Восход луны [Алим Пшемахович Кешоков] (fb2) читать онлайн

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПАЛЕСТИНКА

«ТЕ, КТО ПОД ГНЕВОМ»

В этой главе автор начинает правдивый рассказ о судьбе деревенской девушки, неожиданно оказавшейся на скамье подсудимых пред ликом справедливого закона

В мрачный и душный зал шариатского суда, где по скамейкам расселись любопытные, мальчик-поводырь ввел рослого, худого слепца. Слепец шел, высоко вскинув голову, словно бы устремив вперед невидящий взор. Под мышкой он держал потрепанный коран. Дойдя до возвышения, босоногий поводырь остановился. Слепой нащупал ногой ступеньку, неуверенно поднялся на нее, раскрыл коран и, глядя куда-то в пространство, начал монотонно произносить слова из суры «Открывающей досточтимое писание». В притихшем зале зазвучало: «Во имя бога, милостивого, милосердного… Скажи: слава богу, господу миров, милостивому и милосердному, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя просим помощи…»　

Голос слепца дрожал, срывался, как у муэдзина, с трудом взобравшегося на минарет и не успевшего отдышаться. Он, кстати сказать, и был муэдзином, подрабатывавшим в шариатском суде. По традиции муэдзином выбирали слепого, чтобы с минарета, возвышающегося над кварталом или даже над целым городом, он не мог ранним утром заглядывать в окна, в открытые двери, не смотрел на плоские крыши домов, где еще спят супруги. Правда, теперь времена изменились, и муэдзину нет нужды забираться так высоко: молитвы записывают на пленку, на минарете установлены и обращены во все стороны усилители. Включишь магнитофон — и над домами разнесется звучный призыв: «Аллаху акбар…» В результате даже появляется возможность подработать на стороне, вот как на этот раз — в суде.　

Судья Исмаил, не хуже муэдзина знавший коран и тоже умевший прочитать наизусть любую суру, внимательно слушал старца, лишь изредка вспоминая о предстоящем разбирательстве.　

Обвиняемая сидела опустив голову, закрыв лицо большим черным платком. Впрочем, она успела разглядеть обшарпанные, покрытые плесенью стены, паутину, свисающую с потемневшего потолка, судью, у которого такая длинная шея и совсем маленькая голова, — он немного смахивал на палку муэдзина с большим набалдашником. Ей очень хотелось, чтобы судья, внимающий словам корана, воистину оказался «милостивым и милосердным» и понял, что никакого умысла в ее деяниях не было, не могло быть.　

Иногда Фарида аль-Баяти вздрагивала при мысли, что в зале появится мать и увидит свое единственное дитя на скамье подсудимых. Она умрет тут же от разрыва сердца, и ее гибель всю жизнь будет на совести дочери… Фарида заметила бледную, растерянную Саиду, черкешенку, принявшую ее в своем доме, как родную, Да, мир не без добрых людей. Недаром говорят: сделай доброе дело и брось в реку — не пропадет. Саида делает добро, не требуя ничего взамен. Если бы не она, Фариде пришлось бы худо…　

Судья Исмаил, окончивший мусульманский университет, слыл знатоком шариатского права — юридических и религиозных норм, определенных кораном. Его даже приглашали в качестве консультанта в столицу, когда возникали запутанные дела. «Согрешил — нарушил закон. Нарушил закон — не избежишь наказания. Адам у бога был один-единственный, и то он его наказал» — так обычно заканчивал Исмаил беседы о судопроизводстве. О, он знал назубок свод законов, ниспосланных небом.　

Предписания распределены на пять категорий, в которых предусмотрены обязанности мусульман, оговорены случаи, когда их исполнение поощряется, неисполнение наказывается. Свод обязанностей — фард — делится на личную и дополнительную обязанности. В первом случае — за строгое исполнение предписаний — мусульманина ждет вознаграждение, однако и неисполнение этих обязанностей пока еще не влечет за собой наказания, как, впрочем, не влекут за собой наказания и дозволенные и предосудительные действия. Исмаил на память знал и при каждом удобном случае перечислял, загибая длинные пальцы, пять юридических предписаний, за нарушение которых виновный должен быть непременно наказан. Подразделялись они на правильные, ничтожные, дозволенные, действенные и связывающие.　

Каждому из них Исмаил умел давать свое толкование и сам испытывал чувство удовлетворения, когда нарушитель оказывался припертым к стене.

Особенно строг и непреклонен бывал Исмаил при вынесении приговоров женщинам. И это оттого, что он давно овдовел и с тех пор всей душой присоединился к корану, утверждающему, что жены мешают правоверному исполнять предписания неба. Исмаил полагал, что коран вообще не слишком уважительно относится к женщинам: женщины, мол, вырастают в думах об одних лишь нарядах и в бестолковых спорах, поэтому мужчинам разрешено вступать в брак только с девушками, «воспитанными в строгости и послушании».　

Фарида ничего не знала о законах, но со слов матери ей было известно, что вдове разрешается вступить в новый брак по истечении четырех с лишним месяцев траура, а брошенная жена может выйти замуж через три лунных месяца, если в течение этого срока муж не сменил гнев на милость. Фарида боялась наказания за бегство от мужа, хотя и уверяла себя в том, что она, «отвергнутая», вправе распоряжаться собой как хочет. О том, что ей вменяется в вину, она и представления не имела.　

В протоколе, составленном в полицейском участке, говорилось следующее. Ночью, в половине второго, патруль, услышав женский визг и крики, поспешил к месту происшествия. На мостовой дрались две проститутки, не поделившие «район действий». Та, что попроворней, сумела скрыться, вторая же замешкалась — искала в темноте туфлю, соскользнувшую с ноги. Она была схвачена и доставлена в участок. Далее в протоколе было сказано, что Фарида аль-Баяти, молодая девица без определенных занятий и постоянного места жительства, снимает угол у Саиды аль-Казима, проживающей по улице Аль-Караме в доме номер семь. При обыске у Саиды обнаружен странный документ, именуемый «декларацией»; подписавшие «декларацию» родители невесты обязуются не брать у жениха шарты (платы за дочь) свыше четырехсот бумажек.　

На допросе Фарида аль-Баяти призналась, что она знает об этом документе, слышала о нем еще в деревне, где жила до недавнего времени, но почему документ очутился в доме тяжелобольной аль-Казима, пояснить отказалась. На основании этих и других столь же «красноречивых» улик полиция сделала вывод: Фарида аль-Баяти ведет недостойную жизнь, связана с социально опасными элементами, ставящими своей целью подорвать устои общества, изгнав из страны благодетелей — тех, кто приобщил арабов к современной цивилизации, развивает промышленность и торговлю — источники благосостояния народа.　

Протокол был составлен для представления в гражданский суд, но нашлись все-таки добрые люди, и по их просьбе дело направили в шариатский суд в надежде на более мягкий приговор.　

Исмаил подчеркнул слова: «Связана с социально опасными элементами», — видно, считал, что в них суть обвинения и что они должны обусловить решение суда. Обвинение же в «недостойной жизни» ничем не подтвердилось. Возвращать дело в полицейский участок из-за отсутствия экспертизы — значит, затянуть разбирательство.　

В зале духотища, полумрак. Люди, изнемогая, обмахиваются платками, концами куфей, но_г не уходят: им интересно, чем все кончится. Если подсудимую приговорят к избиению камнями, они первыми не преминут поднять на нее руку…　

Муэдзин, как бы ощутив во рту сладостный вкус священных строк, читает коран с удовольствием — напевно, медленно. Наверное, ему кажется, что он не в суде, а на минарете. Исмаил перелистывает дело. Оно состоит из полицейского протокола в одну страничку. Все, кажется, проще простого — девица отбилась от рук, пошла искать легкой жизни в темных переулках вокруг отеля, где ловят красоток иностранные дельцы.　

Подсудимая не видела в своем поведении того, что в полиции называли «составом преступления». Да и слова такие — «состав преступления» — Фарида слышала впервые. На ее месте любая женщина защищалась бы как могла. Ее задержали, ну что же, суд разберется и отпустит, на то он шариатский, справедливый.　

О случившемся Фарида не сообщила матери, чтобы понапрасну ее не волновать. О, если бы был жив отец! Он бы примчался мигом!.. Фарида не может без слез даже вспомнить о родителях. Водоворот воспоминаний тут же подхватывает ее и уносит, как щепку, оторвавшуюся от водоподъемного колеса.

Феллах Омар, отец Фариды, мечтал разбогатеть на шарте, которую дадут за дочь, обещавшую еще в детстве стать писаной красавицей. Он назвал ее Фаридой, что означало — единственная, не имеющая себе равной, как бы заглядывая, таким образом, в судьбу ребенка. Фарида не помнит ни деревушки на берегу большой реки, ни маленькой апельсиновой плантации — источника семейного благополучия. Отец, по словам матери, два раза в год возил урожай в город и всегда продавал его оптом одному и тому же скупщику. Началась война, семье пришлось оставить страну. Омару еще повезло: на свои небольшие сбережения он сумел приобрести клочок поливной земли и поселился в деревне. «Человек вышел из земли, в землю и уйдет, с землей порывать нельзя» — часто повторял отец.

Он был беден, нездоров и выбивался из последних сил. Омар очень хотел, чтобы и дочка полюбила землю.　

Фарида подросла, пошла в школу, и тут ее начали посвящать в свои секреты замужние женщины. Особенно усердствовала в этом одна смазливая щеголиха, четвертая жена соседа.　

— Помни, — учила она удивленно слушавшую ее девочку, — однообразие убивает даже интерес к еде. Мужчины всегда ищут в женщине чего-то необычного, прежде ими не изведанного. Вот ты и кажись той, какую они ищут, старайся каждый раз быть новой.　

Щеголиха рассказала Фариде старую, как мир, притчу об одной ловкой притворщице. Эта женщина однажды заметила, что ее благоверный Асхад с вожделением поглядывает, на молоденькую соседку, навестила соперницу, когда супруга не было дома, и кое о чем с ней договорилась.　

В один прекрасный день, отправив мужа торговать мясом на базаре, молоденькая соседка тайком приглашает Асхада в гости. Она предупреждает его, что оставит дверь открытой, но, чтобы его жена ничего не заметила, наглухо закроет ставни. Сосед от радости чуть не рехнулся. Тайком улизнув из дому, Асхад перемахнул через глинобитную ограду в чужой двор, толкнул приоткрытую дверь и очутился наконец в обещанной темноте…　

Это повторялось не раз. Однажды прелюбодей захотел сделать комплимент своей подруге:　

«Счастлив твой муж. Ты не женщина — рай земной. Будь моя жена такой, как ты, я бы во славу аллаху быка заколол…»　

«Выводи быка, простофиля несчастный!» — в ярости крикнула незадачливому любовнику его собственная жена, ибо, конечно, то была она.　

Бедняга едва унес ноги и целую неделю не смел показываться ни дома, ни на людях. С тех пор в сарифе, говоря: «Он заколол быка», — имеют в виду, что кто-то оскандалился перед собственной женой.　

— Поняла? — Соседка-щеголиха, кончив рассказ, залилась так весело, будто поведала о собственной проделке.　

— Поняла, — шепотом отвечала Фарида, хотя не поняла ровно ничего. Интерес к замужеству в ее душе уже пробудился, но то, что рассказывала соседка, как-то не волновало.　

В пору полевых работ вся семья выезжала пахать и сеять. Отец, жалея дочь, не давал ей трудной работы. Фарида лишь отмеряла палочкой на борозде места, где надо было делать лунки для семян. Она втыкала и втыкала палочку в рыхлую землю, а сама думала: «Что это значит — каждый раз казаться новой?..»　

Начинался полив; тут Омар терял покой, он даже ночевал в поле, чтобы не пропало ни капли отпущенной общиной воды. Вместе с другими мужчинами он поднимал воду с помощью архимедова винта — приспособления, известного еще в Древней Греции. Иногда применялось не менее старинное средство — шадуф, что-то вроде журавля, стоящего над рекой. В последние годы Омару удалось уговорить соседей соорудить на общие средства сакию — большое водоподъемное колесо, приводимое в движение с помощью живого тягла. Омар целыми днями не выходил из воды: вбивал сваи, ладил бревна, приделывал к колесу черпаки. Колесо поначалу разорило пять семей, но зато потом все были вознаграждены — каждый год приносил три урожая.　

Самым радостным праздником для Фариды был сбор дыни. Фарида наслаждалась пряным ароматом сочных, золотистых плодов. И в арбузах она знала толк, мать, прежде чем разрезать арбуз, советовалась с дочкой, спелый ли он, и радовалась, убедившись, что Фарида словно вовнутрь арбуза глядит — никогда не ошибается.　

Наладилось дело с поливом, и отец взялся за рис. Доходная культура, на нее всегда есть спрос на городском суке — крытом рынке. Теперь Омар и вовсе не вылезал из воды, а под бахчу, к огорчению Фариды, отвел лишь совсем небольшой клочок земли. Поездки в город с арбузами и дынями теперь стали совсем редки. Для Фариды же они были сущим праздником. Чего только не увидишь на базаре! К груде больших зеленовато-черных плодов то и дело подходят покупатели, прицениваются:　

— Почем?　

Фарида еще издали могла сказать, кто настоящий покупатель — с деньгами, а кто просто любопытствует, но всем отвечала одинаково приветливо. Иногда отец уходил куда-нибудь, оставив дочку одну с товаром. Фарида и тогда не терялась.　

Разборчивый покупатель требовал, чтобы девочка, сидевшая на самом верху кучи, подала ему то один, то другой арбуз; выбрав, он подносил арбуз к уху и стучал по нему, давил, проверяя, хорош ли. Фарида и так знала, что все арбузы и дыни у нее зрелые, но, чтобы угодить покупателю, готова была сколько угодно перебирать плоды.　

После распродажи отец давал дочке денег — купи себе, мол, что захочешь. Это был верх блаженства. С несколькими грошами Фарида заходила во все лавки — особенно в те, где продавались ткани и украшения. Требовательная покупательница, она просила, чтобы ей показали то одно, то другое, то третье, Купцы знали, что девочка ничего не купит, но добродушно подчинялись — стаскивали сверху рулоны с тканями, разворачивали, показывали, потом из-под прилавков доставали другие. Фариде нравилось все. Ей хотелось обязательно купить столько, чтобы хватило и маме и ей на одежду (на абаи), — вот только недоставало денег. Она подолгу простаивала у витрин ювелиров, мысленно примеряя украшения. Сколько тут соблазнов — только настроение себе испортишь! В конце концов покупала какие-нибудь недорогие сладости, усаживалась в повозку и лакомилась, пока отец заканчивал торговлю.　

— А эта хорошенькая девочка не продается? — шутили прохожие, ласково поглядывая на Фариду.　

Фарида смущалась, прикрывала лицо, а у самой сердечко колотилось от предчувствия близкого и таинственного счастья — того, о котором так непонятно рассказывала соседка. В эти минуты почему-то вспоминалась школа, словно ее жених был там…　

Отец тоже радовался, что дочка у него так хороша, — глядишь, затмит красотой сверстниц. Таким сокровищем уж наверное соблазнится какой-нибудь богатый жених. Жаль, не палестинцем он будет. Палестинцы большей частью в поселениях для беженцев, разбросанных по свету. Из одного такого поселения Омару бог помог выбраться. Вспоминая о времени, проведенном там, Омар всякий раз вздрагивал.　

Мать рассказывала Фариде, что когда-то ее муж мечтал о сыне. Уже тогда болезнь легких подтачивала силы Омара. Ему хотелось воспитать наследника и передать ему хозяйство, а сам он, глядишь, и пристроился бы к какой- нибудь нетрудной работе вроде присмотра за сакией. Когда мать носила Фариду под сердцем, старухи предсказывали, что у нее родится дочь; отец сердился на них, называл кощунством попытки разгадать божий промысел. Но будь он шиитом, он пошел бы в десятый день месяца муххарама — день убийства халифа Али — с процессией огорченйя, несмотря на то что знал случай, когда один мусульманин, возглавив в этот день траурное шествие Аза Камат, зря надел черную рубаху и понапрасну в исступлении бил себя по плечам и по спине цепью. Пророк не послал ему сына, его усердие не было замечено.　

Омар понимал, что он сам недолговечен, что вместе с ним прекратится род аль-Баяти. Он горевал, что уже и так потерял Палестину — родину отцов, теперь его семя исчезнет без следа.　

Старухи, предсказывавшие наследницу, оказались правы. От огорчения здоровье Омара, и без того слабое, ухудшилось. Но он не сдавался — трудился и дома и в поле, ежедневно пять раз совершал салят — посещал мечеть, ходил на похороны.　

Однако беды словно преследовали его. Омар и без того еле таскал ноги, а тут его сразила новая болезнь. Из города приехал врач и объяснил, что по-научному эта болезнь называется шистоматоз, причина ее известна. Оказывается, стоячие воды, в которых возделывают рис, кишат мельчайшими червячками-церкариями. Они впиваются в кожу, проникают вовнутрь, распространяются по всему организму. Отсюда и адские головные боли, и резь в пояснице.　

Несмотря на свой недуг, Омар не пропускал ни одного салята. С трудом совершив омовение, становился на молитвенный коврик. Пока он стоя шептал молитвы, боли не было, но стоило ему опуститься на колени, нагнуться, чтобы лбом коснуться коврика, и тут от боли он начинал путать все, тщетно силился подняться, кряхтел и стонал.　

В таких случаях мать не ждала, когда ее позовут. Обеими руками она хватала мужа, как малого ребенка, помогала ему встать на ноги.　

— Мне бы водицы из священной реки — все недуги как рукой снимет…　

Омар был уверен, что ослабел от тоски по родине. На него иногда находила такая грусть — хоть волком вой…　

Ночами он бредил рекой в далеких родных землях; в эту реку, он думал, несут свои воды все ручейки и родники земли. Недаром первый город в мире, названный Городом Фиников, построен на ее берегах семь тысяч лет назад. Теперь по ночам рядом с ним светится огнями «город слез» — поселение палестинских беженцев, В долине стоит златоглавый дворец халифа Хашама ибн аль-Малика — творение самого всевышнего. Омар прежде не раз лежал на каменных диванах при входе в беломраморный храм. Во дворце есть и бани с горячей водой. Омар закроет глаза и видит мраморные стены, расписной потолок. На полу мозаика — древо жизни; рядом — две картины; лев, бросающийся на газель, и стадо газелей, мирно срывающих листочки с деревца.　

Древний художник, словно заглянув через тысячелетия, изобразил кровожадного льва-захватчика, в лапы которого попали «мирные газели» — люди, лишившиеся родных земель.　

От живописной реки до Города Храмов рукой подать. Вдоль дорог, вьющихся между холмами, установлены транспаранты, приветствующие тех, кто вступил на святую землю. Теперь по тем дорогам мчатся автомобили оккупантов. О аллах, доживет ли Омар до того дня, когда захватчики будут изгнаны и он вернется в родной и любимый город, окруженный зубчатыми стенами из белого камня! Над городом поблескивают купола церквей. Три религии веками уживались в городе, а два народа ужиться не могут. Воистину близок судный день, по земле бродит ивлис — злой дух, отвергнутый аллахом.　

Омар в детстве любил подниматься на Гору Олив, откуда открывался вид на Город Храмов. По склонам горы раскинулись оливковые сады, окаймленные кипарисами. Эту гору когда-то называли Горой Трех Светов, ибо солнце озаряет ее и ранним утром, и на закате, а ночью на нее падает отблеск огней Соломонова храма… Омар любил наблюдать вереницы паломников на берегу реки, когда люди разных верований устраивались в тени живописных ив и олеандровых зарослей, спускалась к реке по широкой лестнице, прохлаждались, набирали воду в кувшины, чтобы унести с собой, или совершали омовение. Казалось, так будет до скончания дней.　

— За какие грехи бог изгнал нас из рая?.. — Омар сокрушается, с грустью вспоминая цветущую долину. Встретит где-нибудь на базаре земляка-палестинца и от души пожелает ему: «Да вернет тебя аллах в родимые земли». Становясь на молитвенный коврик, Омар ни разу не забыл попросить всевышнего о том же для себя.　

Он чувствует, как с каждым днем его покидают силы, даже помолиться — не дай бог, чтобы это дошло до неба — становится невмочь. Нечего и говорить — свой надел обрабатывать он скоро и вовсе не сможет. Но Омар все ждал милости от бога, обращался к докторам, тратился на лекарства, даже от знахарей не отказывался. Сляжешь — голод раньше лекаря постучится в дверь. Больше всего на свете он хотел дожить до того дня, когда к Фариде прилетит птица счастья.

— …Веди нас путем прямым, — звучали слова муэдзина.　

Исмаил принялся перебирать в памяти шариатские законы, как бы советуясь с самим аллахом по поводу наказания. Классификация шариата четка и определенна. Существует, например, возмездие «однородным действием». Это месть, как бы ограниченная личностью виновного, когда должен пасть свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину. Есть еще наказание, приговаривая к которому судья обязан руководствоваться словами корана: «Злобу отклоняй добротой»…　

Пока муэдзин читал суру, Исмаил успел перекинуться несколькими словами с заседателями. Те закивали головами в знак согласия. Признать подсудимую виновной в прелюбодеянии — значит приговорить ее к избиению камнями; при этом не исключен смертельный исход. В подобных случаях Исмаил, правда, предпочитал ограничиваться ста ударами кнутом, если речь шла о мужчине. Но перед судом ответ держит женщина, и Исмаил непреклонен. Тут и камней мало. Ночные клубы судья считал притонами шайтана, отравляющего душу и плоть мусульман. Некоторых купцов он без промедления собственноручно отправил бы в ад — пусть в адском огне вечно расплачиваются за то, что развращали людей непотребными товарами, тайно вывозимыми из других стран. Против всего этого только одно средство — держать молодежь, особенно девушек, в строгости. Недаром коран предписывает: заточайте совершивших гнусное дело «в дома ваши до тех пор, пока не постигнет их смерть».　

Вон газеты пишут, что в другой стране, в Ливане, участились беспорядки, связанные с борьбой христианских и мусульманских организаций: каждая считает, что только она идет «путем прямым». На чьей стороне правда, знает лишь аллах. Исмаилу хотелось, чтобы правы были мусульмане, но брат его уверял, что устами мусульман якобы не всегда глаголет истина, а сторону христиан — прокляни их аллах — Исмаил не примет никогда. Судья взглянул на подсудимую: может, осудить ее как пособницу христиан?..　

Фарида даже не догадывалась, какие над ней сгущаются тучи. Ей казалось, вот-вот подойдет Саида, возьмет ее за руку, уведет домой. Белья накопилось, наверное, целая гора, а она тут неизвестно чем занимается.　

Исмаил извлек из бокового кармана карманные часы на массивной цепочке, легко нажав на замок, открыл крышку. Фигурные стрелки стояли на двенадцати. С улицы послышался призыв муэдзина к полуденному намазу.

ШАРТА

Глава, в которой по достоинству расценивается зло, происходящее оттого, что девушки в положенный срок не выходят замуж, а парням не удается жениться

«…Веди нас путем прямым».　

Фарида задумалась о прошлом. Перед ее мысленным взором пронеслись школьные дни, живо вспомнились одноклассницы, встреча с Шаукатом. Новый учитель приехал в сариф из города. Первый урок его врезался ей в память навсегда…　

Молодой, черноволосый, с большими веселыми глазами и высоким лбом, он заворожил всех. О новом учителе кто-то даже пустил слух, будто он вовсе не учитель, а жених, который не через даляля, посредника, а лично хочет выбрать себе невесту. До него школьников учил подслеповатый старик, и все почему-то думали, что новый окажется таким же.　

— Я буду вести у вас язык и литературу. Зовут меня Шаукат… — Мягкий, приятный голос соответствовал облику учителя. Радостное изумление охватило девочек. Шаукат казался вознаграждением за то, что они так долго ждали нового преподавателя. — Я знаю, вы отстали… Придется подналечь, наверстать упущенное. Если кому-нибудь понадобится моя помощь — милости прошу, пусть остается после уроков, будем дополнительно заниматься. А сейчас я проверю ваши знания…　

Фарида решила обязательно оставаться после уроков, но тут же испугалась: вдруг больше никто не пожелает заниматься дополнительно! Впрочем, она поймала себя на мысли, что именно этого ей как раз и хочется. Подружки могли заметить, как ее лицо залилось краской, но, слава аллаху, не заметили.　

Теперь только и разговору было что о Шаукате. Девочки начали аккуратней посещать занятия и лучше одеваться; уроки языка и литературы превратились чуть ли не в праздники. Узнав, что Шаукат пишет стихи, все принялись рифмовать. Фариде тоже захотелось сочинять, но желание это казалось слишком нескромным…　

Фариду Шаукат ласково называл «палестиночкой». «Палестиночка» для него значило: изгнанница, птенец из разоренного гнезда.　

— Палестиночка, урок выучила?　

— Да. — Фарида, встав с места, таяла под взглядом учителя. Не хватало дыхания без запинки ответить на вопрос; она старалась не смотреть Шаукату в глаза, иначе ничего не вспомнит. Декламируя стихи, глядела в окно.　

Ты кому читаешь: деревьям? — нарочито строго спрашивал Шаукат.　

Фарида сбивалась и, опустив глаза, садилась на место, уже не надеясь на похвалу учителя. После уроков почти весь класс оставался на дополнительные занятия. Домой бежали лишь противные задиристые мальчишки. Вот только мать сердилась на Фариду, когда та задерживалась в школе, потому что дома девочку ждала масса неотложных дел.

Однажды в школе организовали вечер поэзии. Шаукату предстояло читать свои стихи. Весть об этом мгновенно разнеслась по домам, невероятно растревожив старшеклассниц. Матери, воспитавшие дочерей в строгих правилах, твердили: «Не пойдешь на вечер!» Фариду тоже не пустили бы, но она сказала, что Рири, слепая соседка, запертая в четырех стенах, умоляет свести ее послушать стихи. Эта бедная девочка жила со старой вредной теткой. Старуха считала, что бог послал ей слепую родственницу в наказание за грехи, и в злобе кричала: «О, если бы аллах смилостивился над нами: твои ноги дал мне, мои глаза тебе!» Она еле ходила, но вынуждена была присматривать за Рири, которой уже исполнилось четырнадцать. За ней якобы нужен был глаз да глаз…　

— Старуха-то совсем ног лишилась, — объясняла Фарида. — Еле ходит. Сама шептала мне на ухо: «Сведи, может, кому приглянется».　

«Хочет избавиться от племянницы», — подумала Салуа, но вслух ничего не сказала, только вздохнула. Ей было жаль Рири. Девочку природа одарила царственной красотой, и надо же, такое прелестное создание не видит. Года полтора назад в дом, где жила Рири, угодил снаряд. От взрыва обвалился потолок, убило мать и отца Рири, двух братишек, а саму Рири извлекли из-под развалин полуживую, с окровавленной головой. Несколько дней ее жизнь была в опасности. Девочке забинтовали лицо и голову, она поэтому и не знала, что ослепла. По ночам Рири снилось пламя, она пугалась. Ей казалось, будто снова рвутся снаряды, и она требовала, чтобы ей развязали глаза. Девочку с трудом успокаивали. Потом вместо вспышек она видела огненные круги, после которых непроницаемые темные облака застилали весь мир, будто она стояла перед черным занавесом. Когда повязку сняли, Рири открыла глаза и ничего не увидела, все тонуло во мраке. Рири плакала горькими слезами, умоляла сделать что-нибудь, но никто не знал, как ей помочь. Постепенно Рири свыклась с горькой судьбой, жила только памятью о цветах, о предметах и утратила способность ощущать время.　

— Тяжелая травма, но глаза целы. Ей нужен покой. Может быть, зрение и вернется, — к такому выводу пришел врач.　

Но что за покой в чужой семье? Люди, подобравшие Рири из жалости, были довольно бедны, да и своих детей у них подрастала целая орава. Принялись искать родственников ослепшей девочки.　

— Чего не даст аллах, того люди дать не могут, — вздыхали соседи, обитавшие поблизости от дома, где родители Рири прожили всего неделю.　

Дом даже не был достроен до конца. Отец Рири заготовил материалы, нанял рабочих, чтобы с наступлением сумерек приступить к строительству и к утру поставить дом. Обязанности были распределены и между членами семьи. Рири выпало замешивать и подносить раствор каменщикам. Ее сестренка таскала воду. По закону дом, построенный за ночь и заселенный к утру, городские власти не имели права сносить, даже если не было разрешения на строительство. Отец Рири радовался, точно ребенок, когда все удалось сделать так, как было задумано. И в дом этот, добытый таким трудом, угодил снаряд…　

Шли дни. Все ждали — вот-вот девочка прозреет, но надежды не сбывались. Знахарка сожгла какие-то шерстинки, пустила Рири в глаза едкий дым — не помогло. Написали начальству уезда (нахията) просьбу определить сироту в приют — безрезультатно. Потом случайно кто-то выяснил, что у Рири неподалеку есть тетка. Это и была Умма-Джамилия. Рири отказывалась ехать к ней и плакала навзрыд.

— Не хочу жить! — закричала она. — Не хочу ходить с поводырем!　

— Успокойся, девочка, успокойся. Это аллах испытывает твое терпение. Подожди, вернется к тебе зрение, — утешали Рири соседи.　

Девочка с ужасом вспоминала сук и мечеть, где бродили и сидели несчастные слепцы, а над ними издевались глупые мальчишки. Рири четыре года училась в школе, но теперь все кончилось. Ей долго не решались сказать правду о судьбе родителей, боясь, что она сойдет с ума…　

Нелегко было уговорить Умму-Джамилию взять к себе слепую племянницу. Старуха и сама нуждалась в помощи. Но в конце концов тетка согласилась: бог зачтет ей это на том свете. Постепенно девочка стала привыкать к новой жизни. По праздникам соседи не забывали Рири и старуху, приносили угощение; им отдавали их долю, когда на похоронах делили деур — деньги, предназначенные для отпущения грехов умерших.　

Фарида и Рири — почти одногодки. Самое большое счастье для Рири — приход Фариды. Подруга рассказывает ей все, что видела, слышала, читала. Удивительная память у Фариды — запоминает абсолютно все, и притом слово в слово. Шаукат еще только появился в школе, а Рири, послушав Фариду, уже явственно представляет себе учителя.　

Узнав о предстоящем вечере, Рири взмолилась:　

— Возьми меня с собой, я хочу послушать Шауката. Я же никогда не слышала живого поэта. Возьми…　

— Возьму, конечно, если мама мне самой разрешит пойти.　

— Разрешит. Скажи, что я тоже ее прошу. — Рири неожиданно опечалилась. Она всегда грустила при мысли, что останется совсем одна, если Фариду отдадут замуж. Никто к ней не придет, не расскажет о школе, о книжках. Дом тети окончательно превратится в склеп.　

— Ну, Рири, не плачь. Сказала, возьму, значит, возьму.　

О литературном вечере Салуа сначала и слышать не пожелала.　

— Но ведь Рири так хочется послушать людей. — Фарида чуть не сказала: «Посмотреть» — но вовремя осеклась. — Она слепая, зато видела бы ты, как на нее заглядываются парни. У меня сердце сжалось, когда она как- то спросила: «А я красивая? На меня смотрят?» Рири знает, что она красавица, и надеется, что красота одолеет слепоту. Кто знает, может, если аллаху будет угодно, к ней еще прилетит птица счастья…　

— Идите, ладно, но помните: как только муэдзин прокричит вечерний азан, возвращайтесь… Новое дело учитель стихами зазывает в школу. Высыплет пригоршню красивых слов, как просо цыплятам, а девчонки подбирай. Он зря языком чесать не будет. Пока вы клювом тук-тук-тук, он себе и выберет какую-нибудь… Поняла? К вечерней молитве чтобы была здесь! — Мать даже показала рукой на то место, где должна стоять в назначенный час послушная дочь.

Вечер был замечательный. Правда, учителя не пришли, зато пришли юноши, обучающиеся в медресе при мечети, они заняли первые ряды и, пока суд да дело, рассматривали девочек. Шаль, Рири не видела, какие восторженные взгляды устремились к ней со всех сторон. Фарида, сидевшая рядом с подружкой, часть этих взглядов справедливо принимала на свой счет. Рири вперила невидящий взор туда, откуда должен был послышаться голое поэта. Она напоминала изваяние из мрамора, которое не повернет головы, даже если разразится ураган. Мальчиков наверняка немножко смешила ее горделивая осанка, неестественно прямая спина — они-то ведь не знали, что это от слепоты.

Отворилась дверь, и появился Шаукат. Рядом с ним шел его ближайший друг. Широкоплечий, невысокий Абд Ур-Разак хранил на лице выражение глубокой сосредоточенности. Дойдя до переднего ряда, оба остановились. Кто-то из ребят мигом уступил Абд Ур-Разаку свое место, а Шаукат встал за маленький учительский столик, за которым обычно вел урок. Он увидел Фариду, увидел сидящую рядом с ней прелестную девушку, улыбнулся и еле заметно кивнул. Фарида смутилась, покраснела и очень обрадовалась.

Шаукат откашлялся, пригладил ладонью копну черных волос.

— Я и не подозревал, что вы так любите стихи. Смотрите, свободных мест совсем нет. — Шаукат повел рукой по сторонам, и сидящие в зале тоже стали оглядываться, повинуясь жесту учителя. — Знать бы такое дело, мы подыскали бы помещение побольше.

Абд Ур-Разак тоже оглянулся, заметил Рири, его большие глаза наполнились изумлением.

— Да, да, — послышалось из зала. — Можно было собраться во дворе школы.

— На площади… Чистый воздух, звезды, девичьи глаза и стихи — что может быть прекрасней! — Шаукат не искал слов — слова сами спешили к нему. Он говорил просто, ясно и вдохновенно. — Наши предки когда-то так и делали. Поэты устраивали поединки у караван-сараев. Целыми днями шли они через безводные пустыни, мучились от голода, от жажды, а вечером, предоставив уставшим верблюдам отдыхать, читали и слушали стихи. Поэты из разных земель, скрестив «мечи», оспаривали друг у друга пальму первенства. — Он хотел было сказать несколько слов о настоящих мечах, которые скрестили арабы сегодня, но, заметив в дверях незнакомых людей, промолчал и добавил лишь, что у арабов, видно, любовь к поэзии в крови.

Собравшиеся слушали затаив дыхание. Фарида не пропустила ни одного слова. Порой ей хотелось встать и с гордостью крикнуть навесь зал: «Это мой учитель!» Рири Сидит не шелохнется, только из широко раскрытых незрячих глаз то и дело скатываются слезинки. Шаукат прочитал стихи о любви. Все так дружно хлопали, что он повторил стихотворение. Фариде хотелось запомнить его целиком, но она не сумела это сделать. А вот Рири запомнила и повторяла строчки про себя, чтобы не забыть. Стихи были без названия:

О, как не вовремя муэдзин прокричал в тот вечер свою молитву! Шаукат был в ударе, а Фарида и Рири должны были, будто назло, покинуть зал. Легко себе представить, как беспощадно осудили их юноши из медресе. Шаукат, конечно, тоже заметил, что подруги ушли, но ему потом можно будет все объяснить, ведь маму нельзя ослушаться… Фарида несколько раз оглянулась, выходя из зала. Девочки шли, тесно прижавшись друг к другу, и Рири нараспев повторяла: «Он спросит раз: «Моею стать согласна ль навсегда?..».

Умма-Джамилия была женщиной суровой и нелюдимой, поэтому Фарида ходила поболтать с Рири лишь в ее отсутствие. А с того времени, как там поселился Шаукат, Фарида и вовсе перестала показываться у соседей. Если по утрам, управившись с домашними делами, она выходила и случайно встречала Шауката, тоже идущего в школу, то старалась или обогнать его, или отстать — лишь бы не идти рядом. Что касается самого Шауката, то он не обращал на нее ни малейшего внимания.

Однажды ушей Фариды коснулись странные слова. Она услышала, будто новый учитель не ведет школьников «путем прямым». Дело было в том, что вечерами к нему приходили молодые люди, и небольшой дворик величиной с овечью шкуру, примыкавший ко двору Омара, наполнялся шумом и смехом. Омара это раздражало, зато Фарида с нетерпением ждала сумерек. Заберется в сарайчик между двумя дворами и, хоть это немалый грех, подслушивает, о чем болтают парни.

Шаукат как-то рассказывал о свадебных обрядах у разных народов. Так Фарида узнала, что есть страны, где вообще не существует шарты. Не сваты, а сами женихи выбирают себе невест; невесты тоже выходят замуж по любви. Фарида старалась уразуметь: как это может быть, чтобы мужчина добровольно жил с одной женой? Если бы не шарта, то, может, и сам Шаукат с удовольствием взял в жены всех девочек из их класса. Тогда бы он, наверное, узнал то разнообразие, о котором когда-то толковала соседка. И на какие средства живут в этих странах родители девушек, если они долго тратят деньги на дочерей, а потом отдают их женихам бесплатно?

Однажды Фарида, сгорая от любопытства, прильнула к щелке в стене сарая. Было видно и слышно все, что делалось во дворе Уммы-Джамилии. «Залежалый товар», «Когда-то единицей валюты был красный перец, теперь женщина», «Шарта — источник зла»… — доносилось до нее. Фарида замерла. Осуждают шарту? Как это можно! Она вспомнила слова отца: шарта — шампур, на него нанизаны судьбы женщин, рукоять шампура в руках мужчин… Значит, друзья Шауката с этим не согласны?..

Сегодня учитель вернулся в дом с целой компанией молодых людей. Им бы пойти в мечеть, совершить вечерний салят-ахшам, как подобает правоверным, а они расселись под деревом, спорят и что-то сочиняют. Не стихи ли? Нет. Шаукат сочиняет стихи, когда остается один в комнате или ходит по саду и бормочет, думая, будто его никто не видит и не слышит.

Фарида усмехнулась: они только и спорят что о шарте, будто всем приспичило жениться, а денег ни у кого нет. Нет, значит, шампура, не на что нанизать судьбы. Один рассказывал о своем брате, который с четырнадцати лет батрачит у будущего тестя, хотя невеста до сих пор играет в куклы. Легко представить себе, сколько этому бедняге еще придется вкалывать.

— Отцы сговорились, вот и батрачит, — спокойно заметил учитель.

Шаукат словно подбрасывал дрова в огонь, чтобы тот разгорался сильнее — пусть, мол, горячатся парни, пусть спорят и проникаются сознанием, что жить по-старому больше нельзя.

— Отцы сговорились! А зачем? У моего отца четверо сыновей. Старший женился — с того времени в доме хоть шаром покати. Последнего ишака отдали, теперь впрягайся в сакию сам и качай воду. Недавно сосед вместо обычного приветствия пожелал отцу: «Да поможет тебе аллах дожить до женитьбы четвертого сына». Это значит, до моей женитьбы… А мне-то каково? Впору самому в батраки податься, не знаю только к кому. Да и сколько придется батрачить, чтоб хозяин согласился отдать за меня дочь?

— Это смотря по тому, какая тебе приглянется.

— Да уж конечно не калека, не уродина. Ну, и не старуха, само собой, — сердито отвечал будущий жених, которого Фарида почему-то представила себе тщедушным и хилым: он переводил дух после каждой фразы и все покашливал, прочищая горло.

— При чем тут возраст? — кто-то заговорил, заливаясь смехом, хотя никто из слушателей не смеялся. — Не слышали, как наш родич женился? Год назад жена ушла в лучший мир. Остался он с детьми: два сына, три дочери. Дает он четыреста бумажек своему батраку и говорит: «Найди мне жену». Тот отправился к палестинским беженцам (у палестинцев, говорят, недорого берут за невесту). И привез. Как вы думаете, кого? Девочку лет десяти-одиннадцати. А у жениха дети вдвое старше, чем она.

— И что же, назад невесту не отослали?

— Жди. Четыреста бумажек на дороге не валяются.

— Надо что-то делать. — Шаукат как бы подвел итог — Что проку вот так языками чесать?

— Воевать с родителями?

— Зачем воевать? Договориться надо по-хорошему, установить твердую шарту. Когда-то же так было — устанавливали твердую цену, и все. Не больше и не меньше.

Фарида каждый день ждала прихода парней. Их разговоры ее страшно заинтересовали; заметив через забор, что учитель возвращается не один, она бросала все дела и бежала в сарай, будто бы собравшись плести корзины из камыша. Однажды там ее застала мать. Фарида, притаившись, ловила каждое слово, раздававшееся из-за ограды. Мать все поняла и стала журить дочь: дескать, мало ли что наговорят парни друг другу. У них одно баловство на уме, не пристало девочке подслушивать мужскую болтовню.

Про себя же мать Фариды подумала, что не зря эти парни повадились в соседний двор. Известно, к какому цветку льнет пчела. Правда, в том дворе живет Рири, но слепая бедняжка не в счет. Салуа испугалась за дочь и обо всем рассказала мужу.

Омар успокоил жену:

— Учителю Фарида не достанется, пусть и не надеется. Ее жених уже денежки приготовил, да и не маленькие.

— Не городской ли? — Салуа засияла, морщины мгновенно разгладились.

— Его отец — хозяин самой большой кофейни на главной улице. Представляешь? Мы с Фаридой как-то там были. Я ее завел, словно ненароком…

— А жених видел нашу дочь?

— Я показывал Фариду будущему свату. Ему она очень понравилась. Сказал: сговоримся, у меня всего два сына…

— Да будет милостив всемогущий. — Мать не сдержала слез радости.

С этого дня Салуа думала только о замужестве Фариды. Она убедила мужа, что дочь должна бросить школу: читать-писать умеет — и хватит с нее. От ученья у женщин только в голове мутится — не знают, то ли книжки читать, то ли о муже и детях заботиться. Сама она знала одну науку — во всем покоряться мужу — и прожила век, уверенная в том, что иной не бывает.

Доводы жены Омар счел разумными. Как ни упиралась Фарида, как ни плакала, пришлось сдаться. Шаукат, узнав, что лучшая его ученица бросает школу, попытался воздействовать на ее неразумных родителей. Он надеялся доказать Омару, что времена шарты на исходе и нельзя в девушке видеть только способ обогащения, что ум женщины должен быть длинней кос, но лишь разозлил отца Фариды и ушел ни с чем.

Сама Фарида без ужаса не могла и помыслитьо том, чтобы бросить школу и не видеть больше Шауката. Ей было легче лишиться руки. Но Фарида понимала, что воля отца для дочери — закон, судьбу ее решают старшие, надо покориться.

Она теперь занималась дома, аккуратно готовя уроки, чтобы не отстать от класса. Подружки пообещали каждый вечер подробно пересказывать ей все, что происходило в школе.

Мать стала гораздо внимательней и ласковей к дочери. Что бы Фарида ни делала, Салуа не бранила ее. А отец, не жалея денег, все покупал и покупал ей наряды и серебряные украшения. Подружки постепенно стали заходить все реже. Фарида явственно читала в их глазах один и тот же вопрос: «Скоро?» Но она и сама не знала, когда придут сваты. Впрочем, сватов больше всех ждал Омар. Он даже боялся надолго уходить из дому: вдруг те явятся и, не застав его, уйдут.

Голос слепого вернул Фариду к действительности.

— …Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают.

Это была последняя фраза суры, ею обычно предварялось судебное разбирательство. Старик закрыл священное писание, и поводырь повел его к выходу мимо Фариды, причисленной, видимо, к тем, что «под гневом» аллаха и «блуждают». От старца пахло потом и пылью. Он шлепал подошвами сандалий по каменному полу и шамкал ртом, облизывая потрескавшиеся губы.

Судья, прикрыв глаза ладонью, спокойно жевал кат^[2]. Дождавшись, пока муэдзин покинет зал, он громко откашлялся, прочищая горло и оповещая тем самым, что слушание дела продолжается.

Потом он заговорил:

— Не успела опериться — и сразу прочь из родительского гнезда? Как ты оказалась в городе? Ты ведь нездешняя? — Исмаил, распаляясь, надеялся вызвать негодование и у слушателей, чтобы из дела Фариды урок извлекли все.

Фарида не поняла, надо ли ей отвечать. Девушка никак не могла собраться с мыслями, она съежилась на скамье, ощущая, как наливается свинцом голова, как болит затылок.

Краснобородый пожилой заседатель, важно восседавший в кресле, держал под мышкой градусник, незаметно прижимая его рукой, — боялся уронить свой талисман от всех болезней. Старик не надевал особой одежды, но его величали «хаджи». Это имело свои причины.

…Приверженец вековых традиций феллах Хасан отправился как-то в Мекку поклониться святым местам, но отправился не так, как нынешние старики, желающие замолить грехи перед отбытием в лучший мир. Он и друзей своих уговорил последовать его примеру и совершить паломничество на верблюдах — дескать, этим способом пользовался пророк Мухаммед, поездка же на автомобиле — земное удовольствие, а не испытание верности аллаху.

Пилигримы наняли верблюдов с погонщиками, а Хасан верблюда просто купил, чтобы продать его по окончании путешествия. Они навьючили поклажу, запаслись едой на много дней и отправились в путь. На третьи сутки паломники решили заночевать в маленькой деревушке, затерянной в глубине пустыни. Деревушка состояла из нескольких домишек, разбросанных между бурых холмов. Старый феллах за небольшую плату впустил к себе путников, уступил им большую комнату, а семья перебралась в маленькую. После ужина Хасан вышел на улицу и отправился к другому домику, стоявшему совсем на отшибе. Хасан решил, что разумнее будет переночевать там. Утром он присоединится к своим. В этих местах кочевники нередко нападали на путешествующих, грабили их, а то и убивали. Уходя, Хасан предупредил своих путников, что будет спать в другом месте. Никто ему не возразил, кроме хозяина, который почему-то заволновался, уверяя, что лучше спать всем вместе и что в деревне нет более уютного дома. Хасан, однако, уговоров не послушался.

Пока он добрался до облюбованного им жилища, стемнело. От раскаленных холмов веяло жаром. Хасан кашлянул погромче, надеясь, что его услышат в этом мрачном, одиноком строении. Двор показался ему совсем пустым, никаких хозяйственных построек поблизости не было видно.

— Эй! Есть кто? — Хасан подошел поближе и остановился перед открытой дверью: в такой душный вечер закрыться в доме было невозможно.

— Если добрый человек, заходи… — послышался чей-то глухой голос, настолько слабый, что трудно было понять, мужской он или женский.

Хасан, пригнувшись, осторожно переступил порог. Темнота. Неприятный резкий запах. На земляном полу кто-то лежал — это он разглядел через несколько секунд, привыкнув к мраку. Кто-то стонал, кто-то дышал тяжело и хрипло.

Во дворе послышались шаги. Хасан оглянулся. Вошла женщина с большой глиняной миской в руках. Заметив стоящего, вскрикнула:

— Мустафа, зачем ты встал? Тебе же нельзя.

— Не Мустафа я, да наставит тебя аллах на путь праведный. Я — пилигрим, держу путь в Каабу. Думал, дом твой пуст, хотел переночевать…

— Видит бог, мы гостя не гоним. Только вот беда — больные здесь. Двое… Так тяжко с ними. А я опять с пустой миской вернулась.

— Не животом ли страдают? — Хасан знал, что в здешних местах от желудочных заболеваний гибнут целые деревни и оставшиеся в живых тотчас покидают «проклятое» место.

— Животом. — Женщина помолчала и добавила: — Болезнь не заразная: голод. Два брата, оба раненые. Который день хожу побираюсь. Всем должна, просить уже некого. В дальние деревни не пойдешь… — Эти жалобы адресовались скорее тем, кто лежал на циновках, чем Хасану, чтобы больные знали, как скверно обстоят их дела. — Из голодной петли не вырваться.

— Кто их ранил?

— Лимонное дерево рубили. — Женщина произнесла первое, что пришло ей на ум, но спохватилась, вспомнив, что в деревне куста порядочного нет, не то что садов с лимонными деревьями, и упавшим голосом продолжала: — Значит, так угодно аллаху. Только умру я раньше этих несчастных, хоронить их некому будет…

Ей стало нехорошо. Закружилась голова, тень, мелькавшая посреди комнаты, поплыла вбок, женщина уронила глиняную миску и сама опустилась на пол. Попыталась встать, опираясь на руки, но не смогла. Хасан взял ее за плечи, приподнял, поставил. Женщина шаталась. Он усадил ее на невысокий порог, прислонив к косяку, а сам отправился на поиски воды.

Когда хозяйка с трудом пришла в себя, Хасан поинтересовался:

— Это твои сыновья?

Она ответила не сразу. В голове у нее стоял ровный неутихающий шум, громко билось сердце. Женщина несколько раз глубоко вздохнула и наконец перевела дух:

— Мои. Я за них в ответе перед богом.

Над пустыней чернело ночное небо, усеянное большими мерцающими звездами. Изредка набегал еще не окрепший, уставший от дневного зноя ветерок, он бесшумно скользил по раскаленным стенам домов, по горячим пескам. Больные стонали, может быть, даже бредили. Хозяйка лечь отказалась, так и сидела, прислонившись спиной к дверям.

Хасан тоже присел и задумался. Быть может, по воле аллаха явился он в этот дом, которым правят нужда и голод. Да, сомнений нет — всевышний хочет испытать его, хочет узнать, всей ли душой он воспринял заповедь аллаха помогать тем, кто в беде, Хасан купил верблюда, чтобы съездить в Мекку и Медину. Теперь, поколебавшись, он решил забить его и отдать мясо умирающим. Утром он повернет назад. Бог даст, на будущий год съездит в Мекку.

Была уже ночь, когда он разбудил двух погонщиков и попросил помочь ему связать ноги верблюду, а потом повалить его наземь. Погонщики удивились, узнав о намерении Хасана, и хотели даже поднять спавших паломников, но Хасан запретил им это.

При свете звезд они забили верблюда, разделали тушу и мясо отдали той женщине, чтобы она накормила раненых бульоном и поела сама. На рассвете Хасан, так и не объяснив ничего своим спутникам, отправился пешком обратно. Погонщики, подумал он, расскажут обо всем сами, не жалея слов.

Хасан не подозревал, что пожертвовал верблюда для спасения раненых бойцов Сопротивления, потерявших связь с товарищами. Бедная, одинокая женщина уже скормила им свои скудные запасы…

Вернувшись домой, Хасан в мечети рассказал прихожанам о своих приключениях.

— Ты не совершил паломничества к святым местам, но ты достоин сана хаджи не меньше, чем твои спутники, дошедшие до Мекки и Медины, — объявил мулла.

Прихожане с ним охотно согласились, и когда надо было назвать имя честного и справедливого мусульманина для участия в заседаниях шариатского суда, то все вспомнили Хасана. Сам Хасан тоже поверил, что он хаджи, и даже выкрасил бороду.

Через год произошло чудо. Однажды поутру Хасан, совершив обычное омовение, намеревался идти в мечеть. Он вышел во двор и увидел, что там на привязи стоит верблюдица с маленьким верблюжонком. Верблюжонок весело прыгал возле матери. Что такое?

Подойдя поближе, Хасан заметил на земле клочок бумаги, сложенный треугольником. Он развернул его. «Дорогой праведник, — говорилось в записке, — пусть во веки веков земля арабов будет богата такими, как ты, пусть твоя доброта наполнит водой высохшие реки, и пусть люди, напившись из них, идут на жертвы во имя спасения погибающих. Возвращаем тебе твоего верблюда. Ты спас нас от голодной смерти. Верблюжонку не удивляйся: быть может, ты тоже скормил нам верблюдицу, от которой ждал приплода. Бог даст, свидимся. Салам». Подписи не было. Хасан хотел было показать письмо мулле, но почему-то счел за благо этого не делать. Купил, мол, верблюдицу, и все, хочу снова ехать в Мекку.

Но Хасан так и не совершил паломничества, он все ждал, когда объявятся таинственные люди, подарившие ему верблюда.

Фарис, заседатель, сидевший по левую руку от Исмаила, не отличался добротой и не был замечен в благородных поступках. Богач, он немало грешил в молодые годы, но время сломило и его. Узнав, что новую мечеть будут строить без купола, ибо предусмотренный проектом великолепный купол возводить не на что, он предложил деньги, но с тем лишь условием, что мечети будет дано его имя. Выстроили мечеть с огромным куполом, но имя Фариса как-то к ней не прилепилось. Надежды старого греховодника не сбылись, аллах не принял его жертвы. Фарис смирился с этим, потому что быстро дряхлел и понемногу стал ко всему на свете равнодушен. Он вообще теперь чаще всего сонный, сядет — заснет. И на суде Фарис, как правило, дремал, а чтобы это не было слишком заметно, он, пробудившись ото сна, обязательно что-нибудь бурчал — то и дело невпопад.

Теперь Фарис тоже с трудом разлепил веки: его потревожили всхлипывания какой-то женщины. Он пристально вгляделся в подсудимую, насупив седые брови, пошевелил бледными губами, зевнул и безразлично промямлил известную пословицу, лишь бы что-нибудь сказать:

— Дерзкая сноха делает вид, будто овцы боится.

Исмаил подхватил:

— Вот именно. Она, правда, не сноха, но по ночам шляется темными переулками без всякого страха. Так откуда же ты сюда явилась?

— Ниоткуда, — еле слышно произнесла Фарида.

— Как это «ниоткуда»? — Исмаил визгливо передразнил девушку. — Не из яйца же ты вылупилась! У всех есть родина.

— У меня нет. Я палестинка. Я родилась в поселении для беженцев. Потом отец купил землю, и мы стали жить в деревне. Я сбежала из дому, чтобы подыскать работу в городе, Но еще не успела…

— Работу? Да, работу ты нашла. В протоколе ясно написано, чем ты занимаешься. — Судья повысил голос: — Может, у тебя и есть родители, но я лично уверен, что ты все равно порождение ивлиса и его прислужница.

Раздался срывающийся от волнения голос Саиды:

— Верующий воспитывает самого себя, справедливый — весь мир; я потому и просила, чтобы дело передали в шариатский суд, не в гражданский… Фариде защита — аллах, после аллаха — ты, справедливейший судья. Будь же милостив и милосерден к безвинной девочке…

— Это кто — мать? — спросил судью Хасан. — Ее следовало в таком случае посадить рядом с подсудимой.

— Нет, я чужая. Но я ей как мать… — Саида хотела еще что-то добавить, но ее грубо оборвали:

— Садись. Свидетели потом!

— Сяду, судья хороший, да взглянет на тебя аллах ласковыми глазами. С ложью можно пообедать, но до ужина дело не дойдет. — Саида была уверена, что шариатский судья советуется с самим богом. Перечить ему — великий грех…

Заметив, что в зал входят новые люди, Фарида заволновалась: вдруг появится Зуфри и потребует жену обратно. О, если бы он узнал, какую клевету возвели на Фариду полицейские! Зуфри первым стал бы швырять комья грязи в законную супругу.

Бедная Саида… Она страшно изменилась за время болезни, исхудала, пожелтела. Фарида не знала, что Саида пыталась занять денег на адвоката. Ей удалось лишь передать дело из гражданского суда в шариатский. Откуда в ней столько силы и сообразительности! Родной отец мог бы так болеть душой за дочь… Фарида вспомнила, как однажды, когда она заболела, отец в отчаянии собирался продать единственного ишака и заплатить за лечение. Это было в пору полива, и он уже бросился за ишаком, однако едва добрался до злополучного рисового поля и там от слабости и переживаний упал и потерял сознание…

Судья Исмаил, мудрый и опытный вершитель человеческих судеб, неизменно руководствовался удобным правилом: согрешил — покорно прими наказание, иначе станешь дровами для ада, обречешь себя на страшные муки и аллах навсегда отвратит от тебя лик свой. Не повернув головы, что надменно торчала на худой шее, судья произнес:

— Дочь феллаха Омара аль-Баяти, именуемая Фаридой, чье местожительство и род занятий неизвестны! Ты стоишь сейчас перед справедливейшим судом. Всеслышащий бог внимает нам. Скажешь неправду — он отвернется от тебя. Говори только правду…

В зале воцарилась тишина. Фариду словно молнией ударило при звуках грозного предостережения, хоть она и не собиралась лгать.

Судья читал состряпанное полицией дело. Челюсть его оставалась неподвижной, лишь губы тяжело шевелились. Указательный палец правой руки Исмаил угрожающе вытянул в сторону подсудимой.

Фарида никак не могла сосредоточиться. Мысли ее блуждали. Почему она одна перед судом? Почему не сидит здесь «ведьма» с накрашенными губами — Главная виновница ее несчастья? Сумеет ли Саида защитить ее, прикрыть заботливой ладонью?

Бедная мать могла сказать дочери в эту минуту: «Уберегла я тебя от огня и болезней, а от суда не уберегла» Лучше было бы Фариде и вправду сгореть в огне, чем вот так опозорить мать, себя, память отца. Кто знает, может, и хорошо, что отец ушел в лучший из миров, не узнав, что дочь его сидит на скамье позора… Ни одного слова не сказал судья о встрече Фариды с ночной «ведьмой». Почему? Может быть, судья хочет, чтобы о ней рассказала сама Фарида?

— Фарида аль-Баяти, — продолжал Исмаил, — член преступной группы, собиравшейся в доме некоего Шауката. Это все люди, презревшие родительские наставления, забывшие заповедь священного писания. Сбившись с пути, они сбивают и других по наущению ивлиса — черного дьявола. Их главарь начитался зловредных книг — совсем не тех, что ниспосланы аллахом, Я прямо заявляю: Шаукат — выкормыш нечестивцев.

В зале поднялся шум. В Фариду впились осуждающие взгляды. Присутствующие думали, что будут судить просто падшую женщину, а тут, оказывается, схвачена птица куда поважней. Ведомая ивлисом, она, представьте себе, пошла против корана!

Фарида не могла понять, откуда взялось такое нелепое обвинение. С Шаукатом они давным-давно не виделись. Фарида не знала, что после ее ареста полицейские обыскали дом Саиды и нашли вещи, принадлежащие Шаукату. Фарида, не подозревая об этом сама, стирала и гладила одежду Шауката, которую у него, как и У других одиноких мужчин, брала Саида. В кармане отутюженной пижамы полицейские обнаружили ком раскисшей при стирке, но высохшей потом бумаги. Она оказалась декларацией о шарте; парни во главе с Шаукатом ходили по городу и собирали под ней подписи. Декларация наделала немало шума. Даже газета «Аль-Камарун» писала о столкновениях между сторонниками декларации и ее противниками. Теперь Шаукат расплачивается, в тюрьме за свою дерзкую выходку.

ДЕКЛАРАЦИЯ

Глава повествует о нежелании родителей снижать цену на своих дочерей, словно бы эти дочери не молодые и привлекательные девушки, на которых охотно женится всякий, а товар, который надо повыгоднее продать　

Исмаил соображал, по какой статье лучше судить девушку, дабы не вызвать сомнений в справедливости его решения, но что-то толком ничего не мог придумать. Он поглядывал на краснобородого хаджи, ожидая от него совета, но тот безмолвствовал. Судья продолжал жевать кат, надеясь на внезапное озарение. Он знал, что кат взбадривает его, просветляет ум: из глубины сознания в эти минуты выплывает давняя мечта — совершить паломничество в благословенную Мекку, в лучезарную Медину. Сегодня утром слуга Мади снова обронил: «Саиб, до великого гида осталось совсем немного». Бедный старик думает, что Исмаил возьмет его с собой. Каждый год Исмаил говорит: «В следующий год обязательно». Праздник придет — у судьи куча дел, хочешь не хочешь, а приходится откладывать поездку. И на этот раз Исмаилу вряд ли удастся отправиться в Мекку: опять гора дел.

Внезапно Фарида заметила, что в зале около самой двери сидит мужчина. Где она его видела? Ах, это же доктор, к которому они ходили с покойным отцом, когда ее мучила малярия… Отец отвечал на вопросы, будто болеет не дочь, а он. Иногда отец говорил совсем не то, что следовало, но Фарида молчала, сидела с опущенной головой, с тревогой ждала: вот-вот начнется приступ — и она свалится. С такой же тревогой она ждала и сейчас решения судьи.

Кат подействовал на Исмаила нужным образом. Судья полностью ощутил теперь, что он вершитель судеб, конечная истина в его руках, как и набор способов загнать подсудимого в тупик, в ловушку, сделать так, чтобы он запутался в собственных показаниях и сам же возвел на себя поклеп.

Исмаил, бросив взгляд на Фариду, вспомнил смешной случай, когда недавно он был приглашен на свадьбу скреплять брачный союз. Американец решил жениться на мусульманке, которая, кстати, была похожа на подсудимую. Жених не знал, что в таких случаях надо принять ислам, перейти в веру своей невесты. Исмаил не мог не напомнить жениху об этом, что вызвало у присутствующих веселое оживление. Американцу было не до шуток. Он бледнел, потел, дергался, не знал, как быть.

Исмаилу жалко стало его: «Чего испугались? Это же не кровопускание». — «Я понимаю, но перед самой свадьбой…» Американец бросал по сторонам тревожные взгляды, искал поддержки, глазами просил выручить его из беды, поручиться за него, убедить судью, что он потом примет ислам, будет исправным мусульманином, хотя и атеист. Но только не сейчас.

Опытный Исмаил понял причину испуга жениха, решившего, что его немедленно подвергнут обряду обрезания, как это принято у мусульман, и поспешил сказать: «Перейти в мусульманскую веру проще простого. У христиан требуют рекомендации от двух верующих, а у нас скажи фразу на арабском языке: «Нету бога, кроме аллаха, и Мухаммед — посланник аллаха», — и все. Ты мусульманин. Разве это трудно?»

Друзья жениха и он сам с облегчением вздохнули и засмеялись, а еще больше они смеялись над усилиями американца, когда тот с трудом одолевал арабскую фонетику, хотя в фразе почти нет трудных звуков. Случай развеселил гостей. И сейчас судья чуть не засмеялся.

Если тогда Исмаилу удалось уладить дело с омусульманиванием американца, то сегодняшнюю «птичку» заманить в силки ничего не стоит: бросить несколько зерен — и готово, а из ловушки дорога одна — в тюрьму.

Фарида помнит, словно это было вчера, день, когда мать ушла к соседке толочь в ступе просо и прибежала домой, задыхаясь, чуть не потеряв по дороге кувшин с зерном.

— Фарида, скорей иди сюда! Подопри ворота палкой, да понадежней! — За матерью будто гналась свора псов.

Фарида обежала весь двор, нашла палку и отдала ее матери. В ту же минуту во дворе показались Шаукат и Абд Ур-Разак. Салуа воинственно приподняла увесистую палку, но грозный вид ее был смешон: разве Шауката запугаешь палкой! Златоуст, он словами обезоружит даже мужчину, вооруженного джамбией — кривым кинжалом, с которым не расстаются аскеры. Фарида, увидев парней, мигом исчезла, будто ее и не было во дворе.

— Ассаламу алейкум, Салуа! — Шаукат, улыбаясь, шагнул к хозяйке. — О, я вижу, ты с палкой. Не полуденный ли сон своего благоверного охраняешь? Смотрите, какая жена! А? Тот, кто первым сказал: «Погляди на мать, прежде чем жениться на дочери», — клянусь, сказал мудро.

Салуа покраснела, ей стало немного стыдно, и она не знала, куда теперь деть эту злополучную палку.

— Проходите в тень. — Она не узнала собственного голоса, так он смягчился. — Сегодня Жара неслыханная, положи в песок яйца — испекутся. А тут от собак спасения нет, забредут — все из кухни вытащат. Имеешь собаку — корми, но многие забыли эту заповедь аллаха… — Салуа старалась отвести от себя подозрения.

Молодые люди сделали вид, что поверили.

— Сахиб не проснулся? — почтительно поинтересовался Шаукат.

Салуа не успела ответить, потому что на пороге появился сам Омар и уставился на парней удивленными заспанными глазами, словно видел их впервые. Шаукат, однако, бывал в его доме прежде: он заходил, если Фарида пропускала занятия, выяснял, в чем дело, просил, чтобы девочку не так часто отрывали от учебы домашней работой.

— Отстанет — трудно будет догнать класс, хоть она и очень понятливая.

Омар ссылался тогда на свою болезнь, на занятость жены и обещал, что дочь будет исправно ходить в школу. Выходило, что учитель был больше заинтересован в судьбе ученицы, чем ее родители.

— Аа-а, вот и он. Ассаламу алейкум, Омар. Извини, потревожили тебя. У нас дело. Приходится ходить в жару по дворам. — Шаукат хотел добавить: «по тем, где есть девушка на выданье», но промолчал, как бы оставляя эти слова своему товарищу, стоявшему позади. Тот, однако, не решался заговорить, видя насупленные брови хозяина.

— Валукум салам. Гость — посланник неба, а если есть дело, с помощью аллаха договоримся.

— Долго ли поставить подпись! — улыбнулся наконец Абд Ур-Разак.

— Что-то я не заметила, чтобы они быстро договорились в соседнем дворе. Там хозяйка на них чуть не выплеснула помои из ведра, — промолвила Салуа, опередив мужа и как выдавая ему знать, что парни пришли не с добром.

— Замолчи ты, — отмахнулся Омар от жены. Покряхтев, он заковылял к скамейке и сел, пригласив гостей сделать то же самое.

Омар тяжело дышал, видно было, что каждый шаг дается ему нелегко.

— В деревне всякие люди живут. У иных от жары мозги закипают — шапка на голове ходуном ходит, как крышка чайника. С такими не договоришься. А тут, собственно, и говорить вроде не о чем. Все написано крупно и разборчиво. Вот читай. — Шаукат развернул бумагу так, чтобы Омар видел и текст и подписи.

Омар решил, что ему принесли какое-нибудь воззвание, обращенное к палестинцам. Но Салуа не уходила в дом, хотя знала, что ее присутствие нарушает обычай. Она решила помешать мужу, если он вздумает подписать бумагу.

У Абд Ур-Разака были свои причины возненавидеть шарту. Он был третьим сыном в семье. Чтобы женить старшего, отцу пришлось распрощаться с двумя десятками овец, составлявшими все богатство феллаха. Потом отец отдал в батраки на три года обоих неженатых сыновей. Кое-как наскребли денег на свадьбу среднему брату. Между тем и Абд Ур-Разаку тоже хотелось обзавестись, семьей и пробивать дорогу в жизни самостоятельно.

Не видя иной возможности заработать себе на шарту, Абд Ур-Разак пошел каменщиком на строительство госпиталя, освоил ремесло и жил впроголодь, стараясь не тратить лишней копейки. Утром довольствовался чашкой гишр (навар из кофейной шелухи) и просяной лепешкой. Вечером ел почти всегда одно и то же: хельбу — похлебку из трав и муки, заправленную яйцом. Обедать он вообще не обедал, Начав зарабатывать получше, Абд Ур-Разак по праздникам позволял себе купить кат и жевал его — по большей части на людях, чтобы все видели, что он не бедняк.

