот вот — из книжки про чтеца? Он, стерва, скажет правду?! Жди! «Чтеца» я знал — с колыбельным стишком Квитко познакомился. Тетрадку «Чтеца–декламатора» Степаныч подобрал случайно в мусорной корзинке на кухне чекистской своей общаги. Прочел ее от корочки до корочки (он все книжки так читал). Чему–то подивился. И мне отдал, приказав: прочитай! Или, лучше, выучи, — тогда узнаешь, кто на подмогу тебе придет, кто беду твою разведет, в случае чего… Я тогда Степаныча не понял. Но колыбельную прочел и моментально запомнил: ловко была написана — сама собой запоминалась! И опять не понял Степаныча. Даже разозлился на него: зачем мне такое?! Потому как, прочтя стихотворение, перво–наперво подивился иезуитски–изощренной подлости автора. Как же так, — думалось мне, — взрослый человек, детский поэт, он должен был, он обязан был предупредить хотя бы своих маленьких читателей о действительной опасности, грозящей им и их родителям, — намеком каким–нибудь, каким–нибудь тайным словом, знаком показать: откуда ждать беды, чего бояться и, конечно же, к кому обращаться за помощью?! А что мне объяснил детский поэт Квитко? О чем он меня предупредил? На кого велел надеяться? Он что, в лесу жил с волками, как его герой из стихотворения? И не видел, не понимал, что «волки» его лесные — картонные игрушки на рождественской елке? Видел, понимал, не дурак же! А про настоящих волков детям не рассказал.Глава 55.
Ладно, про подвал в Третьяковском проезде он, скорее всего, не знал, — не знала же о подвале толпа на Никольской, изо дня в день толкущаяся у магазинов, иначе бы вмиг слиняла, разбежалась бы по щелям. Не мог, не должен был он знать о родителях моих, о брате, о родителях Юрки Яунзема, об отцах и матерях всех своих маленьких читателей, без вести к тому времени исчезнувших однажды. Все так. Но ведь многотысячные толпы у справочной на одном только Кузнецком мосту в Москве, но взятые, забранные, заметенные разом творческие союзы, в том числе собственный его Союз писателей, но предарестная и послеарестная брань во всех газетах — ежедневно и который год подряд, но бандитские статьи милого Михаила Кольцова в адрес разных зиновьевых, рыковых, бухариных – только недавно совсем благодетелей и ближайших друзей-единомышленников детского поэта Квитко — Первого из Первых! В конце концов, как резюмировала бабушка, прочтя колыбельную–отходную: — Должен бы этот байстрюк хоть чем–то отличаться от бешбармакского акына Джамбула с его стихами «Уничтожить!»:…Фашистских ублюдков, убийц и бандитов –
Скорей эту черную сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль, зарыть!
Опять я склонился к зеленой сосне.
Вдруг серые волки подкрались ко мне:
Раскрыли клыкастые пасти
Вот–вот растерзают на части!
Не мог шелохнуться от ужаса я…
Мамочка, мама, голубка моя!
Но Сталин узнал, что в лесу я стою,
Разведал, услышал про гибель мою
И танк высылает за мною,
И мчусь я дорогой лесною.
…….
Мамочка, мама, голубка моя!
Настежь открылись ворота Кремля,
Кто–то выходит из этих ворот,
Кто–то меня осторожно берет
И поднимает, как папа меня,
И обнимает, как папа меня.
И сразу мне весело стало!
…А кто это был? Угадала?
Глава 56.
…И снова повестка. Из прокуратуры. На этот раз мой старик не нервничал по дороге. И когда с Каланчевского проезда по–вернули на Новорязанскую, совсем успокоился. Это после второго вызова он костерил меня чуть не по–матерному за лишние слова, которые невзначай вырвались у меня, что, мол, не бригадир поезда говорил что–то не такое, а те двое… — Зачем?! — кричал Степаныч. — Тебе новой очной ставки надо с ними? Так они, эти двое, — не простачки–проводнички, а волки! Понимаешь ты разницу, или нет, дурень? Наше дело бригадира выручить. И тихо ретироваться с сей баталии крысиной. А не переть на весь НКВД — не сладим мы с ним, мальчишечка. Не сладим. Против лома — это всем известно — нет приема. Пойми… Когда после получасового ожидания нас пригласили в кабинет, там находились и те двое — мои соседи покупе — Игнатов и Гришин. Они повернулись к двери, и только тут я обнаружил, кто они: в петлицах на воротниках гимнастерок тускло поблескивали шпалы — у одного две, у второго одна. Пропустив меня вперед, Степаныч закрыл за собой дверь. Когда он подошел к столу, те двое встали, приветствуя его «товарищем комполка»! Это было мне ново. Но я что–то сообразил. Снова открылась дверь, и вошел высокий мужчина в чекистской форме и ромбом в петлице. Те двое вскочили, вытянулись. Губерман тоже встал, поздоровался с ним за руку. И представил его: товарищ Огородников. Огородников сел рядом с дедом — плечо к плечу. Глянул на меня. Неожиданно подмигнул. Губерман с минуту пробубнил свое, следовательское, и скороговоркой сообщил, что пригласил нас с опекуном с тем, чтобы провести очную ставку со свидетелями, гражданами Гришиным и Игнатовым. Тут Степаныч заявил почти что спокойно, что как опекун и дед не считает возможным травмировать психику ребенка, своего внука, разбором недостойного поведения взрослых, суть которого его по–допечный понять не сможет, отнесет безобразия в поезде на всех сотрудников аппарата внутренних дел, с чем он, Панкратов, категорически не согласен! Потому очную ставку считает нужным отменить. Все при этом посмотрели не на Губермана, а на Огородникова. Тот кивнул. Губерман велел мне выйти и быть свободным, а Степаныч — обождать за дверью. Я вышел. Через шлюз в кабинет, прикрытый тяжелыми дверьми, ничего нельзя было разобрать. Но явственно прослеживался командный голос Степаныча, а потом зычный ор незнакомца с ромбом. Минут через двадцать двери распахнулись, из шлюза вывалились два моих бывших соседа и, не замечая меня, быстро умчались вниз по лестнице. Потом была тишина. Еще через полчаса в коридор вышли Степаныч, Огородников и Губерман. Он проводил всех нас до лестницы, со всеми попрощался. Я было развернулся спросить его про арестованного бригадира поезда, но старик крепко взял меня под руку и увел вниз. Он так крепко меня держал, что стало больно руке. На улице я спросил, то ли у Степаныча, то ли у незнакомца–чекиста: «Ну, а бригадир–то как? Его же выпустить надо! Он же ни в чем не виноват! У него дети дома, жена! Он ведь так хорошо говорил про свою новую жизнь на железной дороге!..». Я что–то еще кричал — теперь не упомню, что… У меня чувство было: не прокричу, не пробьюсь сейчас через этих людей — никто больше не докричится… И тогда сидеть бригадиру или даже погибнуть ни за что!.. Бригадира выпустили. Конечно, без моего крика и пробивания. Возможно, даже не потому, чтобы показать демократичность и объективность железнодорожной прокуратуры. Потом я вдруг начал догадываться, что у Губермана с самого начала была задача спасти бригадира. Только выполнил он ее не эмоциями, а профессионально. Выпустил Майстренку через четыре дня. К этому времени бабушка уже знала об опекунстве. Ее комментарий был не совсем понятен: — Интересно! Меня не спросили, тебя не спросили… — Так ведь же, бабушка, они опекунство оформили… Господи! Степаныч стал мои опекуном как раз в те дни, когда в 1934 году меня спасали из Таганского карцера!.. Ты–то меня еще не разыскала! — Ну–ну… Мне бы такого опекуна… На старость мою. Что скажешь? …Не один Степаныч что–то такое знал. Давешняя врачиха из Чибьи, командировочная, заехала на обратном пути: не надо ли чего внуку передать? Посидела за столом, выпила с бабушкой, разомлела… Спросила: — Помните Кашкетина? Начальника. Он вам в Чибьинском театре комплименты говорил и ручки целовать намыливался? Помните, как он ваш паспорт чуть не на свет проверял? Не верил сперва!.. Помните!.. Так этот Кашкетин, бабушка, — он палач! Может, сотни, может, тысячи зэков расстрелял у нас, около Воркуты, на Кирпичном заводе! Ужас! Страшно, да? Так это все мелочь по сравнению с Абдорскими этапами. Там этапы через Абдоры отправляли каждую зиму, человек по десятьпятнадцать тысяч. Их сперва под морозы у Абези собирали в зонах. А как мокрые метели с дождями налетали — выводили всех разом. И гнали на восток — к перевалу. Их гнали, они шли — мокрые, замерзшие. Потом все кончалось — моро–о–оз! Морооз!.. И кто как стояли или лежали на снегу, так замерзали насовсем… С конвоем вместе… Это по ноябрям или в декабре четверо лет подряд… Господи-и! Чего это я, дура, говорю-ю! Простите меня-я!..Глава 57.
В пекарне перекур. Пекарь Григорий Иванович газету читал вслух: «…другие убивали, вредительствовали, шпионили — он… к каким–то там грязным делам касательства не имел… значит, — это про Бухарина. — Этот бандит ничем не лучше…» — пишет Михаил Кольцов, личный друг и верный соратник Бухарина… …Алик пришел в студию сам не свой. Молчал. Потемну пошли домой. Вышли из Мамоновского, завернули по Тверской мимо Музея революции. Вдруг Алька остановился, сказал: — Папа пропал… Арестовали его в Киеве. Вызвали туда командиров авиационного производства и всех замели… Мама заболела. — Чего ж молчишь? Надо на Кузнецкий — узнавать! Надо искать! — Надо. Но мама не может… — А ты?! Давай вместе искать. Нашим всем расскажем, Степанычу. И мы бросились сперва к тетке Катерине. Дома у нее никого не было. Мы — к Степанычу. И его нет! Что делать? Недавно совсем, когда Михаил Иванович был еще не арестован, он во–зил нас в Дмитров, к другу. Дорога шла вдоль канала МоскваВолга. По каналу уже ходили пароходы. Иногда казалось, что они не плывут по воде, а едут рядом, по такой же, как ехали мы дороге, только за бугорком. Это канал продолжался шлюзами. Михаил Иванович останавливал машину. Мы выскакивали из нее и бежали к парапету смотреть, как пароход входил в камеру шлюза и как за ним медленно закрывались огромные ворота! Вот в это самое время я разглядел на противоположной стороне канала группы одинаково одетых людей. Они асфальтировали площадки у башен управления шлюзами. Но удивили меня не они сами — было далековато, чтобы их подробно разглядеть. Меня встревожило, что недалеко от каждой группы рабочих стояли часовые солдаты с винтовками. И штыки на дулах сверкали под солнцем. После Таганской тюрьмы меня нигде — ни в Даниловке, ни в детдоме — солдаты с винтовками не караулили. В Даниловке нас берегла высокая стена и дежурняки — мусора на входе в надвратной башне. В детдоме — воспитатели. Здесь людей стерегли солдаты, готовые в них стрелять! Кто же эти люди в одинаковых телогрейках и шапках? — Заключенные. Они всю эту красоту строили — канал и шлюзы. И вот эти зеленые откосы они сделали. И деревья вдоль канала они сажали. — А зачем их стерегут? — Чтобы не сбежали. Алик вообще молчал, пораженный тем, что говорил отец. Он был художником от Бога, чокнутым. Он думал не как все… Он всегда видел единую природу, гармонию которой ничто нарушить не могло. Он, как и я, полагал, что природа — это все на свете: небо, земля, человек, животные, леса и поля. Природа – это еще и все то, что сотворено руками и гением человека. Ведь никто не сомневается, что пчелиный улей или муравейник – чистой воды природа. Почему же то, что сделано произведением природы — человеком, не есть эта природа? Мы понимали, что и философы должны каждый день кормить семьи и сами чего–нибудь есть и пить. Поэтому прощали им их изыски, которые — мы в этом не сомневались — суть плод постоянного поис–ка что бы и где бы пожрать. Но зачем Великой Природе часовые у рабочих бригад? Зачем сами эти бригады заключенных? Ужасно! Тем более, что где–то солдаты вот так же стерегут и моих маму, отца моего, Иосифа. Господи! А что, если они все здесь, где–то на трассе канала, вдоль которого мы проехали взад–вперед? И где на всем его протяжении — от Москвы до Дмитрова — вкалывают бесчисленные бригады зэков и топчутся армии солдат, караулящих их и готовых застрелить каждого, кто им не понравится… Теперь, когда у Алика пропал отец, мы, не сговариваясь, решили: искать его будем вдоль канала Москва—Волга. Через день, после школы, мы добирались до Савеловского вокзала, покупали билеты до Дмитрова и садились на поезд. Стоило это дорого. И мы теперь экономили на всем, чтобы была возможность искать Михаила Ивановича… Сейчас в это невозможно поверить, но тогда я, взрослый парень, был уверен: неожиданными этапами, что часто случаются в лагерях, — об этом рассказывали являвшиеся к нам зэки, — все мои близкие могут оказаться здесь, на канале. Не все им быть в Воркуте или на Колыме, где двенадцать месяцев — зима, остальное — лето. Зима — двенадцать месяцев! Дядя Эрнест по–казал же мне день в полгода. А Колыма — самый Север… Но это все — фантазии. Главное, я верил, что именно здесь, по дороге в Дмитров, мы обязательно найдем дядю Мишу! Ну, не может он не найтись именно здесь, в лагере! Я уже знал, что лагеря — везде. Но тут был настоящий лагерь. И в нем можно было найти… ну, если не всех пропавших при арестах, то большую их часть. В конце концов, даже маршал Победы Жуков, в своё время тоже приложивший руки к умножению лагерей и к увеличению их населения, через много лет очень удивлялся, узнавая от меня, что нет, не встречал я там вспоминаемых им друзей! Как же так? Сидел же, говорил он… То были уже 50–е годы…Глава 58.
А пока мы ездили и ездили по Савеловской дороге. Обходили десятки поселков, подходили к обнесенным проволочными заборами городкам, которые назывались зонами или лагерными пунктами. Перезнакомились со множеством вольных экскаваторщиков и шоферов. Даже здоровались за руку с настоящими заключенными, работавшими без конвоя, — расконвоированными! К нам подходили караульные солдаты — простые красноармейцы. Спрашивали: что тут делаем? Мы отвечали. Нас сперва никто не ругал и не отгонял. Но и не говорил, можем ли мы надеяться разыскать Михаила Ивановича. Мне было очень стыдно перед Аликом, перед его мамой и бабушкой его, перед Светланкой: они так на меня надеялись – бывалого и опытного человека, специалиста по почти такому же проклятому миру, где исчез их дядя Миша! Я сам, тем более, надеялся на себя: вот же не пропал я маленьким в тюрьме! Даже во взрослом Таганском карцере. Спасся! Нашелся! Найдется и Михаил Иванович! Обязательно найдется! Алик верил мне. И мы искали, искали… Однажды, около платформы Лобня по Савёловской дороге, нас остановил патруль из ментов и красноармейцев. Они шли за нами от самой вахты лагерного пункта, где нам, как всегда, ничего путного не сказали. Начальник патруля спросил документы, но у нас их сроду не было. Тогда они приказали вернуться на вахту. Допросили: зачем ходим, кого ищем? Мы им снова рассказали про отца Алика. Они куда–то звонили. Потом спросили адреса. Я дал им свой, а также телефон — Е1 09 99. Они позвонили, сказали, чтобы кто–нибудь из взрослых прибыл с документами. Через три часа прибыла Бабушка. Они сперва прочли мое свидетельство о рождении. Потом раскрыли паспорт Бабушки… Начальнику патруля стало не по себе… Он усадил Бабушку на стул, принес ей зачем–то воды, послал за чаем. Потом позвонил куда–то. Вскоре явилась куча начальников со шпалами и даже ромбами в петлицах. Все смотрели на Бабушку, потом — по очереди — в паспорт… — Как же вы, Баушка, позволяете детям ездить в такие места? — А как же им не позволять, если где–то в таких местах обретаются их родители? И никому из вас невдомек сообщить их адреса. Или это тайна великая — адрес отца и матери? — Тайна — не тайна: не положено! — Вот они и едут искать. — Прошу, Баушка, закажите им сюда ездить! У них могут быть крупные неприятности. И у вас тоже… — Ну, у меня одна неприятность — живу долго. Это пройдет. У каждого свои неприятности. Только зачем мучить детей, они в чем виноваты? Что по родителям скучают и убиваются? Я бы поглядела, как бы вы все не искали пропавших родителей, приведись вам остаться без них!.. — Баушка! Баушка! — перебил ее начальник конвоя. — Вы здесь агитацию не разводите!… — Не скандальте, сказал примирительно до сих пор молчавший военный с тремя ромбами в петлицах… — Вот, Вы, мадам, подпишите лучше обязательство конвою, что больше мальчиков сюда не пустите!… И кончите миром… — Да, да! — встрял начальник конвоя: — Это еще мы гуманные очень, так требуем. В другой раз может оказаться для вас хуже! Подпишите, пожалуйста, бумагу… Вот здесь. Бабушка, к удивлению, бумагу молча подписала. И, забрав нас, покинула вахту. Когда мы шли к платформе и ждали поезда, к нам вдруг подъехали машины. Их них вылезли семеро командиров и с ними знакомый, что предложил подписать обязательство. Они извинились, попросили Бабушку сесть на лавочку у будки дежурного, окруженную кустами акации. Сели во–круг, вплотную к ней, опустившись кто–то на корточки. И шофер сфотографировал их «лейкой» на память! Бабушка улыбалась. Командиры тоже. Снимок, наверное, получился отличным: сияло солнце, сияли глядящие в объектив. Вообще все во–круг сияло! И в этом вселенском сиянии тысячи пришибленных бедой людей–рабов строили канал. А сияющие улыбками командиры, по всему, заставляли их работать… Интересно, а с рабочими–заключенными они так же вежливы, как с моей столетней прабабушкой?… Наконец, командир с тремя ромбами пожал бабушке руку, но тоже предупредил: — Пожалуйста, не разрешайте внукам забираться в такие вредные для них места. Вы же опытный человек — такую жизнь прожили!.. А за фотографию — спасибо!.. Мы попрощались. И… через три дня снова поехали искать с Алькой Михаила Ивановича. Только уже теперь не в Лобню… * * * Снимок и впрямь получился отличным. Лет через тридцать я и сын мой Александр увидели его в семейном альбоме на даче коллеги моего по Объединённому учёному совету Госстроя СССР профессора Александра Николаевича Комаровского. Давно покровителя моего, ментора, приятеля даже. Заведующего Кафедрой атомных реакторов одного из ведущих строительных Вузов страны — МИСИ имени Куйбышева. А тогда — много лет назад… — «одного из военных с тремя ромбами», предложившего Бабушке подписать помянутое обязательство. И сфотографировавшегося с нами. О нём, «о крупнейшем учёном и государственном деятеле», — кому интересно, — столбец в любой энциклопедии планеты…Часть II МОСКОВСКИЕ ПЕРЕУЛОЧКИ
…И ты можешь лгать, и можешь блудить, И друзей предавать гуртом! А то, что придется потом платить, Так ведь это ж, пойми, — потом! Но зато ты узнаешь, как сладок грех Задолго до горькой поры седин. И что счастье не в том, что один за всех, А в том, что все — как один!..Александр ГАЛИЧ
Глава 59.
Из–за наших с Аликом бестолковых поисков дней десять не видел Степаныча. И теперь бросился к нему: от Бабушки знал, что он целую неделю лежал на обследовании в своей больнице у Солянки, сильно похудел, осунулся — сам на себя не был похож. Меня он встретил в комнате своей общаги, опираясь на палочку, — маленький какой–то, сгорбленный, жалкий… Пока я раскладывал Бабушкины и Катерины Васильевны гостинцы по коробкам, а потом коробки эти запихивал под его койку, старик маялся и все ждал лечь. А ему двигаться надо было — я это знал. Поэтому предложил пройтись — проводить меня, с тем, конечно, чтобы заманить его на Брюсовский к тете Кате. Он согласился, надел на негнущиеся ноги откуда–то взявшиеся у него новые штиблеты, натянул пальтецо и, опираясь на меня и на палку, спустился вниз. Мы шли по Большой Лубянке, останавливаясь у киосков с газировкой: Степаныч много, жадно пил. И в разговорах свернули в Варсонофьевский переулок. Он очень нравился мне своей ухоженностью. Ею в Москве отличаются некоторые городские уголки и даже целые улицы в центре, занятые сплошь каким–нибудь одним солидным ведомством. Вот и здесь, в Варсонофьевском, было чисто, тихо, уютно. По обе стороны, вплотную к тротуарам, стояли бывшие купеческие особняки и дома городской знати, хорошо сохраненные занявшими их учреждениями. Фасады домов, после очередного сезонного косметического ремонта, выглядели только что построенными и свежеокрашенными. Окрашена заново была и заглушенная плотными деревянными панелями решетчатая стальная ограда на каменном основании у дома № 9, и автоматические ее ворота, за которыми располагалась большая автобаза какого–то учреждения. Ворота то и дело раздвигались, впуская во двор после проверки очередную машину или выпуская ее в переулок. В эти краткие секунды раздвижки в глубине уютного, чистого двора, заставленного большей частью легковыми автомобилями, можно было успеть разглядеть окруженные деревьями дома, тоже будто только построенные. С Аликом во время наших прогулок мы не раз проходили мимо дома № 9, мимо его ограды, мимо ворот. И с трепетом первооткрывателей, волнуясь, заглядывали внутрь, если ворота в эти мгновения раздвигались и открывали двор. Теперь, со Степанычем, мимо дома № 9 мы не прошли: неожиданно он толкнул дверь в проходную справа от ворот, пропустил меня перед собой и, кивнув приветственно взявшим под козырек дежурным, прошел со мной во двор. Там, слева, у ограды к переулку, стоял большой стол. Вокруг него сидели по лавкам доминошники — резались в козла: смачно шлепали костяшками о столешницу, шумно реагировали, громко смеялись. Мы подошли. Заметив нас, вся многочисленная компания обернулась и повскакивала из–за стола. Загомонила разом: — Иваан Степаныч! Дорогой! Какими такими ветрами?!.. А это кто же? Внучок? Скажите пожалуйста, какой внук–то у Иван Степаныча?! — Внук. Внучок. Живете–то как без меня? — Сам видишь: живем — не тужим. Порядка только без тебя мало. Ты–то сам, Иван Степаныч, как живешь–поживаешь? Чтой–то тебя давно видно не было. И похуде–ел! Часом, не болеешь?..Глава 60.
Они разговаривали со Степанычем. Я рядом сидел, смотрел на них во все глаза. Они почему–то сразу мне понравились: все веселые, жизнерадостные. Приятно было разглядывать их чуть задубевшие, как у всех шоферов, моложавые, обветренные лица, сильные руки их, ловко достающие папиросы из одинаковых алюминиевых портсигаров и аккуратно перебирающие твердыми пальцами глазастые фишки домино. Шла от этих людей прохладная юношеская свежесть, мужская упрямая уверенность, спокойная сила. Впервые видел я рядом с собой стольких по–настоящему крепких, по–товарищески объединенных профессией и, наверно, дисциплиной, взрослых привлекательных людей, разительно отличавшихся ото всех, тоже взрослых, которые окружали меня прежде в Даниловке, в Таганке и даже в детдоме на Новобасманной. Хотя я сразу с тревогой сообразил: все эти шофера–доминошники были чекистами, ментами. Но ведь и Степаныч был ментом, чекистом. А сколько доброты в нем! Как он помог мне, когда оказался я вдруг в тюремном детдоме, один, без пропавших родителей и брата. Все наши многочисленные родственники в Москве и бесчисленные столичные «друзья дома», роившиеся густо вокруг гостеприимного уюта нашего семейного очага, ошпаренными крысами кинулись врассыпную прочь осенью 1929 года, когда слух об аресте мамы и отца долетел к ним. Они и сейчас не объявлялись. А старый мент–чекист объявился и согрел меня. И вот тут, на лавочке у стола, мне привиделось: какое–то волнующее облако–чувство обволакивает меня, соединяя с этими симпатичными людьми. Сила, излучаемая ими, и другая сила, исходящая волнами от казалось бы совершенно обессиленного моего Степаныча, соединившись, восставали победно против где–то в глубине сознания спрятанного детского трепета перед таинственностью дома № 9, его раздвижных ворот, самого Варсонофьевского переулка. И, утвердившись, отгоняла прочь наваждение болезненного недоверия к соседям по столу — чекистам, вызванное, конечно же, устоявшимся комплексом собственных моих несчастий… Между тем из проходной то и дело выкрикивали чьи–нибудь фамилии — вызывали доминошников к машинам. Игроки вставали неспешно. Потягивались, с хрустом расправляя плечи. Церемонно прощались с нами. Уходили к своим автомобилям. Почти сразу на освободившиеся за столом места подсаживались новые шофера, только что на своих машинах въехавшие во двор или пришедшие от мойки из глубины двора. Они сходу хватались за костяшки и тут же ввязывались в разговор. Изредка подходил военный со шпалой в петлице и произносил: «На выход!». Так же неспешно вставали несколько шоферов, потягивались, прощаясь с нами, и уходили за военным в примыкавший к автобазе двор дома № 7. Там, в зелени таких же, что и тут, огромных лип пряталась мойка, а за ней бункер – вход в серое трехэтажное здание. С лавочки у стола мойка и бункер были хорошо видны. И видно было, как входили в бункер шофера, только что сидевшие рядом с нами. Видны были и стоявшие на мойке автовозки столовой с надписями «Хлеб» и «Сосиски, ветчина, бекон». Так пробежало два часа. За это время всем нам, сидевшим за столом, официантки из буфета выносили несколько раз чай в стаканах с подстаканниками и свежие, с маслом, очень вкусные булочки на тарелках. Я ел и пил с удовольствием и даже с гордостью приобщения к компании симпатичных своих соседей. Ведь очень здорово было трапезничать с настоящими взрослыми шоферами. Они весело перекидывались шутками, кидали друг в друга хлебные шарики и с пристрастием допрашивали моего старика о жизни его за эти годы, о здоровье, обо мне – его внуке. Они и меня вопросами закидали: «В какой, например, класс перешел? И как учеба? А с математикой–то как у тебя? Математика, парень, наука изо всех наук! И без математики теперь — ни шагу!» — говорили. Еще они интересовались тем, что я читаю, в какой библиотеке беру книги. Сообщили: «Тут, на улице Дзержинского, наш клуб. Приходи со Степанычем. Есть там кружки разные — модели учатся делать, и хорошая библиотека. Еще можно в Тургеневскую библиотеку ходить, она рядом». Мне показалось, что они считают меня маленьким — по росточку, наверно. Но нисколько не обиделся на них. Потому что больше всего они спрашивали меня о Степаныче: «Как он один живет? Да ведь и нуждается, наверно, в чем–нибудь? Он такой, — говорили, — сам никогда не сознается и не спросит». Видно, что здесь его давно и хорошо знали. Потому относились к нему очень уважительно, без тени панибратства, без оскорбительного превосходства молодости. А когда говорили о нем между собой, то как об очень хорошем, добром, правильном человеке. Ну, я и сам знал, какой он хороший, какой правильный человек. Потому мне было особенно приятно и радостно слышать, как он каждому, кто вновь подсаживался к столу, и потому обязательно спрашивал: «Степаныч, не внук ли это твой?» — отвечал: «Внук. Конечно, внук!». Я понял: одинокому, больному, ему лестны были эти вопросы о внуке — он был в глазах товарищей своих не вовсе брошенным всеми стариком, а был дедом при своем внуке! Еще я понял: добрым, отзывчивым людям за столом тоже очень нравилось, что у Степаныча, оказывается, есть внук — какаяникакая семья!.. Однако старику было худо. Он мерз. Но почему–то даже к чаю, на редкость хорошо заваренному и горячему, не притронулся, А ведь чай любил! И пить ему, скорее всего, хотелось — пил же он газировку на улице по дороге сюда. Ему бы встать и уйти. Мы с ним дошли бы потихонечку до Катерины Васильевны. Но все подходили и подходили шофера от машин и из дома № 7. Снова и снова звали их из проходной или приходил за ними командир. А старик все сидел и сидел, будто хотел перепрощаться со всеми. Я опять шепнул ему, что пора, — мне надо было увести его на Брюсов, где меня ожидала Бабушка. Наконец он поднялся. В сопровождении шоферов мы прошли к воротам.Глава 61.
У проходной Степаныч оглянулся. Внимательно, прищурившись, оглядел двор, дома, провожающих. Мы распрощались с ними. Он взял меня под руку, и мы вышли в переулок. Сразу за углом он жадно напился у дворницкого крана. Отдышался. Снова взял меня под руку… Часто отдыхая, мы тихонько добрели до Брюсова — старик не упирался на этот раз. Там сели на лавочку в скверике за домом № 12. — Так, еще одна экскурсия… В котором дворе мы были сейчас, называется он Дом № 9, «Объект литер один». При нем – дом № 7. Вот, с 1921 года и по сию минуту в доме № 7, под бункером, в коридорах подвала, казнят. Приводят в исполнение, значит. «Козлобои», — шофера, — которые за столом, как есть все — комендантская расстрельная команда. Который за ними приходил и отводил их в бункер — Фельдман–комендант. Мосей Соломонович. После аварии, двенадцать лет — с 1921 — я на Объекте служил старшим механиком автобазы. Шоферов не хватает. «Козлобои» по сменам подрабатывают — баранку крутят… — Сначала — с 1918–го — лавочка эта называлась «Спецбаза № 1 ГПУ». Там одни только машины стояли, которыми трупы вывозились. А исполняли в подвале дома № 7, а прежде еще и в подземном коридоре, что шел от дома страхового общества «Россия» сюда, к нам, в эти самые подвалы в Варсонофьевском. Потом Дзержинский Феликс Эдмундович сделал замечание Браверману–коменданту: мол, жалуются жители на стрельбу под полом. Тогда и приспособили коридоры в подвалах в Варсонофьевском. Я только что автобазу принял, у меня забот — по горло: запчастей нет, специалистов нет. Да и ремонтировать машины особенно некогда — что ни ночь, отправляю грузовик МУРу под курсантов, банды брать. Тогда в Москве бандитов развелось видимо–невидимо! И по ним приговора приводить в исполнение — опять же к нам, на Варсонофьевский. Тогда ведь все без разбору приводили в исполнение: и ГПУ, и МУР, и трибуналы, и Военная коллегия Верховного суда. Сказано было: объединить комендатуру по исполнению, чтобы не разводить антисанитарию. Вот и спихнули все на наш Объект. А тут свалка! Трупы вывозить — темного времени суток не хватает, столько их понаваливают… В грузовик сперва по тридцать их сваливали. Потом по сорок — нагрузки перевозок увеличивались сильно. Покойников из Объекта поначалу отвозили на Рогожку, в Калитниковское, на Ваганьково, к Донскому монастырю, на Бутово, на Алтуфьево, во Владыкино. Когда все заполнилось, начали отвозить в наш совхоз ГПУ — в «Коммунарку», на Объект № 17, а это уже не близко, по Калужскому шоссе 24–й километр. Потом, «это» с расстрелянных не все стекало в подвале, в машину–то кидали в мокром от крови нижнем белье. Кузова сильно перепачканы, асфальт в ручьях… Даже брезент, которым укрывали на машинах, — хоть выжми. Тогда мойку по–строили — отмывали машины брандспойтами… Я все ходил – просился на обыкновенную автобазу. Мне отказ: «Терпи, Панкратов! Люди, которые в исполнение приводят, — они не такое терпят. Вон у комендантов — у Бравермана, у Гутмана, у Песаховича иль у Фельдмана — поспрашай, каково им–то?! А тебе – машины приготовь и прими, когда из рейса вернутся. Все! Остальное — фанаберия интеллигентская. Терпи!». Терпеть–то терпел. Только видел же: Браверман — еврей, а пьян сутками. Значит, и ему невмоготу! А ведь в МУРе он один самого Крохмаля банду брал, одной финкой четырех вооруженных амбалов утихомирил, и двух повязал — тоже вооруженных! Пистолет–то в свалке обронил… А про Манделя что говорить: не только что пьяным ходит, а, сдается, мозгами он трекнулся… И ничего особенного, тут любой с ума тронется… Так… Года с 1930–го стали мы машины с грузом отправлять свосем далёко — в Бронницы, это по Рязанскому шоссе, да под саму Рязань. А теперь они возят в Каналстрой в Орудьево и в Торфотрест по Дмитровскому шоссе… — Не пацан, понимаю: рано ли, поздно, за эти дела придется кому–то ответить. Закон возмездия! Когда–то мне пассажир мой его объяснил — Янис Доред, латыш. Я ведь, мальчишечка, не с ГПУ начинал — с летчиков. Учился. И летал. Почти всю империалистическую и Гражданскую войны пролетал в разведке, при штабах. И Яниса при Великом князе–командующем своём вывозил над позициями и германскими тылами. Был Янис съемщиком кино — оператором. Вот мы с ним и летали. И долетались до самой Гражданской. А тут по самое то время, когда Москва антоновских мужиков истравляла газами. И я тогда, в аварии, тоже попал под газ. Провалялся с полгода в лазаретах. Спасли, излечили конечно. И послали в Петроградское, потом в Московское ГПУ механиком. Сперва конечно я Мишу Фриновского возил. Года три. Но газ меня и тут настиг: кровью захаркал и слепнуть стал. И подняли меня старшим автомехаником на Объект в Варсонофьевском… В детдом на Новобасманную случаем попал. Директорша ваша Варвара приходила на Объект, вроде как в тир. Вот я к ней и напросился в электрики и водопроводчики… А ходила она ни в какой не в тир, а на исполнение. С самих 20–х годов сюда многие приходят упражняться. Больше писатели — люди известные… Как это все понять? Из–за них, веришь, «козлобоев» перестал презирать. Кто они? Все больше без дела, без специальности, да за пьянку из аппарата НКВД переведенные. Они все верили сперва, что исполняют справедливый приговор трудового народа. Им лестно было доверие! Они гордыми ходили сперва. Ну, а потом поздно было: втягивались, пообвыкали, вроде бойщиков на бойне. Там ведь тоже не просто по первости быка живого завалить. А вот те, и дамочки с ними, кто к нам ходят вроде как в тир, — это самые настоящие убийцы: им выстрел амбиции колыхает, им мука чья–то — сладость. А на них глядючи, на знаменитых, да на видных из себя, «козлобои» навроде героев становятся.Глава 62.
Перед Второй мировой войной в юго–западной части Аляски были найдены развалины посёлка. Причём основания и фундаменты этих тридцати бывших когда–то добротных домов имели возраст три–четыре столетия и несли явно европейский тип строения. Американский учёный Теодор Форели, занимающийся изучением этого открытия, определил, что обнаруженные остовы домов принадлежали русским поселенцам. Причём он считал их новгородскими землепроходцами, которые в 1570 году бежали с родной земли спасаясь от варварского разгрома Новгорода царём Иваном IV. Соглашаясь с определениями американского учёного о походе новгородских беглецов, полагаю необходимым внести одну временную корректуру. В 1570 году психически больной, считавший себя немцем царь Иван IV Грозный действительно в очередном диком своём походе по городам и весям Руси упивался кровью православного русского люда не только в Новгороде, но по дороге и в Клину. И в Твери. Его злодейства сопоставимы разве что только с кровожадностью монгольского хана Батыя. Хотя последний Новгород всё же не тронул. Однако сложно представить столь отчаянный бросок беглецов до Аляски. Во времена Ивана IV свободолюбивый, гордый дух новогородцев был уже грубо подорван почти столетним звериным владычеством Москвы. Самым великим в русской истории созидателем и строителем Российского государства, сформировавшим империю мирового значения, был, конечно, государь и великий князь Иван III. Но одновременно он и положил конец центру русской демократии — Великоновгородской вечевой республике, просуществовавшей более семи столетий. Мудро используя всё разрастающиеся конфликты и противоборства в правящих верхах Золотой Орды, Иван Ш продолжал дело своих великих предков — Александра Невского, Даниила Московского, Ивана Калиты, Семёна Гордого, Димитрия Донского. Московское княжество за счёт соседей всё более округлялось и набирало силу. В 1471 году доходит очередь и до Новгорода Великого. Воеводы Иван Ш князь Даниил Холмский в битве на реке Шелони и князь Василий Шуйский в битве на реке Двине на голову разбивают новогородское ополчение. . В дальнейшем, не мытьём, как катаньем Иван III теснит Новгород, и 15 января 1478 года новгородцы принуждены были дать присягу на верность Москве. Главные борцы за независимость были казнены. Позднее и архиепископ Новгородский был свергнут и заточён в московский Чудов монастырь. В Москву же и другие города были переселены с лишением имущества многие сотни новгородских семей. Память о них хранят печально знаменитые столичные улицы Большая и Малая лубянки (В годы так называемой советской власти на Большой Лубянке, угол Варсонофьевского переулка, находился комиссариат внутренних дел со временем переведенный на Большую Лубянку, 2 — ЦентрЧК). Именно здесь на бывшем так же печально известном Кучковом Поле (Территория будущей Москвы в ХII веке входила во владения боярина Степана Кучки) суздальский князь Юрий Долгорукий убил своего подданного, отдал дочь его Улиту в жены своему сыну Андрею, а на захваченных землях заложив в 1147 году городок Москву, который первоначально в обиходе носил название Кучково. К северу от него простиралось Кучково поле, где в 1379 году сыну последнего московского тысяцкого красавцу Ивану Вельяминову отсекли голову, обвинив в намерениях извести великого московского князя Димитрия, будущего Донского, Так впервые публично была проведена смертная казнь, давшая как бы прецедент будущим чекистам творить на этом месте бесчисленные гекатомбы). Именно здесь поселены были опальные новогородцы, перенесшие из Новгорода название своей родной улицы Лубяницы. И именно свободолюбивые новогородцы–республиканцы 1478 года, не преемля для себя присягу на холопство Москве, ушли на восток… На Аляску.Глава 63.
— Прямо сказать, — продолжал мой Степаныч, — если не думать про подвалы эти — в Третьяковском и здесь, в Варсонофьевском, где тайна какая–то, секреты всякие и сама автобаза: Объект, — я на человеческое подонство насмотрелся. С тем же Антоновым когда воевали. Там ведь одни мужики против советов поднялись — бунтовали. Их продразверсткой прижали немыслимо, они и поподнимались! Мы с Янисом при штабе были, при Тухачевском да при Антонове—Овсеенко. Все знали доподлинно, что затевается и как оно получается на деле. Так ведь это они мужиков удушающими газами поотравливали тысячами! У Яниса все это на кино было заснято. Того мало, они такую систему заложников придумали, что всех мужиков с бабами и детишками ихними под корень изводили — показательными расстрелами. С одного раза пулеметами сотни людей губи–ли. После того дела на Объекте — получается — так, баловство! Меня больше всего мучило, что староста–то наш, Михаил Иванович Калинин, сам мужик, со своим ВЦИКом побоище против антоновцев — с газами да расстрелами заложников — благословил. Вроде архиерей! Я не верил. Мне бумагу Янис показал. А когда и бумаге не поверил, он мне тогда, в Москве уже, кино крутанул. В кино засняты были агитпоезда. И в тех поездах – супруга его, Калинина. Как она в галифе, да в гимнастерке, да в кубанке набекрень из вагона выпрыгивала и в кресло подставленное садилась. Его с собой возила. И вынала когда операции проводились… Садилась на него, значит… Перед ней строй офицеров–белогвардейцев выставляли, выносили пулемет бельгийский на станке. И она, связанных, расстреливала с кресла… …Она их расстреливала, а Янис Доред — летописец войны – крутил себе рукоятку кинокамеры. И накрутил таких эпизодов девятнадцать. Мог бы и больше, но отвлекался на съемки позиций. За месяц до отъезда кинооператора–документалиста Романа Лазаревича Кармена на гражданскую войну в Испанию архив Дореда попал к нему. Но только в 1959 году, разбирая завалы роликов в страду переезда на новую квартиру — в высотку на Котельнической набережной, — наткнулся Кармен на эти впечатляющие кинодокументы. Тогда же, кстати, обнаружились и три ролика, снятые прокуратурой Волжской военной флотилии в трюмах барж страшного бакинского этапа 1943 года, что из Каспия пришел по Волге в Куйбышев, переданные Роману Лазаревичу по моей просьбе прокурором Раппопортом. Вот с тех дней, когда выгнали нас разгружать этот этап, я и понес в себе мальчишескую гордую значимость свидетеля раскрытого ужаса. И нес ее пятнадцать лет. Но когда увидел — в полутора метрах от себя, на белом экране в затемненной комнате — сводимые судорогой смертного презрения русские лица офицеров, взрываемые струями свинца из того самого бельгийского пулемета, и, тут же, сосредоточенно–собранную в свиной пятак счастливого экстаза харю калининской бабы… Екатерины Ивановны, намертво вцепившейся в ручки гремящей машинки, мне стало непереносимо страшно. Куда как страшнее панорамы, открывшейся в трюмах этапного нефтеналивняка…. Где–то через год, когда Кармен вышел в ленинские лауреаты, Михаил Ромм начал подбирать материалы к своему «Обыкновенному фашизму». И Роман Лазаревич подкинул ему мысль: вот бы включить и эпизоды с мадам Калининой и трюмами этапных барж в будущую ленту. Тем более, что опознать их национальную и государственную принадлежность невозможно: лица президентши никто не вспомнит, и ленточка на кубанке в черно–белом фильме чёрная. А на «этапной» пленке только безличные люки, трюмы и… холодец из тысяч разложившихся человечьих тел. Как на наших разоблачительных фильмах о жертвах нацистских палачей в войне. Поостерегся Михаил Ильич — ролики с обыкновенным отечественным большевизмом в ленту «Обыкновенный фашизм» не вмонтировал: страшен был слишком результат «административно–хозяйственной» деятельности Флейшера с Фейнблатом да Багирова с Булганиным и свояком второго Липиловым! (См. В. Додин. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ, Радио РОССИЯ, Москва, открытый эфир 21–22–23–24–25 декабря 1991 г.: БАКИНСКИЙ ЭТАП. Роман–газета, литературное приложение к русскоязычному официозу НОВОСТИ НЕДЕЛИ, Телль—Авив, 17.02.2000 г.; БАКИНСКИЙ ЭТАП, Интернет, Электронная библиотека А. Белоусенко, Сиетл.) Без Галича знал: «Пусть другие кричат от отчаянья, от обиды, от боли, от голода! Мы–то знаем — доходней молчание, потому что молчание — золото!» Поостерегся. Промолчал. Разбирался в вышечной технологии: Вот, воскреснет Иосиф Виссарионович… и что тогда? Тогда умников в зоны, молчальников — на вышки с автоматами! Потому: «Промолчи!» …Некий приснопамятный чекист–литератор, — любимец всяческих на горах гулаговсих трупов расплодившихся чекистских мемориалов, родич и выученик клана ягодовскот-роцкистских палачей, — отбывая по Закону возмездия законный же двойной червонец, столкнулся на зонах с помянутой Екатериной Ивановной. Ну… с супружницею тогда же процветавшего шута–президента–председателя Калинина. Срок тянула там при банях (что б тепле, понятное дело). Хором поплакали… Из–за загубленных ею и супругом россиян? Х…! Ничтяк, как говаривали мои разгуляевские наставники! Нет, дорогой читатель! Лишь только из–за горьчайней (это после Кремля то!) судьбы полуавгустейшей дамы: президентша в предбаннике сидя остриём битого стеклушка гнид вынала–выковыривала из прошв зековского белья после стирки… Понятно дело — жаль ее. Жаль, само собой, гнид… А стоит ли их всех жалеть? Вот, по согласованному комбригом Огородниковым списку посещают Варсонофьевский «тир» заслуженные товарищи. Оттачивают на казнимых ими бывших заслуженных товарищах умение без промаха — с метра и в упор — поражать классового врага в затылок и в висок. И не подозревают, что хозотдел Управления, неукоснительно исполняя всё тот же архисправедливейший Закон возмездия, уже завез на склад–подсобку, что в доме № 5 по тому же переулку, аккуратные «цинки» с пистолетными патронами для отстрела следующей очереди «ворошиловских стрелков» — для ИХ отстрела… Известно, человек ко всему привыкает. Вот и я стал привыкать к тому, что «огородниковский» список не скудеет. И полнится любимыми народом товарищами, отмеченными почетным правом тренировки в спецтире дома № 7 известного переулочка. Правда, Огородников не здоровается с ними — ненавидит люто.Глава 64.
…С вечера Степаныч предупредил: завтра едем под Луховицы. В шесть утра встретились на Казанском вокзале. Взяли билеты. Поехали. В битком набитом поезде — день был воскресным — прели часа три. Вышли — солнце светило ярко, воздух звенел от свежести, вороны кружили над вокзальчиком, перекаркиваясь. Нас встретили кряжистый серьёзный седоволосый усач в чекистской форме — Михаил Егорович, и Ольга Тихоновна жена его — полная, низенькая, ещё нестарая голубоглазая, с круглым улыбающимся лицом, в идущеем ей голубом платье. Они шумно поздоровались со стариком, обнялись. Со мной за руку подержались. Усадили в новый автобусик. Усач сел за руль. Мы понеслись. Ехали с час. В глубине леса открылись ярко окрашенные поля, разбитые на геометрически четкие участки с разноцветной зеленью. Друг от друга они были отгорожены высокими, в рост человека, прозрачными щитами – стеклом по металлическому каркасу, — аквариумы какие–то! Настоящие оранжереи несколькими рядами заполняли дальние участки ближнего поля и совсем закрывали поле подальше. Не поля — овощная фабрика! По цвету и форме зелени было видно, что овощи на участках — разного возраста. Все же дедовы огороды в Мстиславле научили меня премудрости различать ботву созревших овощей и неспелых. Машина остановилась. Мы вышли. В нос ударили ярой свежестью запахи петрушки, мяты, сельдерея, еще чего–то неистово пахучего, терпкого, очень знакомого, но вылетевшего из памяти… — Пахнет–то как замечательно! — крикнул я, забывшись. — Чего бы не пахнуть! Каждая травиночка руками обласкана. И химии никакой! С этим у нас строго. Только навозом удабриваем. И тот — из ильичевского совхоза — проверенный. У нас так! — сообщила–пропела Ольга Тихоновна с нескрываемой гордостью. И торжественно закончила: — Растим–то для кого!… То–то и оно! Михаил Егорович, друг Степаныча, молчал одобрительно. Помалкивал и Степаныч, покусывая сорванное с грядки луковое перышко. Мы снова расселись в автобусе, и хозяин погнал его к открывшемуся невдалеке совхозному городку. Был этот агрогород, по горделивой реплике хозяйки, «образцом социалистического сельского хозяйства». И его агроцентр выглядел ничуть не хуже того, что красовался в Москве на сельхозвыставке. Не было сомнений, что проектировали здешний центр и «красный уголок» на московской выставке одни и те же архитекторы. Но этот выглядел наряднее. И уж безусловно добротней, тщательнее были отделаны сами домики, и газоны вокруг, и уж, конечно, квартирка, куда хозяева ее завели нас к накрытому столу. Я сразу заметил, что мой старик и хозяин дома связаны бы–ли какими–то очень далекими, но важными для них событиями. Прежде–то Степаныч никогда о Михаиле Егоровиче не рассказывал. Ничего загадочного не оказалось: земляки, дружные с раннего детства, они вместе ушли в город, вместе горбатились на литейке у жлоба–хозяина, разом «заболели» небом, понаблюдав полет, окончили воскресную школу и пошли учениками механика на ипподром, где Уточкин — русский асс — «показывал класс»; здесь же окончили летные курсы и начали самостоятельно подниматься в воздух. Тут — война. Она их не разлучила. И это обстоятельство спасло им обоим жизни. Да и пассажиру Степанычеву Янису Дореду. Ни Михаил Егорович, ни мой Степаныч профессиональными словечками не пользовались. Потому расхожей фразы «на гробах летали тогда» я от них не услышал. Они свои «Фарманы» хвалили — было за что.Когда в Галиции начался прорыв — Брусиловский, видимо, — они названий не уточняли, — летали они напеременку с Великим князем, авиационным главнокомандующим, начальником русского штаба. И вот, когда наших назад погнали, случилась у Миши незадача. Пришлось садиться «промеж австрияков». Плен, прочие неприятности были неминуемы. Но Степаныч выручил: сел рядом, забрал товарища с его пассажиром. С тем получил свой новый «Георгий». Вскоре Степаныч снова выручил Михаила Егоровича. И при обстоятельствах почти что тех же, но был обстрелян, ранен в плечо и в шею. На этот раз пассажира у Миши не было. Зато вез он в точку на карте груз для сброса. И вот с грузом этим — ну никак, ни под каким видом попасться немцам он не мог! И вернуться с ним назад куда как стыдно! Поэтому раненый Степаныч, приняв на свой «Фарман» товарища и его груз, поднялся, вышел не без помощи Миши на точку и там сбросил тюк. Обидно было, когда полковник Дрентельн, командир преображенцев, сперва отказался им верить: «Больно у вас, — сказал, — все здорово случилось — один другого спас и все такое!» И обоих — на губу. Но означенная точка сработала! И Дрентельн поковылял на гауптвахту освобождать их и благодарить. Только пришлось ему повернуть в лазарет, где Степанычу успели сделать операцию: заведясь, полковник не заметил ранения летчика и загнал того за караул. Теперь Дрентельн целовал Степаныча, и вместе с четвёртым «Георгием» поздравил штабс–капитанскими погонами. С этими регалиями «проклятого царизма» благополучно пролетел пилот Панкратов Иван Степанович над промелькнувшими где–то и не задевшими его революциями и переворотами в кровавое месиво Гражданской войны, успев свозить над позициями последнего командира полка Кутепова и, снова — и не раз еще — попасть в операционную моей мамы. В конце концов он стал летчиком Красной армии. И теперь, мотаясь по фронтам, — от Украины до Дальнего Востока, — вывозил в небо красных главкомов: Тухачевского, Фабрициуса, Якира, Каменева, Фрунзе, Уборевича, Блюхера и самого председателя РЕВВОЕНСОВЕТа Троцкого. О Троцком проговорился он, когда «Правда» 24 августа 1940 года сообщила о убийстве того четырьмя днями прежде. Дело было в больнице, Степаныч вовсе обессилел, говорил мало. А тут, узнав новость, сказал загадочно: — Ну вот, и этого они добили… Последнего. Теперь им все можно — оглядываться не на кого… Ты хоть знаешь, каков он был? Нет. А был он — сравнительно с теми, кто рядом и вкруг него терлись, — вроде, Головой! Умницею. Только ум–то его – на бо–ольшой крови! На русской, на немецкой, на мадьярской, на латышской тоже… Если в том, что у нас в 1917–м, в октябре случилось, резон был хоть какой, — один он есть его установщик и попечитель… За то и ему тоже — Закон возмездия… Воздается всем, кому положено, — вживе или в смерти…Глава 65.
Теперь, как понял я в этот солнечный день под Луховицами, хранителем и установщиком резона сегодняшнего была Михаил Егоровича благоверная Ольга Тихоновна. В присутствии которой оба героя, — полные георгиевские кавалеры (как, впрочем, кавалеры — тот и другой, каждый — двух орденов боевого Красного знамени, а Миша — еще и ордена Ленина), — боялись лишнее слово произнести. Хозяева кого–то ждали. Гости объявились, точно как только настенные часы–кукушка на кухне прокукова–ли пять ровно пополудни. У дома остановились три длинных рефрижератора. За рулем каждого сидели красноармейцы. Из среднего — точно против входа в дом у газона — выпрыгнул низенький командир с двумя шпалами в чекистских петличках гимнастерки и с буденовскими усами. Подошел, поздоровался со всеми. Удивленно–радостно, показалось, взглянул на Степаныча: — И вы здесь, дорогой Иван Степаныч?! Отдохнуть прибы–ли? С внуком? После короткого разговора снова зашли в дом. Вновь прибывший принял из рук хозяйки добрый лафитник водки на тарелочке. Влил ловко. Крякнул красиво. Закусил огурчиком. Вышел. Мы — вслед. Все вместе подъехали к одному из полевых участков. Встали у склада. Сразу отворились ворота. И с десяток трезвых хотя и краснорожих вертухаев (вроде варсонофьевских шоферов) в новеньких нарядных комбинезончиках и в синих свежих резиновых сапожках тут же подкатили небольшие тележки на маленьких шасси с дутыми шинами. На тележках были аккуратно сложены штабельками металлические — из нержавейки — плоские, с высокими бортиками поддоны, плотно прикрытые такими же, из стали, крышками. Прибывшие с машинами военные растворили боковые двери морозильников. По одному стали подъезжать. Крышки, на сплошных «рояльных» петлях, по одной раскрывались. В глубине аккуратными рядами лежали не запечатанные пакеты из плотной крафт-бумаги с дышащими свежестью толстыми пучками зелени в одной группе поддонов, с редисом — в другой, с морковью — в третьей. И так — со всем классическим набором упакованных овощей. На каждом пакете — свой типографский номер и шифр ответственного упаковщика. Прибывший командир следил, как Ольга Тихоновна специальными щипцами наглухо зажимала готовую заводскую тройную завертку очередного пакета, компостером пломбировала её, укладывала обратно в поддон. Когда поддон заполнялся, она подписывала ведомость приложенных к ней карточек с номерами пакетов и шифрами упаковщиков, еще одну ведомость с приложенными к ней карточками ответственных по грядке участка, и, наконец, тут же вручаемую ей справку санитарного врача, бригадира и ответственного за участок (все ы чекистких формах). Документы о полном соответствии продукции требуемым нормам качества. Все эти бумаги она передала двухшпальному командиру с усами. Взглядом кота, следящего за мышью в сахарнице, он просматрел наличие и… верность(?) подписей всех участников этого поразительного «резона», подлинность(?) печатей, номеров и шифров. После чего положил все бумаги поверх пакетов. Сам закрыл крышку. Принял пломбу навешанную Ольгой Тихоновной. Наконец, завершая священнодействие, навесил собственную пломбу… И так — со всеми поддонами, пока аккуратные штабеля их полностью не заняли весь объем первого рефрижератора. То же проделали они при заполнении второго, а потом и третьего морозильника… Впереди, как мне позднее пояснил Степаныч, строжайший лабораторный анализ всей абсолютно опломбированной продукции на спецскладе, что расположен в глубочайших подвалах под кварталом между Большим Черкасским переулком, Ильинкой (улицей Куйбышева) и Китайским проездом. За тем контрольный анализ Медико–санитарного управления Кремля. Наконец, выборочный или сплошной — в зависимости от того, как спалось ночью очередному наркому внутренних дел или самому Хозяину. Неукоснительное условие всего сумасбродства: овощи должны поступать к столу потребителей не позднее четврёх часов утра дня, следующего за снятием их с грядки! Потому, как только машины были загружены, мы со Степанычем приглашены были в кабину первой. И колонна двинулась в Москву. На площади Ногина мы оказались через два часа двадцать минут. Там попрощались с двухшпальным усатым командиром. Он тут же, на наших глазах, пересел в кабину третьей по ходу машину. И все они разом двинулись: первая — на склад совета народных комиссаров, вторая — на склад под помянутым кварталом, третья, в которой ехал усач, — в хозуправление НКВД. Сегодня усатый цербер изволил сесть в кабину третьей машины. Только он по прибытии на площадь Ногина решает: куда должна пойти каждая из них. Но в четыре утра проверенные И ВНОВЬ ОПЛОМБИРОВАННЫЕ овощи прибудутбуд на кухнях спецстоловых или на склады спецмагазинов… …Пусть я уже не так остро реагировал на Степанычевы «экскурсии» с их толкованиями, но рассказы старика подкидывали в раскаленную топку моего представления о мире, в котором живу, слишком большие порции горючего! Тут, как раз, у старика случился юбилей — 60 лет. Мы поздравили его, приготовили стол у тети Кати, напокупали подарков — очень ему необходимых вещей: под его койкой, убирая, обнаружил я аккуратно сложенную в сундучке, чисто выстиранную и добротно отглаженную рухлядь, расползающуюся в руках. Правильно, оказалось, говорили о нем «козлобои» — шофера — не нажил Степаныч на своей работе ни палат каменных ни алмазов пламенных. За день до тети–катиного стола Ивана Степановича пригласили в клуб по улице Дзержинского, где библиотека, о которой тоже «козлобои» говорили. Мы вместе пошли — внук же у него есть! Там в буфете столы накрыты были, за столами народ — кто в военной форме, кто в гражданской. Говорили речи. Очень моего старика хвалили за скромность, преданность делу партии и советского правительства. Чокались с ним, обнимались, целовали его. Чуть опоздав, пришли начальник Объекта Огородников — тот самый, что подмигнул мне у следователя Губермана, — и комендант из дома, 7 по Варсонофьевскому Фельдман. Тоже поздравляли деда… Вечер затянулся, народ поддал изрядно. Начал на кучки разбиваться. Разговоры пошли очень интересные – про тех, кто в революцию или на гражданской… Кто с теми же бандами воевал, как Браверман–комендант. Оказалось, погиб он в 1935 году, в Москве: случайно кого–то встретил в электричке — жил в Перхушково — из давних своих «клиентов» по МУРу, и, как прежде, взял было его голыми руками, чтоб оружия не марать. Только сам–то был уже не прежним — самому за шестьдесят. Оплошал… Бандит уйти не ушел, но Браверман помер… Все же, полтора десятка ножевых ран…Глава 66.
Рядом, за спиной, другая компания философствовала. Тема меня очень заинтересовала: почта и экономика. Моя тема! Старик — красивый, — ну прямо артист Жаров, только постаревший, с седыми волосами по вискам, брови кустами, форма с иголочки, три шпалы в петлицах, кант комиссарский. И целых два ордена Красного знамени — боевого! — на красных суконных подкладочках. Только прибыл из командировки — с германскими коллегами объезжал «объекты ГУЛАГа». Знакомил их со своим хозяйством и порядками в нём. В Воркуте были. В УХТАПЕЧЕРЛАГе, в СЕВУРАЛЛАГе… Показ. Обмен опытом. Идеями «относительно исправления преступников физическим трудом». Посмеялись, когда командированный рассказал о непонятливости, даже тупости германских коллег. Не могли никак взять в толк, почему в бараках постели для заключенных не только не застелены аккуратно, но вовсе администрацией не предусматриваются? Объяснили: какие такие постели?! Если каждому постель предоставлять — спасу от желающих не будет пожить в лагере! А его бояться должны! Чтоб подумал только – и коленки задребезжали!.. Постели, бля… Так же о пище не могли понять немцы. Вообще народ непонятливый. С письмами, вот, например, или с посылками. Им у себя в Германии хорошо: от почты до любого лагеря — с километр. А у нас? — Вот ты посчитай, посчитай, — требовал седовласый у соседа, — сколько весу в плюгавых самых, ну 10–граммовых письмах от, допустим, пяти миллионов зэков? В принципе, врагов народа. 50 тонн! Если по два письма в месяц, как немцы настаивали, за год это сколько будет? Будет 1200 тонн. На письма должен быть ответ письмами, тоже семей врагов народа. Сколько тогда потянет весу? 2400 тонн. Теперь, где эти объекты? Опять же, Воркута, вкруг Ухты, ИВДЕЛЬЛАГ, КРАСЛАГ, Норильск разрастается, КРАСЛАГ, ТАЙШЕТЛАГ, ДАЛЬЛАГ. Север. Вот и прикиньте, уважаемые германские коллеги, во сколько тоннокилометров обойдется народу ваша гуманность? Каким таким транспортом можно перебросить взад–вперед этот бесполезный груз, если, говорю, бесценные народно–хозяйственные грузы по два–три года на транзитных порто–франко валяютсярастаскиваются, где с железных дорог они на баржи перегружаться должны. И если, говорю, — к примеру, — покалеченного на руднике старшего инженера, вольного, конечно, в райбольницу отправляют по «скорой помощи» за 600 километров на тракторных санях за «Кировцем» на прицепе!.. Коллеги, ети их мать! Мы, вот, при ответном визите поглядим, как у них там. Посмотрим… Хотя, конечно, и у них могут быть достижения в нашей области. Только до нас им — как до луны! Конечно же, чужие достижения нас со Степанычем не интересовали по причине величия наших, вот здесь, рядом, в переулке, — это он, поддав чуток, намекнул, «старый пилотяга». Еще они его не интересовали из–за того, что неожиданно совсем к очень хорошим именным часам «для настольного осмотра времени» ему передали письмо аж самого товарища Фриновского, теперь первого заместителя наркома НКВД, которого Степаныч возил на «Линкольне» в самом начале службы после госпиталей. Был тогда его пассажир начальником пограничных войск и проживал в скромной квартирке у Покровских ворот. Письмо Фриновского мы с ним прочли только на следующий день, 20 декабря 1937 года, дома у тети Катерины. Собрались гости — все те же, что постоянно появлялись на ее четвергах. Думаю теперь, что пришли они в тот черер из любопытства: хотелось поглядеть на святого человека, «бывшего ремонтера страшного конвейера адовых печей», как изволил однажды выразиться дядя Максим — сам «центральный бас» Большого театра Максим Дормидонтович Михайлов. Он четверги посещал постоянно, любил принять и в таком разе «причинить» – проговорить для начала… ну арию Кончака. Проговаривал он ее так, что постоянная четверговая толпа у дома выла от восторга, орала: «Бра–а–аво!», норовила ворваться в подъезд к кумиру всех московских оперных завсегдатаев. Максим Дормидонтыч раскрывал выходящее в переулок окно «спортзала», кланялся народу: к своим обожателям был неравнодушен. Теперь он проговаривал специально для Степаныча аж самого Сусанина. Спето было изрядно — Дормидонтыч очень старался. Степаныча он достиг! Но и мой старик оказался ох как не прост. Когда аплодисменты в квартире и на улице поутихли, Степаныч горстью огладил бороду с усами, обнялся с Михайловым, обцеловался с ним, сказал многозначительно: — Какой же из меня Сусанин, товарищ народный артист… Живем–то посередь говна самого, у тех вот ваших адовых печей, будь они прокляты. И нет нам прощенья. А ты — Сусанин!.. Я ведь тебя сквозь вижу, добрый ты человек. — Снова бороду и усы огладил…И заплакали оба… — Вот видишь, — сказал, не утирая слез, Максим Дормидонтыч, — «середь говна», а не выпачкался! Много ли таких? Тут от говна этого — сто верст, а будто окунаются в него ежечасно… Спасибо тебе за ребенка! — и опять обнял старика… — Ты, пожалуйста, приходи в воскресенье на Елоховскую, к заутрене. Я там пою при хоре. Мальчик покажет. — Да уж показал, товарищ народный артист. Мы с ним на твои концерты в Богоявленский храм больше двух лет ходим. Тем более, бесплатно. Никто этому откровению не улыбнулся: все про нас всё знали.Глава 67.
Тут к роялю подошел Марк Осипович Рейзен. И под великолепный аккомпанимент Елены Фабиановны Гнесиной спел своего Мефистофеля… Реакция старика была поразительна: он встал, подошел к певцу и неожиданно попросил… спеть с ним на два голоса «Летят утки…». Я никогда не слышал голоса Степаныча и не мог предположить, что он тоже умеет петь. То, что в тот вечер я, мы все услышали, было необыкновенно сильно и трогательно. Только годы спустя, в которые слышал я не раз этот щемящий сердце напев–жалобу, смог я понять всю глубину чувств человеческих, некогда создавших этот удивительный гимн народной доброты. И разглядеть, наконец, душу человека, прилепившегося к затравленному ребенку и спасшего его от звериной жестокости системы… Весь вечер и почти всю ночь просидели они рядышком – два совершенно непохожих друг на друга человека. Ни прежде, ни потом — после многих лет небытия — не видел я, чтобы сухой Рейзен с кем–нибудь позволял себе столь долгую беседу у стола. Это было так необычно, что даже не очень стеснительная Елена Фабиановна Гнесина не позволила брату разговор их прервать, а Михаил Фабианович из Питера приехал еще и ради того, чтобы встретиться с Рейзеном уже на нашем сборище. Но, думаю, и он не пожалел своего времени, слушая сменявших друг друга за роялем молодого Рихтера и старика Гольденвейзера. Александр Борисович играл своего любимого Бетховена. Бетховенские «штучки первого периода», кажется; один из опусов ре–мажорной сонаты мастер повторил за ночь несколько раз… Настроение вселенской скорби заполнило пространство тети–катерининой квартиры. Потому таким божественно прекрасным показался «Сон Брунгильды», исполненный Святославом Рихтером… Вообще, в этот вечер Святослав Теофилович играл только любимого Грига — какие–то мне незнакомые части из той же симфонии «Сигурд Иорсальфар»; из «Пер Гюнта» дорогие мне ещё по Александру Карловичу вещи; из «Одинокого путешественника»… Показалось ему, однако, что аудитория не настроена слушать норвежские танцы… И он исполнил неожиданно «Траурный марш», но шопеновский. Доиграть–то ему дали, но занятый столом Дормидонтыч, жуя громко, резюмировал: — Будто какого генерала хороним. Ты бы, Славик, тот же марш, только Грига сыграл! Я про хоронимого генерала раньше слышал от кого–то. Но Максим Дорьмидонтьич был прав. И Святослав Теофилович просьбу «центрального баса» выполнил. Тут следует сразу кое–что прояснить. Мягкий звук в имени Дормидонтыча — Дорь–мидонт–ь-ич — не прихоть его носителя. Он из настоящих чувашей. Народом своим гордился. Не забывал его. Он даже писал сказки для детей на старинном чувашском языке. И эти мягкие звуки в его имени — дань языковой традиции народа. А вот эпитет «центральный» к его воистину страшенному по мощи и по–разительно низкому по тембру баса тетка Катерина по–музыковедчески не воспринимала. Она никак забыть не могла самого истинного чуда, потрясшего однажды паству и клир храма Богоявления в Елохове. Тогда, на пасху 1923 года, в должности протодиакона, проговаривая «Многия лета–а–а!», Михайлов чуть «откинул заслонку» своей во истину иерихонской трубы. Большая люстра храма зазвенела угрожающе… По–плыла кругом, на манер маятника Фуко… И враз задымила угасшими свечами — будто вихрем их задуло! Только расторопность служек и бдительность тут же ворвавшихся в храм милиционеров спасла множество молящихся от увечий и, кто знает, от смерти: паника, возникшая в набитом до отказа пространстве, была быстро утихомирена. Люди по–немногу успокоились. Служба возобновилась. Только, — отныне опальный, в последнем своем стоянии во храме, — патриарх Тихон — поклонник великого баса — умолил Дорьмидонтьича «не усердствовать уж так чрезмерно». Господь и без того слышит тебя и воздаст по заслугам. На вечере в честь Степаныча многое было ему преподнесено от чистого сердца. Да, пришли гости — друзья тетки Катерины и бабушки — точно из любопытства. Но юбилей старика был и его триумфом: оказался он не только человеком героической биографии, до… конечно же, своей инвалидности и направления на Объект, но и своеобразно интересным собеседником. А тут случайно выяснилось, что, по меньшей мере трое из гостей – истинные библиоманы: Рихтер, Гольденвейзер и сам «центральный бас» Дорьмидонтьич. И было чему дивиться благополучным работникам искусств, когда выяснилось, что Степаныч не только московские книжные развалы перепахал и в цепкой своей памяти попридержал названия не одной сотни книжек, давно разыскиваемых Александром Борисовичем, например. Он быстро на место поставил зарвавшегося товарища Гнесина, точно сообщив ему, у кого и каким образом может он в своем Ленинграде посмотреть еще не разрозненное наследниками, еще не растасканное по мелким жучкам собрание раннего Моцарта из бывшей коллекции Брокгауза… — А это–то откуда вам известно — такие нотные секреты? — почти выкрикнул Степанычу удивленный Рихтер. — Я там часто бываю. И всегда роюсь. Однако ничего подобного не находил. — Плохо роешься, товарищ музыкант… Ты, когда что ищешь — конкурентов опасаешься. Правильно, конечно: дороже сдерут с тебя. Или вовсе попридержат для торга. Вот ты и копаешься один. А ты к людям приди — они по три дня в неделю около Дома книги трутся и возле Публички по воскресеньям. Их сразу видать — настоящих. И тебя видно — не жук и не сыщик, — сыщиков там множество отирается из интереса: они почти что все — книгочтеи, если время позволяет и не скурвилися на своем деле. О Шерлоке Холмсе почитай — и у него такая замашка была. Сыщиков опасаются. Жуков — сами такие. А тебе всегда помогут. Если хочешь, я тебе по дружбе адресочки оставлю в Питере. Живы старики–то. Рихтер всплеснул руками и, обернувшись к примостившемуся на библиотечной лесенке Нейгаузу, выпалил восхищенно: — Слыхали, мэтр, — предлагает не лабух, а… подумать и сказать — не поверят! Генрих Густавович, не отрываясь от альбома, взглянул по–над очками на радующегося Святослава Теофиловича, сказал негромко: — Этому ли, Славик, удивляться? Удивляться нужно не осведомленности гостя — она естественна для выходца из российской провинции. Надо поражаться наличествованию таких вот людей после двадцатилетнего хозяйничанья в России понабежавшей в нее нечисти… Я понял Нейгауза. Но мне интересно было: а что же Рихтер–то подумал? Я очень любил его. Часами мог слушать «славикины» музыкальные эскапады. И, конечно же, считал этого удивительного человека «в доску своим». Потому был бы огорчен, разглядев в нем хоть какого–то — пусть самого микроскопического — юдофоба. Почему–то я считал, что про «это» могут говорить только сами евреи (возможно отец–еврей по происхождению убедил меня в этом). Русским не следовало бы распространяться на эту щекотливую тему… Кроме того я знал, что учитель и сподвижник Рихтера, Нейгауз, евреев «не отличал»: он благоговейно относился к папе. Ну, конечно, к маме особенно. Но мама — чухонка — у него ИМЕННО особый случай… Нейгауз часто бывал у нас дома до исчезновения его — я узнал об этом после вызволения меня Степанычем из Таганского карцера, когда стали «находиться» те, кто некогда посещали наш доброслободский дом. И, в отличие от наших родственничков, враз «потерявшихся» после ареста родителей, действительно нас потеряли. Именно Нейгауз, годами, когда еврейские друзья Эфроимсона бросили своего великого современника, преследуемого властью и остепененной ею сволочью, помогал выжить Владимиру Павловичу… Вот и теперь, — страдая и восхищаясь, — наблюдал Нейгауз, как Эфроимсон — сам «без штанов» и больной — относит последний кусок бедствующим товарищам, да еще и отправляет по только ему известным адресам лагерей посылочки с сухарями, сахаром, колбасой и табаком. И не по–дозревает, что тем же занимаются и сам Нейгауз, и Рихтер, и другие «четверговщики», некогда прозорливо отмобилизованные мамой в ее чреватейшее «Спасение». И было смешно, трогательно и… обидно, что все эти замечательные люди — гордость России — вынуждены были тайно (!) подкармливать своих умиравших ГДЕ ТО от истощения соотечественников (изощренно эксплуатируемых и медленно убиваемых ТАМ тою же преступной кодлой, что щедро раздает этим гениальным музыкантам и лицедеям сталинские премии, спецпайки, ордена; поет им осанну и славу). Не зная, — повторюсь, — или делая вид, что не зная о томчто твои друзья занимаются тем же святым делом, иначе — провал… Что же это за страна, где спасать ближнего можно лишь тайно?! И что же это за содружество народов, что терпит такое?..Глава 68.
Нет, Генрих Густавович не недруг племени отца моего: он честный человек; просто, он никому не спускает подлости. «Немец же!» — так на все вопросы отвечает Бабушка о Нейгаузе. Как отвечала на стремление мое узнать еще об одном воителе из армии маминых сподвижников по «Спасению» — о моем покойном Александре Карловиче Шмидте: «Немец!.. Этим все сказано, Бэночка…». А я подумал: «А что скажет она после фильма «Профессор Мамлок»? А? Вложит она тогда все тот же смысл в понятие «немец»?» И сам ответил себе: «Конечно же, смысл был бы тот же, но… омраченный тем, что внесли в неизменное понимание сущности великой нации ее выродки». «В конце концов, — наставляла Бабушка, — не из–за одного же стремления жить за счет этого трудолюбивейшего народа и не для того же, чтобы грабить его, пользуясь десятилетиями наработанными им социальными благами, рвались евреи в немецкие земли. Тянуло, может быть, и нечто более высокое: великая культура. Таинственные, если их не очень стараться и не хотеть понять, традиции, оберегаемые трепетно и свято, которые уберегли народ в чудовищных многовековых европейских трагедиях. Прочнейшие семейные отношения — основа духовного могущества нации. Разнообразнейшие и тончайшие искусства! А ведь вот уже сто лет эти самые «рвущиеся в немцы» соискатели будто бы приобщения именно к немецкой, и ни к какой иной, цивилизации и культуре, — решив, что сами они уже немцы истинные, начали… «культурный штурм» незыблемейших для немцев традиций». Мне не забыть, как укутавшись в Бабушкин плед, «которому сто лет в понедельник», страдающий от приобретенной в начале 30–х годов в тюремном карцере астмы, Владимир Павлович Эфроимсон просвещал меня. Вычитывая подчёркнутые им абзацики из каких–то журналов, книг. И из переложенных закладками порядком потрепанных тетрадей в голубую мелкую клеточку некоторые очень волновавшие и огорчавшие его еще больше выдержки из статей. Все — об «идиотском поведении недоумков и просто наглецов» из еврейских общин Австрии и Германии. — «…Итак — среди евреев много талантливых людей, но, к сожалению, они, в большинстве своем, не ставят свои способности на службу обществу…» Это я‑то не ставлю?! — он вновь попытался отшутиться от очередного пароксизма кашля… — «Как правило, это атеисты и материалисты, революционеры и демагоги, гоняющиеся за модой и супермодернизмом и призывающие к разрушению старого мира, так бережно и трепетно сохраняемого и охраняемого немцами!.. Евреи, в том числе женщины, выступают в первых рядах поборников ликвидации институтов брака и семьи, с упоением отдаются празднествам и увеселениям…» — Владимир Павлович вздохнул хрипло, я до сих пор слышу этот тяжелый, как у очень усталой лошади, хриплый вдох… Протер лицо взволнованно. — «Они верили, что смогут одним махом избавиться от своего прошлого и на его развалинах вкусить чужой, но сладкой жизни… Евреи не были органической составной частью европейской культуры, они просто–напросто присвоили себе результаты культурного прогресса после революций 1789 и 1848 годов. Они не стояли у истоков европейской культуры, не понимают ее. Потому становятся антисемитами не только оголтелые фанатики, но и те, кто чтит свое прошлое и противится тому, чтобы евреи присвоили себе его плоды.. — И что за юдофоб написал такое? — сумничал я… — Э-э! Если бы «юдофоб»! Это, мальчик мой, написал сам Хуго Бергман! И написал не просто в какой–нибудь статейке в «Божий свет, как в копеечку», а выплеснул в доверительном письме еще одному большо–ому еврею: профессору Карлу Штрумпфу — человечине, человечеством уважаемому, как, впрочем, и сам Бергман… — Но это — далеко не все. В 1912 году вот в этом вот журнале — у меня подстрочник его — очень активный и уважаемый сионист Мориц Гольдштейн написал вот что: «…Захват евреями контроля над культурной жизнью Берлина — газетами, театром, миром музыки — означал, по существу, самозванную узурпацию контроля над духовной жизнью немецкой нации, которая никогда не давала им, — … нам, следовательно, нам, мальчик!.. — на это мандата!.. Несомненно, — заканчивает Гольдштейн, — в долговременном плане, такая ситуация создавала опасность для самих евреев, поскольку и литература, и искусство должны быть неотъемлемой частью и самым сокровенным выражением чувства родины, нации и исторических традиций…». Видишь? Вновь и вновь — традиции и их незваные разрушители! Должен был наступить конец этому беспардонному вмешательству в жизнь немцев? Должен… Кажется, он уже наступил… Боюсь: будет он страшен для евреев. Немцы — те же русские: их очень трудно разбередить. Они умеют долго терпеть. Но однажды они примутся за нас! Ой, будет плохо! Ой, плохо! Если быть точным, я с этими статьями давно ознакомился у дяди Миши Гаркави. Но именно из уст мучимого астмой Эфроимсона слова Бергмана и Гольдштейна особенно тревожили, — все ж таки я, за время, когда читал их у Михаила Наумовича, подрос. И воспринимал более остро. Хотя, конечно, Гаркави познакомил меня куда как с более серьезными высказываниями самих пострадавших — авторов художеств, «совершеннейше распоясавшихся и навлекающих на свою и другие еврейские головы непредсказуемые несчастья». Как предрекал Максим Винавер — на головы вообще всех европейских евреев. Важно вот что: тогда, у постели Владимира Павловича, по-нял я отвратительную, воровскую по сути, фальшь смысла и тона гольдштейновских, бергмановских и буберовских (о по–следнем прежде не слышал) «откровений». Ведь никого из них не интересовало, как сами немцы переживают призывы евреев разрушить старый немецкий и только немецкий мир, или как относятся к призывам именно евреек–культуртрегерок ликвидировать именно немецкий институт брака и семьи. Что все это пакостничество стоит самим немцам — их уверенности в завтрашнем дне, их спокойствию после тяжелого рабочего дня, наконец, их немецкой национальной гордости? Да ГОИ они! Этим всё сказано. Потому, нашему ли вору в чужом доме до самочувствия хозяев? Он же грабить залез, а не пользовать их от стресса. Или убить, но не оживлять их искусственным дыханием! И Гаркави, и Эфроимсон, и Ярон, да и Бабушка с шотландскими её корнями очень обстоятельно мне это ТАК объяснили. Потому, быть может, что к тому времени уже пришел во власть в Германии тот, кого с надеждой ожидали немцы. И с ещё большей надеждой другие европейцы. Да и у нас управа появилась на своих воров. А ведь они не только «самозванно узурпировали контроль над духовностью» россиян. Они и самое Россию скогтили! И в «мирореволюционном» раже вознамерились даже, «бросив факел в пороховой погреб» послеверсальских несчастий Германии, во главе с Мальбруком—Троцким «осчастливить»… всё тех же немцев–эрцнаров!Глава 69.
…Я отвлекся… А покуда мой Степаныч оставался центром внимания всех. — Так вы и ноты, верно, знаете? — не унимался Святослав Теофилович. — Вы учились? — Учился. Знаю… Я ведь из поповичей, — было у моего батюшки нас девятеро, только я один — парень. Городок не так чтобы махонький, но нужных мальцов в хор не набиралось. Тогда радио не было. И потребность в грамотных певцах оказывалась сильной. Ну, любил я еще это все… петь… …Вот вы мне такой приятный вечер организовали — не знаю, как вас всех благодарить и чем… Вы меня сильно не судите, но прошу очень: примите от чистого сердца вот эти вот часы… Выморочные, конечно, по нынешним порядкам… Но вроде всамделищный репетир — так отбивают славно!… (И я замел то же, вспомнив про отцовские часы и их ночные чудечные звоны)… Тут стольким бы подарил их… А мне… — лицо его задергалось, будто сведенное судорогой, — мне они ни к чему: мне их… мне поставить их некуда… Тумбочки нет… А под кой–кой держать не резон — часы все же, время должны показывать… …Вот не хочется мне рассказывать о моем состоянии вослед тем Степанычевым откровениям о подаренных ему часах… Или все еще не могу. Всё еще душат фантомные слёзы… А ведь столько лет прошло… Очень выручил всех заполночь появившийся Ярон. Быстро мыслящий человек, Григорий Маркович тотчас предложилпопросил: — Иван Степаныч! Дорогой мой! Не дай Бог — подарки раздаривать! А придумал я так, если согласишься: мы часы твои поставим вот здесь, на каминную доску — тут им стоять по чину, они для того сделаны, только камин к ним тебе подарить забыли… с квартирой. Так мы часы у Катеньки здесь оставим, и с этой минуты будут все, кто собирается в этом доме, смотреть на них и говорить — себе, и, конечно, новым гостям: вот, по часам Степаныча сейчас двенадцать ночи — время садиться к столу! Как?! Последовавшую за предложением Ярона сцену тоже пропустим… Уже совсем поздно было, и надо бы мне Степаныча уложить у Ефимовны в комнатке за ванной — про письмо вспомни–ли, от Фриновского, замнаркома. Мы его со стариком вдвоем прочли, когда я одеяло вкруг моего Вергилия подоткнул, как он мне раньше когда–то. В Детдоме. Письмо было коротким, теплым, будто к любимым родителям или к очень почитаемому человеку. Я вообще заметил: бывшие знакомцы и коллеги Степаныча по его страшному ведомству — все, от главврача медсанслужбы Абрамзона до варсонофьевских «козлобоев», — относились к нему одинаково почтительно. Как к старшему в семье… Итак, письмо. Надо учесть, кем был его автор. А был он обер–палачом — никакие Антоновы—Овсеенко с Тухачевскими ему в подметки не годились с их шалостями в Кронштадте или на Тамбовщине. Кроме погранвойск, под его началом действовали, — до последнего младенца и старухи вырубая казачьи куреня уже отвоевавшей Гражданскую России, — каратели «Особой бригады» ВЧК-ОГПУ и тоже «Особого кавалерийского корпуса». Свои Фриновского боялись суеверно. И вот, это письмо… Но не в стиле его дело — в письме Фриновский просил Ивана Степановича извинить его, что не сумел сделать этого нужного дела прежде, но пришло время, появилась счастливая возможность. Потому он просит: срочно зайти в Хозуправление наркомата и получить выправленный ему, Степанычу, «ордер на очень хорошую, большую, светлую комнату с балконом в сад в двухкомнатной квартире бельэтажа дома по Скатертному переулку…» Подоткнутый одеялом, сидел мой старик оглушенный, молчаливый. Раскачивался, будто молился… Утром, никому ничего не раскрыв, мы пошли в Скатертный. Уютнейший переулочек вблизи Никитских ворот. Дом, как новый. Зеленый двор. Балкон над ним на месте. Поднялись. Не залапанная белая, в золоченых цельных разводах, двустворчатая дверь. Степаныч пальцем потрогал бронзовые ручки. И молча стал спускаться. Я ничего не понял. — Чего же ты? Почему не зашли? — Зачем? Печати видел на дверях, сургучные? Нет? А надо бы… — Но их же снять можно! Их в твоем хозуправлении снимут. Ордер же! — Снимут, мальчишечка, снимут. Только кто потом с нас, подлецов, подлость нашу снимет, когда мы в эту квартиру зайдем, а она еще теплая от ее прежних жильцов, которых они недавно, видать, отсюда вытащили. Жили, мальчишечка, без белых дверей — дальше жить будем не хуже. Не нехристи, «распявши Его, делить одежды Его»! Не мародеры мы…Глава 70.
Тетка Катерина постоянно сбегала из дома «в тишину», в лес — на дачу. Без ее приглашения никто возникать там не смел. Даже избранные завсегдатаи ее московского дома. На природе она пыталась отойти от содома богемы — тем более богемы ГАБТовской, к тому времени почти поголовно трудившейся сексотами Лубянки. На природе она пыталась отдохнуть от осаждавших ее в городе толп неугомонных балетоманов и состарившихся поклонников–неудачников. Снять хотя бы частицу непереносимого напряжения из–за обезьяньей наглости «кремлевских ебунчиков», которые круглосуточно охотились на ее малолетних учениц и учеников. Остаться наедине с собой и… с ясноглазым уланским офицером, портрет которого постоянно стоял в ее спальне на мольберте под полотняным покрывалом. В такие дни и ночи дачного сидения одна только Бабушка была с нею — не позволяла ей раскисать и плакать. Послушав старую, тетка утирала слезы. Целовала глаза внимательно глядящего с полотна человека. Завешивала его изображение… Он ничем помочь ей не мог. Ее спасала и сохраняла всемирная слава и почтенный возраст. Ее, но не любимых ею и совершенно беззащитных учениц… Вот, и недавно совсем… Совсем недавно похотливое ничтожество — Калинин — надругался над одной из таких девочек, над пятнадцатилетней Беллой Уваровой. Подробности преступления, совершенного годом прежде, чем Кренкель и Шрадер разыскали меня, я узнал от друзей и врачей тетки Катерины. Много, очень много позднее на Западе вышла книга Леонарда Гендлина «Исповедь любовницы Сталина»[9]. Хорошо знакомая мне ее героиня Вера Александровна Давыдова, в те годы ведущая вокалистка Большого театра в Москве, полтора десятилетия работавшая бок о бок с Гельцер, имя Беллы Уваровой тоже назвала. Сама Давыдова относилась к Екатерине Вавильевне как к матери. Любила ее. И была безмерно горда вниманием к себе «великой Гельцер». До прочтения ее «Исповеди» я особой близости в их взаимоотношениях не предполагал. Конечно, выбирая путевки в одном и том же месткоме, они, бывало, отдыхали вдвоём в Поленово на Оке, в подмосковном Уском, у моря в Крыму, или на Кавказе. Тетка, по простоте, доверяла Давыдовой. А в 1938 году даже воспользовалась невероятной оказией — передала через нее ясноглазому другу своему письмо и посылочку! Возвратившись с финских гастролей, Вера Александровна привезла Катерине Васильевне ответ — посылищу и послание. Счастью тетки конца не было! Она не знала, как благодарить Давыдову. Мучилась, что не может ответить ей тем же… Мучилась еще и потому, что сама–то, женщина сильная, очень жалела потерявшуюся в безволии Веру Александровну, которая вся, без остатка, — с талантом своим великим и красотой божественной, — была не более чем «ошметком сациви» в «жирных пальцах… кремлевского горца». Все помыслы которой фокусировались только на одном: сожрет или не сожрет? (Мандельштамовы строки в окружение Гельцер по–пали тотчас, боюсь, не от Веры ли Александровны, судя по ее «Исповеди…», с кем только не путавшейся.) Но в «банке с пауками» ГАБТа тетка моя, дружившая только с Машенькой Максаковой, отличила и Давыдову. И доверилась ей в 1938–м. Ничего нового по делу Беллы Уваровой из «Исповеди…» не узнал. Но она интересна раскрываемой ею атмосферой академического гадючника, в котором жила и моя тетка… «К нам в театр, — рассказывает Вера Александровна, — на репетиции балетных спектаклей зачастил Калинин. Балерины его умиляли. Юные Дианы, зная, что он все может, нахально преследовали правительственного старца. Михаил Иванович дарил девочкам импортный шоколад, заграничные чулки, брошки. И всех наперебой приглашал в гости (благо, — см. выше, — супругу его Сталин отправил в ГУЛАГ. — В. Д.). Некоторые создания, — чтобы получить лишний подарочек, — подходили к нему по нескольку раз, шаловливо гладили его по морщинистым щекам, украдкой целовали в шейку. Председателя ВЦИК пленил гибкий стан пятнадцатилетней Беллочки Уваровой. Воспитанница балетной школы стала прятаться от Калинина. В поисках ее старый козёл бегал даже по кулисам… Белла с четырех лет увлеклась танцами, а позже очень серьезно — хореографией. Девочка сама придумывала сложные композиции и сочиняла к ним музыку. Без разрешения родителей Белла Уварова позвонила балерине Гельцер. Посмотрев девочку, Екатерина Васильевна согласилась с ней заниматься. За короткий срок она подготовила Беллу в хореографическое училище. Прославленная балерина, не имевшая семьи, по–матерински привязалась к способной девочке. Не было дня, чтобы они не встретились. Художественное руководство Большого театра возлагало на Уварову большие надежды. Гельцер узнала о притязаниях Калинина. Она добилась приема у председятеля ВЦИК. Без предисловий Екатерина Васильевна настоятельно попросила Калинина оставить в покое свою ученицу. Маститый пролетарский вождь рассмеялся. Облил всемирно известную артистку нецензурной бранью, затем выгнал ее из кабинета. Через две недели Белла Уварова исчезла. Спустя месяц обезображенный труп девочки обнаружили в подмосковном лесу. Медицинская экспертиза подтвердила изнасилование. Беллу похоронили на Ваганьковском кладбище в Москве. Началось расследование, следователь Борис Моршанский установил, что после вечерней репетиции неизвестные люди насильно втащили юную балерину в машину. Когда фотографию девочки показали прислуге на даче Калинина, они опознали Уварову. Дирекция Большого театра написала Сталину письмо. Случайно оно попало ему в руки. По его указанию была создана правительственная комиссия, в которую вошли Маленков, Ежов, Шкирятов, Поскребышев, Мехлис. Калинин пережил много неприятных минут, но товарищи по партии спасли старого насильника…» Простим Давыдовой ее приоритеты. Как и самих дианистых нимф — еще детей. Это ведь их мамы и папы яростно, загрызая удачливых конкурсантов, силой вталкивали своих любимых дочерей в заведение, где им в атмосфере хореографического «курятника» предстояло из маленьких лебедей превратиться в больших… И, обретя нехитрое мастерство обольщения, — при ГАБТовских–то возможностях и школе! — и волчью хватку, самовырабатываемую советской системой, творчески расти, в клочья рвя конкурентов. И через умопомрачительно пахнущие «трупы» подруг и воняющие потом тела номенклатурных балетоманов выбиваться к госкормушкам и к апофеозу жизни – «выезднухе»… К счастью, время от времени в курятник на Неглинной путями неведомыми, а точнее, настоянием великих артистов, которым по разным причинам отдел культуры ЦК отказать не мог, попадали дети, рожденные для танца. Мальчики и девочки, которых коснулась Божья благодать. Они–то и вырастали в так называемую гордость русского балета. К ним и принадлежали Юленька Корнфельд, Наташа Караваева, Оля Битнер, Белла Уварова. Да только непереносимо прекрасными оказались они в волчьей стае… А что наш псевдо–президент? Уничтожить саму Гельцер не получилось. Подвел очень развеселивший Сталина «факт террористического нападения» Катерины на том самом приеме, где она швырнула в калининскую рожу каслинского настольного Мефистофеля. Кроме того, не его эшелона была эта женщина-орлица. Однако, как всякий рыцарь революции, повеселясь верноподданно вместе с хозяином, он силился испакостить ей жизнь. Так, со времени их последней встречи, сцена ГАБТ навсегда закрылась для нее. У нее не отняли ни кремлевки, ни апартаментов в святая святых театра. Ей скрупулезно выплачивали содержание «Народной артистки». Но вымарали из репертуара. И она, назло правящей сволочи, слепнувшая день ото дня, бесстрашно, не видя границы рампы, исполняла свои терпсихоровы пируэты на подмостках колхозных клубов и районных домов культуры. Танцевала самозабвенно, во всем величии своего таланта и никогда никому не покорявшейся гордости. Совершенно старуха — слепая, не поднимавшаяся с кресел, — она за 27 дней до кончины, поблагодарив собравшихся на ее 85-летие гостей со всего мира (в квартире они не помещались, мы их вводили и провожали «повзводными» колоннами), сказала мне громко: — Пройди к нему! Пусть он скажет тебе, как гордится мною. Иди!.. Она уже забыла, что его — портрет — выкрала та же мразь, что убила ее ученицу. И что ясноглазый человек умер двенадцать лет назад…Глава 71.
..Неожиданный и очень приятный гость — Майстренко! Пришел не сам — с супругой Стефанией Якимовной. Показалось, что она много старше ИгнатаСтепановича, — такое серьезное, настороженное и поначалу недоброе выражение застыло в ее больших, с поволокой стального цвета глазах. Но только показалось. Уже за столом под Бабушкиным руководством управляясь с тарелками, она согрелась, убедившись в нашей доброжелательности и искренней к ней и ее мужу расположенности, и чудесным образом помолодела. Недоброта взгляда ушла, настороженность осталась. Она верить не могла счастью, который раз в ее недолгой жизни подло изменившему ей. Столько и вот так незаслуженно жестоко битая судьбой, она поверить не могла, что нашлись люди, вырвавшие ее семью еще из одной, казалось бы, необоримой беды. Ее не то чтобы слома–ли, но смертельно ранили веру ее в возможность жить человеческой жизнью. И она, рассказывая о несчастье, рухнувшем на стариков, на детей ее, и теперь вот на мужа, расплакалась навзрыд — до крика, до истерики и даже до глубокого, страшного обморока. Выбросила из себя слезами и беспамятством весь тот раздавивший ее груз горя, что так неожиданно и… счастливо ли… исчез в одночасье, как исчезает вдруг боль или прерывается страшный сон… Не веря ни в само это исчезновение, ни в то, что ее горе когда–нибудь может исчезнуть и развеяться!.. Все это она выкрикнула нам, высказала… Чем мы могли ей по–мочь?! Помогла по крику прибежавшая Минна Яковлевна, старая медсестра Сперанского, жившая в подлестничной каморочке у общей кухни. Она ввела Стефании что–то успокаивающее. И сразу поняв причину срыва, — она на лицах наших была написана, — стала показывать несчастной женщине фотографии моих родных, Бог знает где обретавшихся, Иосифа, который «только что нашелся»… Гостья успокоилась. Улыбнулась одними глазами. Обняла бабушку. — Мы, знаете, чего пришли–то вдруг? — сказала она громко. — Мы кабана закололи. Мы сала вам принесли для вашего дела Святого. Для отсылки. Нам Степаныч рассказал все. Вот. Возьмите — поотправляйте людям. Право — Святое дело…Глава 72.
Читал я все, что в руки попадало. Читал днем и даже ночью — под одеялом, освещая строчки маленьким карманным фонариком, чтобы бабушка не засекла: она беспокоилась за мои глаза. Со временем, стараниями Степаныча да и собственными моими и тетки усилиями, в нашем начисто ограбленном доме начала вновь собираться вполне приличная библиотека. Пришлось даже срочно мастерить большие стеллажи под книги. Конечно, я до закрытия в полночь просиживал в Пушкинской библиотеке. Просматривал откуда–то доставшуюся библиотеке Клуба строителей периодику XIX века и начала века нынешнего. А если необходимо было поглубже окунуться в зыбкое болото истории собственного моего государства времен революции, гражданской войны и двадцатых годов, я заходил в библиотеку партпросвещения в Бабушкином переулке (ныне ул. Лукъянова). Фонд там был огромен. Картотека содержалась в совершенно непостижимом порядке. Уютные залы небольшого особняка, отделанные резными панелями черного дерева, создавали атмосферу покоя, который ничто нарушить не может. Его ничего и не нарушало: шесть лет просиживал я в залах библиотеки в совершенном одиночестве. Нет, не потому, что библиотека никого не интересовала, или, не дай Бог, не нашлось бы порядком членов партии, желающих продемонстрировать живейший интерес к партийной политике и истории. Все дело было в заведующей библиотекой или, официально, Домом политического просвещения Бауманского РК ВКП(б). Роль ее исполняла Екатерина Давыдовна Ворошилова, супруга «первого маршала» — сталинского шута. Говорили, что в молодости была она первой местечковой красавицей и отчаянной большевичкой. В годы, о которых рассказываю, мадам Ворошилова превратилась в массивную старую мегеру — типичную одесскую бандершу, откровенно истязавшую вышколенный персонал районного партпроса. И хотя время ее было отдано парткабинету Высшей партшколы ЦК, что на задворках ВДНХ, в нашу библиотеку она регулярно наезжала три раза в неделю. Вот тогда залы особняка пустели: никто из осведомленных «что к чему» не хотел напороться в эти три дня на многочисленных топтунов, бесцеремонно лапавших посетителей библиотеки перед прибытием охраняемой ими особы. Ко мне официальное хамство охранников не относилось: для террориста был я слишком хлипок; оружие, спрячь я его на себе, выглядело бы рюкзаком. Главное, Екатерина Давыдовна благоволила мне — как–никак, был я не так давно любимым воспитанником ее старой подруги Яковлевой, несколько лет назад ею представленным. Кроме того, предупрежденный Евдокией Ивановной, я никогда сам к заведующей не обращался. Еще при первом знакомстве она поручила меня маленькой старой женщине — библиотекарю Ирине Глебовне Шульц. Эта тихая старушка непостижимо быстро находила для меня нужные материалы. Узнав подробности моей биографии, она приносила мне очень нужные «единицы хранения», которые, как я позднее по–нял, вообще никому не выдавались. Несколько раз Екатерина Давыдовна, скучая, по–видимому, спрашивала меня о маме. Мне казалось, что маму она должна знать — такие это были во–просы. Но я старался не откровенничать. И ее интерес ко мне пропал. Рядом, на углу Бабушкина переулка и Ново—Басманной, в двухэтажном доме, жила моя одноклассница Дора Левина. Девица–красавица.Глава 73.
Как–то около него я столкнулся тоже с одноклассником – Юрочкой Поляковым. Поляков, прозванный «Педером» за частое употребление этого слова, усиленно мылился к Доре. И как раз пытался проникнуть в дом. Его туда и в этот раз не пускали. Вообще, Регулярно били даже за настойчивость: Дора была пассией старшего Жданова. Но Педер был настырен и терпелив. Вообще, был он презабавным представителем поколения, выпестованного в тридцатые годы. Той, в частности, мало освещаемой литературой и пропагандой его части, которая не могла не появиться в связи с настоятельным требованием времени. Ни в товарищах, ни, тем более, в школьных друзьях моих Педер не числился. Не мог числиться. В ту пору не просто инстинкт, но какой–никакой опыт подсказывал мне размер дистанции, на которую следовало к Полякову приближаться. Или подпускать его к себе. Да и сам Педер, не случись у него каких–то особых интересов ко мне, предпочел бы держаться как можно дальше от бывшего детдомовца и сына врагов народа. Но дело–то было сложнее: интерес друг к другу у нас возник. Обоюдный. Оба мы любили книги и много читали. Оба умели разыскивать чтиво в библиотеках и на развалах. Несколько различались принципы реализации увлечения. Полный хозяин библиотеки своей матери, где среди двух десятков тысяч томов было все — от греческих софистов до Розенберга и Гитлера, камуфлируемых обложками серии «Кулинария Средиземноморья», — он этим книжным эльдорадо пользовался своеобразно, по Мольеру: давал читать или даже дарил своим друзьям за деньги — 20 копеек за книжку в сутки, от 3–х до Тридцатки! (деньги тогда бешеные!). Если, конечно, на развале давали за нее рубль–полтора. Я пользовался его услугами: у меня уже были собственные деньги — за работу в пекарне, в Географическом обществе, за разгрузку угля на Курской–сортировочной, за сногсшибательно оплачиваемую окраску штакетника ограды у сдаваемого павильона Грузии на Всесоюзной сельхозвыставке, а позднее – павильона сельхозмашиностроения. К нашему с Аликом счастью, уже готовые павильоны выставки посетил Сталин. Пришел в свой грузинский павильон, поглядел на интерьер из марочных вин, подносов с фруктами, упаковок с чаем, прошел в совершенно умопомрачительный, неземной красоты зимний сад… — Это что? — спросил он обалдевших от ужаса партийнохозяйственных вождей (на дворе свирепствовал всё тот же год 1938–й). — Это моя родина?!… Это лавка купца Кантаришвили в Кутаиси! И отбыл, обиженный. Потенциальные враги народа разом кинулись перестраивать — и экспозицию, и сам павильон: надеялись, что пока пыль будет столбом, за ними не придут. Вот тут–то срочно, сию минуту, мгновенно (!!!) потребовались быстрые, ловкие, молодые руки. И мы включились в молотьбу! Тем более, что после сталинского разноса разнес павильон механизации и примчавшийся Молотов. И там нужно было красить новые улицы штакетника. Ну, а если вождь снова явится?!.. Штакетника на порядок прибавилось. Мы в тот год очень здорово работали. Еще здоровее зарабатывали! Слава родному советскому правительству и партии!.. Но и Юрочка Поляков здорово ощипал меня за книжки. Я даже поймал его: он всучил мне книгу… некоторое время назад куда–то исчезнувшую из моей библиотеки. Мелочь, у меня книги всегда воровали. Бабушка успокаивала: это юношеская клептомания, она проходит. Педер знал не только цену книгам и маркам. Он торговал ответами на неизвестно как добываемые им экзаменационные во–просы. Между прочим, фамилия его мамы называлась точным до мелочности Степанычем рядом с фамилией Яковлевой, когда старик перечислял посетителей «тира» на Варсонофьевском. Все сходилось, тем более, что Варвара Михайловна Яковлева, моя детдомовская директриса и подруга Бубнова, была Юрочкиной маме коллега по Наркомпросу в 20–х годах. Очень оригинален был Педер в оценке своего отца, исчезнувшего в 1933–м, причем в прямой оценке — рублями… — Что есть на весах истории мой папаша и что есть рубль? С папашей моим все ясно… А рупь? Рупь — это государственный казначейский билет, обеспечиваемый всеми активами советского банка! На рубле что оттиснуто? Оттиснуто: орел и решка, так? Теперь прикинем: сколько поколений бунтарей, смутьянов, демократов, революционеров, сколько лучших людей из народа сгнило на царской каторге, загнулось в тюрьмах, легло костьми на полях классовых битв революций и Гражданской войны? И весь этот шухер — ради того, чтобы на паршивом казначейском билете достоинством в один недостойный рупь был отшлепан однажды и воссиял — отныне и навечно — новый наш советский герб, где справа молот, слева серп! Значит… хочешь — жни, а хочешь — куй, всё равно получишь… А теперь прикиньте–ка: если на одну чашу весов истории кинуть моего папашу со всем его говном в 36–ти метрах дырявых потрохов, а на другую чашу – святой рупь?! А, педеры?! Он люто ненавидел отца, бросившего мать. Ненависть эту он перенес на всех мужчин. На человечество. Скорее всего, созидательная сила этой ненависти позволила ему подняться до вершины советской исторической «науки». Возглавить ее новейший раздел вместе с главным Журналом отрасли. И подмяв стареющего Суслова, превратить советскую историю в такое же посмешище, каким он видел, каким хотел видеть собственного родителя. И вот здесь, у дома Дорки Левиной, влюбленный Поляков вдруг спросил — как обухом в лоб ударил из–за угла: — Так ничего и нет от родителей?… Молчат старики… Никогда прежде такого не было! Признаюсь, в моей сложно устроенной жизни не могу вспомнить более тяжкого потрясения обращенным ко мне словом. Всего я мог постоянно ожидать, только не такого вопроса от такого человека в такое время! Мое поражение и торжество всё и вся ненавидящего Педера ни я, ни он не испытали только по–тому, что в это же мгновение дверь парадного раскрылась, вышла мать Доры, и Юрочка тотчас вцепился в ее пустую сумку – поднести. Так получилось: они завернули в Бабушкин переулок, а я — к Разгуляю, и почти бегом, бегом домой…Глава 74.
