Да, был [Сергей Сергеевич Прага] (fb2) читать онлайн

СЕРГЕЙ ПРАГА

ДА, БЫЛ

ПОВЕСТЬ

«…Я всегда готов выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения победы над врагом…»

(Из текста военной присяги)

«…Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор…»

(Шота Руставели. «Витязь в тигровой шкуре»)

В НАГОРНОМ РАЙВОЕНКОМАТЕ

— А-а! Товарищ старший лейтенант! Здравствуйте, здравствуйте. — Начальник третьей части капитан Белогрудов приветливо, как старому знакомому, протянул руку мужчине лет сорока в штатском костюме.

— Надюша, стул!

Посетитель поблагодарил, сел, достал из кармана сигарету и вопросительно взглянул на Белогрудова.

— Курите, курите. Мы давно ждем вас. Дело ваше получили из архива, а вас все нет и нет… Решили, что вы отдыхаете или в командировке… Необходимо составить ваш послужной список, а для этого надо кое-что уточнить, сверить…

Посетитель с любопытством смотрел на папку, пожелтевшую от времени. Он не предполагал, что его личное дело такое внушительное.

— Я готов, — ответил он. — А нельзя ли взглянуть на бумаги и кое-что освежить в памяти…

— Пожа-а-луйста, — обиженно протянул капитан. — Ваше право, смотрите, вспоминайте.

Он положил личное дело перед посетителем, а сам потянулся к папке с текущей перепиской.

Бегло просматривая отдельные документы, старший лейтенант изредка улыбался, покусывал губы, покачивал головой. Вдруг лицо его помрачнело, в глазах появились жестокие огоньки. Он еще не просмотрел и половины бумаг, вшитых в папку, как резко закрыл ее и передал Белогрудову.

— Я готов, товарищ капитан…

…Опрос походил на непринужденную беседу двух хорошо знакомых людей. Правда, вначале ответы были предельно лаконичны, привнося неприятную сухость в разговор. Но вскоре эта отчужденность сгладилась.

На вопрос о партийности старший лейтенант, слегка задумавшись, ответил:

— С тысяча девятьсот сорок второго по сорок седьмой выбывал из рядов партии… В сорок седьмом восстановлен с тысяча девятьсот тридцать шестого… — и без запинки назвал многозначный номер партийного билета…

Делопроизводительница не без интереса слушала диалог.

— Женаты?

— Так точно… Двое детей: сын Остап десяти лет и сын Шота семи…

— Что ж это: родители русские, а имена у детей вроде бы не русские…

— Так… по зароку…

— Имеете награды?

— Красное Знамя за Халхин-Гол, Красная Звезда за Вену… Три медали…

— Ранения и контузии?..

…Все меньше оставалось незаполненных пунктов. Вот на этот, пожалуй, не ответишь кратко. Капитан пробежал глазами слова очередного вопроса и только тогда прочел его вслух.

— Были ли в плену в Отечественную войну, при каких обстоятельствах пленены, где находились, к каким работам привлекались, кем, где и когда освобождены?

Старший лейтенант еще не успел ответить, как на столе задребезжал телефон.

Капитан снял трубку. Выслушав, неохотно сказал: «Ясно!» и, пожимая плечами, поднялся:

— Простите, придется минут на пять — десять прервать беседу.

Он взял со стола несколько папок и вышел.

— Наверно, комиссар вызвал, — проговорила делопроизводительница.

В комнате наступила тишина.

Старший лейтенант задумчиво смотрел на раскрытый послужной список и, покусывая мундштук, дымил сигаретой. Медленно ползли стрелки часов. Прошло десять — пятнадцать минут. Белогрудов не возвращался. В комнату входили посетители, офицеры, громко поговорив с делопроизводительницей, уходили. А старший лейтенант, ничего не замечая, изредка посасывая потухшую сигарету, продолжал смотреть перед собой.

Последний вопрос напомнил ему давно минувшее. В памяти оживали забытые лица, эпизоды, события.

НА КОМАНДНОМ ПУНКТЕ

Командный пункт командира дивизии генерал-лейтенанта фон Зальце расположен в усадьбе МТС. Сейчас здесь оживленно. На два часа назначено совещание командиров полков и им равных. Отсутствие в воздухе советской авиации позволяло пренебрегать маскировкой, и приглашенные подъезжали на машинах к самому крыльцу флигеля, занятого генералом.

Адъютант генерала, лейтенант Капп, хлыщеватый и самоуверенный юнец, щеголяя выправкой, встречал приезжающих и, отвечая на рукопожатия, предупреждал:

— Господин генерал-лейтенант беседует по прямому проводу! — При этом Капп многозначительно поднимал указательный палец левой руки и косился на окна, снаружи завешенные плащ-палаткой.

На самом же деле фон Зальце, серьезно обеспокоенный боевой обстановкой в полосе дивизии, сидел за столом и, насупившись, смотрел на оперативную карту с обстановкой на 25 июля 1942 года.

Всего три недели назад, когда его дивизию перебрасывали из Голландии на Восточный фронт, фон Зальце задержался на полдня в Берлине и был принят фельдмаршалом Кейтелем. Напутствуя старого друга-однополчанина. Кейтель говорил:

— Знай. Зигфрид, десятого июля будет взят Борисоглебск, а двадцать пятого—Волжская твердыня. Первого августа падет Сальск, десятого — Саратов, пятнадцатого — Куйбышев! Точно десятого сентября мы будем в Арзамасе. А для тебя — сюрприз: твоим гренадерам уготовано путешествие на юг. С рубежа развертывания твоя дивизия, как нож в масло, врежется в деморализованную оборону противника, рассечет ее, уничтожит, и двадцать пятого сентября, в Баку, ты получишь мое поздравление с производством в генерал-полковники. Как другу скажу, сугубо конфиденциально: фюрер не возражает против твоей кандидатуры на пост военного губернатора Азербайджана. Надеюсь, генерал-губернатор не забудет Вилли…

Кейтель уверенно водил указкой по карте, на которой необъятная территория Советского Союза, от Буга до Уральского хребта, была рассечена грозными стрелами, нацеленными на сердце России — Москву, на волжскую твердыню, на Апшеронский полуостров.

Фон Зальце запомнил этот разговор. Еще бы, хотя Азербайджан и не гостеприимная Голландия, но ради звания генерал-губернатора юго-восточной нефтеносной провинции можно пойти на некоторые жертвы и временное отсутствие комфорта, к которому за последние два года так привык он в стране ветряных мельниц и тюльпанов.

Матерый волк фон Зальце понимал: просчеты могут быть. Сегодня от линии фронта до Борисоглебска 360 километров и до Волги не меньше. Сроки можно отодвинуть — не обязательно быть в Баку 25 сентября. Можно запоздать на неделю, другую. Но увы! Просчеты не только в сроках…

С того момента, как первый эшелон с гренадерами отошел от голландской станции Арнем, фон Зальце явно не везет. В районе Макленбурга этот эшелон стал жертвой воздушного налета противника, а восточнее Буга свалился под откос: партизанские отряды взорвали железнодорожный мост и уничтожили до сотни солдат, чудом спасшихся при катастрофе.

Этим неприятности не кончились. Пять эшелонов подверглись в пути нападению партизан. В районе Гомеля, по приказу, подписанному генерал-полковником Йодлем, один из полков дивизии был остановлен и занялся прочесыванием крупного лесного массива — убежища партизан. Полк понес чувствительные потери и сильно запоздал в район сосредоточения.

Свою восточную кампанию дивизия начала не так, как мыслил Кейтель. Многокилометровый марш к рубежу развертывания проходил в постоянной тревоге и сопровождался бесконечными мелкими стычками с неуловимым противником. А в итоге, за время передвижения от Арнема до местечка, откуда дивизия фон Зальце была введена в бой, из ее состава убыло около двух тысяч солдат и изрядное количество техники.

По поводу «ножа в масло» также произошел просчет… «Где нож? Какое масло? — раздраженно думал фон Зальце, впиваясь глазами в жирную линию на карте. — Откуда Вилли взял «деморализованную оборону»? Посмотрел бы он, как полк дивизии будущего генерал-губернатора ровно неделю топчется перед дрянной высотой с отметкой «81.9» посреди необъятного картофельного поля. А сколько таких высот до Апшерона?»

Фон Зальце тяжело вздохнул, посмотрел на часы и громко позвал:

— Лейтенант Капп! Адъютант!

…Офицеры входили по старшинству. Пропустив последнего, адъютант прикрыл дверь, ступая на носки, подошел к столу, достал из портфеля конверт с несколькими сургучными печатями и почтительно протянул генералу.

Фон Зальце, накинув на кончик носа старомодное пенсне в тоненькой золотой оправе, придержал его двумя пальцами и оглядел собравшихся.

— Господа, только что получена директива. Фюрер недоволен тем, что военнослужащие германской армии, вступая в борьбу с бандитами на Востоке, не всегда действуют так, как требуется. Безжалостности, вот чего не хватает нашему доблестному солдату. В связи с этим фюрер приказывает:

— «Первое. В бандах противника фанатичные коммунисты. Они не гнушаются никакими актами насилия. Наша борьба против них отныне не должна иметь ничего общего с рыцарским поведением солдат или правилами Женевской конвенции. Борьба против банд на Востоке должна вестись самыми жестокими средствами. Иначе мы в ближайшее время окажемся бессильными перед красной чумой. Поэтому войска имеют право и обязаны применять любые средства, без ограничений. Даже против женщин и детей. Проявление благородства явится преступлением по отношению к себе, к германскому народу…»

Фон Зальце, наклонив голову, поверх пенсне оглядел подчиненных, застывших в почтительных позах, окончил чтение первого параграфа. Передохнул и продолжал:

— «Второе. Ни один солдат германской армии за свое поведение в бою против бандитов и их сообщников не может быть привлечен к ответственности ни в дисциплинарном, ни в судебном порядке…»

Фон Зальце скороговоркой закончил чтение параграфа — о последствиях невыполнения приказа, снял пенсне, торжественно произнес:

— Подпись: начальник ОКВ генерал-фельдмаршал Кейтель, — и, сразу резко изменив тон, продолжал:

— Господа, мы уже знаем, что такое война в России. Исходя из только что прочитанного и основываясь на опыте, приобретенном с того момента, как дивизия оказалась на Востоке, я решил опубликовать свой приказ. Лейтенант Капп, читайте…

Скрестив руки на груди, генерал замер. Адъютант читал медленно. После каждого параграфа следовала пауза. Как бы утверждая пункт за пунктом, фон Зальце кивал головой. Наконец лейтенант объявил:

— Параграф одиннадцатый, — и, выделяя каждое слово, прочел:

— «Русские солдаты и младшие командиры очень храбры в бою. Даже отдельная маленькая часть всегда примет атаку. В связи с этим нельзя допускать человеческое отношение к пленным. Уничтожение противника огнем или холодным оружием должно продолжаться до тех пор, пока противник не станет безопасным. Фанатизм и презрение к смерти делают русских противниками, уничтожение которых обязательно…»

Едва Капп прочитал подпись, фон Зальце хлопнул ладонью по столу:

— Да, да… Это так… Так! Иначе мы месяцами будем торчать на одном месте, как… — Не закончив фразу, он повернулся и сурово уставился на одного из офицеров: — Полковник Хольфсготт, доложите: долго ли вы будете топтаться перед несчастным бугорком? По какой причине ваш полк не может взять высоту?

Низенький полковник с аккуратно причесанными, редкими седеющими волосами вскочил, как подкинутый пружиной.

— Господин генерал-лейтенант! Осмелюсь доложить: по той, о которой вы изволили указать в приказе. Русские упорно контратакуют намного превосходящие их силы. Высота восемьдесят один девять обошлась мне более чем в пятьсот человек и десять танков. Ее обороняет, по меньшей мере, усиленный батальон…

Фон Зальце торопливо вышел из-за стола, вплотную подошел к Хольфсготту, двумя пальцами рванул пуговицу на его мундире и, глядя сверху вниз на незадачливого полковника, брызжа слюной, заорал:

— Отговорка! Ваш полк опозорил славные традиции дивизии! Ваши солдаты трусы! Дайте заявку на авиацию! С лица земли снесите проклятый бугор!..

Лицо фон Зальце побагровело. Он круто повернулся на каблуках, на ходу стараясь расстегнуть крючки на воротнике кителя, возвратился на место и отчетливо сказал:

— Приказываю… Там, где пехота сходу не выполняет задачу, — требовать авиацию. Мы должны, как нож в масло, врезаться в деморализованную оборону противника… Если высота восемьдесят один девять мешает нам — она мешает величию Германии. Уничтожить высоту!.. Стереть!..

ВЫСОТА 81.9

Шестые сутки идут бои на рубеже. Выполняя приказ командования, дивизия сдерживает превосходящие силы фашистских полчищ, рвущихся к Волге.

Шестые сутки рота старшего лейтенанта Русина с приданными подразделениями усиления обороняет высоту «Отметка 81.9», увенчанную каменной часовней.

Так значится на карте начальника штаба полка. А по сути дела высота эта не более, как незаметный бугорок на широкой равнине.

И часовни нет. Еще в 1933 году ее разобрали, тесаные камни увезли, и только в толще бугра сохранился погреб с массивными стенами, перекрытыми мощными сводами, способными выдержать попадание тяжелого снаряда.

И усиленной роты нет — всего тридцать человек…

Как и рассчитывало командование, именно высота «Отм. 81.9» стала тем камешком, о который на этот раз споткнулись фашисты.

Шестые сутки гудит, стонет земля. На высоту обрушиваются тысячи смертоносных снарядов, мин. Черными фонтанами взлетает сухой чернозем, высота утопает в густом зловонном дыму. С наблюдательного пункта командира полка кажется — все! Не выдержали люди, нет людей, и вот-вот через бугор поползут танки с черными крестами на броне.

Но стоит появиться вражеской пехоте, оборона на высоте оживает: метко бьют пулеметы, редко, но точно в цель падают мины, летят ручные гранаты, и, как только в рядах противника возникает заминка, раздается русское «ура» — рота старшего лейтенанта Русина переходит в контратаку.

На «ничейной» земле, истерзанной непрерывным боем, валяются сотни трупов в зеленой униформе, стоят обгоревшие танки: шесть легких и четыре средних… В тылу обороны — три разбитые противотанковые пушки, беспомощно задравшие вверх тонкие стволы, развороченный блиндаж минометчиков.

Воспользовавшись минутами затишья, Владимир Николаевич Русин, двадцатипятилетний мужчина высокого роста, широкоплечий, сдвинув на затылок пилотку, прикрыв ладонью, как козырьком, глаза, всматривается вперед: что еще предпримет притаившийся враг?

Черты лица молодого командира тонки и правильны, нос с легкой горбинкой, серые глаза проницательны. Волнистый чуб, выбившийся из-под пилотки, кажется седым от пыли; сквозь темный загар щек пробивается золотистый пушок.

Русин осторожно дотянулся до кустика «гусарика», свисающего с бруствера, отломил веточку, отряхнув, понюхал, зажал зубами и, машинально покусывая тонкий стебелек, навалился грудью на скос траншеи. Ни единого выстрела. Ни одного дымка. Улеглась пыль, поднятая последней атакой, высокая картофельная ботва выглядит обыденно и мирно. «Эх, кабы вот так дотянуть до вечера», — подумал Русин.

Час тому назад по телефону последовал приказ: «С наступлением темноты начать отход на рубеж…», а на какой — неизвестно. Телефонная связь неожиданно прервалась… Телефонист пополз по линии и пока не возвратился…

Со дна траншеи послышался тяжкий вздох и сдержанный кашель. В двух шагах от старшего лейтенанта, на выступе в стене окопа, сидел сержант Возненко и тряпочкой усердно очищал от пыли ручной пулемет.

Из-за дальнего леска на горизонте показался самолет. Он шел на малой скорости низко над землей, вдоль переднего края обороны. Время от времени пилот выбрасывал цилиндрические патроны. Они тут же взрывались, и из них вываливались пачки прокламаций. Воздушная струя крутила, рассеивала разноцветные бумажные квадратики. Порывы ветра отбрасывали их на «ничейную» землю.

Из траншей открыли ружейно-пулеметный огонь по самолету. Сержант Возненко, вскочив на ноги, длинной пулеметной очередью встретил воздушного врага, а затем, закинув голову, начал наблюдать за одиноким голубоватым листком, медленно парящим над ним.

Выписывая замысловатые узоры, листок плавно спускался, а в нескольких метрах от земли закружился и, легко скользя, упал на дно траншеи, возле Возненко.

Сержант поднял его, повертел в руках.

— «Господа русские красноармейцы! — вполголоса читал он. — Мы вас приглашаем в плен. Довольно воевать! Выходите из окопов, воткните штык в землю, поднимите руки и крикните: «Война капут!» Вас ожидает братская встреча. Не забудьте захватить котелок, кружку, ложку и шинель. Этот листок спрячьте. Он послужит пропуском в плен. Командование вооруженных сил Германии».

Русин молча наблюдал за пулеметчиком, которого из уважения к пышным усам он, как и все в роте, называл Митричем.

Тот заскорузлыми пальцами больших мозолистых рук пощупал бумагу, покачивая головой, неторопливо оторвал от листка узкую полоску, скрутил «фунтиком», скомкал оставшийся клочок в шарик, щелчком выбросил из окопа, смачно выругался и, приговаривая: «От гады, так гады», насыпал в фунтик махорки, чиркнул спичкой, а затем, пыхнув дымком, сплюнул и, поглаживая усы. проговорил:

— Так-то, фрицы поганые.

Со стороны немецких окопов кричали в мегафон: «Эй, рус, сдавайсь!» И вдруг раздался залп вражеской минометной батареи, расположенной в овраге.

Старший лейтенант приказал усилить наблюдение. Четыре мины одновременно взорвались метрах в ста пятидесяти за передним краем и правее за стыком ротного участка. Немного погодя огромное черное облако поднялось над землей и едва опало, как из него выскочил красноармеец и, чуть пригнувшись, побежал в направлении высоты.

Затаив дыхание Русин наблюдал за смельчаком. Он был уверен, что бежит его связист, и в душе ругал растяпу, рискнувшего среди белого дня вылезти на открытый участок, хорошо просматриваемый противником.

Грянул второй залп. Послышался визг летящих мин. Связист растянулся на земле. Взрывы подняли черную тучу земли, и, как только она тяжело обрушилась, связист вскочил и продолжил бег. Когда последовал пятый залп, офицер поспешно присел на дно траншеи, и вдруг… прямо на него свалился рослый, плечистый боец. Став на ноги, он очень обыденно буркнул:

— Извините.

Затем отряхнулся от земли и пыли, вытащил из кармана пилотку, надел и, будто не по нему только что было выпущено двадцать мин, будто не он только что так дерзко играл в жмурки со смертью, откозырнув, спокойно доложил:

— Товарищ старший лейтенант, военфельдшер Старко прибыл в ваше распоряжение.

Русин протянул руку и с уважением сказал:

— Угораздило вас. И чего ради рисковали?

— Взамен выбывшего, — отвечая на рукопожатие, проговорил Старко. — Оказывать помощь раненым…

— Раненым? — переспросил старший лейтенант. — В роте раненых нет. Стоим насмерть…

С левого фланга донесся взволнованный крик наблюдателя:

— Фрицы пошли в атаку!

Пока самолет разбрасывал листовки, а минометная батарея охотилась за смельчаком-фельдшером, до роты фашистов скрытно сосредоточилось перед высотой метрах в ста от переднего края. Гитлеровцы без традиционной артиллерийской подготовки, по свистку офицера поднялись во весь рост и бросились вперед.

Двадцать девять человек смотрели на старшего лейтенанта, ожидая команды. Тот подхватил винтовку, не глядя, вогнал в магазинную коробку обойму патронов и спокойно сказал:

— Контратакуем во фланг. Ударим разом. Пошли, товарищи! — а затем легко вскочил на бруствер:

— За Родину! За партию! Ура!

Не отставая от него, из траншеи полез Митрич и, не успев выпрямиться, тихо охнул, вскинул руки и мягко упал лицом вниз.

Двадцать восемь оставшихся в живых подхватили «ура».

«Эх, пропал Митрич, нет пулеметчика». — на бегу подумал Русин и машинально оглянулся. Сзади, стараясь вырваться вперед, бежал Старко. В руках у него был пулемет Митрича. Ухватив пулемет за ствол, он размахивал им, как дубинкой, и кричал:

— Бей гадов! Бей!..

Фашисты остановились, попятились, а затем, беспорядочно стреляя, начали отступать.

— Бей! Круши! — ревел вырвавшийся вперед Старко.

— Отбой! — закричал Русин. — Отбой!

Рота поспешно отошла в траншею. Сейчас же по всему фронту загрохотала артиллерия. Фашисты начали бешеный обстрел переднего края советской обороны.

И вдруг смолкло все…

Воздух наполнился ровным, грозным гулом моторов. Сверкая в лучах заходящего солнца, высоко в небе плыла эскадра бомбардировщиков. Двадцать два самолета в строю «клином» приближались к переднему краю, к высоте. Забирая влево, они описали круг и начали вытягиваться цепочкой, по-одному. Из-за покореженных танков на «ничейной» земле, в направлении высоты «81.9» взвились зеленые ракеты.

Головной бомбардировщик выбросил черную дымовую ракету и перешел в крутое пике. Казалось, страшная громадина вот-вот врежется в землю. От крыльев самолета отделилось более десяти бомб. «Юнкере», легко задрав нос, отвалил в сторону, начал набирать высоту, и тут же спикировал второй… третий… Жутко завывая, бомбы неслись на высоту.

— В погреб! Всем в погреб! — не своим голосом закричал Русин и побежал по траншее.

До погреба оставалось несколько шагов. Впереди Русина, взвалив на спину раненого бойца, бежал Старко. Сотни подземных толчков слились в один… Сотни сильнейших взрывов загремели одновременно. Что-то горячее и тупое больно ударило Русина в плечо. Ему показалось, будто высота «81.9» неуклюже подпрыгнула, зашаталась и начала рассыпаться на громадные глыбы, пахнущие, смертью. Он руками обхватил одну из них и… окунулся в мягкую темноту…

Двадцать два бомбардировщика стервятниками кружили над высотой, один за другим пикировали и методически продолжали свою адскую работу…

С ПЕРЕДОВОЙ ВО ВРАЖЕСКИЙ ТЫЛ

…От тишины, внезапно сменившей хаотический гул рвущихся авиационных бомб, Старко очнулся. Он лежал в абсолютной темноте, на сыром полу холодного погреба, лицом вниз, распластав руки и ноги, с широко раскрытыми глазами и пытался пошевелиться, но что-то давило на него и сковывало движения.

Напрягая мышцы тела, ладонями опираясь об пол, Старко, кряхтя, приподнял туловище. Груз, давивший на плечи, начал медленно сползать. Вскочив на ноги, Старко ощупал себя: не ранен, санитарная сумка на месте, фонарик, как и днем, оттягивал правый карман.

Старко вынул фонарик, нажал рычажок. Слабенький луч прыгал по стенам погреба и вырывал из темноты то красноармейские вещевые мешки и шинельные скатки, сложенные кучей, то ящики с боеприпасами. Обшарив три стены, луч уперся в потолочный свод, скользнул по нему и осветил выход из погреба, заваленный землей.

Старко подошел, навалился плечом на сырую глыбу, постучал в нее кулаком, прислушался. Земляная стена, отделяющая его от внешнего мира, поглотила звук.

Фельдшер оторопел: эдак погреб может стать могилой. Разве что перед тем, как оставить оборону, командир роты прикажет откопать вход: ведь погреб не только бомбоубежище, но и склад боеприпасов и личных вещей красноармейцев. Ждать? А что, если случилось самое страшное: налет авиации уничтожил оборону и обороняющихся? Тогда что? Медленная, ничем не оправданная смерть?

Старко упрямо тряхнул головой. Нет, пока есть силы, пока хватает воздуха, надо выбраться наружу. Хорошо бы иметь под рукой лопату, штык или, на худой конец, доску…

Подсвечивая фонариком, Старко начал тщательно осматривать содержимое погреба. Несколько цинковых коробок с патронами, ящики с гранатами и фляжка с ружейным маслом лежали отдельно. Чуть поодаль, на плащ-палатке, грудой свалены банки консервов. В двух больших картонках — галеты, термос с питьевой водой. В углу — вещевые мешки, скатки, противогазы. Переворошив шинели, Старко обнаружил две малые шанцевые лопаты в чехлах.

Вооружившись лопатой, Старко в темноте начал энергично долбить землю, завалившую выход. Через час, усталый, он сел и включил фонарик: удалось прорыть туннель длинной не более метра. «Сколько еще осталось?» — вяло подумал он и тут же сам себе громко ответил: «Сколько бы ни было — рой! Надо рыть…»

Вскоре земля пошла легче, податливее.

Наконец наступил долгожданный момент: лопата легко врезалась в грунт, ушла в пустоту. Над головой Старко появилась дыра, а в ней кусочек синего неба и малюсенькая звездочка. Несколькими ударами Старко расширил отверстие и, не выпуская из рук лопаты, выкарабкался.

Ему хотелось подняться на ноги, потянуться, расправить плечи, но то, что он увидел там, где до налета авиации была «ничейная» полоса, заставило его быстро отползти в сторону и притаиться за бесформенной глыбой земли.

На одном из бугров стояла большая грузовая машина с включенными фарами. По освещенному участку двигались люди. Двенадцать силуэтов, по два рядом, медленно переходили от кочки к кочке, изредка нагибались, поднимали с земли темные продолговатые предметы и, поднося к машине, грузили в кузов…

Минут через двадцать грузовик, пятясь, скатился с бугра, поманеврировал и, натужно гудя, остановился значительно ближе к Старко. Уже на новом участке силуэты принялись за свое занятие.

Старко лежал в оцепенении: в нескольких десятках шагов от него работала похоронная команда врага. Значит, фронт передвинулся на восток, и так далеко, что гитлеровцы рискуют освещать местность автомобильными фарами.

Постепенно могильщики приближались к бывшему переднему краю обороны. Они громко разговаривали, перекликались. Метрах в десяти от глыбы, за которой укрывался Старко, остановились двое. Включив ручные фонарики, могильщики потоптались на месте, а затем, что-то прокричав в темноту, направились к машине.

Опасность миновала. Старко пошевелился, переменил позу и уже спокойно стал наблюдать, как, закончив работу на участке, могильщики залезли в машину и та, переваливаясь с кочки на кочку, медленно-медленно поползла по полю, залитому лунным светом.

Откуда-то из темноты донесся слабый стон. Старко насторожился, присел на корточки, стал вслушиваться. Стон повторился. Он шел откуда-то снизу, из-под земли.

Фельдшер на четвереньках прополз влево. Прямо перед ним, из глубины, раздалось протяжное «О-о-о!»

Старко обеими руками обхватил глыбу, из-под которой слышался стон, навалился на нее всем телом, отвалил в сторону, направил в открывшуюся пустоту слабый луч «жучка».

На дне траншеи, по пояс засыпанный мелкими комьями земли, лежал боец. По портупейным ремням и по руке с часами Старко признал в раненом бойце Русина.

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! — вполголоса окликнул его Старко.

Раненый глухо застонал. Старко спустился в траншею, подхватил командира и бережно взвалил на плечо.

В ПЕЩЕРЕ

Старко уложил Русина в глубокой воронке, вспрыснул ему противостолбнячную сыворотку. Старший лейтенант был ранен осколком в спину, потерял много крови.

Наложив повязку, фельдшер пригорюнился: одно дело — в условиях боя — «обработать» раненого и доставить до батальонного санитарного пункта или сдать в ближайший госпиталь, и совсем, другое получилось с ними. Двое, по сути дела, беспомощных людей в тылу противника, у которого, как известно, один закон: военнопленному пуля в затылок. «Как же быть?»

Можно занести старшего лейтенанта в погреб и там подождать, пока тот окрепнет. Но спустить раненого через вертикальную дыру невозможно. К тому же у него такое состояние, что выздоровление может затянуться, а высота на виду, чего доброго фрицы обнаружат погреб…

Насколько помнил Старко, вблизи — ни одного села, а если даже село и есть, то там, конечно, оккупанты.

Оставалось одно — под покровом ночи унести раненого подальше от места боя, замаскироваться в укромном уголке, а там или отобьют врага и он отступит, или, со временем, удастся найти доброго человека, который не откажет приютить раненого.

Подхватив Русина, Старко зашагал на запад, туда, где еще днем, из траншеи, он заметил овраг, поросший густым кустарником.

Идти было тяжело. Временами Старко останавливался, опускал ношу на землю, отдыхал, а затем поднимал и нес — то на руках, прижимая к груди, то на плече, то на спине.

К рассвету он добрался до оврага.

Миновав площадку со следами огневой позиции, Старко пошел по тропинке, которая вскоре оборвалась. Овраг сузился. Пробившись сквозь кусты, Старко оказался на прогалинке, поросшей густой травой. Из-под огромного валуна выбивалась слабая струйка родничка и тут же терялась в кустах. Метрах в двух от валуна, в отвесной стене, чернело отверстие — вход в пещеру.

Пещера оказалась довольно вместительной, высокой и сухой. Уложив раненого на подстилке из свежей пахучей травы, Старко еще раз, при дневном свете, внимательно осмотрел рану Русина, извлек из мышечной ткани осколок. И только тогда вспомнил, что со вчерашнего утра не ел. Пошарил в карманах — ничего съестного. С сожалением вздохнул: «А в погребе-то еды хоть отбавляй». Усталый, он забрался в пещеру, примостился рядом с Русиным и заснул. Проснулся перед закатом солнца. От голода тошнило. Старко взглянул на раненого. Лицо того покрылось пунцовыми пятнами, кисти рук горячие, губы сухие, запекшиеся. Его бы следовало укрыть, накормить и напоить.

«Да, не ладно получается, — почесывая затылок, думал Старко, — надо действовать». Фельдшер снял с себя гимнастерку, накинул ее на Русина, потом вылез из пещеры, выкарабкался из оврага, осмотрелся по сторонам и, где во весь рост, где пригибаясь, на четвереньках, ползком, направился к подбитым танкам перед высотой «81.9»…

Стемнело, когда Старко возвратился, сгибаясь под тяжестью двух узлов. Он побывал в погребе и из ротного имущества забрал все, что могло пригодиться: консервы, галеты, термос, вещевой мешок старшего лейтенанта, две шинели, лопату и десяток гранат.

…Трое суток раненый метался в жару, бредил, порывался встать, пытался сорвать повязку, стягивающую грудь.

Больше всего Старко опасался, как бы у Русина не началась гангрена или воспаление легких. Применяя все свои знания, опыт и медикаменты из сохранившейся сумки, фельдшер ухаживал за раненым, сутками не смыкал глаз, сидел возле него. Сильный организм Русина и забота Старко победили.

Температура у Русина спала, он ел, спокойно спал, но не разговаривал.

В один из дней, накормив больного, Старко сидел у входа в пещеру. Мысли, одна безрадостней другой, возникали у него и тут же исчезали: «Что-то неладное происходит со старшим лейтенантом. Или он продолжает быть в глубоком шоке, или его разбил паралич. Сколько же можно отсиживаться в пещере? Пока есть пища? А дальше? Что же дальше? Предположим, смогу донести раненого до села. Но согласится ли кто принять неподвижного калеку?»

Из газетных сообщений Старко знал: на оккупированной части Союза действуют партизанские отряды. «Во что бы то ни стало надо пробраться к ним».

Внезапно стемнело. Длинная тонкая молния метнулась по небу, прорезая низкие, косматые тучи. Загремел гром. Казалось, что небо раскололось и рухнуло вниз. Громовой раскат повторился. Со стен пещеры посыпалась мелкая галька. С потолка отвалился кусок земли и с шумом ударился о пол. Хлынул дождь. Прикрывая собой раненого, Старко нагнулся над ним, и вдруг Русин приподнялся на локтях:

— Кто вы? Спрашиваю, спрашиваю, — а вы молчите. Легкая спазма сдавила горло Старко.

— Наконец-то! — он опустился возле Русина, взял его за руку и, прерывающимся голосом сказал:

— Военфельдшер Старко… Остап…

— И давно мы здесь? — Русин вглядывался в лицо своего спасителя.

— Да вот сегодня двадцать седьмой день…

ДВА СОВЕТСКИХ ЧЕЛОВЕКА

Старко помог Русину перебраться ближе к выходу из пещеры, рассказал, кто он, кто его родители, где служил до встречи с Русиным в траншее.

— А как мы очутились здесь?

— Вылез из погреба, слышу — стон, — нехотя ответил Старко. — А это вы… Сделал перевязку и вот сюда, вроде как в госпиталь, доставил…

— Спасибо! — Нащупав в темноте руку Старко, Русин пожал ее и, зябко поеживаясь, продолжал:

— Ну, а я волжанин. Родился и учился в Энгельсе. Окончил Борисоглебское пехотное, направили в полк, а там известно: взвод… рота… Но почему мы не встречались раньше?..

— А я в ваш полк прибыл в последние дни, — поспешно объяснил Старко. — Знаете что? Давайте заснем. Устали вы…

Наутро, опираясь о плечо Старко, Русин смог выйти из пещеры и добраться до валуна. Здесь он разделся и сел, подставляя спину под жаркие лучи августовского солнца.

Старко несколько раз подходил к нему, участливо спрашивал о самочувствии, предлагал есть, прикрыть спину.

Русин жмурился, блаженно улыбался:

— Спасибо, уж теперь-то я сам… сам.

Уход за раненым товарищем и забота о нем оправдывали многодневное пребывание в овраге и держали нервы в постоянном напряжении. А после того как Русин отказался от его услуг и произнес: «я сам», Старко почувствовал внутреннюю пустоту. До сих пор, думая о дальнейшей своей судьбе, фельдшер успокаивал себя: поднимется командир роты — решит, как быть. И вот — командир поднялся.

Вопрос, как быть после выздоровления, не волновал Русина. Воинская присяга и совесть коммуниста диктовали продолжать борьбу до конца и, как только появятся силы, или пробраться через фронт, или идти к партизанам, а если нет их, самому собрать отряд и вести беспощадную «малую войну» на коммуникациях врага. Если бы Старко в первый же день, когда к Русину вернулся дар речи, спросил: «Как будем действовать дальше?», Русин так и ответил бы. Но Старко промолчал, а Русин, считая, что у товарища вопрос будущего решен именно так, не начинал разговора на эту тему.

Дни шли. Набираясь сил, Русин часами ходил по оврагу. Отсчитает сто шагов, остановится, передохнет и снова считает. Постепенно количество шагов между остановками увеличивалось. Настал день, когда Русин сказал:

— Поздравь, Остап Данилович. Сегодня сделал десять километров. Дней через пять сделаю до тридцати и… пойдем. Как думаешь, на восток пойдем или на запад, в леса?

В это время Старко подшивал подметку к сапогу. Вместо ответа он сокрушительно покачал головой и горестно вздохнул:

— Эх-хе-хех!..

Русин покосился на него, присел рядом.

— Ты, брат, что-то не в настроении. Плясать, конечно, не с чего, а все же… давай посоветуемся…

Старко скептически осмотрел подошву сапога, поплевал на грубые стежки, прихватившие ветхую подметку, обулся.

— Простите, Владимир Николаевич, — подбирая слова, медленно и негромко сказал Старко. — Пока вы лежали, я о многом передумал. В голову лезло такое, что сказать страшно. — Старко качнул головой, вздохнул. — Сами посудите, больше года как отступаем… За каждый бугорок стоим насмерть… Я понимаю, согласен: враг взял внезапностью… жмет сотнями отмобилизованных дивизий, боевой техникой, собранной со всей Европы… К примеру, из тех, что подбила ваша рота, половина танков французские «Рено», а два «Шкода»… Но ведь не в кармане же он держал дивизии да технику, перед тем как бросить на нас? Эта махина не один день стояла вдоль границ. Тут, простите, или маху дала наша разведка, — не обнаружила вовремя, или если и обнаружила, то где-то в верхах недооценили опасность…

Скрипнув зубами, Старко продолжал:

— Перед войной я видел кинокартину «Истребители». Да и вы, наверное, видели… Помните песенку: «Любимый город может спать спокойно и видеть сны»? Успокаивала она, — спите спокойно! Вот и спали… М-да… Не знаю, может быть, мы отходили на второстепенном направлении, но нашей авиации я не видел…

Глубоко вздохнув, Старко крякнул и снова заговорил:

— Вчера, пока вы вышагивали свои километры, я, лежа на бугре, насчитал больше двухсот бомбовозов, что летели на восток. Если хотите, за те дни, которые я, как бирюк, провел в овраге, додумался черт знает до чего…

Русин перебил:

— Нам надо пробираться через фронт. Вот чуточку окрепну, и пойдем к фронту…

— А где этот фронт? — в раздумье возразил Старко. — Может быть, и нет его? Может быть, и Советской России нет, а осталась только «оккупированная территория»! Вот как додумаюсь до такого, так злоба душит: чего жив остался? Лучше бы, когда бежал к вам, минами разорвало или придавило в погребе. Так и хочется засунуть за пазуху парочку гранат да сорвать кольца…

— Страшные мысли у тебя, Остап Данилович,— серьезно сказал Русин, — гнилые… Не к месту они… и фронт есть, — впереди-то Дон, Волга, — и Россия есть и будет… А в общем, падать духом — не дело. Не сможем пробраться к фронту, — пойдем к партизанам. Дошагаем до какого-нибудь села, а там уточним и… — тут Русин искоса взглянул на Старко и с насмешкой спросил: — А может быть, собираешься пересидеть войну в пещере или подле бабьего подола, за печью?

— Ты, друже, зря обижаешь человека, — с укоризной взглянув на Русина, строго сказал Старко. — Если бы не ты, не в укор говорю, я давно был бы где надо. А насчет разведки. — Теперь, когда ты на ногах, — могу отлучиться… Завтра же пойду… Пора откочевываться от пещеры…

РАЗВЕДКА

Русин выбрался из оврага, примостился в укрытии и с любопытством рассматривал поле недавнего боя. Подбитые танки немцы эвакуировали. Черная, обожженная земля, поднятая взрывами снарядов и бомб, пожелтела», слилась с общим фоном. Картофельное поле покрылось густым сорняком.

В полдень в воздухе послышался рев моторов. С запада летела воздушная эскадра — четыре треугольника в ряд, в каждом по двадцати одному самолету. Минут через десять появилась вторая.

Эскадра шла тем же строем, в том же количестве, а за ней третья — пятнадцать троек четырехмоторных «Хейнкелей».

Через два часа воздушные гиганты возвращались. Русин пересчитал самолеты и крепко задумался: на восток шло 213, а к базам летит 156. Где-то в двухстах километрах от оврага — ведь там Волга! — был бой, в котором сбито пятьдесят семь хищников. Двести километров — только десять дней по вражескому тылу. А что такое десять дней?!

…Уходя, Старко сказал: «Приду под вечер». Но пришел к рассвету. Всю ночь Русин не спал, нервничал, выходил из пещеры и, притаившись за валуном, вслушивался в ночные шорохи, а когда в предрассветном тумане показалась фигура Старко, кинулся навстречу.

Буркнув: «Ну как оно тут?» Старко устало опустился на траву. Положил перед собой узелок, неторопливо развязал и, выложив краюху хлеба, пяток яичек и вареную курицу, угрюмо сказал:

— Был… видел… разговаривал… с одним дедом разговаривал… Это он дал… — а затем тяжело вздохнул и с затаенной тоской и обидой продолжал:

— До шоссе километров десять. Подошел, забрался на стог сена, думал передохнуть малость, да ровно три часа и пролежал, — Старко покачал головой: — Прет фашист… Пехоты мало, больше танки, бронетранспортеры да орудия. Идут и идут туда, — Старко махнул рукой на восток. — Как перебежал через асфальт, километров пять прошел проселком и добрался до села. А там, на огородах, встретил деда. Не испугался старик, будто ждал. Завел в хату, накормил и… — Старко шмыгнул носом. — Лучше бы и не встречаться с ним. В селе немца нет. Дней двадцать назад приезжал один «ласковый». Собрал сход и объявил: Ленинград взяли финны… Гитлер живет в Кремле. Баку сдался. Бои идут за Уралом. А после сказал насчет «нового порядка»: колхозы как есть, так и будут колхозами. Сельсовет оставил. Только председателем назначили нового, сынка раскулаченного. Он десять лет отсидел в тюрьме за грабежи. И деньги советские действительны. А насчет компартии — распустили ее. Партийцы скрылись из села, нашелся один — инвалид. В отношении его «ласковый» распорядился: пусть живет. Если вызовут на регистрацию — явиться. Приказал с полей убрать все, что осталось, да сложить в амбары.

Старко поник головой, кашлянул.

— На обратном пути опять «принимал парад», — в голосе рассказчика послышались злые ноты. — Семьдесят грузовиков, по двадцать пять солдат в каждом. Двадцать четыре тяжелых орудия, понтонный парк. — Старко хрустнул пальцами. — Э-эх, рацию бы, да дать знать нашим… Лежу и думаю: вот поднимется паника, если узнают, что в двух шагах от дороги притаился советский боец! Хотелось вскочить да гранатой в них, гранатой… а после пулеметом — тр-р-р!.. Так-то, брат Владимир Николаевич. До Урала не дойти. Дед звал: «Приходите, укажу дорогу в лес».

Затаив дыхание Русин с ужасом смотрел на Старко. Слушал, не верил, и едва Старко кончил — вскочил.

— Врет твой дед!.. — сердито выкрикнул он. — Врет!.. Сам тыговорил: «войска идут». Это на Урал-то своим ходом? Эх, ты!.. Я здесь считал самолеты… Фронт не больше чем в двухстах километров от нас. И бои там жаркие. Вчера наши подбили пятьдесят семь бомбардировщиков! Врет дед! Врет! Мы и без деда найдем леса. Завтра двинемся…

…Пещеру оставили в полдень. Перед выходом побри-лись. Забрали шинели, вещевой мешок и остатки пищи. Гранаты оставили. Впопыхах Старко принес их без капсюлей-детонаторов.

Шли молча, оврагами и лощинами. На открытых местах пригибались, скользили от куста к кусту. Через час Старко остановился, сказал: «Торопиться некуда, отдохнем» и, как только сел, принялся рассматривать подметку на левом сапоге. Она еле-еле держалась.

Русин раскрыл полевую сумку, пошарил в ней, оторопело, вопросительно, взглянул на Старко и нерешительно сказал:

— Слушай, Остап Данилович, не могу найти партийный билет и командирское удостоверение. Ты, случайно, не видел?

Старко кивнул головой:

— Эге, видел…

— Где?

— В пещере остался твой билет, — не моргнув глазом, ответил Старко. — И удостоверение там. Вложил в консервную банку и закопал.

Кровь отхлынула от лица Русина. Он побледнел, резко схватил Старко за руку чуть повыше кисти:

— Да как ты смел? Кто позволил тебе?

Старко высвободил руку, невозмутимо посмотрел на друга и медленно, внушительно сказал:

— Сердце позволило. То самое сердце, которое приказало спасти и выходить тебя.

— Да как же так? >— оторопел Русин.

— Да так: взяло и позволило. Мы в глубоком вражеском тылу. Не к чему носить партбилет в сумке. Считай, будто переведен ты на нелегальное положение и вроде как бы ушел в подполье. А вернешься — разыщешь и билет и удостоверение. При нужде найдешь пещеру?

Русин машинально ответил: «Конечно, что за вопрос?»

— Так вот, — продолжал Старко, — как войдешь, так и ищи в левом крайнем углу.

— А ты, — допытывался Русин, — свой партийный документ тоже спрятал в пещере?

Старко, помолчав, мотнул головой и процедил:

— Нет, мой при мне. В сердце ношу. Беспартийный я, Владимир Николаевич, беспартийный. — Старко решительно поднялся, подтянул голенище и сказал: — Вставай, пошли. Скорее дойдем — дольше отдохнем. Тут уж таиться нечего, немца нема, хай ему грець…

К селу, где жил дед, обещавший указать дорогу в леса, подошли засветло. Свернув с проселка, друзья выбрались по тропинке на огороды. До хаты деда оставалось метров сорок-пятьдесят.

— Ну вот, пришли! — подбадривая уставшего друга, произнес Старко и… остановился, попятился. Прямо на них из-за угла хаты бежали два фашиста с автоматами в руках. Отрезая путь, с огородов справа и слева торопились вражеские автоматчики. Русин повернулся.

Метрах в десяти перед ним, словно из-под земли, выросло несколько фашистов с карабинами на изготовку.

Раздался окрик: «Хальт!» Воздух прорезала автоматная очередь, немцы хором закричали: «Рус, хэнде хох!»

С гиканьем и улюлюканьем, размахивая оружием, по огородам бежало до двадцати солдат. Русин и Старко обменялись взглядом. Что могли сделать два безоружных бойца против взвода до зубов вооруженных фашистов?

«РЫЦАРСТВО»

Оберст-лейтенант фон Штропп отхлебнул из стакана, поморщился и с пренебрежением отодвинул его:

— Какому идиоту взбрело в голову назвать эту бурду чаем? — он покосился на сидящего визави оберст-лейтенанта Ханиша и потянул к себе принесенное на подпись донесение.

Внимательно вчитываясь в текст, фон Штропп выискивал ошибки и заранее предвкушал удовольствие: одна маленькая опечатка в тексте, и он перечеркнет документ толстым синим карандашом и со словами: «Какая безграмотность, какая галиматья!» — возвратит донесение Ханишу, и тот поймет — фон Штропп презирает его.

Ошибок не оказалось. Все было на месте, слова, точки, полк в полном составе сосредоточился в селе, а автомобильный батальон справился с переброской людей и техники со станции выгрузки.

Фон Штропп перехватил взгляд начальника штаба, зло подумал: «Подожди, белобрысая бестия, рано или поздно ты сам принесешь приказ об утверждении, тогда-то поговорим», насмешливо хмыкнув, громко прочитал: «Временно исполняющий должность командира полка», размашисто подписался и небрежно отбросил донесение:

— Можете отправлять, господин Ханиш.

Ханиш поднялся. На улице раздались автоматная очередь и послышались крики. Фон Штропп ударил по столу кулаком:

— Опять! Что за безобразие! Бесцельная стрельба в районе расквартирования нервирует людей и притупляет их бдительность. Господин Ханиш, лично выясните, в чем дело. Узнайте, какой олух не может дождаться выхода на передовую, примерно накажите его.

— Слушаюсь! — оберст-лейтенант Ханиш вышел. Фон Штропп походил по комнате, остановился у окна и сквозь мутные стекла посмотрел на улицу. Из соседней комнаты, — там размещались писаря, — доносился смех, шум голосов.

«Разболтались, режутся в карты, несут похабщину. Ну, постойте, голубчики, я покажу вам…» — с раздражением подумал фон Штропп.

Совсем недавно, когда полк готовился к переходу из Фландрии на Восток в резерв главного командования, скоропостижно скончался командир полка и приказом начальника дивизии временное исполнение этой должности было возложено на оберст-лейтенанта фон Штроппа.

Назначению удивились. Не было секретом, что фон Штропп, — ему давно следовало быть если не генералом, то полковником, — находился в оппозиции к режиму. Даже писаря знали, в личном деле Герхарда фон Штроппа лежала стенографическая запись его разговора с представителем Геринга, там была подчеркнута фраза, сказанная фон Штроппом: «Я солдат, и для меня партии и политики не существуют. Армия служит не правительству, а государству».

В офицерском кругу фон Штропп не раз критиковал зверские действия немцев на Восточном фронте. А однажды он напомнил и прокомментировал Ханишу слова Бисмарка об опасности для Германии войны на два фронта и нецелесообразности вооруженного столкновения с могучим восточным соседом.

Офицеры удивлялись смелости фон Штроппа. В глубине души они ждали законного возмездия. И вдруг фон Штропп назначен исполняющим обязанности командира полка. О том, что он родственник адмирала Канариса. офицеры не знали.

С первого же дня фон Штропп видел, как нечетко некоторые офицеры выполняют его приказы, чувствовал, что тут не обходится без подстрекательства оберст-лейтенанта Ханиша, который сам мечтал о месте командира. Вот и сейчас у писарей шум. Это опять-таки неуважение к командиру полка. Недавно в письме фрау фон Штропп писала: «Скоро получишь приказ о производстве и утверждении в должности». Хорошо, чтоб это случилось до ввода в бой. А уж тогда… подождите, господин Ханиш! Армия — это прежде всего армия, а не пивнушка…

В сенях послышался топот ног. Дверь распахнулась. В комнату вошел оберст-лейтенант Ханиш, а за ним, под охраной автоматчиков, Русин и Старко. Ханиш откозырнул:

— Задержаны военнослужащие Красной Армии. Ефрейтор доложил об обстоятельствах пленения. Фон Штропп приказал автоматчикам выйти и ждать у крыльца, а затем сел за стол, искоса поглядывая на пленных, закурил:

— Шпрехен зи дейчш?! — и тут же повторил по-русски: — Говорите ли вы по-немецки?

Родители Русина, преподаватели немецкого языка в средней школе, с детства обучили языку сына. Русин в совершенстве владел немецким, мог объясняться на французском. Офицер собрался было ответить по-немецки же, но передумал:

— Нет, не говорю. Старко мотнул:

— Я тоже.

— Красноармейцы? Комиссары? — строго продолжал фон Штропп.

'— Я старший лейтенант, — гордо сказал Русин.

— А я — военный фельдшер, — в тон ему представился Старко.

Фон Штропп прищурил глаза:

— Коммунисты?

Опережая товарища. Старко торопливо сказал:

— Никак нет. Беспартийные.

Фон Штропп побарабанил пальцами по столу, покосился на Ханиша:

— Жиды? Евреи?

Услышав, что пленные — русский и украинец, фон Штропп поманил Русина, развернул перед ним карту:

— В каком месте был для вас последний бой? Русин указал высоту с отметкой «81.9». Назвал день боя, рассказал историю своего ранения и пленения.

Ханиш не понимал русскую речь. Откинувшись на стуле, он прикрыл веки и сидел не шевелясь, всем своим видом подчеркивая никчемность затеи командира.

Закончив допрос, фон Штропп взглянул на него.

— Желаете задать вопрос?

Ханиш развел ладонями:

— Напрасный труд.

Фон Штропп приказал пленным выйти и, как только закрылась дверь, посмеиваясь, спросил:

— Как вам нравятся наши первые трофеи?

— Расстрелять обоих, — в упор глядя на командира, зло отчеканил Ханиш.

…Эти слова донеслись в сени. Русин вздрогнул. Сердце его судорожно сжалось. Тело покрылось холодным потом. Вот он, конец. Русин взглянул на Старко. Тот сидел на скамье, сосредоточенно рассматривал свои ладони и бурчал под нос: «Вот гады…» А затем, вскинув ногу на ногу, покачал головой и потеребил отставшую подметку.

Русин подсел поближе к двери и затаив дыхание слушал. Громыхая стулом, фон Штропп сел:

— Здесь не заседание штангерихта, и вы не солдат.

Ханиш откинулся на спинку стула и дерзко повторил:

— Мое мнение — расстрелять. Пленные — трусы.

— Господин оберст-лейтенант, — ледяным тоном сказал фон Штропп, — очень многие храбрые солдаты сдаются, когда их окружают превосходящие силы противника… Германия всегда заявляла о всеобщих законах воинской чести и о необходимости уважать всех сражающихся. Или вы, старый офицер, забыли правила из памятки солдату: «Сдающийся враг не должен быть убит, даже в том случае, если он партизан или шпион».

Ханиш фыркнул:

— Это понятие о рыцарских способах ведения войны давно устарело. Русские — носители враждебного мировоззрения. Война между Германией и Россией не война между двумя государствами или двумя армиями. Это война между национал-социализмом и большевизмом. Каждый красноармеец должен рассматриваться как идеологический враг, то есть как смертельный враг национал-социализма.

Фон Штропп понимал, Ханиш вызывает его на спор, тянет на весьма скользкую дорожку, и в данном случае он, фон Штропп, командир полка, пусть пока что временно исполняющий обязанности, но все же командир, должен немедленно поставить на место зарвавшегося начальника штаба, иначе белобрысый нацист сядет ему на шею и во всем станет проводить свою точку зрения. Фон Штропп встал. Поднялся и Ханиш.

— Господин оберст-лейтенант, — торжественно сказал фон Штропп, — благодаря вашей любезности весь офицерский состав полка знает содержание документа в моем послужном списке. Годы ничего не изменили, и я стою на той же позиции. Я прежде всего — солдат! Профессиональный солдат и в вопросах военной этики воспитан старой школой. Я против зондербехандлунга.

— Вот это и плохо, — дерзко возразил Ханиш. — Офицерский корпус должен быть настолько пропитан доктриной национал-социализма, чтоб чувствовать себя полностью ответственным за национал-социалистическое государство в целом. Болтовня о том, что офицер должен быть совершенно аполитичным, — полнейший абсурд. То, что вы изволили сказать, было не плохо для кампании тысяча восемьсот семидесятого года. Я твердо говорю: пленных надо немедленно расстрелять… расстрелять перед строем полка…

«Сейчас или никогда!» — решил фон Штропп и, подняв голову, резко сказал:

— Довольно! Господин начальник штаба, запомните и передайте офицерам, — в моем полку, — фон Штропп выделил голосом слова «в моем», — ни один военнопленный не будет расстрелян. Приказываю: оформить допрос пленных, накормить их и направить в ближайший транзитный дулаг. Ясно?

Ханиш откозырнул и с плохо скрываемой иронией почтительно поклонился:

— Ясно. Надо полагать, что ваше распоряжение не отменит полностью директиву верховного главного командования?

Фон Штропп оторопело посмотрел на начальника штаба: «Ишь, куда загнул!» Правда, директива возмутительная. Она позорит не только германские вооруженные силы, но и германскую империю, но ее подписал, черт возьми, сам генерал-фельдмаршал Кейтель!

Ханиш не спускал глаз с командира, ждал. Фон Штропп пригладил прическу, потянулся к портсигару на столе:

— Не умничайте, — сказал он, — директива остается директивой. Проследите, чтоб она была выполнена. — Фон Штропп раскурил сигарету и, выпустив тонкую струйку дыма, добавил: — После того, как поработает разведчик…

ДИРЕКТИВА КЕЙТЕЛЯ

…Офицер разведки штаба полка в течение двух часов через переводчика допрашивал пленных, а затем встал и с усмешкой сказал: «Пройдемтесь, господа».

В помещении, куда привели пленных, было душно, накурено. Человек пятнадцать офицеров и несколько солдат встретили их зловещим молчанием. Старко, понуря голову, буркнул: «Добрый вечер», а Русин быстрым взглядом окинул комнату и большой, чисто выструганный стол посреди нее. На маленьком столике поверх пишущей машинки в футляре стояла миниатюрная жаровня. В ней горели кубики сухого спирта. В голубых язычках пламени лежал медицинский ланцет.

Обер-ефрейтор, щуплый мужчина низенького роста с веснушчатым лицом, подошел к Старко. Снизу вверх глядя на него, он пальцами оттянул поясной ремень пленника и озорно сказал:

— Херр рус… брук… брук низь клял…

Послышался смех. Старко добродушно посмотрел на обер-ефрейтора и повел плечами: дескать, не понимаю.

— Снимите штаны, — давясь от смеха, сказал по-русски один из офицеров.

Присутствующие расхохотались.

«Пороть будут», — тоскливо подумал Старко. Ища сочувствия, он обвел глазами присутствующих и, глубоко вздохнув, взялся за ремень.

Обер-ефрейтор торопил: «Бистро… шнель…» Старко степенно снял ремень, скатал его, засунул в карман и начал медленно расстегивать пуговицы.

Обер-ефрейтор ухватил Старко за подол гимнастерки, подтянул к столу и потребовал: «Брук долой… легись». К Старко потянулись руки, схватили его за плечи, толкнули в спину.

Стиснув зубы, сжимая кулаки, Русин наблюдал за экзекуцией. Пять солдат навалились на голову пленника, другие держали за плечи, за ноги. Обер-ефрейтор по-деловому отметил на теле точку и звонко выкрикнул:

— Ассистент… битте!..

Один из фашистов передал обер-ефрейтору ланцет с раскаленным кончиком лезвия и услужливо пододвинул флакон с тушью. Присутствующие затаив дыхание приблизились к столу, с любопытством наблюдая за манипуляциями палача. А тот, гадко улыбаясь, поднял руку. Блеснула сталь…

— Стойте, гады! — не своим голосом крикнул Русин и кинулся на помощь другу.

Кто-то произнес: «Хальт!» Сильный удар прикладом автомата пришелся меж лопаток, по недавно зажившей ране. Русин упал.

Фашист, приговаривая: «Момент, момент… айн… цвай…», раскаленным ланцетом сделал на ягодице Старко две насечки, сходящиеся под углом в тридцать градусов.

Старко взвыл, рванулся и, разметав держащих его, вскочил на ноги.

От злого смеха фашистов задребезжали оконные стекла. Полный капитан, держась за живот, хохотал громче всех… Схватили Русина, скрутили руки, швырнули на стол…

…Пленных заперли в сарае. А утром привели их во двор штаба и до часу дня держали у крыльца. Затем посадили на грузовик и повезли под охраной шести автоматчиков. В сопроводительном отношении на имя начальника дулага было написано: «При этом представляются военнопленные Русин и Старко. Оба подвергнуты обработке в соответствии с директивой верховного главного командования германских вооруженных сил от 20/VII—1942 года за № 3142/42 ОРГ/IV ч.»

Документ подписал командир полка оберет фон Штропп. Ночью он получил долгожданный приказ о повышении в чине и об утверждении в должности…

НАЧАЛО…

Часовой раскрыл калитку, и друзья оказались во дворе пересыльного лагеря, расположенного на территории бывшего кирпичного завода. В центре огромной площади, со всех сторон обнесенной колючей проволокой в три высоких кола, у водопроводного крана стояло человек двадцать с котелками в руках. На восьми вышках маячили автоматчики, а из амбразур выглядывали тупорылые крупнокалиберные пулеметы.

Правую часть площади занимали навесы для сушки кирпича. Под ними копошилась серая людская масса — военнопленные. Одни лежали, сидели на корточках, другие бродили между ними.

Старко посмотрел на Русина и легонько подтолкнул его.

— Пошли выбирать курень.

У ближайшего навеса друзья остановились.

— Когда попали? В каком бою? — поинтересовался паренек с забинтованной головой.

— Вчера.

Послышались недоверчивые возгласы, смешок.

— Что ж это вас, на самолете доставили?

Русин коротко рассказал, как они очутились в лагере.

— М-да, бывает, — обронил кто-то. — Видать, попались добрые фрицы, ничегошеньки не сняли с вас… Сыто выглядите, хлопцы.

— Ну, до побаченя, — сказал широкоскулый, кутаясь в рваную шинель. — Дуйте дальше. Здесь плацкартные места…

Русин и Старко отошли.

— Что-то косятся на нас, — прошептал Старко.

— Кажется тебе, — успокоил Русин. — Новички мы, вот и косятся…

Долго переходили друзья от навеса к навесу и нигде не находили места, хотя бы присесть. Наконец Русин остановился возле паренька в выцветшей гимнастерке с артиллерийскими петлицами, на которых виднелись оттиски трех треугольников:

— Послушайте, сержант, старший-то есть у вас?

Военнопленный осклабился. Странными показались тон, обращение на вы и по званию.

— Есть, — беззаботно ответил он. — Тут каждый старший… У нас, как в панской Польше: у кого глотка больше, тот и пан. А на что вам старший?

— Спросить насчет места… Не ходить же весь день от навеса к навесу.

— Зря ходите, — сказал сержант, — как увидите, где попросторнее, так и занимайте. Церемониться не надо. Потеснятся.

Русин р ассмеялся, бросил свой, мешок на землю, рядом с сержантом, сел, подмигнул Старко.

— Садись, Остап.

Сержант запротестовал, но Русин строго взглянул на него, и тот согласился.

До обеда друзья отлеживались.

Под вечер, оставив Старко сторожить место, Русин пошел бродить от навеса к навесу, — хотелось найти однополчанина. Но стоило ему остановиться возле какой-либо группы, военнопленные умолкали и недружелюбно поглядывали на него:

— Чего тебе? Шел бы дальше… Не мешал бы землякам.

Обиженный неприветливостью товарищей по несчастью, Русин возвратился к Старко. Возле того примостился востроглазый блондин, еще не потерявший воинского вида. Посасывая малюсенький окурок толстой самокрутки, он рассказывал что-то, а Старко с видимым интересом слушал. Русин устало сел.

— Я тертый, толченый да на солнышке сушенный,— не обращая внимания на Русина, говорил блондин. — Меня уже пятый раз берут в плен. Поймают, посадят, ну хотя бы как в этот раз, а выведут на работу, улучу момент и — поминай как звали…

Русин пододвинулся к рассказчику.

— Неужто убегал четыре раза?

— Эге, еще как… Лизунову убежать — раз плюнуть. В последний раз сидел в Польше, убежал, два месяца шел к фронту. Да вот неподалеку переняли, черти…

Русин засыпал парня вопросами. Ответы Лизунова сперва заинтересовали, а потом Русин насторожился. У бойкого рассказчика все получалось очень гладко: поймают, посадят, он посидит и снова убежит.

Заметив внимание окружающих. Лизунов молол чепуху:

— Искал партизан, а их-то нет. Они только в сводках Совинформбюро воюют, людей смущают. Население. Кто пожалеет, а кто и выдаст. А сами немцы — ничего. Хотя всякие бывают… Конечно, разница, к примеру, между советской властью и немецкой есть. У нас интернационал, а у них национал-социализм: каждой нации свое. Русский? — живи среди русских. Украинец? — вот тебе Украина. Еврей? — пожалуйста, располагайся с евреями. Любой нации по заслугам и почет.

С видом опытного конспиратора Лизунов подмигнул, зашептал:

— Дай срок, сколотим коммунистическую организацию среди пленных, весь лагерь поднимем! Не впервой! Ты, случайно, не член партии? Не комиссар?

— Говорил ведь я, беспартийные мы, — незаметно подталкивая друга, сказал Старко. — Он — русский, я — хохол, в партии не состоим… А между прочим ты, друг, освободил бы место. Человек хочет лечь. После ранения он…

Лизунов улетучился.

— Зря ты, Остап Данилович, спугнул субчика, — разочарованно сказал Русин… — Я бы ему на морде лучше других растолковал национал-социалистическую программу. Одного не понял, дурак он и болтает от скудоумия или больно умен и работает на дальнем прицеле?

На следующий день Русин вновь пошел искать однополчан. Его внимание привлек рыжебородый военнопленный. Орудуя заостренной щепочкой, как иглой, он ловко прилаживал латку на гимнастерке. Наблюдая за ним, Русин прислонился к столбу. Неожиданно послышался раздраженный голос:

— Слушайте, вы бы отошли в сторону. Загораживаете тепло.

Русин оглянулся и встретился взглядом с неприветливыми зелеными глазами мужчины лет сорока-сорока пяти. Опираясь локтями на скомканную шинель, тот лежал, вытянув босые ноги. Еще вчера сосед-сержант издали показал Русину этого военнопленного и назвал инженер-майором, самым старшим по званию среди военнопленных.

Русин извинился, присел на корточки, назвал себя и попросил у майора разрешения побеседовать с ним.

Майор неопределенно хмыкнул, усмехнулся.

— Беседуйте, коли есть охота.

Русин рассказал историю своего пленения, поделился сведениями о линии фронта, прочерченной на карте фон Штроппа. Она тянулась от Белого до Каспийского моря. Дословно передал подслушанный разговор двух оберст-лейтенантов.

Снисходительно слушая, майор не то насмешливо, не то серьезно изредка приговаривал:

— Да ну! Ишь ты!

Собеседник, хоть и был неприветлив, Русину понравился. Было в нем что-то, внушающее доверие. И он решил поделиться мыслью, крепко запавшей после разговора с Лизуновым, — как-никак майор, старший товарищ…

— Я, товарищ майор, думаю так, народу здесь не мало, Охрана не ахти какая. Не организовать ли нам побег? А? Сколотить отряд и… Что скажете?