За несколько лет Абд Ур-Разаку удалось скопить приличную сумму. Теперь, пожалуй, можно было рассчитывать на невесту по собственному выбору. Парню приглянулась молоденькая дочь одного феллаха. Набравшись храбрости, он послал к ее родителям своего даляля, желая прощупать почву. Вроде все ладилось. Абд Ур-Разак стал серьезно готовиться к свадьбе, присмотрел даже подарки родственникам, недорогие украшения для невесты. И тут ему перешел дорогу молодой дукянщик из города, уплативший родителям девушки шарту, какой никогда не вытянуть было Абд Ур-Разаку. Тем все и кончилось. С тех пор Абд Ур-Разак слышать не мог о шарте; узнав, что молодой учитель затевает с шартой войну, он, не раздумывая, примкнул к Шаукату и стал его ярым сторонником.

Никто не замечал притаившуюся за окном Фариду, с трепетом ловившую каждое слово беседовавших. Сначала она подумала, будто Шаукат привел с собой представителя властей, чтобы заставить Омара вернуть дочь в школу: пусть, мол, получит образование, а потом выходит замуж. Но оказалось, парни пришли по другому поводу. Гостей не позвали в дом. Отец не велит Фариде принести сладости и чай. Мать злобно молчит, даже забыла о пшене, приготовленном было для каши.

— Здесь учтены интересы не только женихов, но и самих девушек и их родителей, — внушительно произнес Шаукат, глядя, как Омар, шевеля губами, пробегает строчки декларации, как хмурятся его брови, как мрачнеет лицо и раздуваются ноздри.

— Ничего не выйдет. — Омар засопел, пряча глаза.

— Сначала выслушай нас, сахиб, — жалобно заговорил Абд Ур-Разак…

Омар не дал ему говорить.

— Слыханное ли дело, чтобы молодые люди требовали уменьшить шарту! — Омар возвысил голос: — Это горшечники снижают цены на свой товар. И то, если их горшки никто не берет и они седьмым слоем пыли покрываются. А тут о девушках речь, не о залежалом товаре… Спрос на них всегда был и будет. Как же иначе!

— Спрос будет, а если невеста жениху не по карману? — У Абд Ур-Разака вспыхнули огоньки в глазах, тонкие губы побледнели. — Пусть, значит, парни ходят бобылями или ждут, когда их невесты покроются седьмым слоем пыли! Так, что ли?

— Пусть пылью покроются — стряхнем, покроются позором — ничем не смыть, — нашлась Салуа. Она бы сказала и больше, если б ее не смущало присутствие супруга и повелителя.

— Не ваша дочь пылью покрывается… Да будет угодно аллаху, чтобы она встретила свое счастье, — Шаукат пытался смягчить хозяйку, — под седьмым слоем пыли оказался обычай брать калым за невесту.

— А ты, стало быть, желаешь, чтобы невест даром отдавали? Но ведь с тем, что даром дается, и расстаться легко. Шарта, если хочешь знать, — узда для молодых людей. Не взнуздай вас шартой, неизвестно, сколько судеб вы загубите!

— Но посуди сама, Салуа: зачем грабить семью, а потом в нее отдавать свою дочь? Мы, конечно, тоже за то, чтобы девушка не засиживалась…

Омар решил положить конец спору:

— Моя дочь не засидится. Жених не сегодня-завтра пришлет посредников. И о шарте сговорились. Слава богу, торговаться не пришлось — сколько назвал, столько и дает.

Салуа заволновалась еще сильнее и решила помочь мужу поставить молодых нахалов на место, Она затараторила:

— Это моя-то дочь покроется семью слоями пыли? Уберегла я ее от кипятка, от огня и увечья — уберегу и от пыли. Ладонь любимого снимет с ее лица… — Салуа запнулась, не зная, что именно должен снять любимый с лица Фариды…

Шаукат воспользовался минутным молчанием:

— Родители дорогие, никто не отнимает у вас вашей Фариды. Но посмотрите вокруг. Вы же лучше нас знаете, у кого в деревне дочери, у кого сыновья. Пересчитайте…

Абд Ур-Разак вежливо перебил его:

— Шаукат, не надо всех. Подсчитайте, сколько старых дев в деревне. Им давно пора иметь свою семью, а они все ждут, глаза проглядели. Разве не было у них женихов? Были! Шарта сделала свое черное дело, ибо не каждому она под силу. Так эти девушки и остались одинокими. Теперь их даром не возьмут: прошла их молодость, увяла красота.

— Вот именно, — продолжал Шаукат. — Посмотрите на тутовые ягоды. Созреют — и падают, тут их уже только куры подбирают. Вовремя надо снимать плоды с дерева.

— По-вашему, значит, моя дочь, как тутовая ягода, лежит на земле? — Салуа зашлась от гнева: — Как вы смеете так говорить о моем цветочке! От его благоухания пчелки потеряли покой…

— Оставьте нас. Я больной человек. — Омар закашлял, держась за бок. Он был бледен, худ и в самом деле говорил с трудом. — Что с того, что в деревне полно старых дев? Так угодно аллаху. А палестинским девушкам хуже всех. Они не мужей — родины своей лишены, Мы-то здесь чужие, наши земли прибрали к рукам оккупанты, да отсохнут у них эти руки!

Видя, что его слова произвели впечатление на парней, Омар решительно заявил:

— Не подпишу я никакой декларации. Не под-пи-шу! И позвольте мне жить по законам моих предков!

Шаукат встал, собираясь уходить.

— Мне жаль Фариду. Красивая, умная девушка. Она была одной из лучших моих учениц, — тихо сказал он, не подозревая, что ученица напряженно внимает его словам.

— Почему жаль? Она что — обделена судьбой, нехороша, больная какая-нибудь? — Салуа готова была теперь вцепиться в горло Шаукату.

— Никто на ней не женится, — со свойственной ему прямотой отрезал Абд Ур-Разак. — Богачей не так-то много. — Он сказал это громко, чтобы слышала Фарида, которая конечно же сидит, где-то поблизости, ловит каждое их слово. — Вам будет приятно, если она останется старой девой?.

— Старой девой? Фарида? — Салуа не помнила себя. — Вы ж слышали — городской жених к ней сватается. Из хорошей семьи. С достатком. Знаете пословицу — кто пчел разводит, у того пальцы в меду?

— Знаем. Сыт ли, однако, будешь, облизав чужие пальцы? — Абд Ур-Разак хотел по-больней уязвить женщину.

Пока во дворе бранились, Фарида в ужасе успела припомнить несколько старых дев в деревне. Иные когда-то слыли красавицами. Приезжали посредники из других деревень, шел слух: сговорились, назначена свадьба; потом узнавали, что дело расстроилось. Снова по сарифу ходили толки — уже о другом женихе, потом о третьем… И все потому, что не сошлись в цене.

— Может, и не состоится ее свадьба! — спокойно сказал Шаукат, будто провидел судьбу Фариды. — Вот. Читай третий пункт декларации: «Если родители будут требовать свыше четырехсот бумажек шарты, ни один парень, будь он из бедной или богатой семьи, не должен просить руки их дочери».

— И не надо! У вас зять из других мест! Он вашу декларацию и читать не станет, — с достоинством ответил было Омар и выпрямился, но вдруг почувствовал, как стрельнуло в пояснице, и согнулся от боли.

Салуа поняла, что пора ей наконец обуздать обнаглевших парней.

— Не думайте, что в город переедет только дочь. И нам там место найдется. Зять, пошли аллах ему процветания, не оставит нас без заботы.

— Да, да. Сдадим в аренду землю, сакию, дом — и в город.

Шаукат посмотрел на друга: хватит, мол, в ступе воду толочь. Тот молчал. Ему не хотелось покидать этот двор ни с чем. Не подпишет Омар декларации — об этом сегодня же узнают все. «Омар не подписал — не подпишу и я», — станут отвечать один за другим….

Фарида, притаившаяся за окном, перебрала в уме всех бобылок в сарифе. Вдруг и ее жених передумает? Что тогда? Узнает, что шарта в их местах доведена до четырехсот бумажек, и пришлет сказать: решили, мол, искать невесту у тех, кто подписал декларацию. Тогда все рухнет. Отец и мать станут кусать себе локти, да поздно. Фарида покроется пылью, как горшок, если городской жених возьмет свое слово назад, а деревенские не пожелают к ней свататься… Представив себе все это, она решительно вышла во двор, где жаркий спор уже угасал — словно горячие угли покрывались белым, ломким пеплом.

Салуа сделала большие глаза, увидев дочь, но Фарида направилась прямо к Шаукату и, выхватив из его рук уже свернутую в трубку бумагу, протянула ее отцу:

— Подпиши, папа! — Она сказала это твердо и категорично.

— Фарида… — Отец вскинул голову, словно его ужалила змея, и устремил полный изумления взгляд на свою дочь, ни разу не замеченную в непослушании или в неуважении к родителям. — Как ты смеешь!

— Подпиши, — волнуясь, повторила девушка.

Фарида не смотрела на Шауката, а тот, напротив, не сводил с нее восхищенных глаз. В Фариде, он видел, проснулась гордость, желание постоять за себя.

— О, разгневался на нас аллах! Она заодно с ними! — Салуа всплеснула руками, хотела схватить дочь, увести в дом и уж там задать ей перцу. — Фарида! Твой отец знает сам, что ему по воле аллаха подписать, а что отвергнуть. Иди! Не девичье это дело! Аллах свидетель, проучу я тебя…

— Я уже ученая! Хватит, не маленькая! — Фарида резко отстранила свободной рукой разъяренную мать. — Не подпишешь — я уйду из дому.,

— Куда? — уже со страхом спросила Салуа. У нее подкашивались ноги. — Куда, я спрашиваю, негодница? — Вместо «негодница» она хотела вымолвить куда более обидное слово, но постеснялась посторонних.

— Куда? — переспросила Фарида, сверкнув глазами. — Пойду вместе с ними. Позову с собой одиноких женщин, пусть тоже отправятся по дворам с этой бумагой, пусть скажут: горька наша доля, не надо, чтобы и другим она досталась. Может, сговорчивей станут родители…

— Тебя попутал шайтан, твоими устами говорит ивлис! — задыхаясь, твердил Омар. — Скажи: «Ла-ил-лах, иль-аллах», — и черный дух оставит тебя. Этих слов он боится как огня. Скажи слова из корана…

— Не буду! Не ивлис говорит моими устами. Говорю я сама.

— Не ивлис! — воспрял духом Абд Ур-Разак и обрел дар речи. — Ее устами говорят все обездоленные женщины… И мои мысли в ее словах. Посмотрите, сколько подписей мы собрали. Глядите — все, у кого есть дочери, подписывают декларацию.

— А я не подпишу! Пусть моя дочь поднимет старых дев не только в нашем сарифе — во всей округе, во всем нахияте. Идти против воли родителей — идти против аллаха. Если женщина не стала матерью, это ее аллах наказал. Если кто-то не нашел своего счастья, значит, так было угодно аллаху.

Салуа уже жалобно причитала, раскачиваясь из стороны в сторону, но, собравшись с силами, вдруг громко крикнула:

— За неповиновение аллах наказывает!

— Аллах почему-то наказывает только тех, у кого нет денег на шарту, — вставил Шаукат бесстрастно..

— Богоотступник! Аллах знает, кого наказывать! — закричал и Омар, стуча палкой о землю. — И тебя аллах накажет, — обернулся он к дочери. — Аллах милосерден, но не прощает тем, кто идет против родной матери, родного отца. Не гневи аллаха, дочь моя, покайся.

— На мне нет вины.

Омар затрясся от злости.

— Значит, ждать позора на весь сариф? О аллах, веди нас путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают. Нет, я не хочу оказаться под гневом…

— Ты уже среди блуждающих. А мы идем путем праведным; мы за то, чтобы аллах облагодетельствовал каждого парня и сделал его отцом, чтобы каждая девушка стала матерью! — с жаром воскликнул Абд Ур-Разак. — Подпиши, Омар. Последний раз просим.

Омар воинственно подбоченился.

— Не для того я постиг письменные знаки, ниспосланные самим аллахом. — Он опять схватился за правый бок. Посиневшие губы дрожали, глаза сузились от боли. — Вижу, настал судный день: дочь пошла против отца.

— Ты прав, Омар, настал. Но не тот судный день, о котором ты думаешь. — Шаукат забрал у Фариды декларацию и принялся сворачивать ее в трубку, собираясь уходить. Он не повышал голоса, хотя спокойствие, видимо, давалось ему нелегко. — Настал день, когда люди должны стать хозяевами собственной судьбы, осудить все, что мешает им жить. Пора посмотреть, как живут люди в других странах, и перенять у них все лучшее. Недаром народная мудрость гласит: потерял дорогу в пустыне — поднимись на холм, погляди, куда идут люди, и ступай за ними.

— Осудить все, что мешает жить, — с усмешкой повторил Омар слова Шауката, все еще держась за бок. — Свободной жизни захотел, хорош учитель, которому не нравятся заповеди корана! Видать, начитался про этих… как их, красных парней в странах гяуров.

— Комсомольцев?

— Да. Не хочу и произносить это слово. — Омар силился подняться, чтобы уйти.

Шаукат заметил цепочку муравьев, торопившихся к углублению под деревом. Муравьи бежали, приветствуя встречных собратьев взмахами усиков. Проведи палкой поперек дорожки, укатанной муравьями, и те остановятся по обе стороны препятствия, начнут метаться в поисках выхода. «Декларация, подумал учитель, — оказалась неодолимым препятствием на привычном пути феллахов, вот и Омар мечется, не может свернуть с дороги, укатанной предками».

— Разве мы — блуждающие в пустыне? Такие блуждающие — дальше некуда. — Абд Ур-Разак продолжал мысль Шауката, делал круги руками, ходил взволнованно вокруг тутового дерева. — Все ходим и ходим по кругу, как верблюд, впряженный в сакию. Не видим ни людей, ни холма. На глазах шоры. Верблюду глаза прикрывают шорами, чтобы не закружилась у него голова. «А для чего нам шоры? Почему мы сами себе закрываем глаза? Надо осуждать все, что мешает жить.

— У них, у красных, я слышала, и жены-то общие. Зачем тратиться на шарту, если сосед женат… — Салуа решила продемонстрировать свои познания, почерпнутые из радиопередач. — Не приведи господь нам идти дорогой блуждающих. Пусть короткая земная жизнь покажется грешникам сладкой, ибо за гробом их ждут вечные муки.

— Омар, попомнишь мои слова, да поздно будет, — тихо, но внятно сказал Шаукат, не подозревая, как он близок к истине. Голос его, однако, дошел до ушей Фариды.

Драматическая сцена завершилась неожиданным финалом. Во двор с ругательствами, смысл которых уловить было трудно, ворвалась старуха, таща за руку простоволосую плачущую девушку. Оглядевшись, она завопила.

— Где эти богохульники, отвергающие шарту?

— Заходи, Умма-Джамилия. Вот они, перед тобой. — Салуа была рада внезапной союзнице, уж старуха-то задаст жару парням, недаром она держит в страхе всю округу.

— По домам ходят, а ко мне не зашли… Что у меня — двор кишит змеями? Я первая готова подписать вашу пакостную бумагу. Хотите иметь даровых невест? Берите вот эту! Отдаю без шарты. Бараньего копыта… за нее не возьму. Берите! Разве не красавица? Только что слепа. Ну, и что с того? Берите, никто за нее не заступится. — Старуха вытолкнула плачущую Рири вперед и отступила. Девочка замерла, боясь тронуться с места.

Шаукат взглянул на Рири. Еще на вечере поэзии ему бросились в глаза ее гордая осанка, поразительно красивое лицо и странный, застывший взгляд. Униженная и беззащитная, сейчас она стояла, поникнув головой, захлебываясь слезами.

— Бедный ребенок… Фарида, уведи отсюда Рири. — От ярости Салуа и следа не осталось. Она знала, что ее соседка жестока и своенравна, но такого не ждала. — Ступайте в дом, успокой подружку. Видишь, обида разрывает ей сердце.

Фарида взяла плачущую Рири под руку, увлекла к крыльцу. Умма-Джамилия тем временем разошлась так, что не могла успокоиться.

— Аллах видит, я исполнила долг перед племянницей. Больше года кормлю ее, по зернышку отовсюду таскаю, но силы мои на исходе. Не сегодня-завтра всевышний пришлет по мою душу. Останется Рири в пустом доме. Что тогда? Кто ее возьмет за руку, кто поведет… — Старуха, известная своим бессердечием, закрыла лицо костлявой, темной рукой и зарыдала. Затряслись худые плечи, прикрытые дырявой абаей.

Салуа подошла к ней.

— Не плачь, Умма-Джамилия, успокойся. Аллах воздаст всем по заслугам, за слепоту Рири пошлет убийцам вечные адские муки. Зло — что камень: река его не уносит. В судный день вспомнится оно тем, кто его творил.

— Видите, что вы наделали? — обратился Омар к парням. Он приподнялся, опираясь на палку и воспаленными глазами глядя на растерявшегося Шауката. — А ты: «Омар, попомнишь мои слова…» Твоих слов никто не забудет, твои слова все равно что муравейник вместо подушки. Сколько ни лежи, не заснешь. До чего людей довели!..

Первым пришел в себя Абд Ур-Разак.

— Чем мы обидели Умму-Джамилию? Верно, мы не заходили к ней. Мы и не думаем, что у нее двор кишит змеями, но двери-то снаружи не открываются, словно на семь замков заперты.

— А вы хотите, чтобы мои двери и ночью и днем были раскрыты настежь? — Умма-Джамилия уже справилась со слезами; вытерев концом платка глаза и шумно высморкавшись, она заговорила спокойнее: — Двери на семи замках не от боязни за богатство, а от страха: забредут ненароком парни да и потешатся над слепой девочкой. Походили бы в моей шкуре хоть день… Я слышала о вас. Вы хотите облегчить людям жизнь, избавить их от шарты. Дай бог вам удачи. Помогите и мне, пристройте куда-нибудь несчастную Рири, чтобы я могла спокойно умереть. Она как одинокая камышинка, что выросла на болотной кочке…

— Это совсем другой разговор, Умма-Джамилия. Мы рады быть полезными. Надо подумать.

— Может быть, найдется и жених для Рири. — Абд Ур-Разак подумал о молодых людях, которые до старости осуждены батрачить у богачей в надежде заработать на шарту. Он-то знал таких «женихов» немало. — Не показывали ее докторам? — участливо спросил парень.

— Каких только докторов не было! Не помогло. Что аллах решил, доктору не перерешить. О, если бы в день великого гида имам взглянул в ее очи — она бы прозрела, я уверена. На животе бы поползла я в долину Муздалиф, повела бы Рири на священную гору Арафа, да ноги отнимаются. Вот если с ногами станет полегче, отправимся мы с ней в Мекку. Добрые люди помогут.

— Поможем, Умма-Джамилия, парни сложатся, вот и хватит на дорогу.

— Слава богу, хоть надежда есть. С надеждой в душе легче жить. Аллах как сказал? Не теряй надежды на лучшее, и я помогу тебе дойти до цели. — Умма-Джамилия говорила теперь тихо и устало. — Рири! Иди, родная, домой. Иди.

— Вот и подпись под вашей бумагой. — Омар решил поставить точки над «и».

— Ошибаешься, Омар, подписей много. Сам надумаешь подписать — не найдешь нас, — не сдавался Абд Ур-Разак.

— Не надумаю, можешь не сомневаться.

В доме чуть слышно всхлипывала Рири.

Фарида ее утешала ласковыми словами. Но слепая девочка никак не могла успокоиться: слишком велика была обида. Так велика, что неугасимым огнем жгла и жгла душу. Рири помнила, как врач строго произнес: «Ей нужен покой…» Какой тут покой, когда не проходит дня, чтобы тетка не попрекнула ее слепотой и своими больными ногами. Рири никогда не видела Уммы-Джамилии, в ее представлении старуха была чем-то средниммежду чертом, коброй и обезьяной.

Шаукат и Абд Ур-Разак решили, что у Омара им делать больше нечего.

Знает ли судья о декларации? Если бы знал, наверняка с нее бы и начал. Фарида обо всем рассказывала только Саиде и поэтому здесь решила молчать.

Исмаил, потеряв самообладание, завопил:

— В третий раз спрашиваю: признаешь себя виновной?

Фарида подняла голову, посмотрела непонимающе.

— В чем? — еле слышно переспросила она.

— Совсем бестолковая!

ДАЛЯЛЬ — ЭТО ПОСРЕДНИК

Глава повествует о белой птице девичьего счастья, которая упорхнула, так и не свив гнезда среди ветвей тутового дерева

«Вот так, быть может, пригвождали вопросами к позорной скамье и Шауката», — подумала Фарида, и сознание того, что она повторяет тернистый путь учителя, придало девушке сил. Декларацию придумал и сочинил сам Шаукат. Он называл ее «моя лучшая поэма», — он был уверен, что она расшевелит умы молодежи. Он не ошибся: декларация не только расшевелила умы; но растревожила улей так, что все пришло в смятение. Шауката вызвал к себе глава сарифа, мудиир, и потребовал, чтобы учитель прекратил «подбивать молодежь на безнравственные выступления», иначе, дескать, ему несдобровать. Он стучал по столу кулаком:

— Приехал ребят учить уму-разуму: читать, писать, а учишь чему? Идти против родителей? Хороша наука! Гнать подальше надо такого учителя. Разве шарта лишила тебя крова? Мы знаем, откуда дует ветер… Самум, оттуда. — Мудиир показал на северо-восток, хотя имел в виду другую, почти противоположную сторону. Шаукат это отлично понял и с явным почтением к уму начальника согласился: «Да-да, именно с северо-востока и дуют ветры».

Не слишком грамотный мудиир завертелся в кресле, мучительно соображая, где запад. Он вспомнил, что о тупице в народе говорят: «Поставь его на крышу, он не сможет определить, откуда дует ветер», — и еще больше разозлился. Мудиира отчислили из медресе еще на третьем году обучения как начисто неспособного. Перед тем его били по голым пяткам, скручивали кончик языка, обернув язык платком, — хотели пробудить в будущем руководителе склонность к наукам. Не помогло.

— Ты думаешь, я не соображаю, где Москва? Ты один, что ли, хорошо знаешь географию?

— Где же? — Ироническая улыбка на лице Шауката, видимо, раздражала хозяина кабинета.

— Москва там, куда обращено твое лицо. — Начальник хитрил. — У правоверных мусульман лицо обращено в сторону Мекки. Мечети тоже глядят туда, где гроб пророка. Мы с молитвенных ковриков смотрим в ту сторону пять раз в сутки во время намаза. А у тебя душа стремится к Москве. Хочешь перенять нравы московские? Учти: Мекка и Москва на букву «м», но это не одно и то же — Мекка не примет московских порядков. Я разделаюсь с тобой, так же как когда-то курды разделывались с лишними ртами в семье. Понял?

— Понял. — Шаукат знал, что в старину курды закапывали в песок новорожденных девочек, дабы в семье не появился лишний едок. Шаукат не боялся, что глава сарифа зароет его в песок. Его приглашали на работу в город, в городе он будет недосягаем для таких, как этот неуч районного масштаба.

Встреча с мудииром ускорила отъезд Шауката.

Молодые люди в деревне смотрели на учителя не как на «лишний рот», а как на пророка, указывающего верный путь всем, «кто блуждает в пустыне», как на богатыря, бесстрашно бросившего вызов обветшалым законам. Шаукат говорил: вода из реки пригодна для питья, пока река течет; застоится — превратится в болото. На пальмах засыхают нижние, одряхлевшие листья, чуть повыше появляются новые, над ними вырастут другие — это жизнь, без обновления она мертва.

Фариде рассказали и биографию Шауката.

Он — кто бы мог подумать — в самом деле, как когда-то пророк, батрачил у богатого аптекаря, торговавшего не только готовыми лекарствами, но и снадобьями собственного изготовления— из травы, листьев, кореньев (в аптеке также продавались посуда, часы, радиоприемники, фотоаппараты). Если звали к больному доктора, аптекарь без опасений лечил его сам. Бывало, прямо стоя за прилавком, он делал пациентам подкожные инъекции. Искусству изготовлять лекарства аптекарь хотел научить и своего батрака Шауката, чтобы самому сосредоточиться на врачевании, ибо он воображал себя профессиональным доктором.

У аптекаря был сирдаб — глубокая яма, где летом он спал один, без жены. Сирдаб, в который вели сто с лишним ступенек, содержался в порядке исключительно благодаря заботам Шауката. Случалось, ночью придет кто-нибудь от больного, попросит помощи, а «эскулап» почивает в сирдабе. Приходилось поднимать его. Постепенно удалось усовершенствовать спуск и наладить подъемное приспособление. Аптекарь был мастак на выдумки, в которые с восторгом посвящал клиентов и жену. Аптекарша не решалась спускаться в сирдаб по раскрошившимся ступенькам, поэтому муж раздобыл длинный канатный трап, снятый со старого парусника. По длине лестница оказалась в самый раз, даже оставалось метра два, чтобы один конец надежно укрепить наверху, а другой опустить в яму и тоже, укрепить. Все равно жена отказывалась сходить «в преисподнюю». Злые языки говорили, будто жена аптекаря только делает вид, что боится спускаться в сирдаб, на самом деле, мол, происходит то же самое, что происходило когда-то между женой купца Абу Талиба — Хадижой и ее молодым слугой Мухаммедом, ставшим впоследствии пророком. Только неизвестно, родится у них своя Фатима, которой, как дочери пророка, суждено было стать родоначальницей потомков хасанидских шерифов.

Итак, однажды в отсутствие мужа-аптекаря в злополучную яму проникла жена, когда ей срочно понадобились деньги. Она решила, что муж и деньги хранит в сирдабе, как и лекарства. Может быть, там даже есть тайник. Шауката не было дома. Из сыроватой мглы сверкал, как верблюжий глаз, колодец со дна сирдаба. Жена аптекаря на ощупь осмотрела все, перебрала пучки лекарственных растений, развешанные на стенах, заглянула во все щели — нигде ничего. Посмотрела вверх — ей почудилось, будто вход в сирдаб сужается, и ее обуял страх. И надо было, чтобы в этот момент взревел ишак, «двигатель лифта», за которым ходил за околицу Шаукат. Испугавшись до смерти, жена аптекаря завизжала, стала на четвереньках карабкаться наверх. Шаукат, услышав ее голос, мигом спустился вниз и помог хозяйке выбраться из сирдаба.

Жена аптекаря рассказала о случившемся одной пациентке, и этого было достаточно, чтобы родилась сплетня, о которой ни аптекарь, ни тем более батрак Шаукат ничего не подозревали.

Аптекарь скрывался в сирдаб и в тех случаях, когда изготовлял лекарства по собственным рецептам. Там он колдовал над кореньями и листьями. Удобно, да и никто не подсмотрит, не выведает секретов.

Своему батраку аптекарь раз и навсегда наказал:

— Услышишь голос из «преисподней» — живо подавай «лифт».

Шаукат, не мешкая, запрягал в трап ишака — надевал на него широкую лямку из буйволовой кожи, заменявшую хомут, и корабельный трап превращался в бесшумный «лифт».

Аптекарь был счастлив:

— Ночью я в раю, днем служу людям.

Однажды в душную летнюю ночь пришел человек с больным мальчиком на руках. При лунном свете ребенок казался покойником, лишь слегка шевелились его бледные губы. Нужно было что-то срочно делать. Неподвижное смуглое лицо отца мальчика как бы слилось с ночной мглой, но по тусклому мерцанию его глаз можно было понять, в каком отчаянии пребывает этот несчастный. Шаукат же как на грех еще вечером отвел «двигатель» для «заправки» к развалинам крепости, чтобы животное попаслось как следует. Аптекарь из сирдаба крикнул:

— Лифт! Скорее!

Что делать? Шаукат накинул на себя лямку; отец больного помогал ему, положив сына на циновку. Упершись пятками в землю, они вдвоем потянули трап. Тащить было тяжело, приходилось напрягаться изо всех сил. Аптекарь был человек довольно грузный, он один мог стащить их обоих вниз, в сирдаб. Вдруг Шаукат и ночной посетитель ощутили непонятную легкость, словно за трап никто не держался.

Изумленный Шаукат, склонившись над ямой, принялся звать хозяина. Ему отвечало лишь глухое эхо. Тогда — делать нечего — он съехал по щербатым ступенькам и обнаружил аптекаря, ничком, без признаков жизни лежащего на дне колодца. Видимо, сорвавшись с трапа, хозяин упал вниз головой и разбился. Шаукат попытался приподнять его, тот, не двигаясь, словно в шоке, повторял одно и то же:

— Поверни лицо, поверни… Шаукат хотел положить его на спину, и тут оказалось, что голова хозяина странно свернута набок. Аптекарь словно прислушивался к чему-то, приложив ухо к земле. Он, должно быть, и сам понимал, что произошло непоправимое, что при падении он сломал шейные позвонки. Шаукат попросил мужчину, оставшегося наверху, помочь ему вынести аптекаря. В кромешной мгле все трое с великим трудом выкарабкались из сирдаба.

Аптекаря уложили на кровать. Жена, плача, искала в темноте шприц и ампулу, чтобы сделать мужу укол.

Аптекарь скончался утром, так и не придя в сознание. Шаукату грозила тюрьма, но помог свидетель. В конце концов суд счел смерть аптекаря несчастным случаем. Аллах, видя колдовские проделки аптекаря, решил, дескать, наказать его за то, что, будучи обыкновенным смертным, он задумал соперничать с высшими силами.

Молодая вдова и при жизни мужа иногда заглядывалась на симпатичного батрака. Шаукат, разумеется, замечал ее взгляды, но у него хватало воли не поддаваться искушению. Сразу после похорон аптекаря Шауката и след простыл. По сарифу пошла молва, будто батрак нарочно отпустил конец трапа, желая убить хозяина и завладеть его богатством и женой. Шаукат предвидел эти слухи, боялся их. Он так переживал случившееся, что даже не взял у вдовы расчета. В чем был, в том и ушел неизвестно куда.

Гибель аптекаря вернула Шауката в закоулки Шуюху — пристанище таких же бездомных, как он сам. Но за время его отсутствия там появилось множество незнакомых и малоприятных, судя по их повадкам, типов. Шаукат не раз жалел, что ушел из дома покойного, вспоминал вдову, ее добрые, ждущие глаза. Иногда он даже был близок к тому, чтобы вернуться.

Неожиданно Шаукату повезло. Он познакомился с человеком, который набирал желающих поехать на учебу то ли в Прагу, то ли еще куда-то. Для Шауката в тот момент важнее всего было узнать о том, что его обеспечат стипендией. Уговаривать Шауката не пришлось. Он готов был хоть пешком идти до Праги или Берлина, человек он был свободный — ни семьи, ни родных, иди куда глаза глядят.

Четыре года пролетели как четыре дня. Шаукат вернулся с университетским дипломом. Правда, на родине к диплому этому отнеслись скептически и работы в городе для него, филолога, не нашлось. Но Шаукат выхлопотал все-таки направление в деревню. Преподавательская работа не была его призванием, но что поделать, если выбирать не из чего. Общительный, веселый, образованный, Шаукат сразу заслужил любовь деревенской молодежи. Он много рассказывал о жизни парней и девушек в социалистических странах. Знакомство с учителем каждый почитал для себя честью. Шаукат не скрывал своего увлечения поэзией, повсюду ходил с книжкой арабских стихов…

— Пошли куда-нибудь свои стихи, — не раз советовали Шаукату друзья.

Однажды он действительно отправил в газету «Аль-Камарун» несколько стихотворений. Они понравились и были опубликованы. Более того, из редакции пришло предложение написать репортаж. Шаукат успешно справился с заданием. Джагфар, издатель газеты, придерживался прогрессивных взглядов. Шаукат это быстро почувствовал и, получив приглашение стать штатным сотрудником редакции, не без сожаления, но сразу же решился переехать в город.

Деревня словно осиротела. Фарида, узнав об отъезде Шауката, несколько дней не могла успокоиться — все плакала, листая тетрадь с пометками любимого учителя.

Явились наконец долгожданные даляли. Один — высокий, худощавый, с большими, жилистыми руками, казалось, приехал покупать дом. Его маленькие глазки шныряли по всем углам, не пропуская ни одной мелочи. Второй, молоденький, ничем особенным не отличался. Омар, выйдя гостям навстречу, с неестественным оживлением принялся расписывать свой достаток. Поддерживая беседу о скоте и земельном наделе, пожилой даляль обшаривал взглядом все закоулки. О невесте даляли поначалу даже не спросили, только молодой украдкой косился на дверь, за которой поспешно скрылась Фарида.

При виде гостей Омар повеселел необыкновенно, двигался легко, смотрел довольно, словно это не он час назад стонал от боли. «Болтун ваш Шаукат, — говорили его сияющие глаза — Вот они сваты. Пчела знает, где раскрылся цветок». Салуа, в свою очередь, носилась по дому, не чуя ног…

Фарида, прильнув, глазом к дверной щели, рассматривала гостей. На старшем даляле европейский костюм, поверх которого, правда, надета черная, довольно потрепанная абая. Младший в свитере, хотя на улице жарко, и обут в башмаки, к которым явно не привыкли его ноги.

Старший, представляясь, назвался шейхом. Жениху он приходился дядей и передал хозяевам от своего племянника салам, который Омар принял торжественно, словно ценный дар. Шейх выразил радость оттого, что племянник берет в жены девушку не только пригожую, но и благовоспитанную, богобоязненную. Омар многое отдал бы, чтобы эти слова услышали Шаукат и его дружки. Впрочем, он не забыл намекнуть гостям, что им уже давно следовало переступить порог его дома.

— Каждому овощу свое время, — вежливо отвечал шейх.

Омар расспрашивал гостей о торговле в городе, о знакомых купцах, желая произвести впечатление человека со связями.

— Сколько тебе лет? — обратился он к юноше, оказавшемуся младшим братом жениха.

— Ему четырнадцать, — сказал шейх. — Он на восемь лет моложе брата.

Омару не сиделось на месте. Оставив на минуту гостей, он вышел в кухню и там нетерпеливыми жестами объяснял жене и дочери, что пора женщинам принарядиться и подавать чай со сладостями. Омар страшно волновался: сбывались надежды семьи, жизнь обещала измениться к лучшему.

— С поливом аллах помог, — доносился до Фариды голос отца. — Воды хватает, даже часть соседям отдаю. Есть дождь, нет дождя — все равно два-три урожая в амбаре. На рис перешел, подумываю и насчет хлопка.

Фарида, занявшись своим туалетом, перестала слушать, о чем толкуют гости. Она достала самые лучшие свои серьги, подвела и без того сверкавшие огнем глаза, потерла щеки, чтобы выступил румянец, наложила тонкий слой мази на высокий, красивый лоб, подчернила ровные брови. Потом она расчесала волосы и тщательно уложила их. Черные локоны обрамляли смуглое взволнованное личико, от которого веяло свежестью и целомудрием. Длинное шелковое платье приятно шуршало, и Фарида успокоилась, почувствовав, что гостям она понравится.

— Ну, скоро ты? — раздался из кухни нетерпеливый возглас.

Фарида накинула на голову большой шелковый платок с бахромой и хотела уже идти, но вдруг оробела — ноги налились свинцом, губы задрожали.

— Фарида! — Открыв дверь, Салуа увидела нарядную, взволнованную дочь и зашептала: — Не надо, девочка, не плачь. Ты. так хороша… — Но у нее у самой дрогнул голос, и обе, обнявшись, тихо заплакали.

Салуа вспомнила далекую юность. Двенадцатилетнюю девочку родители когда-то разлучили с подружками, отдали за вдовца, не зная даже толком, кто он и откуда. Пришел как-то даляль, уплатил шарту (сумма, видно, была немалая, а родители жили в нищете), взял невесту за руку и увел. Вот и вся свадьба. Дочь Омара от первой жены тогда была вдвое старше Салуа.

Омару стало неловко, что он взял в жены маленькую девочку. В мечети он то и дело говорил: «Жду, когда подрастет. Мала еще», сам же, разумеется, и не думал ждать. Зачем? Шарту уплатил, кади скрепил брак — все по закону…

Салуа стала безупречной женой, работящей, хозяйственной, не по возрасту рассудительной. Она безропотно подчинялась мужу, никогда не перечила ему и знала одно правило: муж говорит — жена молчит.

На эту нелегкую стезю вступала теперь Фарида. Одно утешение: она взрослая, ей пошел семнадцатый год, она красивая, грамотная. Недаром даляли, рыскавшие по деревням, заглядывали к ним во двор, чтобы хоть краем глаза посмотреть на Фариду. Впрочем, они понимали, что птичка эта не для одинокого дерева, ей нужен целый сад, чтобы вить гнезда и петь песни. Значит, и шарта за нее требуется немалая.

Фарида знала, что, как всякой девушке, рано или поздно ей придется покинуть родительский кров. Она ждала этого часа и думала про себя: пусть он будет небогат, незнатен, но будет молод и ласков, а богатство — что ж, богатство — дело наживное. И вот настал день — к ней сватается мужчина, и если он похож на своего брата, которого ей удалось рассмотреть в дверную щелочку, то, право, все не так плохо. С другой же стороны, Фариде не хотелось покидать отчий дом и вить гнездо в чужом саду…

— Вы что, заснули, что ли? — сердито зашипела Омар, приоткрыв дверь. — Гости давно ждут!

Фарида поправила волосы под платком и, грациозно покачиваясь на высоких каблучках, вышла в кухню, неся поднос с кофе и сладостями. Переступила порог гостиной. В нее мгновенно впились две пары глаз. Фарида кивнула головой в знак приветствия и слегка наклонилась, поднося старшему гостю кофе, потом повернулась к молодому.

— Моя дочь Фарида, — важно объявил Омар, словно гости могли предположить что-нибудь другое. — Грамотная, знает цифры, может вести счета. — Он отпил кофе и добавил: — Книжки читает, особенно стихи. Зачитывается!..

Омар не без умысла сказал о стихах. Но о Шаукате Фарида помнила и без этого. Если предсказание Шауката не сбылось и ей не суждено остаться старой девой, — что ж, тем лучше.

— Стихами зачитывается, а салят не пропускает? — поинтересовался шейх. — Добрый мусульманин пять раз в сутки становится на молитвенный коврик.

— Коран она наизусть знает! — похвастался Омар.

— Все шесть тысяч двести одиннадцать строк? — изумился младший гость, до того молча глядевший на Фариду с восхищением и думавший: «Мне бы такую невесту». Впрочем, он от души радовался за брата, у которого будет умная и красивая жена. Ему бы только добраться до дому, уж он расскажет о Фариде. Эта девушка легко затмит любую красотку с обложки западного журнала. Пусть шейх торгуется, выясняет, чем владеет будущий тесть, он же тем временем рассмотрит невесту как следует. Брату ведь небезразлично, на ком его женят…

Сам Омар знал совсем немного молитв, только те, что необходимы для совершения салята. Они обычно состоят из семи частей, четвертую молящийся произносит, подняв руки к небу: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу». Эту фразу Омар произносил всегда громко и внятно, будто аллах каждый раз действительно стоял у него за спиной и внимательно слушал своего слугу.

— Знать священное писание — великое счастье, — говорил Омар с ученым видом, будто сам разбирался в тонкостях божественных книг.

— Да будет угодно аллаху, чтобы Фарида пошла путем тех, кого облагодетельствовал всевышний. — Шейх нетерпеливо поглядывал в сторону кухни, откуда доносился острый запах турши — гарнира к мясу, состоящего из соленой репы, мосульского чеснока, лука, стручкового перца и свежей редиски.

Фарида выскользнула из комнаты и побежала к матери, хлопотавшей у печки. Салуа обняла дочь, не выпуская из рук луковицу и нож.

— Прилетела и к тебе птица. Да не обернется она птицей зла!

Фарида знала: если говорят — к нему прилетела птица, значит, пришла радость, но бывают и птицы несчастья, поэтому надо усердно воздавать хвалу аллаху, чтобы над домом кружили только добрые птицы. Ей вспомнилось, как в школе они хватали мальчишек за уши: «А ну-ка скажи, на чьей крыше сидит птица?»

Ответить — значило назвать дом девочки, которая тебе приглянулась. Мальчишки визжали, вырывались из рук, но девочки не отпускали их до тех пор, пока не будет произнесено чье-нибудь имя.

Не раз их разнимал Шаукат, но на Шауката подруги Фариды и сами поглядывали с интересом. Особенную популярность учитель приобрел после того, как стало известно, что его стихи напечатаны в газете. Подумать только: Шаукат — шагир. Вот бы ему надрать уши! Девочкам до смерти хотелось знать, какие стихи Шаукат пишет своей возлюбленной, хотя они не имели ни малейшего представления о том, есть ли у него вообще возлюбленная. Какая-нибудь старшеклассница, словно невзначай, сделает учителю глазки, а он только улыбнется и идет дальше. Мнения девочек разделились: одни уверяли, будто жена Шауката живет в городе, другие считали, что он холостяк. Фарида тоже думала, что учитель холост, но ей очень хотелось, чтобы у Шауката была возлюбленная и она могла бы посмотреть на нее хоть краешком глаза. Это должна быть девушка небесной красоты.

Среди одноклассниц Фарида была заводилой и выдумщицей, смешила ужимками, гримасами. Никто не мог соперничать с ней в этом. Мать даже как-то пригрозила: «Если еще раз увижу — прижгу язык каленым железом». Мать не выносила шалостей дочери, и особенно той, когда Фарида, распустив пышные волосы, вытягивала шейку и подбородок, надувала щеки, наставляла пальчиками рожки и под общий визг и смех одноклассниц облизывалась, как теленок, отнятый от матери. Ребят особенно смешило, когда она кончиком языка касалась носа. Как ни старались девочки, у них ничего подобного не получалось. Фарида прекратила свои проделки, как только в школе появился Шаукат.

Птица счастья, уже сидевшая на ладони Фариды, внезапно расправила крылья и взмыла в небо. Через минуту она скрылась в облаках. Когда Омар припомнил предостережения Шауката, было поздно. По всей деревне теперь только и говорили об их беде. Те, что завидовали Фариде и ее отцу, открыто злорадствовали.

До города дошел слух об уменьшении шарты. Хозяин кофейни рассудил здраво: зачем ему переплачивать за невесту, если он может за те же деньги женить не одного, а двух сыновей? Не долго думая, отправил он своего даляля в другой сариф и нашел другую невесту, подешевле.

Семья Фариды узнала об этом, как. водится, позже всех.

Соседка спросила:

— Правду ли говорят, Салу а, что ваш городской жених взял свое слово обратно?

У Салуа потемнело в глазах. Она не знала, что ответить, и нервно перебирала бахрому черного платка, будто там надеялась отыскать нужные слова.

Не прошло и двух дней после этого разговора, как жених прислал за перстнем, который он подарил Фариде при помолвке. Омар чуть рассудка не лишился, узнав, зачем снова пришел в их дом шейх, еще недавно обсуждавший с ним детали свадебного торжества. Шейху тоже было неловко, он даже не зашел во двор, топтался у ворот. Омар поначалу сделал вид, будто ничего не знает:

— Милости прошу, заждались мы. Слухи всякие ходят, но это, знаю я, завистники болтают. — Омар хотел даже зазвать гостя в дом, чтобы тот отведал свежей рыбы. Но шейх держался отчужденно:

— Я ненадолго. Поговорим Здесь. — Он прятал глаза, словно чувствовал вину.

Фарида кинулась в комнату. Сомнений нет, матери сказали правду. Фарида должна снять с пальца перстень с александритом и вернуть дарителю. Она взглянула на кольцо: драгоценный камень светился теперь зловещим кровавым светом.

— За подарком пришел, — задыхаясь, выговорила Салуа и, обессилев, прислонилась лбом к стене.

Фариде хотелось побежать к Рири, рассказать ей о своем горе, излить душу, высказать обиду, но ноги налились свинцом, руки опустились, всю ее трясло, словно вернулась лихорадка, от которой она еле избавилась.

Еще не веря в свою беду, она с надеждой прислушивалась к разговору родителей с шейхом.

— Что вы стоите, садитесь. Вы же не дерущихся пришли разнимать, — говорит с укором отец. Чуя недоброе, он ерзает, будто сидит не на табуретке, а на муравейнике.

— Зачем драка? С помощью аллаха мы разойдемся подобру-поздорову. Мы шарты не успели дать, невесты не увозили. Нам драться незачем. Что из того, что жених прислал ей перстень? Фарида вернет, только и всего. За этим я и пришел. Обида, конечно, но воля аллаха…

Салуа с трудом оторвалась от стены, кинулась к дочери. Дверь была заперта, дочь не отвечала на зов и стук. Мать рвалась к дочери не утешать, она сама больше нуждалась в утешении, а взять перстень и швырнуть его шейху в лицо. Зло она вымещала на двери, ударяя в нее плечом. Наконец крючок слетел, и Салуа тяжело перевалилась через порог. Поднимаясь, она еле проговорила:

— Перстень! Перстень где?

Фарида сорвала с пальца перстень, швырнула. Мать долго ползала, искала его на земляном полу.

«Вместо птицы счастья судьба старой девы — вот мой удел», — думала оскорбленная Фарида. Выпроводив мать из комнаты, она заперлась, никого не желая видеть. Фарида про себя упрекала родителей, не пожелавших подписать декларацию. Действительно, какой смысл ему переплачивать, размышляла она о хозяине кофейни, когда у него есть второй сын, его женитьба тоже не за горами.

Шейх ушел, и Омар впал в ярость.

— Разве мы не достойны его? — Омар опирался дрожащими руками на палку и, задыхаясь от гнева, выкрикивал проклятия обидчику. — Чем моя дочь не пара сыну хозяина кофейни? Бесчестный, неблагородный человек! «Аллаху было угодно, чтобы слово взяли обратно!» Видит аллах, мы не лезли к нему в родственники! Он сам сватался. Разве это порядочно? Он поплатится за это. Аллах все видит…

Омар распалился еще больше, вспомнив Шауката и его приятеля. Ему не хотелось в это верить, но парни оказались правы, предупреждая, что и его красавица дочь может быть опозорена расчетливым женихом. Он готов был убить Шауката. Это Шаукат накликал на них беду. Порази его, аллах, молнией, лиши языка, как ты лишил Рири зрения…

Неудачное замужество Фариды окончательно подкосило Омара. Он слег и уже не оправился. Смертельно больной Омар словно обезумел— сползал с постели, падал на пол, но вставал, цепляясь за кровать, и неотрывно помраченным взором смотрел в окно, надеясь увидеть, как возвращается с извинениями шейх — дядя богатого городского жениха.

Похоронили Омара, и в дверь постучалась нужда. Салуа согнулась, постарела. В поле поспевал рис, а собирать его было некому. У Салуа хватало сил лишь на то, чтобы печь халву из фиников. Бедная женщина говорила, что халва эта замешена на ее слезах…

Фарида решила вернуться в школу, однако, придя туда, она не нашла никого из прежних подруг. О Шаукате почти не помнили. «И школа опустела, — подумала она, — ушедшего счастья не вернешь…»

Но беда, как известно, никогда не приходит одна. Фарида совершила ошибку, когда ночью, вместо того чтобы возвратиться в деревню, свернула на дорогу, ведущую в город! Под материнским кровом все-таки было бы спокойнее.

ПАЛЕСТИНКА

Глава эта не опровергает старинной и справедливой истины, гласящей, что закон словно паутина: крупные мухи пробиваются сквозь нее, мелкие же застревают

Суд продолжался. Уверенный, что подсудимая совершила противозаконные действия, Исмаил не столько допрашивал ее, сколько добивался, чтобы она прониклась сознанием своей вины. Такую вину не искупишь даже самыми щедрыми пожертвованиями, как полагает хаджи. Суровая кара послужит этой девушке предостережением, если она вознамерится и впредь идти «дорогой блуждающих».

Фарида не пыталась защищаться. Она, видимо, чего-то недопонимала. Судья требует признаний, раскаяния, предупреждает: «Скажешь неправду — бог отвернется от тебя». А почему Исмаил сам не боится гнева аллаха, называя Фариду участницей «преступной группы»? Не было же такой группы. Если он имеет в виду юношей, которых приводил к себе Шаукат, так их сообщество распалось, едва учитель уехал из деревни.

Фарида снова унеслась в мыслях туда, где стоят глинобитные домики, не защищенные ни от палящего солнца, ни от ветра. Точно так же не защищены их обитатели от нищеты и болезней. Дома голы не только снаружи; лучшее украшение под плоской крышей — циновка, она же ночью стелется на земляной пол и служит постелью. Голодная коза на улице не найдет ни травинки. От недоедания и холода постоянно слезятся глаза у детей. Деревня стоит на каменистом плато, испещренном неглубокими впадинами; зимой впадины наполняются дождевой водой, а весной их на короткое время покрывает трава. Алеют на зеленом головки тюльпанов, по обе стороны тропок желтеет неприхотливая сурепка. Постепенно солнце накаляет каменистую землю так, что от зелени не остается и следа. Но самая большая опасность даже не ураганы, а людские раздоры. Споры крестьян, не поделивших клочки с чахлой травой, нередко кончаются кровопролитием.

Фарида не раз заезжала вместе с отцом в поселение для беженцев, где жили их земляки, отдавала им непроданные арбузы. Те со слезами благодарили ее и съедали подгнившие или расколотые арбузы подчистую, оставляя лишь тонкие корки.

… Поселение обнесено колючей проволокой. Вспыхнет эпидемия — у ворот ставят стражу, чтобы никто не смел перелезть за проволоку. Нельзя даже выйти из душной палатки, которая летом накаляется, будто чугунная печь, полыхающая огнем. Люди роют землю в надежде, что из ямок повеет прохладой. Но их надежды тщетны — только пыль поднимается и стоит стеной над поселением. Лихорадочный бред, стоны, плач — по ночам все это сливается в многоголосый вопль. Водопровода нет. Воду привозят в бачках из-под бензина. Повозка еще тащится вдали, а мальчишки ее уже заметили — бегут с чайниками, кофейниками, ведерками. Выстраивается очередь. Вода теплая, мутная, пахнет скверно, но ее пьют, варят пищу. Совершая омовение, верующие так экономят воду, что на один салят тратят всего пол кружки…

В поселении почти нет молодых мужчин. В поисках заработка они уходят, уезжают в другие страны. Многие вступили в отряды палестинского движения. Мальчишки спешат скорей стать взрослыми. Но они рвутся не к автомобилям, не к женитьбе, не к заработку. Они хотят вырасти и отомстить за унижения и беды палестинцев. Мальчишки шумной ватагой носятся по рвам, играют в войну, берут «заложников» и «пленных». Мучительный путь родного народа представляется им мостом через ад. Пройти этот мост не помогут никакие жертвы во славу аллаха. Тут нужны жертвы иные — нужны их собственные жизни.

Вечерами матери рассказывают детям о домах, садах и пашнях, оставленных в родных краях. Каждое слово печального материнского рассказа находит отклик в детских душах, падает в благодатную почву и дает ростки неистребимому чувству мести.

Салуа долго вспоминала жизнь в поселении. Когда им с Омаром удалось выбраться оттуда, Омар принес жертву аллаху и каждый раз во время салята, становясь на молитвенный коврик, воздавал хвалу господу богу за то, что ему с женой и дочерью удалось покинуть «земной ад».

Фарида взяла заботы о доме на себя. Надо же кому-то пахать, сеять, поливать. Салуа это уже не по силам. Да и сакия на пять хозяев; отдашь отпущенную тебе воду — погибнут посевы, а тогда вообще хоть ложись и умирай. Почувствовав себя лучше, Салуа шла в поле, оставляя на попечении дочери дом, но по большей части они все делали вместе. Фарида многое узнала о труде феллаха. Теперь она сама может обработать свой надел. Мать купила Фариде в подарок транзисторный приемник. Девушка была счастлива, услышав по радио, что состоялся вечер, посвященный творчеству Шауката. Как хотелось ей побывать на этом вечере!

Салуа не любила Шауката.

— Подумаешь, стихи пишет; увидишь — допишется, угодит за решетку. — Салуа была уверена, что Шаукат причастен к их беде.

Кто знает, может, мать и права. Не будь декларации судьба Фариды могла бы сложиться иначе. Ее сверстницы давно стали матерями семейств, а она все еще в девушках. Вспомнит слова Шауката — плакать хочется. Но что поделаешь, раз так угодно всевышнему…

В особенно тоскливую минуту Фарида бежала к подружке. Выговоришься, выплачешься — станет легче. Участливая Рири забывала о собственном горе, и Фарида возвращалась от нее ободренная и успокоенная.

Но однажды — словно яркие цветы распустились в бесплодных песках пустыни — Салуа показалось, будто милостивый и милосердный ласково посмотрел на них с Фаридой. Стояли дни полива. Прямо в поле к вдове прикатил на велосипеде незнакомый человек. Она сначала приняла его за бродячего факира и, узнав, кто пожаловал к ней, растерялась.

Велосипедист назвал себя Сахибом Нури — на европейский манер, хотя в нем не было ничего европейского, кроме велосипеда, на котором, кстати, он ездил не очень уверенно. Ему было далеко за сорок. Жидкая, седеющая борода, лоб испещрен глубокими морщинами, оттопыренные, мясистые губы… Из-под поношенной абаи виднелась застиранная и залатанная рубашка, из той же плотной серой ткани были сшиты брюки. На ногах — истоптанные сандалии… Это был даляль. Он искал Салуа, чтобы поговорить с ней о дочери.

Салу а воспрянула духом.

«Дошли мои молитвы до бога!» — воскликнула она про себя.

Ей хотелось казаться сдержанной и не уронить достоинства, но радость была столь велика, что скрыть ее она не могла. Салуа и не думала о себе, о своем одиночестве — она только жаждала видеть дочь счастливой, а уж вдову аллах как-нибудь защитит от бед.

Фарида поливала посевы. Это стало ее любимым занятием. Она подводила желобок от арыка к каждому растению и поила стебель, разрыхлив землю, чтобы почва пропиталась водой. Фарида и гадать не гадала, что над ней кружит новая птица счастья, неизвестно откуда прилетевшая.

Салуа пригласила гостя присесть на циновку в тени пальмы, росшей на берегу реки. Под шум водоподъемного колеса, за которым приходилось все время присматривать, шел важный разговор. Салуа предложила гостю белые лепешки, несколько кусочков шаурмы, мясо, которое она оставила себе на обед, и воды. Это было прекрасное угощение, но приезжий от него отказался. Вместо того чтобы поесть, он взялся за велосипедный насос и принялся подкачивать шины.

— У велосипеда должно быть два колеса, иначе на нем далеко не уедешь, — говорил он. — И семья тогда семья, когда в ней есть муж и жена. Разве я не прав? У меня одно колесо, ведущее, так сказать (Салуа не знала, что значит «ведущее», но все равно согласно кивала головой). У тебя — другое. Соединим их — получится велосипед, садись и продолжай путь. Так-то. Жених — наш, невеста — твоя, а вместе они — семья, продолжение рода.

— Инш-аллах! Инш-аллах! Да примет всевышний твои слова! — Сравнение семьи с велосипедом показалось Салуа в высшей степени убедительным. Одно колесо без другого почти что ничего не стоит, потому что на нем в путь не отправишься. Только не обманул бы этот велосипедист, как тот шейх…

— Знаю, ваш покойный муж не подписал декларации. Он, конечно, мог рассчитывать на большую шарту. Ваша дочь — правда, я ее не видел, — говорят, была красавицей, недаром к ней сватался сынок хозяина кофейни. Все знаю… Но, как говорят: вино застоится — мутнеет, девушка засидится…

Улыбка на лице Салуа таяла с каждым словом гостя — так постепенно сходит пушистый снежок, выпавший ночью, и обнажается серая, безжизненная пустыня, поросшая чахлым кустарником. Гость, разумеется, не без умысла произнес это словечко — «была». Что поделаешь, Фарида действительно сдала после смерти отца, когда нужда, беспощадно согнувшая плечи вдовы, убила надежду на счастье и в душе девушки.

— Не бойся. — Гость заметил, что мать огорчена. — Я не предложу меньше, чем записано в декларации. Сказано: до четырехсот бумажек — четыреста и получишь. Упаси бог вдову обидеть… — Гость справился наконец с велосипедом, приподнял машину и с силой опустил на землю. Велосипед подскочил, как мячик, — так туго были надуты шины. Гость снова сел, принялся за воду. На шаурму и не поглядел. — Почему уплатим сполна, спроси меня, — продолжал он. — Потому что жених-то наш не красавец. Хотя зачем мужчинам красота, сама понимаешь. Руки-ноги целы, и слава богу. Давно известно: большой арык — украшение поля, большой нос — украшение мужчины. — Гость рассмеялся собственным словам. У него и самого нос был как баклажан.

— Фарида не старая дева! — Салуа пыталась возражать, но не вступать в спор.

— Кто говорит! Была бы она старой девой, я разве стал бы тебя разыскивать в поле? Но зачем гневить аллаха — и не одиннадцать ей! По правде сказать, жених тоже не первой свежести, сорок лет. Но мужчина что надо. Только вот богу угодно было оспой повредить ему глаз. Но одним — левым он видит лучше, чем иной двумя глазами. Возьмется читать коран, так уж без запинки читает. Даже маленькие буквы видит, и очки не нужны.

— Одна одинешенька останусь, — сказала Салуа.

— Как одна? Не бери грех на душу: аллах с каждым из нас. Полюбите друг друга — кто знает, может, зять сам пригласит тебя под свою крышу нянчить детишек.

Салуа снова представила себя счастливой бабушкой. В тени тутового дерева (уж без тутового дерева двор зятя наверняка не обойдется) она качает малыша в люльке, поет ему песенки. Жизнь опять показалась ей полной смысла.

Салуа от души хотелось верить, что к Фариде прилетела птица счастья. Она взяла шарту, пересчитала деньги. Ровно четыреста бумажек. Не откладывая дело в долгий ящик, договорились и о дне свадьбы. Даляль торопил, уверяя, что железо надо ковать, пока горячо. Салуа сама не хотела оттягивать свадьбу, чтобы, не дай бог, не повторилось все сначала. За четыреста бумажек теперь все отдают дочерей. Деньги немалые, можно разделаться с долгами, а оставшиеся внести в общий пай для покупки насоса с движком. У буйвола что-то неладное с головой. Привык с первого года ходить по кругу, теперь по прямой идти не может, все заворачивает куда-то, даже пасется и то по кругу. К тому же и слаб стал, не под силу ему колесо — особенно в половодье.

Весть о замужестве Фарида встретила довольно равнодушно. Она уже ничему не верила и ни о чем не мечтала. Слишком горек был прошлый обман. С другой стороны, когда-нибудь же надо покидать родительское гнездо. В сарифе все давно повыходили замуж. Даже старые девы, которые уже ни на что не надеялись, и те, слава богу, устроили свою жизнь. Но кто же это, однако, сватается к ней? Вдовец, наверное. Редко бывает, чтобы мужчина до сорока лет не обзавелся семьей. А может быть, он настолько богат, что берет себе третью или четвертую жену?

Даляль оказался скуп на слова, рассказывал о женихе неохотно. У Салуа не хватило настойчивости выведать все, а может, она и не хотела. Ей, увы, не дано выбирать себе зятя — кого бог послал, того и надо принять.

Сахиб Нури укатил в деревню: он предпочел переночевать где-то у знакомых. Мать и дочь вернулись домой поздно и тут же легли в постель. После смерти отца они спали вместе. Обе долго не могли успокоиться. Разговор неожиданно вспыхивал, потом затухал, чтобы через несколько минут возобновиться. Порой мать и дочь переходили на шепот, словно их могли подслушать

— Останусь одна, как наше тутовое дерево, — все вздыхала Салуа,

Ей вспомнилась одинокая старуха, которую называли «Забытая богом и смертью». Старуха и сама не помнила, сколько прожила на белом свете. Возделывала крохотный участок земли, ни к кому в гости и на похороны не ходила, никто и к ней не заглядывал. Как-то в деревне заметили, что ячмень на ее поле давно созрел, зерно осыпается — через неделю от урожая не останется ничего. Зашли сказать об этом старухе, а она уже почернела…

— Почему одна? Настанет срок — придешь нянчить малыша…

Фарида прижалась к матери. Салуа чувствовала ее горячее дыхание. «Последняя ночь, — думала мать, — завтра звонкий голосок дочки уже не будет слышен в доме, опустеет все вокруг…»

Салуа снова вздохнула. Мать и дочь лежали молча, каждая думала о своем. Салуа вспомнила Омара — так и не дождался дня, когда к его дочери прилетит настоящая птица счастья. Как он мечтал об этом… Конечно, Омар взял бы гораздо большую шарту, но и свадьбу отпраздновали бы как надо, Салуа ухитрилась выведать у Сахиба Нури, что жених тяжело болел в детстве, Оспа обезобразила его лицо, потому-то он долго и не женился. Но о главном недостатке будущего мужа Фариды Салуа не имела представления. Зуфри вовсе не был ученым садоводом, как сказал даляль, он был просто работником в саду у шейха. Его обязанностью было содержать сад в порядке, окапывать, опрыскивать деревья, а главное — собирать дождевую воду в специальный амбар и в строго установленные сроки поливать ею все, что росло в саду, — деревья, виноград. В детстве Зуфри перенес еще и менингит, после которого его прозвали «Смешливым балбесом», — он по поводу и без повода глупо и неестественно громко смеялся.

Фарида заснула раньше, чем мать. Во сне Сахиб Нури. принес ей от жениха шабак — дорогой кулон, сиявший точно яркая звезда. Он положил его на ладонь, чтобы все видели, как ослепительно горит драгоценный камень в сказочной ажурной золотой оправе. «Цепочка коротковата», — говорила мать, и Фарида боялась, как бы она из-за этого не отослала подарок назад. Пришли какие-то родственницы жениха, стали уверять, что это украшение не входит в мукаддам — в ту сумму, которая дается на приобретение нарядов для молодоженов, Мать спросила: «А в муххарам?» Фарида рассердилась, не понимая, почему мать заговорила о деньгах, о которых договариваются на случай возможного развода. Вдруг явился Сахиб Нури, одетый в джалобу — темно-коричневую накидку с широкими рукавами.

Даляль, оказывается, играет уже роль кади — шариатского судьи и требует составления акта, скрепляющего брак. Рядом с ним люди в черном, среди них и отец Фариды. Потом в одной комнате расположились мужчины, в другой — Фарида с подружками. Разговаривают в обеих комнатах почему-то вполголоса…

Кади, судья, подошел к невесте: «Скажи: ты мой уакиль», — то есть человек, которому невеста доверяет говорить от ее имени. Эти слова Фарида должна произнести четырнадцать раз, лишь тогда судья получает право заключить брачный союз. А она словно лишилась дара речи — что-то отвечает судье, но голоса ее никто не слышит. Мать злится, щиплет дочь. Фарида старается говорить громче, но тщетно.

Вдруг в комнату, где набилось столько народу, протиснулся Шаукат с кипой тетрадей под мышкой. Он зовет Фариду в школу. Все видят, что учитель нарушил обычай, но никто его не гонит. Шаукат подходит к Фариде поближе. Оказывается, у него под мышкой не тетради, а глиняный кувшин: он предлагает ей взять его и вышвырнуть за дверь, — чтобы кувшин разлетелся вдребезги. Мать в ужасе, она силится отнять кувшин, а Шаукат не дает. Выбросить за дверь кувшин в ту минуту, когда к тебе обращается кади, — значит заявить оботказе выйти замуж. Фарида взяла кувшин, но бросить его за дверь не смогла, уронила, а кувшин почему-то не разбился…

Слышится тот же голос: «Согласна ли ты, чтобы я был твоим уакилем?» Фарида с мукой выговаривает наконец: «Да» — и хочет надеть на себя дорогой подарок. Она берет кулон и вдруг замечает, что цепочка оборвалась, а камень потускнел и перестал излучать волшебный свет. Это вообще не драгоценный камень, а стеклышко. От обиды Фарида плачет. Слезы, искрясь, падают на кулон, и камень снова загорается…

Фарида проснулась заплаканная.

— Ты так тревожно спала, дочка, — сказала мать, — скулила во сне, как голодный щенок.

— Какие только кошмары не приснятся… — Фарида с облегчением вздохнула, радуясь, что все увиденное было сном.

С самого утра мать и дочь занялись делами. Фарида перебирала свои вещи, откладывая только самое необходимое. Крохотные сандалики, купленные отцом, когда дочка только начала ходить, вызвали у Салуа бурю воспоминаний… Воспоминаний и слез.

Они бы еще долго провздыхали о минувшем, но во дворе внезапно появился Сахиб Нури со своим велосипедом. Мать пригласила его в дом отведать специально приготовленной маззы из бобов, орехов и соленых овощей. Салуа постаралась — сделала очень вкусную маззу. Да к тому же испекла белые лепешки, сварила крепкого кофе.

Сахиб Нури отказался войти в дом, пожелал, чтобы Фарида вышла к нему под тутовое дерево. Он снова взялся за свой велосипед, будто готовил его для кругосветного путешествия.

Салуа вынесла ему завтрак в сад. Ей хотелось, чтобы даляль посидел подольше. Салуа только теперь поняла окончательно, что дочь уходит, и ощутила всю горечь предстоящего одиночества. Ей уже не хотелось торопить события; каждое лишнее мгновение рядом с Фаридой казалось счастьем.

Фариду утешало хотя бы то, что она будет жить неподалеку от города. Кто знает, вдруг где-нибудь на улице или на рынке встретится ей Шаукат — добрый, умный учитель… Да, но как ей повести себя при встрече? Вдруг Шаукат не узнает ее, она-то ведь заговорить с чужим мужчиной не посмеет. Боже мой, Шаукат теперь для нее чужой мужчина.

Салуа глядела на дочь и думала, что собственными руками вырвала из груди сердце — отдала Фариду чужому человеку. Оставаться ей теперь навсегда одинокой, как тутовому дереву.

Сахиб Нури укрепил на багажнике поклажу Фариды и покатил велосипед, за ним пошла невеста, держа в руке глиняный кувшинчик с питьевой водой на дорогу. Даляль уверял Салуа, что родственники жениха скоро заявятся к ней с богатыми дарами. Салуа уже ничему хорошему не верила.

«Второе колесо повел…» Она грустно усмехнулась, вспомнив вчерашний разговор с Сахибом Нури. А ведь у колес еще и цепь бывает — любовь, она-то и приводит колеса в движение. Но почему даляль не садится на свой велосипед?

У ворот Рири Фарида бессознательно замедлила шаг, приподнялась на цыпочки и заглянула через невысокую ограду. Рири, постукивая палочкой о землю, медленно шла по тропе к дому,

— Рири! — крикнула Фарида.