Тремя днями раньше — случилось это 12 мая 1938 года — вызвавшая меня во двор Василиса Ефимовна, одарив посланную за мной девочку, на такси увезла меня на дачу к Катерине Васильевне. Я сразу не сообразил необычности случившегося: тетя Катя не позвонила, не приехала к нам, но послала за мной старенькую Ефимовну, а сама баба Василиса нежданно развела совсем не идущую ей конспирацию… На даче, за большим столом в кухне, рядом с Катериной Васильевной сидели двое незнакомых мужчин. Увидев их, я сердцем своим истосковавшимся, я нутром своим почувствовал: они от мамы! От мамы они! Только я уже вырос. Только стал я сильнее. Только мог уже связать чувства в узел. Потому сумел спокойно поздороваться с гостями, сумел остаться мужчиной, о котором, возвратившись назад, (почему то именно так подумал: ВОЗВРАТИВШИСЬ туда откуда прибыли!) скажут они маме: сын–то ваш, Фанни Иосифовна, — мужчина уже. И мамино сердце на время перестанет мучиться из–за меня — уже не ребенка, которого оставила она — одного, незащищенного совершенно, — девять лет назад… Я не сразу сообразил, что назад, к маме, они больше не возвратятся добровольно. Я не понял еще, что эти двое мужчин – как бы материнский крик детенышу, как бы голос ниоткуда. И так просто на него не ответить ответным криком–призывом. Многого я тогда не знал и не понимал. Приезжие оглядели меня внимательно, показалось даже – ревниво. Один — Капцевич Владимир Павлович — сразу пододвинул мне записку мамы, лежавшую перед Катериной Васильевной. Так же спокойно я прочел ее: «Катенька, Василиса! По–жалуйста, помогите подателям письма всем, чем возможно. Где Бена, Иосиф? Чувствую, знаю: Бабушка жива и мыкается по свету. У нас с папой все хорошо. Он рядом(?.В. Д). Дети мои! Где бы не были Вы, спешите, спешите творить добро! Спешите творить добро! Фанни». Очень спокойно дочитал я записку. Но ведь маминым было письмо. И бумага. Она держала бумагу в своих руках. По бумаге — это было очень хорошо видно! — сочилась, пульсируя, мамина кровь. Так же, как по полу коридоров подвала в Варсонофьевском текла, растекалась ручьями кровь из только что пробитых пулями в затылок и проверочными — в висок — человеческих черепов… День был тяжелым. Болела, раскалывалась от боли разбитая в таганском карцере голова. Ныли почки, битые в таганском карцере. Таганский карцер вдруг выплыл из полузабытья… Яковлева прошла, сказала негромко, но со значением: не кляни, не кляни таганский карцер, он тебе жизнь спас, мальчик… Он жизнь тебе сохранил… Еще отключалось зрение — будто кто–то серый, в фиолетовом дыму, дергал рубильник… А я оставался спокойным, я был уже мужчиной. И даже внимательно слушал рассказы другого гостя — доктора Саввина. Он (когда то?!!) работал с мамой… (Но почему когда то?!). И рассказ его напоминал скорее некролог о великом хирурге и человеке; я же хотел услышать от этих людей о маме — где она, какая она, на чем спит, что ест. Я-то знал, как это важно в жизни её на Колыме (если она на Колыме?). Так, как немного погодя мои ленинградские сверстники знали… по какой стороне этой улицы надо ходить, чтобы не оказаться под обстрелом. Я мысли мамины хотел узнать. А Илья Борисович Саввин, пропавший для своих после Шахтинского дела, все читал, все читал некролог, погруженный, конечно же, в думу о собственном своем доме… Тут я услышал: — Ваша мама просила, чтобы о ее записке никто, никто не знал! И неуверенно как то произнёс–добавил вдруг: ее усиленно «опекают», изводят сплошными каждодневными обысками… Она предупреждает вас, чтобы вы были осторожны и никому не сообщали о ее письмах, если будут они когда либо приходить… Тетя Катя и Ефимовна разрешили мне рассказать Алику о записке мамы. Но я ничего ему не сказал: не хотел растравлять его открытую, постоянно истязавшую его рану, — трагедию с его отцом. К тяжкой душевной травме в семье Алика добавилась и боль стремительного обнищания. С позднейшими «выездными» у Михаила Ивановича ничего общего не было. После его ареста в Киеве, семья, случайно не испытавшая в Москве ни обысков, ни реквизиций, ни выселений и высылки, — всех по–следствий государственного бандитизма, — тотчас осталась без средств. При нем жила она от получки до получки. «Выездной» директор авиационного столичного завода за годы заграничных командировок, по открытому счету позволил себе приобрести – отвечаю за свои слова — отрез шерстяного ватина для так и не сшитого никогда зимнего пальто Нине Алексеевне, супруге, набор настоящих виндзорских акварельных красок для Алика, куклу–тирольку для Светланки, толстые теплые гетры для своей мамы, страдавшей сосудами… Поэтому я стеснялся Алика, чувствуя перед ним совершенно непереносимую вину за то, что мама и отец мои КАК БЫ нашлись, а о его отце ничего нет… Вот это чувство своей вины за собственную радость навсегда осталось во мне и истязало в самых невероятных сочетаниях бесчисленных ситуаций. Потом мне доброхоты объяснили: это и есть опознавательная марка твоего еврейства. Гордись. Я бы, конечно, гордился… Коли не мама–финка… За два более или менее спокойных дня из трех, — от записки мамы до встречи у дома Дорки Левиной, — я привык к мысли, что воскрешение мамы и отца после девяти лет забвения – смерти, по сути, — останется тайной. И не детской, игрушечной, а настоящей, вызываемой обстоятельствами чрезвычайными: необходимостью спасти родителей и выжить самим. Но после вопроса Юрочки Полякова я понял: тайны нет. И совсем не Педер тому виной. Совсем не он. Но именно его–то и следует опасаться прежде всего.Глава 75.
А если так, если известно, кого следует опасаться в первую очередь, — можно жить! Именно этому учил меня коллективный опыт Таганки, детдома и моего воровского разгуляевского двора… Можно и нужно жить и, наследуя маме и отцу, спешить творить добро. Эти огненные слова и дела были для меня не просто красивыми словами о словах и делах. К тому времени я прочёл уже роман Стефана Цвейга «НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА». Эпический подвиг Тюремного доктора Фридриха Гааза Бабушка сумела плотно вложить замковым камнем в возводимую мальчишескими фантазиями величественную арку смысла моего земного предназначения. В конце концов, именно такими категориями оценивает и такими красками расцвечивает каждый нормальный мальчишка свои мечты–сны о смысле жизни, когда наступает время задуматься ему о тайне собственной его роли в бесконечности мироздания. И если Бог вездесущ и всевидящ, то именно Он сводит в эти великие для каждого ребенка минуты свое юное творение с земным учителем. Именно он, волею неисповедимою для нас, смертных, приводит одного в дом Шмидта, усаживает его на «Стейнвей» и поит горячим молоком с «Альбертом». А другого — в сарай–малину к ворумайданнику Володьке—Железнодорожнику, усаживая его на старую, видавшую виды койку. И поит сивухой, и кормит хамсой в блатном соусе. Не мне гадать, судьба кого из них – сплошь невероятные случайности. А случая, как известно, не существует, ибо все предопределено. Вот как в воровском дворе дома № 43 по Новобасманной. В том нашем дворе, где малина на малине, вор на воре, яма на яме, даже трое воров в законе всесоюзного значения, — во дворе этом за шестьдесят исследованных с пристрастием очень непростых лет, которые людей калечили, как Бог черепаху, ни одного вора, ни одного преступника не выросло! И слава тем трем моим бандитам: Володьке–Часовщику, Петуху — мокрушнику беспощадному, Володьке–Железнодорожнику, никому из разгуляевских пацанов не пожелавших собственной своей судьбы. Пусть земля им будет пухом… Прибытие вести от мамы оказалось спусковым механизмом внутреннего моего напряжения, когда подспудная жажда хоть что–то суметь сделать раздирает сердце мальчика, толкает его к действиям, умозрительно понятным, осязаемым, воспринимающимся легко исполнимыми. Кто знает, к чему привела бы меня эта неуемная жажда? Да, Александр Карлович сделал все, чтобы ненависть не сумела проникнуть в мой мир. Но ведь после его храма в Доброслободском переулке — храма на добре – были иные храмины: в Третьяковском проезде, в Варсонофьевском переулке, — храмы на крови! И их открытия откровениями от Степаныча не искушали ли пересмотреть оценку понятия «ненависть»? Не подсказывали ли совершенно новый для меня (хотя каким–то образом пережитый в карцере Таганки «послечелюскинский» припадок ненависти к мучителям) взгляд на «право на ненависть»? …Вот мамино письмо–бумажка. Его она держала в руках, истязаемая мукой изо всех земных мук — девятилетней неизвестностью о детях ее. Строки на бумажке. Они выведены кровью ее бедного надорванного сердца, которое вот уже 35 лет сжимается от боли причастности к бесчисленным болям сердец, изо дня в день укладываемых на ее операционные столы. Бедного маминого сердца, что трепещет вечной материнской мукой. Я собственными своими глазами — или сердцем, что от мамы, — видел ее кровь, сочившуюся по бумаге, когда держал ее в своих руках… Никто меня не разуверит в этом моем видении маминой крови… Степаныч подтвердит, рассказав о кровавых ручьях из простреленных черепов в «проездах» и «переулках»… Так не возненавижу ли я однажды самого себя за то, что не налился ненавистью к мучителям, чтобы однажды излить ее?!.. Слабость ли то была, чуткие ли весы судьбы сработали, но ненависти не было. А было непреодолимое желание наследовать традиции семьи. Такое вот простое, непритязательное желание – ответ на сомнения или искус. Судьба, все же. Потому именно традиции возобладали, взяли верх. Позволили сориентироваться. Выбрать путь. Собраться. И хоть что–то начать делать. Ведь обязанности–то, что возлагаются на себя, — они не с неба валятся. Ты живешь в их массе. Дело — в толщине твоей шкуры.Глава 76.
Где–то под самый новый, 1939 год, Бабушка получила от мамы известие, повергшее старую в совершенное уныние: вновь, как это было не раз прежде, в Магадане арестовали племянника мамы, сына Лизетты Крик, ее двоюродной сестры, — Юрия Розенфельда. До этого Юрия Яановича арестовывали в 1933–м, дали пять лет лагерей. По кассации приговор отменили и больше к нему не возвращались. Потом, в 1935–м, уже по другой фабрикации, снова дали пять лет лагерей. Позднее и это дело отменят. И вот, теперь, в ноябре, против Юрия Яановича завели новое дело, уже по 58–й статье. И шьют шпионаж на немцев и японцев! Это же расстрел! В беспределе Колымы наверняка… Личность Юрия Яановича волновала меня с ранних лет. Мама с Бабушкой говорили о нем шепотом — вернейшее средство привлечь внимание ребенка, от которого взрослые пытаются утаить страшную тайну! …Высланный после трех лет Акатуйской каторжной тюрьмы на вечное поселение в Забайкалье, Юрий бежал на родину, где был прежде осужден по делу Народной Воли. Там, в Ревеле, он организовал боевую дружину и участвовал в антиправительственных волнениях 1906 – 1908 годов. Схваченный карателями, он снова бежал. Два месяца прятался у бабушки в Москве. И ее стараниями был приглашен поверенным Благовещенского купца и промышленника Ивана Шустова, в свою очередь, агента бабушки, а при жизни Абеля — банкирского дома «Абель Розенфельд и Ко». Оставаться в самом Благовещенске было опасно: его уже разыскивали и с каторжного Николаевского забайкальского завода, и из Ревеля. Поэтому Шустов тотчас отправил Юрия Розенфельда на северо–восток Сибири. Там Розенфельд занялся, по поручению шефа, поисками удобных подъездных путей и месторождений золота в районах Чукотки между побережьем Охотского и Берингова морей и бассейном реки Колымы. Проложенный еще в XVII веке старый ВерхояноКолымский тракт был невероятно длинен, труден и опасен. В 1907 году, когда Амурское старательское товарищество распалось на артели — Шустова и Коковина—Басова, Иван Шустов начал поиск более дешевых и удобных путей к Колыме. Появление через год Юрия Яановича явилось для Шустова панацеей, даром Божьим! Теперь все важнейшие дела в столь отдаленном и перспективнейшем углу шустовских владений будет вести совершенно свой, близкий его благодетельнице человек, не только лично заинтересованный в деле, но, как явствует из его удивительной биографии, умеющий эти интересы отстоять. Серьезный мужчина. Новые пути вглубь материка Юрий Яанович искал год, одновременно исследуя экономические возможности края. Навигационное училище, законченное им еще до первого ареста, работа в шахте, а потом обязанности горного мастера в Акатуе были великолепной базой для его новой деятельности. В 1914 году к нему присоединились опытнейшие колымские горнякистаратели Михаил Канов, Сафи Гайфуллин и легендарный золотоискатель Сафи Шафигуллин по прозвищу Бориска. Прежде они мыли золото на охотских приисках, затем перебрались под Ямск у полуострова Пьягина, потом собирались на Аляску… Тут они узнали, что знаменитый Розенфельд, поверенный купца Шустова, думает пробиться из этих мест к Колыме. Они явились к Юрию Яановичу, приняли его предложение искать золо–то вместе — в Колымских притоках, о которых были наслышаны. Из Ямска экспедиция Розенфельда верхами добралась до истока Хубкачана, впадающего в Колыму. Там Бориска остался с лошадьми, а Розенфельд, Канов и Гайфуллин на батике — большой грузовой лодке — спустились вниз до устья Дыкдыкана. Именно здесь они обнаружили выходы крупной кварцевой жилы. А золо–то обычно встречается именно вместе с кварцем. В пути старатели лотками опробовали речные наносы. Но само золото было обнаружено только около устья. В обрывистом берегу Дыкдыкана среди песчано–глинистых сланцев выделялись мощные кварцевые жилы со слабым сульфидным оруднением… Когда через 50 лет я шел по следам экспедиции своего тогда уже не просто знаменитого, но легендарного кузена, я мог профессионально оценить значение всего, что тот сделал. Услышанное в детстве от бабушки и потом пережитое мной самим, когда я проделал путь первооткрывателя, слилось в памяти воедино. И рассказывая теперь о событиях многолетней давности, я излагаю их с точки зрения сегодняшнего моего видения. Тогда наличие частых и обильных знаков укрепило Розенфельда в уверенности: жилы эти золотоносны. Так оно и было. Впоследствии они вошли в специальную литературу под названием Гореловских жил или Жил Розенфельда, и на протяжении многих лет были единственными свидетельствами золотоносности земли Колымы. Естественно, в своей первой экспедиции Розенфельд не мог провести настоящего геологического опробования своих Гореловских жил: не было необходимого оборудования, а кроме того, приближалась суровая колымская зима. Его партнеры–старатели решили уходить к побережью — с тем, чтобы вернуться сюда на следующий год. Волоча на шнуре свои батики по Хубкачану, на одной из стоянок они неожиданно обнаружили, при очередной походной промывке разрушенных глинистых сланцев, четкие следы золота. Месторождение казалось настолько богатым, что Бориска и Канов решили остаться на зимовку и бить шурфы. Юрий Яанович оставаться с ними не мог — у него были срочные дела в Ямске. И вместе с Сафи Гайфуллиным он отправился туда. Вслед за ним пришел и Канов — его вызвал урядник: началась Первая мировая война. Бориска возвращаться в Ямск отказался — бесстрашный в тайге, он панически боялся фронта и предпочел бы ему любую каторгу. Сам Розенфельд говорил бабушке: Сафи—Бориска ненавидел царский режим, и пойти за него погибать считал предательством погибших на каторге своих земляков–татар. Потому и остался один у своих шурфов у Хубкачана…Глава 77.
Смерть помешала Бориске осуществить свои планы: к концу зимы 1915 года якуты, проходившие с оленями по Средне—Кану, нашли его мертвым. Он лежал на толстом слое мха в глубоком шурфе. А подо мхом покоились мешочки с золотым песком — все вместе около семнадцати пудов весом. Снаряжение старателя состояло из начисто сработанного кайла с обуглившейся рукояткой, деревянного, тоже обгоревшего барца–колотушки и двух спекшихся жестянок из–под консервов, служивших ему посудой. В одном из шурфов якуты обнаружили запас нетронутых продуктов. Пространство вокруг устий пробитых старателем шурфов обгорело — видимо, в тайге бушевал пожар… Невозможно было представить, что Бориска заболел или задохся от дыма во время пала, настолько был он физически могуч и здоров. Следы ожогов на его лице и руках смертельными не были. Причина его смерти так и осталась нераскрытой, а слухов вокруг нее ходило множество: утверждалось, что он был убит и ограблен, а труп его сброшен в шурф. Но как тогда объяснить отсутствие на его теле следов насилия? И найденную при нем богатейшую золотую массу? Все добытое Сафи-Бориской Шафигуллиным Юрий Яанович и Канов отправили на родину покойного. А через 20 лет, в самый разгар колымской трагедии, геологи Дальстроя, по просьбе Розенфельда, назовут вновь открытый на речке Хубкачане прииск Борискиным. Так и осталось имя этого человека на Планете Колыма… Описанная мною экспедиция была первой, но далеко не последней. Трудно было допустить, что такой человек, как Юрий Яанович Розенфельд, мог отказаться от своего замысла. А на колымское золото, между тем, нашлись и другие претенденты. В то время, когда в шурфе у Средне—Кана якуты нашли тело Бориски, один из первооткрывателей золота Алдана в бассейне Лены, Вольдемар Петрович Бертин, находился в Охотске. Пришедшие туда из Оймякона якуты–торговцы сообщили ему, что на Колыме в районе Сеймчана якобы моет золото один старатель–татарин. Якуты предлагают Бертину возглавить дело – развернуть в указанном ими месте старательские работы, а перевозку грузов для приисков, наем рабочих, снабжение и финансирование всего предприятия они берут на себя. Бертин отказывается от предложения предприимчивых якутов: во–первых, он не может в силу законов тайги посягнуть на золотоносные площади, застолбленные Розенфельдом для купца Шустова (о заявке ему прежде рассказывал сам Юрий Яанович); во–вторых, Бертин собирается эмигрировать в Новую Зеландию к дочери. Правда, уехать ему не удалось — мобилизовали. Открытие Большого колымского золота откладывалось. Осенью 1914 года Розенфельд выезжает из Ямска с паспортом на имя Нордштерна Георгия Ивановича, пересланного ему бабушкой, иначе он, дважды объявленный в розыске, не смог бы появиться в Европе. Через Владивосток и США он добирается до Швеции. Там он встречает управителя делами Шустова, на которого возлагал все надежды. И неожиданно узнает, что тот в Германии, на операции. И финансировать экспедицию не может. Через Прагу, через Нюрнберг, где он встретился с Шустовым, через нейтралов, с приключениями, Юрий Яанович доползает до Петрограда… Здесь он тщетно пытается добиться согласия Государственной геологической комиссии на организацию экспедиции. У него на руках документ, подписанный Шустовым и им, что они считают найденное ими в Колымском крае золото достоянием государства Российского и лишают себя права и претензий первооткрывателей. Все тщетно… Сообщение Розенфельда о найденном им на Колыме золоте не только чиновники, но и ученые воспринимают с недоверием. Золото? На Колыме? Химеры! — Юрочка! О какой экспедиции может идти речь, когда надвигаются судьбоносные события?! — возмущалась Бабушка. — Только сумасшедшие могут финансировать подобные фантазии. Переводить, и немедленно, капитал в банки Америки — вот чем следует заниматься деловым людям! Неожиданно Юрия Яановича поддержал главный строитель Транссиба Ливеровский. Он от имени своего министерства он добивается принципиального согласия на организацию экспедиции. Он не финансист и не купец. Он — россиянин. Обескровленной войной, России необходимо золото. Для продолжения ли войны, для залечивания ран, войной наносимых, но оно необходимо! Поэтому он, как министр, будет делать все, чтобы экспедиция состоялась возможно быстрее. И деньги на нее он найдет!..Глава 78.
Февральская революция ломает все планы Ливеровского и Розенфельда. Последний — в очередной раз — ни с чем возвращается во Владивосток и пишет докладную записку, адресованную российским промышленникам. Он выводит на титульном листе: «Поиски и эксплуатация горных богатств Охотско—Колымского края», — и надеется, что сумеет заинтересовать изложенным в записке материалом тех, в чьих руках, возможно, отныне находится судьба его будущих экспедиций. Основной базой для развития здесь горного дела Розенфельд считает жилы (условно названные им Гореловскими), расположенные в Колымском бассейне. Описывая их необычайно красивый вид, он, тем не менее, указывает, что количественное содержание золота в этих жилах еще недостаточно исследовано. Столь же скромно говорит он и о золотых россыпях, подчеркивая, что содержание благородного металла в песках и сланцах из–за отсутствия прецензионных весов определить не удалось. И хотя запасов золота промышленного значения пока не найдено, все данные говорят о ценности месторождения. В 1920 году временное правительство Дальневосточной республики по ходатайству Розенфельда намечает развертывание экспедиционных работ для исследования богатства бассейна реки Колымы, но из–за инфляции прекращает их. В поисках средств Розенфельд в следующем году покидает Владивосток и уезжает в Европу. Но и здесь, а потом и в Америке, куда он направился еще через полгода, его стремление привлечь внимание к колымскому золоту филиалов бабушкиных банков не достигает цели. В 1923 году, узнав, что Дальневосточная республика вошла в состав СССР, Розенфельд, снова совершив кругосветное путешествие, приезжает в Харбин. К этому времени у него полностью иссякает собственный его «золотой запас» — ассигнования, выделенные ему бабушкой из остатков ее некогда огромных средств. Ничего больше она для него сделать уже не могла: финансирование русского Красного Креста, развернутых мамой лазаретов на Волыни, наконец, маминых же затей (по выражению Бабушки) — «Манчжурского братства», «Спасения» с 1918 года и «Коридора Маннергейма», по которому за несколько лет спаслись тысячи людей, приговоренных октябрьским переворотом к смерти, — все это окончательно выпотрошило бабушкины ресурсы. Теперь все зависело от самого Юрия Яановича. В том числе, собственная его судьба. Через Харбинское генеральное консульство он добивается получения советского подданства и возвращается в Россию. Он обосновывается в Забайкалье, работает в геолого–разведочных партиях. Однажды, в 1929 году, приезжает в Москву и гостит у нас. Папа сводит его со своими бывшими коллегами по ГИПРОЦВЕТМЕТЗОЛОТО, которые представляют его заместителю наркома тяжелой промышленности. Но тут арестовывают папу и маму… Розенфельд возвращается ни с чем. …История злоключений Юрия Яановича продолжается. Неутешительные данные разведок экспедиций Дальстроя в районе Средне—Кана в начале 30–х годов заставляют руководителя геологоразведки Юрия Билибина вспомнить о Гореловских жилах. Он извлекает из забвения «Записку» Розенфельда, которую до того тщательно оберегал от своих коллег. Каким образом к нему попала «Записка»? Да очень просто! Вспомним геолога Вольдемара Бертина. Ему не удалось эмигрировать в Новую Зеландию. Отвоевав свое в Первой мировой и Гражданской войнах, он в 1923 году возвратился на СевероВосток и организовал золотодобычу на ключе Незаметном в бассейне реки Лены, а осенью отправился в Благовещенск для закупки продовольствия. Там инженер Степанов случайно показывает Бертину «Записку» Розенфельда о золоте в бассейне Колымы, адресованную группе владивостокских промышленников. Копию «Записки» он передает Бертину, почувствовав его интерес к этому делу, — в то время еще были и действовали люди, ставившие интерес профессии, дела выше любых личных, тем более, шкурнических интересов «группы захвата» должностей, ставок, званий. Мысль о колымском золоте и впрямь крепко западает в голову энергичному и предприимчивому Бертину. Тем более, что он вспоминает рассказы якутов, предлагавших ему в 1915 году участвовать в предприятии по добыче золота в этих же местах. Сопоставив их рассказы пятнадцатого года с «Запиской» Розенфельда, Бертин приходит к выводу, что дело и впрямь стоящее. Тем более, месторождение стало народным. В 1925 году он с группой геологов, работавших с ним на ключе Незаметном, решает организовать экспедицию на Колыму, основываясь на записях Розенфельда и данных, полученных в 1915 году от якутов. Возглавить экспедицию, разумеется, должен был сам Бертин, авторитет которого в этот период необычайно высок — организованные им работы у Алдана дали исключительные результаты. Бертин обратился к властям Якутии, и его предложение получило положительную оценку, конечно, с экономической точки зрения. Экспедиция была запланирована. На нее были выделены средства. И снова неудача – деньги были растрачены на какие–то иные цели. Экспедиция была снята с финансирования перед самым ее выходом. В 1927 году Бертин встречается с Билибиным и рассказывает ему о своей неудаче. Они едут в Москву, беседуют с Бабушкой, которая де–юре еще является хозяйкой золотоносных территорий по системе реки Колымы, — это обстоятельство оформлено через Манхеттен–банк США, к которому советское правительство не имеет пока претензий в соответствии с новыми законами о национализации: Банк США ведет дела АМТОРГа. Бабушка, лучше других осведомленная о готовящихся новых экспроприациях и о старом решении Шустова и Розенфельда, что Гореловские жилы должны стать достоянием народа, дает согласие на передачу документации, подготовленной Юрием Яановичем, государственной организации через Билибина. В следующем году Билибин всерьез занимается «Запиской». Но в кругу сослуживцев сетует: «Розенфельд описывает предполагаемое месторождение весьма туманно (!) — геодезических координат не сообщает, а пишет, что будто бы жилы расположены недалеко от реки Колымы, в устье впадающего в него ключа…» Но ведь ему должно быть ясно: сведения такого рода во все времена считались тайной. В конце концов Билибин начинает понимать, что речь идет об устье Дыкдыкана. И только в 1933 году туда направляется специальная поисковая партия, возглавляемая Исаем Рабиновичем. Геологи устанавливают наличие в бассейне Дыкдыкана знаков золота и совершенно разрушенных, вовсе не похожих на описанные Розенфельдом «красавиц жил», пустых, будто промытых гигантскими приборами образований… В то время, как Исай Рабинович прочесывает устье Дыкдыкана в надежде обнаружить Гореловские жилы, в существовании которых он, опытнейший геологоразведчик, не сомневается, вдруг выясняется, что сам автор «Записки» работает совсем рядом — в Забайкалье! Руководство Дальстроя вызывает его в Магадан. Туда, в бухту Нагаева, он прибывает в ноябре 1933–го. Поскольку в поисках золота заинтересованы теперь уже не так геологи, как сами «органы», от Розенфельда требуют точно указать: где находится золото? Летом следующего 1934 года Розенфельд в составе поисковой партии геолога Шабалина отправляется в знакомые места. Это уже четвертая экспедиция, разыскивающая Гореловские жилы. Наконец они у цели… Автор «Записки» потрясен — его Гореловских жил на месте не оказалось! Вместо жил проглядывает подобие их, но настолько изуродованное непонятной силой, что скелет их выходов напоминает разорванные китайские иероглифы. Прежнее, описанное Розенфельдом наполнение жил исчезло бесследно. Розенфельд буквально раздавлен увиденным, особенно после того, как первое же опробование дает отрицательные результаты. И Розенфельду приходится заявить руководству Дальстроя, что либо он не сумел отыскать месторождения, либо эти проклятые жилы изменились до неузнаваемости. Объяснить это явление ни он сам, ни кто–нибудь другой были не в состоянии…Глава 79.
Если и здесь забежать вперед… Все просто: солифлюкция (или мощный мерзлотный оползень, разрушивший горный массив и с ним Гореловские жилы) была как геофизическое явление в те годы никому неизвестна. Как проявление горной динамики оно открыто было много позднее. Первое научное описание солифлюкции было сделано автором этих строк… Если еще добавить значительные поправки на дефекты памяти, то нет ничего удивительного, что старый больной человек не узнал своих «красавиц–жил». Ему инкриминировали, что в них не оказалось золота! Система уже пришла иная: не просто требовала — «кошелек или жизнь!», но «кошелек вместе с жизнью!» Что она могла знать о явлении интенсивного гидравлического смыва? Что? Если опытные геологи не имели о том понятия. И зачем ей было о том знать? Ее бесило, что Юрий Яанович был честнее, объективнее дальстроевских геологов, традиционно завышавших наличие сырья на своей закрытой «планете». Розенфельд же точно указал сумму признаков, предполагавших наличие металла в Гореловских жилах. Их не смогли обнаружить экспедиции? Тотчас — обвинение! Сперва — в сокрытии месторождения золота. Но… сама его «Записка» есть подтверждение настойчивых его попыток привлечь внимание к месторождению! Тогда, с подачи самого Юрия Александровича Билибина (!), новое обвинение — в фальсификации. И тотчас, спрятав в магаданскую тюрьму автора–первооткрываетля, Билибин, используя документацию, «сфальсифицированную» Розенфельдом, по признакам, которые Юрий Яанович описал, и именно в указанном им месте выходит на месторождение — на Гореловские жилы. Потом быстро и все узнающая пресса будет неустанно муссировать вопрос: что было бы, если хоть одна экспедиция из намечавшихся по настойчивому ходатайству Юрия Яановича вовремя состоялась? И неустанно отвечала на него: тогда золотоносность Колымы, несомненно, была бы установлена намного раньше! И тогда золото хлынуло бы в государственную казну с первых лет советской власти, став фундаментом могущества державы на множество столетий! Вот даже как… Только… кому все перечисленное принесло счастье? Самому Юрию Яановичу? Билибину? Гипотетическому народу, устлавшему миллионами собственных трупов арктическую пустыню Колымы? Стране, выгребшей колымское золото, профукавшей его, все без остатка, на поразительно бездарные химеры… и, в результате, в одночасье развалившейся трухлявой поганкой?.. Вот это все лучше других знала Бабушка. И это же было подробно изложено в письмах геологов ДАЛЬСТРОЯ. Тех, кто с 1933–го ходил рядом с «дальстроевской смертью», был с ней на «ты» и ни хрена не боялся, полагая, что уже на месте, только снежком присыпать. Очень подробно писали юристы, поднятые Бабушкой на спасение Розенфельда. И не какие–нибудь сверххрабрые сексоты Брауде и Коммодовы, а обыкновенные, из пронумерованных московских коллегий адвокатов, но знавшие не из чужих рук, кто такая была Бабушка — Анна—Роза Гааз. И, совершенно не защищенные, — не столетняя старуха же их защищала! — они своего добились, и Юрия Яановича из «Серпантинки» выпустили на волю — на… Колыму…Глава 80.
Потом, через 50 лет, старший помощник прокурора области по надзору за следствием в органах безопасности Виттор Ильяшенко в своем отчете напишет мне, продолжая покаяние: «…По другому делу история такая. В ноябре 1938 года против Розенфельда Ю. Я. УНКВД по ДАЛЬСТРОЮ было заведено дело по подозрению его в передаче шпионских сведений экономического характера немецким и японским разведкам. Однако эта фабрикация не удалась, и дело 3 марта 1939 года было прекращено. Обвинения поэтому делу не предъявлялось. Никакой реабилитации по этому делу не требуется, т. к. к ответственности он не привлекался». (Лишь перегнали его в ледник следственной «Серпантинки»!) Вот так. Все просто: вмешалась прокуратура, навела порядок. И ни слова о том, как в январе 1939 моя Бабушка, которой стукнуло как раз 102 года (!), пусть в сопровождении своих юристов выползла из брюха самолетика на 45–градусный мороз магаданского аэродрома. И, не отдышавшись в гостинице, явилась пред очи грозного прокурора Рассадина… Подробности мне неизвестны, кроме того, что родича она спасла. Изо всей Бабушкиной колымской эпопеи, — уверен, совершенно уникальной по составу действующих лиц и результатам в урожайную зиму 1938 – 1939 годов, — меня поразило и приподняло одно: если моя прабабка-Бабушка в столетие свое проделывала такое, что же она творила в свои молодые годы?! Но был январь 1939–го. И было Бабушке много лет. Очень много. Еще была Колыма. Конечно, так же, как это случилось в Чибью, в УХТАПЕЧОРЛАГе, удивительные бабушкины годы, само ее путешествие–подвиг из Европы на Дальний Восток, а потом с Дальнего Востока — аж на самоё Колыму, да еще в лютую январскую стужу, — это все открыло перед ней двери высоких магаданских кабинетов. И очень помогло в спасении Розенфельда. Человека, при всех билибинско–чекистских провокациях против него, почитаемого колымским геологическим истеблишментом. Эта публика спрашивала неназойливо: «Не вы ли, Бабушка, были некогда хозяйкой этого края?». — «Я. Но что с того, если мне, в кои–то века добравшейся до своей земли, не позволяют встретиться с внучкой и ее мужем?! Никем не судимыми, загнанными сюда Бог знает когда какими–то прохвостами. Мне не двадцать лет. Еще раз я сюда не прилечу, поймите!» Но ни просьбы Бабушки, ни робкое заступничество руководящих жен ничего не решили. Приговор начальника УСВИТЛа гласил: «Административно арестованная Стаси Фанни Лизетта ван дер Менке (Додина Фанни Иосифовна) и ее супруг Додин Залман Самуилович содержатся в Северо—Западном Управлении (…где, как оказалось впоследствии, они никогда не содержались! О том — после когда нибудь, ибо тема эта отдельная, раскрыта она только в семейном романе автора ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ) за Главным Управлением НКВД СССР. УСВИТЛ не вправе дать команду этапировать их в Магадан для свидания с родственницей. Для этого необходимо распоряжение заместителя наркома товарища Фриновского. Разрешить гражданке Гааз Анне—Розе Иосифовне проезд по трассе к родственникам без санкции Главмедсанслужбы НКВД невозможно из–за ее преклонного возраста…» Наворочено–то сколько! Сколько накручено! Безусловно, поехать к маме и отцу, — будь они там, где тогда считалось, — Бабушка не смогла, — погибла бы через пять–десять километров пути от удушья ледяным воздухом. От этого погибали тысячи загнанных в эту ледяную пустыню молодых. Конечно, мало кого беспокоила жизнь Бабушки. Своя была дороже. И гибель столетней вольной женщины моментально была бы использована жаждущими власти шакалов для учинения местного варфоломеевского междусобойчика. Казалось бы, Бабушка навсегда теперь разминулась с мамой и отцом. Но она продолжала быть великой женщиной. И не пасовала перед непреодолимыми препятствиями. Она продолжала осаждать руководителей УСВИТЛа. Пыталась достучаться до сердец медицинского начальства. И как в Лобне, ей напоминали: «Бабушка! Бабушка! Не забывайтесь!..». Юристы, маявшиеся в Магадане и мечтавшие скорее смыться из этого страшного места, уговаривали ее смириться и вернуться живой. «Зачем мне жизнь? Чтобы узнавать о смерти близких и терзаться своей беспомощностью?» Пока Бабушка билась о самый огромный концлагерь планеты, с самой Планеты Колыма нет–нет, и улетали на материк, в отпуск, временно вольные ее насельники. Одна из них, Ольга Владимировна Гедике, родственница известного московского органиста, пришла с супругом–медиком в гостиницу к Бабушке узнать: не надо ли что–нибудь передать в Москву? И взяла письмо для Гельцер. Бабушка в нем ни о чем Катерину не просила. Только очень подробно и толково, как всегда, рассказала о своих мытарствах. Через полмесяца чета Гедике была у Гельцер. Та вызвала меня. Я схватил письмо… Первое, что бросилось в глаза, — непривычно аккуратно, прямо верноподданнически, выведенное рукой Бабушки слово «Фриновский». Фриновский? Не Степанычев ли шеф? Тот, что подсовывал деду чужую квартиру по Скатертному, отобранную у кого–то?! Если тот, то он — подлец! И ничего для нее не сделает. Подумав, я решил ждать приезда Бабушки. Я ведь не мог предположить, что и она решила… не возвращаться, пока не увидит маму и отца. Пусть ее привезут в гробу, если мерзлая земля Колымы не примет… О письме Бабушки я рассказал Степанычу дня через три. Мельком вспомнил Фриновского. И мое мнение о нем. Услыхав фамилию своего бывшего шефа с моим комментарием, он незнакомо–вежливо сделал мне замечание: «Почему ты прежде, до Бабкиного отъезда, не предупредил о ее планах повидаться с мамой?». Потом сорвался, обозвал меня в первый и последний раз мудаком. И удалился, обиженный… Полутора месяцами позже счастливая бабушка рассказывала нам о моих родителях, с которыми, — якобы(!?), — пробыла месяц. Недоговрённости эти, относительно колымских свиданий с мамой, сводили с ума. Я чувствовал некую тщательно прикрываемую фальш в рассказах её о встречах с мамой. Но почему? Зачем она это делает понять не мог. А тут вовсе все запутывавшие опереточные наскоки её на Степаныча: «Черт старый! — говорила она ему, — почему бы Фриновскому не освободить их?». Степаныч молчал… Молчание моего Вергилия ещё больше всё запутывало… И снова: зачем? Почему?!… И всё больше и больше запутываясь, — вновь и вновь задумывался: ну, в самом деле, почему бы Фриновскому не освободить маму и папу? Он — друг Степанычу. Он заместитель народного комиссара. Сила! Силища! А получается — арестовать кого угодно, да приказать расстрелять он может. А освободить — никакой у него возможности нет. Или нет желания? Смелости? Я постоянно думал об этом с тех пор, как однажды Степаныч проговорился о «приятельстве» с Мишей Фриновским (такими словами он не разбрасывался!). И начал неназойливо, от случая к случаю, посвящать меня в «дивные дела» родного ведомства. Воистину, дивными они оказались! И когда из–за них мне становилось плохо, когда тоска начинала оборачиваться поминальным плачем по родителям и Иосифу, я хватался за призрак надежды — за привидевшееся всесилие Степаныча и, через него, — за всесилие его бывшего начальника. И бился в собственном бессилии из–за неумения или страха объясниться со стариком. От обессиливающего сознания, что даже объяснясь, не в состоянии заставить или упросить его обратиться к всесильному заместителю наркома… А тут эти недосказанности, за которыми Бог знает что стоит… Даже после всех Даниловок с Таганками, с детской наивностью верил — если Степаныч все поймет, если он решится и по–просит Фриновского — тотчас на Колыму улетит приказ! Начальники кинутся освобождать папу и маму, одевать примутся их тепло, как меня, маленького, в Мстиславле перед зимней дорогой, подсаживать в самолет… Я мечтал вслух. Степаныч сопел виновато. У него–то никаких сомнений не было в разнообразных возможностях заместителя наркома… Но вот из Магадана победительницею возвратилась Бабушка! Мафусаилова жизнь ее увенчалась высочайшим смыслом: она прожила сто лет для того, чтобы доподлинно узнать о дорогом существе — ее Феничке… И узнала! Только ни полслова мне… Воистину, Железная женщина! А в чем же смысл моей жизни? В суете попыток помочь всем, кому плохо? Но ведь и маме плохо! А что я для нее сделал? Для нее, для папы, для брата?.. Я помчался к Степанычу… — Дурачок… Неужли я руки сложа сидел БЫ все эти годы?.. Когда что Миша мог — давно БЫ сделал. Но твои–то — они совсем за другими числятся. А те — ОХ КАК высо–око! Однако не волнуйся, — сказал. — мы тоже приглядим.Глава 81.
…Раз и навсегда, не переступив еще порога взрослой тюрьмы, я запретил себе терять время и нервы на поиск и обдумывание доступных мне вариантов мало–мальски результативной войны с чертовыми мельницами большевистского режима, скогтившего мою семью. К такому решению меня подвела не только или не столько ее собственная трагедия, но и мой, пусть еще детский, опыт неспровоцированных мною столкновений с машиной государственного подавления. Тем более, что ежедневно и ежечасно пытаясь объяснить себе происходящее со мной, — и только со мной, — я пришел к выводу, глубоко меня поразившему: абсолютная бесперспективность всяческих моих надежд на малейшую победу разумных начал в моих взаимоотношениях с властью исходит из моего трагического одиночества. Возникающая у каждой особи в экстремальной ситуации эфемерная надежда на защиту ее от гибели только тогда оправдана, когда сама популяция, к которой особь принадлежит, нацелена на спасение каждого ее представителя. К сожалению, это не относится к моему сообществу. Более того, это сообщество еще никогда никому не подсказало дела, суть которого — бескорыстная помощь ближнему… Настоящее дело подсказал приход посланцев мамы. Они пронесли через все шмоны записочки полусотни их товарищей по заключению, которые надо было теперь отправить по адресам, соорудив обычные, ничем внешне не настораживающие бдительную почту, письма в конвертах. С Аликом мы эту первую нашу работу быстро выполнили — заложили записки в конверты, надписали адреса, наклеили марки и опустили письма в разные почтовые ящики. Мой друг ни о чем меня не спрашивал — я прежде ознакомил его с началами тюремной этики. Поэтому он сразу взялся помогать мне и в иной работе: закладывать в квартирные ящики для корреспонденции списки известных нам заключенных. Ведь сразу же после неожиданного появления на тети–катерининой даче Капцевича и доктора Саввина они начали вспоминать всех своих соседей по нарам, бараку, зоне, не успевших или не сумевших передать им записок к родным. Таких уже в первый их день спокойных воспоминаний оба маминых знакомых насчитали около двухсот! Это была удача! Под копирку размноженные списки заключенных далекого «Управления северо–восточных исправительно–трудовых лагерей» – УСВИТЛа — мы опускали в разных районах Москвы в квартирные почтовые ящики. Надеялись, как оказалось, не без оснований, что кто–то случайно обнаружит на нашем листке родное имя. Догадывались, и тоже не без оснований, что многие владельцы ящиков, обнаружив списочки, тут же бросятся с ними, сломя голову, в ближайшее отделение милиции или в райотдел НКВД списки наши предъявить — поиметь счастливый случай де–факто проявить лояльность родной власти! Даже те, у кого эта родная власть уже успела отнять кормильца или брата с сестрой. Все это мы учитывали. Старались быть предельно осторожными. В том числе, в технике работы. Буквы текстов списка рисовали только одной маркой карандашей, которых дома не держали и которыми сами не пользовались. Абрис букв наносили на бумагу только через окошко–трафарет командирской линейки; меняя эти линейки, мы никогда не покупали их в военном универмаге у Арбата, а только в магазинчиках школьных принадлежностей. Сами линейки, разломанные на куски, тщательно прятали в домашнем мусоре. И меняли их не реже двух раз в месяц. Так же, как и школьные тонкие тетрадки в косую линейку (которыми давно не пользовались). Тетради эти мы тоже дома не хранили. И меняли часто, чтобы каждый раз выбрать издание новой бумажной фабрики с иным качеством бумаги и даже с другими рисунками на обложках. Как–то, выбирая новые тетради, я натолкнулся на обложку с высказыванием полярного администратора Самойловича: «Мы превратим Арктику в цветущий сад. И он будет взращен на огромном слое научного и практического гумуса, что мы закладываем сегодня». Господь милосердный!.. Но гумус–то — это ведь и брат мой Сифонька, пропадающий у Воркуты! И мои мама и отец, погибающие… колымским гумусом, закладываемом такими вот «учеными и практиками» — подонками! После подобных откровений начинало казаться, что только силой ненависти можно жить в моей стране, не сойдя с ума. Я пытался понять действия ученого. Старался уверить себя: его призывы — плод сокрушающего страха перед репрессиями. Они сродни рефлексу обывателя, кидающегося с нашими списками к участковому, — все то же слепое стремление выкрикнуть свою лояльность, успеть выкрикнуть, пока тебя не схватили с поличным! Но ученый — не обыватель с вещдоком в дрожащей руке. Ученому полагается выкрикнуть так, чтобы услышали, чтобы заметили, чтобы милостиво повел рыжим рысьим оком Сам. Кругом — процессы, дичайшие самооговоры под средневековыми пытками, таинственные московские подвалы. А в них — одна в затылок, другая, проверочная, — в висок! Но мой любимый полярный исследователь Рудольф Лазаревич Самойлович, академик, интеллигентный хотя бы по роду деятельности человек, должен он понимать, что «крылатые» его измыслы освящают преступления, которым аналогов нет в кровавой человеческой истории, легитимируют и поощряют убийства перегоном огромных масс населения — зэков и ссыльных — в арктическую пустыню, где голод и мороз перерабатывают их всех на настоящий, а не лозунговый гумус. И чем тогда академик Самойлович лучше командировочного соседа на Степанычевом юбилее в клубе Дзержинского с его письмо–посылочной чекистской экономикой? И как жить в ими конструируемом сумасшедшем доме?.. Остается надеяться на Закон возмездия. Да, палачи все казнят и казнят муками и смертью множество ни в чем не повинных людей. Но двинулся, набирает масштабы и скорость поток–конвейер со вчерашними главными мучителями… А за ними появляются на бесконечной его ленте мучители мучителей… Палачи палачей… И движутся все эти убийцы, сменяя друг друга, в бездонную дыру варсонофьевских и третьяковских… И гаснут там раздавленными окурками. И правдолюбец Степаныч мрачно подтверждает мое любопытство, наколотое несмываемой памятью на сердце: «Да, проходил такой… И этот проходил… Этот не доведен — помер прежде… Этот проходил… Закон возмездия!»Глава 82.
Мы были обыкновенными мальчишками. Потому очень увлекались автомобилями. Когда Михаил Иванович, отец Алика, исчез, пропала и его машина «Эмка». Пока ждали его из Киева, пока поняли, что ждать нечего, пока привыкали к этому страшному обстоятельству, никто о машине не думал. Когда в доме была проедена последняя копейка, вспомнили. Товарищи по партии и любящие подчиненные — все как один джентльмены – сказали Нине Алексеевне, не пропустив ее внутрь заводской территории, что машины у них, у Молчановых, больше нет. Дело в том, — разъяснили, — что ваша бывшая легковушка уже год почти занимает отдельный бокс в заводском гараже. И это ее долгое хранение обошлось государству в сумму, значительно превышающую стоимость самой машины. Понятно? Все было понятно. Заводская кодла, вслед кодле кремлевской, сама присвоила право конфискации имущества гражданина. На самом деле, чем она хуже кремлевской? Рожей не вышла, что ли?! То же произошло с мотоциклом. Только учитывая более низкую его стоимость, Нине Алексеевне счет за его «хранение» предъявили более высокий, чем в случае с автомобилем… Поплакали. Смирились. Тем более, ни один юрист не взялся перед лицом закона отстаивать права врага народа. К машинам нас пристроил шофер Моисей Сегал, мой сосед по двору. Дочка его была тогда маленькой. И он возился с нами, катал на грузовике и давал порулить. Он еще и маму помнил, как она спасла его собственную маму, удалив опухоль на гипофизе. Главное, он был еврей. И разрешал себе любить детей–евреев. Говорили, были у него для такого махрового национализма веские причины. Со времен погромов 1905 года, когда при нем, пятилетнем пацане, бориспольские парубки убили отца и сестер. Еще лучше помнил он погромы гражданской войны, когда никак нельзя было сообразить: белые ли грабят, красные ли, зеленые?.. Но то было время, когда юный балагула Мойше Сегал уже научился давать сдачи — в отца пошел, который тоже ломовиком был. И еще совсем мальчишкой мог, играя, таскать десятипудовые тюки с пряжей и железом. К концу Гражданской войны Миша с младшим братом Левой перебрались в Москву. Место себе нашли в сараях дома № 43 по Новобасманной у Разгуляя. Завели пару першеронов и огромные полки–телеги. И стали развозить тяжелые грузы. Вскоре женились. Перестроили сараи в квартирки — рук о работу пачкать не боялись. В 1927–м мама прооперировала Женю, супругу Моисея. Узнав нас ближе, они стали заходить к нам. Жизнь их налаживалась. Они уже подумывали прикупить еще пару тяжеловозов. Но почувствовали: НЭПу конец. Почувствовали прежде записных экономистов. В это самое время началось строительство на Новорязанской улице того самого — огромной подковой — современнейшего гаража. Братья, напеременку извозничая, подались на эту стройку каменщиками. Месяцев за шесть до окончания работ стали они посещать курсы шоферов–тяжеловозов. Когда начали прибывать первые «Бюссинги» — грузовики, Моисей с Левой сели за баранки механизаторами! Росли дети: у Моисея — дочь, у Льва — сын. Тесно становилось в квартирках–сарайчиках. Моисей нажал на местком автокомбината. Местком — на дирекцию. Дирекция — на исполком. Сработало. Гаражу разрешили за счет производства перестроить большие конюшни, что стояли во дворе того же дома № 43, где они прижились. И где с 1936 года стали жить мы с бабушкой после того, как нашлись. Условие, которое поставил автокомбинату исполком, — перестраивать конюшни и строить квартиры только собственными — комбината — силами! Все во–семнадцать будущих квартир распределили на шумных собраниях. Постановили: две квартиры забронировать за братьями Сегал. Сходу местком, партком и райком закидали «телегами»: оба брата не только что бывшие НЭПманы–кровопийцы, но в синагогу ходят, молятся дома, не хотят работать по субботам. А старший — даже раввин!.. Настучали–то, вообще, правду: в субботу братья не работали еще при лошадях, а в гараже, где смены, договаривались со сменщиками, как им всем удобнее. Раввином Моисей не был. Но миньян из верующих соседей по субботам собирал. И пищу употребляли они кошерную… «Телегам» хода не дали. Время еще для разборок с евреями не пришло. Три конюшни, которые предстояло перестроить, ставлены были мастерами Немецкой слободы в 1809 году — так выложено было цветным камнем по их фигурным фронтонам. Лошади проживали в них просторно: по старым бранденбургским прописям, на каждого элитного рысака полагались двадцать три кубические сажени воздуха. Конюшни–дворцы сложены были на века. Потому пережили они семь войн, пожар Московский 1812 года, пятерых российских императоров, две революции, НЭП и всех хозяев своих — от коннозаводчика, графа Карла Ноймана, до Гвоздева Сергея Петровича — барышника, прасола, тестовского друга и завсегдатая, собирателя старой московской гравюры. Теперь конюшням, в которых не один десяток поколений элитных орловских рысаков прожили счастливо, предстояло превратиться в новые квартиры — уже на счастье людей. Люди, конечно, не лошади. Потому в каждой конюшне, рассчитанной на четверку рекордистов, строили шесть квартир — по две на каждом из трех этажей в каждом из одноэтажных лошадиных бельведеров. На вожделенном том объекте будущие жильцы–счастливчики вкалывали самозабвенно и по–черному! И через десять месяцев, аккурат под новый, 1939–й год, вселились в большие трехкомнатные аппартаменты с высотой потолков в три с половиной метра… Сказка! Конечно, не как для рысаков, но все равно здорово. Квартиры свои Моисей и Лев получили в разных, но в соседних подъездах–конюшнях. Зато на втором этаже. И стенкой друг к другу. Счастью конца не было!.. …Тут, прежде чем рассказывать дальше, весьма кстати вспомнить диалог инфернальных булгаковских героев, почему–то несущих нормальным людям добро. Тем более и в нашем скромном повествовании Маргарита и, конечно, Мастер, — тоже живут и тоже действуют. Итак: — …А вот интересно, если вас придут арестовывать? — спросила Маргарита. Позволю себе еще раз напомнить читателю, что это был наиболее часто в ту пору задаваемый друг другу вопрос после «дают ли масло в Гастрономе?» или «какая с утра погода?». — Непременно придут, очаровательная королева, непременно! — ответил Коровьев. — Чует сердце, что придут, не сейчас, конечно, но в свое время обязательно придут! Но, полагаю, что ничего интересного не будет… Все ж таки, читающий в будущем, как в телефонной книге, гаер в прежней жизни был человеком порядочным. Потому ответил, что придут. Но… не сейчас. И что чего–то особенного не предвидится — не хотелось ему огорчать свою королеву горькой правдой близости беды… Беды не для героев романа, естественно… Тем временем у Сегалов веселье было в разгаре: ели, пили, пели и «Славное море», и «Хаву Нагилу», и «Конницу Буденного», плясали «Фрейлэхс», «Светит месяц», «Семь–сорок». По–здравляли друг друга с Новым годом и Сегалов с новосельем… Напоздравлявшись и напраздновавшись, выпроводили гостей. Подоткнули одеяла давно спавшим ребятишкам. И присели за кухонный столик кофе попить…Глава 83.
И было так — это теперь точно известно абсолютно всем: — …А что это за шаги такие на лестнице? — спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе. — А это нас арестовывать идут, — ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку. — А, ну–ну, — ответил на это Коровьев… И точно: «Поздравить» Сегалов с Новым годом прибыла в дом № 43 квадрига «дедов–морозов» с Лубянки. Начали с квартиры Льва, оставив на площадке лестницы чету дворниковпонятых — вызвать, как потребуются. Было два часа ночи — самое время нечисти с ордерами являться. И пока то да се — пока квартирку шмонали, пока вещи разбрасывали, не поймешь, что искавши, еще пара часов прошла. Трусиха Берта Израилевна, жена Левы, трясется–плачет из–за ночного подъема, от навалившегося на семью кошмара, от кри–ка маленького Изи… И от страха, что соседи услышат… Но соседи не дураки же — понимают все. Не спят… Сделав дело, двое мусоров, оставив своих товарищей с арестованным и прихватив с собой понятых, вышли, спустились, зашли в соседний подъезд, поднялись к Моисею. Долго стучались: не иначе, после пьянки Сегалы спали крепко. Наконец, вошли с лаем, велев понятым ожидать. Потом улица байки станет распускать, что, мол, ох, напрасно оперы не взяли с собой понятых к старшому брату — еврей же, с этим народом ухо востро держи! Еще болтала улица, что энкавэдэшники нарочно понятых сразу не пригласили, чтоб одним, без свидетелей и лишнего дележа, золото забрать, — ведь не может такого быть, чтоб у бывших нэпманов да золота не оказалось?! Небось, у Левы–то, у младшего, нашли золотишко какое–никакое. Слыхали соседи, говорят, как звенело–то при шмоне!.. Мура! Досужие разговоры. Обывательские домыслы. Турусы на колесах. Что в действительности случилось и каким таким образом все произошло, никто никогда не узнал. …В шесть часов утра 2 января на комендантской разнарядке хватились–напомнили: одной из групп захвата не сдано табельное оружие — револьверов системы «Наган» пять штук, винтов–ка системы «Маннлихер» одна. Обыск, по–видимому, затянулся. Бывает. В девять снова вспомнили: к этому времени являются на службу оперработники. Если, конечно, успели вернуться с ночной операции и отоспались — работа тяжелая, нервная, особенно по ночному времени. В одиннадцать, когда все жданки прошли, связались по телефону с 24–м отделением милиции на Новобасманной. Выяснилось: обе квартиры заперты, на звонки и стук никто не откликается. Туда сразу выехала опергруппа. У Разгуляя, на условленном месте, — около угла Новобасманной и Старобасманной, напротив аптеки, — не оказалось малого автобуса с его водителем — машины, что ночью привезла группу захвата и ожидала ее и арестованных. На стук — точно — ни в одной из двух квартир никто не ответил. Тогда двери взломали. Жильцов в квартирах не обнаружили. Обнаружили зато всех четверых «дедморозов», аккуратно, рядком, уложенных на полу спальни в квартире Льва. У всех в наличии «признаки асфикции» и «следы удара тупым предметом» в основании черепа. И ни крови, да и следов борьбы или сопротивления убийцам. Чего еще не оказалось — это табельного оружия и документов покойных. Конечно же, не найдено было документов, фотографий и ценностей членов обеих семей. Зато обнаружена была… дверь между квартирами, соединяющая их через кладовки в кухнях! Она все и объяснила. Ничего, правда, не раскрыв… Банда захвата, — теперь–то, слава Богу, мы понимаем, что это именно банда была, бандитской властью посланная глухой ночью ворваться в чужую квартиру, — так вот, банда захвата дверь эту за лихой наглостью вседозволенности… просрала. А с ней – души свои опоганенные. Ну, и самих Сегалов тоже. Следственные бригады союзного НКВД тупо, зло, теряя лицо, — зная, что без толку, — трясли двор, прилегающие к Разгуляю кварталы, район и территории вокруг Редкино — до Калинина, где обнаружился… брошенный арестный автобусик. Мучили с полгода всех, допрашивая даже слепых стариков и детей, истязая их педагогов и опекунов. Вызывали и нас с Бабушкой, вопросы задавали. Мы отвечали что–то, обескураженные… собственным их страхом. Они работали у нас ночами, думаю, чтобы не показываться на Лубянке. Они боялись представить себе: что же случилось у Сегалов?! Они не могли смириться с тем, как, каким образом Сегалы подняли руки на доселе неприкосновенных оперативных уполномоченных аж самого НКВД?! И что будет теперь, если каждый арестуемый станет встречать их удавкой и тупым предметом в основание… Страшно! «…Крикнуть бы, но голос как ничей! / Палачам бывает тоже страшно, / Пожалейте, люди, палачей!..» — попросит позднее Александр Галич. Тетка братьев, Сарра Ноевна, объяснит через много лет: — Воны ще з самого Борысполю дуже нэ вважалы, якщо хтось бэз спросу до ихнёй хаты та чыпав, наприклад, когось рукамы. Такий вже характэр… Но это тоже потом… Даже когда союзнички — Германия и СССР — поразграбили Польшу и началась Вторая мировая война, и без того по горло занятая Лубянка не успокоилась. И как раненая росомаха, все бесновалась, ярилась, нападала с допросами на тот же Бауманский район, кварталы Басманных, Рязанки, Немецкой слободы и на наш дом, и на всех нас в нем. Только почему–то с большей злобой и настырностью. Людмила Сергеевна, Володьки-Железнодорожника сестра, пояснила: до смерти напуганные убийствами у Сегалов дворничиха и ее муж начали вдруг показывать несусветное! И то — подумать только, что было бы с ними, не придержи их мусора на лестничной площадке, а потом не отправь домой?! Так они боятся теперь, когда малость в себя пришли: энкаведешник тот самый, что приоткрыл дверь и велел им уходить, был не из тех оперов, которые делали обыск и арестовывали Льва Сегала! Был он куда старше тех — висок у него совсем белый, седой совсем, блеснул, когда он голову повернул к свету от фонаря, — на лестнице–то и в передней темно, не разглядеть! И чином он был куда выше тех — точно! Не кубаря у него в тот момент сверкнули в петлице, а навроде прямоугольничков продолговатеньких… Шпалы, наверно… — Не могло там такого быть! — кричали дворничихе и дворнику. — Не мо–гло! Понимаете? Не могло! Не–е–ет! — бились в истерике оперы. — Было! — залупалась чета понятых. — Было! Точно вспомнили!.. Вот этот — «седой, со шпалами» — не давал житья–покоя орлам–стервятникам с Лубянки. Каково им теперь? С одной стороны, дворник и дворничиха уперлись, паразиты: «Был!» С другой, никто его больше не видел… Есть от чего сойти с ума. В общем, было всем плохо. Нам с Аликом тоже было плохо. Моисей–то Саулович да Лев Саулович, — они не раз брали нас с собой в московские по–ездки и даже недальние рейсы по Подмосковью. И где можно, давали порулить! А ведь такое только самому пережив можно оценить, когда сам крутишь баранку! И огромная машина – «Бюссинг» — тебя слушается…Глава 84.
Конечно, самое важное в этих поездках с Сегалами было то, что однажды Моисей показал нам один секрет — записки на железнодорожном полотне. Он рассказал, что этапы из московских тюрем отправляют обычно с Казанского вокзала от ветки, что подходит к холодильнику у самого перрона для дачных по–ездов, только сбоку. «Там у них, — сказал Моисей, — отдел милиции выходит как раз к путям и на площадь, к путепроводу с Курской дороги на северные отделения через Каланчевский вокзальчик. Так вот, когда эшелон с заключенными отбывает и проходит ближние городские платформы, люди, просидевшие под следствием и судом месяцы, а некоторые по году и больше, выкидывают в окошки или просто в щели вагонов записочки родным людям с адресами — авось, какая–нибудь добрая душа найдет случайно. И отправит по адресу. Или так принесет, если близко. Понимаете, мужики, — случайно! Как мало надежды у этих несчастных на случай, а вот бросают записочки. И в каждой — чье–то разорванное сердце и крик о помощи! Займитесь записками, мальчишки!» После этого разговора мы с Аликом несколько ночей не спали — во все глаза глядели на ужас отправки ночных этапов. Там, рядом с тихой ночной Каланчевской площадью, ярко освещенной веселыми огнями и иллюминацией фасадов Ленинградского, Ярославского и самого Казанского вокзалов, в закутке между путепроводом, Новорязанской улицей и отделом железнодорожной милиции, незаметно для прохожих, толпы прибывающих в воронках арестантов собирают во дворе холодильника. (И холодильника ли?!) И под матерный лай конвоя и хрипение овчарок загоняют колонны заключенных в теплушки эшелонов, один за другим подтаскиваемых сюда маневровыми паровозами. Все было так непередаваемо тошно и мучительно, что не сговариваясь, со следующего дня мы начали регулярные обходы всех бесчисленных путей вокзала. И сразу стали натыкаться на такие записки. Собирали их десятками, сотнями! И были так счастливы настоящим делом, которое на нас свалилось нежданно–негаданно. Собирание записок на путях было связано и с большими огорчениями. Зимой они быстро покрывались снегом и становились невидимыми. Копаться в заносах на путях, да еще в черте города, было опасно: тогда обходчики были очень насторожены к посторонним и видели во всех вредителей и диверсантов. И нам не хватало только попасться с поднятыми посланиями «врагов народа»! В теплое время часто шли дожди, особенно утренние. Записки намокали. Хорошо, если текст на них был написан простым карандашом. А всего чаще люди на кусочке ткани писали жидкой грязью, подпаливая на спичке обрывок резины от подошвы и смачивая нагар слюной; или слюнявили огрызок химического карандаша, одолженного у блатных. Урки прятали такие карандаши, как прячет приговоренный к смерти ампулку с ядом: они ослепляли себя, залив глаза разведенным грифелем, чтобы не уходить на убийственный этап или не попасть в пыточную камеру и не расколоться под «теплой железкой»… Спасибо Володьке—Железнодорожнику — он исподволь, незатейливыми рассказами о своей жизни, приготовил меня к моей судьбе… Да, под дождичком записки мокли. Текст расплывался. Бесценное послание вроде бы пропадало… Но беда оказалась по–правимой. Девочки наши научились сушить записочки и отглаживать их горячими утюгами… … Через ночь наведывались мы на Казанский вокзал. И на Красную Пресню ещё, где от пересыльной тюрьмы тоже уходи–ли «веселые» этапы. «Веселые» — это большими эшелонами из пятидесяти–шестидесяти телячьих вагонов со стрелками на тормозных и специально сколоченных из досок площадках, с пулеметами, иногда счетверенными зенитными, на тендерах паровозов, с ловушками–граблями за последним вагоном. Были еще этапы в специальных «вагонзакаках». В просторечье «столыпинских», о которых рассказыавали, что то были обыкновенные вагоны пригородных дачных поездов, из широких окон которых пассажиры могли наслаждаться пролетающей мимо природой! Однако, на самом деле это были вагоны, специально приспособленные для переселения крестьянских семей на новые земли в Сибири, где, в ходе реформы Столыпина, эти прежде безземельные крестьяне получали на льготных условиях землю. Разумеется, переселение было добровольным. Вагоны были устроены так: меньшая часть была отделена, и в ней ехала крестьянская семья. В большей части вагона крестьянин перевозил свой скот и хозяйственный инвентарь. Таким образом, прибыв на место, крестьянин мог сразу начинать хозяйствовать. Так было в тюрьме народов — в России царской. В советское время эти вагоны приспособили для перевозки заключенных: в прежде жилой части вагона располагался конвой, в части для скота — зэки. Но державе рабочих и крестьян, «где так вольно дышит человек», и этого мало было: для перевозки врагов народа и прочей сволочи ещё с 1923 года проектируются и строятся институтом «ГИПРОВАГОН» (Москва, улица Пушкинская, дом с подвалом–пивной у угла Столешникова переулка) вагоны несколько иной конструкции — бронированные пульмановские чудища. В них купе — камеры — отсечены друг от друга бронещитами. От коридора они прикрыты сплошной решеткой со стальными дверьми — каталками… Погодя немного, и меня станут возить в этих вагонзаках. Норма загрузки одного купе, оборудованного трехъярусными нарами «покоем», — девять человек. Но загружают, бывало, тридцатью — тридцатью шестью: вцепившись руками в решетку, четверо вертухаев вколачивают в камеру очередного зэка ударами сапог. Еще четверо заминают его в до отказа спрессованную массу тел тоже сапогами. При движении вагона слипшийся ком человечины оседает, спрессовывается, будто окостеневает. Его уже не размягчают испражнения, самопроизвольно истекающие из теряющих сознание, задыхающихся, медленно угасающих человечьих останков. Быстро уходят сердечники и старики. Вслед за ними погибают легочники и желудочники. Как всегда и везде выживают самые сильные, самые жестокие, и те, кого первыми загнали в камеру: они запрыгивают или по слабым вбегают на нары верхних ярусов. А потом ударами ног отбивают напрочь всех, кто пытается вслед за ними занять условно безопасное место наверху. «Счастливчикам» еще не раз в пути следования предстоит боем утверждаться на верхнем ярусе. Внизу тем временем идет незаметное со стороны запихивание слабых вниз. Вытолкнуть их наверх труднее. И незачем: конвой не откатит дверь до прихода к «плечу» маршрута. Дважды в сутки, через кормушки, в камеру закидывается пайками хлеб. Сильные сжирают его, не делясь. Бывает, если конвой литовский, из кормушек на тех, кто внизу, выливают «суп». Баланду…Шутят… Что это я… Да!.. Из такого «вагонзака» записку не кинуть, между тобой и волей — решетка–стенка, коридор с часовыми, глухие окна, остекленные «морозко» и армированные металлической сеткой. И потому через них ни тебя с воли, ни с воли тебя увидеть невозможно… …Еще с полмесяца покрутившись у пересыльных посадочных пунктов, мы довольно точно знали время отбытия «веселых» эшелонов. И сразу, вслед за ними, тотчас после их прохода, подбирали новые сотни записочек. Пришлось бить челом, опять же, Володьке—Железнодорожнику. Примерно с этого времени я перестал его так звать, хотя сам он против своей дворовой клички ничего не имел. Бил же челом по серьезному поводу: никаких наших доходов не могло хватить на рассылку найденных записок! От сестры его, Людмилы Сергеевны, я знал, что подруга Володьки, Клавдия Петровна, работает на какой–то железнодорожной почте. И может помочь. Теперь, я решил: самое время обратиться за обещанной помощью. Сам Володька был весьма доволен нашей с Алькой деятельностью на путях. Он даже однажды вскользь сознался: не подумал, что стоит такие кидаемые фраерами записки подбирать и рассылать! И, кажется, заревновал нас к тому, кто надоумил огольцов на правильное дело.Глава 85.
Через несколько дней, поздно вечером, Людмила Сергеевна повела меня через грузовые дворы Казанского вокзала на пункт приема почтовых вагонов рязанского направления. Где–то в самом конце бесконечных переходов через пути и мосточки — от вагона к вагону, стоявших на подставках и без колесных пар, — мы вошли в уютный зальчик, где хозяйничала Клавдия Петровна. Все помещение было аккуратно заставлено стандартными посылочными ящиками, ящичками и совсем маленькими фанерными коробочками, судя по сургучным печатям на них, приготовленными к отправке. Видимо, хозяйка зальчика знала, зачем мы пришли. Она сходу усадила нас за чай, поставила розетку с вареньем и корзиночку ванильных сухариков. И доделав свои какие–то дела, спросила меня: — Много ли надо отправлять писем? Я ответил. Она подумала, поглядела искоса потеплевшими, и, кажется, повлажневшими глазами. Попросила: — Приносите сколько надо. Отправлю. Только чтоб точно раз в неделю. Лучше — в понедельник, вот в такое позднее время, когда я дежурю. Если сторож какой спросит, отвечайте: к тете Клавдии, племянник. И — вот, возьмите судочек, будете с ним приходить и показывать, если что. Можете туда чаю налить, для понта. Все? — Спасибо! — сказал я. … Но тетя Люда меня перебила: — Насчет посылочек, Клава… — Да! О посылочках! Я ваши посылочные дела тоже знаю. Вы неправильно делаете — большие посылки шлете. На них теперь зарятся, на большие. И в зону они редко попадают — до зоны есть кому их увести и раскурочить, большие–то. Лучше маленькие слать, вроде бандеролей. Дешевле и надежнее. Можно даже их чаще отсылать. Ясно вам? Поверьте мне. Я ведь тоже… не раз, и не один год посылки ожидала. Потому знаю… Теперь, это ж разорительно — столько вам посылок отправлять! Вы меня послушайте, что скажу, — я ведь давно про вас знаю. И надумала. Понимаете, такие вот, как знакомый ваш, Володя… Железнодорожник… ну, вы знаете, конечно… Такие имеют вроде кассы взаимопомощи — общак, как они это называют. И если припухают где — керюхи им тоже сидорки толкают из общака. Ну, друзья, конечно… — Она улыбнулась. — Так ведь и тогда через обычную почту сидора, ну, посылки, не отправляют… Я вам все не могу открывать. Но вот такое предложение: вы мне сюда приносите все мясные изделия, чтоб отправить. И масло хорошее, чтоб на русское перетапливать. Я вам за это деньгами верну полностью. Вы мне адреса передадите… А дальше мое дело. Согласны? Сахар, там, другое, что надо в зоне, — это все на местах есть. И посылать туда нет резону. Только оплатить. Так мы из общака все возьмем. Лады? Ну, тогда хорошо. С этого дня жизнь наша с Алькой впервые показалась нам такой настоящей, будто стали мы взрослыми. И научившись всему, приступили к самой нужной работе изо всех дел. Впервые обоим, одновременно, пришла в голову мысль: не зря, не зря свела нас наша общая судьба! Преступная власть, как тать в нощи, хватает в темноте невинных людей, ночами истязает их палачествами своими, ночью убивает в темных подвалах, и ночами же, кто определен в рабы до конца дней, отправляет закрытыми эшелонами в бесконечную ночь ГУЛАГа — на голод, на мороз, на каторжные работы: на смерть. А мы, два человека, встали на пути у этой страшной власти и научились все делать ей наперекор!.. — Не хвалися, на рать едучи!.. — иногда остужает меня Алька.Глава 86.
В последнее время Алик очень задумчив. Молчит больше. Даже в Мамоновском перестал мурлыкать свои кальмановские мотивчики, когда водит кистью. Теперь на четвергах у тети Катерины он — равноправный участник и самый знаменитый человек: дядя Миша Гаркави предложил ему выставку в Доме композитора — тут же, рядом, в Брюсовском. Выставка всех потрясла. Акварели было предложено продать за немыслимо большие деньги. Но вмешалась Катерина Васильевна. Она взяла себе – по указанию автора — три акварели и повесила их в гостиной у себя. Но тут же поехала к Нине Алексеевне на работу. («С деньжищами–и–и!» — продала Ефимовна). Лучше бы она туда не ездила… Художественная мастерская располагалась в подвале двухтажного старого дома на Мясницкой, недалеко от Красных Ворот, напротив ограды палисада перед особняком Центросоюза. Освещенный лампами накаливания низкий зал, тесно стоящие столы со швейными или вышивальными машинами. В жаркой духоте сотня женщин вырезает, кроит, сшивает полотнища наградных, торжественных, мемориальных именных знамен. Кто–то вышивает ленты герба по снопам и солнцу. Скрепляет, наживляет и пришивает золотые канители и канты. Быстро собирает витую кудель в люстроподобные кисти. А мама Алика сидит перед пяльцами. И через свои минус 11 диоптрий вышивает гладью портреты вождя — самого великого гуманиста всех времен и народов, усатого вурдалака, заглотавшего Михаила Ивановича — ее любовь, ее мужа, отца ее детей… Где уж тут Оруэллу с его фантасмагориями! Год назад, весной 1937–го, над самим Северным полюсом Иван Дмитриевич Папанин самолично поднял на флагштоке знамя советской державы. Над ледяными полями, в бескрайнем просторе Арктики полыхнуло кровью, забилось, заплескалось, заколотилось в студеных ветрищах вселенской кухни погоды шелковое полотнище с ликами Ленина и Сталина — большевистских мессий, шитыми в мясницком подвале слепой художницей Ниной Алексеевной Молчановой… А теперь вот, в том же полутемном подвале, два великих мастера — всему свету известная танцовщица Гельцер и никому неизвестная мастерица всему миру известного знамени Молчанова — ревели в обнимку, в закуте, перед вонючим сортиром… А виной тому — не мальчишка, тоже великий мастер, а сучья жизнь вокруг, не оставлявшая никакой, самой малой надежды на то, чтобы стать человеческой…Глава 87.
А намокшие записочки мы научились не просто сушить и разбирать на них тексты, но и восстанавливать! Мясорубка набирала обороты. Эшелонов уходило из Москвы все больше. Нам вовсю помогали собирать записки моя одноклассница Муся Янова, да подруга Алика Ирочка Рыжкова. Из–за Ирочки мы однажды чуть было не попали в историю, которая могла бы окончиться для нас печально. Но, опять же, из–за бесстрашия Иры мы налетели на презабавнейшего человека. Ожидали эшелон. Было темно. Мы сидели на шпалах у опор платформы Новая — сразу за Электрозаводом. Вдруг с пути рядом кто–то вскрикнул громко, еще один голос заблажил, по–слышались удары, будто по мешку с песком лопатой молотят… Когда еще один крик прервал тишину, мы успели на голоса – там явно или били кого–то, или грабили! У столба контактной сети, прислонясь, сидел человек с чемоданом в руках. Тут же лежали еще двое. Один, увидев нас, приподнялся, попытался вскочить — не получалось у него, — только тут мы увидели в руках сидевшего у столба нож… В это мгновение из черноты кустов выскочил еще один мужик и прыжком очутилсярядом с сидевшим. Тот обернулся, но нападавший успел поднять железный прут и вскинуть руку для удара… Ударить не вышло: Ирка прыгнула к нему, он взвыл, отвалился… Лицо его залилось — показалось — черной краской. Или темень была густой? Алик оказался около нее… Мужик, схватившись за лицо, отвалился обратно в кусты. Тот, что пытался подняться, снова упал на спину… Все это произошло за каких–то пять–шесть секунд… Вдруг сидящий у столба произнес спокойно: — Это меня они на гоп–стоп брали. Только не получилось… Не тот фраер попался… Вы успокойтесь, пацаны (он, видимо, принял Муську и Иру за мальчишек). Потом он приподнялся: — Зацепили, с-суки… Помогите–ка… Мы увидели в полный рост огромного человека, одетого в модный, но измазанный в грязи костюм. Брюки — в мягких сапогах. На голове кубанка. Только вот стоять он не мог — держался за столб… — Вы кто такие? Мы объяснили. Однако сказали, что гуляем. — Так утро же скоро — время не для гуляния… — Он говорил с явно с кавказским акцентом, но лицо его в темноте мы разглядели с трудом. — Все равно гуляем. А вы кто?.. И те, что… вот эти двое и тот — из кустов? — А кто ж их знает? Только, подонки, они за мной охотятся… Ведут, с-суки, с Омска еще… Приметили, специалисты!.. А я, пацаны, обыкновенный человек: добираюсь до дому, на Кавказ. А прежде отмотал червонец — наши, горские дела… Вот, все. Теперь что делать будете? — А что делать–то, вы же на ногах еле стоите. Вам бы в больницу или… куда–то еще — вылежаться! Вы нас не бойтесь, хотя мы червонцев еще не разматывали — за нас наши родители мотают, — сказал я. — Вот у него отец, — он вообще пропал, а у меня — вся семья по кочкам… У Иры… отец… — Никого я не боюсь… Вот тот, — он рукой показал на того, кто все время лежал, не трепыхался. — Вот тот успел, с-сука, чем–то по черепу… Здорово… Я пока еще не шибко оклемался… Мне полежать бы… Так, после совещания, татарин Мухтар Абдулло—Оглы, бывший учитель из чеченского аула Узум, а потом зэк — сперва ИркутЛАГа, а с 1935–го — СевВостЛАГа на Колыме, поселился на несколько дней в квартире Алика. Пасли же его блатные из–за чемодана, в котором освобожденный по окончании срока (с легким опозданием на два с половиной года) проходчик шахты Ключевой Северо—Западного управления ГлавКолымстроя вез заработанные за многие годы каторги весьма крупные по тому времени деньги, где–то около трех сотен зарплат рабочего с московского «Серпа и Молота». Что и было написано в справке об освобождении. Через неделю мы проводили его на Павелецком вокзале. Когда поезд уже двинулся и мы с другими провожающими соскочили с подножки на перрон, Мухтар сказал Алику: — Ты девку–то побереги! Девка — жох! Горяча больно. Она, может, и подмогнула мне, только не дело для девушки в мужские разборки встревать и перьями отмахиваться… Береги ее! Сама Ирина на пожелания гостя ответила нам так: — Языком отмахиваться не приучена. А что встреваю, как изволил заметить товарищ с Кавказа, в мужские дела, то сами успевайте, и вовремя, чтобы нам, женщинам, не доставалось этого удовольствия. — И презрительно отвернулась. Справедливости ради: знакомство с Мухтаром АбдуллоОглы дало нам в знании предмета нашей самодеятельной опеки куда как больше, чем рассказы всех ходоков. Тронутый нашим к нему отношением, — к чужому человеку, да еще в таких обстоятельствах знакомства, — он через месяц–полтора после отъезда начал присылать нам большие посылки с сухофруктами, со сгущеным виноградным соком, с бастурмой, и самое ценное, — с неизвестно как законсервированными чесноком и лимонным соком. Присылал он мешочки с грузинским чаем, рекомендуя засыпать его прямо в посылочные ящики, между упаковками с продуктами… Его посылки шли до самого начала войны в июне 1941–го. Кроме того, он стал сам отправлять посылки по сообщенным ему адресам. Головные боли от удара грабителей не проходили. Писал, что мучается…Глава 88.
Случившееся у нас, на Разгуляе, в ночь с первого на второе января перевернуло все мои представления о всесилии системы, с которой начал я свое мальчишеское единоборство. Система оказалась не такой уж могущественной, не такой неприступной. Два близких мне человека, мухи не обидевших за время, что мог я их наблюдать, два безоружных законопослушных еврея, без шума и возни, задавили группу вооруженных бандитов, проникших к ним темной ночью, чтобы по–ломать им жизнь. Задавили. И исчезли. Оставив хозяев этих бандитов в растерянности и страхе. Ибо, действительно, если есть в России некое сквозное историческое положение, пронизывающее всю – до дна — дремучую толщу ее «национальной идеи», оно однозначно выражается так: «Это если каждый станет…» — жить собственной совестью, думать–рассуждать не как парт–кодла и поступать не «как все»! Так и в неординарном разгуляевском случае: «Это если все… вот так вот…?!». Меня не занимали детали происшествия. Меня интересовала философия тех, кто до этой ночи спокойно, не предвидя беды для себя, врывался в чужие жилища и там творил разбой[10]. Поэтому, недолго думая, побежал я к моему опекуну, что жил посреди вот таких же бандитов. Кому–кому, а ему известно все, что той ночью произошло. Ему понятно, что чувствуют теперь орлы–чекисты, которых, оказывается, в самый разгар очередной бандитской кампании можно вот так прихватить и задавить, как крыс. Мнения моего консультанта Володьки—Железнодорожника, вора в законе, спрашивать я не стал — нравственным кредо его было: «Мочить гадов». О чем наслышан я был из источников верных. Но что скажет чекист? Степаныч отнесся к делу спокойно. О нем он знал, конечно, прежде меня. И куда точнее. Но ответил не совсем определенно, будто про себя рассуждал. Покойные с оружием были… Значит, сопротивления ожидали. Такое дело — не игра… Но, недотепы, дверь не заметили. А она в их судьбе — мина… Во–от… Они и отслужили… Только… там не двое братов их встретили. Там еще кто–то был. Мастер!.. Но кто? Чтобы все так чисто сработать, нужна высоокая квалификация! На моей памяти ни один уголовник такое после себя не оставлял. Тот же Ленька Пантелеев. Он, все же, в ЧК петроградском поработал, прежде чем завестись и уйти в блатные. На нем убийств — не счесть, раскрытых и таких, что неизвестно — его ли работа или нет? Были на нем и такие — без крови. Но чтобы так?.. В Москве наши берут военных. Всегда чисто — военным в Москве деться некуда: пригласят, вроде, в штаб, или в наркомат, или в парторганы. Там и берут, если не дома. Дома–то в Москве им у своих квартир охрану не поставить. В Доме правительства, например, там охрана — вся как есть наша. Сложнее на перифериях. На окраинах. В округах, к примеру. Там большой командир — главнее старорежимного губернатора. Взять его на месте сложно: у него не только положенная охрана — войско у него. Вмиг повяжут. Сходу — трибунал. И через полчаса приговор — окончательный, обжалованию не подлежащий! Ищи потом виноватых. Такое у Якира было на Киевском. Так Уборевич сыграл. По первости прошло. Тогда стали вызывать в Москву, в Метрополе брать. Того же Якира так же вызвали. И попытались взять командира в вагоне. Не получилось: охрана всех наших уложила. Якир Ворошилову по связи: так и так! Что прикажете? Климент Ефремович посоветовал не ерепениться. В Москве, мол, разберемся. Фельдмана так же брали — в пути. Ну, Примаков, — этот сам явился. Прежде других. Тухачевского, практически, тоже в дороге взяли. Но не трогали до Москвы. В Москве, перед прибытием, забрали оружие. Словом, брали по–разному. Хотя, конечно, была и кровь. Но чтобы так?.. Тухачевского когда забирали — было 26 мая — у нас пограншколу на Скаковой подняли. На всякий случай. И так случалось. Но тут… Все же кто–то им, братьям, сильно поспособствовал… Был кто–то весьма профессионалист! И то, что никто его не видел, никто не знал и не предполагал, — это все за то говорит, был кто–то! И был этот кто–то — сила! МАСТЕР! … Но вот кто? …Степаныч как в воду глядел. Только глубина той воды была велика — тридцать восемь лет! Осенью 1977 мы с Ниной были приглашены в США. Так получилось: по существу гостевая — к родичам — поездка за океан обернулась государственной: встречи с конгрессменами и сенаторами, с губернаторами, наконец, гостевание у Эдварда Кеннеди и Джимми Картера. Поэтому было внимание прессы и, конечно, телевидения, которое показало — в числе прочего — и мои детские фотографии. Естественными (и ожидаемыми) были отклики американцев. Но один из откликов — телефонный звонок из Иллинойса — был куда как неожидан: абонент, не называя себя, предложил встречу, «которая Бэну будет приятна»! За полтора месяца мы накатали 22 тысячи миль. И, конечно, никуда больше ехать не собирались. Поэтому договорились с ним, что он будет нашим гостем в доме моего кузена под Вашингтоном. Через несколько дней мы встретились… с сыном Льва Сауловича Сегала — Исраэлем! — Какое чудо! — были первыми его словами. — Какое чудо! Я случайно вошел к мальчишкам и увидел на экране ваше лицо! Я сразу вспомнил эту фотографию, и тотчас мне представились вы и ваша бабушка! Чудо! Два дня мы говорили о прошлом. Мне было что рассказать ему. Тем более, что его одиссея после той страшной ночи начала января 1939 года была неординарна. И еще — теперь это был высокий, крупный, плотного сложения сорокасемилетний мужчина с глазами его матери и ухватками дядьки. Наконец, я задал ему вопрос о той ночи. Он охотно откликнулся на него — все же это была ТА ЕЩЕ ночь! Такие не забываются никогда.Глава 89.
— Конечно, конечно, — засмеялся Изя, — мы тогда были не одни. Приоткрыл дверь на площадку и отправил понятых домой мой самый старший дядя Аба! Аба проездом был в Москве. Он очень редко навещал нас. За мою тогда девятилетнюю жизнь он виделся с нами, быть может, пять или даже меньше раз. С 1920 года дядька служил на Дальнем Востоке. И был уже полкашом погранвойск. А началось все очень давно. Во время Бориспольского погрома 1905 года он, по мнению моего миролюбивого папы, немного переборщил. И вынужден был бежать из родных мест. Судьба привела дядю сперва в Хабаровск, а чуть позднее — во Владивосток. У него была идея уехать в Палестину, где к тому времени жили многие наши родичи. Сами понимаете, дядьке пришлось обзавестись видом на жительство с новой фамилией, именем и отчеством. Конечно, он брался за любую работу. Но, человек огромной природной силы и сметки тоже, дядя Аба, а теперь уже Александр Сергеевич, ввязался в профессиональную борьбу. В 1914 году в Благовещенске с ним – прямо в цирке после представления — познакомился ссыльный Трилиссер, только что отсидевший срок в Шлиссельбурге по какому–то там политическому делу. Тогда этот человек еще не был бандитом и очень понравился дядьке. Интересно: они сошлись на том, что оба знали языки! Сам Трилиссер знал несколько европейских языков. И был приятно удивлен, узнав, что дядя Аба, пока он мотался по Восточной Сибири и Дальнему Востоку с цирками шапито, заговорил по–китайски и по–японски, — все его учителя были людьми Востока. И когда произошла Февральская революция, а затем и октябрьский большевистский переворот, Меир Абрамович Трилиссер — человек, по отзывам дядьки, величайшей притягательности своей убежденностью — втянул в свои политические дела и дядю Абу. Так, после Иркутска с его Советом, после Сибвоенкомата и Центросибири, после Благовещенского подполья и Дальбюро, Аба, вслед за Трилиссером, очутился в Москве, в аппарате ВЧК. Вот этот аппарат точно был бандформированием высшей пробы! И то, что творилось им в Москве и в Питере, было Абе поперек горла. В это время Фриновский начал формировать институт пограничных войск. Аба кинулся в него как в омут — куда угодно, только не в аппарате чекистских разбойников! И отослан был новым главкомом на Восток, — ведь не каждый день Москва могла выделить для такого важного участка службы понаторевшего при Трилиссере коммуниста, да еще владеющего свободно языками сопредельных государств. — Так дядька оказался в погранвойсках, сперва в Тихоокеанском, а потом в Северо—Восточном погранокругах. За время до злополучной ночи января 1939 года он успел побывать и в ролях заместителей, а потом и начальников этих округов, товарищем военного министра и заместителем главкома армии Дальневосточной республики Блюхера. И проработать с Василием Константиновичем Блюхером в Китае, когда там создавалась народно–революционная армия. В 1935–м Блюхер стал маршалом, их общий друг и сослуживец Абезгауз — командиром корпуса, а сам Аба—Александр — командиром полка. Немного времени прошло — началась эпоха арестов. Аба никогда не обольщался своим положением. Он уже в Москве 1920 года понял, что за система власти пришла на смену российскому царизму. И если не бросал своей пограничной службы, то только из–за исключительной возможности, которую она открывала перед человеком, внимательно отслеживающим мир, где злая судьба указала ему жить и растить детей. Детей же у Абы к этому времени было трое — сын и две дочери. Все они были погодками. Все тогда заканчивали — один за другим — геологический факультет в Хабаровске. Его созерцательности пришел конец, когда были арестованы Тухачевский, Якир, Гамарник, другие хорошо известные ему военачальники. Он был поражен поведением своего товарища — Блюхера, неожиданно выступившего на суде против своих коллег. Вот тогда и приготовился дядя Аба к войне с бандитами. Он ведь прекрасно понимал — опытный пограничный волк, — что его война особая — без правил, без сентиментов, без рыцарских фокусов. Все же, пограничник, он в чекистах состоял, в высшей чекистской касте. И уж комукому, а ему известно было все, что проделывали его коллеги по далекой Лубянке со своими вчерашними товарищами. И как они все это проделывали… — В начале октября 1938 года Аба с женой вылетели в четырехмесячный отпуск. Почти три месяца провели они в санатории имени Фабрициуса на теплом Черном море. А последний месяц льготного отпуска — все же они северянами были, жили и работали аж почти у 65–й параллели! — они решили провести в столице у братьев. Так Аба и Маргарита оказались в ту ночь в квартире дяди Моисея и Жени. Судьба! — Подробности нашего освобождения от вломившихся к нам погромщиков до сих пор вызывают во мне оторопь, — продолжал Исраэль. — Поэтому не берусь сравнивать, что было для нас страшнее — налет ворвавшихся к нам бандитов или профессионализм дяди Абы, которым он и дядя Моисей встретили ночных гостей. …Нас отвезли куда–то на маленьком автобусе. Оттуда — уже на такси на какой–то вокзал. Позднее к нам присоединились дядя Моисей с тетей Женей и Райкой. Куда–то пропал папа. Оказалось, он «отводил к чертовой матери» автобус. Ехали по–ездом. Очутились в каком–то Быково. Там дождались папы. И через сутки улетели на Север. Нас все время опекал усатый старик, которого с папой познакомил в Быково дядя Аба. Путешествие длилось больше месяца — из–за погоды по трассе были частые посадки и ожидания. С неделю или больше жили в по–селке Анадырь у друзей дяди Абы. Вообще, у него везде были на Севере друзья! Из Анадыря нас перебросили — через Магадан — в Усть—Камчатск. С месяц мы отдыхали. Наконец, прибывшие за нами два морячка–пограничника куда–то отвезли нас. И после встречи, а потом прощания с дядей Абой, мы оказались на японской стороне… А еще через месяц нас устроили к рыбакам и привезли в саму Японию, в город Нагасаки. И оттуда на огромном пароходе мы ушли в Манчжурию. Здесь мы жили с полгода. Объездили страну. И двинулись, наконец, в Америку… Где, как видите, живем–поживаем… — И все живы–здоровы?! — Все, да не все… Живы мои старики. Жива тетя Женя, она часто вспоминает вашу маму — ее спасительницу… Вообще, мы не забываем Москвы, вас всех… А вот дядя Моисей в 1948 году погиб в Израиле… — В Израиле?! — В Израиле. Бросился туда драться за евреев! Вспомнил погромы… Между прочим, и дядя Аба там же погиб. Четыре года назад. На войне. В 1942 году он с семьей тоже ушел из вашего большого оцепления… Но не как мы. Их, офицеровпогра–ничников из евреев, с семьями откомандировали на укрепление ЛЕХИ. Но ненависть Абы к большевикам заставила его плюнуть на их палестинских апологетов. Он ушел в британскую армию, пристроив Маргариту и уже взрослых детей где–то в Яффо. Возвратившись с войны, служил в британской полиции. По–том воевал во всех войнах за Израиль. И до смерти своей оставался в кадрах ЦАХАЛа… — И все же, как он, пусть профессионал, пусть при помощи твоего отца и Моисея — тоже не слабаков, — как он или они сумели разделаться с четырьмя вооруженными громилами (с пятым, в автобусе, ясно), так тихо и мирно их «уговорить»? — Все — Аба. Я тогда уже сообразил: ему что человека, что муху… Сам говорил, поминая подвиги шефа «Элички» Мякотенка, спеца из спецов: «Работа у нас такая». …Мы с мамой сидели в спальне. Папу пристроили они на табуретке посреди столовой. За спиной у него торчал один из тех… Другой мотался по квартире… туда–сюда, туда–сюда… Вдруг услышали – банка стеклянная разбилась… На кухне… Тот, что бегал, крикнув, — крысы! — кинулся на звон… Вот и все… Услышали только, как тут же всхлипнул негромко солдат, что стоял возле папы. Папа появился измученный, растерянный. За ним дядя Аба — раскрасневшийся, веселый. Шутил. Маму попытался рассмешить… Но какой тут смех. — Начали помогать маме чемоданы собирать. Аба снова шутил. Смеялся весело — маму успокаивал… Да-а… Он–то, дядька–то мой, Аба, — он был куда страшнее тех, убитых!.. Зачем он их так? Наверно, можно было их не убивать — связать просто… Или я чего–то не понимал тогда?.. Мы вышли. Влезли в автобусик у начала Старо—Басманной. Под сидением лежал еще один… в одеяле… Ужасно!… Прямо новая Куликовская битва! Да, да! именно Куликовская битва! Русь от налетов татар она не спасла. Они снова возвращались и не раз еще Москву сжигали… Но сражение научило: сопротивление врагу возможно, бить его сподручно, правомерно!Глава 90.
…Надо сказать: вот это вот «правомерно» Израиля Львовича, вкупе с образом Куликовской битвы, с какого–то времени начало меня «доставать». Не из–за принципиальной неправоты его. Ведь памятной ночью 1939 года вовсе не гипотетические «татары» налетели на братьев Сегалов. Но в час их, безусловно заслуженного ими после–праздничного отдыха, — а если быть точным, в кульминацию редчайшего для них радостного расслабления по возведении ими, наконец, Долгожданного Собственного Гнезда, — низверглась наних внезапно, надеясь сокрушить и раздавить — неимоверной могучести и всеохватности тупая беспощадная машина государственного по–давления, по природе своей исключающая спасение ее жерты. Достало же меня это потому, что мои Сегалы — люди, в принципе, законопослушные, но, тем не менее, свободные — мужественные потому, — чудесным образом не приняли и на этот раз (вспомним «их» погромы!) рабского «здравомыслия» гонимого на бойню человеческого стада, в которое «красная» и «коричневая» системы превратили терзаемые ими народы. «Ошеломительным ударом» (как записал в «Воинские уставы» друг мой комбриг Георгий Самойлович Иссерсон, сам затем вкупе с армией таких же шустрых своих коллег безропотно — дисциплинированно, строем — смаршировавший под сталинский топор) Сегалы разделались с налетчиками. Преподав неординарнейший предметный урок своим согражданам, как следует поступать с обнаглевшей и неуемной палаческой сарынью, купающейся в своей торжествующей безнаказанности. И только много позже — скорее всего, уже во дни и ночи трагедии «разгрузки» Бакинского этапа на Волге в ноябре 1943 года — меня осенило вдруг: происшедшее в доме Сегалов было ни чем иным, как знамением — предупреждением Господним, равным, быть может, по значимости своей Библейскому явлению «Горящего Куста – неопалимой купине… Предупреждение — как я понял, нам, евреям, в первую очередь. Они были обыкновенными мужчинами, Сегалы. Мужиками. Настоящими только. Когда по освобождении мамы в 1953 году из Колымского небытия коллеги ее именитые, рассказав ей «по секрету» о схваченных НКВД врачах Украинской Повстанческой Армии, посетовали на «проблематичность спасения их», — намекая на какие–то ее особые возможности, она, возмутившись, бросила в лицо им, могущественнейшим оберегателям бесценного здоровья и самой жизни вождей: — Мне спасать их?! О, нет! Вырвать несчастных из лап палачей могут только мужчины, настоящие мужчины, мужики… не вы! И они «нашлись». То было «по маминой части». И вырвали, — яростным, быстротечным боем с большой кровью. Не пожалев себя. Тем более, не жалея тех, кто им попытался помешать. Как братья Сегалы, вырвавшие из лап смерти самое дорогое — семьи свои. Признаюсь: тем, кто тогда спас врачей, я рассказал об Абе, Моисее и Льве Сегалах задолго до их мужественного решения силой освободить плененных спасителей. Итак, Сегалы были настоящими мужчинами. Но героями не были. Хотя бы потому, что защищали себя и свои семьи. Героями были товарищи мои, спасшие украинских врачей. Из чувства порядочности и человеческой солидарности отдавшие жизни свои ради спасения совершенно незнакомых им людей, оказавшихся в беде. Да, героями Сегалы не были. Они «просто» сделали все, что смогли. То, что могли, что должны были, что обязаны были сделать уважающие себя люди. Миллионы людей. В дома которых — в семьи их — из ночи в ночь, более трех десятилетий кряду в СССР, и днем и ночью, десятилетие, в самой Германии и в зонах ее оккупации, — врывались безнаказанно нелюди, уверовавшие, что им можно все! Должны были, обязаны были, могли. Но не смогли. В СССР – убоявшись пули в сердце под небесным сводом, зная, что получат ее в затылок в подвальном. В Европе — устрашась смерти мгновенной, мучительно поджидая мучительную. Каждый — свою. А все вместе… Нет! Права не имею давать Смерти ее имя. «Мертвые сраму не имут!». Все абсолютно. От моих безгрешных младенцев, — трех погибших в «телячьем» вагоне Сибирского «кулацкого» этапа братиков не родившейся еще будущей жены моей, и пятерых племяшей моих маленьких, сожженных живьем белорусскими их соседями, — до величайшего грешника Жукова. Малыши — они ангелы. А маршал «победы» загонял отважно – в Смерть — армии, фронты — народы. Миллионы своих сограждан. Но самому мужества не достало умереть достойно от десницы своей. Не говорю — «боем воспротивиться» той же изощренной травле! Где там… Потому жизнь свою феерическую доживал страшно, ежечасно ожидая ареста и крысиной гибели в Варсонофьевском подвале. Слава Богу, упокоившись «в своей постели», безропотно до часу того «отъезжая» в ссылки и позор «военных округов» и заискивая до последнего дня — когда бояться давно некого было — перед последней шестеркой с Новой площади… С моей женой мы были дружны с ним многие годы. Поэтому знаем, что он пережил. Недаром интеллигентный Бродский аккуратно напомнил всем нам: …Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском маневра о Ганнибале напоминавший сред волжских степей. Кончивший дни свои глухо, в опале, как Велизарий или Помпеи… Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в победном строю смело входили во вражьи столицы, но возвращались в страхе в свою… …И вот — знамение. Предупреждение. Ничем иным событие ТО быть не могло! Мысль эта пришла в критическое для психики моей время — в одну из ночных схваток у Волги тогда между карателями — силою огня пытавшимися заставить нас «разгружать» ТО, что осталось от загнанных восемью месяцами прежде в нефтеналивные баржи и там сгноенных людей, — и нами, порастерявшими разум из–за увиденного в трюмах. Быть может, — и скорее всего — осенение явилось потому, что сцепившись с армейской силой, на поверку такою же беспощадной, что ворвалась в Дом Сегалов, мы, в безумии безудержного кровопролития, ощутили безмерное счастье освобождения из–под руин химеры удушающего волю и парализующего силы подлейшего, как оказалось, того самого «здравомыслия» — нашей способности услужливо позволять преступной власти безнаказанно отправлять нас под нож. Именно поэтому ЗНАМЕНИЕ происшедшего в Москве у Разгуляя события воспринял я как ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Конечно же, не относящееся к «красноглинскому» беснованию. Но — в силу его еврейской знаковости — к еврейству, судьба которого тогда же и обозначилась. Разумеется, к еврейству Европы… К нам с вами тоже. Но из–за того, что осмысление значения происшедшего у Сегалов шло на фоне освобожда–ющего душу боя с убийцами, когда своя жизнь ничего не стоила и оценивалась лишь возможностью уничтожить вражескую. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ невольно «отливалось» в «оружейный» металл латинского номоканона: ПРЕДУПРЕЖДЕННЫЙ ВООРУЖЕН! Не услышали его: Не поняли? Не вняли? А было–то оно не единичным — только в 1936–1939 годах множество семей боем воспротивились арестам! Тем не менее — кто возьмется судить толпами ушедших в смерть, но так и не поправших ее смертью? Все они жертвы. И кто–то сказал предельно точно: «В любом случае положение жертвы — не пьедестал почета, и если нам есть чем гордиться, то, согласитесь, не тем, что нас убивали, изгоняли, жгли и травили, а тем, что, в отличие от других, которым тоже доставалось от более сильных, наглых и жестоких, мы как народ сумели устоять и выжить…». Отвратительно обрекать на глумление миллионы жертв террора – сталинского ли, гитлеровского ли, вымазывая их Величайшую Трагедию патокою «…героизма Европейского еврейства». Не приходит же никому в голову марать память о десятках миллионов жертв ГУЛАГа «мужеством» их! Героизм — повторяю — понятие штучное. И предельно обязывающее. Ищите героев. Их и из нашего маленького народа — не счесть. И не только для заполнения мест на пьедесталах. Но для нас с вами. Ведь наша история Большим Погромом и ГУЛАГом не кончается. У нас еще все впереди. Мы еще не то увидим, если доживем и сохранимся для увидения. Только Сегалов не забывайте! Не героев. Так, на всякий случай. Они завещали нам, как надо вести себя каждому из нас. Вечная им память и пухом земля. Маршалу Жукову — тоже. Отмытое временем от Большой Крови, имя его останется и в нашей еврейской истории. Только… Давайте побережем наши слезы, чтобы пролить их над чьим–либо более достойным прахом… Не слова же ради, в том самом стихотворении «На смерть Жукова», поэт, а значит, пророк, сказал:…Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской области с ними? «Я воевал!»?..
Глава 91.