Не спуская глаз с Русина, майор сел, поскреб давно не бритую щеку и… разразился бранью:

— А шел бы ты, дружок, к…

Неожиданная брань майора, человека с высшим образованием, намного старше него годами, обидела Русина до глубины души. По лицу разлился румянец. Он поднялся и тихо сказал:

— За что же вы меня, товарищ майор? Я к вам, как к старшему во всех отношениях, как к отцу, а вы…

Упрек, видимо, подействовал на майора. Он потянул Русина за подол гимнастерки.

— Постойте… Не исключено — произошла ошибка. В наших условиях обижаться не приходится. Садитесь…

Русин сел, а майор, оглядываясь по сторонам, кашлянул и вполголоса сказал:

— Возможно, я ошибся, товарищ…

— Старший лейтенант Русин…

— Да, да, простите, товарищ старший лейтенант. Дело в том, что вас многие считают провокатором, подосланным комендантом лагеря… Вид у вас цветущий. Обмундирование неплохое… Бывало такое… На моей памяти троих уличили… Да и последние дни…

У Русина кровь отхлынула от лица, задрожали побелевшие губы. Он понял причину неприязни военнопленных. Попытался протестовать, но майор остановил:

— Я майор, член партии. Тут незадолго до вас появился некий Лизунов… Который день он пытается организовать партийную ячейку и под ее руководством поднять пленных на бунт, на побег. Вчера он долго беседовал с вами. Надо понимать, это была случайная встреча. Мой совет: гоните его. Не верьте ему. И еще советую: абы кому не говорите, что вы коммунист и владеете немецким языком. Первое — гарантия расстрела. А второе — шанс поддаться уговору и стать предателем.

Русин пытался прервать майора, но тот продолжал:

— Я — «старожил». Пришел первым. Под моим руководством ставили проволочные заграждения вокруг лагеря, строили вышки, ремонтировали помещения для господ «победителей», — майор горько усмехнулся… — Помните дореволюционное стихотворение: «Каменщик»? Так вот — это я! Сам для себя и для вас выстроил. Кругом, на сотню километров, равнина. Дерева не найдете. Везде полевая военная полиция. А до фронта, сами говорите, две сотни километров с «гаком». Посмотрите на людей, — многие выловлены по тылам. Друг друга не знают. Нас организовать и поднять на побег, поверьте, понадобится немало времени. Ведь мы избитые, покалеченные, с травмированной психикой, истощенные, а главное — босые и голые. Ну, куда я пойду этими ногами? — Майор вытянул ноги и попытался пошевелить пальцами – раздавленные чем-то тяжелым, бесформенные, они не шевелились.

— Тут и обувь не поможет. Да сапоги, мне кажется, только у вас, у вашего друга да у Лизунова. Наши советские сапоги фрицы стаскивают в первую очередь. Не знаю, как вас обошли…

Майор поскреб подбородок:

— Если задумаете бежать, не подбивайте многих. Идите «сам-друг», вдвоем, втроем… Но учтите, однажды восемнадцать товарищей повели на работу, они перебили охрану, завладели машиной, и… только позавчера их трупы сняли с веревок. Они висели во-о-он там! Видите перекладины на фоне печей? — Русин кивнул головой. — Так, вон там и висели…

Майор кряхтя поднялся, накинул на плечи шинель и, зябко кутаясь, снова сел.

— Так-то, друг мой, я свое сказал. Дальше — ваше дело. О том, что я коммунист, знают многие. Но у нас уговор: коммунистом, если станут выкликать, не называться. В этом наша солдатская клятва… А Лизунова гоните…

«ТОЛКОВАТЕЛЬ КОНВЕНЦИЙ»

Транзитный лагерь пополнялся. Пленные в основном были из числа оказавшихся в окружении, пробивавшихся к фронту и осевших по селам да чудом выздоровевших раненых, не успевших эвакуироваться, с госпиталями. Из их рассказов узники знали о наступлении Волховского фронта, о боях на Волге, под Моздоком.

Ежедневно из лагеря пленных брали на работы. После утренней поверки отсчитывали с правого фланга, сколько требовалось, сажали на машины и увозили в южном направлении, на железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны. К вечеру те возвращались усталые, голодные, но с карманами, набитыми то зерном, то подсолнухами, то табачными листьями, а то банками консервов, конфетами, сухарями. Все это люди ухитрялись набирать во время работы.

Несколько дней подряд пленные грузили битую вражескую технику, — покалеченные пушки, танки, бронетранспортеры, самолеты. Об этом рассказывали с восхищением и уважением к тем, кто превратил их в груду металла, годного лишь в переплавку.

Однажды на работу взяли и Старко. Русин успел– шепнуть:

— Гляди, разведай, как там насчет побега.

Старко вернулся с окровавленным лицом, в ссадинах и кровоподтеках. В тот день военнопленных заставили разгружать эшелон со снарядами и авиабомбами. Старко запротестовал, начал уговаривать товарищей отказаться от работы, а охранники избили его.

С конца сентября в течение двух недель ежедневно выводили двести военнопленных на строительство аэродрома в пяти километрах от лагеря. А человек сто увозили на железнодорожную станцию разгружать поезда с артиллерийскими боеприпасами и авиабомбами.

Затем работы прекратились. Тысяча людей с трудом размещались под навесами, томились в неизвестности. Все их занятия сводились к простаиванию в очереди за мизерным пайком — полкотелка вонючей бурды и кусок хлеба, в котором меньше всего было муки. От этого пайка люди тощали, теряли силы.

Наступала осень. Реже появлялось солнце. Дули холодные пронизывающие ветры. Над землей нависли серые, тяжелые тучи, и из них, как сквозь мельчайшее решето, моросил дождь. Ночами прихватывали морозы, на кровли навесов ложился иней.

Однажды утром на вышках вместо часовых в зеленых армейских шинелях появились рослые молодчики в высоких фуражках и в черных мундирах, поверх которых были накинуты длиннополые тулупы. У ворот стоял эсэсовец, а у бараков, где жили охранники, сновали фигуры в черном. Лагерь перешел в ведении СС.

Эсэсовцы, казалось, забыли о существовании пленных. Настолько забыли, что в течение нескольких дней не производили поверок и… не выдавали узникам пайка. В первый день военнопленные к положенному часу выстроились у окошек, откуда выдавали бурду и хлеб. Простояли до темноты и разошлись. Кто-то пустил слух, что со сменой охраны не успели подвезти продукты и на следующий день раздадут двойной рацион.

На второй день голодные люди начали ворчать, а на третий — возмущаться. Они собирались группами, обсуждали, как быть, что предпринять. Лизунов появлялся то тут, то там. Вмешивался, подзуживал:

— Бунтовать надо! Бунтовать! Вот когда коммунисты должны показать себя!

После беседы с майором Русин воздерживался от разговоров с кем-либо. Под вечер третьего голодного дня к Русину пришел майор. Кряхтя сел и, испытующе глядя на Русина, сказал:

— Мы думаем так: если завтра с утра не будет дан сигнал поверки, построиться и вызвать коменданта. А если объявят поверку, предъявим требования. Что скажете?

— Как все, так и я, — ответил Русин, — вам виднее.

…Всю ночь под навесами копошились продрогшие, голодные люди, а как только забрезжил день и миновала пора сигнала на поверку, от навеса к навесу понеслось: «Становись! Стройся!»

На плацу выстроились обитатели лагеря, — все, кроме больных. Минут десять стояли молча, а затем две тысячи голосов слились в одно:

— Ко-мен-дан-та! Ко-мен-дан-та!

Из зданий, занимаемых охраной, выбегали вооруженные эсэсовцы. Худощавый, высокий мужчина, затянутый в черный мундир, спустился с крыльца комендантского домика и, как на параде, гусиным шагом направился к воротам лагеря. Равняясь на ходу, за ним шли двадцать эсэсовцев с автоматами на изготовку. Едва комендант вступил на плац, раздались выкрики:

— Есть хотим!.. Три дня без пищи!

Комендант приподнял руку, легонько помахал ею. Остановившись в нескольких шагах от строя, коверкая русские слова, он сказал:

— Я комендант, оберштурмфюрер СС Гросс. Говорить должен один. Кто будет говорить?

Шеренги умолкли. Гросс презрительно фыркнул:

— Кто хочет говорить? В чем дело? Почему построение без сигнала? Бунтовать задумали?

Из строя вышел майор. Тяжело ступая босыми покалеченными ногами по липкой, холодной земле, подошел на несколько шагов к Гроссу, назвался и отчетливо, громко, как рапортуя, начал излагать причины построения: — Женевская и Гаагская конвенции о правилах ведения сухопутной войны предусматривают человеческое отношение к военнопленным. Врагу предоставляется право пользоваться в качестве военнопленного милосердием и хорошим обращением, а между тем в лагере люди живут под открытым небом, завшивели, покрылись паршей, мерзнут, болеют, голодают, вот уже четвертые сутки не получают пайка.

Гросс не спускал глаз с майора, слушал внимательно и, как всем показалось, доброжелательно, а когда майор кончил, елейным голосом спросил:

— Люди хотят кушать? Ты тоже хочешь кушать? Да?

— Да, — твердо сказал майор. — Я так же, как все, хочу есть.

— А-а-а! Кушать? Ты, русская свинья, хочешь кушать? — взвизгнул Гросс, молниеносно выхватил пистолет, выкрикивая «На, кушай! На, кушай!», выпустил в лицо майора две пули, подбежал к строю и, тыча дулом пистолета в грудь пленным, расстрелял обойму.

Шесть человек свалились.

— Бунтовать?! — в исступлении орал Гросс. — Я вам покажу, как бунтовать!..

Кто-то крикнул:

— Товарищи, это провокация!

Один из эсэсовцев нажал спусковой крючок. Десятки пленных упали. С ближайшей вышки раздалась пулеметная очередь. Пули ударились о кровли навесов. На головы пленных посыпались мелкие осколки черепицы и шифера. Двадцать эсэсовцев шагнули вперед. Пленные попятились. Размахивая пистолетом, Гросс вопил:

— Садись! Все садись!

С вышки у ворот и на западном углу плаца застрекотали пулеметы. Пленные поспешно присели на корточки. Гросс, подбоченясь, подошел и, продолжая размахивать пистолетом, объявил:

— Конвенции и постановления объяснять буду я. Каждое упоминание о них я восприму как личное оскорбление. Запомните сегодняшнее утро и, когда для вас наступят черные дни, вспоминайте его с благоговением, как самое радостное утро нашего знакомства… Жрать вам дадут…

ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ…

«Черный день» наступил раньше, чем ожидали узники…

Пленные, построенные в пять шеренг, стояли, окаймляя плац. Гросс в сопровождении взвода эсэсовцев вошел в середину и помахал скатанным в трубочку листом бумаги:

— Возвращаюсь к конвенции… Вот они… По ходатайству Женевского международного Красного Креста советские военнопленные некоторых национальностей подлежат освобождению и роспуску по домам… Цыгане-узбеки, таджики, туркмены и родственные им национальности закаспийских республик будут освобождены в первую очередь. Цыгане, узбеки и все, кого перечислил, выйти из строя!

Никто не пошевелился. На левом фланге одной колонны послышался гортанный говор, и кто-то не совсем уверенно выкрикнул:

— Не поняли, повторите!

Гросс повторил. Расталкивая шеренги, вышел военнопленный с копной черных вьющихся волос на голове и жидкой кучерявой бородкой — цыган. Что-то выкрикивая, из задних рядов торопливо пробился низенький, худой мужчина с головой, повязанной, как чалмой, грязным полотенцем, обутый в самодельные постолы из кусков автомобильных камер. Он на ходу извлек из кармана скомканный кусок бумажки и, протягивая Гроссу, пролепетал:

— Моя пропуск есть… твоя пропуск давал…

Гросс, ухмыляясь, похлопал по плечу обладателя «пропуска».

— Гут… Зер гут… Ты хороший пленный… зови твоих земляков…

Через несколько минут в центре плаца выстроилось до сорока узбеков с цыганом на правом фланге. Их пересчитали, вывели из лагеря, погрузили на две машины и увезли. Следом помчались машины с эсэсовцами.

— Ну, а теперь поговорим по душам, — словно продолжая приятную беседу, сказал Гросс. — Слушайте внимательно…

Медленно поворачиваясь на каблуках, взглядом удава, гипнотизирующего жертву, Гросс смотрел на понуро стоящих пленных и ледяным тоном говорил:

— Коммунисты, комиссары и политработники, поднять руку вверх.

Ни одна рука не поднялась. Гросс уставился на часы и, как только минула третья минута, медленно пошел вдоль первой шеренги, отсчитывая каждого пятого в строю.

— Один… два… три… четыре… Ты!.. Один… два…

Закончив обход и расчет, Гросс зычно крикнул:

— Кому сказал «ты!» и стоящие ему в затылок — из строя шагом марш!

Шестьдесят обреченных на смерть пятерок вышли в центр каре. Заложив руки в карманы, Гросс вновь пошел вдоль поредевших рядов.

Шел вразвалку. Глазами впивался в худые, истощенные лица, будто хотел по внешнему виду обнаружить коммуниста. Поравнявшись с Лизуновым, Гросс остановился и игриво погрозил ему пальцем:

— Ты, кажется, хочешь сказать что-то?

Лизунов вытянул руки по швам, вскинул подбородок:

— Точно так, господин оберштурмфюрер, хочу!

Шагая рядом с Гроссом, Лизунов вглядывался в лица и указывал то на одного, то на другого военнопленного:

— Коммунист… Политрук… Комиссар…

…Тридцать семь человек вывели из строя. Гросс подходил вплотную к каждому из них, бил по лицу и грозно кричал:

— Коммунист?!

Один из обреченных, размахнувшись, ударил Гросса кулаком в подбородок и, схватив обеими руками за горло, свалил на землю… Эсэсовцы кинулись на помощь коменданту… С вышек раздались предупредительные выстрелы… Эсэсовцы, сопровождавшие Гросса, щелкая затворами, окружили коммунистов и, направив дула на колонны пленных, угрожающе выставили ноги вперед…

Тридцать семь увели. Никто не заметил, как Лизунов исчез. В полдень до лагеря долетели одиночные и групповые выстрелы. Минут через двадцать к комендантскому домику подошли пустые машины, отвозившие узбеков, и сейчас же на них погрузили коммунистов.

…В лагере царил произвол и террор. Ежедневно, после поверки, из строя по фамилии вызывали коммунистов и политработников… Выискивали евреев. Военнопленных раздевали догола и подвергали унизительному осмотру. Отбирали тех, кто внешне походил на таджиков, узбеков, киргизов и туркменов.

Тех, в ком эсэсовцы подозревали коммунистов, евреев или граждан среднеазиатских республик, выводили и увозили к глиняным карьерам в нескольких километрах от лагеря. Туда же отправляли больных и истощенных, не сумевших подняться на поверку.

Как-то посреди плаца выгрузили тюки прелой соломы, тонкой древесной стружки и кипы старых мешков. Издевательски посмеиваясь, Гросс объяснил: надвигается русская зима. Он не может снабдить пленных шубами, а потому разрешает использовать солому на подстилку, а из мешков сделать одеяла. Шерсть и вату заменит стружка.

«ВЫХОДЬТЕ, БРАТЫ УКРАИНЦЫ!»

Однажды по поднявшейся в лагере суматохе узники догадались, что предстоит нечто не совсем обычное. Сейчас же после поверки было приказано привести в порядок территорию лагеря. Такого мероприятия никто из военнопленных не помнил.

Откуда-то пополз слух: из Берлина прибудет высокопоставленное лицо. У многих узников поднялось настроение: неужели наступит конец террору Гросса и их бесправному положению? Они с надеждой посматривали за колючую проволоку, на административные дома, где также готовились к приезду гостя: мели, скребли, чистили.

Часам к двенадцати на поляне у домика коменданта установили две походные кухни. Повар в белом колпаке и фартуке рубил и закладывал в котлы мясо. Вскоре до голодных людей донеслись ароматные запахи приготовляемой пищи.

Неподалеку от кухонь остановился грузовик. Из него вылезли пять женщин в нарядных городских туалетах и двенадцать мужчин в черных костюмах. В руках у некоторых были музыкальные инструменты в чехлах. А через час от навеса к навесу пронеслось:

— Приехал!.. Приехал!..

К комендантскому домику подкатила легковая машина. Выбежав на крыльцо, Гросс отрапортовал полному мужчине в эсэсовском мундире, почтительно поздоровался с сопровождающими в штатских костюмах. Через несколько минут в лагере прозвучал сигнал:

— По-ротно, становись!

…Штандартенфюрер СС, полный, с отвислым брюшком, поддерживаемым широким поясным ремнем, с небрежно зажатой в зубах дымящейся сигарой, шел рядом с Гроссом. Следом кучкой — пятеро в штатском. Двое из них были поразительно похожи друг на друга. До синевы выбритые подбородки, свисающие усы и блестящие «трезубы», сквозь желто-голубые розетки приколотые к лацканам синих плащей, — делали их двойниками.

Штандартенфюрер что-то брюзжал, а Гросс, подобострастно-почтительно отвечал:

— Цу бефель! Цу бефель!

Пока приезжие обходили ряды, два военнопленных из команды обслуживающих притащили и поставили перед строем ящик, обтянутый синей тканью.

Закончив обход, штандартенфюрер поднялся на ящик, проговорил несколько фраз и, опираясь о плечо Гросса, слез на землю. Сейчас же на ящик вскочил один из усатых «двойников».

Русин вполголоса перевел сказанное штандартенфюрером: «С вами будет говорить уполномоченный Украинской рады. Что он скажет — истинная правда. Верьте ему!» «Уполномоченный» снял шляпу, трагически простер руки, со слезами в голосе воскликнул: «Браты! Украинцы! — и продолжал: — Советский Союз, Советская Россия — разгромлены. На необъятных просторах рухнувшей большевистской империи — хаос и террор. В этот тяжелый исторический момент возрождается Украина, самостийная великая держава. Под руководством Германии, возглавляемой фюрером, она, строя жизнь на основе нового порядка, без коммунистов, займет достойное место в семье народов. Долг каждого украинца принять участие в строительстве новой Украины. Поэтому все украинцы, стоящие в строю, должны выступить вперед. Этим они заявят о своей национальности. Их ждут свобода, блага жизни и прежде всего еда, выпивка, обмундирование и веселье, веселье без конца!».

Закончив призывом выходить из строя и становиться отдельно от «москалей», оратор легко соскочил с ящика и полушепотом, заговорил с штандартенфюрером. Тот кивнул головой. Из рядов военнопленных вышло человек пятнадцать. Переминаясь с ноги на ногу, они смущенно стояли перед общим строем. Неожиданно двое попятились и юркнули насвои места.

— Украинцы, два шага вперед! — громко крикнул Гросс.

Никто не пошевелился. Пошептавшись с штандартенфюрером, «уполномоченный», заложив руки за спину, пошел вдоль застывших шеренг.

— Выходьте, браты украинцы! Выходьте, не лякайтесь! — выкрикивал он, зорко всматриваясь в лица пленников. Некоторых военнопленных он ласково похлопывал по плечу:

— А ты не украинец?

Постепенно ряды украинцев росли. «Уполномоченного рады» привлек рост Старко. Он остановился перед ним:

— А ты не украинец?

Старко мотнул головой и отрицательно цокнул губами.

— А хто же? — допытывался «уполномоченный», лукаво поглядывая на Старко.

— Отчепысь, руський я, — внушительно ответил Старко. — Я русский, волжанин.

Украинцев набралось менее сотни. Их вывели с территории, а остальным скомандовали:

— Разойдись!

Едва первая шеренга украинцев поравнялась с домиком коменданта, раздались звуки бравурного марша. Играл оркестр, приехавший на грузовике.

Откликнувшихся на призыв «уполномоченных рады» стригли, брили, уводили в один из домиков и оттуда они появлялись одетыми в новенькое добротное обмундирование.

Преображенные люди сели за длинный стол. Перед ними дымились миски с пищей. Один из «двойников», стоя во главе стола, произнес тост. В ответ поднялись руки, сжимающие стаканы.

Украинцы веселились. Один из них, изрядно захмелевший, пошатываясь подошел к проволоке и, сложив руки рупором, прокричал:

— Савка! Выходь, выходь, не лякайся!

Савка — чернявый военнопленный в изодранных штанах, босой, кутаясь в тряпье, зло плюнул, выругался в ответ и отошел в сторону. Стоявший рядом с ним истощенный пленный со следами побоев на лице, спотыкаясь на худых ногах, бросился к воротам, забарабанил кулаками:

— Эй, ты, пропусти, я украинец. Эсэсовец распахнул калитку:

— Битте!

…Густели сумерки. Ярко полыхали костры на поляне у комендантского домика. На машине выступали артисты. Они пели, декламировали, рассказывали что-то, отчего захмелевшие люди, впервые за долгие недели почувствовавшие себя сытыми, весело хохотали.

Старко и Русин лежали под навесом. Старко навалился грудью на сумку, кулаками подпер подбородок, поскрипывал зубами и, не мигая, смотрел на силуэты веселящихся бывших товарищей по несчастью.

Русин не спускал глаз с друга, с его лица, загадочно расцвеченного отблесками костров. Ему казалось, что Старко раскаивается в своем решении.

— А ты, Остап, почему не вышел? — прошептал Русин. — Ведь украинец ты. Может быть, счастье оттолкнул… Не поздно еще…

— Т-с-с… не мешай, — отмахнулся Старко…

На импровизированной эстраде певица задушевно выводила:

…Карий очи, чорнии брови,

Темни, як ничка, ясни, як день…

Старко глубоко вздохнул, чертыхнулся и, порывисто изменив позу, сел.

— Ты что? Выпытываешь или правду сказал?

— Ведь пошли люди, — уклонился от ответа Русин, — и вот, веселятся… сыты, обуты и одеты… «пошли строить Украину». Слыхал, поди, что тот кукарекал про советское государство?

— Так он брехун, — возмутился Старко. — Брехал, как пес шелудивый, бесхвостый… Ну как же Россия погибнет? А? Ведь сам ты, сам на карте видел фронт… А новички что рассказывали? А? Стал фронт, стал! Постоит, да двинется на запад…

Под бархатные звуки аккордеона из темноты неслось:

…Карий очи, очи дивочьи,

Все б перед вами я б любовавсь…

Старко заскрипел зубами.

— Эх, Владимир Николаевич, ведь про очи дивочьи и я пел в последнюю ночь перед войной. Бахмач знаешь? Так то было в Бахмаче. Разве брехун самостийник украинец? Ты его «трезуб» видел? Да он, пес, жевто-блакитный гетманец… ему, сукиному сыну, только и по пути с Гитлером… а нам…

Радуясь в душе гневу друга, Русин подзадоривал:

— Ты так говоришь, словно клятву давал…

Старко хмыкнул и строго ответил:

— Я не давал… Пращуры клялись… Навек… За меня, на Переяславской раде, Богдан Хмельницкий клялся: «На вечные времена вместе»… Там сейчас песни поют, а завтра такое будет, что и наша проволока раем, а Гросс ангелом покажутся.,. Тьфу, хай им грець… Слухай!..

…Не буду спаты ни в день, ни в ничку,

Все буду думать, очи, про вас…

Тряхнув головой, Старко нащупал руку Русина, крепко сжал и прошептал:

— Эх, брат Володя, нам навечно вместе, — а затем лег на грудь и, вспоминая ту летнюю ночь в Бахмаче, не то пропел, не то продекламировал:

…Карий очи. очи дивочьи,

Все б перед вами я б любовавсь…

Песня оборвалась. Старко тяжко вздохнул:

— В ту ночь глаза у нее, как в песне, звездочками горели… Я эту песню мысленно каждую ночь пою. Помогает она мне, а тем нет, не поможет… Что скажешь, друже? Скажи что-нибудь…

— Что ж сказать тебе, Остап? В лагере не меньше пятисот украинцев, а вышло девяносто три…

«ПЕРЕДИСЛОКАЦИЯ» НА ЗАПАД

После ярких, солнечных дней зима сразу вступила в свои права. Закружила, рассыпалась снегом. Сквозь метели до транзитного лагеря пленных долетели отголоски боевой грозы, разразившейся у берегов Волги.

В середине ноября пленники Гросса видели, как три советских истребителя, преследуя двух «Хейнкелей 111», почти над лагерем сбили их и тут же уничтожили «Мессершмитта», поднявшегося в воздух.

В ту же ночь советская авиация бомбила аэродром, построенный руками военнопленных, и железнодорожную станцию южнее лагеря. Гудела и вздрагивала промерзшая земля. В темноте снежной ночи полыхали пожары.

Да и потом почти каждый день над лагерем пролетали на запад краснозвездные армады, доносились, глухие разрывы бомб, далекая трескотня зениток.

В лагерь начали прибывать военнопленные. Их привозили из лагерей, ликвидированных в прифронтовой полосе. «Старожилы» жадно слушали новости: в контрнаступление перешли Юго-Западный, Донской и другие-фронты… На Волге завершено окружение полумиллионной армии фельдмаршала Паулюса.

Количество охранников в лагере возросло. Они приезжали с Востока и оседали у Гросса. В течение недели военнопленные вокруг лагеря рыли широкую траншею, соединяли ее ходом сообщения с вышками, на которых круглосуточно дежурили не одиночные часовые, а расчеты пулеметчиков.

Однажды пленным приказали построиться с вещами. Гросс обошел опустевшие навесы. Там остались лежать человек двадцать, истощенных и тяжело больных. Их перенесли в домик, занимаемый охранниками и уложили на нарах. Оберштурмфюрер обратился к строю с речью: лагерь передислоцируется на Запад. До станции погрузки километров восемьдесят. Дорога тяжелая, тот, кто чувствует слабость, пусть заявит. Их оставят в помещении, а затем на автомашинах перевезут к месту назначения.

Всем был ясен черный замысел фашистов, и потому никто не хотел оставаться. Гросс прошелся по рядам, отобрал истощенных, с виду обессиленных людей. Их завели в домик охранников.

Остальных построили в колонну по пять в ряд, повернули и, предупредив, что отстающих будут расстреливать на месте, скомандовали: «Шагом марш».

Минут через десять до слуха военнопленных донеслись хлопки беспорядочных выстрелов, послышались взрывы. Над территорией лагеря взметнулось пламя. Горели дома охранников. А по дороге, обгоняя колонну, промчались машины с эсэсовцами.

На каждые три ряда пленных, по бокам с обеих сторон, шагали эсэсовцы. Конвойные менялись через равные промежутки времени.

Колонна двигалась медленно. Люди ногами, обмотанными кусками тряпок, или босыми, одеревеневшими от стужи, тяжело уминали снег.

Во второй половине дня наиболее слабые начали падать, и тех, кого не успевали подхватить товарищи, эсэсовцы оттаскивали в сторону и приканчивали выстрелом в затылок.

.Как ни старались эсэсовцы, до наступления темноты колонна прошла не более трети пути. В огромных, полуразрушенных сараях бывшей МТС Гросс расположил своих узников на ночлег. Наутро колонна заметно сократилась — человек двести замерзли ночью. К исходу третьего дня к железнодорожной станции подошло не более пятисот человек — менее половины начавших марш.

Гросс не обманул: порожний состав ждал узников. Каждому военнопленному выдали буханку промерзшего хлеба, брикет пшенной каши, кусок сахара, а затем, отсчитывая по пятьдесят человек, загнали в вагоны…

Поезд то мчался, то часами простаивал на запасных путях неведомых станций. Никто не интересовался судьбой пленников. В первый же день в вагоне, где находились Русин и Старко, замерзло восемь человек, ночью — двенадцать, а на пятый день пути в живых осталось не более двадцати.

Укрывшись грудой тряпья, снятого с замерзших товарищей, живые жались в углу вагона. Неожиданно вагон вздыбился, потом накренился, затрещал, перевернулся раза два и рассыпался на части. Догоняя и доламывая его, сорвался второй вагон.

Едва стих грохот, Русин, уцелевший во время катастрофы, пополз разыскивать Старко. Тот тоже был жив, карабкался из-под обломков состава.

Паровоз и несколько вагонов пылали. В отблесках пламени снежные сугробы казались розовыми, а копошащиеся в них фигуры — фиолетовыми. Люди выползали из-под обломков и разбегались кто куда. Русин, Старко, а с ними еще семь человек торопливо отбежали в сторону и, по грудь проваливаясь в снег, пошли. Куда они идут — их не интересовало. Важно было одно — пока за спиной не раздалась автоматная очередь, уйти как можно дальше.

Первое время все девять шли кучкой. Затем вытянулись цепочкой. Постепенно интервалы между беглецами увеличивались. Старко споткнулся, упал в яму, занесенную снегом. Пока Русин помогал ему выкарабкаться, мимо них пробрело семь человек.

Теперь друзья шли вдвоем. По пути им попадались мелкие кустики, отдельные деревья. И наконец над головой сомкнулись согнувшиеся под тяжестью снега широкие ветви могучих елей. Идти стало легче.

Старко, прихрамывая, порывался сесть, отдохнуть, но Русин подхватывал его под руку, подталкивал, тащил вперед.

Лес оборвался сразу. Старко, охнув, присел и, скрежеща зубами, ухватился за ступню.

— Не могу, Володя, дай передохнуть…

Русин попытался поднять его, но Старко взмолился:

— Хоть минутку!..

Русин утоптал в снегу ямку, пересадил в нее товарища и примостился рядом. Отяжелевшие веки сами собой смыкались. Хотелось закрыть глаза, прилечь, но он понимал: это — смерть.

Взметнув облачко мелких снежинок, промчался легкий ветерок. Русин вскочил и, хотя Старко молчал, порывисто произнес:

— Т-с-с!.. Тихо!..

Ветер принес запах дыма. Был слышен приглушенный расстоянием собачий лай.

— Остап, где-то близко жильё… слышишь?..

— Слышу, — вяло ответил Старко, закрывая глаза.

Ни слова не говоря, Русин подхватил друга, встряхнул и поволок против ветра. Лай слышался отчетливее, ближе. Вдруг в темноте перед ними возник темный квадрат. Русин и Старко очутились во дворе у чьей-то хаты…

Подтащив к крыльцу окончательно выбившегося из сил товарища, Русин нащупал дверную ручку и постучал. Постучал вторично… Через несколько минут, показавшихся вечностью, за дверью послышался кашель и простуженный женский голос:

— Кто там?

У Русина замерло сердце. Он прижался щекой к шершавым доскам двери и с трудом проговорил:

— Двое нас… военнопленные… пусти, мать, обогреться…

Громыхнул запор. Приоткрылась дверь. Беглецов окутало облачко, пахнущее теплом, но еще теплее стало от добрых слов:

— Входите, сыны, входите!

ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

В сенцах стояла пожилая женщина. Глазами, полными ужаса и жалости, хозяйка смотрела на выходцев с того света, закутанных в оледеневшие тряпки.

— Ой, лышенько! Ой, боже ж мий, — тоскливо сказала старуха и ласково, по-матерински, повторила: — Да входите, сыны, входите.

В просторной комнате топилась печь. На таганце стоял чугунок, в нем варилась картошка. Щурясь на яркое пламя, Русин и Старко, пошатываясь, подошли к печи и присели напротив.

— Мать, — неуверенно обратился Русин к хозяйке. — В селе немцев нет?

— Нету, сыну, нету, — ответила та. Она охала, суетилась, в темном углу торопливо раскидывала сложенные горкой подушки, кряхтя подняла крышку огромного сундука, порывшись, поспешно возвратилась к печи, положила на скамью охапку одежды и, мешая русскую речь с украинской, возбужденно сказала:

— А ну, сынки, снимайте тряпки, да в сухонькое переодевайтесь… в сухонькое, а ну быстрее, пока я тут буду исполнять повинность, полицаям хлеб пеку, чтоб они, треклятые, посказились, — вы того, переодевайтесь, сыны…

Через час, разнеженные теплом и давно забытым ощущением чистого сухого белья, Русин и Старко сидели за столом. Шипя и карежась, в печи догорали ненавистные тряпки.

Хозяйка — Алена Никифоровна уже знала печальную историю своих гостей. Разделывая тесто и кляня немцев и полицаев, рассказывала о себе. Овдовев лет десять назад, на своих плечах подняла семью. Двое сыновей, погодки, по первой мобилизации ушли в Красную Армию. Старшая дочь — солдатка, живет у свекра, километрах в пятнадцати отсюда, а младшенькую Танюшу, Татьяну, — вот уже неделя, как угнали в неметчину.

Алена Никифоровна подошла к портрету девушки лет восемнадцати-двадцати, с тонкими чертами лица и милой улыбкой, всхлипнула:

— Привязался к ней Юрко треклятый, старший полицай, сынок попа мирошника… Замуж хотел взять, а как она, золото мое, нахлестала ему по морде, так он на дыбки и подвел ее под угон, чтоб ему…

Сквозь щели в ставнях в хату начало пробиваться серое, зимнее утро. Алена Никифоровна забеспокоилась:

— Вам, сыны, другого места и нет, как лезть в подполье. Не ровен час Юрко или какая скотина нагрянет…

Алена Никифоровна подняла широкую половицу, прикрытую рядном, и друзья спустились в погреб. Там было тепло и сухо, пахло квашеной капустой и травами. В углу, на соломе, лежала кошма и большой тулуп, стояло ведро с водой.

— Татьяна моя отсиживалась тут, — пояснила хозяйка.

Пожелав приятного сна, Алена Никифоровна плотно захлопнула люк, а поверх поставила стол. Друзья улеглись и моментально заснули.

Русин проснулся от топота ног над головой. Кто-то в кованых немецких сапогах ходил по комнате и громко басил:

— Ой, тетка Алена, не сносить тебе, старая, головы. Спалю хату… Если обнаружу кого, как бог свят — спалю… До твоего крыльца следы шли… Один на пустыре окоченел, а другой ни к кому, как к тебе забрел…

У Русина екнуло сердце. Алена Никифоровна брала криком:

— И чего ты, антихрист, причипился? Ну, пали, пали, если власть такая дана. Никого нет. Шукай… видел? Смотри… Смотри… Забирай хлеб да уходи, не студи хату… Отец твой, вечная память попу, все же человеком был, а ты, тьфу тебе, тьфу… в зятья набивался, а невесту угнал…

Громко хлопнула дверь, и все стихло. Русин, притаившись, ждал, вслушивался, тормошил друга, но тот что-то бормотал сквозь сон, не шевелился…

…Нога у Старко распухла в щиколотке и поправлялась медленно. Днем друзья лежали в подполье, а ночью, когда засыпало село и Алена Никифоровна открывала люк, вылезали, разминаясь, шагали по хате, иногда выбирались на крыльцо.

Они решили: как только Старко поправится, идти к партизанам в отряд Скворцова. О Скворцове они знали от Алены Никифоровны. Человек сто, а то и больше, под командой капитана Скворцова располагались в лесах, километрах в пятидесяти севернее села. Алена Никифоровна перерыла сундуки, и все, что осталось из одежды сыновей, отдала им.

Однажды ночью Русин и Старко сидели за столом, ужинали. Алена Никифоровна копошилась у печи. Неожиданно, за ситцевой занавеской, отделяющей угол комнаты, послышался шорох и легкое покашливание. Минуты через две оттуда вышла девушка. На ней были мужские сапоги, темная суконная юбка и ватная телогрейка нараспашку.

Алена Никифоровна торопливо подошла к ней, обняла за плечи и, подталкивая к столу, отрекомендовала:

— Таняша моя, доченька младшая, Татьяна Васильевна. Под вечер пришла из областного… Избавилась от неволи…

Русин невольно взглянул на портрет Татьяны. Распухшее, покрытое струпьями безобразное лицо девушки не имело ничего общего с фотографией. Похожи были только большие, задумчивые глаза, хоть и сверкали сейчас они злым огоньком.

Полгода назад, когда в селе расквартировалась тыловая часть оккупантов, чтоб избавиться от постая и насилия, Татьяна захламила хату, закоптила ее, повыбивала оконные стекла и сама искусно растравила на лице до десятка болячек, от чего стала отталкивающе безобразной. Уловка помогла.

С уходом немцев девушка «выздоровела». Но тут, пристал со сватовством Юрко, старший полицай. Татьяна «заболела» вновь.

Девушка молчала. Отставив тарелки, молчали Русин и Старко, безмолвствовала Алена Никифоровна.

— Что, не похожа? — с насмешкой заговорила Татьяна, и, глядя в упор на Старко, сказала: — Познакомимся… Старший лейтенант — это вы?..

— Это я, — сказал Русин.

— А вы, значит, доктор?..

— Фершал, — поправила Алена Никифоровна.

— И между прочим, — усмехнулся Старко, — разрешите доложить: имея сто граммов свежего смальца или гусиного сала, берусь в два дня снять ваши болячки… И следа не останется…

— Э-э, нет! Они у меня купленные, — задорно рассмеялась Татьяна, — двух несушек отнесла бабке Гашке. При нужде теплой мыльной водой смою. А смалец и гусь пригодятся, съесть можно.

…В эту ночь в хате Алены Никифоровны, погасив коптилку, шептались до поздних петухов. Таня рассказала о трауре, устроенном фашистами в областном городе по случаю гибели армии Паулюса, о том, как уполномоченный «по вербовке» в Германию определил у нее проказу и выдал справку об освобождении. Как гестаповец Клапп, прежде чем разрешить ей идти домой, «уговорил» ее «освещать» село, работу Юрко и крестьян, сочувствующих партизанам. Как на обратном пути она разыскала Скворцова и сообщила ему адрес квартиры, куда являются осведомители Клаппа для доклада шефу.

— А между прочим, — лукаво поглядывая на собеседников, сказала Таня, — в отряде безлюдье. Не знаю, как насчет командиров рот, а фельдшер, ох, как нужен!..

Договорились: Таня раздобудет для беглецов шапки и теплые тужурки, и они втроем пойдут к Скворцову…

…Дней через пять Старко объявил: «К бою готов, а к походу подавно».

— Значит, завтра вечером выйдем, — сказал Русин..-

…Алена Никифоровна собрала дорожный запас и, всхлипывая, сказала:

— Ну, дочка, ну, сыны мои родные, счастливо… пора… — А в сенях, обнимая всех по очереди, разрыдалась: — Может, переждали бы денек, а?

— Поехали! Поехали! — нарочито суровым басом сказал Старко, дергая дверную щеколду. — Кони застоялись, поехали!

От внезапного резкого удара извне, дверь распахнулась, и послышалось насмешливое: «Куда это «поехали»? Позвольте спросить».

В лицо Русину и Старко хлестнули ослепительные лучи электрических фонариков. В двери просунулись дула автоматов. Размахивая пистолетом, полицай Юрко кричал:

— Малейшее сопротивление, и прикажу спалить хату! Тетка Алена, я за тобой две недели слежу. Повесят тебя, старую, и будешь висеть!..

В сени ворвалось до десятка коренастых, пьяных бендеровцев.

ШТАЛАГ Б-IV

Долго размышлял Юрко, как поступить с бойцами. Пьяные мозги работали вяло. Легче всего было бы хату сжечь, пленных расстрелять, тетку Алену повесить, а Татьяну… В тот день, когда она отказала ему да еще закатила затрещину, сгоряча он внес ее имя в список «добровольно изъявивших желание поехать на работу в Германию», но после жалел об этом.

Да, не так-то просто служить оккупантам… Старший полицай — власть, но… жечь хаты, расстреливать и вешать русских и украинцев вправе только господа немцы, чтоб им… За такое самоуправство можно потерять если не голову, то звание и место. К тому же односельчане нет-нет, а намекают: «Ой, Юрко, Юрко, отольются кошке мышкины слезки… Смотри, на миру живешь…»

Неожиданно в пьяной голове родилась мысль: мужчин, как задержанных в селе, задержанных не у Алены Никифоровны, а на огородах, отправить районным властям, старуху освободить, а Татьяну не трогать. Неужто девка не оценит его благородства? Может, и начальство обратит внимание на рвение старшего полицая, а сельчане увидят, что Юрко не враг своим…

«Одним ударом убить трех зайцев», — решил Юрко. И на второй же день отвез Русина и Старко в районный центр, откуда их после допросов отправили в областную тюрьму. Здесь их держали три недели. Затем включили в список арестованных по подозрению в организации саботажа на предприятиях, работающих для нужд фашистской армии, и отправили в Германию.

…Берлинские чиновники оказались оперативнее собратьев на оккупированной территории. Один из них допросил Русина и Старко. Потом на деле размашисто через всю папку написал: «Направить по принадлежности в шталаг Б-IV».

…Положение советских военнопленных на территории Германии отчасти определялось письмом Заукеля Розенбургу: «Военнопленным следует давать такое количество пищи и предоставлять такого рода помещения для жилья и обращаться с ними таким образом, чтобы это потребовало наименьших затрат при максимальной их эксплуатации». В основном же в лагерях царили террор и бесправие. Судьба узников шталагов зависела от коменданта и его помощников.

Шталаг Б-IV от других отличался тем, что на его территории располагался и за счет его «материалов» работал сперва один из отделов института военно-научных изысканий, а после слияния его с Аненэрбе — институтом по вопросам наследственности, подчиняющимся рейхсфюреру СС, — филиал института доктора Рашера, возглавляемый доктором Граббе.

Выполняя заказ верховного командования, Граббе на пленных изучал и определял действие на человеческий организм ледяной воды и сильно разреженного воздуха в условиях чрезвычайно повышенного давления.

Глубокомысленно, с видом ученого он смотрел, как военнопленный, насильно погруженный в ледяную воду, постепенно коченел. Затем Граббе собственноручно регулировал подачу горячей воды, по его убеждению, способной оживить замерзший организм, или вводил под кожу изобретенный им препарат, предназначенный для воскрешения мертвых.

Прильнув к глазку камеры, Граббе лично включал приборы, откачивающие воздух из нее, и старался не пропустить ни малейшего изменения в поведении подопытного, который в конце концов, не выдержав пыток-разбивал голову о стены стальной тюрьмы и падал с лопнувшими легкими.

Комендант шталага Б-IV майор Кирмфельд с пренебрежением смотрел на опыты «ученой сосиски», как он заочно называл Граббе, но безоговорочно передавал ему всех, кого тот требовал.

У Кирмфельда были дела поважнее. Почему-то именно из числа узников шталага Б-IV чаще всего требовали подобрать орудийные расчеты для зенитной артиллерии местной противовоздушной обороны, наседали с заявками на квалифицированных рабочих-металлургов. А в лагере, если верить заявлениям пленных, были только пехотинцы, которые до призыва в армию или крестьянствовали, или работали землекопами.

Комендант ненавидел и свою работу, так как считал себя обойденным по службе, и пленных — лентяев, тунеядцев, предпочитающих гнить на работах по осушке болот, нежели идти в артиллерию или к станкам на современный завод.

Единственное, что мирило его с должностью, — это музыка и пение… Он любил и то и другое и завел в шталаге Б-IV симфонический оркестр и хор. В любой момент оркестр был готов услаждать слух «меломана», а хор… Пел не только хор. В шталаге Б-IV под ударами дубинок охранников пели все военнопленные, пели и при выходе на работы, и при возвращении.

…Когда Русина и Старко ввели в кабинет Кирмфельда, он беседовал с доктором Граббе. Тот требовал десять человек для очередных опытов. Кирмфельд протянул ему карточки вновь прибывших.

— Годятся?

Граббе снизу вверх посмотрел на пленных, отрицательно мотнул головой:

— Нет… очень громоздки… ни в ванну, ни в камеру. Мне нужны люди помельче…

— Тогда обоих в блок, на общие работы, — распорядился Кирмфельд.

СОВЕЩАНИЕ «ГОСУДАРСТВЕННОЙ» ВАЖНОСТИ…

Совещание проходило в «малом» кабинете. Гиммлер сидел за столом. Перед ним на стульях, расставленных полумесяцем, расположились: доктор Рашер, близкий друг Гиммлера, — он, не спуская глаз с докладчика, иронически улыбался и изредка утвердительно кивал головой, — рядом с ним в почтительной позе, держа руки на портфеле, лежащем на коленях, застыл подполковник СС, оберштурмбаннфюрер Вольфрам Зиверс. Около него, непринужденно заложив пальцы, за борт мундира, поблескивая стеклами больших очков, тихо покашливал Хирт, — доктор Хирт, исследователь, гауптштурмфюрер СС, он же директор отдела военно-исследовательского института специального назначения в управлении по вопросам наследственности.

На краешке третьего стула сидел Зепп Блашке, тридцатилетний группенфюрер СС. Плотно облегавшее тело галифе и мундир, широкая портупея через левое плечо и толстый ремень сковывали его движения. Он, не шевелясь, уставился перед собой. Над одним глазом у Блашке виднелся длинный шрам с несколькими бледными точками — след швов, от этого глаз слегка косил, что придавало зловещее выражение его взгляду.

Докладывал адъютант, личный референт рейхсфюрера СС Брандт, золотушный мужчина неопределенного возраста. Занимаемое им положение приучило его так владеть собой, что при желании он мог придать своему лицу любое выражение. Сегодня, в знак личной неприязни к медикам, присутствующим на совещании, и, учитывая настроение шефа, он докладывал с явным высокомерием и презрительным равнодушием к «ученым дуракам», как в душе называл он Зиверса, Рашера и Хирта.

С первых же слов Гиммлер понял: пустячное дело, не стоящее выеденного яйца, раздули до проблемы государственного значения, запутали, усложнили, и то, что следовало сделать за неделю, тянется более года.

Брандт говорил минут пятнадцать. Ссылался на документы, лежащие перед ним. Гиммлер зевнул. Референт закрыл папку и повернулся к шефу:

— Ваше распоряжение об организации запланированной коллекции скелетов ста пятидесяти евреев и отдельно черепов еврейско-большевистских комиссаров, гауптштурмфюрер — доктор Хирт до сего дня не выполнил…

Гиммлер посмотрел на Хирта:

— Доктор, в чем дело?

— Мой дорогой фюрер, — поднимаясь ответил Хирт, — мы имеем почти полную коллекцию черепов представителей всех рас. Что касается евреев, то их черепов у нас немного, вследствие чего невозможно прийти к каким-либо определенным выводам. Война на Востоке позволяет восполнить этот пробел… С каждым днем ситуация меняется. Приобретая черепа большевистских комиссаров, которые представляют собой образец отталкивающего, характерного недочеловека, мы приобретаем научный экспонат. А между тем ваше письмо, доктор Рашер…

Похлопыванием ладони по столу Гиммлер остановил Хирта и взглянул на Рашера:

— Что у вас происходит?

— Уважаемый профессор путает, — Рашер повел плечами и продолжал. — Рашер ни при чем. Господин Зиверс вошел в контакт с оберштурмбаннфюрером СС Эйхманом из главного имперского управления безопасности. Доктор Бруно Хаген выполнил задание, провел антропологические измерения. Но смешно, ему дали всего сто пятнадцать человек, и то кого? Семьдесят девять польских евреев, тридцать евреек, подсунули двух поляков и четырех азиатов. Уважаемый Брандт в курсе дела. От вашего имени он потребовал, чтобы лагерь Освенцима поставил институту сто пятьдесят военнопленных евреев, но оттуда ответили: «Требуемого контингента нет». Что же мог сделать Рашер? По-моему у господина Зиверса имеется кое-что…

Поглядывая на соседа, Рашер умолк. Брандт тихо подсказал: «Можно выслушать господина Зиверса». Гиммлер кивнул головой.

— Лучшим практическим методом для получения и отбора скелетов и черепов является распоряжение немедленно передавать полевой полиции всех захваченных еврейско-большевистских комиссаров, — не поднимаясь с места и не меняя позы, сказал Зиверс. — В свою очередь, полевая полиция должна получить соответствующую директиву регулярно сообщать определенному учреждению, хотя бы группе профессора Хирта, относительно количества и места заключения захваченных евреев и тщательно следить за ними до прибытия специального уполномоченного, которому будет поручен сбор материалов… Уполномоченный должен заснять их на пленку, провести антропологические измерения и, насколько возможно, установить происхождение, дату рождения заключенного и другие личные данные о нем…

А как только эти евреи будут умерщвлены, причем надо следить за тем, чтобы голова не была повреждена, уполномоченные отделят голову от тела и пошлют ее в специально сделанном для этой цели железном ящике наполненном консервирующей жидкостью.

— Это техническая сторона, — перебил Гиммлер. — каждому ясно…

— Не говорите, — живо возразил Зиверс. — Мы получали сотни голов, но все они были неумело отделены от туловища, черепа — раздроблены. Фактически этот материал не годился для исследования. Самым подходящим местом для хранения и исследования полученных таким образом коллекций является новый имперский университет в Страсбурге в силу своего призвания и стоящих перед ним задач…

Гиммлер поднялся и прошелся по кабинету.

— Нет, — коротко сказал он, останавливаясь посреди комнаты. — Вы забываете о том, что сегодня не сорок первый и не сорок второй год. Начальник освенцимского лагеря прав. У него евреев-большевиков нет… Их надо искать по пути от войск к транзитным лагерям. — Он коротко рассмеялся, рывком снял пенсне и, протирая стекла, продолжал:

— Восточный заповедник еврейства, откуда в течение столетий еврейская чума заражала народы Европы. перестал существовать. Всего десять лет назад только в Германии мы имели пятьсот тысяч евреев… Перед нами чудесные времена, великая Германия без евреев. Сегодня какие-нибудь сто пятьдесят иудеев стали проблемой… Вы думаете, я буду искать этих евреев?..

Гиммлер склонил голову и искоса посмотрел на антропологов:

— Нет, я их искать не буду… И вооруженные силы их не сделают… Вы, господа Зиверс и Хирт, и ты, любезный Рашер, оказались мягкотелыми… Вашими методами только и коллекционировать пивные бутылки… Зепп!

Зепп Блашке вскочил и щелкнул каблуками.

— Зепп, в ближайший месяц вы обеспечите белоручек необходимым материалом. Вы дадите им сто пятьдесят чистокровных евреев-большевиков. Не каких-нибудь польско-еврейских ублюдков, а по-ро-дис-тых… Обшарьте все лагеря, побывайте на Востоке, выкопайте из-под земли, но чтобы Зиверс и Рашер при очередной встрече не ныли…

Гиммлер игриво подмигнул.

— Этим вы украсите свою портупею… Ясно?

— Ясно, мой фюрер, — вполголоса ответил Блашке. Гиммлер объявил совещание оконченным, похлопал Блашке по плечу:

— Вы что-то хотели, Зепп?

— О. да, — смутился Блашке, — у меня личное…

ПОРТУПЕЯ

Зиверс, Хирт и Рашер раньше других вышли из кабинета и, в ожидании Зеппа Блашке, расселись на диване в приемной. Вскоре в приемную вошел Брандт.

— Ну вот, а вы боялись, господин Рашер, — сказал он, прикрывая дверь, — можете быть спокойны: «Пожиратель евреев» не упустит случая приумножить количество звездочек.

И без Брандта специалисты по вопросам наследственности еще в кабинете Гиммлера поняли: Блашке создаст коллекцию. Самого молодого генерала рейха Зеппа Блашке и его пистолетную портупею знали многие.

Дверь кабинета шумно раскрылась. Появился Блашке. В левой руке он держал лист бумаги, а правой приглаживал волосы.

— Ну как? — встретил его Брандт.

— Так, как думал ты. Спасибо! — самодовольно улыбаясь, ответил Блашке и спрятал в карман бумагу.

Он крепко пожал руку Брандту и повернулся к антропологам, которые оторопело и почтительно уставились на его портупею и кобуру.

Черная кобура с крупнокалиберным пистолетом висела на широкой портупее. На крышке кобуры сверкали золотые звезды: три, величиной с металлическую марку, и восемь чуть поменьше, а портупею украшали мелкие серебряные звездочки, — десять рядов по шесть штук в каждом.

Любой член гитлерюгенда знал: каждая серебряная звездочка на портупее «пожирателя евреев» — лично Блашке выловленный и уничтоженный еврей, малая золотая звезда равна ста серебряным, а большая — десяти малым золотым. Юнцы знали и клятву Блашке: в день пятидесятилетия фюрера преподнести ему свою кобуру с пятью большими золотыми звездами.

Зиверс взглядом пересчитал звездочки и изумленный прошептал:

— Три тысячи восемьсот шестьдесят!..

Блашке обладал тонким слухом. Он надменно взглянул на Зиверса, на котором неуклюже топорщился мундир, поправил портупею и, похлопывая кончиком стека по голенищу сапога, медленно сказал:

— Да-с, господин оберштурмбаннфюрер, три тысячи восемьсот шестьдесят… Мой девиз: «Германия, пробудись! Погибни еврейство!». На той неделе я выеду на Восток, и вы получите необходимые экземпляры самых породистых евреев большевиков.

С этими словами Блашке повернулся спиной к Зиверсу:

— Кстати, Брандт, от офицеров, являющихся к рейхсфюреру СС, я бы на твоем месте требовал уважения к форме и опрятности. Мне буквально стыдно за некоторых, не умеющих подтягивать ремни.

ГРУППЕНФЮРЕР БЛАШКЕ

Отправляясь на совещание к Гиммлеру, группенфюрер Блашке не предполагал, что его ожидает колоссальная удача. «Страшный Генрих» не только подписал приказ на имя коменданта шталага Б-IV, но еще изволил пошутить, сказал несколько теплых слов.

Остаток дня Блашке был в радужном настроении, а дома, оставшись один на один с адъютантом, покровительственно похлопал его по спине:

— Итак, Освальд, готовьтесь к поездке на Восток. Не пугайтесь, не на фронт… Завтра же закажите ювелиру штук двести серебряных звездочек. А пока прикажите подать мундир. Будущий мой тесть собирается в Мадрид. Следует навестить его…

…Переодевшись, Блашке подошел к зеркалу и, поглаживая шрам над бровью, тихо прошептал: «Проклятые евреи».

…Зепп Блашке часто говорил: «Я ненавижу евреев больше любого юдофоба рейха, сильнее Штрейхера. Это у меня в крови!» И он был искренен.

Зепп помнил себя с пятилетнего возраста. Не проходило вечера, чтобы его отец, Фриц Блашке, присаживаясь к столу, не говорил:

— Опять проклятые евреи. Опутали всех, отбили клиентуру. Этак недолго и до нищенской сумы. На что фрау Блашке потрясала кулаком: — Дали бы мне право, я устроила бы им не семь, а семью семь египетских казней.

Фриц Блашке владел дорожной механическо-кузнечной мастерской на северной окраине Альбаха, а на западной, у въезда в городок, такую же мастерскую держал Якоб Вольфзон.

Почему-то все, кому надо было починить плуг, веялку, отремонтировать ходовую часть телеги, подковать коня, накачать автомобильную покрышку, перебрать коробку скоростей и заправить мотор, останавливались у мастерской Вольфзона.

У Вольфзона было два сына: Соломон и Авраам, близнецы, ровесники Зеппа. Если Фриц и Якоб при встречах мирно беседовали, угощали друг друга табаком, а то и распивали по бутылке пива, сыновья их, обучаясь в одном классе городской школы, открыто враждовали. Коренастый, не по летам сильный Зепп не упускал случая поколотить Соломона или Авраама, хотя знал, что братья поймают его где-нибудь и общими усилиями намнут бока.

С годами вражда крепла. Зепп первым применил запрещенный прием — вооружился кастетом, но затем три недели пролежал с вывихнутой рукой и поломанным ребром. А Фриц Блашке, как и десять лет назад, сетовал на евреев.

И вдруг в Альбахе разразился необычайный скандал: дождливой осенней ночью братья Вольфзоны поймали Зеппа, когда тот пытался поджечь их сарай. В схватке один из братьев рассек ему лоб. Зеппа следовало судить как поджигателя, но… старый Якоб внял мольбам Фрица, дело замяли, а семнадцатилетний Зепп срочно уехал к тетке в Нюрнберг.

С собой он увез непримиримую ненависть к евреям… Уже через год Зепп сошелся с Больдуром фон Ширахом, вступил в «Гитлерюгенд» и был зачислен в СС, находящийся под запретом. Там впервые он произнес: «Я клянусь в нерушимой верности Адольфу Гитлеру. Я клянусь беспрекословно подчиняться ему и тем руководителям, которых он изберет мне». Да и как было не поклясться в верности человеку, который провозгласил: «Германия, пробудись! Погибни, еврейство!» Ведь это он сказал: «Мы хотим произвести отбор слоя новых господ, чуждого морали, жалости, слоя, который будет сознавать, что он имеет право на основе своей лучшей расы господствовать, слоя, который сумеет установить и сохранить без колебаний свое господство над широкой массой…»

…В один из воскресных дней, когда отзвонили колокола и набожные граждане Альбаха толпой вышли из кирхи, преграждая им дорогу, по улице промаршировали двадцать юнцов во главе с Зеппом Блашке в черном мундире эсэсовца. Плечом к плечу, они шли с высоко вскинутыми головами и горланили:

…Если весь мир будет лежать в развалинах,

К черту! К черту!

Нам на это наплевать!

Мы все равно будем маршировать дальше,

Потому что сегодня нам принадлежит Германия,

Завтра — весь мир!.. Весь мир!

У мастерской Якоба Вольфзона хулиганы остановились. Взобравшись на пустую бочку из-под бензина, Зепп огласил четвертый пункт партийной программы: «Только представитель расы может быть гражданином, а представителем расы может быть только тот, в ком течет германская кровь, независимо от его вероисповедания. Следовательно, ни один еврей не может быть представителем расы».

С криками: «Германия, пробудись!» — новоявленные юдофобы побили стекла в домике Вольфзона и, продолжая горланить песню, промаршировали дальше по городку. С того дня дела Фрица Блашке пошли в гору. Зепповские молодчики постоянно пикетировали возле мастерской Вольфзона и нуждающихся в услугах механика-кузнеца направляли к Блашке.

…Девятого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда по Германии начались организованные правительством еврейские погромы, Зепп Блашке собственноручно застрелил старого Якоба Вольфзона, Соломона и Авраама и прикрепил первые три серебряные звездочки на свою пистолетную кобуру.

Прошло пять лет… Тогда Зепп Блашке был безвестным гауптштурмфюрером СС, его не вызывали на ответственные совещания и не принимали запросто у высокопоставленных дипломатов.

«Времена меняются, — самоуверенно разглядывая себя в зеркале, думал Зепп. — Старый Фриц может гордиться сыном, который в тридцать пять лет станет обер-группенфюрером. Не может быть, чтоб, получив кобуру с пятью золотыми звездами, Адольф не сделал красивого жеста… Воображаю, как обрадуется старик, когда я вручу ему подарок Гиммлера… Подписывая приказ, «страшный Генрих» так и сказал:

— Это в дар вашему папаше, Зепп.

РАЗМЫШЛЕНИЯ КИРМФЕЛЬДА

Комендант шталага Б-IV сидел в кабинете и, тупо уставившись на трубку одного из телефонных аппаратов, грыз ногти.

Он был встревожен телефонным разговором. Доброжелатель сообщил: «К тебе выехал «пожиратель евреев». Едет с особым заданием».

«С особым заданием? Что бы это значило? — напряженно думал Кирмфельд. — Группенфюрер СС Зепп Блашке по пустякам не поедет».

На прошлой неделе, вот так же неожиданно, Блашке приехал к фон Бергену. Походил по лагерю, среди пленных обнаружил двух евреев, ничего не сказал и уехал. А вчера бедняга фон Берген со всем штатом отправился на Восточный фронт. Месяц тому назад Блашке изволил побывать в шталаге в Эссене. Приказал выстроить военнопленных и задал провокационный вопрос: «Имеются ли претензии в связи с тем, что в отношении вас не применяются некоторые положения Гаагской конвенции? Кто хочет сказать — три шага вперед».

Из рядов вышли человек семьдесят. Блашке умчался на своем «Ганомаке». А затем последовал приказ: «Капитан Варнике не справляется с обязанностями. Пленные до сих пор не усвоили того, что на русскую сволочь никакие международные договоры о военнопленных не распространяются». Руководство шталага полетело к чертям. Его угнали на Восточный фронт. А ведь сегодня фронт не такой, каким был два года назад. И вот уже десять дней, как фрау Варнике ходит в глубоком трауре.

Кирмфельд, опустив веки, пальцами тихо барабанил по столу и перебирал в уме все, за что можно попасть в немилость к страшному «пожирателю евреев». В шталаге ни одного еврея. За это Кирмфельд готов поручиться головой. Насчет коммунистов сказать трудно. Если при вступлении впартию каждому большевику ставили бы какое-нибудь клеймо, тогда — другое дело, а сейчас, сколько ни бейся, — коммунистов нет. Приказы, инструкции и директивные циркулярные письма об обращении с русскими военнопленными, — а их полный сейф, — выполняются. Зондеркоманда не сидит сложа руки, а он, Курт Кирмфельд, никогда не забывает: «Переступивший порог шталага — обречен».

Внезапно мелькнула мысль: «Неужели оговор?»

Кирмфельд открыл глаза, чертыхнулся, рывком нажал кнопку звонка и, не глядя на поспешно вошедшего подчиненного, сказал:

— Передайте распоряжение: работы прекратить немедленно. Пленных возвратить на территорию. Колонны встречать музыкой. На марше петь песни. — Кирмфельд погрозил пальцем: — К нам выехал господин группенфюрер Блашке!

Щелкнув каблуками, дежурный вышел. Кирмфельд, откинувшись на спинку кресла, впился глазами в карту, по которой с севера на юг змеей извивалась жирная линия — линия Восточного фронта, катастрофически отползающая на запад…

Вчера, в это самое время, приехали трое в форме Ваффен СС, отрекомендовались представителями командования «Грузинского легиона» и предъявили приказ за подписью рейхсфюрера СС: «Всех советских военнопленных грузинской национальности немедленно передать в распоряжение легиона».

В шталаге оказалось двадцать семь грузин. «Представители» решили провести индивидуальную обработку каждого из них. Первым оказался великан, глядя на которого, Кирмфельд подумал: «Ну и рост… ну и силища!»

«Легионеры» с пленным разговаривали на языке, непонятном Кирмфельду. Начав мягко и вкрадчиво, один из «представителей» все больше горячился, наконец, поднял голос до крика и, размахнувшись, ударил великана по лицу. Тот ухватил обидчика за борт мундира да так рванул его, что по кабинету разлетелись пуговицы. «Легионер» выхватил пистолет. И вот тут-то Кирмфельд, кажется, допустил ошибку, просчитался. А виновата инструкция: «Никто, кроме чистокровного арийца, не имеет права уничтожать принадлежащего к низшей расе…» Сильным ударом Кирмфельд выбил пистолет из рук «легионера». Грозным «хальт!» водворил порядок и тут же принял решение: у военнопленного горячая кровь и возбужденные нервы, а в таких случаях полезна «водная процедура».

Непокорного великана увели. Представители «легиона» протестовали, требовали казни оскорбившего их, грозили пожаловаться Гиммлеру, отказались от беседы с остальными военнопленными грузинами, забрали их и уехали.

Возможно, неожиданный приезд Блашке — результат жалобы? По сравнению с «водной процедурой» немедленный расстрел — благодеяние, но Блашке может усмотреть в этом мягкотелость и непочтение к рейхсфюреру. Стоило ли из-за какого-то грузина рисковать карьерой и благополучием?

На территории шталага заиграл оркестр.

Кирмфельд подошел к окну. Метрах в пятнадцати от главного входа в шталаг, на восьмиугольном деревянном помосте, под легким тентом из полосатого тика в тужурках и штанах из того же тика, семьдесят два музыканта-военнопленных, подчиняясь палочке дирижера, играли бравурный марш.

Из-за угла наружной каменной стены, увенчанной наблюдательной вышкой, показалась первая колонна военнопленных. С трудом волоча ноги, люди шли по пять в ряду, плечо к плечу, опустив головы, заложив руки за спины. Шли молча.

Кирмфельд дотянулся до трубки одного из телефонов, поднял ее и строго сказал: «Песен не слышно. Я приказал петь…» Сейчас же от ворот навстречу колонне с криком: «Песни! Песни!» побежали два эсэсовца. Охранники, сопровождающие военнопленных, замахали дубинками.

Один из военнопленных во втором ряду от удара по икрам споткнулся и стал падать. Товарищи поспешно подхватили его под руки. В середине колонны кто-то уныло, прерывающимся голосом запел. Сотни голосов нехотя, не в такт подтянули.

Усталые от непосильной работы, от систематическое го недосыпания и хронического голодания, от повседневного, ежеминутного издевательства и глумления, военнопленные в глубине души копили злобу на угнетателей, а сейчас, сознавая свое бессилие, они пели… делали вид, что поют.