Рири замерла на месте, соображая, с какой стороны слышится зов, потом повернулась к калитке.

— О, как хорошо, что ты пришла, Фарида. Заходи, я одна, тетя придет не скоро,

— Не могу. Я ухожу.

— Куда? Надолго? — Рири разволновалась и, звонко стуча палочкой, двинулась к калитке. Этот путь она знала наизусть и шла безошибочно. Фарида увидела, как зарумянилось смуглое, цвета спелого камыша лицо Рири. Девушка двигалась уверенно, точно зрячая. Какая она изящная, ну просто статуэтка… Рири подошла и — по дыханию, что ли, — нашла Фариду, провела ладонью по ее плечу, рукам. — нащупала кувшин и спросила:

— За водой?

— Нет, не за водой. — Фарида чуть не сказала: «Замуж иду», — но удержалась. Право, это звучало бы смешно: с кувшином воды отправилась к суженому, которого вдобавок еще и не видела. Фарида с тревогой поглядела вслед далялю, тихонько шедшему со своим велосипедом. — Я в город ухожу, насовсем. — Голос ее дрогнул.

— Не замуж ли? — Лицо Рири озарилось мгновенной радостью, оживились глаза, алые губы изогнулись в улыбке.

— Неизвестно. Я только помолвлена. — Фариде неловко было, что ее не везут в автомобиле, что не сопровождает ее шумная молодежь, как это принято, не слышно ни песен, ни музыки. — В общем, насовсем. — Фариде все-таки не хотелось обманывать подружку. — Я хотела попрощаться с тобой.

Рири сникла.

— За городского выходишь. Не за Щауката ли?

— О, если бы за Шауката… Прощай, Рири, не забывай меня. — Она обняла слепую не выпуская из рук кувшин с водой. Хрупкое тело Рири затрепетало. Фарида ощутила на губах солоноватую горечь слез подруги.

— А мне свадебного дня не дождаться, — всхлипнула Рири. — Боже, чем я провинилась перед тобой? Почему я так несчастна? — Она прижалась к Фариде. — Теперь я буду совсем одна, никто мне не расскажет сказок.

Фарида действительно пересказывала Рири легенды я сказки, вычитанные из книг. Однажды она рассказала ей услышанную от Шауката печальную историю девушки, ставшей жертвой собственной низости. Эта девушка была дочерью царя. Царь воевал с чужеземцами, пытавшимися захватить и разграбить его царство. Он заперся в неприступной крепости, и нападавшие, убедившись, что штурмом им твердыни не взять, обложили ее, а речку, текшую возле крепости, отвели в сторону, чтобы жаждой извести храбрых защитников родной земли. Но никакие лишения не сломили царя и его войско.

Однажды во время очередного штурма юная царевна — она находилась среди воинов заметила молодого вражеского военачальника. Он руководил атакой и был с ног до головы закован в латы. Стрелы его не брали. На девушку он произвел огромное впечатление, царевна потеряла власть над собой. Ночью, когда все кроме стражи, отдыхали, царская дочь открыла крепостные ворота и впустила вражеское войско, а сама бросилась искать шатер военачальника. Изнуренные боями и озлобленные длительным сопротивлением осажденных, воины ворвались в крепость и перебили спящих. Царя они тут же обезглавили.

Утром их молодой предводитель, насладившись любовью царевны, вышел из шатра. Увидев изуродованные тела женщин и детей, истерзанные трупы защитников крепости, обезглавленного и четвертованного царя, он пришел в ярость. Напрасно дочь царя рассчитывала, что наградой за предательство ей будет любовь победителя, — он даже не пожелал взять ее в гарем. По его приказанию виновницу гибели стольких людей привязали к хвосту необъезженного жеребца и пустили лошадь по крепостному двору. Бешеный конь носился по камням до тех пор, пока царевна не испустила дух…

Шаукат рассказал ученикам эту старинную легенду, чтобы внушить им отвращение к тем, кто предает отечество. Он достиг цели: дети не могли долго успокоиться, после урока они бурно спорили, но никто, даже девочки, не оправдывал и не жалел царевны. Рири не спала ночь после того, как Фарида пересказала ей легенду. Конечно, рассказ Шауката был куда ярче и интересней, но и того, что услышала Рири, было достаточно, чтобы разволноваться.

— Ничего, Рири, может, и ты переедешь в город, тогда мы обязательно станем встречаться. — Фарида знала, что ничего этого не будет, не может быть. Ей только хотелось успокоить подружку, высвободиться из ее объятий и побыстрей догнать Сахиба Нури.

— Фарида! Ты почему отстала? — раздался недовольный голос. Даляль заметил исчезновение невесты и вернулся назад, полагая, что она зачем-то побегала к себе. Слава богу, нашлась в чужом дворе, не пришлось ему тревожить и без того расстроенную мать. — Идем же! Пути не будет тем, кто возвращается назад.

Подружки распрощались. Фарида побежала, расплескивая воду из кувшина, то и дело оглядываюсь на Рири, понуро стоявшую у ворот. Теперь ей показалось, будто она виновата перед Рири. Сама выходит замуж, а бедная подружка остается одна. Фарида горько заплакала. Она мысленно прощалась с матерью, с Рири, с домами и деревьями — со всей деревней. Она шла и всему живому и неживому тихонько повторяла: «Прощай, больше я не увижу тебя».

А Рири застыла на одном месте, точно каменное изваяние, повернувшись лицом в ту сторону, куда навечно ушло ее единственное утешение. Фарида связывала Рири с жизнью и с деревней, о которой она знала лишь понаслышке, ибо никогда не видела ни домов этих, ни людей. Рири долго стояла, скованная горем. Жизнь для беспомощной, слепой девушки теперь лишилась смысла, деревня стала пустыней.

Салуа ничего этого не видела. Она тоже постояла у калитки, глядя вслед уходящим, потом повернулась во двор, обняла старое тутовое дерево, прижалась к нему и дала волю слезам. Шуршанием листвы дерево словно утешало ее. Салуа нужно было немедленно возвращаться в поле — присмотреть за водоподъемным колесом и, главное, выпрячь буйвола, напоить его, накормить и снова запрячь… Колесо и буйвол теперь станут ее единственной заботой.

Шум водоподъемного колеса, раздававшийся в ушах Фариды, сменился какими-то странными звуками. Она встряхнулась, приходя в себя. Это ее бранил шариатский судья.

Саида уже вернулась в зал. Она не знала, как помочь девушке, корила себя за то, что не наняла адвоката, — адвокат оградил бы невинное существо от напраслины. Лучше было Саиде умереть, не сделав завещания. Это ведь она послала Фариду в ту ночь к сестре. Чувство вины охватило Саиду; собрав остаток сил и не ожидая, когда ей дадут слово, она двинулась к барьеру, отделявшему судью от зала.

— Да простит мне милостивый и милосердный, что я снова вмешиваюсь в дела справедливого судьи. Но недаром говорится: закон как паутина, сквозь которую пробиваются крупные мухи и в которой застревают мелкие. Я подсудимой в матери гожусь. Правду о ней знает аллах, после аллаха знаю эту правду я… Фарида — невинная птичка из разоренного гнезда!

— Истица! — неожиданно громко воскликнул судебный заседатель Фарис, проснувшись.

Он поглядел на женщину заспанными глазами и взмахнул рукой, как бы отгоняя наваждение. Ему приснился невиданный случай, разбиравшийся в суде. Один плут взял у вдовы взаймы триста динаров и, отправившись в деревню, купил на эти деньги овец и козла. Плут хотел пригнать их в город перед праздником и продать подороже. В пути произошла беда. Рассвирепевший от жажды козел ночью сломал ветхую ограду и увел овец неизвестно куда. Коммерсант вернулся домой без овец и без денег. Вдова, подождав какое-то время, подала на него в суд. Но, что бы ни говорили ответчику, он повторял одно и то же: «Кидайте меня хоть вверх, хоть вниз — денег из меня не вытрясти». Ему предлагали: «Верни долг в рассрочку — по тридцать динаров в месяц», но он твердил свое. Судья снова: «Ну, плати по десять, ну по пять»; ответчик на это: «Кидайте меня…» Судья рассердился: «Ну, а по динару в месяц можешь?» Обнаглевший ответчик и говорит: «По динару в месяц могу, но при одном условии: арестуйте истицу, чтобы она не сбежала от меня».

Фарису спросонья показалось, будто пришла та самая вдова.

Судья Исмаил, подняв руку, снова приказал Саиде:

— Ты не свидетельница — садись сейчас же на место!

Саида не посмела перечить и послушно повернула назад, с трудом волоча ослабевшие ноги. Она встретилась взглядом с полными слез глазами Фариды и запричитала:

— Я ее приютила, полюбила, хотела с нею разделить одиночество. За ней нет грехов. Чиста она, незапятнанна…

— Незапятнанна? — прервал ее судья. — Это она-то незапятнанна! Фарида аль-Баяти обвиняется в безнравственном образе жизни, в нарушении заповедей писания, в нанесении телесного повреждения невинной женщине… Ее взяли не из гнезда почтенных родителей, ее схватили на улице…

— Это я виновата! Я! Меня накажите. Это я послала ее к своей сестре! — Крику Саиды никто не внял.

— Сорняк вырывают, пока семена не созрели. «Птичка из разоренного гнезда»… Хороша птичка, ничего не скажешь. Где ее гнездо? Где? — сердился Исмаил. — Скажи наконец, откуда ты?

— Палестинка я! Мы жили у реки, — заговорила наконец Фарида. Обидные слова вывели ее из оцепенения, но она не хотела говорить о матери, о деревне и тем более о своем замужестве, чтобы и без того запутанное дело не запуталось еще больше, чтобы скорей покинуть этот душный зал.

Голос Исмаила зазвенел:

— Фарида аль-Баяти презрела законы, ниспосланные нам пророком Мухаммедом, посланником аллаха на земле. А кто идет против веры и устоев общества? Кто? — Судья оглядел зал и своих заседателей. Воцарилась тишина, ее нарушали только всхлипывания Саиды. Исмаил почувствовал важность момента и торжественно продекламировал: — Пар-ти-заны! Это они хотят, чтобы нас захлестнула песчаная буря, чтобы мы не смели открыть глаз, пока они не добьются своего и не изгонят всех, кто облагодетельствовал страну, кто научил нас пользоваться богатствами, скрытыми в земных недрах. Партизаны жаждут смены власти, но тогда земля, которая кормит нас, достанется беспутным и ленивым и превратится в пустыню. Им не по душе и обычаи, уходящие корнями в глубины веков. Вот кто такие партизаны. Партизан — это всякий, кто отвергает закон, идет против общества, попирает традиции.

Фарида аль-Баяти была связана с теми, кто собирал в нашем городе подписи под богопротивной бумагой, называвшейся «Декларацией о шарте». Может быть, подсудимая даже сама переписывала, то есть размножала, декларацию. Она же грамотная… И разве это не вызов обществу — искать случайных встреч на улице?! Партизаны идут путем тех, кто «под гневом». Они давно свернули с прямой дороги, ушли от людей, от мечетей и общества…

Судья отдышался и окинул взглядом зал, дабы удостовериться, что его речь произвела достаточно сильное впечатление. Потом он вытащил аккуратно сложенный белый платок, тщательно обтер свою худую шею, нервно двигавшуюся из стороны в сторону над воротником, и обратился к подсудимой:

— Отвечай, несчастная дочь несчастных родителей! Отвечай — разве я не прав?

Фарида не знала, что сказать. Дали б ей сейчас свободу — она не задумываясь действительно ушла бы в пустыню искать партизан. О, почему она раньше не подумала о них? Шаукат ведь никогда не говорил о партизанах…

И еще Фарида поняла: судья не знает, какой проступок — если считать это проступком — она совершила на самом деле. Сначала ей хотелось, чтобы была схвачена и доставлена сюда истинная виновница ночного скандала, — теперь Фарида решила, что так даже лучше. Бог даст, они еще встретятся, и уж тогда Фарида расплатится с ней сполна.

НОЧНОЕ «РАСХОЖДЕНИЕ»

Глава, в которой рассказывается о том, как, невеста в первую же брачную ночь, мельком повидавшись с женихом, оказалась одна на обдуваемой холодными ветрами площадке минарета

Судья действительно ничего толком об этой богобоязненной на первый взгляд девушке не ведал. Говорят, она ночью с кем-то подралась, но ведь о пострадавшей ничего не известно. Не подтверждена и принадлежность подсудимой к партизанам. Судья не добился от нее чистосердечного признания, хотя известно, что двери раскаяния открыты для всех правоверных. Между тем кое в чем Фарида, как уже говорилось, действительно была виновата. По крайней мере Исмаил, знай он все обстоятельства, ни на секунду не усомнился бы в этом.

Свадебный обряд завершается так называемым «ночным вхождением». В полночь новобрачный возвращается домой в сопровождении друзей, а гости и родные торжественно встречают его словами из корана и пожеланиями радостной супружеской жизни. После этого он идет в комнату, где его ждет трепещущая жена. Богу было угодно, чтобы на сей раз получилось не вхождение, а расхождение. Как это произошло, Фарида и сама толком объяснить не может, но она убеждена, что только так и могло быть. Вот бы когда-нибудь рассказать про все это Шаукату. Он один поймет ее сумасшедший поступок и, может быть, похвалит ее за дерзость.

Произошло же следующее. Жених Фариды, почтенный Зуфри, был не настолько богат, чтобы растянуть свадьбу на несколько дней, как велит обычай. За десять с лишним лет он с трудом накопил денег на шарту и обручальное кольцо. Свадебные расходы взяли на себя дальние его родственники, кое-что подкинул шейх Абдулла Керим, у которого служил Зуфри, подкинул не от доброты, а от страха перед богом, потому что ведь известно: кто дает бедняку, дает аллаху.

Обручальное кольцо, которое полагается носить на мизинце правой руки от помолвки до свадьбы (потом его надевают на левую руку), Фарида не снимала всю дорогу от деревни до, поселка, где в роскошном особняке, утопающем в зелени, жил Абдулла Керим. Его дом напоминал наседку, вокруг которой рассыпался выводок, — цыплятами же были бедные и низкие хижины поселка. Сад Керима не имел себе равных. О его гареме ходили легенды.

Дорога была долгой, утомительной, солнце пекло немилосердно. Налетал горячий ветер и, обдав путников пылью и запахом нефти, исчезал в бурой, безбрежной пустыне. Вдали маячила линия столбов, тонких, точно спички. Столбы обозначали бездействующий нефтепровод. Поля по обе стороны были изрезаны оросительными каналами, куда феллахи обычно собирают воду в паводок. Попадались и домишки, прижавшиеся к небольшим кусочкам засеянной земли. Домишки как бы питались запахом хлебных злаков — так по легенде, питаются мертвые запахом финиковой халвы.

Судя по песчаным отмелям и пойменным озерам, неподалеку была излучина большой реки. Фарида знала: в таких местах зимуют утки и гуси. В зарослях камыша встретишь и мангусту, шустрого, забавного зверька, похожего на ласку. Фарида, бывало, сядет и замрет в камышах. Минут через пять мангуста вылезает из зарослей и, встав на задние лапки, с любопытством принимается разглядывать человека, смешно поворачивая мордочку и поблескивая глазками.

За весь день дорога лишь раз поднялась на невысокое плато, и тогда Фарида увидела заброшенные железобетонные доты, похожие на огромные грибы, вылезающие из земли. У самого горизонта высились дома — здесь когда-то был военный аэродром, ныне отданный ветрам и пескам.

Вначале Сахиб Нури пытался скрасить дорогу рассказами о своей жизни, о женихе, о поселке и, конечно, о богатстве и благородстве шейха Абдуллы Керима. Фарида молча слушала. Ее и даляля разделял велосипед с узлом, укрепленным на багажнике.

Невеста едва перевела дух после нелегкого пути, как две дальние родственницы жениха (одна высокая, худая, с заострившимся бледным лицом и огрубевшими, костлявыми руками, другая помоложе, невероятно любопытная и болтливая) повели Фариду в баню. Так надлежало поступить перед «лейлатуль дахаля» — перед «ночным вхождением». Фариде не терпелось поскорей увидеть жениха, о котором она столько наслышалась. Сахиб Нури очень много говорил о невероятной силе Зуфри. Зуфри, дескать, забирается ишаку под брюхо и, словно малого ягненка, поднимает животное, не дав ему и шевельнуть ногами. А что он два больших чувала с яблоками сносит в подвал, так это вообще никого не удивляет — силач он силач и есть.

Фариду отвели не в городскую баню, а в баню самого Абдуллы Керима, где на мраморных скамейках привыкли нежиться его жены. Об этой чести Фариде говорили так, будто намеревались отвести ее в роскошные чертоги великого владыки. На самом деле то была обыкновенная баня с низким, куполообразным потолком, отсыревшим настолько, что казалось, он вот-вот рухнет на пол. Полуобнаженная служительница, намазав хной и обернув бумагой седеющую голову, дремала на каменной скамье, но, увидев женщин, вскочила, засуетилась, убежала куда-то и тут же вернулась с ведрами горячей воды.

Фариде и самой хотелось искупаться после пыльной дороги. Родственницы жениха потребовали, чтобы Фарида беспрекословно им подчинилась. Женщинам предстояло подготовить невесту к встрече с Зуфри. Пожилая — ее звали Хадиджа — натянула на руки шерстяные рукавицы и принялась отмывать Фариду. Она трудилась с такой яростью, будто решила непременно спустить с невесты кожу. Молодая занялась волосами Фариды. Она, видно, заменяла машатту — женщину, которую приглашают специально для того, чтобы по всем правилам уложить невесте волосы, нарумянить щеки и подбородок, намазать жидкой хной ладони и ступни ног,

У хорошенькой болтушки на все это не хватало опыта и знаний, зато она любовалась фигурой невесты, плавными, соразмерными очертаниями ее тела. «Такая красавица под стать губернаторскому сынку или Абдулле Кериму, — думала она. — Они бы достойно наградили ее после первой брачной ночи». «Машатта» имела в виду обычай, в соответствии с которым муж в знак благодарности за сбереженную девственность дарит новобрачной после первой брачной ночи крупную сумму денег. А что даст Зуфри? Чувал яблок? Так и тот ему доступен лишь после сбора урожая.

— Ты как небесная гурия. Тебя бог создал…

Молодая хотела сказать что-то доброе, но Хадиджа, мывшая ноги Фариды, вдруг рассердилась:

— Конечно, бог создал! И знал, для кого! Зуфри — человек, обиженный богом, радости не знал…

— За что ему такое счастье?

— За многотерпение, дорогая. Не каждый вынесет столько невзгод, сколько выпало ему на долю. Он не роптал на бога, за что и награда…

Хадиджа рассматривала Фариду с совсем иными целями: искала у нее какой-нибудь изъян. Она ощупывала ее, словно перед ней стояла лошадь, впивалась в девичье тело цепкими пальцами; она заглядывала Фариде в рот, проверяла ноздри, уши, мяла ей спину, живот и спрашивала озабоченно: «Не болит?» Красота не волновала Хадиджу. Хадиджа хотела выяснить, здорова ли невеста, сможет ли стать матерью.

Мыли Фариду гораздо дольше, чем одевали. Свадебный наряд, приготовленный женихом, хлопот не требовал. Длинное белое платье из простой ткани Фариде показалось даже не новым. Вполне вероятно, что не одна невеста уже представала в нем перед очами своего повелителя… Но и в таком наряде Фарида была царственно красива. «Машатта» смотрела на нее восхищенно, пока лицо Фариды не закрыли никабом — белым треугольным платочком, который ночью должен сорвать муж.

Мозг Фариды сверлили слова: «обиженный богом». От них исчезала бодрость, которую Фарида ощутила после того, как ее выкупали, растерли и намазали ароматным маслом. Обиженным богом обычно считается человек с каким-нибудь крупным умственным или физическим пороком. Такому обещана радость лишь на том свете. От этих мыслей Фариде становилось страшно. Она готова была разрыдаться. Болтливая родственница рассказывала тем временем, как однажды жены Абдуллы Керима мылись в этой бане и вдруг — налет вражеской авиации. Заухали бомбы — одна, другая; перепуганные жены, нагишом выскочив из бани, бросились в амбар для воды. «Машатта» смеялась, но ее рассказ лишь раздражал Фариду.

Настала долгожданная минута. В полутемной комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, Фарида ждала мужа. От волнения голова ее кружилась, подкашивались ноги, но она стояла, не решаясь сесть. Комната была почти пуста, лишь в углу виднелась заваленная подушками широченная деревянная кровать. Столик у окна и табурет — вот и все убранство. Даже зеркала нет. Словно приготовившись вступить в единоборство с мужем, Фарида всем телом подалась вперед и неотрывно глядела на дверь. Но какое уж тут единоборство с человеком, который, как ягненка, поднимает взрослого ишака… Сопровождавшие Фариду девушки приготовились бежать, едва в дверях покажется новобрачный. Фарида взглянула на почти разостланную постель и невольно подумала о простыне, которую утром вывесят напоказ как свидетельство ее непорочности… Секунды казались вечностью…

Мужские голоса за дверью стали громче. Девушки мигом выпорхнули из комнаты, оставив Фариду одну. В дверном проеме показалась Хадиджа с кораном в руке. За ней шел супруг — рослый, в длинной абае. Зуфри переступил порог осторожно, глядя под ноги, словно шел по узкому, как лезвие меча, мосту через ад. Оступиться — угодить в преисподнюю. «Бедняга, прячет бельмо на глазу», — подумала Фарида, которая и сама осмелилась бросить лишь мгновенный взгляд на его лицо, широкое, испещренное оспинами. Большие руки Зуфри висели по обе стороны тела, напоминая коромысло с полными ведрами. «Эти руки, — подумала Фарида, — поднимут что угодно». Потом все заволокло туманом. Фарида никого не видела, слова корана не касались ее слуха.

Хадиджа, наклонив коран к лампе с засиженным мухами стеклом, некоторое время читала священную книгу, потом захлопнула ее и, пожелав молодым счастья, тоже скрылась за дверью. Зуфри, преодолев оцепенение, шагнул, протянул вперед сильную руку, взял пальцами кончик никаба и резким движением, будто срывал хомут с головы ишака, рванул его на себя. Пред ним стояла поразительной красоты девушка. Единственный глаз Зуфри раскрылся до предела, физиономия расплылась.

Зуфри, привыкший диким смехом выражать и удивление и восторг, заржал с бешеной силой. Фариду бросило в дрожь. Она в ужасе взглянула на мужа и увидела огромное, тупое лицо, перекосившееся от смеха, крупные, похожие на деревянные лопаты зубы, лунного цвета глаз с бельмом и другой — смеющийся, черный. Уродливый, толстый нос свисал почти до подбородка. Фариде показалось, что Зуфри сейчас задохнется, но тот сделал новый вдох, и нечеловеческий хохот повторился.

И тут Фарида вспомнила давнюю шалость, за которую в детстве ей так попадало от мамы. Она — как бы в ответ на конское ржание — вытянула голову, изображая глупого теленочка, и, высунув острый, длинный язычок, стала облизываться. Так она это делала в школе. Кончиком тоненького языка Фарида, поднатужившись, коснулась сначала правой ноздри, потом левой. Один глаз она прищурила, другим впилась в оторопевшего Зуфри.

Действие оказалось мгновенным. Ржание прекратилось. Выражение глупого удовольствия на лице Зуфри сменилось испугом. Ему стало страшно. Потеряв самообладание, новобрачный заорал:

— Не хочу! В ней шайтан! В ней шайтан!

Зуфри кинулся к двери. Дверь оказалась закрытой на задвижку. В приступе бешенства он навалился на нее плечом, вышиб и бросился во двор, увлекая за собой гостей. В доме поднялась невообразимая суматоха. Людьми овладел ужас. Перепуганные дети плакали. Зуфри бежал к амбару, в котором обычно прятался от жары. Остановить его было невозможно. В дикой ярости он разбрасывал всех, кто попадался под руку, и рычал, точно раненый зверь.

Фарида сначала хотела позвать кого-нибудь на помощь, но тут же передумала. Она открыла окно и прихватив свой узелок, выскочила в сад, мгновенно скрывшись из глаз в кромешной мгле южной ночи. Она бежала, приподняв до колен платье, и прислушивалась, не бегут ли за ней. К счастью, все были заняты неизвестно от чего разбушевавшимся Зуфри, о жене его никто и не подумал. В узелке было все, что она взяла из дому. Найдет укромное место — переоденется, оставит свадебный наряд, вероятно, к тому же взятый на прокат... Фарида, видимо, изодрала свое белое платье: выскочив из — окна, она поначалу ничего не разглядела в саду и поминутно цеплялась за что-то.

Из дому доносились крики и плач. Но никто поначалу не решился догонять Фариду, в которой, оказывается, сидит шайтан. Женщины причитали: «Ля-иллах», «иль аллах», надеясь отогнать нечистую силу подальше. Кое-кто вообще бросился бежать куда глаза глядят.

Подгоняемая шумом и воплями, Фарида, не останавливаясь, добежала до забора. Далеко позади слышался знакомый звонкий голосок — видимо, «машатта» все-таки звала ее. К голосу «машатты» понемногу присоединились и другие. Фарида с сильно бьющимся сердцем опустилась на свой узел. Нужно было переодеться и выбраться из сада на улицу. В черной, длинной абае никто не узнает ее, а лицо она закроет такой же черной вуалью — хиджабом. К счастью, в узле лежит и большой платок с бахромой, подарок мамы.

Постепенно шум, доносившийся со стороны дома, стал затихать. Фарида осторожно перелезла через забор и пошла по узкому, безлюдному переулку, прижимаясь к ограде, останавливаясь при каждом шорохе. Ночь была глухой, безлунной. Фариде в ее скромной будничной одежде легко было слиться с мглой. Она хотела скорее попасть в поле. Поле — самое безопасное место. Фарида иногда ночевала одна у водоподъемного колеса и нисколько не боялась. Лежала на циновке, следила за звездами, слушала шум воды. Она бы пошла домой, но домой нельзя. Ее там быстрее найдут, да и мать за все содеянное не погладит по головке. Самое страшное, что Зуфри может потребовать назад или шарту, или жену. Если Фариду найдут дома, даже судья не поможет.

У мечети с высоким минаретом Фарида замерла как вкопанная. Она услышала позади топот. Это, конечно, погоня. С ними, наверное, и Зуфри, Фарида вбежала в маленький дворик, огороженный с трех сторон высокой стеной, и кинулась к минарету, куда вел отдельный узенький вход. Фарида легонько налегла плечом на дверь… О спасение! Дверь подалась, лишь чуть-чуть скрипнула. Ступеньки вели наверх. Фарида устремилась туда — на площадку муэдзина. Ступеньки были высокие и щербатые. Несколько раз она задела плечом каменную стену. Можно было только удивляться тому что сюда протискивается муэдзин. Он ведь, наверное, плечистей Фариды. Наконец девушка оказалась на маленькой площадке, окруженной высокой стеной с четырьмя узенькими окнами, опутанной проводами. Фарида посмотрела вниз.

Мужчины внизу громко переговаривались. Фарида слышала, как её зовут по имени. Она на всякий случай присела и все искала глазами дом, откуда бежала. Вскоре голоса преследователей затихли. Фарида, продрогнув, закуталась в платок. На минарете было ветрено. Поеживаясь, она вспомнила смешную притчу о мудреце молле Насреддине. Однажды жена моллы рассердилась на мужа и выбежала из дому, сказав, что никогда не вернется. Встревоженный молла припустился за ней. Женщина неслась во весь дух. Когда у нее на пути показалась мечеть, муж не_; очень громко, но так, чтобы было слышно, заголосил: «Ай, забежит в минарет, тогда прощай жена… Ай, как бы она не забежала в минарет…» Жена подумала, что в минарете муж не найдет ее, и побежала именно туда., Хитрому молле Насреддину только того и надо было…

Если бы Зуфри знал, где скрывается его жена! Свернувшись калачиком, она заснула — по крайней мере ей так показалось. Во сне она видела Шауката; Шаукат укорял ее за то, что она не разбила по его совету глиняный кувшин, не бросила его за дверь.

«Ты не пожелала. Но я за тебя бросил этот кувшин, я знал, что не будет тебе счастья с Зуфри», — говорил Шаукат, подбирая с пола никаб, сорванный мужем, и протягивая его Фариде, чтобы она снова закрыла лицо.

«Прости, Шаукат, я виновата. Я должна была уговорить отца подписать декларацию о шарте, — со слезами отвечала Фарида. — Но ты ведь не взял меня с собой…»

Над самым ее ухом взревел Зуфри. Фарида проснулась и чуть не бросилась вниз по лестнице. Оказалось, это включили магнитофон, созывающий верующих на утренний салят. Четыре усилителя, похожие на большие колокола, надрывались: «Аллаху акбар, аллаху акбар! Иль иллаху иль аллаху…»

На востоке уже занялась заря, но солнцу еще предстояло прорваться сквозь пыльные облака, плотным слоем лежавшие над землей- Фарида задрожала от ужаса: вдруг ее заметят, схватят и потащат к ненавистному Зуфри. Сердце с силой заколотилось в груди.

Солнце ярким светом озарило землю. В окошко, похожее на бойницу, Фарида видела, как со всех сторон к мечети потянулись верующие. Не дай бог, чтобы среди них оказался Зуфри. Куда теперь идти? Там, на окраине, у самой дороги, по которой мчатся машины, не автобусная ли виднеется остановка?

Что, если муэдзин после богослужения вздумает запереть дверь в минарет? Фарида не на_л шутку испугалась, но и спускаться было опасно — кто-нибудь да обратит на нее внимание. Сахиб Нури наверняка уже носится по улицам на своем велосипеде. Фарида решила бежать, но не сию минуту, а подождать, когда молящиеся, начав намаз, опустятся наземь и, приложив ладони к земле, коснутся носом молитвенного ковра — положат суджуд. Это кульминационный момент молебна, в эту минуту никто ничего не видит и не слышит.

Люди, прежде чем войти в храм, совершали омовение — мыли под краном лицо, руки и ноги, тихо обменивались новостями. Конечно, в это утро весь поселок облетела весть о бегстве Фариды — женщины неслыханной дерзости, к тому же вызвавшей смертельный страх у мужа. Фарида понимала, что только о ней теперь все и говорят. Она пошла вниз.

Закрыв дверцу на площадку, Фарида оказалась в полной темноте и, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, держалась за обе стены, даже приседала, ощупывая ногами каждую ступеньку. Ей казалось, она спускается под землю. Девушку снова охватил страх, хотелось кричать, звать на помощь. Собрав все свое мужество, она поборола слабость.

Дождавшись нужного момента в ритуальной молитве, Фарида глухо скрипнула дверью — словно ветерок шевельнул ставни. Молящиеся попадали на колени. Пора. Фарида пронеслась через крохотный дворик, почти не касаясь земли, оказалась на улице. Сердце в груди стучало невыносимо.

С высоты минарета она уже высмотрела, куда ведет этот переулок. Он должен был вывести ее на дорогу в город. Тут же неподалеку автобусная станция. До города лучше было бы добираться на автобусе, но это тоже опасно. На автостанции могут оказаться люди, которые ее ищут, Фарида не сомневалась, что дорогу в ее деревню стерегут, потому-то она повернула в противоположную сторону — к городу.

На шоссе Фарида встретила толпу женщин в черном» Это плакальщицы пешком возвращались в город с похорон, зная, что на автобус им не попасть. К ним примкнула и Фарида. Опечаленные женщины долго шли молча, вытянувшись цепочкой. Фариду никто не замечал. То и дело приходилось уступать дорогу встречным и попутным машинам. Попадались и велосипедисты. К ним Фарида настороженно присматривалась, кутаясь в платок: боялась встретить Сахиба Нури.

Она шла в город, надеясь только на божью милость. Единственная, кого она знала в этом городе, была святая Зейнаб. Хорошо бы поклониться ей, бросить за решетку хоть одну бумажку из того, что чудом сохранилось в ее узелке. Женщина, причисленная к лику святых, поможет Фариде найти кров, а может быть, и работу. Впрочем, поначалу Фарида может ночевать во дворе мавзолея: она слышала, что там есть навес для паломников, приходящих из дальних краев.

Да, это было бы хорошо… Правда, Фарида ошиблась — могила Зейнаб находилась не в этом городе и даже не в этой стране. Тут похоронена другая. Но до того ли сейчас было девушке?

Каждый раз, когда их догонял велосипедист, Фарида забиралась поглубже в толпу, пряталась за спинами женщин. Может, ей все-таки надо было повернуть в сторону дома? Но уходить от людей не хотелось. С ними легче, и она, как зеленая ветка, упавшая в поток, подчинилась попутчицам…

Фариде повезло… Она разговорилась с одной из плакальщиц, и та, узнав, что девушке негде остановиться, предложила отвести ее к знакомой вдове. Вдова давно уже просит соседок присылать ей на ночлег девушек и женщин — боится оставаться ночью одна. Вообще она зарабатывает стиркой, клиентов у нее хоть отбавляй… Фарида не знала, как благодарить участливую женщину, и теперь уже от нее не отходила.

— Она дорого не возьмет, — говорила та, — может, и даром станешь жить, если ты без «хвоста». Есть у тебя кто-нибудь?

Фарида не знала, что такое «хвост».

— Только аллах со мной, — отвечала она уклончиво.

«И набожная какая», — подумала спутница.

— Откуда же ты, сиротка? Ни матери, ни отца нет?

— Отец умер.

— Да будет земля ему сушеными листьями. А мать?

— В деревне. — Фарида хотела добавить, что мать, как и вдова, живет совсем одиноко, но не успела. Мимо пронеслось сразу несколько автомобилей, сигналя и обдавая пешеходов пылью. Те шарахнулись к обочине… Постепенно пыль улеглась, машин не стало видно, и женщина снова заговорила с Фаридой.

— Ты такая заметная, видная, как же мать тебя отпустила? Долго ли красивой девушке уколоться о дурной глаз!

Фарида смутилась, не зная, что отвечать. Сказать правду все от нее отвернутся, может быть, даже прогонят: как же, она проклята аллахом, она нарушила обычай…

— Я ненадолго. Помолюсь у гробницы святой и пойду. — Но Фариде тут же показалось, что этого мало, она добавила: — Если угодно будет аллаху, научусь шитью и вернусь в деревню помогать маме.

На женщину ее слова произвели впечатление. Не каждой девушке придет в голову поклониться праху святой. Женщина прониклась к Фариде искренним уважением и уже готова была предложить свои услуги, но, к счастью, она тоже не знала, где упокоилась жена пророка.

Стало жарко, машин на дороге сделалось больше. Промчался переполненный до отказа, обшарпанный, старенький автобус, где явно не хватило бы места всем плакальщицам. Женщины, увидев в окнах знакомых, закричали, приветствуя их, а Фарида снова натянула на самые глаза черный платок. Слава богу, пронесло.

— Ох, не стало у родителей власти над детьми, — вздохнула попутчица и, наверное, добавила бы что-то еще, если бы очередной автомобиль снова не потеснил ее на обочину.

«Надо не попадаться никому на глаза по крайней мере несколько месяцев, пока все уляжется, — размышляла Фарида. — Мать будет в отчаянии: «Где моя дочь?» И Зуфри начнет ее терзать, требуя возвращения шарты. Спутница говорит, что вдова боится жить одна. А Салуа?» Не берет ли Фарида грех на душу, желая скрасить одиночество чужой женщины и бросив собственную мать?

Наконец показался небольшой городок. Каменные и глинобитные дома с плоскими крышами жарились на солнце. Жители спешили на базар, чтобы сделать покупки до наступления полдневного зноя.

Вдова оказалась простой и славной женщиной. Звали ее Саидой. Она была похожа на пловца, бессильного справиться с бурным потоком. Потоком этим была беспросветная нужда, но Саида мужественно держалась на поверхности, надеясь все-таки, что вода сама вынесет ее к берегу спасения.

Когда-то Саида жила в живописном городке, считавшемся черкесским. Она рано овдовела и растила двух сыновей одна. В начале войны старший, Хамби, ушел на фронт, в бригаду, состоявшую из одних черкесов. Жителей эвакуировали, и вдова покинула родной город, таща за собой повозку с уцелевшим скарбом.

Малолетний сынок сидел на узлах; Саида вдобавок гнала перед собой несколько овец, составлявших главное ее богатство.

Скиталась она долго. В городе пристанища не нашла, а в поселение для беженцев идти не хотела. Многие черкесы подались в Н. — там беженцам оказывали посильную помощь, старались хоть кое-как разместить их.

От стариков Саида слышала немало о тяжкой доле предков, переселившихся сюда в прошлом столетии с благословенного Кавказа. Александр II и турецкий султан Довлет-Гирей, долго враждовавшие друг с другом, наконец сошлись. Царю понадобились плодородные земли черкесов, чтобы заселить их казаками, укрепить окраины державы и поставить таким образом заслон на пути завоевателей, мечтавших прибрать Кавказ к рукам.

Довлет-Гирею нужны были бесстрашные джигиты, которые не столь строго придерживались мусульманских заповедей, в том числе и запрета убивать. Ими он надеялся усилить армию и с их помощью поддержать разваливающуюся империю. Был еще третий «сообщник» — местный князь. Он просто испугался отмены крепостного права, грозившей ему потерей рабов, поэтому и склонял подданных уйти на чужбину.

Девушек и молодых женщин по дешевке продавали в турецкие гаремы, а детей, стариков и старух отдавали в рабство. Рабы возделывали бесплодные земли, строили жилища, осваивали пустыни. Если кто-то не выдерживал — что ж, такова, значит, была воля аллаха. Редким счастливцам удавалось вернуться на родину.

Предки Саиды чудом добрались до далеких земель. К ним примкнули сотни переселенцев из разных мест. Аул был создан на голых камнях, нужен был нечеловеческий труд, чтобы из камня и песка «выжимать» хлеб. Старший сын Саиды долгими вечерами с замиранием сердца слушал рассказы деда о горестной участи предков.

Дед всю жизнь мечтал, что найдется в конце концов предводитель, караван-баши, который через пустыню поведет черкесов к родным местам. Этот великий подвиг будет удостоен высшей награды — песни, в ней караван-баши останется жить века.

Старик говорил:

— Кто мы? Зерна, просыпавшиеся на дорогу из худого мешка. Арба истории давно громыхает где-то за горами, а зерна по-прежнему лежат на земле. Какая судьба их ждет? Может, раздавят колеса идущей следом арбы. Может, склюют птицы… Нет! — восклицал дед, будто заглядывал в будущее. — Найдется караван-баши, Он, как нарт Сосруко, который спас свое племя, подберет эти зерна, отнесет их на Кавказ и бросит в родную почву. Зерна дадут новые ростки…

— Дед, а когда родится такой богатырь? — спрашивали внуки.

Старик, бывало, сверкнет глазами, вскинет густые, седые брови, лежавшие над глазами, как облака над пропастью:

— А может, он уже родился, да только набирается сил! Вдруг это ты? А?

Мальчишки загорались, каждый уже видел себя тем самым караван-баши, что на сказочном коне или на верблюде ведет черкесов через пески. Может, эти рассказы и грезы поселили в них с ранних лет тягу к странствиям? Хамби всегда мечтал о дальних землях, его тянуло на Кавказ, он жаждал «одним глазом взглянуть на землю предков». Мечта его сбылась. Он поехал туристом на Кавказ, но только вернулся — и сразу ушел на фронт.

Через столетие снова совершилась несправедливость. Аул черкесов-переселенцев подвергся нападению. Хамби был среди тех, кто защищал его от оккупантов. Глядя на вражеские самолеты, Хамби думал: «Вот те самые черные птицы, о которых говорил дед, они подберут просыпавшиеся на дорогу зерна», — и воевал самоотверженно. Солдаты захватчиков наседали, кто-то из офицеров смалодушничал и подал команду отступать. Хамби продолжал вести огонь, крича:

— Нельзя отступать! Их больше в пять раз, но мин у нас больше, чем их самих. Не отдадим аул, пока есть мины!

Бой длился долго, до тех пор, пока защитников аула не окружили с трех сторон. Минометный расчет попал в плен, через день Хамби оказался в лагере для военнопленных. На стене барака Хамби ночью написал собственной кровью:

«Умру я не в постели, а только на поле боя, буду драться до конца…» Он бежал при первой возможности, но, прежде чем вернуться домой, провел целый год в соседней стране. Саида уже давно оплакивала его и вдруг получила письмо. Она поначалу даже не могла поверить своему счастью. Письмо от сына она сложила втрое, как складывают амулет, зашила в сафьян и до сих пор носит на шее. Дотронется рукой до амулета — словно прикоснется к сыну. Потом Хамби уехал в Европу и взял с собойбратишку. Саида не возражала: два брата — два лезвия одного кинжала, вдвоем легче защититься от бед на чужой стороне.

Иногда приходят письма. Чаще пишет младший — двенадцатилетний крепыш, смышленый, ласковый, деятельный.

Саида поселилась в небольшом городке, сняла квартиру, живет надеждами и трудами. Самый большой праздник в ее жизни день, когда приносят письмо из Европы. Она оставляет все свои дела, ходит по соседям, показывает листок и повторяет со слезами радости:

— Аллах не сохранил нам родины, но сохранит сыновей.

Кухня да две небольшие комнаты с закопченными потолками и выщербленными стенами составляли все ее жилье. По квартире в разных направлениях были натянуты веревки, на них сушились мужские рубашки, пижамы, безрукавки, майки, женское белье, во дворе висели простыни, наволочки, банные полотенца. В доме Саиды всегда пахнет стиральным порошком и сыростью, со стен текут тоненькие струйки, окна запотели. На печи в большом медном котле с утра до вечера кипит белье.

Гости застали Саиду в кухне. Хозяйка, взмокшая, раскрасневшаяся, гладила белье; от большого-железного утюга валил пар.

— Эй, шелкопряд в коконе! Вот тебе девушка, — теперь не будешь бояться по ночам.

Попутчица Фариды исполнила обещание: даже не зайдя к себе, привела Фариду к вдове. А та и впрямь напоминала шелкопряда в коконе — все вокруг нее опутано веревками.

— Да вознаградит тебя аллах. Ты всегда помнишь обо мне, хотя и своих забот у тебя хватает. Проходите. — Хозяйка поставила утюг на решетчатую чугунную подставку и пригласила гостей в комнату, куда можно было войти, лишь согнувшись в три погибели.

Соседки перебросились несколькими фразами, повздыхали, поговорив о похоронах, об умершем мальчике, так и не вкусившем сладостей жизни, о трудной дороге, которую пришлось одолеть в жару. Фарида молча ждала, когда очередь дойдет и до нее. Женщины были очень похожи друг на друга, а чем — Фарида не могла понять.

— Да что ты все держишь свой узел? Небось устала с дороги. Положи его, милая, вон на тот сундук, — доброжелательно улыбнулась хозяйка.

Фарида так и сделала, опустилась на табурет, предварительно смахнув с него воду.

Бесхитростная Саида отнеслась к постоялице по-доброму и доверчиво. Вспоминая сыновей, живущих на чужбине, она глядела на Фариду с материнским состраданием. Фарида тоже присматривалась к хозяйке. Судя по лицу, в ней течет не арабская кровь, хотя и говорит хозяйка по-арабски без малейшего акцента.

— Откуда ты?

Фарида замешкалась с ответом. Пока она подбирала слова, заговорила попутчица:

— Хорошее дело задумала — хочет совершить паломничество к гробнице. Да поможет ей аллах.

Саида не слишком почитала святую Зейнаб. Зейнаб была женой приемного сына Мухаммеда, но приглянулась самому пророку. Зейд, видя, как тоскует отчим, отказался от жены. Это непорядок. Но, с другой стороны, богу, видимо, было угодно признать брак свекра и невестки. Все равно Саида находила в этой истории что-то несовместимое с черкесскими представлениями о морали, поэтому она отозвалась дипломатичной фразой:

— От добрых родителей доброе намерение.

Соседка продолжала:

— В дороге познакомились. Пристала к нам, словно ласковый щенок. Разговорились — я и не заметила, как дошли. Из деревни бедняжка. Мать у нее там без мужа горе мыкает. Возьми ее к себе, Саида. Вдвоем вам будет лучше.

Фарида, встретившись глазами с изучающим взглядом хозяйки, потупилась, чтобы дать рассмотреть себя, и жалела, что не успела стереть с лица краски, — они могли создать о ней неправильное представление. После небольшой паузы хозяйка сказала:

— Шукран, шукран. Аллах отблагодарит тебя, соседка.

Попутчица заспешила домой.

— Устала, прямо ноги отваливаются. Пешком идти — не сахар. Автобусы переполнены так, будто настал день великого паломничества.

Они остались вдвоем. Фарида продолжала сидеть молча, ожидая расспросов. Саида отложила глаженье, занялась обедом. Пока она хлопотала у печки, Фарида сама рассказала ей о себе, но лишь то же самое, что рассказывала попутчице. В глубине души она не чувствовала за собой ни малейшей вины. Зуфри сам закричал, что не хочет такой жены. Фариде только и оставалось, что покинуть дом, где ее так оскорбили. Когда-нибудь она, возможно, расскажет обо всем этом Саиде… Фарида была рада, что по всей квартире висит белье. В нем, как в облаках, можно укрыться от преследователей, если они нападут на ее след.

— На людей стираете? — оглядываясь по сторонам, спросила она.

— Надо же как-нибудь добывать свой хлеб. — Саида снова взялась за утюг. — Чувствуй себя как дома, деточка, располагайся. Я быстро закончу: обещала клиенту сегодня же занести чистое белье.

В соседней комнате стояла деревянная кровать, на ней высилась гора подушек. Фарида почувствовала усталость и голод. Хотелось спать. Но каждый раз, когда с улицы доносились мужские голоса, она вздрагивала, поправляла на лице никаб.

— Я одна живу. Овдовела. Два сына у меня. — Саида ловко орудовала раскаленным утюгом. Пар, клубясь, взвивался к потолку, раскачивая паутинки. — На заработки поехали. Пишут, устроились хорошо. Вдвоем работают, посменно, железную руду вывозят из шахты — из-под земли, стало быть. Каково-то под землей работать! Темнота… Не сосчитаешь даже, сколько дней проработал.

Фарида внимательно слушала.

— Старший как с войны пришел, так и стал мечтать о магазине запчастей для автомобилей. Они с младшим порешили так: один принимает заказы, едет в Германию за товаром, другой тут торгует. Вернется из поездки — отправляется другой. Так все время: один туда, другой сюда. А пока вместе работают в Европе. Пришлют денег — я их тут же в копилку. Ничего на себя не трачу. Хочу скопить им на шарту. Старшему жениться срок пришел. Был бы жив отец… — Голос Саиды задрожал, она умолкла, стала медленнее двигать утюгом, потом смахнула набежавшую слезу. — Так и живу — дни считаю. А возвращаться мои мальчики и не думают. Боюсь, не дождусь я их…

— Что ты? Такие сыновья — радость для матери. Они тебя не забудут.

— Здоровье у меня последнее время никудышное.

Фариде хозяйка понравилась.

— Пишут, деньги шлют — значит, помнят о матери. — Фариде хотелось найти еще какие-нибудь слова утешения, но, вспомнив собственную мать, замолчала — ощутила вину перед ней.

— Ночами совсем не сплю: боюсь, как-нибудь поутру найдут меня уже окоченевшую… — Саида всхлипнула, а у Фариды сжалось сердце: мать говорила то же самое.

— От усталости это, отдохнуть бы тебе.

— А ты-то поживешь у меня или сразу куда-нибудь подашься? Поживи. Я с тебя ни копейки не возьму. Одной жить — что рубашку из пламени носить. День не дарит света, ночь — покоя…

От умиления, от благодарности Фарида чуть не расплакалась.

— Шукран джазилан, ты так добра ко мне. Я не останусь в долгу, я все умею делать — постирать, заштопать, выгладить. Ты только ищи работу да относи чистое белье клиентам. Мне на. улицу нельзя… — Фарида вовремя остановилась. Слава богу, хозяйка, кажется, ничего не заметила.

Саида действительно не заподозрила дурного, она тоже повеселела.

— Благодарение богу: это он прислал тебя спасти меня от одиночества.

Потом, когда Фарида поближе познакомится с хозяйкой, она узнает, что та черкешенка, что у нее доброе сердце и твердый характер. Скажи ей: «Скала рушится», — не задумываясь Саида поднимет руки и удержит скалу, чтобы не упала та на пути ее друзей и близких. Саида и к Фариде прониклась доброжелательством и готова была помогать девушке изо всех сил.

Отношения у хозяйки и жилицы сложились прекрасные. Тем временем и слухи не заставили себя ждать. Из разговора соседок Фарида узнала, что в поселке и в доме самого Зуфри творится бог знает что. Зуфри и Сахиб Нури, достоинство которых так пострадало от бегства неблагодарной новобрачной, не думают примириться со случившимся. Напротив, они собираются сообщить полиции об исчезновении Фариды, чтобы та начала розыски нарушительницы закона предков.

Началась новая жизнь, полная хлопот. Фарида ела хлеб не даром. Саида даже стала потихоньку мечтать, что старший сын приедет и женится, на Фариде. Лучшей снохи она и не желала, шарту отдать была готова хоть сейчас. Вот только кому? Фарида постепенно успокоилась, уже не вздрагивает, заслышав голоса на улице. О бегстве от мужа не говорит, зато вечерами подолгу рассказывает про мать, которая теперь вынуждена делить свое одиночество с водоподъемным колесом.

Саиде иногда приходит в голову, что постоялица живет уж слишком замкнуто — избегает людей, (носа не кажет на улицу, а ведь говорила, что пришла в город поклониться мусульманской святыне. Если Фарида выходит из дому, так только вечером и непременно в большой черной шали, покрывающей ее с головы до пят. Учиться рукоделию и не помышляет… Хлопот со стиркой много, вот все планы и позабылись, решила наконец простодушная Саида и успокоилась.

Обе женщины не думали, не гадали, что их подстерегает беда.

ВСТРЕЧА С «ВЕДЬМОЙ»

В этой главе речь идет о человеческой надежде, а надежда подобна ночному небу, где сквозь разрывы облаков всегда сияет ярким светом путеводная звезда

Прошло несколько дней. Фарида заметила, что ее хозяйка плохо спит: с вечера ворочается — не может заснуть, а заснет — вскрикивает во сне, будто ее душат. Проснувшись от собственного крика, лежит, шепчет молитвы.

По утрам Саида долго не могла собраться с силами, чтобы заняться делами, украдкой то и дело целовала амулет — первое письмо Хамби (остальные письма она складывала отдельно и хранила в тайнике). Фарида взяла на себя самую трудную работу и стирала, не снимая, впрочем, никаб с лица, чтобы кто-нибудь не застал ее врасплох. От Саиды она слышала о городских «ведьмах». «Ведьмы с красными губами» — так называла Саида женщин легкого поведения. Она с возмущением рассказала Фариде об одной такой «ведьме». Та задумала на деньги, что принес ей разврат, купить барана и в день курбан-байрам принести аллаху жертву, дабы замолить грехи, а потом грешить снова.

— Разве аллах зачтет такое жертвоприношение! — Саида даже головой трясла от гнева. — Если они думают, что на этом баране можно проехать мост через ад, то глубоко ошибаются. Аллах все видит, все слышит. Жертвенного барана надо заработать честным трудом.

Однажды Саида спросила:

— Как ты думаешь, в Европе, в западных странах есть «ведьмы с красными губами»?

Фарида вспомнила Шауката, говорившего: «Всю заразу ветер приносит с Запада», — и уверенно ответила:

— Там они и родятся.

Саида насмерть перепугалась: вдруг ее сыночка окрутит какая-нибудь такая грязная ведьма… Аллах, что тогда будет?!

Фарида редко выходила на улицу. Правда, если женщина идет, закрывшись шалью, то ее никто не должен останавливать, но береженого, как известно, бог бережет. Тем не менее нужно было сходить в мавзолей, доказать Саиде и соседям, что она действительно для святого дела явилась в город, и Фарида попросила хозяйку составить ей компанию. Саида столько лет живет здесь, а ни разу нигде не была, кроме базара.

Однажды утром они вместе вышли из дома. Фарида боялась даже поглядеть по сторонам. Ей казалось, что из-за угла вот-вот вынырнет Зуфри, заржет от злобной радости, схватит ее и, как ишака, потащит в поселок. День был холодным, моросил дождь. Она и не помнила, по каким улицам шли они, как вошли вовнутрь двора, заполненного паломницами. Небольшая мечешь, куда они заглянули, носила имя построившей ее на свои средства женщины. Эту женщину когда-то похитили в Европе и навсегда продали в гарем одного богача. Саиде понравилась мечеть, потому что в судьбе той, что ее построила, она видела нечто общее со своей судьбой, судьбой человека, лишенного родины.

Домой обе вернулись с чувством исполненного долга. Фарида помолилась, чтобы святая избавила ее от преследований Зуфри, Саида просила святую вернуть ей сыновей живыми и здоровыми.

У соседей Саида взяла еще одно корыто. Теперь они с Фаридой стирали на пару. Белья приносили гору, и все надо было сделать в срок и аккуратно, а где требуется — подлатать, пришить пуговицу, заштопать карманы. Клиент все заметит и поблагодарит. Бывают и очень срочные работы. Они достаются Фариде. Уже не хватает места для сушки белья; с тех пор как «шелкопрядов» стало двое, все в доме и во дворе опутано веревками.

Фарида даже начала откладывать деньги для матери, но тут стряслось несчастье. Саида неожиданно слегла. Провизор из ближайшей аптеки определил у нее крупозное воспаление легких. Фарида ночи напролет сидела у постели больной, меняя компрессы, готовила еду. Но выходить из дому боялась по-прежнему. Даже чистое белье не разносила.

Саида лежала в жару, не открывала глаз, металась, бредила, а приходя в себя ненадолго, просила пить. Готовясь предстать пред ликом всевышнего, она вспоминала суры корана. Провизор больше не появлялся, зная, что у этих женщин новым гонораром не разживешься.

Что делать? Фарида заметила стопку аккуратно сложенного после утюжки мужского белья и подумала: Саида не успела отнести и теперь ее не спросишь, чье это белье, она же в забытьи. Подойдя поближе, Фарида увидела листок бумаги, лежавший сверху белья, на нем четко выведен адрес: «Отель «Ат-Тарик», Кемаль Ташан». Фарида знала, что хозяйка принимает белье в стирку не от постояльцев, а от уборщиц гостиницы, которые подыскивали ей клиентуру, взимая за это «комиссионные». Фарида готова была отнести белье, но опасалась встречи с Зуфри.

— Снеси. «Ат-Тарик» недалеко, — прошептала больная, приоткрыв глаза. — Спроси, любой тебе скажет…

— Боюсь я… — Фарида приблизилась к постели Саиды, надеясь услышать, не скажет ли та что-нибудь еще, но хозяйка молчала, губы ее страдальчески подергивались.

За весь день Саида не произнесла больше ни слова. Ничего не поделаешь — надо идти в отель, как хотела того Саида. Фарида уложила белье в плетеную корзину, накинула на себя большой черный платок, закрывавший ее до пят, и выскользнула на улицу. Она озиралась по сторонам одним глазом, другой закрывала, чтобы никто не мог ее опознать. Спросила одну женщину, как быстрее пройти на улицу, ведущую к гостинице, та толково ей объяснила, и Фарида вскоре уже стояла у подъезда ярко освещенного отеля. Переступив порог, она нерешительно приблизилась к метрдотелю, что-то писавшему за высокой деревянной стойкой.

— Мне бы сахиба Ташана, — смутившись, проговорила Фарида. — Он остановился у вас в тридцать третьем. Я должна отдать ему белье.

Ей казалось, что после этих слов немолодой, с приклеенной к широкому рту истрепанной улыбкой мужчина бросится искать Ташана, но этого не произошло, тот по-прежнему быстро и ловко делал свое дело: принимал от постояльцев ключи и раскладывал их в гнезда большого деревянного ящика или, наоборот, выдавал их, выписывал счета, звонил по телефону и сам отвечал на звонки.

Фарида терпеливо ждала. Наконец, взглянув на нее, он сказал:

— Ташан дома. Второй этаж направо.

Фарида рассматривала холл, соображала, где могла находиться лестница. В это время в вестибюле показался юноша, тащивший два тяжеленных чемодана, а за ним следовали трое мужчин и элегантная молодая женщина. На них Фарида не обратила бы внимания, если бы ее не поразила удивительная схожесть мужчин. Они выглядели как близнецы. Узкие лбы с низко приспущенными черными вьющимися волосами, бледноватые, цвета зрелого камыша лица, будто молодой дукянщик выковал их из меди, прочертив редкие морщины на лбу, у рта, пощадив лишь скулы. Двое мужчин шли по бокам дамы, будто они конвоировали ее на гражданский суд, а третий, шедший сзади, шагнул к стойке, положил перед метрдотелем ключ. До слуха Фариды долетели слова:

— Сахиб Ташан, к вам женщина…

Услышав имя «Ташан», Фарида повернулась и бросилась к одному из «близнецов», выставила перед ним корзину с бельем, будто мужчина, увидев свои аккуратно выутюженные рубашки, непременно должен был схватиться за кошелек, чтобы расплатиться за работу.

— Белье принесла…

— А-а. Отдай ей ключ, пусть отнесет в номер. В ванной есть еще работа. — Ташан даже не взглянул на Фариду, лишь, дойдя до двери, обронил: — Расплачусь потом.

Фарида обессиленно опустилась возле корзины. Ей хотелось догнать Ташана, сказать о беде, которая обрушилась на несчастную Саиду, объяснить, что «потом» их не устраивает, деньги нужны сегодня, даже сейчас… Фарида кинулась на улицу, но в последнюю минуту ей отказала решимость. Мужчины садились в роскошную машину, пока юноша, обливаясь потом, укладывал в багажнике чемоданы. Фарида заметила, что Ташан бросил в ее сторону любопытный взгляд, заметил, что белье принесла не старая женщина, которая обычно брала у него в стирку, а другая, молодая и красивая. Машина обдала Фариду горячим выхлопным газом и, зашуршав шинами, унесла пассажиров по главной улице.

Фарида в растерянности постояла у подъезда, отдала юноше в форме корзину с бельем, попросив его отнести белье в номер сахиба, а сама поспешила назад. У нее из головы не выходила мысль о «трех близнецах», как две капли воды похожих друг на друга не только лицом, но и одеждой: черные кожаные куртки поверх свитеров, джинсы с причудливыми нашивками сзади. Даже походку вразвалку, казалось, они переняли друг у друга. Встретишь их всех разом — не узнаешь, кто есть кто. Откуда Фариде было знать, что этих «близнецов» соединяли не родственные узы, а нити преступлений. Распутывать эти хитросплетения полиции мешала именно эта схожесть.

Фарида была в отчаянии от мысли, что Саида, узнав, что она вернулась с пустыми руками, совсем сляжет, однако все же была довольна собой: ее первый выход после затворничества окончился благополучно. Она не подозревала, что встреча с Кемалем Ташаном была для нее куда более опасна, чем встреча с Зуфри, и неизвестно, чем бы она закончилась, если бы тот не спешил сегодня в аэропорт, чтобы отправить двух своих двойников за рубеж перед тем, как самому совершить дерзкое преступление и задать полиции новую загадку.

Слава аллаху, Саида не заметила, когда она пришла: была в забытьи. Фарида всю ночь просидела у изголовья хозяйки, делая ей холодные компрессы.

Больной становилось все хуже и хуже, надо было что-то предпринять. Фарида решила продать обручальное кольцо, оставшееся на память о позорной свадьбе, изломавшей всю ее жизнь. За кольцо из плохого золота дадут, конечно, немного, но, может быть, этого все же хватит на лекарства.

Фарида не пошла на базар, там слишком много народу. Еще по пути к мавзолею она заметила в переулке магазинчик ювелира, торговавшего собственными изделиями. Мастер выполнял любые заказы, скупал украшения, чинил, переделывал старое.

Немолодой, лысый, с головой точно тыква и тонкими, неприятными губами, обрамленными жидкими усами, он принял Фариду любезно. Его маленькие масленые глазки быстро обежали длинную абаю, почти прозрачный шелковый никаб и застыли, надеясь встретиться с печальными глазами девушки. Вслух ювелир произнес:

— Я к вашим услугам.

Фарида, волнуясь, извлекла из сумки кольцо, протянула его хозяину.

— Не купите ли вы это? — Она поправила никаб, который, как ей показалось, сполз в сторону. Ювелир успел заметить нежную, тонкую кожу, изящные черты, выразительный взор. От волнения девушка стала еще красивее.

Ювелир взял кольцо и, облокотившись о свою стеклянную витрину, стал его пристально рассматривать, потом понимающе улыбнулся:

— Вы давно… носите это?

Даже сквозь никаб можно было заметить, как встревожилась посетительница.

— Так вы его не купите? — Она словно не слышала вопроса.

— Не могу отказать вам. Мне просто хотелось узнать, почему вы так быстро расстаетесь с обручальным кольцом. — Ювелир выпрямился, приосанился. — Делал его я. Лично. На нем мое клеймо. Кольцо продано совсем недавно. — Сквозь лупу он еще раз взглянул на кольцо, стараясь вспомнить, кому оно было продано. — Обычно мои изделия приносят счастье супружеским парам. Этому, выходит, не повезло. — Нижней губой он как бы накрыл свои убогие усы, словно завернул их, — так покойный отец Фариды, бывало, заворачивал в папиросную бумагу турецкий табак.

«Вот я и попалась», — сказала сама себе Фарида. Теперь Зуфри может легко узнать, где скрывается его супруга. Ее бросило в дрожь, хотелось убежать, но сразу уйти тоже было нельзя.

— Купите, пожалуйста… Мне нужны деньги на лекарства, — добавила она жалобным голосом. Она заставляла себя просить, вспомнив, в каком состоянии лежит Саида.

— Я могу взять, но знаете… — Ювелир лениво тянул фразу.

— Отдам недорого, — прервала его на полуслове Фарида.

— Я понимаю, иначе мне пришлось бы закрыть дело.

— Тетя умирает…

— Я догадался, что вас привела ко мне крайняя нужда. Ладно, заплачу вам полную стоимость. — Ювелир принялся бархоткой тереть кольцо, устремив глаза на девушку. — Вы насовсем с ним расстаетесь или, может быть, придете снова, когда выздоровеет тетя и у вас заведутся деньги?

— Насовсем, — отрезала Фарида. Она думала только о том, как бы поскорее отсюда выбраться.

В это время в лавку вошел новый посетитель; еще с улицы он шумно приветствовал хозяина, видимо своего приятеля. Опытный взгляд вошедшего должным образом оценил красоту девушки, притихшей у прилавка.

Ювелир отсчитал несколько бумажек.

— И месяц, и два, и даже полгода я не стану продавать ваше кольцо. Можете, если захотите, прийти и забрать его. Даже процентов не возьму, — говорил он, ухмыляясь, — Я это делаю только для вас.

— Шукран джазилан. Вы очень добры, спасибо.

Фарида шагнула к двери, но ее остановил посетитель. Замшевая куртка, полосатая рубашка, туфли на толстой подошве, сантиметра на три увеличивавшие рост… Густые, вьющиеся волосы спадали незнакомцу на плечи, на пальце, заметила Фарида, сиял крупный драгоценный камень. Он ухмылялся так же нахально, как ювелир, и говорил так же слащаво:

— Может быть, я сумею помочь вам. Мало ли какие беды приключаются с хорошенькими девушками, не отчаивайтесь. Располагайте мной. Я одолжу вам денег, ну а что касается возврата, то разве хорошенькие девушки отдают долг деньгами?

Фариду покоробило. Сверкнув глазами, она молча двинулась дальше, даже не удостоив наглеца ответом.

— Не проходите мимо своего счастья. Я серьезно говорю, — посмеивался владелец замшевой куртки, загораживая девушке путь.

Фариде хотелось дать ему пощечину, чтобы с лица его исчезла эта глупая ухмылка. За кольцо ей заплатили очень мало, наверное, раза в три меньше, чем оно стоило. Что ж, и на том спасибо.

— Вы очень добры, — сказала Фарида тоном, каким говорят: «Идите к черту!» Но тот и не собирался отставать.

— Позвольте представиться: я антрепренер. Моя гастрольная труппа выступает в отеле «Ат-Тарик». У нас есть вакансия в хореографическом ансамбле. Полагаю, вы бы нам подошли, если бы пожелали. Подумайте, такая работа хорошо оплачивается. — Антрепренер пожирал Фариду глазами.

— Благодарю вас, но я деревенская. Из меня артистка не получится, — сухо, со свойственной ей прямотой ответила Фарида. — Пустите!

Мужчины рассмеялись.

— Попробовать же можно! Учтите, мой друг, не каждой встречной предлагают такое, — вступил в разговор ювелир, вертя на кончике указательного пальца кольцо Фариды, словно напоминая, что постоянный заработок даст возможность выкупить украшение.

— Отель «Ат-Тарик». Запомните, — настойчиво продолжал антрепренер, — меня можно найти каждый вечер после одиннадцати.

— Спасибо, я подумаю.

Фарида вспомнила слова Саиды о «красногубых ведьмах». Мужской смех, раздававшийся у нее за спиной, звучал оскорбительно. «Разыгрывают, — решила она, — провались ты со своей труппой». Фарида не очень хорошо знала, что такое хореографический ансамбль, но слышала о знаменитой танцовщице, которая выступает в ночном клубе. Как бы много за это ни платили, она, Фарида, никогда не станет танцевать танец живота.

Фарида завернула за угол, закуталась так, чтобы только видеть дорогу. Теперь ей в голову приходили резкие точные слова, которыми она могла бы поставить развязного нахала на место. Вспомнив, однако, о больной, девушка прибавила шагу. Бог даст, провизор станет повнимательней, узнав, что у них есть деньги. Выздоровеет Саида, тогда, кто знает, может, удастся посмотреть концерт в «Ат-Тарике». Но быть танцовщицей — это все равно не для нее…

Едва Фарида переступила порог, больная пожаловалась:

— Как ты долго, думала, так и умру без тебя.

Фарида хотела обрадовать ее, стала рассказывать про деньги, но Саида лишь махнула рукой: поздно, мол. В свое исцеление она уже не верила.

— Сделаем уколы, температура спадет… — Фарида пыталась внушить больной надежду.

— Не надо, не трать деньги понапрасну. — Про себя Саида решила, что деньги эти лучше приберечь на похороны. Хотя, впрочем, на похороны вполне достаточно того, что она откладывала на шарту для сыновей. А вот сыновьям хорошо бы отбить телеграмму, чтобы приехали повидать мать перед смертью.

— Как это понапрасну? Твое здоровье дороже золота. Больной все равно что ребенок. А дети, между прочим, должны слушаться старших. Сыновья ведь тебя слушались! — Фарида еще что-то хотела сказать, но больная перебила ее:

— Пошли сыновьям телеграмму. Больше ничего не надо.