По проторенной от Иосифа и от мамы с папой тропке подходили новые ходоки. Приносили письма — нам, и еще те, что отправлять дальше. Расспрошенные нами, ходоки оставляли новые фамилии зэков, новые адреса лагерей, письма из которых почтой никогда не шли, отнесенные к разряду бесполезных грузов. Мы с Аликом так не думаем. Пытаемся сломать подлую практику шпалоносцев — письма отправляем тем, кому они предназначены, кто бессонными ночами ждет их, кто жизнь отдаст, чтобы только прочесть, чтобы в руках подержать, чтобы прижать к лицу… Отправляем, хотя, конечно, делаем этим ничтожно мало в сравнении с предком моим Гаазом, с мамой. Ведь одной операцией, спасающей тоже «бесполезного» зэка, она перекрывает наши усилия за год, наверно. А за год что только не происходит! Вот, Берия объявился. И-и пошли–поехали в тот самый «арктический гумус» — армиями — бандиты в военной форме! Те, о ком Господа своего просила бабушка, и с ними, надо же, и сам «экономист» от «бесполезных» писем! Только, подонок, «шпалы» на «ромб» сменил, и — на тебе — замели! Молодые Степанычевы соседи по общаге смеялись: «Наш–то теперь, обратно, шпалы понесет… Только уже не в петлицах, а на горбу в зонах». Старик озлился: «Паскудство это — глумиться над бедой! Даже пусть не человек он, а самая что ни на есть дрянь. Или, поганцы, иудиных лавров захотели? Его, Иуду, перехлестнуть? Да?» Степаныч никак не мог успокоиться, прочтя в «Правде» реплику командарма Блюхера со съездовской трибуны: «…Мы с вами уничтожили кучу всякой дряни — тухачевских, гамарников, якиров… и им подобную сволочь!». — «Думает, верно, на гробах отплясавши, шкуру уберечь, — Иуда». Берия, между тем, отстреляв полчища комиссаров, трибунальцев и шушеру с «лубянок» страны, начал выгонять из тюрем и лагерей — сотнями тысяч — зэков: тех, кто сроки свои пересидел, малолеток, женщин, инвалидов, стариков, всех, кто прежде мордой не вышел в спецноменклатуру и не замарался о нее. А из тюрем и изоляторов — всю неначальственную кильку, что сидела за следователями или за судами и «тройками». И поосвободив места, начал по новой загружать крюки конвейера. — Степаныч! А шоферов с Варсонофьевского, ну, «козлобоев», — их не заметут? — Это за какие такие грехи?! Они Закон возмездия исполняют. Янис–то, Доред, не соврал: есть такой закон! Мерзавцев до невозможности развелось. А им укорот требуется. И если сами сообразить не могут, что можно делать, а что делать не следует, — им объяснить надо. Слушать не захотят? Ну, тогда посадить. — И на Варсонофьевский? — Зачем сразу… Ты про это меньше поминай для твоего же здоровья. А наказывать следует: говорю тебе — мерзавцев развелось видимо–невидимо! Вот пример. Мы с тобой кино смотрели — называется «Веселые ребята». Они, конечно, веселые, ничего не скажешь. Теперь вспомни: где ихние коровы, да козы, да свинки пировали–веселились? Что им скармливали за столами? Ты с бабкой старой такую еду видел когда? И чтобы ее — скотине? Негоже это не то, чтобы в натуральном виде делать, но даже подумать о том. А ведь едено там и пито скотами, и изгажено до невозможности не когда–нибудь, когда еды – хоть завались! Но в те самые годы и дни, когда народ с голоду пухнул, помирал, а кое–где доходило, что детишков кушали, с ума свихнувшись. А тут им такое кино! Неизвестно мне, как где, а у нас в клубе, когда была встреча с Александровым, да с Утесовым и Орловой, им наши все сказали, что накипело, когда, отсмеявшись, сообразили что почем. Сказали: кино ваше веселое — что кусок мяса, которое кажут голодному с вашего высокого балкона и тут же псу кидают. Не так? Так, конечно. Однако с декабря 1938–го зэки из лагерей и тюрем освобождались сотнями тысяч. Но ведь из миллионов. Из миллионов «надежно» сидевших. Теперь в нашем доме, в других домах, в которых от нас тайн не держали, все чаще и чаще появлялись освободившиеся счастливчики. Ночевали, и после одного–двух дней отдыха на чистой постели, чуть отойдя, отъевшись на бабушкиных харчах, начинали рассказывать страшное. Потом, ответив на все наши вопросы, бывшие зэки двигались дальше – к собственным домам. Если, конечно, дома эти, суть семейные гнезда, чудом не были разорены еще во время их арестов. И если в выданных им взамен паспортов справках, что «видом на жительство не служат, при утере не возобновляются», не стоит «минус» — запрещение отныне проживать в пяти, в двадцати, в сорока и даже в шестидесяти режимных городах всяческого подчинения… Они уходили, временно перемещаемые из глухих обособленных зон «малого оцепления» в кажущуюся безграничной территорию «большого оцепления», официально именуемую «СССР». А мы с Алькой, Ирой, Маринкой ночами садились за листки тетрадей, за обломки командирских линеек, за огрызки карандашей. И вписывали в свои «лагерные списки» все новые и новые фамилии оставшихся в зонах «малых оцеплений» знакомых ушедших гостей. Заполняли колонками имен и адресов новые тетрадные листки… Руки у всех затекали, выводя тексты через трафарет. Глаза ломило от напряжения. Ведь линии букв необходимо было наносить очень ровно, без нажима, одинаково всем, не позволяя этим раскрыть особенности наших почерков, индивидуальностей нашего письма — характера, следовательно. Главное, необходимо было постоянно следить за собой и за нашими помощницами, чтобы невзначай не коснуться тетрадочных листков подушечками пальцев и тем не раскрыть «наличия преступной группы». А сделав эту работу, нам с Алькой надо было за час между экспедицией пекарни и школой, и всем вместе — после школьных занятий, — ходить «по маршрутам». И в постоянно темных подъездах опускать листки в невидимые щели ящиков настороженно молчащих квартир. Зная наперед проклятый, равный нулю, коэффициент полезного действия всей нашей работы и риска. Но… Но очень надеясь: вдруг удача чья–то?! Вдруг удача? Никто лучше нас не знал, сколько безудержной радости, сколько нежданного счастья могут принести в чей–то пришибленный бесконечным горем дом наши листки. И веры не теряли. Не теряли надежды. Главное, не отчаивались и продолжали свое дело. Не напрасно, как не раз впоследствии оказывалось…Глава 92.
…Сорок лет пролетело. Аудитория кафедры оснований, фундаментов и военной геологии Военно–инженерной академии имени Куйбышева в Москве. Читаю высшему инженерному командному составу армии очередную лекцию своего двухгодичного курса «Подземные сооружения в вечной мерзлоте». Курсанты — главные инженеры округов, начальники главков министерства, институтов, организаций — напряженно слушают. Дотошно записывают, склоненные над столиками лица напряжены, сосредоточены. Мысли… Мысли при этом далеки от темы. Весной слушатели курса повышения квалификации будут сдавать экзамены мне — штатскому. Не обремененному заботами о службе, о возрасте, который вот–вот подскочит убийцей. И сразу же казенное по–здравление министра. И… приказ об увольнении подчистую, трижды будь ты генерал или адмирал, единожды или дважды герой, легенда Великой Отечественной или заслуженный, с мировой известностью профессор или доктор военных наук… А тут этот никому не нужный курс с четырьмя семестровыми госэкзаменами, словно у салаг–курсантов общевойскового. И каких экзаменов?! «Гидравлика», «Горная и гидродинамика», «Шахтные сооружения в мерзлоте — исследования, изыскания, проектирование, возведение, эксплуатация»! И совершенно прежде не известные разделы теории «малых величин», без которых не решить ни одной рутинной трехмерной задачи!.. Надо же им по–пасть в полосу трагической неудачи — внезапного озарения руководства страны в том, что главная–то, арктическая граница государства с врагом и агрессором номер один вовсе не прикрыта! И теперь, «в самые сжатые сроки», необходимо эту границу, протяженностью в добрых полтора десятка тысяч километров по фронту и в тысячу — в глубину, запереть и обустроить! А эта глубина — сплошь вечная мерзлота, сложнее которой ничего на свете нет!.. Словом, ничего, что способствовало бы поддержанию дружеских, даже доверительных хотя бы отношений со мной большей части аудитории. Экзекутор я для них, да еще чистой воды шпак, т. е. штатский, — обстоятельство, вовсе непереносимое в их субординационном величии! Тишина. И в ней — мой голос, отскакивающий от стены глухой враждебности и вот уже пятнадцать лет взаимного истязающего противостояния их — и моего… И вдруг!.. Вдруг!.. Вдруг из дальнего ряда поднимается высокий седоголовый полковник. В аудитории полковники в подавляющем меньшинстве. И, как правило, не возникают. А этот: — Разрешите обратиться, товарищ профессор? — Прямо сейчас, на лекции? — Так точно! Серьезный вопрос. — Если серьезный — пожалуйста. — Это о вас в «Науке и жизни»?.. Это вы? Вы тогда писали на тетрадных листках списки заключенных? И кидали их в почтовые ящики? Ваша, вроде, фотография — вот! — Да.. Я мог ожидать всего, но то, что сказал полковник, поразило. Тогда он вынул из верхнего кармана кителя пластиковый пакетик, извлек из него сложенную вчетверо бумажку. Даже от меня, с кафедры, показалось, что она пожелтела и на сгибах по–ломалась… — Вот ваш листок, товарищ профессор!.. С фамилиями. С адресами лагерей… Четвертым в списке — мой отец, Примаков Валентин Илларионович… Мама кинулась тогда, с листком, по этому адресу. На Колыму. Полгода проездила — нашла отца! Он дошел на общих. И умирал. Мама оставила меня с сестрой у деда. И моталась с терапевтом по зонам и больничкам лагеря. Но отца спасла. И хотя мамы мы не видели почти что пятнадцать лет — она в отпуск к нам приезжала в 1953–м, а в 1955–м – вернулась она вместе с отцом… Спасибо вам, Вениамин Залманович… У меня еще вопрос. В 1938–м мы с мамой, сестрой и дедом жили на Большой Почтовой в Буденновском городке летчиков — отец был пилотом–испытателем на 24–м авиазаводе… Это вы лично письма писали? Вроде, ваш почерк (на доске я писал полупечатными буквами — огромная, на девятьсот слушателей аудитория иначе ничего бы не разобрала). — Почерк мой. Но в ваш ящик по Большой Почтовой этот листок бросил мой друг Алексей Молчанов. Он жил на Новой дороге, рядом с вами. — Где он теперь? — Алексей Михайлович Молчанов погиб в первые дни войны. Солдатом. А его отец, Молчанов Михаил Иванович, директор 22–го завода, комдив, погиб в сталинских застенках в 1938 году… И тогда… Тогда инженер–полковник тихо, в замершем зале, скомандовал: «Товарищи генералы, адмиралы и офицеры! Прошу встать!». Будто вихрем сорванные со своих кресел, все вста–ли. Они все на меня смотрели. Я — на них. И никого не узнавал: не глухой зал, аудитория, — люди передо мной были, не генерады и адмиралы! «Товарищи, — так же тихо произнес Примаков, — товарищи… Я прошу вас почтить молчанием светлую память героев — отца и сына Молчановых, Михаила и Алексея…». Да. Я никого из них не узнавал. И почему–то поражался слезам на их лицах. Будто люстры опустились вниз… Разошлись заполночь. Всё, абсолютно всё изменилось в наших отношениях с той ночи на Покровском бульваре в Москве… Генерал Примаков провожал нас в Израиль…Глава 93.
…За два года таких списков с пятнадцатью–двадцатью очередными именами и адресами собралось больше четырехсот. У моей главной помощницы Иры Рыжковой был расстрелян отец. Со мной работала она до изнеможения, до обмороков, бывало — жила жаждой мщения! Состояние ее души гениально выразил Дрюон, рассказывая о вожде тамплиеров, заточенном Филиппом Красивым: «Боже! Ты отнял у меня все! Благодарю тебя, что ты не отнял у меня ненависти!». 22 июня 1941–го она вместе с Аликом ушла на фронт — добилась, что б вместе, в одну часть. Алик погиб 13 июля под Кингисеппом Ленинградской области. Ира успела похоронить его и оплакать под гром пушек и лязг железа — через них уже катился, круша вдребезги разбитый фронт, 4–й танковый корпус группы германской армии «Север»… С остатками батальона медсестра Ира Рыжкова три недели пробивалась из окружения — к своим. Навстречу сплошным, бесконечным валом двигались в сторону Нарвы и Силламяе армии пленных красноармейцев. Преследуемые мотоциклистами полевой жандармерии, теряя товарищей, отбиваясь яростно, они вырвались, наконец! Ведь сама мысль о плене, само представление, что они вот так же — огромным стадом — будут уходить в безвестность от своих, была невыносима и поддерживала их силы и дух сопротивления, когда они оказались в окружении. Но все позади! Они вместе со своими! И теперь – бить немца до последнего, пока не очистится от него русская земля!.. Да, теперь они со своими вместе… И что же?! У всех тотчас отбирают оружие и документы, срывают знаки различия, допрашивают, избивая яростно, как бьют ограбленные мужики отловленных конокрадов, загоняют обессиленных тремя неделями нескончаемого боя — без сна, без человеческой еды, без надежды дойти к своим — в наполненные водой землянки… И, не дав опомниться, не дав понять, что же происходит, их ставят перед трибуналом — перед тремя сытыми, в новеньких гимнастерках дезертирами. И дезертиры эти в униформе военных юристов, — не выслушав, ничего не спросив, знать ничего не желая, — выносят приговор: расстрелять!… Кого? Тех, кто был предан такими же дезертирами из штабов, проворонившими войну и теперь пытающимися защитить собственную шкуру, свалив вину на простых солдат и командиров и тем самым снова их предав и заставив навсегда умолкнуть. Ира это поняла однозначно — судьба ее отца раскрылась ей в мерзости коснувшегося ее самой преступного режима… Ира – человек неординарный — тоже вынесла приговор. Она не стала ждать, когда комендантская команда, уже расстрелявшая почти всех ее товарищей, — самых близких теперь, самых родных, — и ее поставит к стенке… Она выбрала судьбу по собственному своему разумению. О ней напишут: «Большевики отняли у нее все: отца, расстрелянного на Лубянке, единственного брата, покончившего с собой в Сухановке, деда — морского офицера, распятого карателями на рее в Кронштадте, бабушку–врача, зарубленную вместе с ранеными при ликвидации антоновских госпиталей на Тамбовщине бандитами Котовского. Она заслужила права на мщение. Но, русская дворянка, — просто русская, — бросилась за Алексеем Молчановым защищать Россию, когда немцы ворвались в ее пределы. Даже смерть любимого, отнесенная ею на счет комиссаро–большевистского режима, горами трупов русских солдат пытавшегося спасти себя от настигающего возмездия, даже эта смерть не поколебала ее уверенности в правоте своего поступка… И только вакханалия убийств трибунальцами Сталина товарищей ее по оружию отрезвила, наконец, эту чистую душу… Она «снимает» часовых. Переходит фронт. И оказывается в отряде эстонских патриотов…» Конец Первой КнигиКнига 2
Часть 3 В БРЮСОВОМ ПЕРЕУЛКЕ
…И ты поймешь, что нет над тобой суда, Нет проклятия прошлых лет, Когда вместе со всеми ты скажешь — да! И вместе со всеми — нет! И ты будешь волков на земле плодить! И учить их вилять хвостом! А то, что придется потом платить, Так ведь это ж, пойми, — потом!..Александр ГАЛИЧ
Глава 93.
С группами разведочно–диверсионных подразделений вермахта, двигавшимися впереди наступающих немецких армий и громившими красные штабы, её команда отлавливает и казнит палачей — ВОЕНЮРИСТОВ преимущественно, но и чекистов-смешевцев. В багажнике своего Хорьха возит она кипы групповых приговоров и постановлений, захваченных ею в бесчисленных присутствиях врасплох застигнутых трибуналов. Подлинных, неопровержимых официальных Документов зверских расправ сталинского режима над народом её России. Которые для авторов и исполнителей их, по непременному Закону Возмездия, — в свою очередь, — не медля становятся смертными приговорами, не медля Рыжковой исполняемых! И она, — сжигая как бы самих себя приговоривших палачей, — предварительно, обязательно своими руками, забивает свитками страшных бумаг их чрева… этими же самыми руками… свежевспоротые… …Даже по прошествии стех пор многим более полувека писать о том страшно! …Жестоко ВСПОМИНАТЬ то, что она проделывала? Дико?! Безусловно! Но, ничуть не более жестоко, чем ВСПОМИНАТЬ… о том, что и как проделывали сами казнимые с несчастным российским солдатом, всегда и всенепременно виноватым. Хотя бы во всех преступлениях… бесчисленных командиров своих!… И уж не более жестоко, чем ТОЛЬКО вспоминать о приговорах над ЛЯГАВЫМИ ДЯДЯМИ И ТЁТЯМИ, доведенными до сумасшествия товарищами моих в таганках и даниловках… Донесения о творимом Рыжковой заставило отправить её в тыл… На лечение… Не одни даниловки и таганки учили молодых лютой мести и для того сводили с ума… И не одни ЛЯГАВЫЕ были учителями. Ирине крупно по–везло с педагогами–профессионалистами (по Степанычу) — её интегрировала ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО СИСТЕМА, созданная апологетами верного а потому всесильного учения!… В начале 60–х гг. мой ещё лагерный друг Георгий Самойлович Иссерсон начал по заданию маршала Георгия Жукова работу над монографией–учебником для Военных академий — ИСТОРИЕЙ ОПЕРАТИВНОГО ИСКУССТВА. Днюя и ночуя у допотолочных стоп уникальнейших — со всего света — рукописей и изданий о прошедшей войне, — заполнявших квартирку его в высотке по Бережковской набережной, — наткнулся на рукопись (потом, и на саму книгу) ИСПОЛНИТЬ ПРИГОВОР двух авторов, однополчан… Ирочки Рыжковой! Прочёл единым духом — героиней–то её была другом юности моей! …И, потрясённый, не поверил им: таким запредельным ужасом средневековой пыточной ямы пахнуло на меня со страниц книги… Один из авторов нашелся в США. В телефонном разговоре, не простом очень, он подтвердил: — Точно, всё было именно так… Встревоженное широкой оглаской в армии, германское командование вывело Ирину Рыжкову из–за линии фронта, направив в психиатрическую клинику при одном из Фрейзингских, под Мюнхенеом, католических монастырей. Начался 1944–й год, 4 апреля следующего она скончалась. В своей жизни с нами она всегда одна писала и разносила наши списки заключённых по почтовым ящикам и сама же относила или отправляла адресатам подобранные ею выброшенные из этапных эшелонов записки. Как то я попытался внушить ей, что лучше бы делать это опасное дело не в одиночку а вместе с Алькой: в случае чего выручит или возьмёт на себя. — В случае чего, говоришь? А если нужно будет избавиться от настырного свидетеля или — хуже — преследователязаконника? И если тот окажется сильнее Алика, или вооруженным? Алька же не сможет убить! — Уби–ить?! Как убить? Зачем?… А т-ты… сможешь? — Теперь, Бен, я могу всё. Господь отступился от меня. Только Алика мне оставил… И вот… Эту железку… — Она кивнула на закрытый рукав кофточки, в котором на ремешке всегда висело перо от финки — Взять меня я им не позволю. Даже по–зволить не позволю… А — убить зачем? Мы же в войну с ними ввязались, Беночка. Или не понял ещё? А по мелочи подставляться не резон… — А как же ты всех нас подставила, было, расписав… того, у платформы?! — Каюсь! Сорвалась… Не могу смотреть как убивают… — Сказала… Ещё сказала: — Создатель отнял у меня всё. Благодарю Его за то, что не отнял ненависти!… — Пол столетия спустя прочёл те же огненные слова у Мориса Дрюона в рассказе о шедшем в ХIV веке на костёр Жаке де МОЛЭ — последнем Великом магистре Ордена Тамплиеров. И громовом голосе свершившегося позднее проклятья его из пламени, обращённом к Суду Божьему и убийцам своим… Ирочка знала в совершенстве не только французский язык. Великолепно знала она историю вселенской подлости… …Портреты её, привлекающие завораживающей, древней, будто с полотен молодого Билибина, красотой, написаны были и всеми нашими педагогами–художниками с Мамоновского. С войной портреты эти исчезли. И нашлись после… У Гаркави. Никому он их кроме своей Гельцер не показывал. А однажды сказал Екатерине Васильевне: — Мистика какая–то с этими по–лотнами… Чертовщина!… С ума сойти… Я в эту чертовщину верил: акварель, в четвертушку почтовой открытки, написанную Аликом, я видел у его мамы. Трепетно–девичий лик с горестно сжатыми губами… Не молодая девушка — мрнахиня в заточении. Но изливаются светлой синевою лучистые, в пол–лица, глазища… Нина Алексеевна носила на себе эту миниатюрку, вмонтированную в чёрного бархата рамочку–футляр. В 1954 году, возвратившись из лагерей, застал их вместе. Вместе проводил в Шаболовский крематорий. Вместе сгорели они и чёрным дымом унеслись к любимому… До сих пор во снах являются мне — обе вместе… Когда немецкие крестники мои разыскали меня, воспользовался случаем — узнал: Ира тоже носила на себе маленькую Алькину фотографию, сделанную мною в годы нашей юности. Её оставили на ней, положив в гроб, опустили с нею в могилу. К чувству благодарности хоронившем Иру примешивается отвратительная горечь моей мальчишеской оплошности: Алик на фотографии дкржит перед собою развёрнутую газету с названием ПРАВДА. Тогда я внимания на это не обратил. А вот на фоне трагедии ХХ века изображение этой газеты портрете друга выглядит кощунством, издевательством или дьявольским лицемерием. Но… монахини того не уразумели. А Бог простит… Копия этой фотографии Алика хранится в нашем семейном альбомчике. С ней, как с самым близким человеком, знакомы и дети и внуки… Вопрос права на возмездие меня не волновал. Вот и Ирочка решила его для себя. Тем не менее, товарищи её по Вермахту вынуждены были вопрос этот ей задать: даже на фоне всех во–енных жестокостей её суд и наказание заставили содрогнуться. Право суда и казни высочайше установлено моралью народа. И если сам народ бездействует я, женщина, принуждена решать за него…Глава 94.
Эти дни были насыщены событиями. Я часто приходил к Степанычу. С каждым посещением мне казалось, что он истаивает, будто жизнь вот–вот уйдет от него. Он мое состояние угадал. Сказал однажды: — Умираю, мальчишечка. И дней мне вовсе не остается. Как ты без меня?.. Я что–то говорил ему, — наверно, это были глупые, ненужные слова, но мысль потерять его душила меня, и я давился слезами, страшась нанести ему лишнюю боль. А боли настоящие, мучительные истязали его. И лечащий врач Игорь Петрович — копия Бехтерева — говорил мне: — Ну и дедушка у вас, молодой человек! Его болезнь терзает выше всяких человеческих сил, а он будто железный. И если говорит, то только про вас. Вы что, единственный родственник его? А тут зашел утром, сразу после их завтрака, — Степаныч на кровати сидит. Раскачивается, как в тот день, когда прочли письмо Фриновского о квартире. — Случилось что? — спрашиваю. — Зачем неудобно сидишь? — Случилось. Я думал: умру спокойно, тебя хоть как–то направив. Выходит, ошибся… Оказывается, хвост за тобой. Ты хоть понимаешь, что это значит? И чем угрожает? — Понимаю, Степаныч… — Мне представилось, что старик сейчас разгневается и будет ругать меня. А ему в его состоянии только этого не хватало. — Понимаю. Только ни в чем я перед государством не виновен. Оно виновато. Я — нет!.. И тут я подумал: неправда! Пусть государство мое бандитское. Пусть оно страшное и лживое. Но что–то такое я все же совершил: тайно, по–воровски, отправил «Сообщение» о преступлениях власти — о детях, пропадающих из детдомов!.. Или нет, не так! Я не перед государством виновен, я виновен перед Степанычем! Вот где моя вина! Получается, я воспользовался его откровенностью, его открытостью ко мне, его любовью и верой!.. Но что значит — «воспользовался»? Или корысть какая была у меня на уме, когда писал на листках ужасные слова о гибели моих товарищей?! Чепуха какая–то! Самое главное теперь — все рассказать Степанычу. Ведь не раз, не раз сам я задавал себе один и тот же вопрос: почему, зачем Степаныч показывает мне эти его объекты, рассказывает о преступлениях власти, твердит о «только что» подписанных приказах по НКВД? И если они касались судьбы детей, — вот таких, как я, — он тексты этих приказов передавал мне, будто по бумажке читал, а я запомнил их, как сказки любимые. Я ведь и сейчас их помню – ночью разбуди и спроси! Вот: «Циркуляр народного комиссара внутренних дел союза СССР № 4 от 7 января 1938 по приказу НКВД СССР 1937 № 00486… о выдаче на опеку родственникам детей, родители которых репрессированы…». Или «Циркуляр… № 106 от 20 мая 1938… в дополнение к приказу № 00486… от 15 августа 1937…». В сущности, наизусть, только с небольшой колонкой цифр на четвертушке блокнотного листочка, передал мне Степаныч и содержание одного из самых, наверно, страшных документов большевистской системы — «Оперативного приказа народного комиссара внутренних дел союза СССР № 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов (от 30 июля 1937)». Он предписывал: «…с 5 августа 1937 во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников…»….Цифры на обрывке блокнотного листочка я тоже запомнил: по «первой категории» — расстрел — в 1937 году должны были уничтожить огромную армию россиян: более двухсот тысяч человек!Глава 95.
Так зачем, для чего Иван Степанович Панкратов, «почетный чекист», не просто выбалтывал, но раскрывал, более того, как бы заставлял меня, совершенно еще мальчишку, запоминать все эти «особо» и «сверхсекретные» циркуляры — приговоры над народом? Для чего, будто бы сам с собой рассуждая, давал подробнейшие характеристики фигурам и фигурантам своего ведомства, точно определяя степень замаранности каждой из них в беспримерно жестоком каннибализме? Только с одной целью — я в это уверовал с первого дня опаснейших его со мной, мальчиком, откровений — передать людям, пусть другому их поколению, правду о сталинщине. Он был философом по–своему. Он молча, без размахивания руками и болтовни, изо дня в день методически и скрупулезно исследовал каждое новое явление времени. И его выводы, которыми он со мной делился, его приговоры событиям и личностям — как впоследствии оказалось — были до ужаса точны и исчерпывающи. Он выглядел простаком. Он совершенным простачком был в первом, поверхностном сравнении с великими, наполнявшими квартиру тетки Катерины по четвергам. Но, оказывалось, он мог поддерживать в сущности профессиональные разговоры с великими музыкантами, непревзойденными певцами, именитыми режиссерами. И они, между собой, отдавали — несколько удивленные — дань «поразительному профессионализму мальчишкиного вертухая». Впервые познакомившись с ним на вечере по поводу дня его рождения, и пришедшие–то к тетке только с тем, чтобы подивиться на «ручного энкаведешника», — они теперь искали возможности встретиться с ним. Поговорить. Выслушать краткие, редкие и вовсе уж не ординарные мысли. Григорий Маркович Ярон почти с первых дней их знакомства приглашал Степаныча на свои репетиции и премьеры. Рейзен – на свои концерты, а на его даче они могли с моим стариком беседовать до утра. На что уж был скрытен и осторожен к людям Александр Борисович Гольденвейзер, но к Степанычу он искренне прикипел: считал человеком мудрым и по мудрости наипорядочнейшим. Именно так — порядочным человеком был мой старик! И это было отмечено не только Гольденвейзером. А Михайлов… Дело дошло до того, что Максим Дормидонтович ревновать начал Степаныча ко всем, кто его к себе приглашал. У самого Михайлова дома было не все в порядке, как он говаривал, — семья не одобряла его привычки «выкушивать» после спектакля — это часа в два ночи! — литр водки и закусывать утятницей жареного мясца, после чего — и всеобязательно — вызывалась неотложка и все не спали до утра, когда ехать на службу… Да, к старику моему тянулись из–за его порядочности. Из–за никому, кроме меня, не видного подвига его — участия в судьбе брошенного всеми, в том числе близкими родственниками, «соломенного» сироты. Да еще и опасного по звериному времени… И притягивал он тоже только порядочных людей, чистых и честных, естественным образом в дерьме времени не замаравшихся. Можно было ведь не замараться от величайшего ума, от бесовской хитрости, от страха: лучше мучительная смерть, чем позор в будущем, когда Сатана откинет копыта и внуки спросят: а дед–то как вел себя тогда? Таких я знал. И отдаю им должное. Окружение тетки Катерины таким астральным умом, скорее всего, не отличалось. Оно от природы своей было порядочным. В отличие, скажем, от окружения Хаютиной и Ежова, тоже, естественно, подлого. О своей подлости сумевшего громко заявить делами своими. Которые, как ни раскинь, — подлянка, верная, нахрапистая, безоглядная служба самым пакостным делам системы. За это и принимали на Кисельном. За это и привечали там столом с «компотами». У Гельцер такие «не проходили»! На что уж сильными «втирушами» показали себя и Москвин, и Царев, и Кторов. Таланта, яркости, того же нахрапа им не занимать было. Ан нет – на порог не пускали их в дом Катерины Васильевны. Как никогда не подпускали близко ни похвалявшегося не раз «старым» знакомством и с «великой Гельцер», и с ее «великим импрессарио Дягилевым», ни «ползуна» Минца — академика (Исаака Израилевича), ни многих других искателей ручки российской дивы. Совсем немного лет прошло, и стало ясно: выбор–то у тетки был точен! Но ведь этим она и отличалась. Она и все, кто по–стоянно был с ней. Я счастлив, что Степаныча моего она отличила мгновенно! И он ее. Старик тоже умел отличать. Вот, меня он отличил, спасибо ему. И выбрал изо всех, чтобы через меня, или со мной, послать весть в будущее. Так как же мог я, как по–смел скрыть от него мое «Сообщение»?.. И тут же, в палате, я все ему рассказал. — Интересно мне, — Степаныч поглядел на меня загадочно, — интересно, что бы такое про твои художества дядька мой, Василь Семеныч, рассудил? Вроде тихий был человек, из заводских. Но и ему выпало переживаний множество. Например, хлебануть полтора десятка годочков самой Шлиссельбургской крепости. Потомиться в ссылках. А после революции оказаться комиссаром охраны на Урале. И, имея власть, оказать человечность своим подконвойным. Между прочим, сильно виноватым перед ним и за его прежнее крепостное сидение. Вот бы спросить его, правдолюбца, как бы он отнесся к вашим с Алешкой шалостям? Ведь в законах слова такого нет — «шалость». А есть совсем другие слова. И вы оба до сих пор этих слов не выучили. Не можете никак оценить значения их для ваших судеб. Что же с вами делать? Думалось мне, чему–то я тебя научил. Пусть не в теории. Но на практике, на примерах на страшных. Вроде понимаешь, что сперва следует думать. Можно даже со мной посоветоваться иногда. А подумав, дело делать. Если дело. Не медведь же! Он гнуть дуги задумал — видал, как их мужики гнут. Решил: и он сможет, тем более медведь — силища! Стал гнуть. Что ни согнет — сломает. Воз наломал! Тут только мелькнуло у него: может, сперва подумать стоило, а потом гнуть? Не–ет, решил, сперва гнуть надо, а то думать будет уже не об чем! Так ведь не медведь ты. Мало того, что уже воза тобою наломаны, так дальше ломишь. Вот, спрашиваю: доколе? Или никак не поймешь, что там про тебя уже много, если не все, знают? И всякое твое дело и слово — тебе в строку! Тобой доброта да совестливость движет, вроде как дядькой моим Василь Семенычем. Мы, Панкратовы, все одним миром мазаны: добрые да совестливые. Но ведь в наш век и время, и люди другими были — человечнее. Хоть и тогда мы как куры в ощип попадали. У тебя и того не получится. На твою долю таких людей и времени такого не осталось — повыбили и профукали! Одни волки вокруг. А человеков–то — раз–два и обчелся. А если есть – нету времени делом и сердцем их проверить… А тут, видишь, еще и хвост… Вот, о хвосте. Получается, парень, — заметут тебя. А я рассчитывал — при мне они не тронут… Плохо. Что делать будем, мальчишечка? — Откуда мне знать? … Хотя, чтобы очень уж я беспокоился… — Дурень! О тебе ли разговор! О Бабке подумай! На меня больше надежды нет — спекся я, Степаныч твой. Отбегался… А вот Бабка — как одна останется? Ты подумал? Вижу, что нет.Глава 96.
Плохо, говорю. А ты — что! Ты и сам проживешь, если головы не утеряешь. Молодой — тебе многое отпустится… За Алексеем хвоста нет? — Вроде нет… — «Вроде»! Разве ж о таких серьезных делах можно так бездумно–то? — Думаю! Мы с ним если встречаемся, то аккуратно, проверившись… — Господи милосердный! Они, видишь, проверяются. Там – система! Там спецы сквозь землю видят! От них уйти, что от воды, плавамши. — Ну, как можем, так уходим… Намекал тетке о своих этих делах. Рычит. Бесится. Грозится Бабушку забрать, — Бабушке у нее будет спокойнее… Сам я чего страшусь — с родителями и с братом навсегда потеряться. Это болит. А о себе что ж плакаться: знал, что однажды должно все произойти. Не маленький. Тем более, хоть что–то успел. И садиться не стыдно. От дела не бегал. От них тем более не побегу. — Успел? А все ли? Ты кому «Сведения» свои разослал? Я рассказал. — Все так. Однако… Ученая лавочка все крутится: увозят ребятишек. Только не сюда, а напрямую — в Подмосковье. Не угомонились. Сильно жить хотят… Тут, парень, следует поднимать людей куда как посерьезнее, чем эти общественные союзы твои. Ты пойми: эти, со столбняка, никуда больше не кинутся, как только к нам же — в приемную Лубянки. Они даже до конца толком бумагу не прочтут — побоятся. А то, что слухи пошли, так то слухи и есть. Тут точно надо шибануть, чтобы одним стыдно стало, другим — страшно. Ты не думай, будто совсем люди не боятся ничего и вовсе все бессовестные. Так не бывает. Он долго молчал. Изредка глоточками тянул из стакана холодный чай. Губами жевал, будто разговаривал. Потом стрельнул глазом в меня: — Вот что, Бена, — он впервые так меня назвал, мягко, как Нина Алексеевна выговорив «е», — а ну как я кому–то напишу. Понимаешь ты, не политика здесь, а самый что ни на есть шкурный интерес у кого–то. Потому именно мои слова они просто так в корзинку не кинут — подробностями заинтересуются. Вот тут я им в ихние глаза и погляжу… Потому: запомни телефон. Звони с автомата на улице. Спроси Александра Евгеньевича. Поинтересуются тобой, ответь: санитар. Из больницы. Просит, мол, Иван Степаныч навестить весьма срочно — болен сильно. Все. Трубку клади… Еще — попроси подружку свою, которая только не трепло, сбегать в «Метрополь» — в гостиницу. На втором этаже — «Союзпечать». Киоск. Пусть газету купит иностранную, «Тиме» название. Ее, газету, сразу мне принесешь, по–быстрому, но чтоб никто ее у тебя не видел. Все, вроде… И помни: ни об моих этих словах, что письмо пишу, ни об газете! И, не приведи Господь, об Александре Евгеньиче! Тайна! — Дед! Ты как узнал про хвост? — Просто: пришел человек, спросил: не ко мне ли ходишь? Иди! Со звонком по телефону не тяни — у меня, брат, времени совсем не остается. Раньше надо было — не сообразил, старый. Ты прежде догадался. Так. Ты все понял? …Я понял все. Решение Ивана Степаныча меня потрясло. Да! Да! Да! Я знал лучше всех, что он за Человечище. Но сегодня, сейчас, мой старик встал передо мной во всем своем величии. И мне достало ума или сообразительности догадаться наконец, с кем свел меня Господь. Кому навечно поручил спасать меня и сохранять… Счастливый, взволнованный, я выскочил из больницы. По–мотался по метрополитену, вскакивая и вылетая из вагонов, придержав двери. Забежал в «Метрополь». Купил пару очередных номеров «Таймс». Снова покрутился в метро. Прибежал в больницу. Сунул газеты Степанычу под подушки. Он проснулся, нащупал их: — Звонил? — Нет. Выйду — позвоню… — Показалось, сердце мое остановилось… — Иди! Время… — Иду! — … В самом деле, сердце не бьется! Что это?!… …Через двадцать минут я позвонил из автомата на Покровском бульваре. И, будто абонент ждал моего звонка, мгновенно включился: — «Голованов! — ответил командный голос, — Ты, что ли?!» – Он выслушал молча. — Буду немедля!..Глава 97.
В тот вечер мы чаевничали у Каценеленбогенов. Марьяна принесла монографию о Рахманинове. Читали ее вслух. Рахиль внимательно вслушивалась в звучание слов. А в глазах тьма. Только представить себе состояние ее — распятой на опостылевшем ложе. Вот, распростерта она, недвижима, сраженная недугом. Рядом брызжущее здоровьем юное существо живыми пальцами свободно листает страницу за страницей, и своим молодым и звучным голосом истязает ее, парализованную, рассказом о блистательной судьбе великого маэстро… А ведь собственная ее судьба — пусть очень давно, пусть вечность назад — тоже была причастна к тому же великому искусству! И начиналась она так же феерически — с девяти лет – музицированием в Дворянском собрании Екатеринославля, в Одесской опере в четырнадцать лет, в концертных залах Стокгольма и Гельсингфорса, куда приглашена была вскоре хозяевами днепровских заводов братьями Нобеле. Этому не могли помешать даже весьма серьезные сложности — участие Григория Вениаминовича в Екатеринославльских событиях и бегство его… И вдруг — тьма… Крушение… В сущности, бесконечная мучительная смерть — паралич… Я сидел рядом с изголовьем постели Рахили. И только Григорий Вениаминович снова разнес нам чай, пришла Марианна, — в слезах, взволнованная чем–то. Что–то дома у нее случилось? Или по дороге сюда?.. Совсем новое для меня ее состояние сильной возбужденности непонятным образом делало Марьяну особенно привлекательной. Красота ее неожиданно раскрылась в своей ослепительности. Будто я ее только разглядел, обрамленную тревогой. Час для ее визита был неурочным — она обычно приходила в другое время, когда нужда в ней была по отсутствию своих сиделок у Рахили. Вообще, в такое позднее время она никогда одна из дому не выходила — Матросская Тишина для поздних прогулок приспособлена не была. Что же ее заставило прийти теперь, да еще в таком состоянии? Была на то причина. Потому как дома у нее в этот же вечер состоялся весьма примечательный разговор. Причем, обо мне… Романтическая ее натура, перемноженная на неприятие любой, пусть самой спасительной неправды, и возведенная в немыслимую степень воинственной прямолинейности, весь этот конгломерат характера не мог не привести ее к решению сообщить мне правду, которую из ложной любви ко мне и к Рахили они — она махнула рукой куда–то в сторону — боятся мне раскрыть… Что же это за правда? Правда, как оказалось, и как уже по–дозревала Муся, а с нею и я, — правда в том, что Каценеленбогены — мои родичи по линии отца. Да! Они мои родичи — какие–то троюродные брат и сестра. Марьяна выговорила это из по–следних сил. И заревела — громко, всхлипывая и ничуть не стесняясь слез. Что мне оставалось делать? Я, было, вознамерился открыть рот… Но Муська опередила меня: — Мы это давно знали! Нет, не знали — чувствовали! И попробовала повторить демонстрацию с моим «полуанфасом». Мне оставалось только подтвердить ее слова… Конечно, пришлось пережить все, приличествующее такому удивительному открытию. Все, кому полагалось, ревели. Все, кому реветь не следовало вовсе, обошлись объятиями и похлопыванием. Все вместе были счастливы и полны надежд на будущие радости. Не портить же им праздник моими ближайшими перспективами. Но все равно, я тоже был очень счастлив. Скорее всего, обретением некоего доселе не знакомого мне чувства, связанного с Марьяной…Глава 98.
Ночью у тетки схватило сердце. Прискакал Яков Этингер. Постоянный кардиолог. Когда–то, еще в годы Мировой войны, работал он в одном из маминых лазаретов. На Гражданской служил у Исаака Савельевича Баранова. Вновь с моими родителями встретился уже в середине 20–х годов. Привел его к нам Абрам Борисович Топчан, лектор 2–го Мединститута, где мама вела курс. Она познакомила Этингера с Григорием Ивановичем Россолимо, и уж тот свел его со Сперанским, восходящим тогда под патронажем своего именитого коллеги на педиатрический Олимп. Мне неизвестно, почему Георгий Несторович Сперанский не пригласил Якова Гиляриевича Этингера к себе. По рассказам Минны Яковлевны Рацер, как раз в это самое время Сперанский искал опытного кардиолога, знакомого с посттравматическими проявлениями. Впоследствии Этингер попал в окружение Александра Васильевича Вишневского и автоматом очутился в САНУПРе Кремля. С самого начала этой околоправительственной деятельности он стал сперва участковым, а чуть позже — личным лечащим врачом Екатерины Васильевны Гельцер. Очень часто — и естественно — такие персональные врачи превращались в близких друзей дома своих пациентов. Ведь секретов от своего доктора быть не может, коль скоро сама жизнь твоя и твоей семьи со всеми ее секретами и тайнами зависит от мастерства и порядочности такого всеисцелителя. Так сперва и было у тетки Катерины с Яковом Гиляриевичем. Но по мере совершенствования режима и ужесточения его свирепости отношения между пациентом и врачом усложнялись. Постоянные скандалы в САНУПРе просачивались за пределы его империи. Волчья грызня за злачные места и могущественных подопечных в ЦЕКУБУ и в «кремлевке» естественным образом отталкивали нечиновных пациентов от рвущихся в чиновники еще вчера таких милых, таких своих в доску докторов, умевших, оказывается, не только лечить горло, но и перехватить его «за яблочко» у своего доброго коллеги, заподозренного в конкурентных намерениях. Отношения доктор — пациент еще более усложнились, когда первого попросту приставили ко второму. В рутинной обыденности первые по–кошачьи окарауливали каждый потенциальный прыщ на задницах вторых, их домочадцев и чад. Попутно истаивая верноподданно от переполняющей их любви к родной семье пациента. И безо всяких колебаний тотчас вослед посещению любимой семьи ночными гостями забывали ее адрес. В лучшем случае, не предавая по собственной инициативе своих уже бывших подопечных. Что, между прочим, каким–то образом обнаруживалось окружающими и почиталось гражданским подвигом… Однако, положение сотрудника САНУПРа обязывало. И обязывало весьма определенно, в том числе подпиской о сотрудничестве. И здесь собственная инициатива не требовалась — инициатива заложена была в инструкции, неукоснительно исполнявшейся всеми без исключения сотрудниками высокого учреждения, призванного охранять драгоценные жизни вождей и ближайших к ним бояр. Чистота рядов «кремлевки» охранялась куда как строже и неизмеримо внимательнее кадров Лубянки: ответственность у них была несопоставима… Поэтому забавно было наблюдать, как наши ответственные знакомые из САНУПРовских врачей сухими вылезают из воды, когда все — без исключений! — близкие и неблизкие их исчезнувшего пациента подбираются и исчезают вслед за ним. А они — хранители всех семейных тайн и секретов — отряхиваются по–собачьи, отдыхают с месячишко в Барвихе или Железноводске от пережитых волнений, и пристраиваются к очередному номенклатурному пациенту — потенциальному кандидату в престижные подвалы Третьяковского или Варсонофьевского переулков. Да, наблюдение, пока оно еще и забавное, — дело занятное. Но надо войти в положение «товарища кремлевского врача». Кто как не номенклатурный целитель этот блистательно разрешал многочисленные проблемы власти, отправляя в лучший мир колонны пользуемых им «товарищей по партии» — от Маслюкова, Глинки, Фрунзе и Бехтерева до зарвавшихся «старых большевиков» и «возомнивших» литературных корифеев…Имя им легион. В свою очередь, помеченных в проскрипционных списках «товарищами вышестоящими» Тетя Катя жила всем, чем жило ее окружение. Всё что нужно понимала и знала. Не раз пыталась переменить врачей, мягко говоря, не вызывавших доверия. Того же Этингера. И иже с ним. Ни фига! Умри, но у них! И, будьте уверены, умирали как миленькие! Кому и как положено было. В точно определенные партией сроки. По утвержденным Спецглавком и ВЧКОГПУ-НКВД, а потом и МВД сценариям и загодя составленным эпикризам. С протокол–нибелунгами вскрытий, сочиненными или контролируемыми главным гробовщиком республики академиком Алексеем Ивановичем Абрикосовым и Ко. Давний почитатель великого мастерства мамы моей, после поминок по ней в декабре 1954 года, зазвал меня заполночь к себе на Новослободскую. И видя теперь во мне (многожды пережившем и отсидевшем солидно) сообщника, показал, — по–рывшись в огромном домашнем архиве своём, — «хирую папочку». А в ней…сотни — со всего союза — тщательно сохранённых им факсимильных копий прошедших его столичную августейшую экспертизу тех самых эпикризов с протоколами… «… О Всех как один убиённых!»… Много позже страшные свидетельства эти увидел я уже в головановском Икшинском собрании монстров.Глава 99.
Да что там «лишние товарищи». Если занятия, встречи, образ жизни тяжелобольного Ленина, наконец, жить ему еще или с него хватит, кремлевские эскулапы решали не в связи с потребностями его лечения, не по согласованию с его родными, людьми образованными, даже не с ним самим, пока еще что–то соображавшим, а с далёким от медицины Сталиным. Лично больному, мягко сказать, несимпатичным, и с семьей его тем более никакими сердечными узами не связанным. Надо думать, чьё то «гениальное озарение», обнародованное в январе 1953 года, — «Дело врачей» — не с неба свалилось на осиротевшее сталинское чиновное окружение. И, — сквозь них, — на чиновных медиков. Происходившее тридцать с лишком лет за заборами САНУПРа и его филиалов по всей стране щедро — щедрее некуда — густо унавоживало почву под будущую «всенародную» оценку многосторонне–разнообразной деятельности закрытых лечебных заведений — от цековской «кремлевки» и ЦКУБУ до республиканских, обкомовских и даже райкомовских спецбольниц и спецпалат, где творилось одно и то же. Всего–то и потребовалось организаторам очередной чистки – «праведного гражданского гнева» по великому путанику Заславскому, чтобы кинуть в давно и с нетерпением ожидавшую светлого праздничка толпу советских граждан безотказную крысу «еврейского ритуального убийства»… Тем не менее, Яков Гиляриевич оставался для меня только врачом. Ничто в моих глазах не могло уронить его. Тем более, заподозрить в непорядочности. Даже неприятие его теткой. Происходящее «где–то там» бессильно было принизить в моем сознании имя врача. Доктор — это имя свято! В конце концов, создавая союз совестливых для спасения военных медиков, мама моя не хуже Володьки—Железнодорожника понимала: не все, не все они стоят ее крови, ее сил, ее времени, что она им отдает. Понимала! Но не позволяла этому обстоятельству влиять на свои решения и дела. С чего бы мне отходить от ее принципов? Я и не отходил. Хотя очень хорошо и давно знал от старого знакомого бабушки — и моего, с младенчества, — доктора Мирона Семеновича Вовси «о совершенно непонятной близости» Якова Гиляриевича с доктором Клименковым, одним из фигурантов трагедий Владимира Михайловича Бехтерева, Юленьки Корнфельд, Александра Яковлевича Маслюкова и Беллочки Уваровой, жизнь которых оборвалась по команде Калинина. Мало того, Этингер был и лечащим врачом Рейна. А ведь Рейн — участник всех Калининских преступлений! Имя его всплывало многократно. А он плевал на это — Калининская шестерка. А вот Этингера после гибели Уваровой отставили от него — не сработал! Обозленная прокуратура не позволила списать смерть Беллочки на счет подсказанного доктором сердечного приступа. Даже Абрикосов отступился! И сам Яков Львович Рапопорт — патологоанатом — пошел напролом: на месте перепроверил версию Моршанского, установил: зверское убийство после изнасилований. И для верности тут же приоткрыл подробности из–за, казалось бы, неперелазного забора секретности вокруг Калининской дачи. Вообще, этот замечательный, мужественный человек, исторгавший на своих друзей ниагары ослепительного юмора, — при его–то профессии, вовсе юмор исключающей, — ничего и никого не боялся. Мы с Розалией Иосифовной уже давно ТАМ, — говорил. И бил морду подлецам, которые вот этого «там» боялись больше срама. Он приходил к тетке поздними вечерами с Топчаном, который любил его и служил мишенью рапопортовских двусмысленностей, о которых Степаныч однажды заметил: «Ты, Яша, прямо как важняк высказываешься — что ни мысль, то лист «Дела»; тебе бы поопасаться маленько, от друзей хоть». Мой опекун любил Якова Львовича. Потому, видно, в воду глядел: после 13 января 1953 года арестовали Рапопорта. В самый страшный для евреев час. Но берег Господь этого чистейшего своего «раба». Охранял его бдительно: любил потому что. И сохранил, приставив пожизненно к последней черте, отделяющей скверну жизни от никому не доступной Вечности… Да, рассказ Степаныча все ставил на место. Никто не забыл о трагической смерти Владимира Михайловича Бехтерева в 1927 году. Невропатолог, психиатр, физиолог с мировым именем, он был учителем и сподвижником мамы. Одним из самых активных деятелей ее «Манчжурского братства», ее «Спасения»… Визит Этингера еще раз напомнил наболевшее…Глава 100.
Гибель Бехтерева загадочностью и внезапностью потрясла ученый медицинский мир России. 23 декабря этот жизнерадостный человек, отличавшийся, как говорили о нем, «бехтеревским здоровьем», под овацию заканчивающегося первого Всесоюзного съезда невропатологов и психиатров прочитывает свою итоговую лекцию. Извещает участников собрания о начале 24 декабря, в субботу, еще одного, первого Всесоюзного съезда педологов. Тут же уезжает в Институт психопрофилактики. Занимается там до вечера. И, полный сил и энергии, появляется на спектакле «Любовь Яровая» в Малом театре, с Еленой Николаевной Гоголевой в заглавной роли, которую «не поймал» у себя в Ленинграде. По окончании представления Владимира Михайловича не пускают домой: настойчиво рекомендуют посетить музей театра, размещенный в маленькой комнатке под чердаком здания. Музей, «в котором и взглянуть–то было не на что!» — скажет позднее Гоголева. А затем провожают вниз, в кабинет директора театра. И там, «только что не силой», по выражению супруги Бехтерева, приглашают за приготовленный стол с чаем и пирожными. (по периодике 1927 года.) Уже на извозчике у Владимира Михайловича случилась обильная рвота. Она не прекращалась и дома у друзей Бехтеревых — Благоволиных. Когда больному стало совсем плохо, хозяин дома, сам известный московский доктор, вызывает из «скорой помощи» для ученых постоянного лечащего врача Бехтерева Леонида Григорьевича Левина, давнишнего друга Владимира Михайловича. Но его телефон отключен. Тогда доктор Благоволин звонит в поликлинику ЦЕКУБУ на Гагаринский. Но вместо Кончаловского, Фромгольда, Плетнева или Зеленина — профессоров, специально ожидающих срочных вызовов по неотложным случаям заболеваний особо опекаемых ученых, — приезжает клиницист профессор Бурмин, чем–то, до открывшегося вдруг заикания, смертельно напуганный. Он настолько растерян и раздавлен, что даже не пытается удержать около себя (не то, чтобы защитить!) «захваченного им с собой» и прибывшего вместе с ним к больному профессора Ширвинского, когда примчавшиеся вслед за ними четверо «неизвестных» вышвыривали этого почтенного старика из квартиры Благоволиных. Зачем, для чего этот уважаемый всеми восьмидесятилетний человек, «признанный глава московских терапевтов (…), председатель Московского и Всесоюзного терапевтического общества», как напишут о нем в «Вечерней Москве, был привезен Бурминым (лечащим врачом самого Калинина!) к больному Владимиру Михайловичу? На этот вопрос ответили газеты тремя сутками позднее: «…его непререкаемый авторитет, четкость его мышления и точные диагностические формулировки оказались бы спасительным прикрытием в безвыходнейшей ситуации, в которой оказался Бурмин…». Точно! «Оказался, уже куда–то приглашенный и кем–то проинструктированный!» — выскажется в те же дни невропатолог Крамер, директор поликлиники — той самой ЦЕКУБУ и, одновременно, сотрудник кафедры нервных болезней Второго Мединститута. А ведь это тот самый Крамер, что в 1922 году стал основным лечащим врачом Ленина. Не однажды приглашая Владимира Михайловича к по–стели своего именитого больного, Крамер проникся к Бехтереву глубочайшим уважением. И всегда был готов оказать ему любую поддержку. Между прочим, в том же 1927 году Крамер осматривает и Сталина (по поводу развившейся атрофии мышц левой руки). Как писал он сам, «диагностические сложности (страх Сталина перед любой болью) и особая ответственность за любые промахи в лечении побудили меня предложить консультацию Бехтерева. Сталин колебался. Но в середине декабря согласился на нее». Так случилось, что эта консультация была возможной только в дни Первого съезда невропатологов и психиатров, когда Бехтеревы появились в Москве. Предположительно, 22 или 23 декабря. «Не исключено, — пишут многочисленные авторы этого домысла, — что Бехтерев осматривал Сталина дважды. Но именно 23–го он имел для этого не менее 3–х часов…». А затем они очень живописно домысливают и сам процесс этой пикантной беседы–консультации, в результате которой чуть позднее, якобы, появляется «ошеломляющий психиатрический диагноз — паранойя». Все без исключения авторы этих россказней единодушны в одном: свое мнение Владимир Михайлович сообщает по телефону (!) только одному Крамеру (с кем–то должен же он был поделиться этим открытием, чтобы оно тотчас разнеслось по Москве и напрямую привело его к логическому концу — столику с импровизированной закусью под чай в кабинете директора театра). «С этого момента Бехтерев обречен!» — заключают они. При этом часть доброхотов объясняет причину трагедии тем, что «по возвращении в Ленинград автор диагноза немедля сообщит его… Зиновьеву (?!), естественно, как член Ленсовета…». Нет. Ни минуты не оставалось у Бехтерева и его супруги после того дня в Институте психопрофилактики. Напрочь упущено было фальсификаторами (и если бы только ими!), что чета Благоволиных — самых близких друзей Бехтеревых, в доме которых, по Дурновскому переулку (что у Собачьей площадки на Арбате), они всегда останавливались, — абсолютно точно знала все, что в эти дни происходило с Владимиром Михайловичем и его женой. И вокруг них. А знала она, во–первых, что Сталин еще 21 декабря, в день своего рождения, извинился перед приглашенным им Крамером и сообщил, что времени у него на упомянутую консультацию до первых чисел января не будет[11]. Крамер тогда же позвонил Благоволину домой и попросил сообщить об отмене встречи Бехтереву. Тем не менее, слух о невысказанном диагнозе был уже выпущен и с подачи сталинских ненавистников пошел гулять. И именно тотчас после «начала болезни» Бехтерева. Нужно сказать, что сама эта версия выеденного яйца не стоила. Если Сталин расправился с одним из участников консилиума из страха перед высказанным им «ошеломляющим диагнозом», то почему не ликвидировал другого? Потом, кто же кого заложил? Крамер? Это чтобы и ему вкусить от щедрот директора Малого театра? Или сам автор «ошеломительной новости», тут же, якобы, разболтанной им по подключенному к коммутатору Сталина телефону? Кому–кому, но не им, личным врачам вождей, нужно было дожидаться бегства Бажанова — секретаря Сталина — и публикации его книги с деталями кремлевской системы прослушивания телефонных бесед, лейб–докторов в особенности. Знала чета Благоволиных, во–вторых, что именно в Институте профилактики следует искать разгадку трагедии ученого. Там, после его лекции, ему сообщили новость: вместе с ним съезд педологов будет открывать «коллега Штерн», директор Института Наркомпроса. И она же рекомендована его сопредседателем. Одновременно стало известно, что группа ученых – медиков и педагогов — неожиданно отказалась от участия в этом столь ожидаемом и важном для них съезде. Между прочим, и мама просила ее не ждать. Человек горячий, импульсивный, Бехтерев, не назвав имени навязываемой ему сопредседательницы, вспылил. И выкрикнул в аудиторию: «Рядом с нами я не потерплю присутствия детоубийцы!». Все были в шоке…Глава 101.
Догадались только поднести Бехтереву стакан воды, которую тот расплескал в дрожавшей руке… Друзья его, в отличие от слушателей, хорошо знали причину волнения ученого и немедленно приняли меры для угашения публичного скандала, понимая, какие силы он поднимет. Они не ошиблись. Но в конце 1927 года ничего уже сделать не могли: Бехтерев, который, как оказалось, уже не раз порывался раскрыть сущность деятельности Штерн, был обречен… Осведомленный коллегами Крамер знал, что Бурмин явился в дом Благоволиных, будучи уже кем–то проинструктированным. Кто эти инструкторы? Они не пытались делать секрета из своих имен. Это были Рейн, член ВЦИК и заместитель председателя Всероссийского комитета помощи инвалидам войны – Калинина, и его же, Калинина, порученец. Шестерка, иначе. Как Григорий Каннер у Сталина. И тоже не скрывавший имени «юный друг» любвеобильного Рейна Левушка Разгон, натаскиваемый покровителем и родственниками подающий надежды провокатор. Пока что газеты объявили читателям, что «товарищ Рейн — близкий друг покойного»! Другое дело, никто из истинных друзей Бехтерева не знал об этом. Как не ведала о том супруга Владимира Михайловича. Но Рейн, как–никак, член ВЦИК… Представитель власти. А Разгон? 18–летний, он никем не числился в советской иерархии. Только позднее вырвется он в персоны — в зятья аж самого Глеба Ивановича Бокия, главного питерского палача. И продаст его прежде, чем того заметут. Но тут, при покойном–то, зачем он?! Несколькими часами позже, когда, окруженный помянутыми «друзьями» и никому неизвестными врачами, Бехтерев умер и был похоронен, все та же пресса сообщила, что неизвестные у постели покойного вовсе не инкогнито какие–нибудь. А врачи «скорой помощи» Клименков и Константиновский (это по сведениям «Вечерней Москвы», в других газетах они мельком по–мянуты «и др.»). Но не это главное. Главное, они после отбытия Бурмина, Рейна и Иоффе остались с тяжелобольным с глазу на глаз. И отметив у больного сперва «помрачение», потом «потерю дыхания» и, наконец, «коллапс», впрыснули ему камфару и проводили на тот свет… Складывается впечатление, что дело происходило не в центре Москвы, а в рыбсовхозе на Чукотке. Интересно также, что назавтра, 25 декабря, произошло чудо возвращения с «Чукотки» обратно в столицу: у постели покойного появился цвет советской медицины — Крамер, Кроль, Гиляровский, Минор, тот же несчастный Ширвинский, Россолимо и, конечно, патологоанатом Абрикосов. Кто еще? Да те же Константиновский и Клименков, но уже в качестве… представителей Народного комиссариата здравоохранения! Все согласились с диагнозом и… постановили исполнить волю покойного — передать мозг Бехтерева в ленинградскийИнститут мозга. И вот, мозг человека, всемирно почитаемого ученого, работавшего до последнего дня «без развлечений и домашнего отдыха по восемнадцать часов в сутки» и внезапно погибшего от «случайного кишечножелу–дочного заболевания», тотчас по окончании этого высокого сборища извлекается Абрикосовым… Когда извлекается?! Где?! Да тут же, на столе, в квартире потрясенных чудовищностью происходящего несчастных стариков Благоволиных. Во исполнение грозного, именем председателя ВЦИК, распоряжения… Рейна: «Патолого–анатомическое исследование не производить! Мозг передать в Институт мозга (в Ленинград)! Тело кремировать немедля!.. Все!» Всем присутствующим светилам медицины ясно: смерть скоропостижна; закон требует обязательного судебно–медицинского вскрытия и исследования; извлеченный мозг до чрезвычайности увеличен – отечен, значит, поражен токсинами, и также должен быть подвергнут судебно–медицинскому анализу. Всем все ясно. А молчат! И тело ученого из квартиры Благоволиных увозится в Шаболовский крематорий. Мозг… Его по сей день «ищут». Но это все лирика. Человек исчез. Соответственно, исчезли связанные с ним проблемы. Точно в духе сталинского принципа разрешения кадровых вопросов. Значит… Все–таки Сталин? Ничего это не значит. Сталинские «ассистенты» — всегда профессионалы: следов и скандалов не оставляют, тем более — мельтешащихся, шумливых, попадающих в прессу исполнителей. Для примера, в «несчастных случаях» с Котовским, Тер—Петросяном (Камо), Фабрициусом, Фрунзе, в Нью—Йорке — с Хургиным и Склянским, в Париже — с Кутеповым и Миллером, у нас — с Кировым, Орджоникидзе и Горьким, нет виновных. А всякие там рассказики Пильняков, Набоковых, Хрущевых — они и есть рассказы. Где бы нам все эти подробности знать, коли бы доктор Благоволин не был с 1916 года консультантом–гинекологом центральной поликлиники Большого театра по Кузнецкому мосту и активным членом маминого «Спасения». А значит, и почитателем ее. Ее и своей пациентки Катеньки Гельцер… Быть может, мои Бабушка и тетка Катерина с их друзьями и не связали бы реплику Бехтерева об «истязательнице детей» с окружением Калинина. Только ведь несчастье с ученым 1927 года — не единственная связка этой преступной группы и объекта бехтеревского гнева.Глава 102.
Через год после моего счастливого освобождения из детдома другого рода происшествие всколыхнуло все тот же научный, партийный и медицинский мир Москвы. Эпицентром тектоники стал санаторий ЦЕКУБУ «Уское» по Калужскому шоссе. Там, со времени его открытия в самом начале 20–х годов, в читальном зале заведены были чернопереплетные фолианты-гроссбухи для записи впечатлений и пожеланий «высоких» отдыхающих. Они прижились. В них вносилось все. И восторженные отзывы о столовой. И хвалы великолепию усадьбы Трубецких. И пожелания относительно сохранения всего этого для потомства. Да, что только не заносилось в гроссбухи! Однако, наряду с панегириками «Ускому», фолианты стали заполняться и нелицеприятными репликами и микрорефератами, негативно оценивающими аж политические метаморфозы в стране. В пастораль лирических соплей вплетались все гуще и гуще тернии скрываемых фактов, острые критические реплики всяческих оппозиционеров, хорошо знающих экономику и действительное положение дел. В сущности, начинались роды будущего Самиздата. Конечно, такие записи авторами не подписывались. Но отмечались давно отброшенными за ненадобностью после совершенной ими революции и забытыми всеми псевдонимами, вывернутыми инициалами, символами. Вовсе анонимные записи были редки: самым великим зазорно было скрывать великие мысли. Особо хитрыми заранее написанные тексты вкладывались, даже вклеивались: пишущего в книге легко застукать, вкладывающего — труднее. Совершенствовалась «цензура»: администрация вымарывала всяческие непотребства. А весной 1937 года самими отдыхавшими обнаружилось вдруг наличие серии совершенно поразительных записей. Последние из них были вписаны аж между строк в повествования великих старцев, в упоении отдыхом и значимости кропавших свои бессмертные мысли с академическим размахом по вместительным листам фолиантов. Они и заставили невероятностью своей исследовать все предыдущие опусы вплоть до середины 1926 года, где и обнаружился первый из них. Их авторы раскрывали щекотливые, если не страшные обстоятельства деятельности… профессора Лины Соломоновны Штерн, «известного физиолога швейцарской школы». Да, тексты первых записей тревожных нот не содержали, но предполагали «мотивы деятельности» швейцарской профессорши несовместимыми — как бы это мягче выразиться — с этикой ученого, тем более, с Гиппократовыми принципами. Драматизм реплик, однако, рос. И вот — одна из последних записей (по М. С. Вовси): «…кроме многих иных проблем физиологии, серьезность коих сомнений не вызывает, Лина Соломоновна Штерн исследует и гуморальную регуляцию функий и значений неспецифических продуктов обмена веществ для координации физиологических процессов в человеческом организме. Поэтому, одновременно, она решает и задачи максимально–возможной проницаемости так называемых гематических барьеров, необходимой для достижения абсолютной восприимчивости различных систем организма к вводимым в кровь стимуляторам. (…) Еще на кафедре физхимии Женевского университета Л. С. Штерн установила: искомая ею степень барьерной проницаемости эффективнее всего достигается введением реципиенту естественных (в том числе неспецифических) стимуляторов тотчас после непосредственного их изъятия у донора в кульминацию его подросткового развития! …Ясно всем, что это означает, будучи переведенным на человеческий язык…». Да, очень ясно. Мне в особенности: «Дохлому! Дохлому!». Тем более, после осмысления крика Яковлевой: «…Он тебе жизнь спас этот Таганский карцер!», после которого вернулся я двенадцатикилограммовым…Глава 103.
…Вряд ли кто–нибудь из ощутивших шок от прочтения записей находился в неведении относительно особой специфики текущего года. Возможно даже, именно она — специфика весны 1937–го — многократно усилила впечатление от раскрывшихся на страницах санаторных «новостей науки». Мне этого знать не дано. Но то, что последовало за первыми раскрытиями, — на моей памяти. Было обращение к Генеральному прокурору. Было письмо президенту Академии наук. Еще куда–то. Первыми все документы подписали Мирон Семенович Вовси, который еще с начала 30–х годов пристально наблюдал за работами Штерн; Георгий Несторович Сперанский, который пристальным наблюдателем не был, зато с тех же пор принимал все доступные ему меры, чтобы сперва проломить стены глухого, злобного сопротивления «верхних бояр» его попыткам добиться прекращения «постыдной для просвещенного общества деятельности, покушающейся на здоровье и саму жизнь детей»; затем, в одиночку, начал войну с «заказчиками преступлений». Да еще абсолютно уверенный в том, что «странная смерть» его учителя и коллеги Россолимо напрямую связана с высказанной незадолго до кончины Григория Ивановича собственной его оценкой деятельности Штерн. Для меня важно то, что смерть Россолимо произошла в присутствии все тех же врачей — Константиновского и Клименкова. Но вернемся в весну 1937 года. Под обращениями и письмами подписались и Николай Нилович Бурденко, и Сергей Сергеевич Юдин — в страду Первой мировой и Гражданской мамин ординатор, и, конечно же, Яков Львович Рапопорт, супруга которого много лет работала у Штерн и хорошо понимала смысл исследований ее патронессы. Вскоре генпрокурор Акулов принял делегацию подписантов. Следом пригласил и Лину Соломоновну. И сразу после беседы с ней и… визита во ВЦИК отдал распоряжение начальнику следственной части Льву Шейнину расследовать «претензии заявителей» к профессору Штерн. К этому времени санаторная летопись была властями уже изъята. И следствие началось. Правда, исследовать деятельность лаборатории химфизиологии Второго Мединститута и Института Наркомпроса (в которых Л. С. Штерн была, соответственно, заведующей и ректором) прокуратуре запрещалось… ВЦИК СССР! Для этого будет создана специальная комиссия АН СССР и Наркомздрава, сообщил Акулов. Подождем, что она решит… (Она не создавалась никем никогда.) В это же время, по его же команде, следователь–важняк Голомыстов начал было изучение творчества завсегдатаев «Уского». Он сразу обнаружил, что значительная его часть может оказаться весьма кстати настроениям шагающей по стране весны. И, не желая влезать в зону интересов Лубянки, сделал ей подарок, передав туда собрание сочинений «Уского» и сообщив о своем решении Сперанскому, Вовси и Юдину — авторам обращений. Правильно поняв этот поворот следствия за оборот дела из уголовщины в политику, — да еще на фоне все той же «весны», — они, не так уж сильно дальновидные, но, безусловно, порядочные люди — кинулись в приемную НКВД убеждать чекистов «в абсолютном отсутствии у коллеги Штерн каких–либо «не таких» мотивов в ее работе…». Те посмеялись. Разъяснили борцам теперь уже за честь Штерн, что, точно, нет и быть не может у нее «таких» мотивов. Зато у авторов записей в настольных книгах из «Уского» такие мотивы наличествуют. Тем не менее, НКВД благодарит всех информаторов — и Юдина, Во–вси и Сперанского в их числе — за службу… Не хочу «входить в положение» уже давно покойных, жизнь положивших за человеков и пострадавших за то. Но ничего не сделав для пресечения преступных действий тогда еще профессора Штерн и ее покровителей, — возможно даже, что и палачей ее, — все они, оставившие записи в книгах «Уского», невольно подвели под монастырь и совсем иного толка публику, непостижимым образом подрасслабившуюся на отдыхе до выплеска на бумагу непозволительных мыслей и острого слова. Что было — то было… Как мы знаем, большинство оригинальных записей не имело подписей, из–за чего у Лубянки сразу возникли сложности с их идентификацией. Но, без пяти минут писатель, Шейнин знал отгадку загадки. И, не имея представления о ходе Голомыстова (согласованном лишь с Акуловым), на очередном междусобое в Доме литераторов секрет растрепал, по «секрету». И только сутки спустя узнал, какой мощи фугас самооговора, а теперь еще и запальный ключ к нему, отдал он «друзьям» с Лубянки! Ладно: фугас–самооговор всей старобольшевистской кодлы утерял не он. Но ключ к нему! Не удержался — похвастался своей осведомленностью в «литературоведении»! И в одночасье потерял лицо хотя бы как автора тех же «Записок следователя» — запала–то теперь не утаить.Глава 104.
А все потому, что ему известна была деятельность Ивана Филипповича Масанова — русского литературоведа. Этот незаурядный самоучка из московского Черкизова, знакомясь лично или перепиской, «…с увлечением раскрывал авторов статей, брошюр и книг, не имевших никаких авторских подписей и обозначений». Свою деятельность он начал в конце восьмидесятых — начале девяностых годов девятнадцатого столетия, и сразу стал собирать «Словарь псевдонимов». Незадачливые российские интеллигенты всех мастей — от народовольцев до государственных деятелей, — и в их числе маститые и полуизвестные публицисты и писатели, скрывавшиеся в литературной молодости за всевозможными анонимами, с удовольствием и самозабвенно раскрывали никому не известному собирателю все секреты своей доморощенной защитной символики. Не подозревая, естественно, какое будущее они себе уготавливают в пригрезившемся им мире свободы. И с приятностью обнаруживали свою давно забытую ими и читателями статью под псевдонимом в начавшихся с 1904 года масановских публикациях. Николай Дмитриевич Телешов, смеясь, иронизировал: «Только Амфитеатров вознегодовал на Масанова и даже выступил со статьей в газете «Русь» с протестом против опубликования псевдонимов, усматривая в этом (…) одно из самых тяжелых литературных преступлений». С иронией не получилось. Последним смеялся Александр Валентинович Амфитеатров, наблюдая из эмигрантского далека за итогами «литературных преступлений». Он, мудрец и провидец, еще на стыке веков знал то, что не дано было увидеть Масанову, так и не понявшему, какую услугу он оказал не так российскому по–литическому сыску, как их грядущим чекистским коллегам – литературоведам… И Закону возмездия… Можно представить бурное ликование «собирателей народа русского» с Больших Дмитровок и Лубянок СССР. Перед ними высилась гора концентрированного компромата – готовых к употреблению дел на тысячи именитых постояльцев «Узкого». В том числе, на дивизии до рвоты поднадоевших «старых большевиков» и «политкаторжан», кичащихся своими никому не ведомыми заслугами и лезущих всюду со своими претензиями–доносами. Можно также предположить, что произошло, когда лубянские умельцы наложили тысячи некогда раскрытых Масановым псевдонимов на примерно то же количество набравшихся за время функционирования «Узкого» еще здравствующих псевдонимов, которыми их носители прикрывали свои имена. Хотя, конечно, не подвернись Шейнин со своей «анонимной» информацией, все, кому положено, и без того загремели бы в подвалы. Жеребцы, тем не менее, ликовали, когда он — с кровью оторвав от себя — приволок им эту чудесную отмычку к санаторному компромату. Да еще оказавшуюся — вот удача — тоже анонимной! Бесхозной, по сути, потому что пребывала еще в рукописи со стажем. И по этой причине неизвестной главному лубянскому начальству за его литературной серостью. Получалось: вся честь раскрытия «контрреволюционной банды (…), многие годы творившей зло под крышей санатория ЦЕКУБУ» «Узкое», принадлежит коллективу Управления НКВД… Худо, хуже некуда чувствовали себя на этом оптимистическом фоне наши штерноборцы. А тут еще наркомздрав Каминский пригласил их к себе. И «от имени наркомвнутдела товарища Ежова Николая Ивановича» горячо поздравил «с замечательными результатами их патриотического поступка…» Худо. Худо?! А ведь вникни эти большие медики и — по положению — большие шельмы в самоё суть вещей, они сообразили бы, что удостоились участия, быть может, аж в Божьем суде над погубителями сперва интеллигенции России, а потом и русского мужика – корня ее жизни. И тем возгордились бы, воскликнув вослед великому провидцу, патриарху Тихону: «Все ж таки есть Ты, Создатель, на небе! Долго терпишь, да больно бьешь!..»*). И без труда разгадали бы нехитрый код «хитрого» Ежовского по–здравления. Прислушались бы к собственной совести, коли бы осталось ее хоть чуть после службы в САНУПРах и ЦЕКУБах. И услышали бы стон миллионов из–под земли, замученных с самого 1918 года. Замученных в том числе и отдыхающими «Уского». Теми, кого Закон возмездия настиг трудами Ивана Филипповича Масанова. О, большим бы медикам — большого ума! А его–то и не было…Глава 105.
А как же Штерн? С обвинениями ее в страшном преступлении — экспериментах на детях? Никак. Когда пришедшие в себя после Ежовской «ласки» Сперанский, Юдин, Бурденко, Рапопорт и кто–то еще из известных нам и нам неизвестных, присоединившихся к ним в попытке приостановить деятельность профессора Штерн, возобновили атаку, их вежливо, но настойчиво предупредили «об ответственности за клевету на известную ученую и коммунистку». Тут же собрали их в приемной Прокуратуры СССР, где… все тот же Рейн, теперь уже во–все не таясь, от чьего имени, заявил: «Или вы оставите профессора Штерн в покое, или, по поручению председателя ВЦИК СССР, вами займутся «органы»…». Вот, наконец, в деле со Штерн нечаянно проклюнулся долго прятавшийся за своих шестерок товарищ Калинин! Всё, всё, вроде бы, становилось на свои места… Года через два, когда Лина Соломоновна Штерн стала академиком АН СССР, а упомянутые Рейном «органы», все по тому же Закону возмездия, успели замести и самого Рейна, и Разгона, и Константиновского с Клименковым, даже по тем временам густо вымазанных в постельном дерьме «простого тверского мужичка» Михалваныча, занавес над скандальной тайной «Женевского двора» профессора Штерн чуть приоткрыл мне отец Володи и Юрки Ждановых. Под новый, 1940 год, за столом у них много было говорено о малоосвещаемой войне «за Ленинградом». Вообще, о войне, которая уже с сентября свирепствовала в Европе. От наших девочек мы знали, что их приятели — они же слушатели Академии химзащиты — «загорают в финских болотах». Что они, химики, там делают? Или финны собираются применять газы, вообще отравляющие вещества?! — Нет, — ответил Сергей Александрович. — Пока не применяют. Но мы обязаны всегда быть готовыми к отражению атак ОВ. Тут выскочил Исаак Ашкенази и, смяв неприятный для хозяина дома оборот разговора, спросил что–то о «механизме воздействия» ОВ на живой организм. — Ну-у, — оживился Сергей Александрович, — это и просто, и сложно… И весьма доходчиво стал нам объяснять технологию, что ли, проникновения молекул ОВ в различные клеточные сообщества. И тут вдруг я услышал знакомое словосочетание: «барьерная функция»! Так ведь… это же что–то такое, чем занимается академик Штерн! И… то самое, от чего меня спас… Таганский карцер, и «дохлость» моя после него?!.. В тот вечер я больше вопросов Жданову не задавал — мешало колотившее меня волнение… Через неделю–полторы мы снова сидели за тем же столом. Когда все мои товарищи расползлись по щелям проходов у книжных полок, я снова заговорил с Сергеем Александровичем. О… моем понимании механизмов этой самой барьерной функции применительно к волновавшему меня вопросу восстановления здоровья раненых бойцов всевозможными веществами… — Стимуляторами, — подсказал Сергей Александрович (полагавший мой интерес закономерным из–за импонирующих ему лекций его сотрудницы Ганнушкиной, возбуждавших в учениках подшефной ему школы пристальный интерес к его профессии). — Наверно, — смутясь, поддакнул я. Очень уж близок оказался разговор к мучительной теме… — Что же, — это очень важная вещь, — продолжал Жданов. — Ею серьезно занимаются. Например, во Втором Мединституте. — Штерн? — вырвалось у меня. — Штерн, — подтвердил Жданов. — Вы ее знаете? — Не–ет, что вы… Академик же… Просто, это… очень интересно и важно! Об этом много говорят… Посмотреть бы на нее. — Ну, это несложно. Она бывает у нас — читает спецкурс. Консультирует. Ведет семинары. Участвует в Ученом совете… …Как–то этот разговор сам собой замялся — то ли он его закрыл, то ли я догадался, что далеко зашел и могу его насторожить. Только весной 1940 года я вернулся к нему. Но заговорил уже не со Ждановым, а с Бертой Соломоновной Ганнушкиной. Как и с Григорием Вениаминовичем, мы с ней стали очень дружны. Ее смелость в войне с Сундуковым — опаснейшим и коварным подонком, ее опека Юры Яунзема, всеми мерзавцами преследуемого, ее материнское тепло ко мне дружбу нашу сцементировало. Пожалуй, она знала о моей семье не меньше того, что могло быть известно Григорию Вениаминовичу. Ему — из–за родства, и более всего — по линии папы. Ей — из–за ее знакомства с мамой, учебы у нее, чувства величайшего уважения, которое Берта Соломоновна сохраняла постоянно. Мне еще не раз придется сталкиваться с людьми, знавшими маму. Все они были покорены ее личностью и до конца оставались хоть в чем–то верными ее последователями. Специально я Берте Соломоновне не раскрывался. Не хотел навязывать ей лишних переживаний еще и из–за сложностей собственной моей — и только моей — судьбы. Ганнушкина была она из той породы женщин, что без раздумий принимают к сердцу боль всякого бесприютного существа. (А уж бесприютным–то я себя в это время полагать не мог.) Тем более, в ее вечной бесприютности физически искалеченного человека — женщины. Сильный, гордый, мужественный человек, Берта Соломоновна чувства жалости ни в ком вызвать не могла. Но чувство высокой любви к себе вызывала у всех, кто хоть чуть–чуть проникал за завесу ее деформированного лицамаски. Знаю точно: не мне одному приходила в голову навязчивая идея — как–то вскорости повзрослев и став мужчиной, предложить однажды всем своим друзьям организовать нечто вроде рыцарского клуба защиты Берты Соломоновны от всяких подонков. Этого чувства у всех нас, тогдашних, не отнять. Оно сродни романтическим порывам открытия невестных земель, спасения тех же «челюскинцев», добровольному уходу на фронт. Так получалось, что самые дикие, казалось бы, порывы сердца всегда осуществлялись (даже «до наоборот», хочется добавить). Кто знает, что я наделал бы еще, если бы не наделал всего, что наделал?!Глава 106.
Да, я ей специально не раскрывался. Но то, чем я делился с ней из арсенала своей информации, полагая, что именно это она знать должна, Берта Соломоновна воспринимала очень серьезно. И понимая причину моей откровенности с ней, была мне искренне и дружески благодарна. И тоже, в свою очередь, была очень откровенна, отвечая на мои неожиданные вопросы. А вопросы, которые я задал после прерванной беседы с Сергеем Александровичем, были для нее неожиданны. Но – прямой и предельно честный человек, да еще и мой учитель – она силилась на них ответить. Через солидную толщу лет не просто, казалось бы, воспроизвести наш разговор. Но он навечно запечатлен в моей памяти. Она подтвердила: — Лина Соломоновна Штерн действительно вела «некоторые совместные разработки» в лаборатории во Втором Мединституте и кафедр Академии химзащиты. Здесь, в Академии, предмет ее особого интереса был — последствия подавления барьерной функции всяческими токсинами. Общая исходная задача совместных исследований: создание механизма экстренного снижения барьерной проницаемости с целью усиления сопротивляемости организма проникновению в его жизнеобеспечивающие системы всяческих отравляющих и других вредных и опасных веществ — разных ОВ, ВВ, ПВ… Я прервал ее: — Понимаю, Берта Соломоновна! Чтобы уберечь центры жизнеобеспечения применительно к механизму барьерной функции, необходимо подавить барьерную проницаемость для всяческих вредных веществ… ну, на время атаки, что ли, этими веществами… Так? А если наоборот? Для спасения человека или просто для его скорейшего излечения требуется повысить – и очень быстро — восприимчивость организма к антитоксинам, например? Допустим, сразу после поражения его теми же ОВ, ВВ, ПВ? Или в каком–то ином экстремальном и экстренном случае? Тогда барьерная функция должна быть срочно повышена? Или усилена? Так? — Несомненно… — Ну… А если… допустим, барьерная функция повышена. Очень повышена! Достигла максимума! Но… исследователю или… его начальнику — большо–ому начальнику… самому большому… — необходимо воспользоваться самым большим, ну самым–самым большим, тоже максимально допустимым стимулирующим эффектом?! Тогда… как же?! Начальник жмет — ему к спеху! Ему не терпится! Ему надо?! Как тогда? — Мне трудно сказать… И при чем здесь какие–то начальники? — А мне нетрудно! Мне нетрудно! Нет, Берта Соломоновна!…Тогда… Тогда, Берта Соломоновна, одновременно с какими–то неизвестными мне манипуляциями по максимализации барьерной функции, будь она проклята, и… и вселенской мерзопакостности используются особо сильные природные стимуляторы… Например, Берта Соломоновна, секреты… организма донора, которые у него берут… высасывают у него… где–то в Подмосковье… в самую кульминацию его подросткового развития!.. Так?! Да?! — …Помнится, я кричал громко, не умея себя сдержать… — Что ты мелешь?! — тоже кричала Берта Соломоновна. — Что ты мелешь!.. Кто высасывает? Какое подростковое развитие?! О чем ты, Бен?! Что с тобой?!.. — Со мной — ничего! Ничего — со мной! Со мной — все в по–рядке! Я дохлым был! Вам этого не понять: дохлым я был! И меня поэтому не увезли в доноры. А других — не дохлых — еще и сегодня забирают ночами и увозят!.. Ладно. Ладно… Пес со мной… Это я… так… Но с «кульминацией подросткового развития» как же?.. — Какого? Подросткового?… Но… это еще никем всерьез не доказано. Нет! Нет, понимаешь, нет научного доказательства этому предположению! Нет!… Она поняла! Она поняла, о чем я! Она все знает!.. — Нет научного доказательства?! Как же тогда нас пятнадцать лет отбирают, забирают и насовсем отправляют в… доноры? Без доказательств! — Запомни раз и навсегда, если не хочешь насовсем исчезнуть, как твои эти дурацкие доноры, запомни: у нас никто никогда ничего не исследует на людях!.. Сперва… на людях. Тем более, на детях! Ты не видишь, не знаешь, как у нас берегут… оберегают детей? Не чувствуешь, как вас любят?!.. А исследования? Они у нас — только на животных! И только — в пределах закона! Запомни!.. — Значит… с животными у вас — по закону! А вот у нас — у пацанов и пацанок в детдоме — безо всяких научных доказательств, как в сказочке–были о Поросеночке и его Хозяюшке, которая любит его и бережет, — вот, как вы говорите… Она ему, розовенькому, бантик на шейку вяжет. Она ему молочко в блюдечко льет. Парное — как у его мамочки. Она гуляет с ним по зеленому лужку, с солнышком. Она цветочки собирает полевые, веночки ему плетет. Она в постельку его затаскивает, сладенького. И милует его. И целует, ненаглядного. Так растет он. В любви. В холе. Растет. Растет. Глядь, и до кондиции дорастает. Она тогда во дворик его приводит. Конфетку на дорожку сует. Чмокает на прощание. Отворачивается, когда папаша ее наотмашь обухом врезает в поросячий лоб. Ушки себе зажимает, покуда посаженное на нож солнышко исходит визгом в белый свет, и кровью — в таз… А через часок, слюни роняя от удовольствия, поросячья подружка наворачивает за обе щеки томленую кровяную колбаску — любимое блюдо из любимого и оберегаемого. Вот так же, Берта Соломоновна, который уже год всесоюзный староста ваш жрет моих детдомовских товарищей — пацаночек и пацанов… И не их одних. Не он один. А стряпает варево это, получается, ваша знакомая… Как вам это — не знаю. А мне колбаска кровавая снится часто. А не сплю — она из глаз моих лезет–пучится пенно… Так живу. Я так живу. А вы? Вы — как?!.. — Бен!.. — Что «Бен»?! Или у вас ответ есть какой–нибудь? Нет его, Берта Соломоновна. Нет. Нет, если вы страшитесь прямо ответить на мой вопрос: чем занимается Лина Соломоновна Штерн, академик? Нет, если знать не знаете, с какими событиями и с какой мразью имя ее сопрягается… Вы — это вы. А мне–то как жить дальше после всего, Берта Соломоновна? Конечно, меня самого теперь просто так, за здорово живешь, на колбасу им не пустить — не детдомовский, и заступиться есть кому. Крикнуть хотя бы на весь белый свет. Да разве ж дело во мне, Берта Соломоновна? Ведь товарищей–то моих с Ново—Басманной — пацанов и пацанок — их–то до сих пор увозят насовсем. А вы — все, все — со своим Сергеем Александровичем и любвеобильной Людмилой Ильиничной в русских интеллигентов играетесь. Приемы–диспуты устраиваете на начальственных квартирах. И рассказываете благоговейно, каким человеком мама моя была! И хоть бы кто последовал ее примеру. Или хотя бы поступку тети Катерины, когда она в одиночку, безоружная совершенно, пошла на медведя–душегуба за честь своей Беллы Уваровой. А прежде — за жизнь Юли Корнфельд, Зои Овцыной, Катеньки Балашовой — своих учениц… Нелюди вы все. Как есть. …Берта Соломоновна молчала. Долго молчала. И у меня не было сил больше говорить с ней. И, как не раз в подобных ситуациях, бессилие мое подсказало вдруг: какое право имею я требовать — чего угодно! — от Берты Соломоновны?! Кто я такой? Что сам–то сделал путного, кроме того, что понаписал кипу пустых бумажек? Я кто — мой Иосиф, который однажды взобрался на высоченную радиобашню и крикнул на всю страну какие–то самые важные слова–откровения? Или я — один из Сегалов, и задавил хоть одного мерзавца? И тем спас от смерти хоть одну пацаночку или пацана с Ново—Басманной? Ничего я не сделал. Лишь сам перед собой похвалялся в «принципиальном непротивлении режиму», чтоб «хоть что–то суметь–успеть сделать». И ничего путного сделать не сумел. Ничего. А на несчастную женщину рычу. Права качаю. Гневлюсь, праведник. — Чего ж ты от меня хочешь?.. Чтоб я… и Людмила Ильинична с мужем ушли вслед твоим маме и отцу? Ты этой жертвы ждешь от нас?..Глава 107.
— Ничего я не хочу. И не жду ничего. И жертвы здесь ни при чем… Одно мне надо от вас: скажите мне правду о штерновских делах. Только правду. Если ее знают люди, ни дня с Линой Соломоновной не работавшие, то как же вам ее не знать, соавторам ее исследований?! Скажите правду. Я вас не выдам, это вам понятно. Тогда вы развяжете мне руки. Освободите мою совесть, квалифицированно, из первых рук объяснив, что именно происходит на ее дьявольской кухне. Тогда я сумею действовать в открытую, мне, точно, терять уже нечего. Мало того, я тогда смогу внести уверенность в души людей, уже сейчас воюющих с каннибалами. Они вычислили структуру и знают сущность ее деятельности. Они, наконец, обратили внимание на заказчиков ее преступления и через это знание вышли навстречу ее потенциальным жертвам, — сами жертвы их не встретят. Жертвы исчезли. Но всего этого мало — необходимо знать анатомию зла и вскрыть его технологию. Так поделитесь ее секретами!.. — Я расскажу тебе все, что знаю. Хотя знаю мало. Очень мало. Ведь все, что делалось… ею и теми, кто на нее работал, действительно секретно. Понимаешь, ведь именно она контролировала наши совместные разработки. Именно она их консультировала. И она же отбирала результаты исследований, которые ни сам Сергей Александрович, ни мы — рядовые экспериментаторы — не могли комментировать. Не она работала на наши темы — мы работали на нее… Но прежде, чем ответить на твои во–просы — не в оправдание Лины Соломоновны, нет, — но чтоб ты лучше понял все, что у тебя связано с ее именем… послушай меня… о ней… — Зачем? Чтобы в который раз и, как всегда, «войти в положение» очередного палача?.. — Не смей так говорить! Да, ты многое успел пережить. Но это не значит, что тебе все известно о жизни. Кроме того, черно–белое видение ее — жизни этой — никогда не приводит к верным оценкам. Послушай! Я с Линой Соломоновной знакома с 1926 года. Почти с того же времени работала в Академии по тематике, в которой и она участвовала. Конечно, она твердый орешек. Просто расколоть ее — по твоей терминологии — невозможно. Но представить, что там, за прочной скорлупой, можно… со временем, конечно. Прошло пятнадцать почти лет. И что–то узналось. Она, в сущности, очень несчастливый человек. С детства, как она сама рассказывала, ее обуревали сонмы разнообразнейших страстей. Одной, но действительно пламенной ее страстью была жажда необыкновенной любви. Да–да, как и у большинства нормальных девочек. Но эта ее страсть подогревалась очень рано проявившимися талантами во множестве областей — в искусстве, в целенаправленности выбора занятий, в умении учиться, работать, одеваться. Но жажда любви преобладала над всеми иными страстями. Жажда настоящей — на век, до смерти — любви. И вот, в самый «кульминационный период подросткового развития», когда именно эта страсть воспламеняет будущую женщину, повторяю, неимоверно талантливую и потому отвергавшую даже призрак поражения, она вдруг обнаружила, что некрасива! Что как девочка — непривлекательна! Что шансов понравиться кому–то — не говоря уже о тайно избранном мальчике — у нее нет! Нет! Нет даже самой малой надежды просто обратить на себя внимание как на наследницу известнейшей на родине ее весьма состоятельной семьи… Ты понимаешь, что это значит — такое открытие юной женщины?! С таким талантом — а талант исследователя у нее поразительный! А исследователь — это мыслитель. Человек, отдающий себе отчет в том, что произошло… Но великий талант — он предполагает и страсти великие. Однажды, расслабясь, — а человек она не просто сильный, но еще и жесткий, если не сказать жестокий, — она созналась нам: «Я была шестнадцатилетней девушкой. Шестнадцатилетней, — повторила она. — Мы с сестрой–двойняшкой — на первом бале! На первом нашем бале!.. Я вся в ожидании счастья… И что? Все приглашают ее к танцу. Все танцуют с ней. Все ухаживают за ней. Все! Самые красивые, самые милые, самые умные мальчики города. Ко мне — ее близнецу! — никто не подходит. Никто. Будто меня нет в моем доме, на моем первом бале. Будто меня вовсе нет. Нет на бале, который ради меня и сестры дал отец!.. В тот вечер я умерла — та, шестнадцатилетняя… И родилась другая… Бог не дал мне любви. Он даже не откликнулся на собственную мою любовь к окружавшему меня миру любимых людей. И я возненавидела Его. Нет! Сатана не стал моим кумиром. Но ведь никому не дано знать, кого и каким образом он превращает в своих слуг». — Но именно тогда дочь процветающего балтийского дельца приняла химеры коммунизма. Сама выбрала и сама приняла, — уточнила Берта Соломоновна. (А я подумал: это она про себя рассказала, не про «тетю Лину». Это она, добрый человек, свое собственное несчастье — крушение всех девичьих, всех женских надежд — бросила в качестве смягчающего обстоятельства на чашу весов суда над Линой Соломоновной. Будто собственные ее муки и собственные страсти кровоточат менее штерновских…) — Значит, не вышло с любовью, выйдет с мировой революцией?! Не полюбили меня? Так я им всем покажу! Так? — Нет! Не так! Никому она ничего показывать не собиралась. Она решила: нет любви — будет наука. И она блистательно реализовала эту свою вторую, востребованную страсть. Только… тут как раз «товарищи» подоспели… И очутилась она в капкане — «голая среди волков»… Ты этого можешь не знать. Но сразу после окончания Гражданской войны наши вожди, по тюрьмам и ссылкам позапустившие свое бесценное здоровье, или привыкнув в эмиграции тщательнейшим образом его оберегать, начали настоящую охоту на именитых европейских целителей. На всяческих ученых–медиков мирового класса. Вслед за действительно великим доктором Залмановым, который по–ставил на ноги Ленина после первого инсульта, наши «швейцарцы» и «каприйцы» наприглашали в Москву профессоров Шварцшмидта, Гульде, Цейтлина, Руммеля, Гаратти, Паскони, самого Вудстока. Но все они были иностранцами. Поэтому очень осторожно и откровенно неохотно откликались на предложения своих бывших пациентов–эмигрантов. Они страшились и за свои жизни. И за потерю доверия своей постоянной и весьма состоятельной клиентуры в Европе, в большинстве своем отрицательно относившейся к московским комиссарам. Обстоятельства же подпирали: за несколько лет отдали концы многие здоровьеискатели, которым теперь только бы и жить–поживать. Вместе с тем, многочисленный эшелон нововозникших «верхних бояр» неумолимо погружался в серую по–ру старости, когда особенно хочется жить долго и хорошо. Естественно, во благо народа. Настойчивый спрос родил в стране вал предложений услуг. Появилось бесчисленное множество целителей–экстрасенсов. И коллективов спецов по поддержанию и даже по продлению самой жизни! Известные и малоизвестные врачи Кляйнер, Раковер, Лифшиц, Верховский, Певзнер, Смирнов—Смолин, Познер, Казаков, Левитинов, даже милейший доктор Замков, муж Веры Игнатьевны Мухиной — скульптора, художницы, чудеснейшей женщины, которых в откровенные шарлатаны никак не зачислить, и бросились во все тяжкие. По–надеялись в ажиотаже кампании борьбы за здоровье начальства быть замеченными и отхватить таким образом теплое место под восходящим солнцем нового советского герба, обрамленного золотыми колосьями и поддерживающего своими лучами тоже золотые серп и молот.Глава 108.
Поразительно, но все они, люди образованные и безусловно начитанные, никак не соотносили эту вовсе не новую символику к известным по гимназическому курсу истории символам Мюнстерской коммуны. А главное, к весьма и весьма печальному ее апофеозу. Да что Мюнстер! Они не соотнесли ее с назидательнейшим (и, как потом оказалось, с пророческим) смыслом уже ходившего по стране четверостишия о «новом нашем советском гербе». И бездумно ломились с предложениями «новейших» и «сверхновых» рецептов–способов достижения бессмертия или долгожительства хотя бы. Хозяева страны на приманку клюнули. В Москве скоропалительно создавались кафедры долголетия. Открывались исследовательские институты продления жизни. Возникали центры восстановления молодости. Везунам раздавались ученые степени и звания. Неудачников, у которых пациенты–благодетели из номенклатуры благополучно отдавали концы в кульминацию обретения вечной жизни, расстреливали тут же. Но однажды, летом 1924 года, слегли одновременно в околокоматозном состоянии (по Ширвинскому — в гриппе) обе любимые сестры зампреда ОГПУ товарища Менжинского — Вера Рудольфовна и Людмила Рудольфовна, «деятельницы российского революционного движения» (так в энциклопедиях). Вячеслав Рудольфович перво–наперво опустил их целителей Исаака Певзнера и Мосея Левитинова в Варсонофьевский переулок. Поклялся никогда больше не доверять доморощенным эскулапам. И срочно вызвал из–за океана уже известного нам Исая Яковлевича Хургина, непревзойденного знатока зарубежья. Вскоре Хургин, теперь уже новоиспеченный председатель нововозникшего акционерно–чекистского общества АМТОРГ, совещается с Менжинским. А через несколько дней после этой встречи его принимает Лина Соломоновна Штерн на своей кафедре физиологической химии Женевского университета. Подробности этих бесед — до сегодня «великая тайна есть». Однако уже в следующем, 1925 году, профессор Штерн переехала в СССР. И сходу получила кафедру физиологии во Втором Мединституте Москвы, а в 1929–м — еще и должность директора Института Наркомпроса (позднее — АН СССР). За эйфорией волнующего вживания «в страну и ее мечты» летели месяцы. Всё, абсолютно всё складывалось именно так, как и предполагали и обаятельнейший Исай Яковлевич Хургин в Женеве, и обаятельнейший Николай Александрович Семашко, нарком здравоохранения, и интеллигентнейший Анатолий Васильевич Луначарский, нарком просвещения, принимавший Лину Соломоновну на своей даче. С первого дня жизни в Москве ей нанесли визиты почти все большевистские ее товарищи — руководители партии и правительства. А специально прибывший из Ленинграда Зиновьев и московские деятели Рыков, Каменев, Бухарин и, конечно же, все трое Менжинских посчитали за честь оказаться ее пациентами. Какими? По поводу чего? А все по тому же поводу… В смысле поддержания комплексов здоровья. Но на это существуют специалистымедики, — возражала Лина Соломоновна. — А я занимаюсь наукой, не совсем той, что могла бы ответить на ваши запросы… Они, как сговорясь, отвергли ее сомнения: действительно, все это обязаны знать врачи, но ваша задача — создать для них научную базу соответствующих методов… Настойчивость самозванных ее пациентов, область их весьма конкретных интересов, ничего — поначалу — общего не имевших с собственными ее представлениями о характере ее работы в лаборатории, были понятны. Ничего, казалось бы, неприемлемо-конкретного ей не предлагалось. Главное, ничто из понятого ею не противоречило ее принципам ученого. Она витала в собственных, западноевропейских представлениях–эмпиреях… — И я, Бен, — говорила Берта Соломоновна, — все время задавала себе вопрос: почему, почему она уже с первых дней, с первых месяцев работы в Москве — не жизни, жизни у нее никакой особой не было, была только работа — почему она «обязана» была сразу разглядеть, разгадать, понять все то, что даже в по–следующее десятилетие не пожелали — или пусть не сумели – ни разгадать, ни понять, ни разглядеть записные «людоведы» Фейхтвангеры, Барбюсы, Ролланы, Шоу, Цвейг? Самые те, которых до конца их жизни за счёт тюремно–лагерной России отоваривал щедро, — щедрее не бывает, — рыбными деликатесами Леонид Александрович Скоблинский. Те самые, которых как ободранных великолепно знал, ненавидел и до собственной смерти покрывал авторитетом своим Алексей Максимович Горький? Да. Она еще ничего не видела и не знала. Тем более, не умела предвидеть, просто, по–житейски представить себе пусть даже самое недалекое собственное свое будущее. Но ведь его ни предвидеть, ни представить не сумели и все те, кто сам будущее это измысливал, конструировал и строил. Тоже — не иначе — мельтешась в своих персональных «сферах»… — Да, Бен, — продолжала Берта Соломоновна, — тогда ее ничего не настораживало. Ученый, она на всяческую «негативную мелочь» новой ее ипостаси — советского гражданина — внимания не обращала: ей понятно было естественное в каждом новом движении явление «отрицательного» результата, во многих случаях исследовательски полезного…Глава 109.
Ее не насторожил внезапный злой монолог Марии Игнатьевны Гляссер. Еще в декабре 1923 года Сталин, которого она раскусила, отстранил ее — умницу, главную секретаршу Ленина – от полутрупа бывшего вождя, как не пожелавшую служить новому. Она предупредила Лину Соломоновну, которую знала пятнадцать лет и к которой относилась с сестринской нежностью, что ей, Лине, еврейке, необходима величайшая осторожность по отношению ко всем без исключения еврейским выскочкам, домогающимся ее дружбы и помощи по поводу возобладавших над еврейским же разумом зоологических веяний[12]. (Совершенно непонятная фраза, и примечание делает ее еще непонятнее). (Очередное, — а их в тексте более полутора сотен!!!, — в качестве примера оставленное, резюме иерусалимского цензора… …Не–ет! Фраза очень, даже более чем очень понятная! От того истерика и злоба «цензорская»… Другие, — их в тексте истерзанного романа более полутора сотен, — инсинуации цензоров–интересантов редакторами–составителями этой 3–й восстановленной редакции романа из текста его изъяты). Да, предупреждение Гляссер ее не насторожило… Об этом Гляссеровском «выступлении» мне в 60–х годах рассказала отсидевшая 20 лет на Колыме Людмила Ильинична КрасавинаСмирнова, племянница расстрелянного Ежовым наркома здравоохранения Каминского, того самого, Григория Наумовича, который от имени того же Ежова поздравлял врачей — «штерноборцев». Она с 1926–го по 1937–й работала рядом со Штерн. — Сказанное Гляссер, — рассказывала Людмила Ильинична, — действительно не насторожило Лину Соломоновну. А должно бы. Даже будь оно только передачей вздорных слухов. Тем более, звучало оно обвинением в немыслимо тяжком преступлении. Между прочим, острота реплики усиливалась тем еще, что Мария Игнатьевна, — «злая горбунья», как ее за глаза звали «доброжелатели», — высказалась вслух при мне. И еще при такой же, как и я, лаборантке — Екатерине Фоминичне Фогель. Кажется, близкой родственнице самой Гляссер… Не удивляйтесь: ничего особенного в родственно–междусобойном подборе кадров не было.С первых минут советской власти каждого иностранного спеца, хоть и распрокоммуниста, плотно окружали своими только! Обязательно своими! С Лубянки ли, но из собственного кагала.Глава 110.
Гляссер не могла насторожить Штерн. Причиною была всего лишь названная своим истинным именем непременная сущность ее практики. Тянущейся, кстати, напрямую из Швейцарии. Но там она была свернута быстрой и недвусмысленной реакцией университетских ее коллег (возможно, по инициативе полиции). Именно это обстоятельство, а никак не идейные мотивы, привязанности и устремления, о которых так любят трепаться апологеты Штерн, склонили весьма прагматичную и трогательно привязанную к европейскому комфорту Лину Соломоновну на отъезд в страшную непредсказуемость Советской России. Да еще почти сразу после скандальных (после массовых постпереворотных расправ и казней!) высылок из нее на Запад цвета русской науки и культуры… Имейте в виду: все, что связано с именем Штерн, запутано и неоднозначно. И всенепременно дурно пахнет! Да! А ваша Ганнушкина, Вениамин Залманович, — предобрейший человек! Где уж ей было до по–нимания «первопричин нравственной эрозии личности такого масштаба»! Но как блистательному педагогу уж ей ли не знать: что нравственно, что безнравственно? Все, что приводит меня к моей цели, нравственно! — вбивала Штерн в наши головы. — А наипакостнейшее изо всех безнравственностей — браться за дело, которое не умеешь и боишься довести до конца! Так учила, так действовала «большой ученый». Преступник большой. Страшный человек. Беспощадный ко всем — к нам, сотрудникам, подчиненным, коллегам. К обитателям вивариев. К таким, как ваш, по Ново—Басманной 19, тоже и тем более… Даже тень доброты, казалось бы, присущая каждой женщине, отвергалась ею принципиально, как порочная субстанция, недостойная строителя коммунизма. «Доброта, — говорила она, — показатель морального разложения ученого–большевика». Учет «смягчающих обстоятельств» — преступление… Как же так? — поражались мои знакомые, когда узнали о характеристике, переданной Линой Соломоновной в НКВД вслед за моим арестом. — Известный ученый! Сама составила и подписала убийственную «объективку» — донос на свою лучшую сотрудницу–девчонку?! Академик же! «Академик»! А что академик Вышинский творил? «Миленький Андге–ей Януагье–евич», как, писаясь, величала его моя кузина — секретарь этой сволочи. В дни, когда нас с ней замели, эта пара — Вышинский и Штерн – одним заходом стали «действительными членами Академии». И безоглядно продолжали творить свои паскудные дела. Да и на кого им было оглядываться? Не на замученных же им, генпрокурором, россиян и «друзей» по партии? Или ей — на детдомовцев, пропадавших с концами после ее «медкомиссий»? Кто их всех считал? Кто спросил с них за всех?.. — «А детей?! — верещали те же мои знакомые. — Детей–то как они могли?!» …Так и могли. Как смогли уничтожить миллионы детей всех народов и сословий России целенаправленными газовыми акциями против восставшей Тамбовщины, организованными «голодоморами» на Украине и в Поволжье, северными и сибирскими этапами раскулаченных многодетных крестьянских — в том числе казачьих - семей со всего СССР, тотальными депортациями народов в гибельные для них провинции, вырубанием их карательными кавалерийскими корпусами в Туркестане, Забайкалье, на Дону… А тут «потерялась» пара десятков каких–то ничейных сирот… Делов–то. …На этом можно было бы поставить точку в рассказе о моих поисках правды об «ученой тете Лине», имя которой и тонкие пальцы в прозрачных перчатках преследуют меня всю жизнь. Вроде бы ничего нового не прибавили мне рассказы профессора Семена Сергеевича Халатова, однокашника мамы по курсу Петербургской медико–хирургической Академии, патофизиолога, товарища ее по Мировой войне и «Спасению». В 1929–м его перевели в Москву. И, было, почти втянули в штерновские дела. А заталкивал его в эту крысоловку все тот же калининский Рейн. Когда же Семен Сергеевич поделился фактами об использовании Линой Соломоновной не совсем корректных методов приобретения «специфических материалов» для своих экспериментов, тот рассердился. Даже изволил разгневаться. И официальным тоном заявил, что корректность, то бишь законность, определяется…законами. Но и людьми. Влиятельнейшими, естественно. Например, председателем ВЦИК СССР товарищем Михаилом Ивановичем Калининым, который весьма пристально и заинтересованно следит за исключительно ценной для советского государства деятельностью профессора Штерн. Об исключительном значении для советского народа и его руководителей деятельности профессора Штерн рассказывал Петру Борисовичу Ганнушкину — дядьке Берты Соломоновны – сам Николай Александрович Семашко. На Второй Балканской войне работая ординатором под началом мамы, он близко познакомился с нею. Узнал ее. Сразу понял, с кем судьба свела его. И, став в 1918–м наркомом здравоохранения новой России, ни на минуту не выпускал из виду. И если уж ничем помочь ей не мог при первых ее и отца арестах, то энергично помогал их освобождению при всех последующих акциях их ЧК-ОГПУ. Не осведомленный о моей личной заинтересованности в информации о Лине Соломоновне, Николай Александрович и мне сообщил об особом интересе Михаила Ивановича Калинина к исследованиям Штерн. И о той деятельной опеке, которую тот с первых дней пребывания профессора Штерн на советской земле не устает «простирать» над ней. И сам он — Семашко — много участвовал в развитии контактов с медиками за рубежом, а с 1930–го по 1936–й состоял в президиуме ВЦИК и в Деткомиссии вместе с Линой Соломоновной…Глава 111.