Оркестр играл попурри из оперетты «Веселая вдова».

Кирмфельд, щуря глаза, смотрел из окна на серую, одетую в лохмотья, живую человеческую массу и подбадривал себя: «Не только Блашке, сам фюрер останется доволен».

Звякнул телефон. С контрольного поста у шлагбаума коротко доложили: «Ганомак»– господина группенфю-рера».

Кирмфельд одернул полы мундира, дрожащими пальцами, поправил орденский крест на шее, обеими руками осторожно надел фуражку и, мельком взглянув на свое отражение в оконном стекле, торопливо вышел из кабинета.

Он быстро спустился вниз, к воротам, и в сопровождении дежурного и нескольких помощников зашагал навстречу страшному гостю.

Из-за угла выскочил серый «Ганомак». В нескольких метрах от Кирмфельда шофер выжал тормоза.

«ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ»

Насупив брови, Блашке выслушал рапорт и направился к воротам лагеря. Оркестр заиграл встречный марш.

На короткий миг приостановившись у доски учета заключенных в шталаге, Блашке бегло просмотрел вписанные мелом цифры — две тысячи четыреста девять — и коротко спросил: «Штаб направо?»

В кабинете Блашке сел за стол коменданта, закурил и потребовал последний статистический отчет шталага. Он медленно листал толстую тетрадь, ногтем отчеркивал то одну, то другую цифру. Вдруг удивленно вскинул брови:

— Сто двадцать восьмая «а»? Тридцать подопытников?

— Яволь! — поспешно подтвердил Кирмфельд. — Филиал института профессора Рашера в Дахау…

Блашке буркнул:

— М-да, — указательным пальцем прикрыл число «112» в графе «В лазарете на излечении», покачал головой, — плохо… это около пяти процентов, — а затем перевернул сразу два листа, подчеркнул цифру девять в графе «Штрафблок» и многозначительно сказал:

— Проявляете мягкотелость, либеральничаете.

По спине майора забегали мурашки, сердце защемило: «Вот оно, начинается, — подумал он — сейчас спросит о вчерашнем казусе».

Но Блашке спокойно отодвинул статотчет, чуть щуря глаза, посмотрел на Кирмфельда и, цедя слова, спросил:

— Евреи есть? Комиссаров-большевиков не выявили? Нет ли сигналов о том, что среди военнопленных функционирует подпольная коммунистическая ячейка?

Кирмфельд тихо, с достоинством, трижды ответил: «Нет!» и подобострастно спросил:

— Что еще интересует господина группенфюрера?

Блашке загадочно улыбнулся. Не спуская глаз с насторожившегося майора, он достал из нагрудного кармана вчетверо сложенный приказ и небрежно протянул через стол:

— Пока что меня интересует только это…

Кирмфельд поспешно развернул лист. Отлегло от сердца. Дрожащими губами прошептав: «Подпись: «Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер», майор почтительно уставился на Блашке:

— Когда желаете?

— Сейчас же. Прикажите произвести общее построение. Я лично буду отбирать, а заодно ознакомлюсь с состоянием лагеря… для приказа…

Через пятнадцать минут на плацу загремел оркестр и дежурный доложил об окончании построения.

Блашке медленно шел вдоль застывших шеренг и внимательно всматривался в изможденные, давно не бритые лица.

Военнопленные стояли по команде «смирно», вытянув руки по швам, чуть вскинув головы, смотрели перед собой. Блашке чувствовал: в каждом из них кипит злоба и ненависть. Пленные, не мигая, смотрели в одну точку, но в каждой паре голубых, серых или карих глаз столько презрения ко всему, что даже ему, «пожирателю евреев», становится не по себе и, кажется, будто не он,, кому достаточно пошевелить пальцем — и тысяча пар дерзких глаз закроется навеки, осматривает вшивую людскую массу, а его, группенфюрера СС Блашке, вывели им на обозрение.

Прав, тысячу раз прав составитель «двенадцати заповедей поведения немцев на Востоке и в отношении людей с Востока». Сколько подлинного знания русской, восточной натуры вложено в слова восьмого откровения: «Не разговаривай, а действуй. Русского тебе никогда не переговорить и не убедить словами. Говорить он умеет лучше, чем ты, ибо он прирожденный диалектик».

Внезапно Блашке остановился, кончиком стека дотронулся до плеча одного из военнопленных, небрежно буркнул «ты» и зашагал дальше. Тех, на кого указывал Блашке, выводили к центру плаца и выстраивали в одну шеренгу.

Русин и Старко стояли один в затылок другому. Остановившись перед ними, Блашке подозвал Кирмфельда, усмехнулся:

— Вдвоем потянут плуг. Не правда ли? — набалдашником стека толкнул в грудь Русина:—Ты, — затем взглянул на Старко, — и ты тоже.

Набралось пятьдесят человек. Все как на подбор >— рослые, плечистые…

«Старый Фриц останется доволен», — подумал Блашке и собрался было распорядиться побрить и переодеть в новое отобранных им рабов, но внезапно мелькнула мысль: «А что, если под ветошью скрыто немощное тело и кое-кто из пятидесяти не оправдает надежды? «Страшный Генрих», хотя и шутил, но сильно морщился, подписывая приказ. Вторично по тому же вопросу к нему не сунешься».

Блашке громко похлопал стеком по голенищу сапога и по-русски сказал:

— Эй, вы, разденьтесь!

Военнопленные, привыкшие к подобным командам, начали снимать тряпье.

Блашке щупал мускулы рук, заглядывал в рот, разглядывал спины. Пленного, у которого под правой лопаткой оказался глубокий шрам, след тяжелого осколочного ранения, приказал убрать.

Через несколько минут Блашке остановился, как вкопанный.

— Майор! — грозным шепотом окликнул он Кирмфельда. — Это еврей?!

У Кирмфельда замерло сердце. Он побледнел, во рту пересохло. Перед ним стоял еврей. Пропало все. Уже сегодня последует приказ, и… прощай, фатерланд. Прикусив губы, Кирмфельд молчал.

Молчал и военнопленный Михаил Вальц. В серых сверлящих глазах Блашке он прочел приговор: «Смерть! Немедленная смерть от руки палача в генеральском мундире. Глупая, ничем не оправданная смерть».

На плацу наступила зловещая тишина. Даже дирижер, вяло взмахнув палочкой, оборвал игру оркестра. В шталаге привыкли к смерти. Но сейчас должен был умереть человек, которого военнопленные оберегали и на протяжении кошмарных месяцев прятали от эсэсовцев. И дрогнули сердца, бьющиеся под остатками красноармейских гимнастерок.

— Е-е-вррр-е-е-ей?! — повышая тон, грозно продолжал Блашке. — Чего же ты, еврейская морда, молчишь? А-а?..

Михаил Вальц, не мигая, смотрел в глаза группенфюрера. Вальц знал: как только он ответит, фашист вынет пистолет и… Но нет! Лишь только в холеной руке этого зверя блеснет вороненая сталь, он бросится на него, тяжестью своего тела собьет с ног, вцепится в горло, вырвет пистолет — а в обойме десять патронов. Этого хватит, чтоб дорого продать свою жизнь…

Блашке ударил стеком Вальца:

— Отвечай, сволочь!

Оттягивая роковой момент, Вальц отрицательно качнул головой и твердо ответил: «Никак нет!»

— А кто же ты? Кто? — уже ревел Блашке.

«Что сказать, что сказать?» Вальцу показалось, что он не выдержит напряжения этих секунд. Шум крови в висках оглушал, сердце билось в горле, душило. Секунда, еще секунда… Сколько же можно тянуть? И вдруг какой-то проблеск, мысль, намек на решение… Вчера из блоков вызывали грузин… Сандро Папашвили, его соседа по нарам, тоже увели… А он, Вальц, похож на Папашвили…

— Я грузин!.. — Вальц шумно сглотнул слюну.

— Гррр-у-у-у-ззин? — нараспев переспросил Блашке.

— Так точно, грузин, — отчеканил Вальц.

Блашке задумался. До сих пор ему не приходилось сталкиваться с подобным, и он гордился тем, что каждый еврей, умерший от его пули, был, если так можно сказать о евреях, чистокровным, породистым представителем еврейства. А этот военнопленный с ярко выраженными приметами семита упрямо говорит: «Я грузин». Прежде чем пустить пулю в его затылок, надо проверить хотя бы для видимости.

Блашке медленно, с расстановкой переспросил:

— Значит, ты грузин? — подозвал не на шутку струсившего Кирмфельда и подозрительно-ласково спросил:

— В шталаге есть грузины? Кирмфельд поспешно проговорил:

— Яволь.

Блашке прищелкнул пальцами:

— А ну-ка, немедленно сюда его, проверим… Кирмфельд вполголоса приказал привести великана,

«принимающего водную процедуру». Один из охранников, придерживая пистолет, побежал к лазаретному блоку.

«ВОДНАЯ ПРОЦЕДУРА»

Один… два… три… четыре… пять… ррраз…

Каждые пять секунд с высоты сорока сантиметров срывается холодная капля величиной с крупную горошину и падает на темя Шота Иберидзе.

Он сидит в специальном кресле. Ноги в коленях стянуты ремнями, руки прикреплены к подлокотникам, два полуобруча, впившиеся шипами в ушные раковины, и обхватившее лоб кольцо удерживают голову в одном положении. Невозможно даже шелохнуться. А капля за каплей продолжают адскую работу и… один… два… три… четыре… пять… падают и падают…

Не успевает капля упасть во впадину, образовавшуюся в намокших волосах, как из своеобразного отростка металлического бака, укрепленного над головой, появляется новая. Она растет и ровно на пятой секунде срывается.

На языке изуверов-инквизиторов шталага — «военнопленный Иберидзе принимает водную процедуру».

Глаза великана закрыты. Опустить веки — единственное, что он может сделать по собственному желанию. Еще Шота может думать, вернее, старается думать, но беспрерывно падающие на темя капли, кажется, пронизывают мозги, бьют в нижнюю челюсть и, сверля позвоночник, доходят до пяток. Временами возникает ощущение, будто через каждые пять секунд раскаленные молотки бьют по пяткам и боль искрой бежит вверх, к темени.

Вчера Шота Иберидзе, как и всех военнопленных грузин, вызвали из блока. Их выстроили у входа в штаб. Как самый высокий среди двадцати семи, он оказался на правом фланге, и. ему первому пришлось подняться в кабинет коменданта лагеря. Там его радушно встретили трое, назвавшиеся «представителями Грузии».

Ему предложили сесть, угостили сигаретой. Беседовали ласково и предупредительно. Уговаривали подписать заявление о добровольном вступлении в ряды «национального легиона», которому предоставлялась честь, действуя плечом к плечу с армией фюрера, «освободить» прекрасную Грузию.

— «Легионеры» в Тбилиси? Этому не бывать! Выродки нации, презренные отщепенцы, сыновья меньшевистско-белогвардейских эмигрантов, грузины лишь по фамилии, если и попадут в Тбилиси, то только для ответа перед судом народа за измену Родине, — приблизительно так сказал Иберидзе, рассчитывая положить конец позорной комедии вербовки.

— Смотри, — пригрозил один из «легионеров», — через месяц мы будем в Грузии, в Тбилиси, тогда что? Иберидзе умильно взглянул на него: — Батоно, очень прошу, как только встретишь первого дигомского ишака, поцелуй его под хвост.

Не успел Иберидзе добавить еще кое-что, как «легионер» бросился на него и кулаком ударил по лицу. Шота схватил обидчика за горло. В руках «легионера» блеснул пистолет…

. …По распоряжению Кирмфельда двое охранников привели Иберидзе в лазарет, втолкнули в комнату, в которой, кроме кресла и больших часов на стене, ничего не было.

Следом вошел доктор Граббе. Под его руководством охранники усадили пленного в кресло, затянули ремни. Доктор нажал кнопку, вмонтированную в стене, под часами, и неожиданно на темя Иберидзе упала капля воды. Она запуталась в шапке густых волос и медленно расползлась по коже. Шота стало приятно. Вторая капля усилила ощущение освежающей прохлады. Когда на голову упала сотая, доктор Граббе выстриг у Шота прядь волос как раз на том месте, куда падали ^капли, постоял возле жертвы и вышел из камеры пыток.

Через полчаса Шота нестерпимо захотелось изменить положение, подставить другой кусочек темени под капли.

Через час дикая, тупая боль сковала его тело. Появился доктор. Он пощупал пульс, выслушал сердце, пальцем надавил на темя, спросил:

— Болит? — и не получив ответа, ушел.

На восьмом часу экзекуции, после сигнала «отбой», два дюжих эсэсовца освободили Иберидзе от ремней и пут. Он попытался встать на ноги, но от сильного головокружения рухнул на пол. Его выволокли в коридор и втащили в маленькую камеру-одиночку.

Постепенно холод цементного пола умерил боль в теле. Шота даже приподнял голову, подложил под нее руки и незаметно для себя уснул…

…Едва смолк сигнал «аппель», Иберидзе разбудили, и вот… второй день пыток…

Взвизгнув, распахнулась дверь. Послышались взволнованные голоса. Падение капель прекратилось. Кто-то торопливо распустил ремни на руках и ногах. С головы сняли обручи. Сильные руки ухватили Иберидзе, встряхнули и поставили на ноги.

Грозный окрик и грубый толчок под ребра окончательно привели в чувство великана. Он мутными глазами посмотрел на своих палачей, машинально шагнул к двери, переступил порог и, пошатываясь, побрел по коридору.

На дворе сверкало солнце. Иберидзе остановился, глубоко вздохнул. Один из охранников крикнул: «Шнель! Шнель!»

Неслись звуки музыки. Оркестр играл «Танго смерти». Конец пытке. Его ведут на казнь… точно… знакомая зловещая картина: серые ряды военнопленных, в центре — оркестр, чуть левее — догола раздетые приговоренные к смерти. Среди них недостает его, Иберидзе…

Сердце сжалось больно, больно. Что ж, он грузин, он боец, и умрет, как полагается умереть мужчине. Только бы успеть плюнуть в лицо палачу или хотя бы одного фрица оглушить кулаком.

Сильный удар в бок и окрик: «Шнель, руски швинь, шнель!» — вывели его из оцепенения. Подчиняясь указанию охранника, Иберидзе дошел до шеренги голых, по команде «Хальт!» остановился в двух шагах от Блаш-ке, вытянулся и четко доложил:

— Военнопленный Иберидзе Шота прибыл…

— Грузин? — строго спросил Блашке.

— Так точно, грузин, — гордо, громко ответил великан.

Вскинув голову, Блашке перехватил взгляд Иберидзе и сказал по-русски:

— Ты знаешь, кто разговаривает с тобой?

Иберидзе улыбнулся уголками губ. Еще бы! Умение различать «фюреров» ежедневно палками вколачивалось в головы военнопленных.

— Так точно, знаю, — произнес Шота. — Вы господин группенфюрер эсэс

— Слушай, грузин, — продолжал Блашке, — тебе грозит медленная смерть. Но я могу спасти. Все зависит от тебя. Презренный иудей, — Блашке, не оборачиваясь, наотмашь полоснул стеком Вальца, — уверяет меня в том, что он грузин. Поговори с ним по-грузински…

Блашке отошел чуть в сторону, и Вальц оказался лицом к лицу с Иберидзе. Два советских человека, обреченных на смерть, стояли друг перед другом. На них смотрели тысячи пар глаз товарищей по несчастью и глаза палачей, с нетерпением ожидающих развязки.

Иберидзе оторопел. Так вот зачем его сняли с кресла пыток! Не смерть, а жизнь, жизнь с надеждой рано или поздно увидеть родную Грузию ожидает его. Но… густые черные брови сошлись у переносицы. Выполнить приказ, заговорить по-грузински, разоблачить обман брата по оружию, товарища по несчастью, советского человека и этим купить спасение?! Шота не предатель! Но как же быть? Ведь Вальц — еврей и по-грузински не понимает…

— Ну-у! — грозно протянул Блашке. — Грузин, я жду…

Вальц еле держался на ногах. Назвавшись грузином, он был уверен в том, что в лагере нет грузин и никто не сможет изобличить его во лжи. Но перед ним Иберидзе, с которым на прошлой неделе ему привелось крупно повздорить. Буквально сию минуту Иберидзе заговорит…

Блашке угрожающе поднял руку. Иберидзе глубоко вздохнул, чуть подался вперед и по-грузински спросил:

— Ты грузин? Откуда родом? Где живешь?

Цепляясь за последнюю возможность оттянуть момент гибели, Вальц, не переводя духа, быстро-быстро проговорил десятка два слов, лишенных всякого смысла, и замер.

Иберидзе медленно повернулся лицом к Блашке и спокойно доложил:

— Господин группенфюрер, этот военнопленный — грузин. Он сказал мне: «Я грузин, родился в Грузии. В плен попал в боях под Орлом».

Блашке взвизгнул, приподнялся на носки, тыльной стороной ладони наотмашь ударил Иберидзе по губам.

— Ты врешь, грязное животное, — ревел «пожиратель евреев». — Врешь! Какой же он грузин, когда он… он… — от ярости Блашке запнулся…

Из рассеченной губы и разбитого носа Иберидзе потекла струйка крови. Он тряхнул головой и тихо, но очень убедительно проговорил:

— Господин группенфюрер, он грузин — аджарец, магометанин…

Майор Кирмфельд с облегчением вздохнул: пусть Вальц — презренный еврей, в этом Кирмфельд не сомневался, но сегодня он должен быть грузином. Иначе Блашке напишет такой приказ, что и отправка на Восточный фронт покажется благодеянием. Наступил решающий момент. Блашке поколебался в своем мнении о Вальце, и сейчас прямой смысл спасать себя и подчиненных. Майор вытянулся, щелкнул каблуками и почтительно сказал:

— Яволь, господин группенфюрер. Очевидно, он прав. Грузины-аджарцы исповедуют ислам, а муллы, как вы изволите знать, не менее кровожадны, чем раввины.

Блашке вразвалку подошел к Вальцу:

— Значит, ты грузин? Магометанин? Да?

— Точно так, господин группенфюрер, — без запинки ответил Вальц.

— Хор-ррр-ошо-о!—усмехаясь, протянул Блашке.— Поблагодари соплеменника за то, что он спас твою вонючую шкуру.

— Спасибо, Иберидзе! — сказал поспешно Вальц.

— Не так! — крикнул Блашке. — Не так! Подойди и ударь его в лицо, да ударь как следует… Иначе…

И снова встретились взгляды. Вальц тихо качнул головой. Нет, ударить своего спасителя, хотя бы для вида, он не может. Лучше бросить в лицо презренному эсэсовцу — «да, я еврей!», и умереть.

Блашке хладнокровно расстегнул пистолетную кобуру и наполовину извлек пистолет. Медлить было нельзя. Иберидзе чуть склонил голову, выразительно опустил веки, дескать: «Бей. Ударь». Вальц размахнулся и ударил. Группенфюрер подскочил к Иберидзе, ухватил его за воротник мокрой гимнастерки.

— Говори, подлец, он грузин? Грузин?

— Так точно, аджарец, — не моргнув, сказал Иберидзе.

— Становись в строй!.. Оба становитесь!.. Комендант!!!

Кирмфельд подскочил на месте от испуга.

— Этих пятьдесят, великана в их числе, я беру! Переписать по форме «три», привести в человеческий вид и к утру доставить по адресу… — Блашке небрежным жестом протянул клочок бумаги. — Расписку о приеме подпишу я.

ПОДАРОК СТАРОМУ ФРИЦУ

Оркестр играл до тех пор, пока «Ганомак» Блашке скрылся за поворотом дороги. Пятьдесят военнопленных, ставших собственностью Блашке, «привели в порядок»: постригли, побрили, сводили в баню и каждому выдали пару белья, штаны и куртку из полосатого тика, пилотку, ботинки на деревянной подошве, бушлат и одеяло из черной, грубой, толстой ткани.

Через час их посадили в автофургоны и отправили в Альбах.

Рано утром машины остановились у высоких железных ворот с вывеской «Механическое предприятие Ф. Блашке и сын».

В центре просторного двора, залитого асфальтом, старший конвоя зычно крикнул: «Штильгештанден!» — и направился к крыльцу, с которого спускались группенфюрер Зепп Блашке и его отец — Фриц, пожилой мужчина среднего роста, до безобразия заплывший жиром.

Стосемидесятикилограммовый Блашке-отец ходил, с трудом передвигая ноги, всем туловищем покачиваясь из стороны в сторону. Громко сопя и отфыркиваясь, он подошел к строю.

Несколько жировых складок на затылке и тройной подбородок, на который спадала нижняя губа, мешали старому Блашке шевелить головой, и он, переступая с ноги на ногу, поворачивался слева направо и узенькими щелочками-глазками рассматривал каждого военнопленного.

— Гутен морген, — глухим басом сказал старый Фриц.

Никто не ответил на приветствие.

— Вы что, не понимаете по-немецки?

Молчание продолжалось.

— Э-э-э, — шлепая губами, протянул Фриц Блашке и заговорил по-русски: — Я сам биль пленени у рус-ки… руски народ — хороший народ… я биль пленени, ви стали пленени, ми…

Зепп Блашке, — он задержался, оформляя расписку в приеме пятидесяти военнопленных, — подошел к отцу.

— Подожди, старина, говорить буду я.

Старик умолк. Зепп, как истый нацист, презирал все русское, но сейчас иного выхода не было, — пришлось говорить по-русски:

— Кто умеет говорить или понимает по-немецки — шаг вперед!.. Ни-ко-го? — выждав некоторое время, разочарованно протянул Блашке. — Значит, никого нет? Ладно. Запомните, с этого дня вы находитесь в распоряжении Фрица Карловича Блашке и будете работать на его предприятии. В отношении вас сохраняется положение о советских военнопленных. Вы знаете марксистский принцип: «Кто не работает, тот не ест». Так вот, ваше питание будет регулироваться количеством вашего же труда.

Зепп многозначительно поправил пистолетную кобуру и повысил голос:

— Пре-ду-преж-даю: малейшая жалоба моего отца на кого-либо из вас и… хотя меня называют «юденфершлингер», по-русски — «пожиратель евреев», но с моим «Вальтером» знакомы не только жиды… Что бы ни случилось, в лагерь никого из вас не отправлю. Старший команды есть?

Военнопленные молчали. Русин стоял правофланговым первой шеренги. Блашке подошел к нему, за руку вывел из строя и, поставив рядом с собой, продолжал:

— Он будет старшим, а «аджарец», — Блашке кивнул на Вальца, — помощником. — Блашке погрозил кулаком Русину. — Слушай, ты, никаких бунтов и забастовок!.. Никаких попыток установить связь с кем-либо за стенами мастерской. Никаких мыслей о бегстве в одиночку или группой. По гребню стены проложен высоковольтный кабель, за стеной злейшие сторожевые псы… Во всех уголках сигнализация на ближайший пункт крипо, и каждого, вздумавшего бежать, ждет приказ: «Кугель!» — «Пуля!» — немедленный расстрел на месте задержания. Смотри!.. — легонько оттолкнув Русина, Блашке улыбнулся. — Но если ты и твои товарищи будете достойно вести себя, — слово Зеппа Блашке, — не пожалеете. С сегодняшнего дня вам будут выдавать табак, а через месяц — дам девок, по одной на троих. Сейчас вас накормят и отведут в жилой блок, а – завтра на работу. А пока можете сесть, курить и негромко разговаривать…

В РАБСТВЕ

Пленные устало опустились, кто прямо на асфальт, кто на узелок с бушлатом и одеялом. Хромоногий старик, постукивая костылями, раздал им по две сигареты. Русину протянул четыре.

Русин сидел, обняв колени. Казалось, дремал, но на самом деле внимательно слушал беседу сына и отца Блашке. Зепп и старый Фриц стояли в двух шагах от Русина.

— Учти, отец, русские военнопленные прошли школу большевизма — нравоучительно говорил Зепп, — и их нужно рассматривать как большевиков. Верные себе, даже в плену они борются против государства, взявшего их в плен. Строгость, строгость и… беспощадная строгость… Эти побывали в руках Кирмфельда и оценят перемену. Они истощали. Береги их, ухаживай, но не как за свиньями, предназначенными на рождественские колбасы, а как за быками редкой породы. Сегодня Генрих подарил тебе пятьдесят человек, а через месяц — не даст и одного, даже за огромные деньги. Времена меняются. Скоро пленные будут котироваться на вес золота, и тогда таким, как ты, не добиться лицензии на них. — Зепп игриво похлопал отца по животу. — Думал ли ты, старина, что когда-либо у Блашке появятся правительственные заказы и собственные рабы… целая рота рабов?.. Сегодня не трогай их. Пусть пожрут и отоспятся. Они не спали более суток, и их растрясло в пути. Смотри, уже спят, и старший клюет носом. Он производит впечатление неглупого. Наверное, сволочь, коммунист и командир…

…Во двор вошли три девушки со стопками аллюминиевых мисок в руках и начали расставлять их на длинном столе под навесом в углу двора. Пленные зашевелились.

Через несколько минут те же девушки под предводительством сухощавой пожилой женщины-стряпухи в белом переднике внесли четыре ведра и несколько буханок хлеба, нарезанного ломтями. От ведер валил пар.

— Встать! — крикнул Блашке. Пленные вскочили и быстро выстроились. Блашке поманил Русина:

— Мой отец — добряк по натуре, но он старый прусский фельдфебель и любит дисциплину. Командуй: «К столу!»

…Густая овсяная похлебка с разваренной картошкой и редкими жировыми блестками, щедро разлитая в миски, эрзацхлеб, намного лучше выпеченный, чем в шталаге, и кружка бурды, напоминающей кофе, изголодавшимся людям показались прекрасными. Они жадно и быстро уничтожали все.

Пока пленные ели, Зепп и Фриц Блашке, продолжая беседу, медленно прохаживались неподалеку от навеса, а немка стряпуха и три девушки-рабыни с позорным знаком «ОСТ» на груди стояли чуть поодаль от стола и, пригорюнившись, смотрели на мужчин в полосатой, арестантской одежде.

Когда трапеза была закончена, Зепп подошел к столу:

— А теперь, — сказал он, — слушайте: вот ваши фюреры. — Блашке громко хлопнул ладонями и крикнул:

— Фридрих!.. Иохим!..

На зов подошли двое мужчин: лет сорока, высокий, сутулый, с впалой грудью, без четырех пальцев на правой руке, и чуть помоложе — плечистый, с черной повязкой, прикрывающей пустую глазницу, край одного уха был отсечен.

— Это ваши боги, — продолжал Блашке, указывая на них, — каждое их слово для вас закон. Они говорят только по-немецки, и чем скорее вы научитесь понимать их, тем меньше будет неприятностей для вас.

Блашке многозначительно посмотрел на одноглазого.

— Иохим, вступайте в командование.

Иохим по-солдатски ответил: «Цу бефель, герр группенфюрер!» — отошел шага на три, повернулся спиной к навесу, вскинул руки и крикнул:

— Штановис!..

…К приему военнопленных старый Блашке готовился давно.

В 1935 году Зепп и его молодчики провели в жизнь нюрнбергские антисемитские законы в округе Альбаха. п пятнадцать механических мастерских, принадлежащих евреям, были ликвидированы.

Вскоре репрессировали семерых немцев, владельцев придорожных механических заведений. Фриц Блашке вздохнул полной грудью. Уже через полгода на месте прадедовской кузницы появилось большое здание, а в нем двадцать рабочих. Возвышение Зеппа дало Фрицу военные заказы. Фриц подумывал о приобретении современных станков, о дальнейшем расширении производства. Но… счастье человека не бесконечно. В течение двух недель Блашке лишился всех квалифицированных рабочих: двое, решив организовать собственное дело, ушли. Пятеро попали в картотеку Гельмара Шахта и особым приказом были мобилизованы на экспериментальный завод Сименса. А восьмерых — забрала война на Востоке.

К этому времени Блашке превратился в «толстяка Фрица» и сам работать не мог… Вихрастые подростки кое-как справлялись с мелкой текущей работой по обслуживанию случайных клиентов, а от нескольких ветхих старичков и трех инвалидов-калек — их удалось уговорить стать к станкам, — толку было мало. «Толстяк Фриц», ставший «старым Фрицем», с болью в сердце смотрел, как исчезала клиентура и уменьшались заказы.

Через местные организации партии старый Фриц выхлопотал «в помощь престарелой немке домохозяйке» трех русских девушек. Но на просьбу дать ему, как человеку, имеющему возможность выполнять государственные заказы, хотя бы десять военнопленных, — получил отказ.

Помог Зепп. Он сказал отцу:

— Готовь все, что требуется инструкцией. Просьба в большом или малом остается просьбой, цена одна. Буду просить пятьдесят.

Фриц Блашке честно выполнил инструкцию. Вскоре на пустыре за двором мастерской вырос железобетонный «блок» на 50 человек, из расчета шесть кубометров воздуха на одного, с узкими окнами-бойницами, снабженными надежными решетками, с единственным ходом через комнату надзирателя.

Вокруг «блока», огороженного высокой кирпичной стеной, вырыли ров, по дну которого разбросали «ежей» из колючей проволоки, спирали «Бруно» и прочие «противопехотные» препятствия, а вдоль рва бегали цепные волкодавы.

Через неделю после того как специальная комиссия выдала справку о том, что «Механическая мастерская Фр. Блашке и сын» вполне приспособлена для использования труда военнопленных», настал желанный день: пятьдесят рослых, сильных рабов послушно вышли из-за стола и по команде выстроились. Старый Фриц умильно улыбался, шмыгал носом. Фирма спасена!

…Иохим отрывисто скомандовал и шагнул к низкой железной двери в стене за навесом.

— Пошли, товарищи, — сказал Русин, — отдохнем с дороги…

«В САНАТОРИИ»

Впервые за долгие месяцы плена люди выспались и не чувствовали голода. Их разбудили часа в четыре, вновь накормили густой похлебкой и пшенной кашей, а вечером перед отбоем выдали по кружке кофе и по ломтю хлеба с кусочком маргарина. Пленники подшучивали: «Как в санатории».

С наступлением темноты в «блоке» зажглась синяя лампочка. Иохим громко пересчитал узников:

— Шумель коньчаль. Лежись. Двор ходиль — нет ходиль, — и запер дверь.

Хотя все пятьдесят человек были отобраны в одном лагере, но большинство не знали друг друга.

Сведенные в один коллектив, они впервые оказались под одной крышей. Они присматривались один к другому, знакомились и, следуя лагерному правилу: «Меньше рассказывай о себе и старайся не расспрашивать соседа», говорили о событиях последних дней, о новом «хозяине», о предстоящих мытарствах.

Русин и Старко заняли один топчан. Вальц, как помощник старшего, расположился рядом, а Иберидзе занял верхний над ним.

После отбоя разговоры продолжались.

— Ну, как? — шепотом спросил Старко у Русина. — Как ты думаешь, Владимир Николаевич? Что все это значит? Что будем делать?

— А ничего, — в тон ему ответил Русин. — Надо посмотреть, что за народ. Как поведут себя. Сейчас запущу «пробный шар».

— А ну-ка потише, — громко сказал Русин и, как только умолкли все, продолжал: — Товарищи! Мы переданы в собственность Блашке. Его мастерская выполняет военные заказы. По-моему, среди нас не должно оказаться ни механиков, ни токарей, ни слесарей. Понятно?

— Это как понять? — послышался недовольный вопрос. — Снова в лагерь? Снова под дубинку, под расстрел? А ежели я, к примеру, неплохой токарь?..

— Молчал бы ты, Перерва, — оборвал его молодой голос. — Готов снаряжать мины за похлебку?

— Это Костя Нечаев, сержант-танкист, с которым ехали в одной машине, — прошептал Старко.

— В лагеря никого не отправят. — сказал Русин. — Нашего брата начали ценить. А насчет того, что среди нас не должно быть специалистов, не я один так думаю…

— Со специалистами я поговорю, — пробасил Иберидзе.

…В шесть часов утра в «блоке» зазвенел электрический звонок. С грохотом распахнулась дверь. Стоя у порога, Иохим торопил:

— Шнель!.. Шнель!..

После завтрака — миска чечевичной каши, кружка подслащенной кофейной бурды и кусок хлеба — пленных вывели на работу. Во двор въехали пять машин с прицепами, груженные стальными трубами и листовым железом. Под присмотром Иохима пленные приступили к разгрузке.

За грохотом и шумом никто не заметил появления старого Фрица. Он стоял на крыльце и с умилением наблюдал, как пять десятков здоровых мужчин, отныне его собственность, его рабы, легко и быстро разгружали машины, за излишний простой которых еще вчера он. Фриц, заплатил бы больше, чем за перевозку материалов от станции до мастерской.

Как только последний грузовик выехал со двора. Фриц сошел с крыльца, подозвал Русина — тот работал наравне со всеми, похлопал по плечу: «Молодец… Хо-рошь… Сигареты будут», приказал выстроить людей, а затем, переходя от пленного к пленному, каждого в отдельности расспрашивал, где и кем тот работал до войны. Русин настороженно слушал ответы: одни «крестьянствовали», другие оказались «каменщиками», нашелся дворник. Нужных Блашке специалистов не было.

— Нишево, — хладнокровно сказал он, — время много… Вас я сделай механик, металични рабочи… Спасибо сказайт…

После опроса Фриц распределил пленных на группы. Четырех отправил в кузницу, двадцать пять — в мастерскую, а остальным, во главе с Русиным, приказал сортировать во дворе листовое железо и трубы.

Дотемна, с перерывом на обед, пленные работали, не разгибая спины. Оборудованием своего предприятия Блашке похвастаться не мог. Все нехитрые процессы выделки деталей из листового железа — опиловка и выравнивание, распиловка труб, просверливание отверстий в них выполняли подростки и женщины, а пленные, приставленные к ним, крутили маховики станков и механизмов, орудовали рычагами ножниц, переносили детали от станка к станку, во двор и на склад.

После обеденного перерыва в мастерской появился старик лет шестидесяти. Женщины и подростки почтительно называли его дядюшкой Гансом. Заложив руки в карманы, покуривая трубку-носогрейку, он долго и внимательно наблюдал за Русиным, а затем подозвал его и сказал по-русски:

— Завтра вы будете помогать мне в разметке… работа не тяжелая…

…Как и в первый день, включив синюю лампочку, Иохим сказал: «Шуметь кончаль, все лежись», и запер дверь. Пленные, хотя и усталые, но сытые, еще долго после отбоя разговаривали вполголоса, даже странным казалось: за целый день не было побоев. Один из пленных рассказал: мальчишка лет пятнадцати, работающий на прессе, замахнулся было на него, но рабочие цеха так зашикали, что он, смутившись, опустил руку.

У сержанта-танкиста Нечаева были сведения другого рода: немка стряпуха, фрау Матильда, вдова, недавно потерявшая на Западном фронте единственного сына, добрейшая женщина, а девушки со знаком «ОСТ» на груди — харьковчанки — Катя Снятко, Тося Иванова и Фаина Дурова, — подружки, студентки сельскохозяйственного института. Их захватили в кино, во время облавы. Катя и Тося помогают фрау Матильде, а Фаину, — она говорит по-немецки, — забрали горничной. Фрау Блашке, зверь-баба, издевается над девушкой, бьет чем попало, да все по лицу…

Русин почти дословно пересказал вчерашнюю беседу Зеппа с отцом.

— Ты, начальничек, лучше ответь мне, — перебил его Перерва, — почему я должен был двенадцать часов махать кувалдой, когда мог бы спокойно стоять у станка?

Иберидзе сорвался с места:

— Ты что. гад, в армии не служил? Я тебе покажу «начальничек»! Я научу тебя, как разговаривать со старшим…

— Да брось ты… Да что ты, — испуганно сказал Перерва, — пусти, черт!

Русин подбежал к Иберидзе. Иохим кулаком постучал в дверь и загремел запорами. Пленные быстро улеглись по местам, встретили Иохима тихим похрапыванием.

— Лежись, как умер. Я плох будет, — многозначительно предупредил Иохим и вышел.

— Вы, товарищ Русин, — примирительно зашептал Перерва, — скажите все же, будто не все равно, кем работать… Вы-то работали… Ответьте, если можно…

— Можно, — отозвался Русин. — То, что делали мы, сделает и ребенок, и женщина, и старик: снял, положил, подтащил. Для этого квалификация не требуется. А токарь… Токарь на производстве — сила! Сегодня я работал, верна. И завтра буду. Буду, да с умом. Осмотреться надо… а там видно будет…

— Эх-хе-хе, хе-хе! — мечтательно протянул Нечаев. — От Блашке уйти, что плюнуть. Костюмчик бы сменить да присмотреть место, где переждать денек, другой… Правильно, товарищ командир?

— Правильно, — согласился Русин. — Только добавь: надо знать, чего ради рисковать, и помнить: взводу легче драться, чем отделению…

ФРИЦ БЛАШКЕ ЗАБОТИТСЯ О ФИРМЕ

Фриц Блашке, верный привычке, перед сном подсчитывал прибыли и убытки дня.

Тяжело отдуваясь, он медленно откладывал косточки счетов: первый же день применения труда пятидесяти человек дал прибыль, какую Блашке не видел в лучшие дни процветания. Если пленные и дальше будут работать, как сегодня, месяца через три можно принять крупный заказ и расширить производство.

«А зачем, собственно говоря, ждать три месяца? — подумал Блашке. — Главное в пленных. Им не хватало питания, даже Зепп сказал: «Подкорми». Надо чуточку увеличить рацион. Ежедневно выдавать по паре сигарет. В лагере унижали их достоинство? С завтрашнего дня к ним будут обращаться только на «вы». Пленные оценят это и не станут бунтовать из-за увеличения рабочего дня часа на два. А если попросить их, именно попросить, а не приказать, они не откажутся от работы по воскресным дням. Когда он, Блашке, в четырнадцатом году был в плену у русских и работал у крестьянина, с ним обращались неплохо, сажали с собой за стол».

Блашке быстро перемножил ряд чисел. В конечном результате получилось три тысячи девятьсот человеко-часов.

— О-о! — удивился Блашке. — Так ведь это почти пятьсот нормальных человеко-дней! Да они сторицей окупят и лишние калории, и вежливость, и сигареты.

У Блашке мысли не расходились с делом…

…Дни шли. Пленные не слышали окриков, угроз и брани. Работа не была утомительной, а питание, после шталагского, казалось хорошим. Вольнонаемные рабочие и сам Блашке говорил им «вы». А Иохим каждое утро вручал Русину пять пачек сигарет. Стряпуха — фрау Матильда, женщина добрая, верующая и ярая противница человеконенавистнических идей нацистов, честно вкладывала в котел все положенное, прилагала старания сварить пищу повкуснее и умудрялась «не замечать», как Катя и Тося подбрасывали в кашу лишнюю мерку крупы и кусок маргарина, подбалтывали в похлебку неположенную тарелку муки, а в кофе «по ошибке» клали двойное количество сахариновых таблеток.

Фрау Матильда не мешала девушкам при случае поболтать и побалагурить с кем-либо из пленных. Когда наступал час раздачи пищи, сердито покрикивала: «Ну, вы, трясогузки, живее поворачивайтесь, солдаты хотят кушать».

У Русина постепенно сложилось мнение о каждом товарище по несчастью. Только трое из них были настроены во что бы то ни стало держаться за место у Блашке. Да Перерва, продолжая ходить в кузницу, вечерами бурчал: «Извольте радоваться, токарь и вдруг!..»

Человек десять ко всему относились безразлично.

— Как большинство, так и мы, — говорил один из них. — Отказаться от работы? — Пожалуйста, хоть сегодня! Бежать? Побежим!.. Ждать? Ну что же, как вы, так и мы, подождем.

Остальные во всем полагались на Русина.

Вечерами, после отбоя, начиналась общая беседа. Чаще всего говорил Русин. Он точно знал положение на фронтах, количество воздушных налетов союзнической авиации на рейх, настроение немцев и жителей Альбаха, в километре от которого располагалась узловая железнодорожная станция. Русин раньше всех узнал: мастерская Блашке изготовляет деталь корпуса и трубы фауст-патронов.

Дядюшка Ганс, педагог по образованию, в 1934 году был выгнан фашистами из школы и работал у Блашке разметчиком. Русин подтаскивал лист железа к рабочему месту, поднимал и клал на стол, дядюшка Ганс по лекалам размечал детали. Чуть поодаль работали еще два разметчика. Им помогали Старко и Вальц.

Несмотря на преклонный возраст, бывший педагог работал быстро. Иногда он вполголоса разговаривал с Русиным. В первый день совместной работы Ганс неожиданно для Русина сказал:

— Да, молодой человек, культуру каждый понимает по-своему. К сожалению, сегодня нами управляют «блашкеподобные». Мы, немцы, опозорены на весь мир. Нацистский режим внес отвратительное содержание в чудесное слово — немцы. Целые столетия люди будут вздрагивать при упоминании этого слова. У меня было три сына. Младшие — коммунисты, погибли в тридцать четвертом, в гестапо. Старший коммунистом не был. На него распространили действие закона «Мрак и туман». И вот… под старость лет вынужден смотреть в руки Зеппа Блашке, которого обучал грамоте и русскому языку… языку Пушкина и Достоевского.

Ганс повздыхал, пососал потухшую трубку, покачал головой, разложил лекала и, обводя их, не глядя на Русина, глухим шепотом спросил:

— Вы коммунист?

Русин оторопело молчал.

— Можете не отвечать, — сказал Ганс, — вы вправе не верить немцу. Но коммунист вы или нет, вы — русский, советский гражданин…

Так началась дружба Русина и дядюшки Ганса.

Каждое утро Ганс за руку здоровался с Русиным и начинал неторопливо выкладывать новости, почерпнутые из газет и радиопередач. Правительственные сообщения он комментировал по-своему и неизменно говорил: «Они катятся в пропасть. Они стоят на пороге краха… грандиозного краха…»

От дядюшки Ганса Русин знал линии фронтов, об освобождении Красной Армией Ржева, Львова, Гжатска и Вязьмы, об успехах партизанских армий в тылу немецких войск на Украине и в Белоруссии, о голландских и французских отрядах Сопротивления.

День за днем дядюшка Ганс посвящал Русина в жизнь и быт Альбаха, древнего городка, девяносто девять из ста жителей которого имели все основания ненавидеть Блашке.

С нескрываемым презрением старый преподаватель рассказал о вражде Зеппа Блашке с братьями Вольфзон, об антисемитских погромах, организованных Зеппом в Альбахе.

От дядюшки Ганса Русин узнал и о том, что в нескольких километрах от Альбаха есть подземный авиационный завод, где работают сотни русских военнопленных. Совсем недавно двенадцать из них бежали. Пятерых поймали и публично расстреляли, а семеро — как в воду канули.

Поджав губы, дядюшка Ганс поверх очков смотрел на Русина и покачивал головой:

— Трудно, Владимир Николаевич. Альбах чуть ли не в центре Германии. Ни на восток, в партизанские леса, ни на запад, в Голландию, в таком костюме, как у вас, не пробраться. Вас переловят сопляки из гитлерюгенда, затравят собаками.

Русин смолчал. Дядюшка Ганс нерешительно посмотрел на него.

— Я постараюсь достать подробную карту. Кроме того, Владимир Николаевич, я, кажется, смогу обеспечить двух, даже трех смельчаков настоящей одеждой, ведь вы все такие богатыри и, пожалуй… двух или трех ненадолго приму у себя.

Об этой беседе Русин передал только Старко, Иберидзе, Вальцу и Нечаеву.

— Я так полагаю, — сказал он, глядя на задумавшихся товарищей, — если бежать, то всем. Этак вечером, на хозяйской машине. До рассвета можно отмахать километров четыреста. А там в леса…

— Верно… — обрадовался Нечаев. — Вы, Владимир Николаевич, попросите старика, пусть подскажет, где стоит гарнизончик небольшой. Мы у него по пути «позычим» оружие.

— А по-моему, — сказал Старко, — надо попытаться связаться с пленными на заводе. Могли бы снять охрану у них…

— Подождем, — ответил Русин. — Надо поговорить с хлопцами…

…Пятнадцатого числа исполнилось две недели пребывания пленных в Альбахе. Прозвучал звонок на перерыв, в ожидании обеда пленные собрались под навесом. С крыльца спустился Фриц Блашке.

Прижимая к животу деревянную шкатулку, он доковылял до навеса, уселся у стола, распорядился построить пленных, а затем раскрыл шкатулку, развернул перед собой список пленных и вызвал первого по алфавиту:

— Авдеев Семен…

Авдеев подошел.

— Ви карош зольдат, Семен, очень карош… давайте рук.

Авдеев протянул руку. Блашке достал из шкатулки пакетик, на манер тонкой колбаски обернутый бумажкой, разломал его пополам и высыпал в протянутую ладонь изумленного пленного несколько десятков новеньких алюминиевых пфеннигов.

Пока Авдеев становился в строй, Блашке против его фамилии в списке поставил «галочку» и вызвал Боброва Павла. А затем, продолжая вызывать пленных по алфавиту, Блашке каждому подчеркнуто говорил «вы», покровительственно ронял «ви карош зольдат» и высыпал в протянутую руку положенную порцию пфеннигов. Михаилу Вальцу, после некоторого раздумья, он протянул две потертые пятидесятипфенниговые монеты, а Русину подчеркнуто вручил банкнот в три рейхсмарки.

Когда очередь дошла до Нечаева и Блашке отсыпал ему пятьдесят пфеннигов, тот подкинул их на ладони и, иронически улыбаясь, спросил: «На что это, Фриц Карлович?»

— Как «на что»? — хлопая веками, удивился старый Фриц. — Купи что хочешь… ну, сигарет…

— Я не то, — издевательски продолжал Нечаев. — Зачем расходуетесь. Убытки ведь от этого…

— О-о! — попытался качнуть головой Блашке. — Понимай… Это есть плята… Когда я бил пленени и работаль, мне даваль плята… Я помни… Брать бесплатни работ — грех… большой грех. На той свет бог накажет. Блашке старый фирм… Грех для души…

— Понятно, — с ударением на «о» произнес Нечаев. — Значит, для бога это… о душе, Фриц Карлович, беспокоитесь… душа, значит, у вас…

— О, я, я! — торжественно сказал Блашке и, нравоучительно подняв палец вверх, продолжал: — У корофа нет души… У человека есть душа… Для души…

Закончив раздачу пфеннигов, Блашке ушел. Пленные, посмеиваясь, рассматривали монетки, пересчитывали их. Нечаев озорно подмигнул Иберидзе: «Орел или решка?», и высоко в воздух подбросил пфенниг.

— Решка! Решка!

Пфенниг упал, покатился и шлепнулся в густой плевок в центре двора.

— Орел, черт, да еще со свастикой под хвостом, — Нечаев смачно плюнул на пфенниг.

Один из пленных, заметив Катю и Тосю с ведрами в руках, надул щеки и, имитируя трубу, подал сигнал:

— Бери ложку, тащи бак, хлеба нету — лопай так…

…Пленные ели не спеша. Неожиданно Вальц, поперхнувшись, прыснул со смеху и вполголоса воскликнул:

— Вот, гад… смотрите, хлопцы…

Пленные, как по команде, отложили ложки.

Старый Блашке, расставив ноги, комично корчась и покраснев от натуги, пытался присесть на корточки и дотянуться до пфеннига, валяющегося в плевке. Наконец это удалось ему. Двумя пальцами схватив блестящий кружочек, он обтер его о полу пиджака и, зажав в кулак, как ни в чем не бывало заковылял по двору.

— Любит человек копейку, — произнес Авдеев, — за полушку готов получить разрыв сердца…

…Вечером, после отбоя, Иберидзе подошел к Русину, высыпал из пилотки на одеяло кучу пфеннигов:

— Товарищ командир, ребята решили отдать их твоему «дядюшке». Передай, как никак двадцать пять марок, а нам они ни к чему,

ПОДГОТОВКА К ПОБЕГУ

Дядюшка Ганс растрогался до слез, но от денег, предложенных Русиным, категорически отказался: не привык пользоваться деньгами, добытыми чужим потом и кровью. А потом неожиданно для Русина сказал:

— Я передумал. Дайте мне пятнадцать марок, а десять подарите Иохиму. Он может пригодиться вам.

В тот же вечер, когда одноглазый страж зашел предупредить об «отбое», Русин вручил ему десять сверточков-«колбасок» и, нарочито коверкая немецкие слова, попросил принять скромный дар признательных «подопечных».

Услыхав из уст пленного родную речь, Иохим остался доволен: еще немного, и все пленные заговорят по-немецки, а деньги, поломавшись для приличия, взял и по-русски сказал: «шпашибо».

Как-то Русин столкнулся с Фаиной. С первого же дня прибытия пленных она избегала их.

— Ты что же, девушка, сторонишься? — строго-ласково спросил Русин. — Нехорошо…

Фаина смущенно потупив взор, теребила подол передника.

— Напрасно… Напрасно… — продолжал Русин. — Ну что же молчишь, курносая? Или зазналась?

— Да совестно мне, — с трудом вымолвила Фаина.— Батрачу, горшки выношу, а противная ведьма жизни не дает, измывается, поедом ест… Хоть в петлю… — девушка всхлипнула и уткнулась в передник.

— Брось, — ласково сказал Русин, — пусть его дочь и жена думают о петле да обливаются слезами. Не тебе должно быть стыдно… Мы не враги, понимаем…

С того дня Фаина старалась улучить момент, чтобы рассказать Русину все, что ей удалось услышать в доме.

От нее Русин узнал о приезде Зеппа. Тот был на Востоке и вернулся злой и расстроенный. Задание, с которым он ездил, выполнить не смог. Зепп расспрашивал о пленных, а старый Фриц в восторге, дескать, работают не жалея сил. Рассказал, как выдал заработную плату, Зепп расхохотался: «Здорово придумано!»

О делах на фронте информировал дядюшка Ганс: «Фашистское командование все время выравнивает линию фронта и отводит войска на более выгодные позиции»

Через две недели повторилась комедия раздачи пфеннигов, и снова пленные преподнесли Иохиму десять марок, а остальные, на этот раз не пререкаясь, взял дядюшка Ганс, пробурчав: «Пригодятся».

В понедельник дядюшка Ганс пришел на работу с рюкзаком за плечами. Он бросил рюкзак в ящик с углем возле уборной и подмигнул Русину:

— Кое-что для вас. Чтобы не было подозрений, специально выезжал из Альбаха… подобрал у ветошников. Старенькое, но лучше, чем полосатое. Как раз на тридцать марок.

Семь пар хлопчатобумажных брюк, два пиджака и несколько кепок Русин, Старко и Иберидзе тайком перенесли в «блок».

На второй день дядюшка Ганс таким же порядком принес три костюма:

— Это, — сказал он, — вам и двум вашим товарищам от меня…

Русин попросил попытаться установить связь с военнопленными на авиационном заводе и узнать, где поблизости имеется маленький гарнизон.

— Доступ в лагерь при заводе исключен, — ответил дядюшка Ганс, — там эсэсовская свора и после побега смельчаков введен жесткий режим. А насчет гарнизона, — вы имеете в виду небольшую команду, — посмотрим. Команд много…

Вскоре Фриц Блашке получил большой заказ. В связи с этим пришлось освобождать гараж и два капитальных сарая. Работали ночью. Фриц сам руководил работой, торопил и даже изредка покрикивал на пленных. Не успели пленные передохнуть, во двор начали въезжать машины, груженные трубами, листовым и полосовым железом, досками, красками в бидонах и бочках, прессом для холодной штамповки.

В тот день с утра до обеда у распахнутых настежь ворот топтались эсэсовцы, вооруженные автоматами. Как потом узнали от Фаины, их прислал Зепп. Он боялся, как бы в суматохе кто-либо из пленных не вздумал сбежать.

Вскоре дядюшка Ганс принес Русину десятикилометровую карту Германии. На ней в двадцати пяти километрах северо-восточнее Альбаха стоял красный кружок, — там располагалась команда службы наблюдения местной противовоздушной обороны, а в лесу западнее Альбаха — синий крест — сторожка лесника Отто Людиш, готового принять пять-шесть беглецов.

— Что бы ни случилось у Блашке, — сказал дядюшка Ганс, передав карту, — ни один альбаховец ему не поможет. Помощь может быть только извне…

Стараясь усыпить бдительность хозяина, пленные работали не покладая рук. В течение двух месяцев дядюшка Ганс на гроши, получаемые от Русина, ухитрился раздобыть и принести до тридцати «цивильных» костюмов. Пленные хранили их под матрацами.

Аккуратно получая десять марок пфеннигами, Иохим решил, что пленные смирились с участью и только изредка незло покрикивал на них.

Нечаев — он работал в мастерской — систематически приносил в «блок» обрезки труб и прятал тоже под матрацы — в руках смелого чем не оружие?

План побега был обдуман до деталей. В один из вечеров пленные переоденутся, вооружатся обрезками труб и. как только Иохим зайдет в «блок» объявить «отбой», Иберидзе и двое пленных схватят его, свяжут и заткнут рот кляпом. Завладев ключами и пистолетом, пленные проникнут во двор, обезвредят или ликвидируют охранника в сторожке у ворот, — это даст им второй пистолет — на хозяйской двухтонке поедут на северо-восток, с налета обезоружат команду МПВО, а там один путь — на Восток. Машину поведет Нечаев. С рассветом бросят грузовик и по лесам, через Польшу проберутся в партизанские районы.

Опаснее Иохима и ночного сторожа были собаки. За стенами «блока» бодрствовали три пса, а на ночь во двор выпускали здоровенного волколава. Решили отравить их. Дядюшка Ганс пообещал принести «волчьего зелья». Еду для собак варила Тося.

— Ну вот! — ликовал Нечаев. — Теперь дело пойдет!..

— А Фриц? — напомнил Иберидзе.

— А Фрица забыли, — согласился Русин. — А ведь он, если услышит шум, поднимет тревогу, по телефону даст знать и в полицию, и в гестапо, и Зеппу… Гм… Придется кое о чем расспросить у Фаины…

— Фриц спит как убитый. Ему только до постели добраться, а там хоть из пушки пали, — уверяла Фаина. —■ А телефон я отключу. На чердаке провода и телефонные и сигнализационные. Перережу, и — все. Счастливо вам…

— А может быть с нами пойдешь? — спросил Русин. Девушка побледнела, ухватила за руку Русина:

— Владимир Николаевич, дорогой, только скажите, задушу Фрица и пойду… Подушкой задушу… В походе мешать не стану. Возьмите!..

…На намеки Нечаева бежать со всеми Катя с грустью ответила:

— Трусиха я, плакса, выстрелов боюсь. Камнем на шее у вас повисну…

А Тося озорно тряхнула стриженной головой и, прежде чем Нечаев задал вопрос о побеге, проговорила:

— Вы, Костя, зря говорите о юбке. Свою я разом сменю. А нет, так в ней смогу постоять за себя.

Оставалось неясным, как отнесется к побегу Перерва и трое сторонников «тихой жизни».

Иберидзе предлагал силой увести трусов и, если потребуется, по приговору коллектива, — убить. Старко и Нечаев возражали. Вальц взялся поговорить с Перервой, своим однополчанином.

Перерва держал себя недружелюбно. Выслушав Вальца, поплевал на огрубевшую ладонь, ногтем колупнул ее и, будто речь шла о способе выведения мозоли, сказал:

— Поймают вас и расстреляют. Сам небось слыхал: «Кугель!» А то еще хуже: в такие лагеря загонят, что рад не будешь. Блашке хоть человечный, не вредный…

— Да пойми ты, — урезонивал Вальц, — после нашего побега вас расстреляют хотя бы за то, что молчали.

— Это еще вопрос, — многозначительно сказал Перерва. — Может стать, и не расстреляют. Русин говорил: «Пленные нынче на вес золота…» А вы если беспокоитесь, по-товарищески сделайте. — Перерва хитро взглянул на собеседника, — перед тем, как бежать, свяжите нас, дескать, сопротивлялись мы…

— Ну и гад ты, — не вытерпел Вальц.

Узнав результаты разговора, друзья решили: присматривать за Перервой и его приятелями.

Наступил май, мокрый, капризный. Как-то Фаина знаками поманила Русина и возбужденно зашептала:

— Только сейчас Зепп звонил по телефону. В ту субботу женится на дочери посла при Франко… Зовет на свадьбу. Поедут и Фриц и фрау. Дома никого не останется…

У Русина замерло сердце: неужели только десять дней и… — его охватило знакомое чувство, как перед атакой: готовишься к ней и нервничаешь, а прозвучало: «вперед!» — вспрыгнул на бруствер, и все тебе безразлично, ничего не страшно. Вперед! Вперед!..

НАЛЕТ НА АЛЬБАХ

Побег был назначен на двадцать пятое мая.

Шестнадцатого, как всегда, после сигнала «подъем» в «блок» вошел Иохим. На этот раз он угрюмо проговорил: «выходите» и, помахивая резиновой дубинкой, стал в дверях.

Это было новостью. Раньше он никогда не пользовался дубинкой. От узников не ускользнули синяя повязка со свастикой в белом круге на левой руке одноглазого стража, чего тоже не бывало, и новенькая пистолетная кобура на широком поясном ремне.

Пленные тревожно переглянулись. В сердца посвященных в тайну заговора запало страшное: предательство? Измена? Сейчас Иохим начнет обыск, под первым же матрацем обнаружит «цивильный» костюм, обрезки труб, и… начнется допрос, пытка, расстрел.

Открыв тяжелую калитку, Иохим стал у порога и, громко отсчитывая военнопленных, попарно выпускал их во двор.

К ужасу узников, во дворе мелькали ненавистные эсэсовские мундиры… Зловещие фигуры маячили у ворот, у дверей механического цеха, кузницы, сарая, где в последние дни работали плотники и маляры, под навесом. В центре двора стояли три шарфюрера. — Ну вот, сейчас начнется! — шепнул Нечаев.

К строю военнопленных подошел Фридрих, по списку вызвал работающих в кузнице, довел их до нее, впустив по счету, возвратился. Затем он выкликнул закрепленных за механическим цехом, поставил попарно и скомандовал:

— Марш!

Как только пленных развели по рабочим местам, распахнулись ворота. Гуськом вошли вольнонаемные рабочие. Эсэсовцы ощупывали карманы мужчин, шарили з кошелках у женщин, разворачивали свертки с завтраком. Одним из последних пришел дядюшка Ганс.

Он хмуро взглянул на Русина и, как никогда, грубо сказал:

— Ну-ка, пошевеливайтесь!

Русин терялся в догадках.

Он подтащил лист железа и с грохотом бросил на стол.

Дядюшка Ганс разложил лекала, склонившись, начал обводить их ножкой кронциркуля и раздраженно зашептал:

— Блашке ждет господина Альберта Шпеера и кого-то из высших чинов СС. Альберт Шпеер большая сволочь, неплохой архитектор, стал отъявленным наци, министром вооружения и боеприпасов…

…Шпеер, в сопровождении готового лопнуть от самодовольства группенфюрера СС Зеппа Блашке и десятка менее чиновных особ, прибыл к полудню. Слушая объяснения старого Блашке, одетого в синий костюм со значком члена партии на лацкане, он обошел мастерские, побывал у маляров, осмотрел запасы сырья и после краткой беседы в конторе уехал. Следом за ним укатили эсэсовцы. Моментально подобрел Иохим. Разгладились морщины на лбу дядюшки Ганса.

Во время обеденного перерыва Фриц Блашке созвал рабочих в контору. Дядюшка Ганс возвратился злым.

— Не понимаю, — сердито сплевывая, сказал он, — что хочет, то и делает… Приказал работать до двенадцати ночи. Попробуй, возрази… Угрожал уволить всех и перейти на труд военнопленных…

…Часов в десять разразилась гроза. Весенняя, быстрая, она отбушевала и умчалась на север. Синее небо усеяли яркие, омытые дождем, звезды. Неожиданно в воздухе завыли самолетные моторы. Высоко над Альбахом. одно за другим, пролетели три звена истребителей. Вдруг сильный толчок тряхнул землю и на востоке взвился столб пламени. На дворе стало светло, как днем. Раздался взрыв. Дядюшка Ганс вышел из-под навеса и вскинул голову:

— Ого-го!

С земли, навстречу невидимому врагу, в небо впились десятка полтора прожекторных лучей. Стремясь обнаружить противника, они шарили по звездному бархату, сталкивались, перекрещивались, вычерчивали замысловатые геометрические фигуры.

— Налет… воздушный бой, — глухо сказал Русин, наблюдая за небом, и с замиранием сердца вслушивался в тревожные звуки.

Дядюшка Ганс с сокрушением качал головой.

— Ай-яй-яй! Бомбят железнодорожную станцию. Она забита эшелонами. А это… это… по авиационному заводу. Эге! Как бы к нам не добрались.

Рабочие и военнопленные выскочили во двор и наблюдали за лучами прожекторов. На крыльце появился старый Фриц. Зевая и почесывая волосатую грудь, он зычно закричал:

— Все по местам! Всем продолжать работу! Бомбят военные объекты, нас не касается…

Двор опустел. Русин, Старко, Иберидзе, Вальц и человек пять пленных, стоя под навесом, продолжали любоваться воздушным сражением.

Два луча, сойдясь под прямым углом, «поймали» бомбардировщика и, не выпуская его, тихо скользили по небу. На подмогу поползли еще два луча. Черный, маленький истребитель ворвался в сноп света, на долю секунды коршуном завис над бомбардировщиком и отвалил в сторону. Путь бомбардировщику пересек второй истребитель. Бомбардировщик опрокинулся на крыло, перевернулся, загорелся и начал стремительно падать на землю.

— На нас, — закричал Русин. — Скорее под стол!..

Длинный, устланный листами железа, стол под навесом был единственным укрытием. Пленные, работающие вблизи, кинулись к нему. Старко и Русин подхватили под руки дядюшку Ганса, затащили под стол и распластались на асфальте.

Рабочие и пленные, выбежав из цехов, столпились у ворот. Обезумевший от страха сторож тщетно пытался отпереть запоры. Выскочив на крыльцо, Блашке что-то вопил и…

Прежде чем грозная «летающая крепость» достигла земли, сотни бомб одновременно полетели на здания древнего городка. Они разрывались, поднимая в воздух тучи камня, кирпича, горячей земли…

— Альбах! — с ужасом воскликнул дядюшка Ганс и попытался подняться. В этот миг объятый огнем воздушный гигант врезался в крышу мастерской старого фрица…

Последовал взрыв, заглушивший вопли обезумевших людей. Взлетели пылающие бревна, пахнуло нестерпимым жаром. Осколки черепичной кровли и куски асфальта забарабанили по навесу. Покачнувшись, рухнула наружная стена, затрещал и рассыпался дом толстого Блашке…

НА ЗАПАД

Раньше всех очнулся Вальц. Он начал теребить лежащего рядом Иберидзе. Великан зашевелился и, протирая засыпанные землей глаза, вскочил. Быстро пришел в себя Старко. Втроем они привели в чувство Нечаева, четырех пленных и вольнонаемного рабочего-разметчика.

Из-под обломков извлекли дядюшку Ганса и Русина. Старик был мертв. Русин цел, но без сознания. Его настойчиво тормошили. Наконец он зевнул, потянулся, как после долгого сна, и сел.

— Пора… пора… — разом заговорили товарищи,— самый момент бежать…

— А?.. Что?.. — окончательно приходя в сознание, встрепенулся Русин. — А люди?.. Где люди?..

— Люди? — переспросил Иберидзе и развел руками. — Люди где-то здесь… Надо уходить.

Русин мысленно пересчитал оставшихся и в живых насчитал девять.

— Нет!.. — решительно сказал он. — Не может быть, чтобы больше никого не осталось. Поищем…

…Механическое предприятие «Фриц Блашке и сын» было разрушено до основания. Языки пламени пожирали штабеля досок. На месте двухэтажного жилого дома и прилегающего к нему корпуса мастерской зияла глубокая воронка. Огромная груда кирпича и дымящихся, обгорелых балок похоронили под собой железные ворота и сторожку. Кузница осела и завалилась. Высокие стены, ограждавшие владения Блашке от внешнего мира, первой же взрывной волной разметало до основания. Железобетонный «блок» выдержал, с него снесло кровлю. Крыша навеса, под которым стоял стол, косо осела и, приняв на себя последующие взрывные волны, защитила и стол с людьми под ним, и грузовик.