Фарида побежала к провизору, предложила ему денег. Провизор пересчитал бумажки и велел жене идти делать уколы. Этому искусству он научил ее давно. По два укола в день, пока не спадет температура, — так велел провизор; еще он дал Фариде таблеток и сказал, что нужны холодные компрессы.

После нескольких уколов Саиде стало лучше, она приободрилась, попросила соку. Жена провизора ходила к ним всего два дня, но во время каждого визита делала оба укола — чтобы не приходить лишний раз. Саида благодарила аллаха, пославшего ей Фариду.

Улучшение оказалось кратковременным, и Фарида опять пришла в отчаяние. Больная снова бредила, снова звала сыновей, а в минуты просветления просила Фариду обязательно высыпать ей на могилу горсть земли, что хранится в банке. Это была земля, привезенная Хамби с родины далеких предков.

Саида жалела деньги на лечение не от скаредности. Она уже действительно помышляла о загробной жизни и хотела, чтобы ее похоронили по обряду. Нужно было и раздать милостыню тем, кто согласен взять на себя часть грехов умершего. Таблетки провизора Саида прятала под подушку, но не от презрения к медицине. Она считала, что нельзя пытаться жить дольше, чем хочет аллах. Если всевышний решил призвать тебя к себе, то сопротивление — грех, от него душа не освободится даже после деура, подаяния на похоронах.

Фарида не теряла надежды. Саида, думала она, крепкая, Саида закалилась в борьбе с нуждой. Хозяйку Фарида не покидала ни на минуту. Однажды среди ночи Саида стала слезно просить Фариду пойти к ее сестре, жившей где-то на окраине. Она хотела, чтобы та присутствовала при написании завещания.

— Зови, пока мой разум не помрачился.

— Ты выздоровеешь, не отчаивайся. Грех терять присутствие духа. — Фарида старалась отвлечь больную. Та была неумолима.

— Халву из фиников приготовишь на седьмой день. — Из глаз Саиды катились крупные, с горошину, слезы. Они струились по лицу, убегая к подбородку. — Ты не оставишь меня без пищи…

Фарида знала, о чем просит Саида. — Это халва, запахом которой якобы питаются умершие, она называется «аша аль-мейт». В священных книгах написано, будто ни одна косточка из фиников, идущих на халву для ужина усопшего, не пропадет даром — все превращается в горячие угли, и те освещают могилу изнутри. Немало халвы из фиников приготовила Салуа после смерти отца.

— Не надо, пожалуйста, ты будешь жить. — Фарида едва сдерживала рыдания. Она вдруг поняла, что надо идти, — вдруг и вправду случится непоправимое… — Провизорша сказала, что придет еще делать уколы. Ты приняла таблетку?

— Приняла, — еле слышно проговорила Саида.

— Приняла? А почему ты не попросила воды запить ее? Прими сейчас же. Где у тебя таблетки? — Фарида осмотрела постель, но ничего не нашла. — Где же они?

Саида чуть приподняла руку и легонько опустила ее на одеяло. Это означало: не ищи того, чего уже нет. Отрешенно она глядела на девушку.

— Сходи к сестре, ради аллаха. Я видела нехороший сон. Сходи. Улицу забыла; но помню, что дом стоит между шоссе и кладбищем. Спросишь у людей.

— Прямо сейчас идти?

— Утром будет поздно. Сыновей не увижу, так хоть сестре скажу все, что надо, пока в силах.

— Саида, не гони меня. Лучше я посижу возле тебя. Утром придет жена провизора.

Фариду охватило отчаяние. Вдруг произойдет самое страшное — тогда в доме соберутся плакальщицы, придут мужчины, чтобы предать Саиду земле, и кто-нибудь вполне может и узнать ее. Что, если прикатит на велосипеде сам Сахиб Нури… О, тогда Фарида пропала! Ее силой уведут прямо с похорон. Она не успеет даже приготовить халву из фиников…

Девушке вспомнились похороны отца. Медленно движется траурная процессия. На носилках, покрытых парчовым покрывалом —, прах Омара. Мужчины по очереди молча подходят к носилкам, подставляют плечо; пройдя несколько шагов, уступают место другим. Во главе процессии шагает, мушаи, духовный предводитель, вполголоса читая молитвы; идущие сзади повторяют его слова тоже вполголоса… Фарида, забравшись с подружками на крышу глинобитного сарая, сквозь слезы глядела, как несли отца. На кладбище носилки поставили в специальном месте, называемом «магсаль», усопшего обмыли, завернули в белый кяфан и опустили в могилу. Как и полагается, покойника положили на правый бок — лицом к благословенной Мекке. Сорок дней продолжался в доме траур. В первый день родственники и друзья не уходили допоздна. Их было, правда, немного. Женщины, распустив волосы, плакали, поминали усопшего добрыми словами, били себя по лицу, груди, плечам. Мужчины сидели в тени тутового дерева, и каждый раз, когда новый человек, зайдя во двор, произносил слово «фатеха», кто-нибудь из них начинал читать суру из корана.

Вдруг все это повторится, — тогда Фариде придется принимать родных и близких умершей, устраивать поминки, распоряжаться имуществом. Больше это некому сделать. Тут-то она как раз и «наколется на дурной глаз».

Саида еле заметно шевелила губами. Фарида не знала, что больная говорит с сыновьями, представшими пред ее помутившимся взором. Она пошла в кухню за холодной водой для компресса и по дороге глянула в окно. Ночь была темная, беззвездная. Придется ощупью искать дом сестры, и неизвестно еще, с чем повстречаешься. Фарида смочила полотенце и положила больной на лоб. Та очнулась.

— Иди. Умоляю, иди… — Голос ее был едва слышен.

«Умирает», — холодея, решила Фарида. Она схватила материнскую шаль, накинула ее, но вернулась к постели, поправила подушку.

— Хорошо, я пойду. А ты будь молодцом, жди нас.

— Я еще хочу тебя попросить… — Саида тронула ее руку: — Живи у меня, пока не объявятся сыновья…

Фарида в знак благодарности поцеловала пальцы больной и тут впервые не сдержала слез.

— Я уверена, аллах пошлет тебе исцеление. Дождешься ты своих сыновей, дождешься, поверь мне, Саида…

— Скажи сестре, чтобы шла немедленно. Поняла?

Фарида вышла за порог. Глаза не сразу привыкли к темноте. Город был пуст. Редкие прохожие с недоумением поглядывали на женщину, рискнувшую в столь поздний час появиться на улице.

Где-то между шоссе и кладбищем… А где шоссе, где кладбище? Ночью попробуй порасспрашивай: мужчины обязательно воспользуются этим — прицепятся, потом не отвяжешься… О Зуфри она уже не думала.

Чтобы не плутать переулками, Фарида вышла на главную улицу, освещенную фонарями. Улица вела к гостинице. Увидев ярко горевшие на доме слова «Ат-Тарик», она вспомнила разговор в ювелирном магазине и печально усмехнулась.

Гремела веселая музыка. У подъезда ночного ресторана стояли автомобили. «Их владельцы сейчас сидят за столами, уставленными роскошными яствами, — подумала Фарида, — глядят на красоток, извивающихся в танце». Фарида засмотрелась на тени, мелькавшие за тюлевыми занавесками. Время позднее — антрепренер уже наверняка на месте. Кто знает, может быть, и правда ждет ее… Она представила себе обнаженных танцовщиц, на которых устремлены десятки жадных мужских глаз, и содрогнулась.

Рассказы Саиды внушили Фариде страх. Город, казалось ей, с наступлением сумерек утопал в пороке. Женская любовь, девичья честь продавались за деньги; обман и подкуп царили всюду. Фарида как-то услышала легенду о прекрасной Тахии Кариока. Паши, шейхи, даже короли, не говоря уже о французских и английских генералах, тщетно добивались любви этой несравненной танцовщицы. Рассказывали, будто к одному молодому королю пришли неизвестные люди и предложили за крупное вознаграждение красавицу Тахию. Король невероятно обрадовался и обещал заплатить им чистым золотом.

Действительно, ночью во дворец привезли девушку, укутанную в шелка и бархат. Король был на седьмом небе: сбылась его мечта, он оставил в дураках всех своих знатных соперников. Теперь красавица принадлежит ему. Утром, однако, обман раскрылся: «доброжелатели» подсунули королю другую девушку, тоже очень красивую и тоже прекрасно исполнявшую танец живота, но совсем не Тахию Кариока. Король провел с красоткой ночь, а утром, поняв, в чем дело, в гневе прогнал девицу, оказавшуюся обычной проституткой. Со злости он не заплатил ей ни динара.

Тахия Кариока оставалась недоступной. Эта редкая женщина была не только изумительно хороша собой, но и незаурядно умна. Она оставила ночной клуб, включилась в борьбу за социальные права. Потом стала известной киноактрисой, популярной на всем Востоке…

Такая судьба Фариде пришлась по нраву. Вспомнив Тахию Кариока, она заколебалась: а что, если заглянуть в «Ат-Тарик»… Может, и о ней в народе будут когда-нибудь говорить с восторгом и почтением, как о Тахии? Тут же Фарида подумала о больной Саиде. Куда идти? Гостиница в самом центре города. Шоссе, о котором упоминала больная, ведет, кажется, к аэропорту, но как туда попасть? Из ресторана выходили люди, садились в роскошные автомобили и, разрезая светом фар ночную мглу, уносились вдаль. Что стоит кому-нибудь из них подвезти Фариду…

— Чего здесь шляешься? А ну, живо мотай отсюда, дрянь!

На Фариду, точно курица, квохча и взъерошив перья, налетела какая-то женщина. Сиплый, прокуренный голос, искривленные от злобы накрашенные губы, запах перегара и табака… Фарида ничего не поняла и от неожиданности и страха замерла. В следующую минуту ей в волосы вцепились чужие пальцы. Женщина куда-то тащила Фариду, делала ей больно. Фарида поняла, что это и есть «ведьма с красными губами». «Ведьма» волокла ее за угол, наверное, чтобы в темноте расправиться с ней как следует. Фарида вырвалась, повернулась к ней лицом и на миг близко-близко увидела подведенные злые глаза, дешевые клипсы, разукрашенные черточками и точечками щеки и лоб.

— Что тебе надо? Пусти!

— Это моя улица! Убирайся отсюда, ишь вздумала хлеб отбивать. Не таких, как ты, видала. Уходи, пока я тебя не изувечила. — «Ведьма» остервенело таскала Фариду за волосы и норовила исцарапать. Фарида пыталась закрыться платком.

— Отпусти! — От страха и обиды она не узнала собственного голоса, слезы заволокли ей глаза. Женщина была чудовищна в своей ярости. Фарида не боялась одна оставаться ночью в поле, когда мать уходила в деревню на день, а то и два, а тут в центре города, где крикнешь — и соберется толпа, она струсила.

— С твоим «портретом» можешь топать прямо в холл на глаза метрдотелю! — шипела «ведьма».

Откуда было знать Фариде, что улицы вокруг отеля и сам отель «распределены» между проститутками. У каждой — свое «поле». Самые молодые и привлекательные важно сидят в мягких креслах в холле гостиницы и ждут клиента. Мужчине достаточно кивнуть головой, и девушка последует за ним в номер или в ресторан — это как он пожелает. Если окажется, что клиент иностранец, не беда: можно обойтись и без слов. Те, что уже не могут соперничать с молодыми и потому не зарабатывают столько, чтобы часть денег отдавать метрдотелю, вынуждены прогуливаться вокруг отеля, сидеть у фонтана в скверике, ожидая того же самого кивка головой. Третья категория — те, кому пора «на покой», — избегает яркого освещения и слоняется по темным переулкам, примыкающим к площади, где стоит лучшая в городе гостиница и живут богатые иностранцы.

— Пусти! — уже с угрозой еще раз крикнула Фарида. Страх прошел, она поняла, с кем имеет дело. Вернулись силы и смелость.

— Уходи прочь, отвергнутая аллахом!

Фарида нагнулась, сняла туфлю с ноги и шлепнула обидчицу по лбу. Она хотела еще ударить, но «ведьма», изловчившись, сорвала никаб с лица Фариды. Фарида ощутила острые, как у хищной птицы, когти, от боли она уронила туфлю.

— Я сдеру с тебя эту красивую шкурку, всех тошнить от тебя будет, — шипела в дикой ярости противница.

«И правда — исполосует…» Фарида завизжала на всю улицу. Никто, однако, не спешил разнять сцепившихся женщин. Тогда в полном исступлении Фарида укусила обидчицу. Та разжала было пальцы, но тут же принялась душить Фариду, хотя сама уже подвывала от боли.

Послышались наконец топот, пронзительные свистки.

— Полиция! — вырвалось у «ведьмы». Она отпустила Фариду.

Фарида же считала полицию своим спасением. «Полицейские… — обрадовалась она. — Полицейские схватят «ведьму с красными губами» и накажут ее как следует».

Пока Фарида искала в темноте свою туфлю и никаб, «ведьмы» и. след простыл. Она исчезла так же мгновенно, как и появилась. Двое полицейских схватили Фариду, у нее затрещали кости, но наивная девушка все равно считала, что спасена. Она только не могла понять, почему с ней так грубо обращаются. Им бы погнаться за хулиганкой…

Полицейским было, естественно, не в новинку хватать девушек у гостиницы. На сей раз вроде попалась свеженькая, возможно, «залетная». В подробности полицейские вникать не хотели, на то есть дежурный офицер. Один полицейский — толстый, широколицый — был опоясан широким белым ремнем с пистолетом. От него резко пахло потом и табаком. Из-под форменной фуражки выбивались завитки седых волос. Другой, помоложе, все время придерживал правой рукой свой пистолет, будто он у него мог сорваться и упасть на асфальт.

— Иди, иди. Нечего упираться. А другая? Гасан, скорей за той, она еще недалеко, — говорил седой.

— Да ну ее, в темноте гоняться. Одну копек поймали, и хватит. На допросе узнаем, где вторая живет, приведем. Никуда не денется.

Фарида испугалась, услышав, что ее назвали турецким словом «копек», то есть проституткой. Воистину, когда приходит правда, ложь убегает. Вдруг ей не удастся доказать свою невиновность!

— Куда вы меня тащите? — Фарида попыталась высвободить руку, которую полицейский сжал словно клещами.

Тот вместо ответа еще сильнее дернул ее. Девушка едва удержалась на ногах.

— «Куда-куда»! — передразнил Фариду полицейский, потом добавил с издевкой: — К клиенту! Ждет не дождется в «Ат-Тарике».

— Я не пойду туда! Отпустите!

— Видали, не хочет, голубка. Куда же ты хочешь? — Полицейский почти волочил свою жертву по камням. — Может, тебе охота свести счеты с обидчицей? Ничего. Она не успеет перехватить твой «кусок хлеба».

— Я ее совсем не знаю… Я шла… к родственнице… — Фарида хотела объяснить все как есть, но слезы мешали ей говорить.

— Известно, куда ты шла, — заорал полицейский. — Гасан, найди же, черт бы тебя взял, другую!

Второй полицейский исчез в темноте, но через несколько минут догнал их.

— Как в воду канула. Вот туфлю потеряла.

— Это моя.

Полицейский разочарованно кинул туфлю под ноги Фариде.

— Куда вы меня ведете? Хозяйка умирает, — все еще пыталась сопротивляться Фарида, но ей больше не отвечали.

Полицейские прошли мимо гостиницы — вдоль ярко освещенных окон, потом завернули за угол и толкнули Фариду в какую-то дверь. В прокуренной, замызганной комнатушке с низкими окнами, за грубо сколоченным, обшарпанным столом дремал полицейский, уронив голову на руки. От остальной части комнаты его стол был отгорожен барьером. Вдоль щербатых стен выстроились деревянные скамейки.

— Садись.

Фариду толкнули в угол, да так, что она чуть не упала. Под ногами валялись окурки, выложенный кирпичом пол был грязен до последней степени, и Фарида вдруг поняла, что нескоро выберется отсюда. Ее охватило тупое отчаяние. Она ничего не смогла уразуметь в том, что полицейские докладывали дежурному. Дежурный тер кулаками глаза, сопел, зевал, чесал затылок и ни разу даже не глянул на арестованную, притулившуюся за барьером. Потом, назевавшись вдоволь, он поправил ремни и приступил к допросу,

— Я ни в чем не виновата, — отвечала Фарида срывающимся голосом. — Я шла… Мне надо было…

— Фамилия, имя! Куда шла, мы знаем. Что надо было, тоже, — цинично ухмылялся полицейский.

— Я ни в чем не виновата. Надо было схватить не меня…

— Кого надо было, того и схватили, — лениво пробурчал тот, что тащил Фариду.

— Отвечай на вопросы. И хватит скулить — слезами нас не проймешь.

В полицейском участке выяснили немногое. Фарида аль-Баяти живет в городе недавно, своего жилья не имеет и нигде не работает. Схватили ее в такое время ночи, когда ни одной приличной женщине и в голову не придет появиться на улице, если она дорожит своей репутацией. Царапины и пятна крови на лице, изодранное платье, взлохмаченные волосы — все это занесено в протокол как свидетельства непристойного поведения. Две проститутки не поделили «поле деятельности» — это послужило поводом для драки… В надежде отвести от себя гнусное подозрение Фарида принялась умолять полицейских пойти к Саиде. Та непременно подтвердит, что это она послала Фариду с поручением. Но на все ее мольбы дежурный с улыбкой отвечал:

— Проверим, разберемся. А ты пока у нас отдохни.

— Почему вы не схватили ту «ведьму»?

— И она попадется в сеть, не беспокойся.

Фарида совсем пала духом. Кто теперь за нее заступится? Бедная Саида умрет, не сделав завещания. Больше всего Фарида боялась, что мертвая Саида закоченеет и тогда ее не смогут завернуть в саван, нельзя будет даже закрыть ей глаза. Существует примета: если вынести из дома покойника, не закрыв ему глаза, кто-нибудь в семье умрет тотчас же…

Фариду увели в камеру. Прошло несколько дней. Арестованной сообщили, что в доме Саиды произведен обыск и что ее благодетельница превозмогла недуг. Узнав об аресте Фариды, Саида пришла в неописуемый ужас. «Аллах отвернулся от меня», — думала она, плача. Явилась жена провизора, и Саида уже не сопротивлялась уколам, даже извлекла из-по подушки таблетки и приняла несколько штук сразу. Ее обуяло желание встать на ноги. Надо было немедленно помочь Фариде. Она поднималась с постели и, держась за стены, добиралась до плиты, разжигала огонь. За приготовлением пищи ее как-то застала соседка, пришедшая навестить «шелкопряда в коконе» и с того самого часа взявшая на себя уход за больной. Благодаря ее заботам Саида осталась жива.

Еще совсем слабая, появилась она в здании суда. Бедной женщине пришлось нарушить неприкосновенность своих сбережений, чтобы дело было передано именно сюда — в шариатский суд, наиболее, как она думала, справедливый, выносящий приговор в строгом соответствии с предписаниями корана.

Судья Исмаил в последние годы дополнил шариатское законодательство статьей собственного изобретения. Это была статья «О бунтовщиках-партизанах». Под нее подходило все, ибо любое нарушение норм общественной жизни направлено против устоев государства, а партизаны как раз и преследуют эту цель — подточить устои, развалить общество. Естественно, и Фарида принадлежит к бунтовщикам… Исмаил был доволен своей сообразительностью.

Хаджи, не понимавший, видимо, серьезности совершенного девушкой проступка, внес предложение:

— Отпустить бы ее в священную Мекку, в лучезарную Медину. Очистительные милостыни — лучшее средство…

— Да, да, — пробудился дремавший, как всегда, второй заседатель. Он решил, что настало время принять участие в разбирательстве. — Коран советует платить добром за зло. Не так ли, хаджи?

«Обрели дар речи», — злился про себя Исмаил. Он сам, что ли, не ведает предписаний корана… Заседатели отродясь не знали и половины того, что Исмаил уже забыл. Знаний у судьи — гора, да такая, что заседателям во веки веков не взобраться на нее, — иначе он и не был бы судьей. Исмаил устремил на Фариду грозный взгляд:

— Отпустить?! Да вы что? Думаете, отпустишь ее — она и пойдет за таваф, обрядовой процессией, вокруг священной Каабы в Ихраме? Как бы не так! Она в первый же вечер примется крутиться в мини-юбке вокруг «Ат-Тарика». У нее голова повернута совсем не в сторону Мекки…

Суд затягивался. Любопытных в зале осталось совсем немного. Саида упрямо сидела на прежнем месте. От волнения и слабости в глазах у нее все плыло, доносившиеся до слуха обрывки фраз казались лишенными всякого смысла — мякиной, которую на току подхватывает ветерок и уносит вдаль. О, если бы в этот душный зал и вправду влетел знакомый ветер степей…

Хаджи втянул голову в плечи, видна была только чалма, левую руку хаджи по-прежнему прижимал к боку, чтобы не выпал градусник. Он устал и с нетерпением ждал одного — минуты, когда Исмаил завершит разбирательство. Приговор у судьи, видимо, уже готов.

— Фарида аль-Баяти! Тебе предоставляется последнее слово!

Подсудимая подняла голову. Солнечный луч падал из окна прямо к ее ногам. Живой, трепетный, он дрожал у носка ее туфли. «О аллах! Что мне сказать? Дай силы…»

Хаджи, поправив термометр, повторил за судьей:

— Предоставляется последнее слово!

Фарида подумала, глубоко вздохнула и внезапно для самой себя заговорила:

— За зло плати добром — так сказано в священном писании. Но за что же мне платят злом? Разве в душе у людей опустели сундуки добра? Никому я не делала зла. Я хотела только хорошего — хотела помочь человеку, спасти от смерти больную Саиду. По ее просьбе… — Фарида запнулась, к горлу подкатили слезы.

Сайда вскочила:

— Говори, Фарида, говори. Все выложи справедливейшему судье, — да перейдут ко мне его болезни. Говори, милая, говори…

Силы покинули Саиду. Она рухнула на стул и, как-то неловко откинув в сторону голову, ловила ртом воздух…

Судьи переглянулись.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КОСОЙ ЛУЧ

В ЖЕНСКОЙ КАМЕРЕ

Из этой главы читатель узнает, в какой именно караван-сарай попали «блуждающие» и «сбившиеся с пути» и какой радостью наградила их судьба

«Хабс» — так называлась старая тюрьма.

Духота в камере была невыносимой, особенно по вечерам. Измученные бессонницей женщины лежали на каменном полу, обливаясь потом. Напрасно было узницам тянуться к высоко поставленному квадратному окну, мечтая о глотке свежего воздуха, — жара и вонь, поднимаясь от пола вверх, преграждали путь в камеру любому дуновению ветерка.

Фарида, согнувшись, сидела неподалеку от железной двери камеры и размышляла: зачтут ей десять дней, проведенных до суда в полицейской тюрьме, или придется отсидеть весь срок. Со дня вынесения приговора прошло всего сорок два дня, а она, кажется, целую вечность провела уже в этом аду, из которого виден лишь крошечный клочок неба. Многие ее подруги по несчастью не слишком тосковали но вольной жизни — им некуда было возвращаться. Фарида же, напротив, только теперь поняла сполна, как дорога человеку свобода. Фарида идет в цепочке узниц во время прогулки, а сама глядит в небо — ищет птицу. Хорошо бы птица увидела Фариду, проникла в ее думы и полетела в деревню, села на большое тутовое дерево в родном саду, рассказала бы маме о том, как обидели злые люди ее единственную дочь, частицу ее души.

Какие птицы счастливые! Как им весело жить! Улетают в далекие страны, выводят птенцов, а к холодам возвращаются назад. Люди, с колыбели привыкнув к птицам, часто и не замечают их. Иные, бывает, сердятся, когда птички клюют зерна, высыпанные для сушки на циновку, или лакомятся с кустов крупными черными ягодами… Сегодня птиц не было видно, поэтому Фарида вернулась в камеру раньше времени и чувствовала себя так, словно ее повели к реке, а напиться не дали.

Время позднее — полночь, но сна ни в одном глазу. Женщины затихли, некоторые даже заснули… Фарида вздрогнула, услышав лязг засова. Так поздно дверь открывается только тогда, когда в камеру вталкивают новых заключенных или кого-нибудь гонят на допрос. Она не подняла головы: все равно с кем делить духоту, от которой кружится голова.

— Заходите, здесь народу поменьше. Чего стоите? Думали, в женской духами пахнет? — Надзиратель распахнул скрипучую дверь, пропуская в камеру двух мужчин» — Не задохнетесь — утром уведу.

Муравейник зашевелился.

— Что вы делаете, аллахом отвергнутые? Это женская камера! — завопили из разных углов. Обитательницы камеры засуетились, натягивая на распаренные тела абаи, закрывая никабами лица и ни на минуту не переставая шуметь.

— В темноте ничего не видно! Перетерпите!

Мужчины остановились у двери, не смея шагнуть дальше.

— Куда ты привел нас? — Тот, что шел первым, повернулся к надзирателю, но было поздно — массивная дверь захлопнулась, замок лязгнул снова.

— Наглость какая — явиться ночью к женщинам! — Это уже относилось к пришельцам.

— Ночное вхождение, — шепнул на ухо один другому. Его шутка не имела успеха.

Галдеж усиливался, мужчины не смели шевельнуться, они точно приросли к порогу. Им самим и прийти на ум не могло такое — явиться ночевать в женскую камеру. Возмущение постоянных обитательниц помещения казалось им справедливым. Они принялись стучать в дверь.

Открылся глазок.

— Прекратите! Я сказал — до утра. Сами просились туда, где посвободнее! Всюду переполнено. В мужских отделениях даже стоять негде.

Стараясь перекричать друг друга, женщины осыпали «собакой рожденного» надзирателя самыми изощренными проклятиями, желая ада тому, кто создал ад на земле — этот богом проклятый хабс, тюрьму. Они долго не могли успокоиться, а мужчины так и стояли на месте, словно путь им преграждала глубокая пропасть. Они уже раскаивались, что потребовали перевода в другую камеру после того, как от них вынесли троих: несчастные узники потеряли сознание от духоты.

— Дорогие женщины, — заговорил один из пришельцев. — Извините нас. Мы не по своей воле…

Фарида застыла. Неужели это Шаукат? Конечно, он, — . из тысячи голосов Фарида узнает его голос. «О боже, позволь мне провалиться сквозь землю, чтобы он не увидел меня здесь, среди этих несчастных, брошенных в каменный мешок за проституцию, наркоманию, пьянство, воровство…»

— Душегубки у нас в стране теперь повсюду. У Гитлера научились наши правители морить людей, — добавил другой глуховатым голосом.

Фарида различала даже ботинки Шауката, стоявшего рядом, протяни руку — коснешься. Как быть? Перебраться на другое место, затеряться среди женщин, закрыв лицо никабом, или открыться? Он может узнать ее утром, когда в камере станет светло. Что он скажет? Фарида не знала, как поступить, и в то же время уходить от Шауката ей не хотелось. Она просидит до утра вот так, положив голову на коленки. Не шелохнется, не выдаст себя, но пусть он будет рядом, близко.

Шаукат старался успокоить женщин:

— В городе волнения. Тюрьма переполнена: хватают — и за решетку. Утром уйдем, потерпите. Мы не хотим стеснять вас и были бы рады постоять в коридоре, но ведь не разрешают. Вы не обращайте на нас внимания, все равно ничего не видно… Правда, Фуад? Ты что-нибудь видишь?

— Принял бы камеру за могилу, когда б не аромат духов.

— В мужской небось цветами пахнет, — огрызнулся сипло кто-то из женщин.

Этот Фуад, видно, не был бы Фуадом, если бы упустил возможность поболтать:

— О, там как в овчарне.

— А ты сюда транзитом?

— Куда не заведет тоска по тебе!

В камере засмеялись.

Нескольких шутливых фраз было достаточно, чтобы скандал был исчерпан и воцарилось доброжелательство.

Кто-то из женщин предложил освободить уголок для мужчин.

— Шаукат, — еле слышно, словно из-под камня, выговорила Фарида и тут же испугалась — зажала руками рот, прикусила губу.

— Ого, тебя здесь знают, — обрадовался Фуад.

— Кто это? — Шаукат ждал.

— Что значит быть поэтом! Куда мне до такой, популярности… И это при том, что портретов-то твоих напечатано маловато. Пока один, и тот в следственном отделе…

— Кто меня звал? — Шаукат вглядывался во мрак.

— Я, Фарида. — Девушка назвала себя и горько заплакала.

— Палестинка? — не поверил своим ушам Шаукат.

В камере воцарилась тишина. Фарида глухо рыдала, не в силах совладать с собой, и чем больше ее успокаивал Шаукат, тем сильней ей хотелось плакать. Сколько было минут отчаяния, сколько обид, оскорблений — она все снесла, стерпела и вот теперь потеряла власть над собой… Никто вокруг ее не упрекал, не корил, даже не останавливал. Понемногу она стала успокаиваться. Шаукат спросил:

— За что?

— Ну, что ты спрашиваешь! — незло засмеялся Фуад. — Не видишь, кто тут сидит? Скажи мне, кто твой друг…

Фарида от обиды чуть снова не залилась слезами.

— Замолчи сейчас же! — рассердился Шаукат.

Он присел на корточки рядом с Фаридой, хотел было погладить узкое девичье плечо, но не решился и только пристально глядел в лицо своей бывшей ученице. Неужели это та самая Фарида, которая требовала у отца подписи под декларацией о шарте, когда Шаукат пришел к ним с Абд Ур-Разаком?! Кто мог предположить, что они снова встретятся — в тюрьме…

Фарида думала о том же. Она уронила голову, копна черных волос закрыла глаза, шею.

Шаукат решил, что ей надо хорошенько выплакаться, и ни о чем пока не стал расспрашивать. Он пытался сам догадаться, как деревенская девушка, дочь почтенных родителей, оказалась в городской тюрьме. Шаукат отлично помнил лучшую свою ученицу, любимицу класса. Застенчивая и робкая девочка, смущавшаяся всякий раз, когда он вызывал ее, — быть не может, чтобы она пошла по рукам. Тогда что же — она убила, ограбила кого-нибудь? Нет, право же, Шаукат не мог придумать ничего толкового.

Фарида догадалась, о чем он размышляет. Она собралась с духом:

— Меня осудили как партизанку, отвергающую шариат.

— Как кого? — Шаукат решил, что ослышался.

— Как партизанку, — чуть громче повторила Фарида, чтобы и этот скверный Фуад слышал ее слова.

— На сколько?

— На год.

Шаукат от радости чуть не обнял ее. Партизанка— это же почетно… Ему стало стыдно, что о лучшей девушке в мире он хоть на миг подумал, будто она осуждена за что-то дурное,

— Будете выходить, разбудите меня. — Фуад опустился на пол у самой двери.

Его юмору можно было позавидовать. Счастливое умение ко всему приспосабливаться. Все, что ни пошлет судьба, Фуад принимает как должное. Вот и сейчас он спокойно прикорнул на полу. Про себя Фуад решил, что Шаукат скрыл от него тайное знакомство с этой девушкой и, значит, с ним, своим другом, не был откровенен до конца.

— Спи, спи, — отозвался Шаукат. Это, разумеется, означало: не мешай.

Фарида рассказывала все по порядку. Она дерзнула восстать против догматов ислама, принесенных правоверным самим пророком Мухаммедом. Разорвать брачный союз, отказаться от мужа, посланного аллахом, — это ничуть не меньше, чем быть пособницей партизан. Шаукат думал точно так же. Подсев поближе, он внимательно слушал печальный рассказ Фариды. В воображении поэта возникал образ смелой и независимой девушки, складывался драматический сюжет.

Оказывается, Фарида все последнее время стирала ему белье, гладила, пришивала пуговицы. Шаль, что он об этом ничего не знал. Может, если бы они встретились раньше, не случилось бы с Фаридой этого несчастья.

Самого Шауката забрали прямо из редакции газеты, где он работал. Шейх Абдулла Керим налетел на издателя с целым войском в полсотни всадников: был такой переполох, что в дело вмешалась полиция. Шаукат только тогда до конца понял, какое это сильное оружие — слово. Недаром говорят: рана от меча заживает, а от слова нет. Наверняка рана, нанесенная самолюбивому шейху, будет кровоточить еще долго. Будь Шаукат на свободе, непременно пустил бы в ход свое грозное оружие, чтобы спасти Фариду от позора.

Шейх Абдулла Керим воображал себя величайшим защитником ислама, чуть ли не тем самым военачальником, который, по преданию, приказал воинам поднять на копья и мечи листы корана и продолжать битву с противником с помощью заповедей, В газете «Аль-Ка-марун» была опубликована статья за подписью шейха. Ее написал Шаукат с согласия самого шейха, которого обуревало желание слыть просвещенным человеком. Шаукат позволил себе лишь маленькую вольность: он вставил в статью несколько крамольных слов: «отмена шарты — не каприз молодежи, но требование времени».

Губернатор прочитал статью и схватился за голову. У самого-то шейха Керима гарем, десятки жен, приобретенных в разных странах. И шарта за них заплачена крупная. Ревнитель древних традиций, шейх содержал еще и войско, — мол, подчиняюсь только господу богу и своей совести. Губернатор смеялся над его причудами и был доволен, что шейх не вмешивается в его дела.

…Спящим в камере было трудно дышать. Женщины стонали, охали. Фарида иногда прерывала свою исповедь и продолжала, дождавшись тишины. Шауката больше всего позабавило бегство Фариды со свадьбы. Он представлял себе идиотизм положения новоиспеченного мужа, переполох в поселке, беготню вокруг особняка Керима.

Фарида, конечно, понятия не имела о легендах, которые слагали жители поселка после ее исчезновения. Между тем о ней рассказывали всевозможные небылицы, в частности то, что именно она надоумила парней в своей деревне ходить по дворам с пакостной бумагой о шарте. Зуфри твердил: днем она девушка как девушка, а ночью — о, ночью она сбрасывает человеческое обличье и незаметно, как едкий дым, проникает в жилища, околдовывает парней, принуждает их бороться с заповедями корана. Ясное дело, это — шайтаново отродье, кума самого ивлиса… Наслушавшись нелепостей, женщины читали молитвы.

— Чтоб мне ослепнуть, если я сама не видела, — Хадиджа, стоя посреди рынка, смотрела вокруг своими расширившимися от страха глазами, — если я не видела, как задрожала колдунья при звуках молитвы, точно тростник на болотной кочке.

Ей вторила «машатта»:

— Ее искали в саду — думали, она выскочила в открытое окно. Куда там! Вылетела в трубу, как и полагается колдуньям, и растаяла. Успели только разглядеть ее руки. Они как у хищной птицы, что ни ноготь, то сабля. Разверзнись подо мной земля, коли я лгу. Кривые, черные… О аллах, убереги нас…

Некоторые жалели новобрачного.

— За что бедняге Зуфри божье наказание? Надо же, колдунью аллах послал в жены. И так, бедняга, меченый, с бельмом на глазу. Как был бобылем, так теперь уж и останется. Ему одна дорога — в Мекку.

От всех этих пересудов Зуфри окончательно одурел. Вечерами перестал задерживаться в саду, боялся одиночества и все время повторял: «Ля-иллах, иль аллах», — думая испугать злого духа святыми словами… Ему говорят: «Иди в деревню, забери шарту», — а он упирается, боится. Пусть, отвечает, даляль идет, у него и велосипед есть. Даже смеяться как конь перестал. Услышав под окном женские голоса, в ужасе выглядывает — думает, Фарида вернулась…

Про то, что случилось с Зуфри, Абдулла Керим услышал от домашних. Они перестали ночевать на плоской крыше дома, боясь колдуньи…

Ничего этого Фарида, как уже говорилось, не знала.

Среди ночи снова заскрежетал тяжелый засов, и отворилась дверь в камеру. Фуад, дремавший под железной дверью, опрокинулся навзничь и чуть не выкатился в коридор. Надзиратель решил, что заключенный, воспользовавшись моментом, хочет удрать, пнул его ногой и взревел:

— Куда, болван? На место!

Фуад, ничего не соображая спросонья, вскочил и уставился обалделыми глазами на тюремщика, светившего тусклым фонарем ему в лицо. Тут же стояла женщина с сумкой в руке. Увидев мужчину, она завопила, разбудив всю камеру:

— К мужчинам? Я буду жаловаться! Не имеешь права! В тюрьме нет, что ли, женской камеры? Есть, я знаю, не первый раз тут… Веди в женскую.

— Это и есть женская. Ступай! — Надзиратель толкал женщину в спину. — Иди, говорю. Ничего с тобой не случится. Подумаешь, мужчин увидела. Сама за ними охотишься, а тут бог тебе послал двоих прямо в руки…

— Заткнись, исчадие ада, я бы как раз тебя предпочла — интересно, каков ты в деле…

— Я тебе предпочту!

— Проходите, ханум. Не гневите служителя ада. Разве это камера? Гарем! Здесь только мои жены, евнух и я, ваш владыка. Прошу любить и жаловать. — Чувство юмора и вправду никогда не покидало Фуада. Он сделал выразительный жест, изображая гордого повелителя гарема. — Ты будешь старшей женой…

Обитательницы камеры уже не возмущались: они привыкли, что их будили каждые несколько часов.

— Устраивайся, мужчины тут временно, — раздалось из темноты.

— А я — пожизненно? Я тоже временно. Судья Исмаил, да пошлет ему аллах мудрость, разберется, и я снова окажусь на свободе.

— Ступай, ступай… На свободе! Тюрьма — твой настоящий дом. — Надзиратель, ворча, захлопнул массивную дверь, словно выстрелил из пушки, повернул ключ, а новенькая все еще стояла, не зная, куда ступить, ибо на полу не было свободного места.

— О, я понимаю. — Фуад продолжал развлекаться. — Ждете, когда я позову вас к себе. Отдыхайте, дорогая, не тревожьтесь. Я не тот муж, который обманывал жен — одной говорил: «Я пошел к той», другой: «Пошел к этой», а сам отправлялся спать. Для меня все жены одинаковы, как перед аллахом.

Новенькая стояла, покачиваясь, ожидая, пока глаза ее привыкнут к темноте. От нее разило дешевыми духами, табаком и спиртом.

— Не маши языком, как веником. Ты не в бане и не дворник. — Она тоже за словом в карман не лезла. — Я в очереди стоять не привыкла. Почище, чем, ты, и то ждали, когда я освобожусь…

Из всех углов понеслись возгласы возмущения:

— У-у, бесстыжая, как у нее язык поворачивается!.,

— Нашла чем хвастаться…

— Кофе приравняли к чаю — цена чая упала. Из-за таких и нам худо!

В женщине бушевало выпитое, от духоты ее развезло еще больше. Она рубила языком, как острой сабелькой:

— Это вы-то — кофе? А я, значит, чай? Нет, вы — чима, подземные грибы, которые собирают с помощью вон тех дрессированных собак. — Она показала на дверь, очевидно, имея в виду надзирателей и полицейских. — Тоже мне, барышни нашлись…

По злобному гнусавому голосу, по развязной манере говорить Фарида вдруг узнала в женщине, всколыхнувшей камеру, виновницу своего несчастья. Надо скорее рассказать Шаукату, что это по ее милости Фарида оказалась в тюрьме. Пусть изобьют ее как следует, ни одна душа за нее все равно не заступится!.. Нахальная женщина тем временем расталкивала лежащих, стараясь освободить себе место.,

— Ну и язычок у ароматного чая! — заметил Фуад. — На мой вкус кроткие, застенчивые куда лучше. Мужчины не любят…

— Гарем, гарем… Где ж твой диван, застланный ковром? Это не гарем, а овчарня. На одну ночь к овцам пустили баранов. Ну, поторапливайся, а то светает!..

В камере снова зашумели:

— Уймись! Не то укоротим тебе язык..»

— Пусть переведут в другой «гарем».

— До чего же распущенной может быть женщина! — Терпение лопнуло и у Шауката.

— А ты не вмешивайся, евнух. — Женщина наконец села, выбрав местечко, устроилась и затихла. Вскоре она засопела. Чувствовалось, что ночевать в камере ей приходилось не раз.

Фарида решила пока промолчать, не связываться. Эта богом проклятая наговорит тут с три короба, вываляет Фариду в грязи, и ее не переспоришь, — вот ведь целую камеру перекричала, прежде чем заснула.

Понемногу снова воцарилась тишина. Настала очередь Шауката рассказать о себе. Светало. Сквозь толстые железные прутья оконца пробивался слабый свет, оповещая о наступлении утра.

ГАЗЕТА «АЛЬ-КАМАРУН»

Глава повествует о поэте, пытавшемся накинуть аркан на язык всесильного шейха, но не добившемся успеха и угодившем в каменный мешок

Шейх Абдулла Керим имел обыкновение вставать рано; после утреннего салята, вернувшись из мечети, он любил побродить по саду, созерцая деревья и пробуя на вкус зреющие плоды. Иногда в это время он с умным видом просматривал газеты, к которым, как и к книгам, относился пренебрежительно, ибо, по его незыблемому убеждению, на свете была только одна книга, которую истинный мудрец должен читать всю жизнь, — коран. Но однажды шейх решил опубликовать статью. Для этого был повод.

Выходя утром из опочивальни, он увидел на крыльце одного из своих работников. Про такие лица, как у этого, в народе говорят, что на них черт горох молотил. Работник смотрел, прищурив глаз, в конец авторучки, как в подзорную трубу, и широко улыбался. С его отвисшей нижней губы стекала слюна. Шейх подошел к работнику бесшумно, потому что был в мягких домашних туфлях, украшенных драгоценными камнями. Рябой слуга (это был Зуфри), не замечая хозяина, осторожно поворачивал авторучку. Высыпь в эту минуту ему на голову горячий пепел из трубки, он бы и то не заметил — так загляделся. Он испытывал странное удовольствие от своей забавы и отчего-то склонялся то вправо, то влево, поднимал авторучку к небу, будто разглядывал планеты, опускал ее вниз…

Шейх вырвал авторучку из рук слуги. Огромный плечистый Зуфри упал к его ногам.

— Прости ради аллаха!

Шейх с любопытством сам глянул в авто ручку и тут же изо всех сил пнул слугу ногой. Тот послушна кубарем полетел с крыльца.

— Чтоб я тебя здесь не видел! — заорал разгневанный шейх до смерти перепуганному Зуфри. — Бесстыжие твои глаза, о боге забыл. Ивлис тебя искушает…

— Я не виноват. На базаре знакомый купец подарил. Я верну ему, сегодня же верну.

— Нет, этой пакостной штуки ты не получишь назад. Убирайся со двора и не смей показываться мне на глаза, если не хочешь, чтобы я приказал заковать тебя в кандалы… Иди, убирай падалицу…

Зуфри знал, что шейху возражать нельзя. Слов на ветер не бросает, особенно когда речь идет о кандалах. С ним шутки плохи. Зато, слава богу, отходчив, может и простить, особенно если заступится за тебя его любимая жена — самая молодая… Слугу словно ветром сдуло.

Оставшись один, шейх Абдулла, сощурившись, посмотрел еще раз в этот богомерзкий карандаш, из которого, похожая на зрачок, выглядывала маленькая линза. При медленном вращении внутри авторучки возникали одна за другой непристойные картинки, линза многократно увеличивала их. Авторучку шейх спрятал в карман: выбросишь, кто-нибудь тотчас же подберет…

Абдулла Керим позвонил Джагфару, издателю единственной в городе газеты, и выразил свое негодование по поводу того, что купцы завозят в страну всякого рода непотребства, подтачивающие моральные устои мусульман. Шейх добавил, что хотел бы излить свой гнев со страниц газеты. Издатель обрадовался случаю: шейху, мол, даже не надо трудиться и писать статью, он пришлет к нему своего сотрудника с готовым материалом. Шейху останется только поставить свое имя под статьей, если он согласится с тем, что в ней будет написано.

— Гонорар выпишем тебе, — предупредил Джагфар своего лучшего сотрудника, чтобы Шаукат не думал, что будет трудиться на кого-то, и писал с толком, как он умеет.

— Слова ищи в глубинах души шейха, — учил Джагфар.

Шаукат смеялся.

— Думаешь, они там есть?

Но вообще он с охотой взялся за статью, ибо она должна была быть острой, обличительной. Он сам попадал в кинотеатры, где откровенно демонстрируется порнография, и каждый раз испытывал отвращение. Давно настала пора проучить тех, кто растлевает молодые души, — владельцев кинотеатров, купцов, издателей.

Во время работы над статьей Шауката осенила дерзкая мысль, о которой он не собирался говорить редактору.

С готовой статьей Шаукат явился в особняк шейха Абдуллы. Особняк отгораживала от мира высокая глухая стена; над ней тихо шелестела листва, покачивались кроны деревьев, сгибающихся под тяжестью сочных плодов.

Шейх встретил Шауката на крыльце богатого двухэтажного дома с зашторенными от солнца высокими окнами и повел гостя прямо в сад, где в тени для них уже были поставлены столик и плетеные кресла. Они сели, слуга принес им по стаканчику янтарного хамуда — напитка, сваренного из кусочков сушеного лимона. Пока шейх читал статью, Шаукат прихлебывал кисло-сладкий хамуд и смотрел по сторонам. В доме, видимо, была женская половина, где жили жены шейха (каждая в своей комнате), и мужская — там обитал сам хозяин с прислугой. Обе половины соединял большой холл, по нему бесшумно, как тени, в обе стороны скользили женщины, закутанные настолько, что разглядеть их было невозможно. Наблюдательный Шаукат, однако, заметил, что одной из них, пожалуй, не больше двенадцати и она, кажется, ждет ребенка. Сколько всего жен у шейха, спрашивать нельзя — это бестактно.

В давние времена количеством жен в гареме определялось могущество властелина, поэтому турецкий владыка Ахмед, по велению которого в Стамбуле построена знаменитая мечеть, имел три тысячи жен. На скольких языках говорили у него во дворце, трудно и представить. Которая из жен была ему по сердцу, султан и сам не знал. Об этом заботились евнухи, они старались предугадать желание владыки, угодить ему, подбирая жену в зависимости от настроения султана, удач и неудач в делах. Иногда выбор жен становился предметом серьезных дискуссий.

Те времена прошли.

Шаукат позавидовал шейху: в саду был плавательный бассейн. В центре его стояла небольшая мраморная колонна, на ней был укреплен большой куполообразный шатер, похожий на гигантский зонт, создававший полумрак и прохладу. В глубине сада высился огромный куб из железобетона — водяной амбар, от которого в разные стороны шли трубы и желобки для стока. Слуги содержали сад в образцовом порядке: под деревьями ни соринки, трава аккуратно подстрижена.

По мере чтения сумрачное лицо шейха светлело. Под конец, однако, он снова насупился. «Не нравится», — подумал Шаукат.

Шейх не сразу понял, почему статья называется «Разрушение моста». Ему и в голову не приходило брать на себя заботы районного начальства. Пусть они сами занимаются своими мостами и дорогами…

— Кто разрушает мосты? — спросил шейх.

— Историческое сравнение, — объяснил Шаукат. — Вавилонская царица Нитокрида, построив разводной мост, соединила обе части города, разделенные Евфратом. Шариат — это тоже своего рода мост между сердцами мужчин и женщин, у него свои опоры в виде законов, ниспосланных богом. — По выражению лица шейха Шаукат заметил, что сравнение имеет успех, и вдохновенно продолжал: — Опоры эти омываются бурным потоком…

— Так, так…

— Не в прямом смысле, конечно. Поток — это жизнь, история. Его волны то бурлят, как в половодье, то замирают, точно знойным летом. Но есть люди, которые подтачивают опоры моста своими безнравственными поступками. К ним относятся те хозяева кинотеатров, что ради наживы показывают одно безобразие: насилие, грабежи, секс…

— Что?

— Я говорю — секс. Это когда на всеобщее обозрение выставляется близость мужчины и женщины.

— Так это не только в кино, — оживился шейх, — купцы тоже завозят яд. Я отобрал у слуги пакостный карандаш. Посмотришь — вроде карандаш как карандаш, пишет. А поглядишь в торец — черт-те что… Я даже прогнал слугу, чтобы не приносил в дом всякую мерзость.

— Жаль, не ходите вы в кино.

— Зачем мне ходить. Кино само ко мне ходит. Купил аппарат, дома крутим фильмы. Сам выбираю, что показывать. Мои женщины просят картины про любовь, а я им вместо этого фильмы о героях, о жизни других народов, о тех, кто совершает паломничество к гробу пророка.

— Документальные, значит.

— Пусть знают, что происходит на свете. Мне однажды предлагали «Танец живота» — не взял. Зачем мне их картинки… — Шейх вовремя остановился, чтобы не сболтнуть лишнего. Самое ценное — душа человека. Тело что? Тлен. Из земли мы вышли, в землю и уйдем. Душа же бессмертная будет перед аллахом держать ответ за грехи тела…

— Владельцы кинотеатров этого, видимо, не знают, иначе они боялись бы бога.

— Не знают. А надо, чтрбы знали. И газета должна их научить уму-разуму. Поступками владельцев кинотеатров руководит сам ивлис. Значит, пора подняться на шайтана, чтобы он не расшатывал опоры национальной морали. А не то дождемся, что рухнет мост нравственности. — Шейх заговорил словами Шауката. — Губернатор тоже распустил народ…

— Алчные слуги ивлиса, чего доброго, и гробницы предков разграбят.

Шаукат, чувствуя, что собеседник внемлет его доводам, прибег к очередной исторической параллели; параллель должна была еще больше подогреть шейха, еще сильнее восстановить его против современных слуг ивлиса, пытающихся увести молодежь с пути борьбы за лучшее будущее. Шаукат поведал хозяину дома притчу о той же Нитокриде. Царица велела написать на своей гробнице: «Если какой-нибудь из моих преемников станет нуждаться в деньгах, пусть вскроет гробницу и возьмет оттуда золота столько, сколько захочет. Но если кто-нибудь посягнет на мои богатства без крайней нужды, добра ему не будет!» Веками стоял мавзолей, и никому в голову не приходило взять золото из гробницы, хотя были войны, нашествия. Лишь один жадный персидский царь посягнул на гробницу! Ее вскрыли и нашли в усыпальнице табличку со словами: «Не был бы ты столь алчен, не посмел бы грабить мертвого». Слух о табличке облетел даже сопредельные царства. Осмеянный правитель рвал на себе волосы.

Шейх был не слишком силен в истории, тем более что речь шла об истории доисламской. У него из головы не выходил пакостный карандаш, из-за которого он прогнал Зуфри со двора. Шейх снова извлек авторучку из тайников роскошного, шитого золотом халата и повертел ее в руках, не смея при постороннем глянуть в торец. Шаукату эти игрушки не были в новинку. Он уже видел, как их из-под полы продают на рынке, потому что купцы, боясь навлечь на себя гнев духовенства, не выкладывают запретный товар на полки.

Шейх, заметив, что Шаукат не проявляет к авторучке интереса, бросил ее наземь и с силой прижал ногой, желая раздавить. Ему хотелось продемонстрировать корреспонденту газеты свою решимость, бороться с нечистой силой.

— Пиши: «В священном писании сказано — придет день, среди людей появится ивлис. Ныне многие продают души черному дьяволу, живут по его наущению. А мы своей нерешительностью лишь способствуем гибели ближних».

— Написал, — кивнул головой Шаукат. — Может, дадим подзаголовок к статье: «Шейх Абдулла Керим требует побиения ивлиса»?

Шейх подумал:

— А кто имеется в виду под ивлисом?

— Купцы, конечно…

— Тогда не надо. Это будет прямой вызов. Купцы — дружный народ и все вместе пойдут против меня. Корысть смело ведет их путем тех, кто «под гневом» всевышнего.

— Да, они преисполнены алчности и корыстолюбия, как тот персидский царь, о котором мы говорили. Им ничего не стоит расшатать опоры моста, опустошить гробницу. А хозяева кинотеатров? В их залы стыдно заходить. Ваша статья заставит их задуматься. Да и кому же задать им перцу, если не вам, шейху Абдулле Кериму? Алчность — рубашка, в которой родились купцы. Мы разорвем эту рубашку, пустим их по миру нагишом…

— Алчность и корысть руководят их поступками, это верно. — Шейх наморщил лоб, изображая работу мысли. Мост, о котором у нас шла речь, создан богом, а они забыли его слова: «Им мы указали прямой путь, но они свою слепоту возлюбили больше, чем правоту, отсюда и зло». — Шейх повернулся к забору. Ему показалось, что в зарослях кустарника мелькнул Зуфри, пробирающийся в свой любимый водяной амбар. Шейх плотнее запахнул полы богатого халата и поудобнее устроился в кресле, обтянутом бархатом.

— Не видят, куда ведет забава. — Шаукат записывал на полях статьи возникшие в ходе беседы мысли, радуясь, что они с шейхом оказались единомышленниками. Наверняка выступление Керима привлечет внимание читателей.

— Камни вавилонского моста были скреплены свинцом. Камни моста, на котором зиждется нравственность нашего общества, скреплены шартой. — Шейх явно был в ударе, откуда-то у него появился даже высокий слог. — Молодежь, выступающая против шарты, не понимает этого. Отмена шарты обернется бедой. Все станут заводить гаремы, не думая о том, смогут ли они прокормить нескольких жен. Молодые люди помышляют лишь об удовольствиях, но когда они начнут плодить нищих, будет поздно. А еще начнут переманивать жен друг у друга, пойдет резня, потому что где же отыскать по три-четыре жены на каждого? Что такое любовь? Цвет иудина дерева. Три дня ему благоухать. Потом оно отцветает. Остается сад, земля, где дерево выросло…

Шаукат писал и думал. Он, разумеется, не был согласен с шейхом и намеревался поспорить с ним. А шейх продолжал:

— Отмена шарты не требование времени, а фокусы фрондирующей молодежи. Так и запиши. — Как бы ставя точку, он стукнул о землю увесистой палкой, инкрустированной драгоценными камнями. — Иначе мы станем свидетелями сплошных «убийств чести». Не надо быть пророком, чтобы это предвидеть.

Шаукат знал, о каком «убийстве чести» говорит шейх. Газета «Аль-Камарун» писала о трагедии, разыгравшейся в одной семье.

Молодой муж, поссорившись с женой, явился в кофейню. Там он застал за игрой в шахматы своего шурина. «Сыграем, — обратился к нему шурин, окончив партию, — если не боишься проиграть, конечно!» — «Спасибо! Я уж с твоей сестрой наигрался! Так наигрался, что дальше некуда». — «В шахматы?» — «Какие шахматы! В шахматы вдвоем играют, а тут даже неизвестно, сколько нас…»

Шурин, молодой парень, не стал, допытываться, что имеет в виду разгневанный супруг, схватил со стола нож, вылетел из кофейни и понесся к сестре, жившей неподалеку. Поняв, что он задумал недоброе, сестра кинулась ему в ноги: «Не убивай меня. Я жду ребенка. Не убивай. Я не виновата…» Но он убил женщину, вернулся в кофейню и бросил зятю окровавленный нож: «Живи без проигрыша!» — «А шарта? Ты мне вернешь шарту?» — «Тебе мало крови сестры?» Парень хотел прикончить и зятя, но подоспевший хозяин кофейни обезоружил безумца. Это назвали «убийством чести».

Последнюю фразу шейха Шаукат записал слово в слово и подчеркнул.

— Все будет, как вы сказали. Я перепишу на машинке начисто и, если позволите, вечером занесу вам на подпись.

Шейх Абдулла Керим решительно отказался:

— Зачем второй раз? Меня не будет дома, я еду к губернатору. Лучше я сейчас подпишу, а ты дописывай и отдай Джагфару.

— Черновик?

— Черновик. Мысль-то ясна. — Шейх взял текст, пробежал его глазами и на последней странице, где исправлений было меньше всего, расписался.

Шаукату и в голову не приходило, что за фразу о шарте его могут упечь за решетку. Он распрощался с шейхом, пообещав прислать несколько номеров, как только выйдет газета со статьей. Жаль было покидать роскошный сад Керима. Пышно цвели абрикосы, бледно-фиолетовые лепестки осыпались, словно хлопья сказочного снега, при малейшем дуновении ветра; по глади бассейна медленно расходились круги с лепестками…

Шейх проводил гостя до ворот. Шаукат увидел несколько аскеров на великолепных конях. Аскеры терпеливо ожидали своего предводителя. Шаукат знал, что шейх не выносит автомобилей, хотя в гараже у него стоит несколько американских машин. Взгляд Шауката невольно задержался на сером в яблоках скакуне. Роскошное седло, сбруя с дорогими позументами, лук, на котором с одной стороны золотом выгравировано: «Нет аллаха, кроме аллаха», а с другой — «Мухаммед — его посланник на земле». Конь, узнав хозяина, грациозно вскинул красивую голову и как бы в знак готовности ударил копытом. Шейх всегда разъезжал верхом в сопровождении аскеров, если расстояние не превышало сотни километров, и уверял, что автотранспорт развращает мусульман.

Губернатор, с которым шейх поддерживал добрые отношения, приглашал его на все встречи с зарубежными гостями, чтобы продемонстрировать иностранцам живучесть старинных арабских традиций. «Грозные пустыни испокон веков не были преградой, — любил говорить он, — для тех, кто нес в чужедальние страны идеи аллаха».

Он имел в виду то время, когда арабы выступили в роли освободителей от византийского ига или когда они становились своего рода третейскими судьями в неугасимых местных распрях. Халифы вознаграждали своих военачальников и их войско тем, что предоставляли победителям право грабить покоренные земли. Этим достигалась верность солдат, приносивших в чужие страны идеи ислама и уносивших оттуда золото и серебро. В походах арабские воины накапливали опыт. Войска Лахмидов и Гассанидов, сражавшиеся против армий Ирана и Византии, продемонстрировали настоящее военное искусство. Халифы стремились и к тому, чтобы их опьяненные удачами военачальники искали славы подальше от дворов владыки…

Шаукат, глядя на аскеров шейха, подумал об эпохе первых завоеваний и засмеялся: ведь Абдулла Керим серьезно вообразил себя хранителем великих военных традиций предков, сражавшихся при халифах Омаре, Муавии или Амре.

Шейх со своей кавалькадой сопровождал самых высоких гостей, если, скажем, приезжали главы государств. В этих случаях автомобили ехали очень медленно, чтобы эскорт мог держать строй. Древность тащилась за колонной лимузинов, кони фыркали, всадники морщились, с отвращением вдыхая выхлопные газы.

Газета, которая выходила наутро, была уже сверстана. На второй полосе оставалось специальное место для статьи шейха. Шаукат уточнил, сколько строк ему отвели, и сел за машинку. Метранпаж нервничал, но не теребил Шауката, зная, что тот без крайней нужды не станет тянуть до последней минуты.

Шауката же вдруг обуяла дерзкая мысль: ведь здорово прозвучат в устах ревнителя традиций слова, поддерживающие фрондирующую молодежь!

На размышления оставалось совсем мало времени. Чтобы редактор ни в чем не усомнился, Шаукат приложил к аккуратно перепечатанной рукописи черновик, подписанный шейхом, сдал рукопись в набор и сам хотел было отправиться домой, тем более что Саида должна была утром принести чистое белье? надо было обязательно расплатиться с ней. Однако уйти из редакции ему не удалось. Пришлось ждать, пока статью набрали и заверстали. Места оказалось меньше, чем нужно. Шаукат скрепя сердце не раз «подрезал» свой текст.

Наступила ночь. Куда теперь идти? Лучше дождаться, пока выйдет газета. Шаукат прихватит с собой с десяток экземпляров, обещанных шейху, и спокойно пойдет отдыхать. Он завалился на диван, прикрыл лицо старой газетой, чтобы свет не бил в глаза, и мирно заснул под равномерный гул печатного станка, доносившийся из типографии. Ложась, он думал о шейхе, о возможной его реакции на фразу, приписанную ему Шаукатом. Заметит или не заметит?.. Разбудили его голоса разносчиков: мальчишки всегда знают, чем привлечь покупателей. С улицы доносилось:

— Абдулла Керим против шарты!

— Шейх против шарты!

— Купите газету «Аль-Камарун»!

Шаукат вскочил, распахнул окно. Мальчишек плотным кольцом окружили читатели. Люди, купив газету, тут же на месте разворачивали ее. Купцы, перевалившись через прилавки, зазывали мальчишек в магазины, протягивая им монеты. Разносчики торопились побыстрей распродать кипу газет и бежали за новой. Они умели делать свой маленький бизнес, эти нищие дети века…

Можно было подумать, что газета в то утро сообщала об изгнании израильских оккупантов с Синая. Киоскеры жалели, что взяли слишком мало экземпляров «Аль-Камарун». Кто ожидал, что будет такой спрос! Обычно кипы нераспроданных газет лежали в киосках по нескольку дней, потом их покупали зеленщики для обертки.

Шаукат хотел вернуться домой, ко решил сначала узнать, как отнесся к статье издатель и какова реакция «автора». Шейх наверняка позвонит в редакцию. Думая об этом, Шаукат начинал тревожиться. Как оправдаться, если шейх заявит протест? Или не надо оправдываться? Защитит ли издатель Шауката? Выстоять в схватке с шейхом, который может стереть Шауката в порошок, не так-то просто. Шаукат медленно шел по улице… Не успел он дойти до угла, как его нагнал рассыльный из редакции — пожилой человек маленького роста — и взволнованно затараторил, словно горсть гороха высыпал на тротуар:

— Хозяин тебя кличет! Скорей! Приехал шейх Абдулла. Сердитый! Из ноздрей дым валит!

Шаукат поспешил назад.

— Что же ты сделал со статьей? — Фариде не терпелось поскорее узнать все подробности, она боялась, как бы мужчин не выпроводилииз камеры раньше, чем Шаукат доскажет свою историю. Один аллах ведает, когда они встретятся снова, да и встретятся ли вообще…

— Ничего особенного я не сделал. Переставил несколько слов, и только. — Шаукат рассмеялся.

— Какие же?

— Шейх мне продиктовал: «Отмена шарты не требование времени, а фокусы фрондирующей молодежи», я же слегка изменил порядок слов. В результате получилось так: «Отмена шарты не фокусы фрондирующей молодежи, а требование времени». Все остальное осталось как было…

Представляешь, первым обратил на это внимание не «автор», а судья Исмаил. Он позвонил шейху: «Ты что пишешь? У самого гарем, а против шарты выступаешь!» Пригрозил Кериму судом, а тот не может понять, в чем дело. Потом принесли газету, ой развернул ее…

— Представляю, какой переполох поднялся в гареме…

«Приостановить продажу газет!» — тут же позвонил губернатору шейх.

Тот тоже ничего не может понять. Губернатор ведь не читает газет, лишь радио слушает. Читает только циркуляры, и то не всегда; прежде чем вынести решение, спрашивает секретаря: «О чем тут?» Поверит секретарю на слово и подпишет…

У дома издателя, когда к нему подошел Шаукат, уже стояли аскеры, сторожа оседланных коней. Увидев скакуна в яблоках, Шаукат понял: и шейх тут, не сносить теперь ему, Шаукату, головы.

Он только успел переступить порог, как подъехала полицейская машина, чуть не распугавшая лошадей. Из машины выскочили трое в форме и, словно на пожар, бросились к двери. Из кабинета редактора слышались визгливые крики разбушевавшегося шейха, ничуть не похожего на вчерашнего мудрого и степенного ревнителя традиций, знатока ислама.

Войдя в кабинет, Шаукат сразу заметил черновик статьи, который он накануне приложил к рукописи, сдавая материал в набор. Издатель сличал его с опубликованным текстом. Рядом сидел шейх, в ярости, точно безумный, вертевший головой. Тронутая сединой борода ходила ходуном, в такт бороде болтались толстые концы шитого золотом черного укаля, скрепляющего куфею — большой головной платок. Издатель, невысокий мужчина лет сорока с покрасневшими от гнева глазами, сличал тексты, недоумевая, как мог выйти такой дикий скандал. Наконец он выпрямился, пожал плечами.

Шейх тряс газету, скрученную трубкой, перед самым носом издателя.

— Это не газета! — кричал он. — Это сырая кожа; куда потянешь, туда она и тянется. Тебе перестанут верить!

— Я согласен. Ты прав. Я согласен. Давай разберемся.

— В чем разбираться? Не меч, но злое слово убивает джигита… Ты меня убил!

Полицейские, прежде Шауката оказавшиеся в комнате, где происходила баталия, приблизились к столу. Один из них, видимо старший по чину, принялся читать газету. Остальные стояли у двери, как видно не понимая, отчего из-за какой-то газетной статьи поднят такой шум.

Появление Шауката не произвело на шейха? ни малейшего впечатления. Шейх продолжал наседать на издателя, а тот очумело моргал глазами.

— Что скажет губернатор? — в ярости шипел шейх. — Абдулла Керим, скажет он, поддерживает фрондирующих горлопанов! Как мне смыть позор с лица? Я теперь не посмею даже взглянуть на старцев, совершивших хадж, да и не пустят они в мечеть человека, посмевшего поднять руку на обычаи, берущие начало в глубине веков. Вы мне ответите за все. Ответите!

— Мы дадим поправку, напишем, что была допущена досадная ошибка, что виновный наказан. — При этих словах издатель с гневом глянул на Шауката. — Ничего не случится…

— Какую поправку? Какое наказание? Статья вон какая длинная! — Шейх развел руки в стороны, потом соединил их. — А поправка — фитюлька. Кто ее будет читать. Если сагыз^[3] попал в навозную жижу, его в рот уже не возьмешь. Моя честь оказалась сагызом, ты уронил ее в дерьмо. Твоя поганая газета…

— Ты меня оскорбляешь. Я не потерплю оскорблений даже от уважаемого шейха.

— Вонючая у тебя газета, вонючая! — Шейх вопил, окончательно потеряв самообладание. — Я ее изничтожу! — Он, кажется, хотел запихать номер «Аль-Камарун» в рот хозяину дома.

Шаукат решительно шагнул вперед и встал между спорившими, повернувшись лицом к шейху и как бы защищая своего издателя.

— Шейх! Не будем выяснять, кто больше походит на навозную жижу — «Аль-Камарун» или твои поступки. Твои слова оскорбительны не только для нас, ты оскорбляешь и собственное святое звание. Я виноват в происшедшем и готов нести наказание.

Шейх, рассвирепев еще больше, хлестнул Шауката газетой по лицу. Но этого богобоязненному мужу показалось мало, он замахнулся на журналиста своим элегантным расписным кнутовищем и задел люстру, свисавшую с потолка. На головы посыпались осколки. Разъяренный шейх, увидев у себя на руке кровь, окончательно впал в бешенство. Началась потасовка…

Керим изловчился и с силой ткнул кнутовищем в живот Шауката. Шаукат от боли чуть не потерял сознание; не помня себя, он пытался ударить шейха ногой, но подбежавшие полицейские скрутили ему руки.