И в Деткомиссии! — подумал я. — Везде она!… И тут вспомнил об интересных деталях этой истории, рассказанных мне Замятиным. Корпусной генерал–медик советского времени, Александр Иванович Замятин был «манчжурцем». Активным участником «Спасения», даже другом молодости Юрия Яановича Розенфельда, потому знакомцем и подопечным Бабушки. Не раз по службе сталкивался с мамой на Первой мировой и на Гражданской войнах. Инспектировал ее госпитали от Военно–санитарного управления, а позднее — от Совета врачебных коллегий. После войн часто бывал у нас дома. Уже в моё отсутствие в Москве в 1940–1954 гг. энергично и трогательно ухаживал за начавшей терять зрение Екатериной Васильевной. И был одним из немногих посвященных в историю отношений её с Карлом Густавом, которого знал близко с 1904 года. Жаль только, поговорить с ним один на один на штерновскую тему случилось мне слишком рано — почти сразу по вызволении меня из детдома. Тогда Александр Иванович имел все основания видеть во мне ребенка. Мальчика. И, соответственно, адаптировать смысл и детали своих воспоминаний. Конечно, Бабушке он рассказывал все. Потому восстанавливаю их в ее пересказах. Александр Иванович говорил, что только что обосновавшейся в Москве Лине Соломоновне тотчас были представлены самим Семашко «закрепленные» за ней все трое Менжинских, чета Дзержинских — Софья Сигизмундовна (тоже «деятельница…») и Феликс Эдмундович, Клара Цеткин, Розалия Самойловна Залкинд (Самойлова—Землячка), Ян Фрицевич Фабрициус и Валериан Владимирович Куйбышев. Замятин полагал, что она уже тогда точно представляла, что от нее хотят. Но верил, что урок, преподанный медиками (пусть вкупе с полициею!) Женевы, пошел ей на пользу. Допуская, однако, что ей придется трудно. Иностранка — она наверняка не знакома с Некрасовым (в части «закон — мое желание, кулак — моя полиция») и с Гиляровским («тьмой власти» вверху). И ей трудно будет разобраться в главном. Но товарищи по партии и здесь помогли. Все те же вездесущие Рейн и Черномордик с инспектором Замятинского ведомства — ГЛАВСАНУПРа Красной армии. Популярно, не церемонясь, но «по секрету», они посвятили Лину Соломоновну в присущую моменту «специфику санкций», исторически принятую и неукоснительно практикуемую в «товарищеском круге старых большевиков». Естественно, в тех редких случаях, когда отдельные коммунисты игнорируют священную обязанность прислушиваться к мнению своих руководителей… Личную ответственность за это, само собой, предполагающую и оргвыводы… если ею манкируют… — Ну, вы понимаете, Лина Соломоновна, — вкрадчиво втолковывал ей Соломон Исаевич Черномордик, — такие крайности редки, но… имеют место быть. Например… совсем недавно — с товарищем Котовским. С Фрунзе, тремя годами раньше. С товарищем Камо…Э-э.. С Тер Петросяном… Печально, конечно, но что поделаешь… Или, вот, совершенно уж недавно… тут совсем – 25 августа, уже за рубежами страны, в Америке, — с известным вам товарищем Хургиным, да, да! С ним. С ним! И не с ним одним: они вдвоем… с товарищем Склянским… Печально. Весьма… Такой вот монолог молча — в лоб! Без вопросов к «докладчику» выслушала наша Лина Соломоновна от своего Partaigenjsse. Не иначе, не хуже самого Черномордика осведомленная в подробностях о формах ответственности в «товарищеском круге» ее партии. — Мне неизвестно, — рассказывал Александр Иванович Замятин, — знала ли Лина Соломоновна своего словоохотливого гостя. Думаю, что тоже была наслышана про его интересную биографию. Тем более, биографию врача. И, более того, «профессионального революционера» с 1902 года. Поучившись на естественно–математическом в МГУ, он перевелся на медицинский факультет. Диплом врача получил в 1914–м. Пропал куда–то. В 1921–м вынырнул… заведующим курортным управлением Южного берега Крыма. Поднялся в… директоры московского Музея революции (1922 – 1924 гг.). Для директора музея его роль в «разъяснительной работе» со Штерн знаменательна! Был слух, — и никто его пока не опроверг, — что к Маяковскому, по–селившемуся 30 июля 1925 года у Хургина в Нью—Йорке, в доме № 3 по Пятой улице, наведались как–то неразлучные друзья — Гриша Каннер с Соломоном Черномордиком. « - Ну, конечно, тогда здание сгорело дотла», — сказал бы и тут Воланд. И был бы прав: после появления двух наших героев и одного поэта Склянский и Хургин «сгорели» в Лонг—Лейк тоже дотла. По сей день «ищут» их кости в одном из тамошних озёр… Самое бы время и место поверить в целомудрие Лины Соломоновны. И в злокозненность экс–директора музея Черномордика (Ларионова) с компанией, сходу — и насмерть — застращавших бедную девушку, обнажив перед ее невинностью страшный механизм, с помощью которого ее всенепременно изнасилуют. «Напугали бабу мудями! — парировала уже в старости Екатерина Васильевна мое очередное христианнейшее сетование много пережившего человека на всю сложность ситуации, в которой когда–то оказалась Лина Соломоновна. — Если хочешь знать, — заключила она наш разговор, — «я эту суку наблюдала, как партерную блоху. И скажу тебе: ее способности действовать — что–что — никогда не опережали умения соображать. Она наперед знала, куда попала в 1925 году. И зачем. И не понаслышке представляла нехитрую систему перегонки своих коллег с утилизацией их на гумус по твоему Самойловичу. Ты забыл, как она и тебя к тому готовила?!..» Подумать только, что лишь через десяток лет после смерти тетки я из первых рук узнал, что, не понаслышке, тоже знали все эти ролланы — фейхтвангеры — кюри — барбюсы — шоу — эренбурги и прочие Цвейги. (Где–то о том я уже говорил или скажу наверно). С самого начала двадцатых и вплоть до 22 июня 1941 года они сытно — сытней некуда — отоваривались щедро «парижским банкиром» Леонидом Александровичем Скоблинским, будущим моим… сослуживцем по институту ГОССТРОЯ СССР. Однажды, — было это, верно, году в 1972–м, — озлился он на меня за мою занудность. Видите ли, не понравилась ему моя попытка дифференциации упомянутых прогрессистов по прогрессивности прогресса… Скоблинский вскинулся по–стариковски: — Хули мне их окрас, если я весь левацкий гадючник кулем скупал, как воблу! Все хороши: наезжали неназойливо и пользовались интеллигентными услугами твоей Штерн. Отлично представляя, откуда что берется у этой сволочи. С 1921–го по 1930–й был Скоблинский начполитотдела Особой дивизии ВЧК–ОГПУ–НКВД (воспитанный на вколачиваемых в него с малолетства нибелунгах о нацистских зверствах и антропогенных катастрофах, современный молодой читатель представить не способен, что несло в себе это пустое для него словосочетание!). А с 1930–го по 1940–й — по самый час, когда танки Вермахта ворвались в Париж, — исполнял обязанности секретаря партбюро советского банка в столице Франции. Как бы редактируя стенгазету и собирая там партвзносы…Обязанности для того же молодого читателя тем более не понятные… «Светлая» память о «секретаре партбюро» этого банка товарище Леониде Александровиче Скоблинском по сейчас, — многим более полувека спустя, — перманентными скандалами трясет Европу, нет–нет, да и поминающую своего щедрого оптового покупателя… Все как есть знавшего…Глава 112.
Сразу после знаменательного вечера породнения моего с Каценеленбогенами наши ближайшие соседи по разгуляевской коммуналке Крюковы пригласили бабушку и меня в поездку по каналу Москва—Волга. В месткоме рентгеновского завода, председателем которого была Татьяна Алексеевна Крюкова, часто «горели» пригласительные билеты. В то же время рядовая сош–ка нашего с бабушкой калибра могла попасть на светлый праздник путешествия по каналу только случайно. Потому, набравшись храбрости, я попросил разрешения взять с собой еще трех моих друзей. Получив согласие, первой я обрадовал Муську. Но поехать она почему–то не могла. — Не огорчайся, — сказала она, — я проехалась по каналу трижды в прошлом году, когда шли съемки фильма о театральном джазовом оркестре Утесова с участием папы. Не огорчайся и пригласи–ка лучше Марьяну, которую ее мама держит в таких шорах, что счастью Марьяшиному конца не будет! Пригласи, пригласи! Тем более, она, кажется, к тебе неровно дышит. И не красней! Сделай так, как говорю. А хочешь — сама передам ей твое приглашение?… Что мне оставалось делать? Только, конечно, я не верил, что вот так просто такая девушка решится на поездку со мной – знакомым без году неделю. Не знаю, был или не был конец ее счастью, но моему счастью точно предела не было, когда позвонила Марьяна и поблагодарила меня. — Ты едешь?! — Конечно! Да, Муська — настоящий друг… И снова, как поздним вечером у Рахили и Григория Вениаминовича, я почувствовал… сладостное удушье расходившегося сердца… Что–то случилось со мной или со всем миром вокруг! А сама волнующая игра в «приглашение–согласие» — она была восхитительной!.. Вслед за Марьяной Алик сообщил, что они с Иркой обязательно будут… Я в этот день был словно пьяный. И солнце было пьяным. И Москва — пьяной… Скорее всего, опьянел я от того, что что–то во мне произошло непонятное… Неужели я влюбился?!.. Остаток дня пролетел в прозрачных туманах счастья… Где–то в неосязаемом отдалении вспыхивали смутные проблески надвигавшейся беды. Но, как немые зарницы, они не предвеща–ли громогласно вселенской грозы. И потому не разгоняли окруживший меня туман… Вечером с Ирой и Аликом мы явились к Собесским, совсем не уверенные в согласии Лидии Болеславовны, мамы Марьяны, отпустить с нами ее дочь. «Марьяна — это все, что осталось у ее матери от разгромленной семьи и порушенного величия рода польских патриотов… Чьим Провидением она и ее дочь остаются на свободе? Что их спасает и хранит? Долго ли продлится мука каждодневного ожидания ими неминуемой гибели?..» Этот монолог Григория Вениаминовича помню слово в слово. Как не забываю брошенной Александром Захаровичем реплики: — Полтора столетия семье мстят за то, что она носит — по линии Лидии Болеславовны — фамилию для Польши святую: Костюшко. Она «виновна» в том, что именем своим напоминает о восстании народа польского. Мстит ей и моя Православная церковь. Стыдно признаться, но мы, русские, по–черному завидуем полякам за их неразрывное единство с польской Католической церковью, которое они — народ и клир — защищают огнем и мечом! У нас же… Или православное духовенство, не задумываясь, предает народ русский за чечевичную похлебку «царских милостей», или народ казнит свою Церковь, уничтожая ее служителей сотнями тысяч и круша храмы и святыни… …Из–за стола наблюдая Марьяну, я ловил каждое ее движение, каждое слово, ею сказанное, каждый взгляд ее в мою сторону. Не сомневаюсь: по моему лицу она могла читать только то, что хотела прочесть… Но совсем не то, о чем я думал в тот вечер. А думал я только об одном — какое право имел я войти в этот дом? Думал — какое право имею любить? За мной — листки со «сведениями», за мной лагеря, где родители мои и брат, за мной долг перед мамой и людьми — долг, который я ни на что не сменю. За мной «хвост» — тюрьма! И в этот омут я затягиваю за собой совершенно незащищенную девушку… Что я делаю?!.. Бессонная ночь ответов на вопросы не принесла. Сомнений прибавила. И бесшабашной уверенности. Так, если мои походы на Матросскую Тишину засечены, — по Степанычу, «спецы с Лубянки сквозь землю видят», — спасу ли я Марьяну, отказавшись от поездки? В конце концов, не просто так заявились мы в ее дом — почти полтора часа все трое, врозь, из разных районов Москвы, мотались по радиусам и по кольцу метрополитена, продирались сквозь известные только нам одним (одним ли нам?!) проходные дворы–катакомбы… Стремление увидеть Марьяну хоть еще раз пересилило понимание опасности: мне ведь было только шестнадцать лет… Ничего не видел, ничего не замечал, кроме Марьяны. Никаких впечатлений потому о самой поездке не осталось бы, пропустив мы Икшу… Огромные башни управления шлюзами, увенчанные чугунными кораблями. В водной ряби отражения их фантастичны. И фантастичны видения, возникающие мгновенно и сменяющие друг друга, когда порывы ветра меняют направление, и рябь изломанным отражением черных парусников рисует на зеркале воды движение царственных птиц. Их тени заполняют пространство шлюза, наливаются мерцающим светом, проплывают мимо, вздрагивая застывшими крыльями. Низко опустив скорбные головы на скрученных шеях, исчезают они в глухой занавеси черных, наглухо затворенных ворот, уплывают сквозь них, будто через ночь… И такая кромешная тоска! …Бабушка довольна поездкой. Она давно не бывала на таких экскурсиях, где не нужно никого спасать, вызволять из беды. Боюсь, очень боюсь: впереди у нее новая беда… Приготовил бабушке постель, накормил — это мое любимое дежурство по дому. Она легла. Долго не могла уснуть. Вздыхала… — Удивительно милая девушка, — сказала вдруг. — Милая и светлая… Ты рассказал ей, что ждет нас? Или я сама должна это сделать? Ты начал забывать о моем возрасте. В конце концов, имею я право устать от вас всех? Или меня сделали из железа?… Бог мой!.. …Ночью — сон. Тот же шлюз. Те же башни с каравеллами по верху. И то же движение к черной грозовой туче… Тьма вокруг. И во мне… …И снова обыск у тетки — жесткий, грубый, быстрый. Без хозяйки дома. Подняли бабушку, Ефимовну, еще старуху — гостью из Перхушково. Баба в штатском приказала: — Снять все с себя! Всё–ё–ё! Понятно?!.. Сняли. Баба шмонала, пока четверо оперов перетряхивали книги, рылись в белье… — Где письма?! Письма где?!.. Не найдя ничего, ушли, обозленно громыхая дверьми и зло матерясь. Что ищут? Зачем? Все давно отобрали… Обыск случился за сутки до поездки по каналу. Бабушка успокоила старух и дождалась Катерины. Я же пребывал в туманах. За туманами у тетки не был. А после канала поздно было: той ночью меня взяли… …Что ж они тетку–то мучают? Мало им слепоты ее, отторжения от театра? Или мало терзаний, о которых поминать нельзя? Как–то за пару недель до этого шмона «забежала» Давыдова. Это — в случайный–то теткин приезд в Москву, когда она одну только Ефимовну предупреждала, что будет, и в котором часу! И — на тебе — явилась мадам вовремя, «забежала ненароком!»: — Не дома ли?… — Дома! Знаете, что дома, — сказала смело Ефимовна. — Неужели не стыдно вам, Вера Александровна? — За что же стыдно–то, Василиса Ефимовна?! За что стыдно?! — Знаете, за что. — Ничего я не знаю! И что все вы хотите от меня? Скажите, что?! — Ничего не хотим. Захотели бы — сами бы к вам пришли… — Вера Александровна, — вмешалась вошедшая в переднюю тетка. — Ефимовна — человек без zirlich–manirlich. Ей непонятно: как можно приходить в дом к обманутым людям? К тем, кого предали?! Это подло! — Кого же я обманула? И кого же я предала? И в чем? В том, что не сказала сразу, о чем меня спрашивали, когда с гастролей из Финляндии вернулась? Так ведь о том всех спрашивают… И меня вот спросили… …Действительно… Всех… Только разве дело в том, что и о чём спрашивали Давыдову? Не следовало ей доверяться. Все непросто, что связано с Финляндией, с финнами… Ох, как непросто… С Давыдовой… Читатель — Внимание! Один из примеров редактирования 1–го издания романа! Здесь иерусалимский Цензорвзломщик Леванид Юниверг — специалист–эксперт по русскому мату — предупреждает и поучает Страну и Народ: (Вычеркнул выражение: «сталинской ****ью». Автор напрасно думает, что мат увеличивает художественную силу текста.)Глава 113.
7 декабря 1902 года в Москве у Екатерины Васильевны и Карла Густава родился сын. Они нарекли его Эмилем. Принимали его в доме Благоволиных. Кормилицей ему определена была Вера Фомина, сестра Василисы Корневищевой, теткиной приживалки. Восприемниками при крещении мальчика были Владимир Михайлович Бехтерев — как я уже поминал, друг Благоволиных: теткиного гинеколога и его жены, и Тамара Платоновна Карсавина, подруга Екатерины Васильевны, балерина Санкт—Петербургского Мариинского театра. Няней, а потом воспитательницей ребенка была дальняя родственница Екатерины Васильевны Людмила Ренненкампф. Мать проводила с сыном каждый свободный час. Отец… Он ведь был офицером гвардии и свиты Николая II. Он дочерей – Анастасию и Сонечку, увезенных матерью их в Париж после развода в 1903 году, — видел редко: раз в полгода! И не из–за отчуждения от него бывшей его жены. Причин постоянного отсутствия Карла Густава в столицах было предостаточно. В 1904 – 1905 годах находился он на войне в Манчжурии. После совсем небольшого перерыва отбыл в составе группы Генштаба в экспедицию — в Среднюю Азию, Монголию, Тибет и Срединный Китай. Экспедиция эта продолжалась почти два года — с 1906–го по 1908–й. По возвращении с Востока тотчас был он направлен в Варшаву. Но как только предоставлялась малейшая возможность, если служба позволяла, Карл вырывался к сыну и Катерине. Только ведь военная служба мало чего позволяла. А манкировать ею гвардейский офицер, тем более, уже свиты генерал, позволить себе не мог. Навсегда запомнил он урок – «пренеприятнейшее происшествие» дома еще, в Финляндии, когда его, мальчишку, за «дисциплинарную провинность» (в известных мне анналах истории не уточняемую) «вышвырнули» — по выражению самого виновника торжества — из Кадетского корпуса в Гамине… Подраставший ребенок сути перечисленных препон между ним и отцом не понимал. Он хотел видеть отца всегда и рядом. Спонтанные наезды Карла Густава, а после — долгие дни и месяцы томительнейших ожиданий появления любимого человека терзали впечатлительного мальчика. Катерина переживала за сына куда как тяжелее. Но беда стократно усиливалась тем, что собственные его нервные срывы никак не заслоняли ему материнской боли из–за них… И постепенно начали приводить к быстро нараставшей отчужденности от отца… В 1907 году в имении Виллнёс под Турку, где Эмиль гостил у своих бабушки и деда — Шарлотты и Карла Роберта, Валентин Александрович Серов написал его портрет. Через год Эмиль позирует и старому другу семьи Гельцер — Михаилу Васильевичу Нестерову. Между прочим, родственнику матери Екатерины Васильевны — Екатерины Ивановны Блиновой. На нестеровском полотне мальчик — в синем матросском костюмчике. Белые, с якорьками, полоски по коротким рукавчикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые носочки с синими полосками по верху. Эмиль сидит на поседевших от старости деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута. Другая лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на ступень. Другой держит за вязочку, будто играя, белую маску… Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика, что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младенчества, и потом, когда жил с бабушкой, часто видел в доме Екатерины Васильеаны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв уже во время учебы в студии ЦДХДВ, что за художник дядя Миша… Сам мальчик на картине, по первости, меня занимал мало. Я же его никогда не видел. Но… Маска! Она так гениально придумана была мастером. А человечек в матроске так многозначительно держал ее за вязочку, играя будто… Маска — она мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила человеческим голосом… Нет! Она кричала, спрашивая такое… такое… Что наизнанку выворачивало собственную мою сиротством истерзанную душу… Готовясь — в который–то раз — разглядывать портрет, я садился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленномедленно поднимал глаза. Так поднимал, чтобы не увидеть маски. Точно как в младенчестве, проходя с фрау Элизе мимо дома напротив сада Баумана по Ново—Басманной, старался не увидеть страшного овала над входом… Только как же не увидеть маски, если она — сам центр, сам смысл страшной картины — судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от нее никуда мальчику в матроске… Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александрович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно долго находилось в гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на домогательства друга: этому серовскому мальчику тут быть!.. По–тому, верно, что в его студии — вообще, в доме Сайло — постоянно останавливались и Катерина с Карлом, и мама с бабушкой, а года с 1909–го — и мой будущий отец, и друзья их Наташа и Михаил, — всегда, когда «вырывались в царство Суоми»… Портрет Эмиля, написанный Нестеровым, до дня моего ареста в августе 1940 года постоянно находился в доме Екатерины Васильевны. После моего возвращения в октябре 1954 года я у тетки портрета не увидал. Ни дома, по Брюсовскому, ни на даче. Я вообще многого не увидал, не нашел, впервые после разлуки в 14 лет навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и после, когда она потеряла зрение, а потом и способность передвигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знаменитой ее «Малой Третьяковки». Тогда число незнакомых ей визитеров в доме ее увеличивалось обратно пропорционально возможностям тетки замечать их и хоть как–то контролировать их целенаправленные действия. Не говоря уже о способности отсеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих суетных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в 1942 году, бабушка вовсе состарилась — к моему возвращению в Москву в 1954 году ей минуло 117 лет. Немало… А тогда, в начале века, Катерина озабочена была одним: не навредить карьере Карла Густава. Жить так, чтобы как можно меньше любопытных знало о существовании Эмиля. И, тем более, о том, что он — сын Карла. Поэтому жизнь мальчика проходила в треугольнике Снегири — Виллнёс — Мисхор. Проблема: счастье свое за счет счастья другой, — перед Катериной не стояла. Анастасия Николаевна, супруга Карла Густава, о том позаботилась много раньше, чем Катерина решилась иметь ребенка… Тут как раз началась подготовка к «Русским сезонам», задуманным Сергеем Павловичем Дягилевым и проводимым им с 1907 года. Теперь, в 1910 году, предстояли дебюты Гельцер. Что делать с Эмилем? Взять его, восьмилетнего, с собой? Невозможно. Но что если поселить его на предстоящие два года гастролей в Европе? И в том же 1910–м, незадолго до отъезда Катерины, сестра Карла и воспитательница мальчика отправляются с ним в Швейцарию. Там его определяют в закрытое престижное заведение протестантского толка — в школуинтернат, где воспитанники получают и светское образование, слушая лекции в университетах Германии, Франции, Швеции. Событие, происшедшее с близкими друзьями Катерины и Карла — Натальей Сергеевной Вульферт и Михаилом Александровичем Романовым, — только подтвердило разумность перевода Эмиля в Швейцарию. У Натальи и Михаила родился сын. Все бы ничего, не будь Михаил Александрович наследником российского престола, а Наталья — неразведенной женой «какого–то присяжного поверенного». Совершенно замордованный своей матерью, рассвирепевшей от этого «семейного несчастья», и гневом венценосного брата, великий князь Михаил Александрович из Орла (куда «сослан» был императором по «обнаружении любовной связи») приехал к Катерине и Карлу за помощью в расторжении брака Натальи и в разрешении у царствующего брата на новый с ней брак. Брак с Вульфертом расторгли за… 200 тысяч отступного. Брак с Наташей Николай Михаилу не разрешил. Как не позволил бы Карлу Густаву жениться на Катерине, оставив армию и Двор. Все перипетии любовной драмы своих друзей она как бы примеряла на себя. Окончательно убедившись сама и убедив Карла в правильности их решения — убрать подальше их мальчика от светских соглядатаев подробностей их жизни…Глава 114.
За два года гастролей Катерина вместе с приезжавшим в Европу Карлом несколько раз виделись с Эмилем в его школе. И были счастливы наблюдать его спокойное, как им казалось, мальчишеское взросление. Возвратясь окончательно домой в 1912 году, Катерина узнала о бегстве Наташи и Михаила с детьми во Францию. 30 октября того же года они поженились. Обряд бракосочетания состоялся в православной церкви Св. Саввы в Вене, в присутствии близких друзей. Была на нем и направлявшаяся в Сербию, на свои новые — вторую и третью — войны, мама. Учился Эмиль ровно, без срывов. Мучительно переживая разлуку и молчание родителей в первые годы Мировой войны, он задумал начать переписку с помощью… голубиной почты! Только ведь для этого нужны голуби, дом которых или в Снегирях, или в имении покойного деда… Он списался с друзьями в Германии, и они поддержали его идею… И вот, он увлекся орнитологией. Воспитатели направили его в Мюнхен. Там он прослушал два курса факультета агрикультуры… Время шло. За матерью мальчика захлопнулась большевистская мышеловка. Прервалась временно связь и с отцом, возглавившим освободительную войну финнов против агрессии ее восточного соседа. В апреле 1918 года связь с отцом восстановилась. Но вот разузнать о матери, тем более передать ей письмо, было вовсе невозможно. А в конце года пришло известие о трагической гибели дяди Миши — Михаила Александровича Романова, случившейся на Урале в России. Того самого дяди Миши, у которого он гостил в Небворте под Лондоном до самого 1914 года… Возможно, с этой горестной вести началась его мучительная и болезненная любовь к матери, запертой в «русской тюрьме»… И отчужденность от отца, которого сын обвинил однажды в том, что он «бросил беспомощную мать в проклятой России»! Потрясенный этим, Карл, тотчас по смерти Ленина, тайно посетил Москву, полагая, что именно теперь чекистам не до «темных» иностранцев. На второй день они с Катей обвенчались. Были на похоронах Ленина. Тетка простыла и тут же слегла – воспаление легких, осложнение на почки… Помыслить невозможно было в таком состоянии вывезти ее… Он был в отчаянии! Мама и отец заставили Карла уехать «от беды» — чекисты «отходили» от шока!.. Эмиль наотрез отказался переехать к отцу в Финляндию, хотя был откровенно счастлив каждой встрече с теткой. И признался даже, что мечтает жить вместе с ней. А ведь обстоятельства куда как серьезнее, чем просто упрямство Эмиля, заставляли Карла Густава переживать нежелание сына поселиться у него в Финляндии. Еще возглавляя белое движение и выбивая красных с земли Суоми, Карл принял меры, чтобы уберечь Эмиля от последствий встречи с агентами ЧК в Швейцарии и в Германии. Он отлично сознавал всю степень опасности, которая нависла бы над сыном и над его матерью, узнай Чрезвычай–ка о существовании в нейтральной или в любой стране Европы сына «главного белогвардейца» — единственно реального, живого и активного противостоятеля большевистскому экспансионизму! И что бы Карл ни предпринимал в защиту сына вне Финляндии, действия его были бы неадекватны опасности и незаконны. Только у себя в стране мог он создать условия для спокойной и безопасной жизни его мальчика. И жены, Катерины, если удастся ее вывезти из России. А время летело: 4 августа 1927 года в Мюнхене у Эмиля родился сын. По деду его нарекли Карлом Густавом–младшим. Состояние Катерины никто не брался передать. Только через год родители мои были приглашены руководством акционерного общества «ЦЕЛЛУГАЛ», в московском отделении которого работал отец, в Германию. Но поездку организовал Клеменс граф фон Гален, будущий епископ и кардинал, добрый гений «Спасения». У него мама и отец гостили несколько дней. И в Мюнстере же он помог родителям моим встретиться с Эмилем, которого они не видели более 18–ти лет. Подробностей этого их свидания не знаю. Когда они возвратились из поездки, я был еще слишком мал для подробностей. После их возвращения из четвертьвекового пребывания в ГУЛАГе на подробности о том, уже далеком свидании, времени у мамы не оказалось. А отцу, прожившему по ее смерти еще восемь лет, и без того много чего нужно было мне поведать. Однако о рождении Карла Густава–младшего мне сообщили. И не забыли предупредить совершенно ошалевшую от этого Катерину о дичайшем, безумном и опаснейшем намерении Эмиля приехать в Москву и хотя бы издали повидать маму свою… На мюнстерской встрече мама и отец мои пытались объяснить Эмилю всю авантюрность его плана. Не только ситуация, которая тотчас сложится вокруг имени знаменитейшей балерины, как только обнаружится, что у нее есть сын за рубежом, но сам факт сокрытия этого преступно утаиваемого ею обстоятельства сделает жизнь ее невыносимой, сломает несчастную мать, убьет ее… Как обязательно искалечит и его собственную жизнь. А если они вызнают, кто его отец?!.. Тогда — арест и шантаж без конца… — Но почему отец смог в 1924–м приехать к маме, а я теперь не могу? — Он воспользовался шоком в Москве из–за смерти и похорон Ленина! Посвящённые очень надеялись на здравый смысл Эмиля, хотя понимали шопенгауэровское, что это тот самый случай, когда «у нас найдется сил, чтобы перенести чужое несчастье»…Глава115.
Но Эмиль все же приехал в Москву. Он понимал: ни повидаться с матерью, ни обнять ее он не может. Потому решил только увидеть ее. Издали. Из зрительного зала Большого театра. Я никогда не говорил с теткой на эту тему. Конец 30–х годов, когда мы были вместе, к таким разговорам не располагал. Когда мы вновь встретились во второй половине 50–х годов, мучить ее такими воспоминаниями было бы жестоко… (заменил «подонство» — такого слова в русском языке нет) Не берусь представить, как чувствовала себя она, когда слепнувшими уже глазами искала в партере лицо сына… Не видя его… Не имея лишней доли секунды пытаться увидеть… В темном зале… Между пируэтами… Не тогда ли в ее потрясенном воображении возникла молитва–проклятие усатому упырю? Не тогда ли, впервые, повторяя потом изо дня в день, просила она Бога покарать мучителя собственными его детьми и внуками — их ненавистью к отцу и деду своему, их испоганенными им жизнями!.. И Он услышал. И точно исполнил просьбу–мольбу к Нему… Да только и она сама, и Эмиль, после их московского «свидания», так до конца жизни из депрессии не вышли. Их страхи и беспокойство Маннергейма усугубила начатая чекистами с убийства Александра Кутепова охота на активных деятелей белого движения. Эти грозные для него события заставили Карла Густава серьезно позаботиться о безопасности сына и внука. Поэтому с десяток лет он был спокоен за них. Но в 1939 году Сталин начал штурм «Линии Маннергейма». И тогда он обращается к бывшему однокашнику Эмиля по факультету агрикультуры в Мюнхене – рейхсфюреру СС Гиммлеру: это именно в его функцию входит охрана жизни граждан Германии. Генрих Гиммлер ответил тотчас, предложив Эмилю с сыном занять аппартаменты в особо охраняемом районе Берлина — Далеме, по Рейнбабен Аллее. Эмиль и Карл Густав–младший поселяются там… Пока происходили эти малозначащие события, началась Вторая мировая война, напрочь разорвавшая связи между Катериной и Эмилем с Карлом–младшим. Прежде, до 1938 года, хоть какие–то обрывки сведений о жизни сына и внука доходи–ли до нее — через обрывки лент кинохроники, организуемые Карлом и переправляемые неведомыми ей путями, или по линии ТАСС и ВОКС. После финских, 1938 года, гастролей Давыдовой, которой Катерина бездумно доверилась, назвав ей имя «знакомого — Маннергейма», и ВОКС, и ТАСС немедля исключили ее из абонентов кинохроники. Оставались лишь ежедневные, по 5 минут, передачи на коротких волнах, которые по–русски наговаривал сам Карл Густав, а Катерина слушала по модному тогда приемнику «СВД-9». Хоть что–то… Война между тем шла. Приемники у граждан СССР отобрали. Тяжко было на душе великой актрисы. Не радовали непонятно как приходившие к ней кратенькие, как телеграммы, анонимные приветы… Шел 1942 год. Родные и сослуживцы Карла Густава напомнили ему: скоро отстучит маршалу 75! И подумал тогда старик: что пожелал бы он в подарок к такому своему юбилею? Только внука увидеть, которого любил, и который тоже очень любил деда. Но каким образом? Балтика в огне. Проливы заблокированы. Воздух перекрыт. Опасно! Очень опасно! И отпустит ли Карла его отец? Густав все же решился – побеспокоил Гиммлера снова в его штаб–квартире в восточно-прусском Летцене. И тот вновь откликнулся. 4 июня 1942 года в ставку Маннергейма прибыл Гитлер. Незадолго до своего отбытия из восточно–прусского же Растенбурга он распорядился доставить в Финляндию Карла Густавамладшего. Встретились они все у маршала в его штабном поезде, где вместе с генерал–фельдмаршалом Кейтелем и еще двумя немцами поздравили счастливого деда… …О встрече 4 июня 1942 года маршала Маннергейма и рейхсканцлера Гитлера рассказал мне Лейба Абрамович Хентов (он же Ростовский Семен Николаевич, он же Эрнст Генри) — «журналист–интернационалист», в свое время сделавший все для прихода к власти в Германии Национал–социалистической рабочей партии и ее вождя. Но кем был «тот молодой человек лет 16–ти», представленный Гитлером юбиляру, он не вычислил! Раскрываю эту тети–катеринину тайну «близости Маннергеймова внука германскому фюреру». В нее посвятил меня генерал Павел Миронович Синеокий, узнавший подробности от участника встречи фон Бюлова, офицера ВВС Германии. Позднее объявился еще один свидетель ее — австриец Шенк. В 1943 году дом по Рейнбабен Аллее в Берлине, где жили Эмиль с сыном, разрушила бомба. При расчистке завалов Эмиль был тяжко изувечен. Семь лет госпиталей. И смерть в 1950 году, за месяц до кончины отца.Глава 116.
…Не упомню, каким числом августа 1940 года подписан был ордер на мой арест. Но знаю — по смерти Степаныча и по прочтении послания Сталину, которое я отправил 28 августа. В конце концов, совесть моя требовала исполнить долг перед товарищами: сообщить главе государства о преступлениях в подчиненном и ему детдоме. И если была некая корысть в моем этом спонтанном действии, то только чтобы взять на себя – только на себя! — все мыслимые последствия наших с Аликом (и с девчонками) «действий» с записками и сведениями. Конечно, хотелось очень, чтобы Степаныч узнал каким–то образом, что его внук может не только исподтишка, но в открытую Сталину предъявить обвинение в преднамеренном детоубийстве. Только вот… успеет ли Степаныч узнать?.. …В память печальных для НКВД событий — налета на семьи братьев Сегал — схватить меня, шестнадцатилетнего, в тот же злополучный дом № 43 по Ново—Басманной прискакали пятеро. Формальности. Шмон… Я их не заметил. Мое внимание занято было глазами бабушки. Мысль, что вижу их в последний раз, все заслонила. Я смотрел в их колодезную глубину. И скороговоркой повторял про себя слова Степаныча: «О бабке по–думал?.. Бабка — как она одна останется?.. Подумал?.. Вижу, что нет!..» И — ни слезинки в ее внимательном прищуре… И — ни вздоха с ее сведенных в усмешку сжатых губ… Прокручивая в памяти сценки ареста, я еще раз подивился (после памятных событий на канале) эффекту воздействия даже на лубянскую нелюдь записи в бабушкином паспорте. Они и при аресте повели себя «предельно корректно». Извиняясь, однако же, — друг перед другом, — матком за свое это невольное мягкосердечие… Сам же акт ареста? Я устал его ждать. А дождавшись, искренне возмутился беспардонности властей. Ведь вот, кончалась ночь с 28 на 29 августа. А через пять дней — 2 сентября – мне предписывалось повесткой явиться на занятия в МИСИ, о зачислении в который тоже пришла официальная бумага. И вот явились, орелики!.. На Старо—Басманной, где тогда Сегалов не дождался автобусик, ожидали «эмки». …Когда машины завернули на Малую Лубянку, я вскинулся с полусна — к Степанычу приехали! Общага–то его — эвон она, — дом № 10, напротив католического собора, — бегали сюда слушать орган… Наваждение… И точно: как одиннадцать лет назад помнилось мне, маленькому, когда автобус–воронок от дома моего дальше покатил по Доброслободскому переулку — не к фрау ли Элизе мы едем?.. Нет, оказалось. Не к фрау Элизе. И не к Степанычу. А к распахнувшимся воротам дома № 12. И — в ворота, во внутреннюю тюрьму. Ту, что сразу за стеночкой степанычевой общаги. Что ж. Место знакомое. Не мне одному — сотням тысяч россиян, которых вот уже двадцать два года все завозят и завозят сюда… Большинство — насовсем. С концами. Место, описанное сотнями уцелевших. И канонизированное десятком талантливейших. Какой же смысл повторяться?.. Что сказать следует, так это то, что мои девочки–умницы все делали как полагается. Поэтому не засветились. Не засветился и Алька — следствие о нем ничего не знало. И не узнало. Только ведь судьба Алика и Ирочки Рыжковой оттого счастливее не стала… Выяснилось, какая силища опекала моего Степаныча и, вместе с ним, меня. Узналось, что и письмо отцу народов, которое я отправил, не привело бы к моему аресту, останься Степаныч жив. Говном бы Лубянка изошла (снова ругань! Так из Иерусалима видится русский язык?!… Могли — сожрали бы!) при моем живом старике, опекаемом силами — оказалось — запредельными. Но заняты были силы. И письмо очутилось в секретариате Сталина. (Далее, синей краской более 40 цензорских строк,выброшенных автором при восстановлении испоганенного интересантами текста, посвященных обвинению его за написание этого письма; ну и стандартной истерике по этому по–воду…В. Д.). Между тем, не напиши я этого письма, и не заметu они меня, — каким событиям не был бы я свидетелем? Какие немыслимопричудливые повороты моей судьбы тогда не состоялись бы? С какими людьми не встретился бы? Какую удивительную жизнь не прожил бы? Каких бы дел не сделал? Вот — петух обыкновенный. Вроде пользы от него — до щей, — что кукарекает. И будит всех спозаранку, мерзавец, когда солнце зовет взойти… Так ведь всходит оно! Как миленькое всходит после петушиного приказа! Случая не было, чтоб не взошло, — хоть когда перепроверяйте!.. Я, конечно, не петух. Но что–то тоже сумел сделать…Глава 117.
…Сто тридцать шесть суток лубянской отсидки — не Бог знает как много для времени, в котором я начинал жить. И пролетели они стремительно. Причиной тому — своеобразный режим содержания и не менее своеобразная технология следственных действий. С девяти часов вечера до пяти утра меня допрашивают в следственном корпусе. С пяти утра до девяти вечера содержат в камере тюремного блока «6». Спать, а по тюремному, «пользоваться койкой» с семичасовой утренней команды «подъем!» до вечерней девятичасовой «отбой!» запрещается. По–этому, после муторной процедуры моего «возвращения» по утрам в камеру, время мое на «пользование койкой» истекает. В этом изначальный смысл ночных допросов — пытка бессонницей… В промежутке — «завтрак», «обед», «ужин»… Без кавычек по–нятия эти кощунственны. Еще — шашки. Ну… Еще — неординарные книги тюремной — из конфиската — библиотеки. Это издевательство изощреннейшее: книги — после ночи на допросе. После ночей на допросах. После двух месяцев на допросах — ночами… Большой и Ройтман — мои следователи. У них и у меня взаимоисключающие задачи. Задача Михаила Моисеевича Ройтмана и Семена Львовича Большого (Большой — вправду большой: двухметровая россомаха, и оба аж даже старшие майоры государственной безопасности) — выколотили из меня «установочные данные» моих… «взрослых руководителей». Тех, кто, по версии следствия, «направлял мои контрреволюционные действия». Таких нет в природе. И следователи знают об этом лучше меня. Но это не имеет значения: «Они есть!» — таков посыл «следственных действий». Более того, и это главное: «Они необходимы!». Следствию, естественно. Без них совершенно скандальная, учинённая несовершеннолетним двухлетняя безнаказанная рассылка бесчисленных «листовок» по сотням московских квартирных почтовых ящиков, «пресеченная» лишь случайно моим арестом по иному делу, остается позорищем всего аппарата вроде бы вездесущей Лубянки. Позором, влекущим за собой недвусмысленные оргвыводы. С ними, со взрослыми, — с «поручиками Киже», — моя безобидная «систематическая рассылка листовок контрреволюционного содержания» автоматически оказывается в разряде «важнейших групповых» и, конечно же, престижнейших дел. А это — отмазка, прежде всего, от наваждения скандального происшествия с «неорганизованной» малолеткой. И, наряду с суровым наказанием преступников, — награды их разоблачителям. Моя задача — не возникать. Ничего больше. По закону, доказательство существования неких взрослых граждан в моем деле — тех же «поручиков Киже» — проблема самого следствия. Это я знаю точно. Не совсем точно знаю, как следствие будет эту проблему решать. Мне показывают — как. Показывают мои единокровные братья–евреи Ройтман и Большой. Они метелят меня все — напролет — часы ночного следствия. «Дают прикурить!» — смеются… Отработанным приемом Большой сбивает меня с ног. И оба, сапогами, тяпают–сучат по моим почкам, по ребрам, по животу, по голове… Особенно старательно — по лицу… Славные, красивые, не первой молодости еврейские ребята. Интеллигенты по повадке. Не интеллигенты так не смогут. Бьют не всегда «от души» в отсутствие начальства. Не то, чтобы жалеют. Нет. Сачкуют. Когда оно — пять–шесть раз за ночь – появляется в следственной камере, обходами, Большой и Ройтман моментально «распаляются» и демонстрируют истерику усердия. Видимо, это класс «следственных действий» — входить от чрезмерного возбуждения трудом в раж: громко «хэкать» при ударе, сопеть, даже визжать–повизгивать, как хряки при случке, захлебываясь рыком… Когда двери за начальством закрываются, истерика мигом прекращается. Визг, крики, вообще показушная истошность действа «дознания» затихают. Даже сопение куда–то исчезает… Почему–то особенно стыдно за эти межначальственные метаморфозы поведения братьев моих… А братья, передохнув чуть, снова, но молча, сучат сапогами по моим останкам… «Отдыхают» до нового обхода… Ну, а мне–то, мне–то что прикажете делать в ситуации, к которой, надо же такому быть, начинаю привыкать? Отбиваться? Это от Большого–то?! Или даже от Ройтмана — ожиревшего борова «полутяжелого веса»? Тоже, как они, визжать? Сопеть, стискивая поредевшие от их сапог зубы? Или закрыть стараться позвонки, диски меж которых они мне выдавили? Или, наконец, реветь от отчаяния и беспомощности, или от боли из–за сломанной руки и вывернутых пальцев на ней? Это — не защита… Это — позорище в собственных глазах… Маята… Прав, прав Степаныч: против лома нет приема!.. Но… Что–то все же имеется. Что–то наработано поколениями… И вот — они метелят меня, а я матерюсь истово и стозевно, матерюсь! И ору! Ору похабные песни — весь детдомовскоразгуляевский репертуар!.. Володька—Железнодорожник, Во–лодька–Часовщик, сам Петух, вся разгуляевская неавгустейшая шпана — все, в один голос, будто сговорясь, учили меня на бесчисленных примерах собственного своего немалого опыта: будут метелить — ори песни! Песняк — он си–ильно помогает! Особенно, когда по почкам или по яйцам… Они метелят — ты ори! Или, если лупят по рылу и орать несподручно, — молчи тогда! Только не хлюзди — не реви, и, избави Боже, не проси у них! Им это — когда ревут и просят — вроде как водяру в пустыне, цимес, рахат–лукум! Не допускай! И базлай, и базлай со всех сил — зачтется обязательно! Еще думай сильно, как сам ты их — за кишки! Э-эх! Как они просются–то тогда! Как просются! Я не прошусь. Ору песни. Мне рот «грушей» затыкают – вою… Салфеткой затыкивают — молчу тогда… Мычу… Начальство заглядывает, обходом. Советует: успокойте его! «Успокаивают» — сапогами же. И волокут в карцер следственного корпуса. Сколько времени валялся там, каков он из себя — представления не имею: всегда оказывался в нем в невменяемом состоянии. Но знал: хорошо в нем — вертухаи там простые, бьют редко и не допытываются иногда — сплю ли? Если сплю — будят. Но руками. Если я отхожу — после беспамятства — тут они в покое оставляют. До подхода Большого с Ройтманом. Эти зорко следят, чтоб ни минуты не спал!Глава 118.
…Тогда интересно было: не Сам ли Создатель устраивает мне такие вот испытания на национальную, что ли, стойкость? На степень любви к народу своему? И насылает, и насылает на меня, время от времени, вот таких вот братьв моих по крови и дедовой вере? Все же, как считается, без воли Его волос с моей головы не упадет! Видимо, все же, Сам… Раз так, стараюсь экзамены сдавать — никогда не относить хотя бы вот этих лубянских подонков, «родимых» братьев своих, тем не менее, — к еврейству. И когда через двадцать лет нашел и их фамилии и имена в списках расстрелянных чуть позже, в 1941 году, единственно, что скребануло меня по сердцу – год расстрела: мог бы, мог Создатель кончить их и десятью, и двадцатью годами прежде! А не сделал… Промашка вышла… Лучше, конечно, чтобы их вовсе — всех до одного — мамы их не родили. Возможно, чтобы и мамы их не родились — все как есть мамы, выродившие выродков… …Я не вдруг сообразил: назови я, не дай Бог, братьям моим хоть какое «взрослое» имя — вот когда они воистину рассвирепеют! Ведь никакой необходимости у этих псов в чьих бы то ни было именах нет! Они уверены — я один. Алика, Муську, Ирочку они так и не засекли — степанычевы профессионалы. А вот если «найдется» взрослый? Вот тогда–то вся эпопея с «записками» и явится в неприглядном для Лубянки свете. Два–то года она потеряла в поисках того, кто забрасывал почтовые ящики списками адресов. Два года! Для Лубянки — много. Очень много. Но! Пока взрослых в компании со мной не имеется, история с «записками» — это детская шалость. Не более того. Другое дело, срок за нее, по совокупности, я так и так огребу. А вот если рядом со мной окажется взрослый? Тогда — группа, организация, криминал! И «два года записок» превращаются в… обвинение против самой Лубянки! Вот фокус–то в чем, вот! Однако задача операм уже была поставлена: «Даешь взрослых!» И Большой с Ройтманом метелили меня, добиваясь, вроде бы, ее решения… …Я быстро дошел. Есть не мог — «братья» повредили желудок. От воды рвало. Главное — спать не давали… Пытали бессонницей. Приволакивали под конец ночи в камеру. Я на койку валился. Меня поднимали. Сажали на ввинченный в пол табурет. Я сползал на пол. Если не засыпал сразу — меня в покое оставляли. Если засыпал — будили. Поднимали. Так — до тех пор, пока им это не надоедало. Тогда отволакивали в карцер тюремного блока, в подвал. Там закидывали в 80–сантиметровый высоты склеп — «ящик», залитый до приступки лаза водой. Глухой. Темный. Он не освещался, как все камеры, яркими лампами. В камерах опасались самоубийств. В «ящиках» ничего не опасались — они возводились с целью убийства. Летом в этом «ящике» — ванне можно спать — мысль–то всегда сверлила одна и та-же: «спа–ать»… «спа–ать»… Воды было сантиметров десятьдвенадцать. Если свалиться и уснуть на спине — не захлебнешься. Но наступала холодная московская осень… Еще — глубокий, всегда изнуряющий холод подвала. Еще… Лежать я мог только на животе — его я старательно, по возможности, уберегал от «братниных» сапог. А вот спину и бока — не получилось уберечь… Живого места на них не было. И не лечь мне на спину и на ребра… Уснуть можно, приткнувшись в угол, — мне можно! Я вмещаюсь, сидя, в восьмидесяти сантиметрах, а взрослый не вместится — высота рассчитана учеными умельцами Болшевского НИИ НКВД для того, чтобы не вместился человек, чтобы ему не сиделось, не стоялось, не лежалось — из–за воды на полу, чтобы жизни ему не было, даже скрюченному, в «широкой моей стране родной»… В углу я тотчас засыпал. Тогда, тоже сразу, в «ящик» входили. И, уже по–следовательски, — им ведь тоже неудобно, — ногами отшибали меня на середину. Здесь никакие законы не работали. Здесь работал беспредел внутренней тюрьмы — тут калечили законно, и законно же убивали… «Мочили» в ящике – отсюда слово это и произошло. Из времени, что держали меня на Лубянке, месяца полтора пришлось на карцер — «ящик». С побоями же, которые и при «ящике» не прекращались ни на один час. То ли добить они хотели меня, то ли тренировались на мне, как на «куклах Генштабовский СПЕЦНАЗ»?.. Возможно, что тренировались. И это меня вводило в стыд за моих «братьев»: тренируются–то на во–все дошедшем пацане… Некрасиво… А они все приходят. И из «ящика» подобием длинной кочерги достают меня. Отволакивают в камеру рядом. И бьют, ничего не спрашивая. Молча. Сосредоточенно. Сопят только. И молча уходят, бросая меня на вертухаев… Много это или мало — полтора месяца склепа с водой? Я тогда не задумывался об этом: мозг работал только на попытку уснуть… И на запоминание невозможности сна… Когда осенью 1943–го на Красной Глинке напротив Жигулей, во время свалки с конвоем, в руках у меня — действительно, вдруг! — оказался ППШ — пистолет–пулемет Шпагина, я, грешный, подумал не о гниющих в баржах останках стодесятитысячного «Бакинского этапа»… Я только вспомнил казнь бессонницей на Лубянке… И пока не опорожнились все прихваченные у вертухаев диски, ППШ трудился споро… Удивительные пружины распрямляются и движут нашими поступками… Итак, имя «взрослого» я не назвал. И не назвал бы, существуй оно на самом деле, — при моей злобе на них, справиться им со мной без замочки не получилось бы… Все же — через бессонницу и побои — допер я, что получили–таки они «по рогам» за меня — хотя бы за два года моих «записок». И получили отменно! Отсюда мельтешливая активность Ройтмана и Большого. Отсюда приговор: без сна! Отсюда, — за пределами кичмана, — попытка поднять против меня класс, окончившаяся ничем. И очная ставка с Беляевым и его ведущим, абсолютно следствию не нужная в обстоятельствах, когда все выявилось открыто моим письмом Сталину. Содержание письма и было настоящим советским криминалом: я вторгся в область «закрытую», секретную, недозволенную. Потому следствие и не дознавалось о возможном моем авторстве в эпизоде со справкой о штерновском преступлении… Но… два года их позора с «записками» бесили их… И они били, били… Вымещали зло… И выместили бы — забив насмерть. «Опустить» — то где–либо в Варсонофьевском им возраст мой не позволял — малолеткой я был. Оставалось или замочить меня, или по письму срок мне мотать. Но именно потому, что письмо Сталину было написано и отправлено с уведомлением, все материалы по нему оказались на контроле ЦК. И в свете событий 1939 – 1941 годов в громящемся Берией ведомстве подлежали скрупулезному, «на основе закона», разбору. А если так — по закону — его разбирать, то оно выходит из состава обыкновенных следственных дел. И переходит в разряд рассматриваемых Комитетом партийного контроля. Куда оно и переместилось вскоре. Получается, и на письме Сталину они сделать со мной ничего не могут. Тем более, в обстоятельствах, которые я узнал позднее… И оставалось им только мусолить дело с «записками»… И бить… И забить… «Братья» мои — Большой и Ройтман — это в жизнь проводили… И провели бы… В лучшем виде… Но в самом начале третьего месяца лубянской эпопеи в судьбу мою вмешалось Провидение…Глава 119.
Однажды ночью, когда после плановой «прикурки» у Ройтмана и Большого вертухаи выволакивали меня из подвала, сверху наскочил на нас мужик с полковничьими шпалами… Он несся по лестнице вниз, в подвал. Меня тащили вверх… Когда он проносился мимо я будто узнал его… В полусне–обмороке показалось–привиделось лицо его… Знакомое… И у мужика, видно, тоже мелькнуло… Он и лицо на лету повернул — вглядеться… Задержался. Вернулся. Голову мою приподнял за подбородок, изгаженный рвотой с кровью… Вгляделся внимательно… Тут я узнал его: билетодаритель из Степаныча общаги… Он тогда… в кубарях был… Теперь — в шпалах… И я, — будто это сон, — сказал во сне: — Выслужились… Со шпалами теперь… И, по новой, — ночами… Он не ответил — вглядывался… Ничего больше не помню – или, вправду, уснул мгновенно, чем–то мгновенно же успокоенный… Или отключился… …Очнулся–спохватился на койке. Не в своей камере. Присмотрелся. Понял — в больничке я… Из окон — яркий, не придушенный намордниками свет. И свет от больших белых плафонов… Мужик какой–то рядом. Стоит — смотрит. Руки — в карманах халата. — Ну, как мы? — спрашивает. И стетоскоп вальяжно вытаскивает. Я молчу: говорить не получается — боль везде, по всему телу. — Ну же! Самочувствие–то как?.. Видно, не самое лучшее… Но ничего: перемелется — мука будет. Он глядит на меня. И вдруг, медленно и растягивая слова, спрашивает — громко и утвердительно: — Ты что ж, Степаныча внук будешь? ……….. И, как тогда, в Таганском карцере, взметнулись надо мною глаза Степанычевы на перекошенном его лице!.. И озарение: мгновенная успокоенность на лестнице — от узнанного Степанычева насельника из общаги!.. — Жив… Степаныч? — выдавилось у меня… — А вот вопросы–то у нас, дружок, задавать не следует. Нельзя их у нас задавать. Или еще не выучили? А учат, будто, исправно… Я снова отплыл куда–то… И плыл, плыл в серых смутных снах… В больничке, по Малой Лубянке, 14 отвалялся с полмесяца. Разрешали спать, и я дремал сутками. Кормили. Откармливали, правильнее сказать. Приходили люди. Смотрели. Уходили. Бы–ли какие–то, кто садился у койки. Даже руку на плечо клали. Но все молча. Приносили передачи. Раскладывали, как я у Степаныча, поверх одеяла на койке. Несколько раз пытался узнать: что и как у Степаныча? Но они или молчали, или отвечали: во–просы у нас не задаются… Но не верил я, что Степаныч может вот так, не попрощавшись со мной, умереть. Не может он – так… Однажды пришел большой человек — огромный, вполкамеры. Голованов Шура. Тяжелый взгляд под веки заведенных, как на иконах у святых, темных глаз. Отрешенных, будто, от мира. Глаза покоятся под массивными, слитыми с высоким выпуклым лбом широкими надбровьями. Нос — клювом, вподруб. Маленький — щелью – рот, презрительно сведенный чуть выступающей нижней губой. Щель рта, без затей, вделана в огромный, как сам Голованов, прямоугольный — обухом — подбородок, превращающий лицо в чугунную маску. Четко прорисованные, будто судорогой сведенные скулы. Маленькие прижатые уши. Коротко стриженые, зачесанные назад светлые волосы… Забавное лицо вырисовывалось. Вот только трогательная, детская отрешенность взгляда чуть заведенных глаз… Она не то, чтобы примиряла с ним. Она успокаивала. Таким увидел я «новыми», — после времени, проведенном на Лубянке, и потому взрослыми уже глазами, — своего «названного брата». «Парнишечку». Шурика. По праздникам являвшегося к Степанычу, — «дядю Сашу». О котором знал — как представлялось мне — все абсолютно. Но на самом деле абсолютно ничего не знал, пока не прочел про него в книгах Виктора Суворова (Владимира Резуна), уже где–то в начале 80–х годов. Лет через 5–7 после смерти Александра Евгеньевича… …Вот это все увидал я и обо всем этом подумал в те мгновения, пока пересекал он палату и на койку мою опустился легонько, пока, притянув меня, в лоб чмокнул–клюнул, уложив огромную лапищу на голову мне… Я замер. Глаза прикрыл. Мне вдруг стало непередавамо легко. Почему? До сегодня не знаю. Но легко по сейчас. — Я — проведать тебя. — Он руку убрал. — Ты такое письмо отправил… Со Степанычем посоветовался бы, дружочек. Но что сделано, то сделано. Это я к тому, чтобы ты осознал — за письмо беды тебе не миновать: оно, — на этот случай, — точно по адресу попало — в секретариат… — Он пальцем в потолок показал… — Не вынуть. Да как отреагируют — неизвестно. Может – сурово. И ты должен встретить это как мужик. Как мужчина. И ко всяким неожиданностям изготовиться в своей судьбе. И да-же может — к жизни в зоне. Неприятно, слов нет! С другой стороны, чтобы стать мужиком, полезно чуток покормиться солдатской кашей или — в меру — баландой лагерной, чтобы схлестнуться с жизнью напрямую! (О Боже, — то же самое говорил мне Сергей Егорович в степанычевой больнице!) Ты меня по–нял, мальчишечка? — Понял, Александр Евгеньевич…. — Хорошо, если понял… Лучше бы, конечно, раньше это по–нять… Передали: били тебя некоторые товарищи. Так? Чего молчишь? Били же, падлы. Ладно, они свое отбили… Кормят как? …«Как всех», значит. Ну–ну. Запомни: когда придется туго совсем, край, ты меня начальству назови. Главному. В независимости — кто. И сам я пригляжу. Если получится. Ну, всё…Прощай, герой! Он приподнял меня. Обнял коротко. Опустил. И в развалочку вышел, не оглядываясь. (О том, куда Александр Евгеньевич вошел — написанное пол века спустя и увидевшее свет эссе автора ВЕСНА ИСТИНЫ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА).Глава 120.
По уходу его никто долго в палату не заходил. Ночью заглянул Авербух, начальник медсанслужбы. Подержал руку на моем лбу, взглянул на сак с передачей, оставленный Головановым у тумбочки. Улыбнулся. Вышел. Он умел без слов сказать больше, чем иной словами, — Исаак Израилевич. Был он человеком! На своем непростом месте смог он помочь множеству забитых Лубянкой арестантов спастись и выстоять. А ведь там делалось все, чтобы человек не выстоял, не спасся! О нем — по–том узнал — слагались легенды. Они расходились невероятными подробностями — «парашами» по ГУЛАГу, который — рассказывали — «притих на час», когда люди узнали о гибели доктора под Москвой в декабрьских боях 1941 года… Для меня нечастые встречи с такими людьми, как Исаак Израилевич, давали возможность передохнуть от постоянных столкновений с единокровными «братьями» из тех, что делали жизнь вокруг невыносимой. И здесь, в лубянской больничке, тоже: их, «у меня», на Лубянке, 12, и рядом, на Лубянке, 14, и, тем более, на Лубянке, 2, не переводилось. Не говоря о Варсонофьевском. И это только тех, кого я по имени знал. В «перевязочной», где мне снимали гипс, увидел однажды гада–захватчика нашей разгромленной квартиры по Доброслободскому переулку, 6 — Михаила Иосифовича Короля. Ненужными комплексами он, точно, не страдал. Потому, в отличие от Степаныча, — который с обидой порядочного человека отказался наотрез от реквизированного у кого–то жилья по Скатертному переулку, — ворвался в нашу квартиру, не ожидая, пока чекисты увезут меня из нее. Вломился в еще теплый бабушкин дом, как позднее попытается забраться — в еще теплый крымский татарский дом — все та же «королевская» рать. Нашу квартиру «устроил» Михаилу Иосифовичу его брат Мирон Иосифович Король. Как раз, — в конце 20–х годов, — занимался он, в качестве начальника политотдела войск ОГПУ, «окончательным решением» крестьянского и казачьего вопросов. Но добыл он любимому брату не только наше жилье, но и службу: лично рекомендовал обладателя вполне достаточного четырехклассного образования Михаила Иосифовича в «органы». Где тот, не по–кладая рук, — ручной оказалась работа, — и в поте лица, трудился с 1918 по 1939 год. Когда Мирона Иосифовича, наконец, замели и, по Закону Возмездия, «опустили» 22 февраля 1940 года в Варсонофьевском. Эти приятные подробности опекун мой сообщил мне потому, что знал не только время исполнения, но и самого Мирона Иосифовича из–за близости того к Фриновскому. Жил и издох этот Король под кличкой «Сергея Наумовича Миронова». Дезертировав в 1917–м из армии, он, переждав «кто кого?», пристал к красным. Познакомился с Фриновским и оказался в ЧК. Там повкалывал он сперва на экзекуциях, но особо отличился на провокациях, и пошел, пошел вверх, благо, как и брат, комплексами обременен не был. И к моменту своего ареста достиг высочайшей палаческо — «дипломатической» должности — начальника Второго (оперчекистского) отдела народного комиссариата иностранных дел СССР! Стал «дипломатом» на крови — больша–ая кровь была за его плечами! Реки крови. Войска, где Мирон Иосифович комиссарил, вырубали советских граждан районами, улусами, станицами, областями… По сей день помнят о том внуки и дети зарубленных, чудом уцелевшие в вакханалии всероссийских казней 20–х и 30–х годов…В 1938–м Мирона Иосифовича бросили на Москву. Весь год и начало следующего выманивал он из–за рубежей и отстреливал дипкорпус посольствами, а тут, в столице, — этажами и блоками дома по Фуркасовскому переулку. Год дырявил чужие головы, вроде бы не чуя ствола за собственным затылком. Чуял! Как еще чуял! Патологический трус — с ума сходил от ужаса перед надвигающейся смертью. И топил, топил в крови страх перед расплатой, страшась поднять на себя, бесценного, собственную руку… И вот, замели… Тут же выкинули со службы беззаветного трудягу Михаила Иосифовича, испоганили увольнением славную его биографию, поломали дело жизни исполнителястахановца, в просторечии — по Степанычу — «козлобоя» из дома № 7 по Варсонофьевскому. Где двадцать лет Михаил Иосифович стрелял «с метра» в затылки полчищ врагов народа. Как и брательник его прикрываясь кличкой «Михаила Осиповича Михайлова»… Дались им, паскудам, эти клички! Зачем они им? Быть может, они еврейство свое прятали от палачей–коллег, чтобы не гнали, не корили «за жидовство»? Или маскировались, чтобы спрятать, скрыть честные имена еврейских отцов и дедов. Укрыть от страшной славы избранного детьми и внуками ремесла? Кто теперь в этом разберется?.. Однако же миллионы евреев имен своих, доставшихся от родителей, не скрывали никогда. Даже знаменитые Берманы с Фриновскими, даже и палачи с Варсонофьевского — Браверман тоже, Фельдман, Гутман, Песахович, Ривкин, Славутский, Хаскин, Рубин, Горц… Правильно Шехтер сказал:Ночами не склонялся я над Торою,
Не слушал в синагоге хитреца.
Но не менял фамилии, которая
Досталась мне от деда и отца.
Глава 121.
От родителей своих, от бабушки, от Владимира Павловича Эфроимсона, от Степаныча, — но от Ивана Степановича полунамеком только, потому как был он весьма осторожен в «национальных ориентациях», — и даже из давнишней статьи аж самого Уинстона Черчилля, — знал я, «что вот теперь (1920 год, «Иллюстрейтед санди геральд») эти энергичные сокрушители устоев, пришедшие с общественного дна… взяли за горло русский народ, став непререкаемыми хозяевами в этой огромной империи. Невозможно преувеличить ту роль, которую сыграли евреи в становлении большевизма…».! И еще, и там же: «Зловещего влияния евреи достигли и в короткий период революционного террора в Венгрии, когда страной правил Бела Кун. То же самое происходило в Германии… пока немецкий народ не очнулся от временной прострации и не положил конец этому безумию».! Надо же было так просто изложить суть происшедшего! И если смотреть на него из времени, когда пишутся эти строки, так точно предугадать роль немцев, «безумие это» пресекших…! Но я не о том сейчас. Не о высоких материях. Я — о порядочности нашей, декларируемой истерически, когда в очередной раз ловят нас за руку и даже еще не бьют. О нашем подвиге порядочности. Вот, «козлобой» Михаил Иосифович с подачи брата-интеллигента, человека безусловно «порядочного» (?), ворвался в нашу квартиру и забрал ее себе. Как такие же «порядочные» люди сотнями тысяч врывались в квартиры врасплох захваченных ими россиян и забирали их — наполненных старинной мебелью, бесценными раритетами, веками собираемыми семьей, именными сервизами, да просто накопленным работой достоянием, — грабя нагло и открыто, как это принято у победителей. Например, у брата Михаила Иосифовича Мирона — потрошителя из потрошителей, хапнувшего в Москве аж четыре квартиры расстрелянных заводчиков Кузнецовых в Замоскворечье и в достославном Скатертном, где мой Степаныч отказался войти «в теплую еще» комнату. Но этому — положено было. Ко времени своей пули в загривок — 22 февраля 1940 года у нас в доме № 7 по Варсонофьевскому (а не в Лефортово, как в Телль Авивской прессе почему–то указывают семейные «историографы») — добрался Мирон Иосифович Король до поста заместителя наркома иностранных дел, успев отстрелять добрую половину советского дипкорпуса… …Все же есть что–то такое–эдакое в наших генах, что повязывает–роднит нас всех. Не так уж и много времени прошло с грабежа славным кланом Королей нашей квартиры по Доброслободскому переулку (и в Замоскворечье, и в Скатертном, и, конечно же, в десятках тысяч других квартир в России). А эстафету его приняли на самом верху пирамиды нашей порядочности. На Олимпе, куда кооптировались сбитые сливки нашей интеллигенции. Народ без которой — «стадо без пастухов»! Со стадом понятно. А что же пастухи — плеяда великих — в свете «королевской» порядочности? А вот что. Не кто–нибудь – «известный еврейский поэт», так и только так представляется он «широкой общественности», что подтверждено еще и членством в Еврейском антифашистском комитете, — Перец Маркиш выступил с идеей «организации еврейского очага» на территории «бывшей Республики немцев Поволжья»! По выражению моего опекуна Ивана Степановича, «еще тепленькой от тех, кого они оттуда вытащили»! (Не верящим мне рекомендую взглянуть на материалы ф. 17, оп. 134, дело 693, л. 212–219 РЦХИДНИ (до 1991 года Центральный партийный архив Института марксизма–ленинизма ЦК КПСС), и книжку Эстер Маркиш «Столь долгое возвращение». Тель—Авив, 1989). Ничего удивительного поэтому не было и в поведении пасомого этим интеллигентно–порядочным пастухом порядочно-интеллигентного же стада. И идею грабежа ухватила еврейская общественность, на первой же встрече в аудитории Политехнического музея атаковавшая лектора по Ближнему Востоку В. Луцкого 17 июля 1946 года вопросами: «Каково отношение официальных органов СССР к национальной проблеме еврейского народа в смысле территориальной национально-политической консолидации подобно другим народам СССР… и почему бы не устроить в противовес Палестине автономное еврейское образование в СССР?.. Что, у нас земли мало? Например, Крымский полуостров, который два года тому назад был совершенно свободным («Братцы-ы, шуба! — Ташши ее сюды! — Да в ей человек!». В. Д.), или бывшая Республика немцев Поволжья» (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 128, д. 1057, л. 18)… А ведь более чем за два года до этих событий — 15 февраля 1944–го — наши Михоэлс, Фефер и Эпштейн, от имени Еврейского антифашистского комитета, просили Сталина «…создать Еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма…». Здесь не квартира наша была. Здесь требовалось разрешение лучшего друга всех евреев! Разрешение от имени всех евреев! Значит, и от моего тоже, от «пасомого из стада» этими пастухами? Да кто право им дал подлянку эту испрашивать от моего имени! Кто им на это давал мандат?! Забыли, или по дремучести своей знать не знали, ведать не ведали, чем обернулась для еврейского «стада» чернуха с мандатом, присвоенным его якобы пастухами в Германии?.. …Аферы с Крымом и немецкой квартирой у Волги им мало показалось. Хотя и этого достаточно было, чтобы всех нас, «от имени которых…», с головой накрыл вал всеобщей ненависти, когда мародеров остается только «отловить, задавить, зарыть и забыть». Какому народу понравится, когда средь бела дня врываются в дом соседа, пусть уже «вытащенного» из него? Спустить грабеж — завтра ворвутся в твой… тоже интеллигентные и порядочные. Не знаю, как другой, но российский–то народ — он помнит, как порядочные и интеллигентные ворвались в его дом в 1917–м! И вот, в тот же самый день, когда подписана была просьба отдать и Крым, — 15 февраля 1944 года, — та же троица из ЕАК родила, подписала и отправила Молотову еще одно, слезное совершенно, послание с мольбой «…разместить Еврейскую советскую социалистическую республику (…) на землях, высвобождающихся в результате проводящейся депортации на восток врагов народа — чеченцев и ингушей…». Вот как можно–то, оказывается, порядочным и интеллигентным!Глава 122.
В этом беспримерном по цинизму и поразительном по нахрапистой наглости документе, раздевающем всех нас — их «стадо» — догола, рожденном нелюдями, четыре абзаца посвящены… нефти! Ян Саулович Левитин свидетельствует: Сталин письмо это прочел; серый от непредсказуемости, совершенно не свойственной хозяину кабинета реакции, «Молотов судорожно хватался за штору окна…» А Ян Саулович Левитин, до депортации чеченов и ингушей первый секретарь Чечено—Ингушской АССР (или АО), через 13 лет признался мне: «А я обосрался!.. Не смейся, дур–рак!». …Письмо это, в копии, оказалось на сталинском столе в самый пик депортационной горячки, когда «на восток» перегонялись 448.479 чечен и 387.229 ингушей. Верховный вызвал Левитина вместе с Молотовым, уже заведенный. В начале 1957–го, — высланный с семьей из Москвы из–за очередной попытки организовать рассмотрение в ЦК и Прокуратуре СССР моего свидетельства–рассказа о «Бакинском этапе», — я сменил Левитина в должности директора Акташского горнометаллургического комбината в Горном Алтае — в глуши 620–го километа Чуйского тракта. От безысходности мы сошлись. Совершенно затравленный, с неизбывной виной за сломанную карьеру жены, — тогда уже мировой известности, — блистательной вокалистки, принужденной скрываться с ним по медвежьим углам, он, доверясь мне, показал поминаемое письмо. И сознался: руководители «акции» должны теперь прятаться, меняя «схроны». Подросшие в ссылке мальчишки из чечен уже нашли почти всех — Лейзеровича Моисея Яновича, Гильмана Льва Ароновича, Евзерихина Павла Петровича, Друскина Илью Ильича, кого–то еще… «И… излинчевали, мерзавцы, — только подумай! — циркульными пилами! Циркульными пилами!!!» Действительно, «подумать только!», но ведь за куда как менее громкие мелочи урки на зонах «излинчевывают» своих оппонентов пилами ручными! Технологией не менее болезненной, чем электрическими. Однако, не в технологии дело. Как, впрочем, не в конце этой публики. Всю ее уничтожает тоталитарный режим — это мы выучили накрепко! Но ведь все они — не просто плоть от плоти и кровь от крови этого режима. Они его измыслили, они его создали, они его вылелеяли, они его олицетворя–ли упомянутыми акциями. И даже пытались учить недоумкувласть и несмышленыша–народ, как сподручнее всех их казнить — в смысле «совета» Маркиша: «…На бойни вас, с веревками на шеях!..», что прочел мне как–то в миллионнотиражных «Известиях» мой опекун. Не овцы они. Волки. Но наш народ щедр был и на воистину замечательных людей: вспомним, например, Владимира Павловича Эфроимсона, жившего почти рядом с нами, — «почти» потому, что были годы, множество лет, когда по милости таких вот авторов «боен и веревок» он провел далеко от мест, где эти пастухи пасли свои стада. Воевавшего насмерть с такими же подонками за жизнь, постоянно загоняемую «порядочными» в нежить. Открывшего, по сути, заново, затоптанную было науку плодородия земли. «Страшного труса, — как говорил он сам о себе, — но никогда не молчавшего, когда свирепствовала ложь и несправедливость!» Да только один его крик души о судьбе Вавилова! А их судьба — никакой это не «антисемитизм» Сталина. Но результат конкретных поступков конкретных личностей, — пора начинать говорить правду, иначе совсем запутаемся! — и адекватная реакция — ответ их Пастуха по представлениям и меркам времени… Не более того.Глава 123.
…Втиснув ненависть, вызванную описанием встречи с ограбившим и опоганившим наш дом, в неподобающее ей место моего повествования, продолжаю его: все, все изменилось по–сле встречи на лестнице… В камере тюремного блока «2», где теперь меня содержат, стерильная чистота. До блеска натерт паркет (когда–то здесь были номера гостиницы «Россия», в одном из которых родился Эфраимсон!) и яростно пахнет вощиной, как в мстиславльском доме деда. Сверкающие раковина и унитаз, прикрытый крышкой из прозрачного триплекса. Аккуратная койка, застеленная свежим бельем и нарядным одеялом. Столик. Непривинченный! Стул. На большом окне — намордник, но стеклянный, «морозко», и в камере светло. На полу — коврик–дорожка. Фисташковое покрытие стен. Выбеленный потолок. В центре его — полуплафон, а не слепящая сутками лампа под сеткой над дверью, как в обычных камерах. Вертухаи вежливы и предупредительны. Нормальная еда. Попросишь — добавят. Даже молоко на завтрак! И две бутылки «Боржоми» на день… Сила! Спасибо Авербуху. Исаак Израилевич право имел воткнуть меня, после больнички, во 2–й, больничный блок — в «красный уголок», в «Ленинскую комнату» Лубянки. И воткнул! Еще раз спасибо старику… Конечно, и наверно, попал я во 2–й блок и из–за явления туда моего «братца» Голованова. «Сынка» Степанычева, ученика по летному делу. «Большого, — говорили шепотом, — человека». Хотя ничего такого я в нем тогда не замечал. И тут, в больничке, тоже. …Кайфование во 2–м блоке длилось обидно мало — суток пятнадцать. Тогда, ночью, со свитой, забежал Хряк Паскудович (в миру Илья Павлович Сосин) — тогда врио начальника следственной части Лубянки. Выпучился: кто такой — курортник этот?! Убра–а–ать!!! Убрали. Перевели снова в камеру 6–го блока. И все пошло–поехало по–старому. Главное — с голодухой. А ведь я только оклемываться стал после «братьев» моих. Есть начал – желудок стал принимать еду. Мне бы ее любую, чуть побольше, да почаще — ведь рос же я, самый пик роста начинался… Так нет же, — срезал меня, гад, влет! Тоже брат по отцовой крови. Но… Тоже, не чуя за затылком своим тройным, кабаньим, ствола «козлобойского»… Закон Возмездия — «он всегда закон», говаривал мой Степаныч, не ошибаясь. Но мне–то, мне от того не легче было, что через 12 лет расстреляют подонка-Сосина. Мне еда нужна. Чтоб не только выжить и вырасти, но не срезаться под конец: мой новый следователь Фатов — тих но не прост! Ох, не прост! Он тот самый «добренький» в классической паре оперов после пары недобрых — контрастный персонаж чекистской игры в «победу справедливости над самоуправством». «Ловцы человеков…» Худо только, что и он — еврей… Вседержитель милостивый! Неужели Ты все испытываешь и испытываешь стойкость мою? Но зачем? Для чего? Или мало мне прежних Твоих испытаний?… Господи, воля Твоя!… Хоть бы Ты испытал меня на чем–нибудь ином — ведь нет же предела ни избирательности Твоей, ни моему желанию служить Тебе в милосердии Твоем… Или Ты, из избранного для вечной порки народа своего, меня наперед поставил — для зачина?! Ропщу… Что–то изменилось и в следственном корпусе. Ожидаемо изменилось.Глава 124.
В первый день после изгона из больнички со мною, как в приличной московской юридической консультации, знакомится молодой, лет двадцати пяти — двадцати восьми, следователь: — Капитан Фатов Евгений Григорьевич. Можете обращаться ко мне просто по имени и отчеству. А интеллигентнейшая морда, как у «братьев», — чугунная… Ого–го! «Просто», — подумалось… Тем не менее, через парутройку дней мы, если не на «ты» между собою, то по фамилиям. Без «гражданина начальника». В самый первый день нашего знакомства Фатов, — педалируя события, — предупредил: — Мы должны по–быстрому просмотреть следственные материалы. Осмыслить: что остается, что изымается. Взвесить, что получилось. Сложить дело. И подписать «206–ю», — окончание следствия. А там — определение тебе, по суду ли, по Особому ли совещанию. Это — как решит начальство… Мнение моё: судить тебя следует! И судить строго!… (Спокойная многозначительность голоса. И, сорвясь тут же!) — Ведь надо же было, бля, написать товарищу Сталину такое письмо? Главное — так его отправить?! — Что вы все одно и тоже — «письмо»! «письмо»! Разве я, гражданин СССР, не имел права написать главе государства… Нашего, советского государства, о деле страшном, недопустимом в нашем обществе?! Или я должен был молчать? — Молчать не должен был. Должен был сообщить… ну… пусть товарищу Сталину… Только ты не изображай невинность! Написав совершенно конфиденциальное по смыслу и содержанию письмо ты… Ты как отправил его?! Ты так отправил письмо, чтобы вся цепочка, по которой оно по твоей милости запущено было, непременно прочла его! И оно, — будь спок, — было прочтено до товарища Сталина сотней совершенно посторонних людей! Так вот, засранец! Ну, как ты его запустил: без конверта, без грифа, без предупреждения, что посторонним читать его не следует… — Но откуда я знал, что письмо, отправленное главе государства, кинутся читать эти самые посторонние? И откуда они возьмутся — посторонние — в самом ВЦСПС? Во Всесоюзном центральном совете профессиональных союзов?.. Это же такое учреждение!.. Школа коммунизма! — Ты не хулигань — «школа»!.. Ведь это догадаться надо было — отдать такое письмо в экспедицию ВЦСПС!.. — Они у меня в уведомлении о вручении расписались! И конверт даже давали. — Давали! Ну и что? Не дали же! Взяли письмо, расписались. И кинулись читать такое! Да еще товарищу Сталину! Ты хоть можешь сообразить, сколько шалопаев его прочло, пока оно поднималось в секретариат заместителя председателя ВЦСПС? Сотни! И пошло–поехало — по всей Москве и по провинциям… — А куда еще мог я отдать письмо? Просто почтой отправить — страшно: потеряется и тогда точно попадет не в те руки, кто решает. В ВЛКСМ отдать — не комсомолец я. Так же и в парторганы — беспартийный. Только в ВЦСПС! Тем более, я член профсоюза… булочников…А что? В пекарне же работал. А в экспедицию почему сдал? Да потому, что ни в один подъезд не пустили. Вот. Я и сдал в экспедицию. Куда еще–то? — Ну, к нам бы принес… — К кому — «к нам»? Где вас искать? Где написано, что такие письма нужно к вам нести? Да у вас — охрана кругом! Часовые с винтовками! И кто поручится, что принеся, не окажется письмо, и я с ним вместе, у таких «козлобоев» — у Большого с Ройтманом?! — У кого, у кого? У «козлобоев»? Откуда это у тебя? — Так. Ниоткуда… — Брось. От Степаныча словечко, — Фатов усмехнулся… — Ты бы хоть с ним посоветовался, со Степанычем твоим, когда соображал, как письмо отправить… И это известно… О Степаныче. И тоже: «посоветовался бы…» — А иначе как? Он же опекун твой. Родственник, значит. Самый близкий… Ведь ты подвести его мог. Не подумал? Такого человека… Ладно. Будем думать, как дело кончить. Первонаперво, подобьем бабки по твоим художествам с листовками, разгребатель мировой скорби… Бабки с «листовками» мы подбили быстро. Тем более, все «бабки» — налицо (между «даванием мне прикурить» Ройтман и Большой бульдозерами гребли на меня компромат). Имелись в деле доносы адресатов, из тех, в чьи почтовые ящики опускались лагерные списки. Не так много их было — «свидетельств», но были. Имелись в деле и вещественные доказательства моей «преступной деятельности» — те же списки, принесенные доносителями, а также осколки командирской линейки и огрызок карандаша, — орудия преступления, доставленные Юрочкой Поляковым, и, конечно, прошедшие криминалистическуюэкспертизу. В наличии имелся и «протокол очной ставки» с «другом» моим детдомовским Беляевым. Наконец, наличествовал подлейший опус «первого моего учителя» географии Фундукова — подписанная им моя характеристика–объективка… Конечно же, главное блюдо следственного пиршества — мое письмо Сталину. Но — фотокопия. Подлинник, видать, зажали в ЦК. Тоже с экспертными — честь по чести — заключениями криминалистов–графологов и дактилоскопистов, что мое оно, письмо, написанное собственноручно! Так ведь я и не отказывался от письма! Я подписал его! И я же его, практически, сам отдал в их руки: что ВЦСПС, что НКВД, — одна система. Да еще и адрес обратный, свой, вписал на титуле… Набралось у них… Все — не в мою, не в нашу пользу. А что ж в нашу? А то, что не засветились ни Алик, ни Муська, ни Ирочка! Вот главное! Значит, все, что мы делали вместе, как вели себя, группой в ситуациях сложных, экстремальных чем–то, — все мы делали и вели себя правильно. Это раз. Второе. «Сведения» по художествам Штерн и компании тоже прошли чисто! А ведь провернули такой серьезный материал! И быстро! А времени на осмысливание его и на методы его освещения было у нас в обрез. По спешности действий могли и наследить. Но не наследили. И оперативникам в голову не пришло, что это наших рук дело. Главное: «запиской» и письмом Сталину мы вдребезги раскололи тишину вокруг гибели детдомовцев! Вот где виктория!.. Что ж — с таким сальдо можно и в суд, и на Особое совещание, и к черту на рога: дело–то сделано. К тому, что подняли врачи мои Семен Миронович Вовси и Георгий Несторович Сперанский добавили кое что!…Да! Добавили к тому, что сделали в разоблачение изуверства мамин учитель и сподвижник по «Манчжурскому братству» Николай Нилович Бурденко. И великий хирург Сергей Сергеевич Юдин. И милейший Яков Львович Раппопорт, друг тетки Катерины и нас с бабушкой, компания–то какая могучая! К тому, что все они сделали в разоблачение подонков, и мы добавили! Да немало! Распространенные нами «сведения» и письмо Сталину, пропущенное через аппарат ВЦСПС, завершили важный этап собственной нашей войны за достоинство, честь и жизни моих детдомовских товарищей, оказавшихся вовсе беззащитными перед преступниками и… преступным режимом. Наши документы раскрыли источник «материала» для страшных штерновских каннибальских экспериментов. Предъявили общественности и правительству имена, фамилии и принадлежность погибших детдомовцев, персонифицировали ненайденные трупы убитых! И этим как бы замкнули цепь неопровержимых доказательств вины академика Лины Соломоновны Штерн, ее сановных клиентов, ее «августейших» покровителей.Глава 125.
Может быть, самое важное, что нам удалось, — мы не позволили устрашить себя режиму, который держится только на страхе перед ним и который побеждает убоявшихся его. Он – режим этот — и возникает на страхе и запугивании людей, которые в ужасе перед ним умолкают… Мы не ужаснулись и не умолчали. Мы предъявили режиму поименный перечень детей, причину исчезновения которых он объяснить «не смог»!… Однако… Однако… …Мучительно жаль бабушку. И тетку Катерину. Старенькая голубка моя — что она будет делать без меня, столетняя, окруженная шакальей стаей. Кто подаст ей кусок хлеба? Кто уложит немощную в постель, если случится что с теряющей зрение теткой? Я сделать этого для нее уже не смогу… Но бабушка понимает и знает всё и простит меня. И тетка Катерина простит. Они знают: мы действовали не из озорства, не из корысти. Мы даже не защищались. Мы защищали… За день до окончания следствия, очень серьезно настроенный мой следователь Фатов ознакомил меня с содержимым фотокопий документов, конверт с которыми был вложен за обложку моего тощего дела. То были копии писем Степаныча народным комиссарам внутренних дел, здравоохранения и народного образования, президентам Академий наук и Академий медицинских наук СССР и прибалтийских республик. И копия его письма–рапорта Сталину. Характерные и привычные ровность строк и четкость букв обыденного письма здесь сокрушены бы–ли тяжким недугом старика. Да тем еще, наверно, что писал он свои послания, скорее всего, поверх одеяла — встать с постели и сесть за стол он уже не мог… Мельком пробежав глазами письма, точно передававшие не только саму суть гневного беспокойства Ивана Степановича, но — для меня — и состояние его, я прочёл внимательно рапорт любимлго человека другу советских чекистов. Без привычно–обязательных перечня чинов адресата и славословий в его адрес, языком воинского донесения он, коммунист, член коллегии НКВД, полковник внутренней службы Панкратов Иван Степанович, исполняя свой последний долг, докладывает главе своей партии о совершаемом руководством ВКП(б), наркоматов и академических учреждений «тяжком уголовном преступлении — людоедстве». Он перечисляет все известные ему и его коллегам события «по настоящему беспримерному делу» — «факты бесчеловечности лиц, ответственных за детские судьбы и жизни, им доверенные». Одну за другим называет он фамилии, имена и детдомовские клички воспитанников — латышей, эстонцев, русских, литовцев, немцев, — «тайно вывезенных из накопительных учреждений, тайно спрятанных в Латышский Детдом и временно содержавшихся затем для подготовки преступления над ними в Центральной больнице пограничных войск, а потом насовсем увезенных оттуда для невиданного злодейства над ними, на смерть». Панкратов перечисляет полные имена известных ему «мучителей над детьми», среди которых нынешний нарком просвещения и бывший нарком Бубнов, нынешние директора детдомов и бывшая директор Яковлева, а также «теперешний исполняющий обязанности больничного коменданта майор Верстов П. Е.». И других, которых «обязательно надо помянуть». Но самым главным преступником называет он «академика Штерн Л. С.», которая «лично много лет кряду подбирает свои жертвы среди не осознающих всей опасности общения с нею беззащитных детей — детдомовцев». И далее, что «при преступной поддержке ее высоких покровителей в руководстве ВКП(б) она не допускает его (Панкратова) и других (перечисляемых им сотрудников НКВД) к тому, чтобы защитить воспитанников детских домов от ее бесчеловечности…». Заканчивая рапорт Сталину, Степаныч пишет о том, что «не имея обыкновения действовать из–за угла, он дважды добивался личных бесед с Линой Соломоновной Штерн. Последний раз — в мае 1940 года». Он «предупредил ее, что будет настаивать на судебном разбирательстве и на наказании ее и ее клиентов за их совместные преступления». Он «с этой целью обратился в коллегию наркомата (по–видимому, НКВД)… Она, — продолжает Панкратов, — ответила мне грубостью и угрожала карами со стороны товарищей Калинина М. И., Андреева А. А. и других перечисляемых товарищей, которые пользуются ее преступными услугами…». Именно угрозы Штерн, по словам Степаныча, заставили его обратиться к генеральному секретарю партии. «…и к корреспондентам иностранной газеты «Тиме», которые, как они сообщили, прежде меня знали о преступном отношении академи–ка Штерн к сиротам в детдомах…». Ай да Степаныч! Ай да «старый чекист»! Вот, оказывается, для чего дал он мне тот «тайный телефон», почему гонял по Москве в Метрополь за «Таймсом»! Молодчина, дед! Умница!.. Только «Таймс» — то… Зачем? — Чего лыбишься? — возвратил меня на землю Фатов. — Горжусь, потому что есть, есть у меня такой воспитатель храбрый, который ничего не боится! — Нет его у тебя, Додин. Больше нет… И в «Таймс» Панкратов никогда не обращался… И… тебя бы не замели никогда, был бы он… — Как так — «был бы»?! — «Просто», как он любил говорить. Умер Панкратов. Иван Степанович. Утром 28 августа. Приказал долго жить, лихом его не вспоминать… Любил тебя… умника. Переживал за твои художества. Между прочим, познакомить тебя с этими письмами — его идея. И покровитель панкратовский не возражал… Панкратова ученик. — Это кто ж такой — «ученик»? — Забыл, Додин: здесь вопросы задаю только я! А насчет степанычева «ученика», что навестил тебя, я даже себе самому не задам. Жизнь, понимаешь, всего одна. Да и та, как видишь, самоукорачивается часто. Но еще один вопрос задам — другого плана. И без протокола. Итак, завтра «206–ю» подпишем… Скажи–ка теперь, после всего, после писем твоего опекуна: ты или не ты рассылал бумаги по детдомовской теме? Голову даю на отсечение — ты! Все сошлось. Понимаешь? Скажи правду. Вот ведь и Панкратов твой, будто вслед тебе выступил, — не стесняясь, не боясь, — с тем же, практически. И, — не без того, — гордый своим выступлением посмертным. Если, конечно, он во всем прав. И эта его идея — поместить обязательно копии его обращений в твое дело — неспроста. Он тебе знак подал, — теперь уже понятно, что с того света, — что во всем, даже в таком серьезном последствиями деле, тебя поддержал. И тем как бы оказался достойным… опекуном, что ли. Поразмысли, Додин: ведь не каждый родной отец на такое способен. Гордись!.. — «И колись»! — хотите вы сказать, за ласку вашу? — Ничего я не хочу! (Вновь сорвался!). Понатворил дел и Сталину зачем–то написал! — Затем написал, чтобы все, кто письмо по дороге кверху прочтет, знали: все раскрывается! И что если не молчу я, — а теперь вот и Степаныч заговорил, — то и другим надо бы рот раскрыть. Ведь и их дети могут попасть к Штерн… Ну, потому еще, чтобы Степаныч узнал, что я тоже им горжусь. И что так же, как и он, имею смелость действовать не только из–за угла… Опоздал, получается…Глава 126.
…А эпопея с вывесками летом 1937–го? Она–то чем кончилась? А вот чем. «Не обнаружив» стремительно рвущиеся на восток «немецко–фашистские диверсионно–разведывательные группы» (из–за еще более стремительного от них ухода), минские чекисты примчались в Мстиславль. Свалились на голову отъезжающим в глубь страны мстиславльским коллегам. Скопление в одном месте такого количества защитников отечества, естественным образом настроенных ни в коем случае не попасть в лапы разыскивающих их фашистов, к добру никогда не приводило. Вот и в нашем случае разборка началась с выяснения: по–чему сами мстиславчане не проявляют инициативы в поиске и уничтожении врага? Запахло трибуналом, который всегда с начальством. Одна оставалась возможность спасения жизней чекистов и чести советских офицеров: «кровью кровь смыть»! Чужую чужой, естественно. Для чего незамедлительно требовалось отыскать диверсантов — хоть каких! Их тут же и разыска–ли, не поленясь скинуть из кузова уже отбывавшей машины с архивами ящик… с прекращенными некогда «делами» мстиславльской милиции. За считанные минуты нашли материалы вывесочного дела. Еще за полчаса — всех несовершеннолетних, «активных участников контрреволюционной банды, дезорганизовавшей общественный порядок в городе…»: Исаака Метлина, Якова Фрумкина, Льва Лурье, Петра Карповича, Иосифа Малаховича, Федора Лукашенко. Время подпирало… И все шестеро были тут же расстреляны. Остальные шестеро «бандитов» — и в их числе Нёнька Генкин, Сима Лерман и Фима Гликман — в первый день войны успели «сбежать» на фронт. И ко дню убийства наших товарищей погибнуть. Естественно, за Родину. И за минско–мстиславльских чекистов. Мальчишкам Вечная память, земля пухом… В 1959 году по моему реабилитационному запросу (больше некому было запрашивать: их близкие все погибли — кто на фронте, кто от чекистов, кто от фашистов) я получил официальный ответ: все двенадцать (по списку в том самом деле 1937 года) «погибли от рук немецко–фашистских оккупантов»… Какая–то двойная бухгалтерия? Ни чуточки! Все проще простого. Сразу после «большой разборки» (или, официально, Второй мировой войны) победившая кодла — та, что в погребальных кострах немецких и японских городов живьем спалила миллионы мирных обывателей, — судила по праву победителей кодлу побежденную, которая в крематориях и на кострищах Польши сожгла трупы предварительно убитых ею миллионов таких же обывателей все той же несчастной Европы. Судила, «естественно», одних немцев, не вспомнив уничтоженных Сталиным 60 миллионов россиян и восточноевропейцев. Так ведь этого мало оказалось записным трупоедам! Поэтому они еще до Нюрнбергского толковища начали валить на немца казненных в России чуть не с 20–х годов. В первую очередь всех, кого чекисты «исполнили» на Украине, в Белоруссии, на Псковщине, на Северном Кавказе, куда потом в 1941 – 1942 годах дошел Гитлер. И вот скребут, подонки, по старым сусекам. Выскребают – кого бы еще на немецко–фашистских оккупантов списать? Прикидывают, сколько еще мертвых душ продать можно, благо по–купатель косяком прет? Он на покойниках, да и на памяти их, на боли сердец живых по навсегда ушедшим свое благополучие обустраивает, точно зная, какой виноватый склонится перед компенсационным вымогательством, а какой… хорошо бы – только в рожу плюнет, как большевики десяткам миллионов ими казненных. Слух идет: немцу — сволочи — обвинение: бросил, гад, в 1941–м и 1942–м по лесам и болотам северо–запада России миллионы трупов советских солдат! Да так, посегодня, не подобрал, не похоронил по–людски, нехристь… Говорят еще: счет ему, немцу, представят за сто десять тысяч солдат–штрафников, что сгнили в задраенных трюмах Бакинского этапа на Волге в 1943 году из–за… пиратства фашистской авиации в 1941 – 1942 годах. Получается, и мои пацаны, с которыми вывески преступно перевешивал и за салом в пуню Петрика лазил, и… само кратенькое детство мое с первородством моим — товар. И покупатели — тут как тут… А все потому, что не усадили сталинщину на свободную скамью в Нюрнберге…Глава 127.
В конце ноября 1956 года Екатерину Васильевну посетил освободившийся из заключения австриец Хейнц Шенк. Проездом он оказался в Москве. И там обратился за адресом «знаменитой балерины Гельцер» в дирекцию Большого театра: ему, в прошлом музыканту, почитателю балета, необходимо повидать великую танцовщицу. Шенку объяснили, что она давно не на сцене, что ей много лет, что она с трудом передвигается и что, наконец, она слепа. Поэтому никого не принимает. Но Шенк очень просил. Кроме того, совсем недавно прошел необычайный партийный съезд, после которого бывшему зэку отказать было неудобно. Адрес дали. Почему–то очень взволнованная Екатерина Васильевна вызвала меня. Ухватила мой рукав, сказала: — Господин Шенк! Мне, слепой, очень трудно разговаривать с вами — незнакомым человеком. Говорить и не видеть лица — я так не могу… Мой племянник, — она тряхнула мою руку, — много лет провел там, откуда пришли вы. Говорите с ним… Я буду слушать… Почему Шенк, чего только не натерпевшийся за свои 12 лет каторжных лагерей, почему он не бросился напрямик и без промедления в свою прекрасную страну, где его, возможно, ожида–ли близкие, выжившие в мясорубке войны? Зачем он пробился к Гельцер, которую не видел никогда и не знал? Тому была причина. …С 1941 года Шенк служил в Финляндии, в охранном батальоне СС. 4 июня 1942 года его подразделение переброшено было в район ставки финляндского командования. Сказали: в связи с прибытием туда президента Финляндии и самого рейхсканцлера, а также из–за случившегося 27 мая в Праге покушения на Гейдриха, начальника службы безопасности Рейха. — И точно, — рассказал Шенк, — в тот же день, 4 июня, в ставку явились президент Рюти и рейхсканцлер Гитлер… Оказалось — чтобы поздравить Маннергейма с семидесятипятилетием. Мы видели начало очень скромного торжества. Оно произошло в лесу перед штабным вагоном. Рейхсканцлер и президент Рюти поздравили Маннергейма. Поднялись в вагон. За ними прошли трое наших генералов и егеря охраны. Мой пост был в тамбуре. Там я и увидел молодого человека, тоже, видно, из егерей. И Гитлер сказал: «Густав! Вам — небольшой подарок!». Подтолкнул юношу к сразу будто засветившемуся Маннергейму… «Еще раз — мои поздравления, маршал!..» — Рюти, Гитлер и несколько его генералов пробыли с Маннергеймом и с этим мальчиком остаток дня, — продолжал Шенк. — После их отбытия нам устроили великолепный именинный стол, раздали подарки и возвратили в батальон. Вот за столомто, за трапезой, мы и узнали, что мальчишка в егерской форме – внук маршала от его русской жены, известной балерины Гельцер из Большого театра в Москве… Это все «по секрету» рассказал нам сам повар Маннергейма, когда мы вместе с ним хорошо-о набрались «за здоровье именинника»… Проведя долгие годы в советских лагерях, я понял, в какой страшной стране вы живете. И догадался, что должна была пережить женщина, внук которой и сын оказались в Европе. Поэтому, сказал я себе, — если выживу, обязательно найду эту несчастную мать и бабушку. И расскажу ей, что видал живым и здоровым — пусть много лет назад, это неважно, — ее внука. Что парень он — хоть куда! Главное, что он в надежных руках своего деда. И если сам рейхсканцлер в разгар войны не забыл привезти его к деду, то сам дед многого стоит. И не только позаботится о внуке, но, если придется, защитит его… Будьте спокойны! Какой, к черту, покой?! Первая реакция Катерины — шок! Потрясение! Ее внук и… Гитлер! Немыслимо!.. Как только я ее не успокаивал, объясняя, что, по–видимому, иной оказии быть не могло! И Гиммлер воспользовался случаем… — Вот! Еще и Гиммлер! — рыдала тетка. — Гиммлер и Гитлер! Рядом с моим мальчиком… Какое несчастье!.. Какое несчастье! — Пусть несчастье с Гитлером и Гиммлером, чем счастье со Сталиным или с такими как «Эрнст Генри» — оборотнями, по–родившими всех этих «товарищей»! Этот мой аргумент почему–то сразу успокоил тетку. По–вздыхав с недельку, она как–то сказала посветлев: — Беночка! Какой внук–то у меня! Весь в деда! Жаль–то как: он явится егерем, — мальчик мой, — а я не увижу его, слепая…Часть 4 БУТЫРСКИЕ ПОСИДЕЛКИ
И что душа? — Прошлогодний снег! А глядишь — пронесет и так! В наш атомный век, в наш каменный век, На совесть цена пятак! И кому оно нужно, это «добро», Если всем дорога — в золу… «Так давай же, бери, старина, перо! И вот здесь распишись в углу». Тут черт потрогал мизинцем бровь… И придвинул ко мне флакон, И я спросил его: «Это кровь?» «Чернила», — ответил он…Александр ГАЛИЧ
Глава 128.
Темнеет. Намордник окна медленно изливает в камеру серый сумрак — предвестник быстролетного ужина. И новой ночи со следственной пыткой. Но пытка следствием уже не про меня: три дня назад я подписал 206–ю статью — окончание следствия. Поговорочка: ужин не нужен, важен обед — не про нас. Есть охота постоянно. И сейчас наступит этот счастливый миг ужина. Назойливый лубянский голод сокрушает голодными обмороками. Пеленает сердце обручами бессилия. Голодная безысходность, организуемая режимом внутренней тюрьмы, ломает способность сопротивляться безумию. Не позволяет следить за истаивающей нитью смысла в злобной следственной бессмыслице. Разрешает память. Память тогда теряет способность схватывать и запоминать проблески мыслей, которых ищет постоянно в бдениях–кошмарах, — тех самых мыслей, которыми надеется аргументировать свою защиту от произвола следствия. Благодарение Господу, изначальная бессмысленность любых аргументов в тюремном пространстве преподана мне с младенчества… За дверью тихонько звякнули: ужин. Наконец–то! Но меня выволокли из камеры… Бегом проволокли по коридору… По переходу… Спустили с увитой сетками лестницы… Остановили — лицом к стене, руки на затылок — в незнакомом тупикезакуте… Я машинально расписался «за убытие», как делал это несчетно раз, «отгоняемый» в следственный корпус. Двое вертухаев тут же втиснули меня в щель за открывшейся и сразу захлопнувшейся за мной железной дверцей… Пытаюсь сообразить — куда попал?.. Но снова мучительно захотелось есть — это голод продолжает делать свою пакостную работу… В кромешной тьме моей щели я слышу, потом чувствую боками, как забивается безмолствующими людьми пространство за стискивающими меня металлическими стенками… Слышу, как люди вздыхают, хрипят, стонут… Быстро тяжелые шаги приближаются… Пол подо мной содрогается, оседает. Дверца в мою щель распахивается. И на голову мне, на меня — обвалом — обрушивается чья–то огромная, затянутая кожей спина–столешница… Энергичным движением железной задницы и каменных саженных плеч она втискивается в чуть заполненное моим худосочным телом пространство моего убежища. И намертво припечатывает меня к борту за спиной. Мгновение… Машина–воронок взревела движком. Крикнула по–человечьи перед заскрипевшими воротами. И выкатилась — с поворотом вправо, — как я себе представил по прогулкам со Степанычем, на Малую Лубянку. В темноте щели померещился свет. Пытаюсь заглянуть назад – судорожно двигаю головой. И затылком ощущаю где–то за шеей слабое свечение. Со стоном запрокидываю голову «до упора» и вижу крохотное, словно иглой проткнутое отверстие в борте фургона. Я шевелюсь, пытаясь еще чуть–чуть развернуть голову, — «низ спины» в коже предупредительно приподнимается, освобождая часть шеи… В темноте прокол ярко светится. Прижимаю к нему глаза… Вижу: воронок оставляет позади Лубянскую площадь… Спускается по Театральному проезду к Театральной площади… Вглядываюсь в проплывающее мимо здание «Метро-поля»… И, сразу вспотев, громко читаю на его фасаде горящую голубоватым огнем огромную надпись: «Светлый путь»!.. — Светлее не бывает, — изрекает с балтийским акцентом кожаная спина… Только когда воронок, протиснувшись сквозь людскую мешанину Большой Дмитровки, застревает в трамвайном визге задворок Страстной площади, я спохватываюсь, что прочел, скорее всего, название кинофильма на фасаде гостиницы. И поразили меня не сами слова рекламы. Даже не их смысловой контраст с собственным моим «светлым путем» из одной тюрьмы в другую. Поразило чувство Благовеста. Надежды… Оно вселяется по любому почудившемуся поводу в каждую арестантскую душу и не дает в итоге сойти с ума… Иначе, зачем такое видится человеку? Я взволнован этим открытием. Настолько, что кожаная спина еще раз отделяется от моей головы: — Буддем знакомы! — церемонно произносит ее хозяин. — Мення зватть Аддам Аддамович Касперович. — Очень приятно! Додин Веня, — воспользовался я возможностью продохнуть, отдышаться и даже почувствовать себя вполне живым. Как, оказывается, немного надо, чтобы ожить и даже возрадоваться общению с первым человеком после всех месяцев одиночества. Пусть даже с его спиной. Плавая в этих счастливых эмоциях, я не заметил пути до Новослободской улицы. Но вот воронок, чадя и всхлипывая, вполз в громкое эхо арки раздвинувшихся перед ним внешних, потом — после отстоя и контроля — внутренних ворот в толстенной кирпичной стене Бутырского замка. И вкатился во двор тюрьмы. Ждать высадки в быстро леденеющей духоте фургона пришлось долго — было слышно, что во дворе мы далеко не одиноки. Ночь спустилась, когда очередь, наконец, дошла до нашего «экипажа». Щелканье замков. Скрипение ручек. Повизгивание дверец… И вздохи, кашель… И топот ног моих невидимых попутчиков. Чьи–то тяжелые шаги. Наконец, чувство спасительной легкости — это Адам Адамович аккуратно «сходит» с меня. И топая мощно, спрыгивает из воронка. Рессоры машины облегченно ойкают… Наружу выползаю полузадушенным. Встаю на шатающиеся ноги. И оказываюсь посреди освещенного прожекторами пространства заснеженной площади перед входом в Главный корпус Бутырок. Символа великого подвига… предка моего доктора Гааза!Глава 129.