На дворе валялись помятые бочки, покореженные листы железа, обломки стен, трупы военнопленных и вольнонаемных…

— Э-гей! Кто живой, отзовись!.. О-гей!.. — крикнул Иберидзе.

Из кузницы донеслось:

— Сюда, здесь я.

Иберидзе и Старко разворотили стропила. В образовавшуюся щель вылез невредимый, возбужденно улыбающийся Перерва. Отряхиваясь, он быстро сказал:

— Там кузнец с помощниками. В обмороке, черти…

— Сам ты черт, — строго сказал Нечаев, — а ну, покажи. где немцы-то…

Кузнецов вытащили и положили на открытом месте, в безопасности. Вдруг раздалось:

— Ребята… помогите же. Это мы: Булатник да Авдеев…

Пленные разобрали глыбы кирпича, преграждающие выход из сарая, превращенного в малярный цех, наружу выбрались Булатник и Авдеев, а за ними два подростка-маляра.

Проникнув в «блок», поминая добрым словом дядюшку Ганса, пленные торопливо переоделись.

— А теперь в путь. — сказал Русин. Перерва первым шагнул к выходу.

— Постой, — Русин ухватил его за полу пиджака, — тебе с нами не по пути, браток… Мы, можно сказать.. идем на смерть, помешаешь…

— Вы, Владимир Николаевич, зря это, — насупился Перерва. — К чему ж… То были разговоры, а теперь дело… Как же это не по пути? По пути, хоть и на расстрел…

…Машина стояла под навесом, меж двух штабелей листового железа, и ее лишь запорошило кирпичной пылью. Нечаев опробовал мотор. Оставалось включить скорость да нажать газ, но преграждали путь обломки стен, камни и комья земли.

Через двадцать минут путь со двора на шоссе был расчищен.

— В машину! — скомандовал Русин.

Десять человек забрались в кузов, но шофера не было. Пленные забеспокоились: не придавило ли где? Звали его.

— И-д-у-у-у! — отозвался Нечаев. Послышались шаги. Нечаев шел, сгибаясь под тяжестью мешка.

— Ф-у-у, черт. Ведь могли забыть. Это я в кухне «блока», что под руку попалось…

Мешок подхватили. Нечаев забрался в кабину.

— Ехать, что ли, товарищ старший лейтенант?

Русин ответил не сразу. Внезапная бомбежка сделала бесполезным план побега: через Альбах, объятый пламенем пожаров, не проехать. Нет смысла даже пытаться обезоружить гарнизон, что северо-восточнее Альбаха, — вряд ли он не бодрствует, а двенадцать с голыми руками, это не пятьдесят. Выбора не было. Оставалось одно — ехать на юг.

— Вот что, товарищи, — сказал он, — путь один — направо. Туда и поедем. А теперь — шапки долой! Вечная память погибшим товарищам, девушкам нашим и дядюшке Гансу.

Военнопленные обнажили головы…

…Изредка включая фары, Нечаев гнал машину. Мелькали и тут же исчезали в придорожной темноте полосатые километровые столбы, серые пикетные камни… Позади остались спящий городок с высокой кирхой и небольшое местечко со злыми собаками.

Через час, на сорок первом километре от Альбаха, машина выскочила на широкую автомагистраль. Не вылезая из кабины, Русин прочитал надписи на указателе дорог: «До Берлина»… «До Дрездена»… «До Гамбурга»… Нечаев вопросительно смотрел на Русина.

— Поворачивай налево. Поедем на запад. Все ближе к границе, — сказал тот.

…На пустынной автомагистрали Нечаев развил бешеную скорость. Дорога пошла через леса. Небо потемнело, а затем начало постепенно светлеть. Одна за другой блекли звезды. Счетчик спидометра отщелкал двестидвадцатый километр.

Неожиданно мотор чихнул раз… другой и… заглох. Машина по инерции пробежала метров пятьдесят и стала.

— Все, бензин кончился, — буркнул Нечаев и вылез из кабины.

«БАБА-ЯГА»

Третьи сутки беглецы шли лесом. В мешке, захваченном Нечаевым, оказалось пятнадцать буханок эрзац-хлеба, килограмма два соли, жестяная банка с маргарином и несколько пригоршней чечевицы в бумажном кульке.

«С таким запасом долго не проживешь, — думал Русин. — Надо или не жалея хлеба идти как можно быстрее, или, довольствуясь малым рационом, в надежде на лучшее, шагать по мере сил».

— Как думаете, товарищи? — спросил Русин.

— А чего думать, — за всех отозвался Нечаев. — На хлеб не нажимать, а ног — не жалеть.

Русин вел товарищей по приметам, строго на запад. К исходу третьего дня лес поредел. Появились подлесок, пеньки, свежая порубка, одиночные следы колес крестьянских подвод, и наконец лес оборвался на обширной поляне, за которой виднелась черная лента асфальтированного шоссе. Далеко на горизонте, в легком мареве, маячили шпиль кирхи и пара заводских труб.

Притаившись в кустах, беглецы выжидали наступления темноты. Как только сгустились сумерки, пошли на запад. Километр за километром оставались позади. Изредка из ночной темноты доносились то гудок локомотива и вслед за ним громыхание железнодорожного состава, то далекий лай собак.

Близился рассвет. Беглецы подошли к широкому перекрестку. Русин остановился у столба с многочисленными стрелками, указывающими направление до ближайших городов и расстояние до них.

— Ну, братцы, — сказал он, — на севере — Бремен, на юге — Франкфурт-на-Майне… За спиной — Ганновер… На западе — Дуйсбург… Пора уходить в лес. Там посмотрим по карте, подумаем.

Беглецы расположились на глухой поляне в густом бору. Над картой склонились двенадцать голов. Одиннадцать пар глаз наблюдали за пальцем Русина, скользящем по карте с востока на запад.

— Ну как, Владимир Николаевич? — спросил Нечаев.

— Да так, — ответил Русин. — Мы в Тевтобургском лесу, отсюда до голландской границы сто двадцать — сто тридцать километров.

— Считай, все сто пятьдесят, — задумчиво сказал Старко. — С нашими ресурсами дней десять ходу, а там… там, как бабка на гуще нагадает. Как, по-твоему, дойдем?

Прежде чем ответить на вопрос, Русин вспомнил содержимое Нечаевского мешка. Две буханки зачерствевшего, подернувшегося плесенью хлеба, — по полкило на человека, — пригоршня соли, маргарин на донышке банки да чечевица, которую, из боязни разжечь костер, до сих пор не сварили.

Русин аккуратно сложил карту и, как некогда со своего наблюдательного пункта ставил задачу перед командирами взвода, сказал:

— С наступлением темноты выходим на дорогу Ганновер—Дуйсбург. Двигаемся по ней три километра, сворачиваем налево в лес и… на запад…

…Буковые деревья-великаны то непреодолимой стеной вставали на пути беглецов, то расступались и, окаймляя уютную полянку, словно приглашали отдохнуть под их сенью, а то шеренгами подтянутых солдат стояли вдоль запущенных просек. Высоко над землей толстые ветви переплетались и сквозь трепещущий туннельный свод с трудом пробивались солнечные лучи.

Путь беглецов пересекали многочисленные балки и овраги, поросшие кустарником.

Хлеб кончился. Последние кусочки, твердые как камень, помазанные тонким слоем маргарина, показались особо вкусными. Нечаев вытряхнул мешок:

— Чисто!

Лица беглецов вытянулись, помрачнели. И сразу же потяжелели обрезки труб в слабых руках, а ноги стали непослушными.

На пятые сутки, пренебрегая опасностью, беглецы разожгли костер на дне глубокого оврага и сварили чечевичную кашу. Русин с болью в сердце смотрел на осунувшиеся лица товарищей, поросшие щетиной. Еще день, два, и наиболее слабые начнут отставать. А ведь впереди столько трудностей.

На шестой день Русин, как всегда, шел впереди. Неожиданно он остановился, снял кепи и, чертыхнувшись, почесал за ухом. В ряду стройных молодых деревьев стояло неказистое, дуплистое дерево, сучковатый ствол которого напоминал фигуру сказочной «бабы-яги». Ее, эту «бабу-ягу», он видел вчера…

— Беда, ребята, — тоном провинившегося школьника сказал Русин. — Я заблудился…

…Двое последующих суток беглецы продолжали поход. Все чаще раздавался чей-либо возглас:

— А мы здесь проходили!

Когда зловещая «баба-яга» попалась беглецам в третий раз, Русин устало сел и, не глядя на товарищей, сказал:

— Группу поведет товарищ Белых. Он в тайге вырос.

— Чего там Белых? — угрюмо возразил Иберидзе.— Со всяким может случиться. Веди ты, Владимир Николаевич. За тобою шли…

Товарищи поддержали.

— Ясно, за тобой…

— Веди, как ведешь…

…Ночевать расположились в густом кустарнике. Истощенные, выбившиеся из сил люди спали как убитые.

И вдруг ночную тишину потревожил густой бас Иберидзе:

— Подъем!

Протирая глаза, люди вскочили:

— В чем дело? Почему подъем?

— Четверть четвертого, — радостно пробасил Иберидзе. — Четверть четвертого!..

— Ты что? — испугавшись, что товарищ сошел с ума, спросил Старко. — Что с тобой?

— Четверть четвертого! Понимаешь?! — глаза великана сверкали. — Когда в последний раз был дома, на селе, — проверял по часам. Петух всегда пел четверть четвертого… Слышите? Петух поет…

Из глубины леса донесся отчетливый крик петуха. Перерва рассмеялся, ласково чертыхнулся:

— Ишь ты, стервец, поет…

Спать уже никому не хотелось. Петушиный крик — это люди… быть может, приветливые люди… Петушиный крик — это жильё, а возле жилья тепло и еда…

Петух пел через промежутки времени. С рассветом беглецы поднялись и уже не цепочкой, а стараясь чувствовать товарища плечом, пошли. Деревья неожиданно расступились. Показалась полянка, а на ней, под двумя буками-великанами — домик в три окна, с крыльцом. Во дворе стояли хозяйственные пристройки, стог сена и «чум», сложенный из мелких чурок.

— Вот что, друзья, — сказал Русин, — всем соваться в неизвестное — незачем. На разведку пойду я один. А вы ждите. За старшего остается товарищ Шота…

Русин одернул пиджак, раздвинул кусты и шагнул вперед.

Одиннадцать человек, лежа за кустами, затаив дыхание неотрывно следили за ним. Вот он перепрыгнул канаву, пересек полянку, открыл калитку в ветхой изгороди, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Дверь раскрылась. Русин перешагнул порог, и… наступили мучительные минуты томительного ожидания…

Иберидзе подмял под грудь несколько веток и, словно приготовившись броситься в атаку, застыл…

— Э-э-эх! — не вытерпел он. — Под Севастополем мы двумя гранатами подбили танк… Танк, грозную машину… а перед нами избушка на курьих ножках… Проводов не видно, значит, телефона нет в ней… Глушь! Если командира задержали, сколько человек должно быть в избушке? А? Два? Три? Больше не будет, а нас взвод… Что могут иметь те? Дробовики?!

Иберидзе оглянулся на Перерву.

— Если услышим крик, выстрел или увидим командира под охраной хотя бы десяти человек — атакуем избушку. Голову проломаю тому, кто отстанет…

В этот момент Русин вышел на крыльцо и помахал кепкой.

— Ребята! Давайте сюда!

«ГОСТЕПРИИМНЫЙ» ЛЕСНИЧИЙ

Хозяин домика, низенький щуплый мужчина лет сорокапяти — пятидесяти, в егерском кепи, в блузе, заправленной в галифе, стоял на крыльце. Рядом с Русиным он выглядел карликом. Тонкими пальцами левой руки лесничий подкручивал колечки усов и зелеными лукавыми глазами добродушно-внимательно рассматривал беглецов, столпившихся перед ним.

Наконец он заговорил. Голос был не по комплекций низким, густым.

Русин перевел товарищам слова лесника:

— Господин Отто Вильгельмович Кауфер, старши»й лесничий, говорит: «Против таких молодцов как мы не устоять ни проволоке, ни решеткам любого заведения господина Гиммлера». Он сочувствует военнопленным. Его сын попал в плен. Господин Кауфер разрешает отдохнуть у него. Обещает подкормить нас, помочь. Надеется, что мы не окажемся ворами и, конечно, в долгу не останемся, — в хозяйстве его рабочих рук нет… так вот… В общем предлагает расположиться под тем навесом.

Русин рукой указал на крытый дранкой навес. Кауфер мотнул головой:

— Я…я… битте.

Поглядеть на незваных гостей на крыльцо вышла дородная, молодящаяся супруга господина Кауфера — фрау Катрин и краснощекая, по всему видно, жизнерадостная, невестка — фрау Зитта…

Уже через час изголодавшиеся беглецы получили полведра горячего вареного картофеля, буханку хлеба, и штоф снятого молока. Они поели и улеглись на душистое сено.

Фрау Катрин сидела у окна и на длинных спицах вязала что-то яркое и пестрое. Она изредка высовывалась по пояс из окна, сняв очки, озабоченно поглядывала то на дорогу, то на навес, под которым расположились пленные.

Фрау Зитта хлопотала по хозяйству: кормила цесарок, кур и уток, бегающих по двору, готовила пойло коровам, варила корм свиньям, металась от дома к хозяйственным постройкам.

Когда Русин сказал, кто он и его товарищи, господин Кауфер прервал его: «Достаточно того, что вы нуждаетесь в приюте. Остальное меня не интересует. Я не знаю, где Альбах. Одна просьба: если вас обнаружат у меня, вы должны заявить, что пришли буквально полчаса назад, ведь за оказание помощи таким, как вы, мы отвечаем головой и благополучием».

После того, как пленные поели, к навесу подошел Кауфер, сказал:

— Отдыхайте, а потом поможете по хозяйству… что умеете… — И больше не интересуясь ими, уселся на скамеечке под буком, принялся плести рыболовную сеть.

Заметив, что фрау Зитте не под силу вытянуть бадью из колодца, Вальц помог ей. Немного погодя Нечаев молча отобрал у фрау Зитты метлу и старательно подмел двор. К середине дня пленные работали так, будто не сегодня пришли к лесничему, а были старожилами лесного хуторка: чистили хлев и конюшню, пилили и кололи дрова, чинили ветхую изгородь, окапывали деревья в садике за хуторком, окучивали картофель.

Русин просил Кауфера указать, не стесняясь, чем могут помочь его товарищи в хозяйстве. Работа нашлась. За десять дней пленные перекопали большой огород, вынесли на грядки огромную кучу навоза, накопившегося за несколько месяцев, выкосили два луга, расчистили главную просеку на полкилометра, выкорчевали с десяток вековых пней. Иберидзе с тремя товарищами полностью сменил дранку на крышах сараев и навеса, окрасил домик снаружи.

Господин Кауфер за все благодарил и пищи не жалел: картофель, хлеб, полбенная каша и снятое молоко подавались на стол в изобилии.

Недели через две господин Кауфер пригласил Русина в комнаты, усадил к столу, протянул прейскурант строительной фирмы, рекламирующей недорогие комфортабельные коттеджи и, указывая на один из рисунков, тоном заговорщика спросил:

— Что вы скажете об этом красавце? А?

Русин прочел описание домика и условия фирмы.

— Хорош! Стоит пять тысяч марок…

Господин Кауфер воровато взглянул на фрау Катрин:

— Да, да… Но если выполнить некоторые работы, к примеру: подготовить площадку, откопать котлован под подвальный этаж и фундамент, фирма сделает скидку этак до четырехсот марок…

— Так в чем же дело? — заинтересовался Русин.

— О! — воскликнул Кауфер. — Вы и ваши друзья отроете котлован…

— Хоть сейчас, — согласился Русин…

С утра господин Кауфер разметил площадку под будущий особнячок, и беглецы приступили к работе. Работали от зари до зари. К концу недели, когда последняя лопата земли была вынута, Отто Вильгельмович пожал руку Русину и повел речь о том, что в маленьком хозяйстве накладно иметь много батраков…

— Спасибо вам, Отто Вильгельмович, — сердечно поблагодарил Русин. — За все спасибо. С вашего разрешения, нам пора в дорогу.

…По совету Кауфера решили выйти с утра. По своему плану лесного участка Кауфер с немецкой аккуратностью вычертил маршрут через лес к каналу, кружками пометил повороты и переходы с просеки на просеку и, вручая его Русину, сказал:

— Под вечер дойдете. Наберегу канала рыбачьих лодок много. Засветло облюбуете одну, а как стемнеет –смело в путь. Да поможет вам бог!..

Каждому пленному Кауфер дал пачку сигарет. По распоряжению свекра фрау Зитта принесла пять буханок хлеба и ведро вареного картофеля, а от себя, тайком, в мешок Нечаева высыпала сырого картофеля на одну варку и сунула кусок солонины.

Долго в эту ночь не спали беглецы. Знали: впереди самое тяжелое — полная неизвестность. Покуривая, разговаривали: не все немцы — фашисты и эсэсовцы с пистолетом на ремне и дубинкой в руке, немцы — это дядюшка Ганс, добрый Отто Вильгельмович, Зитта, фрау Матильда — человечные люди, готовые помочь попавшим в беду. И если от Альбаха до Тевтобургского леса повстречались три таких немца, то и до голландской границы может встретиться хотя бы один. И сколько бы ни бесновалась геббельсовская пропаганда, хорошее и доброе не вырвать из человеческих сердец…

С первыми лучами солнца беглецы поднялись и отправились в путь. Фрау Катрин и фрау Зитта проводили их до калитки. Отто Вильгельмович, перекинув через плечо дробовик, пошел с ними до поворота на главную просеку, туда, где начинался вычерченный им маршрут. Когда за деревьями скрылся последний из пленных, господин Кауфер подумал вслух:

— Их двенадцать, и они дойдут часам к семи…

…Позавтракав, господин Кауфер вывел из сарая мотоциклет и сказал жене:

— Я еду в город по вопросу покупки дома. Если задержусь, не беспокойся. Проследи, чтобы Зитта убрала под навесом. И кто бы ни интересовался военнопленными, держите язык за зубами.

ЦЕНА ДОМИКА

Рассчитывая на то, что военнопленные дойдут до канала к семи часам, господин Кауфер имел в виду свои рахитичные ноги, а у беглецов шаг был широкий, настроение приподнятое, и расстояние от домика лесничего до разбитого молнией дуба они проделали намного быстрее.

Лес кончился неожиданно. Корни последних деревьев впивались в обрыв. Внизу, под обрывом, извивалась грунтовая дорога, а за нею пологий спуск, поросший высокой травой, широкая полоса канала Дортмунд—Эмс, а дальше сплошной зеленый ковер, покрытый причудливым узором темных, будто рукой садовника подстриженных, кустов.

Километрах в десяти западнее спокойная Эмс несла свои воды к морю. Реки беглецы не видели, но знали: от крутого берега, закрывающего горизонт, до границы всего тридцать пять километров.

Старко первым увидел плоскодонку метрах в пятидесяти от дороги, на берегу канала. Чуть поодаль бродили круторогие волы, значит, поблизости пастух.

Беглецов ждала трудная ночь. Они отошли метров на сто в глубь леса и расположились на привал на дне оврага. Русин изучал карту, намечал маршрут предстоящего перехода до границы. Старко и Нечаев, вполголоса беседовали. Иберидзе строгал палку. Остальные после плотного завтрака дремали.

Вдруг Русин и Иберидзе одновременно насторожились. Послышались подозрительные шорохи, сопение и треск валежника. Возле оврага бродил или зверь, или человек. Обменявшись взглядом, Русин и Иберидзе торопливо вскарабкались по склону оврага. В нескольких шагах от них стояли четыре подростка с палками в руках. Они заметили беглецов и помчались прочь.

Русин спрыгнул на дно оврага, поднял с земли отрезок трубы, обвел взглядом настороженные лица товарищей и тяжело, но спокойно сказал:

— Отходим к лодке. Живыми не дадимся, довольно с нас. Направляющий Старко. Вальцу и Нечаеву наблюдать влево. Авдееву и Булатнику — вправо. Иберидзе и я прикрываем тыл. Пошли!

Как только Старко вылез из оврага и, пригибаясь к земле, побежал, его заметили. Со всех сторон поднялись крики и улюлюканье. Прогремел ружейный выстрел. Горохом ударила дробь по толстым стволам.

Выбираясь из оврага последним, Русин видел, как Старко свернул на тропу к дубу. Товарищи не отставали от него. Метрах в пятидесяти, стараясь окружить беглецов с обеих сторон, прячась за деревьями, бежало до двадцати юнцов.

Бежавший рядом с Русиным Иберидзе оглянулся. С силой выбрасывая вперед мускулистые тела, по их следам беззвучно мчались два волкодава.

— Собаками травят! Надо остановиться, иначе загрызут, — зло процедил сквозь зубы Иберидзе.

Едва Русин и Иберидзе, тяжело дыша, прислонились спиной к дереву и приготовились отстаивать свою жизнь, рыжий пес, высоко подпрыгнув, с ходу бросился на Русина. Тот взмахнул обрезком трубы. Волкодав свалился с перешибленным позвоночником… Черное, косматое страшилище вздыбилось и грудью ударилось о грудь Иберидзе. Великан обеими руками схватил его за челюсти и рывком развел в стороны и вниз. Волкодав взвыл и, тряся головой, закружился на месте.

Крики усилились. Вторично прогремел выстрел. Русин и Иберидзе бежали не оглядываясь. Лес кончился. Не раздумывая, друзья спрыгнули с обрыва на дорогу и понеслись к каналу.

Лодка была уже спущена на воду. Как только Русин и Иберидзе влезли в нее, шесть весел дружно ударили по воде.

Преследователи столпились у края обрыва, размахивая руками, грозили беглецам. Плоскодонка глубоко сидела в воде и, несмотря на усилия гребцов, медленно плыла по фарватеру. Положение было критическим. Юнцы один за другим сползали на дорогу. Несколько из них уже бежали по берегу и громко кричали.

Из-за маленького мыска показался белоснежный катер. Разрезая волны, он мчался навстречу лодке.

Катер проскользнул между берегом и лодкой, оттеснил ее на середину канала, а затем, вздымая волны, круто развернулся, и, настигнув плоскодонку, ударил ее в корму.

Утлое суденышко легко перевернулось. Юнцы, травившие беглецов в лесу, стоя на берегу, злобно бранились, швыряли камни и палки в головы барахтающихся в воде.

Погоня за военнопленными превратилась в безобразную травлю. Их настигали, хватали баграми, втаскивали на палубу катера, избивали, связывали и, как бревна, складывали один к другому. Пленных оказалось девять, — трое, не умевшие плавать, пошли ко дну.

…Под восторженные вопли толпы, сбежавшейся со всего городка, катер пришвартовался к пристани. Пленных выволокли, погрузили в кузов грузовика и повезли в городское управление крипо.

Дежурный полицейский офицер, плотный мужчина в летах, слегка выпивший, принял пленных, приказал развязать их, собственноручно надел каждому наручники и всех, до распоряжения, посадил за перегородку в дежурной комнате.

От побоев у Русина болела и кружилась голова. Плотно сжав челюсти и закрыв глаза, он следил за бурной беседой дежурного с кем-то, чей голос казался знакомым.

— Дурака не валяйте, — говорил дежурный. — Я запишу девять, только девять.

Знакомый голос возражал, доказывал, что дежурный грубо нарушает закон, грозил жалобой и требовал занести в протокол — двенадцать.

— Бросьте, бросьте, — урезонивал дежурный, — закон я знаю. В вас говорит жадность и желание надуть государство. Получите за девять… это уже три шестьсот…

— Нет, — упрямился собеседник. — Четыре восемьсот и ни пфеннига меньше…

И вдруг Русин резко откинулся на спинку скамьи и захохотал:

— А ведь это господин Кауфер, Отто Вильгельмович, сукин сын. Это он выдал нас, а сейчас торгуется за наши головы. Дядюшка Ганс говорил: за поимку нашего брата по закону идет по пятьсот марок с головы, а доносчику платят четыреста… Нашей кровью дом покупает…

ПРОСЧЕТ КАУФЕРА

О поимке пленных дежурный по управлению послал телефонограмму начальству в Бильфельд и получил указание задержанных посадить под строгий арест.

На утро местная бильфельдская газета опубликовала статью под броским заголовком «Доколь?» Среди белого дня, в центре империи, за много сотен километров от фронтов, ликвидирована банда из двенадцати беглых военнопленных большевиков. Вооруженные до зубов, они безнаказанно грабили бедных, беззащитных жителей. И если бы не патриотический поступок старшего лесничего господина Отто Кауфера и не самоотверженность молодых феэсовцев, то один бог знает, чем бы кончились похождения кровавых вампиров.

В суровые дни гуманность неуместна, — писал автор. — Непонятно, почему толпа не линчевала красных? Если славные защитники великих идей фюрера, сражаясь на Востоке, узнают о том, что их ближним и любимым, когда они мирно спят, угрожает смерть от руки бежавшего пленного большевика, не вправе ли будут они задать вопрос: «О чем думают те, кому поручено охранять лагеря, и как они несут службу?»

«Не пора ли, — спрашивал автор, — кое-кого из засидевшихся в тылу и уклоняющихся от службы под боевыми знаменами, сменить людьми, честно идущими в атаку?» Доколь «мыши будут танцевать на спине сытого кота»? Общественность требует расследовать, из какого лагеря и какими путями бежали пойманные бандиты, кто давал им приют, а нерадивых, допустивших побег, строжайше наказать в назидание другим.

Пока в Бильфельде думали, как быть с беглецами, статья попалась на глаза руководителям провинции. Последовало распоряжение: «Бандитов этапировать в Кельн». А в Кельне вокруг девяти беглецов разгорелись страсти.

Группа чиновных лиц, заинтересованная ударить по ведомству, призванному охранять шталаги, подняла шум вокруг «банды военнопленных», а ведомство это, чуя нависшую над ним угрозу, стремилось доказать свою невиновность.

В междуведомственную перепалку включились вышестоящие чины. Обе стороны требовали строгого расследования.

Беглецов рассадили в одиночные камеры, допрашивали, стращали. Они рассказывали о побеге, но им не верили.

При обыске у Русина обнаружили карту дядюшки Ганса и план маршрута от домика Кауфера до канала. Следователь потребовал назвать того, кто дал их.

Русин на секунду закрыл глаза, и перед ним сквозь алую пелену всплыло суровое лицо старого Ганса: трубка в зубах, вьется дымок. У старика постепенно стали закручиваться в колечки усы, вытянулся нос, на подбородке появилась ямочка, а вместо шляпы — на голове обозначилось егерское кепи… Голова господина Кауфера ожила, и Русин ясно услыхал: «Что вы скажете об этом красавце? А? Вы и ваши друзья отроете котлован…»

— Ну, как? Вспомнил? — спросил следователь.

— Так точно, — ответил Русин, — карту и план я получил от господина лесничего Кауфера. Около месяца мы работали у него бесплатно, и он дал их в виде платы. На плане его собственноручные надписи.

Вызванный на допрос Кауфер попробовал возмутиться, разглагольствовал о былых заслугах, пытался опорочить показания пленных и Русина, но экспертиза доказала тождество почерка Кауфера с надписями на плане, и… безмозглая голова лесничего повисла на волоске.

Показания беглецов о работе в механическом заведении Блашке в Альбахе тщательно проверили. У следователя возник вопрос: не имеет ли тут место злоупотребление коменданта лагеря? Ведь упорно поговаривают о том, что некоторые из них торгуют советскими военнопленными.

Покровитель Кауфера помчался к «дорогому товарищу по партии» Борману. Тому равно не терпелось напакостить «страшному Генриху». Он позвонил в Кельн и намекнул о том, что надеется на благоразумный подход к «делу о банде».

Буквально через несколько минут с Кельном соединился Брандт: только что Гиммлеру доложили о возмутительной шумихе вокруг советских пленных, оказавшихся на свободе после воздушного налета на Альбах. Гиммлер рассчитывал, что кельнские руководители не заинтересованы опорочить его ведомство.

В Кельне растерялись: как уберечься от ожога, оказавшись между двух огней?

— У нас есть суд! Беспристрастный, нелицеприятный суд! — подсказал один из дотошных крючкотворов-чиновников.

Судья чувствовал себя неважно. Ему было безразлично, будут ли девять большевистских солдат расстреляны немедленно или их доконают эсэсовцы в лагерях, но приговором он должен показать, на чьей стороне его симпатии.

Оттягивая решительный момент, он объявил перерыв, а наутро предоставил подсудимым последнее слово.

К изумлению присутствующих в зале, Русин начал говорить на немецком языке, как настоящий берлинец. Он обрушился на беззакония, творимые в отношении советских военнопленных, на ужасы, происходящие в шталагах.

…Приговор был короткий: «Военнопленных Русина, Старко, Нечаева, Иберидзе, Вальца, Авдеева, Булатни-ка, Перерву и Здобина, как не виновных в побеге, — эту формулировку требовал Брандт, — оправдать и водворить в шталаг».

Через два дня после окончания суда, вне связи со статьей «Доколь?», был издан приказ: «Эсэсовцев молодых возрастов, по состоянию здоровья способных нести строевую службу, занятых в тыловых учреждениях, в том числе в шталагах, откомандировать во вновь формируемую дивизию, а их должности в местах превентивного заключения, в концентрационных лагерях и шталагах, заменить капо».

Восточный фронт требовал пополнения…

ТЕОРИЯ «ВЫЖАТОГО ЛИМОНА»

Во время подбора кандидатуры на должность коменданта шталага №91, отдавая дань тевтонской страсти к громким названиям, лагерь наименовали «Шталаг нахт унд небель эрлас», остановились на Гвидо Оскаре фон Шерфе, оберштурмбаннфюрере СС.

…О том, что из себя представляют шталаги, фон Шерф знал, как правовед, возмущался произволом, царящим в них, и, согласившись на назначение, сказал:

— Мой шталаг будет образцовым. Заранее ручаюсь: если хотя бы один военнопленный, присланный ко мне, в результате окончания войны попадет домой, как работник он окажется непригодным.

Когда шталаг был подготовлен к приему первой партии военнопленных, фон Шерф созвал совещание помощников и офицерского состава.

В кабинете фон Шерфа на письменном столе стояла хрустальная ваза с апельсинами и лимонами. Врачи советовали фон Шерфу: «Побольше цитрусов! Побольше витамина Це!»

— В шталаге должны царить дисциплина, порядок и законность в большом и малом, — говорил фон Шерф.— В зоне не будет выстрелов и злобного крика. Что такое крик? — фон Шерф оглядел присутствующих и сам ответил: — Кричать — значит не уметь владеть собой. Кричать на человека, судьба и жизнь которого зависит от тебя, это унижать самого себя, показывать слабость перед тем, на кого кричишь. Кричать самой природой разрешено унтер-офицеру на рекрута-новобранца. А уже командир взвода должен го-во-рить… Пусть громко, но — говорить. Командир роты — тоже говорит, но значительно тише. Полковой командир вообще не имеет дела с солдатами, он «распекает» батальонных. — Костяшкой согнутого пальца фон Шерф постучал по столу. — Следуя выше по иерархической лестнице, — фельдмаршал «изволит давать указания», а господь бог, если существует, наверное, возлежа на мягких облаках в лазурном эфире, даже в беседе с грешником чуть заметно шевелит губами, выдыхает слова… Чем выше ранг и интеллект, тем спокойнее голос.

— Поверьте, — говорил фон Шерф, — услышав тихий, внушительный голос эсэсовца, пленные затрепещут от страха перед ним. Мой идеал—способ разговора Атоса со своим слугой Гримо. Итак: без крика! Если вы намереваетесь воздействовать на пленного за нарушение — запишите его номер. Ручаюсь, при вечернем рапорте наглец получит законное возмездие по моему назначению.

Дальше фон Шерф повел разговор о выстрелах на территории шталага. На право помощников застрелить пленного, если тот заслужил, он, Шерф, не покушается, но надеется, что никто не станет огульно применять оружие. Расстрел за попытку к побегу и за открытый бунт разумеются сами собой.

Выдерживая паузу, фон Шерф обвел присутствующих взглядом. В руке у него блеснул нож. Он проговорил: «Внимание!», взял с вазы лимон, разрезал на дольки, а затем выбрал плод покрупнее, зажал в кулаке и, помахивая им, начал наглядно объяснять: пленные это энное количество мускульной силы и энергии. Администрация шталага призвана использовать их на благо нации, и чем полнее, тем лучше.

— Пленный — это лимон. Вот он у меня в кулаке! — сказал фон Шерф, разжимая кулак и подбрасывая золотистый плод. — А это, — фон Шерф приподнял блюдце с ломтиками лимона, — тоже лимон. Из жалких кусочков, лежащих на блюдце, даже усовершенствованной давилкой не выдавить много сока. Зато из этого лимона…

Фон Шерф кончиком ножа проколол кожуру лимона, лежащего на ладони, обеими руками сжал его. В стакан потекла мутная жидкость.

— Видите, — торжественно сказал фон Шерф. — Из неразрезанного лимона я выдавил не менее тридцати граммов живительного сока, и если через некоторое время вновь примусь за этот же лимон, — наберется еще столько же.

В подтверждение фон Шерф сжал лимон. В стакан звонко шлепнулись капли сока и несколько косточек. Фон Шерф небрежно положил лимон на стол.

— Я вижу, вы поняли, — самодовольно улыбнулся фон Шерф. — Из тысячи «лимонов» мы умело выжмем все соки, и они пойдут на пользу империи. А кожура… кожуру ожидает участь кожуры.

Фон Шерф, брезгливо морщась, отшвырнул выжатый лимон в корзину, вытер пальцы носовым платком и продолжал:

— Ни криков, ни выстрелов. Законность во всем. Я правовед и нарушать законность не позволю.

…В шталаге «Нахт унд небель эрлас» на пленных не кричали, их не избивали дубинками, не расстреливали из прихоти или за мелкие нарушения. Люди работали на каменоломнях по двенадцать часов в сутки, без отдыха, при выполнении нормы получали питание до восьмисот калорий.

И между тем в шталаге «Нахт унд небель эрлас» умирало больше, чем в шталагах, где царил произвол. Узники уже через месяц-два по прибытии в распоряжение фон Шерфа начинали походить на обтянутые кожей скелеты…

В три тридцать раздавался сигнал подъема. Военнопленные выстраивались на плацу перед блоками, — их было шесть, по 200—250 человек в каждом. Поверка длилась от двух до четырех часов. Затем следовал развод на работу и трехкилометровый марш до каменоломен.

Вечером производилось построение «на рапорт». Военнопленных выстраивали в каре, в центр выносили деревянные козлы и пучок длинных вымоченных хлыстов. Старшие блок-надзиратели и надсмотрщики подходили к фон Шерфу, перечисляли, кто не выполнил норму, называли проштрафившихся и характер нарушения, сообщали фамилии перевыполнивших дневное задание.

Перечисленных в рапортах выводили. Заслуживающих поощрения строили направо, провинившихся — налево. Первых фон Шерф хвалил и награждал талоном на дополнительный паек, в который входило немного еды и пять сигарет, а затем начинал назначать наказания стоящим слева: от пяти до двадцати пяти ударов розгой.

Военнопленному, без крика и стонов вытерпевшему порку, последние два удара прощались, — это соответствовало инструкции.

За два года существования шталага в нем было только семнадцать расстрелов — пять за подстрекательство к бунту, восемь за попытку к побегу, четыре за оскорбление действием старших чинов охраны.

Распорядок дня в шталаге разработал фон Шерф.

До фон Шерфа доходили сведения о том, как его заместители проводят утренние поверки, но он снисходительно улыбался: у кого из нас не бывает причуд.

У штурмбаннфюрера Боркмана и капитана Виктора существовали разные методы поверки. Боркман не блистал изобретательностью: военнопленные выстраивались в пять шеренг у блока. Громко отсчитывая, Боркман шел от фланга к флангу и, пересчитав людей первой шеренги, командовал: «Присесть!»

Пленные приседали на корточки. Боркман пересчитывал людей второй шеренги и ей подавал команду. Усадив так всех двести—двести пятьдесят человек, он «забывал» скомандовать: «встать, вольно!», — шел от блока к блоку и-повторял то же самое.

Пошевелившихся, попытавшихся опереться руками о землю или сесть на пятки, блок-надзиратели записывали ; «на рапорт», как за неподчинение команде.

Иногда, потехе ради, Боркман считал по-французски, по-английски, а то и по-русски, сбивался и начинал снова.

Виктор придерживался другого метода. Он командовал: «На поверку, смирно!», вынимал из кармана свежий номер «Фелькише беобахтер» или «Дас шварце кор» и заунывным голосом читал передовую статью.

После каждого абзаца Виктор всматривался в фигуры узников и, стоило ему заметить, что кто-либо из двухсот человек зевнул, переступил с ноги на ногу или пошевелился, прерывал чтение, сворачивал газету, подзывал блок-надзирателя и нараспев говорил: «Шар-фюрер!.. Вы плохо смотрите за господами русскими. Они не выспались, им трудно стоять и слушать… Уложите их…»

Шарфюрер командовал: «Ложись!»

Шеренга за шеренгой ложились на мокрую землю. Виктор шел дальше, читал перед заключенными другого блока, и опять по плацу неслось:

— Ложись!..

После объявления приговора Русина, Старко, Иберидзе, Нечаева, Вальца, Перерву, Здобина, Булатника и Авдеева привезли в тюрьму и посадили в общую камеру.

Начальник тюрьмы запросил соответствующую инстанцию, как быть с военнопленными большевиками. На пятые сутки пришел ответ: «Перечисленных в прилагаемом списке отправить в распоряжение коменданта шталага №91, господина оберштурмбаннфюрера СС фон Шерфа!»

В ШТАЛАГЕ №91

В шталаг беглецы прибыли после «рапорта». Фон Шерф удивился:

— Пленные? Девять пленных?

За последние три месяца в шталаг никого не присылали. Узнав, что двадцать кадровых эсэсовцев, в том числе Боркман, завтра же должны быть откомандированы в Кюстрин на формирование, а их места займут пятнадцать капо, сопровождавших пленных, фон Шерф расстроился…

«Вон она, судьба, — думал он, — как капризная фрау, играет людьми и событиями. То, что прекратился приток пленных, понятно: третий год войны протекает не так, как намечалось. Вообще ситуация сильно изменилась. Использование капо, бывших уголовных преступников, лишенных морали, идеалов и чуждых политике, вместо эсэсовцев, плохое предзнаменование. Капо хороши там, где царят произвол и беззаконие, а у фон Шерфа, слава богу, все делается по инструкции».

Фон Шерф вышел на крыльцо и, перебирая личные карточки узников, с ног до головы оглядел их.

— Кто Старко Остап, военный фельдшер? — спросил он и, не дожидаясь ответа, распорядился: — Старко, на работу в лазарет. Всех в первый блок.

…Дежурный ввел беглецов в длинный барак, указал на пять свободных двухъярусных топчанов в углу и, хлопнув дверью, вышел.

Через несколько минут вокруг вновь прибывших собрались пленные и со всех сторон посыпались вопросы:

— Как фамилия?

— Какой части?

— Откуда прибыли?

— Когда попали в плен?

Услышав, что новички привезены из Кельнской тюрьмы, где до суда за побег они сидели около месяца, толпа окружающих начала редеть. Но как только Русин стал рассказывать о положении на фронте, многие возвратились. Один из узников сел рядом.

— А ну, а ну! — сказал он. — Потешь сердце казачье! Выкладывай «Сообщения Совинформбюро» за период с первого января по сегодняшний день!

Обладая исключительной памятью и знанием географии Родины, Русин подробно рассказал все, что услышал от дядюшки Ганса, Фаины, подслушал. Продвижение Красной Армии от Волги и Северного Кавказа, грандиозная битва под Курском, партизанские армии в лесах Украины и Белоруссии, освобождение Белгорода и Орла… «всепобеждающая Катюша», пылающие «Фердинанды», «Тигры» и «Пантеры», поразили людей, вырванных из полной событиями жизни и окутанных неизвестностью.

— Постой, браток, постой, — проговорил военнопленный с копной седых волос на голове и с хитро прищуренными синими молодыми глазами. — От Волги до Орла, как-никак, восемьсот километров. Если не «заливаешь», сегодня фронт должен быть на линии Старая Русса—Перекоп. Так, что ли?

— Пожалуй, так, — согласился Русин. — Ну, а как вы… как тут… у нас?..

— Да так,— неопределенно ответил голубоглазый,— живем… Давайте познакомимся. Я — Павлов, сорок два, тире тридцать, семьсот двадцать, лейтенант Павлов… — Русин крепко пожал протянутую руку.

— Спрашиваете, как? — продолжал Павлов. — Завтра увидите. У нас — все законно: бьют и расстреливают только по приговору… Видите, на кого похожи люди?

Действительно, Русин с товарищами, хотя и прибыли из тюрьмы, выглядели намного лучше окружающих их, бледных, истощенных людей со впалыми глазами.

— Ну что ж, — глубоко вздохнул Русин, — как все, так и мы… поживем… посмотрим…

— Проживем, Владимир Николаевич, не унывай, — подбодрил Иберидзе. — Гляди, Перерва встретил однополчанина, а Булатник и Здобин нашли земляков. Ты лучше вот что скажи, до границы наши скоро дойдут?..

…В эту ночь в первом блоке спали только те, у кого не было сил разговаривать. По два, по три, тесня друг друга, на узких топчанах, узники фон Шерфа обсуждали новость, услышанную от новичка. Ведь всех их не один день терзала мысль: «как оно там?»

Под словом «там» подразумевались далекие просторы Родины, где гремели орудия, лилась кровь и с винтовкой наперевес в атаку на врага шли их братья. От радостной вести потеплело на душе. Только бы выдержать до заветной минуты!..

ОДИН ИЗ ДНЕЙ

Уже во время построения на поверку об освобождении Красной Армией Орла и Белгорода знали все военнопленные. От проверяющих не ускользнуло оживление среди узников, но они объяснили это по-своему, заключенные встревожены появлением охранников — капо.

При разбивке на рабочие группы, Русин собрался было организовать бригаду из друзей, но к нему подошел Павлов:

— Товарищи думают, — сказал он, — было бы лучше каждому из вас подключиться к кандидатам в штрафные. У вас силенки, а они… доходят хлопцы, вконец поддались.

Работы в огромной каменоломне производились примитивно, вручную, закончив скважину, вставляли в нее вымпел и принимались за другую. Восемьсот человек – на носилках, одноколесных тачках, рычагами или волоком по земле доставляли к платформе и грузили в вагоны добытый накануне камень.

Военнопленные из саперов в сопровождении эсэсовцев обходили буровые скважины, закладывали в них взрывчатку. В полдень сигнал на перерыв. Тогда можно из карьера выбраться на поляну, обнесенную колючей проволокой, вдоль которой расхаживают охранники с автоматами на шее и сторожевыми псами на поводках.

Перерыв кончался. Вновь по бурам глухо били кувалды, визжали колеса тачек; натужно покрикивая: «Еще раз взяли!.. Еще раз потянем!» — десятки людей волокли огромные бесформенные глыбы камня. К концу рабочего дня паровоз увозил нагруженный состав и подавал порожняк, а запальщики подрывали новые сотни бурок.

…После сигнала на перерыв Русин одним из последних покинул котлован. Военнопленные, греясь на солнце, сидели группами. Счастливцы, сумевшие сэкономить кусочек хлеба, стараясь продлить удовольствие, медленно жевали, а большинство, заложив руки под голову, лежали, берегли энергию и силы.

Пригибаясь и торопливо перебегая от группы к группе, к Русину пробрался низенький пожилой мужчина с седыми, свисающими ниже подбородка усами.

— Простите, это вы, насчет Орла рассказывали? — спросил он, присаживаясь на корточки.

— Так точно, — ответил Русин.

— Очень приятно, — заторопился седоусый, — рад-познакомиться. Моя фамилия — Коготков. Значит, говорите: Орел и Белгород? Замечательно!.. Но кое-кто сомневается. Вы бы написали кратко, вроде сводки, какие-города освобождены.

— Можно, — согласился Русин, — напишу и передам товарищам.

— Вот, вот, — подхватил Коготков, — только передайте Павлову. А он дальше передаст. А то… за это по голове не погладят… Ну я пошел. — Коготков торопливо перебежал к соседней группе, а от нее дальше.

К концу дня охранники подсчитывали результаты работы. У бурильщиков они записывали, кто сколько скважин выдолбил, а труд остальных оценивали «на глазок»: в зависимости от количества вагонов, загруженных камнем, руководствуясь настроениями и личными впечатлениями о военнопленном.

Во время вечернего «рапорта» Русин, Нечаев, Вальц и Иберидзе со своими напарниками, в числе не очень многих, были отмечены талонами на «цулаге».

Старко пришел в барак после отбоя. Он устало улегся и молчал.

Примостившись за спинами товарищей, Русин на клочках бумаги огрызком карандаша писал «Сводку Совинформбюро», перечислял наиболее известные города, освобожденные Красной Армией с начала разгрома фашистих полчищ на Волге до пятого августа. Переписав «сводку» в трех экземплярах, он разыскал Павлова. Павлов поблагодарил, пообещал передать в другие блоки, но разговаривать с Русиным не стал.

Русин подсел к Старко. Тот молча отодвинулся, освободил место, демонстративно повернулся набок и: закрыл глаза.

— Ты что, друже, или устал? Как там, в лазарете твоем?

— Не говори, — помянув черта, ответил Старко. — Там такое… лучше камни зубами грызть…

В лазарете, как везде, фон Шерф требовал законности. Лазарет возглавлял врач эсэсовец Меллер, пьяница и наркоман. Он отлично понимал начальника и из рамок видимой законности не выходил. В лазаретном бараке чистота. На пятидесяти кроватях застелены простыни, в изголовьях — таблички с фамилиями, лагерными номерами больных и диагнозом, написанным по латыни. На койках — умирающие люди.

Сам Меллер с неподдельным изумлением разводил руками в кругу собутыльников:

— Представьте, — бывают такие чудеса! За два года семь человек выздоровело и выписалось! Вот что значит скотская порода. А остальные, как правило, переступая порог лазарета, подходят к краю могилы…

Поступающих в лазарет мыли, стригли и после установления диагноза предоставляли самим себе и санитарам, в обязанность которых входило следить, чтобы больные лежали смирно, не пачкали вокруг себя, раздавать четверть пайка, положенного неработающим. Мизерного количества пищи хватало на то, чтобы продлить агонию умирающих от истощения и упадка сил.

— Ты понимаешь, — глухо шептал Старко, — сердце ноет. Сегодня умерли трое. Доложил Меллеру, дескать, так и так, а он протянул шприц, три ампулы и говорит: «Перед тем как вынести, каждому сделать впрыскивание, а то найдется симулянт!»

Старко сел, обхватил колени руками, заскрипел зубами:

— Завтра-послезавтра человек пять умрет. Отстрадались. А ведь ежели некоторых из них подкормить, ребята, честное слово, станут на ноги. В обед отдал одному половину своей нормы. Да разве этим поможешь? Утром привели одиннадцать. Последняя стадия истощения… Фон Шерф влепил им по двадцать пять розог… Несколько дней они дали по полнорме… Их перевели на штрафной котел, на три четверти пайка… Хлопцы ослабли сильнее и дошли до полпайка, а потом и до десяти ложек бурды на лазаретной койке… там и ноги протянут… Э-э-х!..

Русин слушал не перебивая и, когда Старко собрался лечь, вынул из кармана талон на «цулаге», протянул другу:

— Возьми, подкормишь кого-нибудь. Сегодня наши получили талоны. Я посоветую им… Как-никак, у нас силы посвежее…

В ту же ночь Русин поговорил с Нечаевым, Вальцем и Иберидзе. Все трое талоны передали Старко.

…Тянулись дни, до отвращения похожие один на другой. Каждый день Русин, Вальц, Иберидзе и Нечаев, а рядом с ними и их напарники выстраивались в центре каре, фон Шерф хвалил их и вручал талоны «цулаге», которые немедленно переходили к Старко.

На двадцатый день Русин был назначен на работу внутри шталага. Человек двенадцать возводили стены нового барака, а он замешивал цементный раствор. Надзирал за ними начальник конвоя, привезшего беглецов из Кельна.

Русин замесил раствор и присел на корточки возле корыта. Конвоир подошел, палкой ковырнул раствор и отошел. На ходу у него из кармана выпала сложенная газета. Русин подхватил ее и засунул за пазуху.

После отбоя Русин прочел газету. На первой полосе сообщалось, что «верховное командование приказало войскам, в целях сокращения линии фронта, отойти западнее Спасск-Доменска, Жиздры, Ворошиловграда и Харькова». От радости Русин готов был кричать на весь барак. Бесцеремонно растолкав Старко и Иберидзе, он поделился с ними новостью. Втроем за час на узких полосках, оторванных от газеты, друзья написали несколько «сводок» об освобождении Красной Армией Спасск-Доменска, Жиздры, Ворошиловграда и Харькова.

По сигналу «подъем» Русин кинулся к Павлову, разыскал его на месте построения, шепотом сообщил радостные известия и протянул скатанные в трубочку «сводки».

Павлов с недоверием взглянул на Русина:

— От сытости приснилось? Так, что ли?

Русин торопливо рассказал о вчерашней находке.

— А-а, — протянул Павлов. — Неплохо… Значит, Ворошиловград, и Харьков? М-да… А у нас к тебе и твоим хлопцам разговор есть…

— У кого это «у нас»? — переспросил Русин.

— У нас… У товарищей… Интересуются они…

— Чем? — почувствовав в тоне собеседника издевку, строго спросил Русин.

— Сегодня снова на «цулаге» метите?

— А как же. Обязательно…

— Вот об этом разговор и будет. В гитлеровские захребетники метите, значит?

— Постой, постой, как это «в захребетники»?

— Вечером после отбоя поговорим, — узнаешь. Одного кое-как терпим, а тут… Впрочем… За Харьков спасибо… Становись на место, команда была…

ПРЕДАТЕЛЬ

Во время вечернего «рапорта» Русин, Вальц, Иберидзе и Нечаев вновь получили «цулаге». От похвалы фон Шерфа Русин готов был провалиться сквозь землю. Маленький жетон жег ему огрубевшую, мозолистую ладонь. После отбоя в затихшем бараке послышался голос Павлова:

— Товарищи Русин, Иберидзе, Нечаев и Вальц, просим к нам.

В дальнем углу на павловском топчане сидело восемь человек.

— Это товарищи из других блоков, уполномоченные, — сказал Павлов. — Ну, а с товарищем Коготковым знакомы… Так вот, слово имеет товарищ Коготков…

— Вы что же? — начал Коготков. — Или хотите, как одна сволочь, — есть такой в этом блоке, — принципиально восстать против коллектива?

Друзья переглянулись.

— Позвольте, — проговорил Русин. — Конечно, я и мои друзья уважаем коллектив, уважаем уполномоченных, но… нельзя ли узнать, в чем мы провинились?

— Можно, — сказал Коготков. — Затем и собрались…

Поминутно покашливая в кулак, Коготков изложил суть обвинения: по мнению товарищей, Русин, Нечаев, Вальц и Иберидзе держат себя заносчиво и в погоне за сытым пайком систематически выполняют норму, тем самым помогая администрации. Между тем в шталаге существует постановление военнопленных: саботировав любые распоряжения администрации и прежде всего выполнение норм выработки.

— Вы думаете, — говорил Коготков, — кроме вас, никто не может вытянуть норму? Ишь, герои! Да любой выполнит ее, проклятую. Но поскольку камень, добываемый нами, идет на оборону… извините… пусть расстреляют, а больше как на паек не сделаю. Конечно, «цулагщики» — поганые овцы — есть в каждом блоке, но вы-то командир!.. И друзья ваши не темный народ… Что скажете?

— Пока — ничего! Но, с вашего разрешения, спрошу товарища Старко. Можно?

Коготков кивнул головой.

— Остап Данилович, — окликнул Русин, — сколько «цулаге» ты получил от нас? Будь ласков, доложи товарищам…

— С сегодняшними, — ответил Старко, — восемьдесят.

— Ну и как?

— Хлопцы на ноги становятся, благодарят.

— Так вот, товарищи, — сказал Русин. — Тут что-то не то… Осечка… Зарабатываем «цулаге», верно. Да только ни разу не попробовали. Как получали, так и отдавали… Получили по двадцать… Все восемьдесят передали в лазарет.

Уполномоченные смущенно молчали: Павлов поторопился с выводами. У Русина получается толково: четыре человека, работая даже не в полную силу, прежде всего помогли напарникам выбраться из числа «штрафных» и, кроме того, смогли помочь зацепиться за жизнь нескольким, вконец истощавшим товарищам. И если пятьсот физически сильных начнут получать «цулаге» и подкармливать пятьсот ослабевших от недоедания — военнопленные только выиграют и еще решительнее станут сопротивляться режиму фон Шерфа.

— Вы предлагаете отказаться от «цулаге», — горячился Русин, — а мы говорим, кто может — должен добиваться его, не для себя, для ослабевших. Помните, как в походе помочь уставшему бойцу: поднести скатку, вещевой мешок или винтовку… Надо зарабатывать «цулаге» и сдавать в распоряжение комитета…

— Умные твои слова, товарищ Русин, — тихо сказал Коготков, в задумчивости поглаживая усы. — Очень умные. М-да… Согласен, принимая решение, не учли насчет человека… Лично я с завтрашнего дня начну бить на «цулаге» и передам его товарищу Старко… И Павлов, и товарищи, наверное, согласны… Твое предложение обсудим по блокам…

…Весь следующий день Павлов беседовал с военнопленными, физически способными перевыполнять норму, а вечером, после отбоя, в блоке обсуждалось предложение: добиваться «цулаге» и сдавать его в общий котел.

Коренастый военнопленный с аккуратно подстриженными головой, бородой и усами, энергично работая локтями, пролез вперед, засучив рукава, словно намереваясь вступить в драку, остановился перед Павловым, подбоченился и насмешливо улыбнулся:

— Это как понять? Камни дроби — Ступак… Камни тягай — Ступак… Силы трать — Ступак, а жрать будет лентяй, к примеру… — Ступак обвел взглядом окружающих. — А жрать будет Мосеев? Так, что ли? Это в каком таком кодексе записано?

Павлов локтем подтолкнул Русина. — Не знаком? Наш «цулагщик». Как пришел, все бьется за «цулаге». А если не выработает, так норовит выклянчить у эсэсовца: «Герр опицир, бога ради, припишите, я отработаю…» По-немецки, зараза, выучился милостыню просить.

Русин внимательно смотрел на Ступака. «Где-то я видел тебя. И… нехорошо видел…» А Ступак тем временем ткнул кукишем в направлении Мосеева, слабосильного паренька, лежащего на верхней наре, и, стараясь дотянуться до его лица, прошипел: — Выкуси! Выкуси!.. Не раб я тебе, нет!

Жилы на мускулистой руке Ступака набухли. Сквозь белесый пушок, покрывающий смуглую кожу, был виден светлый широкий шрам. Русин, прикусив губы, впился в наглые глаза, схватил его за руку и сквозь зубы процедил:

— А мы, «друг ситцевый», встречались в сорок втором… в транзитном… не припомнишь ли? — Коротким, внезапным ударом в скулу он сбил с ног Ступака. — Товарищи! Это провокатор, предатель!.. Не Ступак, а Лизунов!

— Ты что, обалдел? — зло скривился Ступак-Лизунов. В занесенной для удара руке блеснул нож.

Иберидзе, как клещами, перехватил руку Ступака-Лизунова. Нож выпал. Русин вплотную подступил:

— Той самой рукой, которой ты только что крутил кукиш, в сорок втором, в транзитном лагере на Украине, ты, гад, указал на тридцать семь коммунистов… Выдал на смерть…

Русин разыскал глазами Старко.

— Товарищ военфельдшер Старко, вы узнаете предателя?

Старко узнал Лизунова.

Ступак-Лизунов стоял сбычившись, исподлобья выискивая, куда бы рвануться, чтобы добежать до двери.

— Товарищи! — сурово продолжал Русин. — Именем погибших, преданных этим подлецом, я требую немедленного суда над ним…

Военнопленные зашумели. Живое кольцо вокруг предателя стало плотнее. Ступак-Лизунов взглядом злого, затравленного зверя окинул окружающих его и в глазах узников прочел приговор.

— Братцы, — воскликнул предатель, — так ведь мне тогда смерть угрожала… Товарищи!

— Молчи, гад, фон Шерф товарищ тебе, — сурово проговорили из толпы.

Павлов вскочил, сильным рывком тряхнул Ступака-Лизунова и зашептал ему в лицо:

— Так это ты продал наших ребят? А? Это ты рассказал о цистерне? За «цулаге» продал?..

В начале года партия военнопленных работала в десяти километрах от зоны. Воду подвозили туда автоцистерной. Шофер Карел — чех, взялся вывезти из зоны трех военнопленных. Улучив момент, смельчаки забрались в цистерну. Но в двух километрах от шталага фон Шерф настиг цистерну. Шофера и беглецов расстреляли на плацу, после «рапорта».

Обнаружить предателя тогда не удалось. А теперь он стоит перед ними; коренастое тело вдруг жалко обмякло, челюсть омерзительно отвисла, а глаза злобно рыскают по сторонам.

Забыв об осторожности, узники требовали немедленной смерти предателя…

ДВЕ МОГИЛЫ…

Дежурный слышал шум в первом блоке, но, решив, что пленные спорят из-за пустяков вроде места на топчане или куска хлеба, исчезнувшего из-под подушки, поленился встать. Утром администрации предъявили труп Ступака-Лизунова, «умершего от разрыва сердца».

Предложение бороться за «цулаге», чтобы поддерживать слабосильных и переведенных на штрафной котел, было принято. Уже через несколько дней фон Шерф выдавал не десяток жетонов, на «цулаге», а сотню…

…Шестого сентября возвратился из отпуска капитан Виктор. Восьмого он вышел на утреннюю поверку. Всю ночь лил дождь. На размокшей земле плаца образовались огромные лужи. После команды: «На поверку, смирно!» перед строем первого блока появился Виктор. Военнопленные, предчувствуя каверзу, замерли. Пересчитав узников, он вынулиз кармана номер «Дас рейх» и начал вслух читать.

Чем должна была кончиться такая поверка, Русин не знал. В надежде услышать новости он внимательно слушал чтеца. Вдруг кто-то из военнопленных чихнул. Виктор прекратил чтение, подозвал дежурного… Раздалась команда:

— Ложись!

Кроме Русина, все легли. Не сообразив, в чем дело, он продолжал стоять, а когда лег — было поздно. Сам капитан Виктор записал его фамилию.

…В этот день Русин работал как никогда, и охранник записал ему двести процентов выработки. Во время «рапорта» Русина вызвали дважды: как особо отличившегося на работе и как неподчинившегося приказу администрации.

Закончив раздачу поощрительных талонов на «цулаге», фон Шерф начал творить суд и расправу. Первым среди нарушителей дисциплины Виктор назвал Русина. Фон Шерф удивился: Русин?! О! Когда нарушитель какой-нибудь замухрышка — одно. Последнее время, «ценя даровую рабочую силу», фон Шерф редко назначал более пяти ударов. В данном случае полагалось не менее двадцати, но это не сломит его… Нет!..

Фон Шерф поставил «галочку» против фамилии Русина и во всеуслышание объявил:

— Две могилы! Сегодняшний «цулаге» оставить за ним.

«Две могилы» могли сломить человека. Умерших военнопленных хоронили на кладбище в зоне, обнесенной колючей проволокой, на бугре, за оградой шталага. По инструкции, назначенный на рытье могил был обязан в течение рабочего дня отрыть могилу на десять трупов. Выбрать восемь кубометров земли было не так уж трудно, но на кладбище, под десятисантиметровым слоем рыхлой земли начиналась толща сцементировавшейся гальки, не поддававшейся ни лому, ни кирке. Ко всему, конвоир мог «пошутить» и выдать для работы только малую шанцевую лопату.

Невыполнивший рисковал получить двадцать пять хлыстов, перевод в штрафные и дополнительно рытье еще одной могилы, — «для практики», как говорил фон Шерф.

Наутро, после поверки, Русина повели на кладбище. Впереди шагал приземистый унтер-офицер из капо. А в нескольких шагах, правее и чуть сзади Русина, шел фельдфебель Альфред Гисс, недавно так кстати обронивший газету.

С первого же дня появления в шталаге Гисс «был взят на учет», как «не вредный капо». Он вел учет выработки и редко кому не записывал сто процентов. Правда, он страшно пучил глаза, покрикивал на пленных, ругался, но не зло.

Гисс много и часто курил. Остановится возле группы пленных, закурит сигарету, раза два затянется, щелчком отшвырнет сигарету и пойдет дальше и уже на ходу мнет новую сигарету с тем, чтобы тут же бросить и ее.

«С жиру бесится», — говорили пленные, подбирая «бычка».

На кладбище Гисс разметил квадрат, показал, где лежат мотыга, лом и лопата, повертел двумя растопыренными пальцами перед носом Русина, сказал по-немецки: «Копай! Глубина два метра. Понятно?» и отошел в сторону.

…До глубины в полметра грунт был легкий, но дальше пошла галька, сперва сыпучая, а затем все крепче и крепче. Вокруг ямы постепенно росла куча выброшенной земли. Солнце припекало не по-осеннему. Унтер-офицер отошел метров на тридцать и сел на могильный холмик, под хилым деревцом. Гисс стоял почти у кромки ямы. Русин слышал его дыхание, видел его тень. Она шевелилась по стенам и дну могилы и раздражала Русина. Он бил киркой по тени капо, долбил ломом и, как бы стремясь выскрести тень из ямы, торопливо выбрасывал землю наружу. Тень не сдавалась. Гисс топтался на месте, перекладывал из руки в руку автомат, почесывал затылок.

Пот градом катился по лицу узника. Рубаха промокла на спине, но он, продолжая сражаться с тенью, не чувствовал усталости. Неожиданно к его ногам упал пакет, завернутый в газету. Русин отложил лопату, поднял пакет и со словами «Господин фельдфебель Гисс, возьмите», — протянул капо.

Гисс стоял раздвинув ноги и, казалось, не слышал.

— Господин фельдфебель Гисс! — окликнул Русин.

— Слушайте, Русин, — не глядя на пленного, ответил Гисс. — Это вам… Садитесь, отдохните, закусите и покурите, а то скоро меня подменит унтер.

Русин оторопело уставился на капо. Его лицо было не только строгим, а даже злым, отталкивающе злым. Как ножом, пронзила мысль: «Провокация!» Стоит лишь прикоснуться к пакету, Гисс крикнет и… Русин будет погребен на дне им самим отрытой могилы…

Русин положил пакет у ног Гисса, по-русски сказал: «Я вас не понимаю, господин фельдфебель», и поднял лопату.

— Русин, это вам… не валяйте дурака. Садитесь, ешьте и слушайте, — деревянным голосом проговорил Гисс и ногой сбросил пакет в яму.

«Эх, была не была». В пакете оказался бутерброд с мясом, кусок колбасы, пачка сигарет, коробок спичек, лист бумаги и карандаш. От бутерброда шел опьяняющий запах вареного мяса, которого вот уже второй год пленник не ел. Буркнув: «Спасибо», Русин впился зубами в бутерброд.

Не двигаясь с места и не меняя позы, Гисс продолжал:

— Не прикидывайтесь. Немецкий язык вы знаете лучше любого немца. Я слышал вашу речь на суде. Вы офицер, старший лейтенант, член Коммунистической партии… Я знаю несколько ваших коммунистов: Коготкова, Павлова, Сергеева, Нечаева, Снегирева. Но они не понимают по-немецки… Это вы написали сводку о победе Красной Армии под Орлом… Вы подняли газету и распространили сведения об освобождении Харькова. Я знаю, за что казнен Ступак, осведомитель фон Шерфа… Видите, я знаю немало… Чем я могу быть полезен вам?..

С трудом проглотив кусок, Русин следил за тенью и с замиранием сердца слушал. Неужели и среди капо есть готовые помочь узникам? На миг вспомнился дядюшка Ганс, но его вытеснил лесничий Кауфер. Может быть, и фельдфебель Гисс предатель?

Русин поднялся:

— Провоцируете, задание господина фон Шерфа выполняете?