— Шейх, прекратите дебош! Я обо всем доложу губернатору! — Издатель попытался освободить своего сотрудника из рук полицейских. — Отпустите его! Отпустите, слышите?

— Ты мне губернатором не грози. Подумаешь, губернатор! У меня свое войско, свой суд. Я разнесу твою газетенку, согну тебя в бараний рог, и никто мне не помешает. Понял? А этого молодца засадить в хабс. — Шейх еще раз взмахнул кнутовищем. — С твоих пальцев капает грязь. Ишь ты — «походит на навозную жижу»! Ты кто такой? Я тебя….

Шауката выволокли на улицу, затолкали в машину, а шейх все шумел…

Такова была история, в результате которой Шаукат попал за решетку. Скандал был не столь серьезен, его могли уладить и освободить Шауката. По крайней мере, издатель сделал все, чтобы заплатить шейху штраф и отделаться публикацией поправки к статье. Однако судья Исмаил на уступки не пошел. Он засадил Шауката «за принадлежность к нелегальной организации», усмотрев в его действиях нечто «партизанское», следовательно, опасное для общества.

ПРЫЖОК ВО МГЛУ

В этой главе ведется рассказ о неутомимых искателях удачи. Они бороздят морские пучины и пустыни без края, но вьют веревку счастья из песка

Первоначальный срок заключения был сравнительно невелик, но произошли события, которые его увеличили. Встретив в тюрьме друга детства, Шаукат страшно обрадовался. Еще бы! Они с Фуадом когда-то были закадычными друзьями — водой не разольешь, их души, как говорится, хранились в одном кисете. В буквальном смысле слова: оба они вместе спали и вместе добывали хлеб. Шаукат был взрослее и считался как бы старшим братом, младший же делал все, что тот прикажет.

Встреча с другом после стольких лет разлуки была Фуаду наградой. Узнав, что Шаукат газетчик, что он пишет стихи, Фуад возмутился. Такого человека упрятали в хабс, заткнули ему рот! Это же преступление перед читателями газеты, любителями стихов!

Сам он, по совести говоря, не слишком тяготился тюрьмой и не тосковал по воле, потому что на воле ему никогда хорошо не жилось. Часами Фуад был готов слушать друга, вспоминать детство. «Я искал свою долю в жизни и на земле и под водой», — жаловался он на судьбу, а хабс рассматривал как караван-сарай на долгом, трудном пути. Как его миновать, если идешь через пустыню…

Расставшись когда-то с Шаукатом, Фуад начал поиски лучшей доли с работы у дяди. Кузнец взял к себе племянника, поставил его к наковальне. Дядя был человек хилый, болезненный — кожа да кости, но оторваться от дела и подлечиться не имел возможности. В прокопченной кузнице наковальня звенела от зари и до зари. Фуаду нравилось смотреть, как раскаленный добела кусок металла под ударами молота превращался в скобу, цепь, мощный засов, подкову для — ишачьего копыта или витую спинку стула, в шампур, в подставку для сковороды… Фуад старательно овладевал ремеслом молотобойца. Со стороны оно кажется бесхитростным, на самом же деле эта работа требует сноровки, сосредоточенности, умения точно регулировать силу и угол удара.

Заветной мечтой юноши были машины. Оставшись в кузнице один, он кряхтел над замысловатой коляской, мастерил велосипеды, вырезал колесики, шестеренки, паял, пилил, сверлил без устали и засыпал прямо у верстака. По утрам его нередко будил дядя. Кузнец вставал с восходом солнца и спешил снова взяться за молот или разжечь горн.

После смерти дяди все изменилось.

Фуаду хотелось остаться в кузнице, продолжать дело дяди, хотя он понимал, что для этого мало одного его желания. Прежде всего нужно было согласие вдовы. Да и наличие заказчиков тоже немаловажное обстоятельство. Для этого требовалось вступить в члены гильдии, объединения мастеров, куда не так просто попасть. Фуад прежде мечтал набить руку на изготовлении ножных браслетов, цепочек, подвесок, кулонов из мелкого жемчуга, серебряных филигранных поделок, как их сосед, но дядя не разрешал Фуаду заглядывать к нему, держал около горна или наковальни. Свою мечту он давно похоронил, а недавно произошел скандал, получивший такую огласку, хоть беги куда глаза глядят.

Пришла старуха, принесла чугунный котелок с пробитым дном. Фуад не сказал «не могу», принял заказ и тут же взялся за дело. Пока старуха выражала соболезнование вдове, пересыпая свои слезы словами молитв, Фуад расплавил свинец, залил дырку, подшлифо-вал — и готово. Старуха взяла свой казанок и, довольная, ушла, положив монетку в «золотые руки». Фуад тут же отдал монетку хозяйке, чтобы она знала, что Фуад зарабатывать может.

Не прошло и часа, как старуха примчалась назад, рассыпая по всему суку, как горох, слова проклятия. Фуад все понял: старуха поставила казанок на горячие угли — и свинец расплавился. Посрамленный «мастер» должен был вернуть деньги. С этого дня вдова стала называть своего племянника не иначе как «лишний рот». Фуад готов был стерпеть все унижения, чтобы не оказаться на улице. Тут-то, как говорится, его собака поймала лису: парню неожиданно повезло, видно, аллах смилостивился над ним за его долготерпение. К кузнице подкатил видавший виды «ситроен». Из машины вылез мужчина, лет за тридцать, высокого роста, сутуловатый, вошел в кузницу, хотя мог подозвать кузнеца: Фуад исполнил бы любую его просьбу. Владелец машины молча поглядел на кузницу, подошел к углу, заваленному разным железным хламом.

— Вам что-нибудь надо, сахиб? — Фуад испугался, что это пришел покупатель кузницы. Хозяйка последние дни поговаривала, что продаст кузницу, как только подвернется покупатель. «Вот и «подвернулся», — подумал Фуад.

— Мне надо рессору починить. Коренной лист нужен. Понял?

— Коренной? — У Фуада отлегло от сердца. Он так обрадовался, что готов был пуститься в поиски запчастей, найти новые рессоры. Все сделает, если только заказчик не спешит. — Здесь хлам, сахиб, я найду вам хорошие. Дайте только срок.

— Сколько — день, два? Неделя?

Фуад оскорбился. Зачем ему неделя? Он к вечеру все сделает.

— Не дни, сахиб, часы. Я знаю, где брать запчасти, сбегаю, принесу. Вечером машина будет на новых рессорах.

— Мне так быстро не надо. За неделю сделаешь — хорошо. Согласен?

— Как хотите, сахиб, — проговорил Фуад неуверенно. Он думал, что владелец машины шутит. Но, увидев хозяйку, наблюдавшую за необычным клиентом, деловито спросил: — Какая, правая, левая?

— Правая передняя. А мог бы все четыре?

— Пожалуйста, сахиб. Поставлю новые. — Фуад стал на четвереньки, заглянул под кренившуюся на правый бок машину. Правая передняя рессора чуть не рассыпалась. Видно, что машина держала серьезное испытание на прочность, возможно, угодила в яму. — К утру заказ будет готов. — Слово «заказ» он произнес громко, чтобы слышала вдова. Пусть знает, какие заказы он принимает — не казанок с пробитым дном, а легковую машину.

— Ты понимаешь, парень? Я уезжаю сегодня. Вернусь через неделю. У тебя времени предостаточно, если берешься за дело.

Фуад с радостью согласился: пусть и соседи видят, какая у него пошла клиентура.

— Берусь, сахиб. За неделю я и гайки все подтяну, проверю узлы, сменю масло и рессоры.

Клиент ушел, оставив такой задаток, о котором Фуад и мечтать не мог. Чтобы не получилось, как с монеткой старухи, он решил из этих денег пока ничего не давать вдове. Рассчитается с клиентом — тогда видно будет. В тот же день Фуад притащил рессоры и принялся за дело. От сознания своей значительности прибавилась сила. Сначала ему хотелось растянуть работу на целую неделю, но не хватило терпения, тем более клиент дал хорошие деньги. Как и обещал, утром следующего дня «ситроен» не только «выпрямился», но и сверкал после того, как он его вымыл. Машина не давала ему покоя. Ночами ему снилось, будто он сидит за рулем, возит своего клиента, делает пробный выезд, чтобы тот удостоверился, что работа сделана на совесть. По утрам машина сама звала Фуада, который садился за руль, воображал себя владельцем «ситроена», осваивал переключение скоростей, нажимал на тормоза, крутил баранку. В глазах хозяйки он уже выглядел иначе. Однажды Фуад завел мотор, попытался проехать сотню шагов, потом подал машину назад, повернул направо, налево — все получалось в лучшем виде. Теперь Фуад с утра до вечера тем и занимался, что водил машину. Всем говорил «провожу опробование после ремонта», и все верили.

К концу недели Фуад настолько осмелел, что рискнул выехать на другие улицы, потом заправил машину и поставил ее у кузницы в ожидании клиента, но клиент не явился. Пошла вторая неделя — а его все не было. Фуад выезжал на машине за город и на пустыре осваивал технику вождения, возвращался счастливый и важный, на ночь укладывался спать на заднее сиденье. Началась третья неделя. Фуад раздобыл учебник, стал демонтировать, а потом и вновь монтировать скаты, изучать машину по узлам. Соседи были уверены, что Фуад приобрел машину, возможно, на сбережения покойного дяди, о которых ничего не знает вдова. Дело могло обернуться худо, если бы к концу четвертой недели наконец не объявился хозяин.

— Талант! Талант! — не мог нахвалиться клиент, найдя свою машину в хорошем состоянии. Действительно, за время его отсутствия Фуад вложил немало души в нее, драил, смазывал, подкручивал, подтягивал, будто машина досталась ему по наследству. — Слушай, гулям, ты заржавеешь или покроешься плесенью в этой дыре, хочешь, я тебя пристрою в хорошем месте — а то ведь зачахнешь, жалко будет твой талант.

У Фуада загорелись глаза:

— Куда?

— Куда, говоришь? — Хозяин сел за руль, кивнул головой в сторону кузницы и спросил: — Только куда ты денешь свое заведение, мастерскую в смысле?

— Она не моя. Вдова продать собирается.

— Ах, вот оно что. Выходит, ты еще бесприютный.

— Почти, — с грустью подтвердил Фуад.

— Тогда проще, — клиент вздохнул, снова повторил; — Тогда, парень, проще. Я напишу тебе записку, ты с нею пойдешь в аэропорт, в мастерские. Там чуть ли не авиаремонтный завод. Найдешь нужного человека. Я напишу его имя, адрес. Будешь проситься в бригаду по техническому обслуживанию самолетов. — Неожиданный благодетель вытащил авторучку, записную книжку, набросал несколько строк и протянул Фуаду листок бумаги: — Я написал, что ты моторист, смотри не подведи.

— От кого, сахиб? Кто вы?

Клиент завел мотор, включил скорость, потом высунул голову в окно и улыбнулся:

— Скажи, от Кемаля Ташана, Не забудешь? Магис салами!

— Магис салам!

Имя Кемаля Ташана ничего не говорило Фуаду. Проводив машину долгим взглядом, он посмотрел на записку, обещавшую ему работу на новом поприще. Конечно, за месяц он не стал опытным мотористом, но все же… Чем черт не шутит, ему терять нечего, к тому же он многое понимал в моторах внутреннего сгорания. На всякий случай возьмет с собой и учебник, чтобы в свободные часы доучиваться. О своих планах он решил не говорить вдове, пока все не устроится. Неизвестно еще, как обернется дело.

Новая работа полностью захватила Фуада. Он был согласен делать все, лишь бы находиться в аэропорту, пусть даже разнорабочим. Потом он свое возьмет прилежанием, настойчивостью.

Заработок был невелик, но давал возможность не умереть с голоду. Авиационная техника заинтересовала юношу необычайно. Он не упускал ни одной возможности заглянуть под капот и был счастлив, рассматривая двигатель самолета, наблюдая, как техник проверяет шасси или бензобак. Его любопытство было иногда чрезмерным, инженеры ворчали: дескать, не суй свой нос куда не надо, твое дело — тележку толкать.

Как и в кузнице у дяди, он спал тут же, в аэропорту, и поэтому круглые сутки был на подхвате. За это его ценили, и Фуад воспрянул духом. Теперь он считал себя достойным, а главное — полезным человеком. Понемногу он «проник» в бригаду технического обслуживания самолетов. За год он многому научился, теперь ему даже разрешали проверять исправность тех или иных деталей машины.

И кошка поймает павлина, коль ей повезет. Фуад-то уж наверняка поймал павлина: ему пообещали, что в будущем он сможет учиться в летной школе. Даже мечтать о таком Фуад не мог — учиться за казенный счет, потом самому водить самолет, летать из города в город, возить пассажиров. А до чего приятно проводить время в обществе миловидных стюардесс! Вот они в голубых нарядных костюмчиках важно спускаются по трапу или вместе с экипажем поднимаются на борт самолета, который сейчас взмоет в небо, повинуясь уверенной руке Фуада…

Фуаду тогда не было еще и восемнадцати, он был наивен, добр, доверял всем и каждому. Однажды ночью, когда он дежурил на аэродроме, к нему подошли двое в летной форме и, показывая на строй винтовых самолетов, спросили: «Какой из них заправлен?» Фуад назвал номер машины, готовой к полету. Незнакомцы сказали: «Шукран» — и ушли.

Неожиданно раздался сигнал тревоги. По аэродрому забегали встревоженные служащие, солдаты охраны в кого-то палили. На глазах у всех тот самолет, на который указал Фуад, поднялся в воздух. Его угнали неизвестные люди. На аэродроме разразился скандал. Искали виновников — ротозеев, проморгавших угон самолета. Арестовали кое-кого из охраны. Дознайся полиция, что Фуад, не подозревая об этом сам, помог самозваным пилотам, его тоже бы посадили. Фуад поэтому счел за благо оставить полюбившуюся ему работу и похоронить мечту о профессии летчика.

Он вернулся к прежней бездомной жизни. Наслушавшись рассказов о ловцах жемчуга, он решил попытать счастья на островах, принадлежащих соседней стране. Как раз в это время начинался сезон — ловцы жемчуга называют его «гуаз-аль-кабира». Фуад прекрасно умел плавать, глубоко нырял, был силен и молод. Почему бы ему не попробовать свои силы? Тем более что в дорогу ему собраться — что голому подпоясаться. Взял и поехал.

На островах как раз комплектовались специальные бригады. Охотников добывать жемчуг оказалось не так уж много даже среди местных жителей — потомственных ловцов.

На всю жизнь Фуад запомнил свой первый выход в море. Мечтательный юноша воображал себя смелым мореплавателем, уходящим к дальним берегам. Вместе с такими же, как он, бесстрашными бедняками отчалил он от берега под удары барабанов и напутствия оставшихся. Небольшие суденышки — самбуки — плыли прямо в открытое море. Паруса бесшумно влекли их по гребням волн туда, где на дне покоится сказочное богатство — морской жемчуг. Ловцы шли в море не на один месяц, поэтому трюмы были забиты бочонками с водой и продовольствием.

Самбуки с бортами, натертыми до блеска рыбьим жиром и проконопаченными ватой, беззащитные перед штормами, в часы отлива лежали на отмели. В это время ловцы жемчуга готовили себе пищу, вялили рыбу — словом, без дела не сидели.

Фуад в этих незнакомых местах больше всего боялся нечаянно наступить на морскую змейку. Во время отлива змейки часто зарываются в мокрый песок и ждут волны. Уколовшийся об их чешую человек может погибнуть. По крайней мере боль он испытывает такую нестерпимую, что сам, Случается, отрубает себе палец. В этих местах ядовитые обитатели моря то и дело подстерегают людей, не всякий поэтому решится стать ловцом жемчуга. Рыба фугу особенно опасна. Ее яд вызывает паралич языка, дыхательных мышц, кончиков пальцев рук и ног, тошноту, рвоту… Но у Фуада выбора не было…

Лов жемчужниц начинается на заре. Фуад поначалу не был ныряльщиком. Это искусство куда более сложное, чем искусство молотобойца. Он нанялся саибом, помощником ныряльщика. Помощник остается на палубе самбука и напряженно следит за тем, как идет дело под водой. «Следит» — не то слово, саиб должен чутьем угадать, когда надо тащить из воды сетку с раковинами, оказать помощь напарнику, если тот запутался в водорослях, «выдохся», поранил руку или ногу.

Самбуки уходили так далеко, что пресной воды хватало не всегда, и тогда ее запас пополняли в море. Фуад не сразу поверил в это. Оказывается, в районах промыслов бьют подводные ключи. С помощью шлангов они выведены на поверхность — без этого пришлось бы возвращаться на берег, тратить драгоценное время.

По обоим бортам самбука прикреплены длинные бревна — по нескольку с каждого борта. К ним приторочены канаты: один для подъема сетки, которую ныряльщик наполняет жемчужницами, другой с якорем или грузом на конце. Ловец надевает на нос специальный зажим — чтобы вода не хлынула в горло, затыкает уши поплотней и, вдохнув воздуха, ныряет; в воде он по канату с якорем опускается на дно. Выдержать там можно около полутора минут, и за это время ловец должен точными, быстрыми движениями нарезать раковин и побросать их в сетку. Руки ловца — чтобы не поранить их острыми раковинами — защищены кожаными «чехлами». Только опытные и отчаянные ныряльщики рискуют забираться в расщелины между замшелыми скалами, в темные подводные пещеры или опускаться на большие глубины, где толща воды давит так сильно, что от боли в ушах можно потерять сознание; когда они выбираются наверх, из ушей и носа идет кровь. Помощник должен быть на страже, чтобы вовремя оказать помощь ловцу.

Ныряльщики как бы держат уразу — они не едят днем. С полным желудком глубоко не нырнешь. К ночи саибы готовят им свежую рыбу, пекут лепешки, варят кофе. С первыми лучами зари ныряльщики снова бросаются в воду. В часы отдыха вся артель вскрывает раковины, выбирает жемчужины, раскладывает, сортирует по качеству, учитывая красоту, форму, величину, окраску — надо ведь заранее определить, какую сумму запросить у скупщиков жемчуга — тававишей.

Первая попытка Фуада добыть жемчуг вызвала множество разговоров. Он нырнул и добрался до острого выступа скалы, за который зацепился канат с якорем. Фуад заметил крупную жемчужницу, срезал раковину ножом, но не сразу нашел канат, который вообще не следовало отпускать. На это ушли драгоценные секунды, он с трудом выбрался наверх и долго не мог отдышаться.

Вытащили сетку с единственной жемчужницей. Фуаду не терпелось узнать, какой жемчуг ему достался: белый, желтый или черный, потому что с цветом связаны разнообразные приметы. Товарищам Фуада тоже было интересно, они не стали ждать, когда раковина высохнет, разрезали ее и извлекли крупную, чуть вытянутую, как небольшое зерно фасоли, черную жемчужину.

— Ну, парень, море не протягивает тебе руки дружбы, — усмехнулся капитан.

— А что, первая попытка — и такая большая жемчужина!

— Черная. Ты что — не веришь в приметы?

— Нет. Еще надо посмотреть, что скажет тававиш.

— Тававиш-то с руками оторвет. Но есть примета: если море в первый раз дарует черный жемчуг — жди неудачи, а то и беды. — Капитан тер жемчужину, вглядывался, поднося к глазам, словно выискивал на ней невидимые' письмена — признаки близкой беды. На самом-то деле он просто пугал неопытного ныряльщика.

Фуад делал вид, будто не верит в приметы, но в глубине души был огорчен, что не напал на белую, с перламутровым отливом жемчужину— залог счастливой судьбы. Впрочем, Фуад не был суеверен и потому недолго переживал свою неудачу. Да и, строго говоря, это была удача: ведь в здешних местах черный жемчуг — редкость. Фуад с удвоенной энергией взялся за работу. Широкоплечий, мускулистый, с большими сильными руками (работа молотобойца в этом смысле дала ему немало), Фуад в море чувствовал себя как в родной стихии.

Жемчужницы, сверкавшие в косых лучах солнца, мгновенно попадались на глаза и так же мгновенно исчезали, если сразу не засечь их. Фуаду мешали водоросли, стрелой проносившаяся мимо гладкая рыбешка. А то перед самым носом замрет морской черт, уставится немигающими глазками. Бывает, какая-нибудь диковинная рыба выпустит сноп пузырьков прямо в лицо — вот ты и потерял жемчужницу…

Фуад ловко, как циркач, поднимался по канату вверх и вниз, но напрягался иногда так, что звенело в ушах. Он, однако, не подавал виду, что жемчуг достается ему с таким трудом.

Дни шли за днями. Фуад постигал не только искусство лова, но и неписаные житейские законы ловцов жемчуга, созданные в незапамятные времена.

— Как законы шариата, — сказал внимательно слушавший рассказ друга Шаукат.

— Нет, — возразил Фуад, — основа шариатского законодательства — в священном писании. А тут безмерная алчность, и все. Ловцы сами суют голову в хомут — залезают в долги, которые придется отрабатывать во время следующего сезона.

— А если должник утонет в море или, скажем, его уколет морская змейка и он умрет?

— У них все предусмотрено. Умер должник, — значит, долг отработает сын. Отец заболел — сын обязан подменить его. Иной ловец жемчуга хотел бы найти работу на суше, ан нет — не получится: иди в море — ты ведь должник.

— Кабала. Прыжки во мглу…

Фуад рассказал, как прошел день расчета. На красивом моторном самбуке прибыл тававиш — скупщик жемчуга, владелец суденышка, на котором выходила в море бригада Фуада. Тававиш был мал ростом, зато пальцы у него длинные, худые, похожие на щупальца. Он тут же отсыпал себе пятую долю всей добычи. Капитан взял десятую часть. Оставшееся разделили между членами артели. На каждого пришлось не слишком много.

Началось священнодействие — торговля в присутствии свидетелей. Купец и капитан сели друг против друга, обвязали руки кусками красной материи и приступили к манипуляции, именуемой «торговлей без слов». По достижении обоюдного согласия объявили цену, которая якобы выносилась на обсуждение членов артели, но на самом деле никакому обсуждению не подлежала. Мешочек с жемчугом, доставшимся людям с таким невероятным трудом, перешел в руки маленького ловкого тававиша.

— Не торговля, а грабеж, — заметил Шаукат.

— Да еще от здоровья при этом ничего не остается, — вздохнул Фуад.

Ему, новичку, тогда досталось меньше всех, потому что капитан удержал из его доли ссуду, которую дал ему перед выходом в море.

Все равно Фуад не ушел бы от ловцов жемчуга, если бы не болезнь. За два года он сильно сдал — побледнел, начались головокружения, рвота, обмороки. Похоже, черный жемчуг напоминал о себе — теперь Фуад поверил в приметы.

— Кесонная болезнь?

— Она.

Опытные ныряльщики объяснили Фуаду, что болезнь изнурительная, но успокаивали его, уверяя, что она пройдет, — надо, мол, только полежать дома. У Фуада-то как раз и не было места, где полежать. Быть обузой для других на самбуке он не захотел.

— А ты знаешь, чем вызывается эта болезнь? — спросил Шаукат.

— Нет.

— В организме человека, в тканях, содержится азот, — Шаукат не прочь был блеснуть знаниями, — вещество такое. Ты нырнул, ушел в глубину, тут же резко изменилось давление и нарушилось кровообращение. Дыхания тоже нет, стало быть, организму недостает кислорода, а азот при этом переходит из жидкого в газообразное состояние, рассыпается в крови пузырьками, вызывая кожный зуд, головокружение и все прочее.

Фуад снова вздохнул:

— Тяжелая болезнь. Врагу не пожелаю.

Он вспомнил, как привезли назад, на острова, тяжелобольных ныряльщиков и сдали их с рук на руки родителям. Те были просто убиты горем — они ведь ждали сыновей с большими заработками… Промысел в тот раз закончился глубокой осенью.

«Гуаз-аль-кабира», большая ловля, обернулась бедствием и для Фуада. Он никак не мог поправиться. Пришлось уехать на материк. Вскоре на площади родного города, куда он вернулся, случай свел его с новым вербовщиком — этот записывал добровольцев на стройку. Как и вербовщик, по милости которого Фуад два года работал ловцом жемчуга, новый сулил золотые горы: дескать, по окончании строительства предприятия все желающие получат «чистую» работу у станка.

Фуад опять записался, опять получил аванс. «Что ж, — решил, — попытаю счастья еще в одном незнакомом деле». Он надеялся, что снова возьмется за молот: должна же быть кузница на такой большой стройке, о которой и пишут и говорят по радио и на которую приезжает молодежь из других стран.

Его снова взяли разнорабочим. На большее пока не приходилось рассчитывать, Среди рабочих было много квалифицированных, грамотных и знающих языки. Но все равно Фуад был счастлив — есть заработок, есть надежды на будущее.

На окраине города Фуад рыл котлован, под немилосердным солнцем возил тачку, работал у бетономешалки, сколачивал опалубку. Жил он там же — в домике из старых ящиков и картона. И, как когда-то в аэропорту, числился примерным работником. Фуад втайне мечтал о прекрасном, отлаженном станке, который будет жужжать, гудеть и исполнять его волю. Тогда-то Фуад наконец почувствует себя человеком. Правда, ему не хватает образования, но он обязательно осилит науку.

Завод строило акционерное общество, состоявшее из членов одной-единственной семьи. Общество возглавлял отец, пайщиками были его жена, сын, дочь, зять и младший брат с женой. Все они решили вложить свои сбережения в дело, казавшееся им перспективным, чтобы потом стричь купоны и делить прибыль соответственно вложенному капиталу.

Председатель акционерного общества дневал и ночевал на стройке. К нему обращались со всеми делами. Стройка шла быстро. Иногда председатель, раис, как его называли, собирал рабочих., Он говорил:

— Мы строим завод с помощью аллаха; после аллаха первые наши помощники — англичане. Богатства нашей земли будут отданы народу. На заводе мои соотечественники найдут работу — источник благополучия и процветания. Это будет лично мое благодеяние, и за это аллах вознаградит меня. Видите: это я о вас забочусь, я! Иные думают, завод строит правительство. Нет! Завод строю я, ваш благодетель. Докажите же свою благодарность — трудитесь как можно лучше, чтобы завод поскорей пустить. Мы будем поставлять продукцию всему миру, и деньги к нам потекут отовсюду. Правительство, — продолжал раис, передохнув, — мешает мне, не дает земли под новые цеха. Придется самим ее отбирать. Это не только в моих интересах, но и в ваших… Пустим завод, и вы станете к станкам…

Отовсюду раздавались голоса:

— Захватим!

— Отберем! Земля принадлежит народу!

— Все равно земли вокруг пустуют!

— Народу надо — правительство согласится!

Администрация района выставила вооруженную охрану, чтобы обнаглевший акционер не захватил прилегающие к стройке земельные участки, на которые претендовал, прикрываясь чистейшей демагогией.

Изредка на стройку приезжала родня раиса, члены акционерного общества, приезжала лишь для того, чтобы поглазеть вокруг, ничего не донимая, чтобы походить по дощечкам, боясь увязнуть в грязи, и еще раз спросить «папу», не ошиблись ли они, отдав свои деньги на это дело.

Раис их успокаивал:

— Алюминий — белое золото. Мы живем в век авиации. В небоскребах полно алюминия — окна, двери… Потерпите. Я из вас сделаю миллионеров, будете меня помнить…

Пайщики уезжали довольные. Довольны были и рабочие, рассчитывавшие получить станки, а там, глядишь, и квартиры, ну хотя бы однокомнатные. Фуад мечтал о том же, поэтому трудился изо всех сил. На аэродроме ему не повезло, может быть, повезет здесь…

Со дна котлована поднялись фундаменты цехов, выстроились длинные ряды железобетонных столбов с ажурными перемычками. Еще стен нет, а крышу уже ставят, заливают пол бетоном, выкладывают плитками. Каждое утро, выходя на работу, Фуад замечал что-то новое, чего не было вчера, и чувствовал себя причастным к рождению большого завода.

Объясняться со специалистами-англичанами было трудно. Иногда англичанин говорит-говорит, а потом рассердится да и сам начинает размешивать бетон. На земле еще ничего. А вот наверху, где соединялись и сваривались огромные железобетонные детали… По взмаху руки, по интонации, по выражению глаз надо было понять, что следует делать. «Спецы» чертыхались, кляли арабов, как только могли. Однажды техник-англичанин отвесил Фуаду оплеуху — якобы за нерадивость. Фуад мог дать сдачи, но побоялся, что уволят и он не дождется «чистой» работы.

Он попытался, правда, пожаловаться раису, но тот лишь отмахнулся. Ссылка на то, что земля арабская, а англичане на ней «пришельцы», не произвела впечатления. Раис, разумеется, держал сторону «спецов», которых сам пригласил. Фуад понял, что тут в одиночку ничего не достигнешь; чтобы кусок хлеба не вырвали из твоих рук, надо действовать сообща, не то вырвут в два счета — дело к тому идет.

Прошло два года. Как только поставили крышу, стало поступать оборудование. Фуад надеялся, что его позовут к машинам, но англичане искали строителей «с языком» — тех, кто знает английский. Фуад под эту категорию не подходил.

«Это пока не поставят станки», — утешал себя Фуад, но уже начал кое-что понимать. Его по-прежнему держали подсобным рабочим. Между тем из грамотных и знающих язык рабочих создавались специальные производственные бригады. Фуад попытался приткнуться к ним — куда там, даже не подпустили. Выяснилось, что все местные неграмотны, бригады поэтому составляют из арабов, приехавших из других стран. Получалось странно: земля принадлежит одним, завод тоже, а работать будут другие.

Чем виноват Фуад, что не знает английского?

Учили бы — знал бы не хуже, чем пришлые.

Об этом надо было сказать вслух, пока их всех не выгнали за ворота;, должно же быть хоть какое-то равенство. В ходе пуско-наладочных работ на главном конвейере произошло разделение рабочих на «своих» и «чужих»; водоразделом служило знание английского. «Чужие», то есть пришлые, уже в цехах, на виду у англичан, а «свои» все еще копаются где-то на территории.

Что делать? Идти снова жаловаться? Бессмысленно. Фуад поговорил с одним, другим — все соглашались с его словами. Надежда, ради которой они побросали семьи и вкалывают, не считаясь со временем, таяла, словно мираж в пустыне. Фуад (не спал ночами, ворочался на голых досках и все обдумывал план действий, слова, с которыми он обратится к рабочим.

Как-то рано утром Фуад выкатил к воротам бочку из-под цемента и, дождавшись часа, когда мимо пошли рабочие и специалисты, вскочил на свою трибуну;

— Подождите, не приступайте к работе! Подождите! Я хочу сказать вам кое-что важное…

Многие шли дальше, не обращая внимания, но нашлись и такие, что остановились, сгрудились вокруг оратора, стоящего на бочке. Строители знали: Фуад — серьезный парень, он не способен на пустые выходки.

— До пуска завода осталось совсем немного. Мы поздравляем правление акционерного общества и дорогого нашего раиса. Спасибо, что на нашей земле возник новый завод. Но его построили мы, построили вот этими руками. — Фуад поднял вверх свои сильные руки. — Нам тоже должны сказать спасибо. Пуск завода будет всеобщим праздником. Пусть первый его гудок (Фуад не знал, что заводских гудков не будет) разбудит всех, кто тянется к прогрессу, просвещению. Не беда, что многие из нас еще не знают грамоты, не умеют читать чертежи, не имеют специальности. Закончим строительство, — будем учиться. Создадим свой профсоюз, он поможет нам…

Толпе не терпелось:

— Чего ты хочешь? Скажи сразу.

— Идем работать, хватить язык чесать!

— Чего я хочу? Равенства! Понимаете, равенства! Все рабочие, здешние и нездешние, должны быть равны, как перед аллахом.

— Почему ты думаешь, что у нас нет равенства?

— Нет у нас равенства. Говоришь по-английски — свой человек, получай «чистую» работу. Не говоришь… Вышло так, что жители этой земли, ее хозяева, оказались чужими лишь, потому, что не обучались грамоте, иностранному языку…

То ли раису успели сообщить о происходящем возле заводских ворот, то ли он случайно оказался поблизости, — во всяком случае, он уже стоял неподалеку от Фуадовой бочки. «Завод еще не пущен, — думал раздраженно раис, — а уже завелся бунтовщик… Ишь, горлопан, я ему укорочу язык!» Но вслух ничего не сказал, напротив, прислушавшись, изобразил на лице дружелюбие и заинтересованность Дождавшись, пока Фуад переведет дух, хозяин заговорил сам:

— А дельно толкует! Правильно, рабочие должны быть равны. У меня так и будет. Я даже правительству не позволю, не то что профсоюзу, нарушать принцип равенства.

Раис ушел только тогда, когда Фуад, выговорившись, замолчал. Но в это утро Фуада никто публично не поддержал, а через два дня он был арестован. Он никак не мог понять, за что. Сам раис при всем народе восхищался им («Дельно толкует!»), после митинга он работал, как и раньше. Рабочие подходили, пожимали ему руку, благодарили за то, что он «брал слова из их сердец», и вдруг арест…

Фуад вспоминал слова раиса: «Построим завод — золото потечет». Вот тебе и золото — решетка, через которую едва пробивается косой луч. Вышло, как на островах: нырял, нырял, а сетка пуста. Видно, беда ниточкой привязана к его ногам. Куда Фуад, туда и она, словно других нет. В океане черный жемчуг принес горе, а на земле? Невезучий он, Фуад, с самого детства. Подрос, пошел в молотобойцы за «прокорм». А какая там кормежка? Фуад ни разу не ел досыта, разве только в дни праздника, когда все забивают баранов и, боясь нарушить завет аллаха, раздают мясо беднякам. В эти дни он только и наедался, а потом опять переходил на гнилые фрукты и бобы…

Фуада повезли в суд. Следствия никакого не было, да и расследовать, собственно, было нечего. Все ясно. Фуад сам признает себя виновным в важном преступлении — в незнании английского языка. За это и получил оплеуху. До сих пор руки чешутся, не может простить себе, что не дал англичанину сдачи. Попадись тот теперь — получил бы сполна…

«Судить не шариатским, а гражданским судом!» — приказал раис, ибо не верил в строгость шариатских законов. Фуада осудили как бунтовщика и противника экономического развития страны. Подумать только: Фуад против развития страны… Какая нелепость!

Мечта получить «чистую» работу оказалась несбыточной. После суда, длившегося три минуты, Фуада препроводили в хабс. Год спустя он встретился там со старым своим другом — Шаукатом. Нет худа без добра.

Ват так Фуад надолго нырнул в тюремную мглу. Он уже свой в хабсе. Все его знают, и он знает всех.

«КОСОЙ ЛУЧ»

Глава повествует об обитателе земного ада, который по кускам проглотил стенную газету, но, несмотря на неприятные ощущения, факт этот имел для него благие последствия

Фуад и Шаукат снова прониклись друг к другу доверием и дружбой; сами себе они казались двумя зернами одного колоска, раскачиваемого ветром. Один без слов угадывал мысли другого.

Однажды Фуад сказал:

— Знаешь, есть идея.

Шаукат недоверчиво посмотрел на друга: дескать, какие идеи в тюрьме…

— Пропадает твой талант. А ведь можно сделать коммерцию.

— Коммерцию? Здесь?

Фуад не шутил:

— Жечь сердца словом. Слово остается словом даже в тюремной камере.

— Что же ты надумал?

— Надо выпускать газету — она выразит думы и чувства заключенных.

Шаукат приподнялся, опершись на руку, и вгляделся в товарища. Нет, Фуад действительно не смеялся.

— Газета в тюрьме? Ты с ума сошел. Тебе глотку заткнут навсегда.

Но отговорить Фуада уже было невозможно.

— С ума я не сошел. Я в здравом уме, а ты подумай. — Фуад подсел к Шаукату поближе. — Я собираю материал, отдаю тебе. Ты его литературно обрабатываешь, переписываешь на большом листе бумаги, рисуешь заголовки, и готово. Газету отдаешь мне, а я делаю бизнес.

— Какой бизнес?

— Ношу газету по камере, предлагаю всем праведникам утолить духовную жажду. Утолил — плати. С миру по нитке — бедному рубаха. Глядишь, наберем на пачку сигарет. Чем не работа? Аллах как сказал? Ты только двигайся, я помогу достигнуть цели. Мы-то не двигаемся, а сидим сложа руки. И зря.

Шаукат задумался. В самом деле, неплохая забава. Будет за чем коротать время.

— Ты гений, Фуад.

— Спасибо — признал. Талант — что драгоценный камень, зарытый в землю. Его надо найти, отчистить, вставить в оправу, тогда он засверкает.

— Вижу, тебе оправы не хватает. Ладно, договоримся. А название?

— Название, милый мой, твоего ума дело. Я быстрей до Мекки дойду, чем придумаю.

— А материал где ты, интересно, собираешься добывать?

— Материал у нас под ногами, только поднимай. Расспрошу этих горемычных. Думаешь, все они осуждены справедливо? Большинство попало сюда случайно. Телеграфным агентством будут новенькие. Появился в камере человек, спросим: «Что на воле делается?» Он читал газеты, слушал радио, расскажет с удовольствием. А ты говоришь — материал. Я ворох за пять минут наберу — ты только успевай писать и переписывать.

— Знаешь, твой талант даже в оправе не нуждается.

Осталось раздобыть большой лист бумаги для первого номера.

Идея захватила Шауката. Он; конечно, придумал и название.

— «Косой луч»? Отлично. Я же говорю, поэт у нас зря пропадает. — Фуад наморщил лоб. — Только объясни, почему «Косой луч»?

— Видишь, свет через окно падает в камеру, луч его перемещается по полу, как часовая стрелка. Присмотрись — луч косой. Что высвечивает этот косой луч, то мы и видим. Он наша единственная связь с небом, с солнцем, со свободой, он один поддерживает в нас надежду. По нему мы узнаем, когда наступает день… Газета — тот же самый лучик света во мгле.

— Убедил, убедил, лучшего названия не надо. Думай дальше, бумагу я беру на себя. Это уже мой талант.

— Кстати, ты не слышал старинной легенды о талантах?.. Пророк раздал трем крестьянам таланты. Одному — пять, другому — два, третьему — один и сказал: «Живите, не поминайте меня лихом, а я посмотрю, как у вас пойдут дела». Тот, у кого было пять талантов, за год прибавил еще пять. Трудяга, значит. И тот, у кого два, на циновке не лежал. Нырял, видно, в море, добывал жемчуг. Удвоил свои таланты. Третийже, лентяй и лежебока, свой талант закопал, чтобы он не пропал, а сам бездельничал, как мы с тобой тут.

— Ну, ты сочиняешь.

— Аллах мне свидетель, все как в легенде. Ты слушай, слушай. Пришел пророк требовать отчета у феллахов. Первого выслушал и говорит: «Молодец, я дал тебе мало, ты способен на большее. Я найду тебе крупное дело». Второму сказал то же самое, А на третьего поглядел с презрением: «Ты отлежал себе бок, а талант твой в земле только потускнел. На тебе суму, иди на все четыре стороны…» Какой вывод?

— Какой?

— Чтобы не потускнел твой талант, надо его пустить в дело.

— Тебя бы председателем акционерного общества. Дал бы ты фору моему раису…

— Ладно, Фуад, только учти: выпускать в тюрьме стенгазету… Знаешь, что за это может быть? Секим башка. — Шаукат приподнял подбородок, пальцами изобразил нож. Но Фуад лишь усмехнулся.

Вместе с лучом зари в камеру проник далекий голос муэдзина, призывавшего правоверных на утренний салят. Спавшие зашевелились, поднялись и, выстроившись в ряд, повернув лицо в сторону Мекки, зашептали про себя молитву. У них это получалось синхронно даже без муллы.

Фуад и Шаукат не собирались молиться. Шаукат, например, считал кощунством совершать салят без омовения. Коран разрешает умываться песком, если нет воды, но где тут взять даже песок? Воспользовавшись тем, что обитатели камеры, сбившись в кучу, сосредоточились на молитве, Фуад отправился искать бумагу. Поиски его увенчались успехом.

Первый номер «Косого луча» вышел на куске сероватой оберточной бумаги, покрытой большими масляными пятнами. В ней кому-то из узников принесли передачу. Бумага к тому же была мятой. Но Фуад оказался мастером на все руки. Лежа на полу, долго разглаживал бумагу, потом «проутюжил» эмалированной кружкой. Времени, слава аллаху, у них было предостаточно, и тюремный «издатель», коим себя теперь в шутку именовал Фуад, делал свою работу не торопясь, тщательно, не помышляя о том, какой бедой может обернуться их веселая затея. Всерьез об этом не думал даже Шаукат.

Шаукат и Фуад решили скрыть газету от товарищей по несчастью, пока она не будет окончательно готова. К тому же мало ли какие люди сидят в их камере… Бывают и «подсадные утки» — провокаторы. Об этом Шаукат предупредил своего «репортера», который, подсаживаясь к заключенным, заводил с ними душевные разговоры. Многие были готовы излить свою боль, радовались, что нашелся человек, пожелавший выслушать то, чем не поинтересовался суд. В суде, видимо, было не до разговоров: «Схватили тебя во время беспорядков?» — «Да, но я ходил по поручению хозяина». — «Это нас не интересует». Вот и все правосудие… Но это был «взрывной» материал, писать о нем опасно. Фуад поэтому искал более спокойных тем.

Вскоре по камере пошла молва: стенная газета!

Фуад, не выпуская листка из рук, объяснял: «Во время прогулки подсунули». Он неизменно заботился о плате за чтение или «погляд», даже требовал денег вперед, иначе не давал читать. Популярность газеты быстро возрастала. Пока одни, отойдя в угол, читали «Косой луч», другие томились в очереди, установленной Фуадом. Впервые в камере послышался смех. Люди минутами забывали, что они в тюрьме, громко повторяли понравившуюся им фразу, просили еще раз показать карикатуру, веселились, обнаруживая бесспорное сходство рисунков с оригиналами. Находились, конечно, и ханжи, видевшие в затее Шауката грех и предсказывавшие за него божье наказание. На них, однако, никто не обращал внимания. Газета имела такой успех, что практичный Фуад решил увеличить плату за чтение. Тоскливая монотонность тюремной жизни нарушилась. То тут, то там вспыхивали жаркие споры.

Гвоздем номера была конечно же статья о шарте, которую автор рассматривал как источник зла, подстерегающего каждого парня или девушку. В подтверждение приводились данные, не опубликованные ни в каких документах. Шаукат сохранил их в памяти еще с тех времен, когда писал свою «Декларацию». Он называл цифры, обозначавшие общее количество девушек и парней в какой-нибудь деревне, а против них проставлял другие: это было количество живущих там же старых дев и бобылей. На вопрос, почему все эти люди остались одинокими, следовал однозначный ответ: из-за шарты. Автор статьи повторил фразу, из-за которой угодил за решетку, и написал, что отмена шарты — это требование времени и законодательные органы должны подумать над ним. Под рубрикой «За что мы сидим» приводились факты из жизни осужденных. Неправильных приговоров было с лихвой, хватит на много номеров.

По просьбе Фуада Шаукат нарисовал карикатуру: на фоне строящегося завода стоит высокомерный англичанин. Рядом с ним большая плетеная корзина с человеческими языками, на которых написано: «английский». В очередь к англичанину выстроились молодые арабы. Англичанин у каждого вырывает его собственный язык и вставляет язык из корзины. Обладатели нового языка бегут на завод, а те, что, видимо, не пожелали подвергнуться экзекуции, до изнеможения вкалывают на заводском дворе. Карикатура вызвала живейший интерес, заключенные готовы были платить отдельную плату, за то, чтобы посмотреть ее еще раз.

Под шапкой «В земном аду» автор стенгазеты поместил зарисовки из тюремной жизни. В облике могучего ивлиса, служителя ада, перед читателями предстал начальник тюрьмы; к ногам его штабелями сложили узников, точно поленья, и он, словно заправский кочегар, бросал их в топку, а надзиратели глядели в глазок, похожий на тот, что сделан на дверях камер, как несчастные пляшут в аду.

Слух о бомбе, взорвавшейся в недрах «земного ада», вскоре дошел до тюремного начальства. Последовал обыск, и газета попала в руки властей. В тот же день Шауката вызвали на допрос. Дело оказалось весьма серьезным. Фуад напрасно прикидывал, что после выпуска еще нескольких номеров они смогут покинуть каменный мешок с кругленькой суммой в кармане, на которую им удастся даже прожить первые дни после освобождения, пока не подвернется работа: ведь обоим мучиться в каменном тюремном аду оставалось совсем немного.

Шауката вызвал сам начальник тюрьмы, лютый жандарм, нещадно терзавший заключенных, заковывавший их в кандалы за малейшее непослушание.

Впрочем, случай свел Шауката и с чином куда выше — с самим шариатским судьей Исмаилом. Исмаил и начальник тюрьмы встретили Шауката суровым молчанием. На столе перед ними лежал «Косой луч».

— Я с добрыми намерениями прибыл сюда, — начал Исмаил, ворочая длинной шеей. Он некоторое время смотрел на Шауката глазами кобры, заприметившей добычу, потом медленно перевел взгляд на злополучную газету. — Хотел освободйть тебя, аллах мне свидетель, после аллаха вот он. — Судья кивнул на начальника тюрьмы.

— Истинно так. — Начальник тюрьмы, грузный, бровастый мужчина с бритой головой, приподнялся со стула, как бы подтверждая слова судьи; когда он опустился снова, стул под ним жалобно скрипнул.

Шаукат улыбнулся, издали глянув на газетную карикатуру, изображавшую ивлиса в аду. Черты начальника тюрьмы в основном все-таки схвачены правильно. Пожалуй, надо было еще больше сузить лоб. Он у него такой маленький, что голова кажется приплюснутой. Толстые губы следовало нарисовать еще резче. В соответствии с оригиналом руки «ивлиса» на карикатуре волосатые, крупные. Говорят, начальник своим кулачищем чуть не убил заключенного с одного удара; с тех пор каждый, кого приводили к нему в кабинет, переступал его порог с трепетом.

— И вот приходится мне, наоборот, увеличить твое наказание, — продолжал судья и ткнул палкой в газету, как во что-то мерзкое, — вот из-за этого. Подумаешь, новый Джагфар нашелся! Мало тебе одного урока? Все шарта да шарта. Свадебный адвокат. Сознайся, это ты написал?

— Он. Достоверно известно, что он, — подтвердил начальник тюрьмы, опередив Шауката, чтобы тот не отпирался. — Ночами не спал: писал, рисовал. Мало того, что возводит на всех клевету, ему еще деньги подавай. Заключенных грабит, последние гроши отбирает. За его писанину не деньгами надо платить, у меня есть другая звонкая монета — кандалы. Звенят лучше серебра. Расплачусь с ним этой монетой — враз отобью охоту бумагу марать.

Судья будто и не слышал слов начальника тюрьмы. Он повторил свой вопрос:

— Я спрашиваю: ты намалевал?

— Я.

— И это за тебя хлопочет издатель газеты!.. Говорит, не может без тебя. Репортер и поэт, в четыре руки, мол, работает…

— Он ему наработает, — проворчал «ивлис».

— Как тебя аллах надоумил такую пакостную листовку состряпать? В угоду кому ты это сделал? — Исмаил повысил голос, грозно засопел и выпрямился на стуле, словно в своем судейском кресле. — Молчишь, будто в рот воды набрал. Отвечай!

— Я учитель по образованию.

— Знаем…

— Журналист по профессии.

— Тоже известно. Кому служишь, скажи?

— Людям…

— Каким? Я человек, вот господин начальник тюрьмы — человек, губернатор, дай бог ему долголетия, — человек, шейх Абдулла Керим — святой, уважаемый человек. Нам ты не служишь, это видно по в; сему. Так кому же?

— Всем, за исключением тех, кого ты назвал.

— Мы, значит, не люди? — вскинулся начальник тюрьмы. — Аллаху мы угодны, а тебе нет? — Он плотно сжал губы, выпятил вперед подбородок, его красноватые бычьи глазки сузились до предела.

— И аллаху вы не угодны! — проговорил Шаукат, презрительно улыбаясь.

— Что?! Мы не угодны аллаху! А ты угоден? — Начальник побагровел и привстал, опираясь руками о стол, отчего тот зашатался. — Аллаху и вот это угодно? — «Ивлис», рассвирепев, скомкал газету и бросил ее на пол. — Ты ответишь за это! Карцер будет твоим гонораром.

— Я и так получил солидный гонорар. Сыт по горло.

— Нет, ты еще горя не знаешь. Не звенел еще кандалами на голом полу. — Начальник сделал шаг вперед, чтобы поднять упавшую газету.

«Это единственная улика, которую можно предъявить на суде», — подумал Шаукат. В следующую секунду он наклонился, схватил скомканный лист бумаги, оторвал от него зубами кусок, проглотил, потом откусил новый. Начальник тюрьмы, поняв, какую оплошность он допустил, бросился спасать улику. Шаукат не давался; вырываясь из цепких жирных рук тюремщика, он продолжал разжевывать бумагу. Ком застревал в горле, Шаукат задыхался, но продолжал отчаянно сопротивляться.

Начальник позвал на помощь надзирателя, стоявшего за дверью, и пока он ему объяснял, что нужно делать, Шаукат почти справился с газетой. Надзиратель схватил его за горло, но было уже поздно.

— Выдави! Выдави! — остервенело орал начальник тюрьмы. — Сжевал. Черт! Сжевал газету!

— Съел улику! — Судья тоже был потрясен. Все это произошло так быстро. Только что перед ним лежал лист бумаги…

Надзиратель поглядел на своего хозяина: дескать, может, увести арестованного и там продолжить «разговор»…

— Оставь. Теперь уже ничего не сделаешь.

— Не бойтесь, судья, — с трудом, морщась, выговорил Шаукат. — Я выпущу новую газету. Она будет еще острей. То, что здесь сегодня произошло, — материал отличный, его хватит на целый номер. Будьте уверены, все это станет достоянием народа…

— Какого народа? — Если бы не судья, начальник тюрьмы поговорил бы с Шаукатом иначе.

— Того, которому я служу. Никто не знает, что творится тут, в вашем каменном мешке. Но погодите, господин начальник, сочтемся мы с вами. В долгу я не останусь. Сегодня же возьмусь за дело, опишу ваши издевательства…

— Кто над тобой издевался? Ты сам трусливо проглотил свою газету, — пришел наконец в себя Исмаил. — Если ты бросаешь обвинение администрации…

— И самому судье, — снова включился в разговор начальник тюрьмы. — Почему ты проглотил свою правду? Правду не глотают, не прячут. Если прячут, то это уже не правда.

— Ты же прячешь! Что-то не видно, чтобы ты нес свою правду над головой. Твоя правда в сейфах английских колонизаторов, в карманах купцов, у губернатора на губе, на конском хвосте шейха…

— Замолчи! — Судья затрясся от гнева.

— Ну, Шаукат, смотри! — пригрозил начальник тюрьмы. — Справедливейший шариатский суд сам видел, с кем мы имеем дело. Я за тебя возьмусь, ты у меня запоешь. Попробуй только подбивать арестованных на бунт своей пачкотней! — Он повернулся к Исмаилу и вдруг заорал: — Судить! Судить его надо, господин судья!

— Судить не будем. Я без суда продлеваю ему срок заключения еще на три месяца: месяц за то, что газету выпустил, месяц за то, что деньги брал с заключенных, месяц за то, что сам же съел газету.

— Мало, господин судья.

— Пока хватит. Добавить всегда успеем. Выкинет еще какой-нибудь номер — будем судить как смутьяна. С ними у меня разговор короткий. Грозит новой газетой — пускай грозит. Гонорар будет, как он сам говорит, солидный. Не месяцы, а годы просидит, пока из его головы не выветрится прелая мука…

— Вот такие у меня здесь были приключения, — задумчиво произнес Шаукат, заканчивая рассказ о свидании с судьей Исмаилом.

— Чем партизаны ему насолили? — спросила Фарида, которой Исмаил тоже выплатил гонорар» как партизанке, хотя о партизанах она не имела и понятия.

— Насолили.

— Я никогда не слышала о партизанах. Они разве существуют?

— Есть смелые люди, помогающие палестинцам, как собственным братьям.

— А что, судья Исмаил против того, чтобы палестинцы обрели свое собственное государство?

— Может быть, в душе он и не против, но активная поддержка палестинцев навлекает гнев израильских милитаристов на нашу страну и, значит, ставит под удар благополучие Исмаила и ему подобных. Палестинцам без активной поддержки всех арабских стран не достичь своих справедливых целей… тех, кто борется за лучшее будущее народа, — продолжал Шаукат, — у нас зовут партизанами. Кто знает, может, судья Исмаил был прав, когда назвал партизанами и нас с тобой. Народ должен сам выбирать себе путь к прогрессу. Жить своим умом, своим трудом — это то, чего хотят все честные люди, чего хотим и мы с тобой.

— Хорошо как! — вздохнула Фарида.

— Тебе полегчало? — Шаукат легонько рукой коснулся плеча Фариды; глазами, полными нежности и тревоги, девушка посмотрела на учителя.

— Лучше… — Фарида ничего не сказала о чувствах, переполнявших ее душу. — Все-таки странно, Исмаил в каждом видит партизана.

— У него есть для этого основания.

— Какие?

— Спроси у Фуада. Он знает.

Шаукат посмотрел по сторонам. Женщины в камере уже поднялись и, бормоча молитвы, совершали утренний салят. Одна из них, заменяя муллу, громко произносила «Аллаху акбар», и все повторяли за ней вслух два священных слова, а потом переходили на шепот.

— Фуад? — Фарида удивленно повела глазами в сторону Фуада, сидя дремавшего у двери.

Мерное похрапывание «нечестивца» диссонировало по ритму с сурами корана, произносимыми молящимися женщинами. Хабс, понятно, был неподходящим местом для молитвы, но женщины страстно хотели обратить к богу слова мольбы, к богу, который, как они полагали, один мог даровать им пощаду и снисхождение.

Шаукат понял, что близится минута расставания.

— Ты хочешь знать, почему Исмаил ненавидит так называемых партизан?

— Очень.

— Ладно. Я расскажу тебе то, что знаю от Фуада.

Шаукат заговорил почти шепотом, склонившись к Фариде:

— Ненависть судьи связана с его младшим братом. Когда на суде зачитывали полицейский протокол, чья там подпись стояла — Садыка?

— О, я так волновалась, что ничего не помню.

— Садык подписывал, иначе не могло быть. Он начальник городской полиции, правая рука своего справедливейшего и милосердного брата. Видишь, как устроились, — от них деваться некуда.

И Шаукат рассказал о Садыке все, что знал.

Когда Исмаил уехал в другую страну «копать иглой колодец», то есть постигать книжную мудрость, его младший брат, задумчивый, мечтательный юноша, не обнаруживший, впрочем, больших способностей при обучении в медресе, поступил на службу в конюшню шейха Керима. Он от души привязался к чистокровным арабским скакунам. С лошадьми разговаривал, словно с людьми, ему казалось, что лошади его понимают, и они как будто действительно относились к нему вполне миролюбиво. Сам Абдулла Керим ценил усердие конюха, особенно когда проводил по лоснящейся шерсти любимого скакуна концом куфеи и убеждался, что того содержат в холе. От похвал хозяина Садык бывал на седьмом небе.

Тихая, даже безмятежная жизнь юноши продолжалась недолго. В роскошном автомобиле к шейху приехала элегантная светская дама — англичанка и захотела посетить конюшню. Хозяин крутился вокруг гостьи, рассказывая ей о лошадях, каждая из которых имела свою историю. Коней шейх приобретал в разных странах. По велению Абдуллы Керима Садык выводил напоказ то одного скакуна, то другого. Дама пришла от лошадей в восторг, выбрала себе коня и договорилась с хозяином, что будет приезжать по утрам кататься. О, как Садыку хотелось, чтобы Абдулла Керим поручил ему прислуживать всаднице, однако эта честь досталась старшему конюху. Садыку же было велено лишь готовить коня. Теперь юноша вовсе не уходил из конюшни, боясь проспать счастливую минуту, когда дама в своем автомобиле подкатит к дверям. Он готов был плакать от обиды, видя, как на коня даму подсаживает грубый старший конюх…

Однажды шейх уехал куда-то на целую неделю в сопровождении своих аскеров и старшего конюха. В конюшне осталось всего несколько лошадей, в том числе и норовистый конь, который никак не мог привыкнуть к всаднице и каждый раз, когда его подводили к ней, брыкался, сердито кося коричневым глазом. Садык от счастья не чуял под собой земли, когда помогал даме сесть на коня, а после прогулки сойти с него. Однажды прекрасная наездница бросилась из седла прямо в объятия молодого человека. Он держал ее обеими руками, словно боясь уронить, а она, странное дело, не торопилась освободиться. У Садыка перехватило дыхание, подкашивались ноги, а дама заливалась смехом — как бы над своей неловкостью. Было от чего потерять покой. Англичанка теперь совершенно обворожила юношу. Когда шейх вернулся и старший конюх, как и раньше, захотел прислужить всаднице, она заявила:

— Нет, пусть это делает Садык. Я к нему привыкла.

Садык от счастья чуть не рехнулся.

Даму звали Мейбл Дедалус. Она была женой археолога, занимавшегося раскопками древних азиатских городов. Немолодой ученый был доволен, что жена наконец нашла себе хоть какое-то занятие: увлеклась верховой ездой, не отрывает его от научной работы. Теперь он спокойно уезжал на раскопки и иногда привозил древние гончарные изделия, предметы из камня, бронзы и железа. Он изучал их, описывал — находки помогали ему в работе над книгой.

Однажды Мейбл Дедалус, которую Садык с раннего утра ожидал с бешеным нетерпением, не приехала. Две лошади простояли под седлом целый день. Садык боялся отлучиться хотя бы на час. Лишь после полудня, когда он окончательно убедился, что его повелительница не явится, к конюшням подкатила знакомая машина. За рулем сидела Мейбл.

— Хелло, Садык — Дама жестом остановила юношу, который хотел уже бежать за лошадью. — Я приехала проститься с тобой. Мужу отказали в средствах на археологические работы. Приходится все сворачивать и уезжать. Понял?

Садык сник.

— А лошадь? — спросил он, зная, что Мейбл заплатила шейху крупную сумму за арабского скакуна.

Достаточно продать коня, казалось ему, чтобы археолог мог продолжать свои раскопки. Но тогда не будет повода для встреч с Мейбл… Садык от горя не знал, что и думать. Глаза его заволокло слезами, ему стало стыдно, что он плачет, но смахнуть слезы так, чтобы Мейбл не заметила, было невозможно. «Уйду из конюшни, — подумал Садык, — чтобы не видеть ее коня, не вспоминать о ней».

— Скакуна я уже отдала шейху. Жалко было, но что поделаешь. — Мейбл открыла дверцу машины. Она сидела за рулем, высоко подняв юбку, чтобы та не мешала.

Садык смотрел как завороженный.

Мейбл это, конечно, заметила. Ей и самой нравился юноша, хотя она не питала на этот счет особых иллюзий: Мейбл была старше Садыка по меньшей мере лет на двенадцать. Она неожиданно спросила:

— А ты бы хотел поехать с нами в Лондон?

Садык замер, не веря в свое счастье. Он вглядывался в ее голубые глаза, стараясь понять, шутит Мейбл или говорит всерьез. Не только ехать в Лондон — Садык готов был идти через пустыни, лишь бы рядом была эта очаровательная женщина и можно было прикасаться к ней так, как он это делал, помогая ей сесть в седло. Садык не сомневался, что у Дедалусов в Лондоне своя конюшня, где он будет ухаживать за великолепными скакунами.

— С вами в Лондон? — По тону, каким юноша произнес эти слова, Мейбл поняла, что он согласен.

— Тогда готовься. Насчет билета не беспокойся, я все беру на себя. Договорились? — Мейбл шевельнулась, закрывая дверцу. — Через три дня.

В Лондоне конюшни у Дедалусов не оказалось, зато Мейбл определила Садыка в некую спецшколу и сама взялась учить его английскому языку. Так Садык выяснил, что уроки языка вполне могут заменить верховую езду… Каждые несколько дней он брал у Мейбл уроки, и грамматика, надо признать, давалась ему нелегко. Теперь он носил военную форму (пока без знаков различия), которая ему очень шла. В форме Садык выглядел гораздо старше своих лет, они с Мейбл казались теперь почти ровесниками и смело появлялись вместе на людях, когда она этого хотела. Археолог с головой ушел в работу. Мейбл с помощью косметики успешно отражала нападки времени, но, несмотря на это, стала замечать, что постепенно Садык охладевает к ней. Мейбл понимала, конечно, что рано или поздно это случится, но стремилась предельно оттянуть роковой миг. Садык быстро менялся. Мечтательный юноша превращался в самоуверенного солдафона. На Мейбл он уже смотрел как на одну из жен в будущем своем гареме. Он теперь и обманывал ее и грубил. Мейбл не хотелось верить, что Садык совсем переменился. Однажды она решила испытать его любовь. «У нас будет ребенок», — сказала Мейбл. Садык расхохотался: «Представляю лицо твоего супруга! Не спрашивай у мула, говорят у нас, кто твой отец, раз дядя похож на лошадь. А вдруг ребенок будет походить на меня? Ты подумала об этом? Он будет обязательно похож на меня, потому что вы оба белые. Я же нет, а гены мои в борьбе с генами белых одерживают верх».

Мейбл все стало ясно. После этого разговора Садык старался все реже и реже появляться в ее доме, а потом и вовсе исчез. Мейбл жалела, что обманула его, и готова была покаяться, но он как в воду канул. Мейбл страдала. Муж, делавший вид, будто ничего не замечает, как-то за обедом обронил: «Я рад, что этот молодой наглец перестал обивать наши пороги».

Но Садык появился. Нахальная ухмылка играла у него на лице.

«Ездил на практику», — вот и все его объяснение. Ни на какие вопросы он не отвечал, намекая на «служебную тайну», хотя Мейбл прекрасно знала, куда она его определила и каких «спецов» готовят в той школе. Время от времени Садык изучающе оглядывал ее: по его подсчетам, ей уже следовало родить…

Мейбл сообщила новость:

— Будущим летом мы едем продолжать раскопки.

— Дали все-таки деньги?

— Дали. Скольких хлопот это стоило! Муж совсем извелся, пока доказал, что раскопки имеют большую научную ценность. — Мейбл знала, что Садык не сможет вернуться на родину, пока не закончит учебу. Впрочем, если бы даже и вернулся, он бы все равно уже не сопровождал ее во время верховых прогулок. О, насколько было бы правильнее не вырывать парня из родной стихии!

— Завидую вам. Брат в каждом письме просит меня вернуться. А я здесь основательно застрял. Не раньше чем через год вырвусь.

Его слова больно задели Мейбл — он даже не спросил, едет ли она с мужем. Если бы Садык попросил ее не уезжать, она бы без колебаний осталась. Тогда можно было бы не бояться мужа… Но Садык молчал.

Это была их последняя встреча. Садык не приехал проводить свою возлюбленную, хотя она очень на это надеялась. Через год, закончив школу и уже офицером спецслужбы вернувшись к родным пенатам, Садык даже не дал Мейбл знать о себе, а ведь она находилась где-то неподалеку. Не без посредничества старшего брата, в то время уже преуспевающего шариатского судьи, Садыка назначили старшим следователем в отдел службы безопасности губернаторства. Это была лишь начальная ступень, впереди маячило нечто большее: ведь специалистов с такой подготовкой раз-два — и обчелся, а тут еще брат занимает важный пост. «Мы с тобой — два столпа общества. Без таких, как мы, власть — что кобра без зубов, по знаку дрессировщика пресмыкающаяся перед сытыми туристами», — не без самодовольства говорил Садык брату.

Исмаил сначала не одобрял стезю, на которую так уверенно ступил младший брат, но потом, наслушавшись про разных горлопанов, именующих себя прогрессивными элементами и мечтающих насадить в стране социализм, начал поддерживать Садыка. Он даже нашел особую формулу, характеризующую их общность:

— Два лезвия меча справедливости.

Именно: я — то лезвие, которое наносит удар, ты — то, которое отражает удар противника. — Садык точно распределил роли. — Ты за меня не бойся. За моей спиной такая сила… Все равно что скала. Не всю ее, правда, видно, большая часть под землей…

Исмаилу не очень нравилась такая откровенность, она его даже пугала. Но он не возражал. Дай бог, чтобы брат вознесся повыше. Теперь сотрудники службы безопасности в управлении государством играют не последнюю роль. Садык, кстати, считал такое положение дел вполне закономерным во времена, когда левые силы будоражат умы, вырабатывают политические платформы, требуют поддерживать палестинцев и даже нередко переходят от слов к делу, взяв в руки оружие. Если их не обезвредить, они могут ввергнуть страну в пучину войны — пугали преподаватели колледжа, где учился Садык. Теперь он сам взялся за дело, даже принимал участие в операциях. Самолюбию его льстило, что к нему, выпускнику английской специальной школы, часто обращались за консультацией.

Однажды Садык в радужном настроении собирался в гости к губернатору, где надеялся обворожить или, как он любил говорить, заставить «заикаться от восторга» женщину пошикарнее. Делающий головокружительную карьеру офицер у светских дам пользовался успехом. Садык умел пустить пыль в глаза.

Новая форма, которую он готовился надеть, была сшита превосходно и сидела так, словно он в ней родился, — ну просто кора, облегающая ствол стройного дерева. И лицом Садык был недурен. Скоро он сменит свое скромное жилище — несколько комнат без удобств — на отдельную виллу, утопающую в зелени (есть уже одна на примете), тогда, пожалуй, надо будет подумать и о спутнице жизни, да и, наверное, не об одной…

Приятным размышления! суждено было прерваться странным образом В комнату без стука вошли два вооруженных человека в масках. Каждый держал по паре пистолетов. В Садыка, на лице которого так и застыла благодушная ухмылка, вонзились взгляды, полные презрения и гнева:

— Руки, ивлисово отродье!

Садык рванулся было в сторону, но широкий ремень с пистолетной кобурой лежал далеко — не дотянуться. Нехотя, словно преодолевая огромную тяжесть, Садык поднял руки.

За плечами одного из пришельцев висел мешок из рогожи. Садык затрепетал, подумав, что этот мешок станет его саваном.

— Кто вы? Что вам… — От страха перехватило дыхание, тряслись колени.

— Молчать!

— Выслушайте меня, именем аллаха прошу вас! — Садык схватил коран, опустился на колени, прикрывая лицо священным писанием. — Не стреляйте. Дайте сказать. Коран мне защита, видит бог, другой защиты нет.

— Заткнись! — Еще мгновение, и коренастый парень с мешком вогнал бы в Садыка пулю, но его жестом остановил второй.