Проходит несколько минут, прежде чем я, хлебнув морозного воздуха, ослепленный ярким светом прожекторов, продышался и смог оглядеться. Я увидел зиму. Яростный мороз с крупой–поземкой. И — на жавшихся друг к другу людях — летние потрепанные костюмчики, курточки на рыбьем меху, сандалии, тапочки, легонькие туфли на ногах… Взяты–то они были, как и я сам, по летнему времени… «Моего» Касперовича я узнал сразу по кожаному реглану, укрывающему огромную, неестественно поджарую его фигуру. Еще на нем были кожаные сапоги поверх бриджей с отпоротыми лампасами и кожаная фуражка. Под лучами прожекторов четко обозначились остатки недооторванных петлиц на воротнике реглана. И матовая бледность его лица с массивным подбородком, надвое рассеченным глубокой складкой. Глаз Адама Адамовича в непроницаемой тени козырька видно не было. Но почудилось: оттуда, из подкозырьковой темени, вглядываются в душу бутырского двора окуляры грозной машины, видящей все, все запоминающей, беспощадной. И люди рядом с Касперовичем показались вдруг недоростками — маленькими, несчастными, лишенными плоти. Один он был заметен в освещенном прожекторами дворе. И только он один огромной своей фигурой в черном реглане с черным провалом черной тени под козырьком фуражки заполнял пространство двора. И была в нем некая вселенская сила, перед которой враз слиняли и раздавливающая мрачность тюремных корпусов, и безжалостная яркость прожекторов, которые теперь высвечивали мелочную в его присутствии суету мельтешащегося возле нас конвоя. Таким увидела моего Касперовича сорвавшаяся с цепи фантазия моя, придушенная лубянским сидением и беззащитностью перед каменными одеждами, надетыми на меня. так или иначе. Но в ту зимнюю ночь во дворе Бутырской тюрьмы мне дано было впервые в жизни наяву – не из книг и рассказов — увидеть во плоти фигуру сказочного героя, который не снился мне никогда и о существовании которого я помыслить не мог, даже в горькие часы обдумывания судеб моих «балтийских» детдомовских товарищей, пропадавших куда–то… Даже в минуты придумывания мести их убийцам… В горькие минуты, за которые потом стыдился, казнил себя страшными казнями, истязал приговором Александра Карловича — исцелителя вселенского зла. А тут вдруг — герой–мститель… Люди вокруг него неслышно переминались в промороженных шмотках, — отвыкшие от воздуха, отощавшие до скелетоподобия, потому сразу замерзшие, как только вытряхнули их из переполненного вонючего воронка. Они стояли, тесно сбившись в уже зараженную ледяной трясучкой безликую толпу, не понимая еще, быть может, не почувствовав, как всякий, впервые попавший сюда, всей трагической глубины разверзшейся перед ними — именно здесь, во дворе Бутырок — бездны ГУЛАГа. Провидением Господним мне эта бездна была раскрыта со времени моего детства… ГУЛАГ — ГУЛАГом… Однако же… На поверку, все вокруг оказывалось не таким страшным и безысходным. Настроение мое тотчас поднялось, когда я всмотрелся в строгие ряды стоявших вокруг автомобилей. То, что я увидел, было еще одним знамением. Сбылись, получается, добрые прогнозы моего лубянского следователя Фатова! Он ведь говорил, что в настоящей, не внутренней тюрьме, какой была Лубянка, а тюрьме «обычной, нормальной», «кормить станут хорошо». Там ведь человека «обязаны физически подготовить к общественнополезному исправительному труду» в «нормальном исправительно–трудовом лагере», где он обязан будет, «в соответствии с приговором суда определенный ему срок заключения ударно вкалывать»! Потому было от чего приятно удивиться, когда на бортах автофургонов я читал, почти что ликуя и глотая тягучие слюни, такие расчудеснейшие, такие пахнувшие домом, свободой, разгуляевскими магазинами (даже буфетом на Варсонофьевском, где меня кормили вкусными плюшками с чаем) рекламные надписи! Ведь они предвещали обильный ужин или уже завтрак: «Хлеб»! — этих была добрая треть, «Молоко»! — даже молоко! «А я ем повидло и джем!» и «Школьные завтраки»!.. Господи! И такое сюда привозят: «Мороженое»! И даже… «Пейте кофе с ликером «Бенедиктин»»!.. Н-ну, дают! Интересно, для кого это — с ликером?.. Я с вызовом оглянулся на «свой» вонючий воронок… «Сосиски, ветчина, бекон. Мясокомбинат имени Микояна»… начертано было красивыми буквами по серебристой поверхности его борта… Моя реакция на скандальное крушение гастрономических фантазий — надежд на ужин просто — оказалась настолько заметно откровенной, что люди вокруг оглянулись… Оглянулся и «Борода» — богатырской конструкции и роста скелет с повисшим на нем, поверх собственной кожи, курортного предназначения белым чесучевым костюмом. Матерчатые белые туфли надеты были на его босые ноги. Воротник рубахи «апаш» свободно лежал на воротнике пиджака. Сивая, окладом, борода в полфигуры обрамляла лицо с васильковыми глазами и подпирала лобастый стриженый череп. «Борода» погладил его. Уютным баритоном поинтересовался: — У фас, молодой человек, проблемы какие–нибудь? Глазки его смеялись. Но не зло. Сочувственно. — Какие еще проблемы? — упавшим голосом я ответил. — Конечно, конечно… Извините: Дымов Сергей Сергеевич. Вам, простите, годик–то какой пошел? Двенадцатый? Тринадцатый? Он опустил на мое плечо командорскую длань. — Мне шестнадцать лет… Это я в маму — маленький. А отец у меня высо–окий. Вроде вас… Извините: приятно познакомиться. Меня звать Веня. Додин — фамилия. — Шестнадцать, говорите? Ну, это меняет дело. Мужчина! Кто спорит? Он осторожно перенес длань уже на мою голову, и неожиданно мягко поворошил отросший на моей макушке ежик. — Адам! И тогда ко мне повернулся Касперович. Глаза у него, по рассмотрении вблизи, оказались того же цвета и рисунка, что и у Дымова. Светлее, пожалуй… — Я фас не разтавилл чассом? Я, изфинитте, орломм над фамми парилл. Ниччего, значитт, не пофреддил? Я радд. — И я рад. Спасибо. — Не за чтто. Он незаметным движением плеч ловко сбросил с себя кожанку и закутал меня в ее теплое нутро. — Вы самерзли, юноша!Глава 130.
Действительно, моя летняя курточка на холод рассчитана не была. Я здорово промерз. Поэтому, наверно, поблагодарить Адама Адамовича не догадался. Тут же, во дворе, я расстался с ними — с Касперовичем и Дымовым. Через небольшое время мы встретились в 19–й камере. Потом в этапной — в бывшей церкви. Позднее, под Куйбышевым, мы жили три дня в одном бараке. В пересыльной зоне 4–го района Безымянлага. Но память о них во мне навсегда. Навечно. Потому, — я это знаю точно, — что в ту ночь во дворе Бутырок оба они поразили меня своей защитительной огромностью — совершенно незащищенного перед беспределом тюрьмы. Из–за шока по осмыслению гастрономических надписей на «моем» и прочих воронках, из–за голода по утере ужина на Лубянке, который она нагло бортанула, из–за мороза и усталости, всех деталей «приемки» в Бутырском варианте я не запомнил. Правда, главное действие — шмон — оказалось шумным до неприличия. На Лубянке обыск — священнодействие. Идет, как и все прочие процедуры, при полной тишине. В Бутырках шмональщики–вертухаи наваливаются на прибывших шеренгами. Плутонгами. Лапают сразу толпу. И отбирая «неположенное», матерят объект шмона во весь голос. Сам объект в долгу не остается. Может заявить, что отбираемый предмет «положен». Подтверждая это тем же матом. Интенсивность лая, а главное, генеральная тема его, материализуйся она, сулила немедленный взрыв рождаемости населения. В первую минуту я был даже этим шокирован. Однако, не поленившись более внимательно вслушаться в тональность ругани и разобраться в системе образов этого своеобразного койнэ, я обнаружил, что вселенская похабщина в приемном отделении Бутырок носила характер почти что сердечного, родственного даже общения между зэками и надзирателями. И, что было видно невооруженным взглядом, воспринималась сторонами с взаимным пониманием и по–доброму. В конце концов, по окончании следствия и после раскрытия всяческих секретов должна же была, наконец, наступить полоса нормального общения между субъектами двуединого коллектива простых советских граждан? Ну, стравили их друг с другом. Озлили одних на других. Однако, в дальнейшем им предопределена была почти что общая судьба под одной тюремной крышей и за той же самой проволокой… И в по–строении великого будущего они действовать будут отныне сообща — кто с лопатой, кто с автоматом… Жрать одно и тоже говно, лравляться в те же ямы. Ложиться — отдав концы — в те же рвы. Мой рост и вид вызвали в шеренге лапальщиков секундное замешательство. В массиве мата послышались нештатные словосочетания: «Как попал?! Кто провел?!» и «Малолетка, бляхамуха?!». Потом долго устанавливали мою личность. Установили. Двое командиров по–хорошему поинтересовались: «Не за родителей ли?». Я сказал: «Из–за них…». Не хотел втравливаться в беспредметный треп. Последовали неслышные мне переговоры. Старший, наконец, решил–приказал: «В первый блок! Но сперва в баню!». Баня… Ох! Баня в Бутырках — что надо! После грязной, с облупленными стенами душевой во внутренней тюрьме Лубянки, баня в Бутырках, — спасибо почившему в Бозе век назад доктору Фридиху Газу, — приятно поражала. Пораженный и восхищённый, я, было, чуть не крикнул как лягушка из сказки, что смотрите–смотрите, это чудо построил мой пра–прадед тюремный доктор Гааз!…Огромная, на манер турецкой в нависающих сводчатых потолках, чистая до блеска и неприличия, в лунном сверкании перламутрово–белесой плитки на стенах. Правда, плитки, как мне померещилось, исправительнопреду–предительного свойства, что ли. Выпуклый рисунок на ее по–верхности образовывался тонким высоким концентрическим – по спирали — гребнем… рваной эмали — стекла по–просту. Смотреть на рисунок страшно было, не только решиться дотронуться до него. Я от уважения к предку решился. Дотронулся. Взрезал палец до кости. Представив, что будет с человеком, если, например, его «проведут» невзначай голым телом по этой красоте… Баня же. Пол был тоже очень красив. Но безопасен… Когда уводили из мыльни, я увидал бесконечные вереницы тележек — отдельно для белья, отдельно для верхней одежды, отдельно для меховой и кожаной, отдельно для обуви… И печи увидел — туннельные, глубокие, где все это хозяйство прожаривается, прокаливается, дезинфицируется… Приказали одеться. Повели по бесконечным коридорам корпусов. Менялись лестницы. Переходы сменялись тупиками с двухкамерными отделениями. Темными бойницами проплывали бетонные ДОТы у поднимающихся крестов. И, как на Лубянке, посвистывали вертухаи при встречах. И так же надзиратели брякали ключами по пряжкам, пронзительно произнося свой «псс–с–т»! Потом произошла заминка… И меня поставили носом к стенке, чтобы не видел, кого ведут навстречу. Навстречу вели целую колонну. Сбоку, под «п–с–с-с-т!» и бряк ключей, тоже налетела группа зэков. Пока их разводили, меня подтащили к камере, 97… И втолкнули в нее, приказав: «Не разбираться!». Я этой команды не понял. Сел на нары. Люди поднимались с матрацев. По возгласам решил: иностранцы! Не все, оказалось; бы–ли на нарах и свои. В камере меня продержали до четырех часов утра. Все это время мы проговорили. Собеседник мой – бывший заместитель командира полка, артиллерист. Сидит «за Финскую»: «Отметил положительные качества финской армии». Какие ж такие качества? — Да воевать умеют. И смерти не бздят. Всего–то. — А кто сидит–то в камере? Вроде — не наши? — Наши. Но не все — имеются Англичане. — Англича–ане?! — Они… Что бы им сидеть у нас? Оказывается, есть из–за чего: они же враги Гитлера, а Гитлер — наш друг. Следовательно, — заметил замкомполка, — они враги наших друзей. Значит, наши враги… — И кто же они? — не унимался я. Охотничий азарт составителя записок с именами зэков вновь настиг меня после стольких месяцев ничегонеделания на Лубянке. — Откуда они? — Говорю тебе: все пятеро — из Англии. Вон этот вот — он Балтон, Эдуард. Этот — Лавгров, рядом Бэтмен Вилли, еще спит один — тот Эллан… А этот, познакомься, — Бриггс. Бриггс пожал мне руку, что–то спросил у замкомполка (я ведь и фамилии у нашего командира не спросил!). Тот переспросил меня: — Как ты, мальчик, здесь оказался? Я кратенько рассказал — как. И стал спрашивать Бриггса: он–то как оказался в Бутырках? — По сволочной природе вашего режима, юноша. Еще я успел спросить Джорджа Бриггса: откуда он родом? И есть ли у него семья? Но замкомполка вдруг стал рассказывать об англичанах, что они бежали из германского плена, оказались у польских друзей, и все рвались к русским; поляки их отговаривали — они уже хлебанули русской дружбы после середины сентября 1939 года! Но англичане, по выражению замкомполка, искали на свою задницу приключений… И нашли, переплыв Буг… Ну, ясно: шпионы, Скотланд—Ярд, там, еще чего–то. И вот сидят, отхватив лиха полной мерой… Счастливчики — кого–то из них до Бутырок расшлепали уже… Я повторял и повторял имена — и запомнил их, толком не познакомившись с самими англичанами. Тут меня вызвали, выдернули из 97–й камеры. Попрощаться даже не дали.Глава 131.
Повели по лестницам… Потом — по каким–то переходам. Вывели к развилке в «крестах»[13]. В одном из коридоров я был развернут «носом к стене». Короткий диалог ведущего и принимающего. Принимающий: — В какую? Ведущий: — В 19–ю к покойникам. За спиной прогремели замки. Бесшумно отворилась дверь. Я был водворен — тычком в затылок — в душное лоно камеры. В лицо душно пахнуло гнилым тряпьем, человеческими испарениями и вонью параши. За мною захлопнулась дверь. Снова прогремели замки… Освещенная лампой в нише над дверью, камера наполнена была полусотней людей, лежавших тесно на одинарных, «покоем», нарах. С моим появлением все они, разом, подняли головы и уставились в меня. Высокий худой человек в ухоженных остатках военной формы поднялся с нар. Прихрамывая, подошел: — Добро пожаловать! Здравствуйте!.. Который вам, простите, годик? Он взял меня за подбородок длинными, очень мягкими пальцами. — Шестнадцать стукнуло, — брякнул я, решив показать, что в тюрьме человек не новый. — А что? — Ничего. И обращаясь к кому–то на нарах: — Детей берут, мерзавцы. И вдруг, заметно изменившись в лице, будто увидав нечто необыкновенное, шепотом спросил меня: — Вы давно с воли? Ведь не может же быть, что давно?! — Давно, — удрученно ответил я. — Очень давно… — Как давно? Вас когда арестовали? — В августе… 29–го. — В каком августе… 29–го?… В августе… каком? — Ну… в этом… Что был… — В каком «в этом»? В году каком? — Он непонятно почему волновался инервничал… — В каком году вас арестовали? — В каком году?.. В сороковом… В прошлом… — Человек с воли! — почти хором прокричали голоса с нар. Все вскочили разом. Испугавшись, я попятился… Покойники же! Вертухай в коридоре сам же сказал!.. Тотчас в волчке зацарапалось тоненько. В двери с треском раскрылась кормушка: — Спать! Спать усим! Кликну корпусного — накажеть! Лягай уси! Ну! И чтоб тихо було! Кормушка захлопнулась… Тот, что поздоровался со мной, подтолкнул меня к плотно набитым нарам. Люди раздвинулись. Я сел на чей–то матрас. — Место твое будет здесь. Со мной рядом. Не возражаешь? Он говорил мне «ты». Признал меня? — Вот, ладно. Так ты, значит, с августа сорокового?.. Говори тихо. — Да. С августа… — Что там на воле делается? — Не знаю — я ж на Лубянке, с августа… — Господи! Что там делалось на воле до твоего ареста? До 29 августа? Какие события происходили тогда? Он, прищурясь, внимательно всматривался в мои глаза. На его висках, на скулах, на шее бешено колотились пульсы… — Ты меня слышишь? Какие события происходили до того, когда тебя взяли, какие перемены случились? В стране? В мире?.. Тебе вопросы мои понятны?.. Или… Тебя что, тоже били?! Сильно? — Не очень сильно… Вот — цел же. Я засыпал. И слова его едва доходили до моего дремлющего сознания… — Жив, вот… Зубы только… И позвоночник… — Слома–али?! — Нет… Выбили зубы… Три штуки… А позвоночник?… нет… Позвоночник вывихнули… — Оставьте мальчишку, Владимир Иосифович! — попросил один из камерников. На нем висел истрепанный серый френч. Шаровары не по росту затянуты были штрипками поверх латаных валенок. — Оставьте его — спит же мальчишка… Тогда Владимир Иосифович приподнял меня, уложил на матрац, укрыл одеялоподобной тряпицей, остро завонявшей дезинфекцией, прелью, еще какой–то дрянью — уже знакомой и сладкой… Немыслимо вкусным показался ломтик селедки, кем–то втиснутый в мой рот… Я повернулся на бок, натянул тряпицу на голову… И, с мгновенно возникшим чувством непомерного счастья от близости людей, провалился в сон…Глава 132.
…Снился огромный дом. Площадка его «черной» лестницы. Затянутые грязной паутиной разбитые сундуки с рухлядью. Ищу в хламе что–то очень важное. Устаю. Теряю надежду… И вдруг нахожу! Ящик! В его бутылочных ячейках — завернутые в какие–то форменные бланки грязные стаканы. Вытаскиваю один. Разворачиваю обертку. И читаю то, что искал: «Пять лет»… Душит тоска. И не потому, что много: «Пять лет»! А из–за того, что вот так — на грязной площадке «черной» лестницы. В немытом стакане… …И снова — в который раз! — сверкающая гладь огромного водохранилища в короне лесов… бесконечные зеленые бортаберега канала. Цветы в клумбах у обрамляющих Яхромский шлюз белых бордюрных камней. Черные каравеллы с черными парусами над величественными башнями. Их отражения в воде волшебно прекрасны… Внизу, под отражением–миражом, из подножий башен, прямо из камня выплывают на сизую гладь воды белые лебеди. Они выплывают, выплывают… Плотно заполняют темнеющее от их трепетных тел серое тревожное пространство шлюза. Нет, не шлюза — траншеи! Выплывают… И только тут — и в который раз — я начинаю понимать, или вспоминать даже, что не лебеди это вовсе… А это груды белых костей замученных людей, что строили сам канал… И величественные башни на берегу совсем черной воды — это не башни, а вывернутые наизнанку могилы… И канал — не канал, а огромная, непомерной длины траншея–могила от Волги до Москвы. И кости ее наполняют доверху — траншею–могилу, на которой все это великолепие стоит. Я кричу во сне — как всегда с тех пор, когда еще дома начал сниться этот сон… Меня будят. Кто–то вливает мне в рот воду. Утром гостеприимный сосед представился: — Владимир Иосифович Никулин, бывший командующий военными округами, бывший начальник Высших кавалерийских курсов РККА. — Очень приятно! Меня звать Додин, Вениамин… А вы – командарм?! Здорово! А я, вот, только школу окончил… Успел. — Не только школу. Я себе представляю, что вы и Лубянку окончили, не так ли? — Так. Вроде, окончил. Бывает — возвращают туда по новой, оканчивать вторым заходом. Мои знакомые — Дымов и Касперович — после Бутырок опять на Лубянку попали. Сегодня только возвратились. Со мной… — Надеюсь, вам такое не грозит. И вы вполне успешно по–ступили сюда. — Возможно… — А раз так, тогда вы должны рассказать обо всем, что делается или делалосьпри вас на воле. — Должен… Вы, пожалуйства, не принимайте меня за несмышленыша. Там, как я понимаю, происходят очень важные события. На воле. — Вот и расскажите нам о них. Что там творится… Обо всем расскажите. И не дуйтесь… Не дуйся, — поправился он, — мы здесь с июня — сентября 1937 года. В этих вот стенах. Непроницаемых для новостей. И ничего, — понимаете? — ничего не знаем о том, что с тех пор там происходит. Это вам ясно, надеюсь? Вот, рассказывайте, пожалуйста. И я, выдохнув накопившуюся тяжесть, рассказываю камере все, что знаю на 28 августа 1940 года. А знаю я все то, что знали все нормальные люди, интересовавшиеся жизнью страны. Рассказываю, стараясь представить, что мой рассказ значит для каждого из моих новых товарищей по камере, состоящих — это я видел по остаткам их обмундирования и по следам отодранных знаков отличия на их форме — сплошь из высшего командного состава армии. Подумать только, перед кем я сейчас нахожусь, кому читаю «лекцию» о положении в стране?! Они жизни свои положили, готовясь встретить фашистские полчища во всеоружии. А их — раз! и в камеру — под замок! на нары. В такой–то момент, когда гитлеровцы уже вовсю хозяйничают в Европе. И вот им, которым по границам стоять, сидеть теперь здесь. И гнить… И немцам… Их в камере человек десять. Или больше. Для этих все, что я рассказываю, невозможно! Унмёглихь! Они когда–то первыми встали на пути фашизма еще в собственном доме. Попытались остановить его в Испании. И оказались в советской тюрьме — в Бутырках! В дружеских лапах собственных товарищей по общему делу. В объятиях заклятых друзей своих врагов. Вот так представлял я себе положение этих несчастных немцев, их советских коллег по кичману, собственное свое положение. И очень волновался, рассказывая, стараясь быть предельно точным в изложении прошедших событий. Рассказывая, я ожидал, что мои слушатели будут шокированы удивительными выступлениями соратников вождя народов на многочисленных высоких собраниях того времени по поводу ратификации очередных необъяснимых договоренностей — скоропалительных до суеты — с нацистской верхушкой Германии. Ничуть! Слушатели мои — русские и немцы — отлично, как оказалось, знали истинную цену соратникам своих земляков. И потому молча и, как мне показалось, даже излишне спокойно выслушали «политическую часть» моего рассказа. А потом попросили «возможно подробнее» и «предельно точнее» пересказать ход событий начавшейся «с нашей помощью» 1 сентября 1939 года «новой Мировой войны»…Глава 133.
…Я выговорился. Ответил на вопросы. В камере воцарилась, действительно, мертвая тишина… Потом один из военных спросил спокойно так: — Ты, парень, часом не фантазируешь? Так–таки немцы «почти всю Европу захватили»? — Не фантазирую: немцы захватили почти всю Европу. — Чехословакию, значит. Польшу. Скандинавию, говоришь? — Да. Только не Скандинавию, а лишь Норвегию и, частично, финнов. — И Францию? За месяц?! — Да! Да! Да!.. Я взъярился на его неверие. Я ведь понимал, кому рассказываю о таких важных событиях! Старался ничего не упустить. Ничего не напутать. Я ведь все, абсолютно все помнил! Пересилив обиду, успокоившись чуть, я повторил снова хронологию событий: — В октябре 1938 года немцы оккупировали Судеты; в марте 1939 года — Чехословакию и Мемель; 1 сентября они напали на Польшу, а потом на Польшу… напали наши — 17 сентября; сперва на Польшу, а потом, 30 ноября, на Финляндию; дальше – в апреле 1940 года немцы напали на Норвегию, в мае — на Францию, на Бельгию, на Голландию. Франция капитулировала 22 июня — нет, не за месяц, а за 43 дня Гитлер расправился с Францией. Много вам? Мало? И я ли виноват, что так вышло? — «Виноват — не виноват»! Бред всё это, собачий бред! — Па–авел Иванович!… Это еще один командир встрял — унять… — Что «Павел Иванович»… Взрослые ведь! Или за три года «покойницкой» чокнулись все окончательно?! Слушаем болтовню этого салаги… Шизофреника или вовсе провокатора… Да! Провокатора! — Сами вы салаги–провокаторы! Хоть и старые… Слова больше от меня не услышите! Я свалился на нары. Уткнулся лицом в вонючий матрац. Никогда не было мне так обидно и горько. И так непереносимо стыдно, будто на самом деле меня уличили в какой–то немыслимой лжи, в грязной мистификации. В провокаторстве! И кто уличил–то? Следователи, что избивали меня, требуя вранья и предательства? Нет! Командиры Красной армии! Сами истязаемые тюрьмой, ложью и… абсолютным неведением того, что на самом деле происходило в большом мире. Слезы лезли в рот. Обида давила. Но уже подумалось: ну что я распсиховался? Или иного результата ожидал от своих откровений? Понимал: не всем дано пережить шок от осмысления моего рассказа. Их же не только знать отучили, но верить! Если подумать — события, о которых я им рассказал, они чудовищны! И уж неподготовленных к ним людей вполне могут с ума свести! Опять же, кроме как от меня, им не от кого узнать правду. Я просчитал до ста, успокоился. Встал с нар. Подошел к Павлу Ивановичу. Сел рядом. За несколько утренних часов он изменился неузнаваемо. И без того серое лицо его будто серой плесенью покрылось. Нос заострился. Потухли глаза. Ничего не было в них от мысли. Злоба одна. И смотрела она в меня… Я хотел рассказать ему о моих маме и отце. Они, «шпионы», загорают на Колыме вот уже одиннадцать лет. Ничего, кроме добра, не несли людям. А эти, что быстренько сварганили договор и развязали войну, нагромоздив уже горы трупов, — эти чисты… Не шпионы они. И не они предали народы свои… Как же так получается, хотел я спросить Павла Ивановича, большого командира. Он вопроса моего не дождался. Сказал: — Падло! Ты в душу плюнул всем, сука позорная! Тебя – задавить! И стал медленно, тяжело подниматься с нар… Меня оттянули от него за рубаху. Кто–то из военных, укладывая его, бросил в мою сторону: — Впрямь — задавить гада… Провокатора… …Не объяснить, никогда не объяснить того, что было со мной тогда. — Люди! — это позвал человек, который в первые мои минуты в камере «защитил» меня от натиска жаждавшего новостей Никулина, — Всеволод Леонидович Стеженский. — Люди! Да послушайте вы! Мальчишка правду говорит. Я верю ему… И отойдите от Павла Ивановича. Человеку нечем дышать. Не по–нимаете? Возбужденные камерники расползлись. Павел Иванович навзничь лежал на своем матраце. — Вы к нему больше не подходите, — обернулся Стеженский ко мне. — И помолчите. Перекормили нас новостями… Но не все так эмоционально и агрессивно восприняли мой рассказ. Большинство отнеслось к нему, по–видимому, серьезно. Сработала «военная» тема. Она тотчас же завела аналитический аппарат профессионалов, годы пребывавший в прострации. Когда я пришел в себя и снова успокоился, я обратил внимание на то, как большая группа военных, разместившись на «немецкой стороне», вовсю осмысливала ставший им известным ход событий «на 28 августа». Она даже почти закончила попытку рассчитать время возможного начала… операций против нас — начала войны с нами. И время это приходилось, как они установили, на вторую половину июня этого года! Все, что я им рассказал, не оставило у них ни малейшего сомнения в том, что германские вооруженные силы обязательно будут направлены против СССР. И нападут они именно в вычисленное время. Кто–то пояснил: сам факт скоропалительного подписания высокими договаривавшимися между собой сторонами такого договора в августе 1939 года указывает на полную готовность одной стороны напасть на другую, а той — нанести упреждающий удар. Но почему? Из отдельных фраз и обрывков реплик я понял, что, во–первых, Генштаб Вермахта принципиально не мог санкционировать даже временную оккупацию Балтии Советским Союзом. По–видимому, сам фюрер своей волей и авторитетом кинул нам эту кость как приманку и, одновременно, как капкан для наших войск на будущую германскую акцию в тех же балтийских государствах. Во–вторых, ни Генштаб, ни теперь уже сам Гитлер не спустят нам Финской войны. Санкцию на которую они тоже нам не дали. Не могли дать. Тем более, они ни в коем случае не преминут воспользоваться ее результатами, да еще в момент, «когда Генштаб Вермахта, наверняка, на ходу просчитывает даже самые мельчайшие шансы… в стремительно развиваемых им событиях…». Что Вермахт воспользуется результатами деятельности Карла Густава, даже я не сомневался… Перипетии Финской войны 1939 – 1940 годов особенно интересовали и даже беспокоили моих военных слушателей. «…Надо понять возникшие у немецкого командования заботы: союзник несколько вольно ведет себя в не своей епархии. Даже если в какой–то части эта свобода обусловлена договоренностью. Но при этом, вольность, мягко говоря, не профессиональна. Даже оглушительна… И этим еще раз раскрывает несоответствие требованиям участника тандема. И вызывает соблазн ускорения превентивных мероприятий. Упустить такой шанс – себя не уважать!» — Все правильно. Все правильно. Это командир Горшков. — Все правильно. Только кончится это для немцев плохо… — Не сомневаюсь, Максим Петрович. Но сперва будет плохо нам всем, — это сказал командир Ильюхин Виктор Степанович. Комкор. — «Все правильно», говорите? — вступил в разговор Гуго Эберлейн, «социалист–металлург» из Штутгарта. — Пожалуй. Все, действительно, правильно. Старый добрый сговор в чем–то сработал. Впрямь: Рябой — это Старик сегодня. Но! — Эберлейн многозначительно поднял палец. — Но только почти. Кримофилософия Шикля не связывается с практикой Рябого. Эти близнецы не могут родниться бесконечно. В этом все дело. Старик, здравствуй он ныне, он–то связал бы все в лучшем виде. В его время германский Генштаб не смотрел в рот психопатам… Оглядев угрюмо молчавших собеседников, Эберлейн закончил: — С чем поздравить себя? С тем, что любовь не состоялась. Потому и не состоится дьявольский ее результат, который удушил бы прогресс вкупе с очень большим количеством миллионов жизней — много большим, чем если бы она, любовь, состоялась…Глава 134.
Когда я немного обвык и стал полноправным членом русско–немецкого коллектива, меня удивило, как непрерывное, более двух лет — днем и ночью — общение разноязычных камерников превратило их в двуязычно–одноязычный коллектив. Будто не было никаких языковых барьеров, будто все родились и выросли где–нибудь между Ганновером и Нижним Новгородом… Все не только понимали друг друга, но уже разбирались в самых сложных языковых оборотах и в не менее сложных понятиях. Правда, я не настолько хорошо знал немецкий язык, чтобы сразу это почувствовать. Но годы с фрау Элизе и Александром Карловичем оказались очень продуктивными и позволили мне здесь, в камере, слушать и понимать все, что говорилось очень интересными и еще более осведомленными людьми. Понимающими отлично, что каждый их день может оказаться последним. — Прекратите! — настаивал кто–то. — Штучки с «вагоном в пломбах» — известная и старая провокация. И к делу она не относится… — Не скажите, любезный. Не скажите. Может статься, этот вагончик одна тыща девятьсот семнадцать имеет продолжение. Это в разговор вступил Иван Андреевич Шаранович, историк. В недооторванных петлицах его застираной гимнастерки заметны были — в боковом свете — вмятины от трех с корнем выдранных шпал. — Не стоит также, коллеги, размахивать понятиями типа «известная провокация». Куда лучше и себя определить тогда в «известные провокаторы». Честнее будет. Нихт вар? Надо быть скромнее. И говорить: «малоизвестная»… — Не словоблудствуйте, господа, — возвратился во всеобщий и пока малопонятный мне треп Гуго. — Вы что, действительно ничего не знаете о «прогулке»? — Ну, не знаем, допустим, — за всех ответил Максим Петрович. — Складывается впечатление, что все вы… нет, все мы — так точнее — без исключений, если «ну, не знаем», все мы дешевые проститутки. Не клокочите, не клокочите… Не надо, коллега. И не обижайтесь: проституция — род занятий сравнительно безобидный, даже весьма уважаемый. Ну, не рычите, прошу… Иногда, особенно в дотюремный период нашей политактивности, этот род деятельности был очень даже общественно необходим. Другое дело – ****ство. ****ство, коллеги, это уже состояние души. У мужчин, естественно. Вот вы с энтузиазмом, толково и, возможно, профессионально пытаетесь исследовать события годичной давности. Хотя, может статься, событий этих и вовсе не было, если… мальчишка — фантазер. Такие мальчишки попадаются. У нас — тоже… Так вот, вы на основе его фантазий делаете выводы. И они протеста не вызывают. Как и всякая беспредметная брехня. Тем более здесь, где нам всем абсолютно нечего делать. Только языки чесать. А почему бы тогда вам тоже от нечего делать не исследовать, не проследить мысленно все события, связанные с восхитительнейшим по впечатлениям и замечательным по организации его и исполнению путешествием некоего уважаемого вашего деятеля из, допустим, Швейцарии, в, допустим, Швецию. Как пример, естественно. Как пример… Опасаюсь, господа, что и прежде, задолго до начала отдыха здесь, в Бутырках, вам подобное в голову не приходило. Не так ли? Вы даже и не пытались — разуверьте меня, господа, разуверьте! — этого делать. Могу понять: было страшно подумать на этот счет. Но ведь не страшнее, чем сегодня, с утра без отдыха, без особой эзоповщины, — это обстоятельство я особо подчеркиваю, — препарировать нибелунги молодого человека… А ведь «путешествие» — одно из вскрывшихся деталей первопричины нынешних событий, если таковые имеют место. Ключ к ним… Если мальчишка сказал правду. — «Не страшнее?» — это еще один немец, но наш, волжский, Густав Клингер отозвался. Старый. Больной. — Это как понимать… Мне думается, страшнее. Еще в ИККИ (Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала) стоял этот во–прос. Товарищи настаивали на комиссии. Сольц дал добро. Но Ильич тяжело болел после покушения. И мы посчитали нецелесообразным… Конечно, в этом эпизоде не все ясно. Но обвинять, не имея прямых доказательств… Даже косвенных…Глава 135.
Все дни, что я был в камере, Клингер лежал, не вставая. Он был в тяжелейшем состоянии: на следствии его били смертным боем. Сломали челюсть, раскрошили кости пальцев на руках, сорвали ногти. Ноги от стояния на «конвейере» опухли и не сгибались. Он был похож на труп. Он уже трупом был. Только маленькие, ясно очерченные светлые глаза его живо, по–молодому, смотрели на нас. Иногда он самостоятельно подносил исковерканную руку к тонкому носу. Трогал длинную мочку уха. Или прижимал верхнюю губу, будто гладил усы. Граненый подбородок его тогда подрагивал. Скорее всего, от неслышного рыдания… Его уважали. И слушали в те редкие минуты, когда силы позволяли ему говорить. И теперь он говорил, будто сам с собой: — Но все равно, обвинение страшное… Оно выходит за пределы партийных отношений. И судить должна не партия, а общество. Народ, если он когда–нибудь получит такую возможность. К сожалению, сам он объясниться не пытался… как того требовали обстоятельства. Не хотел… Или не считал нужным. Не знаю… Но вопрос стоял. И Сольц дважды беседовал с ним. Но — что Сольц. Флюгер… — Вы все — большие шутники, господа. Больши–и–ие! Но… Бог с вами… Однако свой вопрос не снимаю. Мне очень хочется — до получения вашей пули в затылок — получить прежде ответ на него. Я тогда умру спокойно. Может же у человека оказаться такое желание: спокойно умереть? Хотя наслышан, как у вас обстоят дела с «последними желаниями». Ну, ладно. Это мы все успеем еще узнать. Из первых рук. Недолго ждать. Если… Если наш молодой друг сказал правду и ничего, кроме правды… Не дуйтесь на меня, господа! Надо оставаться гостеприимными и терпимыми хозяевами… Что еще важно: может оказаться, что ваша военная профессия очень скоро потребуется… за стенами этого дома. По логике — вам бы подготовиться, морально хотя бы, к празднику воскресенья под знаменами, а? Такие штучки история преподносит иногда своим почитателям в определенное время и по определенным поводам. А поминавшийся мальчиком междусобойчик — как раз именно такой повод. Еще благодарить будете нашего Шикля за инициативу, царства бы ему Божьего, да побыстрее… Это все Гуго Эберлейн высказал. — Болтун ты, Гуго, — прервал краткое молчание после Эберлейнского монолога Никулин. — Боюсь, твой междусобойчик напрямую ликвидирует необходимость именно в нас. Если парень не соврал. (В это мгновение я сообразил, что до конца их жизней буду поминаться ими каждодневно!) Если он не соврал и если наши расчеты верны, твой Шикль врежет нам незамедлительно. А Рябой — автоматически — по таким, как мы… Вся стратегия… Печально, конечно. Между прочим, это обстоятельство — ответ на вопрос: почему мы все вдруг заговорили, ничего не боясь. Два года ничего не говорили. А теперь… — Не два. Не два, Вольдемар. Вы молчали не два года. У вас скверно с арифметикой, господин генерал. Неожиданно в разговор вмешался Эрих Кинцель, немец из Киля: — Действительно, не узнаю вас, или не понимаю: все эти два года вы боялись проронить слово, самое безобидное. И видели — каждый во всех — скопище непорядочных людей. Теперь, в мгновение ока, с благословения уважаемого провозвестникамладенца, отвергаете вчерашнее недоверие. И наперебой торопитесь обскакать Святого Иоанна устрашающими откровениями собственной выпечки… Что произошло? Понимаю господина Никулина: он сам для себя уготовил венец мученика. И право трепаться по этой причине. Мазохизм — изобретение не Захер—Мазоха, отнюдь. Но это обстоятельство не прибавляет мне уверенности в том, что уже вечерком меня не пригласят к вашему национальному герою — оперу. Вы что, не замечаете, что каждое из ваших откровений — лист дела, как здесь принято выражаться? Или вы убеждены, что снята проблема недогруза наших досточтимых опекунов–орнитологов? И с сегодняшнего дня — прямо с сейчасного времени — обречена на скорое и окончательное вымирание благороднейшая популяция дендракопус майор… Э-э, простите, дятла большого пестрого?.. — Опять «все эти годы», опять «эти годы»… «Не «эти», а все… Все, с тех пор, как Рябой сел нам на шею, — выдохнул, выхаркнул Клингер. — Все годы молчали… Гуго прав… — Положим, не «сел». Сами посадили. И спрашивали еще: удобно ли? Не жмет ли в яйцах? Это — очень вежливый Стеженский. — Правильно: молчали, пока надежда теплилась. И до тюрьмы. И здесь. А теперь, наш дорогой, наш немецкий друг, чего молчать–то? Там помолчим. А здесь, если есть предмет серьезного разговора — а он возник, предмет, — молчать больше нечего, да и некогда. Прав Владимир: жизни нам осталось — стукачам ли, их подопечным ли — до самой той «второй половины июня». И ни дня больше. Нам, Гуго, и вам. Правильно — не за проституцию, Гуго, а за наше ****ство. За последствия «состояния наших душ». Нихт вар? — Данке шён! — А-а… Иди ты… — Вот это — по–нашему, по–пролетарски! — Тоже мне, пролетарий засраный… — Завтрак, кажись, разносят?.. Сегодня Густава Клингера нет в живых. Есть только сведения, что он погиб в марте 1941 года. Именно погиб: я видел, что сделали из старика сухановские мясники. Тогда, в камере, я был до неприличия молодым в сравнении со всеми моими сокамерниками. И до неприличия точно запомнил все, что видел собственными глазами. Здесь, в 19–й камере, Клингер угасал более двух лет. Наверно, я теперь — последний свидетель его последних дней. Последний хранитель его последних откровений, которые он ночами поверял Стеженскому и мне, соседям своим по нарам. Однажды я услышал, как Клингер сказал Эберлейну о Всеволоде Леонидовиче Стеженском: — Нет, Гуго, дело не только в уме. Парень сработан из особой глины. К таким дерьмо не пристает. В словах Клингера, в глазах Эберлейна читалась безнадежно запоздавшая зависть. Показалось — белая. Зависть к человеческой незамаранности. И еще: смертная тоска здорово, видимо, замаранных. Наверно, осознание глубины трагедии, сработанной собственными их руками. Дерьмо поглотило их. Это было видно даже мне, мальчишке. …Сын волжского колониста, близкий Ленину человек, после ИККИ поработавший еще и во ВЦИК, Клингер активно сотрудничал в политической разведке Трилиссера. Он был профессионально знаком с технологией и механизмами проходившей в его присутствии — и не без его участия в технических ролях — схватке за власть «под кремлевским ковром». Вопреки постоянно внушаемой «массам» версии, по Клингеру Троцкий меньше всего заботился о роли «нового Ильича». И вовсе не потому, что, блестяще зная историю государства Российского и, обладая завидным чувством юмора, мог представить себе занятную нелепицу венценосного явления еврея Льва Давыдыча Троцкого на постпереворотном олимпе России. И совсем уж не «набата» опасался предреввоенсовета — терпело же до поры многострадальное государство Урицких, Зиновьевых, Свердловых… Имя им легион…Глава 136.
И уж вовсе запутался в своих оценках Троцкого дежурный «любимец партии» Бухарин, когда в своем подметном письме к бывшему депутату Моссовета Британу «заклеймил» личной трусостью отказ Льва Давидовича от первой роли в партии. А к тому шло: во время дискуссии о профсоюзах Троцкий вел за собой большинство съезда. Черная зависть заставила «Бухарчи–ка» в том же доносе еще раз облаять Троцкого за то, что тот, в смертные дни Ленина, снова отказался от роли российского диктатора, «постыдно струсил… заболел, отправился на Кавказ… лечиться…». А ведь «…армия была в тот момент за него!». — Боюсь, очень боюсь, — вслух подумал Клингер, — что еще раз прав был Лев Бронштейн, отбрасывая саму мысль о верховенстве в этой партии. Если судить по крику души «любимца» ее в том же опусе Британу, по оценкам им своих партайгеноссе, по моему собственному — по нашему общему «опыту контактов» от первого наркома до последнего опера, и от технического до генерального секретаря, прав Троцкий, заметив однажды: они «…есть не что иное, как навозная куча». Кем надо было быть, чтобы рваться сидеть на ее верху? Но, — продолжал Клингер, — подобных специфических тонкостей, в том числе национальной окраски, бывший комиссар по делам национальностей не воспринимал. Возможно, потому, что ставка была грандиозна! И сам ли он себе заморочил голову, или ему помогли это сделать, но, «по Енукидзе», с которым Клингер тесно сотрудничал, Рябой не сомневался еще в одном. В том, например, что «в данный текущий момент времени» всесильный предреввоенсовета и наркомвоен республики является, в то же самое время, если не самим Великим Гроссмейстером, то, безусловно, не рядовым неизмеримо более всесильного Ордена жидомасонов. И вот, в декабре 1924 года Менжинский передал Генсеку по–строчный перевод выступления уже известного Рябому австрийского немца Гитлера. В нем, в частности, тот говорит: «Ко–ли еврей с помощью марксистского катехизиса одержит триумф над народами мира, то его власть станет пляской смерти для человечества, и эта планета, так же как миллион лет назад, будет молча носиться в эфире, лишенная человеческой жизни (…) Я верю, что сегодня я действую в соответствии с целями всемогущего Создателя, оказывая сопротивление евреям, я веду битву Господню…» Откровения национал–социалистического пророка Рябой тут же, при первом заместителе председателя ВЧК, соотнес напрямую с Троцким. Он посчитал их «счастливой находкой» – безотказным оружием в борьбе с ненавистным ему жидом. Безусловно, слова Гитлера были более свежи, более удобоваримы, что ли, по сравнению с уже осмеянной Европой дешевкой, работы охранки, от которой брезгливо отмахнулся в начале века покойный ныне Государь. Трилиссер и, независимо от него, Шевердин (тогда — московский губернский прокурор и «совесть советской юриспруденции») были уверены: именно этот «крик души» нового немецкого Мессии прозвучал для Рябого гласом Божьим в прикидочных — за и против — размышлениях о целесообразности принятия эстафеты германской политики от своего уже отдавшего концы предтечи. Но фантазии Енукидзе — Трилиссера — Шевердина были только лишь плодом их непонимания устремлений Рябого. Ему не откровения Гитлера были нужны. Ему нужен был он сам. С потрохами. Именно потому он тут же дал Клингеру конфиденциальнейшее поручение по «линии Коминтерна» — разработать Гитлера и его ближайшее окружение. Группа Густава занималась немцем шесть лет. Она тщательно изучала намерения и фиксировала действия всех лиц, связанных с новым заявившим о себе массовым национальным движением в Германии и Австрии. — Мы вышли уже на поразительную аналогию с нашими собственными методами борьбы и единства ее целей, когда в самом начале 1930 года Рябой неожиданно приказал мне выехать в… Астрахань. И там лично информировать обо всех наших разработках и об их результатах замдиректора тамошнего банка, некоего Скоблинского. Я подумал тогда, что мое отстранение от этого дела связано с внезапным раскрытием моими людьми чьей–то назойливой слежки за ними. Частично это было именно так: слежку вели люди Сикейроса. И Рябой отвел ее, отключив нашу группу от контактов с немцем. Но не все так просто… Только поняли мы это слишком поздно. И нас ничего вовремя не насторожило. Не насторожило даже, казалось бы, и такое обстоятельство. Приняв через несколько дней по возвращении из Астрахани в Москву очередного информатора с важным и срочным сообщением, я, приказав ему прекратить разработку, бросился вновь в Астрахань — передать изустную информацию (записи, переписка, телефонно–телеграфная связь по «делу» не допускались категорически!). Однако Скоблинского и его семьи там уже не было… Для Клингера эпопея с «делом» Гитлера окончилась как будто благополучно. Благополучно — как будто — закончилась она в ту пору и для заместителя председателя и начальника иностранного отдела ОГПУ Меира Абрамовича Трилиссера. Он по своей линии опекал группу Клингера. Безусловно благополучно окончилась вся эта клингеровская бодяга и для объекта хлопот Менжинского Льва Троцкого. Ведь не о нем думал Рябой, начиная игру с Гитлером. А пока игруны судили и рядили по поводу задумок Рябого, его в 1929 году, на Кавказе, посетил некто Бодо Эберхейм—Кицлер, проповедник и чилийский подданный. По поручению неизвестной Клингеру религиозной организации он занимался «проблемами протестов в католических странах». Он сразу же не понравился Трилиссеру. Меир Абрамович узнал, что, во–первых, Эберхейм проповедями не занимается, а выполняет задание какого–то отдела той самой национал–социалистической партии уже знакомого нам австрийского немца. Во–вторых, что Эберхейм — никакой не Эберхейм. И, в-третьих, что его мама — родственница Розенберга, того самого, из Прибалтики. И еще установил неугомонный Трилиссер, что супруга этого не-Эберхейма — англичанка, но подданная Уругвая — активный агент… советского банка в Париже. Непоседливый же ее супруг встретился в 1929 году на юге с отдыхавшим там Рябым… Дружный с Трилиссером и «не по службе», Клингер был уверен: именно на последнем своем «раскрытии» Меир Абрамович сломал себе шею — он влез в «дело» Гитлера после запрета на какие–либо действия вокруг этого деятеля. Забавно, но в 1953 году, на Ишимбе, где я тогда отбывал ссылку, Исаак Исаакович Боровой, советский разведчик в Германии в 20–х годах, вместе с фамилией «Трилиссер» назвал и Шевердина: «Сломали оба вместе…».Глава 137.
…А завтрак проглочен был моментально! Время откроет «бездонные подвалы истории». Сокровища ее тайных лабазов и секретных закромов предстанут перед потомками. Человечество узнает правду о букете экспериментов Рябого по выращиванию германского фашизма, стоивших народам миллионов жизней, исковерканных судеб. В этом Густав Клингер не сомневался. Как не сомневался он, что цепкий интерес Рябого к Гитлеру имел логическим завершением начавшуюся — по сообщению молодого человека — новую мировую войну… — А какое у вас основание упрекать Николая Ивановича Бухарина в неточности оценок этого вашего Троцкого? — встрял вдруг новый командир — комдив Пашутин. — Вам не нравится, что Бухарин — единственный приличный русский человек среди… редких русских? Пусть даже не в самой приличной компании? До ареста Пашутин имел отношение к ПУРКК армии. Ответил ему не задохнувшийся от долгого монолога Клингер, а еще один из комсостава — тоже комдив, Волков: — «Вашего», вы сказали? То есть его, Клингера? И моего? Я, простите, армейский технарь. В армии — из «профессоровгражданцев», из набора совсем недавнего — 1933 года. А вы – настоящий офицер… Нет–нет! Не бывший. Для меня человек – человек всегда. Запомните это. Ход мыслей понятен? Так вот, Афанасий Львович, если вы — советский офицер времен Гражданской войны, и позже, допустим, до 1925 года, то… Лев Бронштейн — ваш! По самому большому счету. Потому как вы — его ставленник. Неясно? Хорошо: кто вас всех сделал командирами Красной армии? Он. Он выбрал вас, вытащил из низов воинских частей и своей властью поставил на высшие посты в армии. Надеюсь, вы до сегодняшнего дня гордитесь (или удивляетесь?) что, не окончив ни гимназий, ни реальных училищ и ни военных учебных заведений, вы оказались способными разбить белую армию и согнать с русской земли интервентов? Вы это все сделали, Афанасий Иванович, и ваши товарищи, что здесь, в камерах, и те, кто еще на воле, — все вместе, но — под командой «этого вашего». Добро ли вы России принесли? Или горе? В этом теперь сами разбирайтесь, благо есть предмет осмысливания случившегося. Разбирайтесь без нас — «штафирок». Если успеете… В частности, разберитесь в том, правильно ли он выбрал именно вас, персонально. Только сами, пожалуйста. И оцените заодно, ошибся ли он, и нарочно ли, во вред народу и революции, отобрав одно говно? А то я ведь могу поверить «любимцу» — один Клингер, что ли, читал его письмо Британу? А там, уважаемый Афанасий Львович, говорится еще, — память у меня они все же не отшибли окончательно, — что «никакой армии у нас нет»! Нет армии. И побеждала белых, и гнала цветных, и давила крестьянские восстания не она, которой «не было», а неизвестно кто. И водили ее не вы, Афанасий Львович, а тоже — неизвестно кто… подпоручик Киже, наверно… Вот вам и оценка в данном эпизоде всей жизни вашей до эпохи Рябого. Или не так? Ну-с, а цена самому доносчику–шутнику, «любимцу» вашей партии… Он сам цену эту определил. В том же доносе Британу. Оценил хлестко, хлестче самого матерого аукционного оценщика из Петровского пассажа. Вслушайтесь, Афанасий Львович: «Для меня революция — все. Потребуй она от меня жизни моей любимой жены, я спокойненько утоплю ее в умывальном ведре…». А? Каково? Неплохо, правда? Для «любимца»… Так нет же! Ему мало этого. Он испугался, что его не так поймут: подумают, что здесь иносказательность какая–то. Поэтому, подонок, добавил: «…утоплю ее в умывальном ведре — медленно и мучительно». Пошутил, наверно… Наверно, пошутил. Добрая шутка — для одного из самых «славных вождей», и только одного единственного «любимца». Так вот, Афанасий Львович, если этот… подонок, — ну нет у меня иного определения ему, — если он, этот подонок — «русский», тогда я вызываю корпусного и заявляю официально о переходе в турки, в китайцы, в евреи, в… мать распромать совсем… «Завтрак» был проглочен моментально — камера затратила уйму энергии на решение свалившихся на нее военных, хотя бы, проблем… Оттертые корочками хлеба и вылизанные до блеска языками алюминиевые ложки и миски были уже сложены горкой на краешке нар. Только Кинцель — великан с глазами норвежского викинга — невозмутимо еще занимался своим супом. Он и Казачок, из–за габаритов, получали двойную порцию. Но что она была для людей, которым — по–доброму — пятифунтовый бы бифштекс с буханочкой черного! Однако Эрих Кинцель ухитрялся как–то сохранять и бодрость, и оптимизм с помощью пустой баланды и ломтя горбушки. Вот и сейчас он медленно выцедил «через борт» жидкую субстанцию девственно прозрачного «супа рыбного». И теперь сосредоточенно, с истинно немецкой мастеровитостью, вылавливал ложкой в его, замутненных слегка, донных отложениях отдельные фрагменты разваренных костей «хамсы черноморской, соленой». Насытить такой пищей — и в таком количестве — можно было только представительницу этой самой «хамсы черноморской, соленой». Поэтому упоминание о «дятле» — пестром и большом, — независимо от хода нечитаемых мыслей Кинцеля, должно было вызвать у него ассоциацию двоякого свойства. Но одну — обязательно гастрономического. Как выяснилось, за день до моего появления в камере проходил очередной симпозиум на животрепещущую тему: «Об искусстве подготовки и приготовления птицы — домашней и дикой». Помнится, в понятие «подготовка» вкладывался, как мне передали, процесс и тайного умыкания птицы из соседних дворов, фольварков или прямо с дороги. В зависимости, конечно же, от глубоких историко–национальных традиций самих докладчиков. Кстати, оказалось, что методы кражи птиц везде одинаковы. Как, впрочем, и санкции, в случае неудачи… Конечно же, Эрих был в числе активнейших содокладчиков и дискуссионеров. Сообщения его были приняты к сведению. И только. Хотя бы из–за несравненной бедности деталями — представители военных округов из СССР тут были на высоте. Иностранцам их было не обскакать! Глава 138. Эхо вчерашнего эпикурейства погромыхивало и сегодня. Правда, уже в процессе таких вот «отловов фрагментов» из супа рыбного. Сквозь незлобный мат — в этом случае признак «удовлетворенности», но не полной — нет–нет, прорывалось сравнительное восклицание, уничижительное замечание, реплика–воспоминание… — Эх! Что говорить? — страдал вслух командарм Иван Фомич. — Этого бы немца с засранными его птичками, да к нам, в Приволжский… Он же, колбасник, слова такого не знает – «стерлядь»! Мы бы его по округу помотали, на рыбалочках–то! К примеру, у Ставрополя… — Напротив? — Там… — Ну, там — коне–ешно! — Нет слов! Там в нерест — вода от нее кипит! Я стерлядушку — бредешком люблю… Загоню взвод — в устьице здеся… В Усе этой… Ну, и выше чуток… Любо–дорого! Прет, зараза, солдат утягивает! Искупаются, само собой… Отошлю в казарму сохнуть… А тут — ю-юшка!.. По утрянке глаза протрешь — заливное по–царски! Под «зубровку», понимаешь ты… Стерлядкаматушка… Утром в стюдень топор воткнешь — стои–ит! — А керосин?.. Не того? Там же нефти-и! — Да ты что?! Да за керосин я б их… всех! — И стоит… Ва–апче–то, она отмакивается, от керосину–то… В сметане, к примеру… — Много ты понимаешь — «в сметане»… В сметане — сом или голавль. Стерлядка — она в молочке горяченьком, но чтоб без жиру, молоко–то… — Небось, от бешеной коровки молочко? — Сам ты… — Не спечется в горячем–то? — И что? От горячего–то молока она — на другой день — только слаще. С кислинкой, навроде с лимончиком. А заливно–ое! Топор стоит!.. Еще, напротив Сталинграда — у мыса при Красной слободке — в заливчиках… Там она усатей. И нос вострее. Шилом. Так, стерва, на самолов или, допустим, на перемет ни–ни! Только ставнем или бредешком. Где помельче… Загоню взвод… А утречком–то! Утречком — чуть солнушко вздымется: «К завтраку-у!» — команда… Тоже, хоть топор втыкай! Немец, он сроду такого не пробовал. — Где ему там — территория не та. — Эт-т точно… — Или вот, под Красноярском… Выше туда, к Ижулю… Там у Сисимы, в самом устье, берег — обрыв! И глыбь снизу! Страашная… Дак там только с катерка… Там часть у меня стоит. Прибудешь к вечерку. С делами, значит, накоротке управишься… И на рыбалку! Круто там… И глыбь… Но осе–етр! Немец и слова–то такого не знает — «осетр»! Тоже, паразит, прет на нерест — в устью, вверх — как торпеда какая! Глядеть страшно… Не только, чтоб подступиться к нему… Хрястнет хвостишшем – ноги пополам! — такая силища! Но, красив, подлец! Душа трепыхает — как красив! Обратно — бредешком ловлю: взвод загоняю… Любо–дорого! По утрянке, в заливное от его, хоть топор втыкай! — Н–н–да… Я вот тоже, когда с проверкой… Но ниже Красноярска… — Так ты же — в Туркестанском? — Ну? А с проверкой здесь, ниже Красноярска… Часть там… А в моем округу… С осетром, оно конечно, похуже. Нет его у нас, практицки. Так, кое–где… Зато — форель! Эх, ребята, знали бы вы, что за рыба за такая — форель?! За ней — от Френзы, через Карабалты, — поселок так называется — Карабалты. От него — влево, в горы, через Сосновку, — так сельцо зовется. Сосновка. В Сосновке немцы живут. Там старичок один есть — Ганс называется. Старичок. Заедешь к нему чайку попить. Он, погодя малость, подвал откроет… Вайнкеллер называется. Подвал… Откроет, значит… И — запаха–а–а! Колбасы там, окорока вися–ят! Зельцы. Хлебя мясныя! И вино в бочках — они вайнфас называются… так у него, у Ганса, колбаска одна имеется — не колбаска — еда райская! Называется швайнвурст! Вот! Проще — свиная. Давит ее с машинки Ганс в кишку, навроде шланга. И кишку эту — спиралем — в бочонки широкие, низенькие укладает на дёнышко сперва, в горячий лой. Лой — это так жир свиной, из нутря, называется. Не сало. И вот, лой, значит, кипит, льется в бочонки, а Ганс рядками кишку эту укладает и укладает в лой… Получается — как консерва! Бочка наполнится — он в другую накладает. И так — без счету… И колбаса в ней, швайнвурст, хоть сто лет лежи — как только что кабана закололи! — Ты об кабане помолчи: не дело об нем сейчас поминать, с такого завтрака–то. Ты об форели хотел… — Да… Потом… Чего это я?.. Да! От Сосновки той — на перевал. Там долина. Сусамыр называется. Долина–то… Дорожный пост. Часть там стоит… На речке — тоже Сусамыр зовется. Вот там вот — форелька эта. Махонькая такая! Ну точно, как рыбка байкальская — омуль… Так она на Байкале зовется. Рыбка… Да… Вот и там, на Сусамыре, рыбка форель. Ма–аленькая, а вкусна-а! Бухарскому эмиру поставлялась. И в Петербург — ко Двору… — Я эти форели где только не ел. До блева! Вот, к примеру, на Кавказе, речка протекает, Бзыпь… Форелёвое хозяйство… Там, рядом, у меня часть в Пицунде… — Везде у тебя «часть»! Где рядом рыба. Неплохо воюешь! — А то! Живем раз… Перебил… Да, форель — в Бзыпе, в хозяйстве. Лучше ее по вкусу нет из форелей, и по весу! Во–о–о! Не твоя — с Сусамымры твоей. — Не скажите! На Сусамыре — это точно — ма–аленькая. Но вот в чем секрет: пекут ее на углях — прямо с реки, — живую! И она, печеная, в рот берется сперва… И тает, тает… жевать не надо! — Хамсю счастную тоже жевать не надо — говно протухлое! Ему говоришь — «топор втыкай»! — такая юшка к утру от рыбы! А он — «жевать не надо»! Тоже мне оценка: «жевать не надо»! Еще б — «само в глотку текёт»! Да главное–то во всякой еде – жевка! Жуешь — уши шевелются! Жевал когда–нибудь строганину–то? Из чавычи? Или, хотя, из острицы чукотской, например? Вижу, что нет… Рыбка–то с Сибири, с Севера, с Тикси самой. Там у меня тоже часть стоит. — И там часть?! — И там! А ты как думал? — Не–ет, все же волжская рыбка — она продукт! Недаром российское архиерейство только ею пользовалось… В пост ли, в престольные ли праздники, или так — обыденно… — Святая правда. Знали, что кушать… — Не немцы… — Па–а–адъем! Вертухай в кормушке-е! — это Семен Игнатьич, комбриг, от зависти, что его в разговор не брали, удовольствие ломает, от обиды, когда сам первый не успел рассказать… — Дур–рак! Шуточки ему… — Не сердись, командир. Если мы тут верно нагадали, немец, — не наш, конечно, этого сами рыбы сожрут, — другой, нездешний немец, через годок–полтора обязательно рыбки твоей попробует — в Ставрополе или в Сталинграде, — сказал Павел Алексеевич. — Мерин ты, Пашка! Ну зачем ты так? Испортил удовольствие…Глава 139.
…Как могу я через столько лет передать чувства свои, которые испытал в 1942 году, когда узнал, что «нездешний немец» вышел–таки к Волге… И, верно, рыбку успел половить в тех самых местах? А вычислили немцев — «рыбаков» русские простые мужики, успевшие до своей Бутырской могилы стать «по воле» Троцкого командирами — высшим комсоставом армии… …Военные остаются военными. Их игра в «дату нападения немца» продолжилась сразу после завтрака и воспоминаний – очень драматичных — о птичках и рыбках. Она — эта дата — уже замелькала у них где–то в отрезке времени между 25 июня и 5 июля. Павел Алексеевич, похоже, добрался уже и до самой точки поиска. Неизвестно, на какой дате остановился бы он с товарищами, не вмешайся в ход событий новое лицо — Иосиф Зельбигер («Рур, Германия», — представился он мне). Маленький, ширококостный, в темном свитере и каких–то странных штанах. Штаны постоянно сползали с его задницы. Поэтому, предусмотрительно держа руки в карманах штанов, он приблизился к заседавшему камерному генштабу: — Что там у вас просчитывается? — поинтересовался Зельбигер, уставя на стратегов выпуклые голубые глаза. — «25 – 5»? Интересненькое получается время… если все, о чем рассказывал мальчишка, правда, а все ваши предположения чего–нибудь стоят, они нанесут удар… в самую короткую ночь года. Это или 21–го или 22–го, или 23 июня… Посчитайте: приходится ли одна из этих дат на воскресенье? Приходится… На 22 июня? Вот вам и дата нападения. Конечно, в воскресный день, на рассвете, все господа советские генералы будут досматривать сны после вечерней рыбной ловли и скушанья юшки. А солдаты будут спать после купания и сушки. Все вместе будут сладко храпеть, набираясь сил, чтобы с утра воткнуть топоры в затвердевший рыбный суп. Поэтому провороните моих земляков… Какими категориями вы оперируете, вычисляя время нападения противни–ка? Ах, академическими?.. Вроде, «когда дороги пересохнут после весенней распутицы»? Или «когда сойдет вода после по–ловодья и станут проезжими поймы рек»? Или «когда крестьяне посеют хлеб»? Что там еще? Нет, коллеги. Нет. Если у вас по–лучилось именно так — в этом интервале времени, я скажу, когда все начнется. Только давайте всерьез. 22 июня — день солнцеворота. Кто–нибудь из вас успел прочесть «Утро магов» Повеля и Бержье? Или что–нибудь из фон Шёнерера? Никто не прочел? Замечательно! Как же вы собирались разбойничать на пару с Гитлером, делить с ним пирог или отнимать у него этот пирог, все едино? Собирались, не зная, не интересуясь, какому богу он молится? Ладно… Это я вам прощаю. Но историю–то — хотя бы самую новейшую — знать необходимо. Историю Рапалло, например. Что такое «Рапалло», знаете? Слава Богу! Помните, кто подписал этот договор с немецкой стороны? Очень выгодный для вас договор… Не помните… Еврей Вальтер Ратенау подписал этот договор. Министр иностранных дел Германии. Так вот, коллеги: нацисты угрохали Ратенау в самый солнцеворот 1922 года. И не просто как одного из мифических «сионских мудрецов», а как человеческую жертву богу Солнца, моей, значит,древнегерманской религии. И принесение этой жертвы спланировали как раз на последний день летнего солнцестояния — так обстоятельства у них сложились, что не на первый и не на второй. А когда дело было сделано — Ратенау убили, и новость эта была обнародована, молодые наци взгромоздились «на вершины холмов» и отметили поворотный час года. А в этот час, как известно, «рушатся символы тьмы»… Так вот, чтобы Гитлер с неогерманцами да пропустил такой случай для разрушения «жидо–большевистской тьмы»?! В самый что ни на есть воскресный солнцеворот? Да еще с таким замечательным зодиакальным символом — «22»? Быть такого не может! Это вам немец говорит. Хотите — ставлю свои брюки против ваших иголки с ниткой, чтоб обузить их? А то, чем черт не шутит, припрутся сюда мои земляки после солнцеворота, вышибут всех из камер, чтоб помещений не гадить, и поставят во дворе к стенке. Нас, немцев, — за 1918 год и дальнейшие шашни с вами. Вас — за все вместе. Их бы, перед смертью, поприветствовать: «Рот фронт!» или «Хайль»! А брюки–то и упадут… Непорядок… — Зельбигер еще раз обвел всех своими выпуклыми глазами и поддернул штаны. — Нус-с, вас я, кажется, убедил. Как там в анекдоте у вас? Да — теперь следует убедить и графа Потоцкого… Будто не Зельбигер, а Бабушка моя пошутила… Весь этот спектакль на тему о дате начала войны я воспринял тогда как забавный треп истосковавшихся по работе мысли веселых людей, замурованных в каземате Бутырок. Поэтому происшедшее 22 июня 1941 года ударило меня наотмашь, по–трясло. И отбросило на пять месяцев назад, в камеру №19, где в январе того же самого года оказался я свидетелем… рутинной работы специалистов своего дела. Подмятые Рябым военная и политическая разведки советской державы пятнадцать лет внедрялись в стратегические структуры потенциального противни–ка. Потратили на это колоссальные средства. Потеряли свои кадры. И сумели–таки за считаные дни и даже часы до начала превентивного немецкого удара установить его дату… А там, в камере, горстка людей, лишенная не только какой бы то ни было информации о происходивших в мире событиях, просто о жизни за стенами тюрьмы, но пищи человеческой и сна лишенная на переполненных нарах, по очень вольному пересказу моему газетных статей и радиорепортажей (не отличавшихся точностью отражаемых ими событий) определяет злосчастную дату за пять месяцев до начала войны… Объединяет этот «единый результат» его невостребованность. — Как дело–то поворачивается?.. Всего можно было ожидать, но такого?! Не–ет! Я тоже не верю. Но… С другой стороны… Теперь только начинаешь кое–чего соображать. Это комкор Поливанов. — По–нашему, по–российскому — когда гром грянул, — снова заговорил Владимир Иосифович Никулин. — Удобно устроились — в игры общие играли, да что там: сообща играли в общие штабные игры, академическими познаниями и практическим опытом обменивались. Приобщали в подопечных нам училищах — и вам, вам, коллеги, подопечных! — боевому уму–разуму молодых коллег нацистских из Вермахта. Готовили ускоренно на своих полигонах новую смену победоносного офицерского корпуса Гитлера… — Язык бы попридержал, Володя! Какого корпуса? Какого корпуса? — Гитлеровского офицерского, Семен! Гитлеровского офицерского! И не нужно предупреждений. Отпредупреждались! Больше «положенных» восьми граммов мне, Сеня, не светит. Меньше — тоже. Поэтому, Сенечка, хотя напоследок будем людьми. Ты вот — танкист, Семен Львович. Не танкистов–викингов натаскивал ты на своих полигонах вокруг Тулы, у Рязани, в Борисове в Белоруссии? Ты, Сеня. Ты… Или, вот, у Сержа спросите… Серж! Сергей Владимирович, голубчик, ты или не ты организовывал полеты немцев под Минском и под Барановичами? Я уж тебя об Оренбурге не спрашиваю — не твоя зона. Около всех этих училищ одни немцы теперь родятся и растут! Папаши их были отборными арийцами. Породу не портили… А что вокруг этих училищ вся территория на сотни километров снята и закартирована по высшему классу — ты об этом не знал? А я там не раз и не два бывал. Все своими глазами видел. И осведомлен был по службе. Или вот… Жаль, нет среди нас подводников. Они бы еще не такое порассказали про свои художества. В смысле успехов в боевой и политической маринистов гитлеровских для будущих их викторий. Над дураками. И все — «чтобы на плечах немцев ворваться в Европу»! Бред.Глава 140.
Все эти пикантные обстоятельства, подкрепленные не забытым мною рассказом лубянского «экономиста от писем» о семинарах для изучающих ГУЛАГовскую технологию эсэсовцах, как, оказалось, были хорошо, из первых рук, знакомы всем моим военным соседям по камере. И теперь, «в свете» свалившейся на них действительности (или пока информации из большого мира), позволили — каждому — по возможности трезво оценить собственную их роль в подготовке нежданно надвинувшихся грозных событий. Роль, на поверку, оказывалась подлой. События же оборачивались возмездием… Может быть, они и прежде понимали, что делали? Может быть, с самого начала верно оценивали значение того, что их заставляли делать? Возможно… Но, люди военные, они лишь «выполняли приказы». И, «тонко» обманывая традиционных союзников, и, традиционно, свой народ, тайно, в обход Версаля, готовили на своей территории и за свои кровные запрещенные этим договором военно–морские, военно–воздушные и танковые армии гитлеровской Германии для будущей войны… Будущей?! Как бы не так! Война уже полыхала огнем на просторах Европы! Стремительно прорвалась вплотную к границам обманувшей самое себя страны — СССР. И драконовым дыханием обожгла вот здесь, в камере, своих собственных повивальников, успевших уже просчитать день, когда обрушится она на породившую ее территорию… И на своих отцовоснова–телей в камере № 19. За дальнейшей ненадобностью, как использованные презервативы, выкинутых из армии. И теперь пребывающих в сточной канаве режима — в Бутырках… — Есть, есть справедливость в этом прекрасном мире! Есть Суд Божий! Вот, коллега Эберлейн, с чем всех нас следует по–здравить. Этой репликой Никулин как бы подвел черту под частью прошлого… — Ладно! Имеем, что имеем, — резюмировал Семен Львович… — Н–е–е-е-т! Мы все с ума сошли! Мы с ума сошли в этой могиле! Павел Иванович закричал вдруг истошно… Вскочил с нар… Рванулся к двери… И остервенело застучал кулаками по кнопке светового сигнала. — Мы с ума посходили! Наслушались бредятины этого жиденка–провокатора! Его специально кинули к нам, чтобы мы все свихнулись! Конвой! Конвой! — кричал Павел Иванович, продолжая колотить кулаками по звонку… Я ни о чем подумать не успел — меня затрясло: придвинулось–схватило «утреннее–лубянское», когда уже в камере, после ночи допросов, меня швыряло на полу в безмолвном колотуне. Спазм скогтил мозг… Забилось пулеметом сердце… И тут же зацарапался волчок. И кормушка раскрылась: — Чего еще? Трекнулся, падло? Стучишь — звонок ломаешь, гад?! — Корпусного! Срочно! Нам мальчишку вчера подкинули! Вот того! Он псих! Он ахинею несет! Бред! Антисоветчину! Мерзавец! Якобы, Гитлер… Мы с Гитлером… Мы заключили союз! Какой–то договор с нацистской Германией! И уже война идет, гад! Гитлер Европу крушит! Мы с финнами воюем! Врача вызовите! С санитарами! Уберите эту сволочь! В изолятор! Павел Иванович в изобличительном пафосе стоял по стойке «смирно» перед открытой кормушкой. Рубал воздух правой рукой… Левая висела вдоль тела, плетью… Странно вздрагивала… — Я тебя, паскуду, первого сейчас в пердильник определю, до корпусного — разорался! — Я — от возмущения! Я не могу позволить бред в камере! О войне, о гитлеровских акциях. Якобы… — Не можешь? Поможем! Счас! — дежурный захлопнул кормушку. Окостеневшего в стойке Павла Ивановича окружили возбужденные сокамерники. Стеженский усадил меня на край нар. Сергей Львович поднес ко рту кружку с водой. Успокоил: — Ты, парень, не обижайся и не переживай сильно. Не обращай внимания. Здесь тихих психов — через одного. Остальные — буйные. Сидят же столько в изоляции… И никто ничего им — нам, значит, — ничего не расскажет: нас эти вот, вертухня, покойниками числят, слышал, наверно. Хотя живы еще. Но, конечно, смердим уже. Сам видишь. Ты не обижайся на Павла Ивановича. У него — как у всех нас — наболело… А тут — ты со своими баснями. Это ж — голову расшибить об стенку, что ты понарассказывал! Это — если правда, — то как после голодовки тифозной мяса оковалок человеку. Понимаешь хоть? — И вы — не верите? — Кто ж поверит?! — Так… как же вы все играете в ваши военные игры? Считаете–рассчитываете… события, сроки?! — А что делать–то прикажешь? Мы так устроены, парень, что даже байки твои нам вроде команды: действуй, значит, по обстановке! Это тебе понятно? Ничего мне не понятно… Глава 141. Недоверие оказалось невыносимым. Оно — во всем: в пристальных, изучающих взглядах, в двусмысленности реплик, в неприкрытости сомнений, во всесокрушающей злобе. И в таких вот откровениях, как у Семена Львовича. А я ведь не представлял еще всей сути и последствий казни остракизмом тюремной камеры, пыткой изоляцией от сокамерников. Поэтому, наверно, еще не сообразил, что недоверие ко мне было естественной реакцией на внезапное вторжение в теснины их угнетенного сознания разрушительных реалий вздыбленного времени. Эти реалии — пусть даже мифические — взбудоражили их дремлющее воображение. И оно сразу начало строить химеры, которые тут же сшиблись с химерами их прошлого… И это сражение химер — трагическое для их носителей и авторов — рикошетом ударило по мне, превращая страх неверия в мою собственную вину. И вот — результат: мне начинает казаться, что и я, как все они, тоже… схожу с ума… Немудрено, «уговаривал» я сам себя, — меня совсем еще недавно жестоко и изощренно били. Головные боли месяцами не давали спать в те редкие часы, когда мне милостиво разрешалось вздремнуть. И теперь — сейчас вот — я уже не в состоянии разобраться: не случилось ли непоправимое, и… ничего, ничего на самом деле не было — ни этого договора с нацистами, ни Польши, ни Финляндии, ни Прибалтики… и никакой войны не было в Европе… И не громил Гитлер ни Франции, ни Скандинавии… Что я наделал!!! Они приняли мой бред всерьез, они меня всерьез приняли! Я повторял и повторял слова Павла Ивановича. Что же это со мной? Действительно — бред? Нет! Нет! Все было, было! Было все! Но они не верят… — Там, если не врешь, — продолжал казнь Семен Львович, — там такие дела! А мы — здесь, взаперти. Немыслимо и несправедливо… Вот и потерялся человек — кричит незнамо чего. Не обижайся на него. — Я не обижаюсь… Но зачем он так?! Взрослый. Командир. Высший комсостав все же… И — с доносом к дежурному. Мог бы сказать мне самому… — Что сказать–то он должен был? Что не надо брехать? Да? А тогда… получается, ты и вправду брехун? Так? Или нет? Скажи правду. А то выходит, что и ты чекнулся? И ничегошеньки не было из того, что тебе привиделось? А? — Все было так, как я рассказал. Все так было! — Ну, хорошо. Пусть все случилось… — Или я не должен был ничего рассказывать? Так? Тут дверь камеры растворилась. В сопровождении пятерых надзирателей вошел корпусной начальник — высокий, грузный капитан с болезненно одутловатым лицом. Он оглядел вскочивших камерников. Спросил устало: — Ну? Чего еще за базар? Не шпана ведь — солидные люди. Дисциплину знаете. А? — Да, гражданин начальник, — не шпана… — начал было Павел Иванович, но встрял дежурный: — Вот этот, товарищ капитан. Шумит. Сигнал ломает. Глупости несет. — Не глупости! Совсем не глупости! Разрешите? — дернулся Павел Иванович. — И я не шумел. Я сказал то, что должен был сказать. И Павел Иванович повторил все, что прежде выкрикнул надзирателю. Но спокойно. Без ругани. Без рекомендаций убрать меня санитарами в карцер. Потом он сжато и удивительно точно передал содержание и смысл моего утреннего сообщения в камере. Корпусной слушал. Не перебивал. Глядел в пол. — Все? — Все. — Шуметь не надо. Не надо сигнал ломать. Парень… Этот? Он все точно сообщил. Как было. — Поднял глаза. — Так–то вот, граждане подследственные. Что было, то было… И договор с Германией… Действий руководства, между прочим, не обсуждают. Принимают просто… Слышно было, как в трубах отопления попыхивал пар. Даже урчание в животах. Так тихо стояли камерники. — Дико все… так узнавать, — сказал Павел Иванович. — От пацана. Хоть бы газету сюда передали, в камеру, гражданин начальник. Мы бы ее целой возвратили. Нельзя же так, гражданин корпусной начальник, какие–никакие — мы все же граждане. Нам полагается информация… какая–то хоть… — Газеты и все такое — не положено! Еще есть вопросы? Корпусной внимательно взглянул на Павла Ивановича. И все посмотрели. На наших глазах бледный его затылок покраснел до черноты. Потом горло его вытолкнуло долгий тихий хрип. Он вроде попятился, переступив. Ноги его сложились. Он боком стал падать в сторону открытой двери. Корпусной успел подхватить его. Засуетились надзиратели, вынесли Павла Ивановича в коридор. Дверь за ними закрылась. Замки сработали. Через несколько минут дверь в молчащую камеру приоткрылась. Надзиратели спросили вещи Павла Ивановича. Забрали узелок… — Может, шинельку ему передадите? Ничейную? — кто–то спросил… — Все теплее будет в больничке. — Не надо… уже, — сказал надзиратель, выходя. — Ему теперь тепло будет в деревянном бушлате… Свое отсидел. Отмотал катушку разом. С тем отбыл. Дверь закрылась. Сработали замки. Камера молчала, сраженная смертью товарища. Нарушил молчание Расторгуев, комдив: — Освободился, значит, вчистую Павел Иванович. Царство ему небесное… счастливчику. — Дембель долгосрочный… — сказал кто–то из под одеяла… — Как все обернулось–то… Ты прости его. Человек, оказалось, на самом крае жизни стоял. И что ты сообщил — наповал его срубило. Как на Страшном Суде… Делал человек дело — выполнял приказы, это надо понимать всерьез — без дураков. Выполнял, значит, приказ на последнем пределе сил, положив себя целиком делу. Которые не на последнем и не целиком — эти не ломаются. Не помирают вот так… Так ведь мало того, что сорвали его с дела жизни. Оклеветали и грязью облили. Еще и на тебе: дело–то, оказывается теперь — одна подлянка. И, выходит, что и он сам в итоге подлец–подлецом… Итог, значит, такой. Выходит так… Раскидывается… А как иначе–то, если все правильно оказывается, — вот, и корпусной слова твои подтвердил. Значит, ты, который приказ выполнял, подлец. А кто издавал приказ, тот, получается, чист. И ему, при случае, не только что отвечать, ему — слава… — Не то вы говорите, — спорю я с Виктором Федоровичем Иващенкой. — Не то! Это я во всем виноват. Ничего не надо было рассказывать. И был бы теперь Павел Иванович жив… — Глупости! Тебе же Никулин приказал. А приказы не обсуждаются. Вот и корпусной то же подтвердил. Не жалей Павла Ивановича. Только прости. Жалеть сейчас живых надо. Ты по–думай: мы здесь, в камере, да в Суханове, да на Лубянке, да в Лефортово три с лишком года гнием без пользы. Почему? По–тому, что нашим заплечным орлам–стервятникам не до нас. Они чем заняты? Они сейчас друг дружку едят. Жор у них. Ну, это, конечно, ихние проблемы. Но вломись теперь Гитлер? К нам, в Союз, — кто будет виновник? Правительство? Не–ет! Ус? Тем более. Мы виноватые будем — военные: не предусмотрели, не приготовились. А если, вломясь, попрет он в сердцевину государства? А попрет, обязательно попрет — так раскидывается. Тогда что? Тогда мы все — здесь и не здесь — вдвойне враги народа. И место нам — в канаве, под стеночкой. Точка! Другой судьбы ждать нам не за что. Из нас, сынок, не попов готовили – врага возлюби и щеку подставь, а командный состав. Высший, конкретно. Ну, а если так, если мы, командный состав, имея в подчинении все вооруженные силы страны рабочих и крестьян, безропотно отдавали друг друга в бандитские руки на пытки и смерть, тех отдавали, с которыми, как говорится, с одной миски ели, под одной шинёлкою спали, да в разведку ходили вместе… Падаль мы последняя! За одного Рябого нет нам прощения… Лягу–ка я, сынок… Неможется… И мне неможется. Успокоиться не могу: покойник перед глазами стоит. И вина моя — была ли, нет, — гложет… Никулин дремлет ко мне спиной. С открытыми глазами — в потолок – лежит Стеженский, — редкие минуты, когда разбитый его живот утихает… Тревожить их неудобно. Оглядываюсь. Зельбигер сидит, близоруко склонясь к лежащим на коленях «знаменитым» штанам. Отточенной ручкой стертой зубной щетки пытается продеть в пояс «шнурок» из кальсонных ошметков. Сажусь рядом. Помогаю полуслепому. И, набравшись духу, задаю вопрос, на который он сегодня дважды не ответил: о некоем «пророчестве Троцкого», связанном с Германией. — «Пророчестве»? Хорош сам пророк, напророчивший, например, что в Англии «…очистка от монархии, феодального хлама, от лордов будет произведена первым взмахом метлы английского пролетариата, после того, как он возьмет власть!». Заяц–хвастун!. Или проходимец, с его «октябрем до октября без Ленина». Так что, не о пророчестве речь. Выболтал то, что сам готовил человечеству, провоцируя события в Германии. Те самые, которые с мазохистским напором — себе на погибель – подстегивали там же наши с вами жестоковыйные соплеменники. И сам же великий «дальновидец» подсказал Рябому идеального союзника — Гитлера.Глава 142.
Болтуну было все равно, с кем вместе начинать вселенский разбой — с коммунистами, с нацистами. Ему «мировая революция» мерещилась, чтобы гонять по континентам в салон–вагоне и «грабить награбленное» скопом, попутно произнося бредовые спичи перед апологетами и расстреливая толпы всех прочих. Вот, собственно… А это… Да, за семь лет до учиненного вами с Гитлером развязывания Второй мировой войны, Троцкий обратился в ваше Политбюро и Центральную контрольную комиссию с секретным письмом, ставшим, естественно, известным. В нем он говорит, примерно, следующее — за смысл ручаюсь: в борьбе за спасение личного и дутого престижа, безнадежно запутавшись во всяческих странах и, более всего, у себя дома, в СССР, ваш великий вождь поддерживает в Германии политику, автоматически ведущую к катастрофе небывалого еще исторического масштаба. Вот, собственно, все. Троцкий «забыл», что сам был автором — пусть соавтором — политики, приведшей Европу к этой самой «катастрофе небывалого масштаба». И прячется за «спасение» Рябым «личного престижа». А первопричина катастрофы — все в той же идее–фикс: «мировой революции» и во всем, что с ней связано — с этой трагикомической химерой. Другое дело, что ему начинает, слава Богу, открываться настоящая стратегия Рябого. И, соответственно, чудовищные масштабы и последствия преступной деятельности в 20–х годах его самого! Хочется надеяться, что даже у такого подонка начнет пробуждаться понимание того, что он сотворил… — У него, господин Зельбигер, уже ничего не пробудится: перед самым моим арестом — это, по–видимому, 24 августа — в «Правде» было сообщение, что 20 августа 1940 года ему проломили череп. Убили… — Уби–или?! — Зельбигер внимательно всмотрелся в мое младенчески непорочное лицо. Глаза его были холодны и насмешливы… — Уби–или? Вы ош–ш–шень интересный малшик! Слишком интересный, если не более. А у нас говорят: «was ist zu — das ist schlecht! Или, что слишком, то плохо. — Что есть, — огрызнулся я. — То я был виновником бесчинств Гитлера, теперь — смерти уважаемого политического деятеля… Может, мне самому вызвать теперь «на себя» корпусного? Или все же одного покойника достаточно? Тем более, что доноса на себя, как это сделал в мой адрес Павел Иванович, я не допущу… Я, кажется, завелся. Я даже вспомнил, что я — с Разгуляя… Что в последнее время «рос» на Лубянских, а теперь — на Бутырских вольных харчах… — Начхал я на то, что говорят у вас, господин Зельбигер. По–шутил: корпусного не позову. Морду буду бить за всяческие «штучки»… Хватит! У всех у вас нервы. У меня тоже не веревки… Глаза Зельбигера прищурились. Засмеялись мелкими морщинками: — Вот это — уже кое–что! Таким вы начинаете мне нравиться! — Вали, малец! Бей им в рыло не глядя! Заварили тюрю, паскуды, а нам — молодым — хлебай?! — это неожиданно проклюнулся обычно молчавший конник–стрелок Казачок Ваня. — Ходи до мэнэ! С бухвету ще кое–чего осталося, будэмо исты. А то с того супчику ще копыта видкинешь… Камера, оказалось, очень внимательно выслушала и мое сообщение о гибели Троцкого. И мои планы на будущее. Решено было — я это понял — принимать меня всерьез. И корпусной — по вызову Павла Ивановича — сыграл в этом решении важную роль. — Молодчик! — подбодрил меня перемогшийся Иващенко. — А вообще–то осмелели мы все разом. И все — сообщения твои. Они нас разговорили. Я, например, так скажу: хрен нам всем цена! Ведь брякались–игрались с оружием. Сундуками коллекции его собирали. Топтались днями по тирам: кто ловчей, кто метчей, — хвалились. И упустили главное… И что нас, как ширмачей, в милиции шмонали–обыскивали, и что личное оружие отбирали, когда приглашали на приемы всякие, да в почетные караулы, — никакое нам не оправдание… Я в Гражданскую всю Шкуровскую контрразведку надул, пацаном, практически… Казначея Шкуровского взял с «фунтами» его запросто, как телка… А тут… Попритерпелись. Попривыкали. Когда охрана щекотала нас, лапамши, оружие ища. А потом вовсе раком ходили: пили, родной, покуда насовсем не перепились… Тьфу-у! Стыдно… Вот, Казачок, что тебя приглашал. Иван. Лежит мужик днями. За детишек своих переживает — их у него до действительной трое настроганы… Так он долго не рассуждал. Не прикидывал. А раз один — всего — карман для досмотра подставив, стукнул падлу… командира. И не моргнул… Или они, молодые, теперь растут по–другому? Одобрить я его, конечно, не могу — не имею права: армия — не банда. Но понимаю. И, может, даже завидую… Молодости его, наверно. И что ссучиться не успел… Ты поговори с ним. Расспроси. Он расскажет… Тем временем «Генштаб» на «немецкой стороне» занимался своим делом — раскручивал события. Свидетельство корпусного легализовало поиск. Придало ему определенность. Материализовало, что ли. Из ночных разговоров я узнал об идее командовавшего Киевским военным округом в конце 20–х годов Якира. Уже тогда сведущие спецы не только хорошо представляли возможные направления развития событий в Веймарской республике. И даже последствия «доморощенной политики, автоматически ведущей к катастрофе небывалого еще исторического масштаба». Но готовились события эти упредить. Так, к концу 1929 года завершено было строительство заградительных сооружений. Подготовлено около полутора тысяч специалистовпод–рывников, сведенных в особые команды. Построено и оснащено около семидесяти складов взрывчатки. Все делалось в строжайшей тайне! Под еще большим секретом готовились кадры бойцов в тылу оккупационных армий. Для реализации всей этой программы создана была сеть специальных школ. Короче, формировалась сила, которая способна была парализовать и остановить Вермахт, ворвись он на просторы Украины. Вся эта затея окончилась точно на стыке 20–х с 30–ми годами. Созданное было разрушено. Создатели уничтожены… Теперь начинает становиться понятной связь между ликвидацией оборонительной структуры и первоначальной нацеленностью германского удара в Европе. Но ведь и нацеленность наших интересов проясняется. Однако, наши интресы — это наши интересы. И получается: пути движения на восток гитлеровских армий расчищены и подготовлены за десять лет до начала войны?! Есть о чем думать…Глава 143.
Вот об этом движении по расчищенным и подготовленным дорогам думала теперь «стратегическая группа на параше». Надо отдать ей должное: ее прогнозы — время показало — оправдались полностью. Даже в деталях. Простоватые с виду и недалекие по разговорам мужики дело знали. Они, — в камере сидя, — ещё в январе 1941 года «вывели» германские войска на Волгу у Сталинграда к середине года 1942… О, если бы «машина времени» могла повторить все, что просчитано было у параши на нарах «немецкой стороны» голодными и истощенными до скелетоподобия командирами! И если бы это было кому–нибудь нужно… Между тем, до обеда было еще много времени. Смешанная группа «экспертов» продолжала заниматься расследованием небезызвестной «турпоездки» неких товарищей из Цюриха в Стокгольм через воюющую Германию. Теперь–то понятно было – поездка имела самое прямое отношение к разворачивавшимся ныне в Европе событиям. Она их предтечей оказывалась. И детали поездки 24–летней давности, поэтому особенно волновали моих сокамерников. Я тоже слыхал о ней. Более того, наслышан был о ее героях. И о последствиях. Тем не менее, это меня не очень интересовало. Но безделье, мучительное само по себе, а особенно — в камере, заставляло прислушиваться… Тем более, из–за навалившихся событий — недоверия ко мне камеры, а по–том, после подтверждения моей правоты авторитетом корпусного — я пребывал в состоянии необыкновенного возбуждения. И готов был воспринимать абсолютно все. Как алкаш, который набрасывается на все бутылки… — Не хотели прежде, не хотите и теперь объективно исследовать скандальный вояж крестных отцов вашей корпорации, — подначивал Гуго. — Не хотели и не хотите! Ищете душевного комфорта. Уверяете себя и других, что «дело прошлое». И было ли оно? Или его не было вовсе? Так вот — было! И не прошлое это дело, оказывается. Соображаете, как оно сейчас аукнулось? Или продолжается — так точнее — в том же духе. Но из–за ублюдочности стратегии великого продолжателя пошло вразнос. Вот вы здесь занимаетесь камерным онанизмом — в полководцев играетесь, просчитываете судьбы народов, даже проводите любезно моих земляков к Волге — покушать рыбу… И даже себе не хотите объяснить элементарный факт: почему и каким образом, в прямое нарушение законов военного времени, Старик попал в Петроград не кружным путем — через нейтралов? При этом, не интернируясь бессчетно. Не рискуя жизнью. Ну, совсем не как все, без исключений, российские, например, дипломаты, отозванные летом 1914 года российским МИДом. Не как прочие – именитые и неименитые — путешественники. А попал Старик в Петроград из Швейцарии путем прямым, «как правда». Без риска. С комфортом. Через воюющее с Россией государство. Ну, — как это произошло? Как получилось? Кто был организатором этого беспрецедентного вояжа? Кто, наконец, финансировал поездку? Старик–то путешествовал не один, а в бо–ольшой компании… И о-очень комфортно! — Клевета! — Мура! Это комментарий Славутского и Расторгуева. С первым я еще не познакомился. Второй — Максим Петрович Расторгуев – был когда–то командиром у Бубнова. Тоже носил ромбы — видны были вмятины от них на месте, где когда–то была лычка. Тут вспомнил Бубнова: он таскал аж сорок ромбов! — по восемь штук на гимнастерке, на френче, на шинели, на плаще и на по–лушубке! — Не обращайте на них внимания, Гуго, — пробасил Никулин, и на воле, как видно, не особо церемонившийся с коллегами своего и ниже рангов. В нем самом, кроме наносной — командармовской, играла еще и голубая кровь предков — русских дворян. Отец Владимира Иосифовича был некогда военным губернатором Одессы, чем сын его очень гордился. С командирами в камере Никулин был, вроде, на равных. На самом деле все они были для него «на одно лицо». Неприятно говорить об этом, но и мне они виделись одноликими. Иначе и быть не могло: все они, пройдя муки следствия, три года отрезаны были от мира. И все эти три года — каждый день и каждый час, каждую минуту ждали нового вызова к следователям. После бешеной по темпам и сокрушающей по методам «дознания» гонке следствия в первые месяцы после ареста все вдруг остановилось. Исчезло. Испарилось. Истерзываемые пытками люди будто врубились на огромной скорости в глухую стену. Свалились у ее основания в изнеможении. И выброшены были в склеп непроницаемой неизвестности. Им было неизмеримо труднее в тюрьме, чем нам, гражданским. Их особенно «отличали» — унижали и истязали предметно: за высокие воинские звания, за награды — тогда редкие и потому особо ценимые ненагражденными, за громкие биографии — еще не стерся к ним интерес общества, к героям и участникам Гражданской войны. За все вместе истязали и унижали этих людей. За все вместе дорвавшийся до власти раб унижал и истязал павшего господина. Особенно трагически переживали командиры субординационную пытку, когда нововылупившийся лейтенантик–следователь, изгаляясь, бил по лицу, выбивая зубы, «месил» сапогами по почкам седого командарма, до ареста не только высокого военачальника, но и героя Гражданской, ветерана царской каторги… Мне эти несчастные люди признавались не раз, что в разгар пыточной вакханалии, опьяненные кровью и безнаказанностью подонки–следователи обвиняли истязуемых в… мазохизме — добровольной, без попыток сопротивления «сдаче на милость им, чекистам», когда одной своей командой они в пыль растерли бы все вместе следственные лавочки, как их самих теперь растирают в пыль и прах… — К мятежу призывали, провокаторы! Провоцировали на мятеж!.. Вот и все, что вынесли красные командиры со следственной Голгофы. — Клевета! Грязная клевета причем! — не успокаивался Расторгуев, вспоминая не очень ясно, почему разговор вертится во–круг этого турпохода из Швейцарии в Швецию… — Ваш Троцкий первый поднял бы вселенский кипеж, будь все это так. Такие факты не скроешь… И… Не мог! Не мог Владимир Ильич! Не мог! Грязь все это! — «Мог» — «не мог»… Это не категория для политика… Вы – почти полный генерал, — вступил в разговор Иван Алурдос, московский грек. — И ничего абсолютно не знаете о том, что происходит за этими стенами. А там полтора года идет война. Самая настоящая! Вторая мировая. Ваш противник, которого и вычислять не надо, захватил, получается, без малого всю Европу. Ликвидировал ваших союзников — Чехословакию и Францию. Наша доблестная Красная армия освободила доставшийся нам огрызок Польши. Финская армия… Та, как оказалось, по–пыталась захватить Советский Союз! Вот! Правда, безуспешно: руки коротки! А вы только теперь узнаете что–то от пацана, который — случайно, конечно, по недосмотру сонного вертухая – оказывается ночью в нашей камере.Глава 144.
— Ну, чего несет, чего несет! Меня, как и вас, сюда три года как сунули, заперли и забыли… Без сонных вертухаев обошлось. — А разве «генштабовское дело», если оно взаправду было, некуда оказалось засунуть и запереть? Сейфов у германской армии не хватало? Я у Шейнина читал, что они и нам сейфы свои продавали, с гарантией. А, командарм? Командарм рукой махнул. На минуточку отрешенно откинулся на спину — перележать эту совершенно запутанную тягомотину с «турпоездкой». — Это, товарищи, некорректно! — геолог Евгений Вадимович Рожнов проклюнулся, молчальник. — В таких серьезных делах необходима точность. И еще. Хоть и нет у меня сегодня прямых доказательств, я убежден: путешествие из Цюриха в Стокгольм было организовано самыми высокими, во всяком случае, могущественными и независимыми государственными службами. Повторяю: у меня нет прямых доказательств. Но есть косвенные. Они связаны с судьбой двух россиян, с которыми я был знаком. С благовещенским купцом Шустовым и его доверенным, а позднее компаньоном — Розенфельдом—Нордштерном, родом из Эстляндии… Я аж вскинулся, услыхав знакомые фамилии: Шустов и Розенфельд! Неужели это… это о моем дядьке?! О Юрии Яановиче?! И о Шустове, его друге? Я превратился в слух — так, кажется, называется состояние полнейшего внимания? Я даже не пикнул — не позволил себе раскрыться, крикнуть, что знаю, кто они, эти Шустов и Юрий Яанович… — Людьми они были неординарными, — продолжал Рожнов, — и были связаны с не менее интересными личностями в Америке и Европе. Люди дела. Из той когорты, что всегда приносила России реальную пользу. И не менее реальную славу. Но об этом разговор позже. Если поспеем к вашему июню… Шустов был весьма состоятельным промышленником. Ведущим Сибирского банка. Он владел золотыми и оловянными приисками, рудниками в Иркутской губернии, по притокам Лены, на северо–востоке Сибири. На побережье Тихого океана ему принадлежали зверобойные промысла, торг с факториями, рынок обмена с аборигенами, порты и верфи. Розенфельд, его советник и порученец также и в делах горной разведки, стал в первом десятилетии нашего века первооткрывателем золота Колымы… — Так Билибин же! Вроде он — первооткрыватель? — Нет! Билибин нашел и описал месторождение по документам Розенфельда. (У меня от сердца отлегло от этого замечания Рожнова: я очень ревниво относился к первооткрытию Юрия Яановича…) Давайте по порядку… Его, Розенфельда, «Записка…» по этому поводу обошла геологический мир. Вот, судьба его, — она сложилась на время моего ареста трагически… Как, впрочем, у большинства русских ньютонов… (Я потом рассказал Рожнову о розенфельдовой судьбе.) По «Записке…» бы–ли направлены экспедиции — через четверть века после открытия! Словом, все по российским классическим правилам. — Итак, Шустов в 1915 году оказался в Нюрнберге. Там он два года лежал в клинике, где ему делали сложнейшую по тем временам операцию на почке. Там же жил и занимался банковскими делами его двоюродный брат, женатый на дочери знаменитого немецкого финансиста. Очень больной тогда Шустов просил германский МИД разрешить ему проезд домой, в Россию, через Киль или Кёнигсберг на Стокгольм. За Шустова хлопотали германские финансовые воротилы, промышленники. Даже один из Гогенцоллернов, которому Шустов в начале века помог выбраться с Алеутов. Там августейший яхтсмен потерпел крушение. Застрял. Была угроза сложнейшей зимовки… Шустов сам — он возвращался из Аляски — отбуксировал судно и хозяина в Ном. Позднее, после ремонта яхты, после прибытия ее во Владивосток, Шустов принимал у себя этого отпрыска кайзеровской семьи. Ничего не помогло: «Война». Выезд из Германии русского подданного — только через нейтральную Швейцарию! Ни тяжелая болезнь, ни феерические связи, — через Германию проезда нет… даже из самой Германии! И Шустов по–ступил так, как ему было указано германским МИДом. Между прочим, его историограф полагает, что последовавшее весной 1917 года банкротство Шустова — результат, прежде всего, этого его пути домой: по дороге его трижды арестовывали и интернировали. Его даже угораздило на три месяца оказаться в сербской тюрьме… Поэтому распалось, рухнуло удачно начавшееся дело. — Розенфельд. Представьте себе, что русский купец, «обирало», в нашем понимании, и его компаньон–первооткрыватель сообща, ни на минуту не сомневаясь в правильности своего решения, постановили: изначально богатейшее месторождение золота, открытое их компанией, должно принадлежать России, ее народу. Дело–то было в начале века! Поэтому Шустов от хлопот по организации экспедиций самоустранился. Почка тоже, конечно, «сработала». И Розенфельд самостоятельно начал искать финансовой поддержки — разработка схем приисков и технологии добычи золота требовала тщательной разведки и подготовки. В канун Первой мировой войны он посетил потенциальных кредиторов в Швеции. Затем — в Австро—Венгрии. До Праги он добрался лишь в январе 1915 года. Уже осенью, загодя списавшись и предварительно сговорясь с участниками дела, Розенфельд прибыл в Нюрнберг для встречи с Шустовым. Он также обратился к германским властям о возможности возвращения в Россию через территорию Германии по маршруту на Швецию, где ему предстояло снова встретиться с промышленниками. Швед по рождению, человек, имеющий в Швеции близких родственников, Розенфельд разрешения на проезд так-же не получил… Так вот, ни тяжело больному первогильдийцу, родственными узами связанному с финансовым миром Германии, ни шведу по происхождению — никому из них не был разрешен проезд через Германию в Швецию. И я спрашиваю себя: почему не разрешили проезд им, не имевшим никаких социалистических привязанностей и потому не подвергшимся ни спецнадзору, ни приводам в полицию, ни, тем более, арестам и отсидкам? А «тем» не только разрешили, но трогательно и бережно сопроводили всей компанией до места — до самого Стокгольма! И сделали все возможное, чтобы русская разведка знать не знала тайны «туристического маршрута». Спрашиваю себя и сам себе отвечаю: потому, что это было необходимо тем, кто проезд организовал. Без крайней государственной необходимости никто из подданных Германской империи не посмел бы организовать такую поездку. Это — аксиома. Дело за независимыми историками и криминалистами. — Что ж — история занятная. Правдоподобная. Тем более, я сам кое–что знаю об экспедиции Розенфельда. И о Шустове наслышан… Действительно, его и в Америке почитают в связи с поисками в Анадыре некоего Степлтона… Или Степлтонова зятя — не помню… — это Алурдос. — Факты интересные, безусловно, — резюмировал Стеженский. — «Шведская родня»… У Старика мать — из немок, кажется? — Из евреев он! И эти «русскоподданные» — они–то кто ж такие? Этот Шустов? Тем более — Розенфельд? Этот–то, точно, еврей! Кто они для германского правительства, для немцев во–обще? Тьфу! И растереть к хренам! Купчишка с шестеркой… Тоже мне… — это еще один командир — Котельников Василий Федотыч. — Позвольте, — вмешивается Зельбигер. — При всем уважении к вашим советским представлениям о ранге делового человека должен заметить: для любого нормального правительства в вопросах исполнения закона приоритетов не существует. Хотя, безусловно, там, где частная собственность не только символ незыблемости строя, но предмет его тщательной охраны, именно такому «купчишке», как тут позволено было выразиться, власти могли пойти навстречу. Но в рассказанных случаях — не пошли. Что и требовалось доказать. — А для нашей команды — пошли навстречу! — это вновь Стеженский. — Пошли. Вот только почему?..Глава 145.