— Чепуха. Чепуху говорите… Если фон Шерф заподозрит вас хоть в части того, что вы услыхали от меня, всех вас перестреляют. Вы не ответили: чем помочь вам, в пределах возможного? Кстати, бои идут на подступах к Смоленску. Донбасс очищен… сегодня по радио передавали о том, что оставлен Бахмач. Гитлеровские войска бегут… Кончайте. Унтер идет подменить меня…

Послышались тяжелые шаги.

Поспешно рассовывая по карманам содержимое пакета, Русин успел спросить:

— Гисс, честно: вы коммунист?

— Да!..

ПРОБЛЕСК

Фельдфебель Альфред Гисс сказал правду. Он действительно был коммунистом, одним из тех, кто и в условиях фашистского мракобесия и террора продолжали" вести незаметную, но трудную и опасную борьбу с всесильными «наци», паутиной лжи окутавшими миллионы умов, залившими кровью пол-Европы и покрывшими ее сетью концентрационных лагерей, лагерей смерти и тюрем.

Правда, Альфредом Гиссом, фельдфебелем капо из числа уголовных преступников он стал не сразу. До этого Карлу Крезеру, функционеру Коммунистической партии Германии, на протяжении шести лет не раз приходилось менять имена и с чужими документами продолжать партийную работу.

Карл Крезер числился в списках Геринга в числе первых двух десятков активистов, подлежащих уничтожению. В 1933 году он скрылся на глухом хуторке, а затем перебрался на запад.

Геринг рассчитывал, что расстрелами, пытками и арестами ему удалось ликвидировать партию, получившую около пяти миллионов голосов на последних выборах в рейхстаг, но тысячи коммунистов и в глубоком подполье продолжали представлять грозную силу. Ее следовало только собрать, сплотить и нацелить на борьбу в новых условиях.

В январе 1939 года Карл Крейзер присутствовал на партийной конференции в Берне, а вернувшись в «третью империю», с головой окунулся в работу по созданию народного фронта для борьбы против опасности возникновения войны.

Надо было связываться с тюрьмами и концлагерями, где томились товарищи, проникать в вермахт, готовящийся к походу на Восток. Но гестаповские ищейки напали на след Крезера. Ему грозили арест и топор палача. Он бежал в Кельн. А там партия предложила Крезеру попасть в тюрьму.

В полиции и в суде нашлись свои люди. Крезер стал Альфредом Гиссом, на него сфабриковали «уголовное дело», по которому осудили на три года. И пока гестаповцы в поисках Карла Крезера производили обыски и облавы, Альфред Гисс отбывал срок в кельнской тюрьме. Примерный арестант, подающий надежды на исправление. Гисс подметал коридоры, камеры, убирал в канцелярии, а заодно поддерживал связь с политическими заключенными в тюрьме, а через одного надзирателя — и с внешним миром, с руководителями подполья.

В 1942 году, по заданию партии, в ожидании освобождения, «раскаявшийся уголовник» Гисс подал прошение об отправке его на фронт. Начальник тюрьмы зачислил Гисса в ряды капо с оставлением при тюрьме. И был бы он до конца войны в Кельне, не потребуй Восточный фронт пополнения.

Руководители подполья сказали:

— Что ж, в шталагах нужны немецкие коммунисты!

Признание Гисса ошеломило Русина: так, значит, жива компартия Германии! Значит, не так уж беспросветен «Мрак и туман», если среди капо оказался коммунист! Хочется думать, что его помощь не ограничится передачей бутербродов.

К концу дня урок был выполнен. Вторая могила не пугала. При возвращении с кладбища Гисс успел шепнуть:

— Завтра я с вами.

После «рапорта» Русин разыскал Павлова и попросил устроить встречу с Коготковым, Сергеевым и Снегиревым.

— Так-таки со всеми разом? — усмехнулся Павлов. — Больно быстрый ты. Это не так просто. А для чего они тебе?

— Очень важно. Расскажу, когда соберемся…

— А может быть, заранее скажешь. Может, и рисковать не стоит?

— Изволь: я установил связь с немецким коммунистом.

Павлов поскреб подбородок, задумался.

— Ладно… Попробую на завтра после отбоя…

…На следующий день Гисс повел Русина рыть вторую могилу. Унтер-офицер сидел поодаль, курил, зевал, рукавом мундира натирал сталь автомата.

Гисс незаметно подбросил Русину пакет с едой.

— Мне нужно не это, Гисс, — сказал Русин. — Вчера вы спросили, чем можете помочь. Я прошу: помогите бежать из этого ада.

— Нет, это невозможно, — после некоторого раздумья сказал Гисс. — Вы не отдаете себе отчета в обстановке. Бежать — значит перебраться через границу. А до ближайшей, германо-швейцарской, двести пятьдесят километров. Шталаг в центре Баварии, баварцы на три четверти фанатичные наци. В каждом селе и местечке имеется группа ФС — добровольных фашистских стражников. Тайная полевая полиция и полиция безопасности прочесывают леса и дороги. А в шталаге? Высоковольтный ток в проволоке, стены, за ними ров, вышки, прожекторы, собаки. Я даже не представляю себе побег из «Мрака и тумана». Вы погибнете ни за что…

Русин торчком поставил лопату.

— Гисс, вы не знаете, на что способен советский человек… У нас говорят: «нет крепости, которую большевики не могли бы взять». Я большевик… Не обязательно бежать в Швейцарию. Я владею немецким языком. Помогите, а там — ни ФС, ни ГФП, ни ЗИПО — не страшны… Не возьмут… Подумайте…

— Копайте, копайте, — шепнул Гисс. — Унтер идет….

…Вечером на павловском топчане собрались Коготков, Павлов, Сергеев, Снегирев, Нечаев и Русин. Русин рассказал о беседе с Гиссом.

— Ну и ну! — поразился Снегирев. — Капо и вдруг коммунист! Даже не верится!..

— Верится или нет, а факт, — сказал Коготков, — и мы должны использовать эти возможности как можно полней… Надо обсудить, как поддерживать связь с Гиссом и какую помощь просить…

Нечаев, ерзавший от нетерпения, наконец не выдержал:

— Надо через него установить связь с немецким подпольем и организовать побег.

— Массовый? — осторожно спросил Павлов.

— Да, хотя бы и массовый.

Наступила тишина. Каждый мысленно представил, как будет выглядеть массовый побег из шталага.

— А почему бы и нет? — нерешительно сказал Русин. — Перебить охрану и…

Снегирев неопределенно хмыкнул. Павлов покрутил головой. Коготков сел по-восточному, поджав под себя ноги, и с укоризной посмотрел на Русина.

— Вы, Владимир Николаевич, командовали ротой, имеете опыт побега и такое загнули, что… Ну, товарищ Нечаев — сержант-танкист, ему простительно… Давайте на миг представим: договорились бежать. Восемьсот человек как один согласны. Когда бежать, как не во время марша в каменоломню… Идем. Подан условный сигнал… Ура! Мы бросаемся, уничтожаем охрану и собак, овладеваем пятьюдесятью автоматами и…

Русин зажмурился и на миг представил дальнейшее: Восемьсот человек — голодных, промокших, не зная местности и языка, с автоматами, — один на двадцать, — разбегаются кто куда, — ведь не побегут колонной. И уже через час начнется травля собаками: а затем расстрелы… расстрелы… и… все ради того, чтоб маленькая группа наиболее удачливых ушла. Он облизал сухие губы, качнул головой:

— Простите, вы правы… Дальнейшее можете не договаривать…

— То-то, — сказал Коготков, — ради успеха одиночек нельзя рисковать человеческой массой. Группой — извольте… А сейчас предлагаю: просить Гисса снабжать нас газетами, сообщать о том, что умалчивает пресса, доставать медикаменты. Большего, пожалуй, он и не сможет…

ОШИБКА ПРИ ПОДСЧЕТЕ

Еще двадцать эсэсовцев во главе с капитаном Виктором откомандировали из шталага. На замену прибыли капо из Мюнхенской тюрьмы. Эсэсовцы, пока что оставшиеся у фон Шерфа, несли наружную охрану, а дежурили в блоках, у ворот и конвоировали пленных капо.

После того как Русин отрыл и вторую могилу, недели две его назначали на разные работы внутри зоны. Гисс умудрялся ежедневно передавать ему свежие газеты, курево, еду, медикаменты. А как-то, оставшись с глазу на глаз, сказал:

— Если найдете способ бежать, я подготовлю одежду, дам карту местности, пистолет и адрес товарища на германо-швейцарской границе.

…Изнурительные работы и еще больше изнурительные мысли сделали свое. Русин весь высох: бледная кожа плотно обтягивала скулы, нос заострился, глаза ввалились. Волосы у висков поседели.

— Сдаешь, друже, сдаешь, — говорил Старко. — Может быть, болит что? Может, тревога какая?

— Эх, Остап, Остап, на здоровье не жалуюсь. А тревожит думка: бежать хочу. Хожу, высматриваю лазейку, щелочку, а ее, проклятой, нет. Крепко построена тюрьма. Но… найду! А как найду — поминай как звали. Уйду!

— Один?! Без меня?! Без хлопцев?! — обиделся Старко. — Да как же это так? И не думай, одного не пустим…

…На пятнадцатый день Русин вновь попал на работу в каменоломню. В пути колонну военнопленных неожиданно остановили. Два капо — дежурный у ворот » старший конвоя — медленно прошли вдоль колонны, громко отсчитывая ряды военнопленных.

Из иронических реплик конвоиров Русин понял причину остановки: капо у ворот шталага, выпуская колонну, ошибся в подсчете на два ряда. И хорошо, что спохватился, а то было бы ему мороки, когда с работы возвратилось бы на десять военнопленных больше.

«Вот она, лазейка!» — возбужденно думал Русин. Пленных, работающих «на камне», считали трижды: при проходе через ворота, после окончания рабочего дня и вновь в воротах. И если бы сегодня дежурный у ворот не спохватился, а десять узников убежали из карьера, то их исчезновение не было бы замечено до следующего дня.

Чем не лазейка!? Гисс «ошибется» в подсчете рядов, те, кто рискнет на побег с Русиным, после сигнала об> окончании работ спрячутся, переждут взрывы и…

Было решено бежать впятером. Нечаев, Вальц, Иберидзе и Старко, ни минуты не колеблясь, поддержали план Русина. Поговорить с Гиссом Русину удалось только через несколько дней.

— Вас интересует, когда я дежурю у ворот? — удивился Гисс. — Извольте: четвертого и шестого ноября…

Русин взволнованно зашептал:

— Я нашел способ. — Мы… Нас пять. Как раз один ряд… При подсчете в воротах ошибитесь на один ряд—-и… Гисс, вы обещали помочь. Вы обещали карту и пистолет… Помните?

Гисс задумался.

Русин вплотную подошел к столу.

— Гисс, вы обещали! Гисс!

— Хорошо, двадцать седьмого вы получите карту № пистолет, а четвертого… На сколько рядов я должен ошибиться? На один? Может быть, на два ряда?

— Пока на один.

— Хорошо. От ошибки никто не застрахован…

ОПЕРАЦИЯ «ШТИЛЬ»

Стемнело. Проливной дождь не переставал ни на минуту. Порывистый ветер врывался в улицы притихшего городка, срывал с деревьев листья, кружил их, сметал в кучи.

Пренебрегая приказом о светомаскировке, мощными лучами фар пугая одиноких пешеходов и пробивая дорогу сквозь промозглую ночь, промчался длинный гоночный «Ганомак».

На северной окраине в нескольких десятках метров за контрольным столбом, не сбавляя скорости, машина, свернула на узкую дорогу, убегающую в лес.

Петляя среди вековых деревьев, дорога поднималась в гору. Постепенно деревья редели, и, наконец, «Ганомак» выскочил на плоскогорье.

На мгновение кабина осветилась. За рулем сидел группенфюрер СС Блашке. До двенадцати оставалось семнадцать минут, а до цели поездки — двадцать пять, километров. Блашке чертыхнулся, включил свет и до отказа нажал акселератор.

…В одиннадцать часов, когда Блашке собрался ужинать, по телефону позвонил Брандт и сказал:

— Зепп, «он» желает видеть тебя в двенадцать в охотничьем домике. Ты должен прибыть один. Совершенно один.

Ночной вызов к «страшному Генриху» мог смутить не только «пожирателя евреев».

«Странно, очень странно, — думал Блашке, выжимая из мотора все, что тот мог дать. — Почему ночью? Почему «совсем один»? Может быть, я мчусь навстречу смерти?»

Лучи фар выхватили из темноты белое пятно — охотничий домик. Справа замелькала высокая железная ограда. Блашке выключил свет и подал сигнал. Визжа тормозами, «Ганомак» на долю секунды остановился у фигурных ворот. Они бесшумно распахнулись. Машина, пробежав по аллее, подкатила к мраморной лестнице.

Слуга в егерском костюме, держа в вытянутой руке раскрытый зонт, сбежал по ступенькам, открыл дверцу «Ганомака». Блашке неторопливо поднялся по лестнице, не останавливаясь, сбросил плащ, швырнул на кресло фуражку и прошел через вестибюль.

У двери, прикрытой тяжелой портьерой, Блашке остановился, пригладил безупречно причесанные волосы и одернул полы мундира. Словно из-под земли выросший егерь почтительно раскрыл дверь. Из глубины комнаты .послышалось: «А-а, Зепп, входите!»

Легко кашлянув, Блашке переступил порог. Гиммлер ждал его. Обеими руками схватив руку Блашке, он потряс ее, подтолкнул Блашке к мягкому креслу, милостиво улыбнулся, предложил сесть. И сейчас же, словно забыв о примчавшемся за сотню километров группенфюрере, заложил руки за спину и принялся молча ходить из угла в угол.

Гиммлер был явно взволнован.

Не нарушая тишины, Блашке сидел на краешке кресла. Внезапно Гиммлер остановился, взял со стола папку, хлопнул ею о стол и уставил на Блашке белесые глаза, поблескивающие сквозь выпуклые стекла пенсне:

— Что вы скажете об этом?

— Не имею представления, — нерешительно ответил Блашке.

— Ах, да, — ехидно усмехнулся Гиммлер. — Я забыл. Вы в принципе против всего антигерманского, но… — пожевывая губами, Гиммлер вынул из папки газету, помахал ею и, щуря глаза, медленно продолжал:

— Иногда следует почитывать… К примеру, здесь… декларация Советского Союза, Великобритании и Соединенных Штатов от тридцатого октября сего года… об ответственности… На досуге ознакомьтесь…

Блашке нерешительно развернул газету.

— Успеете, — проговорил Гиммлер. — Существует список преступников. Я имею честь состоять под первым номером, а вам, с вашей портупеей, также отведено подобающее место. Волей господ-союзников мы стали, так сказать, сообщниками в масштабе истории. И нас, если верить декларации, собираются вздернуть на одной веревке.

Гиммлер невесело улыбнулся, резко повел головой и, словно пытаясь ослабить петлю, сдавившую шею, пальцами оттянул воротник мундира. Блашке передернуло, Жак в ознобе. Расстегнув воротник, Гиммлер хмыкнул:

— И именно поэтому мы должны держаться всегда вместе, разделять одни идеи, и будет просто смешно, если мы станем выносить сор из избы… Как вы думаете?

Блашке молчал: уж если на шефа одно упоминание о декларации действует столь сильно, то каково должно быть ему, сравнительно малой пешке в большой игре? Но Гиммлер и не ждал ответа. Подтянув к креслу Блашке стул, он сел и вкрадчивым тоном, от которого Блашке окончательно стало не по себе, продолжал:

— Не в пример некоторым, занимающимся болтовней, вы и я — практики и ко всему должны подходить реально. Если не случится чудо, — а насколько я разбираюсь в происходящем, его не будет, — война нами проиграна. Смешно думать, что после этого проигрыша нас оставят в покое. Поэтому мы обязаны заблаговременно принять кое-какие меры, если и не ради нашего будущего, то ради будущего культурного мира, я имею в виду мир без большевизма и коммунизма, которые будут уничтожены мощью англосаксов… Короче, Зепп, — в голосе Гиммлера Блашке уловил звенящие нотки, — я остановил свой выбор на вас. Вы выполните, что надо… Понятно?

Гиммлер подошел к письменному столу, ногтем подчеркнул на карте незначительный населенный пункт на юге Германии и, глядя перед собой, начал объяснять: наиболее важные архивы гестапо, картотеку и личные дела агентов, разбросанных по земному шару, и особо секретные документы, хранящиеся в сейфах шефа, необходимо заблаговременно укрыть в надежном месте. Хранилище надо создать в глубочайшей тайне, так, чтобы о нем не знали не только люди, но и полевые мыши. А для этого завтра же группенфюрер Зепп Блашке по своему выбору заберет советских военнопленных из лагеря «Нахт унд небель эрлас», под охраной пятидесяти капо и двадцати молодчиков из зондеркоманды СД доставит в указанное на карте место, в толще гранитной горы построит бункер необходимой емкости, а затем…

— Помните, Зепп, — грозя пальцем, говорил Гиммлер, — наиполнейшая тайна. Население близлежащих сел должно остаться в неведении. Работать, применяя только мускульную силу. Ни одного взрыва, ни одного выстрела. Материалы подвозить ночью. Шоферов из организации Тодта после каждого рейса ликвидировать. По окончании работ пленных уничтожат капо под вашим наблюдением, а с капо в вашем же присутствии рассчитаются люди из зондеркоманды.

Гиммлер тяжело вздохнул и с деланным сожалением продолжал инструктаж:

— Печальная необходимость, но… Германия превыше всего… На фронтах гибнут сотни тысяч… Вы лично ликвидируете ребят из зондеркоманды, всех до одного! О бункере должны знать двое… я и вы… понятно?

— Яволь! — привычно произнес Зепп Блашке, но внезапно возникшая мысль заставила его оцепенеть. Еле справляясь с судорогой, скривившей рот, Зепп нервно рассмеялся. Гиммлер вскинул на него резко блеснувшие стекла пенсне:

— Н-у-у?.. Что за смех?.. Говорите…

— А кто ликвидирует меня? Адъютант?.. Шофер?…Или…

— Нет, — хладнокровно сказал Гиммлер. — Вас не ликвидируют. Поэтому-то и был отдан приказ, чтобы сюда вы явились один, без свидетелей. На время операции — назовем ее «Штиль» — вам придется отказаться от услуг шофера и адъютанта. Вы свободны, Зепп…

Незаметно для гостя Гиммлер нажал кнопку. Из боковой двери вошел атлет-егерь.

Зепп щелкнул каблуками, вскинул правую руку и хрипло сказал: «Зиг хайль».

НА ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЕ

Второго ноября после полуденного перерыва узников шталага торопливо пересчитали и построили в каре. Фон Шерф выкликнул сто человек, — в том числе Павлова, Сергеева, Иберидзе и Нечаева, — и приказал стать отдельно.

Неожиданно в центр плаца на «Ганомаке» въехал Зепп Блашке. Фон Шерф встретил его рапортом, вручил список отобранных. При виде стоявшего на правом фланге Иберидзе, Блашке приоткрыл рот от неожиданности.

— Э-э! Вот где ты? Жив еще? А где твой «земляк»? Кто еще остался из пятидесяти?

— Жив, пока, — ответил Иберидзе и перечислил восьмерых, уцелевших после бегства из Альбаха.

Блашке развернул список, просмотрел и взглянул на фон Шерфа.

— Почему не включены Русин, Вальц и Старко?

— В списке нет ни одного не выполняющего дневного урока, — сухо ответил фон Шерф. — Отбор произведен по деловым признакам, а если говорить конкретно о Старко, — то Старко фельдшер, работает в лазарете и нужен мне…

Независимый вид и тон фон Шерфа обозлили Блашке. Он вспылил:

— А почему вы решили, что фельдшер не нужен мне? Не умничайте… Всех, кого перечислил этот верзила, включите в список. Да и потом… Э-э… я сам выберу кого надо!

Отобранных распустили по блокам собрать личные вещи, а затем отвели в дальний угол двора и, казалось, забыли о них.

Присутствие Блашке взбудоражило администрацию шталага. Сам фон Шерф бегал на склад, в гараж. Наконец во двор въехали несколько грузовиков и пять арестантских фургонов. С машин соскочили двадцать эсэсовцев, вооруженных автоматами, ручными пулеметами и гранатами, и тридцать пять капо с пистолетами и дубинками. К ним пристроились пятнадцать капо во главе с Гиссом.

Отобранных сто человек рассадили в автофургоны. Сперва машины катились по гладкому асфальту, затем по булыжной мостовой… Позади осталось много сел со злыми собаками. Свернув на грунтовую дорогу, машины, поминутно петляя, начали взбираться на подъем. По крышам громко хлестали ветви деревьев.

Наконец остановились. Прильнув к узкой щели иллюминатора, Русин увидел кусочек ночного неба, одинокую звездочку и острый край молодого месяца.

Пленных не выпускали. Всю ночь надрывно гудели моторы. С рассветом загремел наружный запор. Дверь распахнулась. Русин огляделся: огромная лесная поляна, а на ней, кроме арестантских фургонов, десятка два груженых многотонных машин.

Вскоре скомандовали построение, и не успел штурмфюрер СС пересчитать узников, из-за кустов на поляну влетел «Ганомак» Блашке…

— Вот что, — Блашке зябко поеживаясь, прохаживался перед строем, — вы привезены для того, чтоб построить сооружение. Работа не очень тяжелая, но потрудиться придется. Не в моей привычке запугивать, но предупреждаю! За строительство отвечаю я, и за малейшее нарушение, — запомните: за ма-лей-шее! — Я сам буду расправляться, не наказывать, а рас-прав-лять-ся! Понятно? Работы на два месяца. За каждый съэкономленный день — особая награда. Кое-кто из вас знает меня, они подтвердят: группенфюрер Зепп Блашке зря не скажет. А я говорю: война кончилась. В Женеве открылись мирные переговоры. Это ваша последняя работа. Вскоре вы перейдете в ведение Красного Креста. Постарайтесь. Кормить вас будут лучше, чем в шталаге. Курящим выдадут табак…

«ПЕРЕГОВОРЫ В ЖЕНЕВЕ»

…Только к исходу десятых суток лагерь был оборудован. Вокруг поляны натянули колючую проволоку в несколько рядов, за ней устроили завалы, — их тут же заминировали. У въезда на поляну поставили вышку, — на нее сейчас же забрался эсэсовец, вооруженный ручным пулеметом. Собрали два дома-барака, поменьше — «штаб» дежурного по лагерю — для эсэсовцев, другой — для капо. Сколотили несколько сараев и два навеса.

Для военнопленных предназначался длинный барак без окон, со сплошными нарами. Площадь вокруг барака заминировали, оставили метровую дорожку от единственной двери, мимо «грибка», под которым постоянно стоял часовой — капо, к кухне и в зону. Барак был готов только на шестой день…

В течение пяти ночей пленных запирали в арестантских автофургонах.

Весть о женевских переговорах взбудоражила пленных. Уже в первую ночь в машине, где, кроме Русина и его друзей, оказались Сергеев и Павлов, разгорелись споры.

— Не верю, — убежденно говорил Русин. — Вчера еще шли жаркие бои, а Геббельс кричал о войне до победы, и вдруг… Это Блашке «отлил пулю», чтобы мы из кожи вон лезли… Чтоб не пытались бежать… Нам надо быть начеку. Просто так эсэсовскому генералу не поручат наблюдать за строительством обычного бункера… Тут что-то не то…

Сергеев нервно возражал:

— Бросьте, бросьте… А почему бы и не быть мирным переговорам? Ведь не бывает войны до последнего солдата… Вы говорите: «Вчера еще шли жаркие бои…» И если даже вчера шли бои, это не значит, что сегодня не собрались уполномоченные воюющих сторон…

Павлов соглашался с Сергеевым, и тоже горячо отстаивал возможность переговоров.

…После переселения в барак, где на нарах можно было лечь, вытянуться, при желании перевернуться с бока на бок или сесть, не боясь потревожить с трудом примостившегося, усталого товарища, военнопленные облегченно вздохнули.

Теперь все сто человек обсуждали вероятность мирных переговоров.

Русин и здесь пытался убедить товарищей в подвохе со стороны Блашке, но его мало кто слушал.

Старший лейтенант махнул рукой, — всех не переубедишь, — но друзьям втолковывал: переговоров не может быть, если они и ведутся, неизвестно, как проходят и чем закончатся. Во всяком случае, говорить будут не один месяц. А стоит ли ждать, если карта Германии зашита в подкладке тужурки, пистолет надежно прибинтован к телу, а поляна, хотя и заминирована, как бы ее не охраняли, не шталаг, не каменоломня. Лишь бы узнать, что за лес окружает ее…

— Правильно, — согласился Вальц. А Иберидзе обиделся даже:

— Кацо, мы не малые ребята, зачем ждать окончания переговоров.

Наконец приступили к рытью котлована. Из ста человек девяносто восемь распределяли на земляные работы, одного назначали в помощь повару, другого — обслуживать охранников. Копали кирками, ломами, лопатами. Землю откатывали ручными тачками.

Однажды Русин получил задание сколотить рассыпавшуюся тачку. В трех шагах от него на куче бревен сидел капо. Он безучастно наблюдал за Русиным и в который уже раз обдумывал никак не поддающуюся объяснению мысль: группенфюрер упорно стремится ускорить темпы строительства. Так почему бы ему не затребовать экскаватор и два-три самосвала. Лопатами многого не выкопаешь. Хорошо, зима мягкая, а если закрутят метели и ударят морозы? В мороз не очень-то приятно торчать на дворе!..

Неожиданно к капо подсел Гисс, до сих пор избегавший Русина. Гисс угостил капо сигаретой, закурил сам, и между ними завязалась неторопливая беседа. Строительство никому не нужного бункера, если даже Блашке переселится в лагерь, все равно раньше февраля не закончится. Отрыть котлован до скального основания, отлить из бетона казематы, — не так просто. Взбрело же в голову начальству именно здесь оборудовать склады снарядов к секретному оружию? Пока все будет готово, русские шагнут к Бугу… По всему видно, фрау Гисс в одиночестве справит рождественские праздники и встретит Новый год.

Тут Гисс похлопал по плечу собеседника, добродушно посмеиваясь, сказал:

— Да и твоя будет скучать… Она уже и сейчас скучает. В «штабе» я видел два письма на твое имя. Если хочешь — сбегай за ними, а я присмотрю за этим чудаком.

Обрадованный капо побежал в штаб.

Торопясь использовать момент, Русин забросал Гисса вопросами.

— Мы в Шварцвальдском лесу… Отсюда до швейцарской границы сто, а до Рейна — семьдесят километров… — отвечал Гисс. — Никакие переговоры не ведутся… Красная Армия громит врага… Из газеты узнаете многое… Ловите…

…После отбоя вокруг Русина собралось человек двадцать. Лежа на животах, голова к голове, они с любопытством рассматривали схему Восточного фронта, помещенную в газете.

Жирная заштрихованная линия тянулась от Волхова, через Ленинград, Великие Луки, западнее Витебска, Овруча, Белой Церкви и Запорожья и терялась где-то у Одессы. Русин читал, переводил и комментировал обзор «специалиста»: фронт стабилизировался. Немецкие войска находятся на рубежах, с которых весной начнется победоносное наступление. Фюрер приказал оснастить армию к этому времени секретным оружием.

— Ну, что? — торжествующе сказал Русин, сворачивая газету. — Идут переговоры? Бои продолжаются. А мы чего-то ждем и старательно строим склады для того секретного оружия. Как трусы какие-то… Честное слово, как трусы… Ребенка спроси, ответит: трусость никогда не являлась ни оправданием, ни даже смягчающим обстоятельством.

— Но, но, — угрюмо прервал худощавый немолодой пленный, — что значит трусы? А ты нам предлагал трусами не быть? Примерно, мне говорил хоть раз? Ты скажи, позови, а потом оскорбляй… Руководитель, тоже мне… Ежели ты командир, проанализируй обстановку, каждому из нас скажи, что делать, а тогда узнаем, кто трус, а кто не трус вовсе… Соберитесь командиры: ты, товарищ Сергеев да Павлов — и составьте план… Ждать нечего.

БУНТ

Под многометровым слоем грунта показался гранит. Оставалось выровнять площадку, забетонировать и приступить к установке опалубки, но Блашке потребовал углубить котлован еще на метр.

Русин не терял надежды найти то слабое звено в охране, внезапный удар по которому разобьет с виду непреодолимую стену, отделяющую узников от внешнего мира. И он нашел его.

С первого же дня рытья котлована эсэсовцы придерживались своеобразного порядка развода по работам, выдачи и сбора инструмента после окончания рабочего дня. По сигналу подъема военнопленных выстраивали в две шеренги. Справа по одному, в трех метрах один от другого, каждый подходил к куче инструментов, брал лом, кирку или лопату и по дорожке, вдоль которой стояли капо, шел к месту работы.

Землекопы спускались в котлован. Назначенные на вязку арматуры и на распиловку досок заходили под навесы. Вокруг котлована выстраивались часовые, а свободные от наряда эсэсовцы и капо отправлялись отдыхать.

После отбоя военнопленные, выбираясь из котлована, попарно проходили мимо охранников, стоящих вдоль дорожки, сдавали инструмент, получали обед и направлялись в барак.

Дважды в день девяносто восемь военнопленных с тяжелыми инструментами в руках представляли грозную силу. Правда, киркам и лопатам пленных противостояли пистолеты и автоматы сорока охранников, но элемент внезапности, а главное — страстная жажда свободы не только уравновешивали силы сторон, но и могли дать, хотя бы временно, преимущество нападающим.

План побега постепенно созрел: в один из дней после отбоя, как только колонна пленных вытянется из котлована, по сигналу все они одновременно ринутся на охранников, перебьют их, завладеют оружием и блокируют домики эсэсовцев и капо. Сигнал подаст Русин. Он в упор выстрелит в капо, принимающего инструмент, и снимет часового на вышке.

В плане было и слабое место: отдыхающие эсэсовцы и капо. Они могли обстрелять военнопленных из окон – штабного домика, а самое страшное — по телефону сообщить о бунте…

— А я на что? — напомнил о себе Иберидзе. — Целый день сижу в штабе…

За неделю до этого во время работы в котловане Иберидзе поранил ступню. Его назначили обслуживать штаб. Эсэсовцам так понравилось помыкать с виду добродушным хромым исполином, что и после того, как он поправился, они оставили его у себя в услужении.

С общего согласия Русин распределил пленных по взводам, взводными командирами назначил Павлова, Старко, Нечаева и Сергеева. Побег наметили на субботу: по субботам Блашке наведывался рано утром, а в остальные дни приезжал часам к трем.

В пятницу Гисс выдавал инструмент. Русин потянулся за лопатой.

— Отойди в сторону, — остановил его Гисс. — Ты назначен вязать арматуру.

Вскоре к Русину присоединился другой военнопленный, назначенный вязать арматуру. Последний из землекопов скрылся в котловане. Следом двинулись капо.

Гисс подошел к Русину:

— Ваш друг понимает по-немецки?

Русин отрицательно качнул головой.

— Слушайте, — возбужденно сказал Гисс, — ночью приезжал Блашке. Он провел совещание, приказал убыстрить темпы строительства и… — Гисс с опаской огляделся по сторонам, — как только работы будут закончены, всех вас расстреляют! Блашке сослался на приказ Гиммлера. Расстрелять должны мы, капо… У вас есть время… Я готов помочь…

По двору прошел штурмфюрер. Русин едва успел шепнуть:

— Завтра не спускайте глаз с меня и, что бы ни случилось, не вмешивайтесь.

В лагерях не раз рассказывали о случаях поголовного уничтожения военнопленных, работавших на строительстве секретных объектов. Поэтому сообщение Гисса о готовящейся расправе ни в ком не вызвало сомнения.

Субботний день выдался не по-зимнему солнечным, теплым. К моменту сигнала об окончании работ Старко, Павлов, Нечаев и Сергеев оказались возле Русина. А как только прозвучала команда «становись по два», незаметно для охранников поставили людей в строй так, как требовалось по плану.

Колонна тронулась. Впереди шли Русин и Павлов. Выбравшись из котлована, Русин оглянулся: ни одной сгорбившейся фигуры. Плечи широко расправлены, головы гордо подняты. Легонько дотронувшись до руки Павлова и чуть склонив голову, Русин прибавил шаг…

Часовой на вышке стоял, повернувшись спиной к поляне. Справа и слева вдоль дорожки, как всегда, стояли капо. Уверенные в своей силе и беспомощности пленных, они беззаботно шутили, кое-кто курил, и ни один из них не был готов к отражению внезапного натиска.

Гисс стоял на посту на дорожке от штаба к «грибку». Пора начинать. Русин вполголоса сказал:

— Пошли, — выхватил из кармана пистолет и в упор выстрелил в охранника, принимающего инструмент. Размахивая ломами, лопатами и кирками, военнопленные бросились на капо. Русин молниеносно повернулся и прицелился в часового на вышке, но не успел нажать курок, как за спиной раздалась короткая автоматная очередь. Часовой, неестественно потоптавшись на месте, упал.

Русин оглянулся. Это стрелял Гисс.

Взвод Вальца, расправившись с охраной на своем участке, ввязывался в общую свалку. Взвод Сергеева бежал к домику капо.

— Вальц, — закричал Русин, — скорее на помощь грузину!..

…Близился час отбоя. Иберидзе пошуровал печь, насыпал в нее совок угля, налил в лампы керосина и, не спуская глаз с дежурного, прислонился к стене. Сидеть в присутствии гауптшарфюрера не разрешалось. Разомлевший от жары эсэсовец читал газету, зевал, тер глаза, поминутно менял позу и наконец задремал, подперев щеку кулаком.

В раскрытую дверь из смежной комнаты доносилось похрапывание спящих эсэсовцев. Снимая сапоги с господина штурмфюрера, Иберидзе пересчитал отдыхающих. Их было одиннадцать.

Стрелки часов двигались медленно. Наконец в окошко избушки выскочила пестрая кукушка, повиливая хвостиком, откуковала пять раз. Во дворе прозвучал гонг. На долю секунды открыв глаза, дежурный взглянул на часы, сладко зевнул и вновь задремал.

Иберидзе отошел на середину комнаты: вот-вот раздастся сигнал Русина. И вот громким эхом по лесу прогремел пистолетный выстрел. Иберидзе кулаком, как кувалдой, стукнул по голове гауптшарфюрера. Эсэсовец обмяк и начал сползать под стол. Иберидзе схватил телефонный аппарат и нанес им второй удар по голове дежурного. Раздался крик штурмфюрера:

— К оружию! Бунт!..

Иберидзе видел, как эсэсовцы один за другим соскакивали с коек, как штурмфюрер, прыгая на одной ноге, пытался натянуть сапоги… Каждая секунда решала судьбу сотни смельчаков. Иберидзе поднял керосиновый баллон, целясь в штурмфюрера, бросил в комнату, тут же ухватил за ножки пылающую печь и швырнул туда же. На залитый керосином пол огненным градом посыпались горящие угли. Взметнулось багровое пламя.

Иберидзе прыгнул к двери, захлопнул ее и заложил кочергу в дверную ручку, сорвал с пояса бездыханного дежурного гранаты и пистолет, схватил автомат и выскочил во двор.

Возбужденно размахивая оружием, навстречу ему бежали Вальц и четверо военнопленных…

БОИ

Военнопленные наступали. Обороняющиеся охранники понимали: от восставших пощады не будет, а если удастся избежать смерти — расстреляет Блашке. Только два дня назад он предупреждал: «Убежит один пленный — полетит десяток голов». А нападающие помнили: надо уничтожить врага и уйти или пасть в бою, иначе — смерть от руки палача. И поэтому схватка была жестокой.

Приказав Вальцу бежать на помощь Иберидзе, Русин взглядом окинул поле сражения: элемент внезапности сработал. В пылу боя люди видят только перед собой, и долг командира — нацелить их, подать команду.

Взводы Старко и Павлова бросились на тридцать трех капо. Двадцать пять были уничтожены на месте. Семеро пустились наутек, а один, подхватив с земли лом, вступил в рукопашную с двумя военнопленными, вооруженными лопатами.

Взвод Нечаева кинулся на восьмерых эсэсовцев, замыкавших колонну. Те приняли бой, пятеро пали под ударами, но трое успели отбежать к котловану и из-за бугорка открыли беспорядочную стрельбу по наступающим, заставили залечь нечаевцев.

Двое из пятнадцати капо, отдыхавших в домике в момент отбоя, играли в карты. Услыхав выстрел и автоматнуюочередь, они схватились за оружие, выбежали во двор, укрылись за толстым бревном у крыльца и повели огонь по взводу Сергеева, наступающему на домик. Сергеев и шесть человек упали, сраженные пулями. Остальные, растерявшись, распластались на открытой площадке перед домиком.

Обстановка создалась критическая: еще момент, другой — и эсэсовцы в районе котлована перестреляют нечаевских людей, отдыхающие капо вступят в бой, и положение сложится не в пользу восставших. Прежде всего следовало ликвидировать угрозу со стороны домика капо.

— Старко! — закричал Русин, — атаковать домик! Павлов, на помощь Нечаеву! Эсэсовцев загнать в котлован, расстрелять сверху…

Голос его осекся: из-за штабеля бревен показался военнопленный. Высоко занеся большой кухонный нож, он подкрадывался к Гиссу. А Гисс, не подозревая опасности, прячась за столбом, вел огонь по капо у крыльца домика.

— Гисс! Гисс! — закричал Русин и бросился наперерез военнопленному, угрожающему Гиссу.

Этот военнопленный раньше других вступил в борьбу. Он работал на кухне, и как только прогремел выстрел, ударом тяжелого черпака размозжил голову повару, схватил нож и бросился на помощь товарищам.

— Это свой «фриц»! Наш! Не тронь! За мной! — кричал Русин.

…Взвод Старко вихрем несся на штурм домика капо.

Неожиданно за спинами капо, обороняющих дом, разорвались две гранаты. Автоматы смолкли. Люди Сергеева поднялись и бросились вперед. Обгоняя их, бежали Старко и Русин. Навстречу из дверей дома хлестнула горячая струя пулеметного огня, и тут же, глуша захлебывающийся лай пулемета, послышался крик:

— Гранаты!.. Гранаты давайте!.. У кого есть гранаты?! — кричал Иберидзе…

Выскочив из штабного дома, Иберидзе на миг остановился. В доме, неистово стуча в двери, вопили эсэсовцы. Густой черный дым полз из-под кровли.

Увидев товарищей, прибежавших на подмогу, Иберидзе широко улыбнулся:

— Зря бежали! Ну, да ладно, там их одиннадцать… Становитесь у окон, по два с обеих сторон. Ни одного не выпускать, а я и Вальц… пошли, Миша!

Вальц глянул на домик капо, куда звал его Шота. Отсюда были видны и капо за бревнами, и то, как, выломав окно, один из осажденных пытается вылезти наружу. Друзья побежали… Вальц с ходу короткой очередью снял капо, почти выбравшегося наружу, а Иберидзе из-за угла домика метнул пару гранат в тех, кто лежал за бревнами..

Иберидзе и Вальц подоспели вовремя. Дом капо был окружен, в окна полетели гранаты… Со стороны котлована доносился крик Нечаева: «Бей их! Бей!..»

Развязка близилась.

Один эсэсовец попытался перелезть через проволочный забор, но зацепился полами бушлата и повис вниз головой. Другой, обезумев от страха, бросив оружие, мчался вдоль забора. А третий, убегая от преследователей, наскочил на минное поле возле барака…

Из окон штаба вырвалось пламя. Огромным факелом пылал дом. Глухо прозвучали два пистолетных выстрела, и схватка окончилась полным уничтожением врага…

Через час на полянке у домика капо выстроились победители — шестьдесят один человек. Тридцать девять, в том числе Павлов и Сергеев, погибли.

Бойцы снесли трупы погибших в домик капо, привалили двери досками и бревнами, облили керосином. Осталось поджечь дом и в пламени похоронить останки отдавших жизнь за освобождение, кровью искупивших позор плена.

Русин проверял готовность бойцов к походу: четыре –взвода по пятнадцать человек, четыре взводных: Нечаев, Иберидзе, Старко и Вальц — чем не рота?! Надежная, испытанная в бою, вооруженная пятью ручными пулеметами, сорока автоматами, двадцатью пистолетами и тремя сотнями гранат, обутая в крепкие сапоги, тепло одетая, обеспеченная продуктами не на один день — это не безоружная кучка пленников, а грозная сила.

— А где же Гисс? — громко спросил Русин.

Из темноты вышел Гисс.

— Гисса нет, — проговорил он. — Карл Крезер перед вами…

Русин обнял его:

— С нами?

— Только с вами, товарищ старший лейтенант. Разрешите стать в строй?

— В первый взвод, — ответил Русин и подал команду: «Шапки долой! Смирно!» — а затем подошел к домику, чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес ее к бревну, облитому керосином…

Через минуту запылал огромный костер.

Пламя металось и ревело. Багровые блики играли на суровых лицах бойцов, готовых вступить в схватку с врагом Родины. Казалось, пламя погребального костра расплавило серые тучи, и они рассыпались мелким пушистым снежком, а отсвет пламени красил их в цвет крови…

— Вечная память погибшим в бою, — глухо проговорил Русин, вскинул автомат на плечо, поправил пистолетную кобуру и, еще раз окинув взглядом застывшие шеренги, скомандовал:

— Шагом марш!

ВЫБОР РЕШЕНИЯ

Отряд двигался по лесной дороге. Крупные хлопья липкого снега тяжело падали с неба и заметали следы.

Крезер шел рядом с Русиным и рассказывал о путях, приведших его в Кельнскую тюрьму, в шталаг и в лесной лагерь. Говорил о положении в «третьей империи».

Русин слушал и изредка поглядывал на часы: что-то долго не было связного от Иберидзе, шедшего с взводом в головном боевом охранении.

Русина беспокоило, где устроить привал на день? До канала Роне — Рейн — Иль, за которым совсем недалеко лежала Франция, пусть оккупированная, но не покоренная, — семьдесят пять километров… Это по карте, а на деле не один овраг пересечет путь отряду, не один населенный пункт придется обходить стороной. Правильнее будет считать все сто сорок километров, — четыре дня пути…

Четыре!.. Легко подумать. А самое позднее завтра к полуденному перерыву в лесной лагерь примчится Блашке, и уже через час в поисках отряда двинутся крупные отряды ГФП, ЗИПО и войсковые части. Они отрежут все пути…

— Сколько километров до магистрального шоссе? — неожиданно спросил Русин.

— Километров десять, но там небезопасно… большое движение транспорта, — ответил Крезер.

Русин усмехнулся. За любым поворотом дороги можно нарваться на опасности, а на шоссе…

Как из-под земли появился Иберидзе. Запорошенный снегом великан казался лесным чудовищем из страшной сказки.

— Товарищ старший лейтенант, — простуженно хрипя доложил он, — впереди по дороге ползут две машины…

Русину не верилось: ведь именно машин не хватает отряду, чтобы уйти от преследования.

— Возьмем,-—сказал он…

…Бойцы укрылись в придорожных кустах. В наступившей тишине было слышно, как где-то в темноте, натужно работали моторы.

Через несколько минут показались два грузовика. Несколько человек с криком: «стой!» — вскочили на подножки… Шофера остановили машины, вылезли наружу и подняли руки вверх… Чех Яромир Полянка и нормандец Жерар Кротье, военнопленные, везли гравий на стройку в лесу…

Пока бойцы разгружали машины, Русин собрал командиров взводов.

— Надо решать. Бензина хватит на триста километров. Мы сможем доехать до границы Германии со Швейцарией, но там нас или выдадут гестапо, или интернируют до окончания войны. А во Франции действуют партизаны… И дядюшка Ганс говорил… И вот Гисс… то есть товарищ Крезер говорит… По-моему, надо подаваться во Францию… Но… загвоздка… одну машину поведет Нечаев…. А вторую?.. Есть шофера среди нас?

— Да ты поговори с хлопцами, с чехом да с этим, как его, — посоветовал Старко. — Они, как и мы, — бедолаги. Может быть, довезут куда надо?

…Яромир Полянка сказал, хотя он и не коммунист, но всегда голосовал за кандидатов коммунистической партии и давно мечтает уйти к партизанам. А нормандец, приложив обе руки к сердцу, умоляюще смотрел на Русина и, заикаясь от волнения, уверял: если даже его прогонят, грозя оружием, он никуда не уйдет. У него старые счеты с «бошами». Он великолепно знает местность и, если понадобится, довезет отряд до границы и укажет пост пограничной полиции, где можно завладеть средствами переправы.

Русин едва успевал переводить.

— Ну, что же, — сказал Иберидзе, — поверим. А если что, то недолго и…

— Значит, во Францию!

Русин вкратце рассказал Крезеру,о принятом решении и спросил его мнение. Более осторожный, чем его товарищи, Крезер подчеркнул всю сложность их плана.

— Конечно, путь один — во Францию. Я не сомневаюсь в успехе, но… о побеге даже одного военнопленного сообщают не только в ближайшую инстанцию, а уход сотни вооруженных людей, истребивших многочисленную охрану, станет известен не только Гиммлеру…

Крезер подождал, пока Русин перевел товарищам и продолжал:

— Франция оккупирована, с правительством Виши имперские власти не считаются, и кто поручится, что приказ задержать наш отряд ранее нас не перескочит границу? Оказавшись на незнакомой территории, мы можем попасть в ловушку… Сегодня Эльзас и Лотарингия — куча золы, под которой таятся искры гнева тех, кто подвергается насильственному онемечиванию. Я знаю человека, у которого можно укрыться на несколько дней. Это совсем недалеко от границы.

Этим мы спутаем карты преследователей, спокойно выберем место перехода через границу и уйдем в удобный для нас момент.

— Я согласен с товарищем Крезером. Дельное предложил, — сказал Русин, закончив перевод.

— Тогда и говорить не о чем. Веди! — проговорил Старко.

Крезер через Русина спросил Жерара Кротье, знает ли тот дорогу до лотарингского городка, который на карте у Русина не значился.

Жерар закивал головой:

— Еще бы! Чудесное местечко! И совсем недалеко!

НЕМНОГО СМЕЛОСТИ… ЧУТОЧКУ НАХАЛЬСТВА…

В кабине первой машины ехали Русин и Крезер. Лес кончился. Дорога пошла по-над берегом реки. Через несколько километров показалось большое село.

Жерар, действительно, дороги знал хорошо, машину вел уверенно, на большой скорости. Километр за километром оставались позади в молочном мареве снежные ночи.

Машины проезжали мимо сел, городков, притаившихся в темноте.

— Словно мертвые. Хотя бы искорка из трубы вылетела, — вслух подумал Русин.

Крезер усмехнулся.

— В третьей империи под страхом смертной казни запрещено топить печи после захода солнца.

Жерар без умолку говорил. Рассказывал свою биографию, перечислял обиды на «бошей», на фашизм, на командиров, руководящих «странной войной» у линии Мажино.

Русин не спускал глаз со спидометра. Неожиданно Жерар сказал: «Скоро будем у места назначения», и, как только справа у дороги показался каменный столб, увенчанный фашистским орлом, свернул с магистрального шоссе.

Начался затяжной спуск. Вскоре машины миновали небольшое местечко. Теперь уже Крезер подавал команду Жерару. Перевалив через невысокий холм, машины свернули на узкую дорогу-аллею и минут через пять уперлись в деревянные ворота. 'Из-за невысокой кирпичной стены виднелся дом и служебные постройки хутора.

Глухим застуженным басом залаяла собака. В глубине двора громко хрюкнула свинья и испуганно замычала корова. Крезер вылез из кабины, ладонью трижды постучал в ворота и, особенно присвистнув, закричал:

— Альберт!

В щелях оконных ставень мелькнул огонек. Крезер вторично свистнул. Из дома вышел мужчина с двустволкой в руке.

Крезер назвал себя. Хозяин, цыкнув на собак, торопливо подошел к воротам и загремел засовами. Обменявшись рукопожатием, Крезер и хозяин отошли чуть в сторону и долго говорили вполголоса. Хозяин изредка поглядывал на машины, затем похлопал Крезера по спине, подошел к Русину и протянул руку.

— Юлиан Гоф к вашим услугам. Я люблю смельчаков, люблю русских и готов сделать все, что в моих силах…

…К рассвету машины были укрыты под стогами сена, а люди расположились в пустой конюшне и сарае. Владелец Юлиан Гоф был ярым антифашистом, готовым на любые жертвы во имя свержения гитлеровской тирании.

Его жена и свояченица с утра наблюдали за единственной дорогой — от хуторка к шоссе. Сам он на одноконной бричке поехал в ближайший городок повидаться с другом, начальником полиции, и разузнать, нет ли каких слухов о бегстве пленников из лагеря в Шварцвальдском лесу.

Он возвратился поздно вечером. В городке не до пленных: на Востоке новое «выравнивание линии фронта» в районах Витебска, Кировограда и Белой Церкви. Берлин подвергся очередной бомбежке. Лучший линкор гитлеровского флота «Шарнгрос» — потоплен.

По дороге домой Альберт заехал на пост пограничной полиции, — от хутора пять километров, — и разговаривал с пограничниками. Их четырнадцать человек.

Тут же на клочке бумаги он набросал схему расположения поста.

— Поверьте, граница охраняется номинально. У деревянного причала, в ста метрах от поста, восемь лодок, отобранных у рыбаков, а на французском берегу, в радиусе до пятидесяти километров — ни одного немецкого солдата… — А лучше всего посмотрите сами… С бугров видны и пост, и пристань… и Франция…

…Еще затемно Русин, Нечаев, Крезер и Альберт дошли до густого кустарника на гребне горы, откуда, как I сказал Альберт, все было видно.

С первыми лучами солнца показался белый закамуфлированный домик пограничной полиции. Он стоял у берега серой, дымящейся ленты Мозеля, за которым сразу поднимались пологие горы, поросшие лесом. На склоне далекой лысой горы виднелась большая деревня, а из ложбины за первой грядой поднималось сизое облако дыма. Были видны и пристань, и лодки…

Русин делал заметки, а Альберт, посмеиваясь, говорил:

— Немного нахальства, чуточку смелости, и вы уйдете в лучшем виде.

Русин улыбнулся. Вспомнились годы учебы в военном училище. Как-то во время разбора тактического ученья, преподаватель тактики, герой гражданской войны, сказал по поводу русиновского решения задачи: «Не знаю, чего было больше — смелости или нахальства?»

«Интересно, — подумал он, — что сказал бы комбриг о сегодняшнем моем решении уничтожить пограничный пост и угнать лодки? Ведь если сейчас фашисты ищут нас в Шварцвальдских лесах или у швейцарской границы, то завтра они точно узнают, где мы».

…К исходу третьего дня отряд был готов к походу. С восходом луны, распростившись с гостеприимным хозяином, Русин скомандовал: «По машинам» — и забрался в кабину.

— Будем брать пост? — поинтересовался Жерар.

— Да, мой друг, — ответил Русин. — Другого выхода нет.

Минут через двадцать показался пост. Оба грузовика остановились у ворот и, не успел часовой вскрикнуть, как взводы Старко и Нечаева ворвались в помещение. Тем временем Иберидзе и Вальц завладели лодками. У отряда появились первые трофеи: станковый пулемет, карабины, рация, карта района Франции, примыкающего к границе, и три бинокля.

Бойцы сбросили в реку обе машины, а затем расселись по лодкам. Минут двадцать отряд плыл вниз по реке. У крутой излучины, по команде, лодки одна за другой с разбегу сели на мягкий грунт.

Как только бойцы вышли на берег, Иберидзе длинным шестом оттолкнул лодки. Течение подхватило утлые суденышки и понесло их.

— Товарищи, — торжественно сказал Русин. — Мы на территории Франции! С этого момента наш отряд является частицей Красной Армии!..

МЭР ДЕ РЮГ

Сейчас же за поймой реки начались лесистые горы. Разыскав тропу, отряд двинулся на запад. Постепенно тропа расширилась настолько, что по ней можно было идти по три в ряд. Изредка подсвечивая фонариком, Русин шел во главе отряда. Пахло дымом, и чем дальше в лес углублялся отряд, тем гуще становился дым. Бойцы кашляли и чихали.

«Не иначе, как дымокур, — думал Русин, — опасаясь заморозков, крестьяне окуривают сады и виноградники. Где-то близко село, а как встретят там вооруженный отряд — неизвестно».

На маленькой поляне Русин остановил отряд на привал.

…День обещал быть солнечным. С рассветом две группы (по три бойца) отправились в разведку. Через полчаса одна из них привела двух пареньков — чумазых и черных от угольной пыли. Те с нескрываемым любопытством рассматривали вооруженных людей и охотно отвечали Русину. Они — жители деревни, до которой не более сорока минут хода, занимаются выжигом угля. В деревне двести восемнадцать дворов. Мэр мосье Базиль де Рюг — владелец мельницы и лесопилки. В деревне немецких солдат нет. Вообще они не слыхали, чтоб где-либо поблизости были немецкие солдаты.

Русин спросил о партизанах.

Нет, партизан, таких, как господа, задержавшие их, — нет. Но в деревне есть сельская организация Сопротивления. Мэр мосье де Рюг — командир патриотической милиции.

Бойцы жадно слушали незнакомую им речь. Русин громко переводил свои вопросы и ответы угольщиков.

— Мэр — антифашист, да что может быть лучше! — обрадовался Русин. — Прямой долг отряда — связаться с мэром.

— Нон!.. Нон!.. Нон!.. — в один голос возразили угольщики. — Невозможно! Мосье мэр категорически приказал работающим в лесах никого не приводить в деревню. Если господин позволит, один из них сбегает в деревню и пригласит мэра к господам… Чтоб господа не сомневались в искренности, второй останется заложником.

Русин согласился. Паренек помоложе побежал в деревню.

Вскоре возвратилась вторая разведывательная группа. Она ходила на юг, дошла до речушки в нескольких километрах от бивуака. За рекой видна деревенька в пятнадцать домов.

Русин и командиры взводов, изучая карту, тихо беседовали, строили догадки, что даст свидание с деревенским мэром. Боец-радист и Яромир Полянка, изъясняясь при помощи жестов, копошились возле рации, захваченной на посту пограничной полиции. Вокруг собрались бойцы. Вдруг радист побледнел и прошептал: «Москва, честное слово, Москва!» А затем сорвал наушники а закричал:

— Товарищ старший лейтенант! Москва! Москва говорит!

На крик сбежались бойцы. К радисту тянулись десятки рук.

— А ну, дай!

— На секундочку!

Коренастый боец растолкал товарищей:

— Ребята! Ведь я москвич! Хлопцы, уступите! — вырвал из рук радиста наушники, прильнул к ним и, блаженно улыбаясь, встретил подошедшего Русина:

— Товарищ командир! Ведь и впрямь Москва!.. Левитан говорит… Послушайте….

Русин с недоверием прижал к уху наушники. Сочный баритон передавал об освобождении советскими войсками города Белая Церковь и десятка крупных населенных пунктов.

— Да! Москва! — обрадовался Русин. Но в следующее мгновение он, стиснув зубы, строго взглянул на Старко:

— Что делают часовые?!.. Этак и Блашке появится!.. Раздвинув кусты, на поляну вышел высокий, плечистый мужчина в шляпе, в коротком полупальто и в высоких сапогах. На груди — розетка цветов французского национального флага. Он остановился, вынул из кармана белый носовой платок и, размахивая им, как флагом, громко по-русски, но с акцентом сказал:

– Господа, я мэр Базиль де Рюг, желаю видеть командира отряда.

Русин отрекомендовался. Обменялись рукопожатием. Мэр говорил степенно, не торопясь. Чувствовалось: каждую фразу он в уме переводил с французского. Он пришел познакомиться с партизанским отрядом, появившимся в общинных лесах, и желает знать, откуда прибыли люди и что собираются делать здесь.

Русин кратко рассказал историю отряда.

— Значит, думаете помочь французам избавиться от немецкого ига?

— Не совсем так, — сказал Русин. — Мы — подразделение Красной Армии, борющейся с фашистами. Поскольку и во Франции есть силы, сражающиеся с гитлеровцами, надеюсь на ваше содействие… Что скажете?..

Покачивая головой, мэр вынул из-за пазухи потрепанную газету, надел очки, откашлялся.

— Фашисты победили нас численностью, материальным превосходством и подготовленностью, — степенно сказал он. — Однако французы никогда не переставали бороться за свободу. Они горят желанием восстать, но пока что вынуждены помнить это, — де Рюг похлопал ладонью по газете.

— Долго рассказывать… Лучше послушайте, что написано в обращении господина генерала Штюльпнагеля к населению оккупированных территорий.

Водя пальцем по строчкам, де Рюг переводил фразу за фразой. Постепенно голос чтеца становился гуще, суровее. Он многозначительно поднял указательный палец:

«…Среди вас имеются агенты, оплачиваемые державами — противниками Германии, преступные коммунистические элементы, которые имеют перед собой единственную цель — посеять раздор между оккупирующей державой и французским населением. Эти лица проявляют полнейшее безразличие к тем последствиям, которые могут быть вызваны их деятельностью в отношении всего населения. Французы! Я призываю всех вас, вашу администрацию и вашу полицию содействовать путем проявления вами предельной бдительности и вашей личной активной помощи в аресте виновных. Необходимо предупреждать о преступных действиях и доносить на их участников в целях избежания критической ситуации, которая ввергла бы всю страну в несчастье. Штюльпнагель».

Де Рюг поверх очков посмотрел на бойцов:

— Это обращение, а вот другое… объявление в «Паризер Цейтунг» от шестнадцатого июля сорок второго года, действующее и на сегодня. Там, где появятся такие, как вы, слышите, «…будут расстреляны ближайшие родственники мужского пола, а также шурины, девери и двоюродные братья старше восемнадцати лет— родственники организаторов смуты, — ну, конечно, это касается и приютивших их, — а все женщины, находящиеся в той же степени родства, будут приговорены к принудительным работам. Дети моложе восемнадцати лет, чьими родителями являются вышеуказанные лица, будут помещены в исправительные дома».

Бойцы молчали. Русин нервно покусывал губы, а де Рюг сложил газету.

— Как мне понять вас? — нерешительно спросил Русин.

— А так, — поднимаясь, ответил де Рюг. — Я мэр, должностное лицо. Чтобы оградить общину от несчастья, по долгу службы я обязан немедленно сообщить оккупационным властям о появлении вашего отряда. Господин Штюлъпнагель слов не бросает на ветер. Но… как участник Сопротивления, я этого не сделаю, потому что с наступлением темноты вы уведете отряд…

— Господин де Рюг, — перебил Русин, — это…

— Я не кончил. Община выделила вам бычка, центнер хлеба и гектолитр вина.

— Значит, гоните?

Де Рюг отрицательно покачал головой:

— Нет, не гоню. Я оберегаю жизнь общины. М-да… Так… А среди вас есть кубанцы?

— Я кубанец… Из станицы Старо-Щербиновской, — отозвался приземистый красноармеец в лихо заломленной фуражке.

По лицу мэра пробежала улыбка, он по-петушиному склонил голову чуть набок, подобрал губы:

— Со Старо-Щербиновской? А не врешь? А ну-ка, вспомни: в станице нема Дерюгиных?

— Как «нема»? Есть. У нас народа больше вашего. Есть и Дерюгины. К примеру, Андрей Васильевич, агроном, одногодок мой… А у него дед — Павло… хороший дед.

— Да что ты го-во-ришь?! — удивился де Рюг. Он, не мигая, смотрел на кубанца, а затем порывистым движением сорвал с головы шляпу, ударил ею о землю, обнял кубанца и, взволнованно обращаясь к окружающим, сказал:

— Господа, да неужто не признали меня? Да ведь я русский, с Кубани… со станицы Старо-Щербиновской… а тот Андрей — сын мне, а Павло — батько! Хлопцы!.. Земляки!.. Станичники… Да как же это вы? а?..

Немного успокоившись, де Рюг поднял шляпу, отряхнул ее.

— Ведь я, господа дорогие, тот самый Василий Павлович Дерюгин, георгиевский кавалер, которого в ту войну император всероссийский запродал господину Пуанкаре на убой!.. Был урядником Дерюгиным, а стал мэром Базилем де Рюг. Вот она, судьба! Так, значит, говоришь, живы старик и Андрей?

— На.фронт уходил — были живы, — сухо ответил кубанец.

Де Рюг похлопал кубанца по спине:

— Встретишься ежели, скажи: видел «погибшего» за веру, царя и отечество…

Русин воспользовался моментом:

— Так как же, Василий Павлович, русский, а гоните нас?

Мэр насупился, оперся на палку:

— Был русским, верно. А сегодня, простите — француз. Мэр… Как договорились, так и оставим. Продукты привезут трое. Один из них, Пашон, по тайным тропкам приведет отряд до Юры и познакомит вас с господином Бушардом. Бушард руководит Сопротивлением в нашем департаменте… Прощайте, господа…

Де Рюг дотронулся двумя пальцами до полей шляпы и пошел прочь…

ДВА ВИДА КИПЕНИЯ…

Хлеб, мясо и боченок вина привезли на двухколесной тележке, запряженной косматым пони. Инвалид лет тридцати с одним глазом и лицом, перекошенным гримасой, прихрамывающий на левую ногу, назвался проводником — Пашоном.

Он говорил отрывисто, захлебывался:

— Пьер Пашон лучше любого браконьера и контрабандиста знает тропы, по которым доведет отряд до центра Юры, а если понадобится, — и до Верхней Гароны.

…Выступили с рассветом. Шли едва приметной козьей тропкой. Несмотря на хромоту, Пашон оказался отличным ходоком. Его разговорчивость помогла Русину уже к исходу дня подробно знать о внутреннем положении Франции, которая со дня позорной капитуляции и не Франция вовсе, а «французское государство».

Формально существует сражающаяся Франция, возглавляемая Шарлем де Голлем. Судя по газетам, распространяемым подпольными организациями, Франция кипит.

На севере и юге страны Сопротивление понимают по-разному.

Сопротивление на юге возглавляют последователи Мориса Тореза, а на севере — господа из буржуазных партий, социалисты, буржуазно-демократические деятели и клерикалы. А сопротивление поучающих: «если тебя ударили по правой щеке — подставь левую», это… это…

Пашон плюнул:

— Мой командор, они говорят: «Мы сторонники «аттантизма». Вам понятно это слово? Мне тоже непонятно, но по-ихнему это «выжидание освобождения республики союзниками». Они ждут, пока жареный каштан вытащат из огня, а потом заявят: «Мосье, остудите его и передайте нам». Господин Жерар рассказывал о вашей беседе с мэром. Наш мэр не голосует за списки партии Тореза, нет! Неужели он русский? Не верю. Русские — это Волга… это вы… По-моему, он и не француз. Французы…

— Это вы, — подсказал Русин.

— О, нет, — живо возразил Пашон. — Я калека, жертва лесопилки мосье де Рюга… Французы — это парни из Савойи, из Дижона…

…Под вечер на третий день отряд пришел в глубокий лесной овраг. Пашон объявил, что отсюда до города, в котором живет господин Бушард, не более десяти километров. Он один пойдет к Бушарду договориться, где и когда может состояться встреча с командиром отряда русских.

Пашон возвратился через сутки: господин Альфонс Бушард, владелец нотариальной конторы, согласился встретиться с командиром отряда и пригласил его в сопровождении ординарца к себе сегодня ночью.

Приглашение Бушарда обсудили и решили: Русин пойдет с Иберидзе. И если они возьмут по паре пистолетов и по десятку гранат, то никакая ловушка не страшна.

Пашон предупредил: необходимо не только дойти до города, но и успеть затемно возвратиться.

Закон о светомаскировке потушил все огни, крепко закрыл оконные ставни, задвинул печные вьюшки. Казалось, и луна подчинилась ему, светила не в полную силу.

Через два часа Русин и Иберидзе были на окраине города. Пашон минут пятнадцать вел их притихшими улицами, остановился у подъезда одноэтажного дома, пальцем постучал о дверную ручку, а затем дважды нажал кнопку звонка…

Ночных гостей встретил мужчина лет сорока пяти. Волнистые, небрежно зачесанные волосы, аккуратно подстриженная черная бородка и усы на бледном лице выглядели чужими, приклеенными рукой гримера. Из-под темных косматых бровей пытливо смотрели колючие, холодные глаза.

Пригласив гостей в комнату и усадив их, хозяин сел за письменный стол, скрестив руки на груди, в упор взглянул на Русина:

— Я — Бушард, а кто вы? Откуда? Куда и зачем идете? Что привело вас ко мне?