— Я не ивлисово отродье. Я всего лишь следователь, исполняющий свой долг. Я стараюсь честно… чтобы невиновный не понес наказания… Умоляю… — У Садыка глаза уже наполнились слезами.

— Положи коран на место!

Садык отчаянно потянулся к столику, на котором прежде лежала книга, и в этот миг его оглушили рукояткой пистолета. Он сначала ткнулся лбом в зеркало, словно отвешивая поклон своему отражению, потом качнулся назад и рухнул навзничь. Тот, с мешком, поднял руку, чтобы добить, но снова был остановлен.

— Нельзя! У него коран в руке. — Произнесший эти слова был старшим в группе и действовал, как сам говорил, только по справедливости. — Убить негодяя всегда успеем.

Садыка запихнули в мешок, предварительно заткнув ему рот кляпом. Он задыхался, когда пришел в себя, бился, пытаясь освободить связанные за спиной руки или проткнуть мешок ногами. Тщетно. Зато на улице, едва похитители вышли из ворот, их ослепили фары полицейской машины, ехавшей навстречу. Воистину Садык родился в рубашке. Неизвестным пришлось бросить мешок и скрыться, чтобы не попасть в руки врагов.

Люди, которые так неожиданно явились к Садыку, боролись за обновление своей страны, за ее независимость. Они решили припугнуть «выкормыша Лондона», пока тот еще не развернулся в полную силу.

Садык тайно переехал в дом своего брата, там его неусыпно охранял старый Мади, слуга Исмаила. Вместе с братом они раздумывали над тем, как быть дальше. Возвращаться на службу было опасно, и Садык сообщил своему начальству, что еще не оправился от травм. Карьера его, как видно, застопорилась.

Объявилась Мейбл. Она прислала письмо и цветы и умоляла позволить ей ухаживать за больным.

Садык решил было уехать обратно в Лондон и переждать там некоторое время. Он уже хотел даже встретиться с Мейбл и попросить содействия. Вполне вероятно, что Мейбл согласится вернуться вместе с ним в Англию и предоставит ему свою квартиру. Но Исмаил предложил лучший выход:

— Формируется бригада в помощь арабским странам, борющимся против, израильской агрессии. Зачем тебе возвращаться в Лондон?

Езжай на фронт. Дадут отряд, поможешь братьям арабам. Аллах зачтет тебе твои подвиги… — Исмаил был уверен, что крупный офицерский чин Садыку обеспечен — не откажет же губернатор своему судье. Слава богу, и старые связи там сохранились. Есть надежные люди…

— На фронт? А что, это идея, — задумался Садык, — это лучше… — Он хотел добавить: «чем быть задушенным в мешке», — но страшные слова как-то не выговаривались.

Он содрогнулся, вспомнив мешок, из которого выбрался буквально чудом. Но гибнуть на войне тоже не хотелось. Не настолько было в нем сильно сочувствие к арабским братьям, чтобы добровольно идти на смерть.

Разгадав сомнения брата, Исмаил улыбнулся:

— Я свяжусь с друзьями в Каире. Аллах прикроет тебя своей ладонью от израильских пуль, а вслед за аллахом мои друзья. Они подберут тебе безопасную службу…

Садыку хотелось обнять умного, доброго брата, но он был мужчина и сдержался. Лишь спросил:

— Когда отправляются войска?

— Губернатор сказал — на этой неделе.

Садыка прикомандировали к зенитному артдивизиону, дали ему подразделение связи, оснащенное рацией, полевыми телефонами и прочим в том же духе, — со всем этим он был хорошо знаком. Артдивизион базировался вблизи аэродрома, прикрывал его с воздуха. Это была подходящая служба, поскольку находиться надо было в тылу, а не на передней крае. «Ну, уж здесь меня не найдут, — подбадривал себя Садык, — да и на фронте, пожалуй, менее опасно, чем в стране, где все больше входят в силу разные левые молодчики…»

На фронт, вернее, в прифронтовую полосу, где размещался военный аэродром с несколькими десятками надежно укрытых истребителей, Садык прибыл ночью. Больше всего его обрадовало то, что аэродром раскинулся вблизи поселка. Там он найдет для себя квартиру, чтобы не ютиться в блиндаже.

Солдаты Садыка разошлись по батареям, командным пунктам, радарным установкам и тылам. Сам командир остался на линии связи, соединяющей штаб войск с артиллерийским прикрытием аэродрома, складами боеприпасов, горючего и питьевой воды. Так как в поселке невозможно было найти даже пустой сарай, Садык устроился на станции орудийной наводки, предназначенной для автоматического нацеливания зениток на самолеты противника. Станция размещалась в специальном автофургоне, внутри него Садык облюбовал себе уголок. Вблизи установки он приказал вырыть глубокую землянку, чтобы спасаться в ней от жары и пыльных бурь.

Садык не предполагал, что все кончится настолько неблагоприятно. За день фургон накалялся, как жаровня, даже ночью в нем нечем было дышать. Лишь к рассвету становилось прохладнее. Садык не мог простить себе, что предпочел это пекло туманному Лондону, и старался подольше задерживаться в поселке, где уже успел завести немало знакомств.

Но вскоре произошло непоправимое. Однажды на рассвете на аэродром обрушился неслыханный шквал взрывов. Небо заволокло песком и дымом. Садык, ночевавший в поселке, вылетел из комнаты и прямо в трусах помчался к своей машине, возле которой ему полагалось находиться. Он надеялся, что хоть кто-нибудь из его подчиненных остался возле станции. Бежал, спотыкаясь, и падал, когда поблизости рвались бомбы. В какой-то момент его швырнуло взрывной волной в сторону, и он не знал теперь, куда двигаться. Вокруг потемнело, ничего не стало видно… Когда Садык все-таки прибежал, было уже поздно. На станции орудийной наводки не оказалось ни одного человека. Антенну с крыши фургона сорвало. Артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела. В этом был виновен и Садык, оставивший боевой пост.

Он едва избежал суда. Исмаилу пришлось принимать срочные меры, чтобы выручить из беды своего легкомысленного братца.

Женщины, закончив салят, разошлись по своим местам. В камере стало светлей. За окном нарастал шум пробудившегося города. Рассказ Шауката так захватил Фариду, что она и не заметила, как прошла ночь.

— А тебя в суд больше не возили? — спросила Фарида.

— Нет, судья оставил меня в покое. Но я все равно благодарен ему за дополнительный «гонорар».

— Почему? — ласково взглянула Фарида на Шауката.

— Нет худа без добра. Не удлинили бы мне срок — мы б с тобой не встретились.

Девушка чуть-чуть наклонилась к Шаукату,

— Сколько же тебе осталось?

Шаукат не успел раскрыть рот — за него ответил Фуад:

— Девятнадцать дней и десять часов.

— Почему десять? Отпускают рано утром, — возразил Шаукат.

— Я не намерен уходить без завтрака. — Фуад зевнул и продолжал: — Тебе хорошо. Квартира, мебель, пришел, принял ванну, ложись спать. А я куда пойду?.. Мне еще надо денег заработать, прежде чем сесть за стол.

В эту минуту раздался знакомый скрежет двери. В проеме показались надзиратель и конвойные.

— Мужчины! Выходи!

— Кончилось «ночное вхождение», — пошутил Фуад и вскочил.

На глазах у Фариды показались слезы, задрожали губы. Фуад подошел, пожал руку:

— Не унывай, мы тебя освободим. Верь мне.

— Выходи, выходи, — заворчал надзиратель, — можно подумать, его с невестой разлучают.

— До скорой встречи! Магис салами.

— Магис салами. Где бы ты ни был, да прикроет тебя аллах своей ладонью.

— Фарида, судьба подарила нам чудесную ночь. — Шаукат, прощаясь, задержал ладонь девушки в своей руке. Ему не хотелось уходить, он медлил, надеясь улучить момент и сказать на прощание что-нибудь хорошее. Но что? Вокруг люди. — Прощай. Фуад верно сказал: мы тебя в беде не оставим.

— Только не рискуйте ради меня. Умоляю, Шаукат!

— Жди нас!

— Я буду ждать, считать дни, часы, минуты. Берегите себя. Фуад, милый, береги себя, умоляю! Не надо больше испытывать судьбу.

Надзиратель с силой толкнул Шауката в спину. Фарида рванулась к двери, прильнула к глазку. Увы, глазок открывался только снаружи.

В камере началась обычная жизнь.

ЗА «ЧЕРНЫМ ЖЕМЧУГОМ»

Глава эта разъясняет загадочные обстоятельства, из-за которых у самого дорогого гостя путь от дома до, свадьбы оказался значительно короче, чем от свадебного чертога до дома

Выйдя на свободу, Фуад и Шаукат разработали план освобождения Фариды. Сначала Фуад решил действовать один, не втягивая в свою авантюру Шауката, чтобы не подвергать поэта опасности. Ему-то, Фуаду, терять нечего. Его не пугал риск, но тревожила возможность провала, однако, поколебавшись, он все-таки решил, что Шаукат ему необходим. Успех был почти гарантирован, если действовать смело и решительно, а главное, согласованно. Он подробно изложил план другу.

Риска, уверял Фуад, нет никакого. Добыть машину — это он брал на себя. Трудность заключалась в деньгах. Деньги нужны немалые, а как их достать? У Шауката могло найтись кое-что: Джагфар остался ему должен. Но это гроши по сравнению с тем, что им требуется. Взять напрокат дорогой, мощный автомобиль по меньшей мере на десяток дней — на это нужна круглая сумма.

Фуад не искушал судьбу: у Шауката он появлялся только поздно ночью, где бывает, не говорил. Шаукат догадывался, что он ищет машину. Фуад уверял, что есть человек, который должен ему столько денег, что их вполне хватит на автомобиль и даже еще останется, но вот беда — с ним трудно встретиться. Фуад никогда не лгал.

Однажды он явился в два часа ночи, таща на себе матрац.

— Что это? — удивился спросонья Шаукат, открыв дверь. Ему показалось, будто матрац на спине у Фуада шевелится.

— Мой должник. Можно, я его оставлю у тебя? — отвечал Фуад с полным спокойствием, словно принес мешок лука.

— Ты с ума сошел! Что ты намерен с ним сделать?

Фуад провел рукой под подбородком и выразительно крякнул: это, видимо, означало, что должника надо прикончить. Наверное, тот не пожелал откупиться.

Шаукат понятия не имел, кто этот должник, но рассвирепел, представив, что Фуад предполагает расправиться с каким-то типом в его доме, где полно соседей. Ночь была безлунной, темной, хоть глаз выколи, но через час-другой забрезжит рассвет… Шаукат яростно зашипел:

— Убирайся ты с этим…

Фуад постоял еще чуть-чуть у порога, потом присел, подкинул повыше матрац, который начал было сползать, повернулся и пошел прочь, не сказав ни слова. Обиделся.

Утром город облетела весть об исчезновении старшего надзирателя городской тюрьмы. Шаукату все стало ясно. Пока они сидели в тюрьме, старший надзиратель почему-то сразу невзлюбил Фуада и всячески донимал его — поручал самую грязную работу в камере, за малейшее неповиновение жестоко наказывал, даже заковывал в кандалы. По его милости Фуад не раз катался по холодному грязному полу, звеня цепью, проклиная все и вся, посылая надзирателю страшные проклятия. Железо впивалось в тело, руки и ноги распухали. Каждое движение было сопряжено с нестерпимой болью.

После знаменитой сцены с поеданием газеты у Шауката появились мучительные боли в животе. Фуад позвал старшего надзирателя и попросил его помочь больному. Надзиратель только ухмыльнулся: дескать, чего захотел, и ушел.

Фуад подсел к Шаукату: «Потерпи, брат, я знаю одно лекарство. Очень помогает».

Фуад пошептался с заключенными, заручился их поддержкой. Вместе они отыскали старую рваную абаю, после чего Фуад снова забарабанил в дверь. Разозленный старший надзиратель ворвался в камеру, грозя расправой. Тут на него накинули абаю, а Фуад нанес ему такой удар, что надзиратель, вылетев в дверь, больно стукнулся затылком о каменную стену и долго не мог подняться. Очнувшись, он не рискнул вернуться в камеру и выяснить, кто его ударил, да он и так знал, кто на это способен. В тот же день Фуада бросили в карцер, похожий на могилу. Лишь по слабому свету из маленького отверстия в стене, под самым потолком, можно было догадаться о смене дня и ночи. Фуад так и не мог сосчитать, сколько дней он провел в «могиле», и после того, как его снова отвели в камеру, поклялся, что остаток жизни посвятит расплате с надзирателем.

«Это он, конечно, это он», — думал теперь Шаукат. Его охватила тревога. Вдруг кто-нибудь из соседей видел Фуада?.. О, тогда им обоим несдобровать. Как поступил Фуад со своей жертвой, неужели прикончил? Он все может, отчаянная голова, и никогда ведь не сомневается в своей правоте. А при этом добр, отзывчив, зря никого не обидит, даже словом.

Теперь Шаукат жалел, что не разрешил Фуаду войти, — предотвратил бы убийство. Шаукат метался по комнате, не зная, что предпринять. Наконец вышел из дому и направился в редакцию, в надежде узнать что-нибудь об убийстве тюремщика. Джагфар иногда звонил в участок, просил для газеты информацию о происшествиях.

Джагфара он не застал, однако об убийстве, слава богу, ничего не было слышно. Но куда делся Фуад? Словно в воду канул. В городе, в окрестностях сыщики сбились с ног, ищут надзирателя. Кого ни попадя хватают и тащат в полицию…

Прошло несколько дней. Однажды в полночь Фуад объявился снова. Слава богу, один, без опасного «груза». Все такой же улыбчивый, жизнерадостный, словно ничего и не случилось. Как бы угадав мысли друга, Фуад сказал:

— Все в порядке. — И, не ожидая приглашения, рухнул в кресло. — Устал. Получилось как нельзя лучше. Расплатился сполна. Не хотел, ивлисово отродье. Упирался, пока я его…

Шаукат понимал, о ком идет речь.

— Убил?! — и тут же понял нелепость своего вопроса. Если бы старшего надзирателя городского хабса убили, об этом немедленно сообщила. бы «Аль-Камарун».

— Зачем? Я и не собирался его убивать. Пусть коптит небо, служитель ада. Он у меня вот здесь. — Фуад сжал широкую ладонь в кулак. — Теперь нам ничто не мешает взяться за главную операцию. Фарида ждет. Я обдумал все детали плана. Целый киносценарий разработал, хоть на пленку снимай.

— Надеюсь, ты отводишь мне в этом сценарии не последнюю роль? Смотри!.. Кофе хочешь?

— Кофе? Не возражаю, но готовить буду я, чтобы понемногу вживаться в роль кахвача.

— Загадками говоришь. Переступил порог — «операция», сел в кресло — «кахвач».

— Каждому овощу свое время. Где кофеварка?

— Все там. — Шаукат кивнул в сторону кухни, а сам пошел в спальню одеваться.

Через несколько минут друзья сидели за столом, с удовольствием вдыхая аромат крепкого кофе. Фуад сделал несколько глотков.

— Не операция — настоящий приключенческий роман. И тебе отведена будь здоров какая роль. Я даже придумал кодовое название — «Черный жемчуг». Нравится?

— Отбиваешь у меня хлеб.

— Ничего. Я замесил тесто для такого большого каравая, что обоим хватит. — Заметив, как на лбу у Шауката собрались морщины, а черные брови в тревоге сошлись у переносицы, Фуад поспешил успокоить друга: — Ты не бойся, таскать на себе матрац с жандармом не будешь. У тебя рольблагородная. Все рискованные ходы я беру на себя.

— Почему? Я что, не гожусь даже в саибы? Ты ныряешь за жемчугом, а я загораю на борту?

— Работы хватит на всех. — И Фуад изложил план предстоящей операции, составленный тщательнейшим образом — с учетом времени, обстоятельств, быта, работы и привычек главного «объекта». Шаукат искренне восхищался изобретательностью Фуада. — Ты берешь с собой фотоаппарат, два комплекта ихрама, одеяния паломников, — закончил тот свои пояснения, — и еды на дорогу до Мекки. А кроме того — и это самое главное — достаешь паспорта, визы, оформляешь документы. Вернувшись, ты публикуешь в газете репортаж о нашем путешествии. Мало? То-то.

— А машина?

— О машине не печалься — это моя забота. Еду в столицу: там у меня кое-какие связи. Времени в обрез. Великий гид, священный праздник, — не за горами. Мы должны им воспользоваться.

Нелегкая операция, подумал Шаукат, но и он не из трусливых. А какой молодец Фуад, сколько энергии, выдумки! Обязанности, возложенные на него, Шауката, вполне выполнимы. Джагфару только подай сенсацию. Без колебания напечатает, лишь бы повысить тираж. Он публикует даже сплетни, даже отчеты о семейных скандалах: и прибыль, и читателей привлекает…

— Фотографии — ерунда, — сказал Шаукат вслух. — Джагфара легко на это подбить. «Жемчуг» бы с крючка не сорвался.

— Я его буду ловить не на спиннинг.

— А что ты сделал… с тем? — Шаукату все-таки хотелось узнать о судьбе надзирателя.

Фуад отхлебнул кофе, рассмеялся.

— Откупился, ивлис. Хорошо заплатил — дорожит своей поганой башкой. Теперь нам хватит на все расходы по операции «Черный жемчуг»,

— Как же тебе это удалось?

— Ты думай о Фариде. Надзиратель — вчерашний день.

— А что, и Фариду придется тащить в мешке?

Фуад сразу помрачнел, отвернулся: его обидело, что друг о нем мог так подумать. Шаукат и сам понял, что сказал не то, наклонился к Фауду, обнял его.

— Извини. Я не хотел тебя обидеть. Ты разработал великолепный план, дерзновенный и точный. План ведь тогда хорош, когда осуществим, когда он составлен с учетом реальных возможностей его исполнителей, хоть и связан с риском, хоть и опасен для жизни…

— Хватит, хватит! Лишаться жизни не надо. Твоя жизнь теперь принадлежит не тебе одному. — Фуад лукаво глянул на собеседника и вернулся к деталям замысла.

Ему не сиделось на месте. Он вставал, выходил на кухню подогревать кофе, вновь возвращался и опускался в кресло, потом присаживался на валик дивана и, дымя сигаретой, все обдумывал и обдумывал вслух возможные неудачи, промахи, срывы. Он нисколько не преуменьшал опасности, на которую шел вместе с Шаукатом. Шаукат же постепенно уверовал в реальность замысла. Ему даже показалось обидным, что он будет играть далеко не самую главную роль. В конце концов, черт побери, разве он не способен на большее! Фуад успокаивал друга:

— Ты появишься точно в нужный момент. Не раньше и не позже. Но это будет очень важный момент.

— А до того?

— Останешься в машине. «Мерседес», конечно, будет стоять не у самого подъезда, чтобы не вызвать подозрений.

— Какие подозрения? Машина стоит на улице. На свадьбе знаешь сколько людей будет? Десятки.

— О, ты не знаешь, какова проницательность старого Мади, слуги Исмаила! Вдруг он тоже будет там? Мади смотрит на человека и видит его насквозь. А сам Исмаил? Он же знает тебя в лицо. Позвонит в полицию: «На улице подозрительная личность» — и все, жди машину с сиреной… Тебе важно вовремя подать мне мешок.

— Риск, большой риск — прямо на свадьбе!

— Да, его бы пьяненького! Так не пьет, каналья. Только кофе да соки. Любимый сок — лимонный. В дорогу прихватим целый ящик…

— Значит, ждать до полуночи?

— Трудно сказать. Это уж зависит от «Черного жемчуга». Вдруг он захочет погостить подольше.

— Не думаю. Жених вернется, и гости сразу разойдутся по домам. Ты ведь знаешь: «ночное вхождение» — конец торжеству… Ты мне другое скажи: не промахнемся мы?

— Промахнемся, будет вторая, третья попытка. Думаешь, жемчуг всегда достают с первого раза? Бывает, морское дно уже опустошили до тебя, значит, надо идти дальше. Исмаил — крупный жемчуг…

— Да уж с этим не поспоришь.

— Между прочим, машина уже стоит у твоего подъезда. С утра можешь начать ее осваивать. Прокатись по городу, пусть все видят, что у тебя «мерседес» последней модели. Всего двадцать тысяч километров прошел. А я должен приготовиться к свадьбе — закинуть удочку, расставить сети.

— Сам гляди не попадись.

— Постараюсь. Я ведь все время начеку, хотя думаю, что Садык не должен появиться на свадьбе, Он ведь уехал в столицу по служебным делам. Исмаил, по моему расчету, поедет на свадьбу один и сам поведет машину.

— Хорошо бы на обратном пути тебе подсесть к нему, — неожиданно предложил Шаукат. Новый вариант Фуаду показался заманчивым. Это меняло план действий.

— И оглушить?

— Зачем? Не обязательно. Просто выхватить из рук руль. Я поеду следом, мы с ним моментально справимся. В мешок его, а потом в «мерседес».

— Если бы он выпил, а то ведь трезвенник, окаянная его душа. Тем более он за рулем — в рот ни капли не возьмет.

— А снотворное?

— Вот если и вправду подсыпать ему… скажем, в кофе.

— А вдруг он заснет за рулем?

Все предвидеть, конечно, было невозможно. Многое зависело от того, как с самого начала поведет себя «объект», или «Черный жемчуг», а еще точнее — Исмаил. В замысел были внесены некоторые коррективы. Шаукат в машине сидит поблизости от дома, где празднуют свадьбу. Фуад не выпускает его из виду и, если надо, подходит к нему, чтобы переброситься двумя-тремя словами. На свадьбе Фуад выдаст себя за родственника молодых, будет первым кахвачом. Он встретит Исмаила, весь вечер будет следить за ним, а когда судья начнет прощаться с родственниками, Фуад и Шаукат, сев в «мерседес», помчатся к особняку Исмаила и там дождутся его возвращения. Исмаил выйдет из машины, направится к подъезду, в этот миг. Шаукат с Фуадом выскакивают из-за угла, накидывают судье на голову мешок, в рот — кляп — и в дальнюю дорогу…

— Вроде все ясно, — подытожил Фуад.

— Тогда за дело.

Фуад открыл дверь, лицо его осветил луч зари. Солнце еще не взошло, веяло прохладой, правоверные спешили на зов муэдзина, разносившийся из рупоров на минарете…

Шаукат, проводив друга, запер дверь, будто боялся, что к нему ворвутся, и принялся расхаживать по комнате. Ложиться спать он и не собирался. Разве уснешь после того, о чем они говорили? А сколько волнений впереди…

Шаукат подогрел себе кофе и продолжал расхаживать по комнате с чашкой в руке. То, что Фуад называл ловлей черного жемчуга, скорей напоминало охоту за плюющейся змеей. Увидев человека, эта змея не двигается с места, не пытается улизнуть, скажем, в расщелину скалы. Она медленно поднимает голову, осторожно откидывает ее назад и, прицелившись, плюет точно в зрачок человеку. Плевок ядовит, жертва падает, корчится в судорогах. Нестерпимая боль заставляет беднягу собственными руками вырывать себе глаз… Фуад и Шаукат рискнули схватиться с такой вот хитрой и злобной змеей. Шауката поражало, что Фуад идет на опасное дело, словно на сук, рынок, за овощами, — без тени сомнения в успехе, хотя за каждым углом его подстерегает опасность.

На самом деле Фуаду было чего бояться: как бы Исмаил не отказался от приглашения на свадьбу. Вообще-то Фуад знал, что судья любит своего племянника. Он сам обвенчал жениха и невесту, когда те еще были детьми. Но мало ли что бывает! Дел у судьи действительно куча…

Наконец Фуад выяснил, что Исмаил обрадовал родственников, пообещав обязательно быть на свадьбе. Он даже сообщил им по телефону, что едет за подарком для невесты.

Обо всем этом Фуад незамедлительно рассказал Шаукату. Они еще раз проверили, все ли сделано. Поехали в магазин, запаслись продовольствием по принципу «едешь на день, захвати еды на неделю». Впрочем, особенно перегружать машину не следовало. Лучше было взять две-три канистры с бензином, чтобы не тратить времени на заправку у бензоколонок. Так они и поступили. Весь день накануне операции друзья провели вместе. После обеда легли поспать — ведь им предстояла не одна бессонная ночь. Шаукат ворочался с боку на бок: сон никак не шел. Зато Фуад покряхтел-покряхтел да и захрапел. «Не нервы — веревки», — думал Шаукат, искренне завидуя приятелю.

Настал вечер. Участники операции «Черный жемчуг» разошлись по своим местам. Дом жениха уже был полон людей. Родственники давно надоели друг другу и томились в ожидании окончания торжества, но самые солидные гости заставляли себя ждать. К таким гостям относился, естественно, судья Исмаил, которого все в городе знали и уважали. По крайней мере так думал сам судья.

О появлении Исмаила собравшихся оповестил Фуад.

— Прибыл наш дорогой родственник судья Исмаил! — громко, так, чтобы слышали все, у кого есть уши, сказал он и засуетился: — Где кофеварка? Я сварю ему крепкого кофе. Судья Исмаил обожает кофе с лимонным соком:

Фуад побежал на кухню, вырвал у кого-то из рук турецкую кофеварку, отыскал дюжину маленьких пиал, вернулся и застыл в ожидании, когда гость усядется.

Высокий гость вошел на мужскую половину дома в окружении толпы родственников. Все были бесконечно рады, что судья, известный знаток и толкователь законов, ревнитель справедливости, осчастливил молодоженов своим посещением.

— Какая честь!

— Да ниспошлет тебе аллах столько же радостей, сколько шагов ты сделал по дороге сюда…

Исмаил, пребывавший в прекрасном расположении духа, вручил свой подарок матери жениха, на пути к которой его толпой сопровождали ликующие женщины, и опустился в кресло рядом с несколькими хаджи, сразу же затеяв с ними беседу о паломничестве в святые места ибо сам он туда «давно собирается, но дела, к несчастью, держат его на привязи»…

Фуад подскочил к почтенной компании, роздал всем по маленькой пиале, наполненной кофе. Словно подтверждая слова Фуада о пристрастии судьи к арабскому кофе, тот попросил еще пиалу. Фуад с удовольствием выполнил его просьбу.

Свадьба продолжалась. Веселье было в самом разгаре. Все было сделано для того, чтобы гости не скучали. Музыка, танцы, затейливые игры… Приглашенных, особенно тех, с кем сидел судья, то и дело обносили сладостями, орехами, пряностями. Фуад никому не позволял угощать старцев, среди которых восседал судья, он все делал сам: едва опустеет у кого-нибудь стакан — Фуад уже тут как тут, предлагает соки, кофе, орехи.

Фуад чувствовал себя совершенно непринужденно. После слов «наш дорогой родственник» его принимали как своего: родичи жениха считали его родственником невесты, родичи невесты — родственником жениха. А он всем улыбался, был обходителен, весел и вежлив. Иногда он выходил на улицу и там как бы невзначай сталкивался с Шаукатом. Шаукат большую часть вечера провел около машины, чтобы во время предупредить Фуада, если на горизонте появится Садык.

Время шло быстро. Приближался самый волнующий момент — миг встречи невесты с женихом. Фуад волновался не меньше жениха. Он не спускал глаз с судьи; если приходилось отлучиться за кофе или сладостями, он через минуту возвращался в тревоге, но, увидев за окном поблескивающий лаком новенький «пежо» судьи, успокаивался.

Танцы продолжались. Молодые люди, пожевав ката, снова взбодрились. Под аккомпанемент струнных инструментов и бубенчиков в пляс пустились два платных затейника, загримированных так, что невозможно было определить их возраст. Платные затейники развлекают гостей на торжествах забавными выходками, прибаутками, анекдотами. Сегодня всеобщий хохот вызвала разыгранная ими сценка. Один, тот, что был повыше ростом и говорил басом, изображал даляля, прибывшего из города в деревню в надежде, что для своего скаредного господина ему удастся найти невесту подешевле. В городе шарта за девушку, мол, слишком велика. Ему сообщают, что в таком-то доме есть девушка невиданной красоты. Далялю показывают красотку, он платит родителям задаток и спешит обрадовать хозяина. Но выясняется, что какой-то мошенник показал далялю чужую дочь, деньги прикарманил, а в том доме, где должна была жить очаровательная невеста, живет глухая, беззубая старуха — ее представлял второй затейник, говоривший сиплым, старческим голосом…

За час до полуночи, согласно обряду, жених в сопровождении друзей и близких вернулся в дом родителей. Его встретили все гости. Играла музыка, звенели бубны, звучали слова напутствия, раздавались приветствия, пожелания, выстрелы из пистолетов, женщины провозглашали традиционную здравицу в честь будущей семьи.

В ожидании невесты гости расселись по местам. Снова подали кат, миндальные, грецкие орехи в сахаре, изюм. Фуад, как заправский кахвач, опять взялся за кофеварку.

Затейники приступили к новой сценке. Веселье не угасало.

Невеста в это время покинула родительский дом и на автомобиле, убранном цветами и лентами, направилась к дому жениха в сопровождении вереницы автомашин с подружками и родственниками. Ехать надо было не очень далеко, свадебный кортеж сделал круг, пронесся по главным улицам ночного города и ровно в полночь прибыл на место.

Невесту, укутанную фатой, ввели в дом еще более торжественно, чем жениха. Снова музыка, снова выстрелы, стихи и суры корана, снова приветствия. Едва молодая скрылась в комнате, где ей предстояла встреча с женихом, притащили овцу. Овцу надлежало принести в жертву здесь же, чтобы злые духи не могли перешагнуть через ее окровавленное тело, если вздумают пробраться в покои к молодоженам. Но овцу принесли, а заколоть — некому. Тут-то и отличился Фуад. Быстро раздобыл медный тазик, куда сливают кровь, и большой острый нож. Со словами традиционной молитвы он ловким движением обезглавил овцу и окропил кровью порог, который переступила невеста. Свежевать животное должны были другие. Фуад незаметно выскользнул из дому и предупредил Шауката, чтобы тот был начеку: скоро Исмаил соберется уезжать и тогда Фуад попытается сесть к нему в автомобиль. Удастся эта затея — хорошо, не удастся — в силе остается прежний план: они едут за машиной Исмаила.

Оставался еще один обряд — чтение «открывающей» суры корана. Слова суры громко повторяются всеми присутствующими. Этим заканчивается третий, последний, день свадьбы, так называемый «яум аль-хальфа» — день, предваряющий конец всего мадаба. — свадебного празднества. Этого обряда Фуад ждал особенно настороженно — после него судья вполне мог отбыть к себе домой.

Фуад не ошибся. Судья действительно начал прощаться с родственниками и друзьями новобрачных. Старику хаджи Исмаил даже шепнул на ухо, что ему завтра предстоит трудное судебное разбирательство. Фуад поспешил поднести почетному гостю, покидающему свадьбу, стакан лимонного сока, всыпав туда предварительно сильно действующее снотворное. Исмаил осушил стакан, и Фуаду показалось, что он сделал это с особым удовольствием. Хозяева обступили Исмаила, наперебой благодарили за то, что тот «украсил» праздник, порадовал молодых дорогим подарком. Судья медленно продвигался к выходу, пожимая протянутые к нему руки. Несколько человек решили воспользоваться случаем и поговорить с судьей о делах. Это напугало Фуада. Не хватало еще, чтобы Исмаил заснул на ходу, свалился раньше времени. Тогда все пропало, его уложат спать…

Слава богу, Исмаил заторопился. Наверное, его начинало клонить ко сну. Фуад позвал на помощь нескольких парней, вместе они растащили в разные стороны лимузины гостей, освобождая проход роскошному «пежо», подаренному судье одним богачом за мягкий приговор по скандальному делу.

Исмаил отметил усердие Фуада, которого принял за родича жениха, ибо почетную роль кахвача доверяют лишь близкому человеку. Борясь со сном, судья завел мотор. Он взялся было за рычаг передач, но тут к нему подскочил. Фуад:

— Господин судья, не откажите в любезности, подвезите меня, ради аллаха, до центра. Поздно, боюсь, не доберусь до дому.

— Садитесь! — Судья устало кивнул на свободное сиденье рядом с собой. Фуад мигом очутился в машине. Исмаил помахал рукой толпе провожающих, и машина тронулась с места.

«Пежо», шурша шинами, легко и плавно катился по главной улице. Светофоры на перекрестках уже были выключены, тротуары опустели. Исмаилу захотелось поговорить с пассажиром. В самом деле, он так погряз в делах, что почти не видится с родственниками. Беда, да и только. Разве так поступают праведные? Но язык не слушался. И голова была какой-то странной, тяжелой… Судья налег на руль. Мощные лучи фар выхватывали из ночной мглы дорогу, дома по обе стороны улицы. Скорей бы добраться… Голова судьи медленно клонилась, но он, вздрогнув, выпрямился. Мимо словно проплывали фонари, темные уснувшие здания, навстречу шли редкие машины, иногда тащились повозки с грузом.

— Вам нехорошо, господин судья? — участливо осведомился Фуад. — Хотите, я поведу машину? — Исмаил с трудом различал перед собой дорогу, руки его едва держали руль, но довериться случайному человеку он боялся.

— Спасибо. Я сам. Осталось немного… — Голова Исмаила упала на баранку.

Фуад схватился за руль, вывернул машину к тротуару и заглушил двигатель. Тут его догнал «мерседес». Шаукат уже все понял. Он подбежал, держа в руках большой мешок, но Исмаил был в таком состоянии, что мешок не понадобился. Друзья перетащили «добычу» в «мерседес», уложили на заднее сиденье.

— Поехали! — Шаукат сел за руль.

Фуад раздумывал.

— Постой, я доведу машину до подъезда его дома. Это рядом, одна минута, а подозрений не будет. Ты езжай за мной.

Отказать Фуаду в находчивости было трудно. Он только успел пересесть в «мерседес», как дверь дома Исмаила открылась и на крыльце показался слуга Мади. Старик обыкновенно ставил машину в гараж, когда хозяин возвращался домой. А тут — что такое? — машина есть, а хозяина нет…

«Мерседес», груженный «Черным жемчугом», между тем уже несся на большой скорости. Со снотворным похитители, видимо, даже перестарались. Судья, уронив голову на плечо Фуада, спал мирным, глубоким сном. Шаукат изредка оборачивался, Фуад успокаивал его взглядом: все, мол, в порядке. «Мерседес», таким образом, превратился в «жемчужницу», за которой конечно же нырнет в бездну братец Исмаила — Садык, да напрасны усилия: «жемчуг» ему не достанется.

Мади, разумеется, первым делом позвонит Садыку. Правильно сделали, что поставили «пежо» у подъезда. Это введет Мади в заблуждение, и тот до утра станет ждать хозяина. К тому времени «мерседес» будет уже недосягаем — граница останется позади.

Городок кончался, они проехали главную мечеть с высоким минаретом и большим куполом. Рядом — знаменитый мавзолей, построенный в начале четырнадцатого века. Мраморный готический портик изумительной красоты… Говорят, портик когда-то перевезли из другого города, из церкви крестоносцев, а к нему уже потом пристроили минарет с экзотическими лепными украшениями. Исмаил не раз стоял перед мавзолеем и, запрокинув голову, смотрел, смотрел, пока не затекала шея. Теперь он, бедолага, не подозревал, что едет мимо.

Из-за мечети выскочила полицейская машина с мигающим лиловым огоньком на крыше. Шаукат от неожиданности сбросил скорость.

— Вперед! Полный вперед! — проговорил Фуад, хватаясь свободной рукой за пистолет.

«Неужели Садык успел пронюхать…» — подумали друзья одновременно, готовясь к схватке. Шаукат выжал педаль до отказа. Полицейская машина умчалась влево. Тревога оказалась напрасной.

Они ехали мимо водовозов, на верблюдах, на ишаках везущих в бурдюках воду, мимо феллахов, спешащих на своих мулах доставить к утреннему базару зерно, овощи, мясо, птицу. Миновали мрачный хабс. Шаукату вспомнился смешной случай. Исмаил как-то посадил в тюрьму старого плута — тот постоянно грешил, а грехи замаливал тем, что раздавал щедрые милостыни харафишам — городским бродягам. Харафиши устроили демонстрацию перед зданием тюрьмы и требовали освобождения своего благодетеля до тех пор, пока Исмаил не выполнил их просьбу. Интересно, удовлетворит ли Исмаил их требование?..

Голова судьи по-прежнему покоилась на плече Фуада, а тот рисовал себе переполох, который начнется в городе утром. Мади примется искать хозяина, обзванивать друзей. Забеспокоятся и в суде, узнав, что Исмаил покинул свадьбу живым и здоровым. Примерно в этот момент судья как раз должен пересечь государственную границу… Миновали последние городские дома, дальше уже шла пустыня. Чтобы успеть вовремя, надо ехать с максимальной скоростью. В брезентовом мешке хранился солидный запас воды для машины, в багажнике — две канистры с бензином; путешественники не забыли прихватить с собой и питьевую воду, ящик кока-колы и ящик с лимонным соком. Специально для судьи взяли снотворное.

Операция «Черный жемчуг» вступила во вторую фазу.

ПИЛИГРИМ

Глава, из которой читатель узнает, почему судья, наставляющий «блуждающих» на путь истинный, сам оказался «блуждающим», несмотря на звездную ночь

Шаукат, не оглядываясь, постучал пальцем по светящемуся циферблату часов на переднем щитке автомобиля. Они ехали уже двенадцать часов и расстояние покрыли такое, что им могли бы присудить первое место на международном авторалли.

Судья спал. Если бы он не сопел, можно было бы подумать, что он сам себя присудил к высшей мере наказания и тут же привел приговор в исполнение.

Шаукат и Фуад условились, что на границе выдадут себя за паломников и попросят не будить старика, который, дескать, только сейчас уснул; сон, скажут, подбодрит этого достойного человека и он сможет наконец осуществить свою давнюю мечту — совершить хадж.

Перед великим гидом пограничники не слишком придираются к паломникам, к тому же документы у всех троих были в порядке. Когда их машину остановили, Шаукат взмолился:

— Не трогайте шейха. Да поможет нам аллах довезти его до священной Мекки, пока он еще дышит… Видите, разваливается старец, только-только забылся сном. Ради аллаха, нам дорога каждая минута, не задерживайте нас, если не хотите, чтобы у вашей заставы вырос могильный холм как напоминание о бюрократии.

Фуад для вящей убедительности обнял судью, будто хотел защитить старика. Исмаил что-то пробурчал во сне.

Пограничники и не собирались придираться к пилигримам. Основной поток верующих уже прошел за эти дни, и пограничники насмотрелись всего. Среди паломников были и дряхлые старики, готовые умереть по пути в Мекку, ибо путь в Мекку — продолжение пути в рай, и слепые, верившие, что достаточно промыть глазницы водой зем-зем у стен Каабы, как они прозреют. Ну, подумаешь, попался еще один фанатик — ничего удивительного в этом нет. По спокойствию, даже равнодушию, с каким люди в военной форме рассматривали их документы, Фуад понял, что Садык или еще не обнаружил исчезновения брата, или не вернулся из командировки.

Проверка документов заняла не много времени. Внимание пограничников отвлек подъехавший автобус. Кто-то из солдат махнул рукой, поднялся полосатый шлагбаум с красно-зелеными светофорами. Теперь Исмаил был полностью во власти Шауката и Фуада. Он и не подозревал, как близка к осуществлению его давняя мечта.

Шаукат заранее прикинул расстояние и так рассчитал дорогу, что последний крупный город у них на пути они проезжали ночью. Так безопаснее. Полиция спит-спит, а потом как проснется да как зарычит по всем проводам: дескать, перекрыть дороги, задержать машину такой-то марки с таким-то номером. Шаукат и Фуад давно пересекли границу, но власти различных арабских стран, если пожелают, находят общий язык.

Цель была близка.

Они решили больше не давать судье снотворное. До благословенной Мекки оставалось не более четырехсот километров. Надо, чтобы судья пришел в себя, иначе будет невозможно вести с ним тот нелегкий разговор, ради которого пришлось отправиться в такую даль. Шаукат уже определил, с какой скоростью ему надо ехать, чтобы прибыть на место именно в тот момент, когда толпы верующих из разных стран устремятся к Каабе — главной мечети, священному храму мусульман-суннитов. Никакая полиция не отыщет их тогда во всеобщей суматохе. Затеряться в толпе будет чрезвычайно легко…

В лучах зари показались словно окантованные золотом холмы, окружающие Мекку. Город несколько минут пребывал во мраке, но потом заискрились крыши храмов и шпили минаретов, взвились еле заметные дымки над домами, ожила пустыня окрест, залитая ярким светом дня.

Шаукат и Фуад переглянулись. Без слов было понятно, что делать. Оба поглядывали по сторонам, чтобы выбрать укромное место для стоянки, но по обе стороны ни дома, ни дерева — негде приткнуться. Надо было ехать дальше. Исмаил выжидающе молчал. Он давно уже пробудился, но счел за лучшее притвориться спящим. Сначала, когда он пришел в себя, ему показалось, что дело происходит во сне. Потом он понял: это не сон и он не в своем «пежо». Но почему и как он оказался здесь?

Исмаил, привыкший разбираться в чужих несчастьях, сейчас мучительно соображал, что с ним происходит, и ничего не мог понять. Шауката, сидевшего к нему спиной, он не узнал и принял было за шофера такси. Повернуть голову и взглянуть в лицо соседа он тоже не решался, чтобы не выдать себя. Чуть-чуть приподняв веки, он посмотрел вперед и по сторонам. Место незнакомое. На горизонте — возможно ли? — очертания Мекки. Что за наваждение? С кем он едет? Машина, где он сидит, слишком респектабельна для такси, спутники же ничуть не похожи на пилигримов.

Шаукат свернул с главной дороги, которую только из уважения к святым местам можно было назвать магистралью, на дорожку, ведущую к развалинам языческого храма. Развалины показались ему подходящим местом для беседы. Он вышел из машины и поразмялся немного, приседая, размахивая руками.

Исмаил полулежал в углу машины, со страхом думая о будущем. Куда же его завезли?.. Как бы желая ответить на этот вопрос, Шаукат поставил машину так, чтобы был виден известный всему арабскому миру город, где начал свой путь пророк Мухаммед.

Шаукат вернулся в машину, сел на переднее сиденье, повернулся лицом к Исмаилу.

— Пробудитесь! — громко сказал он.

— Господин судья! — Фуад затормошил пленника.

— Какой же я теперь судья? Я подсудимый!

Исмаил пошевелился. Его сковал страх. Он решил, что с ним хотят расправиться, иначе зачем бы люди, похитившие его, остановились в этом глухом месте. «Я заложник, — с ужасом думал он, — меня пристрелят или повесят».

— Нет, ты не подсудимый.

— А кто же? — Исмаил начал припоминать Шауката.

— Ты пилигрим. Мы тебя доставили в святые места. Ты же мечтал как истинный правоверный совершить хадж, не так ли?

— Мечтал, но не по приговору чьего-то суда, Такой хадж аллах не зачтет.

— Зачтет. Он «милостивый и милосердный». Впрочем, мы приехали сюда не для того, чтобы заставить тебя совершить хадж. Хочешь — совершай, хочешь — нет. Дело твое.

— Вы хотите убить меня как заложника?

— Во-первых, ты не заложник. Во-вторых, убить тебя мы могли и дома. — С этими словами Фуад отодвинулся в сторону, чтобы судья мог размять затекшие руки и ноги.

К судье медленно возвращался прежний апломб. На минуту он поверил, что его жизни ничто не угрожает.

— Это же издевательство над шариатом и надо мной. Вы за него ответите!

— Сначала ответить должен ты!

— Ах, значит, я все-таки подсудимый…

— Можешь считать себя подсудимым, если желаешь. Не в этом суть. Договоримся — хорошо, не договоримся — пеняй на себя. Ты же знаешь: проливать кровь в эти дни в Мекке — грех, и этот грех нечем искупить.

— Я-то это знаю, а вот он знает ли? — Судья повернулся к Фуаду. Фуад теперь внушал ему страх, он совершенно не был похож на услужливого расторопного кахвача, носившегося по свадьбе с турецкой кофеваркой.

Исмаил попытался поднять правую руку — она была прикована наручником к левой руке сидящего рядом Фуада. Судья оцепенел. Ему стоило огромных усилий выдавить из себя:

— О чем же договариваться — о сумме выкупа?

Фуад положил руку себе на колено и одновременно потянул руку Исмаила, как бы желая продемонстрировать пленнику, что деваться тому некуда.

— Да, о выкупе, но речь пойдет не о деньгах. Выкуп этот для нас все равно что редкий жемчуг, — сказал Фуад. — Для тебя же он дешевле чимы. Ты должен освободить несправедливо осужденную тобой Фариду, дочь Омара аль-Баяти.

Судья от изумления потерял дар речи. Какой-то миг он вообще ничего не понимал — кружилась голова, закладывало уши… Кто такая эта Фарида? Ах да, он помнит, девчонка, схваченная ночью на улице…

— И это все? — Он не верил своим ушам.

— Я же сказал, для нас это очень важно.

— Но вы могли добиться своего там, дома, и без этого рискованного путешествия.

— Почему рискованного? Здесь мы как раз ничем не рискуем, а у себя действительно рисковали бы, — отвечал Шаукат. — Твой братец нас бы не пощадил.

— Он и здесь не пощадит!

— Руки коротки — не достанет. Кстати, Фариду ты ко всему прочему почему-то осудил как партизанку.

— Для меня все, кто расшатывает устои шариата, оскверняет традиции, не считается с заповедями досточтимого писания, — еретики, изгои, отщепенцы. На языке газет и радио это и означает «партизаны».

— Еретики не партизаны.

— Все они отродье ивлиса. На суде я не допытывался, с кем она связана, ваша девица, но я понял точно, она не агнец, как вы думаете, не кроткая гурия. Она язва на здоровом теле общества.

— Значит, по-твоему, побиение шайтана есть побиение партизана? — Фуад вспомнил об обряде, во время которого верующие бьют камень, изображающий ивлиса.

— Я же сказал: все, кто пытается сбить правоверных с пути, начертанного аллахом, — ивлисы, говоря современным языком — партизаны! Если бы на суде я знал о связи этой девушки с вами, то «побиение партизана», уж поверьте, было бы настоящим. Теперь мне все ясно, но, жаль, поздно…

— Ты говоришь о путях праведных. Но почему ты не говоришь о прогрессе, которым идут другие народы? О пришельцах с тугими кошельками, что чувствуют себя хозяевами нашей земли? Разве путь пришельцев — путь праведников?

— Да. Они помогают нам обрести достаток.

— Какой достаток? — не выдержал молчавший до сих пор Фуад и дернул нечаянно рукой, забыв, что она прикована к наручнику Исмаила. Он ощутил острую боль и еще больше возмутился: — Почистил ботинки богачу из акционерного общества — он кинет тебе грош. Это ты называешь достатком?

— Аллах дал ему богатство на земле…

— А нам он даст на том свете? Спасибо. Я хочу поменяться местами с раисом, который засадил меня в хабс. Пусть он отдаст мне земное богатство, а все, что причитается мне на том свете, забирает себе…

— Они делают нас нищими. Мы сидим на сокровищах, а их из-под нас тянут во все стороны, — продолжал Шаукат. — Землю, политую кровью и потом наших предков, они нагло присваивают себе. Ты разве не знаешь об этом? Не видишь всего этого? Почему ты не равняешься на тех, кто на своей земле построил счастливую жизнь? А нам это что — запрещено?

— Их ждут вечные муки…

Фуад прервал его на полуслове:

— С ним разговаривать все равно что с черным камнем Каабы.

Мимо пронесся автобус, тот самый, что догнал их на границе. Фуад подумал, что надо спешить.

Шаукат думал то же самое:

— Времени у нас в обрез. Сегодня начало великого гида. Ты не должен опаздывать, если хочешь совершить хадж. Через неделю ты вернешься и освободишь из хабса безвинно томящуюся там девушку…

Исмаил усмехнулся:

— Девушка!.. Безвинная!..

— Да. Безвинная. Ты же не разобрался в ве деле. А она не смогла защититься, да и адвоката у нее не было.

— Словом, все ясно. — Фуад не собирался открывать парламентские прения. — Или ты освободишь Фариду, или тебе придется частями отправиться на тот свет.

— Как частями?

— Голову потом дошлем! На почте же все сразу не примут. Скажут: слишком тяжелая посылка. С твоими грехами ты весишь дай бог… — Фуад достал из кармана веревку, сплетенную из тонких капроновых ниток, с петлей на конце. — Вот эта веревка нам поможет. — Он поднес петлю к самому носу судьи, у того от страха чуть не вывалился язык. — Она давно по тебе плачет. Не согласишься — веревочка сама найдет твою тонкую шею. Соглашайся, пока она еще только плачет, а то поздно будет…

Шаукат решил смягчить впечатление от слов Фуада:

— Я уверен — до дурного у нас дело не дойдет. Но ты должен поклясться на земле пророка, у мусульманских святынь, что никогда и словом не обмолвишься о сегодняшней нашей… деловой беседе. Фуад, спрячь веревку. Мы не злодеи, не убийцы… Освободи руку судьи — она, наверное, затекла.

Фуад нехотя щелкнул замком, снял кольцо и спрятал в карман наручники, изъятые все у того же тюремного надзирателя.

Исмаилу, растиравшему занемевшую руку, вспомнился недавний случай. Судья по настоянию одного скаредного купца постановил отрубить левую кисть парню, уличенному в воровстве. Украл парень всего-навсего черствую лепешку, украл лишь потому, что умирал с голоду. Через день купца нашли повешенным в его собственном саду. Рядом висел и парень с отрубленной кистью. Он расправился с обидчиком и повесился сам… Исмаил с ужасом думал: «Не соглашусь — повесят, ведь точно повесят».

Как бы подтверждая справедливость его предчувствий, Фуад вытащил из кармана пистолет, глянул в ствол, подкинул слегка на ладони и молча спрятал. Запасливый парень — прихватил с собой все: пистолет, тонкую капроновую веревку, которая легко перережет шею. И правда, пойдешь к праотцам по частям — голова отдельно, тело отдельно.

— Вы поплатитесь за это издевательство. За моей спиной стоят могущественные люди.

— Во-первых, при чем тут издевательство? — спокойно спросил Шаукат. — Мы помогаем тебе осуществить давнюю мечту — паломничество в священную Мекку. Есть ли мусульманин, который не мечтал бы об этом? Во-вторых, мы знаем, что за твоей спиной немалая сила. Потому-то мы и завезли тебя сюда. Да и когда речь идет о задушевной беседе, вообще лучше быть в святых местах — откровенней как-то получается.

— За спиной у тебя твой брат. Это нам известно. Но Садык — он, думаешь, ничего не боится? Он спит и во сне видит вот это… — Фуад потряс петлей. — Конечно, сейчас он рыщет повсюду, поднял на ноги своих мюридов, эту нечистую рать, ищет братца. Пусть поищет… И знай: для него тоже настанет судный день. Есть люди…

Наступило молчание. Судья понял всю сложность своего положения. Лицом к лицу он встретился с теми, с кем борется всю жизнь. Ясно, почему эти, отпетые, везли его за тридевять земель. В родной стране они, конечно, не могли бы так уверенно ставить ему свои условия. О, дома, упади с головы Исмаила хоть волосок, обидчиков стерли бы в порошок,

— Ну, долго будем играть в молчанку? Ты свои приговоры выносишь куда быстрее.

Исмаил мысленно сравнил себя с пророком Мухаммедом, совершившим паломничество в Мекку перед кончиной. Мухаммед, можно сказать, сделал это не по доброй воле. Мстительная женщина напоила его ядом, пророк стал медленно угасать: поняв, что жить ему осталось немного, он решил еще раз посетить дом аллаха.

Сходство судьбы Мухаммеда с собственной растрогало и умилило Исмаила настолько, что на миг он даже ощутил себя пророком, по крайней мере праведником.

— Согласен, — тихо произнес судья. — Я освобожу узницу Фариду аль-Баяти. Но умоляю: не трогайте брата. Он никому из вас не встанет поперек дороги. Если что, я готов нести за него ответ. Сам надену петлю себе на шею. — Голос Исмаила задрожал; глянув на невозмутимого Фуада, судья легко представил себе, как по милости этого парня он в любой миг может закачаться на суку кедра или эвкалипта. — Через десять дней, если только аллаху будет угодно, чтобы я оказался дома, я выполню ваши условия. Здесь я совершу священный обряд, очищусь от грехов… Отпустите меня, умоляю вас. Я дойду до Мекки сам. Я не так уж стар.

— Можно опоздать.

— Не опоздаю. Доеду на попутной машине. Вот дорога еще не опустела. Все едут и едут.

Фуад был непреклонен:

— Еще не в ту гостиницу пойдешь.

— Разве сейчас найдешь гостиницу? Все забито, я знаю.

— На твое имя снят номер в гостинице «Арафа». И оплачен. На ихрам и другие расходы у тебя, надеюсь, найдется немного денег? Ты же хотел купить невесте дорогой подарок, а купил дешевенький…

Исмаил поразился: Фуад все знает о нем. Видно, давно следит.

— Деньги есть, — согласился судья.

— Помни наш уговор! — Шаукат снова взялся за руль. — Никто ничего не знает. Все делается тихо, бесшумно. Мы подъезжаем к гостинице. Ты выходишь из машины, направляешься к метрдотелю, называешь свое имя и получаешь ключ от комнаты. Остальное — твое дело. Но помни: любой опрометчивый шаг прервет твое паломничество… И нам хлопотно будет. Ясно?

— Больше мы не встречаемся. Ты «нас не видел, мы тебя не видели, — добавил Фуад. — Да примет аллах твое паломничество, святой человек! Учти, мы те самые два ангела, что незримо сидят на плечах мусульманина.

— Понял. Я «под колпаком».

— Пусть так. Зато одновременно ты очутишься под куполами храма. Во время совершения обрядов не забывай о нас. Мы будем неподалеку. Если будет нужна помощь — не стесняйся: мы тебя в беде не оставим. Аллах и нам зачтет доброе дело. Вздумаешь позвонить, телеграмму отбить — сам или через кого-нибудь, — вынудишь нас к крайним мерам.

— Я все понял. — С этой минуты Исмаил Старался отрешиться от мирских дел и думать только о священной Каабе и об ихраме, в который предстоит облачиться.

Словно бы отдохнув, «мерседес» плавно катил навстречу восходящему солнцу. Мекка, похожая издали на россыпь игрушечных кубиков среди гор и холмов, кубиков, смешанных с голубыми куполами и шпилями, словно звала Исмаила: ты долго собирался сюда, иди же скорей! По обе стороны дороги в поисках корма и воды бродил скот. Волы и коровы казались Исмаилу. неземными существами…

Людской поток захлестывал улицы города. Автомобили, навьюченные ослы, повозки, телеги… Бесконечная толпа, в которой заметно выделялись «верховые» — больные, сидящие на плечах специально нанятых слуг. Те, что посостоятельней, нанимали двоих и восседали в паланкине или на носилках. В этом потоке медленно, немилосердно сигналя и обдавая всех черной гарью, тащились грузовики, обшарпанные автобусы. Горячий, пыльный воздух смешивался с дымом, поднимавшимся в небо от уличных жаровен.

Возле старой гостиницы Исмаил выбрался из автомобиля и оказался в гудящей толпе, осаждавшей вход. Лакей кинулся взять вещи знатного паломника, подъехавшего на «мерседесе», и был удивлен, узнав, что тот прибыл налегке.

Исмаил поклонился сидящим в машине людям и исчез за дверями «Арафы», напоминавшей скорее Ноев ковчег в дни потопа, чем небольшой отель.

Шаукат тотчас отъехал от тротуара.

Надо было найти место для машины. Напрасно Шаукат сигналил изо всех сил: голос «мерседеса» тонул в общем гвалте, как и свистки полицейских. В конце концов ему удалось завернуть в чей-то дворик. Фуад тут, же покинул его и вернулся в гостиницу, чтобы не спускать глаз с Исмаила. Вдруг почтенный пилигрим вздумает воспользоваться услугами почты…

Исмаил стоял посреди холла, похожего на переполненную тюремную камеру, и не верил, что его ждет отдельная комната. Люди сидели на узлах, лежали вповалку на голом каменном полу. Чтобы подойти к администратору, надо было шагать прямо через тела паломников, без сил свалившихся у стойки. Исмаилу очень хотелось есть, он смертельно устал. Исмаил был готов даже сесть, как все, прямо на пол и подремать. На всякий случай он решил все-таки осведомиться насчет номера, протиснулся к стойке, назвал свое имя.

— Место мне заказано, — вполголоса сказал он, абсолютно не веря в свое счастье. Он даже не смел сказать: «номер».

— Да, сахиб. На ваше имя заказан номер.

Ошеломленный Исмаил протянул руку и взял ключ.

Воистину коль повезет, то и муравей задушит змею. Исмаил заглянул в номер и тот-час спустился вниз — поискать еды. Внезапно он заметил знакомое лицо. Земляк шел через холл в окружении четырех своих законных жен. Высокий, сгорбленный старик опирался на палку. Старшая жена держалась за его ихрам, вторая уцепилась за старшую, третья — за вторую, четвертая, самая младшая, замыкала забавное шествие.

— Ассаламу аллейкум, мубарак! — кинулся старик к Исмаилу.

— Уалейкум салам! — отвечал Исмаил, с трудом скрывая искреннюю радость.

— Ты еще не в ихраме?

— Я только что прибыл.

— Торопись, времени в обрез. Ихрам продается вон там, — старик указал на большой киоск посреди холла.

Пробраться к нему было нелегко, но выхода у Исмаила не было. Он переступал через мешки, узлы, чемоданы, через спящих старцев, разморенных духотой. К самому прилавку он так и не подошел — протянул через чью-то голову деньги и получил два куска материи. Хорошо, что у него отдельная комната. Судья отправился к себе.

— Мы подождем тебя! — крикнул ему вслед старик.

— Шукран. Я быстро. — Исмаил поднимался по лестнице, мучительно пытаясь припомнить имя земляка. Лучше всего, конечно, присоединиться к его семейству. Их пятеро, у них наверняка есть и еда. Женщины всегда запасливы…

Старика звали аль-Мамун, и он был уже довольно давно знаком с Исмаилом. Палестинские беженцы, лишившиеся родины и ищущие крова в чужих землях, вынуждены были идти на крайности. Они продавали за бесценок все, что могли. Еще не старый тогда аль-Мамун присмотрел себе у них невесту удивительной красоты. Заплатил, не торгуясь, шарту и привез домой девочку, совсем еще ребенка. Старшая жена возненавидела ее за то, что муж оказывал ей явное предпочтение; самому аль-Мамуну она при случае напоминала, что его любимица не родит детей. Дальше — больше: обозленная, почти покинутая мужем женщина решилась на открытую подлость. Слуге, молодому парню, она велела пойти на выгон, где пасутся овцы: дескать, выбери самого жирного барана, привяжи его у водоподъемного колеса, потом аль-Ханса (так звали юную жену) придет и заберет его.

Аль-Мамун спросил: «Где аль-Ханса?» Старшая жена только этого и ждала.

«Если хочешь лицезреть свою любимицу, иди к сакии».

Аль-Мамун помчался к выгону, не чуя под собой земли от бешенства. Любимую жену он застал на берегу реки в обществе молодого слуги. Схватил лежавший у сакии лом и убил женщину, неразобравшись, виновата она или нет. Парень с перепугу сбежал…

Аль-Маму на привлекли к уголовной ответственности. Как раз в это время вышел закон, карающий за самосуд, но Исмаил доказал, что преступление совершено раньше, а закон обратной силы не имеет.

Теперь, узнав Исмаила, аль-Мамун готов был оказать судье любую услугу. Тем более что судья один, а в бурном людском потоке легко утонуть одинокому человеку, нужны попутчики. Старик не раз с благодарностью вспоминал шариатского судью. За это время он успел восполнить потерю — женился еще дважды. Состарившись, аль-Мамун решил продемонстрировать свое благочестие: сам приехал, чтобы очиститься от грехов, и привез жен: мол, глядите, я убил обманщицу, но верных привез к божьему дому — Каабе.

Исмаил оделся в ихрам, спустился вниз и там с радостью узнал, что аль-Мамун приехал в Мекку на своем автобусе и готов предоставить судье место. Недаром говорят: какой камень покатишь перед собой, такой и встретишь. Не будь Исмаил так справедлив, неизвестно, чем бы кончилось разбирательство «убийства чести». Доброе дело не пропадет… Исмаил уверил себя, что он только и делает, что творит добрые дела, иначе аллах не послал бы ему земляка в такую трудную минуту. Ведь обычно, отправляясь в паломничество, люди собираются группами, и большими, едут вместе и стараются не разлучаться, пока не вернутся домой, а Исмаилу было суждено оказаться одному в безбрежном людском потоке. К тому же будут и свидетели того, что он посетил святые места и совершил хадж.

Фуад тоже не ожидал, что Исмаилу так повезет. Держать шестерых в поле зрения даже легче. Пока Исмаил говорил со стариком, знакомился с его женами, Фуад поспешил к машине и рассказал обо всем Шаукату. Во время процессии следить за Исмаилом будет Шаукат. Так они уговорились.

Исмаил в конце концов припомнил историю своего знакомства с аль-Мамуном. Он был так рад обрести друзей, что даже забыл на какое-то время о своих двух «ангелах».

— Ты с женами! Очень похвально!

— Мышь приняла ислам, но мусульман не прибавилось, не так ли? — пошутил старик и сам засмеялся.

— Пророк Мухаммед говорил: в день по три раза проведи ладонью по голове каждой жены. — Исмаил нарочно говорил громко, чтобы его слова слышали женщины, стоявшие неподалеку. — На том свете встретитесь с чистыми лицами…

Шаукат, пришедший в гостиницу, не сразу узнал Исмаила, облачившегося в священное одеяние, тем более что вокруг, куда ни посмотришь, все были в ихраме, женщин и то не сразу отличишь от мужчин. Сплошное белое людское море, лишь пятнами чернеют смуглые лица.

— Жаль, не знал я, что ты собираешься в святые места, вместе бы приехали, — говорил аль-Мамун.

— Я собрался как-то сразу, — лукавил Исмаил. — Давно говорил себе: на будущий год, а тут подумал: сколько можно откладывать! Разве есть мирская забота, которая вправе отодвинуть святое дело?

— Тамам, очень верно. Дела всегда найдутся, а мусульманину самое важное — исполнить свой долг перед богом. Я тоже откладывал. То одна жена не может, то другая… Потом зафрахтовал автобус и… садись, кто хочет, не то поздно будет. Представь себе — сели! Все сели. Правда, в пути я с ними намучился. Старшая качки не переносит.

До слуха Шауката донеслись слова старика, предлагавшего Исмаилу поделиться с ним куском черной парчи. Аль-Мамун исхитрился добыть парчу за немалую плату у одной духовной особы. Судья очень обрадовался. Это ведь парча не простая, ее оторвали от старой кисвы — чехла, которым защищают крышу Каабы от пыли. Исмаил даже не мечтал о таком счастье!

— Да вознаградит тебя аллах, аль-Мамун! Ты очень щедр, ты истинный мусульманин.

— На земле пророка иным быть нельзя. — На самом деле стариком руководило не благочестие, а желание отблагодарить судью, прикрывшего его когда-то своей ладонью.

Так или иначе, но все эти небольшие события были приятным предзнаменованием — об «ангелах» Исмаил теперь уже не желал и думать.

«ОСВЯЩЕНИЕ»

Глава эта рассказывает о том, как исполнилась наконец одна заветная мечта. Правда, ее исполнением мечтавший был обязан не себе самому, а совершенно, посторонним людям

Все живое вдруг всполошилось, задвигалось. Больные и калеки из тех, кто побогаче, вскарабкались на плечи носйлыциков. Немощные бедняки готовились хоть на четвереньках, но добраться до Каабы и умереть на каменных плитах. Люди кучками толпились вокруг руководителей тавафа, обрядовой процессии. Каждой группе предстояло идти отдельно.

День всеобщего хаджа (совпавший к тому же с пятницей) выдался безоблачным и жарким. Паломники заполнили улицы и переулки, ведущие к главной мечети, где им предстояло прослушать проповедь. Все спешили, чтобы занять место получше. Никто не думал о том, что эту гигантскую толпу невозможно вместить не только в самой Каабе, но и на площади перед ней. Люди спешили так, словно говорить с ними собирался сам пророк Мухаммед.

Шаукат с фотоаппаратом в руках двинулся за паломниками; паломники, нараспев читая суры корана, шли следом за руководителем тавафа — сеидом в черной абае, чалме и стоптанных сандалиях. Исмаил, знавший молитвы не хуже самого предводителя, старался, однако, не отстать от него. Сеид громко и внятно произносил слова, их следом повторяла процессия. Гул молитв приводил в трепет участников процессии, отрешившихся уже от всего мирского, никто не замечал ни палящего солнца, ни дыма от жаровен, ни густой дорожной пыли.

Шаукат, подхваченный людским потоком, теперь не смог бы повернуть назад, даже если бы захотел. Он решил сделать несколько снимков на память — когда еще удастся приехать в Мекку снова… Ему хотелось осмотреть священный город, не раз подвергавшийся разрушениям, не раз горевший в огне. Когда-то во время пожара от пламени раскололся знаменитый черный камень…

«Надо обязательно держать хоть небольшую дистанцию между собой и остальными, иначе не смогу фотографировать», — думал Шаукат. Паломник, шедший перед ним, мало отличался от остальных, особенно после того как надел ихрам, совершил омовение, выкрасил ногти и умастил тело благовониями. Дышать рядом с ним от всего этого стало еще трудней. Жены аль-Мамуна старались держаться за мужа. Старшая, впрочем, ухватилась даже за судью, боясь потеряться. Не будь аль-Мамун такого высокого роста, Шаукату пришлось бы худо, а так, издалека завидев старца, он уже знал, где палимый немилосердным солнцем, тащится Исмаил;

В толпе Исмаил окончательно забыл о своих злоключениях. Вместе со всеми он громко повторял молитвы, был всецело поглощен торжественным ритуалом и даже не замечал, когда ему наступали на пятки или хватали за ихрам. Исмаил многое знал о легендарной Каабе, возведенной еще в доисламские времена, знал, что названием своим Кааба обязана форме здания, напоминающего куб. Построена Кааба из серого камня. Три угла имеют названия — «иракский», «сирийский» и «йеменский», в зависимости от того, в какие стороны они обращены. Четвертый угол именуется «черным», потому что в нише, углубленной в стене, покоится священный черный камень. В обычные дни Кааба покрыта черной парчой — кисвой, доставленной из Египта специальным караваном, а в конце месяца зу-ль-када тоже, как и паломники, «одевается» в ихрам — ее покрывают белым чехлом…

Сейчас судья впервые видел Каабу собственными глазами, дышал ее воздухом. Вокруг Каабы вьется дорога для обрядовых процессий. По ней он, Исмаил, сейчас идет. У входа, в камнях мостовой, есть углубление, именуемое творилом. Здесь, по преданию, создатель Каабы Авраам и его сын Исмаил, тезка судьи, готовили известь для постройки. Увидев «Микам Ибрахим» — камень, на который якобы становился Авраам, Исмаил прослезился от умиления, от радостного чувства, что исполнилась его мечта.