— Позвольте мне, — Никулин приподнялся с нар. Сел. Руки сложил на коленях. — Расскажу об одном случае неразрешения. Тоже из одиссеи русского подданного в воюющей Германии. Хорошо, между прочим, мне известного. Когда–то… Это будет третий случай. Надеюсь, вполне корректный и достаточный, чтобы задуматься хотя бы над рассматриваемым фактом. Крепко задуматься… Но прежде, коротко, еще об одном случае. С моим однополчанином. Выполняя монаршую волю–поручение, за два месяца до начала войны 1914 года он посетил резиденцию германского императора. Фамилии не называю: громче ее в России нет. Миссия выполнена. Обратного поручения нет – война. Адьютант кайзера любезно вручает маршрут следования — все через тот же Цюрих. Дался он им. Ибо через северо-восток Германии нельзя! Старые приятели в Берлине — люди могущественные — устраивают собственный маршрут. Тоже нельзя! И окрик сверху: как смели?! Извинение на высочайшем уровне. И… Цюрих… Вот. А приятели–то, кто собственный маршрут определяли, были из ведомства Николаи. Не было высочайшей необходимости для государства. Все! — Теперь о «третьем» — так его назовем — случае. В октябре 1914 года состоявшему сверх штата чиновнику при Русской миссии в Мюнхене, тяжело больному, старому Николаю Николаевичу Адлербергу, МИДом России — вторично — было предложено срочно возвратиться на родину. Человек, страдавший тяжким сердечным недугом, — в том самом году ему исполнилось шестьдесят семь лет, — нашел в себе силы подняться с постели. И лично просить своих баварских коллег ходатайствовать перед правительством кайзера Вильгельма II о разрешении, в порядке особого исключения, связанного с болезнью просителя, возвратиться домой, в Россию, через Швецию. Коллеги хлопотали усиленно. Николай Николаевич, практически, не был в состоянии вернуться в Петроград иным, кроме как через Стокгольм, путем… — Это не пример! Таких «заштатных» чиновников в дипкорпусе старой России — от Берлина до Москвы если раком их по–ставить по–вдоль дорог сколько их было! — не пересчитать, парировал Полозов, тоже из высшего комсостава. — Каламбур неплох… для трех ромбов. Даже очень… Чиновником Николай Николаевич, правда, был «за штатом». Это несколько «не то», о чем вы подумали и выразились, коллега. «За штатом» — это та же серьезнейшая служба, что и в штате. Только без жалованья от казны. На свои кровные. Был такой институт «трудоустройства». Правда, кровных у Николая Николаевича хватало: только в Костромской губернии было 25 тысяч десятин. Дело в том, что этот заштатный чиновник имел звание гофмейстера. И был обыкновенным русским графом… — Что из того? И этих — графов — в России хватало. В Германии тоже! Не мотив! — Потерпите. Графов тогда, безусловно, хватало. Но не много было таких, чей родной дед, Владимир Федорович, был героем войны 1812 года, а персонально — героем Люцерна, Бауцена, Парижа… Кавалером всех российских орденов, в том числе Андрея Первозванного. Был он еще и министром Двора и уделов при Николае I. И даже, если верить завещанию этого императора, его единственным другом и душеприказчиком был Владимир Федорович и его сестра Юлия. Так, во всяком случае, сказано в завещании… — На байку похоже, Владимир Иосифович. Извини, друг. Навроде камерного романа. Не тебе, командир, травить эти байки, не нам слушать… — Похоже, командир. Очень похоже. Но потерпи. Не то еще будет. Родной дядька Николая Николаевича — Александр Владимирович — заступил в должности министра Двора отца своего, Владимира Федоровича. Отец и сын, следовательно, были ближайшими сподвижниками–министрами двух императоров – Владимир Федорович при Николае I, Александр Владимирович при Александре II… — Ну, так это все у нас, в России. Германия–то при чем? Получается, в огороде бузина, в Киеве дядька? Сам посуди, Иосифович… — Посужу, посужу… Отец Николая Николаевича — Николай Владимирович — был во время Крымской кампании губернатором Севастополя и самой Таврии — Крыма. А позднее, после службы в Варшаве, пятнадцать лет пребывал наместником в Великом княжестве Финляндском и командующим Финляндским военным округом. Не все российские графские фамилии могли похвастаться таким положением в государстве. — Не все. Согласен, — снова Иван Алурдос. — Мне не очень понятны связи Адлербергов с Германией, то есть мотивы претензий для «исключения из правил военного времени»? Тут, по нашему расследованию, необходимы веские мотивы, если, по–вторяю, мы всерьез исследуем обстоятельства. Я ведь так представляю себе концовку вашего случая: и ему, графу Адлербергу, гофмейстеру, — отказали. Так ведь? — Так, Иван. Так. Тем более, что фамилия Адлерберг к германской геральдике отношения не имеет. Она — изшведского матрикула. Присвоена дворянам уппсальским Свебелиусам самим Карлом, Петровым соперником, вместе с рыцарским достоинством. Дворянам шведским очень высокой пробы по геральдическому раскладу. Но это так, для справки, коллега. Все дело в маме Николая Николаевича! — О маме его много написано — у нас в России, в литературе мировой. В пушкинистике, в частности. Она того стоила, если верить ее современникам и портретам. Сам Тютчев писал для нее! Например — «Я помню время золотое». Прекраснейшие русские стихи… Классика русская. И это — ей и о ней! Пытался ухаживать за ней и Пушкин. И Император пытался… И даже дед Николая Николаевича Владимир Федорович. Правда, в «Записках» Бенкендорфа все эти претенденты числились «не при козырях». А при козырях оказался отец Николая Николаевича – Николай Владимирович. И оставила красавица своего первого мужа Александра Сергеевича Крюденера, русского агента в Лондоне. И стала женой «козырного» графа. И родила ему нашего героя — Николая Николаевича. Вот…Глава 146.
— Погоди, Владимир Иосифович! Связи с Германией не вижу. А родить — любая баба родит. Не одного — дюжину, если потребуется. Связи с проблемой нет, — это опять кто–то из командиров. — Прав ты. Прав. Вот теперь — главное. Звали эту даму Амалией. В Санкт—Петербург привез ее, девочкой, баварский по–сланник граф Максимилиан Лерхенфельд. Видишь, командир, и Германией запахло. Считалось, что она дочь его и итальянской графини Турн–и–Таксис. На самом деле она была дочерью короля Прусского Фридриха—Вильгельма III (и итальянской графини Турн–и–Таксис). А был этот Вильгельм III внучатым племянником Фридриха II Великого. Получается, Амалия Адлерберг была единокровной сестрой Фридрихи Луизы Шарлотты Вильгельмины, или Александры Федоровны по–русски, жены Николая I, Императрицы Всероссийской… — Да-а. Но, опять же, российская знать. Хотя, конечно, и германской хватало. — Это Полозов. — А вы спешили. Происхождение Амалии было безусловно неординарным, потому запоминайте: по отцу, ФридрихуВиль–гельму III, предки ее восходили, через Стюартов и Генриха VII Тюдора, к дому английских и шотландских королей; через курфюрстов Бранденбургских и Людовика Баварского, — к дому Гогенцоллернов; через королей польских — Казимира III Великого и Владислава Покетек, — к дому Пястов; через Сигизмунда, короля Богемии и Венгрии, — к дому Померании; через Ягайло, Владислава и Гедимина, — к дому Литовскому; через Ольгерда Гедиминовича и Ярослава Тверского — к дому Рюрика; через кровную сестру свою Александру Федоровну и Николая Павловича — к королям датским, норвежским и шведским, к домам Ольденбургским, Голштинским, к дому Романовых, наконец… Каково?! — Это все — откуда? — От верблюда. Историю государства Российского знать полезно. А для командного состава — необходимо даже! Теперь еще одна небольшая подробность. Добрых полтора десятка Адлербергов удостоились чести появиться на свет именно в Баварии. Туда, в имение тетки Николая Николаевича — Щербаковой – уезжали рожать мамы этих «удостоившихся». Такая традиция сложилась в семье. Она не обошла и Николая Николаевича: он тоже, как и мать его, родился в Баварии, в Бирхенеке — в имении тетки. И там же, после «удара» (инсульта), жил, лечась, умер и похоронен отец Николая Николаевича — Николай Владимирович Адлерберг. И, конечно, его знаменитая мать — Амалия… — Чтобы не случилось у вас несварение от фантастической нерусской родни Адлербергов, вкратце — об их русских родичах. Родной дядька Владимира Федоровича — деда Николая Николаевича — Карл Федорович Багговут (настоящая его фамилия Баггехофвудт) — герой Бородина. Фактический автор всех Багратионовых побед, как Кутузов — по Барклаю — побед Александровых. Владимир Федорович был женат на Марии Васильевне Нелидовой. Предок ее по отцовской линии — КащНелидов –был сподвижником Дмитрия Донского, герой Куликовской битвы. А все Сенявины, адмиралы Петра Великого, и их потомки — прямые предки Марии Васильевны по материнской линии. Дядька Николая Николаевича — Александр Владимирович — и генерал Дмитрий Скобелев женаты были на родных сестрах Полтавцевых, соответственно, на Екатерине и Ольге. Сын Ольги и Дмитрия Скобелевых — генерал Михаил Дмитриевич — герой–освободитель Болгарии, завоеватель Средней Азии. Сама же Ольга Николаевна — болгарская героиня, которую там чтут святою, а у нас в России забыли… Стоит ли дальше продолжать? Да! Добрых три десятка Адлербергов легло за Россию в Первой мировой войне… — В нашем случае важно вот что: для рожденного в Баварии сына ближайшей родственницы императора Германии Вильгельма II, — вы правы, Иван, — для этого старого человека исключений из законов военного времени сделано не было. Точнее, тоже не было сделано, как и в трех предыдущих случаях. Так на какой вселенский разбой были отправлены — через Германию в Россию — те, для которых закон сделал исключение?.. …Ночью, повернувшись ко мне, Владимир Иосифович, очень сдержанный днем, рассказывал: — В 1927 году мне пришлось недолго «гостить» с общевойсковой проверкой в штабе Особой дивизии ВЧК-ОГПУ. Народ там оказался молодым. Грамотным. Вопреки моим предубеждениям к пролетариям, неожиданно для меня разносторонне начитанным. И был среди них забавнейший малый — Скоблинский. Маленький, живой. Еврейчик, по–видимому. С математически–философским складом острейшего ума. Начиненный юмором. Безусловно — энциклопедист! Ошалев от работы, ночами мы собирались в столовой на чай. И трепались, спорили до хрипа и крика. Молоды были, дураки. Все — в эйфории еще Гражданской войны. С синим морем по колено. Тогда в армии, даже в штабе такого формирования можно еще было разговаривать. Речь зашла о том, о чем здесь сегодня снова говорили: о связях между нами и немцами — в правительстве, в штабах… Разговор–то этот возник почему? Потому, что огласку получил интерес Рябого к делам в Веймарской республике. А точнее — к нацистам. Главное — к шашням его с их руководителями… — Влез в этот треп и я, правда, с сомнениями… Потом разговор замялся сам собой. А утром меня вежливенько препроводи–ли к комиссару дивизии — к… Скоблинскому, оказалось. Но это уже был «не тот» Скоблинский! «Этот» с порога предупредил: «Парень, не лезь в яму с говном — утонешь! Ты должен был знать таких: Зайончковского Павлика, Игоря Данилина, Семена Глинских. Знал? Знал. Поэтому я — только о них. Ты не догадываешься, почему именно они исчезли? В 1925 году? Не догадываешься. Они, Володя, заинтересовались… интересом к немцам… Будь здоров, Володя!». — С тем меня отпустил. Я потом лет пять пули ждал… И теперь, после откровений Клингера, понял: «мой» Скоблинский и Скоблинский Клингера — одно лицо. И снова, как тогда, страшно… Признаться, мне вся никулинская «страшнота» из–за какого–то Скоблинского до лампочки была. Ну, не понимал я ее — причину страха. Но когда в октябре 1968 года сам вдруг налетел невероятным образом на живого Скоблинского, мне от одного взгляда его небо в овчинку показалось. Тогда только до меня дошло, почему боялся его командарм Никулин.Глава 147.
…А семнадцатью годами прежде, майской ночью 1951 года, меня разбудил друг — санитар доктора Паникова, земляка моего, о. Афанасий (Братск. Больничка МОСТОКОЛОННЫ. ОЗЕРЛаг.). — Случилось что–нибудь? — Случилось: хороший человек помирает, Копыльников, Валентин Михайлович. Говорит, что знаком с вами — у вас на Мостовой мотористом трудился. Рак у него. Печень. С год назад Павел Алексеевич оперировал его. И вот. Он в больничке десять дней. Живет в муках. Особо тяжко ему, что молчун он – молчит постоянно. Отгородился ото всех. А сегодня вдруг заговорил. И теперь просит вас, Вениамин, душу его облегчить, приняв перед кончиной покаяние его. — А меня почему? Священник я, что ли? Что я могу сделать для него? — Выслушать. Есть ли для умирающего, да просто у челове–ка, что–нибудь более необходимое, чем знать, что уходит он выслушанным, прощенным? И еще вот, о праве принятия исповеди: вы через маменьку вашу получили канон меннонитов к участию в их таинствах. И это обязывает вас исполнять священнослужебные требы человеков. Вот, исполняйте дареный вам долг перед умирающим последователем Менно… Мне представляется, что просьба его говорить при вас вызвана не только сердечной общностью, очень важной, конечно, в его состоянии. Но, как бы это выразить точнее… Верой, уверенностью, что у вас неизмеримо больше, чем, скажем, у меня, шансов выйти отсюда живым на свободу и донести до россиян рассказ о событии, по его словам, исключительном. Мы спустились во вросший в землю барак больнички, прошли по короткому коридорчику и втиснулись в крохотную каморку — палату. На постели, под серым выцветшим одеялом, лежал длинный худой человек. Священник помог ему приподняться, я подоткнул под спину подушку. Он тяжело опустился на нее, положил затылок на железное изголовье кровати, пошевелил губами, помедлил и, набравшись сил, выговорил: — Спасибо, что пришли… Вы меня узнаете? Я как–то с вами познакомился на Мостовой — вы к нам в дизельную приходи–ли… Помню имя маменьки вашей… Ладно… Дело надо делать. Успеть рассказать. Очень важный случай был у меня в жизни. Поломал он ее безо всякой жалости. Как танком по мне прокатил. Не по мне одному, конечно… Полагалось мне со случаем тем в могилку уйти тихо. Не получилось у них — жив я… Еще… И, прожив все эти годы бездомным псом в своем дому же, я решил, что одному мне нести в себе тот случай более нельзя – душа не тянет больше. Пусть теперь тайну и другие несут, кто возьмется. Тогда и жизнь их злосчастная будет им понятнее… Он глотнул воздух. Губы облизнул: — На Кавказе родился я. Вырос там в немецкой колонии. И на службу оттуда пошел — на Черноморский флот. Дизелистом. На флоте служил на торпедных катерах. Потом на сторожевиках, в пограничниках. Там же, на Черном море, в долгосрочном, стал ходить на портовых буксирах. В Батуме, сперва. Потом в Поти. Там все и случилось в тридцать первом году, к осени. Капитаном у нас на буксире был Вдовенко, Петр Никодимович. Он сообщил, что ждем на судно большое начальство. Ну, мы медяшки надраили, отшвабрили палубу, в помещениях прибрали. Прибыл Капитон — человек в Грузии известный. Пограничным командиром был на турецких границах. Осмотрел посудину, перетолковал с Вдовенко. Как сошел с буксира, мы отошли за пирсы и там якорь бросили. — Часов в десять вечера — темно было, моросно — подошел к нам катер. Прогулочный. Взяли с него на борт четырех человек: Сталина, толмача с ним, еще двух — с охраны. Один, что с охраны, влез сразу ко мне в рулевую и не отходил до самого конца. Другой терся сперва на баке, потом ушел с нашим матросом в машинное. — Поставил меня Вдовенко к штурвалу, а сам у дизеля. Вышли в море. На вест. Часа через четыре хода заметили по курсу яхту без огней. Двухмачтовую, навроде брига. Застопорили. С яхты посудина подошла, с гребцами и тремя пассажирами. Когда они поднялися к нам, я главного сразу узнал — Гитлер! Мать честная, подумал я, а он–то что тут делает?! Зачем пожаловал? Я‑то его как узнал? В колониях у нас книжку его пряталичитали. «Мейн кампф» — «Моя борьба». С портретом. И непонятно мне никак, зачем встреча? Он же враг! — Сталин с толмачом встретил этих троих у борта. Потом все вместе — в кубрик. Разговаривали они часа четыре. Попрощались на баке, прямо передо мной. Потом все трое, что с яхты, попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду: на «полный», огней не зажигать… — Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде выстрелы я услыхал — два. Глухо так. Потом еще и еще. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто–то или померещилось?» — «Померещилось». — «Ни хрена! Из маузера стреляли, я‑то знаю…» Он сказал: «Все–то ты знаешь». Дальше идем. Вроде засветлело. Кавказ вырисовался… Видно стало почти что все на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялось, тревожно стало. Не дурак же — понимаю, что рейс «темный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять — Хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мной, будто кот настороженный: чует, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо мое дело, думаю. И Вдовенко в машине молчит. — Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф: «Капитан! Впередсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!». Который со мной, толкнул меня о переборку, по трубке ударил: «Крути, парень, свою баранку, и молчи!». И даже руку мне на шею положил твердо. Ну, думаю, плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега еще ходу часа два — далеко. Молчу. Кручу штурвал. — Тут навстречу из мороси — ну, прямо по курсу — прет танкер. Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, со мной, «на калган» взял жестко, от души. Грех на мне: добавил ему ключом еще пару раз — упасть–то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штангой штурвал… Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы — ими весь буксир обвешан — и нырнул. — Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Видать, по службе в ГПУ или еще где, подневольный он, команду выполнял. Ладно… Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное… Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищибратцы! А еще я рассопливился, гада пожалел. Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению — куда вынесет.Глава 148.
Валентин Михайлович закрыл глаза. Замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно тяжело было ему говорить. …Вечером, после работы, захватив молоко и хлеб, я отправился в стационар. Валентин Михайлович поднял отяжелевшие веки и искоса поглядел на меня. Губы его чуть дрогнули: — Спасибо. — Не за что. Вот, молоко свежайшее с теплым хлебом. Освежите горло — вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь напрашиваюсь послушать вас. Очень важно, чтобы вы все рассказали — и о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы все это не ушло с вами. Те, кто «планировал» тот случай, они вас, человека, вовсе не брали в расчет. Как, впрочем, и всех нас. После иньекции, каких–то еще манипуляций с ним, Валентин Михайлович продолжал: — Как до берега добрался — посейчас не помню. Думал–то о чем? Думал — ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают и про течение по–вдоль берега, и куда оно несет, и про то, что деваться мне некуда. Одно только утешало — родителей уже давно нет на свете. И детей нету еще, слава Богу! И жены нет. Значит, мучить некого за меня. Некого казнить. Так вот. Радость и такая бывает, что один ты на свете. — Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от Поти уходил и до берега добирался, чуть жив был. Шел болотами. Тоже суток пять или, может, шесть, ночами. И недельки через полторы–две дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там кунак отцов жил — Нестор. Отец не раз жизнь ему спасал и о том носил при себе память: пулевые дырки в плече и в ключице правой. — Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения, рассказывала: Капитон в тот самый день, когда я к Очамчире подходил, заехал в Бамборы. Вычислил меня, пограничник. Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме дома Несторова. Он–то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к нам в колонию еще когда наезжал. Со мной тоже был знаком. Только я ночью в дом вполз, послал Нестор за Капитоном: тот меня дожидался. Пришел к утру. Будить не велел. Выспаться дал — понимал же, что столько дней плыл да шел я без сна. Уже к полудню подняли меня. У нас с Капитоном разговор был долгий. Потом уложил он меня в бричку, соломой накрыл и вывез почти что до озера Рицы. Подарил ксиву, удостоверение личности. Документ настоящий, конечно, не на мою фамилию. Тогда паспортов еще не было, как сейчас. Они в году тридцать третьем, в середине, пожалуй, появляться стали. Оставил хурджум с едой и вина бурдюк. Попрощался. И пошел я в горы, через лес, мимо озера. Добрался перевалами до Красной Поляны, а там Северный Кавказ — Россия… — Ночью на костерке спалил я это «удостоверение» Капитоново. Не верил ему. Не может быть, чтобы он не знал, как Сталин с нами обойдется. А знал, так почто не отставил меня тогда от страшного того рейса на яхте? И еще думалось мне, что не искали бы меня, уйди я «чисто» — «убили, мол, и за борт проводили». Но тот, кто ко мне приставлен был, — кто же за него ответ несет? Кто–то, конечно, должен был ответить. — Сжег я, значит, документ. Добрался до Кичкаса, под Самарой, где два моих дядьки — материны браты — хозяиновали на земле. Добраться добрался… Только там никого не было уже – раскулачили всю как есть колонию, растащили–разграбили. Стариков — к стенке. Молодых — в лагеря на Север. Баб с детишками — кого куда. Больше — в Восточную Сибирь да в Казахстан. И ушел я тогда дальше — на Урал. От Перми недалеко пристроился работать на малом заводишке — сперва кузнецом, потом в шорники меня позвали. Шорников–то нигде нет, а тогда все заводы лошадьми только и жили — конными цехами. Тянуло меня очень к дизелям, да и нужда в дизелистах была большая, больше, чем в шорниках. Но боялся, что «определят» меня сразу: ищут–то, думал, дизелиста… — Ну, с лошадьми милое дело: домом пахнет, колонией. И – на краю. Тогда тьма раскулаченных работала вокруг на заводах — все без документов. В самом конце 1937 года, когда я увидел, что берут людей бессчетно — из вольных, из бывших кулаков, — всех берут, задумался. Судят, смотрю, безо всякого суда, как на гражданской, да срока объявляют страшенные. Через раз дают «вышака». Придумал спасение, или люди подсказали — не упомню. Продал я мужикам пару хомутов казенных, что сам стачал на конном дворе. Подставился старшему конюху. Он и заявил на меня. По 162–й, часть 1–я, попал я таким путем в Каргопольлаг на три годочка всего–то! С бесконвойным режимом, как малосрочник. Тогда уже и «червонец» малым сроком считался. Время такое наступило. Кругом «враги народа». А я, значит, теперь вор обыкновенный — «социально–близкий элемент», друг народа. Свой — браток. Посадили меня в январе тридцать восьмого. А в декабре, когда Берия наркомом сделался вместо Ежова, стали таких, как я, «друзей» близких тысячами выгонять на волю. Но мне–то свобода ни к чему, концом жизни она обернется тотчас. Ищут же! Мне лагерь с конным двором нужен – лучшей доли не надо. Там анкеты писать не требуется, документы никто не спрашивает. — Что делать? Снова хомутами торговать? Так ведь могут за соцсобственность к стенке поставить — рецидив же! Нет! Напился я впервой и, пьяный, отлупил десятника, по–человечески, конечно, без вредительства, хотя и гадом он был беспримерным — девчоночек ссыльных насиловал… — Конечно, законвоировали меня, в зоне оставили. И под амнистию я не попал. При конях своих остался. Рад был — не рассказать. — В январе 1941 года снова маета: сроку конец. Выгонят – что делать буду? Анкету же писать! Не выгнали совсем — вольным оставили при своем деле. С временным паспортом. — Война… В тот день всех немцев из ссыльных в зоны загнали. И меня к ним — толмачом. И завелся я: как же, думаю, старшина флотский, дизелист на катерах — и тут, в тылу, вилами да языком махаю! Не быть этому! На фронт! Тогда многие переполошились — на фронт! — Местность вокруг всех зон знакомая, народу эвакуированного понагнали — не протолкнуться. Ушел я тихо–мирно из зоны. А в Перми, на толкучке, взяли меня в облаве и — на сборный пункт. Так все делали, кто на фронт хотел. И знали все об этом. Попал я в команду, приставили к коням, в обоз. Без доверия, значит. Ладно, с доверием, без доверия — воюем, старшина! — До Куйбышева еще не доехали, накрыли ребята ночью двоих солдат в нашем вагоне: по–немецки шепталисьразговари–вали. Драка, конечно: «Фашисты! Бей гадов!» И бить начали по–страшному. Ну, я‑то что, не человек совсем? Как смолчу, на нарах лежа, когда людей безвинных казнят? Не драка же – убийство. Теплушка–то с конями, с сеном; значит, вилы у всех. Полез разнимать. Мне: «И ты с ними? И ты фашист? Бей и его!» Я за вилы — и мне вилами. Успел дверь открыть, ан выпрыгнул уже не сам — «помогли». — Подобрали меня обходчик с дорожным мастером. Утром ручной дрезиной доставили в железнодорожную больницу. Морда ободрана до костей, зубов впереди и сбоку восемь штук как не было, рука левая вывихнутая, левая нога сломлена в двух местах, и кость голенная торчит из–под кожи, на ладонь вылезла. Отправили в госпиталь в Кинель. Как ни плохо мне было, сообразил: молчать надо! Молчал. Месяца через полтора опер приходил, для порядка. Документы–то были исправные. Настоящие солдатские. Только не на мое имя. Он протокол составил, с тем и отвалил. Еще я с месяц пролежал. Кости, вроде, срослися, опухоль на плече спала, морда заросла, — отправили меня на завод, здесь же, в Кинели. На костылях. — Недельки через две ушел я оттуда по–тихому, с костылями–то. Обидно было очень, что на фронт не попал. Думал: провоюю на фронте, медаль получу или орден. Попрошусь тогда на флот — к катерам ближе, к торпедным. Еще медаль получу. Или орден. Дадут краткосрочный — домой. Тогда приеду в Поти, к начальству: так, мол, и так — явился бывший флотский старшина, а теперь… ну, командир какой–никакой и кавалер.Глава 149.
Разыщу Капитона — пусть видит, что не напрасно жизнью рисковал, мне благодействуя. — Еще и потому такие мысли приходили, что я снова бояться стал, но уже не за себя — за Капитона. А когда думал о таком будущем, забывал ночь на проклятом буксире, страх, забывал даже, что воевать надо идти со своим настоящим именем, с фамилией отцовой. Не для памятника на могилке — какие там, на фронте, памятники. И не чтобы похоронка в настоящий дом пришла — дома–то никакого у меня нет: Сталин о том позаботился. Но чтобы знать–понимать, кто ты таков есть на самом деле. В кого пулю посылаешь смертную. За кого бьешься. — И правда, за кого мне было воевать? «За Родину», которой я был чужим, «врагом лютым», потому что по–немецки умел? «За Сталина», который в меня случаем промахнулся? Или, напротив, «за Гитлера», потому как тоже по–немецки понимал? Так он же — Гитлер — вместе с кунаком своим, товарищем Сталиным, тоже в меня целил воровски и тоже, случаем, промазал. Я ведь забыть никак не мог: встретил Сталин гостя с яхты, буд–то давно дружный, как вчера расстались… — Ладно. Мир поделить, лишних негодных к трудам, по их разумению, уничтожить людей бессчетно, чтобы полную разрядку сделать на земле, и земле же чтобы дать отдохнуть от человеческой дряни, — так они это понимали и оговаривали. Это я тогда на буксире слушал их разговор — чего только не услышал! Шутка ли — Сталин с Гитлером сговаривались! Складывалось у них вроде дружбы, прежде сговоренной, на век! Как они армии готовить будут, какие командующие будут над ними, кто на себя что берет. И что делается, чтобы гость утвердил свое начальствование над Германией, — вот что товарищ Сталин задумал! Потому драка между ними — война — непонятна мне была сначала: как же так? Сговорились мир делить, каждый своих недоумков на Луну отправить, лбами сшибив. Потом понял: правильно все получилось, законно. Разбойники никогда ни о чем до конца не сговорятся. Я это на урках всяческих мастей и рангов проверил. Не знаю случая, чтобы эти подонки, сговорясь и побожившись свободой, не заложили один другого и не резались бы. А вот когда вожди–фюреры мир делят, тут не под нарами свалка и не двух–десятерых в гальюнную яму за бараком на лагпункте воткнут в дерьмо. Урки они все — что Сталин, что Гитлер… — И надо же так, мне немец, офицер, — германец из пленных, — говорил в 1943 году. Рядом работали, познакомились. Знаешь, отчего Гитлер Рема убрал? Из–за того, что тот выговор сделал фюреру за «непозволительное самоуправство» — посмел без согласия своих товарищей встречаться и сговариваться за спиной немецкого народа со Сталиным–уркой! — Конечно, я не посмел открыть немцу то, что сам знал и пережил. И не высказал ему, что Сталина–то за встречи с ихним фюрером да за сговор–приговор ихний совместный над Россией никто у нас не только не попрекнул, а «Спасибо родному Сталину!» и «Ура товарищу Сталину!» кричали — по радиву и в газетах, когда договор о дружбе подписывали в Москве перед самой войной. И никогда никто не попрекнет — такой народ ручной у нас на своих фюреров. Он только на чужих обозляется, когда свои разбередят. На вашего, вот. А все потому, что наш–то фюрер куда способнее вашего. И если что сотворял, свидетелям своим делам никогда жизни не оставлял. Даже дружкам своим верным и проверенным, с которыми на Кавказе разбоем промышлял и грабежом, мокрушничал с которыми в молодые годы, — даже их не пожалел. А потом еще и тех, с кем, погодя малость, вкруг Ленина вертелся, карауля, часа своего выжидая. А по смерти Ильича — чтобы кто из корешей главного места на мавзолее не перехватил. Даже соседей–земляков в Гори ли, в Тифлисе, кто мог знать хоть что о прошлом его «революционном» в кодле ли, в охранке ли, да кто мог знать о знающих. И про этих кто мог знать. — Весна сорок второго года наступила. Немец прет по Украине да по России. А я все в тылу придуриваюсь. Добрался до Баку и стал трудиться на промыслах — на нефти. И все еще о фронте думал. Вот, мол, выздоровлю, ноги сами, без костылей, начнут двигаться, и смогу я в военкомат без палок сходить, сразу хлопотать буду. Но человек полагает, а Бог располагает. Почти всю войну я на промыслах оттрубил, а ноги никак не даются. Женить меня хотели в Баку. Местная, азербайджаночка была, вдова молодая. Не мог, не хотел ей жизнь ломать. Я так понимал: нельзя человека в обман вводить. Недостойно и по–зорно. Грех. — Бросил все и через море Каспийское — в Среднюю Азию, в Ашхабад. Там в геологоразведке работал, на буровой, — я ведь на бурении уже старшим мастером был. — Не знаю, как бы дальше жизнь моя повернулась — 1948 год подошел. Знаменитый: землетрясение случилось в Ашхабаде. И ничего от того города не осталось… — Горе всем, несчастье, страх и разорение. А кому–то счастье — и так, оказывается, бывает. Вот я. Мне, значит, из того вселенского горя счастье выпало. Когда через трое суток пыль и прах спали, улеглися, тут стало видно, что натворено, наворочено. Подо всем этим содомом — люди раздавленные. И я вдруг подумал: воля мне через бессчетные смерти! Вот несчастье моей жизни, вот расплата за грех убийства: воля МНЕ гибелью для людей обертывается! А тогда — не сатана ли я тайный?!.. — Солдаты меня подобрали, приволокли в госпитальную палатку. Докладывают молоденькому лейтенанту: «Вот старик кричит, что грешен, что убил кого–то, что нет ему свободы». Тот: «Еще один свихнулся. Везите на аэродром». А какой мне аэродром? О себе ли думать, собой ли транспорт загружать? По–ка в пыльной темени трех первых суток людей из–под камней вытаскивали да в сторонку относили, пока с солдатами детишек искали заваленных, пока покойников хоронили — о себе думать было некогда. Теперь — на аэродром. Отмахался я от солдат, снова в завалы подался. И опять померещилась мне свобода… Валентин Михайлович заплакал тихо, с обидой, по–детски всхлипывая. Руки поднять, чтобы утереть слезы, он уже не мог. Молчал долго. Потом тихо, чуть слышно застонал. И судорога хлестнула его. Еще и еще раз — зло, сокрушая, обнажив болью стиснутые зубы… Я сбегал за врачом. Он ввел больному пантопон. Растерянно посмотрел на меня сквозь толщенные стекла очков: — Вам бы уйти. Тяжело ему. Я поднялся, чтобы уйти и дать Валентину Михайловичу уснуть. Но он услыхал. Приоткрыл глаза. — Сидите, — прошептал. — Мне еще успеть… надо… Недолго уже… Минут через двадцать, когда боли утихли, сказал: — Там, в Ашхабаде, когда паспорта живым выдавать стали, сказался местным — город–то уже знал прилично. С городского района сказался, от которого пыль одна и на кладбищах полные могилы, которые сам, с солдатами, наполнял и закапывал. И стал я тогда по ашхабадскому паспорту Копыльниковым Валентином Михайловичем. Был у нас на плавбазе матрос Копыльников. Только не Валентин — Семен. Хороший очень человек. Вот как я стал Копыльниковым. Ведь я, браток, не Копыльников, а Майер. Майер моя фамилия от отца моего. И имя мне мама с отцом дали доброе — Рейнгардт… «Чистый сад» значит мое имя. И нагадили в мой «чистый сад» гады эти, Сталин с Гитлером. До неба говном своим сад мой завалили — не вычистить… — Отца моего звали Отто. А маму — Марией. Старшие братья у меня были — может, кто живой еще? Работали в Донбассе, на шахтах. Из дома уехали почти перед самой коллективизацией — спаслись. Я тебе свою фамилию и имя называю не так просто. Про буксир и про яхту донесешь до людей, на том спасибо. Но сообщаю почему: может, кого встретишь из Майеров, поговори. Вдруг — брат? Франц был брат. Еще — Рихард. И Эвальд. А две сестры — Эльза и Герда. Ну, эти еще несмышленыши были… — Теперь — Берия. Это ведь он, падла, тех четверых, что мы в Поти на буксир взяли, провожал самолично с прогулочного катера. Встретить, однако, не встретил. Я еще в Баку узнал: буксир–то мой к месту приписки не вернулся. Как сообщили, утонул в ту самую ночь, когда все получилось. Вот как, браток, Сталин наш любимый дела свои делал.Глава 150.
— Он буксир утопил и нас списал, разом, как не было нас на свете. А я всегда, всю жизнь думал–мучился: найдет Берия сестренок моих маленьких. Они у материной тетки в Азербайджане жили, в колонии тоже. Им, сестренкам, тогда четыре и два годочка было. Герде, значит, два года. И я, в Баку живя, не мог их повидать, сестреночек своих. Боялся… — А все — для чего? Для того, чтобы уголовники Сталин с Гитлером армии построили, войну начали, и, один другого обманув, уложили в землю миллионы русских и немцев… Удобрили, значит, разрядку земле сделали. — …Когда я настоящий папорт в Ашхабаде получил и у меня биография стала почти что настоящая, вот тогда и решил по–глядеть на родину. Хоть одним глазком. А если повезет, прознать о своих родных — может, кто объявился, меня искавши? Конечно, в свою колонию я не выбрался — не было уже никакой колонии. Увезли в начале войны всех подчистую, этапами прогнали куда–то в Казахстан, слыхал, под Акмолинск. Или еще куда… И моих в тех этапах — точно — никого уже не было. — В Бамборы, конечно, пришел… Лет–то сколько прошло! Ксению подкараулил — не узнала она меня сперва… Плакали оба, жизнь вспоминали. Очень мне хотелось Капитона увидеть. Спасибо ему сказать за смелость. Я всегда понимал и помнил постоянно, как смелость нужна была, чтобы отпустить меня — не арестовать. Или не кончить совсем — и такое могло быть в том сталинском деле. — Но не увидел. Стал он большим бугром, начальником недоступным. И не дело мне его вот так же караулить, как Ксению. Схарчили бы меня караульщики его сразу, и он сам о том, быть может, не узнал бы. И вот убей, не помню: угораздил я или нет просить Ксению хоть привет благодарный передать Капитону? Не помню и не вспомню. Может, ты когда это сделаешь? 4 мая 1951 года, в шестом часу утра, Рейнгардта не стало… «Бездомные собаки мы все в дому нашем отцовом», — единственные слова его в последнюю ночь на земле… Слова принял отец Афанасий. Он обмыл, отпел покойного, проводил на кладбище. Могила отца Афанасия — Дмитрия Ивановича Алексинского — на том же кладбище. Покровом могилы его — и всех бесчисленных тысяч могил ОЗЕРЛАГа — стометровая толща воды Братского моря. Памятником — плотина Братской ГЭС. …Годы прошли. В Гудаутах меня познакомили с Ксенией Нестеровной Герия—Авидзба, дочерью покойного Нестора Герия. Разыскать Капитона — Капитона Григорьевича Начкебию – оказалось делом совсем простым: бывший пограничник, бывший начальник Главного управления милиции республики, бывший шеф охраны Тегеранской конференции, бывший министр госбезопасности автономных республик Аджарии и Абхазии, в эти последние его, после 1950 года, времена состоял директором Тбилисского ипподрома. Я передал ему «благодарный привет» от старшины Черноморского флота, бывшего его пограничника, бывшего механика–катерщика, последнего рулевого «исторического» буксира. Долгий вечер просидели мы за поминальным столом в просторной и запущенной за давней смертью хозяйки квартире по улице Нико Николадзе. Генерал вспоминал старый Тифлис и давно ушедших своих друзей. Я слушал и никаких вопросов не задавал. Неожиданно, решившись, он спросил о Майере. Я рассказал о послекавказской жизни и о последних днях старшины. Потом, уже ночью, Капитон водил меня по старым улочкам города и был весь в прошлом. Редкие в эти ночные часы прохожие кланялись ему и потом долго смотрели нам вслед. Он их, будто, не замечал. На рассвете у дома номер три, куда мы возвратились, он предложил снова подняться к нему и отдохнуть. Но я видел, как он сам устал. И меня ждали мои аспиранты в гостинице. Мы попрощались. Когда я уходил, он вдруг окликнул негромко: — Батоно! Если пригодится: яхта была болгарской приписки. Из Бургаса… Повернулся и, старчески сгорбясь, растворился в темном провале арки…Глава 151.
…Здесь еще не время и не место рассказа о дружбе с Капитоном Григорьевичем Начкебия, завязавшейся после его реплики о «яхте болгарской приписки». О долгих разговорах, которые вели мы с ним, не спеша, вечерами в тбилисском его доме по Николо Николадзе, 3, в которых он постепенно раскрывал механизм комплота двух фюреров (Вениамин Додин. ПО-СЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ, РОДИНА. М. 7–1990 г.). Рассказ длился годы, до кончины его и похорон в Пантеоне Сабуртало… Это особая тема. Одно следует напомнить: и Капитон тоже назвал имя Скоблинского, как главной пружины замысловатого механизма сговора Сталина и Гитлера. Он как–то сказал (1957 г.): — В своей жизни я повидал множество людей необыкновенных. Но человека такой генеративной энергии никогда больше не встречал. Видел его несколько раз у товарища Сталина. Слушал. Но близок к нему не был — не случилось. Возможно, его уже давно нет на свете — он мог не пережить смерти хозяина… И переадресовал мой поиск в Москву, к генералу Якову Винеру. Осторожный Винер выдавил: — Генерал Начкебия переоценил мою скромную роль. Вам действительно следовало бы обратиться к… Леониду Александровичу Скоблинскому… Если, конечно, он пережил (!)… события, связанные со смертью Иосифа Виссарионовича — очень близкого ему человека… Что это они всё одно и то же заладили? …И вот октябрь 1968 года. Вестибюль новоосвящённой гостиницы «Юность». Холл ресторана. Ждем приглашения. Нам предстоит обмыть кандидатскую моего молодого коллеги Александра Леонидовича, моего аспиранта. Тут он подводит ко мне среднего роста человека в великолепно сидящем светлом костюме, искрящейся сорочке, умопомрачительной бабочке и в Корочках — «мечта идиота». Абсолютно безликое — круглое, без бровей, но под нависающим лбом и бритым черепом — лицо в том–сойеровских веснушках… Преуспевающий сиделец ювелирного магазина? Отставной местечковый провизор?.. Серая мышка… Он взглянул в меня… Огненно–зеленые зрачки… с вертикальной щелью. Глаза удава на отдыхе… — Познакомьтесь, Вениамин Залманович: мой отец, Леонид Александрович Скоблинский… Секунды чудовищно–неловко–нелепого состояния. Четкая мысль: сейчас у меня отнимутся ноги… И — этого не может быть! Но: — Додин… — называюсь я. И вдруг неожиданно для себя выпаливаю: — Простите, пожалуйста, Леонид Александрович, вам говорит что–либо имя Клингер? — А вам что оно говорит, профессор? — В январе 1941–го я был с ним в 19–й камере Бутырок… — С живым? С Клингером? — улыбнулся он. — В январе 1941 года? Это, парень, исключено… …Мое замешательство и, видимо, его удивление «живым Клингером» было смято старухой из соседнего кресла. Расплывшаяся, без шеи, с головой Медузы Горгоны, в черном закрытом бальном платье, скрытом под щитом бриллиантовых ожерелий, она, — повернувшись в нашу сторону, — голосом торговки рыбного ряда одесского Привоза скомандовала: — Леванид! Захлопни пасть! …«Леванид» среагировал мгновенно. И я, как сквозь сон, подумал: вот так же он исполнял команды Уса — мгновенно! И не его вина, что Клингер оставался живым до января 1941–го. У «Леванида» были иные задачи. И только потому, что они точно и во время решались, Скоблинский пережил тридцатые и сороковые годы. Пережил «период после кончины Иосифа Виссарионовича», и дожил до времени, когда мы могли часами спокойно беседовать с ним — «ветераном войны и труда» моего института. Рядом с которым он, оказывается, жил в доме режиссеров Мосфильма, по Дмитровскому шоссе, 5. С Гитлером последний раз «виделся» он в канун 1938 года. Хотя для контактов с ним у Скоблинского были достойные «фигуранты» — положение секретаря партъячейки советского банка в Париже обязывало. С теми, чей «прогресс» конструировался между Новой площадью и Лубянкой, и кого он «кулем скупал», Леонид Александрович тем более не контактировал, только чеки подписывал, «отоваривая» мировую совесть… А встречи Сталин — Гитлер? Они состоялись в 1929, 1930, 1931, 1932, 1937 и 1939 годах…Глава 152.
Дебаты по вопросам стратегии продолжались. Теперь уже по «ходу военных действий на европейском театре». Война после 22 июня уже просчитана. Доведена до лета 1942 года. «Во–енно–политический совет» вышел на проблему союзников. Здесь тоже все было «просто»: союзники «де юре» были уже «де фак–то» преданы, проданы или подарены Гитлеру. Прогнозы поражали неоспоримостью и почти гениальной простотой. А меня возвращали к пугающей мысли: не ошибся ли я, рассказывая им о событиях, которые генерировали разворачивавшееся вширь и вглубь действо камеры? Ведь вся эта «стратегическая» возня – она плод, прежде всего, моих россказней! Так было ли все то, о чем я им натрепал?.. Или? Нет, было все! Корпусной подтвердил, что было! — говорю я себе бессчетно раз. Было! Я даже сообразил, что свидетельство корпусного спасло меня от элементарного сумасшествия… Сколько же еще соображать–то?!.. Из–за изматывавших меня по этому поводу тревог мне начали сниться кошмары! Сны были одинаковы: камера узнавала, что ни одно из событий, которые я ей перечислил, на самом деле не произошло… Из–за чего энергия на их осмысление, мучительно, по каплям собираемая из пустой баланды, оказывалась растраченной напрасно, а усилия постоянно угнетаемой мыслительной работы — преступно исчерпанными… И тогда камера набрасывается на меня! Рвет в клочки… Пожирает их… И ими же набивает мой разорванный рот… Я вырывался из снов, уверенный, что, действительно, из происшедшего ТОГДА на самом деле ничего не произошло… Как в первые ночи на Лубянке, когда начинал верить в то, что до НЕЕ у меня ничего не было… А дебаты, между тем, шли. Рассматривалась возможность союзничества с Великобританией. Тут я вспомнил про поражение англичан под Дюнкерком… Это вызывало сложную реакцию: осуждение британцев за бегство и оставление дружественной Франции один на один с наступающими немцами, и, одновременно, надежду, что прибрежное поражение заставит англичан пойти нам навстречу. Обсуждалось также обретение союзника в лице Соединенных Штатов Америки. Кто–то из во–енных, кажется Никулин, вспомнил известный разговор в марте 1916 года в купе начальника штаба русской армии генерала Алексеева. Речь шла о возможной помощи союзников. Больного Алексеева спросили: допускает ли он благополучный выход России из злосчастной войны, при поддержке союзников, с пользой, конечно, для них самих? Алексеев ответил: союзникам надо спасать самих себя. Потому верить им невозможно. Ни Англии, ни Италии, ни Франции. Пожалуй, можно надеяться только на Америку — на САСШ. И только потому, что ей до нас нет никакого дела… — Не скажите! Теперь–то Америке до нас дело есть: подгадили мы им порядком — и с договорчиком, и с авантюрами в Польше, в Балтии, в Финляндии. Засветились мы… — Все сложнее, — медленно оглядывая аудиторию и сложив пальцы рук, заговорил прислушивавшийся к разговорам эрудитов швед Магнус Стерх. Шведов в камере было трое: Йорик Эриксон, Густав Энгельбрехт и Стерх. — Потенциальные союзники России и Германии безусловно просчитали уже и определили свои политические позиции в этой войне. Не следует заблуждаться, господа: две известные державы, которые безусловно столкнутся в самое ближайшее время, говоря очень осторожно, симпатиями демократических обществ не пользуются. Правительства этих держав пролили достаточно крови, чтобы рассматривать любые отношения с ними только в человеческом, гуманном плане. Потому оценочные категории при решении проблем помощи, участия, тем более союзничества будут специфичны. Цель помощи: безусловно измотать стороны максимально возможными их потерями, по–зволить взять верх стороне, создавшей беспрецедентную по масштабам и эффективности систему уничтожения собственного населения, — успешно истребляющей самое себя. Поэтому абсолютно не способную истребить других. Да, господа, любая ее попытка начать истребление за пределами собственной территории должна начаться с истребления народов у себя. Так – без конца. Еще одна цель помощи: заставить предназначенную в победители страну форсировать свои действия за счет максимального использования ее живой силы, иньецируя в нее для этого второстепенные военные технологии, а на начальном этапе — и новую технику в количествах, балансирующих усилия противников. Массированными бомбардировками несложно лишить одну из сторон возможности использования ресурсов оккупированных стран. По–видимому, вашему режиму удастся задействовать и часть международного «еврейского потенциала». Нацистская верхушка Германии не ошиблась в тактике: народ мобилизовался ею под антисемитские лозунги. Но она априорно проиграет в стратегии: юдофобство, сдобренное нацизмом, — мотив для осуждения немцев… Общая проблема: поддерживать вашу систему в неспособности истреблять других значительно упрощается тем, что ваши правители по природе своей с самого начала не будут учитывать потерь собственного народа, когда под угрозой не столько сама гипотетическая идея, а элементарное личное их благополучие, а то и жизнь. Подобное можно ждать и в Германии. Но лишь на стадии агонии. Свой народ там берегут… — Я не знаю, что сейчас там происходит. Я ведь лишен информации со дня ареста. Но уже 15 лет я испытываю на себе все, что творится здесь. Потому убежден: целью этой войны, которую вы подготовили и начали, обязательно будет создание условий для необратимойдеградации генетической базы воспроизводства коренных популяций вашего населения как исполнителя невиданного в истории по масштабам и жестокости кровавого эксперимента в собственной стране и над собой, как резерва интернационального террора. — Остальное — «мелочи», производное. Я предвижу естественную перекройку восточно–европейской карты. Создадутся временные зоны–генераторы перманентного напряжения, изматывающие экономику русских. И, возможно, объекты совершенствования будущих общественных структур. Эта карта создаст предпосылки для самоизоляции «победителя». Прежде всего, от мировых экономических и информационных источников. Иначе, от нормального общечеловеческого, от научнотехнического, в частности, процесса. Это, в конечном счете, разрушит хозяйственную жизнь страны и приведет ее к коллапсу. Остальное — дело ваших народов. Если к тому времени они сохранятся как народы. Нацистская структура Германии рухнет. Сам нацизм будет осужден. Этим создадутся предпосылки расцвета немецкой нации, которая, очистившись от скверны, обретет стимул свободного развития и процветания. «Победивший» большевизм осуждению не подвергнется. Он укоренится в сознании народа и пожрет его изнутри. Камера выслушала монолог шведа Магнуса Стерка внимательно и молча. Им закончились известные события первого и многих по–следующих дней. В камере воцарилась тишина. Разговоры смолкли. Люди устали…Глава 153.
Ко мне вернулось состояние покоя, утерянное в самом начале лубянской эпопеи. С покоем пришла и душевная уравновешенность. С неделю, или больше, я спал днем и ночью. Однажды я проснулся от звуков знакомых голосов — на по–лу, у середины нар, деловито располагались… Дымов и Касперович! Я вскочил… Встреча взволновала меня до… неприличия. Снова командарм Никулин успокаивал меня водой из кружки. Адам Адамович приподнял меня чуть не до потолка: — Часом, здесь тебя не обижают? Нет? А то мы сейчасс сниммем дверь с петтель и попросим отсюдда всех непочтиттельных. А? Настроение Касперовича передалось всей камере. Я же пребывал в эйфории гордости дружбой с этим человеком. Но на руках у него сидеть было стыдно… Адама Адамовича, как оказалось, знаменитейшего полевого хирурга, сразу узнали многие военные. Не передать моих чувств гордости и избавления от груза незаслуженной вины недоверия, когда Касперович и Сергей Сергеевич начали отвечать на лавину вопросов — слово в слово, как рассказывал я в утро своего появления в камере. Конечно, отвечать куда толковее, содержательнее. Они знали неизмеримо больше моего. С моим ТАСС и «Правдой». Зато я запомнил множество пусть не самых важных, но очень нужных подробностей для осмысления происходивших событий. Память–то у меня была чуть моложе их памяти. Появление Касперовича и Дымова начисто сняло и завесу отчуждения, подозрительности ко мне той части камерников, которая изначально не верила ни одному моему слову. Среди них был и Иван Алурдос… Надо же было случиться такому: в камере № 19 я встретил его — отца моей школьной учительницы Эмилии Ивановны Алурдос! Она пришла к нам в последний, 10–й класс, совсем девочкой. Поэтому сперва мы приняли ее за новенькую — в нашем классе, в котором учились дети военных, новеньких было много. На большой перемене мы резались в волейбол. Мишка Ветлов, ради знакомства, — девочка была очень уж хорошенькой, — пустил в нее подсечку. Мяч попал ей в грудь. Она села на попу и… засмеялась. И сразу была зачислена в «свои». Однако в классе, подождав, когда все рассядутся, присела не на свободное место рядом с Мишкой, а за учительский столик. Вне уроков она была очень демократична. И до снега играла с нами в волейбол. Урок преображал ее. Тут она была — сама требовательность! Откровенно презирала бездельников. Оценки ставила только по делу. И никогда никому не рассказывала о своей семье. Только однажды, вступившись за Юрку Яунзема, сказала грымзе–химичке: — Мой отец тоже арестован. Может случиться, будет арестован и ваш родитель. Где гарантия?.. И вот, ее отец… Он в Бутырках около трех лет. И ничего о дочери не знает. А я видел ее, разговаривал с ней, учился у нее всего лишь каких–то семь месяцев назад. Тотчас после появления в камере Дымова и Касперовича я подошел к отцу Эмилии Ивановны. Поведение его ошеломило меня: он замкнулся, он сделал вид, что не понимает смысла сказанных мною слов — «я учился у вашей дочери». Руки у него тряслись. Глаза заполнил животный страх. Напротив меня стоял не Иван Алурдос, спорщик и полемист, а трясущийся старик. Страх! Тяжкий, глубокий страх прочел я в его глазах. И отчаянное неверие: только недавно я был фантазером, лгуном, провокатором. Мало того, что я «нес ахинею» о какой–то войне, я еще принес дичайшую весть о гибели «прохвоста Троцкого». Для Ивана Алурдоса это оказалось непереносимым. Да, не в добрый час подошел я к отцу моей учительницы… А если моя попытка передать привет, хотя бы отцу от дочери, была последней? …В 1954 – 1955 годах я встретился со всеми выжившими к тому времени своими педагогами. Эмилии Ивановны среди них не было. О ней никто ничего не знал… В камеру запустили… настоящего, живого участника Финской войны. Именно запустили — он ворвался к нам… пургой, свежайшим ледяным ветром, обмороженный лютыми морозами той зимы на Кольском полуострове и опаленный огнем финских «кукушек», державших в постоянном страхе наших бойцов. Четыре дырки в своем плече он продемонстрировал нам через минуту после появления у нас. — Во! Подлюки финские, как бьют! Сидят себе повдоль по–садочной полосы на елках. И из винтарей с оптицким прицелом щелкают нашего брата сотнями — в глаз, как белку! Он расписывал «кукушек» так, будто это он сам, в маскхалате и с винтарем, бил врага в глаз. Военные бульдогами вцепились в живого свидетеля боев. Рвали его в куски, растаскивая по тут же возникшим «оперативно–полевым штабам»… Можно было их понять: настоящий, из боя! Летчик, сообразив, кем окружен, — высшим же комсоставом, — сутки не спя, повествовал. Теперь, когда объявился истинный свидетель моим рассказам, стало вдруг модным приглашать меня на эти слушания. Но, помня конфуз со мной, «полевые штабы» проверяли теперь и летчика: действительно ли он боевой командир, вообще пилот? И правда ли, что воевал? При этом завлекавшие меня на летчиковы откровения в знак особого ко мне доверия клали мне руки на плечи, мол, свой ты, наш. Но выяснилось, что вновь прибывший оратор действительно боевой летчик. И что, похоже, на «его» войне все оказывалось гораздо хуже, трагичнее, чем по сообщениям Касперовича и Дымова. Тем более, по «материалам ТАСС» в моем изложении. Стало известным также, что летчика замели за «антисоветскую агитацию». Причем формула обвинения была стандартной для всех отловленных на финской контриков: «Под Куолоярви наши раком наступали…». Выше этой констатации нашего позорного драпа от финнов где–то в середине вертикали фронта следствие не поднималось. Полагало, видимо, что и так сойдет. Действительно, сходило… Главное, вот что: до посадки его дважды наградили боевыми орденами. «Герой войны»! — прогремело над нарами, в «штабах» и на «немецкой стороне». И кличка «Герой» прикипела к летчику намертво, взамен фамилии Голосов, имени и отчества. Приравняла Героя к командармам. Осчастливила на все время жизни в камере. Но эйфория по поводу живой информации с фронта неожиданно закончилась выводом командира Линевича, тоже авиатора: — Герой–то Голосов герой. Но… дурак дураком… Единственный же!.. И дурак. Обидно. Мне тоже было обидно и горько: он же моим союзником был!Глава 154.
Но долго горевать не пришлось: еще один союзник и свидетель — огромный украинец–казак — степенно вошел в камеру. Щелкнул лихо каблуками начищенных «на зеркало» кавалерийских сапог. Представился: рядовой конармеец Особой, имени товарища И-и Ве-е Сталина кавбригады наркомата обороны Качалич Иван Васильич… Форма сидела на нем, будто родилась вместе с ним. Молодой, синеглазый, белобрысый красавец! Между прочим, его облик подозрительно напоминал и подтверждал известную истину: неприятельские армии, временно оккупируя чужую территорию, как правило, породу населения не портят. Это был немец чистой воды задела 1918 и производства 1919 года. Иван был предельно немногословен. Он домовито расположился на очищенном для него клочке нар. Кратко, как положено красноармейцу, ответил на вопросы командиров. В том числе, по существу событий на воле. Не позволил себе их комментировать. На прямой вопрос Караулова, комдива, — как все ж таки дела в целом? — ответил тоже прямо: «Дела — говно!». Держался он со всеми солидно и просто. В конце концов, он был из всей нашей «честной компании» российских Швейков единственным, если не считать Казачка, совершившим поступок, который, в отличие от всех «дел» камерных сидельцев, можно было «потрогать руками». — Та, стукнив гада. Тай все. И больше на вопросы такого рода не отвечал. Дело же его для меня, и, наверно, для наших немцев, было неординарным. Его кавбригада — в сущности, типично лейбгвардейская — «занимала позыции» в районе правительственных дач в Подмосковье. Охраняла бесценные жизни вождей на отдыхе и армию их шестерок. Между делом, наряды бригады охраняли и различные объекты обслуживания дач. Начальник одного из них, зная режим службы кавалеристов, провоцировал конармейцев, обличая их в служебных нарушениях. Рутинное дело. Однако, чреватое… Вырядившись в рваный зипун и немыслимый треух, этот службист в ночное время наладился проверять посты. Главным образом, после многочасовых изнурительных дневных подготовок к торжественным разводам и парадам по поводу приема многочисленных гостей, после чего воевать со сном тяжелее, чем с самым настырным противником. В процессе своих проверок полковник, коварно подкравшись к кемарившему часовому, извлекал из его винтовки затвор. Отходил. Затем шумел. Проснувшийся солдат блажил: — Стой! Кто идет? И… щелкать было нечем. Вызванный полковником наряд с разводящим уводил бедолагу на губу. Впереди был трибунал. И срок. Таких крестников у полковника поднакопилось порядком, когда среди них оказался и земляк Качалича — из того же племхоза Поливаново Магдалиновского района Днепропетровской области. Через недельку Качалич, тоже у земляка–оружейника, «одолжил» лишний затвор, который тут же подогнал к своему карабину. И «выступил на охрану объекта». Дождался настырного полковника. Позволил тому вытащить из своего карабина «одолженный» затвор. Дал отойти… Полковник повернулся к конармейцу… Качалич уставно предупредил «нарушителя» криком: — Стой! Кто идет? Стрелять буду! Полковник только хрюкнул в ответ. И тотчас схватил пулю меж глаз. Прогремели еще два выстрела. Какой из трех свалил полковника — об этом гадать и гадать. Ничего сделать с Качаличем следствие не могло: устав караульной службы был им соблюден безупречно. Тому оказалось множество свидетелей. Беспокоил лишь затвор, оказавшийся не на своем месте, а в кармане полковничьего полушуб–ка. Как гвоздь «не от той стенки»… Другое дело — командование прекрасно представляло происшедшее. Само когда–то горбатилось в конармейцах и кемарило в караулах. И само караулы проверяло, войдя в чины. Но… негоже, не пристало командованию наркомата обороны мараться о проблемы ведомств фискальных. И прошло бы все. Но именно фискальное ведомство не успокоилось. И, между делом, начало оперативную проработку «по факту убийства», установив вскоре: в день ареста Качаличева земляка — дело было в декабре 1939 — Иван, находясь в сортире, не очень ясно, но тем не менее достаточно определенно, намекнул, что «по прибытии на Финскую полковник свое огребет». Неувязочка… И в Лефортово Качаличу сразу не повезло — следователь попался нервный: ударил конармейца, да еще и по лицу! Конник вышиб следователем двери, оказавшиеся не просто дубовыми, но почему–то — это в Лефортовской–то тюрьме! — старинными и дорогими. К предварительному обвинению — вооруженному мятежу и убийству командира — прибавилось новое: террор, покушение на жизнь следователя, порча госимущества «в особо крупных размерах» — аж на сумму в 4300 рублей! Эта сумма особенно огорчала Ивана. Он просил скостить сумму в каждом из трех заявлений, которые я ему писал в военную прокуратуру. В свое оправдание он сообщал прокурору, что у них в племхозе тоже есть дубы. Но чтоб такие дорогие? Не может такого быть… «Военный совет» камеры убедил Качалича, что того выпустят. Что свидетельство «сортирного стукача» ничего ровным счетом не стоит. В военной прокуратуре не пройдет. Как не пройдет следователь и дубовая дверь. И что вообще он, Качалич, все сделал правильно, по закону, качк положено. И может спать спокойно. Но свой адрес спокойно спящий Качалич мне оставил. На всякий случай. Мне были интересны все мои товарищи по камере. Но особенно привязался я к Никулину и Стеженскому. Владимир Иосифович был арестован в 1937 году. Следствие около полутора лет проходило интенсивно и плодотворно: разбита челюсть, выломаны фаланги пальцев, выбиты зубы, выдавлены диски позвоночника. Но вдруг остановилось: следователь исчез. Позднее выяснилось: его, как и прочих чекистов «прежней смены», расстреляли новые чекисты. Этих — еще одна «волна». Возможно, так бы все и продолжалось. Но Ежова сменил Берия.Глава 155.
Лаврентий Павлович Берия, который по новому раскладу отвечал за важнейшие оборонные программы, «исполнив» по–следнюю волну следователей–ежовцев, начал с того, что выкинул изо всех кичманов СССР и Монголии тысячи сохранивших способность соображать технарей–ученых и еще не расписавшихся за сроки инженеров. И выпустил их на свободный поиск работы. А научно–техническую элиту, в принципе не тяготеющую к жесткой дисциплине, но, безусловно, способную разобраться в клубке возникших накануне войны оборонных проблем, согнал в тематические КБ, или «шарашки». Продержись Ежов еще чуть–чуть, и из перечисленных счастливчиков–спецов никого бы не осталось в живых. Старый анекдот: жена решает второстепенные вопросы – что подать на завтрак, меню свадебного ужина на бракосочетании дочери (с подысканным ею же женихом), институт для сына; муж решает важнейшие проблемы — возвращаться далай ламе в Тибет или еще не время? Тот же расклад имел место в семье Уса и Берии. Поэтому время многое простит Лаврентию Павловичу. Хотя бы за спасение огромных контингентов инженеров и ученых. В том числе упрятанных им на время в «шарашки». По Столяревскому (Льву Ильичу — полковнику, ОЗЕРЛАГ № 7), на ноябрь 1938 года — с 1929–го — ГУЛАГ «съел» более 480 тысяч инженеров и врачей. Берия объективно спас от превращения в лагерную пыль куда как большее количество этих категорий интеллигентов. Другое дело, интеллигентов он не любил. Но ведь их не любил и сам основоположник, предпочитавший «говорить» с ними палкой (если верить Горькому и еще более горькой статистике 20–х годов). Будучи прагматиком–технарём, Берия немедленно уничтожил «следственные коллективы» ягодо–ежовской выпечки еще и потому, что были они до удивления непрофессиональны. Настоящей волчьей хватки контрразведчиков не имели и иметь не могли, бездумно (главное, безответственно!) занимаясь облавными, свальными по командам сверху, заметаниями ни в чём не повинных вчервшних мужиков или в принципе законопослушных городских фраеров. А вот именно она–то — хватка — в канун войны была объективно необходима. Всеобязательна! В лагерях, и потом, работая в комиссиях по реабилитации, я узнал, что при Берии множество следственных дел после подписания 206–й статьи проверялось (и перепроверялось!) работниками прокуратуры — тогда ещё старой имперской школы. И проверка шла на… следственный профессионализм. Горе было тому оперу, который позволял себе то, на чем строили карьеру горе–следователи при Ягоде и Ежове. Они–то и составляли те самые периодически ликвидируемые «смены» оперативников. Одновременно, Лаврентий Павлович избавлялся и от особо усердных «юристов», жаждавших шейнинской славы. Он же пробовал сломать «стимуляцию» — придуманный Ягодой метод использования самой чистки своих конюшен для повышения активности и ответственности работающих следователей. Производилась же она коварнейшим способом. Для того малую часть репрессируемой следственной кодлы оставляли жить. Ненадолго, правда. Двусмысленным определением Особого совещания, — 8–ю или 12–ю годами отсидки вместо расстрела, — их отправляли в зоны. Среди граф «формуляра», — не подлежавшего разглашению «документа строгого хранения», сопровождающего зэка все годы каторги, — была и такая: «активная работа в органах ВЧК–ОГПУ–НКВД-МВД». Вне времени массовой облавы на чекистов эта запись давала бывшему оперу шанс перескочить с общих убойных на щадящие (позволяющие выжить и дожить до освобождения) блатные работы — придурком в штаб, комендантом в лагерную полицию, нарядчиком, помпобыту.(Синекура хлебореза или раздатчика на кухне и им не светила: это была привилегия уголовников из тех, что в законе…). Интересно другое, и ИНТЕРЕСНО ЧРЕЗВЫЧАЙНО!: даже бывшему именитому и заслуженному лубянскому костолому не отламывалось, казалось бы, именно для него созданное место лекарского помощника в санчасти — лепилы, ключевой фигуры всей оперативной работы на зоне! Здесь «лекпом» должен был доверительными беседами в тихом уюте медпункта сердечно расположить к себе меченого опером зэка и исподволь подготовить его к предательству, вербовке и озадачиванию. Тонкое это мастерство с руки лишь истинному инженеру человеческих душ — философу, литератору, поэту! Потому лепилами становились особо доверенные интеллектуалы — сексотыассы, ВСЕОБЯЗАТЕЛЬНО проявившие себя особо одаренными стукачами еще на воле. Главная фигура системы подавления сопротивления режиму Кремля — лагерный Опер в зоне! Первая забота Опера — место лекарского помощника в санчасти зоны — Лепилы. Место это Опер никому не уступит, даже родной матери, кроме своего надёжного и проверенного жизнью ставленника–агента: это его вожделенный и надёжный хлеб с маслом и икрой! Нет, не для бывшего опера было это место, требующее тончайшего нюха, чтобы отличить стукача же от провокатора, плотву от щуки, и наличия в себе трепетной и нежной души, при необходимости нараспашку открывающейся людям… История сталинских лагерей накопила поразительный перечень таких эрудитов, прошедших через должность лепилы на зоне. И перечень этот содержит имена великого множества воистину, ещё прошу простить, великих культуртрегеров страны советов!… …И вот в один прекрасный день «формуляр» случайно оказывается в руках придурка из уголовников… Другое дело, «уравниловки» в подходе к «гадам» у них не было. А было так: некоторых из оперов–зэков кодла опекала с почетом. Снимала с этапов. Пристраивала на приличных лагпунктах насовсем. И бывший следователь — человек — в тихом лагере выживал. Судьба же большинства, опущенного в зоны, всегда оказывалась до неправдоподобия страшной. Чего только не творила кодла с попавшими к ней в руки чекистами! Не берусь сравнивать жестокость зэков–уголовников, пытавших и казнивших мучителей своих, — других, немучителей, эпоха, как правило, не держала, — с изощренной жестокостью следователей внутренних тюрем. К тому же практикующих предательство собственных товарищей, отправляя их самолично лагерной кодле на суд и расправу. После обязательной экзекуции, деталям коей здесь не место, протоколы о «факте зверского убийства» бывших «работников аппарата следствия», со всеми подробностями мучительства (обычно опускаемыми в подобных документах «за отсутствием необходимости»), направляются к местам их бывшей службы. И сотни фотокопий протоколов ложатся на столы еще работающих, еще живых следователей откровенным напоминанием–угрозой. Недвусмысленным предостережением-указанием, как надо жить и трудиться, чтобы твой собственный протокол — вот так же, как этот — не лег вскорости на столы твоих последователей–сменщиков…Глава 156.
Обо всех этих подробностях воистину дьявольских игрищ Системы рассказал мне и Фатов. Не забуду его помертвевшего лица, когда он увидел этот листок обычной фотобумаги… Он лежал поверх обязательного свежего номера «Правды», которую утрами уборщицы разносили по кабинетам. Фатов смотрел на листок. Потом ладонью передвинул его на стекло стола. И, наклонившись к нему, негромко прочел. Сев, наконец, он пьяными пальцами сложил его. Убрал в карман гимнастерки. И потянул к себе папку с моим «делом». — Так вот живем–можем, — сказал… Потом встал. Отошел к окну. И неожиданно, не обернувшись ко мне, рассказал все… Что я давно знал по рассказам моих разгуляевских учителей–голубятников… Да, с Берией все непросто: недаром расправились с ним грубо, и втихую, по болшевистски коварно — впритык в затылок и с метра в висок — пристрелив рукою Москаленко на закрытом заседании Совета министров СССР. После муссируя слухи об аоесте, следствии и законном расстреле… Владимир Иосифович Никулин в камере № 19 находился с 1938 года. С этого времени обретался здесь и Всеволод Леонидович Стеженский. На следствии и его били зверски: отбили печень, желудок, селезенку… Он вставал редко — почти всегда лежал на животе, так легче ему было. Если сидел, или когда поднимался, он засовывал обе руки за пояс и прижимал желудок, как делают язвенники–хроники. Но это все не озлобило его. Интеллигент до мозга костей, он не позволял себе грубого слова в чей–то адрес. А ведь за грубостью многие мягкие и незлобивые люди прячут бессилие и унижение. Беззащитность перед шквалом жестокости… От всего этого Стеженский защищался шуткой, не всегда удававшейся ему, инвалиду. Поэтому, видно, он предпочитал шутить над собой. Несомненно, был он человеком предельно мягким, заметно застенчивым. Хотя пытался этого не показывать. В нем чувствовалась сила и убежденность порядочности, глубокой и бескомпромиссной. И он, не задумываясь, вставал на защиту слабого. Это редкое уже тогда и почти совсем утерянное сегодня качество особенно проявилось при мне в отношении нашего сокамерника Александра Волчека. Бывший секретарь Бакинского комитета ВЛКСМ, а потом и лубянский следователь, Саша Волчек был арестован летом 1937 года. Ко времени появления в нашей камере он уже успел по–бывать в лагере. В Бутырки его привезли на доследование. И вызывали почти каждую ночь. Держали до утра. Приволакивали в камеру невменяемым. Высокий, худой, с огромными карими глазами и черными кругами вокруг них на совершенно меловом лице, сохранившем какие–то орлиные черты, он производил впечатление тягостное. Темные глаза его залиты были безумием. Взгляд их наполнен был мукой безмерного страдания. Когда я вспоминаю его, в уцелевшей полувоенной хламиде, с постоянно накинутой поверх скелетно–худых мерзнущих плеч длинной, до пола, рваной шинели, он кажется мне гениально вылепленным двойником трагической фигуры Михаила Бейдемана, каким увидела его и описала Ольга Форш в романе «Одеты камнем»… Возвращаемый с допроса, он прятал кровоподтеки на дергавшемся в конвульсиях лице. Несколько минут возбужденно выкрикивая слова, рассказывал, будто продолжал прерванные воспоминания, о каких–то своих победительных встречах с женщинами… Все эпизоды встреч происходили в освещаемых солнцем котлованах — глубоких и обширных. Или звездными (иногда лунными) ночами на балконах верхних этажей известных московских гостиниц… Подробности «побед» были отвратительны. Роль женщин — мучительна и страшна… Сам рассказчик — его внешность в такие минуты рассказа — был непередаваемо гадок. Зеленая пена накапливалась в углах его воспаленных — в коростах ран — красивых, чувственных губ. Глаза светлели. Наливались осмысленной тоской. Страхом. Нестерпимым ужасом… Он кидался к нарам. Падал на них плашмя. Механическими движениями искалеченных рук с тонкими, аристократическими пальцами наматывал на голову шинель. И мгновенно засыпал… Это было неправдоподобно: механические конвульсии рук и мгновенный сон! Потому что так же мгновенно он просыпался. И такими же движениями–конвульсиями вскакивал и срывал с лица шинель… Поднявшись, он снова набрасывал ее на плечи. Проглатывал — шумно, захлебываясь, — оставленную ему баланду. Засовывал утренний ломоть хлеба в карман шинели. Начинал бесшумно метаться по камере деревянными прыжками, словно кукла на нитках. И в этом сомнамбулическом движении отщипывал хлеб маленькими кусочками. Проталкивал их в горло указательным пальцем… Временами, придя в себя, он искал участия. Но все, к кому он пытался обращаться, отворачивались. Ненавидели! Как могут ненавидеть, как умеют ненавидеть у нас «не такого». Понимали, не могли не понимать того, что с ним происходит. И вот… Демонстрировали ненависть к раздавленному, сошедшему с ума… Жиду… Следователь — подонок! — так шепотом перебрасывались словом «жертвы». Открыв смысл происходящих в мире событий и согласившись внутренне — не во всем, правда, — с классификацией собственной роли в их результатах, мои товарищи по камере узрели в Волчеке человека, который… еще хуже! А как иначе понимать их отношение к сумасшедшему товарищу? Правда, была еще одна причина ненависти и страха к Волчеку. Упорно — от камеры к камере — в самые последние дни, когда народ «замелькал» из–за перетрясок, ходила параша: закончив гастроли то ли на Лубянке, то ли в Лефортово или даже в Суханово, — только вот недавно совсем, — штатная, из мелких уголовников молоденькая наседка раскрыта была школьным своим учителем из 86–й камеры. Некто Карпов Вовчик. «Работал» он по ученым. Уже на Безымянке, осенью 1941 года, стало известно: этот Владимир Карпов в начале лета — перед самой войной — работал с группой командиров–подследственных. Потом, когда война уже началась, их перебросили под Куйбышев и там расстреляли. Наседку—Карпова за труды освободили и спрятали в штрафбат… На этом «карповском» фоне еженощные вызовы Волчека воспринимались как походы стучать. Доброхоты следили, как Волчек ест: может, кормят его, падлу, на следствии? В рот ему заглядывали. Обыскивали, не таясь, когда «спал» он свои секунды. Задавали наводящие вопросы. Только в мертвые его глаза никто заглянуть не догадался. И определили: «стукач»! Не стоит объяснять, что такой приговор значит для больного человека в камере тюрьмы, населенной очень разной публикой? В том числе, постукивающей. Норовящей плотнее прикрыться хотя бы судьбой соседа… Только один Стеженский старался относиться к Саше Волчеку, как к товарищу. И меня втянул в это, признаться, весьма тяжкое занятие. Волчек, как мне помнится, был еще в состоянии понимать чувства Стеженского. И способен еще был отвечать вниманием на внимание. Но… Отвечал только тем, чем по–лучалось: переполнявшими его затуманенный мозг рассказамибредом о женщинах… А Стеженскому сам тон этих россказней был отвратителен. Приносил страдания. Усиливал боли в разбитом теле. Но он терпел. Я не знаю, как сложилась судьба Александра Волчека после моего ухода. Но убежден: участие Стеженского до смертного часа согревало его вдребезги разрушенное сознание. А вот молчаливое презрение Никулина и всех остальных — истязало… Сжигая остатки разума… Я, было, попытался, чудак, убедить Владимира Иосифовича пожалеть Волчека… — Ненавижу! Холуй и предатель. Как и его патрон–паскуда Косарев. И все эти рубахи–парни. Все они руки свои поганые приложили, чтобы изничтожить цвет нации. Эти их резолюцииприговоры к казням — списками! Сам видел. Своими глазами. И только бы руки — души свои грязные заложили… Никулин согнулся пополам. Резко закашлялся. И выхаркнул в тряпицу кусочек красного «студня»… — Легкие отбили, сволочи… Такие, вот Волчеки с Косаревыми… Теперь вот самого метелят в его же пыточной… Жалеть его?! — А ведь и Косарева, и весь ЦК ВЛКСМ посадили… — И правильно. Холуй — холуя. Палач — палача… Ну, их всех…Глава 157.
…Первую мировую войну закончил Никулин штабскапита–ном. И вопреки приказу Деникина командовал на Гражданской первым червоно–казачьим полком Первой конной армии. Он был образованным человеком. Блестяще знал историю России. И догадывался уже о характере режима, которому пошел служить. Поэтому выучился искусству «и невинность соблюсти, и капитал приобрести». И пользоваться наученным умением. До поры до времени, как оказалось. Впоследствии, в ГУЛАГе, я встречал хорошо знавших его людей. Сослуживцев. И просто знакомых. Они давали ему одну и ту же оценку: умница. Мне лестно было, что он и Стеженский оказались вместе со мной в Бутырках. И были дружны со мной. По дружбе с ними мне пришлось выслушать биографические исповеди обоих. Заочно познакомиться с их семьями. В том числе, разбитыми. Запомнить имена их родных. И адреса. Оба они, как, впрочем, все мои сокамерники, были уверены: меня — мальчишку — выпустят. Подержат–подержат — и выгонят на волю. Уверенность эта была настолько сильна, что начала передаваться и мне. Я тоже начал про себя повторять: действительно, чего это им меня – мальчишку — держать? Зачем? Я еще не понимал, да и они, мои совсем взрослые доброжелатели, не могли взять в толк, что Система держалась именно на непонимании населением страны ее стержневой сути — запрограммированного каннибализма. На фоне угрюмой настороженности сидельцев, тоскливо ожидающих новых подлостей от отвернувшейся от них Фортуны, в камере, снимая напряжение, ненавязчиво лицедействовала презабавнейшая пара гайеров. Исаак Савельевич Шехтер, седой или поседевший человек, профсоюзный шахматный чемпион, и Кокошников Илья Ельпидофорьевич, шеф–повар ресторана «Савой» с Пушечной. Причем, шеф–повар действующий — не бывший! Он регулярно, в «сезон», садился в Бутырки «на профилактику» после заноса. Занос — ни в коем случае не запой или что–либо, связанное с выпивкой. Просто занос. Занос случался после Нового года. Однажды, по окончании рабочего вечера, Илье Ельпидофорьевичу приспичило вдруг прогуляться по Красной площади. Там он встал в позу оракула перед Спасской башней. И читал нехорошие стихи классиков. Огромный, почти полторастакилограммовый мужик, одетый с иголочки, главное, не поддатый, — читал «Родину» Веневитинова, «На смерть поэта» Лермонтова… Другие сомнительные для избранного им места выступления стихи… Для разрядки он читал Баркова. Обычно на «Луке…» его уже хватали ребята из «органов». Беседовали с ним в здании ГУМа. Увозили в Бутырки. Сажая обязательно к приличной публике — уголовников Илья Ельпидорьевич не терпел. Держали обычно до дня, когда главврач тюрьмы Абрам Соломонович Беленький, предварительно побеседовав с профилактируемым, давал добро на выписку… Этот спектакль повторялся ежегодно — к январю 1941 года уже восьмой раз! И такие вольности, оказывается, выдерживала эпоха!.. Лет через 15–16 я узнал совершенно случайно от тбилисского моего знакомого Капитона Григорьевича Начкебия, что чудо–шефа Илью Ельпидофорьевича Кокошникова, которого знала «вся Москва» и даже часть «заграницы», очень любил Лаврентий Павлович Берия. Он был знаком с шеф–поваром по наездам в столицу задолго до того, как стал ее хозяином. «Он во–обще очень любил открытых и бесхитростных людей», потому что «сам был очень бесхитростным и открытым человеком»… …«Просто работа у Лаврентия Павловича была сложная и нервная…» Очень может быть — и в смысле бесхитростности, и в смысле любви: в камере Илью Ельпидофорьевича тоже люби–ли, как и Исаака Савельевича… Если в тюрьме возможен «образ жизни», он у Кокошникова был прост и здоров. Глубокий — полсуток в дневное время – сон. Сон «обозначался» своеобразным лающим храпом, стонами и иногда бранью — всегда по профессиональному поводу. После пробуждения — тоже полсуток, но уже в ночное время – сражение в шахматы с Шехтером. В отличие от партнера, Исаак Савельевич спал до неправдоподобия мало — час, от силы – полтора. Все остальное время до ночной игры он тосковал у ног храпящего Кокошникова. Любовно перебирал тонкими пальцами шахматные фигурки. Прислушивался к руладам шефа. Они еще с Гражданской войны были дружны. Семьями ходили друг к другу в гости. Была параша: будто бы Шехтера посадили в 1936–м, чтобы Кокошникову на профилактиках было с кем играть в шахматы. Что ж, с наших станется! Во всяком случае, Шехтеру не давали срока. Никуда не отправляли… Быть может, Кокошников, этот бесхитростный и открытый человек, был просто подлецом? И вот так, запросто, держал человека в тюрьме для периодической игры? Или вся их история — тоже параша? Но ведь сажали Илью Ельпидофорьевича в Бутырки и позднее – вплоть до его смерти в 1955 году!.. И Шехтера выпустили тот-час по смерти Сталина — в апреле 1953 года… Я в рассказанную ситуацию верю. Она типична. Как многие другие, с которыми я познакомился в «доброе» сталинское время… Отыграв ночь, Шехтер в беспамятстве валился на нары и недолго спал. Кокошников слезал с нар. Шумно мочился в парашу. О–о–очень громко пускал ветры. Включал световой сигнал дежурному. Просил вежливо у открытой кормушки начальника тюрьмы или корпусного. Почему–то по сигналу повара дежурные голову в кормушку не совали. И не задавали вопросов. Приходил корпусной: — Меня, что ли? — спрашивал вполголоса. — Тебя, голубчик… Как там шеф на Горке? Ус как? Заварушка какая–никакая не наклевывается? Ну, там, перепалочкаперестрелочка? Нет? Никто, значит, в лавочке никого не задавил? Не отравил? Даже не шлепнул, часом?.. Незадача… Все, значит, в порядке, начальник: моя милиция меня бережет? Могу спать спокойно? — Можете… — обреченно ронял корпусной. И, ни разу не прервав повара, ретировался… от греха. Никогда не делая нахалу замечаний. — Ерзает, гад, — загадочно констатировал Кокошников. Застегивал ширинку. Укладывался спать, обязательно положив под щеку мягкую свою ладонь — по–детски… Я почему–то очень боялся за него: такие вещи говорит корпусному!.. В камеру пришли новые люди. Познакомиться со всеми не получалось. Через несколько дней Дымова и Касперовича вызвали «с вещами». Они быстро собрались. Попрощались со всеми. Их сосредоточенность передалась нам. Прощание прошло без сантиментов. Осталась тяжесть потери. Будто мы их похоронили. Или они — нас. На военных явление Касперовича и Дымова произвело впечатление. Они явно взбодрились. Повеселели. Это заметно было и по Никулину. Поэтому я набрался духу и спросил Владимира Иосифовича о… прогнозах Магнуса Стерка. — Швед — умница. Но зол: Россию ненавидит — лютее не бывает. Ты хоть понял, что он нам накликает? Хоронит он нас, Веня. По первому разряду. Нас — здешних. И тех — на Горке. Ну, нам и тем — всем вместе — туда и дорога. Но он за подонками народа не видит. Конечно, оглушенного, ослепленного, распятого. Но великого. Великого, Веня. Я не патетик. И кваса во мне ни капли. Но русский. Говорю тебе: они еще увидят мой народ во гневе праведном! И пусть первыми он нас раздавит, иуд. Пусть. Обидно. Но того стоим. Посмотришь — ты молод. И тебе доведется это увидеть — как он поднимется. Народ у нас – он миролюбец. Но если его разворошить, если озлобить… А швед? Магнус говорит, что думает. А как ему думать иначе – отсюда, из Усовской преисподней? Не его вина — так ему Россию показали. Так ее всем показывают. Нам тоже. Вот швед и высказал свое понимание нас, как нации самоистязателей и самоубийц. Только при всей правде — неправда все это, Веня. И парадокс этот тебе, сынок, необходимо понять. И не озлобиться. В том числе на людей в военной форме — на армию. Знаю, нелегко! Вертухаи, надзиратели, конвойники, дознавальщики — все они тоже носят и тем поганят ту же святую армейскую одежду. Святую, Веня. Она — образ России. И уж если образ опоганен… Швед… Стыдно, конечно… Но все может получиться так, как он предрекает. Ведь и мы сами в состоянии предположить то же. Знали. Понимали происходящее не хуже Магнуса… И Зельбигер… Знаешь, что он придумал? Он мне, Веня, счет предъявил за захват власти в Германии нацистами! За все по–следствия этого для немецкого народа, которые, суть, — национальная катастрофа! Выходит, мы и в этом повинны?! Народ повинен?!.. «Повинен, Владимир Иосифович. Повинен — народ и вы все…» Так мог бы я ответить Никулину, встретясь с ним этак лет через тридцать. Тогда от своего новознакомого Эрнста Генри — «известного в Европе писателя и журналиста» — услыхал я, чем занимался он в Веймарской республике 20–х — 30–х годов. А занимался он… приведением к власти в Германии друга Иосифа Виссарионовича товарища Гитлера. И привел. Не зря, не зря происходили встречи фюреров в 1929 – 1932 годах. …Удивительно! Но никаких признаков злорадства не наблюдал я у немцев — вообще, у иностранцев. А причин для торжества было достаточно. Тем не менее, ни у кого не проявилось профессионального превосходства, удовлетворенности хотя бы или спеси национальной из–за беспримерной победной акции германских армий в Европе. Только оценка. Как теперь ясно – точная и объективная. Как точна и объективна оказалась оценка военных событий моими военными соотечественниками. Чем всегда горжусь как свидетель их выучки, их эрудиции. Вдвойне горжусь, потому что никогда не забываю патриотического ажиотажа из–за союзнических побед нацистов, который пенно бурлил в моей школе до самого моего ареста. Тогда мои допризывного возраста соученики–комсомольцы, разбрызгивая слюни соучастия в пиршественных победах Вермахта, толкаясь, передвигали по карте Европы–мученицы ботиночные шнурки фронтов, исхитряясь поспеть за стремительным движением танковых армий Гитлера.Глава 158.
Неожиданно в камеру к нам подкинули немца Фридриха Габермана. Настоящего. Из Вермахта. Совсем еще теплого. Два месяца назад его, футермайстера кавалерийского полка во Франции, после очередного ранения и госпиталя, отправили долечиваться домой, на его немецкий фольварк под литовскую Клайпеду. А она, годом раньше, превратилась уже в германский Мемель. На родину к себе от этого городка спокойненько добирался Габерман известными ему с младенчества путями–тропами. И угодил… в Советскую Литву, к пограничникам… Допросы. Наведение справок… По всей вероятности, выяснилось: не какой–нибудь он шпион или диверсант. Незлонамеренный перебежчик, просто обыкновенный армейский, да еще и интендантский фельдфебель. Почти солдат. Домой добирался… — Это я раньше, — рассказывал он, — ходил в Литву с товарищами по делу — гусятинки пожрать! Гуси–то у них почти что дармовые, у литовцев. А у нас их шарфюреры метут на фольварках для победы. Начисто! А что в хозяйстве остается, то не дай Бог тронуть: штраф и полевой суд! Строго. Зато пива у нас — залейся. А у литовцев его нет. У дурней. Это только у самых что ни на есть болванов может пива не быть. У тех же литовцев. Мы пиво резиновыми грелками к ним несем да камерами автомобильными. Вокруг пояса. Нажремся с литовцами гусятины. Пиво им оставим. И — домой. С собой назад — ничего нельзя! Ни–ни! Наша полиция пограничная гусятину отберет. И снова: штраф и полевой суд. Словом, выяснилось, что родичи у него в Литве взаправдашние. Что раненый он перераненый. Интернировали. И перевели к нам, в Бутырки. С первой минуты Габерман превратился в субъекта совершенствования немецкого языка. Народного, естественно. Во–бравшего в себя всю матерщину Европы. Однако недалекий, вроде, мужик, Габерман неожиданно принялся вместо матерщины довольно толково и совершенно свободно разъяснять… порядок и существо волновавших нас европейских событий. Естественно, с собственных — Габермановских — позиций. Рассказал о своем полке в австрийском Зальцбурге. О Судетах. О рейде в Копенгаген. О том, как выбрасывали их с самолетов. Сперва — в южной Норвегии. Потом — в Осло. А после — в Нарвике, в Арктике. Смеялся он много — был веселым человеком. Рассказывал, как глупые гуси — норвежцы, ничего не соображая от неожиданности, пялились на него, на его товарищей–солдат, на их десантные машины. А они, аккуратно сложив парашюты, вкатывались раненько, на заре, в норвежские городки. Ставили тихо, никому не говоря, своих часовых у дрыхнущих муниципалитетов. И в столице ихней. У дворца короля. А он — возьми и сбеги… — Значит, вахмистр Хольцнер короля–то и просрал! За это Динстман, ротный, харю ему, Хольцнеру, свернул интересно так… Хольцнер — земляк мне, через три дома… Пучеглазый Фридрих объяснял все это сочно, в подробностях. Со знанием дела. Дело он, безусловно, знал. Объяснял с юмором. Скупо помогая себе странно подвижными руками. Моргая часто. И методически побадывая, словно тупым обухом колуна, проломленным черепом… Череп его напоминал — остатками металлической седины на крошечных участках остававшихся целыми частях головы — безобразно и безжалостно растоптанную алюминиевую посудину… Такого ранения головы, страха такого я никогда раньше не видал. Потом — тоже. До сих пор не понимаю: как с такой раной–развалом черепа человек способен смеяться, рассказывать, жить просто?.. На не очень тактичный вопрос Качалича: кто это ему, Габерману, так преподнес и где, фельдфебель, опять же смеясь, ответил: «Это я сам: спал, пьяный, поверх тюков с сеном на открытой платформе поезда… Проснулся… Подумал с похмелья черт те что — что бомбят, что сено горит… Бросился, само собой, спасать… Резанулся о борт… Отбросило на пути… Лечили. Во Франции сперва. Потом дома, в Кёнигсберге. Выжил вот… Снова воевал…». Тут он на нас хитро посмотрел: выжил–то, вылечился сахаром! Жрал его помногу. Благо, в госпиталях везде, где отлеживался, будто нарочно, собрали одних тирольцев–баранов… Не верили, что могу на глазах у них глотать — не раскусывая и не коля – крупноколотый сахар–рафинад. Спорили. А я их подзуживал. И глотал себе… Могу показать, камрады, пожалуйста. Если и вы не верите… Русские… Русские, действительно, тоже не поверили: уж больно шустрый попался фашист! Трепло. И нахал. Сильнее всех Герой заспорил: — Не съест немец рафинад! Больно кусманы велики! Это… как же он их в глотку–то протолкнет, всухую–то?! Между прочим, сахар этот — чистой воды кусковой рафинад — нам строго по норме продавали в каптерке тюрьмы раз в месяц. За свои кровные. Передачи нам не разрешались. Вместо них от родственников принимались шесть рублей в месяц на лицевой счет. Для того, говорили, чтобы передачами разнообразными, или того коварнее, разного достоинства суммами не подавали бы нам с воли условных сигналов. Или важных сообщений. Каких? Зачем? Этого никто объяснить не брался. За шесть тех рублей можно было выкупить: килограмм сахару, килограмм сельди, надо сказать,отличной — полузалома! На воле такой нет. Пятьсот граммов маргарина еще. Пятьсот граммов луку репчатого… В каптерку ходили мы как на праздник! Малыми группами. В порядке строжайшей очереди. Льгот — никому, ни за дореволюционный партстаж, ни за пребывание на каторге царской. И ни за какие армейские чины. Живая очередь! Все! Это были очень приятные прогулки — по чистым, в Бутырках, лестницам. По сложным — с угловыми ДОТами в двухкамерных отсеках — переходам. По этажам с подъемными «крестами» — поднимающимися решетками–стенами. И с разными приключениями в пути следования: поцокиванием ключами по пряжке конвоем, перецыкиванием вертухаев между собой, чтобы невзначай не встретиться с другой арестантской партией… Хождение в тайну, в неведомое… Особо волновало мгновение открытия дверей каптерки! Запахи вываливались оттуда необыкновенные! Мерещилось всякое такое… А сам процесс по–купки — отоваривания! Что может с ним сравниться?! Нагруженные ёдовом–вкуснятиной, удовлетворенные, почти счастливые, возвращались мы тем же самым увлекательнейшим маршрутом. Каждый нес свой продукт. Мне, например, доверялась селедка. Лапшину–комдиву — сахар. Калитникову Феде, дивизионному комиссару, — лук. Другому Феде, Круглову, помпотеху авиакорпуса, — маргарин… Встречала камера торжественно: повар–гроссмейстер выстукивал щеками матчиш, Никулин ту–ру–румкал марш гренадеров, Герой всех громче «наигрывал» встречный марш… Мрачный Шехтер улыбался. Мычал. Скреб шевелюру. Выкрикивал: ура! ура!.. Дурачились все. Даже самые пришибленные и затурканные… Немцы и шведы аплодировали. Отточенными «на бритву» ручками зубных щеток («доводили» их в бане, на «исправительных» стеклянных стенных плитках) резали ровными ломтиками черный пайковый хлеб. Смазывали их тоненьким слойцем маргарина. Поверх экономично покрывали свежерастертым — кружками в мисках — селедочным форшмаком (из той же селедки, из лука, хлеба и маргарина). И венчали аккуратненько луком — миллиметровой толщины колечками… Ах!.. Никогда! Никогда прежде — и потом тоже — такой вкусной еды не пробовал… Только уже в ссылке готовил по большим праздникам это «Бутырское чудо» — угощал редчайших друзей… Сахар берегли к этапу. Этапа ждали точно на шестой день после очередной раздачи сроков представителем Особого совещания. Сахар экономили. Тем более, что расколоть его на «чайные» порции было абсолютно нечем. И не на чем. Предусмотрительная администрация оградила нас ото всех колющих и рубящих предметов. Чтобы, не дай Бог, ни у кого не появился соблазн, тем более возможность, обмануть власть и смыться на тот свет в порядке злостного контрреволюционного саботажа… Габерман, как оказалось, сластена и плут, обстоятельства эти — наличие сахара и невозможность его использования — усек враз. Лицевого счета у него не было: с родственниками он так и не встретился. Деньги же, немецкими марками, что насчитал ему в дорогу вермахтовский госпитальный кассир, пропил Фридрих, по его признанию, тотчас же, в момент! Почувствовал, будто бы, крутое изменение своей судьбы. Вот он и наладился изымать сахар по–своему. В битую его голову не пришло, что мы бы и так поделились с ним сахаром. Потому он и провоцировал «тонко» спор вокруг своих «рафинадных способностей». Сразу виден был, как говорили командиры, «опытный госпитальный мандер», какие в конце Гражданской войны флибустьерствовали на толкучках. Сахар выспоривал он преимущественно у военных. И моментально. Хотя, как я успел заметить, люди этой уважаемой профессии по складу характера расчетливы, прижимисты. И совершенно не склонны отдавать что–либо вообще, не только последнее. Но вот, отдавали! Игрунами были они. Игрунами оставались. Тем более, в камере, где середь смертной скуки, однообразия и тоски неизвестности «блесну» Габерманову брали жадно, как таймень наживку после нереста… И наш герой Фридрих, глаза закатив, стеная вроде бы и даже пуская горючую слезу (для смазки — раскололся потом, когда сахар кончился), глотал огромные, куда больше гусиного яйца, голубоватые глыбища рафинада!.. Мы смотрели, ежась. Переживали. Искренне жалели немца. Замирали, не дыша, наблюдая, как сахарные кусища исчезали в его пасти, остро топырили горло, медленно проваливались куда–то за огромный его кадык… Жалеть–то нас надо было — дураков — «тирольцев»: за время аттракционов Габерман полностью сожрал весь камерный запас сахара.Глава 159.
Отъевшись углеводами, отоспавшись вволю, немец наладился проводить с нами… политбеседы. Главным образом, на тему «советско–германской дружбы». И совместных грандиозных и очень заманчивых — в начальной фазе, во всяком случае, — планов честного и благородного дележа материков между «нашими великими народами». Которые, объединившись под водительством «самых умных вождей», уже начали раздирать, а в скором времени «совершенно раздерут» весь «засранный мир в клочья», «к свиньям собачьим». И после будут жить, опять же, «в самом скором времени», богато и в дружбе навек… «ого–го как!». И что все это «уже давно, еще в августе 1939 года, сговорено между вождями», — он знает совсем точно! Все в полку «только и говорят про это!». Мои сокамерники, не имея иной информации, все же были несколько оглушены Габермановыми откровениями. Их по–знабливало. Некоторые даже отворачивались картинно от звуков голоса немца. Как от емких выражений троллейбусного хулигана. Переживали искренне. Отчасти сомневаясь в достоверности сказанного Фридрихом… Но наживка уже была проглочена. Поэтому — что поделаешь — кто–то уже поверил, правда, отчасти, еврофельдфебелю. Подкупала победительная его уверенность. За которой — хотите или нет — кинутые, походя так, в буквальном смысле слова, в солдатскую его сумку Австрия, Чехословакия, Польша, Дания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия, сама Франция — великая держава. Едри его маму… И договоры, пусть немыслимые, о наличности которых уже дошли слухи. И содержание их. И выступления по их поводу на высоких форумах. Похожие на… провокацию. Нет! Нет! Немыслимо! Быть такого не может! С другой стороны… Собственная–то судьба Габермановых слушателей, до сей поры не объясняемая никак, логике никакой не подвластная… Очень уж удобно укладывается она теперь в матрицу событий. Обретает в них принадлежащее ей место… Разъясняется, наконец, как будто бы… Господь милосердный! Все, все делается ясным и реальным! И надо всею фантасмагорической реальностью архиреальная — реальней некуда! — фигура фашистского Мессии с проломленным черепом и поляковской редакции апокалипсисами, прибывшая к нам, управившись почти что со всею Европой, посланцем «вечной дружбы ради грабежа»! Ай да Юрочка! Ай да Поляков! Зауважал я тебя, подонка!.. …Сожрав очередную дозу сахара, Габерман всегда честно отказывался от баланды в чью–нибудь пользу. В последнее время — в пользу Героя. Героя он отличил сразу, узнав, что тот – герой взаправду. Полюбил. И зауважал. Вот и сейчас хлопал Героя по плечу. Оглаживал покровительственно огромной лапищей. Обещал: «Они с ним вместе — хо–хо! — повоюют еще! Оторвут Европе хвост! Раздерут ее надвое — за ноги взявши! Вытрахают педерастов лондонских и всех без исключения мироедов–христопродавцев жидовских! Всех!». Казалось, один Герой не понимает истинной «ценности» откровений, что вкалякивал ему по–немецки друг его новоявленный! Соратник! Остальные–то понимали! И… молчали… Глаза прятали товарищи мои дорогие. Тогда, на правах пацана, я крикнул им то, что думаю о них… Как в школе когда–то. Но, почти упредив меня, Стеженский вдруг гаркнул страшно! Будто разорвалось что–то внутри него. — Да гоните вы, Бога ради, сволочь эту фашистскую во–он! Во–в–о-о-н! — Гнать–то куда прикажете, Всеволод Леонидович, дорогой, — спросил Никулин, мрачней мрачного. — И кого гнать–то? За что? От обиды черной, что ли, что фашист правду говорит, не боясь? Так ведь он тому обучен — не бояться ни Бога, ни черта. Поэтому треплет, что знает. Что знает, заметьте!.. А мы вроде не знаем ее — правды?… Не нравится? А что делать, если теперь это и наша правда. После договоров… Так–то, Леонидович… Стеженский глаза прикрыл. Дышал шумно. Прерывисто. Сел бочком на край нар. Ему плохо было. Потом засунул руки за пояс. Прижал разбитый живот. Лег — лицом вниз… По возгласам, по шуму в камере, по тону разговора догадался Габерман, что, наверно, им недовольны очень. Решил: из–за сахара. Сахару много съел. И на него за сахар обижаются. Он заволновался. Руки его запрыгали. Сказал, что вернет сахар из пайки. Весь вернет! Ему разъяснили: не в сахаре дело. С сахаром — все честноблагородно. Но что он, Габерман, не понимает, что говорит. Никто, никто абсолютно, в том числе болван этот — Герой — не собирается с ним, мерзавцем, завоевывать Европу. И вообще… Помолчать бы Габерману… А то некоторые не посмотрят, что инвалид… Фридрих вскинулся… Выпученные глаза его еще больше подались из орбит… Детская обида проступила на побледневшем — пятнами — лице: — Вот–вот! — крикнул он. — Вот! В полку… в госпиталях – везде — люди правильно предупреждали: русским веры нет! Мы бьемся одни. Мы порядок устанавливаем человеческий везде. Кровь льем свою реками. Калечимся, себя не жалея, — вот так, — он на голову свою мятую показал. — А вы?! Вы в это время что творите, свиньи?! Вы за нашей спиной в наших восточных землях мародерствуете! Наши балтийские города засераете! Наших финнов убивате! Верить вам после этого — союзничкам жидовским?! Да еще и молчать?! Так?! Не будет этого! Не бу–удет! Доберемся и до вас, когда очередь дойдет! До вас — до всех, недолго ждать! Выучим тогда правильной жизни… А не выучим – сожрем с говном всех! Всех! Всех! С колена! С колена — огнем!.. Огне–ем — всех!.. Все–е–ех!.. Лицо у него почернело. Он навзничь, головой ударившись о нары, свалился на пол. Затрясся в беззвучном плаче. Лицо сделалось мертвым. Синим совсем. Руки задвигались — быстробыстро, воздетые к потолку. Его заколотило. Кровь хлынула обильно — толчками — изо рта, из носа… Начался страшный, неправдоподобно отвратительный припадок… К нему кинулись. Стали приподнимать с пола. Увидав кровь, пребывавший в прострации комсостав засуетился энергично. Инициативу захватывал: — Голову, голову ему придержите! — командовал Лакшин, кмбриг. — Головку придержите! А то захлебнется кровью–то… И — доктора! — Интересно, — говорил Иван Качалич, Габерманову голову держа на коленях, тихо, вроде самому себе, — интересно, когда они придут и почнут учить нас «правильной жизни», они что, так же вот придержат нас на коленке? Или — «с колена» — огнем сразу? Для экономии времени. А погодя маленько — «с говном сожрут»?..Глава 160.