— Я — старший лейтенант Красной Армии. Сейчас командую отрядом бывших военнопленных… Мы хотим влиться в ряды Сопротивления Франции…

— Надеюсь, у вас имеются соответствующие документы?

Русин развел руками, усмехнувшись, взглянул на Иберидзе: «документы спрашивает», и коротко рассказал хозяину историю побега из лагеря, перехода через границу и свидания с де Рюгом.

Зушард слушал с интересом, а когда Русин умолк, поднялся, оперся рукой о стопку книг:

— Во мне три человека: юрист, руководитель организации Сопротивления и Бушард — добрый французский буржуа. Так что не удивляйтесь тому, что услышите. Прежде всего разберем правовую сторону: вы находитесь на территории государства, которое не имеет с вашей страной ни дипломатических, ни союзнических отношений. Вы, группа вооруженных людей, очевидно, в частном порядке, предлагаете услуги. Кому? Оккупированной стране? Хотите помочь ей в борьбе с государством-победителем? Как Бушард — благодарю! Похвально! Но как руководитель Сопротивления должен сказать, к сожалению, не имею возможности принять ваше предложение. Даже если бы у вас была дивизия — не могу. Ибо, помимо законов, над нами дамокловым мечом висит «Кодекс о заложниках». И первый ваш выстрел в простого немецкого солдата снимет сотни голов лучших сынов Франции.

Оккупанты безжалостны. В Лилле расстреляно больше тысячи, в Дижоне — тысяча пятьсот, в Милане — около трех тысяч, в Лионе — три шестьсот, в Марселе — тысяча, в Париже — десять тысяч, а в Руане, Орлеане, Ренне, Монпелье, Тулузе и Бордо, по неполным данным, расстреляно по пятьсот — шестьсот заложников. У нас, слава богу, пока что двое…

— А ради чего? — саркастически улыбаясь, продолжал Бушард. — Кажется, ваша пословица говорит: «Хлыстом не перешибешь палку». Так что же вы и такие, как вы, простите, безрассудные люди, хотите? Своим дерзким побегом вы поставили себя вне закона. Потеряли право на применение к вам четвертой Гаагской конвенции тысяча девятьсот седьмого года, направленной на гуманизацию законов и обычаев войны, нарушили правила и принципы, провозглашенные Женевской конвенцией от тысяча девятьсот двадцать девятого года об обращении с военнопленными…

Русин потянул за рукав Иберидзе:

— Вставай, пойдем, — и перебил Бушарда, — простите, вижу, попали не по адресу. Мы не ландскнехты, готовые за похлебку и кусок хлеба подрядиться на войну с вашими врагами, а подразделение Красной Армии. Мы с боем пробились в тыл врага, продолжаем борьбу и ищем связь с отрядами сражающейся Франции. Извините…

Бушард жестом прервал его:

— Я не кончил. Тот, кто просит, теряет часть прав на гордость. Садитесь. Мы сражаемся, но не так, как вы и некоторые безрассудные. По первому сигналу под наше знамя встанут миллионы. И как только орудия англосаксов возвестят вторжение на территорию Франции, земля загорится под ногами «бошей». Сколько человек в вашем отряде?

Русину вспомнился лесничий Кауфер, и он усмехнулся:

— Хотите подсчитать, выгодно ли выдать нас? Нас немало, и мы неплохо вооружены…

— Среди нас предателей нет, — обиделся Бушард.— Я хочу предложить или помочь вам уйти в Швейцарию, или зачислить вас в ряды бойцов Сопротивления и, чтобы сохранить ваши жизни до решающего момента, укрыть вас. У нас найдется десяток-другой крестьянских семей, которые согласятся приютить по одному бойцу… Ваше мнение?

— Нет, — гордо ответил Русин. — Работать мы будем дома, после войны…

— А что же будете делать сейчас?

Русин подошел к карте Франции, висящей на стене:

— Дайте ее нам, и мы сами решим свою судьбу. Иронически улыбаясь, Бушард снял карту:

— Это не много. Берите. В Савойе вам обрадуются. Я хотел сохранить жизнь членов отряда, но вы, русские, не дорожите ею. Уверен: в душе вы проклинаете меня и справедливо проклинаете. А, между прочим, знаете ли, что сказал Паскаль?

Русин отрицательно качнул половой. Бушард многозначительно поднял палец:

— Он долго думал о справедливости и силе и сказал: «Справедливость является предметом спора. Силу лег-го узнать — она неоспорима. Вот почему не смогли сделать так, чтоб Справедливость была Сильной, а сделали сильное справедливым». Немцы сильны, следовательно, справедливость на их стороне. А мою и вашу справедливость надо доказывать с оружием в руках. Да, вам один путь — в Савойю, на юг. У южан кровь горячая, они умеют видеть не то, что есть, а то, что им хочется видеть…

ГОРЯЧИЕ ГОЛОВЫ… И СЕРДЦА…

Слушая Бушарда да поглядывая на унылую фигуру Пашона, Иберидзе догадывался: зря пришли! Уже выйдя из города, Русин рассказал и о правоведческой лекции и о предложении адвоката.

— Не-е-е? — с недоверием протянул Иберидзе. — Не может быть… рабов ищет? — А когда Русин сказал: «Представь, да!» — разразился бранью и всю дорогу, вспоминая холеную бородку и аккуратно расчесанные усы Бушарда, костил его, его родных и близких.

Пашон дорогой молчал.

Узнав о результатах свидания, бойцы возмутились: это и есть хваленое «Сопротивление»? Советовал идти на юг? Ну что ж, и на том спасибо! С оружием в руках дойдем и до Савойи!

На рассвете отряд построился.

— Ну, дорогой мой Пашон, — сказал Русин, сердечно пожимая руку проводнику, — спасибо! Передайте привет мэру. А мы — на юг…

Лицо Пашона исказила гримаса, подобие улыбки:

— Мой командор, горячие головы не только на юге. Я говорил — проведу до Верхней Гаронны, а ведь Савойя намного ближе. Нет во Франции тропы, которую не знает Пашон! Не говорите: «Нет», прикажите дать мне пистолет. Я возвращу его, как только раздобуду немецкий автомат…

К исходу дня отряд на виду у жителей одной деревни форсировал горную реку и по полевой дороге перебрался в лес.

Вечером к бивуаку подошли два паренька — жители Безансона из департамента Ду. Им угрожала насильственная отправка на работы в Германию или арест, и они решили уйти к партизанам.

Русин оказался в затруднительном положении. Прежде всего, он не собирался пополнять отряд за счет местного населения, да и риск — этак могут пробраться лазутчики из гестапо. А с другой стороны — жаль парней.

Судьбу безансонцев решило ходатайство Пашона.

— Мой командор, — приложив к кепи два пальца, сказал Пашон, — я не думаю, что молодые люди — Франсуа и Жорж, лазутчики. Примите их под мою ответственность.

…Два дня отряд спокойно двигался на юг. Наконец лесной массив оборвался на широкой горной долине, с крупной деревней в центре.

Русин в сопровождении командиров взводов и Пашона отправился на рекогносцировку. В километре от опушки леса, в излучине реки раскинулась деревня. За деревней тянулась серая лента железнодорожной насыпи. А за нею ровные квадраты полей и садов уходили к горам. Подернутые сизой дымкой горы венчала, упираясь в небо, вершина безлесной громады. Где-то там притаились Савойские Альпы.

— Идти в обход нет смысла, — сказал Русин, сверяясь с картой, — путь один, через деревню, через полотно и прямо. Что скажете, Пашон?

— Ночь будет туманной… Это неплохо, — подумав, ответил Пашон.

…Возвращались молча. Русин шел задумавшись и вдруг остановился: из кустов доносились подозрительные шорохи.

«Что это? — подумал Русин. — Кто-то из бойцов отошел от лагеря или часовые проморгали и вокруг бивуака бродит посторонний? Уж не Франсуа ли и Жорж воспользовались моментом и крадутся, чтобы сигналами дать знать о нахождении отряда?»

Шорохи усилились. Чуть правее тропы, за стеной колючего кустарника, громко треснула сухая ветка и раздался приглушенный возглас: «Аи!»

Моментально вспомнились юнцы из гитлерюгенда в Тевтобургском лесу. Друзья схватились за оружие. Пашон заковылял к кустам, и вдруг ветви кустарника раздвинулись и в просвете показалось хорошенькое девичье лицо. Девушка, улыбаясь, протянула руку и низким, приятным голосом по-французски сказала:

— Господа, будьте добры… Я запуталась в колючках…

Старко и Нечаев подбежали и помогли девушке выбраться на тропу. Пашон подозрительно таращил здоровый глаз на девушку, сопел.

Кокетливо оправив волосы, выбившиеся из-под вязаной шапочки, она взглядом поблагодарила Старко:

— Меня зовут Рюзанна Ларрей. Мне нужен командир партизан. Я должна немедленно видеть его по важному делу.

Пашон указал на Русина. Девушка уверенно подошла к нему.

— Вы командир, правда?

Русин кивнул головой.

— Вы русские партизаны, не так ли?

Русин подтвердил кивком.

Глаза девушки испуганно округлились, и она быстро сказала:

— Мосье, вас ищут в лесах и хотят выгнать в долину к нашей деревне… А в ней «боши»… Их много!.. Я могу указать вам безопасную дорогу на север… Хотите?

Русин, вскинув брови от удивления, перевел товарищам сказанное девушкой.

Друзья многозначительно переглянулись: «может быть, провоцирует?!», а Пашон бесцеремонно схватил девушку за руку, повернул лицом к себе и просюсюкал:

— Мадемуазель, нельзя ли узнать, кто прислал вас в лес и куда вы собираетесь вести нас?

Очевидно, Рюзанна была готова к подобному вопросу. Она рассказала: о том, что в лесу появился отряд русских партизан, вот уже четыре дня знают все жители кантона. И все догадываются: отряд идет в Савойю. Позавчера в деревню приехали немцы: два танка и пехотинцы на четырех машинах. Солдаты расположились в школе, а офицеры: старший — у них в доме, остальные — у кюре, у мэра и у лавочника. Вчера ее отец, Давид Ларрей, — он член общества, учрежденного Роменом Ролланом, и еще до войны выписывал «Рюсси д'ожурдюи», — сказал ей: «Рюзанна, девочка моя, «боши» готовят засаду против русских. Ступай в лес, разыщи русских и покажи им дорогу, ту, по которой мы ходим». И вот она выполняет поручение отца…

Русин взглянул на товарищей:

— На чужбине для нас куда ни идти — все вперед, но поворачивать туда, откуда пришли — не дело. Верно?

Суровое молчание друзей Русин понял правильно: каждый из них думал именно так.

— Пошли, посмотрим еще раз, — сказал он. — До этого собирались просто проскочить, а теперь будем пробиваться…

…С высокого обрыва деревня просматривалась великолепно. Рюзанна указывала на отдельные здания и объясняла: длинное под зеленой крышей — школа. Во дворе школы — танки и машины, их не видно. Напротив школы — черепичная кровля с антенной — дом ее отца. Мимо него идет дорога к мосту через реку, единственному во всем кантоне. Перед мостом водокачка.

Указав дом мэра, кюре и лавочника, Рюзанна зашептала:

— И позавчера и вчера вечером, когда я уходила в лес, у моста стояли часовые, а во дворе школы — их трое…

Отведя в сторону Пашона, Русин вполголоса поговорил с ним, а затем подошел к друзьям:

— Товарищи командиры, слушайте боевой приказ: к рассвету подходим к северной окраине деревни. Главные силы: взводы Иберидзе, Вальца и Старко — под моим командованием сосредоточиваются у водокачки. Взвод Нечаева скрытно проберется к зданию школы, блокирует его, по свистку снимет часовых, пулеметным огнем и ручными гранатами удержит фашистов в помещении, а затем под прикрытием огня взвода Вальца перейдет мост и железнодорожное полотно. Там — первый рубеж. А дальше — в леса… В Савойю. Любую атаку принимаем… любые силы контратакуем…

Рюзанна с интересом слушала суровую речь Русина и, хотя ни слова не поняла, догадывалась: партизаны решили пробиться на юг. Ей стало страшно: в деревне будет стрельба, будет настоящий бой. Только что эти молодые люди ничуть не походили на страшных партизан, а сейчас лица их посуровели. Недаром говорил отец: «Русские, пока их не обидят, мирный, добродушный народ, но если они решили драться, то на численность врага не обращают внимания».

Неожиданно на ее плечо легла твердая рука.

— А вы, мадемуазель, — ласково и в то же время строго сказал Русин, — пока побудьте нашей пленницей!..

— О, да! Понимаю. Я так и думала. Это совсем, совсем не страшно. Но… — Рюзанна сложила руки как при молитве, — но не лучше ли мне проводить вас? Я знаю все тропки… О, вы позволите мне, не правда ли? Да?..

— Да позволь ей, что она просит, — вполголоса сказал Старко, заметив, что девушка вот-вот расплачется.

— Предлагает быть проводником…

Нечаев всей пятерней поскреб затылок. Иберидзе неодобрительно покачал головой. Старко смутился: «тогда другое дело», но тут две крупные слезы покатились по смуглой девичьей щеке, и он решительно сказал:

— Все равно позволь… Проведет. Глаза у нее не обманывают. Проведет!

…Отряд готовился к предстоящему бою. Примостившись у пенька, чистил свой автомат Русин. И пока руки машинально делали привычное дело, Русин мысленно пытался предвосхитить предстоящее. За товарищей он был спокоен — народ надежный. С лопатой на пулемет шли, с гранатой и автоматом в руках не дрогнут перед пушкой и танком…

Крезер? Крезериспытанный друг… Жерар и Яромир Полянка? У них путь один, — с отрядом… Пашон? Калека, обиженный на судьбу и де Рюга, горит желанием доказать, что французы — не Бушард… Рюзанна? Может быть, не стоило доверять девушке? Вон она, будто всю жизнь провела среди партизан. Ни она бойцов, ни они ее не понимают, а о чем-то оживленно разговаривают…

ПРОРЫВ

Отряд спустился в долину и попал в полосу тумана. Видимость не превышала трех метров, но это не смущало Рюзанну. Зябко поеживаясь, она уверенно шла впереди Русина.

Порыв ветра взбудоражил клубы тумана, и они нехотя поползли к реке.

— Вот и дерево, о котором говорил мосье, — сказала Рюзанна.

Отряд остановился. Отсюда взвод Нечаева должен был выбраться к школе, а главные силы, в обход деревни, — к водокачке вблизи моста. Русин обнял Нечаева.

— Действуй энергично, но не зарывайся, — строго сказал он, — ни пуха тебе, ни пера. А вам, мадемуазель, — Русин крепко пожал девичью руку, — спасибо. Живыми останемся — свидимся…

…Взвод Нечаева — семнадцать человек, — следуя за Рюзанной, свернул с тропы. Чем ближе подходили к деревне, тем медленнее шла девушка. В белой дымке рассеивающегося тумана вырисовывались строения, черные полосы колючих заборов.

Остановились у ветхой калитки. Рюзанна приложила палец к губам, тихо проскользнула во двор, чуть пригибаясь, добежала до высокого плетня и прижалась к нему. Один за другим бойцы последовали ее примеру. Нечаев прильнул к широкой щели. В нескольких шагах от него, через улицу, у школы стояли грузовики и два легких танка. В центре площадки у жаровни с горячими углями четверо солдат грели руки. Пятый, плечом опершись о косяк двери, стоял на крыльце и щелкал зажигалкой, пытаясь раскурить трубку.

«В самый раз ударить», — прошептал Нечаев и оглянулся: Рюзанны не было рядом, а бойцы — только скомандуй! Пулеметчик, так тот даже щель в плетне расширил…

Продвижение главных сил задержалось — на пути встретилась оросительная канава, и в поисках перехода пришлось отклониться в сторону. Русин нервничал: еще десять, пятнадцать минут — и деревня начнет пробуждаться от сна. Проснутся и оккупанты… Нечаев окажется в ловушке, а отряд…

Неожиданно, как из-под земли, перед Русиным появилась Рюзанна. Прерывисто дыша, она ухватила Русина за полу бушлата и потянула с тропинки, по которой Русин собирался обойти канаву.

— Сюда, сюда, — захлебываясь от волнения, проговорила Рюзанна, — водокачка здесь… ваши друзья на нашем дворе…

Указав дорогу, девушка быстро юркнула в сторону. Русин даже не успел поблагодарить ее.

Через несколько минут отряд был у стен водокачки, в двадцати метрах от моста. На мосту стояли два солдата. Заложив руки в карманы, втянув головы в поднятые воротники шинелей, они топтались на месте, повернувшись спиной к ветру.

— Пора! — Русин пронзительно свистнул.

Эхом отозвалась длинная очередь нечаевского пулемета. Взорвались гранаты. Иберидзе вскинул автомат, нажал спусковой крючок и, увлекая за собой взвод, кинулся к мосту…

Пятнадцать гранат нечаевского взвода, одновременно разорвавшись, произвели страшную панику среди «бо-шей». Звон лопающихся стекол, бессвязные слова команды, крики раненых слились в общий гул.

— Гранаты по окнам! — кричал Нечаев.

Гранаты метко летели в цель и глухо рвались в помещении. Пулеметчик короткими очередями валил всех, кто пытался выбежать во двор. И вдруг за спиной бойцов упала граната. Злобно шипя, она крутилась на месте. «Сейчас рванет», — подумал Нечаев, с опаской поглядывая на гранату. Но в решающую секунду, безансонец Франсуа подскочил к ней и ногой отшвырнул на безопасное расстояние.

По двору, уныло посвистывая, разлетались сотни вражеских пуль.

— Фрицы бьют с крыши, — крикнул кубанец.

Действительно, через слуховое окно на крышу выбралось несколько фашистов. Они-то и открыли огонь из автоматов. У Нечаева мелькнула беспокойная мысль: «Дело дрянь! Неужто не преодолели моста?..»

— Наши ударили, — прохрипел пулеметчик, — аж штукатурка дождем… метко бьют…

Нечаев распорядился начать отход.

…Прижимаясь к плетням и стенам сараев, бойцы добежали до водокачки. Впереди открытая площадка, и Нечаев пересчитал людей.

— Ну хлопцы, сами знаете, у Вальца патронов не ахти сколько… бежать что есть духу…

…Как только бойцы добежали до середины моста, их заметили с крыши школьного здания. Загремели выстрелы. Пуля настигла одного, он выронил автомат, пробежал несколько метров и рухнул лицом вниз. Безансонец Франсуа поднял его и, сгибаясь под тяжестью обмякшего тела, бросился догонять товарищей. Стал падать пулеметчик. Его подхватили под руки.

За мостом взвод оказался в безопасности. Пулемет, прикрывавший отход, умолк. Но как только нечаевцы перевалили через железнодорожную линию и оказались среди своих, на полотне начали рваться снаряды.

Глупо было рассчитывать, что противник не станет преследовать отряд и не постарается уничтожить его. Русин рассредоточил взводы, наметил ориентиры и рубежи.

До первого рубежа — густой изгороди вокруг фруктового сада — было метров двести. Не успели бойцы достичь его, как с железнодорожного полотна ударили два тяжелых пулемета.

Пригибаясь к земле, люди кинулись через сад на свежевспаханное поле и залегли за кучками колючих ветвей и толстых кольев, кем-то припасенных для изгороди.

— Танк слева, — пробасил Иберидзе. И в ту же секунду закричал пулеметчик:

— Справа танк, за ним машина с пехотой. Холодная испарина покрыла лоб Русина. Он вскочил и, укрываясь за стволом дерева, оглядел местность.

Солдаты — их было не более тридцати — короткими перебежками наступали с фронта. Справа, описывая дугу, двигались танк и грузовик с пехотой, а слева, прикрывая взвод автоматчиков, полз второй танк. С окраины деревни взвилась зеленая ракета, и сейчас же танки повели беглый орудийный огонь.

«Окружают!» — мелькнуло у Русина. Но что это? Танк справа остановился, попятился и начал маневрировать. Остановилась и грузовая машина. Фашисты ожесточенно жестикулировали и кричали.

«Да там оросительный канал… — догадался Русин. — Его-то не перейдешь».

Решение пришло само собой: огнем пулеметов уложить вражескую пехоту, наступающую с фронта, танк слева отсечь от автоматчиков и решительной контратакой во фланг уничтожить их.

Как только застрекотали пулеметы, пехота противника залегла. Бойцы Иберидзе и Вальца ползком добрались до бугорка и, сгруппировавшись, притаились. Несколько человек во главе с Русиным отбежали в сторону.

Ведя огонь из пушки и пулемета, танк неумолимо полз на группу Русина.

Скрежет гусениц, подавив все звуки, усиливался с каждой секундой. Измерив на глаз расстояние до танка, кубанец не спеша достал из кармана четыре гранаты и начал связывать их.

— Ты что? — спросил автоматчик.

— А мы его по-севастопольски встретим…

Кубанец резко мотнув головой, сбросил фуражку и по-пластунски быстро пополз навстречу танку. В нескольких шагах от танка он вскочил, с ходу прыгнул на танковую броню, ухватившись за выступающий перископ, размахнулся и швырнул гранаты в открытый люк.

Они тотчас взорвались. Танк, лязгнув траками, стал. Внутри него начали рваться снаряды. Сбитый взрывной волной, кубанец, неестественно перевернувшись в воздухе, тяжело упал на землю. Автоматчики, внезапно лишившись прикрытия, остановились и, сгрудившись, топтались в нерешительности.

Во всю силу молодых легких Русин крикнул: «За Родину!» — и бросился вперед. Иберидзе и Вальц подхватили клич.

Затрещали беспорядочные выстрелы. Автоматчики побежали. Вооруженный длинным колом великан и не отстающие от него товарищи преследовали и крушили врага.

С железнодорожного полотна ударили пулеметы, скорее с целью подавить контратаку, чем поддержать своих.

В пылу боя никто не услышал грозных минометных залпов из леса. Разрывы мин загрохотали неожиданно для всех. Железнодорожная насыпь потонула в клубах черного дыма. Точный залп невидимой батареи накрыл за оросительным каналом танк и машину с пехотой.

Русин остановился и оглянулся: из леса к месту боя бежало человек пятьдесят. Они размахивали оружием и кричали: «Авансон! Авансон! Вив лэ рюс!»

Преследуя остатки разгромленного отряда оккупантов, вдоль железнодорожного полотна, на шоссе и у моста рвались мины.

Русин надел фуражку на автомат, высоко подняв ее над головой, сзывал бойцов: — Отбой!

ОБЩИЙ ЯЗЫК

…По обочине дороги шли рядом Русин и Этьен Дютье, командир отряда «маки», так вовремя подоспевшего к бою…

Штабу «маки» от патриотов стало известно об отряде русских партизан, пробившихся с территории Германия и о замысле оккупантов уничтожить его. Штаб решил помочь русским смельчакам…

Русин и слушал Дютье, и не слушал. Его волновали свои мысли: девять убитых и пять раненых, почти четверть личного состава отряда, — дорогая цена прорыву. Погибли чудесные советские парни. Хорошо, что кубанец остался жив. Крепкий! Сразу же пришел в себя и еще успел принять участие в рукопашной схватке. Вот он идет, как ни в чем не бывало.

Русин постепенно замедлял шаги, и вскоре он и Дютье оказались в хвосте колонны. Дютье, улыбаясь, кивнул головой, дескать, посмотри на ребят: познакомились, друг друга понимают с полуслова.

Русские и французы, перемешавшись в общем строю, оживленно «разговаривали».

— Споемте, хлопцы! — предложил Старко.

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, — звонко запел кубанец.

Подхватили все: русские, украинцы, французы, чех и немец. Каждый пел на родном языке, но слова международного пролетарского гимна сливались в одно целое, стройное, близкое каждому.

…— Мы уже в Верхней Савойе. Дальше будет просто Савойя, — говорил Дютье, стараясь идти в ногу с Русиным. — Мой дорогой друг! Савойя сегодня — маленькая Франция без оккупантов, фашистов и предателей. Савойя — ощетинившийся еж, перед которым, скуля от злобы и беспомощно скаля пасть, бессильно вертится дурной, шелудивый пес. В Коррезе и Дордони тоже маленькая Франция, но там товарищам тяжелее. Завтра вы познакомитесь с нашим славным Максом. Максимилиан Жардан — коммунист, замечательный патриот, командир бригады. Вы слыхали о нем?

— Нет, не приходилось, — ответил Русин.

— О-о-о! — воскликнул Дютье. — Я должен рассказать о «старике Максе»!.. В девятнадцатом году он принимал участие в Черноморском восстании французского флота. Через год руководил всеобщей забастовкой железнодорожников, направленной на срыв политики Мильерана в отношении Советской России. В декабре двадцатого года на Конгрессе в Туре голосовал за создание Французской коммунистической партии.

В девятьсот тридцать восьмом наш Макс возглавил центр, руководящий забастовкой в Бурже. Это он в дни «странной войны» с трибуны Национального собрания требовал заключения военного союза с Советской Россией. Его имя было внесено в список деятелей коммунистической партии, подлежащих ликвидации. Ищейки Даладье сбились с ног, охотясь за ним. И, несмотря на это, увидите сами, в пятьдесят лет он выглядит моложе меня!

…Мужчина среднего роста, подтянутый, с сильно обветренным, загорелым лицом без единой морщинки, с ясными глазами цвета морской воды, Максимилиан Жардан действительно выглядел тридцатипятилетним.

Он ни о чем не расспрашивал Русина. Прежде всего поздравил с освобождением Красной Армией Кировограда, а затем усадил, просто, задушевно сказал:

— Рассказывайте, мой друг, все, что найдете нужным, — и, не перебивая, слушал.

И только когда Русин закончил рассказ о выпавших на их долю испытаниях, заговорил сам, просто, без рисовки, как старый, хороший знакомый после долгой разлуки.

— Да, Франция сражается… Не де рюги, не бушарды представляют эту Францию, а верные сыны нации, члены Французской коммунистической партии. Под их руководством сотни тысяч вооруженных французских патриотов ушли в горы, в леса, в пещеры, в землянки, в каменоломни и оттуда, встречая поддержку миллионов простых людей, сторонников движения Сопротивления, –притаившихся в подполье, наносят удары по тылам и коммуникациям врага, каждый раз выбирая наиболее чувствительные места.

— В «малой войне» под откос летят поезда, прекращается движение по судоходным каналам, из строя выходят электрические станции, останавливаются заводы и фабрики, работающие на нужды оккупантов, горят склады с награбленным имуществом. От берегов Ла-Манша до Средиземного моря, от Бискайского залива на восток — по всей оккупированной территории, под руководством коммунистической партии происходят забастовки. Франция занимает территорию в пятьсот пятьдесят одну тысячу квадратных километров и имеет население сорок три миллиона. Очевидно, Бушард ведет учет казненных заложников. Он не преувеличил количество жертв. Но что они по сравнению с жертвами на Востоке, в Чехословакии, в Польше, в Югославии, в Советском Союзе, где фашисты уничтожают сотни тысяч? Что эти жертвы в сравнении с жертвами битвы на Волге и Курской дуги, где решалась судьба мировой культуры и цивилизации? Капля в океане!

— Да… Бушарды подсчитывают количество казненных в Лилле, в Бордо… и выжидают освобождения Франции руками и кровью союзников. Не будь бушардов, бесцельных жертв было бы меньше, а сражающаяся Франция давно стала бы Францией воюющей. Вот где, кстати, английская пословица: «хвост пытается вертеть собакой»… Однако я заговорил вас… Вы устали… Отдохните, разбейте отряд на группы по три-пять бойцов. А так как ваши люди не знают французского, мы найдем нескольких местных парней, умеющих говорить на языке Великого Октября, и вольем в те группы переводчиками… Мы думаем расквартировать ваш отряд здесь…— Кончиком карандаша Жардан поставил точку на карте… …Бойцы отряда с нетерпением ждали командира. А Старко как сел неподалеку от жардановского дома, так и прождал два часа. Едва Русин вышел, Старко бросился ему навстречу.

— Ну как? Сражается Франция?

— Да, Остап, Франция сражается! Мы, как подразделение Красной Армии, включены в состав армии сражающейся Франции. Мы не одни. Во французском Сопротивлении, брат ты мой, много наших товарищей. Жардан думает, если свести всех, — наберется до дивизии. Не забыть бы сказать нашему грузину: на юго-западе большой известностью пользуется отряд грузин военнопленных, бежавших из тулузских лагерей. Жардан хвалил: крепко дерутся… Пошли, товарищам расскажу, а то поди, заждались…

…Дней через десять отряд Русина получил первое боевое задание, и восемь групп по пять человек спустились с гор и вступили в «малую войну».

К исходу первого месяца на «лицевом счету» отряда значились семь диверсий на железнодорожных путях – подрыв пакгауза с авиабомбами, три шлюза, выведенных из строя, двадцать две уничтоженные автомашины и до двухсот офицеров и солдат вражеской армии.

В особую заслугу отряду поставили освобождение восьмисот французов, насильно мобилизованных для угона в Германию.

Вскоре многие бойцы начали кое-как изъясняться по-французски, освоились с местностью. «Отряд русского Вольдемара», как называли русиновский отряд, с первых же дней заслужил уважение «маки» и, когда перед Жарданом ставили вопрос о проведении рискованных мероприятий или дерзких диверсий, он часто останавливал свой выбор на отряде Русина.

…Во второй половине февраля обстановка потребовала вывести из строя кольцевую линию высоковольтной электропередачи. Специалисты считали: наибольший эффект даст одновременный подрыв нескольких десятков опор и трех трансформаторных подстанций, и даже указали, где и в каком секторе целесообразнее произвести диверсию. На эту операцию Жардан назначил отряды Дютье и Русина. Первому — западный радиус, а второму — восточный. Русин сформировал пять групп исполнителей.

СВОЕОБРАЗНОЕ ТОЛКОВАНИЕ КОНВЕНЦИИ…

В заброшенную каменоломню, к месту сбора после выполнения задания, раньше всех пришла группа Русина. По зыбким тропкам через болота ее провел пожилой крестьянин. Всю дорогу он проклинал свой возраст и холодный мистраль, способный насквозь прохватить не только ветхую одежду, но и человека до костей.

Во второй половине дня подошли еще три группы. У Иберидзе при выполнении задания погиб боец. У Нечаева погибло двое.

…Старко пришел к восходу луны. Доложил о выполнении задания, а затем уже не Русину, а взывая к чувствам товарищей, принялся объяснять причину опоздания. В деревне, через которую шла группа, крестьяне сообщили ему, что в нескольких километрах восточнее, на хуторе за рощей, размещен лагерь для военнопленных американских солдат и офицеров. Пленных человек двести, а охраны всего тридцать.

— Сердце защемило… Эх, думаю, люди томятся в неволе, терпят, как мы терпели, а я, можно сказать, вооруженный до зубов, пройду мимо? В общем… посоветовался с хлопцами и пошли посмотреть. Хуторок дрянной — домик да сараи. В домике начальство лагерное. Вокруг поляны проволока в два кола. Четыре вышки по углам, а на них, как черные вороны, — «блашкины сыны» и, конечно, прожекторы. В центре два барака, а по двору бродят понурые хлопцы. Человек десять подошли к проволоке, смотрят, сердечные, на рощу, где мы, и горько плачут…

— Ну уж и плачут, — усмехнулся Русин, — за двести метров слезы увидел?

— Да это я так, для эффекта, — смутился Старко.— Думается, если к рассвету дойти — километров восемь не больше, — освободить их — раз плюнуть! Что скажете?

— Если бы я сидел в лагере и узнал, что мимо меня прошли партизаны и не попытались освободить меня, на таких партизан я, тьфу! плюнул бы, — горячо сказал Нечаев.

— Я тоже, — поддакнул Иберидзе — Конечно, вам, товарищ старший лейтенант, виднее. Но…

— А тут и думать не о чем, — подхватил кубанец,— ведь союзники они нам. Да пусть и не союзники вовсе. Люди в фашистской неволе. Веди, товарищ командир.

Русину вспомнилось, как сам он стремился вырваться из-за колючей проволоки.

— Ну как, хлопцы?..

Бойцы, как один, молча поднялись…

…К лагерю отряд подошел с рассветом. На территории царила тишина. Казалось, кроме часовых на вышках, в нем никого не было. Но едва прогремели снайперские выстрелы по часовым и партизаны бросились к воротам, как из будки у ворот раздался крик, а из домика выбежали эсэсовцы и залегли в канаве вдоль дороги.

Расчет на внезапность не удался. Прячась в складках местности, люди Нечаева и Иберидзе поползли к хуторку. Эсэсовцы открыли огонь из пистолетов.

Группа Старко наступала на будку. Целясь в окно, Старко метнул пару гранат, но промахнулся, и они разорвались у стены…

Безансонец Жорж несколькими прыжками достиг канавы, спрыгнул в нее и гранатами забросал эсэсовцев во фланг. Те побежали. Преследуя их, партизаны рассыпались по полю.

Старко метнул третью гранату. Она влетела в окно. Одновременно со взрывом распахнулись боковые двери, четыре охранника выскочили наружу и со всех ног помчались прочь…

Едва смолк бой, из бараков сперва робко, а затем смелее начали выходить военнопленные. Они столпились у дверей бараков и с интересом наблюдали за действиями партизан.

Встреча получилась далеко не такой теплой, как представлял себе Старко. Пленные молчали. Ни один из них не шевельнулся. Ни один не бросился благодарить освободителей.

— Не понимают, видно, — в замешательстве проговорил Старко, — счастью не верят. Объясни им, Владимир Николаевич, а то у меня французские слова, какие знал, вылетели из головы.

Русин подошел к группе поменьше. Одетые в военную форму, чисто выбритые, отнюдь не производившие впечатления замученных, пленные со спокойным любопытством смотрели на обросшего щетиной незнакомца.

«Не чета нашему брату, холеные», — с горечью подумал Русин, останавливаясь в трех шагах от группы, и, козыряя, сказал:

— Господа, вы свободны!

Он повторил эти слова по-французски и по-немецки, но ответа не последовало.

Американец с чисто выбритым лицом аскета, ростом: под стать Русину, только в плечах поуже, вполголоса проговорил что-то по-английски. Моментально пять военнопленных побежали ко второй группе и, громко выкрикивая короткие фразы, широко раскинули руки. Военнопленные повернулись кругом и послушно вошли в барак.

Как только последний переступил порог и дверь захлопнулась, высокий, отдавший распоряжение, подошел к Русину, щелкнул каблуками, двумя пальцами дотронулся до края пилотки:

— Я капитан пехоты Гарри Сауд. Что вы изволили сказать, сэр? — Гарри Сауд, оказывается, владел русским языком.

Русин протянул руку:

— Вы свободны, господа. Охраны нет… Вы свободны. Мы — отряд русских партизан, действующий в составе «маки».

Капитан Сауд вяло пожал руку.

— Если не ошибаюсь, вы говорите по-немецки? Мне немецкий язык более близок, — сухо сказал Сауд и сейчас же по-немецки повторил вопрос: — С кем имею честь?

За спиной Русина стояли бойцы отряда. Он слышал прерывистое дыхание двадцати пяти человек, взволнованных и уставших в бою. Они имели право знать, о чем будет говорить один из тех, ради освобождения которых они только что рисковали жизнью.

Русин гордо вскинул голову и по-русски повторил:

— Вы освобождены подразделением Красной Армии, сражающимся в рядах «маки».

Сауд вскинул плечи:

— Простите, сэр, но в данном случае произошло недоразумение…

Повернувшись вполоборота и поглядывая то на своих, то на бойцов, капитан Сауд заговорил по-немецки. Русин оторопело слушал его, а Крезер — ото дня ко дню он все лучше осваивал русский — едва успевал переводить громким шепотком: — Офицеры и солдаты американской дивизии сражались в Италии под знаменами фельдмаршала Александера. Каждый из них готов присягнуть в том, что воевал честно, как полагается уважающему себя солдату, и только в силу создавшейся боевой обстановки они были вынуждены сложить оружие и сдаться в плен на милость победителя.

Они «вышли из игры» и находятся под покровительством и охраной Гаагской и Женевской конвенций о военнопленных. В лагере побывали представители швейцарского Красного Креста. Многие из пленных установили связь с родными.

Если бы господин старший лейтенант Красной Армии сказал: «Джентльмены, вы свободны, мы препроводим вас до ближайшей железнодорожной станции и, обеспечив охраной и всеми видами положенного довольствия, доставим в порт, откуда вы будете репатриированы» — тогда все понятно. Но что им предлагают? Уйти в леса и горы? Включиться в незаконную войну против государства, пленившего их? Бесцельно рисковать жизнью неизвестно во имя чего?

Иронически улыбаясь, капитан проговорил по-русски:

— Нет, сэр, нет. Мы свое сделали. А если фортуна изменила нашему оружию, не наша вина. Все в руках всевышнего.

Бойцы с недоверием слушали: как же это так? Людям, можно сказать, на блюде готовенькую свободу преподносят, из плена освобождают, предлагают вернуться в ряды сражающихся, а они…

— Да ну их, — обиженно проговорил Нечаев. — Вы, товарищ старший лейтенант, зря мечете бисер перед свиньями. В сарае стоит машина… Пора ехать…

Русин и сам решил кончить комедию.

— Значит, — сказал он, — отказываетесь от свободы?

— От такой, как предлагаете вы, отказываемся, сэр.

— Ну что ж, вольному — воля… Живите!.. Когда возвратятся эсэсовцы, извинитесь перед ними за беспокойство и за машину, которую мы забираем…

— Машина — ваш приз, — не поняв насмешки, серьезно сказал Сауд…

…Больше всех был удручен и сконфужен Старко. Всю дорогу Нечаев подтрунивал над ним и просил повторить, как «плакали» «доходящие бедолаги». Русин ехал молча. Перед тем как покинуть территорию лагеря, он заглянул в бараки. Металлические койки, покрытые чистыми простынями и одеялами, тумбочки, зеркала, столики — все это было так не похоже на обстановку в шталагах, где томятся советские военнопленные, что напрашивались самые мрачные выводы. Зря послушал он Старко…

О том, как отряд «русского Вольдемара» освобождал из лагеря американцев военнопленных, вскоре знали во всех подразделениях «маки». Недели через две к Русину пришли три партизана. Один из них, широкоплечий, с плоским лицом, обезображенным огромным шрамом от ожога, крепко пожал руку Русину и попросил рассказать о встрече с капитаном Саудом.

— Мы, — сказал он, — из тех американцев, которые, как и вы, сражаются. Нас двадцать четыре летчика со сбитых бомбардировщиков. Нам не верится: неужели Гарри Сауд встретил вас так, как передает людская молва?

— Удивительно, но, увы, истинная правда, — сказал Русин.

Американцы поднялись:

— Сэр, это не только удивительно. На наш взгляд, это невероятно, и если бы не ваша безукоризненная репутация, мы сказали бы: «Это, должно быть, неверно». Мы искренне извиняемся перед вами и вашими товарищами. Гарри Сауд не из лучших американцев…

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Пашон, как тень, следовал за Русиным и, чем мог, проявлял свою любовь и преданность. Когда Пашону задавали вопрос, почему он, не владея русским языком, продолжает быть в отряде советских бойцов, он доставал сильно потертый номер подпольной «Юманите» и советовал прочесть статью, обведенную красным карандашом:

«Историческое сражение под Москвой, на Волге и Курско-Орловская битва в далекой России создали и

. укрепили активное движение Сопротивления Франции. Кто посмеет сказать, что это не так? Кто рискнет уверять, что не самоотверженный героизм советских людей напомнил французам о том, что они французы? У нас замирала умственная и духовная жизнь. Французами овладевала трагическая растерянность кролика, оказавшегося в клетке питона. Мы впадали в роковой транс, а залпы орудий в заснеженных степях на Востоке пробудили нас и помогли нам стать самими собой».

У «маки» вошло в привычку при встрече с русскими товарищами вместо приветствия поздравлять с очередной победой Красной Армии.

Бойцы отряда не чувствовали французской зимы. Они не заметили и прихода весны.

— Эх, хлопцы, — говорил кубанец, греясь на солнышке, — как послушаешь, что говорят о нашей Родине, такую гордость начинаешь испытывать, что и сказать нельзя… От-де, знай наших! И хочется такое сделать, чтоб долго помнили русских из отряда Вольдемара…

В разгар весны Жардан созвал начальников отрядов и объявил приказ о состоявшемся объединении разрозненных отрядов многочисленных патриотических организаций в единую армию французских внутренних вооруженных сил — Форс Франсез де Линтерер. После краткой беседы Жардан отпустил подчиненных, а Русина попросил остаться:

— Для вашего отряда, мой друг, есть серьезное задание, — сказал Жардан. — Тяжелые бои на советском фронте, подобие войны в Италии, борьба с партизанами в Югославии, Чехословакии, Польше, Голландии и во Франции сильно волнуют германское командование. Оно предпочитает за счет ослабления позиций в Европе иметь на Востоке все новые и новые дивизии. Но… ресурсы уже не те… Промышленность задыхается без сырья и рабочих рук. «Выравнивая» положение, фашисты усиленно вывозят иностранных граждан в рабство и забирают, где только есть, запасы руды, угля, металла.

Железнодорожные пути Франции работают с напряжением и едва успевают обеспечивать перевозку грузов, прибывающих морем из Италии и идущих из-за Пиренеев. И все — в Германию, а оттуда на Восток, против Востока. Командование Форс Франсез де Линтерер решило до предела дезорганизовать железные дороги и важные магистрали Франции. Жардан подошел к карте.

— Завтра вы выйдете сюда, — карандашом подчеркнул кружочек, — возьмете под свой контроль эти дороги, — карандаш пробежал вдоль нескольких коричневых и красных линий, — а эти, — он перечеркнул три дороги, — выведете из строя, да так, чтобы движение прекратилось не на одну неделю. Поняли? Вижу, что поняли. — Жардан вынул из полевой сумки конверт, протянул Русину. — Найдете господина Дора. Это один из авторитетных руководителей «Национальной компании железных дорог». Он обязан помочь… Не бойтесь Дора. Он француз. Желаю вам удачи…

…На организацию встречи с Дора времени ушло больше, чем на перебазирование отряда. Только на восьмой день Дора смог прибыть в условленное место, в домик лесничего. Он приехал в стареньком лимузине, работающем на древесных чурках, и не один, а с секретарем-стенографисткой.

Русин предпочитал беседу с глазу на глаз, но седовласый деятель антигитлеровского подполья настаивал на том, чтоб их беседа стенографировалась «для истории».

Ознакомившись с письмом Жардана, Дора в отчаянии схватился за голову:

— Так ведь это ужас… это… это… варварство, — чуть слышно выдавил он из себя. — Взорвать этаких красавцев? Взорвать то, чем гордятся французы и над чем трудились светлые умы?

Он прошелся из угла в угол и, почесывая подбородок, остановился перед Русиным.

— А нельзя ли обойтись без этого? Ведь можно взорвать полотно, стрелки… Мало ли других ответственных узлов…

— Нет, — тоном, исключающим дальнейшие пререкания, ответил Русин. — Дороги должны быть выведены из строя на продолжительное время. Я имею приказ. Господин Жардан сказал, что вы окажете помощь. Ну, а если нет — мы обойдемся без нее.

— А-а… А как это мыслится?

Косясь на стенографистку, Русин кратко изложил составленный им план. Дора с удивлением слушал. На его памяти «боши» второй раз ввергли мир и дорогую ему Францию в кошмар войны. Почти тридцать лет назад Дора, тогда уже немолодой человек, на северо-востоке Франции принимал участие в Сопротивлении. Но в те дни от него ждали сведений о передвижении вражеских войск. А сегодня требуют стать разрушителем. Говорят, что это нужно Франции. Но ведь командир отряда не француз. Откуда он знает, что надо республике и без чего она может обойтись? Почему этот интеллигентный, представительный русский так самоотверженно идет на опасность ради чужой ему Франции? И откуда в нем столько огня? Откуда такая сила убеждения?

Дора чувствовал, что вопреки незыблемым законам логики он начинает увлекаться сумасбродным планом сероглазого энтузиаста. Еще немного, и он, Дора, согласится…

— Послушайте, — нерешительно перебил он, — ведь это может унести десятки жизней… Вашу жизнь, черт возьми, а вы так молоды…

Русину внезапно вспомнился латинский афоризм: «Жизнь ради одного лишь существования теряет смысл».

— О-о! — изумился Дора. — Мой молодой друг знаком с языком Горация и Овидия? Тогда… Тогда…

— Что?

— Ничего, — ответил Дора. — Я хотел сказать: на станции Манд к вашему приходу будет стоять маневровый локомотив. Вашим друзьям укажут дорогу к станции, где составы, идущие на север, набирают воду, и уступят место тормозного на хвостовом вагоне. Завтра вы получите предусмотренное четвертым пунктом, а насчет третьего — простите, — Дора с сожалением развел руками, — по третьему вопросу ни-че-го не могу сделать… Может быть, изменим вариант?

— Нет, — поднялся Русин. — .Мы выполним его сами.

Дора двумя пальцами бережно тронул пуговицу на тужурке Русина:

— В стенограмме записано все. И если я возражал, то жалел вас и ваших друзей. Ведь у вас, наверное, есть мать, сестры, невеста…

…Станция Манд значилась только в подробных железнодорожных справочниках. Наспех построенная по требованию оккупационнных властей, она служила для убыстрения продвижения грузов по одноколейной магистрали, идущей из-за Пиренеев. Пассажирские поезда на ней не останавливались.

Несколько человек обслуживающего персонала, начальник станции и военный комендант, однорукий лейтенант, знали одно — по требованию узловых станций нужно беспрепятственно пропускать составы с юга.

За последнюю неделю в связи с диверсиями неуловимых франтирёров и «маки» количество поездов, проходящих через Манд, заметно возросло.

Самым идеальным при пропуске «литерного» и комендант и начальник станции считали положение, когда пристанционные пути оказывались свободными и можно было, стоя на платформе, взглядом встретить локомотив у входного семафора и проводить до поворота, в полукилометре от станции, где мигнет глазок хвостового фонаря.

…Получив распоряжение в пятнадцать часов обеспечить безостановочный проход воинского эшелона с юга на север, начальник станции Манд беспокойно посмотрел на четвертый путь. С утра там стояла «летучка» — локомотив и платформа с материалами и инструментами ремонтеров. Битые два часа соседняя станция Ланголь отказывалась принять «летучку» из-за отсутствия места.

До прихода «литерного» оставалось менее часа. Начальник станции и комендант вышли на платформу. "

— А почему не выполнено ваше приказание перекрыть шлагбаум? — спросил комендант, указывая на пыльное облако, ползущее по дороге к станции. Из облака вынырнул грузовик. Переехав через пути, он свернул и напрямик направился к станции.

В нескольких шагах от платформы машина остановилась. Из кабины вышел Русин в форме гауптштурмфю-рера СС, а из кузова выпрыгнуло пятнадцать «эсэсовцев». Комендант приветственно вскинул руку и пошел встречать старшего по званию.

— Комендант? — грозно спросил Русин.

— Яволь! А это начальник станции… Что прикажете?

— Пройдемте в кабинет. А вы, — Русин строго посмотрел на начальника станции, — отправляйтесь к себе.

…Как только комендант переступил порог кабинета, его схватили, связали и уложили на диван. Русин поторапливал бойцов. Комендант обомлел — эсэсовцы разговаривали по-русски, а русскую речь он понимал лучше французской. Неужели станцией овладели страшные русские партизаны, о которых недавно упоминалось в циркулярном письме?

Русин вышел. Из-за перегородки донесся протестующий голос начальника станции, а затем комендант увидел, как восемь «эсэсовцев», подбежав к локомотиву «летучки», забрались в него, и сейчас же черная махина двинулась с места.

…Начальника станции не связывали. С опаской поглядывая на дула автоматов, он сел у селектора, а как только вошел Русин, горячо запротестовал — на станции хозяин он, и никто, кроме него, не отвечает за безопасность движения.

Под суровым взглядом серых глаз железнодорожник умолк и робко спросил:

— Что хотите, господа?

— Локомотив, — ответил Русин, — через полчаса он возвратится.

— О бог мой! — воскликнул железнодорожник. — Это невозможно! Никак невозможно! Ровно в пятнадцать со станции Ланголь проследует «литерный» воинский эшелон.

— Тем лучше… Грачев! — окликнул Русин бойца.— Добегите до Нечаева и передайте: по окончании операции локомотив оставить на месте. Идет воинский состав. Мы соединимся на поляне у «Черного камня».

Грачев выбежал. Русин подсел к селектору, положил перед собой маузер и строго посмотрел на начальника станции:

— Пока я здесь, на все вопросы соседних станций отвечать только то, что скажу я.

…Группа бойцов Нечаева подбежала к локомотиву, взобралась на него. Нечаев не особенно вежливо дулом автомата ткнул в грудь дремлющего машиниста. Тот вскочил и, ничего не соображая, поднял руки вверх.

Один из бойцов прокрутил маховик рычага и оттянул рычаг регулятора. Локомотив тронулся, громыхая, добежал до стрелки и помчался на север. Неожиданно машинист оттолкнул бойца.

— Безумие! Авантюра! — закричал он. — Паровоз не бричка! Скажите, что надо, и я сделаю. Ведь я, черт возьми, француз!

Нечаев скорее догадался, чем расслышал слова машиниста…

— Мост! Нам надо на мост! — кое-как объяснил он.

— На мост? На этот большой мост? — удивленно переспросил машинист. Он будто догадался, с кем имеет дело.

— Вы из отряда русского офицера Вольдемара? Вам нужно на мост? Мы сейчас будем на мосту.

Машинист дернул ручку сигнала. Не успело откликнуться эхо, как промелькнули столбы со щитами «запретная зона», «закрой поддувало», «тихий ход» и показалась грандиозная ажурная арка, переброшенная над бурной широкой рекой, и тут же теплушка, приткнувшаяся к стволу огромного дерева.

В тени возле нее пять солдат в трусиках и майках играли в карты. Под полосатым «грибом» на железнодорожной насыпи стоял часовой. Он наблюдал за игроками.

Машинист сбавил ход локомотива.

Один из бойцов выстрелил в часового. Не успели часовой на противоположном берегу реки и картежники сообразить в чем дело, как застрочил пулемет, ухнули разрывы нескольких гранат. Локомотив стал. Нечаев и бойцы соскочили на землю и бросились к мосту.

Заложив руки за пояс, машинист смотрел, как минировали мост, по которому он сотни раз водил состав. «Что их толкает на это? — думал он. — Жажда разрушения? Убийства? Презрение к смерти?»

За свои пятьдесят лет машинист многое слышал о далекой России, о легендарных большевиках мечтателях. В душе он отрицал программу Французской коммунистической партии, но сочувствовал русским, радовался их успехам, восхищался героизмом Красной Армии.

…Вскоре восемь человек выбрались на мост и направились к локомотиву. Они шли неторопливо, обтирая потные, взволнованные лица, переговариваясь, будто мастеровые после окончания трудной работы, доставившей им удовольствие. Машинист смотрел на них и понял, что ими движет большая любовь к жизни, к Родине. И если сейчас он заберется в будку локомотива и уведет его, оставив их, это не обескуражит смельчаков — они свое сделали: мост взлетит на воздух, движение приостановится, и на землю их далекой Родины там, на Востоке, меньше ступит ног убийц в зеленых мундирах, на которых и у него, потомственного железнодорожника, чешутся руки.

— Чешутся, а смелости не хватает, — пробурчал он и, как только Нечаев подошел к локомотиву, по-деловому осведомился:

— Готово, мосье? Можно ехать?

Отъехав немного от моста, Нечаев приказал остановить локомотив. Подчиняясь выразительному жесту, машинист покинул будку. Насыпь колыхнулась, как от удара огромной морской волны. Ажурная арка неуклюже отделилась от земли, на долю секунды повисла в воздухе. В черной туче взвихренных камней она опрокинулась на бок и рухнула вниз.

Нечаев проворно взобрался в будку локомотива, прокрутил рычаг, открыл регулятор и моментально спрыгнул. Колеса бешено завертелись. От ужаса машинист лишился дара речи, не мог отвести глаз от локомотива, который набирал скорость.

— Что вы наделали? — воскликнул он, в отчаянии хватаясь за голову.

…Начальник станции уныло смотрел перед собой. Раздался звонок. Русин положил руку на пистолет:

— Громко повторите услышанное. Ответите по моему подсказу.

Начальник станции поднял трубку, прикрывая ее рукой, чуть шевеля губами, прошептал:

— Готова ли Манд к пропуску «литерного»?

Русин утвердительно кивнул.

— Да, да, все готово! — громко сказал начальник и в изнеможении откинулся на кресле:

— Мосье, поезд вышел со станции Ланголь и сюда прибудет через двенадцать с половиной минут. Полагается дать сигнал выхода, встретить…

— Оповещение не обязательно, а встречать будем, — внушительно сказал Русин. — Идемте…

…Начальник станции с видом обреченного ходил рядом с Русиным по платформе. Вскоре послышался далекий гудок. На горизонте, стелясь по верхушкам деревьев, поползла сизая лента дыма. Показалась длинная цепочка товарных вагонов. На станции тонко запели рельсы. Дробный перестук колес постепенно сливался в угрожающий гул. Наконец, торжественный рев локомотива у семафора возвестил о том, что «литерный» состав достиг станции Манд.

Мимо Русина и начальника станции промелькнул пышущий жаром локомотив, промчались товарные вагоны с солдатами, платформы с пушками, автомашинами и танками.

Последний вагон воинского эшелона скрылся за поворотом, донеслись взрывы. Русин взглянул на часы.

— Моста нет, — спокойно произнес он. — Через пару минут произойдет крушение!..

…На станции Манд, на месте крушения воинского эшелона и в зоне взорванного моста, метались эсэсовцы. Они искали начальника станции и станционных служащих, разбежавшихся, как только от станции отошла партизанская машина. А Русин с бойцами в ожидании подхода группы Нечаева, расположился в лесу, возле «Черного камня».

Настроение у бойцов было приподнятое. Русину не сиделось на месте: потерь нет! Ближайшая задача решена успешно и, если до конца использовать элемент внезапности и нахальства, — он усмехнулся в душе, — то и вторую часть боевого поручения можно решить так же.

По данным Дора, второй объект охраняется десятью солдатами. Сегодня они еще не будут знать о диверсии у станции Манд, но завтра…

Русин на секунду смежил веки и ясно представил себе фотографию большогодвухъярусного моста, подступы к нему.

— Жерар!

— Я здесь, мой старший лейтенант!

— Как машина?

— Хоть в Париж, мой старший лейтенант.

Русин не помнил, чтоб пылкий француз когда-либо ответил «нет». Он подозвал его и показал на карте:

— Мы здесь. К рассвету надо быть там… Сто двадцать семь километров!

Жерар всей пятерней поскреб затылок:

— Даже если двести — мы будем там, мой старший лейтенант…

…Поеживаясь от предрассветного ветерка, ефрейтор Кнут Леткен закурил и, отбивая каблуками чечетку, пошел по мосту. Навстречу ему шел второй часовой. На середине моста они остановились. Посетовали на утреннюю прохладу.

Из палатки, неподалеку от моста, вышли пять солдат и, вытянувшись гуськом, направились сменять товарищей.

Неожиданно послышались далекие глухие разрывы гранат, длинные автоматные очереди и снова взрывы. Часовые разбежались по местам. Из палатки выскочил унтер-офицер. На ходу застегивая поясной ремень, он полез по откосу железнодорожной насыпи, командуя занять оборону на случай возможного нападения на мост.

Солдаты залегли. Беспорядочная стрельба доносилась отчетливее. Унтер-офицер наблюдал, как в низине, не далее чем в километре от моста, по шоссе мчалась военная машина. Солдаты, судя по черным мундирам, эсэсовцы, вели огонь по придорожным кустам.

Вдруг машина заюлила и, закинув кузов, стала поперек дороги. Эсэсовцы попрыгали на землю. Двое, всплеснув руками, тут же упали. Из кабины выскочили шофер и высокий офицер. Последний размахивал пистолетом, солдаты бросились в кювет и открыли огонь по группе деревьев.

Нападающих партизан унтер-офицер не видел, но как человек, побывавший в передрягах на Востоке, по достоинству оценил мужество и находчивость эсэсовцев. Что бы там ни говорили, а ребята смелые. Чего стоит поведение офицера! Вот он вскочил, широко размахнувшись, швырнул две гранаты и побежал по дороге. За ним цепочкой бежали трое. Все они, время от времени приостанавливаясь, отвечали на выстрелы из кустов.

— Вот это герои! — с завистью проговорил унтер-офицер.

Он с удовольствием скомандовал бы: «За мной!» и бросился на помощь, но инструкция категорически запрещала удаляться от объекта в любых условиях. Но зато, как только партизаны покажутся, он даст им «прикурить» из пулемета.

Выстрелы прекратились. Унтер-офицер усмехнулся: партизаны, — кто-кто, а он их знает, — презренные трусы, отошли. Их теперь и с собаками не разыщешь.

По шоссе к мосту уже не бежали, а торопливо шли гауптштурмфюрер СС и сопровождающие его эсэсовцы. Солдаты охраны столпились возле унтер-офицера и приветливо махали руками.

Тяжело дыша, Русин взобрался по насыпи и, остановившись в нескольких шагах от унтер-офицера, грозно спросил:

— Кто старший?

Унтер-офицер щелкнул каблуками и вздернул подбородок:

— Вы слышали стрельбу? Вы видели бой?

— Цу бефель! — отчеканил унтер-офицер. — Но, господин гауптштурмфюрер, разрешите доложить…

— Молчать! — зло тараща глаза, закричал «гауптштурмфюрер». — Вы и ваша команда — трусы! Почему не пришли на помощь? Вы забыли присягу? Да я вас… Сколько человек охраны?

— Отделение! Со мной десять! Разрешите доложить, — пролепетал унтер-офицер.

— Хватит. Выстройте отделение. Я должен огласить важное письмо фюрера!

Подталкивая друг друга, солдаты выстроились в две шеренги. По команде унтер-офицера часовые стали на левом фланге. Сам он замер на правом.

Русин чуть отступил, взглянул на «эсэсовцев», стоявших с автоматами наизготовку.

— Огонь!

Автоматы хлестнули горячим металлом. Унтер-офицер, не вскрикнув, рухнул первым. Русин поднес к губам свисток. Через несколько минут на мосту появился Нечаев со своей группой. Послышались глухие удары ломов…

Где-то за холмами натужно гудел локомотив. Русин торопил: «Побыстрее!» Наконец заложена последняя мина. Нечаев дымящейся сигаретой поджег шнур, подул на него…

Бойцы побежали к машине. Неимоверно сильный толчок взрывной волны остановил их, и они увидели, как в воздух взлетели глыбы земли, камни, шпалы. Верхняя часть моста, расколовшись надвое, упала на нижнюю, та, осев, рухнула и запрудила мутную реку.

Громоподобное эхо прокатилось по холмам. Огибая бугор, к мосту выскочил товарный поезд.

— Жерар, за руль! — распорядился Русин. — Если все обошлось благополучно, Вальц и Иберидзе ждут нас…

…Вряд ли кто из шоферов взялся бы провести машину по дорогам, по которым вел ее Жерар. Она то заползала в густые камыши, то стремительно бежала меж квадратов полей и садов, то переваливала через холмы, как паутиной, покрытые густой сетью тропок, и, наконец, преодолев оросительную канаву, покатилась по горной лесной дороге.

Люди в кузове чувствовали себя не особенно уверенно, а Жерар, где было возможно, жал на газ, круто вертел баранку и изредка косился на Русина.

Тот временами сверялся с картой, перехватывая взгляд Жерара, сквозь стиснутые зубы цедил: «Мы опаздываем!». Жерару было непонятно, о каком опоздании говорит командир, когда до маленькой деревушки, где был назначен сбор, уже недалеко.

…Возвратившись со свидания с господином Дора, Русин созвал командиров групп и в общих чертах обрисовал план операции:

— Эсэсовский капитан должен знать немецкий язык. Со мной пойдет Нечаев со взводом. Он и в технике разбирается, и неплохой подрывник. А вот насчет туннеля подумаем. Следовало бы выделить человек пять, но нельзя — только одно место. Пойдет один.

— Я пойду! — вызвался Иберидзе и повторил: — Я пойду. И один буду и… сойду за пятерых… А прикрытие сами назначайте.

— Прикрывать Шота будет мой взвод, — проговорил Вальц.

Никто не удивился.

…Иберидзе и Вальц ушли на два дня раньше группы Русина — Нечаева. По расчетам, туннель должен был быть взорван позавчера, и, если все сошло благополучно, группа Вальца уже на месте сбора. Но мало ли что, могло случиться! Иберидзе мог не дойти до водокачки. Намеченный Дора состав могли задержать на станции. А может быть, группа дошла до цели, Иберидзе выполнил задание, но на обратном пути они столкнулись с врагом и нуждаются в помощи?..

Машина свернула на лесную просеку, кое-как проползла с километр и очутилась в деревушке, известной "многим как «столица маки».

Обитатели ее гордились тем, что за всю войну и оккупацию ни один немец не рискнул побывать у них в деревеньке, хотя власти знали, что в ней находят пристанище партизаны.

В деревне группы Иберидзе — Вальца не было, а между тем вездесущие мальчишки сообщили: «маки»– взор-? вали железнодорожный туннель…

…Как и предупреждал господин Дора, километровый туннель, намеченный к взрыву, усиленно охранялся •оккупантами. Непосредственные подступы к нему были перекрыты. С обеих сторон туннеля стояли парные часовые. Перед проходом каждого поезда специальная группа, возглавляемая младшим офицером, проезжала на ручной дрезине по туннелю и тщательно осматривала путь.

Иберидзе сопровождал взвод Вальца — пятнадцать человек. Они вовремя подошли к маленькому рабочему поселку, встретились с руководителем местной организации Сопротивления, а тот представил двух франтирёров — восемнадцатилетних парней. Именно они должны были провести Иберидзе через перевал к водокачке, там посадить его на хвостовой вагон состава, идущего на север, и помочь великану донести часть «багажа» до водокачки.

Из поселка до будки путевого обходчика, откуда начиналась тропа на перевал, шли вместе.

— Вот здесь и ждите, — сказал Иберидзе, останавливаясь у шлагбаума неподалеку от будки.

Вальц не спускал глаз с друга. На душе было тяжело. На опасное дело шел Шота.

— Сон видел сегодня, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Иберидзе. — Будто был в Тбилиси. Вместе с торбой и Владимиром Николаевичем поднялись на Мтацмин-да… Красивый мой город, хороший… Вообще хороший, а с горы — лучше не найдешь. После войны обязательно в Тбилиси встретимся… Ну… скажи мне, как я тебя учил.

— Нахвамдис? — неуверенно проговорил Вальц.

— Нахвамдис, дзмао! — ответил Иберидзе, крепко обнял друга, пожал руки товарищам, подхватил увесистый чемодан и, вскинув его на плечо, взглянул на проводников:

— Пошли, орлы, пошли!

…В ночной тишине долго слышались шаги Иберидзе; Вальц, не мигая, смотрел ему вслед и, когда смолкли шорохи по ту сторону железнодорожного полотна, как бы отвечая собственным мыслям, проговорил:

— Поезд, с которым вернется Шота, пройдет завтра ночью…

…Всю ночь Иберидзе и проводники шли в гору. Временами останавливались, перекладывали с плеча на плечо тяжелые чемоданы. С рассветом путники расположились между валунами на перевале. Проводники тихо переговаривались и с уважением поглядывали на Иберидзе. Они догадывались, что лежит в чемоданах и с какой целью идет великан к водокачке. Их поражали его спокойствие, невозмутимость и добродушная улыбка.

В долину спустились быстро, остаток дня пролежали на опушке леса и в сумерках перебрались в кусты у путей к водокачке.

В десять часов вечера подошел поезд с юга. Протащив за собой длинный состав, локомотив остановился у водокачки. На одном из вагонов мелом был нарисован круг с вписанной фашистской свастикой.

— Это ваш поезд, — прошептал черноглазый проводник, выразительно поводя бровями на условный знак.

Подхватив чемоданы, Иберидзе и молодые патриоты торопливо пошли вдоль состава.

С тормозной площадки хвостовой платформы спустился железнодорожник. Размахивая фонарем, он что-то прокричал в темноту.