Шаукат в этот момент подумал о Фуаде стерегущем автомашину. Впрочем, стережет ли? Он столько времени не спал, наверное, прикорнул на сиденье. А вдруг Садык уже спохватился, объявил розыск?..

Над Каабой, как над растревоженной пасекой, стоял монотонный гул. Внезапно носильщик, несший прямо перед Шаукатом костлявого, немощного старца, выбившись, верно, из сил, уронил, свою ношу. Толпа, напиравшая сзади, могла раздавить старика, но Шаукат помог носильщику усадить больного на место. Пока он возился со стариком, «объект наблюдения» чуть не исчез из виду. Слава богу, Исмаил задержался у места погребения многострадальной Агари. Могила Агари была расположена как раз между мраморной стеной Каабы и внешней стеной, имеющей форму полукруга, Приподнявшись на цыпочки, Шаукат разглядел вдали сначала аль-Мамуна, потом Исмаила и четырех женщин. Жены, вцепившись друг в друга намертво, в испуге думали только об одном — как бы скорей вернуться к автобусу.

В судьбе Агари Шаукат вдруг увидел что-то общее с судьбой Фариды. Как и Агарь, она пострадала безвинно. С каким душевным трепетом, с каким благоговением проходили мимо могилы Агари женщины-паломницы! Каждой хотелось хотя бы мизинцем коснуться камня гробницы, где спит вечным сном героиня древней трогательной легенды. Эту женщину погубила злобная соперница. Агарь пала жертвой клеветы и ни в чем, как и Фарида, не была виновата.

Шаукат помнил, что рядом с могилой Агари похоронен и сын Авраама — Исмаил. Он взглянул на судью, но тот был поглощен другим и даже забыл, что проходит мимо праха своего тезки. Исмаил думал лишь о том, как пробиться к черному камню. Его история казалась Исмаилу чем-то схожей с его собственной жизнью. Белый ангел, посланец аллаха, гласило предание, летел на землю, но упал и превратился в черный камень. Судью всегда приводила в трепет эта легенда. Может, он тоже ангел в душе?

Судья стремился к черному камню «аль-хаджар аль-асуад», лежавшему в нише слева, неподалеку от золоченой двери. Началась давка. Паломники жаждали коснуться камня губами и, позабыв, где они, уже работали локтями, а то и кулаками. «Верховые» даже падали с плеч носильщиков, но все равно старались как-нибудь докарабкаться до ниши. Редким счастливцам, однако, удавалось поцеловать камень. Паломники перед поцелуем трут потрескавшиеся губы. Исмаил тоже несколько раз провел ладонью по губам, хотя знал, что не о такой чистоте уст говорится в легенде. Черный камень, гласит она, в судный день оживет, вновь станет белым ангелом и возвестит правду о тех, кто его целовал, откроет, чьи уста были чисты, а чьи — нет, ибо их загрязнили лицемерие, ложь, ханжество. Исмаил был уверен, что сам-то он из тех, кто, поцеловав черный камень, обретет на земле «высшее счастье», чье имя назовут среди имен праведников. Где-то в самой глубине его души все-таки тлело сомнение: вдруг белый ангел не подтвердит чистоту его уст? Причин для сомнений было немало. Вот хотя бы та же самая Фарида. Правильно ли он ее осудил, до конца ли разобрался в ее деяниях? Исмаил проталкивался вперед, а про себя повторял: «Освобожу я ее, будет она на свободе». Судья работал локтями, коленями, грудью, отталкивая идущих рядом и пытаясь сунуть в нишу свою маленькую голову — хорошо она держалась на такой длинной шее. К счастью, рядом с ним по большей части были женщины и паломники на носилках. Носильщики выбились из сил, а женщины стремились только рукой коснуться святыни. Исмаил воспользовался этим, рванулся вперед и приник губами к отполированному миллионами губ, стянутому серебряными обручами камню.

Шаукат торопливо сделал снимок — получится, не получится, — кто знает. Повторить кадр было невозможно, толпа потащила Исмаила дальше.

Шаукат боялся, что у него отнимут фотоаппарат. Мекка священна, отсюда запрещено увозить даже малую песчинку, за этим внимательно следят бесчисленные служители, особенно служители Каабы, для которых святилище — главный источник существования. Но Шаукат во что бы то ни стало должен был исполнить роль «ангела», сидящего на правом плече подопечного регистрирующего его «добрые деяния». Что может лучше фотографии подтвердить паломничество Исмаила в святые места?

Дальше высился небольшой купол над колодцем зем-зем, древнейшей частью святилища. Воду из колодца качают насосом, паломники должны дойти до крана и напиться.

Очередной снимок Шаукат сделал, когда Исмаил подставил сложенные ковшиком ладони под резиновый шланг, а специальный служитель обдавал струей судью и всех, кто стоял рядом, демонстрируя свою щедрость. Никто не протестовал — напротив, каждый был счастлив промокнуть до нитки и, если было бы возможно, плескался бы в священной воде. Люди не отходили от шланга, их оттесняли в сторону напиравшие паломники.

Паломников ожидал навес, под которым находились два священных холма — Сафа и Марва. Паломникам полагалось семь раз пробежать от одного до другого, как бы повторяя маршрут несравненной Агари, младшей жены Ибрагима. Жестокая старшая жена заставила Ибрагима прогнать молодую, возведя на нее напраслину, несмотря на то что Агарь была беременна. Скитаясь по пустыне, Агарь родила сына, положила его на песок и пошла, искать воду. И вдруг, гласит легенда, с холма прозвучало: «Вода здесь». Молодая мать взбежала на холм Сафу, откуда доносился голос, но воды не нашла. Она была в отчаянии. Тот же голос прозвучал с другого холма — с Марвы. Женщина бросилась туда. И так семь раз — от холма к холму. Но бог помог Агари: воду она нашла там, где лежал ребенок. Бегая от горы к горе, мать пятками пробила землю, и из колодца забил фонтан.

Паломники семь раз должны взобраться на каждый холм. Расстояние между ними примерно триста шагов, но женщины были готовы до изнеможения бегать по торной тропе мученицы.

Шаукат сделал еще несколько снимков в тот момент, когда Исмаил, выбиваясь из последних сил, носился между холмами. Сафа и Мавра символизируют в сознании мусульман женское страдание. Веками их обдувают злые ветры, раскаляет солнце. Для верующего это даже не холмы, а гигантские скалы, вскинувшие к облакам седые вершины. Но доля женщин не становится менее горькой, — напротив, клевета, злословие, как самум, несущий пыльные облака через поля, овраги, горы и государственные границы, пробираются из века в век, коверкая судьбы. Сколько дел о клевете прошло через руки Исмаила! Он опять подумал о Фариде. Не возвела ли полиция напраслину на девушку? Исмаил старался отогнать эти странные мысли, ибо если так, то легко можно оправдать и действия двух «ангелов», по милости которых он оказался здесь. Состраданием к Агари Исмаил проникся еще потому, что новорожденного, для которого молодая мать искала воду, звали Исмаилом. Это его именем наречен судья, значит, Агарь как бы доводится ему матерью.

К вечеру следующего дня паломники уже с трудом волочили ноги, но никто не жаловался на усталость, — наоборот, всем хотелось подвергнуть себя еще большим испытаниям. Почти никто не помышлял пропустить хоть какой-нибудь ритуал, не спешил обрить себе голову и освободиться от ритуальных запретов, как это предлагал сделать старик аль-Мамун, когда они, измученные, вернулись в гостиницу. Паломников ожидали новые обряды. Первый — жертвоприношение. Но прежде чем идти на базар, надо договориться, что будут покупать, а договориться с женами не так-то просто. Старшая, считавшая себя непререкаемым авторитетом и хозяйкой дома (ее побаивался сам а ль-Мамун, хотя и не признавался в этом), предлагала купить животных по количеству паломников, но чтобы было не так накладно — ей и мужу по барану, остальным по овце. Другие жены заявили решительный протест: почему это ей барана, сильного и круторогого, а им по дохлой овце? Разве души у людей не одинаковы? Самая младшая не привыкла считать динары. Она предложила купить всем по верблюду.

— Глупая! Откуда столько денег? Верблюд стоит дороже, чем дюжина таких душ, как твоя! — оборвала ее старшая жена.

Вторая жена предложила компромисс:

— Купим одного верблюда. Много ли душам надо! К тому же все будем вместе. И сахиб с нами не разлучится.

Третья молчала, зато самая младшая, которую звали Хасна, вдруг обнаружила характер.

— Обязательно по верблюду, и двугорбому! Вдруг сахиб захочет с кем-нибудь из нас ехать вдвоем. Ему один горб… — Хасна почему-то была уверена, что души, если они поедут на верблюде, непременно устроятся на горбах. Девочке даже не дали договорить.

— Ах, вот оно что! Хасна думает, что сахиб выберет ее в спутницы. Да ты спихнешь его в ад, чтобы самой ехать налегке, — зло заметила старшая. — Ишь какая. На одном горбу ты, на другом он… Хотела бы я посмотреть на эту картинку!

— С тобой же он не поедет! — не сдавалась младшая. — Твои грехи на трех верблюдах не увезешь.

Ссора могла прервать дальнейший путь, если бы не вмешался аль-Мамун.

Старик заговорщически шепнул на ухо Исмаилу:

— Куплю одногорбого. Все души, как виноградины, образуют одну кисть. Никому не будет обидно.

Исмаил нашел это разумным.

Услышав издали, о чем спорят жены, Шаукат подумал: нет, женщин не переделаешь. Только что они шли мученической стезей Агари, но души их не смягчились, не просветлели. И то сказать — раздоры не были редкостью даже в семье пророка. Взять хотя бы историю с последней женой Мухаммеда — Айшой. Во время долгого и изнурительного похода Айша ослабела так, что отстала от колонны. Пророк заволновался, заметив отсутствие жены, послал всадников искать ее — те вернулись ни с чем. Прошло какое-то время, и Айша объявилась, но не одна, а в обществе молодого воина по имени Али. Пошла дурная молва, арсары взяли под сомнение супружескую верность молодой женщины. Чтобы заглушить ропот, пророк спросил воина, вернувшегося вместе с его женой: как поступить? «Развестись», — коротко ответил молодой мусульманин и этим дал новую пищу злословию. Пророк не хотел так легко поддаться ревности, тем более что речь шла о дочери халифа Абу Бекра, его недавнего противника, он женился на ней из политических соображений. Развестись с Айшой значило снова начать борьбу там, где он с таким трудом добился примирения… Впрочем, это все история. Шаукату всего важнее решить, как быть дальше, — следовать за Исмаилом или возвращаться назад. Судья вошел во вкус дела и будет пытаться выполнить всю программу паломничества, поэтому, не боясь опасных выходок с его стороны, можно возвращаться домой, чтобы в случае чего иметь алиби. Но хотелось и посмотреть, как поведет себя Исмаил в Мекке, сделать новые снимки, — авось, пригодятся в будущем. Шаукат еще не очень представлял себе, где они могут пригодиться: в суде или в газете, а может быть, и там и там.

«Надо посоветоваться с Фуадом», — решил он и оставил Исмаила вместе с его компанией.

Фуад иначе и не мыслил: конечно, ехать дальше. Судья ведет себя молодцом, да и брат его пока шумихи не поднял, судя по тому, как спокойны здешние сыщики. Хотя кто знает, что он придумает завтра?

Скотный базар был огромен. Непоеные и некормленые животные, которых много дней гнали через пустыню, обессилели настолько, что даже не могли блеять. Верблюдов, овец, коз сколько угодно. Подходи и выбирай. Трудней тащить животное, потому что, чуя запах крови, оно упирается, цепляется копытами за землю, ни палка, ни пинок ногой не могут заставить его двигаться. Исмаил выбрал самого большого барана; аль-Мамун купил верблюда, но одногорбого, и дал женам пищу для нового спора.

Исмаил со своей покупкой направился на поляну жертвоприношения, где Скот не столько резали, сколько немилосердно кромсали. Кровь текла ручьем. По ритуалу мясо жертвенного животного надо раздать нищим. Но где их взять? Те, кому было нужно мясо, уже запаслись им. Ну ладно, барана зарежут, мясо бросят в канаву — это еще не так страшно. А вот если в жертву принесли верблюда, то куда девать столько мяса?..

Исмаил вспомнил средневекового философа, мыслителя, врача и юриста Ибн Рошда, теориями которого увлекался в молодые годы, в частности поддерживал его теорию двойной истины. Ибн Рошд считал, что наука и религия должны сосуществовать, распределив между собой сферы действия. Но из попытки возродить старую концепцию — примирить науку и религию — ничего не получилось. Исмаил лишь вызвал гнев духовенства, это могло плохо сказаться на его карьере, и тогда он отступил от тезиса Ибн Рошда о вечности материи и смертности души и принялся утверждать обратное. Словно желая показать, что он окончательно порвал с учением средневекового ученого, последователя Аристотеля, Исмаил выбрал сегодня для жертвы самого резвого барана. Будет на чем мятущейся душе судьи преодолеть мост через ад.

Оказалось, однако, что тащить в жару упрямого барана не так-то просто. Исмаил даже сел верхом и бил барана кулаком по курдюку, но животное, обезумев от запаха крови, чуть не сбросило своего мучителя. Вдобавок ко всему возле каждого резчика выстроилась очередь. Хоть бросай барана!

Старик аль-Мамун решил разумно: верблюда можно вести в поводу, животное податливое, доверчивое, да и есть кому подгонять его сзади в случае чего. Исмаил тщетно поглядывал вокруг — может, какая-нибудь из жен аль-Мамуна поможет ему. Куда там — все заняты жертвоприношением. Исмаил с трудом подтащил барана к резчику и замер, ухватившись обеими руками за крутые рога, как за руль велосипеда, — похоже, он приготовился мчаться верхом по узкому мосту через ад…

Слава богу, было покончено и с этим обрядом.

Чтобы завершить малый цикл, именуемый умрой, оставался последний — третий — обряд. Паломник должен обрить голову и обрезать ногти. Волосы и ногти полагалось завернуть во что-нибудь — в платок или бумагу — и зарыть в землю. Парикмахеры, а может, простые парни, вовсе не знакомые с ремеслом, вооружились бритвами, остро отточенными кухонными ножами и даже лезвиями кос. Когда один из таких умельцев принялся брить Исмаила, тот чуть не взвыл от боли. Когда пытка кончилась, голова Исмаила была в крови, но его утешало сознание исполненного долга.

Пока паломники были заняты жертвоприношением, Фуад бродил вокруг Каабы. Ему даже удалось совершить ценное открытие. Раньше Фуад верил в легенду, гласившую, будто крыша Каабы висит между небом и землей. Оказалось, это ерунда. Весь секрет в отполированной золотой кайме шириной примерно в метр. В знойный день блеск этой каймы создает впечатление, будто образовался просвет между крышей мечети и стенами. Служители святилища обращают внимание паломников на эту иллюзию и выдают ее за чудо.

Глядя на запруженные толпами улицы, Фуад не без тревоги думал о том, как они будут выбираться из Мекки. Паломники тем временем принялись готовиться к нелегкому путешествию в Муздалиф, расположенный в шестнадцати милях от лучезарной Мекки. Из улиц, переулков и дворов медленно выезжали автобусы, грузовики, легковые машины, мотоциклы. Все это вытягивалось в бесконечную колонну. Паломники залезали на крыши автобусов и там устраивались среди узлов и чемоданов. Некоторые пытались даже усесться на бамперах. Шоферы, ругаясь, стаскивали безумцев. Фуад предусмотрительно запер дверцы «мерседеса», чтобы кто-нибудь на ходу не попытался вскочить в машину.

Исмаил, так удачно пристроившийся к аль-Мамуну, был очень доволен. Паломничество, в сущности, обошлось ему почти даром: денег стоили только ихрам и жертвенный баран. Пожалуй, он даже смог бы вернуться домой самолетом, но расставаться с женами аль-Маму-на, заботившимися о нем так же, как о муже, ему не хотелось.

Дорога была утомительной. Колонна автомобилей шла медленно, люди задыхались от пыли и зноя. Далеко за полдень колонна остановилась вблизи горы Арафа на поляне, где заранее были во множестве расставлены палатки для паломников. Они стояли так близко одна к другой, что вся поляна была опутана веревками, которыми палатки крепились к деревьям. Пробираться через них — все равно что лезть через проволоку. А каково калекам и женщинам, когда они с ног до головы закутаны в ихрам?

Шаукат был наслышан об Арафе — там, если верить преданию, встречались Адам и Ева, изгнанные из рая. После райских кущ и деревьев с волшебными плодами голые склоны горы могли показаться адом… На вершине Арафы высилась беломраморная колонна — словно окаменевшая прекрасная Ева. Паломники готовились брать штурмом эту высоту. Взбираться наверх им предстояло на четвереньках. Не беда, если ссадины на ногах и руках будут кровоточить: это даже хорошо — пролить кровь на святой горе, На подступах к Арафе немало источников. Все они искусственные и предназначены для утоления жажды во время восхождения. Знающие толк в ритуале никогда не пьют из них, но иные фанатики так напиваются водой священной горы, что потом бывают не в состоянии достичь вершины. Тем, кто расположился подальше от источников, воду привозят в цистернах. Около цистерн сразу же выстраивается беспорядочная очередь, там действуют по принципу: кто смел, тот и напился.

Тут же совершается еще один обряд — раздача очистительных милостынь. К палаткам, где отдыхают паломники, подходят нищие, калеки, слепые. Если ты не запасся мелкой монетой, разоришься, потому что отказать просящему нельзя. Достаточно кому-нибудь из нищих проклясть тебя за жадность, и часть твоих трудов, увы, пропала.

Аль-Мамуну и Исмаилу достались две стоящие рядом палатки. Одна для женщин, другая для мужчин. Разлечься бы поудобнее да отдохнуть, — но куда там! Нищие не просят, а требуют исполнения долга. Среди паломников немало молодых людей. Каждый парень должен пофорсить, показать, что его магнитофон звучит громче, чем у соседа. Поляна гудит, точно осиный рой. Аль-Мамун вздремнул, но больше никому не удалось сомкнуть глаза за ночь. Исмаил читал молитвы. Иногда шум снаружи был так силен, что он не слышал собственного голоса.

Шаукат и Фуад поставили машину так, что Исмаилу трудно было их заметить: прикрытием «мерседесу» служил автобус. Измученный Фуад завалился спать, и нищим не удалось добраться до его кошелька. А Шаукат не спал и с возрастающим изумлением наблюдал за всем, что творилось вокруг. Он слышал немало рассказов о паломничестве, но недаром говорят: лучше один раз увидеть…

Девятый день месяца зу-ль-хаджа был таким же торжественным, как все предыдущие. Исмаил снова благодарил судьбу за то, что стал участником великого хаджа.

Народу становилось все больше и больше. Старика аль-Мамуна так прижало к женам, что он чуть не раздавил старшую. Впрочем, та всегда была готова поддержать мужа своим плечом, лишь бы он находился подальше от младшей. Аль-Мамун уже еле держался на ногах, но с нетерпением смотрел в ту сторону, откуда должен был появиться имам, глава исламской общины.

Сразу же после полудня имам под гомон молитв и возгласы паломников направился к вершине горы Арафа. Легко, красиво шел его белый конь, ведомый двумя мюридами; третий мюрид держал над головой имама огромный зонт, усыпанный драгоценными камнями. Зонт напоминал купол ночного неба, озаренного звездами. По обе стороны пути имама лежали и стояли калеки и слепые, верившие, что они исцелятся, едва лишь имам взглянет на них. Но имам сидел в седле, как каменное изваяние, глядя прямо перед собой.

Он достиг наконец вершины горы, встал у белой колонны, повернулся лицом к Каабе, вознес руки к небу. Над ним вспыхнула ракета и осыпала его искрами. Всадник словно слился с горой в одно целое. В вечерних сумерках зазвучал певучий голос, — имам молил всевышнего, чтобы тот утвердил паломничество правоверных…

Ему ответил тысячеголосый гул:

— Амин!

— Инш аллах!

Паломники в благоговейном молчании снова слушали о том, что ждет правоверных в раю: они увидят родники, которые щедро напоят их молоком, источники с вином подарят особое наслаждение: из них можно пить, не пьянея…

Аль-Мамун чуть не плакал от умиления. Услышав о прекрасных гуриях с большими, блестящими глазами, он с горечью подумал, что слишком стар для прелестных обитательниц рая, и пожалел, что не умер в молодые годы. Он оглянулся на своих жен и вдруг вспомнил ту, которую убил сгоряча… У нее были большие, кроткие черные глаза. Вдруг они встретятся в раю, и она укорит его. Но, пожалуй, будет еще хуже, если в раю она достанется другому.

— Инш аллах! — Слова имама тонули в общем гуле.

Имам повествовал о загробной жизни с такими подробностями, будто только что приехал от аллаха и, закончив проповедь, вернется к нему на своем тонконогом скакуне. Голос у него был таинственный, завораживающий…

ОЖИДАНИЕ ЧУДА

Эта глава, посвященная несбывшейся надежде одной несчастной девушки, содержит ряд ценных советов по поводу того, что следует делать при жизни, чтобы душа правоверного после смерти могла благополучно миновать мост через ад

Подножие священной горы опустело, словно самумом сдуло всех паломников. Остались лишь несколько немощных пилигримов, у которых не было сил даже взывать о помощи. Тут были и умирающие. Они покидали мир с чувством удовлетворения от того, что делают это не где-нибудь, а на священном месте и во время ритуала.

Шаукат чуть задержался, возясь с машиной. Вдруг слуха его коснулся жалобный стон.

Было похоже, что скулил голодный щенок, потерявший мать. В следующий миг он увидел девушку. Стоя на коленях, будто она совершала салят, девушка раскачивалась из стороны в сторону и стонала. Шаукат подумал, что она, наверное, больна. Надо отыскать врача. Он видел вроде бы машину «скорой помощи». Шаукат огляделся. Не может же быть, чтобы больную так и бросили у подножия горы. Всмотревшись в девушку получше, он с ужасом узнал Рири. Да, это она, ее ни с кем не спутаешь!..

Когда имам поднимался на вершину Арафы, Рири вместе с остальными слепцами сидела у дороги в надежде, что имам бросит взгляд в ее сторону. Калеки все как один пытались обратить на себя внимание имама молитвами и жалобными криками. Рири в исступлении тоже кричала, как научила ее тетка:

— Йа имам, да не почувствует земля твоей тяжести! Йа имам, взгляни на меня! Взгляни в мои очи, что тебе стоит взглянуть, твой добрый взгляд вернет мне зрение… — Рири слышала цокот копыт коня, по цоканью она поняла, что всадник проехал мимо, и зарыдала: — Имам! Йа имам, не проезжай мимо, взгляни! Устами аллаха, прошу, устами аллаха! Я для этого приехала сюда. Соверши чудо во славу аллаха! Соверши чудо! Йа имам!

Поняв, что все кончено, Рири стала искать тетку, ее почему-то не было рядом. Рири звала старуху:

— Тетя Умма, тетя Умма…

В ответ слышался лишь гул молитв, вырывающихся из груди десятков тысяч пилигримов. Поднявши руки к небу, они застыли в экстазе, забыв о существовании этого бренного мира. Рири не отчаивалась, пока ощущала присутствие людей. Она все протирала глаза, надеясь, что вот-вот прозреет. «Может, это происходит не сразу», — думала она, дрожа от волнения…

Старуха же по окончании молебна двинулась вместе со всеми в долину Муздалиф, решив, что, если имам взглянет в очи Рири и вернет ей зрение, девушка сама найдет ее. А если нет — лучше им расстаться в святых местах. Пусть уж лучше Рири погибнет здесь, вблизи аллаха.

Изнемогая от жажды и боли в ногах, покрытых ссадинами, Рири ждала, когда кто-нибудь протянет ей руку. Плакать уже не было сил.

— Умма! Йа Умма-а-а! — Стоя на коленях, она в полном отчаянии била по земле руками. Ихрам ее был испачкан грязью и кровью.

— Рири! Это ты, Рири? Как ты оказалась здесь, девочка?

Рири, смолкнув, повернулась туда, откуда послышался голос, не похожий на голос тети, но почему-то очень знакомый, и молитвенно вытянула перед собой ладони.

— Кто ты, мубарак, святой человек?

— Я Шаукат. Но почему ты одна, Рири?

— Шаукат! Ты тоже здесь, Шаукат? Я знаю, я помню тебя, ты жил у нас, ты поэт, большой шагир. Да? Скажи, да?

— Да, Рири. И я помню тебя. — Он помог ей встать на ноги. Рири от волнения уже не чувствовала боли в коленях. — С кем ты здесь? С Уммой-Джамилией?

— Да, с тетей. Она где-то здесь, она далеко не уйдет. Может, за водой пошла. У меня в горле пересохло.

— Есть вода. Пойдем со мной!

— Нет, мне нельзя уходить е этого места. Потом Умма-Джамилия не найдет меня.

— Тогда посиди, я принесу воды…

— Ой, не надо воды, только не покидай меня. Умоляю: не покидай. — Из черных глаз Рири покатились слезы. Запекшиеся, потрескавшиеся губы кровоточили, маленькие ладошки взмокли. — Не дай мне погибнуть… Я боюсь… Умма может не вернуться. Она сказала: будет угодно аллаху, чтобы имам взглянул на тебя, — обретешь зрение. А если нет — аллах пошлет тебе судьбу Агари… Я не хочу умирать в пустыне. Не бросай меня, Шаукат. — Рири ухватилась за руку Шауката, прижалась головой к его плечу. Он слышал, как сильно и тревожно бьется ее сердце.

— Я не брошу тебя, Рири. Клянусь, не брошу. Если хочешь, отвезу тебя домой на машине. Могу даже и Умму-Джамилию захватить.

— Правда? Ты на машине?

— Да. У нас «мерседес».

— А кто еще с тобой? — Рири не знала, что такое «мерседес».

— Мой друг. Замечательный парень. А машина недалеко, и в багажнике есть вода. Ты позволь мне сбегать. Я мигом.

Рири хотелось пить, но страшно было снова остаться одной. Она вдруг вспомнила стихи Шауката и срывающимся от волнения и усталости голосом прочла:

— Твои стихи?

Шаукат был изумлен.

— Мои, Рири. Мои. Откуда ты их знаешь?

— Ты сам читал их на вечере. Я запомнила все, что ты читал. Мы были там вместе с Фаридой. Подружка у меня была — Фарида, училась в школе. Ты, наверное, ее и не помнишь. Теперь она в городе. Замуж вышла, да, говорят, неудачно. Фарида много рассказывала мне о тебе, о каждом твоем уроке. — Рири безостановочно говорила, словно в лихорадке, боясь, что Шаукат уйдет. Уйдет и не вернется. И тогда она умрет. Голова кружится от жажды, подгибаются ноги, даже пошевелить больно потрескавшимися губами… — Я несчастна, но я хоть знаю почему. А почему несчастна Фарида? Она же зрячая. Тетушка Умма-Джамилия привезла меня сюда в автобусе. Я сидела в багажнике. Шофер приоткрыл дверцу, чтобы я не задохнулась. От жары и пыли я два раза теряла сознание. Я стала кричать, и Умма сказала: «Ты слепая, тебе все равно»…

Шаукат с ужасом слушал рассказ несчастной девушки. В это время послышался бодрый голос Фуада. Его, видно, все-таки разбудили нищие, приняв за богатого паломника, у которого грех не поживиться.

— А-а, вот где ты! Нашел-таки Адам Еву! Ну ты, я смотрю, нигде не теряешься… — Фуад сделал несколько шагов к Шаукату, но остановился. Нищие преградили ему дорогу.

— Это он? Ты с ним приехал? — Рири снова сникла. На ее прекрасном лице появилась гримаса боли. — Ты уйдешь к нему? Уйдешь, Да?

Шаукат крикнул:

— Фуад! Бутылку воды! Скорее! — Он торопливо соображал, как поступить. Ждать возвращения Уммы-Джамилии нельзя. Надо догнать Исмаила. Но и о том, чтобы бросить Рири, не может быть и речи.

— Сейчас! — Фуад не мог двинуться, его тесным кольцом окружили нищие. Вместо денег он щедро раздавал дешевые карамельки — по две-три конфетки каждому, как это делают в самолетах. Разочарованные нищие, взяв «подношение», уходили прочь.

— Он принесет воды? — Рири с новой силой ощутила жажду. Язык во рту одеревенел, распух, в ушах гремит барабанная дробь, вытесняя мысли и причиняя сильную боль.

Рири еще не знала, сколь безнадежно ее положение. Умма-Джамилия, увидев спешащих в Муздалиф паломников, заковыляла туда же, позабыв о больных ногах. В толпе старуха быстро потеряла женщин, к которым она прибилась, и испугалась. Один раз она споткнулась и упала. Слава богу, кто-то ее поставил на ноги, — ведь могли затоптать насмерть. Она хотела выбраться из толпы, но не смогла. Остановиться было невозможно — все равно что попытаться стоять на месте в бурном потоке. Умма-Джамилия громко взывала о помощи, но ее голос тонул в шуме толпы, нараспев читавшей молитвы. В конце концов старуха рухнула на землю. По ней пошли люди. Кто-то перешагивал через лежащую женщину, кто-то, споткнувшись и потеряв равновесие, падал. Вставал, ругаясь, и спешил вперед. Людской поток иссяк наконец, но Умма-Джамилия лежала неподвижно в глубоком беспамятстве. Придя в себя, она ужаснулась, решив, что это бог ее наказал за то, что она бросила несчастную племянницу. Теперь старуха рада была бы вернуться назад, но сил не хватало даже пошевелить рукой или ногой. С трудом она подняла голову, огляделась — никого не было вблизи. «И меня бросили», — подумала она.

— Рири! Деточка! — прошептала Умма-Джамилия, думая, что кричит во весь голос, но никто не отозвался.

Старуху подобрала машина «скорой помощи» и отвезла на медпункт, созданный специально для жертв Великого праздника. Ее положили на циновку под навесом. Когда она выздоровеет и вернется в свой сариф, знает только аллах…

— Смотри, как бы тебе не опоздать! — Фуад наконец добрался до Шауката. Он вспомнил о том, что Исмаила надо запечатлеть в тот момент, когда тот будет совершать обряд «по-биения ивлиса». В одной руке Фуад держал бутылку содовой воды, в другой — фотоаппарат. — Что стоит в такой толпе потерять человека? Беги. — Фуад протянул фотоаппарат Шаукату.

— Не беспокойся, я его не потеряю. — Шаукат открыл бутылку, протянул девушке. — Возьми, Рири. Это мой друг Фуад. Он останется с тобой, а мне надо отлучиться ненадолго. Фуад будет ждать, пока не вернусь я или не придет твоя тетушка. Пей, тебе будет легче.

Рири схватила бутылку обеими руками и отвернулась, чтобы парни не видели, как она жадно пьет. Фуад не сразу заметил, что Рири слепа, поэтому приготовился было упрекнуть приятеля за то, что тот «расслабляется», но вовремя остановился.

— Фуад, слышишь, ты побудешь с Рири. Ее тетушка должна скоро вернуться. Без нее девочка… сам видишь, нуждается в помощи. Рири из деревни, где я учительствовал. — Шаукат хотел было сказать, что он жил у нее в доме и что она — подружка Фариды, но решил пока промолчать, чтобы не начинать долгого разговора.

— Я отведу ее в машину.

— Нет, нет, я не могу уйти с этого места. — Рири с трудом оторвалась от воды. — Моя тетя придет именно сюда.

— Да машина-то почти что рядом, сорок шагов. Придет твоя тетушка — мы ее увидим.

Фуад спохватился, что зря сказал: «увидим»… Рири-то видеть не может, а он как узнает незнакомую старуху?

— Я пошел. — Шаукат быстрым шагом направился в сторону долины Муздалиф.

— Шаукат! — остановил его приятель. — Скажи ей, что в машине будет лучше.

— Рири, иди, милая, к машине. Зачем торчать здесь? Там ты приляжешь, отдохнешь. Я быстро.

Рири послушно шагнула к Фуаду. Ни она, ни Фуад не знали, какое символическое значение имел этот шаг. Фуад взял ее за руку и повел к машине.

У Шауката была одна надежда: отыскать группу, к которой примкнул Исмаил, по четырем женщинам и рослому старику. До того как на рассвете в долине Муздалиф, как и у горы Арафа, прогремит залп, оповещающий о начале утренней молитвы, он найдет Исмаила. В крайнем случае судья отыщется, когда паломники разбредутся в поисках камешков. Исмаилу придется самому набрать шестьдесят три камешка и потом в долине Мина швырнуть их в истуканов. Это немалая работа, потому что камешки должны быть не больше финиковой косточки и не меньше горошины, а народу видимо-невидимо, придется пальцами или палочкой рыхлить каменистую почву, как это делает лапой собака, отыскивая подземные грибы.

Исмаил все обязанности паломника выполнял с истым прилежанием. Временами он мысленно ругал себя за то, что до сих пор не приезжал в Мекку, а ведь обещал сам себе не раз: «Отращу бороду, чтобы было что красить, и поеду». Правда, бородка у него сейчас не слишком длинная, но не в этом же дело.

Шаукат наснимал достаточно, хотя не был уверен, что снимки получились: иногда не хватало света; придется, видно, «дотягивать» кое-какие кадры. Впереди новые обряды, среди них и «побиение ивлиса». Шаукат вспомнил легенды о непокорном злом духе. В детстве ему рассказывали об ивлисе, чтобы внушить страх перед дьяволом, воспитать в душе ребенка ненависть к непокорству. Маленькому Шаукату, однако, чем-то нравился ивлис, но вслух он боялся об этом сказать.

Ему казалось, что этот злой дух бесстрашен и смел. Он один отказался поклоняться богу, а когда его спросили, почему он это делает, ивлис дерзко ответил: пусть поклоняются те, кто сотворен из глины… С ним ничего не могли сделать. Ивлис всегда держал себя независимо, делал то, что хотел, говорил то, что думал. Недаром всех, кто восстанет против канонов и уз шариата, Исмаил называет «ивлисами».

После очередного обряда аль-Мамун и Исмаил отправились в мечеть Мухаммеда.

Исмаил хотел остановиться в Медине, но не столько для того, чтобы восхищаться храмами и гробницами, сколько для того, чтобы ощутить атмосферу, в которой жил и действовал «великий мухаджир» — пророк Мухаммед. Он хотел вновь поразмыслить над тем, как удалось Мухаммеду объединить раздираемые междоусобицами племена и создать единство в общине.

— Не хочешь ли ты побродить по Медине? — спросил Исмаил своего спутника. Аль-Мамун устал не столько от обрядов, сколько от жен, которые с каждым днем становились все несноснее, все раздражительнее. Старшие были единодушны лишь тогда, когда набрасывались на младшую.

Аль-Мамун уже облачился в одежду хаджи. Ему оставалось лишь пройти «райские врата». Он бы уже вообще считал себя обитателем рая, если бы временами ему не напоминали о грешной земной юдоли шипение, визгливые крики жен.

— Рад бы, но вот опутан, как осел на базаре. — Старик окинул жен тоскливым взглядом. — Куда мне с ними? Пожалуй, надо ехать домой, пока они когтями не спустили шкуру друг другу.

— Совершивший хадж очистился от скверны, — сказал Исмаил так, чтобы слышали и женщины.

Аль-Мамун махнул рукой:

— Ихрам снял, облачился в старую абаю — вот душа и в прежней оболочке. Видно, далеко еще до судного дня.

— Почему далеко, хаджи аль-Мамун?

Аль-Мамуну было очень приятно, когда его называли «хаджи». Словно душистым мамом умащивали ему душу: рот старика тут же расплывался в улыбке.

— Разве ты не слышал, хаджи Исмаил, как говорят: если четыре женщины придут к согласию, рухнет мир, настанет судный день. — Аль-Мамун весело рассмеялся, обрадовавшись, что ему удалось хоть чем-то удивить Исмаила, который, по его представлению, знал все на свете. — Надо все-таки их попросить задержаться. После свершения хаджа, может, язычки у женщин притупились, стали покороче. Если они не против, я, пожалуй, остался бы на денек в светозарной Медине.

— Упроси их, скажи, что сук в Мединестаринный, — заговорщически улыбаясь, тихо сказал Исмаил и громко добавил: — Магазины отменные…

Аль-Мамун недолго совещался с женами:

— О хаджи Исмаил, воистину близок судный день. Согласны жены. Для них магазин все равно что Кааба для паломника.

— Значит, едем?

— Если аллах этого пожелает.

— Да, да. Конечно, если этого пожелает аллах.

Шаукат и Фуад были вынуждены начать обратный путь на сутки позже. Они не могли бросить Рири в беде. Никто не знал, когда вернется Умма-Джамилия и вернется ли она вообще. Друзья сошлись на том, что ее увезли в больницу, — не могла же она на своих больных ногах дойти до камейных истуканов. Но в какой больнице ее искать? Правда, в Мекке больниц раз, два — и обчелся. Больных свозили просто под навесы во дворы мечетей, на рынок, на спортплощадки. Друзья решили дождаться утра. Если старуха не появится, они отправятся искать ее — живую или мертвую. Без нее не уедут, пообещали они Рири.

Рири не знала, как благодарить своих спасителей. Будь она зрячей, она добровольно отдала бы им себя в рабство. Рири никогда не видела этих парней, но в ее воображении они были похожи на посланников неба. Жаль, Шаукату не требуется жизнь Рири. Она не задумываясь пожертвовала бы для него такой малостью. Теперь она понимает, почему Фарида души не чаяла в учителе и так много о нем рассказывала. Жаль, когда он жил у них в доме, тетя держала ее взаперти. Но аллах все-таки милостив и к ней, если в такую минуту он послал ей на помощь Шауката.

О Фуаде Рири ничего не знала, но думала, что душой ой похож на своего друга, хотя у Фуада и голос погрубей и манеры порезче. Наверное, он порывистый, смелый парень. Сменив ихрам на гладкое желтое платье, Рири выглядела особенно привлекательной и взрослой. Она забилась в самый угол на заднем сиденье «мерседеса» и старалась не шевелиться. Пользуясь отсутствием Уммы-Джамилии, она не надевала на лицо никаб, и Фуад сочувственно поглядывал на нее. «Безгранична жестокость судьбы, — думал Фуад. — Будь эта красавица зрячей, сам Абдулла Керим не постоял бы за шартой и увез ее в свой гарем».

Объехать все пункты «скорой помощи» оказалось нелегким делом. Но они не сдавались. Самое смешное было то, что опознать старуху взялся Фуад, который ее никогда не видел. Он первым выскакивал из машины, бежал туда, где лежали десятки, а то и сотни женщин, одетых в белые ихрамы… Но Фуад нашел выход. Он останавливался среди площадки, которую заполняли лежавшие на циновках больные, и громче репродуктора кричал:

— Тетушка Умма-Джамилия, тебя ищет твоя любимая, племянница!

Эти слова он повторял три раза и, если никто не отзывался, шел дальше. Через несколько минут с тем же призывом он обращался к обитателям другого «квадрата». И так от одного пункта к другому. Рири горевала. Девушка представляла себя слепой нищенкой, сидящей на рынке с жестянкой из-под консервов в руках. Когда Рири была еще зрячей и ходила в школу, она видела ослепших от трахомы женщин, которых дети за грош отводили на рынок и лишь к вечеру приводили домой.

Шаукат верил, что старуха найдется, если только она не попала в морг, хотя хоронить покойников до конца празднества запрещается. Он опасался другого: сможет ли опознать ее, ведь прежде, когда снимал у Уммы-Джамилии комнату, он редко видел ее, а если и встречал у дома или на улице, то лицо старой женщины всегда было закрыто никабом. Попробуй узнать по глазам. Тревожась за Рири, он даже забыл об Исмаиле, по пятам которого еще вчера ходил, запечатлевая каждый шаг «подопечного». И Рири теряла, видно, последнюю надежду. Только бодрость. Фуада помогала им продолжать поиски.

Ровно в середине дня послышался полдневный призыв муэдзина. Все живое пришло в движение. Как раз в этот момент Фуад влетел в маленький дворик мечети. В глубине журчал небольшой фонтан, вокруг расселись женщины, у которых хватало еще сил помолиться, но большинство неподвижно лежало на циновках. Это был, пожалуй, последний пункт «скорой помощи» для женщин. Если и здесь нет Уммы-Джамилии, то встретиться с нею они смогут лишь в судный день…

Фуад откашлялся:

— Тетушка Умма-Джамилия, тебя ищет твоя…

Он не успел закончить фразы, как одна из женщин, сидевшая у фонтана в ихраме и с никабом на лице, вскинула седую голову.

— Аллах великий! Где она, моя племянница? Неужто сама ищет меня? Значит, прозрела! Слава богу, дошли мои молитвы, внял всевышний и мольбе несчастной девочки: глянул-таки имам в ее глаза. Где она? Пусть идет сюда…

— Не может она идти сюда…

— Ты же говоришь, она ищет тетю!

— Она в машине.

— В какой машине? Она видит?

— Не видит она. Мы ее подобрали у горы Арафа.

— А, не видит! Аллаху не было угодно, чтобы в ее очи взглянул имам… — Старуха вернулась к молитве.

Фуад терпеливо ждал, пока Умма-Джамилия сидя совершит салят, и лишь тогда помог ей встать на ноги. Старуха была легка, как перышко. Фуад привел ее к машине.

— Здесь твоя племянница,

Шаукат вышел навстречу:

— Здравствуйте, тетушка Умма-Джамилия. Узнаете меня?

Согбенная старуха вытянула голову, уставилась на Шауката помутневшими от старости и болезни глазами.

— Голос учителя Шауката?

— Вы не ошиблись, это я. — Он помог Рири выбраться из машины. — Бедняжка думала, что потеряла тетю.

— Ой, как я рада, как рада! Я боялась, что больше не увижу тебя…

Рири вытянула руки, неуверенно шагнула и, ощутив дыхание старухи, приникла к ней, обняла. Старуха еле устояла на ногах. Она не обняла племянницу. Руки ее неподвижно свисали по бокам, как плети. В глазах — ни искорки радости.

— Ты и так не видишь меня, — пробурчала она. — Как теперь мы доберемся до сарифа? Были бы твои ноги моими, а мои глаза твоими, еще куда ни шло. Погибнем в дороге…

— Мы вас довезем, тетушка Умма-Джамилия. Вам будет удобно. — Шаукат так обрадовался, что готов был посадить старуху себе на плечи, как это делают здешние носильщики, и нести хоть на край света.

— На машине? — Старуха недоверчиво смотрела мутными глазами то на Рири, то на Шауката, как бы боясь подвоха.

— Да, на этой. Вам с Рири будет хорошо на заднем сиденье. Докатим быстро, не беспокойтесь.

Старуха двинулась вперед и лишь теперь рассмотрела горящий на солнце роскошный лимузин.

— Нет. На этой я не поеду, на этой ехать — не хватит того, что я оставила себе на похороны.

— Да не беспокойтесь, — Фуад бесцеремонно схватил старуху за костлявые плечи и сунул в машину. — Бесплатно повезем. Это будет наша очистительная милостыня.

— Очистительная милостыня, говоришь…

Фуад уложил старуху на сиденье, голову ее склонил на колени Рири. Тетка вздохнула и зашептала слова молитвы. Рири обеими руками поддерживала ее голову, словно это была хрустальная ваза, которую страшно разбить.

Оставалось пополнить запасы воды и продовольствия и как можно быстрей выбраться из шумного города. Священная Мекка в эти дни напоминала самое настоящее пекло.

Шаукат вел машину сквозь людской поток, ловко лавируя между повозками и автобусами, не слишком разбираясь, где тротуар, а где проезжая часть. Его сигналов никто не слышал. Люди сторонились только тогда, когда машина подходила к ним вплотную. Вдруг в этом хаосе мелькнул «фольксваген» — микроавтобус с шестью пассажирами: четыре женщины и два хаджи. Один из них выглядывал в окно, в нем Шаукат узнал Исмаила, Обгонять машину аль-Мамуна они не стали. Увидев Исмаила, Фуад вспомнил о Садыке: тот уже наверняка весь город поднял на ноги, вызвав сыщиков из столицы.

Больше всего Фуад опасался возмездия со стороны старшего надзирателя, хотя «ивлис», откупаясь от него, клялся и божился, что происшедшее в ту глухую ночь он унесет с собой в могилу. Фуад не очень верил этим клятвам: надзиратель без зазрения совести обирал заключенных и тоже клялся, что деньги сдает в тюремную кассу. Он за определенную мзду мог выхлопотать у начальства отпуск для заключенного на день-два, эти деньги и клал себе в карман, не делясь даже с начальством. Садык, державший хабс под своим наблюдением, не мог не знать о случившемся со старшим надзирателем. Значит, жди от них ловушки, особенно сейчас, когда муравейник растревожен.

Конечно, надзиратель догадывался, от кого можно было ожидать такое оскорбительное надругательство. Вспоминая об этом, Фуад решил за благо не показываться в городе, иначе можно наколоться на дурной глаз Садыка. А укрыться негде, и дом Шауката наверняка «под колпаком»… Фуад тоже высунул голову в окно, вдыхая отработанный бензин, смешанный с пылью и ароматом горелого мяса. Везде жарили мясо, везде толпились люди, и машина шла невыносимо медленно.

Наконец она двинулась быстрее, в раскрытые окна залетал ветерок, дышать стало легче. Старуха, лежавшая на заднем сиденье и, как рыба, выброшенная на берег, ловившая ртом воздух, немного приободрилась и заговорила тихо и печально:

— Не сотворил имам чуда, не было оно, значит угодно аллаху…

Умма-Джамилия искренне верила в возможность исцеления Рири, иначе она не потратила бы на путешествие большую часть денег, сбереженных ею на собственные похороны. Не дошли ее молитвы до бога. Что ж, еще год она будет молить аллаха и, если будет жива, через год пошлет с кем-нибудь Рири в Мекку.

— Конечно, Умма-Джамилия, имам мог сотворить чудо. — Фуад делал вид, будто согласен со старухой, чтобы не обидеть ее. — Но, может, вчера у него не той чалмой голова была повязана, лицо не туда было обращено. Может, его отвлек кто-то…

Старуха не могла взять в толк, шутит парень или говорит всерьез, а Рири не смела вступить в разговор. Ей стало очень горько. Она ведь тоже верила в чудо, когда стояла на коленях под палящим солнцем, и хотела даже наложить на себя руки, когда чудо не совершилось.

Фуад подумал о своих старых знакомых — ловцах жемчуга. Сколько среди них слепых! Удивительно, люди, у которых от долгого пребывания под водой резко ухудшилось зрение, а то и совсем пропало, казалось бы, должны уши затыкать, услышав о промысле. Ничего подобного. Они обязательно провожают и встречают ловцов жемчуга, совсем слепые нанимают мальчишек-поводырей, но обязательно идут на пристань. Как тяжело было Фуаду видеть их обезображенные лица — цена «даров моря»! Но бедная Рири не получала даров ни у моря, ни у земли. А как пошел бы жемчуг к ее красивому лицу…

— Насчет имама я не знаю. — Шаукат, выехал на шоссе, увеличил скорость. — Но я знаю место, где творят чудеса. Настоящие.

Рири насторожилась.

— Где? — повернулся Фуад к Шаукату.

— В Одессе. Это город в Советском Союзе. На берегу Черного моря. Не слыхал?

— Слыхал, — неуверенно сказал Фуад.

— Там есть Глазная больница имени академика Филатова. О чудесах, что происходят в ней, говорит весь мир. Туда бы Рири. Ей бы там помогли, это точно.

— Филатов, говоришь?

— Да. Вот волшебник, куда твоему имаму до него.

— А он еще жив?

— Не знаю. Мне рассказывали люди, что был такой случай. С каникул вернулся студент-африканец. Вернее, его привезли, потому что он был совершенно незрячий. Ослеп в бою. Перед ним взорвалась мина. Его отправили в Одессу к самому доктору Филатову или, может быть, в институт его имени. Через месяц или два студент возвратился без поводыря.

— Зрячий?

— Да. Только цвет глаз изменился. Были черные глаза, а вернулся с голубыми.

— Почему с голубыми?

— Заменили роговицу. Африканец стал голубоглазым, как многие русские.

Рассказ друга произвел на Фуада глубокое впечатление. Его фантазия получила пищу, и какую! И все же ему не верилось, хотя он не раз слышал, что медицина творит чудеса. Вот бы отвезти в Одессу слепых ловцов жемчуга. А Рири? У Рири глаза целые, в них смотришь и не подумаешь, что они не видят.

А Рири старалась представить себе волшебника ученого с огромной белой бородой, в белоснежном одеянии. У него, конечно, голубые глаза, очки и волшебная светящаяся палочка в руках. Школу, в которую когда-то Рири ходила, однажды посетил врач-окулист. Он осматривал пораженные трахомой глаза ребят. В руке у доктора была стеклянная палочка, он водил ею из стороны в сторону, а больные ребятишки следили за ней…

Машина шла, обгоняя автобусы. Давно исчезла Медина, утонули в дымке и ее высокие, вонзавшиеся в небо минареты. Пустыня вокруг хранила молчание. Дышащие зноем холмы таяли в мареве. «Мерседес» мчался почти без остановок. Фуад думал о том, как их встретит граница, будут ли пограничники столь же беспечны…

К границе они и на этот раз подъехали за полночь. Машина затормозила перед шлагбаумом, Шаукат и Фуад достали документы.

Дежурили, как это ни удивительно, те же пограничники, что и в первый раз. Медлительный сержант, можно сказать старый знакомый, предложил им открыть багажник; удостоверившись, что там нет ничего, кроме ящика с пустыми бутылками, он заглянул в машину и высветил тусклым фонариком лицо старухи, потом лицо Рири.

— Туда вы везли старика! — изумил он друзей своей памятливостью. — Где он?

Фуад благодушно усмехнулся:

— О, он уже ликует в райских садах. От горы Арафа прямо к аллаху… Вместо него вот другие… По дороге подобрали.

Пограничник сладко зевнул и махнул рукой.

Шлагбаум открыли. «Мерседес», на миг ослепив светом фар флегматичного сержанта, рванулся вперед. Теперь пограничники их не догонят, даже если вздумают гнаться за ними. У Фуада отлегло от сердца. Наверняка их бы задержали, если бы они сейчас везли Исмаила…

Под колесами лимузина была родная земля, таившая в себе опасностей не меньше, чем вся Аравийская пустыня. Машина мчалась навстречу этим опасностям.

ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА

В главе раскрывается тайна, которой два «ангела» окружили одного пилигрима. Этого пилигрима «ангелам» удалось связать клятвой вблизи мусульманских святынь

Издатель газеты «Аль-Камарун», знавший, что Шаукат уже на свободе, не удивился его появлению. Джагфар хлопотал за Шауката, хотел помочь талантливому поэту и не менее талантливому репортеру.

— Где же до сих пор тебя ивлис носил? — таков был первый вопрос Джагфара. — Я его жду, жду, а он бог знает где пропадает. Еще минута и ты бы не застал меня здесь. Ты что, зазнался, решил, что стенные газеты делать доходнее? Ладно, я шучу, но, понимаешь, я думал, ты из каталажки сразу прибежишь ко мне, а ты заперся в своей каморке. Что ты там делал?

— Я работал.

— Понимаю, стихи писал. Конечно, столько впечатлений, эмоций… Поэт хорошо пишет, когда он влюблен, или голоден, или обижен — словом, выбит из колеи. Давай тогда стихи.

— Стихи тоже будут, но эти дни я полностью посвятил тебе, то есть твоей газете. Так что не очень-то нападай на меня.

— Не хочешь ли ты сказать, что явился с готовым материалом?

— Да еще с каким! Сенсация!

— Эй, подожди насчет сенсации! Одна сенсация тебе, наверное, запомнится надолго. Да и мне. Ну их к ивлису. Хотя, может, ты напал на след пропавшего судьи? — спросил Джагфар наугад.

— А что, судья пропал?

— Ты разве не слышал? Весь город только об этом и говорит. Ходят самые невероятные слухи, не знаешь, чему верить. Мне звонят разные типы, просят напечатать их догадки. Неужели не слыхал?

— Слыхал, конечно, — улыбнулся Шаукат. — Даже знаю, когда судья вернется.

— О боже! С таким материалом — и молчит. Подожди рассказывать, я сварю кофе. — Джагфар выбежал в другую комнату, служившую одновременно и кухней и фотолабораторией. Предвкушая сногсшибательные новости, он даже запел, пел без слов, мурлыкал, как сытый кот.

Шаукат, оставшись один, вытащил пленки и стал их рассматривать. Многие кадры не получились, особенно те, что были засняты у Арафы после захода солнца, но четких и выразительных фотографий было вполне достаточно, чтобы сделать достоянием читателей весь нелегкий путь хаджи Исмаила. И без этих снимков, конечно, Исмаил пойдет в мечеть и расскажет об осуществлении давней своей мечты — только наверняка не станет говорить об исключительных обстоятельствах, при которых он направил стопы свои в святые места. Увидев фотографии в газете, он поймет, что два его «ангела» шли за ним по пятам. Судья теперь сам попадет в те сети, которые любит расставлять своим жертвам на суде. Как он будет рассказывать о паломничестве, как объяснит фотографии в газете? А главное, что скажет Садык, уже развивший бешеную деятельность? Заручившись поддержкой губернатора, он уже не один день переворачивает город вверх дном, успел допросить всех «подозрительных», а многих даже посадил в хабс.

Комнату заполнил запах черного кофе. Две чашки Джагфар нес, словно награду, словно венок для победителя.

— Фотоматериал я уже вижу. — Издатель поставил кофе на журнальный столик. — Дайка сюда, я посмотрю. — Узнав Исмаила, издатель так подскочил, что чуть не опрокинул столик. — Исмаил! Точно, Исмаил! Помилуй, где же он? О, да это благословенная Мекка! Судья совершает хадж! Вон куда завели грехи… А тут полиция рыщет, перешерстила всех, заглянула даже в мышиные норки. Еще бы — судья пропал! А он, видите ли, от грехов очищается. — Издатель крепко держал пленку в руках, будто Шаукат собирался выхватить ее и понести в другую газету, чтобы продать подороже. — Вот это сенсация! Надо остановить номер, хотя уже отпечатаны две полосы. Такой материал не должен ждать. Не возражаешь?

— Смотри. Ты хозяин.

— Откуда снимки?

У Шауката был готов ответ на этот вопрос:

— Я спутников не запускаю, у меня нет глаза, ввинченного в небо. — Он вспомнил название книжки, которую недавно прочел. — Я перекупил пленку у паломника, а тот случайно фотографировал судью, не зная, кто он. Я подумал, что газете эти снимки не помешают — как ты считаешь, я был прав?..

Джагфар не слишком поверил Шаукату, но воскликнул:

— Молодец! Правильно поступил. За сообразительность я тебя ценю. Не зря я ходил к судье…

Любовался Джагфар пленкой недолго. Время поджимает, дорога каждая минута. Нужно, чтобы бомба взорвалась немедленно, пока в ней не заржавел механизм. Таковы законы журналистики.

— Ты пей кофе. Я мигом.

Издатель пошел распорядиться насчет клише. На ходу он уже соображал, какие кадры придется отобрать. Подтекстовку сделает сам Шаукат. Джагфар ликовал, предвидя сенсацию, которая потрясет город, едва выйдет газета. Джагфар знал, что Садык и шейх Абдулла Керим во чтобы то ни стало хотят обскакать друг друга. Садык вызвал из столицы сыщиков и бросил их на улицы и во дворы. Шейх, следуя собственным правилам, поднял аскеров и перекрыл все дороги, в том числе и дороги, ведущие в пустыню. Он был уверен, что исчезновение Исмаила — дело рук обитателей пустынь, грабивших когда-то паломников. Начальник тюрьмы, напротив, считал, что судье мстят бывшие узники, в свое время им осужденные. О паломничестве никто и думать не думал.

Джагфар вернулся в радостном возбуждении. Он был прирожденный газетчик и жил интересами своей «Аль-Камарун». Он задумал издавать газету в чисто коммерческих целях, но часто прогорал, ему то и дело приходилось изворачиваться, чтобы покрыть убытки, изыскать бумагу, типографские краски, химикаты — мало ли что нужно газете.

Джагфар вел себя подчас как азартный игрок. Он испытывал истинное наслаждение, когда в его газете была сенсация, гражданские, духовные чины, купцы разговаривали с ним с опаской, боясь, как бы он их не вывел на чистую воду…

— Без текста подойдут? — спросил Шаукат про снимки.

— Почему? Пока сделают клише, мы напишем подтекстовку. Я выбрал четыре фотографии. Хотел все дать — места не хватает.

— Какие же?

— Ах, Исмаил! Каков судья! Инкогнито отправился в Мекку. А тут его дела ждут. В шариатском суде они быстро накапливаются. Это как в конюшне Абдуллы Керима: один день не убрал — уже полно. Давай посоветуемся насчет снимков.

Шаукат и Джагфар засиделись до вечера.

— Скажи честно, откуда пленки?

Шаукат лгать не умел, но в этом случае продолжал отпираться. Он помнил уговор с Фуадом. Фуад повторял ему: «Тайна — это тайна, когда ее знают двое, если она станет достоянием третьего, — все, считай, муэдзин прокричал ее с высокого минарета».

— Тебе-то какая разница, — отвечал Шаукат Джагфару. — Фотографа я уже не найду. Он получил за пленку больше, чем ожидал, и все.

— Ладно. Не хочешь — не надо. Но ты ведь знаешь, я умею хранить тайны.

— До поры до времени,

— Почему?

— Не будем спорить на этот счет. Твоя скрытность — мешок с зерном. Сделай дырку — зерно все вытечет.

Намек Шауката был понятен. Издатель газеты хранил тайны, но как? Он «копил» документы о противозаконных сделках и в нужный момент приводил в трепет купцов, адвокатов, разных других дельцов. Джагфар брал с них плату «за хранение тайны» и возвращал подлинные документы, а деньги шли на газету — на покрытие дефицита, ибо «Аль-Камарун» выходила маленьким тиражом и прибыли давала очень мало. О, как ему хотелось завладеть каким-нибудь секретом Исмаила, когда он добивался освобождения Шауката! Он использовал все свои связи, но тщетно. То ли Исмаил был очень осторожен, то ли действительно был непогрешим. Выходит, непогрешим, раз, бросив все дела, отправился в святые места.

Джагфар и Шаукат обсудили многое, но о происхождении пленки они больше не говорили.

Как всегда, раньше всех пришли мальчишки-разносчики. Получив по увесистой пачке газет, пахнущих свежей типографской краской, они разбежались по своим «зонам». Городок был разделен ими на несколько частей, каждый должен был торговать в отведенных ему участках, нарушитель границы наказывался тумаками, а при повторном мошенничестве лишался заработка. Мальчишечьи голоса разбудили город:;

— Исмаил в Мекке!

— Паломничество судьи!

— Судья в Медине!

Люди брали свежую газету:

— Смотрите, судья нашелся!

Город был взбудоражен. Что теперь скажут те, кто уверял, будто аллах призвал Исмаила к себе и тот взлетел в небо? А губернатор? Не он ли позавчера выступил по радио с угрозой — если, мол, в течение сорока восьми часов злоумышленники не освободят честнейшего жителя города, они будут жестоко наказаны? Садык обратился в министерство с просьбой прислать войска, поскольку решил, что его брата в качестве заложника захватили воздушные пираты и вот-вот предъявят властям ультиматум… На всякий случай Садык установил наблюдение и за квартирой Шауката, полагая, что у этого шустрого газетчика могут быть свои счеты с судьей. Шейх Абдулла Керим усилил охрану своего дома, а сам целыми днями носился с аскерами по окрестностям в надежде обнаружить похитителей.

На столе у губернатора лежала «Аль-Камарун». «Что это за служба безопасности, если ей утер нос издатель газеты?» Губернатор, насупясь, снова и снова рассматривал фотографии.

Вот Исмаил, облеченный в ихрам, стоит у золотых ворот Каабы среди бесчисленного множества паломников. Его нелегко узнать. Маленькая голова обмотана белой чалмой. Весь он — сосредоточенность и благоговение.

На втором снимке судье удалось сунуть голову в нишу, — так дятел сует голову в дупло; по всему видно, он коснулся устами черного камня.

На третьей фотографии Исмаил пьет священную воду зем-зем, а служащий обдает его струей из резинового шланга. Четвертый снимок изображал судью, одной рукой уцепившегося за бараньи рога и протягивающего другую, с деньгами, мяснику.

Шаукату хотелось, чтобы Джагфар поместил в газете и пятый снимок, где Исмаил участвует в обряде «побиения ивлиса». Шаукат сумел уловить миг, когда судья кидал в истукана камешки. Возможно, Исмаилу в этот момент истукан казался Шаукатом или Фуадом, оттого и лицо его исказила злобная гримаса.

— Почему ты не напечатал этот снимок? — спросил Шаукат.

— Не все сразу. Этот мы ему пошлем по почте. Пусть знает, если станет цепляться, что у нас есть еще фотографии… — Джагфар понимал, что судья взбеленится, увидев номер газеты, и встанет в позу защитника веры от богохульников, щелкающих своими дьявольскими фотоаппаратами. К этому тоже надо быть готовым.

Губернатор и Садык подняли на ноги всех, кого только можно: расставили посты, сообщили о случившемся в столицу. Однако в глубине души все надеялись, что Исмаил вот-вот объявится и инцидент будет исчерпан. Больше всех волновался верный Мади. Это он первым всполошил весь шариатский суд и не постеснялся потревожить даже самого губернатора. Друзьям Исмаила Мади звонил каждый день. Постепенно все поверили, что судью утащили преступники, осужденные Исмаилом и ныне оказавшиеся на свободе. Теперь, прочитав ранним утром газету, губернатор тут же вызвал Садыка к себе и поиздевался над ним вволю:

— А-а, начальник сыскной службы! Шерлок Холмс! Что же вынюхали твои сыщики? Не попал еще в их капкан матерый волк?

Садык был бледен, измучен непрерывными поисками. Этой ночью он даже не ложился.

— Как же так? Твой брат доживает последние минуты, его терзают бандиты, на шею ему уже накинули петлю, а ты тут бьешь баклуши. Ничего себе родной брат!

— Под Исмаилом словно земля разверзлась, — растерянно развел, руками Садык. Он принес с собой папку с донесениями от сыщиков, но губернатор не проявил к папке ни малейшего интереса.

— В каких местах ищете?

— Везде.

— Везде, кроме того места, где находится судья…

Садык догадался, что губернатор что-то знает. Его бросило в жар, на лбу выступил пот. Он придвинулся вместе с креслом к письменному столу, за которым сидел губернатор, чувствуя, как дрожат у него руки и ноги, и впился в начальника взглядом.

— Знал бы где — там бы только и искал.

— Я скажу где! Хочешь?

Садык почувствовал, что проваливается в бездну.

— Ты читал «Аль-Камарун»?

— Нет.

— Оно и видно. На, читай. — Губернатор швырнул сыщику газету. — Иди, собери своих агентов, чтоб зря не бегали. А то без каблуков останутся.

Садык ушел от губернатора совершенно уничтоженный. К тому же, пока он сидел и выслушивал насмешки, Мади принес только что полученную телеграмму. Да, братец жив-здоров… Не в плену. Не с петлей на шее. Уж лучше бы он и вправду был у бандитов, бывших узников хабса.

Мог же в конце концов Мади позвонить ему, прежде чем притащиться к губернатору! А судья? Кто ему ближе: выживший из ума слуга или родной брат? Почему телеграмму Исмаил послал не ему? В каком положении оказался он, Садык! Не лучше, чем тогда, когда израильтяне из-за его беспечности разгромили станцию орудийной наводки. Только сегодня утром Садык запросил новых полицейских из столицы. Мало того, он даже обратился в международную полицию. Все это стоит денег, даже валюты. Садык готов был ехать навстречу брату, чтобы сказать ему все, что он о нем думает. Но где его искать? В какой машине?

Садык рассердился не на шутку. Ну, предположим, Исмаил хотел преподнести сюрприз своим родственникам, сослуживцам, слугам, но как же не сказать брату, что ты собираешься совершить паломничество… Садык позвонил бы в Мекку, соответствующие люди в лучшем виде организовали бы Исмаилу посвящение в сан хаджи. А он даже машину не поставил в гараж, бросил на улице и отправился в дорогу прямо со свадьбы. Почему, кстати, не на своем «пежо»? В голове Садыка все это не укладывалось.

— Встретим хаджи Исмаила, как полагается, торжественно, — предложил шейх Абдулла Керим прихожанам в мечети.

Предложение ни у кого не вызвало энтузиазма. Хадж совершали многие и делали это без всякой помпы. Другое дело — домашние, друзья. Пусть они думают о том, как встретить Исмаила.

С тревогой ожидали возвращения судьи Фуад с Шаукатом. Как поведет себя Исмаил, вернувшись в город? Не откажется ли от обещания молчать?..

Исмаил по пути домой был молчалив, как, впрочем, и жены благочестивого аль-Мамуна. Он так устал во время путешествия, что теперь не имел ни малейшего желания вести беседы, тем более что перекричать шум мотора и громыхание автобуса было нелегко. Исмаил думал о доме, о шариатском суде, где наверняка накопилась гора дел. Скорее бы уж вернуться. Как встретят его, какими слухами полнится город?

Автобус тащился медленно.

— С такими темпами мы приедем не раньше полуночи, а то и к утру, хаджи Исмаил, — сказал аль-Мамун, как бы угадывая мысли судьи, и подумал, что теперь к имени судьи все обязательно будут прибавлять «хаджи». Что ж, этот духовный сан он заслужил честно.

— Надо было мне лететь самолетом, — задумчиво промолвил Исмаил. Со свадьбы его словно по воздуху перенесли в Мекку, а тут душно, тесно, неудобно. Трясет немилосердно. — Я бы уже был дома. Да и вас не стеснил бы.

— О чем ты говоришь, хаджи Исмаил! Нас стеснить… Да я благодарю аллаха за то, что он дал мне возможность быть тебе полезным!