— Разговор–рчики!.. Разговор–рчики, конармеец! — тоже, про себя вроде, пробормотал комбриг Лакшин. Никто больше Качаличу не ответил. Неуместная Иванова реплика, как, впрочем, и комбригова реакция на нее, несколько всех покоробила. Понять их можно было: не существовало пока специалистов среди камерников по «коленной» этике. Испанский опыт единиц — не в счет. Давно все было. И — неправда… Правда же тотчас явилась в лице корпусного — его вызвали дежурные надзиратели из–за шума в камере. Корпусной стоял прочно в дверях. Глядел вопрошающе. Наблюдал суету вокруг немца. Смотрел, как тотчас же явившийся военврач пытался остановить кровь. — Как же вы его так? — спросил или констатировал корпусной. — Иностранец все же… Более или менее толково ему объяснили, что произошло. — И, пожалуйста, гражданин майор, уберите его из нашей камеры, — попросил кто–то из командиров. — Негоже оскорблять нас всех — комсостав Красной армии… И без того достаточно оскорбленный тюрьмой… Негоже нам быть в обществе фашиста… Мерзавца… В душной тишине, нарушаемой тихим стоном Габермана, чуть слышными командами врача и хрустом вскрываемых ампул, корпусной, в упор глядя на заявителя, отчеканил внятно, чтобы все в камере слышали. И не ошибались более: — Здесь, кроме меня и военврача, комсостава нет. И быть никак не может. Здесь — сами говорите — тюрьма. Поэтому, кроме нас двоих, все заключенные. Вы и немец. Насчет «фашиста». Прекратить! Чтобы я больше слова такого не слышал! Кто здесь фашист, а кто враг народа — не вам решать. Натворили чего — ответите все, фашисты и нефашисты. И никаких чтобы ЧП в камере. Случится что — лишу прогулок, каптерки, рассажу по изоляторам. Все ясно? Не ожидая ответа, корпусной повернулся кругом. Вышел. Двери за ним прикрыли неплотно: ждали врача. Врач кровь остановил. Временно. Не пришедшего в сознание Габермана унесли… Молчали недолго. Первым Герой проклюнулся. Вздохнул громко: — Хороший человек немец, жалко. — Жалко, — кто–то эхом бросил. — Ва–аще–то, напрасно нажали на немца… — Кто нажимал–то? Указали просто, чтоб особо не распространялся. И «жиды»!.. Зачем он так? — И вовсе он не «жиды» говорил, а «юды». Евреи, значит… — Брось! По тону видно было — «евреи» или «жиды»… — Тебе, умнику, тон важен… А немец… Он накрыться может… — И хрен с ним, с фашистом! Фашист — сразу видно… — Что тебе видно?! Все вы за деревьями леса не видите! Вам бы только кое–кого ненароком не обидеть. И вот человека гробанули. На цырлах ходите перед… этими. А они не стесняются — кладут на нас с прибором. «Малый народ»… А мы и бздим перед ними, перед «малым». И немца угробили. Раненого… — Героя! — встрепенулся Герой. — Героя и обидели ни за что… — Кто его обидел? Нечего ему было фигню пороть, тем более раненому. Раненый, а — «огнем, с колена»!.. Молодчик! «Все–ех! Все–ех!» — Если хочешь знать, это тоже последствие ранения — бред такой. А он — герой! И союзник, какой–никакой. Наш, между прочим, союзник. — Ни хрена — союзничек! Далеко пойдем с такими союзниками… — Ты — не дальше подвала пойдешь! До стенки, мудак, с твоими жидами… Вот они–то и союзнички твои! — Кончайте! — крикнул Никулин. — Кончайте! Немца, человека, жаль. А фашиста — нет! Все! Прекратите эту грызню и разговорчики… — Тоже мне — дежурный по части. «Прекратите»! Или тебя одного жиды не имели? Не знаешь, дите, что они с нами творили и… — Замолчи! — снова Никулин, обозленный, встрепанный… — Помолчи сам! Ты или не ты про своих оперов рассказывал? Забыл, как они дверьми кости тебе ломали, как по рылу тебя — командарма?! — Нет, не забыл. Только «евреи» здесь ни при чем! Народ – евреи… — А кто «при чем»? Мы, русские? Или татары? Тебя жиды метелили — ты сам рассказывал! Жиды! Нечего выпендриваться: здесь все под жидами — вся камера! Ты поспрашай: у кого кто следствие вел? Не у тебя одного… Ну?! Говорите — вы все: кто вам — трое на одного — кости ломал на правежах? Или, вот, у кого следователи — неевреи были? Покажитесь Никулину! Пусть правде своей порадуется!.. Нет таких! Таких не–ет, командарм, кого бы жиды не метелили! Не–ет! — Замолчи! Ты же комкор! Ты же человек, наконец! — Да! Я — человек… Был… Пока жиды меня по почкам не «опустили». И этой правды ты, Никулин, у меня не отымешь! «Народ» — «евреи»! Знаем его — имели отношение. Ему — отхватить, отгрызть. Оттого Гитлер и взял их за задницу, паскуд! И нам бы за них взяться… Да только — точно — у одних немцев найдется духа от чумы этой жидовской отбиться, от заразы вселенской… «Народ»!.. Жидовня пархатая! Самойлов сел на нары. Голова с волчьим оскалом ослепительно белых зубов ушла в плечи, подпертые дрожащими руками… Он поперхнулся… Тряпку ко рту прижал — кровь изо рта пошла. С нар поднялся. Прошел к параше. Сплевал… — Ну вас всех, заступничков жидовских… Лег. Отвернулся. Такого я еще не слыхал… Злоба его потрясла меня… Пронизала… И я промолчал на этот раз. Потому что и меня метелили и Ройзман с Большим, и «лягавая» тетя Рая. А Король, палач, разве не он отнял у меня мой дом, — еврей? Евреями — моим народом — были следователи, что избивали Никулина с Самойловым, Магнуса Стерка, Йорика, всех товарищей моих по камере. Тут не скажешь: при чем народ, если все они — из народа моего. Все — евреи! И пусть куда как больше на свете евреев — не палачей, палачей–евреев никуда из нашей «еврейской песни» не деть… А не деть потому, что история наша, действительно, ничему нас так и не научила. Ничему!..Глава 161.
Через несколько дней — случилось это двенадцатого января, ночью — меня подняли: — Додин! Выходи — с вещами! Никулин, хромая, — ногу в 1930–м сломал, на катке, — отчаянно взволнованный, растерянный счастливо, ходил вкруг меня, болботал: — Ну, Додинька! Милый! Что я говорил? Вот и свобода! Действительно, не держать же мальчишку неизвестно за что?! Ну–ну… Слава Богу! Слава Богу! Сейчас сколько? Верно, часа два? Пока баня, пока шмон, пока оформление — на свободу же! Тут — утро… Часиков в шесть выведут тебя за ворота. Как раз успеешь к первому трамваю. И в семь ноль–ноль — уже дома! Счастье–то! Бабушке–то твоей — радость какая! Отдохнешь, отойдешь. И — к моим. Адрес–то не забыл? — Ну, как же, Владимир Иосифович, — «забыл»?! Большая Бронная, восемь, квартира 48, — скороговоркой протараторил я. — Хорошо! Хорошо! И — с Богом! Быстро попрощался со всеми, расцеловался с Никулиным, со Стеженским, с Исааком Шехтером, с поваром Ильей Ельпидорьевичем, с Иваном Качаличем, с Казачком, с командирами, которые мне сразу поверили и не смеялись надо мной. И оставил камеру № 19, торопясь: не опоздать чтобы к первому трамваю, и к семи ноль–ноль — домой, к бабушке, которая ждет, голубка моя, и наконец меня увидит… В соседнем отсеке, в коридорчике перед камерами, надзиратель пристроил меня в очень уютный, человек на пять, хвост к какому–то майору. Этот майор сидел за маленьким, чуть больше ломберного, столиком. Обыденная очередь — как к хлебному прилавку или в молочном магазине — двигалась быстро. Отошедших от столика, почему–то сильно волнующихся людей, тотчас уводили куда–то… …Человек передо мной наклонился. Вгляделся в бумажку, пододвинутую к нему майором. — Что?.. Что это? Двенадцать? Двенадцать… лет?! Как же?.. За что?.. А… суд… как? Как же — без суда — двенадцать лет? По–чему — без суда? Что же… это… делается… — без суда — двенадцать лет! Пропустив монолог человека мимо ушей, белобрысый майор радиоголосом пропел: — Подписывайте! Подписывайте!.. Не задерживайтесь! — Но… ведь — произвол это! Как же так? Кто же эти… срока заключения… раздает, будто в месткоме — путевки?! Без суда! Без вызова! Без вопросов?! Человек судорожно дергал головой. Плечи его бессильно опустились… — Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! — Не… могу! Не буду! Собственный себе приговор… — Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Радиоголос белобрысого майора раздражал. И обволакивал безысходностью… — Я… пожалуюсь! Я буду жаловаться! Буду… прокурору Союза! — Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Жаловаться будете? Можете жаловаться! Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Не подписываете? Уведите! Следующий! Следвющий — я… Завороженно смотрю на пачку карточек. Белобрысый майор смотрит на меня… — Ты что? — спрашивает он неожиданно нормальным голосом. — Ничего… — говорю, продолжая смотреть на карточки. — Ты откуда взялся? — Ниоткуда… Из 19–й. — Из какой 19–й? — Из какой, из какой, — из камеры № 19. — Дежурный! Откуда мальчишка? Кто провел? — Конвой привел. Кто ж еще–то? — говорит дежурный. — Конвой, — подтверждаю я. — Еще–то кто? — Какой конвой? Тебя кто привел? — шепчет дежурный. — Конвой. Кто еще–то? — опять я отвечаю. — Какой конвой? — снова дежурный. — Кто привел–то? — Ну… Конвой… Какой? Какой привел, — говорю. — Вы что цирк шапито устраиваете?! Клоунаду буфф! — взрывается белобрысый майор. Вскакивает со стула. Орет: — Откуда он здесь — мальчишка? Как он здесь оказался? Кто провел? Корпусного давай! Только бы–ыстр–р-ро! Бы–ыстр–р-ро давай! И, ко мне: — Ты здесь как очутился? Кто провел–то?.. Ты кто? — Как все. Привезли… Привели… Не сам же я?.. — «Я»! «Я»!.. Кто ты? У тебя что, имени нет? — Ну… Есть. Додин — моя фамилия… — Откуда ты здесь взялся? — Додин я! Меня из 19–й привели. Я очередь отстоял всю! — Какую ещё очередь? Эту вот, что ли? Хосподи! С ума все посходили!.. Корпусно–ой! Корпусной хде?!… Додин, говоришь? Какой «Додин»?… Погоди–погоди… Он забегал пальцами по пачке карточек: — «Додин»… Хм–хм… Действительно, «Додин». Ну–ка — быы–ыстр–ро! — имя, отчество, год рождения, место рождения! Я ответил. Он уставился на меня. С недоумением, показалось. — «Додин». В самом деле… Постой, ты, в самом деле Додин? — Ну… — Вениамин? — Ну… — Залмович? — Ну… — Баранки гну! Ты — сибиряк, что ли, — нукаешь? Посадили–то тебя когда? — Двадцать девятого августа… Тысяча девятьсот сорокового года. Та–ак… А родители? Их когда посадили? — В тысяча девятьсот двадцать девятом. — Ух ты! А за что? — У них спросите… Мне пять лет было… тогда. — А тебя — за что? За анекдот, небось? — Нет. Не за анекдот… Письмо написал Сталину. — Какое письмо?! — Обыкновенное. Долго рассказывать… Оно в деле имеется. — Товарищу Сталину?! — Товарищу… — Долго так долго… Ладно, Додин… Он плечами повёл. Затылок почесал… — Ладно…Так вот, дорогой мой товарищ, бумага — тебе лично. Прочти–ка… Нет, постой–постой! Когда все там произошло, ну… письмо это? Ну… из–за чего замели–то тебя? Когда все случилось–то? В каком году? — Я написал Сталину письмо в августе 1940–го. В самом конце… — Товарищу Сталину? — «Товарищу»… Ну? — Так тебе, товарищ дорогой, сколько было–то? Годков сколько было, враг ты народу? — Сами вы — враг! Враг, так уж враг!.. Сколько было – столько было. Все мои… — У–у–у-у, бляха–муха! Да ты мужик–то — залупистый! И подошедшему корпусному: — Все. Выяснили. Порядок. Он пододвинул ногтем по столу ко мне серенькую бумажку… «Постановление Особого Совещания при НКВД СССР». Цифра шевелилась. Не давалась сразу прочесть. А я ловил ее – мне очень интересно было: что за цифра? Что же они мне отвалили–то? Что за срок? — Вот: «пять лет»… «к лишению свободы… на пять лет», — прочел белобрысый майор. И вопросительно поглядел на меня. — Пять лет… Лагеря… Не фига… отвалено! Сон–то — в руку. — Какой еще сон? — Какой приснился… — Приснился — не приснился, — что есть. Срок солидный. Придется отсидеть. — Когда это… они? — спросил я, не сразу различив на карточке дату. — А! Вот: четвертого января тысяча девятьсот сорок первого года… — Подписывай! — Чего подписывать? — Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! — вдруг заголосил он. — Не подпишу. Писать буду. Жаловаться. — Прокурору?.. Союза, да? — человеческим голосом, но с иронией, спросил–посоветовал майор, заводясь… Глаза его по–нехорошему завеселели, пошли искрами в отсветах плафонных шаров. — Они жаловаться будут. Подписывать они не будут, герои Гражданской войны. Они только сидеть будут… — белобрысый майор разозлился вдруг: — По малолетству отвалили добрые люди дураку «пятерку» — пожалели… Ты видел, по сколько остальным лепят — не скупятся? Не видал? Смотри! — он сунул под нос мне кипу карточек… — Вот: двенадцать! Всем — двенадцать! Ну? Спасибо надо дяде говорить! Ручкой дяде сделать. Шмотки хватать в зубы. И — на парашу!.. Подписывай давай — и на этап! В лагерь. На воздух. К нормальному жранью! Все лучше, чем здесь, в камне, на тюремной пайке… Тебя когда замели–то? Ну да — в августе. Ты говорил. Знаешь, дорогой товарищ, за пять–то месяцев во–внутренней, да здесь еще — надо бы уже сообразить, куда попал. И не залупаться не по делу… Ладно. Не хочешь расписываться в получении — не надо. Дело твое. Мне это, сам понимаешь, без надобности. Дяде — тем более… Давай! Вали отсюда! Без оглядки и молись! Молись, дорогой товарищ, чтобы у тебя без довесков обошлось, умник… Уведи–ите! — Сле–едвющий!.. …Шмон. Баня. Снова шмон…Глава 162.
…Утром меня заводят в огромную 102–ю этапную камеру. Она расположена в одном из выгороженных отсеков бывшей тюремной церкви, построенной… Боже мой! Доктором Гаазом. Население камеры — человек полтораста–двести. По раннему времени оно, будто, спит безмятежно. Обретается на сплошных — вдоль стен «пирсами» и «покоем» — нарах. Под нарами тоже. И на полу. Не занято людьми только малое пространство у вместительной — вчетверо большей, чем бочка из–под горючего, — параши. И пятачок перед дверью. Не спит население. В неверном свете не очень яркой лампы в зарешеченной нише над дверью, моя видавшая виды клеенчатая курточка была моментально замечена. Одновременно, с вежливой просьбой «скинуть клифток», последовало любезное приглашение на нары. Кто–то сам подвинулся. Кого–то потеснили. Одного просто скинули на пол. Работало неукоснительное правило — право сильного. Слабый в тюрьме (впрочем, на воле тоже) должен быть предельно покладистым. Главное, молчать во всех случаях. Так меня стали учить… Быстро выяснилось: курточка моя — мусорная. Да еще ни на кого не лезет. В процессе выяснения этого обстоятельства, когда все новые и новые ее хозяева пытались с быстротой смены картинок калейдоскопа напялить курточку на себя, меня они пока с нар не сгоняли. Часа через полтора принесли завтрак — баланду в мисках и ящик нарезанного пайками хлеба. Хлебный ящик с его содержимым тотчас оказался в одном из дальних углов камеры. На участке нар, занятом многочисленной компанией урок. Верховодил высокий, худой мужик с длинным лицом и тоже длинными, словно приклеенными, молдавскими усами. На нем было, опять таки, очень длинное — точно, не его — новое серое широкое зимнее пальто с каким–то красивым, верно, очень дорогим воротником из черного матового меха. Из–под пальто, когда мужик вставал, выглядывали мягкие, блестящие сапоги, собранные к низу гармошкой. Под воротником виден был белый пуховый свитер, горловина которого прикрывала половину лица усатого. Он часто слезал с нар. Долго, мучительно, постанывая, мочился в парашу. Громко пускал газы. Отхаркивался. При этом, не заботясь, попадают или нет его «отходы» на лежащих у воняющей бочки. Обратно, на нары, он залезал в сапогах. Каждый раз переступая в новом месте. И шел к себе в угол прямо по людям, которые молча отодвигались или также молча сносили, когда он наступал на них. Потом уже я видел множество таких подонков — психически нездоровых, переполненных болезненной жаждой наслаждаться унижением, втаптыванием в грязь человеков, страданиями их… Их много — таких. Они везде ищут возможность унижать, понимая собственное ничтожество. Мучимые им. Им подогреваемые в ненависти к окружающим. К тем из них особенно, кто не может, не умеет, «не имеет права» сопротивляться… Сейчас мужик сидел в своем углу. Смотрел, как его подручные — шестерки — «делили» заново наши хлебные пайки… В камеру втолкнули еще троих. Тотчас они остались без своих, не очень потертых, пальто, без ботинок и костюмов… Ограбление происходило тихо, мирно, казалось даже, полюбовно. Взамен отобранных у них «освобожденные» от приличной одежды надевали молча кидаемую им рвань — «сменку». В это время мне пришлось сперва тоже подвинуться на нарах. Потесниться… Через минуту я был согнан на пол. Покрутившись, лег у двери. И мгновенно уснул — бессонная ночь взяла свое. И, кажется, тут же проснулся от дикого воя… И от хохота… Хохотала компания на нарах. Выл, плача, пожилой мужчина на полу. Ему, когда он уснул, сделали «велосипед» — сняли с ног «сменку», дырявые окоренки, вложили ваты между пальцев… И подожгли… Конечно, от боли, еще не проснувшись, человек засучил ногами — «поехал на велосипеде»… Проснулся – пальцы горят! Нестерпимая боль… Обида. А они — кодла — смеются… Им весело! Позднее кому–то припалили усы и бороду. Тоже веселились… К одному из уснувших новеньких, из троих, прибывших после меня, полезли в мешочек. Вытащили пару шерстяных носков. Маленький шарф. Шапку–ушанку с матерчатым верхом он, проснувшись, не отдал. Его ударили. Сзади двое схватили за горло. Он отбился — скинул их с себя — сильный, видно, человек. Из угла свистнули. Стая шакалов, будто сговорясь, сорвалась с нар. Кинулась на мужчину. Но тот упорно, зло и молча сопротивлялся. Несколько грабителей отползло — боялись. Одному человеку он вывернул руку. Другому повредил шею. Оказался не прост… Все вроде утихомирилось. Прошло. Затихло… Шакалы, словно уэллсовские морлоки из «Машины времени», настырно лазят по нарам. По полу у лежащих или сидящих на своих матрацах. Почти ласково обыскивают людей. Лапают мешки. Кидаются вдруг — то перехватить у кого–то неожиданно оказавшуюся еду, то снять обнаруженную только что приличную одежду… Большинство же блатных валяется без дела на нарах. Ждет, когда под присмотром Уса более счастливые их товарищи разделят, наконец, хлеб. И можно будет урвать долю. Люди, которые к блатной компании не принадлежат, тоже ждут. Тихо. Мрачно поглядывают в угол, где отбирают у них — нагло и спокойно — пайку, хлеб! О которой они наслышаны, что она — пай–ка — святая. Что даже самые наглые уголовники никогда не по–зволят себе и другим отнять у самого униженного человека причитающийся ему казенный кусок хлеба — пайку… Теперь люди сидели или лежали, ожидая. И своими глазами видели, как в прах рассыпаются гнусные байки о порядочности блатных, о незыблемости «старых тюремных законов»… Наконец, хлеб «поделен». Роздан. И съеден моментально с совершенно остывшим супом — пустым отваром из рыбных костей. Люди улеглись. Тогда подручный Уса, бледный, безликий, с по–врежденным глазом и фигурой гориллы, сказал негромко: — Э-э… Фраера… Вшей ищите, с-суки… Быстр–ра! Вроде, тихо совсем сказал… А услыхали все. Эти недочеловеки — из урок ли, из начальства ли — как сговорились: обращаться к человечеству тихо, чуть слышно. Полагая, видимо, что оно обязано все время пребывать на стреме, карауля и, не приведи Господь, не пропустить хоть полслова из того, с чем к нему обращаются эти тихо говорящие подонки – «благодетели»… …Началось движение. Толкотня. Расстегивались пуговки рубах. Поднимались матрацы… — Е–е–есть! — победно крикнули. — Е-есть! Вот она — падла! Для меня это было непривычно. Вши в переполненной людьми камере ничего, верно, хорошего не сулили… Один из заводил посунулся к двери. Включил световой сигнал вызова дежурного. — В чем дело?! — крикнул надзиратель в кормушку. — Корпусного давай! — Чего надо? — Говорят тебе — корпусного! Через несколько минут появился корпусной. Сама строгость! — Что за ЧП? Кто шумит? — Я, гражданин начальник. Несоответствие у нас… — Что еще?! — Дак… вошь в камере! Глядите–ка… Вот! Корпусной брезгливо отстранился от раскрытой спичечной коробки, сунутой заводилой ему под нос. Сощурился близоруко: на торчащем из коробка клочке грязной ваты — вошь… — Видали? Вот она — с–сук–ка! Корпусной повернулся. Быстро вышел. Дверь захлопывается. Замки звякают. Гремят. Хрипят. Взвизгивают…Глава 163.
Через полчаса дверь снова открывается. Надзиратель объявляет: — В баню! С вещами. Собирайсь! «С вещами»… Это значит со всем, что у тебя есть. И с матрацем, на котором спишь. Все приходит в движение. У шакалов начинается охота: когда собираются вещи, когда их несут, когда в прожарку их отдают, когда идет шмон перед баней — самое время углядеть случайно пропущенное в камере! И начинается «молотьба» — безудержный грабеж в общем ералаше… Новички теряются, сбитые с панталыку могуществом казенных установлений, правил и «традиций» — «тюремных законов»! Вроде, гуманных, придуманных, будто бы, для подопечных, для создания нормальных условий содержания… После бани, разомлевшие, чистые, новенькие камерники валятся спать. Да и то: дошли во внутренней тюрьме. Нервы себе поистрепали. Здесь, в Бутырках, попридавились в верхних этажах, дожидаясь справедливого суда, обернувшегося «Постановлением». Доспели совсем на дьявольской тюремной кухне следствия и досудного сидения. С его «довольствием», рассчитанным спецами для существования без движения. А на поверку — голодным. С двадцатиминутной прогулкой, постоянно урезываемой… А баня та же — отличная! Вольная Москва таких не знает. Идешь в нее по корпусам, отделениям, коридорам и отсекам. Бесконечным, как ожидание. Через кресты идешь, мимо ДОТов, по бесчисленным лестницам, через этажи и «отстойники». Между прочим, идешь, раздавленный тяжестью окаменевшей липкой плиты матраца. А ведь он, за годы верной службы тюремному ведомству и битым арестантским бокам, впитал в себя килограммы всепроникающей пыли камерных шмонов и ночных драк. Жирной грязи этапных камер. Зловонного пота битком набитых нар. И слезы арестантские впитал он в себя… Быть может, слезы святые. Пролитые на эти подобия постелей ночами душными. В мучительных попытках осмыслить происходящее. Облегчить собственный свой суд над людьми и ужесточить его над собою. Смягчить бессилие что–либо изменить. Укрепить силу, чтобы перенести все, что еще предстоит перенести. И мыслей груз впитал матрац — тяжких, мучительных. Которые без краю и конца… О них нельзя, о них кощунственно пытаться рассказывать. Они хрупки. И кровоточат… Если, конечно, это не очень необычные для тюрьмы мыслимыслишки. Как отомстить за искалеченную судьбу? Как выместить на людях собственное этих мыслишек хозяина горе и бессилие? Как больнее, как чувствительнее унизить, как оскорбить страшнее, ранить как тяжелее ближнего? Еще больше твоего обиженного, оскорбленного, униженного, раненого, ранимого… И как просто так — для смеха — напакостить, задергать, не по–зволить успокоиться, прийти в себя, собраться в дальний путь, — быть может, и, скорей всего, в последний… Баня… Это если кто из обер- и просто шакалов — чтобы сподручнее было тебя же и обшмонать, и отнять у тебя же самое последнее — не накинет и свой матрац поверх твоего… Шакал же — «в законе человек»! Он ведь, мразь, сам ничего нести не может — законник. Для того «мужики» есть… Вот тогда совсем тяжко. Тогда и баня — не баня. Тогда руки и ноги трясутся от усталости и напряжения. А тут еще и конвой. Он во всех событиях банных участвует. «Шаг влево, шаг вправо…» Когда за то только, что оступишься под тяжестью, да по слабости своей, доходяги, он тебя выдернет из строя… Прогулки лишит. В карцер посадит. Тот самый конвой, что в банном пути примерно строг и бдителен. А в камеру не войдет никогда, когда тебе плохо и казнят тебя урки казнями немыслимыми… Не придет на помощь слабому. Не вступится. Порядка не наведет. Таково правило. Исключения тоже бывают. Только не в этапных камерах и отсеках. Обедаем спокойно. Еще и суп никто из шакалов почти не тронул — баланда баландой. Хлебом нашим они подкормились утром. Только поели — снова команда: искать вшей! Каких? Ведь только что из бани! Там же все как есть прожарили, пропарили, продезинфицировали — живого места нет ни на одежде, ни на обуви, ни на матрацах! Тем более, на нас — «мужиках»… Мы же сами свою двойную ношу отбирали, сортировали: отдельно – тряпки, отдельно — кожа, отдельно — кирза… Сами сажали на крюки и плечики чьи–то награбленные кожаные пальто, меховые куртки, сапоги на меху и на войлоке… Потом, после бани, снимали все — тоже сами… А «хозяева» этих шмоток рычали на нас, костерили матом, шибали пинками: па–ачему медленно? Почему не быстро собираем вещи по «хозяевам»? Почему быстро не кладем – то, о чем сказано «куда»? Это идет грабеж в открытую под видом поиска «своих» вещей после их обработки… И — снова баня?! Да. Снова. И уже несут ту же коробку из–под спичек, где на вате восседает ее величество дежурная вошь! И вновь заводила торжественно, под улыбочки подручных шестерок, под суровым взором Уса, идет к двери. Сигнал включать… — Не всех вшей прожарка берет? — спрашивают новенькие. — Какой — «не всех»! Прожарка все как есть гробит… Не вошь это. Семечко хлопковое из ваты. Похоже очень. Если не слишком присматриваться. А разглядывать — нет резону корпусному. Ему же не экономия воды горячей, или, допустим, мыла; ему мероприятие засчитывается — баня и санобработка, если ЧП какое. Вот, вошь, например, в камере. А наши–то мерзавцы?.. Уж очень рвутся они в баню–то! А мыться–то там, между прочим, не моются. Ус вот — он даже не раздевается там. И Горилла. У них в бане дела: тряпки–то стоящие, в камерах с нас сдрюченные, — их реализовать требуется. И не опоздать, перед этапом–то. На этапном шмоне принимающий конвой не разрешит брать их с собой — они вольные. Значит, соблазн побега. Кроме того, здешнее начальство может придержать. Ведь обворованные — они могут заявления написать начальнику тюрьмы. Или прокурору. Начальство тогда устроит вселенский шмон. Найдет тряпки. Отдаст владельцам — из того, что положено в этапе. А что нельзя — родственникам вернет… Если еще не взяты родственнички.Глава 164.
…Шмон… Баня… Снова шмон… Пришли только из бани — ужин. Я съел свой суп. И тотчас уснул… Проснулся от короткого крика, тут же задавленного… Казнили человека, не отдавшего утром свою шапку–ушанку. Шла возня возле параши. Слышны были удары — глухие, тяжкие — по живому телу. Люди вокруг не спали. Смотрели — стыдливо и зло — на избиение. Но никто избиваемому не посочувствовал вслух. Говорили только, что лучше было отдать, чем вот так… терять здоровье. А шакалы неистовствовали — били, резали бритвами, кололи чем–то, всегда утаиваемым от шмонов. Человек молчал. Они его тряпками обмотали–укутали — темную ему устроили. Их же — стая целая! Тут они сбили крышку от параши — Ус им скомандовал тихо. Он же и приказал: — Притопить гада! И что же? Плеск раздался. Вонь разошлась по камере. Заплескалось… Но человек крикнул громко, страшно. Шакалы тотчас отпустили его. Метнулись на нары. Затихли… Камера тоже замерла, ожидая. Дверь отворилась. Забежали четверо надзирателей. Подняли человека. Заставили бывших рядом размотать загаженные тряпки. Тогда увидали кровь на лице, на шее, на руках избитого. Изрезанного… Явился корпусной. С ним — еще пятеро вертухаев. — Пусть люди спят. Разберусь завтра. Этого, — он показал на лежавшего, — в лазарет! Вызываю дежурных следователей. Виновным я покажу, как следует вести себя в камере! Завтра, с завтрашнего утра, — поправился он, — до выяснения обстоятельств и установления виновных, перевожу камеру на карцерный режим! Все! И все — спать! Вот такое мудрое решение: следствие — завтра, а ни в чем не повинных — на карцерный режим. Без прогулок. И горячая пища — раз в три дня. Только камера к утру успокоилась чуть–чуть — за дверью голоса послышались. Она распахнулась. В камеру впустили пятерых зэков. Двоих я сразу узнал: Касперович и Дымов! Я вскочил. Адам Адамович приподнял меня. Обнял. Передал в лапы Владимира Ивановича. От его объятий хрустнул я весь. Минуты не прошло — двери еще не успели прохрипеть свою «замочную» мелодию, и… — У–у–у-у!.. Птички–мымрочки–и!.. Т-ты погляди–т–ко, мама родная, — клифт–то, клифт–то какой?! А-а? Брынза с цимесом! Рахат–лукум! Ну и клифт, начальничка бога–душу–мать… Это «молчун» скорбноглазый, подручный Усов, Гориллоид, чувства свои «человечьи» выдавал–выказывал. Видом и запахом новенького совсем Касперовичева кожаного пальто встревоженный радостно… И вот уже: — У–у–у-у-у!!! Сходу, будто всегда на стреме была, ждала будто, — завыла, заулюлюкала стая. — У–у–у-у–у–у!.. Уй–я–я-я!!! Некоторые, из особо нетерпеливых, из активных самых шакалов даже с нар соскочили, без команды еще… Изготовились в стойке… Да что — шакалы! Даже «мужики»… И эти зашевелились, на что уж затурканные и только что — здесь же в камере — ободранные до нитки жульем как псы у живодера… «Мужички» - бытовички… И они, и они — прошедшие уже лагеря, и по новой нахватавшие статей со страшенными сроками за… «социально-близкую» деятельность. За деятельность на «ниве расхищения соцсобственности». Так ведь и они отличиться желают перед кодлой. Поэтому выбрехивают почтительно, шутя вроде, затертый–замызганный анекдотец времен «сарыни на кичку»: — Клифт–та у кери — девствительно! Ташшы яво сюды, Крендель! — Так жа фрайер в ём! — А ты выстряхни фраера–та! Выстряхни!.. И умолкли тотчас, керосинец учуяв битыми–перебитыми своими задницами. Только тут углядев, после неразумных слов своих, не здешние, очень уж слишком крупные для пересылки фигурища заинтересовавших камеру новеньких. Кто–то из «мужичков» отбой попробовал сделать дипломатичный: — Да что вы, други–граждане, к людям пристали? Пусть разместятся на нарах–то. Одежу с себя сымут. Отдохнут… «Хитрец»! Ему мигом сделали «леща». И по свалившемуся навзничь прошлись — обтерлись… Всего–то… После визита «грозного» корпусного. После угрозы его неминучей: — «Без прогулки! В карцер! Следователей — в камеру!» Напугал, значит, корпусной — по тетке Катерине — бабу мудями! Испугал шушеру уголовную до смерти. Выучил, наконец, свободу любить! — Клифт! — Гориллоид даже оскалиться позволил себе. Руки страшенные свои приподнял с плечиками враз — удивление делал. От восхищения, как будто. Но, конечно, главным образом, от предвкушения… — Клифт, горю, — внятно и определенно повторил, так как «мужик» в клифте почему–то никак совсем на его восхищение не реагировал. Немой? Или глухой? Но Гориллоид, когда ему требовалось, умел быть терпеливым. Хотя бы чтоб не утерять лица. Если вдруг «мужик» только притворяется, что глух. И он вновь «сделал обращение». Еще как бы ласковое. Предварительное: — Горю, клифт клевый… Ты… Эт–т–та, папаня, лапочкя, сыми клифток–то, сыми, сыми, родной. Он тебе — старому — не личить. Он малой тебе. И жмет. Разом… Но «мужик» молчал. Стоял, не двигаясь. Разглядывал из–под кепочки–фуражечки компанию в углу. И даже внимания не обращал, вызывательно и нагло, на ясные слова, что к нему адресовались Гориллоидом… Гориллоид тогда выругался длинно и громко. И негромко, про себя будто, приказал коротко: — Сыми клифт, падла стара. Или сичас без тебе сымут… С калганом враз… Он еще надеялся, упырь, что «мужик» глух. И что тогда престиж его ничем совершенно не будет замаран — не слышит «мужик» и не слышит. Что с него возьмешь — только что клифт этот… Ха!.. Ничего больше ни сказать, ни подумать, наверно, он не успел… Все так же молча, Касперович, — стара падла, — вдруг пал резко… За лодыжку — рывком, с немыслимым поворотцем — выдернул взвывшего Гориллоида с нар. Развернулся с ним… Как волк с ягненком. Локтем сбил крышку параши. Захватил громадной своей ладонью лицо Гориллоида. Оглушил коротким тычком о брус нары. Приподнял… И воткнул головой — по пояс — в раздавшуюся ленивой волной густую вонючуюжижу. Там, в глубине где–то, ухнуло что–то жалобно. Выдохнулось лопающимися зелёными пузырями. Гулко забурчалозабулькало. Взыгралось смачно в навозном месиве. И во–онь… Вонь вырвалась взрывом, захлестнула камеру… Камера замерла, не дышала вроде — такая густота дряни и тишина настала… Касперович–стара падла — от параши — головой кивнул в угол, где… как не было никого… — Тех, двух, — давай! — негромко рявкнул… И Дымов, — чего уж никак совершенно не мог я ожидать от человека еще более крупного, чем Адам, мягкого совсем, медлительного и вовсе пожилого, — Дымов, с места, взлетел котом на нары… В руках его забились, задергались мышами Ус и еще один… Зацеплялись, захватались за все, что под руки попадало по дороге, — за отбивающихся от них «сподвижничков», за отпрянувших крысами подпевал, за стопы натащенных в угол «реквизированных» у «мужичков» одеял, кучей наваленных в угол тряпок… Держа обоих за затылки, Дымов спрыгнул с ними на пол. Поднял невысоко… Те хрипели. Исхитряясь укусить что ли. Ногами что ли ударить. Он их коротко наотмашь, с поленным стуком, сшиб скулами. Кинул, успокоенных, на свободный борт параши, передав Касперовичу. Адам Адамович, привалясь на первых купальщиков, утопил головами и этих… До пояса тоже… Рядом с бившейся поплавком гориллоидовой задницей. И снова в глубине параши ухнуло, забурчало–забулькало гулко и страшно. Завзыгрывалось отвратительными зелеными пузырями по зыбучему верху смрадной коричнево–зеленой жижи. И еще волна вони — тошнота-а!.. Касперович перехватил верхних пловцов левой рукой. И, чуть обернувшись, снова скомандовал тихо: — Тех, трех, — давай! Дымов развернулся… И тотчас же… И тотчас же…Глава 165.
…Все в остаток ночи происходило «тотчас же»! И тотчас же, — с десяток секунд назад ожидавшее лишь команды камерное шакальё, — вдруг, спасающимся в ужасе стадом, всё враз рвануло под нары! При этом оно отчаянно грызлось, кусалось, бешено отшибало друг друга ногами, руками, головами… вползая, ввинчиваясь в тесную поднарную щель. В остервенении выдирая, выталкивая, выпихивая из ее душной непроглядной глыби только недавно им самим загнанных туда злосчастных «мужиков» и неудачливых фраеров… И тотчас же… Только с десяток секунд назад изготовившееся пытать и казнить настырных «мужиков», вонючее камерное кодло, этими же «мужиками» изрядно прореженное, в мгновение утеряло в парашной жиже и незадачливых вожаков, и блатной дух. И теперь оно — беспощадно «ошпаренное» густым духом из бочки — метнулось врассыпную из насиженного угла. Обезумевшее и потерявшееся совсем от столбнячного созерцания расправы у параши, оно было абсолютно уверено, что сейчас, сию минуту, будет вот так же бултыхаться! Захлебываться, мотая задом, в блевотной могиле… И тогда оно — «законное» камерное кодло — в затмении рвануло «на выход»! И стало биться–колотиться о дверь камеры. Истерически вопя взывать к… «гадам», к «сукам», то бишь к надзирателям, к дежурным, к корпусным — к самой советской власти! — Э–э–э!.. Э–э–э! Дежурнаи! Дежурнаи! Э–э–э! Да дежурнаи жа, гады ползучия-я! От–твори–и-и! Сук–ки–и! Дверь отвори-и!.. Людей жа, люде–е–ей — в натури–и–и — в параше топют! Отвории-и!.. Нача–а–альниче-е-ек!.. Вот ведь как? Солидные мужчины в истерике взывают! Не малолетки–психи. Не только «шакалы» — граждане цветущего возраста. Мне необходимо было разобраться в том, что на моих глазах произошло. Ведь не это камерное говно меня волновало. Нет. Меня беспокоило почему–то, что подумали бы, что сказали бы по поводу происшествия мои знакомые «старые воры» – Володька—Железнодорожник, Володька—Часовщик, Петух… Даже их сестры и подруги, что сделали мне столько добра. Что бы они сказали, побывав в камере во время грабежей и избиений? И при экзекуции, учиненной Касперовичем и Дымовым? Что это было? Случайностью, связанной с появлением в камере таких фигур, как Дымов и Касперович? Или закономерным, нормальным концом — пакостным, большей частью скандальным (как рассказывали бывалые зэки) и обязательно по–зорным. Обычным, следовательно, концом существования любого ранга и цвета воровской кодлы. Опасной, безусловно, для разрозненных одиночек, когда она — сила. И бьющейся непременно в истерике, пожирающей самое себя, трусливой анекдотически, когда сила — против нее. Знать все это надо было. Ведь мне жить приговорено было с нею вместе — с кодлой. Из одного корыта жрать. Дышать одним воздухом. А ведь кодла и существует сама, да и поддерживается попечительски администрацией «мест заключения» для того именно, чтобы отнять у меня еду, задушить, не дать выжить, если вот так захочется кому–то — от гонора блатного, от блатной жадности, от злобы лютой блатной на весь белый свет за собственную судьбу сломанную, от «так просто»… И, конечно, от всевозможных «надобностей» самой администрации. Да. Мне предстоит отныне существовать с людьми, которые, по Шейнину, «липким страхом расправы держали в руках полутемную блатную массу, приспосабливая ее для собственной своей наживы, эксплуатировали нещадно, соблазняя извечными приманками — фартом и «красивой жизнью». А сами предавали и продавали ее. И решали воровские судьбы на тайных «толковищах», где «говорили слово». И отсылали на смерть своих же милых дружков–подельничков, во все времена мечтающих уйти насовсем, исчезнуть, вырвавшись из капкана цепкой власти психопатов–паханов, от их беспримерной жадности и злобной крысиной воли». Никогда, ни при каких обстоятельствах не уверенные ни в ком из «своих», не доверяющие друг другу никогда, они — эти «люди» — особенно нещадно и изощренно преследуют и казнят тех «своих», кого лишь только тень подозрения коснется. Например, в ситуации, что сложилась теперь у дверей камеры с рвущимися к «гадам» шакалами. Они же мазаться о начальство пытались! Именно таких преследуют всегда и везде. И уничтожают в «самоспасительной» истерике. Чуют шкурой своей дубленой, что при любом подобном контакте с любого уровня администрацией продадут немедля, наперебой забегая друг перед другом, все скопом всех своих. Случай лишь представься… Между прочим, уже тогда, в этапной камере, мне — совершенно еще неопытному — показалось: Касперович и Дымов, не по своей воле опытные спецы по блатным, одним продуманным ходом заставили кодлу кинуться на дверь камеры и избавились сами и всех нас избавили от необходимости впредь опасаться этого кодла. Теперь само оно, насмерть напуганное, отныне и до конца дней своих само будет опасаться «своих». Тонкости эти я только много лет спустя усвою. …Чудом не сбив с ног ворвавшегося первым в камеру корпусного, пятеро «спасавшихся» от параши «граждан» кинулись в ноги вбежавшим за начальством надзирателям, тоже пятерым. Кинулись… И мгновенно расползлись по коридору. Только теперь уже волоча на себе мертво вцепившихся в них вертухаев. Ничего не понявший поначалу корпусной бросился обратно в коридор. Моментально за ним захлопнулась дверь. Захрипели–завизжали замки… По громкому шуму, по отрывкам в запале выкрикиваемых фраз можно было понять: родео в коридоре было в полном разгаре! И что «спасшиеся» туда «шакалы» — ну ни за что, ни под каким видом, ни за какое самое–самое наказание «…в камеру эту, к психам–мужикам, не взойдут никогда, пусть их расстреляют тут же, в коридоре… век свободы не видать!»… «Падлы!» Когда дверь снова отворилась, «спасенных» в коридоре не было… Зато корпусной ворвался теперь в камеру победителем! Со всей значительностью, моменту соответствующей: его сопровождало не менее десятка надзирателей, часть которых была вооружена… «ласточками». Последним зашел знакомый мне по 19–й пожилой военврач. Камера встретила явление начальства по режимным правилам: все ее сидельцы стояли чинно на положенных им местах у нар и матрацев. Все были без головных уборов. И тишина, соответственно, стояла благоговейная. Однако еще мельтешилось негромко шакалье под нарами. Устраивалось там на всякий случай. Пряталось. Хотя, верно, сообразило уже, что к лучшему что–то переменилось у страшной параши. Там вроде никого по–ка больше не топят. Трех давешних «утопленников» пожалели вроде. Помиловали, что ли? Выдернули их за неизмазанные дерьмом части порток из бочки. Вытряхнули–выколотили из них все почти что, что на зорьке понахлебалось–поналилось во–внутрё. Поблевать даже поспособствовали вволю. Водички даже дали во рту сполоснуть. И попить… Теперь вот сидят… эти… трое. В вонючей дряни, на залитом, измызганном полу. К параше… самой… этой привалившись. И головы уронив… В себя, будто, приходят… Помаленьку, не глядя ни на кого. А глядеть–то им как? Как глядеть, разом вышибленным позорно — позорней некуда! — со своего «почетного» места в красном углу. С «вершин» своих «законных» кодловых–падловых… Самими ими смастыренных из животного страха одних, из подлючей, сволочной сути других. С «вершин», откуда любого можно казнить, пока самого — вот так — не утопят в навозной параше. Вот, сидят они. И не смотрят. И смотреть–то нечем. Морды — в дерьме, как в штукатурке, глаз не продрать без бани… В баньку бы их! От духа–то хотя бы…Глава 166.
— Их бы в баньку, гражданин начальник, а? Невозможно… Дышать нечем… И… люди они, хотя нелюди, конечно. Но посочувствовать можно… А? Это старый очень, дошедший за три года в предвариловке мужик в зипуне–дырке, в немыслимых опорках, но лицом аккуратный — секретарь райкома из–под Рязани, — сказал в торжественной и сторожкой тишине. Корпусной безмолвствовал. Он, видно, смущен был несколько неожиданной тишиной во «взбунтовавшейся» камере. Хипеж–то, вой в коридоре минуту назад был, признаться, совершенно непозволительным для такого учреждения. Все эти скачки на карачках из камеры… Езда по коридору на взбесившихся от непонятного страха недавно еще абсолютно покладистых уголовниках. Хм… Хм… — Староста! — спокойно так позвал корпусной. — Я, гражданин начальник! Сзади откуда–то протиснулся сквозь строй средних лет белобрысый, в усиках и в бородке клинышком, мужчина в полной «сменке» — рвани от шапки до обуви. Председатель колхоза из северного Подмосковья. Говорили — хиитрый до ужаса мужик! Но ведь иначе — как же быть назначенному старосте в камерной многослойной обстановке? Никак нельзя старосте без хитрости! Или начальству не угодишь — зажмет и накажет, или, не дай Бог, кодле. Та вовсе задавит или подколет. Не здесь, так на этапе… — Я, гражданин начальник!.. Павлушин Иван Афанасьевич, одна тысяча восемьсот… — Стой! Что это здесь… происходит? Почему шум? Зачем люди из камеры… вырывались или бежали? Да! Зачем бежали?.. И… Эти, вот? — корпусной показал на тоскующих в луже у параши… — Так… Значить… Шума никакого не было, гражданин начальник… Все вот так было, как сейчас, — тихо, мирно… Теперя, эти, что из камеры… рванули… сбежали, то есть, так они, гражданин начальник, не сбежали вовсе, а от… нежелательности, значить. Купаться не желали. — А эти? — корпусной хмыкнул. Даже позволил себе иронически улыбнуться. Чуть… И, кивнув на троицу у параши, отодвинулся незаметно. — Эти?.. Эти, гражданин начальник, видать… эти желали, раз купалися. Разве ж они, гражданин начальник, законныя, значить, гражданы — в законе, то ись, станут купаться, не желамши? — староста сделал очень удивленное лицо. — Они не станут… Они, гражданин начальник, сами знаете, сильно купаться любют. Считай, на день, бывалоча, до трех разов вы, гражданин начальник, и граждане другие начальники, в баню их… всех, значить… камеру, то ись, с вещами в баню гоняли… — Что произошло в камере?! Корпусной вид сделал, что не понял намека старосты на его, корпусного, «банное благожелательство» уркам. — А ничего, гражданин на… — Что произошло в камере? Ты, староста, смехуечки не строй! Посажу! — Дак сижу, сижу уже! Значить так, произошло, зна… Тут корпусной взвился: — Где остальные? Где люди? Люди у тебя где? То ли он удивился, то ли ужаснулся: стоят–то перед ним… не более двух третей камеры! — Где остальные? Он к дежурным обернулся, к ним адресуя свой невероятно важный для него вопрос. — Люди где? Ну?! — Здеся, здеся все, гражданин начальник. Не сомневайтеся! Все тута, кроме, конечно, которыя рванули… э-э, смылися отседова давеча в коридор, постучамши… Ну… кроме еще, которыя под нарами… забравшись… Вот они! Староста согнулся — худощавенький, — приглашая корпусного тоже взглянуть туда, нагнувшись. Убедиться чтобы… Шакалы под нарами затихли–замерли… Но — в хорошем теле — корпусной корячиться, конечно, не стал. Скомандовал громко, чтоб и под нарами было слышно: — Все — в строй! И надзирателям: — Давай всех оттудова! Все–ех! Надо справедливость отдать Дымову и Касперовичу: аналогичные коридорным — с бежавшей кодлой — камерно–поднарные переговоры с шакальем оказались неизмеримо более длительными и драматическими. Хотя, конечно, никаких таких «рывков», попыток удрать из камеры и, конечно же, беготни на карачках с верховой ездой здесь не было. Да и не нужно все это было в камере. Представитель «шакалов», гражданин лет сорока–пятидесяти в женской кофте с рюхами поверх кавказской рубахи с газырями и в белых носках сверху штанин галифе с командирскими кантами–лампасами (очень напоминавший По–пандопуло–бандита из «Свадьбы в Малиновке»), был первым, и невежливо, извлечен из–под нар. Он был поддерживаем под обе руки надзирателями, так как порывался возвратиться в спасительную поднарную темень. Он нервничал. Пытался вытереть катившийся по его лицу пот круговым движением плеч и, икая, торопясь, повторял:Глава 167.
— Гражданин начальник! Пу–уссь этих… в кли–ифте с боородой которыя, у-уведут, жи–ивоглотов!.. Пу–усть… Гражданин начальник! Пу–усть этих… в кли–ифте и с бо–ородой которыя, у-уведут, живоглотов!.. Пу–усть… Гражданин начальник! Пу–усть этих… Не надо думать, что корпусной, как и все надзиратели, не понимал, не знал, что все–таки произошло в камере. Понимал. Знал отлично. Явись он один в камеру, без свидетелейподчинен–ных… А так… Это же черт знает что такое! В камере — побоище. Попытка утопить… Ну, пусть даже не настоящая попытка. Но уголовников! Даже грабителей–мерзавцев. Естественно, естественно, — не утопить в прямом смысле, — этого «пятьдесят восьмая» никогда себе не позволит. А работа–то эта — непременно Касперовича и Дымова. Известные фокусники. Еще до внутренней… Кроме них — некому больше. Позволяют себе… Подумаешь — великий врач!.. Ну, врач. Ну, великий… Безобразие! Да и нет здесь больше никакой «бороды», кроме Дымова. («Бороду» вместе с «напарником в клифте» кодла заложила еще в коридоре…) …В дверь камеры — наружу — ломятся. Из камеры как из преисподней выскакивают. Разбегаются по коридору. Никаким командам, резону не подчиняются. В камере, здесь, сидят под нарами. На команду «вылезай!» не реагируют. Зная, между прочим, что наказание за невыполнение требований администрации будет суровым. Напугали их, мерзавцев! А они еще базар устраивают, торг — «переговоры»! Неслыханно! Условия ставят: «…не выйдем, пока этих… не уберут из камеры и в сторону не отведут!» Надо же?! И староста. Жох! Мошенник старый. Ваньку валяет со своей сельскохозяйственной феней. С издевочками. А ведь снаружи — простачок–мужичок… Поганец! И всё – при подчиненных! И где?! В корпусе образцово–показательной, Бутырской!!! Это же… Это же… Так или примерно так мог, имел право рассуждать корпусной… — Всем стоящим, — крикнул он, — на нары! Остальным — из под нар, ма–арш! Быстро! Быстро! И — надзирателям: — Не подчинятся — пожарников сюда! Вымыть из под нар водой! Минут через тридцать корпусной прибыл вновь. В камере к этому времени сложилась такая ситуация: «утопленники» отправлены были с конвоем в баню, где на этот раз они вымоются обязательно; «шакалам» заявлено было, что их в камере не задержат ни на минуту; их, правда, не задержали — отправили в карцер за злостное неподчинение администрации; из–под нар они вылетели пулями и — мимо «бороды» и его «напарника» – выскочили в коридор… Камера блаженствовала, переживая, по–видимому, лучшие свои минуты. А корпусной ходил перед ними — туда–сюда, туда–сюда… Молчал. Глядел как бы внутрь себя. Успокаивался, наверно. Тем более, отвратительное, поначалу, происшествие в камере, на поверку, яйца выеденного не стоило… По сравнению хотя бы с делом о порезанном и подзадушенном ночью, в этой же камере, заключенном. С ним, оказывается, все очень серьезно: человек в тяжелейшем состоянии. И прокуратура уже вмешалась. (Между прочим, нас всех — позднее — не раз будут вызывать как свидетелей происшествия, которое окончилось смертью хозяина злосчастной шапки–ушанки.) Да… А это все — пустяки. Смехуечки. Если бы… Если бы… Если бы — не при подчиненных, и если бы не сразу за тем, ночным делом, с которым все увязывалось в одну неприятную цепочку. Корпусной, наконец, остановился. Оглядел всех. Мельком остановил взгляд на Касперовиче и Дымове… — Касперович, Дымов, шаг вперед! Адам Адамович и Дымов вышли. — Как квалифицировать ваши действия, заключенный Касперович? — Относительно правил внутреннего распорядка режимной тюрьмы, — отчеканил Адам Адамович, — пресеччение камерного бандитизма с глубокой его профилакттикой… дозволенными средствамми. Вместо отсутствующих в нашшем распоряжении водопроводной водды и брандспойтта — доступная жиддкость, в перечне вреддных или отравляющих, вообще, недозволенных, не поименованная. Поттом — параша — мирный же сосудд… Корпусной, отвернувшись, слушал внимательно, чуть голову наклоня: — Продолжайте, продолжайте! — Относиттельно гражданского долга, гражданин корпусной начальник, — защита гражданн от посягательств на их честь и достоинство, а также от преступных и иных действий уголовников. То есть общественная работта, которую по Уставу внутренней службы обязан выполнять аппарат тюрьмы. Образцовопоказательной, гражданин корпусной начальник. — Ну–ну, давайте, давайте! — приглашает продолжать корпусной. — Пожалуйста… Относительно уголовного законодательства — использование права на необходимую оборону: моим товарищам, мне угрожали расправой…Глава 168.
— Это вам–то? А вы — демагог, заключенный Касперович. Не находите? Успокоившийся корпусной начал играть в дискуссию. — Я не демагог. Я люблю точность и определенность во всем, гражданин корпусной начальник… — Ну–ну, давайте, давайте. — Я продолжу свой ответ. Относительно партийного долга… — Вот относительно партийного долга вы, заключенный Касперович, будете распространяться тогда, когда станете членом партии. Пока же вы — ее враг, заключенный Касперович. Потому любое ваше упоминание о партийном долге, о партии вообще, я буду квалифицировать как насмешку, как издевательство над партией и наказывать по всей строгости. Вплоть до… передачи вас следствию за антисоветскую… антипартийную агитацию в камере! Вам ясно?.. Отвечайте! — Мне все ясно, гражданин корпусной начальник… Но я должен… — Молчать! Надоело! Следствие квалифицирует и оценит ваши хулиганские действия в камере… Вот — свидетели! — Так точно! Квалифицирует. И присовокупитт к делу свидетельские показания, — Касперович оглядел строй, — примерно сотню свидетельских показаний только присутствующих здесь. Это — пока. Староста! Предъявитте гражданину корпусному начальнику оружие уголовников! Оно открыто хранится в камере 102 пересыльного корпуса образцово… — Какое еще оружие?! — голос корпусного заледенел. — Обыкновенное. Чемм убивают… — Какое, спрашиваю, оружие?! — Повторяю: обыкновенное. Чтобы его обнаружить, не требовалось производить обыска — на мероприятие по его обнаружению ушло три минуты… Староста! Покажите… Иван Афанасьевич… Иван Афанасьевич зыркнул вопросительно на корпусного, разрешения будто бы испрашивал на такое серьезное действие. Лицо начальства — справедливость ему отдадим — было непроницаемо. Поэтому староста так же вопросительно поглядел на Касперовича. Вот лицо Касперовича было на редкость проницаемо и определенно, так определенно, что Иван Афанасьевич со всею своей хитростью и «дипломатией» плюнул мысленно и сказал, обращаясь сразу к корпусному и Адаму Адамовичу: — Чего показывать–то? Вот оно все — сами глядите. Не прячем. У нас от державы секретов нету… На матраце, подтянутом к самому краю нар, чуть прикрытые отвернутой мужской сорочкой, лежали рядками шесть финских ножей, два из которых — близнеца — были заводского изготовления: на лезвиях и на ручках их стояла фабричная марка завода «Качи»; с десяток разного диаметра остро отточенных «пик» — заточек из арматурной стали; несколько отточенных «на лист» и отшлифованных «на зеркало» ножевых лезвий – перьев, тоже, возможно, фабричной работы; десятка два «на иглу» заточенных кусков стальной проволоки — пяти- и шести-миллиметровой толщины; добрая кучка разорванных пачек лезвий от безопасных бритв. …Как от неожиданного прямого в челюсть корпусной глубоко, шумно, по–лошадиному, всосал в себя воздух… Надзиратели стояли, замерев. Показалось — как те трое урок после купания в параше. — Заметьтте, гражданин корпусной начальник, — продолжал экзекуцию Касперович, — ножи — вот эти, финские, качинские – они совсем новые. Следовательно, они только–только пришли, пройдя благополучно через все входные шмоны… образцово-показательные. Далее. Меня скоро три года мотают между Бутыркой и Лубянкой. И мне известно: за это время арматурные работы в тюрьме не производились. Значит, «пики» — заточки тоже совсем свежие. И тоже прошли шмон. И не один, а сотни. Так? Сотни внутренних шмонов. Со времени последних арматурных работ. Или они прошли входной шмон, гражданин корпусной начальник? — Ну! Что еще–то? — мутно разглядывая застывших вертухаев, спросил корпусной. — Сейчас буддет «еще», гражданин корпусной начальник… Вот, здесь — можете убедиться — собрано более полутора сотен единиц верхней одежды, представляющей безусловную — и немалую! — ценность: новые кожаные пальто, куртки и сапоги, зимние в том числе; новые меховые шубы и шубки, пальто, в том числе женские… еще, вот, сапоги меховые; очень дорогие – смотрите! — споротые меховые воротники, новые совершенно, в том числе тоже женские; новые или почти новые мужские и женские костюмы… Все отобрано или, правильнее, награблено и здесь, в этапной камере, и… где же еще, если тряпки — женские? Значит… Значит, грабеж идет по всей тюрьме… образцово–показательной. И грабят нежно опекаемые администрацией тюрьмы уголовники. Ими ограблены осужденные, направляемые вами, гражданин корпусной начальник, на этапы без этих своих вещей. Поэтому я спрашиваю вас, гражданин корпусной начальник, заглядывает ли кто–либо из администрации образцово–показательной Бутырской тюрьмы в опись личных вещей заключенных — во входные и выходные описи? Нет! Никто в эти важнейшие документы не заглядывает! Иначе вот эти вещи не прятали бы здесь до сих пор. А ведь следствие, гражданин корпусной начальник, по всей вероятности, уже давно располагает многочисленными заявлениями потерпевших заключенных, из ограбленных здесь. Не всех, конечно. Кому–то — не до своих тряпок, отнятых в образцово–показательной. Не до них. Но! Многих, гражданин корпусной начальник, их собственные тряпки, вопреки вашим предположениям и надеждам, продолжают интересовать. Из принципа, например. И их заявления на эту неприятную тему уже давно переданы ими оперуполномоченным по месту отбытия срока. И вот, часть — и немалая — разыскиваемых следствием краденых вещей оказывается здесь, у нас, в камере этапного корпуса образцово–показательной Бутырской тюрьмы, гражданин корпусной… — Что вы заладили: «гражданин корпусной начальник»… «гражданин корпусной начальник»… «образцово–показательная»?! Короче не можете доложить?Глава 169.
— Я не заладил! Я обращаюсь к вам, гражданин корпусной начальник, как положено. Не я придумал эти… дурацкие обращения и… «образцово–показательные…» показатели… Так вот, хм–м–хм… Отнятые преступниками вещи — здесь, в 102–й камере, а заявлениями отправленных на этап заключенных, пострадавших от ограблений, администрация тюрьмы… хм–хм… конечно, не располагает? Так?! Иначе вещи стали бы искать. А их и не прятал никто — не было нужды, потому что… никто их не искал! Не думал искать! Как будет понимать такой оборот дела следствие? Как? Если ограбленные боятся делать такие естественные заявления?! Заявления об ограблении – руководству… образцово–показательной Бутырской тюрьмы? Разберитесь, пожалуйста. Теперь — главное, гражданин корпусной начальник: относительно партийного долга… — Касперович! Я сказал — посажу! — Я — всегда Касперович! И, как всегда, коммунист. Запомните! Как всегда! Хороши бы мы были, если бы наша партийная совесть могла отменяться и назначаться тюремным и прочим начальством! А посадить? Так я уже, как и Иван Афанасьевич Павлушин, сижу. Посажен… Вот для того, чтобы посадить меня и моих товарищей, — а их здесь, партийных и беспартийных, в «образцово–показательной», армия! — действительно, абсолютно никакой совести не надо было… Мне собираться в карцер? …Мы стояли, замерев… Известно было, чем заканчиваются такие эпизоды для виновного. И для всей камеры, уже осужденной на карцерный режим. А заканчивались они всегда одинаково. Ведь начальство не терпело, не переносило апелляций к чему бы то ни было. Тем более, к его… совести… Грамотный, философического склада ума корпусной бло–ка, где находилась моя 19–я камера, майор с внешностью молодого Астангова (под которого он явно работал), предварительно, тоже за апелляцию к его совести, приговорив камеру к двум неделям без прогулки, месяцу без каптерки и неделе карцерного режима, так объяснял, фарисействуя, этот свой феномен «неперенесения»: — Будучи солдатом и повинуясь приказам, я не имею ни моральной, ни физической возможности активно препятствовать предписаниям моих начальников, ибо, не выполняя приказ, какого бы содержания он ни был, я тем самым подал бы совершенно негодный пример моим подчиненным, что, в свою очередь, внесло бы во всю работу тюремной администрации хаос и разложение, и привело бы к еще более диким, чем сегодня, ее действиям… Так вот… …Мы стояли, замерев… Но… Неожиданно совершенно, корпусной теперешний на тираду Касперовича не ответил. Он тяжело, показалось, с какой–то неопределенной растерянностью посмотрел на Адама Адамовича. Долго смотрел… Собирался с мыслями… Решал, наверно, — как поступить? Что выдать? Или нечто иное его встревожило? — Я разберусь… И — старшему надзирателю: — Немедленно собрать все свидетельские показания об изъятии здесь, из камеры… всего… Он снова посмотрел на Касперовича… — Я разберусь, Касперович… С вещами… И с этим… — он головой показал на оружие… — Разберусь, Касперович… Вопросы или просьбы есть ко мне?.. А режим… Карцерный режим, конечно… отменяю… Мы молчали. Какие еще вопросы могли у нас быть? Какие просьбы? Чтоб больше не кидали в камеру уголовников? Это хорошо бы. Да ведь камера–то — этапная. Клоака — не камера. Вообразить только надо, раз и навсегда представить и наизусть выучить: все, что прошло через «желудок» следствия, через «кишечник» внутренней, через «прямую» предвариловки — все собирается в клоаке этапной камеры, все! И текут человеки сквозь эти желудки, кишечники, прямые. И втекают, вливаясь и перемешиваясь, с иными прочими «отходами» и «отбросами» общества, в клоаку 102–й… Сконструированной и веками приспособляемой для того, чтобы, опорожняясь по мере накопления, отторгать–выбрасывать, теперь уже без разбора (раньше надо было разбираться!) изгонять, никогда больше не задумываясь, содержимое, выкидывать его. Подальше куда–нибудь. Насовсем хорошо бы. Еще лучше — с концами… Благо возможности для этого российская повседневность уготовила бесконечные. — …Нет, значит, вопросов? И просьб тоже нет?.. Корпусной стоял — серый, уставший. Сник сразу. Стал неузнаваем… Молчал.Глава 170.
Молчала камера. Люди молчали, успевшие вконец разувериться — если и верили когда–то — в самой возможности встретить в тюрьме гражданина начальника, остановившегося вдруг в злотворчестве своем по собственной воле… По нашим собственным представлениям. По собственному своему невеликому пока опыту. По рассказам бывалых людей. В злотворчестве, естественном для тюремного «служителя», привычном, поощряемом безусловно его начальством. Дабы отсутствие злотворчества не «…внесло бы во всю работу тюремной администрации хаос и разложение и не привело бы к еще более диким, чем сегодня, ее действиям». В самоутверждающем и возвеличивающем «…маленького человека с болезненной жаждой наслаждаться страданиями ближних…» в… безнаказанном злотворчестве… Или… Или не из «маленьких» и «болезненных» был наш корпусной? Очень хотелось в это верить. Как хотелось верить в то, что корпусного, безусловно, насторожил, напугал даже, сбил с привычного и спасительного, надежно отработанного «покровительственно–раздавительного» тона предельно доказательный монолог Касперовича. Вообще–то монолог, ничего хорошего корпусному не суливший. Это понятно было всем нам по совершенно необычайному поведению корпусного. По его удивительному настроению, которое, захоти он, «можно было бы по–высить». Ведь ему ничего не стоило раздавить Касперовича, жестоко наказать камеру, свидетельницу его минутной мягкотелости. Ничего это ему не стоило. Хотя ничего и не решало. Но ведь могло быть вовсе не решено: запри он Адама Адамовича в спецкорпус, откуда, практически, нет выхода, в любом смысле этого слова, и раскидай камеру по изоляторам, которых в Бутырке хватает, а оттуда всех — скопом ли, поодиночке — на этап, да в разном направлении… Вот и выход классический для корпусного из неклассического положения… Но нет… Что–то с ним происходило… Или человеком он оказался?.. А почему бы это не предположить? Ведь его мать родила. Школа учила. Армия воспитывала. И тюрьма, конечно… Потом, он ведь должен был понимать, что люди, стоящие сейчас перед ним в ожидании его суда, много пережили. В том числе, вот только что. Возможно, много больше, чем должны были бы пережить по известным ему «нормам» и «правилам», предписывающим и дозирующим жизнь человека в «местах содержания». Пережили и по его, корпусного, вине: он не позаботился как положено (привыкнув к злу) оградить этих вот людей от хищной наглости и издевательств тоже ему, корпусному, подопечных уголовных преступников. Действия которых он — что говорить — умел, мог и обязан был пресечь. Но… не сделал этого. Из–за чего сегодня погиб человек. Сын чей–то или муж, и, наверняка, отец… А два дня назад из–за этого же — из–за бездействия его, корпусного, — уголовники повредили глаза, разбили, разрезали лицо, искалечили пожилого заключенного–музыканта за то, что он — интеллигент, профессор консерватории — отказался петь их похабную блатную песню. А три дня назад все по той же самой причине – невыполнение корпусным его обязанностей — они же сдернули с нар человека. Издевались над ним… Разломали, развинтили, разрезали, разорвали на куски сложнейший протез инвалида Финской войны. Так, глумления ради… Вымещая зло на слабом, беспомощном человеке. Разорвали и выбросили в парашу, «разрешив» однорукому инвалиду поискать в зловонной жиже остатки протеза… Без которого… что он будет делать теперь, осужденный такими же «уголовниками» к двенадцати годам в инвалидном лагере? Да… Мало ли этих самых происшествий происходит в камерах? По его, корпусного, вине. — Заключенный Касперович! У вас есть ко мне просьбы? Вопросы?.. — Вопросов нет. Просьба есть, гражданин корпусной начальник: если получится, что на этап к месту отбытия наказания будутт определенны одновременно с нами и… этти… граждане, что сейчас моются в бане, и другие, что оказались в коридоре, прошу вас «угадать» нас всех вместе в один вагон. В «образцово–показательный», я надеюсь… Касперович явно «прощал» корпусного. Шутил. Что, говорят, было у него редко. Он не терпел шуток в обстоятельствах для людей трагических. Он рожден был не поднимать настроение, а создавать его, строить. — Не надейтесь: их будут судить за камерный бандитизм. Вас это устраивает, заключенный Касперович? — Меня устраивает все, что устраивает закон. Нормальный, человеческий закон. Больше просьб у меня нет, гражданин корпусной начальник. — Тогда… счастливо! — совершенно невероятным образом завершил посещение нашей этапной камеры «гражданин корпусной начальник». Когда он вышел, мы услышали тихое ворчание Дымова: — Ты хоть извинись, Адам, за твою «коммунистическую» совесть. Напридумывали всяческие варианты совести… Будто есть какая–то еще, кроме совести просто? Слушать стыдно…Глава 171.
В эти безусловно лучшие наши часы в камеру запустили новую партию арестантов. Среди них я радостно приветствовал товарищей моих по 19–й — Евгения Вадимовича Рожнова, Йорика Эриксона и Яана Роммера. За время, в которое мы не виделись, они тоже успели огрести срока по Особому совещанию. Только оправиться от этого не успели еще… Роммер, инженер–электрик. Он схвачен был в истязаемой советско–германским альянсом Польше где–то в конце сентября 1939 года. Из лагеря польских военнопленных — после того, как всех офицеров выдернули и отправили в Катынь, на смерть, — его освободили или расконвоировали, для работы на электротехническом предприятии в Гомеле. Туда уже свозили оборудование, награбленное с обдираемого до нитки электрозавода во Львове, где до войны работал Яан. Вообще же он был коренным варшавянином. В Варшаве родился. В Варшаве учился. В Варшаве женился. Это был высокого роста худой, болезненный человек с глазами Боттичеллиевых святых. В «пленных» лагерях, а потом и в тюрьмах, после того, как в середине 1940 года его вновь арестовали, он порядком дошел. И отчаянно мерз. Даже в душной камере его постоянно бил озноб. Он кутался в свое пальто. Тянул на себя одеяло. Укрывался — мерз… Он жил в испуганно–молчаливом состоянии. За все время нашего с ним существования в Бутырках, потом — на этапе, и, наконец, в Безымянлаге под Куйбышевом, я слышал от него одну лишь фразу: «Зимно, Матка Бозка». Полной его противоположностью был Йорик Эриксон. Тоже высокий, но, видно, могучий когда–то человек, — он был разительно похож на… стоявший под стеклом скелет Лесгафта в его имени Ленинградском институте физкультуры. Стоило только, вообразив, заполнить его сожранными тюрьмой мышцами самого Йорика. А лицо? Оно было не менее разительным слепком поразившей меня еще ребенком в «Мировом искусстве» маски лица Густава Вазы — знаменитой скульптуры Карла Миллеса в музее Стокгольма. Саму скульптуру я помню плохо. Но… надень на Йорика королевскую парчу, накинь мантию, прилепи бороду и усы, вложи в руку рукоять меча, — вылитый будет Ваза! Или… всё таки Йорик?! Черт их разберет, шведов, кто из них, опять же, электротехник, а кто король? Йорик Эриксон окончил в Германии электротехнический факультет. Немного поработал в Норвегии. И насовсем, было, устроился у себя, в Швеции, на сталелитейном заводе Бьорнсборга. Неожиданно узнал, что в СССР развернулись работы на ДнепроГЭС. И, не раздумывая, поехал — по контракту на Украину. Уже в пятидесятых годах я разыскал людей, помнивших о нем, вместе с ним монтировавших оборудование на Днепровской гидроэлектростанции. Помнивших хорошо! Мало того, по–доброму почитавших своего учителя. Вместе с ним мы прошли 46–й московский этап на Безымянку. Вместе комиссовались там же, на Безымянке, в ОГРОН — Отряд горных работ особого назначения (для строительства подземной столицы СССР под Жигулевскими горами). Вместе работали в бригаде кессонщиков ОГРОНа. Разлучившись на восемь месяцев, — время, отведенное моей судьбой на сидение в следственном изоляторе, а затем на возвращение «с того света» после чудом не состоявшегося расстрела в Смышляевском овощехранилище, — мы вновь встретились в ОГРОНе. И снова вместе работали в кессонной бригаде Синева. Пережили безвременье эпохи Хромого Беса. (В сущности, беспредела правлениякняжения директора эвакуированного в Заволжье 18–го Воронежского Авиазавода Матвея Шенкмана, где от организованного этим бешенным зверем «поощрительного голода» осенью и в зиму на 1942 год погибли многие тысячи заключённых и вольнонаёмных рабочих; последние — сплошь несчастные малолетки-Птушники). Вместе потом участвовали в красноглинской Голгофе. И в результате, — очутивышись среди не вовсе сошедших с ума по–сле попытки начальства Безымянлага заставить нас «разгружать» совковыми лопатами «бакинский этап», — вместе — озверев — ввязались в вооруженную свалку с карателями. «Отвоевав», навалив кучи новых трупов друг друга, попали в руки спасшего нас десанта морской пехоты…Волжской военной флотилии. И, — волею провидения и проклюнувшегося вдруг моего названого брата Голованова, — очутились за три девять земель от Самары. От барж с трупами. От нами наваленных карателей. От жаждавших новых Гекатомб начальничков Безымянлага… Где же? А аж на северной макушке Земли! В Арктике! В тогда никому ещё не известном матросском СПЕЦштрафняке «Земля Бунге» острова Котельный Новосибирского архипелага… Не в лагере смерти. Нет! В лагере мёртвых… На стыке весны и лета 1944 года, — дат не знаю, их мы не замечали, когда гомон птичьих базаров затихает благоговейно перед явлением на свет Божий новой крылатой жизни — первых пуховых птенцов, — я закрыл глаза Йорика Эриксона (Эрикссона) из Богуслена. Прочел над ним единственную известную мне молитву — «Отче наш». И вместе с товарищами опустил невесомое тело великана в неглубокую каменную могилу, вырванную аммоналом в красной скале под самым птичьим царством. Он мечтал, чтобы его похоронили «под птицами». Он верил, что птицы, поднявшись в свой осенний путь, передадут последний привет родным его шведским скалам от шведа Йорика Эрикссона… Или… от короля Вазы?Глава 172
…А пока, на предъэтапном вольном досуге, будто в прострационном параксизме, «додумывал» я порядком поднадоевшую мне, гвоздём в мозгу почему–то сидевшую, историю ленинской турпоездки «из швейцарцев в шведы». Будто нужна она была мне?… А тут до чертиков ещё в 19–й камере поднадоевший комдив Пастухов Пимен Васильевич сунут был сюда, в этапную — двумя днями позднее группы Йорика. Старик оказался совершенно оглушенным свалившимися на него с моей помощью событиями на воле. То верил, то не верил в их подлинность, намекая постоянно на необходимость не доверять «совершенно спятившему пацану» (мне, значит). Теперь, здесь, в этапной камере, он, — оказавшись в абсолютнейшем одиночестве меж блатной сошки, сбитый с толку действительно свершившимися — как выяснилось — событиями и, конечно, начисто сраженный «обхождением» с ним Особого совещания, — расположился вплотную ко мне на нарах. И на ухо мне разразился… … — Конеечно, тут явная заслуга Мартова. Его идея — добиться пропуска эмигрантов из Цюриха в Россию через Германию. Это — в ответ на возвращение из России австрийских и германских военнопленных. Их же до фига тогда было у нас. Ну, немцы на это дело вроде клюнули. Советник ихний, федеральный, Гримм, перетолковал с кем надо из швейцарцев… Не с наркомом ли… Э-э!.. С министром ихним по иностранным делам. Сейчас не помню… Это все — когда нам на «Выстреле» талдычили… На Высших курсах… Да… Предложение, значит, отклонили — это потому, что французы с англичанами взъерепенилися! Было от чего: нарушение же швейцарского нейтралитета! …Это, вообще, есть все в книжках по истории… Да-а… А Гримм–то — не успокоился. И обратился, значит, к германскому консулу в Швейцарии… Дело заклеилось, вроде… Но тут Гримм этот отличился! Ему, видишь, требуется согласие Керенского! Тогда наши кинулися к швейцарскому эсдеку Платтену… Далее даже бабке с рыбного ряду известно: право, значит, провоза группы любого состава, экстерриториальность вагона, значит, запломбированного… Всякое такое… Без виз, понимаешь, без шмона на таможнях, и т. д., и т. п. Были, конечно, трудности, — где их не бывает? Например, неуклонка Англии… А как же им еще на все это смотреть?! В Россию люди намыливаются, не скрывая, что желают вывести начисто из войны союзника ихнего! Желают, получается, оставить братьев–англичан один на один с немцами… Желают! И имеют шанс… Тут, конечно, не без чернухи обошлося… Потому и оформлялось все протокольчиками всякими… Щекотливое–то дельце… Пахло, по законам любой державы, самым что ни на есть предательством отечества… Да еще во время войны! Сечешь?! Но… Как там: чего нельзя быку, то можно Зевсу… С общего, значит, согласия… Тогда опросили всех буквально… Неожиданно вмешался Евгений Вадимович Рожнов, лежавший по другую от меня сторону и внимательно слушавший Пастухова: — У всех спросили. Только не спросили Россию. И в этом была соблюдена традиция: много шума, но… дело сделано! Милейший ваш Анатолий Васильевич Луначарский сообщил умилительно, что Старик «ехал спокойный и радостный». И что «условия проезда эмигрантов через Германию немецкие власти соблюдали точно»… Так. Или почти так… А какой ценой? За какие заслуги? Значит, уверены были, что имеют шанс. Задаю себе вопрос: кто этот шанс просчитывал? Кто согласился, наконец, считать этот шанс шансом? Немцы же, черт побери, — не мальчики! Люди, генетически приученные считать… Правда, не всегда точно. И в большинстве случаев, с опозданием. Но тут точно просчитали. Поэтому интересно очень: что же им тогда предъявили большевики? Для счета? Предъявили подлинные списки функционеров в России — сеть агентов, способных вывести из войны огромную страну с отмобилизованной, обстрелянной тремя годами войны армией? План государственного переворота? Вообще, программу действий, опирающуюся на эту конкретную сеть, которую можно пощупать? Не–емцы же-е! Они обязательно должны пощупать, прежде чем платить. Или, наконец, методу, технологию переворота, основанную на разбойной концепции «грабежа награбленного»? Но ведь это же ликвидация святая святых — частной собственности! Это же уничтожение дворянства! Это, наконец, слом монархии, зависящее от толпы решение судьбы династий Габсбургов и Гогенцоллернов! Династий, самих сидящих на пороховой бочке «исторической действительности»… Ба–а–льшой секрет! Его, я так полагаю, даже сам Рябой разгадать не сумел. И… будучи человеком дела,действия, он… Не вдаваясь в подробности и масштабы «персональных заслуг» перед немцами участников темного «турне», а, заодно не желая копаться в списках проданной немцам сети «старых большевиков», он всю эту многочисленную кодлу отправил к праотцам. И дальнейшие свои планы – только ему одному известные — относительно германской политики строит сам. С чистого листа. Не оглядываясь на неизвестные ему замыслы и обязательства своих предшественников, замешанных в банальнейшем предательстве интересов России, в самой обыденной измене родине. Строит, естественно, с учетом процессов, происходящих в Германии, и интересов, которые она не может к нам не иметь… — Понятно, что–то у Рябого с Гитлером не сложилось. Возможно, причина в изощренной хитрости кавказца, распознанной немецкой стороной. — Да, грехов на Рябом — свыше грабежа, как изволят выражаться наши соседи–урки. Но изменять отечеству? Не–е–ет! Он с самим дьяволом сговорится — если только… сам — не сатана. И пойдет с ним на любые комбинации — это при его–то осторожности и осмотрительности! Но! Только в имперских целях. Только. И тут — все его преимущества перед любым политиком… От чего, правда, всем нам — русским, конечно, — и вовсе не легче. Ибо: великая Россия строится теперь ценой всех до последнего русских… Плюньте мне в физиономию, но, сдается, что он один, кто пытается учитывать и, пожалуй, использовать «ошибки молодости». За это я уважаю его… Ну? Чего не плюете? Или — дошли? И через губу уже не плюется?..Глава 173.
Евгений Вадимович наклонился ко мне: — Советую вам, Венечка, не тратить времени на всю эту муть — она до самого дна! И жемчугом здесь не пахнет. Нет! И имя всему этому — сортир. Что и констатировал самый заклятый друг Рябого товарищ Троцкий, которого вы, кажется, уже успе–ли похоронить… Его я оцениваю не ниже, а, быть может, даже выше Старика пресловутого. Но! Органически не переношу жидов, Веня. Не обижайтесь… Предпочитаю о них — или плохо, или ничего. Вообще–то, что–то стоящее можно, при случае, по–искать у Антона Ивановича… – ?… — Да, да! Вы же — из иной эпохи! У Деникина, Веня. У Деникина. В «Очерках русской смуты». Не великого ума человек. Провалил белое дело. Провалил нашим, российским неуемным «великодержавством». За что кавказские сепаратисты и защемили генеральские «шары» в своих многонациональных дверях… Хм… Хм… Извините. А ведь Большой Кавказ и базой его был, и тылом, и источником ресурсов… Дураков, знаете, тоже не люблю. Пусть даже высокоименитых… Да. Так у Антона Ивановича, как случай представится, — поищите. Людендорф намекал что–то по поводу ответственности германского правительства, которое послало Ленина в Россию. Прочтите при случае… Если честно, Веня, вопрос–то чрезвычайного характера – нравственного: предательство нации, которым… гордятся! Будь я моложе, — мне, мальчик мой, скоро все восемь десятков, — я бы на досуге, за шахматами, например, продумал бы и иные варианты. Пробовал даже — был такой грех. И не раз… Но когда приходится начинать все сначала — а это и сладкие сопли господина Луначарского, и откровения Радеков—Карпинских—Ганецких, я — пас! Противно. Хотя, безусловно, эта наша непомерная брезгливость погубила Россию. А эти? Эти ничем не брезговали. Абсолютно! И — вот и финал… Не окончательный еще, конечно. Россия — держава огромная. Инерция у нее великая. Но — финал наступает. Быть может, начало финала, он ведь может продлиться достаточно долго, возможно, лет полста. Тогда и обернется Россия разбитым корытом… Евгения Вадимовича Рожнова видел я в последний раз в начале июня 1941 года во втором районе Безымянлага. С бригадой инвалидов старик разгружал платформы с кирпичом, эшелонами прибывавшие на площадки будущих авиазаводов. История «турпоездки» Цюрих — Германия — Стокгольм меня ничуть не интересовала. Правда, пришлось вернуться к ней лет через двадцать, когда вплотную занялся я тандемом двух фюреров. К чему я внимательно прислушивался, так это к тому, что имело отношение к судьбам мамы и отца, друзьям или коллегам, так или иначе связанным с деятельностью престранного детища ВЧК-ОГПУ — Политического Красного Креста» (ПКК), возглавляемого Пешковой. Выше я поминал, что размещался он непосредственно — и внутри — комплекса помещений Лубянки, в доме 26 по Кузнецкому мосту в Москве. Сегодня, верно, мало кто уже помнит сказочку о том, что «зачат» был ПКК — с подачи Хаммера, Хургина и Красина — на «исторической» встрече Арона Александровича Сольца (того самого — «совести партии») с Владимиром Ильичом Лениным. И Ленин, будто бы, «горячо поддержал идею» этой организации. Организации, замечу, удивительной потому именно, что создавалась она, якобы, «с целью оказания помощи и поддержки политзаключенным в Советской России»! А политзаключенных–то в этой державе не было и быть никогда не могло: «всем известно», что против советской власти выступает только «кучка уголовников»… С первого дня создания ПКК в нем трудились «добровольцы»: Александр Борисович Минскер, Григорий Абрамович Рабинович и Исаак Ильич Куличек — компания, напрямую кооптированная из аппарата ВЧК в контору ПКК, а также чекист Михаил Лазаревич Белкинд (бывший присяжный поверенный и, через супругу, родственник Пуришкевича) — этот введен в состав ПКК как «представитель пострадавшей интеллигенции», Винавер Михаил Львович, кузен которого Максим Моисеевич с супругой, еще недавно сердечные друзья по кадетской фракции Думы Милюкова, Петрункевича, Набокова, Струве и Шингарева, а теперь наперсники Менжинских, Дзержинских и Викентия Викентьевича Вересаева, оказавшегося аж членом–учредителем ПКК. Вскоре, однако, по срочнейшей надобности, «добровольцы» Рабинович и Минскер были переведены обратно в аппарат ЧК – потребовалось, якобы, их знание иностранных языков. Но ведь и в контору ПКК они были кооптированы — добровольно, естественно, — все из–за того же знания языков… Сразу же их заменили тоже «добровольцами» — выпущенными из подвалов Лубянки архитектором Павлом Павловичем Огородниковым (Слуцким) и дочерью его Розалией, по документам — женой одного из расстрелянных Строгановых, и бывшим офицером охранки Николаем Илларионовичем Штубе, «старым знакомым» Пешковых по Нижнему Новгороду. Все они, говорилось, пришли в ПКК по рекомендации Марии Александровны Спиридоновой, уже давно находившейся на Лубянке, и Вересаева… Удивительная собралась команда — «добровольный» конгломерат палачей и… числящихся их жертвами! Такой командой не гипотетическим «политзэкам» способствовать — рога ломать, кому прикажут! Тут нельзя не вспомнить о подлинной гуманной деятельности — о том, как моя мама спасала больных и голодных, обратившись с письмами к хорошо знавшим ее людям. Письма мамы ушли в Европу и в Америку. Всемирная Ассоциация меннонитов немедленно откликнулась. В Россию пришло множество оборудованных госпиталей. Тысячи тонн продовольствия. Мама имела моральное право потребовать от Гувера — торгового министра САСШ — ни в коем случае не допускать к распределению помощи в России и на Украине комиссаров, а лишь представителей медицины, чтобы «бесценные продукты питания и медикаменты с оборудованием госпиталей попадали к тем, кто особо остро нуждается в помощи и поддержке, но не в руки карателей и убийц». О чем ей и отцу напомнят по их аресте в 1929–м те самые каратели и убийцы. Тем временем мама отказалась от предложений Семашко – комиссара здравоохранения — «занять командные должности в ВОЕНСАНУПРе армии». И продолжала заниматься своими – бывшими гвардейскими — госпиталями у Кременца на Волыни. Именно там, в эпицентре самого чудовищного по масштабам тифозного очага — Кременецкого — мама и ее медики собирали на сотнях сборных пунктов толпы сирот и беспризорных детей всех возрастов из домзаков и предвариловок, из тифозных бараков и больниц, из разоренных хуторов и местечек. Выхаживали их. Лечили. Одевали. Обували. И специальными рейсами пароходов из Одессы и Николаева отправляли за океан — в САСШ, в Аргентину, в Бразилию — жить! …Тиф свалил маму в присмерть. Отец, бросившийся к ней ухаживать, заперт был в тифозный карантин как возможный разносчик болезни. Коллеги их круглосуточно заняты были больными. И тогда, «ужаснувшись грядущей судьбе маленьких сыновей отца и мамы, обретающихся в пустом доме», друзья их отправили в США обоих малышей — братьев Натана и Александра, родившихся до меня. И там потеряли их. Натана я нашел через 55 лет. Александр погиб в 1943–м. Над Руром. Его Летающая крепость сбита была во время налёта Англо-Американской авиации на заводы это области Германии… В 1978 году мы посетили его могилу…Глава 174.
…А ПКК? А Пешкова? Ведь это именно ее «авторитет» внутри и вне Советской России позволил террористическому правительству Москвы открыть беззастенчивую торговлю заложниками — продажу людей их родственникам и друзьям за рубежом. Отдадим ей справедливость: она прекрасно чувствовала себя в сомнительной роли эдакого «ангела–спасителя» человечества, зажатого тисками режима и тюрьмами ЧК. Другое дело, имею ли я право судить ее? Ведь на год разгона ПКК Сталиным по его каналам вырвалось на свободу — на Запад — более шести сотен еще живых россиян! И воссоединилось около четырехсот семей. Пусть много меньше, чем спаслось «коридором Маннергейма», но спаслось! Когда–то, в дни рождения ПКК, на стеночке кабинета Екатерины Пешковой по Кузнецкому мосту 26 появилась — в рамочке под стеклом — «ленинская» бумага за его подписью и совнаркомовской печатью. Говорилось: от нечистой силы! Но именно ОНА поселилась здесь. И занялась нечистыми своими делами: «подбором и расстановкой кадров» с командированием их за кордон тоже на нечистые дела. И управлением ими на расстоянии. Время шло. Новые лица появились на Кузнецком 26. Крупные нэпманы. Из тех, кого милостиво допустили финансировать «благотворительное» пешковское заведение. И первый — знаменитый Яков Рацер. Да, дядя Яша, отец Джорджа, подаривший сыну настоящий игрушечный паровоз. Между прочим, первая скрипка Большого театра начала ХХ века! Кой черт попутал блистательного музыканта НЭПом?! И вот, выкинутый из собственного дома, проживает он в коммуналке у Разгуляя. В моей квартире № 1 над булочной углового дома по Новобасманной, 43 и Спартаковской… А всей России известные пароконные черные ящики с белой рекламой «Дрова. Уголь. Яков Рацер» заполняют Москву и Подмосковье. Работают на «Политический Красный Крест»… А задолго до того, в сентябре 1916–го, дядю Яшу навестил Михаил Булгаков. Произошло это в родовом особнячке семьи Рацеров, по Обуховскому переулку, в соседстве с Покровскими — близкими будущего писателя. Здесь Булгаков и познакомился с прибывшим в краткосрочный отпуск из армии другом Рацеров графом Сергеем Васильевичем Адлербергом. Они понравились друг другу. Договорились встретиться, «если приведет Господь». Господь не привел. В октябре 1917–го братья Борис, Дмитрий, Владимир и Сергей Адлерберги в Хамовнические казармы «на регистрацию» офицеров не явились. Потому остались живы. А Сергей и Борис еще и воевали в Белой армии. После Крыма первый эмигрировал во Францию, второй — в Ригу. И Михаил Афанасьевич узнал о жизни Сергея Васильевича от его московского брата Владимира, посещая старого уже в бытность известным писателем. Когда, после разгрома НЭПа, Рацеров отправили на Север, Булгаков, «замеченный» Сталиным, встретился с всесильным Фриновским. И Рацерам сидение в Ухтапечерлаге заменено было ссылкой на Урал. Там дядя Яша, сумевший на лесоповале спасти свои руки великого музыканта, собрал симфонический коллектив будущей Свердловской оперы! А вот Борис Васильевич Адлерберг — этот в роковом 1941 году разделил судьбу миллионов русских граждан… Старого, больного, его эвакуировали из Риги в Сталинград — встретить хлебом–солью немцев, с которыми не на жизнь а на смерть дрался он на Первой мировой войне, граф посчитал кощунством. Осенью 1942 года в осажденном волжском городе патруль вытащил старика из–под руин вокзала. Полураздавленный, после пережитого, после инсульта в 1939 году, ослепший, на вопросы чекистов он отвечал не быстро. Не четко, глухо. Да еще с акцентом (прибалта?). Ну, и фамилию назвал совершенно уже фашистскую! Инцидент окончился автоматной очередью – в тылу «смершовцы» патронов не экономили — и кратеньким рапортом–абзацем. Он–то и донес до благодарных потомков, — в частности, до племянника Вадима Владимировича и племянницы Еленгы Владимировны, а потом до нас с супругою, — подробности конца отпрыска семьи, о которой я узнал сперва до Лубянки от Бабушки, потом от Никулина в Бутырках, а многомного позднее — от Нины Оттовны Адлерберг, половины моей… …В самом начале 1930 года Исаака Савельевича и Дину Ноевну Барановых дёрнули на Соловки. Они там выжили. В канун войны — уже в ссылке на Полярном Урале — Барановы усынови–ли двух немецких мальчиков: братьев Гуго и Иоахима (Окси) Эберле. Их отец Герхардт Штейншнейдер, специалист из Кёльна, приехал в 1936 году на работу в Чибьюнское отделение Ухтапечерлага в качестве нефтяника (тогда была это экспедиция Эммануэля Нобеле). Там был арестован. И погиб в 1936 году в одном из помянутых выше абдорских этапов. Мама мальчиков Эмилия погибла там же и тогда же. В начале 1941 года, — воистину, неисповедимы пути Господни! — чете Барановых выдали паспорта. И даже разрешили съездить в отпуск!.. Они решили посетить любимый Крым, где не были с 1913 года. Им необходимо было погреть их мальчиков–солнышек на солнышке крымском. Война накрыла их… В Евпатории украинские полицаи убили вместе с евреем Барановым польку Дину, и немецких мальчишек Окси и Гуго… Почему мне так отвратительны — не печальны, нет, — именно отвратительны эти воспоминания, вызванные тенями пешковского ПКК? Потому что в свои 16 лет, лежа у нар этапной камеры, я многое из вышерассказанного уже знал. И все, что знал, так или иначе связано было с проклятым ПКК. Судьба Рацеров, судьба Барановых, судьба Булгакова, навещавшего часто Кузнецкий, 26. Судьба Адлербергов, наблюдаемых все с того же Кузнецкого, 26 сонмом провокаторов, по рассказам Барановых бабушке в том же 1941 году… И еще с другими тенями связано, которые выходили из этого проклятого учреждения. Родственными или какими–то еще иными отношениями семья (отец) Михаила Булгакова была связана с семьей Сергея Николаевича Шевердина, тоже поминаемого выше. И Шевердин много сделал, чтобы облегчить (пусть только обезопасить) жизнь писателя. Впрочем, как и судьбы многих других литераторов того времени. Кроме того… Сергей Николаевич и его коллега и друг Федор Федорович Булычев — до февраля 1917 именитый сыщик, ученик Смолина и начальник уголовного розыска одной из волжских губерний, — в марте–апреле 1917 года провели действительно молниеносную операцию по изъятию из архива охранки картотеки ее агентов, которые в те месяцы звездно восходили на политическом горизонте постмонархической России. Одновременно они обнаружили и извлекли из недр полицейской документальной рутины и дела уголовного и даже сугубо фискального свойства — прямого и неопровержимого свидетельства бурной и даже подлейшей молодости этих же восходителей. Сопоставление картотек и дел вряд ли особо поразило Булычева и Шевердина. Заметим, что некий главный персонаж — один из объектов второстепенного тогда интереса двух друзей–криминалистов — с аналогичным поиском припоздал. И, было, кинулся искать своих более удачливых конкурентов. Искал примерно года до 1935–го. Да так ни с чем и остался. Решено было: бумаги сгинули бесследно в революционном ералаше. Во всяком случае, Шевердин, следивший за поиском этого персонажа, был доволен состоянием, в котором он пребывал… И какими же светочами на этом отвратительном фоне выглядят мой незабвенный Степаныч? мои Ирочка и Али? Да и «четверговцы» Катерины Васильевны. И друг родителей моих и Екатерины Васильевны супруг Карл Густав МаннергеймГлава 175.
Карл Густав Маннергейм… …Вот ведь — и политик он, вынужденный маневрировать в ненадежном, точнее, в мерзопакостнейшем мире. И государственный деятель, постоянно искавший и всегда находивший выход из провоцируемых одну за другой врагами его народа казалось бы безвыходнейших ситуаций. И военачальник, побеждавший могущественных противников не только умением, но, верно, и изощренной прозорливостью, хитростью даже… А Густав мой — Человек Чести! Более четверти столетия сражается он в неравном поединке с силами вселенского зла за независимость и достоинство своей маленькой крестьянской страны. Названный отважными насельниками и защитниками её Финляндским Вашингтоном, в ответ на эту трогательную любовь, Он, рафинированный, — во множестве поколений скандинавский немец, — именует и представляет себя только чухонцем. Чухною. Пусть финляндцем. Финном. И всегда был и оставался Их отважным рыцарем. Он и есть рыцарь, каким виделись великим поэтам и бардам средневековья Народные Меченосцы той далёкой эпохи. Был рыцарем в молодости, в русской армии, и остался им в собственной, финляндской. И в частной жизни, — а такая была у него, — он рыцарь! Рыцарь бесстрашный! В жизни куда как не легкой, в жизни трагической, намертво схваченный за сердце… …Только один эпизод. Только один: …Начало 1924 года. Смерть главного упыря планеты. Пользуясь «счастливым случаем», вселенская большевистская нечисть бросается в Москву! Зачем? Да что бы опомниться от по–следнего — осенью прошедшего года — скандальнейшего поражения в Германии… И сговорясь вновь, ещё раз, — и снова за счет России и ценой ее народа, — попытаться поживиться вселенским разбоем и мором. А Маннергейм, — в эти же часы и дни окололенинского столпотворения, паники и растерянности властей в Первопрестольной, — совершает свой немыслимо отчаянный, мальчишеский совершенно, подвиг. Впоследствии вписанный в анналы всех спец–служб и вошедший в учебники всех тайных полиций планеты… И это — на 57–м году ТАКОЙ жизни — многожды раненый, покалеченный, тяжко больной мировой известности и уважаемый всеми государственный и военный деятель… Старик по возрасту и молодой человек по поступкам, он попытку делает увезти или похитить из Москвы любовь свою. Свою Катерину. Лошадку…Всему миру известную балерину. Мать сына его. И, — совершив давно задуманное и выстраданное, — ответить наконец по–мужски на тягтяйшее обвинение–отчаянный вопль его: «Ты бросил мать в этой проклятой стране!». …Шесть лет назад выбивший ленинские банды с финляндской земли, — в навязанном друзьями сопровождении трёх бесстрашных егерей личного его 27–го батальона, — переходит он границу. Вьюжной лютой ночью появляется, нежданным, перед будущей мамой моей в доме по Доброслободскому переулку у Разгуляя. Потом встречи с любимой в доме элиты по Александровскому саду под угрозой разоблачения и гибели! Тайное бракосочетание в церквушке на Поварской. И, — вне всякой логики, вне здравого смысла, вопреки естественному инстинкту самосохраниния, — многочасовое (полутора суточное!) стояние на страшеном морозе к новосрубленному мавзолею… Надо же затеять, надо же исполнить такое в их чреватейшем положении – заставить и Катерину прощатся с подписавшим 31 декабря 1917 года декрет о независимости Финляндии… …Где, когда и кто из великих так поступил?! Кто еще, раненый в сердце вечным пленением любви своей и матери сына своего, взошел, рискуя жизнью, в дом поверженного смертью врага, чтобы отдать ему честь?! И уходил, разбитый совершенно, навсегда оставляя в январской стуже и проклятой стране заболевшую и обеспамятевшую муку свою… Катерину… Мысли–мыслишки в этапной камере…Глава 176.
…Было, было над чем задуматься, имея впереди неначатую «катушку». Сперва, с недельку, под ночной, да и дневной храп спящих товарищей по камере, отдыхающих после всяческих ЧП. Погодя немного — под вопли конвоя, отвозившего нас, во–ронками, по ночным улицам, на те самые пути Казанского во–кзала, что подходили к «холодильнику» и к отделению линейной милиции на Каланчевке у путепровода, с которого недавно совсем наблюдали мы уходящие эшелоны этапов… К концу ночи, под дробный перестук колес старых телячьих вагонов — «краснух», обмотанных колючкой и укутанных вихрями метели, «веселый» поезд уносил нас московскими задворками в дали неведомые… …Написал: «к концу ночи…». Какой там конец? Ночь только еще начиналась — непроглядно черная, бесконечная. И виденьица в ней из взбаламученной памяти… …Вот такою вот студеной ночью пробирается старыми московскими улочками свадебная процессия. Впереди — Катерина. На ней — внакидку — поверх длинного бального платья легкая шиншилловая шубка, белая пуховая шаль и… туфельки на ногах! Бабушка, бессчетно и волнуясь каждый раз, пересказывая подробности ночного шествия, непременно повторяла: «В такой страшный мороз она — в туфельках!». За Катериной, след в след — тропки–то, ногу не поставить, — Густав в длинной уланской старой шинели, ноги в бурках, треух натянут на глаза. Он крепко держит Катину руку, отведенную назад — к нему… За ним — все тепло укутанные — мама впереди отца. Он сзади придерживает ее под локти — она на «сносях», вскорости мне родиться… За ними бабушка семенит — в шубе до пят, шалями укутанная, — под руку с Машенькой Максаковой, «дочкой» Катерининой. Эта «упакована» своим спутником надежно: шутка ли, в эдакую стужу только нос из шали выпростать — голос пропадет! А Маша поет в Большом! За ней, вплотную, чтоб тепло ей было, муж Максимилиан Карлович. Добрый, с давних лет, друг Маннергеймов. Он — в модной бекеше, тоже в бурках, только голова непокрыта у пижона — поднят и прикрывает шею и лицо твердый воротник… Спереди и сзади еще трое… Пересказываю бабушку. Но будто сам иду с ними. Иду во тьму. Рядом с несчастными любовниками, с пропавшими на годы родителями… …Третьего дня, как снег на голову, свалился укутанный в башлык Карл Густав! Прошел в отворенные мамой двери. Кивнул только троим дюжим мужикам, что отошли во тьму. Мама кинулась было приглашать и их, рот открыла… Он остановил: они на службе! Затворил двери. И, с порога: «Фенечка! А я за женою явился — за Катериной. Нам обвенчаться обязательно… Церковным ли браком, или гражданским — все едино!». Мама ушам не поверила, как и глазам! Ужаснулась дикой, мальчишеской затее этого… медведя! Как можно было явиться сюда, в большевистскую Россию, в пасть Чрезвычайки, не просто всему миру известному финскому политику, но еще и белому генералу — «злобному врагу мирового пролетариата»?! Облик Маннергейма давным–давно примелькался всем читающим россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, популярное в стране чтиво — иллюстрированную «Ниву», с 90–х годов 19–го века заполненную фотографиями придворной камарильи. Да что «россиянину»! Он был «лично известен» каждому старому филеру, из которых нынче состояла половина штатных агентов наружного наблюдения ВЧК! Ведь они двадцать лет подряд, перед революцией, еще и охраняли бесценный по–кой и самоё жизнь некоего свитского офицера из шведскофинских аристократов, а потом и генерала Свиты ея величества вдовствующей Императрицы. Медведь! Точно — медведь! Поужасавшись и изругав его всеми известными ей ругательствами, — по госпиталям–то за пять войн и на «театрах во–енных действий» было кому и чему ее научить, — мама, профессией своей призванная всегда и все решать самой, первонаперво в тот же час увела Катерину из ее квартиры к себе, в бабушкин дом по Доброслободскому переулку. Устроила там же Карла Густава и разместила его сопровождающих. Никак невозможно было находиться им в Катином доме на Манежной напротив Александровского сада — в нем жила верхушка большевистской элиты, а рядом в апартаментах — сама Анна Ильинична Ульянова—Елизарова, сестра Ленина. И топтуны день и ночь толклись вкруг дома и внутри, а теперь вот и греясь у батарей отопления. Еще и потому любовникам нельзя было жить в этом доме, что вокруг него, а иногда по квартирам, шли облавы. А теперь, по смерти пролетарского вождя, к жильцам компаниями шлялись «коминтерновцы» из разных стран, которых «счастливый случай» привел в Москву в растреклятые невиданные даже в России морозы, готовить очередную пакость «буржуазному Западу». И вот эта–то публика точно могла опознать Маннергейма, а он и не догадался или не пожелал из–за уланского своего гонора хоть как–то изменить свою внешность хотя бы гримом. Да, Карл Густав выше был всяческого маскарада. Он маме признался: «Нехватало, чтобы, застукав меня, подонки потешились бы накладной бородой!». Улан. Русский улан, мальчишка, — говорила себе мама. А «мальчишке», жениху, меж тем пятьдесят седьмой год… Можно было бы и угомониться. Тем не менее, бракосочетание необходимо было устроить как можно быстрее: шок у одних, растерянность у других, занятость у третьих мигом улетучатся. Начнется новый пароксизм вселенского террора и новых облав. И Карл Густав — в мышеловке! Сразу возникли проблемы. Первая: невеста — православная, жених… Он, вроде, лютеранин? Мама обстоятельств этих за двадцать семь лет приятельства с Карлом Густавом, просто с Густавом, как звали его друзья и все на родине, мама этих тонкостей конфессиональных различий по меннонитской своей демократичности не замечала. Тем более, сам Густав поводов к подобному интересу не давал. У него, в прошлом охранителя трона, сложилось собственное мнение о царях земных и Небесных, которое он никому не навязывал, предпочитая о нем не распространяться. И вторая проблема: как выбрать храм, в котором бракосочетание должно быть освящено? Большинство их к этому часу было порушено. Служители уничтожены. Тех, кого страшная участь миновала, влачили теперь жалкое существование париев, прокаженных. И служили в страхе за жизнь – своих близких и свою — в оставшихся еще церквах и кирках, ежеминутно ожидая ареста. А потому абсолютно зависимые от ЧК. И, частенько, служа ей…Глава 177.