Проводники уложили чемоданы под скамью в будке и начали объяснять: на скамье стоит зажженный фонарь, как только загудит локомотив, Иберидзе вскочит на площадку, фонарь высунет наружу, а за границей станции уберет его. Иберидзе сказал: «Бьен, понятно!»

Паренек пониже ростом порывисто схватил руку великана, потряс и, прижимая к груди, зашептал:

— Джорджи… мосье… мы говорим: «Счастливо».

Иберидзе стало неловко:

— Ладно уж, — пробормотал он. — Иди, брат, иди… неровен час… уж я сам… спасибо…

Локомотив загудел. В тон ему залился свисток обер-кондуктора. Состав вздрогнул. Одним махом Иберидзе вскочил на подножку, схватил фонарь и высунул наружу…

Как только промелькнул семафор, Иберидзе закрепил фонарь на кронштейне и, забравшись в будку, скрючившись, сел. Поезд шел быстро. От водокачки до туннеля было двадцать семь минут хода.

Не поднимаясь с места, Иберидзе извлек из-под скамьи чемоданы, приговаривая: «Это первый… это второй… это последний», в порядке номеров положил их перед собой и, глядя на блестящие замки, задумался.

Три чемодана — три снаряда, сто килограммов взрывчатки сильнейшего действия. Туннель длиной с километр. На первых ста метрах надо сбросить чемодан номер один… В середине — чемодан номер два, а как только паровоз загудит при выходе из туннеля — третий. Никакой философии, абсолютно не страшно: рванул чеку и бросил… Механизмы всех трех снарядов сработают одновременно… Все просто. От взрыва туннель завалится. В этот момент Иберидзе будет далеко… «Далеко ли? С какой скоростью будет идти поезд за туннелем? Смогу ли вовремя спрыгнуть?» Уверенно тряхнув головой, Иберидзе произнес вслух: «Спрыгну!» «А вдруг пиротехники ошиблись и первый чемодан взорвется в момент броска?» Представив весь ужас катастрофы Иберидзе зажмурился. И вдруг ему почудилось кресло, сидя в котором он «принимал водную процедуру», совсем некстати появилось лицо доктора Граббе. Тот надавил на выстриженное темя и шипящим голосом спросил: «Болит?»

— Не болит, нет, гад ты этакий! — громко проговорил Иберидзе, открыв глаза. — И пиротехники не ошиблись, ну, а я не перепутаю!

От внезапного толчка Иберидзе больно ударился головой о стену будки. Лязгая и громыхая буферами, поезд стал. Иберидзе выглянул наружу. Подсвечивая карманными фонариками, путаясь в полах шинелей, вдоль состава бежали солдаты. Они по двое останавливались у вагонов с тормозными площадками и лезли на них.

Придерживая автоматы, два солдата добежали до хвостовой платформы, посигналили фонариками и неуклюже поднялись на площадку к Иберидзе.

С недоумением глядя на солдат, Иберидзе засунул руку в карман и нащупал пистолет.

«Что бы это значило? Как вести себя?» — думал он, разглядывая представителей фашистского воинства. И тут ему вспомнилось, как пятилетним он ехал из Тбилиси в Батуми. На одной станции в вагон поднялся красноармеец-чекист с винтовкой в руках. Проводник торопливо закрывал окна.

— Это так полагается, —– сказал тогда отец. — Сейчас будет Сурамский туннель.

…Поезд тронулся. Солдаты, поглядывая на тормозного, более чем на голову выше каждого из них, как по команде, вынули сигареты, закурили, а затем один сел на верхнюю ступеньку подножки, свесив ноги наружу, второй, локтями опершись о перила тормозной площадки, замурлыкал песенку.

В висках у Иберидзе стучало: «Что же делать? Как быть? Черная громада гор близка. Скоро туннель. Вот уже и зеленые круги фонарей у входа… Пора… Пора…»

Иберидзе с силой уперся руками в стойки будки, резко двинул ногой в спину сидящего немца и сбил его с платформы. Не теряя ни мгновения, он тут же схватил за шиворот второго немца, приподнял, как котенка, и-перебросил через перила. Тот дико вскрикнул и полетел под ноги часовому у входа в туннель…

Над головой Иберидзе сомкнулись темные своды.. Адский грохот оглушил его. Густой дым слепил глаза, распирая легкие. Промелькнули лампочки на стенах туннеля.

Досчитав до ста, Иберидзе рванул предохранительную-чеку первого снаряда и, перегнувшись через перила, сбросил чемодан.

Отсчитывая секунды, Иберидзе подготовил второй чемодан. Сбросил. Как только паровозный гудок известил о том, что туннель пройден, он хладнокровно потянул предохранитель, размахнулся, швырнул последний чемодан и только тогда почувствовал: сердце отказывается работать, — секунда, другая, и он потеряет сознание.

Грохот внезапно стих. Жадно вдыхая свежий воздух, Иберидзе смотрел на далекое синее небо и вдруг почувствовал что-то неладное. Локомотив протяжно, тревожно гудел. Шипели тормоза. Вагон перед хвостовой платформой судорожно бросало из стороны в сторону. Далеко в темноте беспокойно мелькали красные огни. По всему было видно: машинист старается остановить состав, несущийся под уклон.

«Меня будут искать, — сообразил Иберидзе. — Часовой по ту сторону туннеля по телефону дал знать о солдатах, сброшенных с хвостовой платформы, и вот… Ну, меня вы не найдете». Он проворно спустился на нижнюю ступеньку подножки, на глаз прикинул расстояние до земли и, повиснув на одной руке, всем телом сильно поддался вперед.

Встречный ветер ослепил, сбил шапку, разметал волосы, рванул тужурку, силился вместе с ней оторвать от поручней смельчака. Напрягая мускулы, Иберидзе резко откинулся назад, подставив под удары ветра богатырскую грудь, и разжал пальцы…

Поезд мчался по участку, проложенному по склону высокой горы, железнодорожное полотно кончалось у кромки крутого обрыва, но было темно, и ничего этого Иберидзе не видел. Попав в взвихренные струи воздуха, едва успевая передвигать ноги, он пробежал метров тридцать, споткнулся о пикетный столбик, перевернулся в воздухе, упал и покатился вниз.

За ним, догоняя, перепрыгивая через него и будоража сыпучий грунт, неслись потревоженные камни. Иберидзе потерял сознание. Продолжая стремительно катиться, он не чувствовал, как всколыхнулась земля, как взрывная волна, вырвавшись из туннеля, ударилась о горы и обрушилась вниз.

ПОИСКИ ДРУГА

Группа Вальца расположилась в двадцати метрах от шлагбаума.

Как только прогудел вырвавшийся из туннеля локомотив, бойцы зашевелились. Вот-вот промчится поезд, а с него спрыгнет Шота, любимец отряда.

Прошла минута, другая. Из темноты донеслась беспорядочная стрельба. В черное небо капельками расплавленного металла взвились трассирующие пули. Три последовательных толчка тряхнули почву. За ближайшим отрогом хребта, со стороны туннеля, высоко взметнулось алое облако. На миг озарив местность, взрыв потряс землю так, будто у туннеля упали из заоблачных высот сотни фугасных бомб и разорвались одновременно. По горам прокатилось эхо, а затем наступила тишина.

— Взорвал-таки, — хрипло проговорил кубанец и, испугавшись собственного голоса, умолк.

«Ясно, взорвал… Но почему не видно поезда? Почему стреляли вверх? Неужели Шота не успел спрыгнуть? — подумал Вальц и, успокаивая себя, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Тут что-то другое. Сейчас подойдет наш грузин…

В томительном ожидании прошел час. Тревожно гудя, мимо партизан медленно прополз локомотив. Еще минут через двадцать по шоссе прошла машина с солдатами, тоже к туннелю. А Иберидзе не было.

Вальц сидел сгорбившись. Тяжело было на сердце: неужели друг не вернется? Может быть, сбрасывая последний чемодан, он не удержался и с чемоданом упал на рельсы? Или спрыгнул неудачно, где-то лежит и ждет помощи? Поискать бы, но куда пойдешь в темноте, не зная местности? Скорее бы рассвет. Немцы, поди, тоже ждут, чтоб начать прочесывать местность.

Мысль уводила Вальца к страшной минуте, запомнившейся на всю жизнь: на плацу шталага стоит он. Перед ним Блашке с рукой на пистолетной кобуре… Из рассеченной губы Шота струится кровь, а он смотрит в глаза палачу и твердо говорит: «Так точно, этот пленный — грузин…» Знал, что рискует жизнью, а сказал.

Вальц зябко повел плечами: да разве только это? Сколько раз, выручая товарища, Шота бросался вперед и широкой грудью прикрывал человека, зазевавшегося в бою!.. Если бы Русин не сказал: «Хорошо бы послать пятерых, да место одно» — назвался бы или нет Шота?

Вальц тихо-тихо покачал головой: все равно назвался бы. Он всегда выбирал, где опасности на несколько человек. Уж такой беспокойный характер у него… Эх, Шота, Шота! Брат названый, где-то ты?.. Но, что это?..

Вальц встрепенулся: со стороны гор донесся подозрительный шум. Вот он ближе… еще ближе… Неужели никто из товарищей не слышит шагов Иберидзе?

Вальц рванулся с места:

— Грузин! Шота! Сюда!..

Бойцы, как один, вскочили…

— Нон… нон… нон грузин! — раздалось из темноты, и у полотна выросли две фигуры — франтирёры — проводники Иберидзе.

Франтирёры оказались сердечными парнями. Узнав, что тот, кого они водили к водокачке, не вернулся и, возможно, погиб, — опечалились: не может быть! Такой сильный, большой мужчина и вдруг!.. Нет!.. Он где-то здесь, поблизости, только не в состоянии дать знать о себе. Сейчас они укажут место, — совсем недалеко отсюда, — где можно расположиться отряду. А так как партизанам небезопасно бродить в районе взорванного туннеля, они сами организуют разведку так, что ни у какого «боша» не возникнет подозрение – Вальц с трудом улавливал смысл того, что говорили ему паренек и переводчик– у франтирёров есть братья — мальчишки лет по восьми, смышленные ребята… Есть и коза. А кто не знает, какие беспокойные эти козы?

Оба франтирёра и переводчик вместе с ними так горячо говорили, что Вальц наконец понял: малыши смогут разузнать многое.

— Что ж, попробуем, — согласился Вальц.

Моментально один из франтирёров побежал в поселок «организовать разведку», а второй подтянул брючной ремень потуже.

— Я готов проводить товарищей…

…Через полчаса группа Вальца пришла на виноградники и расположилась в шалаше. Место было глухое. Подступы к шалашу хорошо просматривались, и в случае тревоги можно было незаметно отойти или неожиданно для противника атаковать его.

Проводник ушел. Каждый по-своему коротал время. Кто чистил оружие, кто перематывал портянки, а кто, свернувшись калачиком, дремал.

Вальц несколько раз обошел вокруг шалаша. Прошелся по винограднику. В раздумье постоял у дерева незнакомой ему породы, срезал толстую ветку, сел у входа в шалаш и большим охотничьим ножом принялся обрабатывать ее.

Изредка он поднимал голову и хрипло спрашивал часового:

— Не видно?

Часа в три пополудни часовой шепотом окликнул Вальца:

— Идут!

Бойцы окоужили Вальца. По междурядьям шел франтирёр. За ним двое мальчиков волокли на веревочке жалобно блеющую козу.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Вальц.

— Няшли, — чуть слышно, понуря голову, ответил франтирёр. — Неподалеку от туннеля, в глубоком овраге, на кустах — мертвый. Он нашел… — Франтирёр подтолкнул вперед кареглазого малыша.

Как по команде, руки потянулись к шапкам… Скорбное молчание нарушил кубанец:

— Вынести надо… Как стемнеет, пойдем…

Вальц решительно отшвырнул палку, поднял с земли автомат.

— Нет. Пойдем немедленно. Может быть, не мертвый он…

— А ведь верно, — почесывая за ухом, согласился кубанец, — свалиться под откос — не значит умереть. Пошли.

Мальчуганы, как зачарованные, смотрели на русских «маки». О них говорят: «страшные «маки», а что же в них страшного? Добродушные лица, добрые глаза. Если суметь попросить, то любой из них разрешит потрогать автомат, гранату, а то и широкий нож, который висит на ремне.

Пошептавшись, малыши вплотную подошли к бойцам. Один из партизан шершавой ладонью погладил по голове кареглазого, нежно похлопал по худенькой спине, притянул к себе.

— Ну, друг, — проговорил кубанец франтирёру, — ребят с козой отправь домой, а нам укажи, где овраг.

Шли через сады и виноградники. Железнодорожное полотно было где-то правее. Оно угадывалось по бурым осыпям от середины склона горы. У опушки густой рощи франтирёр остановился и негромко сказал:

— Отсюда недалеко…

Вальц раздвинул кусты. Метрах в ста поднимался крутой склон оврага, а до него – ни бугорка, ни кустика. Наверху, на железнодорожной насыпи копошились люди. Два экскаватора, размахивая ковшами, расчищали завал, образованный взрывом туннеля.

Кубанец ладонью, как козырьком, прикрыл глаза и сквозь зубы процедил:

— Э, да то солдатня. И много их. Надо глядеть в оба…

— Всем рисковать незачем, — сказал Вальц. — Я пойду один. Ты, кубанец, за старшего. Наблюдай, а в случае чего, организуй прикрытие.

…Где бегом от кочки к кочке, а где и на четвереньках Вальц приближался к цели. Ориентиром служила стая ворон. Горластые хищники, каркая, кружились над оврагом. Сердце Вальца сжималось от предчувствия беды. «Неужто над Шота вьются?»

Вальц ужом полз по самой кромке оврага и вдруг, забыв о предосторожности, вскочил и, размахивая руками, закричал: «Кыш вы, проклятое племя!» — На противоположном скосе оврага, метрах в четырех от дна, запутавшись в ветвях одинокого куста, разбросав руки и ноги, лицом вверх лежал Шота Иберидзе. Черный ворон вразвалку ходил по нему.

— Кыш! Кыш! — вторично прокричал Вальц и, не раздумывая, спрыгнул на сыпучий скос оврага…

…ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО…

Кубанец наблюдал за Вальцем и в то же время поглядывал на железнодорожную насыпь.

— Заметят, чего доброго…

В конце концов кубанец не выдержал:

— Вы бы, други-пулеметчики, взяли под прицел насыпь. Что-то «фрицы» забеспокоились…

…Расчистку пути и подступов к туннелю производили американцы военнопленные, охраняемые солдатами. Молодой солдат, из швабов, слышал разговор офицера с членами комиссии по расследованию причин взрыва туннеля: по-видимому, диверсант не успел соскочить с хвостовой платформы, остался под сводами рухнувшее го туннеля или раздавлен горой, свалившейся на рельсы.

Шваб был не прочь взглянуть на труп смельчака, рискнувшего жизнью во имя чего-то, непонятного его уму. Но трупа не было. Позевывая, он повернулся на каблуках и замер.

Более двух часов тому назад он обратил внимание на ворона, который, зависая в воздухе, кружился над оврагом и громко, призывно каркал. Немного погодя уже два ворона кружили там же, а сейчас их огромная стая!.. Что же привлекло внимание хищников? Может быть, ошибаются члены комиссии, диверсанта скинуло в овраг взрывной волной и хищники собираются справить по нем тризну?

— О да, — согласился подошедший фельдфебель. — Вы правы. А вон и его товарищ… Смотрите, смотрите, ползет… Побежал… Нуда!..

Десятки пар глаз наблюдали за Вальцем и каркающей стаей.

— Сейчас мы возьмем их, — самодовольно улыбаясь и потирая руки, сказал старший лейтенант — начальник охраны. — Достаточно по пяти человек спуститься вдоль оврага, и диверсанты окажутся в мешке. Кто желает отличиться? При успехе гарантирую двухнедельный отпуск каждому…

До пятнадцати солдат с автоматами на изготовку начали торопливо спускаться по откосу железнодорожной насыпи к оврагу…

— Эх, хлопцы, дело дрянь, засекли Мишу. Видите, что творится? — сказал кубанец, кивая в сторону насыпи. — Надо выручать. Пулеметчики, по «фрицам»… Двое наперерез к Вальцу… Остальные за мной, к выходу из оврага… Огонь! Пошли!..

…В тот момент, когда Вальц достиг дна оврага и бросился к кусту, в ветвях которого запутался Ибери-дзе, затрещали пулеметы, послышались длинные выстрелы из автоматов и громкие крики.

Вальц вскинул голову. По крутому склону железнодорожного полотна, по колена увязая в сыпучем грунте, с трудом сохраняя равновесие, сползали неприятельские солдаты. Партизанские пулеметы строчили по ним, а с насыпи автоматчики открыли ответный беглый огонь по поляне и вдоль оврага.

Раздумывать было некогда. Вальц с разбега вскарабкался к кусту и, падая, ухватился за один из корней. Куст, не выдержав тяжести, вместе с грунтом пополз вниз.

Иберидзе тихо застонал.

— Жив! — воскликнул Вальц и, как только куст остановился в своем падении, подхватил друга, взвалил на плечо и, не обращая внимания на усиливающуюся перестрелку, побежал вниз по оврагу.

…Завязался бой. Первая же пулеметная очередь скосила пятерых фашистских солдат, а остальные кубарем скатились с насыпи, укрылись за валунами и, ничего не видя перед собой, начали стрелять. С железнодорожного полотна открыли беглый огонь из карабинов и автоматов по оврагу и рощице, где притаились партизаны.

Вальц бежал. Немцы видели его. В бой вступил ручной пулемет противника. Пули со свистом впивались в скосы оврага, щелкали о камни. Неожиданно Вальц услышал: «Держись, Миша!» Голос товарища прибавил сил. До конца оврага оставалось каких-нибудь два десятка шагов. Навстречу бежали друзья.

— Ми-ша! — простонал Иберидзе.

«Больно ему, неудобно держу», — сообразил Вальц, приостановился, с плеча на плечо бережно переложил драгоценную ношу и… Короткий, сильный, тупой удар в спину, ниже правой лопатки, сбил Вальца с ног. Он споткнулся, сгоряча пробежал несколько шагов, упал и, еще не чувствуя своего ранения, приподнялся на руках, взглянул на друга: не ушибся ли?

В глазах Вальца поплыли фиолетовые круги, во рту стало солоно, на губах показалась алая пена. Он видел озабоченные лица товарищей, склонившихся над ним. Слышал, как кубанец спрашивает: «Ранен?» Вяло подумал: «А как же быть с Шота?», мотнул головой:

— Хлопцы, жив Шота, жив!..

…Как только партизаны скрылись из виду, лейтенант, начальник охраны, приказал прекратить стрельбу: он не имел права преследовать партизан, к тому же в перестрелке было потеряно семь человек ранеными и убитыми и израсходованы патроны…

…Иберидзе и Вальц были в бессознательном состоянии. Их несли на самодельных носилках. В сумерках отряд подошел к окраине населенного пункта. Отсюда оставалось пройти километра три по шоссейной дороге, а там через поле в лес, на перевал, в столицу «маки».

Кубанец вел группу, как подсказывал опыт: впереди два человека — дозор, за ними — ядро, шесть бойцов с носилками, а остальные прикрывали фланги и тыл.

Группа двигалась по проселочной дороге, обрамленной канавами, вдоль которых рос чахлый кустарник. До шоссе оставалось метров тридцать. Дозорные вышли на шоссе, помахав руками, дали знать об отсутствии опасности. И вдруг с трех сторон засверкали яркие вспышки, загремели выстрелы. Дозорные упали.

Отряд попал в огневой мешок. В темноте невозможно было определить количество противника. По команде бойцы бросились в канаву, не отвечая на выстрелы, поползли к шоссе, а у самого кювета притаились. Фашисты прекратили стрельбу.

Из кустов доносились шорохи и приглушенные слова команды. Вдруг короткий, пронзительный свисток поднял группу автоматчиков на шоссе.

— Гранаты к бою! — прошептал кубанец. — Бросаем… Контратакуем… Пробиваемся к лесу… Пулеметчики — огонь!

Тринадцать гранат одновременно упали на шоссе… Тринадцать гранат полетели в кусты справа. Пулеметчики нажали гашетки.

— Гранаты!.. Не жалеть гранат!.. За мной, урра! — закричал кубанец и первым бросился навстречу противнику…

…Как раненый зверь, преследуемый сворой трусливых собак, знающих силу клыков и когтей намеченной жертвы, группа с непрерывным боем пробивалась к лесу. Бойцы ползли, тащили носилки с товарищами, притаившись, высматривали наседающего врага, встречали его гранатами, бросались врукопашную и вновь ползли…

По мере приближения к лесу, фашисты действовали нерешительнее. А потом залегли и, не жалея патронов, вслепую повели огонь.

…Вокруг Русина и бойцов отряда собрались жители деревни. Многие из них слышали об «отряде Вольдемара», но впервые видели грозных «русских маки».

Неожиданно раздался мальчишеский крик:

— Идут! Идут!

Из леса вышли партизаны: четыре человека с носилками на плечах. Они медленно шли по просеке. Завидев товарищей, бегущих навстречу, партизаны положили носилки на землю.

Русин остановился в двух шагах от группы. Сердце болезненно сжалось: не было видно Яромира Полянки, жизнерадостного безансонца Франсуа, семерых хороших хлопцев, преданных Родине бойцов, а на носилках — Вальц, без кровинки в лице, и Иберидзе, с распухшим серым лицом.

С легким стоном Иберидзе приподнялся на локтях и, с трудом шевеля губами, прошептал:

— Товарищ старший лейтенант, задание выполнено.

«ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА»

Отряд Русина благополучно добрался до района базирования. Поздравить бойцов с выполнением ответственного задания приехал Жардан.

— Теперь я понял, что значит «нет крепостей, которых большевики не могли бы взять!..» — сказал он, обнимая Русина.

Иберидзе и Вальца отправили в партизанский госпиталь.

Раненых повез Старко. Грустно было бойцам расставаться с товарищами, хотя и знали, вернутся они, а все же тяжело вздыхали.

— Мы от шталага Кирмфельда до Шварцвальдского леса вместе прошли, — как бы оправдываясь, сказал Русин. — Пол-Франции по-пластунски проползли. Плечом к плечу стояли перед смертью… Конечно., отлежится Шота и Мишины раны зарубцуются, но… тает отряд. Осталось только тридцать девять человек.

Жардан потрепал Русина по плечу:

— Ничего. Завтра к вам придут одиннадцать человек. Командир у них — Кузьма Гребных, матрос-черноморец. Все они, вооруженные одним самодельным ножом, ушли из лагеря на севере, а к нам явились, как из арсенала…

…Три одновременные диверсии, дерзкие по замыслу, парализовали наиболее важные железнодорожные магистрали, связывающие юг с севером и востоком. Взрыв мостов и туннеля разъярил оккупантов. Как никогда, они почувствовали, что и во Франции, где на них покорно работают официальный аппарат марионеток Виши и предатели народа, скрывшиеся под личиной патриотов, почва ускользает из-под ног.

Фашисты метались в поисках неуловимых «русских маки», которым народная молва приписывала эти три диверсии. Немецкое командование с удовольствием организовало бы большую карательную экспедицию в партизанские районы, но обстановка на Восточном фронте, где Советская Армия успешно продолжала наступление, требовала срочной переброски новых дивизий.

Дерзкие диверсии все же заставили оккупантов бросить войска на борьбу с разрастающимся партизанским движением и на охрану коммуникаций. Карательные отряды врывались в деревни и рабочие поселки, расстреливали «подозрительных», хватали «заложников», угоняли мужское население, жгли дома.

…Уезжая, Жардан сказал:

— Отдохните, а затем переходите к тактике мелких неожиданных ударов…

На следующий день черноморец Гребных привел группу бойцов, а уже через неделю, глядя на них, Русин говорил: «Хлопцы что надо».

Пашон, Жорж-безансонец и Жерар частенько ходили в разведку. Они ухитрялись бывать далеко за пределами партизанских районов и собирали сведения о наиболее чувствительных местах врага.

— Мой командир, — восторженно докладывал Пашон, — верьте словам: Франция кипит, наконец-то она стала котлом с похлебкой.

Русин выслушивал разведчиков, наносил на карту одному ему понятные значки и ежедневно высылал мелкие группы бойцов на запад, на север, на восток, а вслед за этим в штаб Жардана поступали сведения о подрывах путепроводов, о «самовозгорании» железнодорожных составов, об «исчезновении» крупного фашистского чиновника, о «скоропостижной» смерти предателя нации, о «нечаянных» пожарах на складах, принадлежащих оккупантам, или в пристанционных пакгаузах.

Недели через две после прибытия в отряд группа Гребных получила задание вывести из строя электрическую станцию, снабжающую энергией крупный завод, работающий на немцев.

Через пять дней Гребных возвратился и привел долговязого немца в длинном макинтоше. Руки у того были связаны за спиной, а на голову, по самые плечи, накинут мешок.

Гребных положил перед Русиным кожаный портфель, набитый документами, стащил с головы долговязого мешок и, пинком подталкивая его, серьезно сказал:

— Не то Иохим фон Риббентроп, не то его дядя. Может быть, поговорите…

Немец оказался фон Гольцштофом. Он ехал из Берлина с совещания у имперского министра фон Риббентропа.

Возвращаясь после выполнения задания, Гребных остановился на полчаса в домике активного деятеля Комба, в деревеньке, через которую пролегала магистральная автомобильная дорога, и от хозяина узнал, что в придорожной мастерской стоит «Майбах». А пассажиры — в ожидании окончания ремонта — завтракают под навесом, в саду владельца мастерской.

— Побеседовать бы с ними, — вслух подумал Гребных, Партизаны поняли это как приказ и… через двадцать минут приволокли фон Гольцштофа…

Фон Гольцштоф с ужасом следил за Русиным, небрежно перебирающим бумаги, вынутые из портфеля. А когда Русин вскрыл конверт с грифом «совершенно секретно», застучал зубами, как в лихорадке.

В конверте оказалась «памятная записка», подписанная три дня назад.

Каждый абзац «записки» пестрел фразами: «фюрер приказал», «фюрер требует» или «фюрер ждет доклада о выполнении». А вся «записка», адресованная руководителям германских служб на территории Франции, говорила о том, что вот-вот произойдет высадка англо-американского десанта на территорию Франции. Это вызовет активизацию движения Сопротивления и, следовательно, увеличит число врагов, с которыми придется бороться. А поэтому, поскольку речь идет о защите Европы от врага, фюрер считает, что у Германии нет оснований избегать проведения в жизнь самых решительных превентивных мер, то есть, пока не поздно, усилить террор устрашения, арестовывать как можно больше авторитетных участников Сопротивления, имеющих вес во всех сферах: в экономике, в науке, среди военных, из числа общественных и политических деятелей. Фюрер думает, что не сто пятьдесят, а две тысячи заложников в каждом департаменте вполне обеспечат безопасность тыла в любых условиях.

— Вот что, друже, — сказал Русин, взглянув на Гребных. — Бери своего «фона», бери его портфель и немедленно отправляйся к товарищу Жардану. Хорошо было бы размножить эту «записку» да раздать французам.

«ОВЕРЛОРД»

Обстановка накалялась. Вскоре после поимки фон Гольцштофа Жардан пригласил начальников отрядов к себе. Стоя у карты, Жардан разводил руками и саркастически улыбался.

— Не по-ни-маю! На Востоке от берегов Ледовитого океана к Карпатам и до Черного моря, имея перед собой главные силы противника, Советская Армия громит хваленые гитлеровские дивизии, а на Апеннинском полуострове ф скоростью нескольких километров в сутки ползут войска Александера, и трудно понять, что там, борьба или спокойное «освоение» территории, оставленной врагом?

Партизанское движение ширится. Франция созрела для восстания, как никогда. Она может обеспечить встречу войск вторжения, а их нет. И второго фронта нет. Любой мальчуган знает: «Атлантический вал» — миф! Каждая будущая огневая точка этого «вала» давно известна англо-американскому объединенному командованию… Если бы за Ла-Маншем лежала не Англия, а Советская Россия, французам не пришлось бы томиться в ожидании…

Большинство начальников отрядов соглашалось: правильно сказано! Пока раскачиваются англо-американцы, оккупанты, «очищая» тыл, арестовывают десятки ни в чем неповинных людей, объявляют их заложниками и на основании драконового «кодекса» расправляются с ними…

…В отряде Русина, как и во всех многочисленных подразделениях единой армии французских внутренних вооруженных сил, не сидели сложа руки.

В середине мая из госпиталя возвратились Вальц и Иберидзе. Вальц слегка сутулился, изредка покашливал, в ненастные дни на лице у него появлялся нездоровый румянец, глаза лихорадочно блестели. Иберидзе выглядел курортником.

— Ну, как там насчет силенки? Не убавилось? — озорно спросил кубанец, с восторгом разглядывая великана товарища.

Иберидзе вместо ответа поднял железный прут толщиной с палец, чуть натужился и завязал его узлом…

…Шестого июля под прикрытием неисчислимого количества самолетов тысячи судов перевезли через Ла-Манш англо-американскую армию под командованием Дуайта Эйзенхауэра, — план «Оверлорд» вступил в действие. В тылу противника, на его флангах приземлилось двадцать тысяч авиадесантников. Они быстро вошли в контакт с войсками, высаженными с моря, и сейчас же вступили в бой с гренадерами Роммеля. А Роммель начал по частям вводить в бой дивизии и откатываться на восток.

Миллионы людей с облегчением вздохнули: «Конец!!! Через какие-нибудь две недели Западная Европа будет очищена от оккупантов, англо-американские дивизии ворвутся на территорию «третьей империи» и где-нибудь у Одера встретятся с советскими войсками».

Сторонники «аттантизма» более других воспряли духом: наша берет!..

Но шли дни, и многих начинал беспокоить червячок сомнения. По данным штаба Эйзенхауэра и Монтгомери, силы экспедиционной армии нарастали изо дня в день. Грозная боевая техника беспрепятственно прибывала через канал. Одиннадцать тысяч самолетов завладели небом. Полтора миллиона солдат рвались в бой. Но… то шторм, то низкая облачность, то просто плохая погода тормозили наступление, и вместо ожидаемого победного марша на юг и восток союзная армия предпочитала распространяться вдоль побережья канала.

Это давало возможность Роммелю маневрировать ограниченными силами и на отдельных направлениях, создавая заслоны, переходить в контратаки.

…Неожиданно в расположение отряда Русина пришел подросток лет четырнадцати с запиской от мосье Дора. Тот просил Русина прибыть на свидание по весьма важному делу.

Свидание состоялось в том же домике лесничего.

Дора стоял у окна и, отбивая такт ногой, пощипывал подбородок.

Русин, поглядывая на старика, старался догадаться, чем вызвано свидание? Какая мысль волнует Дора настолько, что, забыв о собеседнике, он вот уже пять минут не может найти фразу, которой хотел начать разгсн вор. Русин решил помочь ему:

— Разговор наедине, без стенографистки?

— А? Что? — встрепенулся Дора. — Вы запомнили ее? Не правда ли, милая девица? К сожалению, ее нет… Вышла замуж… Но сейчас зайдет новая. Она у хозяйки…

— Значит без стенограммы не обойтись?

— Ничего не поделаешь. История и руководство требуют. А вот и секретарь. Прошу…

Послышались скрип двери и шум легких шагов. Русин обернулся. То, что произошло дальше, заставило Дора протереть стекла очков. Командир грозных «русских маки» и секретарша Дора с радостными возгласами бросились друг к другу, пожали руки.

— Дорогая Рюзанна, какими судьбами? Мадемуазель Ларрей, откуда вы появились? — расспрашивал радостно удивленный Русин.

Девушка растерянно переводила взгляд с Русина на Дора.

— Эта крошка, рискуя жизнью, оказала неоценимую услугу нашему отряду, — сказал Русин. — Она — героиня!

— А-а-а! — протянул Дора. — Тогда дело намногопроще. Господин Русин, к вам взывает наша Родина: жизни ста пятидесяти патриотов, — среди них Давид Ларрей, отец мадемуазель Рюзанны, — угрожает опасность. Они приговорены к смерти… Спасти их можете только вы!!!

Рюзанна разрыдалась. Дора, насупившись, взглянул на собеседника. Русин сжал челюсти, скрипнул зубами. Освободить сто пятьдесят приговоренных к смерти — не мост взорвать!.. С мостом — просто… Где они? Кто охраняет? Сколько охранников? Есть хотя бы маленький шанс на успех? Не окажутся ли бесцельными жертвы? — Словно отгоняя возникающие вопросы, Русин ладонью провел по лбу. Отказать? Но не за этим, чтобы услышать отказ, Рюзанна приехала вместе с Дора к командиру «русских маки».

— Мы готовы. Не плачьте, Рюзанна. Слезы не помогут. Приготовьтесь записывать то, что мосье Дора сочтет необходимым уточнить…

Дора порывисто тряхнул руку Русина, взъерошил волосы и стал рассказывать. Карандаш в руках Рюзанны проворно бегал по бумаге.

— Из тюрем десятков округов в замок де Фош перевезли сто пятьдесят семь заложников. Их — известных общественных деятелей, юристов, артистов и священников — собирались уничтожить. На железнодорожной станции де Фош выгружен десятитонный автомобиль «Заурер», прозванный в России «душегубкой». Обреченных должны отравить по пути из замка к глухому оврагу. Сегодня там уже отрыты могилы.

— Вы иронизируете по поводу стенограммы, — обиженно сказал Дора. — А тот, кто предупредил о готовящемся злодеянии, потребовал не только стенографировать беседу с ним, но и зафиксировать ее на пленку. Он рассчитывает в недалеком будущем обелить свою грязную особу этим документом.

Русин задумался. Дора и Рюзанна, как приговора, ждут его ответа. Что же предпринять? Уничтожить «душегубку»? — заложников казнят другим способом. Перехватить машину при выезде из замка? — можно опоздать. В отряде только пятьдесят человек! А что, если… — От внезапно возникшей мысли Русин побледнел, зажмурился: Да, только так! Торопливо набросав на клочке бумаги несколько строчек, Русин протянул его Дора:

— Я согласен, но нам необходимо это…

— Ясно, ясно, — поспешил заверить Дора, пряча записку в карман. — Завтра вы получите план замка… Количество охраны уточним. Газенваген будет отремонтирован не ранее чем послезавтра. Господин Русин, мы надеемся…

Русин жестом прервал его.

— Завтра в это время мы встречаемся. Мадемуазель Рюзанна, от имени тех, кого вы вывели из леса, говорю: не надо плакать.

ЗАМОК ДЕ ФОШ

Даже местные жители не интересовались историей замка де Фош. С незапамятных времен замок служил казармой сперва кирасирам, уланам, затем артиллерийской части, а перед началом «странной войны» — инженерному батальону.

Оккупанты переоборудовали замок под тюрьму. На языке арестованных «попасть в де Фош» значило быть зачисленным в список подлежащих уничтожению. Не было человека, который сказал бы: «Я освобожден из замка де Фош!»

От железнодорожной станции к замку тянулось шоссе — единственная дорога, связывающая его с внешним миром. В нескольких километрах от станции, почти на середине пути, стоял приветливый домик, в котором наследники предприимчивого дельца на протяжении сотни лет держали трактир.

С приходом оккупантов трактир закрылся. Семья трактирщика переехала в город, а присматривать за садом и пустующим домом остался подслеповатый старик. Люди говорили, что он сын участника Парижской коммуны. От восхода до заката солнца старик сидел на скамеечке у закрытых ворот, иногда, вооружившись ножом, стругал палку или дощечку, а чаще дремал.

Трактир располагался там, где шоссе, огибая рощуг круто забирало в сторону. От ворот его были видны железнодорожная станция, разбросавшая свои здания в низине, и красная коробка замка, придавившая вершину холма, за которым начинались овраги и заброшенные каменоломни.

Именно к этому трактиру на рассвете подошли две машины с бойцами отряда Русина. О предполагаемом, прибытии гостей старик знал от внучек. Девушки навестили его и сказали: «Сиди у ворот и занимайся своим делом. Они не помешают. Папа считает это необходимым».

Машины сейчас же укрылись под навесами, а люди словно растворились в зелени сада и рощи и, как в течение дня старик ни напрягал слуха, ему не удалось уловить ни одного подозрительного звука.

Русин, Нечаев и Крезер в форме эсэсовцев и пять бойцов, притаившись, сидели за изгородью, отделяющей владения трактирщика от шоссе. На некотором расстоянии от них, почти на середине проезжей части, стоял дорожный каток. Нерадивый моторист поставил его не на обочине.

…Бойцы молчали. Скоро стемнеет. Участники предстоящей операции знали ее подробно.

Через участников движения Сопротивления мосье Дора выполнил все, что потребовал Русин. Прежде всего — каток. Хочешь не хочешь, но, проезжая мимо него, снизишь скорость, притормозишь и скатишься на обочину, а десятитонный, неуклюжий «Заурер» обязательно залезет задними колесами в кювет.

План замка… Стоит только закрыть глаза, и вот он, как на ладони. Перед замком три флигеля — квартиры коменданта, его помощников и обслуживающего персонала. В стене — кованые ворота. За ними туннельный свод и ворота решетчатые. Направо — дверь в караульное помещение, в нем дежурные: десять человек наружной охраны. Налево крутая лестница на второй этаж, в канцелярию тюрьмы и в кабинет коменданта. За решетчатыми воротами — двор. В центре двухэтажный корпус. У входа надзиратель с пистолетом. Каменная лестница ведет в коридоры первого и второго этажей. Снова двери, решетчатые. Возле них два ключника. В каждом коридоре шесть камер.

Под вечер, перед сменой дежурных и караула, в замке может одновременно оказаться до сорока человек, вооруженных пистолетами и дубинками. Как только газенваген пройдет мимо первой рощи, участники движения Сопротивления перерубят телефонный кабель, соединяющий замок с городом. Тюремщики — народ из породы «молодец на овец, а на молодца — сам овца». Самое ответственное — захват «душегубки».

На шпилях замка отсвечивали последние лучи солнца в долине.

— Ползет! Ползет! — глухо прошептал Нечаев. Вдали показались фары большегрузной машины.

— Приготовились! — Русин с тремя бойцами перебежал шоссе. Через несколько минут из-за поворота показался домик на колесах: точная копия применяемых в дорожностроительных партиях под жилье персонала. Ветерок развевал светлую занавеску, выбившуюся из-под ставни зерешеченного окошка.

В освещенной кабине рядом с шофером сидел офицер. Как только машина поравнялась с катком и заскрежетали рычаги переключения скоростей, на шоссе выскочили восемь человек. Четверо, вскинув автоматы, перегородили дорогу, а четверо, по два с каждой стороны, угрожая пистолетами, вспрыгнули на подножки.

Шофер и офицер, испуганно тараща глаза, покорно вышли. Их окружили. Нечаев сел за руль «Зауера» и отвел его чуть в сторону. Моментально на шоссе выкатились два грузовика с пятнадцатью «эсэсовцами», а из сада выбежали двадцать пять бойцов под командой Иберидзе.

Великан рванул дверь «душегубки», заглянул в нее, повел носом.

— Ничего не случится, лезьте, хлопцы! А если Нечаев по ошибке отравит нас, я ему на том свете голову отвинчу, — сказал Иберидзе и озабоченно взглянул на Нечаева.

— Ты, Костя, смотри, рычаги не перепутай…

Русин торопливо просмотрел документы офицера СС и конверт на имя коменданта замка с письмом, содержащим указания о порядке и очередности рейсов газенваге-на, заложил их за борт мундира.

Неподалеку от замка колонну обогнал юркий «Оппель-кадет». Сидящий за рулем эсэсовец лихо посигналил и, приоткрыв дверцу, прокричал: «Хайль!» Нечаев включил сирену.

…У ворот замка возникла заминка. Привратник внимательно разглядывал Русина в «глазок», дотошно расспрашивал. Только получив удовлетворившие его ответы, он приоткрыл форточку, потребовал письмо на имя коменданта. Русин заметно нервничал — первая заминка! По его предположению, газенваген должны были впустить без задержки.

Минут через десять загремели засовы. С пронзительным скрежетом распахнулись тяжелые наружные ворота. Одновременно завизжали ворота во двор. Нечаев ввел машину во двор, пропустил грузовики и начал разворачивать громоздкую «душегубку». Привратник предложил Русину подняться в канцелярию.

Встреча с комендантом была нужна для ознакомления с обстановкой и для того, чтобы бойцы успели занять исходное положение, приготовиться к штурму.

В кабинете, кроме коменданта, оберштурмфюрера,— он сидел за письменным столом и перечитывал только что полученное письмо, — находились его помощники, — три штурмфюрера.

Моментально отметив в уме, что комендант был без оружия, а у штурмфюреров кобуры плотно застегнуты, Русин отрекомендовался гауптштурмфюрером Копом.

Увидев незнакомого офицера, старшего по рангу, комендант встал, оторопело посмотрел на него и не особенно уверенно сказал:

— Простите, но с газенвагеном должен был прибыть оберштурмфюрер Хруст…

В словах коменданта Русин почувствовал сомнение. В письме о Хрусте не упоминалось. Откуда же комендант приплел Хруста?

— Это не важно, — пренебрежительно ответил Русин. — Главное газенваген, а он во дворе.

— Ну, нет, господин гауптштурмфюрер, — решительно возразил комендант, — в нашем деле неважного нет. Тут что-что не то. У меня имеется телефонограмма. В ней сказано: «Акцию возглавит Хруст…» Два часа тому назад я беседовал с господином Хрустом… В километре от замка, обгоняя газенваген, обменялся приветствиями с Хрустом… и вдруг…

«Дело дрянь, — думал Русин, — прошло только пять минут, комедию надо затянуть…»

— Господин оберштурмфюрер, — строго перебил Русин.

— Ни-ка-ких! — повысил голос комендант. — Сейчас я переговорю по телефону…

Комендант поднял трубку, постучал рычагами и в ожидании соединения продолжал:

— До разъяснения соответствующей инстанции вас и ваших людей я задержу, господин гауптштурмфюрер… Да, да, задержу. Обиды не должно быть… Штурмфюрер Гофст, спуститесь и распорядитесь, чтобы людей господина гауптштурмфюрера завели в караульное помещение и не выпускали. Этот проклятый телефон вечно не отвечает… Гофст, я вам говорю?..

Молодой штурмфюрер поднялся со стула. Русин выхватил из кармана пистолет…

…Как только машина, управляемая Жераром, остановилась, Крезер выскочил из кабины и зычно скомандовал. Пятнадцать «эсэсовцев» проворно спустились, выстроились в центре двора полумесяцем.

Маневрируя «душегубкой», Нечаев завел ее под туннельный свод. Громоздкая машина плотно прикрыла кузовом вход в караульное помещение. Нечаев, не обращая внимания на протесты охранников, оказавшихся изолированными, и требования привратника освободить проход, вылез из кабины и начал раскуривать трубку.

На дворе собралось до двадцати эсэсовцев, свободных от наряда.

Крезер потребовал, чтобы любопытствующие отошли в сторону, — мотор машины работает, газ пока что выбрасывается наружу, и возможно отравление. Охранники подчинились.

— …Ни с места! — грозно крикнул Русин, нажимая спусковой крючок.

Загремел выстрел, второй, третий. Комендант схватил со стола тяжелый чернильный прибор и, увернувшись от предназначенной ему пули, метя в голову Русину, швырнул прибор. Русин пригнулся. Один из помощников коменданта, раненный в живот, отполз за диван и пытался достать пистолет… Русин в два прыжка достиг двери, с порога метнул пару гранат в кабинет и, захлопнув дверь, бросился по лестнице.

Во дворе трещали выстрелы, раздавались крики.

Двери газенвагена распахнулись. Бойцы, скрывавшиеся в нем, выскочили и с ходу вступили в схватку. Охранник у входа в корпус захлопнул решетчатую дверь, вбежал по лестнице и с площадки начал стрелять в наступающих. Чей-то меткий выстрел свалил его, Иберидзе с разгону навалился на дверь. Решетчатые створки прогнулись, не выдержали напора.

— По камерам! Выводите заложников! Фашистов уничтожать! — кричал Русин, выбежав во двор.

В одной из камер второго этажа арестованные забаррикадировали дверь. Трех бойцов в форме СС встретили удары досок, снятых с кроватей.

Обескураженные бойцы выскочили в коридор. На помощь им прибежал Иберидзе, оказавшийся поблизости. Он разметал баррикаду, ворвался в камеру и, грозно тараща глаза, стал буквально выбрасывать арестованных в коридор.

— Вы что же это? Бунтуете? А ну, во двор! Все во двор!

…Не более чем за полчаса операция по освобождению узников замка закончилась. Отряд потерял пятерых убитыми. В суматохе погибло трое заложников. Эсэсовцы охранники были полностью уничтожены. Освобожденные толпились посреди двора.

— Господа, кто из вас Давид Ларрей? — громко спросил Русин.

— Это я, — отозвался низенький, щуплый узник.

Русин обнял его.

— Товарищи! Это отец нашей храброй Рюзанны.

Иберидзе подхватил Ларрея, как ребенка поднял высоко над головой.

— А меня вы не узнаете, дорогой мой командир? — проговорил один из узников.

— Ба! — изумился Русин. — Господин Альфонс Бушард? И вы здесь?

Бушард обеими руками тряс руку Русина, заискивающе смотрел ему в глаза.

— Ну, как?..

— Да так, — добродушно улыбнулся Русин. — Сами видите: нарушая конвенции, воюем с державой, некогда пленившей нас. Как это вы говорили насчет силы и справедливости?

Бушард развел руками.

— Вы — подтверждение того. Сегодня вы сильны, следовательно, справедливы. Что же делать нам? Спасаться от преследования? Прятаться? Идти в леса?

Бушард спрашивал неспроста. Ответа командира отряда бывшие узники ждали как директиву. А нужна ли директива?

Русин ответил не сразу. Он взглядом обвел притихших узников и по выражению их лиц понял: подсказывать не стоит.

— Об этом мосье Дора со мной не говорил, — ответил Русин. — В данном случае собственная совесть — лучший советчик.

Бушард повернулся к товарищам по несчастью, приподнялся на носки, вскинул руку и закричал:

— Вив лэ рюс!..

Сотни голосов подхватили призыв. Русин взглядом поискал Давида Ларрея. Тот стоял возле Иберидзе.

— Я с вами, мой дорогой товарищ, — сказал он. — Можно?

Русин кивнул.

ЗА «КРЫСАМИ»

Русин не предполагал, что освобождение узников замка де Фош вызовет гнев Жардана. Жардан встретил Русина сурово:

— Командование недовольно вами, — сказал он. — Быть партизаном не значит заниматься «партизанщиной», нарушать дисциплину и очертя голову лезть на рожон. Представьте на миг, что могло случиться в результате вашего безрассудного броска на сто пятьдесят километров от базы? Что могло быть, если бы противник решил преследовать вас крупными силами? Уверенные в неприступности обороны, мы не заметили бы, как на ваших плечах противник ворвался в наше расположение и, действуя во фланги и тыл, по частям уничтожил бы нас. Да за это расстрел! Дора поступил нечестно, не предупредив вас о том, что Дютье и Энгро отказались от нападения на замок, а командование согласилось с их доводами и санкционировало отказ.

Русин стоял, готовый провалиться сквозь землю. Нехорошо получилось: не спросил разрешения, не доложил о выходе на операцию, не предупредил соседа, а ведь Нечаев и Вальц намекали: «Спроси разрешения». Чего доброго, Жардан уверен, что слезы Рюзанны побудили идти на замок. Отчасти — верно, но не будь Давида Ларрея в числе узников, пошел бы на де Фош? А? Конечно, не отказал бы Дора. Как же объяснить старшему товарищу свой поступок?

Жардан вышел из-за стола, положил руку на плечо Русина, голос его чуть подобрел:

— Правда, и Дютье, и Энгро говорили о лобовом штурме замка… М-да… идея, зародившаяся в вашей горячей голове, у них не возникала. Это верно. За спасение ста пятидесяти настоящих патриотов Франция благодарна. Не подумайте, что я придерживаюсь принципа: «Победителей не судят». Поймите правильно: я горжусь вашим смелым поступком, но приказываю: без «партизанщины». Понимаете?

Русину стало легко: никаких объяснений Жардан не требует.

— Понимаю. Даю слово, «партизанщина» не повторится.

— Вот и хорошо, — сказал Жардан и протянул руку. — Отряду передайте искреннюю благодарность командования. Садитесь, поговорим.

…Разговор был короткий. Франция накануне великих событий. Закончена подготовка к всеобщему восстанию. День начала известен. Час — первый выстрел восставших парижан. А пока никаких операций, кроме действия мелких групп, — охотников за «крысами».

Жардан усмехнулся.

— Говорят, в предчувствии гибели корабля, крысы первыми покидают его. С гитлеровского пиратского фрегата и с вишийской шаланды «крысы» уже бегут. Они торопятся за Пиренеи, увозят не только национальные ценности, но и документы, которые понадобятся народам для суда над виновниками многолетнего кровавого кошмара.

Жардан ногтем мизинца очертил круг на русиновской карте.

— На дорогах в этом квадрате бейте «крыс», но помните: более четверти отряда «на охоту» не выделять…

…О чем говорили Жардан и Русин, узнал только Старко.

— Правильный «фитиль»… а может быть… а может быть и неправильный. Людей спасали, не кутят… А крыс не люблю, хай им грець! «Крыс» уничтожать посылай меня.

…Лучшими «вольными охотниками» за «крысами» оказались Гребных и пять его товарищей. При операции по подрыву складов черноморец раздобыл советское противотанковое ружье и до сотни патронов. С тех пор Гребных не расставался с ПТР, ласково называл его «партизанской пушкой», уверял, что это то самое ружье, которое он оставил под Севастополем, когда, раненный, потерял сознание. На «охоту» Гребных выходил только с «пушкой»…

Гребных был способен долгими часами выжидать у шоссе и, если в седоке показавшейся автомашины угадывал «крысу», первым же выстрелом останавливал его.

Возвращаясь с задания, «охотники» приносили вести: кое-где крестьяне устанавливают свою власть в деревнях и объединяются для отпора насильникам…

…С приказом о предстоящем выступлении приехал Дютье.

— Наконец-то Франция проснулась, — восторженно говорил он, обнимая Русина. — Получайте приказ и давайте уточнять предстоящее объединение отрядов. Представляете, как будет грандиозно все это… Как снежный ком, сорвавшись с горы, увеличивается по мере движения, так мы превратимся в полк, в дивизию, в армию и поведем наступление на Париж, на Бордо, на Страсбург… на Берлин, черт меня возьми, если последует приказ…

— Как? Уже сегодня на Берлин?

Дютье рассмеялся:

— О, нет, нет. Пока мы договоримся о встрече там, внизу. Ваши друзья в сборе?

— Не совсем. Одна группа «охотников за крысами» отсутствует.

— «Крысы»?! О! Это будут последние «крысы». Теперь мы будем бить волков, шакалов, гиен…

НИЧЕГО УТЕШИТЕЛЬНОГО…

Зепп Блашке скомкал газету и зло швырнул на пол: ничего утешительного! Со вчерашнего дня он ничему не верит. В Финляндии и Прибалтике русские заперли отборные дивизии и методически колотят их. Красная Армия на берегах Вислы. А ведь это уже Европа! «Страшный Генрих» держит руку на пульсе страны, ему известны сокровенные думки каждого немца и все, что творится вокруг Германии. Он зря не скажет: Румыния и Финляндия уже ведут зондаж о капитуляции перед Россией.

Фон Папен предупреждает: Турция, как бывалая кокотка, заигрывает с западными союзниками и делает реверанс перед Москвой. В Тулоне англо-американцы осуществили десантную операцию «Энвил» — «наковальня». Не думают ли они ударами молота в Нормандии расплющить германские силы во Франции.

Старая лиса Роммель вот-вот окажется в мешке. Один Кессельринг молодец… — Блашке вспомнил беседу с Гиммлером и иронически усмехнулся. — А может быть, молодец Александер? И после всего этого газетные писаки смеют говорить о полном благополучии? Не лучше ли честно сказать: «Ничего утешительного!» Или боятся повторения двадцатого июля?..

Насупившись, Блашке подошел к распахнутому окну. Безрадостная картина: улица завалена обломками рухнувшего высокого здания, вчерашней ночью развороченного фугаской. На четвертом этаже отвалилась стена. Две комнаты с шикарной обстановкой оказались на виду, как в витрине мебельного магазина. Рядом повисла и уму непостижимо, почему до сих пор не рухнула, лестница с ковровой дорожкой. На площадке — чудом уцелевшая кадка с пальмой.

Чуть поодаль огромная воронка — все, что осталось от фешенебельного особняка. По развалинам бродит понурая фрау… Как ее?.. В общем не важно. Она что-то ищет, но ничего утешительного не найдет. А газетчики пишут о героизме берлинцев, стоически переносящих ужасы бомбежек…

Блашке повернулся спиной к окну: и в собственном кабинете ничего утешительного. Побиты не только оконные стекла, но и стекла книжного шкафа. Потолок треснул. Портрет старого Фрица сорвался с гвоздя и висит как-то боком.

Неужели адъютант не догадается снять портрет или повесить как полагается? Последние дни этот золотушный хлыщ вызывает отвращение. На кого он похож в штатском костюме? Глупое лицо с лошадиной челюстью, с лопухообразными ушами, с гусиной шеей, на которой, как обрывок веревки на шее повешенного, болтается галстук. При малейшем шуме на улице он пугливо озирается, а голову вбирает в плечи, как черепаха…

Скрипнув зубами, Блашке носком сапога отшвырнул скомканную газету: — Освальд!..

В дверях показалась унылая фигура адъютанта. Не поворачиваясь к нему, Блашке отрывисто приказал:

— Чемодан с ремнями, и не будьте бабой. До наступления темноты мы выедем, а пока, хотя бы из уважения к памяти благодетеля, привели бы в порядок его портрет. Или прикажете мне заняться этим?

Блашке презрительной улыбкой проводил адъютанта, ногой подтянул кресло, сел у письменного стола и задумался: взять с собой следовало многое, но всего не увезешь. Придется ограничиться самым ценным.

…Адъютант втащил большой чемодан, поставил у ног шефа, потоптался на месте и неуклюже полез на диван прибивать портрет.

Не обращая на адъютанта внимания, Блашке бросил в чемодан пачку писем, связанных трубочкой, положил несколько альбомов.

У адъютанта ничего не получалось. Гвозди под ударами молотка гнулись. С тупым упрямством и равнодушием Освальд выбрасывал погнувшийся гвоздь и принимался вколачивать новый.

Блашке вынул из ящика сложенные стопкой толстые тетради в алом сафьяновом переплете, пересчитал…

Одиннадцать тетрадей! В первой — описание жизни семнадцатилетнего изгнанника из родного Альбаха. А остальные десять — пунктуальный перечень всех событий его жизни, его собственные мысли, признанные им самим ценными, ценные мысли, высказанные в его присутствии людьми, заслуживающими уважения и восхищения, встречи, о которых когда-нибудь скажут: «Исторические»… В одиннадцати тетрадях — весь Зепп Блашке со дня рождения до вчерашнего дня.

Кстати, правильно ли записан поистине исторический день? Ведь запись сделана за несколько минут до сигнала о воздушной тревоге…

Блашке поморщился: удары молотка в руках Освальда были так беспомощны, — сел удобнее, раскрыл одиннадцатую тетрадь и принялся читать:

«…Только что вернулся от «страшного Генриха». Это первая встреча после того, как я явился с докладом о печальном происшествии на строительстве злополучного бункера. Тогда он не кричал, не угрожал, а сказал: «Хорошо, Зепп, идите».

В течение месяца я терялся в догадках, кто, когда и где «ликвидирует» меня. Но… я остался жив. И кто знает, не для сегодняшнего ли дня сберег меня шеф. Более полугода он не вспоминал обо мне. А вчера позвонил Брандт и, как всегда зловеще, сказал: «Он желает видеть тебя. Ты должен быть совсем один». Опять инквизиторская формулировка приглашения.

Генрих принял меня в саду. О чем шла речь, знаем он и я, а с этой минуты будет знать и бездушная тетрадь. При случае она заменит меня.

Сперва Генрих говорил о положении на фронтах. Он рассказал все то, о чем я читал в газетах и знал из радиобесед доктора Фричё, и в то же время я понял многое, а главное, — причину его усталости. Не легко утерять веру в победу. Поражаюсь, как до сих пор ему удается сохранять присутствие духа и способность логически рассуждать.

Вне видимой связи со всем сказанным он в упор спросил: «Как поживает фрау Ида?» Я ответил: «Она у отца». Гиммлер коротко рассмеялся: «Мадрид! Чудесный город! Самое спокойное место в мире. Испания раньше всех разрешила проблему еврейства. Как здоровье почтенного посла?» Я сказал: «Жив, здоров, благодарю».

С этого момента «страшного Генриха» будто подменили. Вернее, он стал самим собой. «Слушайте, Зепп, — сказал Генрих, — завтра вы отправитесь к тестю. Я мог бы предоставить вам самолет или подводную лодку, но это требует официальности, а она не желательна. Вы поедете на машине, один, в роли туриста. Хотя нет, возьмите адъютанта. Если сочтете нужным, разрешаю «оставить» его по эту сторону Пиренеев…

Ваш тесть немедленно отправится к Франко и намекнет: пора кончать бессмысленную бойню. Россия, укрепив свое могущество в Европе и Азии, будет угрожать миру. Этого не должны допустить мы и англосаксы. Гитлер не бессмертен. История знает массу примеров. В любой момент в Германии может быть организовано новое правительство во главе, скажем, с Германом Герингом, при министре иностранных дел, хотя бы, фон Папене или фон Нейрате, оба вполне респектабельные фигуры… Как мне кажется, это правительство согласится со следующим: в Норвегии и Дании немецкие войска капитулируют даже перед символическими силами западных союзников. Кессельринг обрушит на Югославию все двадцать пять дивизий… Войска с запада мы срочно бросим к Висле и отгоним Красную Армию к границам тысяча девятьсот тридцать девятого года…

Я понял и вспомнил участь Гесса. Гиммлер задумался и после некоторого молчания, посмеиваясь, продолжал: «Зепп, мои руки достанут до любой точки планеты. Это не угроза. Учтите, западные союзники могут принять предложение и пойти на переговоры, но… могут поступить по-свински, и конфиденциальный разговор, к примеру, посла Альбы с Иденом, или еще с кем, предать гласности. В таком случае, Зепп, знаете, что я сделаю? «О, нет!» — чистосердечно сказал я. — «Так вот. Будет объявлено: Зепп Блашке — провокатор, выродок нации, продавшийся большевикам, действовал по заданию Кремля. Я потребую вашей явки в Берлин. У вас, конечно, хватит ума начихать на это и за Пиренеями спокойно выждать конца. Он будет плачевным. Вы меня поняли? Поняли вашу роль? Это необходимо для истории!»

На этом беседа закончилась. Минут пять было уделено технической стороне поездки и уточнению некоторых деталей. «Страшный Генрих» назвал меня «милый Зепп», пожелал счастливого пути…»

Блашке встряхнул автоматическую ручку и записал:

«Сегодня еду. Необходимые документы, валюта и открытый лист на бензин в кармане. Гиммлер предупреждал: на дорогах Франции пошаливают партизаны.

Если бы тевтонские рыцари боялись средневековых дорог, не было бы великой Германии. Партизаны те же бандиты. Нападают только ночью. Не из трусости, а сознавая величие миссии, весь путь я совершу днем. Хотел бы я встретиться с бандитами и показать им, кто такой Зепп Блашке. Решено: Освальд доедет до Мадрида».

Блашке поставил точку. Подправил завитушки некоторых букв и только сейчас почувствовал, что стук молотка мешает ему все время, взглянул на адъютанта. Тот, стоя перед портретом старого Фрица, все еще пытался вбить гвоздь в бетонную стену.

— Что вы делаете, Освальд? — недовольно спросил Блашке.

— Не вбивается, господин группенфюрер, — плаксиво ответил адъютант.

Блашке махнул рукой:

— К черту, оставьте. Время не ждет. Положите в чемодан шкатулку фрау Иды, коробки с орденами, мою портупею и парадный мундир. На шоферское сиденье поставьте ящик с гранатами и запасными обоймами к пистолету.

Зазвонил телефон. Блашке повел бровью.

— Кто бы ни был, меня нет и не будет… Не вздумайте говорить, что через час мы уезжаем в Испанию…

…Под вечер Зепп Блашке и адъютант выехали из Берлина. Блашке сидел за рулем «Ганомака». На нем был штатский костюм и мягкая шляпа. Переодевшись, он долго придирчиво рассматривал себя в зеркале. «Какая невзрачная фигура, — думал он. — Какое глупое, глупее, чем у Освальда, лицо. Что значит человек снял мундир. Нет мундира — нет человека».

…С наступлением темноты Блашке включил фары.

— Господин группенфюрер, свет… свет… — испуганно зашептал адъютант. — Только вчера сообщали в газете…

— Чепуха, — пренебрежительно ответил Блашке, — бомбят с высоты, откуда не видно света фар. Не верьте газетам, верьте мне. А я говорю: ничего утешительного. Через несколько дней мы будем в Мадриде…

ПОСЛЕДНЯЯ «КРЫСА»

Вторые сутки группа Гребных сидела в засаде. В десяти метрах от нее извивалась широкая лента автодороги Нанси—Лион. Влево шоссе, огибавшее лысые холмы, просматривалось километров на пять, и машина с севера, прежде чем поравняться с засадой, раз десять попадала в поле зрения бойцов. Вправо, до леса километрах в трех, шоссе шло как по линейке. Гребных даже казалось, что он различает большую колдобину перед белым мосточком через ручей у лесной опушки.

Обычно оживленная магистраль выглядела пустынно. В дневные часы по ней изредка проходили «цивильные» машины: тихоходные грузовики, «легковушки», работающие на древесном топливе. Громоздкие, неуклюжие баллоны с газом на крышах лимузинов или на багажниках придавали им зловещий, воинственный вид.

В первый день со стороны Нанси показалась «крыса» на двенадцатицилиндровом «Майбахе» с фашистским вымпелом на крыле. Гребных приготовился к встрече, но вовремя заметил два грузовика с солдатами, следовавшими за ним.

Ночью вообще не было движения. Гребных уже подумывал, не пора ли возвращаться «домой», как один из бойцов легонько толкнул его и, протягивая бинокль, доложил: «С левого борта не иначе «крыса!»

Гребных прильнул к окулярам. Из-за дальнего холма выскочила и исчезла за поворотом машина.

— Угу, — буркнул Гребных, возвратил бинокль и выкинул вперед длинный ствол ПТР. — Не зря сидели. Возьмем. Наблюдай.

Машина, обогнув холм, сверкнула лакированными боками, исчезла, вновь показалась совсем недалеко от места засады. Гребных чуть подался вперед и начал целиться в баллон правого переднего колеса…

Комендант пограничного пункта, возвращая документы Блашке, доверительно зашептал:

— Рекомендую найти попутчиков. На дорогах Франции одиночная машина, вроде вашей, может стать легкой добычей партизан. Лучше всего пристраиваться к воинским машинам…

Блашке презрительно фыркнул.

— Благодарю за совет.

Первый день пути прошел спокойно. Дороги Франции ничем не отличались от германских: без крутых поворотов, гладкие, оборудованные указующими и предупреждающими знаками. Здесь населенные пункты война не тронула, и даже, как показалось Блашке, жители в них мало чем отличались от немцев. Только взгляды, провожавшие «Ганомак» с немецкими номерными знаками, были не то презрительные, не то насмешливые.

— Не любят нас французы, — философски заметил адъютант.

— Любовь — понятие спорное, — сквозь зубы процедил Блашке. — Пусть не любят, лишь бы боялись. Горючего у нас достаточно, ночевать будем в Лионе.

Взглянув на спидометр, Блашке убавил скорость, закурил и, попыхивая сигаретой, начал рассказывать о предстоящей встрече со старым товарищем по партии и по первому, еще нелегальному, отряду СС. Незаметно Блашке увлекся и вспомнил несколько пикантных историй из «мюнхенского цикла», случившихся с безбородыми юнцами. После пятнадцатилетней разлуки группен-фюрерам СС будет интересно вспомнить о них.