Родители мои поняли одно: сами они эти сложности не разрешат. Но тогда кто? В какой срок — время подпирало отчаянно! Вот тогда бабушка и посоветовала маме побеспокоить «американца», ее почитателя, русского епископа в Америке, а ныне опального, уничижаемого каждодневно Патриарха Тихона — Василия Ивановича Белавина в миру… Патриарх Тихон принял родителей моих в своем монастырском уединении тепло. Не скрывал радости из–за их прихода. Был он задавлен прошлогодними событиями. И, более всего, принужденным «раскаянием» своим перед изгалявшейся над его святынями властью. Недужилось ему сильно и после сидения под арестом и круглосуточным надзором чекистов в собственном его жилье — в «тереме на стене» Донского монастыря — с 1922–го на 1923 год. И из–за изощреннейших после того гонений… Патриарх, по–домашнему, угощал чаем родителей моих в своей трапезной, где маме пришлось не раз бывать из–за болезни старца. Окруженный с некоторых пор откровенными недоброжелателями и просто неискренними людьми, он страдал душевно. Но и муки телесные сильно его одолевали. Хотя шел ему только пятьдесят девятый год, а лиха за последние годы натерпелся Владыко сполна. И если верить врачам, из них из всех доверял он только маме. И хотя была она «не его веры», он, узнав о ней еще в Америке, а затем и встретясь с нею там же, подивился восторженно ее делам. А потом все годы пристально и ревниво наблюдал за становлением ее как «медика Божьей милостью» – так он говорил. И был горд, полагая, что и его доля усилий есть «в строительстве по воле Божьей великой подвижницы в делах человеколюбия». Не то, чтобы он так уж страшился за свою жизнь — человеком он был большой смелости. Но если до него доходили стороною слухи о то и дело погибающих священнослужителях, еще и умирающих внезапно и непонятно из–за чего, недавно еще здоровых и бодрых духом? Поневоле он начинал подозревать всех, неожиданно появлявшихся около него. А мама и отец бывали у Владыки только по приглашению его, когда он болел. Да тогда лишь, когда свободное время выдавалось в постоянной череде войн. И чтобы так, как сейчас, незваными, явиться к Патриарху, — пусть даже «по старой дружбе», — считалось ими бестактным, непозволительным, чуть ли ни амикошонством. Хотя Владыко был им всегда рад, пришли бы они «так просто», или даже с просьбой, как водится, «не для себя». Ведь «не для себя» же мама в 1907 году просила Василия Ивановича позаботиться о сиделках для балтийских госпиталей. И он, ни дня не мешкая, отослал из монастырей северо–запада России сотни монахинь для ухода за ранеными. А чуть позднее, на стыке 1908 – 1909 годов, сломал сопротивление чиновников от медицины, да и активное, воинственное недоброжелательство самого общества российского к «Манчжурскому братству»! Эта публика не без оснований почувствовала в инициативе мамы и ее единомышленников действенный протест полевого офицерства против продолжающегося и после окончания русскояпонской войны откровенного ограбления госпитального хозяйства армии… «Скобелевского» фонда — тоже… И теперь родители мои явились к Патриарху снова «не для себя». Сообщение мамы о приезде Маннергейма Тихон принял спокойно. Только, — рассказывала мама, — она почувствовала, что старик будто бы повеселел. Засветился. Он был явно горд поступком Густава. Поэтому сетования мамы о неоднозначности религиозной принадлежности сестры и ее жениха пропустил мимо ушей, сказав ей: — Мы с тобой, Фенечка, тоже разных религий дети, однако – оба вместе — такое таинство разрешаем, которому, возможно, аналогов нет даже в драме нашего времени! А решим мы его тоже по времени. Тем более, оба — христиане они… Патриарх подумал с минуту. Оглядел маму и отца. Сказал: — Сейчас распоряжусь узнать — не отъехали ли Кленовицкие к себе в Вятку… И если они еще здесь, — полагаю, — лучше придумать невозможно… И на немой вопрос мамы ответил: — Это друзья мои, братья Кленовицкие — Павел Михайлович и Николай Михайлович, священники оба. И их отец пастырем был примерным. Так что, если они еще в Москве, будет кому требу вашу справить… Ни за что не опасаясь… …Храм Бориса и Глеба на Поварской новобрачные покинули заполночь. С ними «свидетели по жениху» — мой отец, «иной веры» человек, благословленный самим Патриархом, и Максимилиан Карлович Максаков—Шварц. И «свидетели по невесте» — Мария Петровна Максакова и мама, женщина тоже «иной веры»… Мама, было, остановила проезжавшего извозчика… Густав сказал: — Полагалось бы сделать фотографию на память… — Господь с вами! — прикрикнула бабушка. — Вы с ума сошли! Какая фотография в вашем положении?! И ночью! Вам надо уехать сейчас же! — Полагалось бы сделать фотографию, — еще раз произнес Густав. — Так принято. Так будет… Пожалуйста… Тогда самый молчаливый в весьма немногословной компании — мой отец — предложил: — В получасе хода отсюда, на Кузнецком, должен открыться салон Моисея Наппельбаума… Моисей Соломонович Наппельбаум, фотограф–художник, возвратясь из Америки, в начале 1917 года открыл на чердаке седьмого этажа огромного дома по Невскому проспекту на стыке его с Литейным — рядом с госпиталем Преображенского пол–ка — фотографический салон. Когда приезд родителей в Петроград совпадал с большой выпиской, врачи и часть раненых шли к Наппельбауму «запечатляться на память». Так мама и отец познакомились с мастером. И подружились с ним. В осенние месяцы 1923 года Наппельбаум переехал в Москву по требованию правительства — он первым снимал Ленина, большевистскую элиту. И оставив в Питере семью, открыл салон в двухэтажном доме, что на углу Кузнецкого моста и Петровки. В нем и были сделаны снимки Катерины и Густава. Фотографии должны были быть готовы к полудню. Негативы — уничтожены. Моисей Соломонович, никогда «живым» Маннергейма не видевший, и, спросонья, не узнавший его по снимкам в той же «Ниве», так и не догадался тогда — кого фотографировал. Много чего повидавший в своей жизни, он был потрясен, когда в 1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии лютой январской ночью 1924 года. А ночь, вправду, лютовала невиданным даже для Москвы морозом! Дома, мертво стывшие вагоны трамваев, штоки негорящих фонарей, извозчичьи лошади под попонами, люди — все куржавело студеным инеем… …Очередь к Ленину тянулась, петляя по центру города, от Остоженки. Замирала на часы у Манежа, когда в нее попадали вереницы гостей из разных стран. Катерина, очень уж легко, не по времени и месту одетая, и Густав — люди уже немолодые – бегали отогреваться в Охотный ряд, к кострам красноармейцев, которые вовсе стыли в шинелках «на ветру». Когда, наконец, они дошли, и их впустили в свежесрубленый мавзолей, где лежал покойный, Катерина закоченела, застыла… Густав и в шинель свою кутал ее, и ноги ей оттирал… Кое–как, на последнем пределе, прошла–проплыла она мимо гроба, поддерживаемая мужем. А как дальше шла, как выходила из зала — уже не помнила. Через заслоны, через рогатки, через бесчисленные заставы ее отнесли — рядом совсем — к ней в дом у Александровского сада… Только здесь ей могли оказать помощь кремлевские врачи, «прикрепленные» к ней. Только здесь она могла быть. Болезнь ее вызвала панику в дирекции театра — она должна была участвовать в траурных церемонияхпантомимах для все тех же коминтерновцев, и администраторы дежурили в ее квартире. Густав метался по особняку в Доброслободском. Места себе не находил: все, абсолютно все рушилось из–за Катиной болезни! А недуг разгорался пожаром: двустороннее воспаление легких, осложнение на и без того слабые почки ее, беспамятство из–за страшенной температуры. Дважды, вырвавшись из–под маминого «караула», Густав приходил к Катерине. Она никого не узнавала… Пылал лоб… Пылало лицо… Пальцы — будто в предсмертной агонии перебиравшие край одеяла у лица — были ледяные, мертвые. Только здесь, около Катерины, он начинл понимать, что ему не увезти ее. Сколько слез пролил этот железный человек у постели своей любви, Катеньки своей, знали только он и мама. …Ни бабушка, ни мама после ее четвертьвековой Голгофы, не рассказывали мне об этих часах Густава у постели Катерины. Никто не знал: оставляет ли он ее на время или навсегда?Глава 178.
…Провальный сон в леденящем ветродуе щелястой «краснухи» то и дело ломается. Рвется обидно из–за громоподобных — спросонья — ударов деревянных барцев: огромных молотков на длинных рукоятках. Барцами конвой на каждой остановке поезда, пусть даже минутной, неистово колотит по вагонным боковинам, по крыше, по торцам, по днищу в непрекращающихся попытках обнаружить потенциальные «точки побега» – оторванные злоумышленно и чуть наживленные, до случая, доски вагонной обшивки. Удары барца всегда неожиданны, даже когда грохот от них вроде постепенно — от вагона к вагону – приближается неумолимо, и неизменно «вдруг» обрушивается тебе на голову… Такое вот впечатление по первости. Потому всякие прочие шумы почти не воспринимаются. Они — будто сквозь сон. Так, словно сквозь сон, слышатся длинные пулеметные очереди, тем более одиночные выстрелы, со сколоченных на живую нитку «балконов» тормозных площадок, с паровозного тендера, с караульных надстроек вагонов. Постоянная стрельба ободряет вечно настороженный конвой. Но и нас иногда тоже развлекает — можно пофилософствовать на тему: зачем, почему, в кого стреляют? Или по поводу необходимости экономить патроны. Делать–то в вагоне, да еще в пути, нечего. Скукота… Никаких тебе развлечений! Но развлечения — они еще впереди. Их настойчиво ищет блатная кобылка. И находит. Название аттракциона — «качать вагон». Поначалу большинство, уплотненное на нарах «валетом», не понимает сущности «качания». И потому бездумно его принимает. Ушлые урки заранее изобретают оправдание развлечению: селедка пересолена, а конвой поит только два раза в сутки — поутру и к ночи, когда раздает сухой паек «завтрака» и «ужина». Требование — поить чаще — остается без ответа. Блатные орут: — Начальника эшелона дава–ай! Дава–ай начальничка! И матом его, матом! Мат почему–то вызывает ярость конвоя. И санкцию: сутки без воды! Вот тогда раздается команда старшого: — Все, с–с–с-уки, падлы, — все!! Качать вагон! Ваго–о–он кача–а–ать!!! Нас будто сметает с нар! Па–а–шел!.. Па–а–шел!.. Йэх!.. И кто–то басом, с надрывом: — Па–а–мрем!.. Па–а–мрем!.. Па–а–амрем!.. Па–а–мрем!.. Мечемся! Мечемся! И все радостные, будто на свободу вырываемся! Па–а–мрем!.. Па–а–мрем!.. Па–а–мрем!.. Па–а–мрем!.. Сладкий ужас гибели–избавительницы охватывает нас, сжимает железными объятьями, когтит кипятком сердце… И… Смее–е–ерть!.. Сме–е–е-рть!.. Сме–е–ерть! И тут вдруг скрежетнули визгливо диски колес. Зазвенело – пока лишь на миг — освобожденное от груза железо. Многотонная коробка вагона приподнялась. И тут же села на рельс. Но дрожь усилилась. Затрясло вагон. Дрожь — и в нас! Паа–ам–рем!.. Па–а–ам–рем! Ударяемся о стенку — враз отталкиваемся – перелетаем вагон — ударяемся — отталкиваемся и слышим где-то рядом с нашими воплями раскачки раскачивающий крик соседних вагонов! И там — па–а–м-рем!.. Па–а–ам–рем!.. И в ответ — торжествующий — наш: — Па–а–ам–рем! И общий вопль — под удары о рельсы срывающихся с них колес вагона: — У–р–р-р-а!.. У–р–р-р-а!.. Пам–рем!.. Пам–рем!.. …Визг! Скрип! Удары металла о металл — грохот сталкивающихся буферов! Шипение пневматики… Стоп–кран сорва–ли… Испугались, гады! …Эшелон стоит посреди бескрайней снежной степи. Конвой. Собачки. Начальнички. Все мельтешится. Все возбуждено. Всё — даже собаки — изрыгает мат, проклятья, угрозы. Выясняют: где, кто, когда начал? Вагон какой? Понимают: жизнь у них кончилась, раз началась качка. И зэки — враз — психанули, завелись. Началось то самое, против чего, как против лома, приема нет! Только беспощадная сила! Сокрушающая! Ломающая человека! Зэков надо сходу смять! Задавить режимом! Не дать головы поднять! Дыхнуть не позволить… Толпа конвоя и начальство — слышно — приближаются к нашему концу шестидесятивагонного эшелона. Мы прислушиваемся. Ага! У того, который перед нами, вагона — крики: выволакивают на снег… Собаками! Собак на поводках в вагон впустили! И они теперь рвут! Лай — неистовый, злобный, с захлебом… И удары!.. Удары!.. Бьют, сволочи! И снова лай. И мат – такой же злобный, с захлебом… «Дознание» идет… Допрос: кто начал? Кто? Говори, падла! И удары, удары… И собачий рык. И вопли людей. …Шум у нашего вагона. Слышно, как прохрустела по снегу толпа вертухаев. Хрипят замки. Звенит крюк–заложка. Визжат на откате створ–ворота… — Заключенные! Все — вниз, на снег! Выходи-и! И спускают с поводков совершенно озверевших собак… — Ложи–ись! Мордой — в снег!Глава 179.
Через минуту мы, полсотни «пассажиров» нашей краснухи, лежим в снег мордами, раздетые собаками донага. Пока не холодно — мы все еще заведенные, запсиховавшие. Конвой топчется зло по нашим спинам, по головам, по ногам. Пугает расправой: хочет показать, что все, теперь только кончить и зарыть… Но отходит: в оцепление влезает начальство. Только что впустую «сыгравшее» с предыдущими вагонами, оно притомилось. Но ерзает еще: силится хоть чего–то дознаться. Не получается. А надо немедленно давать отбой. И двигаться вперед: движение на напряженной магистрали и без этого ЧП сдерживается частыми остановками на досмотр вагонов и простукивание их барцами. Наш вагон — предпоследний. На ходу поезда узнать, какой вагон начал качку, — пустой номер. Единственное свидетельство начала качки — крики, но они по ходу с площадок не слышны. Стукачи — вытащи их даже по–умному — ничего не скажут, опять–таки из–за движения эшелона, где им после не спрятаться… Единственно, что можно противопоставить этому массовому сумасшествию, «качалке», — перемешать народ, разбив компании. Но времени на это нет. Припозднились… А мы лежим на снежке… Загораем… Голые… — Заме–ерза–ем, начальни–ик!.. — Хрен с вами, замерзайте! Спишем. Заменив кое–где зэков, — перекинув их, группами, из вагона в вагон, — начальство командует: «Двигаться!». Поезд быстро набирает скорость. Но мы–то — мы же голые да в «браслетах»! Мы понимаем: никакие призывы к начальству ничего не изменят. Оно теперь отыгрывается на нас! Оно нас наказывает… смертью?! Ну, тогда и мы его накажем! — Вагон кашать! — взревывает Йорик! — Вагон кашать! И вслед весь вагон: — Ка–а–ачать!.. Ка–а–ачать!.. Ва–а–агон!.. И яростный вопль: — Сме–е–ерть!.. Сме–е–ерть!.. И — пошло–поехало: — Ум–рем!.. Ум–рем!.. Ум–рем!.. Теперь — всерьез! Так и так погибать раздетыми, на морозе, да на ледяном ветру в щелястой «краснухе»! Ум–рем!.. Умрем!.. А там — свободка!.. Ум–рем!.. Ум–рем!.. …Еще. И еще, бессчетно, останавливался эшелон — «качались» все вагоны. Начальство сдалось: нам кинули одежду – второго срока стираную вертухайскую робу… И стали поить на каждой остановке. Спать бы только. Отсыпаться после победоносной раскачки. Одетым. Напоенным. Почти сытым. Даже в тепле: угля понаносили для буржуек сверх нормы, куроча платформы на путях. Но… Не спалось. «Развлекал» постоянно, днем и ночью, визгливый скрежет по обледенелому междупутью заостренных «на иглу» стальных крючьев ловушки. Приваренная к металлической полосе за буферами последнего вагона, ловушка раздирала огромными крючьями проносившиеся под нею снежные заструги. Взметывала их. Пушила в пыль… У ловушки и «должность» была такая: подцепить, и в куски, в клочья разодрать искромсанные ее крючьями тела беглецов, кто ищет спасения между грохочащими колесными парами вагона… Самых отчаянных… Отчаянные находятся всегда — чего–чего, отчаяния хватало в советском раю! Большевистские лагеря, куда уносили их «пятьсотвеселые» эшелоны, были куда как страшнее для большинства самой лютой смерти. Хотя бы вот такой — с воткнутыми в тебя крючьями вил ловушки… Отчаянные… Они и в нашем вагоне нашлись. Четверо. Обыкновенные люди. Двое парней. И двое «дядек» — мужиков лет сорока–пятидесяти. Я знал их по этапной камере. Теперь увидел их «уход»… …Натянув шапки–ушанки и завязав их у подбородка, они плотно укутали головы телогрейками, стянув под мышки их рукава. Сняли наживленные доски пола. И, один за другим, опустились в открывшееся отверстие. Они были видны, пока последний не исчез, «распределяясь» вдоль срединных брусьев подполья над грохотом подвагонья. Наступило время таинства… Там, внизу, они «собрались». Застыли… И — спиною вниз, ногами к паровозу — оторвались с прижатыми к телу руками. Секундупарили в вихрях снежной метели. Прогнулись назад… И врубились запрокинутыми затылками в проносящиеся под ними заструги междупутья. Яростно тормозили оттянутыми луками голов, спин и ног, сдирая клочья телогреек, ошметки шапок, быть может, скальпы до черепов. Прикипали — сперва головами, потом окостеневшими плечами, одеревеневшими пятками и локтями к «пропахиваемой» затылками «канаве» между бешено вращающимися ножами вагонных колес. И, еще не остановившись в дробящем грохоте подвагонного пространства, еще в неуправляемом движении, не медля ни секунды — сзади стремительно налетали вилы ловушки — мгновенный бросок, через рельс, в сторону! Бросок в спасительный промежуток между пронесшимся мимо и налетающим колесом… И — еще бросок! Дальше — в кювет, за невидимую трассу настигающих боковых крючьев ловушки. Все… Свобода… Если, конечно, у тех, кто уходит, стальные нервы, мгновенная реакция, глазомер соболя, ненависть советского зэка к большевистской системе, звериная жажды свободы. Только и всего… Пулеметы на последней тормозной площадке — у самой ловушки — не в счет. Тормозная площадка замыкающего вагона в зимнем пути окутана постоянно яростной кипенью снежных вихрей. Конвой на ней слеп. Если человек уходит в белье, его на снегу не разглядеть ночью в снежном облаке даже в ослепительном свете прожекторов с крыши заднего вагона. Теперь его можно взять только погоней — охота с собаками по снегу до мизера снижает шанс побега. Но отчаянные всегда находятся. И бегут… …Побег обнаружился конвоем перед самой Пензой. Мастерски прилаженные «наживленные» доски обманывали конвой с полсуток — не подвертывались под барц на коротких остановках. Спохватились на очередной поверке. Передать «сцену с вертухаями» после обнаружения пропажи из вагона немыслимо. Не мое перо нужно для этого… Что они могли теперь? Снова уложить нас в снег. Снова топтать. Снова травить собаками. И бить, бить, бить… Это они все проделали автоматически. Несколько отвлекла их начавшаяся разборка со стукачами из вагона. За отсутствием по зимнему сезону сапог, их метелили прикладами. Калечили попросту. Мы так поняли, что они обязаны были во что бы то ни стало «противиться побегу громкими призывами конвою и стуком в стенки вагона». Но слишком серьезные люди уходили. И тоже серьезные провожали их под вагон… Что бы еще с нами было — трудно сказать. Но — двигаться приходилось. Поэтому нас загнали обратно в вагон, содрав всю одежду до белья. Понимали, гады: инициаторы качки вроде бы ушли. И теперь можно всласть приморозить и даже приморить голодом мятежных зэков.Глава 180.
…Так мы и катили дальше, на восток, на голых нарах, — по–луголые, скатившись в плотный клубок и меняясь, время от времени, когда становилось невыносимо, с теми, кто временно оказывался в центре, под слоем товарищей. Так, рассказывали, спит цыганская многодетная семья в рваном балагане на морозе. Катили без сна, поминая наших спутников, ушедших под вагон. Как все у них ТАМ? Ведь их и ветром могло снести под колеса. И когда перекидывали себя через рельс… За постоянной стрельбой с площадок, за бесчисленными остановками, за скрежетом крючьев ловушки на трехсуточном пути из Москвы в Самару, на Безымянку, мы и не заметили, как отгремев с полчаса по бесконечному мостовому переходу через Волгу, эшелон в быстро густевших сумерках потянулся по пестрой — в снежных пятнах под луной — нарядной столешнице самарских степей. Глубокой ночью состав подали на разъезд Смышляевки у Безымянки. Началась выгрузка. К нашему вагону подошли. Конвой отмотал колючку на запорах. Откатил створ. Лунный свет ослепил… Собаки на поводках ворвались выгрызать нас наружу. Под их лай и вопли вертухаев мы вывалились из «краснухи» и с час лежали на снегу, утопив в него давно не мытые лица. Нас подняли. Бессчетно раз пересчитали. Выстроили. «Разобрали» по пятеркам. Прокричали конвойный акафист. И, матерясь хором, погнали вдоль эшелона. Когда первые ряды зэков поравнялись с последним вагоном, солдаты подтянулись, стали стенкой, умолкли. Собаки же заметались по–терянно, начали рваться, только не вперед — на нас, а назад, выдираясь из ошейников и задницами заваливаясь в снег. За вагонами открылась «ловушка»… В розовом свете луны, на огромных крючьях, переливались заледеневшие останки растерзанных человеческих тел… Вились «вымпелы» замерзших кишок. Воздетая, будто в крестном знамении, торчала рука со сведенными в горсть пальцами. Бычась, исподлобья глядели на нас пустыми глазницами два одинаково разъятых черепа с ошметками лиц и гирляндами позвонков. И, будто схваченная когтями гигантского стервятника, вздернулась на крючьях выпотрошенная, в изломанных ребрах, грудная клетка… Красная площадь… Лобное место… Москва, она не отпускала своих мертвецов. Голова колонны смялась… Остановилась… Луна полыхнула кровью и повалилась вниз… Застыл победно довольный эффектом начальник конвоя. В крови — полушубок его пуст… И в крови, пустые — стенкой, стрелецкие кафтаны конвоя… И тишина. И падающая в тишину окровавленная луна. Что это?! Или из кромешной тьмы во мне и кровавого света луны… возникает сон?! Мой памятный сон в младенчестве? И он сбывается, продолжаясь… И с ним сбываются Ахматовские апокалипсисы. Которые теперь я имею право переосмыслить под увиденное и пережитое самим: …Стрелецкая луна. Над родиною ночь. Идут, как крестный ход, часы Страстной недели. Мне снится страшный сон… или не сон… Неужто, в самом деле Ничто не может разбудить меня и мне помочь? Создатель мой! Да! Да! Да! Да! Жить дальше так нельзя! Преображенец — Петр Алексеев — прав: Повсюду зверства древнего, гноясь, кишат микробы; Народов вечный страх; холопов властных злобы; Разгул временщиков; и Разгуляев нрав… В тугой раскаленный ком сжалось беззащитное сердце мое… Но ведь… сказано было: «Защищенное — оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть рук…». Плачет Степаныч… Почему плачет? Он никогда не плакал. Раз только, летом 1937 года, в июне, когда сказали ему, что вот только расстреляли здесь «со всеми лицами в духовном сане» друга его и пастыря, святителя Серафима (Звездинского)… Со Степанычем мы приехали к старцу в Ишим в последнюю его тюрьму свидеться. Гостинцев привезли. Привезли приветы от паствы его дмитровской, от дмитровских друзей и почитателей… «Радости мои, дмитровцы родные, весна, цветы архиерейства моего, цветите, врастайте глубже в благодатную почву православия. Не сходите с этой почвы. Ни на шаг не сошел и я, хотя и был усиленно сводим, — Господь подкрепил. Старчествовать приходится и здесь», — писал он им из очередного своего заточения, длившегося многие годы… Попович Степаныч по–вторял слова его как молитву. Только почему оба они плачут?.. И здесь почему они? Ведь Степаныч умер. Умер прежде и святитель Серафим. Что со мною? И почему поминаю их, покойных? Пасха на дворе. А на пасху усопших не поминают… Обычай таков. Так положено церковным уставом — Степаныч не раз говорил о том. Или схожу с ума? И все вокруг и везде — один огромный сумасшедший дом? Но нет: все страшнее… В мертвой тишине нас построили заново. Снова пересчита–ли. Движение колонны возобновилось. Мы прибыли в нарождающийся в заволжских степях гигантский монстр — Безымянлаг Управления особого строительства НКВД СССР. Шел май 1941 года. Детство с отрочеством кончились. Зимовье на речке Ишимбе. Красноярский край. Россия. 1951 – 1952 гг. Экскурсы в будущее, комментарии: Иерусалим, Токио, Нагасаки, Киото 1991 – 1998 годы. Конец 2–й книги.Послесловие к третьему, восстановленному, изданию романа Вениамина Додина «Площадь Разгуляй»
…Эту книгу о детстве Вениамин ДОДИН написал в 1951–1952 гг. в срубленном им зимовье у тихой таёжной речки Ишимба, «навечно» сосланный в Енисейскую тайгу после многих лет каторги. Когда обрёл наконец величайшее счастье спокойной счастливой жизни вдвоём со своим четвероногим другом Волчиною. В книге он рассказал о кратеньком младенчестве с родителями, братом и добрыми людьми, о тюремном детстве и о жалком существовании в нём. Об издевательствах взрослых и вовсе не детских бедах казалось бы благополучного Латышского Детдома. О постоянном ожидании беды и гибели. О ночных исчезновениях сверстников своих — детей погибших офицеров Русской и Белой армий, участников Мировой и Гражданской войн и первых жертв Беспримерного большевистского Террора 1918–1926 гг. в России. Рассказал о давно без вести пропавших товарищах своих — сиротах, отпрысках уничтоженных дворянских родов и интеллигентских семей. …Выброшенные из родных гнёзд переворотами и Гражданской войной, вместе с превращавшимися в зверей детьми коренных сословий оказавшись на улице «беспризорниками», — бродили они по стране несметными ордами («считалось» сперва 8–и, потом даже 14–и миллионными!). В поисках пищи и одежды сбивались в стаи. В надежде на хоть какой–то кров и даже ночлег скапливались в городах у асфальтовых котлов, у дворницких и красноармейских костров. Голодали; преследуемые полчищами крыс и поедаемые тучами насекомых–кровососов — страдали жестоко: болели поголовно почти, не умея помочь себе, не зная врачебной помощи и отторгаемые тоже голодавшим и тоже страдавшим, а потому озверевшим населением; и как котята умирали во сне десятками, быть может, сотнями тысяч. Особенно тяжко было им в губерниях, поражаемых эпидемиями, недородом и бескормицею. Передать муки брошенных и гибнущих детей невозможно! Особенно муки девочек. Судьбы их, — несчастных, вовсе беззащитных, — были воистину страшны. Кроме голода и невозможности, неумения добыть пищу, — хотя бы в попытках отнять её у более сильных и жестоких, — многие из них с младенчества становились жертвами маньяковизвращенцев, бессовестных покупателей за горсть хлебных крошек, озверевших насильников. Профессиональных торговцев людьми. Калечимые физически и морально в ауре инстинктов стаи, девочки первыми опускались и бросались — в отчаянии — в омут или в петлю. Что не менее страшно — они даже в расхожем мнении «приличных людей» переставали быть «детьми человеческими».Переставали быть единственной надеждой общества на восстановление когда–нибудь генетической основы его выживания. И безжалостно «обществом» этим отторгались и изгонялись. Ибо лучшую часть настоящего общества, — самую здоровую, самую сознательную, самую искренне верующую хоть во что–то, самую добрую, вырубили бессмысленные и потому невиданно жесточайшие Русско–японская и Германская (Мировая) войны. Выкосила звериным самоедством вовсе безжалостная и беспощадная бойня войны Гражданской. Выжгло и погубило каннибальское нашествие большевизма с безудержным его комиссаробандитским вселенским разбоем и террором… Наиболее сильные и стойкие из беспризорных детей, — не нашедшие пристанища у власти и у пощаженного временем благополучного населения, — искали и находили его в преступных сообществах. И бесчисленными стаями рекрутировались уголовным миром, оказываясь в руках армии изощрённых мерзавцев… Обеспокоенные ростом именно этой части неуправляемой, — следовательно, враждебной режиму, — части их, власти организовывали кампании… отлова беспризорных детей. И отгон их за прочные стены кичманов и «домзаков», за проволоку повсюду возникавших концлагерей, в древние кремли разогнанных монастырей. А чуть позже — в именуемые «детскими» так называемые «пенитенциарные учреждения». Наспех организованные «Детские тюрьмы» и «Детприёмники», — по первости неконтролируемые никем, — тотчас же становились полем деятельности изощрённых преступников. Так, «Даниловский» Детприемник (на базе закрытого властями одноимённого московского монастыря), — благо стены его были высоки и крепки, а территория внутри стен была велика, — с момента возникновения оказался в руках «старого авторитетного» вора из Орши — Гришки Штипельмана. По тогдашней блатной фене, — на которой хевра ботала аж до самой «Финской» войны, — «Грини Оршанского». В криминальной раскладке Грини «родского». Ночного, — да и дневного тоже, — хозяина огромной империи–территории с центром «У Трёх вокзалов» на знаменитой Московской Каланчевке. Откупщика бесчисленных «малин» и «ям» вкруг Разгуляя — от Краснопрудной на севере до Золоторожской на юге, и от Чистопрудного на западе до Лефортова и Горохового поля на востоке. Ну, и самой Даниловки. А для милиции и наробраза (отделов народного образования, что как бы наблюдали за ней) — «фельдшера» — лепилы. «Председателя образцовопоказательного семейного товарищества воспитателей малолетних правонарушителей детской Таганской тюрьмы»!…(Тогда любили громкие и звучные кликухи всех этих самовозникавших «обществ рогов и копыт»). В этот самый большой Детприёмник Москвы отбирались «санитарами», «воспитателями», «нянечками», «техничками», — в блатную «серую» обслугу, — лишь только прямые родственники самого «родского». Огромными семьями–кагалами прибывавшие из Орши в Москву. И здесь заселявшие якобы купленные «дядей Гриней» квартиры или комнаты у тотчас же (по знающему всё приятелю автора «Володькежелезнодорожнику» — тоже старому вору) «отдающих концы» одиноких стариков–фраеров. Всё это открыто происходило в «империи» Грини родского. Но и за пределами её было «всё не просто»: коллективизация, индустриализация, разгром «троцкистско–зиновьевского» блока и бесчисленных иных большевистских банд, развёртывание и свертывание НЭПа вызывали вспышки спонтанного сопротивления части обывателей, беспощадно подавляемые (в Москве — даже «Особыми дивизиями» ВЧКОГПУ и «Спец частями» Рабочее Крестьянской Красной Армии)… Однако на дворе были уже не 1918–26 годы: поголовно «уговорить» всех сопротивлявшихся было сложно — они стали весомой частью населения, научились защищаться! И — оказывалось, — их уже невыгодно было просто уничтожать: начинались огромные новостройки, требующие дармовых рабочих рук! Потому истреблялись наиболее активные, одиозные, а заодно и сами их палачи с подручными и заплечными из тех же старобольшевистских когорт и фаланг (к таким вот достопамятным «заграничным» терминам тяготел тогда и сам штаб организатора «переворотов», «путчей» и их ликвидаций — Генриха Ягоды (Уверовавший в своё лагерное «могущество»; и конкуренты его по силовым методам добычи и удержания власти — паханы «штурмовых» отрядов для государственных «переворотов» или имитации их). Познакомившись в Германии перед ноябрьским 1923 года Пивным путчем с Эрнстом Ремом (будущим основателем военизированных отрядов Гитлера) в его купе берлинского ресторана «Хорхер», Ягода стал другом Рема. И (после 15–и месячной отсидки этого деятеля) регулярно в 1928–30 гг. посещал его в Боливии – тогда уже военного советника рейха. Вместе они разработали единую методу комплектования — для СССР и Германии — особых отрядов из заключённых–уголовников (зарекомендовавших себя в Берлине 20–х гг. как «группы тайного влияния» Эрнста Генри). По мере расширения масштабов индустриальных замыслов, количество заключённых в инициированных Троцким ещё с 1918 года концентрационных (много позже — «трудовых») лагерях достигло огромного числа. Всю эту массу необходимо было держать в узде. Заставлять обустраивать собственные зоны и саму себя охранять. А за пределами зон трудиться, обрабатывая себя и тучи начальства — валить лес, рубить бараки; «побуждать» работать. Кроме того, массу эту, оказывается, нужно было ещё и кормить, одевать и обувать. Организовывать какое–никакое самообслуживание и, главное, налаживать внутри неё оперативную работу осведомительской сети родственного РЕВВОЕНСОВЕТУ ВЧК-ОГПУ. Для этого позднее, в 1929 году (ещё по инициативе 1921 года того же Троцкого!) создано было Главное Управление Лагерей /ГУЛАГ/. Власти, открыв такую вот систему существования собственных граждан, великолепно осознавали крайнюю опасность концентрации огромной массы озлоблённых людей, содержавшихся в ужасающих условиях лагерей. Что масса эта может однажды перестать повиноваться и восстать - зашуметь (через 20 лет один такой «шумок» в Ухта—Печёрских лагерях – после бесчисленных «шумков» промежуточных — «утихомиривался» трёхмесячными жесточайшими «усилиями» всех родов войск трёх центральных военных округов под командой генерала тогда — будущего маршала – Г. К.Жукова!). Чтобы подобную опасноть устранить, в лагерях стала создаваться тайная «полиция противодействия». И параллельно, для слежки за ней и управления ею, активная вербовка в качестве агентов ОГПУ уголовных авторитетов из числа «уркаганов» — профессиональных уголовников. В том числе из самих «родских». Созданы и утверждены были специальные инструкции по оперативной работе с этой плохо управляемой публикой. В частности, рекомендовалось «сколачивать» контролируемые ОГПУ группировки — «Союзы» (Позднее, по типу их, «сколочены» были «творческие Союзы»: архитекторов, композиторов, художников в 1932 г. А в 1934 — писателей. И всех — во главе с талантливейшими и авторитетнейшими… секретными сотрудниками. С лёгкого слова основателя… в конце ХIХ века Московской сыскной полиции Эффенбаха именуемых сексотами). С тем, чтобы они с помощью «соратников» обеспечивали необходимую дисциплину среди, — на первых порах, — «троцкистов» (так во всех этих «творческих союзах» большого оцепления, а затем в тюрьмах и лагерях назывались и числились с 1926 и по 1954 год не только осуждённые по статье «58» тогдашнего УК РСФСР, но вообще все интеллигенты в ещё не заметённых «творческих организациях»). В лагерных зонах эти сексоты–авторитеты не работали на «общих». Свободно передвигались по «оцеплениям» (зонам) для оперативных встреч с нужными лицами и сбора информации. Администрация обязана была всячески поддерживать авторитет этих агентов (Как авторитет всех прочих «авторитетов» в прочих, не менее «творческих», Союзах «Большого оцепления»). После приказа 108/65 ОГПУ от 8.03.1931 г. к подобной «аристократии» привилась кличка «блатные», на жаргоне — «блатари», «люди» (одинаковые в Большом и малых оцеплениях). Затем она сама себя стала именовать, — иронически сперва, потом всерьёз, по «аналогии» с руководителями прочих Союзов, — «ворами в законе». (Кто у кого почётное звание это позаимствовал прежде, гадать не берёмся). Понимая, однако, что всем ясна незавидная их хотя бы в уголовной среде роль официальных стукачей–сексотов, как иным блатарям — в среде не уголовной… Авторы-«юмористы» одного популяризированного в 1994 году ГИХЛом (Издательством художественной литературы) Справочника КГБ(!) замечают: «спроси сегодня о значении этого выражения, — «Вор в законе», — у подобного деятеля, тем более, если он выходец из южных республик (тяготеющий к этому «высокому званию», как, впрочем, к другим званиям, бытуемым в Большом оцеплении) — последует гордый ответ, что «в законе», значит, авторитет признан по «закону»… Преступного мира, видимо?. Пусть так. Но не следует забывать, — предупреждают авторы–весельчаки, — кто позволил этим «баронам» выделиться из остальной массы и с какой целью использовал их авторитет?… Как остальным баронам — из всех остальных Союзов… * * * Итак, «Даниловкой» под руководством Грини «Оршанского» – родского, — по свидетельству дворового «приятеля» автора, профессионала-майданника «Володьки—Железнодорожника», — правил воровское сообщество. Привлекаемые им врачи «со стороны», — на пол–дня в одно из воскресений, — комиссовали вновь прибывших детей. Разбивали их на понятные только им одним и самому Грине группы. Разгоняли их по разным камерам и корпусам. А откомиссованных: проверенных на отсутствие заболеваний («на вшивость») разбирали «по мастям» — по внешности и по национальностям. Арийцев(!) при этом прятали в спец. камеры, оснащённые койками и постельным бельём и даже подушками и новыми одеялками. И оставляли на дополнительный карантин (Отбракованную «учёной тётей Линой» их часть — «хазерай», по её выражению — угоняли обратно, в общие отделения). И уже без имён собственных и родительских фамилий, — под новыми именами и фамилиями, — отбирали и… продавали! Кому и зачем продавал «Гриня Оршанский» арийцев, — кроме «случаев» передачи их подручным некоей Лины Соломоновны Штерн, — и для воспитателя автора, «Степаныча», и тем более для него самого так и осталось тайной. Возможно даже, — кто знает, — их готовили и «отдавали» для целей гуманных: например, бездетным парам — будущим родителям — для усыновления или удочерения. Такие случаи были. И по рассказам автора Степаныч, в постоянном своём поиске истины, о них узнавал. А узнав и убедившись, что это именно так — старый, суровый человек долго ходил счастливым. О целях продажи остальных ариев… О них подумать страшно было… Слава Богу, в те годы о частной коммерческой трансплантационной деятельности ещё слыхом не слыхивали… А то этот коммерческий альянс между Гриней и Линой Соломоновной выглядел бы ещё более ужасным… Автор оказался в группе прибалтов (арийцев — именно там и тогда впервые услышал он это слово и понял его смысл): мама–то его Стаси Фанни ван Менк, Додина Фанни Иосифовна, — в девичестве РедигерШиппер, дочь врача Иосифа Иоахима, — она финка. Чухонка (Чухна, Веся, Меря. По присловью: «Чудь начудила, Веся навесила, Меря намерила и получилась Русь». Россия). Вот ведь даже дядька его, — сам барон Карл Густав Маннергейм, финский швед или немец, — величал себя не иначе как чухной. Только чухной! Немало тем гордясь. (Видимо, это позволяло ему меж 1918 и 1944 годами, временами, прилюдно жестоко пороть за слепую холопскую наглость и безудержную имперскую спесь восточных своих «родственников»). Как в Даниловке было с другими ариями и кто пользовал их, автор не знал. Его «вела» молодая, говорили — только со студенческой скамьи, докторша ли, фелшарка ли (По хевре — «Женька—Блямсс», настоящая, по мужу, фамилия Лясс). «Ходовые» сучки, — ублажающие детскими своими статями мужскую (и не мужскую тоже) «оршанскую» обслугу, — звали её «Гринкиной шмарой». Сам Гриня–родский, — на тоненьких кривых ножках под вислым брюхом, звероподобный «облезян» с носом–хоботом, — от огромных ушей до кончиков пальцев рук и ног заросший рыжей кудлатой шерстью, — по воспоминаниям воспитанников Даниловки, где ни заставал её — набрасывался медведем; загибал тотчас в три погибели через что попало; и тискал остервенело, трубно хрюкая и трагически постанывая; за что малолетки — «сучки» ненавидели её люто, «как соперницу». И ещё сильнее боялись: девиц она не терпела. Изощрённо истязала, ревнуя, видя, как он ведёт себя и с ними тоже… Хорошо хоть, что была «приходящей»… Девочки резали её. Кололи. Не раз мастырили ей «тёмную» — выдавили, было, глаза… Вскоре, по окончании известной «челюскинской страды» автора, она — по рассказам прибывавших из Даниловки в новый его Латышский Детдом — съехала из Москвы куда–то насовсем… С мужем? В Сибирь, что ли?… Ещё приходила «учёная тётя Лина». Та самая профессорша Штерн. Но эта — бугор! «Начальница!». Сам Гриняродский, — в глазах детей бывший главнее главного, — подносил и ставил ей стул — уважал. Чего–то из–за растоптанного младенчества, конечно, автор не помнит – верно, вымыло из памяти. Но разве может он забыть, как перевезенный на Новобасманную, 19 «содержался» тайно (в изоляции от остальных) в «спец. помещениях». В первые годы — дома 16; позднее — дома 19. Запомнил, конечно, свои настоящие имя и фамилию. Хотя и милицейские опера(?) в Даниловке (возможно, не из Грининой банды?), под рефрен «тряпкой по морде» и угрозы страшным карцером запрещали называть собственное имя и отзываться на него; заставляли откликаться на чужое — «Виктор Белов». Много позже узнал он от своего «Степаныча», что их, «ариев», в Латышском Детдоме как бы не было вовсе: — содержавшиеся в «спец помещениях», они «по самому Детдому не проходили». «Не состояли на учёте» на довольствии. Не числились! Питание, бельё, остальное всё откуда–то привозили им отдельно, «спец. подводой» со «спец. возчиком» — было их таких немного. Кем–то делалось всё, чтобы спрятанные всеми этими изощрёнными жульничествами дети никогда не нашлись. Ведь было точно известно, что «искать и найти их уже невозможно. Да и некому. С исчезнувшими родителями и отнятыми именами и фамилиями они окончательно потерялись в беспощадном хаосе жизни». Когда кто–то из них исчезал однажды, остальные, — кто оставался, — старались удержать исчезнувших в своей памяти! «И, как я, — рассказывает автор, — поселяли их в себе. Так они и живут в нас по сей день. И, — пусть уже почти без надежды, — всё еще просят хоть в каком–то качестве оставить их на земле»… * * * Первая попытка издания романа–мартиролога на русском языке предпринята была в 1991 году в Японии лагерными (по ОЗЁРЛАГУ) друзьями автора, искавшими его сорок лет и, наконец, нашедшими. Делали они это рекламными, новостными и литературными полосами журналистов Tsutomu SAITO (Москва), Hiroshi IMAI (Бонн), эссе руководителя отдела внутренних новостей Yasuo NAITO и городских — Sachio INADA (все из Токийского официоза The SANKEI SHIMBUN), Keisuke MIZUMOTO повестями (Альманах «The SHUKAN BUNSHUN»), KANSAI TELECASTING TV фильмами (Групп KTV и KYODO NEWS SERVICE). В них телеведущие Keisuke MIZUMOTO и Hideo SASAHARA с 10.1991 по 11.1993 читали «Площадь РАЗГУЛЯЙ» и показывали иллюстрации к нему. Но интересанты из Телль—Авивского МИД, — перлюстрируя почту и слушая их переговоры с автором о судьбе рукописи, — «обеспокоились предстоявшим обнародованием» её! (Известна серия провокационных выходок посла в Токио Эшколя… Телефонные звонки японским друзьям автора ещё в апреле, после не прекращавшихся в Иерусалиме демонстративных фотографирований–преследований автора и его семьи. Что по законам Израиля строжайше запрешено!). Наконец, состоялся визит автора романа в Японию. Вместе с опекавшими его журналистами, представителями столичных новостных агентств Yasuo NAITO, Hajime OZAKI (KYODO NEWS SERVICE) и Keisuke MIZUMOTO он беседовал в Токио с помянутым послом, «убеждавшим» его, что «эти провокации не есть провокации, не есть дело рук израильских, тем более русских(?!) спецслужб» (на чём посол почему–то особо настаивал), что «скандальные телефонные звонки японским друзьям автора тоже не дело рук»; что в еврейском государстве не могут быть нацисты, и что Рабин — не последняя инстанция!» Беседа автора с Рабиным 05.1991 г.: — Рабин: «Нельзя сравнивать Сталина с Гитлером. Гитлер убил 6 миллионов евреев… А Сталин? Евреев он вообще… спас! Да, да! Спас! Или не он направил войска в Аушвиц?… Вообще, он наследник Ленина»… — Додин: — Он убивал евреев в собственных «Аушвицах». — Рабин: — «Это была классовая борьба». И изрёк повторенное потом Эшколем: — «Нацисты могут быть только у немцев… Тем более, у нас есть «Яд ва шем». — Повторив: — Они — они могут иметь место только у немцев»…). Словом, что б оно не пахло, автор и японские друзья решили впредь его трогать. И роман, вместе с рассказами «о японцах в лагерях», передан был, — для перевода и издания в странах Востока, — Университету. Между ректором которого и кафедралом профессором Masaji WATANABE (всемирно известным японским славистом, переводчиком русских классиков, только закончившим работу над изданием Достоевского и Писемского) и автором 15.10 того же года подписано было соглашение. В это время копии рукописи «Площади РАЗГУЛЯЙ», ожидая авторского и издательского «добро!», покоились уже, — предварительно отрецензированные, — в Российских редакциях. И, — по ещё одной «принадлежности» (часть исчезнувших детей — уроженцы, или родители их – выходцы из некогда русских Финляндии и Балтии), — ждали в издательствах Риги, Таллинна и Осло. Где чудом отыскавшиеся близкие исчезнувших детей знали текст Мартиролога — как Отче наш — наизусть. И терпеливо годами ждали выхода его «в свет». Как бы ни хотелось автору сократить ожидания дорогих ему людей, как бы ни жаждал увидеть он свою ТАКУЮ книгу опубликованной, представлялось важным издать Мартиролог не в Балтии сперва, не в Скандинавии, ни даже в самой России. Но именно в Иерусалиме. Ибо погибшие в ХХ веке дети — главная забота там, главная боль известного «Яд ва Шем»! И автор надеялся, что именно в нём имена маленьких его героев–друзей вознесутся, — вместе со всеми другими погибшими детьми, — под куполом «Детского зала» Иерусалимского Пантеона. Ведь именно в этом Иерусалимском Музее, — как нигде, — поймут и оценят трагедию исчезнувших и забытых детей. Поймут и оценят необходимость попытки оставить их жить. В данном случае, правда, оставить жить детей не еврейских. Гойских. Возможно даже, простив им их не кошерное происхождение… Не простили. Не оставили. Не вознесли. Наслышанный о повадках понятливых тамошних издателей, — прежде чем предложить им рукопись, — на всякий случай, автор дал прочесть её члену Иерусалимского «AMCHA» — Всеизраильского центра психологической поддержки переживших катастрофу — Элле Ганкиной. Многолетнему руководителю книжных издательств СССР, редактору книг по истории русской и детской книги, автору замечательной монографии «О старинных, давно забытых книжках для детей, которые выпускали когда-то российские издатели и типографы, озабоченные просвещением и нравственным воспитанием вступающего в жизнь юношества» — «ДЛЯ СЕРДЦА И РАЗУМА» (Издательский Центр, Иерусалим. 2000). Э. Ганкина рекомендовала провести чтения романа профессуре Еврейского университета, организовав их тут же на квартире своей дочери в иерусалимских Катамонах. Роман—Мартиролог был прочитан вечерами 1994-1996 гг. Читался автором, — по требованию слушателей, — по 4–6 часов кряду без перерывов… Затем он читал его в том же режиме аудитории «Собрания книголюбов» города Маале Адуммим в 1997–1999 гг. В том и другом случае слушатели высоко оценили роман. Рассказ же в нём о каннибальской деятельности «героини» его, вопросов в той и другой аудиториях не вызвал: многие всё о рассказанном и о ней знали, всем всё было ясно. В среду 12 августа 2001 года, в кампусе Еврейского университета на Скопусе (на Библейской Масличной горе), состоялось Специальное заседание ХIII Всемирного конгресса иудаизма, посвящённое ИМЕННО памяти деятелей Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), расстрелянного в тот же день в августе 1952 года. По настоянию Иерусалимского Мемориала (Арье Бергер) и по просьбе депутата Кнессета (Парламента), Юрия Штерна, — вслед за вступительной (поминальной) речью этого популярнейшего русскоязычного парламентария, — слово было предоставлено автору. В сорокаминутном выступлении он пересказал разделы Мартиролога, повествующие о преступлении будущего члена поминаемого ЕАК — «учёной тёти Лины Штерн». И… никакой реакции. Даже ожидаемого возмущения никакого, хотя бы деланного: возмущения пусть только «бестактностью» или пусть даже «антисемитизмом» автора Мартиролога, которого мог бы он ожидать именно в день памяти казнённых. Аудитория, «…состоявшая из молодых учёных, прибывших на конгресс из разных стран мира… и из… детей и внуков некоторых членов ЕАК», в ответ на выступление автора, — при гробовом молчании битком набитого президиума, — стоически отмолчалась. И это, несмотря на якобы «вспыхнувшую дискуссию, в которой приняли горячее участие бывший секретарь израильского посольства в СССР Иосеф Говрин, председатель Всемирного /?/ совета д-р Дан Ронен и многие другие» (газетный отчёт). Ничего особенного: высокое собрание, безусловно, осведомлено было о геронтологических «художествах» профессорши Штерн. Осведомлено оно было и о том, за что в 1952 году могущественные тогда деятели партии и кремлёвского правительства, — сами пользовавшиеся интеллигентными услугами юбилярши, — именно ей одной даровали жизнь вопреки, будто бы, намерениям больного и отходящего от дел Сталина. (При естественной к нему, — мало сказать, — антипатии автор романа никогда не позволял себе единой нотой (даже в зазвучавшем по смерти Тирана антисталинском хоре–истерии) приписывать ему того, за что ответственности он не нёс. Тем более, не мог уже нести. Кроме того, автору негоже такое, «из первых рук», — от А. Е.Голованова или С. Е.Егорова («названных» братьев своих), — знавшего подноготную ушедших в песок небытия событий). Сталин именно в этой сомнительной возне уже не участвовал, сраженный очередным инсультом и параллельными проблемами. А измышляемыми нашим еврейским самоедским гением проектами, — вожделенно и с нетерпением принимаемыми и всасываемыми «улицей», явись только повод, — помимо Иосифа Виссарионовича всегда нашлось бы кому заняться. В очередь бы энтузиасты выстраивались! Другое дело, изобретателям таких «методов освобождения» страны от евреев могли грозить непредсказуемые последствия. Нежелательные очень даже. Потому решающимся в послевоенные годы на сомнительные игры необходимо было немалое мужество. Которого трагически не хватало и в довоенные годы. Как, например, тем же многим поколениям глав демо–либеральных европейских держав, веками мечтавших освободиться от евреев. Но, известно, — как пелось, — «кто ищет, тот всегда найдёт!»: молитвами их нашелся и явился Гитлер. Ну, этому мужества было не занимать, и дело оказалось на мази. Сделав его, в апреле 1945 года он ушел. В октябре 1952 года в очередном инсульте сгинул Сталин — интернационалист истинный: вспомнить только, как прочно построил он (сбив воедино, увязав и сколотив) много–сотне–язычный советский Вавилон. И, — опутав еврейским же гением измышленными бредовыми фантазиями «верных философий» и потыкивая «треххвосткой» тюрьмы, лагеря и ссылки, — заставил ударно и дисциплинированно работать на могущество и во славу России вроде бы неуправляемую, еврейскую хевру. Взнузданную им походя, вымуштрованную и, время от времени, пришпориваемую. Без чего никогда и нигде, — даже промеж себя в самых знаменитых академических оркестрах–коллективах, — не умевшую, помолчав чуть, отыскать общего языка. Никоим образом не юдофоб, как бы ни провоцировали его на такое паскудство «мудрые» ашкеназы (а они для того проделали все возможные и невозможные эксперименты с его, — да, да, и с его тоже, — страной, с её народом и с ним самим!), «серенький» (по запутавшемуся Троцкому) Сталин не собирался, даже не думал ходить по граблям тоже не очень дальновидного своего германского близнеца–брата. Что же в таком случае делать оставалось прирождённым провокаторам — пусть не новой мировой войны, пусть даже не ещё одной гражданской, но хотя бы ма–а–а-ленькой анти–еврейской?… Да, провоцировать! И ещё раз провоцировать… Ещё то что?! Провоцировать хотя бы в желтой печати… «не печатные», но всё те же желанные погромные события. Сочинять ужастики на анти–еврейскую тему. И выдумывать, выдумывать страшилки. О… якобы более полустолетием назад «готовившемся Сталиным Большом еврейском погроме». Лучше — «О геноциде евреев». Ещё «красивше» — О «юдоциде». А всё — чтоб хоть как–то насрать, — вжидкую, хоть, — выкинувшим их из России россиянам. Но главное, — в левантийских кирпичеподобных опусах–пужалках, удобренных агит–роликами на всунутых в них дисках, на фоне несущей «спокойствие и мир» еврейскому ишуву Израиля жаркой арабской любви, — хотя бы ещё и ещё раз нагадить своим.… *** К делу… Забавно: русскоязычный официоз «ВЕСТИ» спустя три дня после 12 августа 2001 года разразился репортажем о заседании помянутого «Всемирного» конгресса». Даже поместил на 7–й полосе фотографию при панегирике в адрес автора, «проведшего юные годы в советских тюрьмах и лагерях… в жизни соприкоснувшегося и с членами ЕАК, и со страшными документами их расстрела. Настолько страшными, что не верится, что такое могло произойти в реальности. Но это было!». Однако ни словом не упомянув рассказ автора о художествах Л. С.Штерн (А. Горин. «День нашей памяти, день нашей печали». «ВЕСТИ», 15.08.2001.Тель—Авив). Но то ли ещё будет? Года за два до ХШ конгресса участник чтения у Э. Ганкиной Леонид Школьник решил, во что бы то ни стало, издать в США понравившийся ему, «необходимый в каждой еврейской семье, Мартиролог «Площадь РАЗГУЛЯЙ». Бывший известный советский журналист, знаменитый депутат Верховного совета СССР от Еврейской автономной области (а в Израиле редактор созданного им «Еврейского камертона», литературного приложения к Тель—Авивскому ежедневнику «НОВОСТИ НЕДЕЛИ»), Школьник к тому времени приглашен был в Нью—Йорк возглавить старейший еврейский идишский официоз «VORWERTS». И задумал с первых же номеров этой газеты, которую станет редактировать, начать публикацию перевода на идиш с русского книги Додина. Для чего предварительно успев хотя бы частично напечатать его, — тем самым рекламируя роман, — в пока ещё возглавляемом им израильском «Камертоне» (распространяемом повсюду, где обосновались русскоязычные евреи, в том числе и в Нью—Йорке). …В «Еврейском камертоне» вышло уже несколько полос текста романа, когда тем же Школьником В. Додин уговорен был (или подвигнут, как смотреть?) на опубликование нескольких страниц из фондов Государственных Архивов «по материалам Комиссии ЦК КПСС по реабилитации (…) под председательством И. П.Алексахина» (в которой в 1955–1987 гг. пребывал в роли общественного эксперта). И в той же газете вышла его 4–х полосная статья «А ТЫ ДОСЛУШАЙ, БОГ, ТЫ ДОСЛУШАЙ!». Она содержала тщательно скрываемые в закрытых архивах апологетами и потомками комиссаро–большевистских убийц, — до комиссии, не прочтённые и не изученные никем, — документы Русских губернских архивов 1917–1926 гг. (с перечислением всех полагающихся для статьи научной, — иных он не писал, — реквизитов хранения, и подлинных — по каждому факту — имён и фамилий фигурантов). Свидетельства о беспрецедентных в человеческой истории масштабах казней коренных российских сословий — о массовых расстрелах и конвейерных утоплениях в реках России её граждан. В принципе о геноциде российских народов, осуществлённом комиссаро–большевистскими внесудебными «тройками». По сути, о РОССИЙСКОЙ КАТАСТРОФЕ («Еврейский камертон». «НОВОСТИ НЕДЕЛИ». 28.02 и 7.03.2002. Тель—Авив). Выдержки из статьи вошли в повесть Додина «ГУСТАВ И КАТЕРИНА», изданную несколькими месяцами спустя журналом «МОСКВА» (М.7/2002); эл. вар.: / www.moskvam.ru / Множественные отклики на неё в той же Тель—Авивской газете исключали… суть: спорить–то было не о чем. И чревато. Но нагадить автору не терпелось. Потому было много безудержной истерии с беснованием (в основном показушным). Меньше — густо завуалированных обвинений в антисемитизме. Вуаль естественна: антисемиты — кто? «Еврей (не свидетельствующий привычно подмётно — не стукач, значит?), открыто и откровенно знакомящий евреев с официальными документами о евреяхпалачах? Или всё же сами палачи, провоцирующие гнев и возмездие казнимого народа по закону: «причина — следствие»? Наконец, евреи - защитники палачей? Но эти евреи тогда — подонки, о коих вспоминать противно!…». Даже прожженные одесско–малаховские мандеры заёрзали. И хор откликантов запел: там, в округах, в «тройках», были не евреи! Но… бывшие евреи! (Это какие такие — бывшие? Если бы сегодня они прилетели в аэропорт «Бен—Гурион» записываться в сионисты — им что, в нарушение «Закона о возвращении», не выдали бы Теудат зеут /загранпаспорт/ и, отказав в гражданстве, отправили восвояси?). Естественно, не обошлось без откликов чисто доносительских, оперских, — скорее всего, бывших костоломов и их дятлов из НКВД-МГБ со стандартными вопросниками–допросниками (вплоть до попыток выяснения этими смакователями и проводниками в еврейскую жизнь Нюрнбергских законов, и важнейшего для них: кто по нации, — у автора и супруги его — мамы с папами и бабушки с дедушками, — не гои ли часом?) Конечно, не могло не быть и разумных, дельных откликов. Их много было. В основном как отповедь не в меру разошедшимся защитникам всему миру известной еврейской «невинности»… Японские друзья автора, исследовавшие всю эту ответную ахинею, те вовсе констатировали: «Помилуйте! Это же крушение библейской морали народа!»… По–видимому, такое не совсем верно: ахинействовавших–то всего ничего. Однако на расстоянии оно видней. В это время отыскался в библиотеке Еврейского университета и журнал «Отечественные архивы» (1/1994.М. с.79) с началом (Архангельским!) перечня концлагерей, созданных задолго до пресловутых Соловков, и казней в них, «нотариально» осадивший пикейно–жилетных «ворчунов». *** …Меж тем время шло. И друзья автора восстановили текст романа, вновь проведя читателя по голгофе его матери — по полевым лазаретам пяти её войн начала ХХ-го века. За одно раскрыв трагедию семьи кузины её, выдающейся русской (советской) балерины Екатерины Гельцер и бывшего российского свитского генерала Карла Густава Маннергейма, впоследствии маршала и президента Финляндии. Вновь рассказали вымаранную цензорами историю «Маньчжурского братства» (не упоминаемого прежде в русской печати патриотического начинания полевого офицерства — ветеранов Русско-японской войны), по Киевской ЧК (1920) и Петру Врангелю (1927) «колыбели Белого движения». Восстановили описания неординарных судеб неординарных же близких автора. После чего… что только автор не претерпел, чтобы именно на родине своих исчезнувших маленьких героев издать, наконец, роман-Мартиролог. Десятки раз читаный в аудиториях, по радио и с российских телеэкранов. Не единожды ксерокопированный за более полувека после его написания, давно разосланный и одобренный рецензентами. Ожидающий лишь только часа, когда выяснятся, наконец, все скрытые детали судеб его исчезнувших сверстников — героев Мартиролога. В паузах ожиданий, — возглавляя тридцать лет Лабораторию «Строительства на Крайнем Севере» ГОССТРОЯ СССР (и спецкурсы кафедр трёх Военно–инженерных академий), — автор успел создать направление в науке о Земле. Защитил и дипломировал свои открытия. Написал и опубликовал библиотеку(!) научных отчётов и более полутысячи статей по инженерному мерзлотоведению. И, отдыхая меж этими занятиями, издал серии рассказов в миллионнотиражных журналах «Наука и жизнь», «МЫ», «РОДИНА» — это в России. Работы его вышли в Японии, где роман «Площадь РАЗГУЛЯЙ» отмечен не просто интересом прессы: о нём книги, журналы, газетные полосы, документальные телефильмы. В Финляндии, — после сообщений в её общественных институтах о не известных им(!) деталях судьбы Карла Густава Маннергейма (как оказалось, мало знакомым даже финским биографам маршала!), — вышла в числе множества других 3–х полосная статья «Mannerheimilla oli poika venalaisballerinan kanssa» в «ETELA — SUOMEN SANOMAT» (Lahti. 1.окт.1997 г.) — в издании сугубо историкопатриотическом. Извлечением из «РАЗГУЛЯЯ» издана «Сага о разделённой любви и, — в журнальном варианте, — повесть «Густав и Катерина» («МОСКВА», 7/2002 г.).По той же повести 2–м каналом Московского телевидения «RTR-Планета» и финским TV поставлены уже четыре документальных фильма (и пишется сценарий для многосерийного). Фильмы для детей — по рассказам в «Науке и жизни» — поставлены в Германии… В довершение этой воистину международной кампании Филадельфийским (США) издательством «Liberty Bell» (Simon Clapaman) опубликован уже 4–м изданием восстановленный Мартиролог «Площадь РАЗГУЛЯЙ»! …Тем временем, в Иерусалиме, в кампанию за публикацию «Площади РАЗГУЛЯЙ» именно в Израиле вступает знаковая израильская русская писательница Дина Рубина, создатель выпущенных и московскими издателями романов–бестселлеров. И вот иерусалимский русскоязычный литературно публицистический ежемесячник «NB» (www.neshima.com), — казалось бы, отбившись от цензурных посягательств доморощенных нацистов, — смело издаёт необходимые для понимания сути романа-Мартиролога 64 страницы (из 650–и рукописных!). Но цензура бдит (а кто ещё–то?!). Цензура побеждает! И в стране, — долгие годы пытающейся вступить в свободное от всяческих цензур Европейское Сообщество, в журнале, страну эту представляющем самым достойным образом, — происходит нечто невероятное! На 11–и из этих 64–х страниц, — повествующих об исчезновении воспитанников из Детприёмника, — цензура принуждает издателей вымарать имя и фамилию подозреваемой в описываемом мартирологом каннибальском преступлении! И… заменяет их литерами «N…N…N…»: четырьмя — на стр. 251; одной — на 252; двумя — на 262; одной — на 263; тремя — на 264; семью — на 265; одной — на 266; одной — на 267; одной — на 268; одной — на 276; тремя — на 277; одной — на 278, — частоколом литер! Вымарывает и заменяет, повторяем, именно некая виртуальная цензура! Не сами же издатели — правозащитники и популярные писатели с мировым именем, взяли вдруг на себя инициативу узурпации цензурных функций некоего неизвестного государства: вымарывать из текста выстраданного ими журнала подлинные, не первый год муссируемые и в СМИ тоже, давно навязшие в зубах читающей публики имя и фамилию (известные всем абсолютно, даже недотёпе–доносчику Арье Трахману из сетевых «оранжевых» заугольных Заметок. И главное, вымаранное подменять… Зачем? Да для того только, чтобы… ещё более подогреть скандальный к именам этим «не совсем здоровый» интерес? (Что для издателей ТАКОГО ЖУРНАЛА невозможно, если только, — автор и новая редакция очередного издания романа допускает это, — с умыслом наказать услужливых чиновных — от той же цензуры - идиотов; притом, естественно, рискуя по–крупному. Не потому ли популярнейший, наиболее читаемый, безусловно самый востребованный толстый ежемесячник русской диаспоры планеты, — после публикации в нём поминаемых фрагментов романа «Площадь РАЗГУЛЯЙ», — удушен был… (по предположению его читателей) лишением грантов? Меж тем, подлинные нацисты–издатели иерусалимского розлива (называйте их ультраправыми, ультралевыми, ура–патриотами, нацистами или, если прямо, жидо–ненавистниками — как угодно; суть оттого не меняется), продолжали изгаляться над истинными жертвами нацизма. Не чуя беды, они вот уже многим–многим более полувека всё заполняют и заполняют выпускаемый ими печатный товар описаниями страшных — одно другого ужасней — преступлений немцев и их пособников во время Второй мировой войны. Преступлений действительно ужасных, взывающих к отмщению хотя бы постоянными напоминаниями о них, — как и напоминаниями о предполагаемых преступлениях профессорши Штерн по использованию в своих экспериментах исчезнувших из «Латышского» Детдома детей, — чтобы их тоже помнили. Не забывали бы тоже, во всяком случае. Вот только от беспрерывного, безудержного и очень уж неумного смакования в описании их, одни и те же страсти–мордасти эти, вколачиваемые в бедные головы одним и тем же (за отсутствием свежих) пользователям, начали набивать оскомину. Стали мало воспринимаемыми. Подверглись некой инфляции — обесценились. Мало того, стали вызывать не просто недоверие. Но ненависть к их зарвавшимся авторам, — быть может того не желая, — провоцирующим встречный антисемитизм вовсе не склонных к проплачиваемому юдофобству читателей… Небольшой экскурс в прошлое. В 1992 году израильские СМИ сообщили доверительно сногсшибательную «новость»: «имеются тревожные данные, что не только в европейских, но уже и в американских университетах набирает силу новая научная тенденция — ревизионизм в истории. Вернее — в подходе к ней. Всё пересматривается. Подбираются и к катастрофе — к нашей Катастрофе! Из новейших исследований вытекает, что цифра Шесть миллионов является сильно преувеличенной. Михаэль Бар—Зохар, депутат Кнессета от Маараха (была такая партия) сделал в парламенте запрос, адресованный МИДу, возложив на него ответственность за возможные результаты исследований. А также за рост антисемитизма в мире. Что является, по его мнению, «провалом пропагандистской работы». (…) И теперь придётся ломать себе голову над тем, как сохранить удобный статус жертвы в изменившейся ситуации»…(Конец цитаты. Н. Гутина. «ВРЕМЯ». Тель-Авив.3.01.1992). А одиннадцать лет спустя произошло вовсе несусветное: «Вскоре после появления на международной арене Абу—Мазена в его новом качестве, воззрения предполагаемого преемника Арафата стали достоянием общественности: Абу—Мазен объявляет катастрофу европейского еврейства вымыслом сионистов. И вот руководитель израильского норвежского центра Рахель Ариэли обратилась в институт Симона Визенталя. Институт, расположенный в Лос—Анжелесе (в сердце изучаемых им событий времён Второй мировой войны), ставит своей целью, в частности, борьбу против осквернения памяти жертв катастрофы. Ариели стало известно, что в архиве института хранится переведенная на английский язык докторская диссертация Абу—Мазена, в каковой и утверждается, что катастрофа в действительности места не имела и представляет собою продукт сионистской пропаганды. Реакция на вполне логичную просьбу последовала, по словам Ариэли, просто ошеломляющая. Секретарша одного из руководителей центра Симона Визенталя, раввина Мартина Хайера, крайне сухим тоном предложила Ариэли послать запрос по электронной почте. Запрос был послан, прошел месяц, ответа не последовало. Ариэли снова позвонила в центр, и ответ получила следующий: «У раввина нет времени. Если администрация сочтёт нужным выслать вам документы, она их вышлет. (Иными словами послала норвежскую израильтянку, или израильскую норвежку… мы уж и не знаем куда полагается посылать даме интеллигентной профессии даму интеллигентной профессии? — В. С.). И констатировала: Заявление, мягко говоря, странное» (Конец цитаты. Софья Рон, ВЕСТИ-2. Тель—Авив.15.04.2003). А странного ничего нет. Всё яснее ясного: Даже нобелевские «Истоки» захлебнулись, наконец, в Ниагарах собственной лжи. Как чуть позднее сгорели на лжи, мошенничестве и на кражах вокруг еврейских несчастий давно прошедшей войны главные торговцы памятью миллионов погибших, хотя бы тот же министр финансов Израиля Авраам Гиршзон — вор в законе (Вором объявленный прокуратурой Израиля официально!). Обвинённый полицией и прокуратурой Израиля в бесчисленных мошенн ичествах и безудержном воровстве премьер министр Израиля Эхуд Ольмерт — для суда над ним выкинутый с этого самого высокого поста в государстве один из сонма грабителей ещё живых жертв нацизма. Потрошитель несчастных стариков, так и не дождавшихся нищенской германской «компенсации» за более чем полувековые муки бесполезного её …ожидания. Государством приставленный охранять эту самую подачку «известный юрист» Исраэль Пери, укравший из неё 320 миллионов немецких марок («задержанный» потому только, что пытался сбежать за границу. — В. С.) «Выясняется, что даже те преступления, к которым мы успели привыкнуть и к которым нас приучили, можно расставить по рейтингу с точки зрения морали. Любая кража — кража. Но запустить руку в святое дело… А есть ли у нас святые дела после семилетних силовых гастролей по Тель—Авивским молодым дамам коренника всей этой правящей тройки – самого президента Израиля Моше Кацава? Деятеля, Пойманного на бесчисленных сотрудницах и даже сознавшегося полиции в серийных их изнасилованиях? (См. «ПРЕЗИДЕНТ ПОТЕРЯВШИЙ ЛИЦО». Вадим Найман. ВЕСТИ-2. 19.03. 2009). …В святое дело, в котором густо замешано такое количество эмоций, в котором участвует такое число молодых и не очень молодых людей со всего мира (речь о громких «Маршах Жизни» в… Освенциме), — это уже слишком. Это ещё одна ступенька на лестнице нравственного падения (Интересно, автор этой умилительной пасторали знает, по–видимому, название следующей «ступеньки»? Пусть подскажет имя её. — В. С.) Сделать катастрофу источником обогащения, «делать на ней деньги» — это уже гнусность принципиально другого ранга, нечто для нас новое, с чем мы не можем и не должны смириться (Но разве же лишь только в этом заключается изначальная гнусность?!). Гиршзону (…) полагается премия Израиля только за то, что он задумал и воплотил в жизнь мечту «Марша жизни» — паломничество молодых евреев под водительством ещё одного сонма воров к местам «боевой славы». Но если вдруг выяснится, что он украл хотя бы грош из денег, пожертвованных и на этот проект, его следует четвертовать уже за это. Не сажать в тюрьму, просто взять и четвертовать. Это всё равно, что красть картошку у голодных детей гетто («КРАЖА КАРТОШКИ». Сима Кадмон. «Едиот ахронот». Вести-2.29.03.2007). Автор «Площади РАЗГУЛЯЙ» Вениамин Додин знает, что значит украсть картошку у голодного ребёнка. Семь лет — после ареста пятилетним(!) в 1929 году — истязали его, — не в гетто, нет, — в тюремных большевистско–комиссарско–бандитских пенитенциарных «детских учреждениях». Где и он, — тоже голодный, — каждую ночь ждал не только картофелину, но что заберут его куда–то, откуда возврата нет. И «Учёная тётя»… Дальше… Дальше не нужно: дальше читайте «Площадь РАЗГУЛЯЙ». …Потом были годы «взрослых» тюрем и лагерей. Где находились и такие, что тоже крали «последнюю картошку». Но автор и подросшие друзья его были тогда почти взрослыми. И воров, нетнет -распиливали…ножовками. Позднее — в ссылке уже — распиливали маятниковыми пилами. Или душили… Всё путём. Потом наступило время свободы и даже возвращения на родину — левантийскую, правда. Где некогда недораспиленных и недопридушенных счастливчиков осчастливленные сограждане… — хочешь–не хочешь — «выдвигают» и даже «выбирают» аж в Самоё Кнессет. И так бывало и бывает. «Как кому не знаю, — писал Вениамин Додин в Комиссию по правам человека ООН, — а мне, однако, давно и до омерзения обрыдла армия бессовестных лавочников, вот уже многим более полувека грязными грабками своими лапающая, — перебирая и «пересчитывая», — ТОЛЬКО ДЛЯ МЕНЯ СВЯТЫЕ, ТОЛЬКО МНЕ ОДНОМУ ДОРОГИЕ, ТОЛЬКО ОДНОМУ МНЕ ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ КОСТИ БЛИЗКИХ МОИХ, погибших в Большом Еврейском Погроме 1941–1945 гг. Торгашей этих пора призвать к ответу. Запретить через Международный Суд их постыдный, беззастенчивый, бесконечно длящийся, торг нашей навечно раненой памятью. Унять раз навсегда зарвавшихся трупоедов. И оставить, наконец, в покое наших мертвецов». Потому и былое эхо от нагнетавшейся от года к году и естественным образом стирающейся истерии вокруг чудовищной еврейской трагедии более чем полувековой давности и, повторяем, смакования самих методов уничтожения нашего несчастного народа утихло. А сами генераторы самоубийственного действа и воспитанные ими потребители чтива всё более нервозно, некритично встречают раскрытие всё новых и новых архивных свидетельств преступлений собственных героев «из народа своего». Состоящего, как оказывается, конечно же, не из одних только эйнштейнов, брускусов, даже тевье молочников — гениев, пророков, святых и просто добрых людей, которых тьма тьмущая! Ни даже вовсе не из таких милых и родных мамэлах и тателах. Или, на худой конец (по ильфопетрову), из одних только врачей–общественников. Но… и не без микроскопической, — только микроскопической(!), — добавки к этому собранию–конгломерату известных праведников доли кошерных мерзавцев. В счастливейшие для них годы пост–переворотной эпохи России — в годы жатвы её ими — действовавших нагло, нахрапом — не таясь и не стесняясь. Разрешая вопросы жизни и смерти россиян измышлённым — это ими то - «пролетарским правосознанием». Однако не всё (и не всегда) коту масленица. Меняются времена. И — нет–нет — архивы со свидетельствами шалостей этой «микроскопической добавки» приоткрываются. Пусть «на час» — пусть лишь только для упоминавшейся Алексахинской комиссии, успевшей до гибели (30 ноября 1990 года) организатора и председателя её поработать чуть более 35–и лет! И всплыли, — будто из недоступной прежде океанической впадины, из бездны забвения, — на свет Божий, поднятые ею страшные подробности массовых казней 1918 — первой половины 20–х годов. Казней годов подлинного Большого Троцкистско-Ленинского Террора. Весело, «с р-революционным огоньком», проводимых комиссаро–большевистскими изуверами. Тогда — под открытым небом у оврагов, речных промоин и других естественных могил… Позднее чуть — не менее впечатляющие картинки казней 1929–1934 годов. Казней теперь уже самих палачей — старых знакомцев наших. Тех самых бандитов из Троцкистско—Ленинских большевиков–комиссаров. А вскоре казней и тех палачей, что успели казнить палачей первых волн казней — следовавших одна за другой… (Читатель успевает следить за сменой этих циклов цунами, в коих очередной расплод бешеных крыс пожирает прежний?)… Казни, казни, казни… Только по меняющейся «моде» — казни «штучные» уже. И «под крышей» теперь. В когда–то обжитых было крысиных подвалах первых поколений палачей… Погодя же ещё немного – это уже 1937–1940 годы на дворе — казни вновь групповые. Снова массовые. И, — как некогда, — опять под чистыми небесами. Однако не «на воле» нижних речных плёсов Северной Двины, Печоры, Оби, Енисея или Амура, как в эпоху ленинцев и троцкистов. А в благоустроенных оцеплениях «зон отдыха» Областных управлений республиканских расстрельных наркоматов. В «спецзонах» пригородных лесов у нововведённых уже в эпоху НТР вязочных шкафов заводского изготовления. И не расстрельные команды казнят уже. Не палачи казнят — а исполняют исполнители. Чтобы у настоящих палачей, посылающих исполняемых на исполнение, оставались чистыми руки. А у самих исполняющих чистой оставалась совесть. Всё путём. Ну, а у исполняемых — у этих вообще всё О кей!: по исполнении им корреспондируется самым гуманным в мире законом неотъемлемое конституционное право на посмертную реабилитацию… Есть ещё одна родная страна такая, где… и т. д.?! И, повторим: всё путём. Только очередное поколение бывших «правосознателей» скидывается отныне не во рвы и речные вымоины. Но, — как в доброе старое (совсем старое!) время, — в свежеотрытые братские могилы в пригородных (у какого города, какие есть) бутовых, коммунарках, орудьевых, торфотрестах… Имя им у российских городов — от Бреста до Анадыря и от Архангельска до Кушки — Легион… …Естественно, — в конгломерате этих обстоятельств и затронутого времени, — везде и всегда непременно рядом и МЫ вездесущие, без коих ничего никогда не обходилось… Братьев Вайнеров читайте хотя бы, рекомендует АВТОР… Суть: когда же бывшим потенциальным субъектам, или объектам даже, этой любимой с младенчества народной «сказочки про белого бычка» напоминают невзначай детали её, — где опять же ТЕ МЫ, — тотчас нервы. Истерия тотчас. Беснование не медля! Как, к примеру, после публикации в журнале «Еврейский камертон» (ежедневных «НОВОСТЕЙ НЕДЕЛИ») одного лишь только тощенького архивного свидетельства о лишь только об одном случае художеств комиссарских «троек» лишь только в одних пограничных округах! А ведь там — впереди — «Пасторали» округов Военных. Там явятся свидетельства пообширней и куда как повпечатлительней. Да ещё и подготовленные группой экспертов под научным руководством некогда самого беспощадного к любой контре большевика-ленинца Георгия Самойловича Иссерсона. Человека высочайших принципов, потому 40 лет спустя… уже большевика–хрущёвца. Но теперь ещё более принципиального. И вовсе беспощадного к… истребителям контры эпохи своей комсомольской юности (В комиссии, в которой работал и сам В. Додин, таких принципиальных — через одного!). А за Военными округами — в более чем 94–х субъектах федерации — новые архивные свидетельства! Свидетельства — причём — ещё более принципиального Якова Исааковича Бахраха! На былую контру вовсе зверя–зверем! Автор в своих воспоминаниях особенно тепло поминает двух этих самых принципиальных потому, что — в натури, как он выражается, — вкушал с ними баланду из одного котелка, делил нары стылых лагерных бараков. И маялся на вшами кишевших полатях вонючих ссылочных Ангарских зимовий. И — до праведной смерти их в Первопрестольной и похорон на Новодевичьем навещая их в царских апартаментах Кремлёвки по Грановского, — душевно беседовал с ними за революцию и даже за жизнь у их вовсе не стариковских «коечек». Всё это, до времени, не касаясь верхушки командных Гекатомб ГУЛАГа — питомника и рассадника очередных поколений таких вот принципиальных. (Чьё время отвечать пришлось вовсе не на 1937–й, а многим прежде. Когда они, — себя… ну очень даже любившие, — и возопили истерически о терроре «Большом!». О пребольшущем даже! И которых – всех до одного — тоже и всеобязательно должен знать и помнить породивший их народ! (Для чего подготовлены были и отправлены «в свет!» в 1962–88 гг. публикации мастерами этого тонкого искусства Кляйном Л. К., Лифшицем П. К., Межеричером В. Р., Окунем М. А., Пересом К. К., Самохваловым И. Р., Фогелем М. М., Форстером Н. Д. и др.)… Многие годы работы комиссии И. П.Алексахина все эти дотошные «еврейские эксперты» собирали между делом и, разобравшись промеж себя, готовили обусловленные разделы своей «национальной истории». А комбриг Георгий Самойлович Иссерсон и штафирка Яков Исаакович Бахрах (Оба в миру — каждый в своей области — деятели великие и шустрые непередаваемо), несмотря на преклонные года вовсе преуспели. И вместе с Дмитрием Волкогоновым и Натаном Эйдельманом первыми ухитрились отредактировать и до кончины тиснуть (даже за бугром, академическим изданием для национальных библиотек и именитых университетов) четыре «Больших (трехтомных, в 2870, 2944, 2888 и 2911 страниц, соответственно) Энциклопедических сборника» (Подумалось как–то автору: вот бы одним из таких фолиантиков — да по затылку Конквисту — недотёпе и путанику, с его «Большим террором 1937 года»! Дружески, дружески)… «Обязательно надо отметить и оценить, — во всех мерзких подробностях его, — зеркальное это отражение страшного лица одного лишь только из секторов заплечного хозяйничанья бандо–большевиков до начала жидо–кавказской разборки (пишет сам автор). В принципе, скрупулёзный исследовательский труд, вышедший из–под рук товарищей моих — евреев–патриархов. Проще, свидетельство еврейского участия в самоновейшей российской истории. Ведь работа их над этим свидетельством была, — без дураков, — многолетним с их стороны общественным подвигом пожилых, больных в большинстве своём, учёных-мудрецов. До того, все как один, отбывших за грехи молодости 20–и летние тюремно–лагерные сроки. И знать надо: «старые развалины» эти — вне 3–х еженедельных четырёхчасовых вечеров изматывавшей «общественной деятельности» в мрачных казематах дома 3, по Никитникову переулку («Зоны ЦК», меж Ильинкой и Варваркой) — они ещё и работали! Трудились! Вкалывали ещё «на свою оборонку»! Кто в собственных, именных даже, институтских лабораториях. Кто на ВУЗовских, мировой известности, кафедрах… Единственно, что позволяло выдерживать им такой темп (по великому Фрунзику Мкртчяну): «я так думаю», это умиротворяющее лицезрение, — сквозь плохо (даже в Высокой партийной конторе) мытые окна, — чудных цветных оконных же витражей прижатой к зданию, где работала комиссия, дворовой церкви Иоанна Предтечи Рождества. …Что до конечных результатов личных исследований членами комиссии доставляемых со всего СССР архивов?…Известны судьбы лишь только третьих(?) экземпляров сшитых в фирменные папки и зарегистрированных «Дел» с Отчётами и Протоколами Комиссии. Предназначались они в качестве… вознаграждения (премий!) выдающимся, в основном известным во властных кругах составителям их. Для чего они передавались этим штатным «членам Комиссии для ответственного хранения в их личных библиотеках» с последующей передачей (?) в особые фонды Главных библиотек страны. Счастливчики утверждали, что после более чем десятилетней «консервации», — и лишь только с мая 1987 года после «необременительной таможенной процедуры», — эти экземпляры переводились за немалую цену «в установленном порядке» (непременно, якобы, в нотариальном сопровождении) в именные фонды книгохранилищ США (Конгресса, Гарвардского, Колумбийского университетов), Кембриджского и Оксфордского университетов (Британия). И Интерпола. Наконец, — по команде министра внутренних дел Николая Щёлокова, а сразу после августа 1991 года и Председателя КГБ Вадима Бакатина (известного любителя чтения на ночь подобных материалов), в нескольких копиях, — даже в некие спец хранилища собственной державы. В 1991–1998 гг. документы эти стали органической частью компьютерной базы (достоянием) ЮНЕСКО. ООН…» Законно, не законно всё это, — то другой вопрос. Но с позиций информативности справедливо: «Народ–интересант, — где бы он ни был, а он везде, — где бы представители его ни жили–были и свирепствовали, должен знать своих героев». Стесняться такого разворота событий грех. Беснование по этому поводу неприлично и напрасно. Тем более, надежды замаранных, на вечное молчание закрытых пока страшных источников их беспокойства эфемерны. Как несбыточны они и на «развал России» с вожделенным «окончательным хаосом» и, хотя бы, новыми адресными сожжениями хранилищ государственных бумаг. Словом, на повторение «1992 года». «Освободившись от балласта приобретенных в незапамятные века сателлитов и всёрьёз начав осваивать ресурсы развития», всё ещё не оправившаяся от «штатных смут» держава — как не раз — вновь, на минуточку, «сосредоточится» («на коленях стояла лишь только в воображении ползавших вокруг на брюхе»). И «возвратится к осмыслению собственной истории» (Цитаты по российскому TV). Значит, к архивам – куда ещё–то?… А вот там?…Там — что есть. А есть всё тот же «Беленький бычок». Бездна! * * * Казалось, незадачи неолевантийцев, промышляющих манипуляциями с печатным словом, должны были чему–то их научить. Чему же? С целью выяснить чему, после одного Его пост–инсультного «звонка» друзья автора решили издание Мартиролога «Площадь РАЗГУЛЯЙ» ускорить. «Детдомовские сверстники Вениамина Додина, потерявшиеся в жестоком хаосе жизни, но оставшиеся в памяти, — и всё ещё без надежды требовавшие хоть в каком–то качестве оставить их на земле, — они ждут. Ждут они! А пепел стучит, — известно, — не только в сердце Клааса!». И вот, 28 ноября 2007 года доверенное лицо Совета Друзей тяжело больного автора подписывает с некоей иерусалимской амутот «ФИЛОИБЛОН» (издательской конторой) на слух приличных хозяйчиков Леонида Юниверга и Владимира Френкеля ДОГОВОР на сумму 14 тыс. шекелей (примерно 4 тыс. долларов) на издание 650 стр. рукописи Вениамина Додина — «Площадь РАЗГУЛЯЙ». По договору обязанностью их было «редактирование книги (лёгкое)» (Так в документе! К редактированию своих специальных и литературных работ автор никогда никого не подпускал). Контролировать работу по Договору, сполна уплатив им договоренную сумму, заказчик не стал: ведущий подрядчик показался ему, — понятия не имеющему о повадках местных «высоких договаривающихся сторон», — особью приличной и даже интеллигентной. Другое дело, знаком он с приличиями тех только, кто строит в столице и за её пределами транспортные путепроводы, — автотрассы, мосты и тоннели, — которыми сам занят. Да и контролировать издателей не пытается, воспитанный в уважении к подписанным договорам и высказанным словам, находясь постоянно на объектах строительства и до предела загруженный действительно серьёзнейшей работой. Контролировать «приличных людей» не мог и сам автор: после инсульта был не в состоянии ни нормально разговаривать, ни тем более уследить за воровскими манипуляциями нахраписто наглой «высокой договорившейся» субстанции. А уж спорить с нею и вовсе не мог. Эта категория деляг быстро определяет недееспособность, беспомощность клиента и безмерность собственной безнаказанности… Так, издатели однажды огорошили автора сентенцией вроде: «рукопись необходимо сократить, так как клей в их (?!) типографии не скрепляет более пятисот листов!»; на вопрос: — Это, что ж, рукопись моя — она у вас — как «гвоздь не от той стенки», что ли? Или стенка не для того гвоздя? Зачем же мне такая типография? — Они промолчали. Или, к примеру, «мотив» выламывания из текста беседы автора с его школьной преподавательницей (важнейшей для понимания характера преступления, в котором подозревается профессорша Штерн) — главного составляющего романа — «объясняется» автору 2,5 десятка справочных и учебных монографий, изданных в собственной его авторской редакции!: — «Она не могла так говорить!»?…(И такое решают «издатели», понятия не имеющие, — как оказалось, — о стилистике, тем более, о русской разговорной речи (наши юристы и эксперты продемонстрируют это на фиксированных примерах). Остальное вымарывается без попыток объяснить — молча, нагло… Как подсказано было автору — то была «страшная месть» местных нацистов–доброхотов за его прогремевшую статью «Где был Бог», опубликованную в Тель—Авиве, потом в Российском журнале МОСКВА и переведенную для СМИ Европы, Азии и США. Статью, по подлинным материалам Российских архивов, рассказавшую о большевистско–комиссаро–бандитской расправе над Россиею в 1918–1926 гг. В шок повергшую не одних только местных радетелей ангельской непорочности своих советских предтеч… Не потому ли за семь месяцев «работы» над 650–и страничным фолиантом автора его «пригласили» к «шпицалистам» на …два полуторачасовых сеанса, в коих о самой рукописи и о редактировании её слова не было сказано!?… В результате «редактирование книги (лёгкое)» «выполнено» было «издателями» следующим оригинальным образом. По указке неких швондеров — «советчиков», — не удосужившись предварительно внимательно прочесть текст романа-Мартиролога!!! и не поняв смысла его, — издатели, прежде всего, «утеряли» уникальный список-перечень «пропущенных» профессоршей Штерн через Даниловский Детприемник и Латышский Детдом на Новобасманной 19, а затем без вести пропавших 32–х сирот–россиян. И в творческом раже «спасения чести евреев» не заметили даже чёткого (в цвете!) деления романа на пронумерованные главы! Пришлось («самому редактору», демонстрируя лицом крайнее возмущение по поводу «внезапного(?), — когда макет книги уже был готов, — авторского замечания!») в уже кое–как выстроенный (сляпанный) в абзацы и строки текст запихивать впопыхах — вкривь и вкось — утерянные было символы глав. Но сперва, — торопясь, — грубо, с небрежением и огрехами, они вымарали из текста книги всё, касающееся предполагаемого каннибальского преступления, совершенного преступницей. Той самой, которая впоследствии стала одной из ключевых фигур скандального «дела» Еврейского «антифашистского» комитета (Не потому ли, — и не в связи ли с тем, — так нагло и грубо действовали все эти радетели племенной морали? Якобы «выгораживая» её а фактически, — потешаясь над покойной и глумясь над её памятью на потеху армии юдофобов, — подставляли беспардонно и обливая грязью вымарывания шумного имени этой злосчастной старой женщины). Члена злосчастного комитета, что 12 августа 1952 года большевистскими же бонзами А. А. Андреевым и А. С. Щербаковым расстрелян был полностью. Исключая, — почему–то, — лишь только одну Штерн. Помилованную ими за никогда не названные, но известные всем (как всем известно имя её), а потому особо сомнительные услуги её. К коим непрошенным цензорам привлекать скандальное внимание охлоса вряд ли стоило бы… Воспользовавшись постинсультным состоянием автора, Юниверг из 650–и страниц текста «выкинул, — как похвалялся он сам, — с сотню!». А они–то и составляли главную тему и суть Мартиролога навсегда исчезнувшим 32–м российским детям. В частности, из рассказа об убийстве (под режиссурой члена ВЦИК Рейна и его ассистента, тогда начинавшего ещё провокатора, Разгона) в Москве в декабре 1927 года во время Первого Всесоюзного съезда невропатологов и психиатров выдающегося русского Учёного Владимира Михайловича Бехтерева он выдрал ключевые страницы 349–354. А именно на них говорится, в частности, что: «после внезапного сообщения ему, — на его лекции в Институте психопрофилактики, — о том, что вместе с ним предстоящий Съезд педологов должна будет открывать коллега ШТЕРН, он всердцах бросил в аудиторию: — «Рядом с нами я не потерплю присутствия детоубийцы!». Выломав этот эпизод, «издатели», тем самым, умыкнули из романа «свидетельство века»: отказ Сталина от встречи в двадцатых числах того же декабря с Бехтеревым. Свидетельство о так и не состоявшейся консультации его Владимиром Михайловичем. А потому и о никогда не высказанном учёным диагнозе Сталину — «паранойя». О чём официально заявила прессе и сама внучка убитого, профессор Наталья Петровна Бехтерева — руководитель института по изучению мозга. Однако именно юнивергам диагноз этот сталинский необходим был чрезвычайно! Необходим тогда, в 1927–м, когда Троцкий только–только разгромлен был, но «дело его живо ещё было». Ныне же в особенности — многие годы спустя. Когда, — на фоне победительного шествия террора Зелёно–знамённого, — жаждется им возвращение террора родного — Краснознамённого? (Со свастикой в центре или без неё). Со всенепременной реанимацией светлого и непорочного духа «павшего некогда под ледорубом кумира. Но который вновь воскреснет, при необходимости». Однако же, — и все обязательно, — «паранойей» Сталина «отмытый» от паранойи собственной. Только так! Для столь высочайшей цели сгодится всё. Даже такая вот «мелкая» кража из рукописи чужой автобиографической книги. Чтобы хоть её читателям, не дай Бог, не напомнить о невысказанном диагнозе Сталину. И вот уже девятый десяток лет продолжать вешать лапшу «сталинской паранойи» на разнесчастные еврейские (а подвернутся если, то и на всякие прочие) уши. Любой ценой пытаясь заставить носителей этого продукта не реагировать на диагноз паранойи Троцкого. Между прочим, диагноз — на вскидку, снайперски — поставленный в 1913 году матерью Вениамина Додина — Стаси Фанни ван Менк. Что произошло при посещении Львом Давидовичем (тогда корреспондентом «Южно русской газеты») лазаретов её в Сербии во время 2–й Балканской войны (О том, в деталях, в повести В. Додина «Поминальник усопших»). А ведь народы России, — русские ли, евреи ли или татары — и сам мир Божий, — давным–давно узнали, кто вправду незадачливый — без роду и племени (по самому же Троцкому) — параноик и «заболтавшийся болтун» (профессор Залманов, лечащий врач Ленина). А кто удачливый, из молчунов молчун гениальный (по не менее удачливым ведущим политикам времён Второй мировой войны). Стальной хватки кавказский удав (по Пимену Карпову), мёртвой петлёю стянувший гигантскую империю вкупе с соседями её. Вкруг жирного пальца (по Мандельштаму) обведший евро–американских «мудрецов», заставив их ещё в Тегеране 1943–го, а потом и 1945–го года в Ялте назначить его Победителем в… им развязанном и, казалось бы, им же проигранном уже в 1941–м мировом побоище. А самого злосчастного сочинителя свидетельства кровавой трагикомедии, — «Уроков октября», — того и вовсе, задолго до этих событий вышвырнув с политических подмостков, убрать из жизни. На фоне шалостей «издателей» — мошенников не станем «мелочиться» по поводу кражи из рукописи романа большого блока с рассказом о скандале в санатории ЦЕКУБУ «Уское». А там обнаружены были первые и главные письменные свидетельства крупнейших учёных Москвы о преступлении в Латышском Детдоме. Не будем вспоминать и о многих других целенаправленных изъятиях из теперь уже знаменитой книги В. Додина… И хотя полный текст рукописи романа-Мартиролога для очередного издания восстановлен его друзьями - «кое что» ещё впереди. Накануне событий по изданию книги, в израильской печати прошли статьи журналистки Евгении Ламиховой об убийствах больных в клиниках Израиля. В частности, о шестерых в одной только больнице «Герцфельд» в 2004 году («Подопытные старики», «ВЕСТИ», 12.окт.2006 г., Тель—Авив). В ней дочь одной из погибших свидетельствует: «В молодости мама находилась в концлагере, она была одной из «близнецов доктора Менгеле» (близнецы особенно интересовали немецкого учёного), над которыми проводились им некие особо изощрённые медицинские опыты. Мама всегда с ужасом вспоминала дни, проведенные в лагерной больнице…». Подобных печатных свидетельств самих потерпевших от рук врача–изувера Менгеле в Израиле за более полутора десятка лет нашей жизни в Израиле — множество. Выходит, — после встречи несчастных многим более полувека назад с этим нацистским мерзавцем, — бесчисленные жертвы его благополучно выжили, и прожили потом многие годы. Сумели построить Еврейское государство. Дожили в нём до глубокой старости. И погибли только сейчас и здесь, оказавшись в добрых и надёжных руках кошерных врачей! Причём в «израильском» случае и всезнающая полиция, и до всего допытывающаяся пресса (и даже ведомство самого всесильного Госконтролёра!) абсолютно уверены были в точности вскрывшихся фактов каннибализма местных учёных–медиков, в особенности в их виновности. Настолько, что полные имена и фамилии Убийц — не подозреваемых(!) (доктора Шмуэля Леви, заместителя директора больницы «Каплан»; заведующей гериатрической службой центра «Герцфельд» доктора Нади Каганской и врача Алёны Смирновой) называются Тель—Авивскими СМИ открытым текстом! Не маскируя их даже прозрачным флёром псевдонимов–литер. И уж тем более не выдирая их из текста статьи, как это проделано с текстом Мартиролога «Площадь РАЗГУЛЯЙ» филобиблонскими жуликами. По наглости ли генетической, или по быстро приобретенной в Израиле левантийской лености, в тексте «исправленного» ими романа юниверги по крупному наследили. И не удосужились даже прибрать за собой. Повсюду в тексте его множество следов выломанных фактов, масса разбросанных по страницам огрызков деталей событий, которые задумали скрыть. Как торопящиеся книжные воры, в спешке оставили они даже «бахрому» выдранных листов. Следы её торчат во множестве мест. Особенно заметно — со страниц: 38, 39, 40, 41, 42, 59, 64, 65, 66, 73, 78, 79, 289, 290, 291, 355, 357, 359, 392, 399, 409, 411, 412, 413, 414 и во многих других местах испоганенной книги. Им, — содравшим немалые деньги за такую вот «редакторскую работу», — невдомёк, что эти бесчисленные ошмётки текстов вопиют о подонстве их не менее, чем тексты, выдранные полностью! Что по квалифицированному мнению юристов будет непременно оценено соответствующим образом и квалифицировано судом (который, по требованию Объединения близких исчезнувших из самого злосчастного Детдома детей и Святых их имён выломанных из Мартиролога обязательно состоится) в качестве «факта нанесения тяжкого морального ущерба автору, близким исчезнувших детей и конечно же читателям. А ведь именно фамилии и имена 32–х детей–христиан, перечисленных в «исчезнувшем» поминальном списке (в принципе, в ПОМИНАЛЬНИКЕ УСОПШИХ, или в ПИСЬМЕННОМ СИНОДИКЕ), «не замеченном» так называемыми «издателями», есть сердцевина, момент истины романа (и потому самого преступления «издателей»!) И САМИ близкие детей, — многие годы знакомые с рукописью, — именно эти 32 имени детей ожидали от Иерусалимского издания Мартиролога. Не дождались. Пока. «Замечательный» мотив выламывания из книги правды об исчезновении детей–христиан (заинтересованные в восстановлении справедливости особо отмечают это обстоятельство; и этого не могли не понимать провокаторы подготовленного ими скандала!) и о преступлении соплеменницы своей высказали они и их кукловоды: оказывается, необходимо войти в положение пребывающих в стране еврейских родственников преступников. Не волновать их ни в коем случае. Им, — наделённым «очень нервной системой», упаси Боже, может сделаться некомфортно!… По Виктору Суворову — «они не смогут спокойно уснуть»… А как же тогда с «душевным покоем» и «спокойным сном» родичей, к примеру, тех же Менгеле или Гиммлеров (людей примерных и образцово добропорядочных!), которых вот уже седьмой десяток лет клянут СМИ? С ними как, бедными? Вновь просим простить за повтор: на протяжении долгой жизни не скрывая никогда ни отвращения, ни неприязни к личности Лины Соломоновны Штерн, — отобравшей и готовившей его, ребёнка, для своих каннибальских гешефтов, на смерть следовательно, — автор, как нам известно, ни на письме, ни словом не считал себя вправе обвинять её в прямом (возможно и предумышленном) убийстве его «без вести пропавших» детдомовских сверстников. Никогда! Но вот — гибель (возможно, теперь уже именно предумышленная!) в наши дни в израильских клиниках от рук еврейских врачей «экспериментальных» стариков… И тут же — подлейший обман издателями тяжело больного автора. Наглый воровской «скачок» по текстам его книги. И, — вызванная неуёмным зудом пакостничества и генетическим страхом, — попытка грубейшего и бесполезного сокрытия от своего же общества подозрения в преступлении пусть даже знаковой соплеменницы. Попытка, совершенная, надо сказать не весьма далёкими грабителями. И в этом качестве своём понятия не имеющими о важнейшем для народа обстоятельстве: пока не названо, пока не выкрикнуто громогласно имя конкретного виновника некоего события (в нашем случае преступления) со всеми реквизитами и координатами его — в преступлении, в котором замешан или только подозревается еврей, «виновны все евреи. Все как есть!». (О чём ещё в 1635 году, повторив предшественников, выкрикнул сам Андреас Грифтиус в сонете «Реки Германии». И вскоре, в 1677–м, «поддержал» во введении в «Этику» Барух Спиноза. А в январе 1977 года, «в тематической личной беседе» менторски, как школьнику–несмышлёнышу, подтвердил автору (попеняв ему даже) и «сам» Мазаев, начальник Историко–дипломатического управления МИД СССР… Тоже какой–никакой авторитет… Не сообщив читателям Третьего издания романа-Мартиролога «Площадь РАЗГУЛЯЙ» конкретных «реквизитов и координат» виновников издания филобиблонского испоганенного, мы тем самым способствовали бы обрушению на всех как есть ни в чём не повинных соплеменников автора последствий издания романа Восстановленного. Чего, видит Бог, не хотим. В любом случае, «добрый» след оставили по себе иерусалимские гешефтмахеры, вымаравшие Святые имена замученных детей. Пытаясь убить память о них, эти нелюди, — в глазах Россиян и Прибалтов, помнящих страшные события в Московском Латышском Детдоме, — снова загнали на щит давно, казалось бы, отгремевшие обвинения евреев в ритуальных убийствах. От исчезнувшего в Киеве 16 апреля 1913 года христианского мальчика Андрюши Ющинского. До названых бюллетенем «Русская линия» 12 мая 2005 года пятерых русских детей в Красноярске. Теперь вот много лет назад ещё и 32–х детей, исчезнувших из Латышского Детдома. Этого добивались провокаторы? В. Слуцкий 11.03.09 Редакторы И. Немировский, К. Якимайнен Перевод С-П. Риттер, Г. Аннонен, В. ЛяуксминасПлощадь Разгуляй Вениамин Додин Роман Издание 3–е (Восстановленное) С послесловием КНИГИ 1 и 2 (В 180 главах) * UPSALA 2010
Последние комментарии
1 день 14 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 20 часов назад
1 день 22 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 22 минут назад