Считая адъютанта бессловесным придатком к своему чину, Блашке никогда не баловал Освальда беседами на отвлеченные темы. Не спуская с шефа влюбленного взгляда, юнец воспринял разговорчивость Блашке как признак того, что группенфюрер, облачившись в штатское, стал более доступным и, следовательно, с ним можно разговаривать, как с простым смертным.

От этой мысли он повеселел, искренне рассмеялся «анекдоту» с евреем-раввином, пытавшимся отрицать принадлежность к религиозной общине, и развязно сказал:

— Безусловно, встреча двух группенфюреров обещает быть интересной, лишь бы проклятые партизаны не испортили нам настроение. Мы напрасно пренебрегли советом пограничника…

— Мы? — удивленно воскликнул Блашке. — Кто это мы? — Блашке повернулся на сиденье, уничтожающе взглянул на адъютанта и звенящим шепотом огорошил его:

— Освальд, вы дурак! О каких партизанах идет речь?.. «Мы!»… Гм… Бандиты с большой дороги знают, на кого нападать. Они существуют для трусов и мошенников. Не предполагал, что вы, ко всему, трус… Да, трус…

…Руль вырвался из рук Блашке. Освальда отшвырнуло и придавило в угол кузова. Машину занесло в сторону. Она по инерции прокатилась по шоссе и передними колесами влезла в канаву. Блашке ударился лбом о парприз и тут только до него донесся громкий выстрел и пронзила мысль: «партизаны!»

Из рассеченного лба потекла теплая, липкая струйка крови. Блашке торопливо открыл дверцу и вывалился в кювет. Из машины ему под ноги выкатилось несколько гранат. Он подхватил одну, зубами сорвал предохранительный колпачок, на долю секунды выглянул из-за машины, размахнулся и швырнул гранату в кусты, откуда показались два бойца с автоматами в руках.

С силой брошенная граната упала далеко. Прогремел взрыв. С тонким комариным писком разлетелись осколки. Блашке подобрал вторую гранату…

…Как только машина ткнулась в скос кювета, Гребных крикнул: «Есть!» и начал подниматься. Граната, брошенная Блашке, заставила его лечь.

— Э, да ты «крыса» зубастая, — вслух подумал Гребных, моментально перезарядил ПТР и приготовился ждать хоть целые сутки возможности угостить «крысу» пулей. И стоило Зеппу Блашке на какое-то мгновение показаться из-за машины с зажатой в руке для броска гранатой, как Гребных спустил курок… Группенфюрер СС, доверенное лицо Гиммлера, «пожиратель евреев», а попросту «крыса», свалился в придорожную пыль с размозженной головой.

Партизаны бросились к машине. На заднем сиденье, скрючившись за хозяйским чемоданом, посапывал Освальд. Ноги не держали позеленевшего адъютанта. Двое партизан подхватили его и вытащили наружу. Предупредительно подняв руки вверх, адъютант что-то невнятно бормотал.

— Расскажешь, где спросят, — посмеиваясь, сказал боец. — Это что, шофер твой, что ли?

Освальд бессмысленно взглянул на труп шефа, взвизгнул, всеми десятью пальцами вцепился в лицо бойца, неожиданной подножкой свалил его на землю, навалился и зубами впился в плечо. Не сразу сообразив, что произошло, боец барахтался под Освальдом и хрипел:

— Ты что, гад, обалдел? Пусти, говорю!..

Гребных ухватил Освальда за воротник, встряхнул, поставил на ноги и поднес к его лицу увесистый кулак.

— Брось крысиные повадки, а не то, знаешь…

У Освальда отвисла нижняя челюсть. Он закрыл глаза, беспомощно сел и, уткнувшись носом в колени, заревел.

Бойцы обыскали труп Блашке, изъяли документы, раскрыли чемоданы.

— Важная «крыса» была, — сказал Гребных. — Мундир генеральский и полное собрание рукописных сочинений в одиннадцати томах. Жаль, хлопнул его. Он рассказал бы, куда и зачем ехал. Однако, пошли. Чемоданы возьмет «худосочный». Видать, не впервой тягать барскую ношу. Не околеет…

…На этот раз Гребных в поисках «крыс» зашел далеко. На третий день, перед перевалом, за которым лежал лагерь, группа расположилась на отдых. Освальд бережно положил чемоданы на траву и, заложив руки под голову, вытянулся, закрыл глаза…

Как ни старались бойцы установить имя Освальда или фамилию шефа, адъютант молчал. Он безропотно нес чемодан, не отказывался от пищи, не протестовал, когда связывали его на ночь, но на вопросы отвечал презрительной улыбкой…

А бойцам очень хотелось знать, кем был владелец «Ганомака». В документах, конечно, написано, но надо ждать, пока их разберут. Особенно заинтересовали бойцов альбомы с женскими фотографиями. Это были снимки только красивых женщин. Снабженные надписями от руки, они располагались по три на листке.

— Полюбовницы, вернее всего, — предположил Гребных. — Хотя не похоже. Все сто девяносто одним годом датированы.

Портупея и пистолетная кобура, украшенные звездочками и звездами, как конская сбруя у таборного цыгана, вызвали улыбку: «а еще генерал…»

Неожиданно послышался знакомый густой бас.

— Вы что это, черти морские? На вас розыск по Франции объявили, а вы прохлаждаетесь?

«Охотники» повскакали. Пробираясь сквозь кусты, к месту привала вышли бойцы во главе с Иберидзе.

Схватив в объятия Гребных, великан расцеловал его.

— А это что?

— «Крысюк», да еще кусачий…

— А «крыса»?

— Не выдержал встречи…

Перебивая друг друга, участники «охоты» рассказали о результатах последнего рейда. Иберидзе расхохотался:

— Да с кем же вы встретились, черти морские? И не пойму толком…

— Его «фашистородие» язык проглотил, отмалчивается. По всему видно, генерала эсэсовского подбили.

— Владимир Николаевич разберет. Собирайтесь, пошли…

…В этот день, на рассвете, отряд Русина выступил к месту сосредоточения бригады Жардана. Перед выходом из гор отряд расположился на привал. Группа Иберидзе пошла в головной походной заставе.

Появление «охотников» было встречено криками «ура». Гребных путанно докладывал о результате «охоты», а Освальд стоял в кругу: нога выставлена вперед, руки за спиной. Доклад близился к концу. Гребных повел бровями:

— А этот хлюпик так и не назвался… «Инкогнито» фашистское…

— Стойте, стойте! — воскликнул Крезер. — Да ведь это адъютант Зеппа Блашке!

— Да ну-у! — в один голос протянули все, знавшие Блашке…

У Русина замерло сердце: неужели сию секунду судьба сведет их в третий раз с Блашке?

Он медленно поднял голову. Глаза его встретились с глазами Освальда. В бесцветных, под белесыми бровями, полуприкрытых золотушными веками с коротенькими рыжими ресницами, глазах ничего, кроме презрения и наглости.

— Вы адъютант группенфюрера Зеппа Блашке? — тихо спросил Русин.

Освальд подчеркнуто вытянулся, щелкнул каблуками:

— Яволь!

Русин усмехнулся, перевел взгляд на Гребных.

— Давай генерала… Тащи…

Гребных растерялся: только что доложил, как протекала операция, а ему говорят: «давай генерала». Где же взять его?

— Да вы, товарищ командир, что надо, спросите у «крысюка», — нерешительно ответил Гребных.

Неожиданным ударом в пах Освальд сбил партизана, стоящего рядом, растолкал окружающих и сломя голову побежал под горку. Гребных вскинул пистолет.

— Взять живьем! — распорядился Русин. Иберидзе сорвался с места и помчался за беглецом.

С криками: «Стой! Стой! Буду стрелять!» — он настиг беглеца, ударом кулака по голове свалил с ног, моментально подхватил за воротник и со словами: «Ну, ну, вставай» попытался поставить его на ноги. Тело Освальда безжизненно повисло в руке великана, а как только Иберидзе разжал пальцы, — упало.

Иберидзе смущенно посмотрел на бездыханного фашиста и развел руки:

— И не сильно ударил… Совсем не сильно… Нежный какой-то фриценок оказался…

НАСТУПЛЕНИЕ

К вечеру отряд установил связь с разведчиками Дютье и расположился на ночлег в деревне, откуда несколько дней назад сами жители изгнали фашистов.

Всю ночь Русин читал дневники Зеппа Блашке. Читал и… не верил: неужели правда? Неужели человек двадцатого века мог так старательно, без единой помарки, любовно выводя заглавные буквы, записывать о преступлениях против человечности, за каждое из которых в любом современном государстве по суду определяется смертная казнь? Как мог он с циничной откровенностью и эпическим спокойствием записывать о погромах, о дикой расправе с коммунистами и конкурентами «старого Фрица», о выслеживании и физическом уничтожении евреев, о звездочках на своей портупее?

На трех страницах Блашке полемизировал со сторонниками теории «отталкивающе безобразного типа неполноценных семитов», ссылаясь на свою коллекцию фотографий казненных им красавиц евреек, внешне похожих на немок и француженок.

«Да тут и про нас есть», — изумился Русин, читая запись о «подарке» Гиммлера старому Блашке.

Страницы дневника повествовали о поездке Блашке на Восток по заданию Аненэрбе, о бомбежках Альбаха, об исчезновении пленных… Блашке былоткровенен во всем. После описания свидания в «охотничьем домике» была сделана запись: «всех «альбаховцев», оставшихся в живых, я включил в партию. Они будут жертвой в память незабвенного старика. Обычай язычников-тевтонов в могиле дорогого покойника хоронить его любимую жену, коня и рабов, — не плохой обычай. Обладая несметным количеством рабов, можно подумать о восстановлении славной традиции далеких предков…»

Русину стало жутко. На миг представилась картина: хоронят жирного Фрица и в могилу закапывают живьем Вальца, Старко, Иберидзе, Нечаева, его…

Он потеребил спящего Старко:

— Остап!.. Остап Данилович!.. Проснись! Послушай,-что писал Блашке о нас… Ты слышишь, Остап?!

— Эге, слышу… Читай, хай ему грець, — сквозь сон пробормотал Старко.

Русин быстро прочитал страничку, перевел и взглянул на друга. Тот клевал носом.

— Да ты спишь, Остап!

— Эге, сплю… Ложись и ты…

…Утром Старко, смутно припоминая ночной разговор с Русиным, внимательно посмотрел на осунувшееся, бледное лицо друга.

— Ты что? Нездоровится?

— Эх, Остап, Остап, — сказал Русин. — Убил меня Блашкин дневник. Душу в грязь втоптал. Такое на сердце, будто Блашке взвалил на меня все тридцать четыре года своей похабной жизни, придавил и в землю вогнал. Писал чернилами, а каждая буква наливается кровью… Там и твоя кровь… Чуешь, Остап?

— Чую… Сожги эту дрянь и выбрось из головы…

— Н-е-е-т, не сожгу, — сказал Русин. — Сохраню, чтоб детям и внукам показать, если жив останусь… Покажу… И сегодня есть такие, что не поверят, если рассказать, а лет через десять, двадцать и вовсе усомнятся… Вот тогда и покажу…

— Так ты, прежде чем детям рассказывать, хлопцам рассказал бы.

…Русин последовал совету друга. Люди, видевшие своими глазами многое из того, о чем писал Блашке, сурово молчали. А Гребных ругался на чем свет стоит и сокрушался.

— Да как же это так, товарищ командир? Да если бы я знал его, сукиного сына, ей-ей подождал бы, пока он разбросает все гранаты, а после на своей спине приволок бы к вам для серьезной беседы по существу…

…«Каждое диво три дня в диковинку», — гласит мудрая славянская пословица. На четвертый день ни Русину, ни бойцам отряда некогда было вспоминать свою последнюю «крысу». В Париже началось восстание.

Партизанские отряды, объединившись, превратились в грозную силу и обрушились на ненавистных оккупантов и вишийскую администрацию.

Совинформбюро передавало о капитуляции Румынии, Финляндии и Болгарии, о штурме правобережной части Варшавы — Праги. А из Парижа неслись сообщения об освобождении партизанами Клермон-Феррана, Лиможа, Тулузы, Монпелье, Пуатье.

Настал день, когда бригада Жардана, установив связь с соединениями, действующими с юга и запада, остановилась, и хотя кое-где отдельные фашистские части продолжали оказывать сопротивление, во Франции война закончилась.

В отряде Русина произошли изменения. В ходе боев погибло несколько человек, но в него влились две группы — девятнадцать партизан из бывших военнопленных. Полгода они сражались в составе отрядов «маки» на юге, а с началом наступления оказались в районе действия бригады Жардана.

Временное правительство Франции издало декрет о призыве в армию. Более половины личного состава бригады Жардана была передана в регулярные части. Поредевшие отряды свели во взводы и роты, объединили в батальоны.

Жерар и Жорж из Безансона распрощались с боевыми друзьями. Отряд «русского Вольдемара» — пятьдесят человек вместе с Пашоном и Крезером — стал именоваться разведывательным взводом.

Бригада передислоцировалась на северо-запад, в Эльзас. Ей предстояло принять участие в боях за Страсбург. В начале ноября батальоны вышли в назначенный район и стали уступом за правым флангом французской дивизии, нацеленной на древний город.

Вскоре последовал приказ о наступлении. Дул северный ветер. Он нагнал тяжелые тучи, и в ночь перед штурмом выпал снег. Лучшего момента для атаки нельзя было и ждать, но командование отменило наступление.

Трое суток ожидали, чтобы прояснилась погода, стаял снег и подсохла земля.

Бойцы разведывательной роты посмеивались:

— Ноги боятся промочить.

Дождь, туман и грязь — все, на что способна зима на севере Центральной Европы, — «мешала» наступлению союзников. Битва на Западе развивалась своеобразно: частью сил союзники вели бои на оси Эксла—Шапель—Кельн. Монтгомери растянул войска по линии голландской части Мааса, фронтом на север. Американцы, овладев Мецем, окопались на правом берегу Мозеля. Французские дивизии, взяв Страсбург, с трех сторон обложили Кольмар.

— Вы знаете, о чем шепчут шутники? — посмеиваясь, говорил Жардан. — «Опять началась «странная война». Везет! Ту войну — сидели на Марне, в тридцать девятом позорно отсиживались на линии «Мажино», а сейчас извольте: Рейн — «линия Зигфрида»… Это устраивает немцев — гонят на Восток свои дивизии…

…Неожиданно от взвода к взводу поползли слухи. Фашистское командование начало наступление в Арденах… Янки бегут… Англичане растерялись… Пахнет грандиозным Дюнкерком…

Затаив дыхание французы с надеждой смотрели на Восток: как-то поведет себя грозный союзник, умеющий воевать в любую погоду и время года.

Никто не удивился, когда Восточный фронт пришел в движение. Рухнула фашистская долговременная, глубокоэшелонированная оборона. Победоносная Красная Армия совершила беспримерный в истории войн прыжок от Вислы и твердо стала на левом берегу Одера, в нескольких десятках километров от Берлина.

БЕССОННАЯ НОЧЬ

«У солдата не должно хватать времени на размышления, не связанные со службой». Чьи эти слова? Наполеона? Суворова? Драгомирова? А может быть никто не говорил подобного, и память с довоенных лет сохранила обрывок беседы командиров взводов, решивших «пофилософствовать»? — думал Русин, лежа на мягкой постели и щурясь на ночничок, ливший нежный голубой свет.

Последние дни он чувствовал недомогание.

— Блажишь, — сказал Старко. — Здоров, как бык. Думай меньше. Начальство есть? Есть! Нехай начальство голову утруждает.

Странным каким-то стал Остап. Целыми днями напевает: то «Повий витре на Украину, де покинув я дивчину», то про «карий очи дивочьи». А как по радио услыхал: «Ой Днепро, Днепро, ты суров, могуч, над тобой летят журавли», кроме как о Днепре, других песен не признает.

Да разве только Остап поет? Нечаев раздобыл аккордеон и вечерами собирает вокруг себя народ. Играет задушевно, а поет — куда там Старко! Он больше о Сибири, о тайге поет. А ведь до сих пор не пел…

И Шота распевает. Подобрал пятерых певунов, раздал текст грузинской песни, написанный русскими буквами, пятеро подпевают, а сам он запевает: «Чемо ци-цинатела»… О светлячке, о Светлане поет. Хорошее имя Светлана…

…Старко говорит: «Не думай!»… После освобождения Кольмара бригада числится в резерве и ничего не делает. В войсках первого эшелона солдаты сидят в землянках, часовые ведут наблюдение за противником по ту сторону Рейна, но фашистов не слышно. Не до Эльзаса им: на Востоке от Балтики до Карпат прорван тысячекилометровый фронт. Полыхает пожар в Пруссии. В Берлине слышен гул орудий с Одера. Последний союзник — Венгрия, вот-вот отпадет. У озера Балатон трещат лучшие танковые дивизии.

Старко говорит: «Не думай». Да как же не думать, когда в приказе Верховного командования о задачах на тысяча девятьсот сорок пятый год сказано: «довершить дело разгрома немецко-фашистских армий, добить фашистского зверя в его собственном логове». Приказ касается и отряда, а они живут по квартирам у приветливых крестьян и в ус не дуют. Ну какая же это война, если под тобой мягкая постель, а вместо выстрелов и взрывов, — тихий свет ночничка…

Русин перевернулся с боку на бок, закурил и прислушался к тихому посапыванию Старко, — спит! А каково мне… Дел нет никаких. Зайдешь в штаб, взглянешь на карту, побалагуришь с писарями насчет «встречи союзных войск на Рейне» и уйдешь. Раз в неделю прогуляешься на наблюдательный пункт дивизии первого эшелона. Наведешь стереотрубу на немецкий берег, а там словно вымерло все.

У бойцов и такой «нагрузки» нет. Кроме дневальства да политинформации, ничего не знают. Прослушают сводку Совинформбюро, затеют «стратегический» спор, незаметно разобьются по два, по три, закурят и поведут разговор о доме, о семье, о заводе, на котором работали, о колхозе, откуда на призыв шли. Сидят, глубокомысленно вздыхают и все чаще слышится: «Эх-хе-хех! Дела!»

Понятно: влияние французской зимы, похожей на весну, и вынужденного безделья. Да к тому же у всех одно чувство: скоро кончится война. Для родных и близких «воскреснут из мертвых» «без вести пропавшие». Вот каждого и волнует вопрос: Как там? Перестали ждать? Продолжают ли любить?

Эти вопросы временами и ему не дают покоя: — Как там в Энгельсе? Оплакали и успокоились? Не вышла ли замуж Ниночка, синеглазая волжанка? Цела ли пещера у высоты «81.9»?

Старко сказал: «Пусть начальство голову утруждает». Конечно, пошутил. Товарищ Жардан недавно из Парижа. Вернулся туча-тучей. А когда разговаривал, глаз не поднимал, «наводил порядок» на столе, губы искусал.

— Бригаду, как и все партизанские соединения, за Рейн не пустят. Перед народами Европы Франция должна предстать не только как воевавший, но и как победивший союзник, готовый принять участие в оккупации части территории фашистской Германии. Мощь Франции будут представлять наскоро сформированные кадровые дивизии.

От де Голля Черчилль потребовал утихомирить страну и обеспечить безопасность и порядок в тылу союзнических войск. Под предлогом выполнения этого требования правительство готовит декрет о роспуске и разоружении отрядов участников движения Сопротивления. «Мавр сделал свое дело. Мавр может уйти». Декрет — начало наступления реакции на прогрессивные силы, спасшие Францию.

Долго говорил Жардан и в конце беседы, будто между прочим, добавил: «Кое-где уже разоружены отряды из числа бывших военнопленных нефранцузской национальности, а бойцы помещены в лагеря для лиц, подлежащих репатриации».

— Как так? Ра-зо-ру-же-ны?!! — изумился Русин.

— Мой друг, — ответил Жардан. — Для нас война с фашистской Германией окончилась. Отвоевали! У французских коммунистов начнется своя борьба, а вас, как только заключат перемирие, отправят на родину, домой…

…Старко говорил: «Не думай!» Нет, именно надо думать и решить: позволить разоружить себя или, пока Советская Армия ведет бои, всячески содействовать ей в выполнении приказа: «добить фашистского зверя в его собственном логове».

Мысли, одна смелее другой, метались в разгоряченном мозгу. Русин спорил сам с собой, делал расчеты, опровергал их, доказывал и снова спорил, а под утро решил: „Да, только так! Лишь бы убедить товарищей так, как убедил себя!

Первым, с кем он поделился своим планом, был Старко, а затем подошли командиры отделений Вальц, Ибе-ридзе, Нечаев и Гребных. Старко вместо ответа обнял Русина:

— Эх, Володя, дорогой мой Владимир Николаевич. Неужто сомневаешься? Ведь я за тобой, что нитка за иглой!..

А Нечаев ответил за остальных:

— Мы-то готовы, да нас-то не шестеро… Собери хлопцев… расскажи, как нам рассказал, поставим на голосование. Неволить, я полагаю, не станем… Кому мил покой — пусть останутся…

ТАЙНОЕ ГОЛОСОВАНИЕ

Русин собрал бойцов. Настроение у всех было приподнятое. Загадывали, о какой новой победе Советской Армии расскажет командир, рассматривали карту Европы на стене. Ее всегда вывешивали во время читки сводок Совинформбюро. Но сегодня на ней появились непонятные линии: одни — параллельно линии фронта на востоке, другие — с севера на юг, а пространство между ними заштриховано.

Начиная беседу, Русин заметно волновался: не сегодня, так завтра последует приказ расформировать взвод, оружие, добытое в боях, сдать на склады, а бойцов, как подлежащих репатриации, поместить в лагеря до заключения перемирия.

— Так вот, товарищи, давайте решать, — говорил Русин. — Будем ждать приказа и подчинимся ему или, пока суд да дело, с оружием в руках пробьемся на соединение с частями Советской Армии…

— Я думаю так, — предложил старший лейтенант,— мы незаметно проникнем на территорию Германии, без шума завладеем двумя машинами и, маскируясь в общем движении войск и обозов по прифронтовым дорогам, за две-три ночи преодолеем расстояние до линии фронта, а там внезапным ударом прорвемся. Конечно придется надеть немецкое обмундирование. Никому и в голову не придет остановить две машины с солдатами, которые спешат к фронту.

Потребуется особая осторожность… Ну, а если нарвемся, опять-таки не страшно: не на дивизию, не на полк, а на патруль или на контрольный пост человек в десять… С ним и «поговорить» можно. Во всяком случае маршрут проложен по горно-лесистой местности. Дело привычное…

Чтобы дать время обдумать предложение, Русин умолк, не торопясь, скрутил папиросу, медленно прикурил у кубанца и, попыхивая дымом, вновь повел разговор:

— Предприятие рискованное, верно. А до сих пор какая из операций, проведенных нами, не была без риска? А? И хотя никого из присутствующих нельзя заподозрить в трусости, надо честно признаться самому себе, хватит ли мужества и силы с оружием в руках пробиваться к своим. Пойдет только тот, кто захочет… Минут пять подумаем, а затем проголосуем…

— Открыто или тайно?

— Тайно, — ответил Русин. — В комнате на столе блокнот и карандаш. Кто согласен со мной — напиши: «да», а если не хочет идти — «нет». Напиши, вырви листок и положи в полевую сумку. Она на столе. Как сидите, так справа по одному и начнем. Нечаев, тебе первым голосовать…

…Один за другим бойцы неторопливо заходили в комнату, а вернувшись, молча садились.

Русин зашел последним, вынес полевую сумку, вынул листки, сложил их аккуратно пачкой и начал вслух читать: «да», «да»,«за!»

Один из «бюллетеней» Русин не огласил…

Чем меньше оставалось листков, тем добрее и приветливее становились лица бойцов. «Нет, не ошибся в товарище, — думал каждый, — не находится малодушных, пожелавших изменить присяге. Видно, одна только паршивая овца обнаружилась. Можно считать, единогласно голосуем!»

Слышались облегченные вздохи. Люди тянулись за кисетами, покашливали, перешептывались. Наконец очередь дошла до последнего, ранее отложенного листка. Русин помахал им и весело прочитал:

— Ежели кто напишет: «нет», я ему голову проломаю и из рук живым не выпущу.

Смех товарищей заглушил реплику:

— Ай да тайное голосование! Кто же это герой такой?

Одергивая гимнастерку, кубанец вышел на середину.

— Чего, чего глотки дерете? Я писал. — Хотел подписаться, да подумал: «Нарушу тайну, и бюллетень аннулируется». Я — «за»! Почему? Да потому, что, когда шел на фронт, мне мать-Родина дала карабин, а я вот вернусь чистенький, гладкий, в американской робе «БЕУ», то есть «бывшей в употреблении» и меня спросят: «А как насчет карабинчика?» Что ответить? Как смотреть людям в глаза? Ну, а когда приеду да скажу: «Простите, с карабином грех случился, раненый в беспамятстве потерял, но взамен получайте автомат, изготовленный господином Круппом,– а к нему боекомплект патронов да дюжина гранат немецкого образца» — тогда другое дело. Вот я и говорю, товарищ старший лейтенант: я — «за»!

— Ай да кубанец! Ай да Кубань! — крикнул боец из отделения Гребных…

— Кому Кубань да кубанец, а тебе, дядя Вася, товарищ Мийус, — строго, поучительно ответил кубанец.

Дружный хохот заглушил его слова. Впервые за долгие месяцы совместной боевой жизни Вася-кубанец потребовал обращения по фамилии. Призывая к порядку, он поднял руку и обратился к Русину:

— Вы, товарищ старший лейтенант, крепенько оформите протокол: «Слушали» запишите, что надо, а в «постановили» — большими буквами: «единогласно — за!» Оружие сдадим тому, от кого получали.

НА ВОСТОК-

Жардан, ероша волосы, несколько раз прюшелся из угла в угол, остановился перед картой, большим и указательным пальцами, как циркулем, промерил расстояние от границы Франции к Восточному фронту. Задумался: имеет ли он моральное право наложить запрет на дерзкое по замыслу и в то же время мужественное решение? И если скажет: «Нет, не разрешаю», подчинятся ли ему русиновцы или уйдут? По тону Русина чувствовалось: докладывал, только чтоб соблюсти субординацию… А может быть, шутит, испытывает?..

Жардан исподлобья посмотрел на Русина.

Нет. Офицер, который на протяжении многих месяцев не раз доказывал неустрашимость и ненависть к фашистам, не шутил, когда докладывал решение, единогласно принятое на собрании взвода. Он добьется решенного. Счастье сопутствует смелым, а отряд отважных советских бойцов нельзя упрекнуть в отсутствии смелости.

Русин ждал.

«Ну конечно, — продолжал размышлять Жардан, — 'Советская Армия тем и сильна, что в ее рядах сражаются ровесники Октября, сыновья страны, озаренной гением бессмертного Ленина, не испытавшие «прелестей» капиталистического строя, люди, уверенные в своей правоте и готовые отстаивать ее решительно и самоотверженно. А кто прав, для того нет преграды».

Не выдержав открытого русиновского взгляда, Жардан отвел глаза и негромко спросил:

— Так что же вы хотите, мой друг?

— Мы хотим уйти так, чтобы впоследствии никто не сказал: «Они дезертировали».

— Хорошо, идите! — Жардан обеими руками пожал руку Русину: — Сотни километров по логову врага не прогулка по Булонскому лесу. Тщательно подготовьтесь, я помогу, чем сумею. Идите…

…К концу недели отряд был готов к походу. Жардан обеспечил Русина подробной картой юга Германии и Австрии, в высшем штабе уточнил обстановку на фронтах, не разглашая истинных намерений отряда, договорился с командиром правофланговой дивизии о пропуске смельчаков через боевые порядки за линию фронта и при нужде — поддержке их огнем, выделил машины для переброски людей до места перехода границы, а в день выхода отряда приехал проститься с бойцами.

Жардан медленно шел вдоль шеренги подтянутых бойцов и вдруг остановился:

— Ба! Кого я вижу! И вы уходите?

Пашон, это к нему обратился Жардан. отрицательно покачал головой:

— К сожалению, нет. С разрешения командира только провожаю.

Закончив обход, Жардан подал знак своему адъютанту. Русин скомандовал: «Смирно». Гордо вскинув головы и крепко сжимая оружие, бойцы замерли. Жардан взял из рук адъютанта папку и красное знамя на коротком древке.

— Товарищи, — громко сказал он, — от имени миллионов честных французских патриотов говорю вам спасибо и в знак признательности и благодарности вручаю взводу знамя. Пронесите его до встречи с частями Советской Армии и как символ дружбы передайте командиру полка, в котором будете продолжать службу Родине.

Развернув знамя, Жардан взмахнул им и вручил Русину. Русин передал знамя Старко:

— Тебе нести, Остап! Держи крепко!

— А это послужной список взвода, — Жардан передал папку. — В нем записаны все большие и малые дела взвода. Его вы также вручите командиру полка. Я прощаюсь с вами и желаю счастливого пути. Успеха! Не забывайте о сражающейся Франции!

Жардан крепко обнял Русина, троекратно расцеловался с ним и торопливо пошел к машине…

…Под вечер отряд прибыл в штаб правофланговой дивизии. Высокий, тощий, как жердь, пожилой полковник с нескрываемым любопытством разглядывал. Русина. Ни о чем не расспрашивая, передал данные о противнике в полосе дивизии. А узнав, что Русин владеет немецким языком, предложил побеседовать с двумя артиллеристами, этой ночью перебежавших из-за Рейна.

Фельдфебель и обер-ефрейтор толково и охотно отвечали на вопросы и рассказали, где находятся ближайшие тыловые подразделения.

В течение двух дней Русин с командирами отделений с наблюдательного пункта полка первой линии изучал оборону противника.

Пашон не отставал от них и, когда с наступлением ночи бойцы, переодевшись в немецкое обмундирование, вышли в траншеи, начал прощаться. От волнения он заикался, поминутно тер глаз.

— Дорогой мой Пашон, прощайте, — сдержанно проговорил Русин и протянул руку.

От избытка чувств Пашон окончательно растерялся, обеими руками ухватил руку Русина, рывком прижал к груди:

— Мой командир! Мой дорогой товарищ Вольдемар! Вы слышите, как бьется сердце француза, — захлебываясь говорил он, — это сердце гордится вами. Когда там, в далекой России, будете вспоминать о Франции — не забывайте: Франция — это Жардан, Рюзанна Ларрей, ее отец, Дютье, хорошие ребята «маки», и… Пашон. Да, да, Пашон тоже. Не выбрасывайте из памяти бедного Пашона.

Единственный глаз славного малого покраснел, набух влагой, в голосе его слышались слезы. У Русина запершило в горле. Разве забудется Пашон, бездомный калека, не раз рисковавший жизнью ради них, неизвестных ему людей, оказавшихся на чужбине. Он обнял Пашона:

— Спасибо, друг. Спасибо за все…

…Один за другим бойцы без шума переползали через бруствер и исчезали в темноте. Проводив взглядом последнего, Пашон вылез из траншеи, сел и долго напряженно вслушивался, не раздастся ли окрик немецкого часового. Не потревожит ли ночь торопливый выстрел? Не донесутся ли шум боевой схватки, стрельба, крики?

Стояла гнетущая тишина, какая может быть только на фронте, когда, словно сговорившись, противники перестают вести взаимоуничтожающий огонь.

Изредка в небо взлетали ракеты. Покачиваясь на парашютиках, они плавно скользили вниз, на короткий момент выхватывали из темноты куски истерзанной, изрытой земли, падали и гасли.

На рассвете, когда в серой утренней мгле начали вырисовываться отдельные контуры вражеской обороны, Пашон спустился и, прихрамывая, побрел по траншее.

Где ползком по ровному месту, где пригибаясь, а где скользя от куста к кусту, стараясь не выходить из теней, отбрасываемых буграми и отдельными деревьями, Русин вел взвод по азимуту.

Уже через час отряд вышел в район артиллерийских позиций. С тригонометрической вышки неожиданно взвилась ракета и осветила подступы к лесу, в котором располагался дивизионный склад боеприпасов и стояли грузовые машины, охраняемые отделением солдат.

Переждав ракету, отряд двинулся дальше. Впереди шло отделение Иберидзе. Черная стена леса приближалась. Легкий ветерок доносил лесную прохладу, запах прелых листьев. Левее и сзади отряда в небе одновременно вспыхнули две ракеты. Иберидзе притаился. Впереди поляна. Вдоль штабелей ящиков со снарядами, тихо насвистывая, бродит часовой.

Как только догорели ракеты, Иберидзе пополз. Часовой остановился, перекинул с руки на руку карабин, нерешительно спросил:

— Вер ист да?

Одновременно правее раздалось испуганное хриплое:

— Хальт! Вер комт?

Иберидзе оттолкнулся от земли, прыжком разъяренного барса сбил часового, придавил собой и мощной рукой ухватил за горло…

Далекая ракета кстати озарила лесок, поляну, бугорки, землянки, в ряд выстроенные машины. Взвод поднялся и без единого звука кинулся вперед по вражескому тылу.

После собрания, на котором решался вопрос похода на Восток, Крезер, он голосовал наравне со всеми, счел необходимым обосновать желание не покидать отряд.

— Хорошо, если ваши расчеты окажутся верными,— сказал Крезер, — а вдруг что-либо сорвется? «Немецкие» солдаты, не знающие немецкого языка, на первом же этапе трудного пути могут оказаться в критическом положении. А если на машине будет «офицер», который вступит в разговор, хотя бы с патрулем или на контрольном пункте, дело другое. Да и кроме того: битва с фашизмом — это война за будущее Германии, а я не имею права оставаться зрителем с галерки.

…Два полуторатонных «Диамонда» шли на большой скорости. На первой машине в форме капитана немецкой армии ехал Русин, на второй, в роли оберлейтенанта — Крезер. «Солдаты» сидели истуканами: в касках, закутанные в камуфлированные плащ-палатки, и в темноте ничем не отличались от вымуштрованных прусских гренадеров.

В первую же ночь отряд покрыл сто сорок километров. У берега реки Рат, в глухом лесном овраге, руси-новцы отдохнули днем, а с наступлением темноты продолжали путь.

Чем дальше продвигался отряд на восток, тем оживленнее становилось шоссе. Навстречу «Диамондам» и обгоняя их, шли машины. Казалось, весь автомобильный парк Германии, заглушив фары маскировочными щитками, спешил до восхода солнца доставить груз, пробежать положенное количество километров и укрыться в безопасном месте.

Две машины с пехотным подразделением, движущиеся на восток, не привлекали внимания. «Диамонды» беспрепятственно катились по асфальтовой ленте шоссе мимо сел и городков.

На второй дневной привал отряд расположился в густой роще у озера на территории Австрии. По расчетам Русина, до линии фронта оставалось около двухсот пятидесяти километров через Мертвые горы, по отрогам Эйзенэрцских Альп и по Штирийским Альпам.

Третий ночной переход начался не совсем удачно. У первого же перекрестка пришлось остановиться: с юга на север медленно двигалась бесконечная колонна машин дивизии, отступающей из Италии.

Километров через двадцать повторилась такая же история. А затем «Диамонды» поползли по узкой горной дороге.

— Тут не разгонишься, — бурчал Нечаев, крутя баранку на крутых поворотах. — Скорее бы на ровное место…

Наконец горы кончились. Дорога выпрямилась. Казалось, теперь ничто не задержит путников и они наверстают упущенное время.

Нечаев все чаще поглядывал на Русина, не пора ли сворачивать с дороги? Но тот молчал. До ближайшего лесного массива оставалось не менее четырех-пяти километров. Но тут случилось непредвиденное: машину закинуло в сторону, передние колеса ввалились в придорожную канаву, кузов с треском ударился о землю. Нечаев побледнел, моментально выскочил из кабины и замысловато выругался: у машины сломалась задняя левая полуось.

Безнадежность положения была очевидна: машину не отремонтировать, на буксире не увести, на одном «Диамонде» — не уехать.

— Как быть, товарищ командир? — официально спросил Нечаев.

Русин скомандовал: «По отделениям становись!» и как только смолкли разговоры, сказал:

— Сами видите… скоро рассвет. До первого леса дойдем пешком, а там видно будет. Или достанем машины или двинемся походным порядком. До фронта каких-нибудь сто километров, а то и того меньше.

ПОСЛЕДНИЙ ПРИВАЛ

Бойцы шли ходко. Минут через двадцать показалась деревня. Из глубины дворов доносилось протяжное мычание, нежное блеяние. От последнего дома дорога круто свернула на юг и потянулась к далеким холмам. К восходу солнца отряд перешел реку и углубился в лес.

…Всю дорогу и на привале Русина беспокоила мысль: «Брать» машины или оставшиеся сто километров пройти походным порядком?» «Брать» — это значит выследить машины и взять, ввязавшись в бой. Не лучше ли поберечь силы для прорыва через фронт? Имеет ли он право безрассудно рисковать жизнью товарищей? Вот они сидят, завтракают и вполголоса обсуждают причину аварии.

Старко подошел к Русину, протянул портсигар, щелкнул зажигалкой, затем сел и зашептал:

— Думается мне, «пеше по-конному» лучше. Черт с ними, машинами. Мало осталось. Овчинка выделки не стоит.

Русин улыбнулся:

— Сам надумал, или товарищи поручили?

— Не, сам… Хочешь, попытай у хлопцев…

Русин поднялся, вошел в партизанский круг.

— Что же товарищи, — громко сказал он, — пешком пойдем, а?

— Ясно, пешком.

…С наступлением темноты дорога ожила. Взвод шагал по обочине. Поминутно обгоняя его, проносились машины, навстречу им ехали войска, артиллерия. Неожиданно дорогу запрудили беженцы. Бесконечная вереница серых, усталых людей плелась на запад. Слышались плач, брань. И стоило где-либо в толпе вспыхнуть спичке или мелькнуть папиросному огоньку, поднимался крик:

— Огонь! Потушите огонь!

Чем ближе к фронту, тем больше встречалось машин и беженцев. Промежуточный привал отряд сделал в поле, среди кустарника, метрах в двустах от шоссе. От далекого артиллерийского боя гудела земля.

Постепенно дорога опустела. Попадались колдобины и воронки от фугасок. Временами отчетливо слышались артиллерийские залпы. Порывы ветра доносили глухую дробь крупнокалиберного пулемета. С гребня очередной гряды высоких холмов виднелись алые сполохи на востоке и севере. Чувствовалась близость фронта.

Первые лучи солнца внезапно вынырнули из-за гор, разогнали все живое на дороге. Отряд ушел в лес. С трудом пробиваясь сквозь чащу, бойцы разыскали полянку и расположились на отдых. Охрану бивуака несло отделение Гребных.

Русин, как только перекусил, примостился под кустом и, согревшись на солнце, моментально уснул. Спал, как говорится, «одним глазом» и сквозь сон вскоре услышал, как в лесу заревели моторы, как под ударами топоров со стоном падали деревья, чей-то зычный голос, будя раскатистое эхо, выкрикивал слова немецкой команды и кого-то ругал.

Он хотел подняться, но не хватало силы преодолеть гнет чего-то большого, мягкого. От неожиданного прикосновения чьей-то руки Русин открыл глаза. Над ним склонился Гребных.

— Товарищ старший лейтенант, «фрицы» волокут батарею!..

…У самой опушки расположилась трехорудийная батарея 155-миллиметровых пушек. Лежа в засаде, Русин и Гребных наблюдали за противником. В поисках батареи, на бреющем полете над лесом несколько раз пролетел истребитель с красными звездами на плоскостях. Не заметив цели, он ушел на восток.

Гребных, как зачарованный, следил за самолетом, а когда тот скрылся, восторженно прошептал:

— Наш, ей-бо, наш!

— М-да, наш, — произнес Русин. — Фронт не далее, чем в десяти—двенадцати километрах. Хорошо было бы заиметь «языка». На карте командира батареи нанесена самая что ни на есть подробная обстановка.

Гребных лукаво подмигнул:

— Пойти, попросить?

— На рассвете попросим, — ответил Русин.

О рассвете Русин упомянул не зря. В голове у него созрел план: внезапным ударом уничтожить орудийные расчеты, вывести из строя пушки, захватить карту командира батареи, на машинах артиллеристов домчаться до передовой, ворваться в траншеи, а там — «ничейная» полоса, свои…

Русин готов был крикнуть: «Вперед!», но здравый смысл подсказал: только не ночью. На незнакомой местности легко сбиться с дороги, не разобраться в обстановке, запутаться в лабиринте ходов-переходов и, чего доброго, напороться на огонь своих же пулеметов. Прорыв надо начинать с рассветом и утром завершить его.

В час ночи батарея произвела налет и умолкла. К этому времени взвод выдвинулся и залег в непосредственной близости от противника. Легкий ветерок доносил не только отдельные слова, но и громко произнесенные немецкие фразы. Орудийная прислуга улеглась спать в шалашах. В палатке командира батареи горел фонарь. Сквозь полотнище, обращенное к лесу, виднелся силуэт офицера. Он говорил по телефону, что-то записывал.

Наконец Русин приложил ко рту раскрытую ладонь и подал сигнал.

…В молниеносной, безмолвной схватке решилась судьба батареи. Пока бойцы-артиллеристы вынимали орудийные замки и снимали прицельные приспособления, а Нечаев и Говорков с помощниками выводили из строя моторы тягачей и машин, Русин изучал карту с нанесенной обстановкой.

В полосе дивизии, поддерживаемой уничтоженной батареей, стороны разделяла река. Неприступный правый берег господствовал над левым, советским. Единственная переправа в излучине реки надежно прикрывалась огнем ротного опорного пункта на окраине небольшой деревни, разбросанной по пологому склону горного отрога, выступающего на восток из общего массива.

— Если прорываться, то только здесь. Другого места нет, — сказал Русин, карандашом ставя крест в излучине реки.

КРАСНОЕ ЗНАМЯ НА ГОРЕ

Перед предстоящей горячей схваткой бойцы с особым удовольствием сняли с себя немецкие мундиры, одетые поверх красноармейских гимнастерок. Хорошо было бы избавиться от касок и «лягушачих» плащей, но они пока нужны.

…Лесная дорога вывела на побитое танками шоссе. Вскоре на пути отряда легла большая деревня. Неожиданно метрах в пятидесяти перед машинами появился солдат. Размахивая руками, он громко кричал. Как только по приказу Русина Нечаев остановил машину, солдат подбежал к кабине и, запыхавшись, доложил:

— Господин капитан, в дневное время дальше ехать не разрешается. Куда вы спешите?

Сжимая пистолет и помня, что он «немец», Русин надменно усмехнулся:

— К черту на рога, господин ефрейтор. Устраивает вас?

Тот осклабился: ну и шутник капитан. Как весело проговорил: «к черту на рога». Ему жаль запылить сапоги, и он «к черту на рога» тянет целый взвод!

— Устраивает? — насмешливо переспросил Русин. Ефрейтору было безразлично. Капитан предупрежден, и пусть поступает, как ему угодно. Он махнул рукой — езжайте!..

Моторы взревели. Машины мчались мимо замаскированных и укрытых в землю тыловых служб, мимо позиций минометных и артиллерийских батарей. Справа по гребню горы виднелись отдельные огневые точки.

Судя по карте, вот-вот должен был показаться поворот, за которым, огибая гору, дорога пойдет по-над рекой к переднему краю, к переправе.

Чудом уцелевший дорожный знак, предупреждая о крутом, зигзагообразном повороте и спуске за ним, требовал подать сигнал и перейти на скорость пешехода. Посреди дороги, словно из-под земли, выросли два солдата. Широко расставив ноги и растопырив руки, они грозно кричали: «Хальт! Хальт!»

— Не останавливаться! — распорядился Русин. Нечаев включил сигнал и, не сбавляя хода, направил машину на солдат. Те отскочили в сторону. Грузовики скрылись за поворотом и, описав головокружительную петлю, выскочили на дорогу, проложенную на крутом склоне горы.

Справа над бойцами нависали огромные глыбы скал. Слева, далеко внизу, шумела река. А впереди, на лысой куполообразной макушке горки, закрывающей выход из деревни к переправе, траншеи, пулеметные гнезда, минометная огневая позиция, темные пятна лазов в блиндажи, и все это окутано паутиной ходов сообщения, захватывающих и дорогу.

— Приготовились, — закричал Русин, вылезая на подножку…

…Командир стрелковой дивизии, не так давно принявшей участие в жаркой битве у озера Балатон, полковник Уралов, сидел на наблюдательном пункте командира одного из полков.

Четвертый день дивизия стоит перед рекой. Если бы не отвесный правый берег, на котором и кошке ступить негде, река давно была бы форсирована. Вот что значит не воспользоваться бурно развивавшимся наступлением и с ходу «на плечах противника» не овладеть единственной переправой.

К реке у переправы не подойти. Несколько тяжелых крупнокалиберных пулеметов простреливают излучину. Им в «накладку» помогают минометы. А вчера, с утра до поздней ночи, по излучине стреляла батарея тяжелых пушек. Выпустила свыше двухсот снарядов. Авиация не обнаружила батарею. Артиллеристы говорят: «бьет на пределе». От этого пехоте не легче. Неужели придется ждать, пока правофланговая дивизия прорвет фронт, а злополучный ротный опорный пункт, висящий над переправой, падет сам собой?

Полковник чуть повел биноклем: обогнув гору, на дорогу выскочили два грузовика с солдатами.

— Этого еще не хватало! — возмутился командир дивизии. — И чего смотрят артиллеристы? Снять машины!

Артиллерийский наблюдатель немедленно передал координаты цели на огневую позицию. На наблюдательном пункте наступила такая тишина, что телефонисту казалось, будто он слышит тикание часов в кармане командира дивизии.

Прогремели артиллерийские выстрелы. Даже невооруженным глазом было видно, как метрах в сорока за второй машиной взрывы подняли тучу земли. Затем, опять-таки правее машин, взметнулись грозные облака. Третий залп обрушил снаряды намного впереди машин.

Командир дивизии был вне себя от гнева.

— Безобразие! Вам стрелять только по неподвижным целям! Смотрите, что делается… Смотрите!..

Артиллерийский наблюдатель видел, как машины остановились, а солдаты проворно соскакивали с них и один за другим скрывались в ходе сообщения.

— Бе-зо-бра-зи-е! — крикнул полковник, сердито взглянул на связиста, протягивающему ему телефонную трубку. — Что там еще?! Командир батальона Голубев? Это с левого фланга?

Полковник взял трубку, приложил к уху. Лицо у него вытянулось от удивления:

— Что-о-о!? Внутри обороны противника идет бой? Вы сами слышите крики «ура»?! Слышите перестрелку? Что-о-о? Красное знамя взвилось на горе?..

ГИБЕЛЬ ДРУГА

…Как только Русин скомандовал: «Приготовиться!», за бортом второй машины разорвались снаряды. На бойцов обрушились комки сухой горячей земли.

— Под своих попали, — црипадая к баранке, прохрипел Нечаев.

— Жми, Костя, жми! За фрицев приняли… Сейчас опять ухнет.

Второй залп подхлестнул машины. До начала хода сообщения оставалось совсем, совсем немного. Русин ждал третьего залпа. Вот-вот примчится смерть, по всем законам науки и техники укупоренная в стальные стаканы артиллерийских снарядов. Обидно в последний момент погибнуть от снаряда, сделанного руками близких и посланного в тебя, возможно, родным братом! И вот третий залп… Лавина песка и мелкого камня обрушилась на машины.

…Охота русской батареи за безрассудными смельчаками, рискнувшими днем на машинах выскочить на дорогу, по которой страшно ходить даже ночью, привлекла внимание немецкого гарнизона ротного опорного пункта. Покинув боевые посты, солдаты по ходам сообщения перебежали на обратные скаты и с замиранием сердца смотрели, как грузовики с пехотинцами несутся по спуску к ним.

После второго залпа капитан закатил глаза:

— О, мой бог, они сорвутся в пропасть.

Черные султаны третьего залпа, взвившись перед машинами, скрыли их. А когда рассеялась туча пыли и дыма, кто-то радостно воскликнул:

— Спасены! Спасены! Вон они!.. Вон!

Солдаты возбужденно кричали. Несколько человек бросились навстречу смельчакам, но вдогонку им раздался тревожный окрик капитана: «Назад! Немедленно назад!»

Чудом спасшиеся на бегу снимали плащ-палатки, срывали и прочь выбрасывали каски, надевали пилотки, на которых сверкали красные пятиконечные звездочки. Белокурый офицер сорвал погоны и, потрясая автоматом, кричал не по-немецки.

Немецкий капитан не своим голосом завопил:

— Предательство! Назад! Все по местам!

Ему под ноги упала шипящая граната. Автоматная очередь сбила с него фуражку. Капитан поскользнулся. По окопам несся грозный клич:

— За Родину! Ура!..

…Гарнизон немецкого опорного пункта оказался жертвой собственной беспечности и любопытства. Многие солдаты, наблюдавшие за машинами отряда, были без оружия, и неожиданно завязавшийся бой оказался для них роковым.

Человек двадцать заскочили в блиндаж и под угрозой уничтожения завопили о сдаче. Остальные вступили в рукопашную схватку. В ход пошли ручные гранаты, автоматы, приклады, шанцевый инструмент, ножи, кулаки. Никто из сражающихся не замечал шквального огня, обрушенного на них советской артиллерией. Менее чем за полчаса отряд полностью овладел узлом сопротивления и сейчас же начал перестраивать оборону фронтом на запад.

— Знамя! Знамя водрузить! — распорядился Русин. Старко ползком забрался на макушку горы и под крики «ура» укрепил знамя на видном месте…

Когда красное полотнище, как парус, наполнилось ветром и вдруг ожило, командиры отделений, не сговариваясь, окружили Русина.

Русин посмотрел на их осунувшиеся лица, на глубоко запавшие, горящие большим волнением глаза. Не сломили их позор и муки плена и издевательства палачей.

Они выстояли, они победили в неравной жестокой борьбе. И, как никогда, они готовы к новой великой битве. Оборона перестроена фронтом на запад, рядом — крикни, услышат — братья, а перед их глазами, зовя вперед, полощется красное знамя.

Командиры несколько мгновений молчали, не скрывая и не стыдясь слез.

— Доложить надо, — хрипло прервал молчание Русин. — Я пойду доложу. За старшего остается Нечаев. Ты, Костя, смотри в оба… Заместителем у тебя Шота. Тебе, Остап, раненые… Со мной пойдут Мийус и Гребных…

Крепко пожал он руки боевым друзьям, легко перескочил через бруствер на дорожку, ведущую к реке, и, придерживая пистолетную кобуру и полевую сумку, побежал вниз.

Товарищи взглядами провожали счастливцев. Видели, как те поволокли лодку к воде, как оттолкнулись от берега… как им навстречу бежаликрасноармейцы… Вот лодка с разбегу уткнулась носом в берег…

Неожиданно на гору обрушились десятки мин и снарядов. Немецкое командование решило стереть с лица земли смельчаков. Залпы следовали за залпами. Не ослабляя наблюдения, бойцы притаились в траншеях, и вдруг раздался тревожный крик:

— Знамя! Знамя!

Взрывной волной сбило знамя. Оно упало. Несколько бойцов, пренебрегая опасностью, поползли к макушке горы. Опережая всех, Старко подхватил знамя, привстал на колено, взмахнул им, сильным ударом вогнал древко в щель меж камней и вдруг как-то неестественно начал скользить вниз по крутому каменному склону. Голова его закинулась, пилотка свалилась.

— Остап, скорее! — испуганно закричал Нечаев.

— Отвоевался Остап! — с душевной болью тихо сказал боец с перебинтованной рукой. — В самый висок!

…Лодка стремительно неслась к советскому берегу. У Русина захватывало дух: вот он, долгожданный момент! Вот она, встреча со своими! Выстраданная, кровью добытая встреча! Не такой он представлял ее. Думал выстроить взвод, подойти к старшему начальнику и от имени всех отрапортовать… Жаль, обстановка не позволила. Того и гляди, немцы кинутся на штурм и вновь оседлают переправу.

«Кто же здесь старший? К кому являться?» — думал Русин, всматриваясь в группу военных.

Лодка еще не причалила, а Русин выскочил на берег и, стараясь не волноваться, громко спросил:

— Кто старший?

— Я, — ответил капитан Голубев. — Комбат капитан Голубев…

Русин вытянулся и четко доложил:

— Товарищ капитан, взвод в составе сорока восьми бывших военнопленных выбил противника с высоты, занял оборону и ждет вашего приказа. Докладывает старший лейтенант Русин…

…Из штаба батальона Русину пришлось явиться в штаб полка, оттуда к командиру дивизии. Его расспрашивали. Он докладывал, рассказывал. Только под вечер возвращался он к отряду.

В излучине реки кипела жизнь. Неутомимые труженики войны — саперы наводили мост. Связисты по дну реки тянули телефонный провод на плацдарм. Сновали лодки с пехотой, плыли плоты с пушками и машинами. Батальон капитана Голубева дрался в двух километрах западнее бывшего ротного опорного пункта.

По приказу командира дивизии взвод Русина временно был оставлен на месте. Русин ожидал восторженных объятий друзей, но его встретили молчанием. Угрюмо потупив взор, стоял Нечаев. Опустив голову, с ноги на ногу переминался Иберидзе. Крезер, повернувшись вполоборота, патронной гильзой ковырял стену окопа. Бойцы стояли насупившись.

Русин тревожно огляделся по сторонам и чуть слышно спросил:

— А Остап? Где же Остап? Бойцы молчали.

— Нет его. Погиб Остап Данилович. У знамени погиб, — сдерживая волнение, сказал Нечаев.

На миг замерло сердце Русина. Руки беспомощно повисли вдоль тела. Не глядя на товарищей, он медленно поднялся на макушку горы и остановился у глубокой ямы. Возле нее лежали трупы семнадцати бойцов, погибших в последнем бою.

Среди них был и Остап Старко. Восковое лицо казалось живым, как будто друг устал и уснул, а бледные губы сложились в улыбке. Русин снял пилотку и опустился на колено.

Две крупные слезы скатились из глаз, не раз бесстрашно смотревших в пустые глазницы смерти: «Эх, Остап, Остап! Спишь, улыбаешься, будто во сне видишь ту, которой в летнюю ночь в Бахмаче напевал: «Карий очи»… Какое сердце остановил шальной осколок! Большое, человечное сердце, в котором ты, верный клятве пращуров, так бережно и честно носил свой партийный билет!»

Русин нагнулся, поцеловал друга, тяжело поднялся и, ни на кого не глядя, махнул рукой:

— Опускайте!..

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

Отгремела война. Умолкли пушки. Правительство Советского Союза раньше всех приступило к демобилизации старших возрастов.

За все время своего существования станция Грос-Едлерсдорф никогда не была столь оживленной, как в-эти дни. Каждые два часа от платформы на восток отходили эшелоны с демобилизованными воинами победителями, пришедшими к Дунаю от берегов Волги и Терека.

На привокзальной площади, на перронах и на платформах гремели оркестры, произносились речи, слышались песни. Заливались аккордеоны и баяны. Требуя-расширить круг, бойцы плясали гопака, «барынк», «яблочко», «лезгинку».

Демобилизованные и провожающие собирались группами, обменивались крепкими рукопожатиями и адресами «на гражданке». Приглашали друг друга в гости: «Окажешься в Москве — до Конотопа рукой подать. Ближе, чем от Орла до Вены».

Смеялись задорным, добрым смехом людей, уверенных в правоте и справедливости ими совершенного, а то украдкой, уголком платка или обшлагом гимнастерки смахивали слезу, набежавшую на глаза, смущенно объясняли: «никак в глаз попало что-то». И снова слышались песни, смех, поцелуи…

Целовались мужчины, с презрением смотревшие смерти в глаза, долгое время делившие между собой и обойму патронов, и кусок последнего сухаря, и место на полусырой землянки, где одному не улечься, и щепоть махорки, с трудом набранную в глубоком солдатском кармане.

У одного вагона стояли Русин, Иберидзе, Вальц, Гребных, Мийус. Уже прозвучала команда «по вагонам». Вдоль состава пробежал запыхавшийся обер-кондуктор, машинист опробовал тормоза.

Друзья молчали. Разве выскажешь все, о чем хочется сказать?

Тяжело на сердце Русина. Еще немного и он пожмет руки друзьям, скажет: «прощайте». Всего четырнадцать человек старых «шварцвальдовцев», а было сто! А «альбаховцев» — только трое. Не сразу вспомнишь, кто, где и когда погиб. В последних боях под Веной смертью храбрых пал Нечаев. Поддерживая товарища, выдвинулся с пулеметом, да и не встал: сразила его вражеская пуля. Не дожил до дня капитуляции фашистской Германии и Крезер, — подорвался на минном поле.

Нет, не выскажешь. Год войны считается за три… А пережитое в лагерях? Кто сумеет перевести на дни перенесенные унижения и оскорбления? Как считать мелкие стычки на тропках войны, когда ты против сотни, и вокруг никого? Поэтому у Иберидзе курчавая шевелюра как серебряной сеткой прикрыта, и Вальц сутулится, кровью харкает, и у кубанца — Мийуса от щелок веселых лучистых глаз залегли старческие морщины.

— Значит, остаетесь, товарищ старший лейтенант, — горестно вздыхая, спросил Гребных.

— Выходит, без вас уезжаем? — щуря глаза, сказал кубанец.

— Как видите, — невесело усмехнулся Русин. — Но скоро дойдет очередь и до меня. В штабе говорили…

Сказал и не вытерпел. Начал порывисто обнимать всех подряд.

— Прощай, Шота, славный грузин!.. Прощай, Миша!.. Прощай, черноморец!.. Прощай, Вася! Прощайте, други хорошие!..

Надрывно заревел локомотив… Лязгнули буфера…

—Почему — «прощайте»? — обиделся Иберидзе. — У грузин есть чудесное слово: «Нахвамдис!» — «До свидания». — Я говорю: Нахвамдис, Володя!

— До свидания!

— Товарищ старший лейтенант, до свидания! — кричали из вагона.

Поезд тронулся. Иберидзе, Гребных, Вальц и Мийус, расталкивая провожающих, догнали свой вагон, вскочили в него и, высунувшись по пояс, махали руками:

— До сви-да-ния!.. До свидания!..

Набирая скорость, поезд прогремел на последних стрелках. За пакгаузом с развороченной крышей скрылось здание вокзала. Веснушчатый ефрейтор сел в дверях, свесил ноги наружу, хитро подмигнул Иберидзе:

— Споем, товарищ старший сержант?

Не дожидаясь ответа, ефрейтор, прикрыв веки, звонко затянул:

Родная мать, отчизна дорогая,

Встречай своих героев сыновей…

…Поезд мчался мимо хуторов, фольварков, городков, рек, лесов и полей, знакомых многим демобилизованным. Совсем недавно эти веселые, поющие люди в солдатском обмундировании именно ЗДЕСЬ, вдоль полотна ЭТОЙ железной дороги, по которой несется эшелон на восток, с боем шли на запад. Не ЭТУ ли высотку, увенчанную полуразрушенным дотом, штурмовал один из них? Не ЗДЕСЬ ли, у того бугорка, похоронен молодой паренек из далекой сибирской тайги, мечтавший прогуляться по Венскому лесу?..

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ

…Дверь в третью часть раскрылась. В комнату вошел мужчина очень высокого роста в чесучевом костюме, со значком мастера спорта на лацкане, в мягкой шляпе. Двумя пальцами чуть согнутой руки он держал повестку и помахивал ею.

Великан шагнул к столу делопроизводительницы иг мягко улыбаясь, густым басом пророкотал:

— Чем может быть полезен Родине старший сержант запаса Иберидзе Шота?

Старший лейтенант, до сих пор безмолвно сидевший на стуле, порывисто вскочил, бросился к Иберидзе.

— Иберидзе!.. Шота!.. Мой славный грузин!..

— В-а-а! — воскликнул Иберидзе, в могучих объятиях сжал старшего лейтенанта и забасил:

— Товарищ Русин! Владимир Николаевич! Володя!: Генацвале!

Не выпуская из объятий Русина, Иберидзе попятилсяг ногой толкнул дверь и крикнул:

— Миша, скорее!..

В комнату вошел Вальц — худой, с болезненно впалыми щеками, в очках, прикрывающих усталые глаза. В комнате третьей части сразу стало тесно и в то же время тепло и уютно. Среди трех рослых друзей миниатюрная Надюша почувствовала себя совсем, совсем маленькой. Глаза у нее почему-то наполнились слезами, кончик носа покраснел, в горле защекотало, а нижняя губа предательски вздрогнула.

Друзья спешили в первые же короткие минуты как можно больше узнать о послевоенной судьбе товарища и рассказать о своей. Спрашивали, отвечали, вспоминали тех, чьи фамилии и имена удержались в памяти.

Иберидзе работал тренером команды тяжелоатлетов. Вальц вернулся к доске чертежника. Мийус окончил металлургический институт и обосновался в Магнитогорске. Гребных — председатель передового колхоза-миллионера, а остальные разъехались по Союзу: кто механиком на заводе, кто шофером такси, кто в совхозе.

— А ты? — спросил Иберидзе.

— Переехал сюда. Газифицируем город.

— А здесь что делаешь?

— Вызвали, — нехотя сказал Русин, — разыскалось мое личное дело, и вот уточняют.

…В комнату стремительно вошел капитан Белогрудов. Он с ходу бросил на стол папки, взглянул на Русина и удивился:

— Вы еще здесь? А я думал: отругал меня товарищ Русин и ушел. Извините… Прошу прощения. Осталась сущая малость… На чем мы остановились?.. Гм… Да… Да… Так… Вопрос двадцать пятый: были ли вы в плену?

Друзья переглянулись. У Вальца помрачнело лицо. Он снял очки, подышал на стекла и начал сосредоточенно протирать их. Иберидзе пробурчал: «Гм… В плену!» — грозно подергал ус. Русин, вскинув голову, посмотрел в глаза капитану.

— Пишите: «Да, был».

1957—59 гг.

ОБЪЯСНЕНИЕ НЕМЕЦКИХ СЛОВ

Аненэрбе — расистское учреждение, руководимое Гиммлером. Институт по изучению наследственности.

«Битте» — прошу.

Ваффен СС — войска СС.

Гауптштурмфюрер — капитан в СС.

Гитлерюгенд — молодежная фашистская организация в гитлеровской Германии.

Группенфюрер — генерал-майор в СС.

ГФП — тайная полевая полиция в гитлеровской Германии.

«Дас шварце кор» — газета СС.

Дулаг — полевой лагерь для военнопленных советских воинвв.

„3иг хайль" — подчеркнуто торжественное приветствие среди офицеров.

3ИППО — полиция безопасности в гитлеровской Германии.

Зондербехандлунг — «особое обращение» — кодовое название директивы об уничтожении советских военнопленных.

Зондеркоманда — специальные отряды, занимавшиеся уничтожением мирного населения и пленных.

Капо — охранники в тюрьмах и лагерях из числа бывших уголовных преступников.

Крипо — государственная уголовная полиция в гитлеровской Германии.

«Кугель» (пуля) — кодовое название приказа о немедленном расстреле при поимке советских военнопленных в случае побега.

„Нахт унд небель эрлас" — „мрак и туман".

Обергруппенфюрер — генерал-лейтенант в СС.

Оберштурмбаннфюрер — подполковник в СС.

Оберштурмфюрер — старший лейтенант в СС.

ОКБ — верховное командование гитлеровских вооруженных сил.

Рейхсфюрер СС — персональное звание, присвоенное Гиммлеру.

Тодта организация — военно-строительная организация, в которой работали по принуждению.

Фатерланд — родина.

«Фелькише беобахтер» — название геббельсовской газеты.

Франтирёр (французское слово) — партизанские отряды во французском Сопротивлении.

Ф С — добровольные фашистские полицейские отряды.

«Хальт!» — „Стой!", „Стоп!".

«Xенде хох! » — руки вверх!

«Цу бефель! » — равноценно „так точно!".

Цулаге — жетон на дополнительный паек за перевыполнение нормы выработки в лагерях для военнопленных.

Шарфюрер — унтер-офицер в СС.

«Шнель» — быстрее!

Шталаг — стационарный лагерь для советских военнопленных.

Штангерилт — гитлеровский чрезвычайный суд на оккупированной территории.

Штандартенфюрер — полковник в СС.

«Штильгештанген» — воинская команда «смирно».

Штурмбаннфюрер — майор в СС.

Штурмфюрер— лейтенант в СС

«Яволь!» — равноценно «так точно!»

Издательство ССП Грузии „Литература и Искусство" Тбилиси 1963