Исмаилу словно бальзам от всех недугов — прибавление «хаджи» к его имени. Он еще не привык к нему. Услышав заветное слово, судья словно перестал ощущать тряску, пыль, духоту, от которых кружилась голова. Воспоминания о Фуаде и Шаукате тоже уже не так пугали. Собственно, а как вообще он должен к ним относиться? С одной стороны, они преступники, насильно повезшие шариатского судью в Мекку. Но, с другой-то стороны, разве это насилие — помочь человеку совершить паломничество в святые места, то есть сделать то, что обязан сделать каждый мусульманин, носящий в сердце образ аллаха… Кто знает, может, тут проявилась божья воля… Может быть, даже следует отблагодарить их… Исмаил поворачивал дело и так и этак, словно в суде подыскивал обвиняемым должную меру наказания.

Исмаил вспомнил пророка. Отправляясь в Мекку, тот вынужден был ехать поодаль от своих спутников, чтобы не создалось впечатление, что он возглавляет группу паломников, среди которых были даже язычники — люди, своим присутствием могущие подорвать доверие к его учению. Спутники Исмаила тоже могли лишь скомпрометировать его в глазах верующих. Слава богу, они исчезли, как только Исмаил вышел из автомобиля у дверей гостиницы «Арафа». Ему предоставили свободу, он употребил ее на доброе дело и без принуждения совершил все обряды.

Исмаил с радостью припомнил слова корана, гласившего, что благочестивы лишь те, кто из достояния своего готов уделить часть сиротам, бедным, странникам, кто помогает рабу выкупить свою свободу. Исмаилу, конечно, не придется давать деньги на выкуп раба, зато он даст волю узнице. Судья говорил себе: «Может, она и не столь грешна, как я подумал. Ее вина ведь не была доказана… Ладно, страдать ей осталось немного. Скоро она обретет свободу, и на чаше весов аллаха, когда будут взвешивать грехи и добрые поступки, перевесят добродетели, и я, хаджи Исмаил, легко пройду по мосту Сират, ведущему через преисподнюю».

Но как это сделать? Просто велеть начальнику тюрьмы освободить заключенную? Нет, надо объяснить, почему он отпускает Фариду. А что, если сказать, я, мол, совершил паломничество, удостоился высокого духовного сана и в знак благодарности аллаху решил дать свободу нескольким узникам хабса. Так, пожалуй, будет лучше. Зачтется Исмаилу и усердие, с каким он избивал дьявола в священной долине Мина.

Пожалуй, он бил его и за Мади, — бедняге теперь едва ли удастся попасть в Мекку. В каменный столб, изображающий дьявола, надо бросать камешки величиной не больше финиковой косточки. Но судья, войдя в раж, поднимал с земли здоровенные камни и швырял их в истукана. У аль-Мамуна едва хватало сил перебросить камень через ограду, зато каждый бросок он сопровождал кучей отборных проклятий. Исмаилу тоже стало казаться, будто он избивает не ивлиса, проклятого богом, а нарушителей шариата, которых он упекал за решетку.

Да, обновленным, очищенным чувствовал себя Исмаил. Он твердо решил с первого же дня возвращения домой вести себя соответственно полученному духовному сану. Прежде всего надо было принять поздравителей. Должны же родственники и друзья встретить достойным образом новоиспеченного хаджи. Среди них, разумеется, будет и любимый брат Садык. Вот уж кто обрадуется благополучному возвращению Исмаила!..

Но все сложилось не так, как предполагал хаджи. Встречать его вышел только старик Мади. Он, конечно, всплакнул от радости, пробормотал молитву во славу всевышнего, вернувшего хозяина домой живым и здоровым. Тут же, правда, позвонил по телефону Садык. Он бы мог и сам примчаться, но слишком велика была обида. В трубке слышалось раздраженное:

— Ты, же не собирался в Мекку! Как ты там оказался? Ты понимаешь, что ты наделал? Ты же меня, поставил в идиотское положение. Меня теперь выгонят со службы, как паршивую собаку! Почему? Ты еще спрашиваешь почему! Ты что, маленький?.. Ах, тебя посвятили в сан хаджи! Поздравляю, очень рад. Сбылась твоя мечта. А я? Что теперь мне делать?

У Исмаила лопнуло терпение:

— Приходи, поговорим! — Он положил трубку.

— Хаджи Исмаил, как это ты уехал, никого не предупредив? — спросил слуга Мади. Он так легко произносил «хаджи Исмаил», будто всегда обращался п хозяину с этими словами.

— Аллаху было так угодно… Ты же знаешь, то была давняя моя мечта. — Ответ судьи не убедил старика, но послушный слуга не посмел перечить господину.

— Да, да, воля аллаха! — печально согласился он. — Губернатор был в отчаянии. Вызвал Садыка и кричал на него: «Злодеи выкрали судью, теперь жди ультиматума! Найди их, схвати похитителей, хоть из-под земли добудь». Что тут было! Все ко мне: «Как?», «Когда?», «Где ты был?» Намаялся я. Каждый день по нескольку раз меня допрашивали.

Гостей, само собой разумеется, интересовал не рассказ Мади, а то, что мог бы поведать им сам Исмаил. Хаджи старался быть приветливым, веселым, но разговор с Садыком напугал его и вывел из себя.

Наконец появилось, как и следовало ожидать, «второе лезвие меча». Садык был зол, как сто чертей, но и виду не подал, напротив, старался изобразить счастливого брата: обнял Исмаила, даже прослезился, демонстративно вытащил носовой платок. Исмаил растрогался: все-таки брат — это брат, какие бы огорчения они ни доставляли друг другу. Да и, по совести говоря, у Садыка есть основания негодовать.

— Я все понимаю, хаджи, — возбужденно заговорил Садык, как только они остались одни. — Совершить паломничество при твоей занятости не просто, ты долго к этому готовился. Но пойми, как я выгляжу в глазах губернатора — я, брат судьи и глава городской полиции, узнавший о путешествии из газеты!

— Из какой газеты?

— Из «Аль-Камарун». У нас же нет другой. Не читал? Могу доставить тебе это удовольствие. — Садык порылся в портфеле. — На, погляди на себя.

Кто мог его сфотографировать? Запечатлевать свершение священного обряда на пленку, а тем более делать его достоянием читающей публики запрещено. Как посмел издатель опубликовать эти снимки?! Исмаил рассвирепел.

— Откуда это — не спрашивал?

— Спрашивал, звонил. Говорят, редакционная тайна. Но снимал паломник, бывший рядом.

Первый, о ком подумал Исмаил, был, конечно, бедный и ни в чем не повинный аль-Мамун. Но у старика в руках не было никакого фотоаппарата. А вот старшая жена старика как-то подозрительно присматривалась к Исмаилу и все время крутилась рядом.

«Это она, — подумал Исмаил про себя. — Зря аль-Мамун купил верблюда. Пусть бы всем досталось по барану, и душа старшей жены добиралась бы одна».

— Да, это она! — произнес он громко.

— Кто «она»? Я ее сегодня же накажу.

— Не надо. Пусть ее аллах накажет. Муж прогонит ее, как бог прогнал из рая Еву вместе с Адамом.

Торжественное прибытие было слегка омрачено, однако Исмаил не отказался от своих добрых намерений и на следующий день в одеянии хаджи отправился в шариатский суд, а потом в хабс, где отбывала свой срок Фарида аль-Баяти.

Тюремщик не удивился поступку хаджи Исмаила. Судья-де стал святым, теперь его действиями руководит сам аллах. Еще одного человека решение шариатского судьи не только не удивило, но очень даже обрадовало. Это, разумеется, был Шаукат.

СТАРАЯ БАНЯ

В этой главе описывается старая баня — когда-то широко известное место очищения правоверных, заключения деловых сделок, приятных бесед, ставшее потом местом тайных встреч ночных привидений

Сыщикам Садыка не удалось прервать путешествие Шауката и Фуада к святым местам мусульман-суннитов. Тому было важное оправдание, о котором не знал даже губернатор. Сразу же после исчезновения со свадьбы судьи Исмаила на алюминиевом заводе вспыхнуло что-то вроде восстания; благодаря оперативным действиям местной полиции его удалось быстро подавить.

Расскажем по порядку.

Приемная и кабинет председателя акционерного общества Гасана Махфуза, искусно отделанные алюминиевыми трубами разного сечения, напоминали старинный орган внушительных размеров — с той лишь разницей, что не было видно клавиатуры и педалей. Кто знает, возможно, художник-оформитель сознательно имитировал музыкальный инструмент, с помощью которого Гасан был призван возвестить наступление новой промышленной эпохи в арабском мире. Перемены сказывались, и во многом: и, в частности, в том, что вместо водоподъемных колес на реках и озерах появлялись движки с насосом, в городах — электростанции, промышленные предприятия с новейшим технологическим оборудованием. Веяние времени на судьбе самого Гасана, плотного, энергичного и неутомимого мужчины, уже разменявшего шестой десяток, отразилось странным образом. От века в семье араба главой, считался отец. Его авторитет был непререкаем и безграничен. Слово патриарха оспорить не смел никто.

А теперь? Смешно сказать. Гасан Махфуз — раб собственной семьи, разросшейся в последнее время за счет двух зятьев и двух невесток. Все они — члены акционерного общества, держатели акций, избравшие председателем главу семейства, который должен вершить все дела на заводе, думать о перспективах, изучать рынок сбыта, искать сырье, находить оптового потребителя. Имей Гасан семь голов, каждой нашлось бы о чем думать. А дети? Они горя не знают, стригут себе купоны. «Захотел богатства — получил рабство» — такова была любимая поговорка Гасана, у людей вызывает она, правда, только улыбку. Никто ему не сочувствовал, никто не хотел понимать, что Гасан вкалывает за пятерых, а то и за десятерых, что он боится разориться и пустить по миру своих многочисленных чад, которые едва не каждый месяц привозили к нему нового внука или внучку: «Видишь, малыш, это твой дедуня…»

Гасан давно уже вообще перестал ездить домой. Пристроил к кабинету комнату и спит там, чтобы его могли разбудить в любое время. Впрочем, может быть, в этом повинна молоденькая секретарша председателя. Она тоже все время на заводе и исчезает лишь в тех случаях, когда члены акционерного общества собираются для принятия какого-нибудь общего решения. Первой в этих случаях прибывает немолодая и расфуфыренная жена раиса. У нее акций больше, чем у остальных, поэтому она обычно считает, что в любом споре ей принадлежит решающее слово. Впрочем, она отдала бы все свои акции, чтобы раз и навсегда выудить из приемной эту смазливую девчонку и вернуть себе мужа. Увы, тут она бессильна. Даже ее внезапные появления, похожие на налеты и имеющие целью застать мужа на месте преступления, раиса не пугают.

В минуты отчаяния Гасан Махфуз хватается за голову, но так, чтобы не повредить сложную прическу, скрывающую его лысину, и причитает: «Ох, чувствую — вылечу в трубу, дай бог только, чтобы труба была пошире, не хочется бока обдирать». Насчет боков Гасан опасается не зря — они такие же пышные, как у его раскормленной жены. О «трубе» он вспоминает всякий раз, когда узнает, что рабочие, когда-то пришедшие в цех прямо с улицы, выучившиеся ремеслу и приобретшие специальность, теперь уходят с завода на более высокооплачиваемую работу. Или, скажем, если приходится останавливать предприятие из-за того, что поставщик не вовремя отгрузил сырье. Раньше Гасан проклинал и войну, с некоторых пор он о ней не говорит ни слова.

Завод не выполняет прямых военных заказов, но с увеличением численности армий в арабских странах увеличился и спрос на алюминиевую посуду, на другие дорожные вещи из дешевых металлов. Главным делом тех, кто трудится на заводе, по-прежнему остается насыщение металлических конструкций алюминием с целью придания им жаростойкости и предохранения их от коррозии. Как и раньше, изготовляются металлические каркасы кровли, дверные и оконные переплеты, мебель, фольга, банки. Заказов столько, что лишь успевай поворачиваться. Надо бы развернуться пошире, но свободные земли вокруг завода давно прибраны к рукам. Поставить бы плавильную печь для переплавки металлолома, поставляемого самой войной, так опять же негде. Сколько добра валяется зря на полях, вдоль дорог. У предпринимателя, вошедшего во вкус, сердце обливается кровью, когда он видит искореженные фюзеляжи и плоскости сбитых самолетов…

— Белое золото! Вот оно — тарелки, миски, фляги разбросаны всюду. Бери — не хочу, — сокрушается Махфуз, уныло качая головой, на которой осталось всего несколько длинных волосков, затейливо выложенных на темени.

Гасан давно убедился, что чем меньше волос на голове, тем больше о них приходится заботиться, стараясь, чтобы волос лег к волоску. За этим занятием — за укладкой — его нередко аастает его единственная отрада — хорошенькая секретарша, она тут же начинает помогать хозяину, а сама хохочет. Гасан относится к прическе серьезно, будто его собственное благополучие висит на каждом из волосков… То и дело Гасан впадает в ярость по поводу старой бани. Ему так и не удается добиться разрешения использовать заросшее бурьяном старое здание, в которое упирается завод.

Он не раз пытался выпросить у губернатора разрешение — не на снос бани, боже упаси, кто поднимет руку на памятник архитектуры! — а лишь на временное использование ее в промышленных целях. В конце концов услышав, что Гасан хочет подарить ему свой пистолет — роскошный позолоченный «вальтер», — губернатор уступил, сказал: «Не возражаю». Неизвестно как, но об этом пронюхал Джагфар и подготовил статью об уничтожении исторических памятников. Губернатор струхнул, позвонил Гасану и взял свое слово назад.

Баня была действительно памятником древности. В стародавние времена, когда через город проходил караванный путь на восток, она служила не только местом омовения. В стенах бани происходили дружеские и деловые встречи. Огромный вестибюль напоминал крытый двор жилого дома с фонтаном посередине, с лоджиями; специальные возвышения застилались дорогими коврами и циновками. Длинный коридор вел через помещение с умереннойтемпературой в главный зал, где возвышался многоугольный подиум с живописной чашей второго фонтана. От центральной части здания в обе стороны отходили комнаты для массажа и мыльни с горячей и холодной водой. Особое удовольствие любители восточных бань получали от парильни с бассейном. Горячая вода мощной струей лилась в бассейн сверху, наполняя помещение паром. Свет проникал в парильню через фигурные отверстия в куполах. Лучи его причудливо сплетались под потолком, переливаясь всеми цветами радуги.

То было сто лет назад. О минувшей славе городской бани старожилы рассказывают теперь со слов родителей и дедов. Гасан тоже немало слышал о бане от стариков и готов был даже потратиться на ее ремонт, чтобы здание не развалилось вконец, но, разумеется, не задаром. Пусть ему сдадут в аренду хотя бы печь, а он ее переделает и использует для переплавки металлолома. Центральное помещение можно пустить под склад.

Раису кто-то подал идею: собрать всех нищих (харафишей) города, раздать им по динару и велеть с транспарантами пойти к особняку губернатора. Пусть устроят демонстрацию и потребуют передать старую баню акционерному обществу, чтобы оно построило новый заводской цех, куда их возьмут на работу. Городские нищие оказались практичнее, чем можно было предполагать. Они отказались бороться за интересы завода, пока их не зачислят в штат и не выдадут аванс в счет будущей зарплаты. Гасан Махфуз обозлился, кричал на них, но харафиши не уступили и спокойно разбрелись по закоулкам, ведущим к мечетям и городскому суку.

Как-то поздно вечером к зданию конторы подкатил на «ситроене» высокий, мрачного вида мужчина лет сорока. Войдя в приемную, он коротко бросил секретарше: «У себя?» Девушка хотела встать и преградить путь незнакомцу, но не успела — незнакомец шагнул к двери кабинета и со словами: «Никого не пускать, ни с кем не соединять» — скрылся у раиса.

Девушка растерянно посмотрела ему вслед. Таким повелительным тоном с ней разговаривала только ревнивая жена Гасана… Едва посетитель исчез за дверью, в приемную вошел второй; словно у себя дома, он уселся при входе и безмолвно, но грозно уставился на секретаршу. Девушка задрожала от страха, но пришелец молчал и не двигался с места.

Гасана незнакомый мужчина застал врасплох. Гасан только что вытащил из сейфа ценные бумаги, чтобы пересчитать их и разложить по полочкам… Как это секретарша не доложила о посетителе! Раис поначалу принял его за профсоюзного деятеля. В последнее время профсоюз стал донимать его своими непомерными требованиями. Гасан уже хотел рассердиться, прогнать непрошеного гостя, но что-то его остановило. Похоже, перед ним был иностранец, явившийся с рекламацией на продукцию акционерного общества.

Гасан Махфуз вообще-то был редкий сутяга. Его мало кто мог переспорить. Потребителей, которым была отгружена бракованная продукция, Гасан попросту брал измором. Он умудрялся передавать «дело» из одной судебной инстанции в другую до тех пор, пока умученный истец не предпочитал махнуть рукой на убытки и не брал назад заявление.

Незнакомец остановился посреди комнаты, словно борец на ковре, примеривающийся, откуда брать разбег, и уставился на хозяина тяжелым взглядом.

— Маса аль хайри. Добрый вечер!

— Маса аль нури. Добрый вечер. — Гасан не скрывал изумления.

— Возможно, я не вовремя. Вы уж простите меня. Впрочем, когда деловой человек приходит к деловому человеку, это всегда вовремя, не правда ли?

— Да, да, конечно. — Раис сгреб в стол ценные бумаги, запер ящик ключом, висевшим у пояса на длинной золотой цепочке, и машинально показал посетителю на кресло. Лицо незнакомца словно бы он уже где-то видел…

Гость сел, продолжая пристально смотреть на Гасана. Редкие люди выдерживали его пронизывающий взор. То было излюбленное средство незнакомца проверить волю и характер собеседника.

— Я, к сожалению, не мог отложить свой визит. Сами знаете, бывает, один час решает судьбу целого предприятия.

— Секунда предотвращает катастрофу, — согласился хозяин.

— Я, слава аллаху, пришел сообщить не о катастрофе, я не Исрафил, и мне не поручено протрубить конец мира. Меня зовут Кемаль Ташан… — Гость сделал паузу и следил, произвело ли его имя впечатление на собеседника. Убедившись, что Гасан его не знает, Ташан добавил: — Представитель делового мира.

— Хотите завалить меня заказами?

Ташан слегка замялся:

— Завалить-то завалю, но не заказами. Впрочем, это даже можно расценить как заказы. Я знаю, вам не дают расправить плечи. Харафиши, да накажет их аллах, и те не помогли вам получить баню, чтобы хоть таким путем расширить дело.

Гасан был тертый калач, но и он удивился: откуда гостю известно о харафишах?

Ташан продолжал:

— Бедняки не помощники в таких делах. От них одна головная боль. Аллах сказал: ты делай харакат, а я прибавлю тебе баракат, — прояви инициативу, я ее поддержу.

Гасану нравились ссылки на аллаха.

— Да повторит он твои слова… — Раис нажал на кнопку под столом, тотчас в дверях показалась секретарша. — Кофе и что-нибудь там еще.

Опытным взглядом окинув девушку, Ташан заговорил снова:

— Вот я и пришел делать харакат и предлагаю тебе вступить в долю. Ты получишь баню.

Гасан не понимал, серьезно говорит гость или разыгрывает его. Он настороженно глядел в суровые глаза посетителя. Нет, похоже, тот не склонен шутить, но все равно надо держать ухо востро. Гасан усмехнулся, давая понять, что разговору о бане, как и самой бане, он не придает серьезного значения, — Интересно, как ее получишь! Губернатор чуть что: «Архитектурный памятник, историческая реликвия». Этому памятнику самому впору памятник ставить — разваливается на глазах. Один раз я было уговорил губернатора — так он взял назад свое слово, газеты испугался…

— Джагфара! Знаю я этого типа, накинуть бы ему на язык аркан, чтобы не совал свой нос в чужие дела.

Кемаль Ташан и вправду производил впечатление делового человека. Раис с уважением подумал: вроде и правда он способен на харакат… Да, но что он возьмет взамен? Как бы не оплошать. Надо бы еще больше восстановить его против Джагфара. Выберу момент, расскажу ему об уважаемом шейхе, которого издатель сделал посмешищем… Вслух он сказал:

— Так какой же харакат вы пришли предложить мне?

Ташан не спешил с ответом, желая как следует помучить собеседника, который, он видел, уже начинал изнывать от любопытства. Помолчав, он раздумчиво заговорил:

— Говорят, неспособных на харакат не пускают на тот свет. Деловые люди не должны браться за нестоящее дело, иначе прогорят тут же. Разве не так?

— Так. Именно так. Тем более что мы облечены доверием тех, кто нас выдвинул, и всегда должны думать о тех, чьи интересы представляем.

Секретарша принесла поднос с кофе, коньяком, соками и сладостями. Девушка расставляла угощение на журнальном столике, а Ташан пристально рассматривал ее и увлекся настолько, что забыл ответить хозяину. Чувствуя на себе его наглый взгляд, секретарша покраснела.

Ташан, словно ничего не замечая, осматривал девушку, как осматривают лошадь, и не отвел глаз, когда та, наклонившись за посудой, повернулась к нему лицом. От нее пахло дорогими духами. Она ушла, а Ташан все еще глядел на дверь, словно секретарша унесла с собой продолжение разговора. Наконец он досадливо крякнул, взял со стола рюмку и опрокинул ее в рот.

— Вы представляете и ее интересы? — насмешливо кивнул в сторону двери Ташан.

— Разумеется, — раис изобразил на лице что-то вроде улыбки и тоже склонился к столику, чтобы скрыть смущение. — Она не член общества, но первая моя помощница… Если для хараката потребуются средства, она немедленно оповестит всех членов правления…

— Нет. Мне ваших денег не надо. — Ташан поставил точку над «и». — Нужна мне ваша подпись. И без ведома акционерного общества, заметьте.

— То есть как? — Гасан испуганно всплеснул руками. — Члены общества должны быть в курсе всех дел, в которых участвует председатель, иначе они изберут другого раиса.

— А если наш договор будет им выгоден?

— Все равно. Я не могу рисковать их благополучием, мы должны взвесить все плюсы и минусы. Мы ведь регулярно собираемся, подводим итоги, намечаем…

— Это я понимаю. Вообще-то сделку, которую я хочу предложить, мощно было бы довести до сведения членов акционерного общества, но лучше это сделать потом, когда все будет позади. Недаром говорится, что тайна сохраняется только между двумя. Я бы не хотел, чтобы наша тайна преждевременно пошла гулять по городу.

— Да какая же тайна?!

— Строжайшая. — Кемаль взял из вазочки горсть миндальных орешков, челюсти его заработали, громко перемалывая ароматные, чуть прожаренные зерна. Он запил съеденное коньяком и лишь тогда вернулся к разговору.

— Собственно, почему вас так пугает слово «тайна»? Найдутся же и у вас производственные секреты, в которые вы не посвящаете посторонних. У делового человека всегда есть тайны. У нас они тоже есть.

«У нас»… Значит, он не один», — подумал Гасан…

— Я человек дела… — нерешительно начал он, но Ташан сразу же перебил его:

— Иначе зачем бы я к вам пришел! Вы хотите сказать, что не покупаете кота в мешке?

— Именно.

— Прекрасно. Для начала сообщу вам вот что: мы тоже будем покупать, и тоже не кота в мешке, а то, что покупаете вы, — изделия из металла. Только наш ассортимент отличается от вашего. Алюминиевые чушки вам доставляют в ящиках?

— Не всегда.

— Ну, в контейнерах — это неважно. Часть изделий вы получаете в упакованном виде, не так ли? Наш товар в ящиках, упаковка безукоризненная, один аллах может разведать, что в ней, поэтому вы ничем не рискуете. Что в ящиках — наша с вами тайна. Поставщик отгружает вам алюминиевые чушки, цветной металлолом или железо, вместе с ними отгружает и наши ящики. По прибытии теплохода каждый из нас распорядится своим товаром. Обещаю вам, от моих ящиков не будет никакой головной боли. Днем они поступили на склад — ночью я их забираю. За перевозку моего груза вы получаете барыш. И его, поверьте, будет достаточно, чтобы с этой очаровательной особой, — Ташан, улыбаясь, кивнул головой на дверь приемной, — вы могли провести время на любом фешенебельном курорте, ни в чем себе не отказывая, Гасан не знал, что ответить.

— Маловато складских помещений, — вяло произнес он наконец.

— Знаю. Но я же сказал — вы получите баню.

— А кто ее даст?

— Это моя забота.

Гасан не был уверен, что ему надо соглашаться. Не лучше ли под благовидным предлогом увильнуть, чтобы его не втянули в опасную авантюру. Ему хотелось выпить, но он сдержался — в таком разговоре надо быть абсолютно трезвым. Мысль его работала лихорадочно.

— Груз крупногабаритный?

— Не слишком. Аккуратные ящики, кажется, вполне под силу двум грузчикам.

— А в ящиках что? Тайна, говорите?

Ташан откинулся на спинку кресла, закурил сигарету. Рукой он отгонял дым, чтобы тот не шел в сторону Гасана. Гость снова не торопился с ответом. Так кот, поймав мышь, не спешит полакомиться, а играет, подкидывая добычу лапками, следит, как она убегает, настигает ее и снова подбрасывает вверх…

— В ящиках будет товар, на который в наши дни возрастает спрос. Мы будем приобретать его за бесценок и продавать втридорога. От прибылей, как я уже сказал, вы тоже получите кое-что.

— Нет, погодите. Если это товар, о котором писал шейх Абдулла Керим, я умываю руки. Гневить аллаха, помогая распространению разных непотребств, не хочу и не буду.

— Какие непотребства! Мы будем завозить товар, которым во все времена торговали достойнейшие деловые люди, равно как Якоб Фуггер, банкир папы римского, который во время турко-венецианской войны продавал турецким мусульманам металл для изготовления оружия. Фуггер набил себе карманы золотом. Шведские пушечные заводы половину Европы когда-то снабжали своим благородным товаром. Еще в прошлом веке Виккерс, Крупп, Шнейдер, Дюпон де Немур прославились на весь мир. Они стали «законодателями» военной индустрии в своих странах, крупнейшими поставщиками оружия.

— Стало быть, речь идет об оружии? — Голос Гасана дрогнул.

— Да. — Почуяв, что Гасан заколебался и готов отказать ему, Ташан обрушил на собеседника поток фраз, не давая ему опомниться.

— Повторяю, вы ничем не рискуете. Вы просто не будетё знать, какое сырье вам подсунул поставщик. Бывает же, что вместо одного товара отгружают другой. Вы получаете металл по контракту, а о том, что вам прислали, вы узнаете, когда вскрываете ящики или контейнеры. Ящики же наши вам не придется вскрывать. Только держите язык за зубами, храните тайну.

— Ходить с тайной в душе — все равно что ходить по острию меча. — Гасан еще пытался шутить.

— Вы и так не по ковру ходите, — оборвал его Ташан, словно саблей обрезал, намекал, видимо, на связь Гасана с секретаршей. — Люди разгадывают лишь тайны природы, а свои тайны уносят в могилу.

Гасан нервничал. Как поступить? Он вспомнил о законах страны, откуда доставляли алюминий.

— Да будет вам известно, что в стране, поставляющей мне сырье, вывоз оружия в зоны конфликта запрещен законом. А ведь арабские страны — это зона конфликта, — Гасан произнес эти слова с пафосом, словно выступал с трибуны. Утопающий наивно решил, что нащупал якорь спасения. — Не думаю, чтобы там кто-нибудь рискнул преступить закон, особенно сейчас.

На Ташана его пафос не произвел ни малейшего впечатления.

— Наивный человек… Закон. Закон. Кто теперь живет по закону? Одни болваны. — Ташан испытывал чувство полного превосходства над собеседником. — Есть такой закон? Отлично. Используйте в своих целях. Если кто-нибудь докопается до ваших тайн и начнет вытряхивать из вас душу, обратитесь к иноземному правительству — мол, ваши граждане нарушили закон, подвели меня…

— Они не признаются…

— Да, господи, законы, в конце концов, на то и созданы, чтобы их обходить. Правильно, в той стране, о которой речь, запрещено вывозить оружие в зоны конфликта. Но ни в одной западной стране нет закона, запрещающего продавать оружие, скажем, партнеру по НАТО или «Общему рынку». А оружие, полученное «из вторых рук», можно продавать. Оружие, как вода, всегда найдет себе щель. Вот я и подыскиваю такую щель. Хочу, чтобы вместе с вашим сырьем прибывал мой товар. А уж тут позаботимся, чтобы он не залежался.

Откровенность была предельной.

В голове у Гасана стучало. Наверное, поднялось давление. Врачи советовали раису вести спокойную жизнь, установить режим, спать не меньше восьми часов в сутки, а он… Исчерпав все свои доводы, раис промямлил:

— Мне надо посоветоваться. Торговля оружием — опасное дело. Не дай бог, чтобы об этом пронюхали рабочие. Завод разнесут. Вы не знаете, какие у меня профсоюзные горлопаны. Им пальца в рот не клади. В политике разбираются так, что хоть посылай их на конференцию по разоружению. — Да, пожалуй, это был довод посерьезнее, Гасан оживился: — Они у меня останавливают конвейер, по любому поводу митингуют, будто не я хозяин завода, а они. Стоит им пронюхать, что завезли оружие, и начнут: «Во всем мире борются за разоружение, а наш раис…» И все такое прочее. Да и Джагфару только дай материал.

С лица Ташана не сходила усмешка.

— Да знаете ли вы, что такое переговоры о разоружении? Это мельница на холостом ходу, приводимая в движение не силой ветра или воды, а политикой, А в политике, как известно, есть две стороны: открытая, явная, и закрытая, тайная. Все равно как у мельницы два жернова: верхний — открытый и нижний — закрытый. Верхний — это официальные переговоры, где делегации спорят, убеждают друг друга, составляют воззвания. А нижний жернов в это время спокойно делает свое дело. Нижний жернов — это военно-промышленные магнаты; так же, как и правительства, они рассылают своих людей по всему свету, но отнюдь не для участия в переговорах. Нет, их эмиссары приезжают не с проектами резолюций, а — негласно — с чековыми книжками. Приезжают тайно, встречают их без фотокорреспондентов и телекамер. Правительственные делегации в поте лица стараются урегулировать отношения между странами, а эмиссары магнатов потихоньку, с помощью универсальной отмычки — коррупции — все их попытки сводят на нет.

— Но рабочим же я не могу все это рассказывать.

— И не надо. Я ведь так, к слову, чтобы вы знали, что торговлю оружием прекратить совсем не просто. Во всяком случае это не в наших с вами интересах. — Ташан выпрямился, решительно посмотрел на Гасана: — Вы мне ответьте толком: хотите получить баню или будем и дальше толочь воду в ступе? Учтите, баня не входит в долю. Она сверх всего.

— Без бани нам не обойтись. — Гасан хотел что-то еще сказать…

— Вот и отлично. Деловой человек остается верен своим принципам, а принцип его — это выгода. — Ташан подвел итоги беседе: — Итак, наши условия — вы получаете баню, это как бы задаток, подготавливаете складские помещения, а о прибытии моего груза я оповещаю вас отдельно. Контрактов никаких. Джентльменский договор. Все вопросы решаем мы вдвоем.

— Ох, не влипнуть бы в какую-нибудь историю, — пробормотал раис упавшим голосом.

— Со мной не влипнете.

Ташан допил коньяк и встал.

Раис пошел провожать гостя и, выйдя в приемную, увидел его спутника, неподвижно сидящего у дверей. Гасан был изумлен его сходством с Ташаном. Точно два близнеца, они ничем не отличались друг от друга. Поняв по виду Ташана, что беседа окончена, двойник торговца оружием молча покинул приемную, а Кемаль, прежде чем выйти, еще раз глянул на секретаршу маслеными глазами. Девушка снова покраснела.

Не прошло и двух дней, как раису позвонил губернатор. Голос бархатный, ласковый:

— Гасан Махфуз, золоченая штучка при тебе?

— При мне, конечно.

— Ну, подоспел как раз тот случай, когда тебе не жалко будет с ней расстаться.

— А что взамен, если не секрет?

— Для тебя не секрет. Для других секрет.

Гасан вспомнил слова Ташана о тайнах.

— Я, кажется, догадываюсь, о чем речь.

— Ну и молодец. Ты просил баню в аренду. Она, если не ошибаюсь, бельмо у тебя на глазу. Так я решил снять это бельмо, чтобы улучшить тебе зрение. Заключай контракт на двадцать пять лет. Хватит, я думаю?

— Вполне. За двадцать пять лет, как сказал восточный мудрец, или ишак умрет… — Гасан вовремя спохватился и, слава аллаху, об эмире не, сказал ни слова.

Губернатор сделал вид, будто не расслышал, однако изменил тон.

— Аренду я разрешаю с одним условием: никаких переделок, особенно по фасаду. И непременно произвести ремонт. О печи не говорю, печь можешь пустить под переплавку металлолома. Но в остальном архитектурный памятник неприкосновенен. Понял? Неприкосновенен!

— Все понял. Спасибо. С меня обещанное.

— Ну, желаю успеха.

Махфуз, положив трубку, долго еще сидел в каком-то оцепенении. Сколько раз он на коленях умолял губернатора, обещал все что угодно! Тот ни в какую: нельзя — и все, а теперь его словно подменили. Губернатор вообще-то звонил Гасану лишь в тех случаях, когда что-нибудь хотел получить. Скажем, едут важные гости, а на прием или на подарки не хватает денег…

Горожане возроптали, узнав, что Махфуз прибрал к рукам старинную баню. В мечетях громко осуждали поступок губернатора, и дело могло обернуться скандалом, если бы не вмешался судья Исмаил. Судья заявил, что губернатор принял мудрое решение, ибо теперь баню скоро отремонтируют за счет завода и великолепное здание будет долго еще «ласкать взор поколений».

Все это случилось задолго до знаменитого паломничества в Мекку.

У Махфуза с Ташаном все шло, как задумано. Но в ту ночь, когда Шаукат выставил приятеля, явившегося к нему с «живым мешком», Фуад потащил свою ношу в старую баню. В этом укромном месте он рассчитывал без помех побеседовать по душам со своим пленником — надзирателем городской тюрьмы. Фуад не знал, что у бани теперь новый хозяин, и чуть не поплатился за это головой. Хорошо, он еще не развязал мешок. Войдя в баню, Фуад положил свою ношу на пол, надеясь отдышаться. Вдруг он услышал приглушенные голоса… «Меня ищут», — решил парень и чуть было не дал стрекача, но передумал и спрятался в нише. Прижавшись к облупившейся стене, он прислушивался к голосам, доносившимся из темноты. Негромко рокотали моторы, работавшие, видно, на малых оборотах. Но откуда полиции знать, что Фуад придет именно в баню? Преодолев страх, он затащил и свой «груз» в нишу. Бежать не было смысла. Если ищут именно его, то от машин не уйдешь… Постепенно он освоился в темноте и стал различать тени, бесшумно сновавшие в нескольких метрах от его убежища. Ночным привидениям явно было не до него, они занимались своим делом. Переговариваясь вполголоса и кряхтя, люди что-то грузили в крытые брезентом большие машины.

Фуада осенила дерзновенная мысль. А что, если попробовать затесаться среди этих привидений да разузнать, какие ящики они тащат из бани. В темноте авось не заметят. Поколебавшись с минуту, он принялся осуществлять свой план. Затащил мешок в укрытие, чтобы свет фар не выхватил его из мглы, и присоединился к грузчикам. И сделал он это в самый подходящий момент, ибо один грузчик, видимо старый и немощный, стукнулся о колонну и опрокинулся бы навзничь, не окажись рядом Фуад. Он помог ему удержаться на ногах и дотащить тяжеленный ящик до машины.

— Шукран джазилан, — прошептал грузчик. — Благодарствую.

Ящик, похожий на заколоченный гроб, стали поднимать в кузов. Оттуда кто-то вполголоса предупреждал:

— Мутахаууит! Силах! Осторожно. Это же все-таки оружие…

Фуад и сам догадался, что в ящиках не финики. Он уже уловил знакомый запах смазочных масел. Будь посветлее, он разглядел бы нарисованную на каждом ящике винтовку «Манлихеркаркано» двадцатимиллиметрового калибра. Ящики были неодинаковой величины, значит, и товар в них был разный — автоматы, пистолеты, винтовки… Фуад с удовольствием прихватил бы небольшой автомат, но как до него добраться? Целый ящик не утащишь… Он с трудом разобрал надпись на одном ящике: «Мерекес Аг». Еще со времен работы в кузнице он знал, что это название фирмы, принадлежащей бывшему офицеру гитлеровских военно-воздушных сил, который теперь торгует оружием на Ближнем Востоке.

Фуаду не терпелось заглянуть во внутренний дворик бани, откуда привидения извлекали ящик за ящиком, но внезапно он услышал голос, от звука которого замер на месте. Кемаль Ташан приглушенно рычал:

— Сариг, ахмак (осторожно, болван)!

Послышался глухой удар. Изнемогший араб распластался на мраморных ступеньках у входа в баню, уронив груз на землю. Из разбившегося ящика выпало несколько автоматов.

Ташан стал торопливо заталкивать густо смазанные автоматы обратно, тихонько ругая неловкого грузчика.

Фуад счел за лучшее растаять в ночной мгле, пока Ташан его не заметил. Уж он-то наверняка не хочет лишних свидетелей. Отыскав свою нишу, Фуад убедился, что его мешок в целости, и стал ждать конца погрузки. Вскоре взревели моторы и машины цепочкой потянулись на улицу, увозя с собой необычный груз. Фуад еще некоторое время прислушивался к ночной тишине, а потом, уже не доверяя старой бане, взвалил пленника на спину и потащил его на кладбище. Там-то наверняка безопасно…

Со старшим надзирателем хабса Фуад договорился о сумме выкупа, не извлекая пленника из его узилища. Он был прав — в мешке надзиратель сделался на редкость сговорчивым. Условившись о сумме, Фуад отпустил пленника, чтобы тот дошел до дому, взял деньги и немедленно положил их в условленном месте. Такие дела не следовало откладывать надолго.

Рано утром обладатель солидной суммы отправился к хозяину прокатного пункта автомобилей. Хозяин был шофером по профессии. Он сам работал таксистом, а другие машины сдавал внаем, чтобы не нанимать водителей. У самого входа в гараж Фуад встретил человека; с которым работал на строительстве алюминиевого завода. Оба одновременно воскликнули:

— Ас-саламу алейкум!

— Уас-саламу алейкум! Не за машиной ли? — спросил Фуада знакомый.

— Угадал. А ты?

— Я вернул, наездился. Кстати, я брал самую лучшую, «мерседес-двести». Новенькая. Возьми ее, не пожалеешь… А как твои дела? Неплохо, наверное, если пришел за автомобилем…

— По-всякому, — Фуаду, естественно, не хотелось рассказывать о себе. — А ты, значит, закрепился на заводе, пустил там корни?

— О, я теперь профсоюзный босс, со мной не шути.

— Да ты, значит, не только корни пустил, но и в рост пошел.

— Заходи к нам, подберем тебе работенку. Нынче времена другие. Профсоюз вот создали. Обстановка на заводе изменилась. В самом деле, приходи. В старой бане строится плавильная печь, потребуются рабочие.

— Нет, спасибо. Там опасно. Рядом оружейный склад.

— Какой оружейный склад? Ты что-то путаешь.

— Может быть. Но ты проверь на всякий случай. Утроба шакала вмещает тысячу кур, а ты ведь не знаешь, что за утроба у старой бани. — Тут Фуад вспомнил, что Кемаль Ташан когда-то помог ему, и пожалел, что сболтнул лишнее, но было поздно.

«Профсоюзный босс» обещал намотать услышанное на ус. Ему хотелось поговорить с Фуадом еще, но тот поспешил распрощаться, сам не подозревая, какой факел он бросил в бочку с нефтью.

Шаукат с Фуадом едва успели пересечь государственную границу, как в городе произошло событие, целиком приковавшее к себе внимание полиции. На заре Садыка поднял с постели телефонный звонок — звонил Гасан Махфуз. У раиса от страха так стучали зубы, что трудно было разобрать, что он говорит. Перепуганный до смерти председатель акционерного общества умолял Садыка незамедлительно прибыть на завод с нарядом полицейский дабы усмирить рабочих, которые по ивлисовому наущению задумали обыскать склады и проверить, не хранится ли где-нибудь оружие.

— Устами аллаха прошу, — хныкал в телефонную трубку Гасан, — оцепи старую баню, прегради смутьянам вход на склад. Все расходы я беру на себя. Сахиб, ты знаешь, я умею быть щедрым. Действуй быстро… Не погуби меня…

Садык поднял на ноги свою немногочисленную рать и помчался на завод. Он приказал оцепить старую баню, а сам пошел к раису. Дверь в кабинет оказалась забаррикадированной изнутри. Даже слова «Открывай, полиция!» не возымели своего магического действия. Гасан и секретарша были смертельно напуганы. Гасан всегда умел находить с рабочими общий язык, но тут людей словно подменили. Кто-то выкатил к проходной будке бочку из-под бензина, как это однажды уже сделал Фуад, встал на нее, словно на трибуну, и, замахав руками, закричал что-то. До ушей Гасана долетели отдельные слова: «Склад оружия», «За нашей спиной… темные дела», «Действует банда», «Империализм», «Тайные пособники», «Раис ответит»…

Гасан в гневе хотел было броситься во двор и выбить бочку из-под ног смутьяна, но благоразумная секретарша не пустила его, сказав: «Надо вызвать полицию». Не помня себя от бешенства, раис носился по кабинету, а в окна доносились голоса рабочих, сеявших смуту, призывавших к неповиновению.

Наконец Садыку открыли. Увидев его, трясущийся от страха раис едва не умер от счастья.

— Успокойся, я уже оцепил баню, все подступы к ней перекрыты. Пусть митингуют до хрипоты. Их право. На склад они не проникнут.

Гасан только сейчас заметил, что он в ночной пижаме, выбежал в свою «спальню», оделся и слегка пришел в себя.

— Еще одна просьба. О происшедшем пусть никто не знает, даже наш дорогой и уважаемый губернатор. А то ведь спросит о причинах. А что я скажу? Кто-то подкинул мне дохлую кошку, сказал, будто у меня на складах хранится оружие. Какое оружие? Откуда? Я получаю алюминиевые чурки, металлолом, а не оружие. Зачем оно мне? Сам посуди зачем, я ведь не торговец. Ты же знаешь прекрасно продукцию завода… Поклянись, что не скажешь губернатору. Поклянись. Я в долгу не останусь.

— На коране клясться?

— Зачем на коране? Скажи, клянусь именем милостивого и милосердного, и достаточно.

— Клянусь именем…

Тем временем обнаружили пропажу судьи Исмаила, и Садыка искали по всему городу. На службе и дома у него телефон звонил не переставая. Старик Мади прибегал к нему несколько раз… Садык ничего этого не знал, решил не покидать территорию завода, пока зарождающийся бунт не будет ликвидирован полностью. Попытки рабочих проникнуть на склады ничего не дали — склад охраняли полицейские. Сам раис, преодолев страх, расхаживал среди толпы и взывал к благоразумию рабочих. Минутами его голос поднимался до визга:

— Спросите тех, кто выгружал машины! Вы же разгружали, не я. Что они тащили — металлолом или пушки? Склады им открой! Может, прикажете карманы вывернуть?! Сейф вам открыть!! Не-ет! Такого уговора не было. Не нравится — проваливайте на все четыре стороны. Вон сколько за забором без работы ходит…

К середине дня возмущение рабочих спало. Представители профсоюза. ушли, но на прощание пригрозили хозяину, что они это дело так не оставят и отныне все, что поступает на склад, будет контролироваться рабочими. С этим Гасан охотно согласился. Он даже обещал предъявить рабочему контролю все документы и счета. Собравшиеся постепенно стали расходиться. Тогда-то раис и послал к Кемалю Ташану свою секретаршу сказать о случившемся и попросить, чтобы тот принял необходимые меры.

За полночь прибыл Ташан и с ним три машины с «привидениями». Они мигом погрузили ящики с оружием и исчезли. Утром раис пригласил к себе представителей профорганизации, театральным жестом бросил на стол связку ключей от складских помещений: дескать, вчера он не разрешил заглянуть на склад из принципа, рабочие оскорбили его недоверием, сегодня же он преодолел обиду.

— Идите, идите. Возьмите ключи, проверяйте! Идите, я разрешаю. Но учтите, не найдете того, что ищете, — пеняйте на себя. Я доверяю, когда мне доверяют, я добр, когда добры и ко мне. Но если меня оскорбляют, не взыщите, я отвечаю тем же. И пусть не рассчитывают на мое мягкосердечие… Идите же! — Гасан закатил глаза, поднял руки к небу. — Видит аллах, я ничего не таю от вас…

Обливаясь потом и тяжело дыша, раис плюхнулся в кресло, откинулся на спинку…

Рабочие завода металлоизделий стояли, переминаясь с ноги на ногу, и слушали гневные слова раиса, точно проповедь муллы в мечети. Ключей никто не взял. Рабочие ушли, ощущая угрызения совести, раскаиваясь в том, что накануне подняли скандал.

Гасан ликовал. Теперь хоть пушки и минометы завози — никто не станет проверять.

Инцидент на заводе помог осуществлению дерзкого замысла Шауката и Фуада тем, что отвлек Садыка, который позже всех узнал об исчезновении брата.

ПОСЛЕДНИЙ БРОСОК

Глава посвящена «ловцам жемчуга», чьи смелые действия увенчались успехом — им удалось добиться цели и извлечь из мрачных глубин замечательную жемчужину

Фуад сразу повез домой Умму-Джамилию с Рири. Деревню от города отделяло не более шестидесяти километров. Фуад все дни проводил у Уммы-Джамилии — приносил дрова, ходил за продуктами. Старуха, решив, что парень ухаживает за Рири, охотно согласилась принимать услуги будущего зятя. Видно, думала она, аллах наконец воздает ей должное за паломничество.

Пришел Абд Ур-Разак, о котором Фуад уже был наслышан. Парню не терпелось узнать, кто это по деревне раскатывает на «мерседесе». С Фуадом они быстро подружились. Абд Ур-Разак выложил новому знакомцу все деревенские новости, рассказал про девушек, которых после декларации о шарте женихи разобрали за несколько месяцев. Только вот сам Абд Ур-Разак, увы, не воспользовался плодами прогресса.

Фуад узнал много нового о неудачном замужестве Фариды. Деревня долго не могла успокоиться. Жители разделились на два лагеря: одни осуждали Фариду, другие, наоборот, защищали. Салуа дважды ездила в город в надежде напасть на след дочери. Фариду она нигде не обнаружила и от огорчения вскорости заболела и слегла. О том, что дочь осуждена и сидит в тюрьме, она, конечно, и не подозревала. Рассказывали даже, будто Зуфри, оскорбленный муж, совершив «убийство чести», спрятал труп несчастной Фариды.

Фуад решил навестить Салуа — успокоить ее, вдохнуть в сердце матери надежду, не открывая всего, иначе слух о том, что Фарида в тюрьме, дойдет до незадачливого супруга. Не миновать тогда новой беды: в шариатский суд явится Зуфри и потребует возвращения жены.

«Как соврать, чтобы ложь была похожа на правду? — размышлял Фуад. — Не съездить ли к Шаукату за советом? Пожалуй, не стоит. Если Исмаил сдержит свое слово, освободит Фариду, тогда все как-нибудь образуется само собой».

Фуад зашел к Салуа, но ее не оказалось дома. С тех пор как Зуфри устроил налет на ее двор и обшарил все углы, рассчитывая найти Фариду, Салуа старалась поменьше бывать дома. Фуад поехал к ней в поле.

Салуа еще издали увидела поблескивающую на солнце машину и заметалась в ужасе, решив, что это окаянный Зуфри снова едет терзать ее. Салуа готова была броситься в реку, она тряслась от страха, глядя, как к ней подъезжает «мерседес». Слава богу, в машине сидел незнакомый парень.

— Мархабан, Салуа!

— Мархабан, мархабан, — дрожащим голосом ответила бедная женщина. — Добро пожаловать!

Пыль от колес автомобиля густым облаком откатывалась к реке, оседая на зеленых стеблях.

— Второй засев… Да пошлет тебе аллах обильный урожай!

Салуа стало легче. Видно, не худой пожаловал гость. Может, с доброй вестью? Салуа все равно не могла совладать с дрожью — колени тряслись, будто привязанные к колесу. Слава богу, что она в длинной абае, — незаметно.

— Шукран! Спасибо.

— Я с весточкой к тебе, мать. С хорошей.

— Не от Фариды ли? — затрепетала Салуа. Ноги подкосились, она закрыла ладонями измученное лицо.

— Не от Фариды, нет. Лгать не буду. Я от Шауката. Помнишь такого?

— Как не помнить, помню. Учителем был, да аллах вовремя убрал его отсюда. Баламут. Плохую память о себе оставил. После его декларации деревня как вылиняла — ни одной девки не стало. Все замуж вышли!

Фуад рассмеялся:

— Разве это плохая память! Девушки стали хранительницами домашних очагов, парни продолжают дело отцов. Чем же это плохо?

— А вот моя дочь пострадала…

— Не горюй, мать. Шаукат велел передать, что Фарида жива, здорова…

— Фарида! Птенчик мой, моя единственная! Где она? Я на коленях поползу к ней. Скажи, где она, в чьем доме?

— Не знаю. — Фуад растерялся. — Не знаю, где она. Шаукат велел передать одно: Фарида жива, здорова. Бог даст — скоро увидитесь. — Фуад решил, что поступил правильно: не выдал тайны, не солгал и в то же время обрадовал Салуа, приободрил женщину. Она не станет больше понапрасну лить слезы, оплакивая дочь. Пожалуй, теперь лучше уехать, чтобы избежать дальнейших расспросов.

— Моя дочь жива… О боже, велика твоя милость. Я уж думала, не увижу ее больше… Куда ж ты, добрый человек? Отдохнул бы часок.

Но Фуад уже завел мотор и, помахав на прощание, двинулся в обратный путь. Салуа продолжала стоять, держась за голову, не в силах успокоиться, и плакала, плакала…

Машина медленно катилась по испещренной бороздами земле. Фуад думал, где ему ночевать: у Уммы-Джамилии или у Абд Ур-Разака, звавшего к себе. Пожалуй, он пойдет к новому приятелю, чтобы о Рири не злословили соседи. Плохая молва что татуировка: не отмыть, не оттереть.

Вечером следующего дня Фуад отправился в город.

Поставив машину за квартал от дома Шауката, он пошел дальше пешком — темной улочкой, чтобы не быть замеченным. Взбежав по ступенькам на второй этаж, громко забарабанил в дверь.

— За тобой что, волки гнались? — послышался притворно сердитый голос Шауката.

— Открывай, хватит дрыхнуть!

Шаукат распахнул дверь и сразу же выпалил в лицо другу:

— Ну, кто нырнет в море за жемчужиной, ты или я? Фарида завтра выходит из тюрьмы. Понял? Нас ждет самый дорогой жемчуг, какой извлекали когда-либо со дна моря.

— А, сдержал, значит, хаджи слово? Недаром он выкрасил бороду в красный цвет, надел чалму и голубую абаю, ходит в мечеть — красуется… Видишь, как здорово все получилось! Я говорил…

— Надо будет завтра ехать в тюрьму. Исмаил сам звонил.

— В тюрьме у меня тоже рука, понял?

— Знаю, знаю. Старший надзиратель. Не зря мы с тобой старались! — Шаукат в восторге принялся колотить Фуада по спине, по плечам. Оба с хохотом повалились на диван; старые пружины сочувственно скрипнули.

— Тамам. В восемь утра встречаемся у тюремных ворот.

— Поедем оба. — Шаукат встал, прошелся по комнате и вдруг сказал с сомнением: — Все-таки тебе бы не следовало ехать за Фаридой. А вдруг нам приготовили сюрприз? Садык, я уверен, не дремлет. Думаешь, он еще ничего не разнюхал?

— Мне терять нечего. В случае чего приобретаю крышу над головой и бесплатную кормежку. А вот тебе следовало бы поостеречься: ты незаменимый работник у Джагфара, выходит, тебе есть что терять. Поеду-ка лучше я один.

Но Шаукат и слышать не захотел. Чтоб он не встретил Фариду! Он только и жил мыслью об ее освобождении. До конца Шаукат пока еще сам не понимал, как он относится к девушке, но твердо знал, что ради нее пойдет на любой риск.

— Об этом не может быть и речи, — отвечал он. — Ты же сам рассказывал, как добывают жемчуг: один ныряет, другой ждет на борту самбука. Постой, но где наш самбук?

— Наш самбук пока спокойно плывет по течению. Мы поедем вместе. Я останусь в машине за воротами, а ты встретишь Фариду, — решил Фуад.

— А куда мы потом отправимся? Ко мне?

— Не к Зуфри же. Спросим Фариду. Куда она захочет, туда и отправимся. Может, она не пожелает ехать к тебе, ей это покажется неудобным. Может быть, она решит вернуться к Саиде.

— Я недавно заходил к ней, и соседка сказала, что Саида переехала к сестре. А где живет ее сестра, знает один аллах, — возразил Шаукат.

— Ладно, увидим. Вдруг Фарида вообще забыла про нас? Она же не знает о путешествии судьи Исмаила: городские слухи через тюремную стену не проникают.

— Не забыла, я ручаюсь.

— Будем надеяться. Ты мне дай напрокат какой-нибудь свитер поприличнее, а? Мой-то совсем порвался, да и постирать бы его не грех.

— А-а, хочешь произвести на Фариду впечатление! Ну что ж, дело понятное. Посмотри там на полке в шкафу. В моих туалетах тоже на бал не пойдешь, но дыры заштопаны. Саидина работа — бедняжка, я остался ей должен.

— Ничего — сочтешься. Теперь ты жених хоть куда: постоянный заработок, квартира. Не хватает пустяка…

— Невесты?

— Вот именно.

Шаукат снимал квартиру из двух комнат с кухней и балконом. Большая комната с двумя окнами, выходившими во двор, служила ему гостиной и кабинетом. Одна стена до самого потолка была заставлена стеллажами с книгами.

В углу ютился старый диван с «говорящими» пружинами. «Ложишься, — шутил Шаукат, — они желают тебе приятных сновидений, встаешь — бодрости». После трудного дня Шаукат заваливался, бывало, на этот диван и просыпался только утром. Постель в соседней комнате так и оставалась неразобранной. Утром Шаукат делал зарядку на балконе, принимал ванну, брился, варил кофе, жарил яичницу… Ему не надо было торопиться на работу. Джагфар сам являлся в редакцию лишь после полудня, когда уже верстали очередной номер.

Впервые за много дней друзья имели возможность поговорить с глазу на глаз. Не мешало заглянуть в завтрашний день. У Шауката все вроде было ясно: он возвращался в газету. А Фуад? Куда ему податься, что делать?

За окнами понемногу стихал городской шум. На журнальном столике появился кофе. Шаукат сварил побольше, чтобы потом не возиться, выложил на стол все запасы съестного. Ничего — утром кто-нибудь из них сбегает в лавку, купит еды.

— Шаукат, ты никогда не рассказывал мне о своем Джагфаре.

— Зачем он тебе?

— Скажи, кто твой друг…

— Он мне не друг, а хозяин. Друга выбирают, а хозяина посылает судьба. Вернее, нужда.

— Точно. Я почему спрашиваю? Ты мне говорил, что он знает массу чужих тайн.

— Ну, насчет этого можешь не сомневаться. Он знает подноготную всех жителей города. Да что там города! Губернии, а то и страны.

— Ну уж хватил — страны.

— А ты что, хотел наняться к нему в помощники, чтобы вместе выведывать тайны?

Лицо Фуада стало сосредоточенным. Брови сошлись у переносицы — так бывало всегда, когда Фуад пытался осмыслить что-нибудь сложное. Фуад отпил глоток кофе, взял из вазочки несколько миндальных орешков и принялся грызть их, откинувшись на спинку кресла.

— В помощники не собираюсь, — медленно сказал он, — но мог бы подкинуть твоему редактору неплохую тайну. Он на ней знаешь как заработал бы.

— Ну-у? Такое он ценит. Считай, что мы с тобой теперь сослуживцы. В чем же дело, если не секрет?

Фуад посмотрел по сторонам, уселся поудобнее, но с ответом не торопился.

— Не бойся, здесь нет подслушивающего аппарата.

— А вдруг Садык поставил, пока мы с тобой ездили в Мекку?

— Откуда у него такие деньги? Ему дай бог расплатиться с оравой сыщиков, которых он пустил по следам пропавшего братца.

— Я шучу, конечно… Не об этом речь. Ты мне в пути рассказывал об истории паломничества, о пророке Ибрагиме, строившем Каабу, о его сыне, об ивлисе и жертвоприношении…

— Ну?

— Я вот не знаю только, когда все это происходило — в джахилийский период или позже…

— В джахилийский, потому что Каабу строили еще в дойсламские времена.

— Ну все равно, не имеет особого значения. Понимаешь, когда бы ни происходило, по сути, это нынешняя действительность. Сегодняшний день арабов.

Шаукат с интересом глядел на приятеля, но Фуад молчал, что-то обдумывая. Шаукат налил ему и себе кофе, приготовился слушать дальше.

— Палестинцы, как и Ибрагим, — снова заговорил Фуад, — хотят воздвигнуть свой храм: создать государство, стены этого храма уже как будто сложены, только крыши нет. Они понесли немалые жертвы, но до цели еще очень далеко. И все же я твердо верю: борьба не прекратится, пока палестинцы не воздвигнут свой храм. Пусть это будет храм без голубых куполов, роскошных минаретов, без колодца зем-зем, но храм будет! И Палестинцы обретут свою родину. О, если бы они не были рассеяны по разным странам! Понимаешь, палестинцев более трех миллионов. Сила! Почти тридцать лет они рассеяны по свету. Дети выросли, не зная отчего края, земли предков.

— Тридцать лет борьбы…

— Людей, борющихся за свою родину, всегда и всюду испокон веку называли патриотами. Им сочувствовали, помогали, их именами называлиулицы, а недруги их окрестили «террористами», людьми, стоящими вне закона. О, до чего терпелив аллах! Где же справедливость?

Фуад давно уже не сидел в кресле, он взволнованно мерил шагами комнату, нахмурив брови и сосредоточенно глядя перед собой. От возбуждения его голос звучал почти хрипло.

— Ты не находишь, что палестинцы, изгнанные с родных земель, похожи на мальчика Исмаила, которого отец хотел принести в жертву. Аллах не допустил гибели невинного ребенка, а палестинцы отдают свои жизни, свою кровь ежедневно, ежечасно… И все равно, поверь мне, правда восторжествует. Те, кто борется за свободу, не одиноки. Их поддерживают и им постоянно помогают верные друзья…

Шаукат был изумлен. Какую точную аналогию в истории нашел Фуад! Легенда в его устах ожила, наполнилась современным смыслом.

— Это и есть твоя тайна?

— Какая же это тайна? Это ведь все знают. Об этом надо говорить по радио, писать в газетах, это надо объяснять верующим в мечетях — всюду, где только можно. Люди обязаны понять то, о чем я здесь говорю. Ты газетчик, ты поэт.

Писал бы об этом. Вот тогда взошла бы над всем Востоком ваша «Луна» — «Аль-Камарун»… Видел, с каким ожесточением паломники избивали каменных истуканов. Камню-то не больно, а тут живой дьявол сует в руки арабу оружие: убей своего брата, принеси его в жертву. Ты не слышал о Кемале Ташане? Слава аллаху, этот негодяй окочурился. Он был крупным подлецом. Я назову Джагфару имена людей, которые ради корысти служат и ивлису и Ибрагиму одновременно. Они получают двойной калым: один открыто, так сказать от строителя храма, другой тайно — от ивлиса. О, как надо разоблачать фарисеев, двуликих драконов! Я представлю твоему издателю неопровержимые доказательства.

— Зачем тебе Джагфар? Сядь и сам напиши статью. Ты так образно и убедительно говоришь, у тебя получится. Понадобится моя помощь — я к твоим услугам.

— Мне жаль ребят. — Фуад сел, глаза его горели. Никогда не видел Шаукат друга таким серьезным. — Сколько их гибнет, кровь льется рекой. Палестинские поселения в Ливане после налета израильских самолетов — это площадь жертвоприношения в долине Мины: сплошные потоки крови. Кстати, в долине Мина овец кромсают, кидают в яму. А в это время повсюду тысячи детей рыщут по мусорным ящикам в поисках куска хлеба, от голода гибнут немощные старухи и старики. Почему бы не вывозить это мясо в поселения для палестинских беженцев? Погибает же добро…

— Знаешь, сейчас всего мы не обсудим. Уже поздно. Давай на боковую, а завтра потолкуем — на свежую голову.

— Ты прав. Утром у нас главная забота — Фарида.

— Да… Мы с тобой освобождаем палестинку, возвращаем ей попранную свободу. Будем считать, что это первая капля победы. С капли начинается ливень, который утоляет жажду земли. Объединись арабы — обрушился бы такой ливень победы, что и мертвая пустыня стала бы цветущим садом. Только не дают им объединиться, толстосумы-ивлисы из-за океана в одеяниях хаджи ходят среди арабов, подстрекают их к братоубийственной войне.

— «Ивлисы в одеяниях хаджи»… Хорошо сказано, недаром ты поэт. Жаль, что это слышу я один. Среди нашего брата есть такие, которые верят им, словно блуждают во мгле. Когда же взойдет луна и озарит мглу? — Фуад не мог успокоиться.

Шаукат уложил друга в своей, как он говорил, опочивальне — комнате с небольшим оконцем, выходившим на юг. С утра еще предстояло навести в квартире порядок, купить цветы в честь исторического события… Шаукат вдруг вспомнил, что ему завтра вечером придется дежурить в редакции: Джагфар уехал дня, на два и все дела возложил на него…

Друзья долго не могли заснуть и переговаривались, лежа в разных комнатах. Диван сердито ворчал всякий раз, когда Шаукат переворачивался с боку на бок: вновь и вновь вспоминалось все, о чем с таким жаром говорил Фуад…

Шаукат уже засыпал, и ему пригрезился Садык — ловкий, хитрый жандарм. Садык вполне может напасть на их след. Значит, надо быть начеку, чтобы исчезнуть при первой же опасности. В крайнем случае они с Фуадом подадутся на острова к ловцам жемчуга. Кто станет искать их на дне морском? Но что будет с Фаридой? К какому берегу прибьется маленькая палестинка?

О наступлении утра оповестил знакомый дребезжащий голос муэдзина. Шаукату хотелось спать, тем более что из соседней комнаты доносилось мирное похрапывание Фуада. Но все же пришлось Шаукату вставать да еще стаскивать с приятеля одеяло.

Поднявшись, Фуад натянул на себя свитер приятеля и выглядел в нем совсем неплохо. Оба чувствовали себя бодрыми, отдохнувшими. До старого хабса было недалеко. Путешествие заняло всего несколько минут.

— Обратно мы поедем иначе. — Фуад, сидевший за рулем, лукаво усмехнулся. — Во время свадьбы, хоть до дома жениха рукой подать, кортеж движется окольным путем, правда?

Шаукат искоса глянул на приятеля и промолчал.

Фуад остановил машину не у самых тюремных ворот, а в переулке. Еще не было восьми утра, но друзья неплохо знали тюремные порядки: того, кто выходит на волю, выталкивают за ворота до завтрака, чтобы сэкономить на узнике.

Фуад, выйдя из машины, завернул за угол и остановился возле лавки жестянщика. Он стоял, не сводя глаз с тюремных ворот, обвитых массивной железной цепью. Из-за высокой глинобитной стены виднелись только крыша тюрьмы и облупившийся карниз. Ожидание было томительным. Прохожие, спешившие на рынок, толкали Фуада, задевали корзинами, мешками.

Он вздрогнул, услышав лязг цепи. Ворота слегка приоткрылись, в образовавшуюся щель шмыгнула щуплая фигурка. Она сделала несколько шагов и остановилась. Снова лязгнули цепи, ворота закрылись. Женщина оглядёлась. Прямо пойдешь — попадешь в центр города, пойдешь направо — выйдешь на самую оживленную улицу, по которой непрерывным потоком люди идут на рынок. Фарида, видимо, решила затеряться в толпе и повернула направо.

— Фарида!

Девушка обмерла. Она подумала, что ее окликнул надзиратель, уж не выпустили ли ее ради шутки, и теперь придется возвращаться в камеру. Она кинулась было бежать, но ноги от страха не слушались.

— Фарида! Это я.

— Ой! — Фарида бросилась к Фуаду.

— Пошли! Быстро! — Фуад настороженно смотрел по сторонам, опасаясь слежки.

— Куда?

— За углом машина.

Навстречу им уже бежал Шаукат, обгоняя прохожих.

— Палестинка! — Это слово вызвало в душе девушки радостные воспоминания. Никто, кроме Шауката, не называл ее так. Ей хотелось обнять Шауката, поплакать у него на плече… Но как можно, чужой мужчина!.. Фарида сдержалась. — Поздравляю! — взволнованно говорил Шаукат. — Ты теперь свободна. Ты рада? Ты рада, да?

— Ой, не верится. Пойдемте скорей отсюда.

— Ты ждала нас? Что ты подумала, когда узнала, что тебя освобождают?

— Не верится, не верится. Милый Шаукат! — Какое это было счастье произносить его имя! Худенькие плечи Фариды затряслись. Она поднесла к глазам узелок, чтобы скрыть слезы.

Прохожие оглядывались на них. Фарида понимала, что здесь не надо плакать, но никак не могла совладать с собой.

— Пошли. Там поплачем вместе. Мне тоже хочется плакать. — Шаукат пытался шутить, но губы его дрожали. Он взял Фариду за руку, потянул за собой, но девушка не могла идти.

Фуад сразу сообразил, что надо делать.

— Стойте. Я подгоню машину сюда. Дай ключи. — Он еще раз осмотрелся.

Шаукат стоял перед Фаридой. Таким он представлялся ей все эти дни: ласковым, взволнованным встречей, растерянным. Из оцепенения их вывел шорох шин — Фуад лихо подвел к тротуару роскошный, к тому же вымытый по случаю счастливого события «мерседес». Словно заправский таксист, он выскочил из машины, открыл дверцу и гостеприимным жестом пригласил пассажиров садиться. Потом сам уселся за руль.

Машина, как натренированный скакун, послушно взяла с места. Нужен был первоклассный водитель, чтобы лавировать среди велосипедов, повозок, огромных, доверху груженных двухколесных тачек. Фуад внимательно смотрел перед собой, не забывая и о боковых зеркалах. Машина замирала как вкопанная, едва впереди неожиданно возникало препятствие. Шаукату нравилось, когда автомобиль резко кренился в сторону, — в эти мгновения Фарида невольно прижималась к нему.

Фуад ехал хитрыми путями, чтобы в случае слежки полицейских запутать следы. Поглядывая в зеркало, Фуад постепенно убедился, что «на хвосте» у них никого нет, и поехал спокойней. Он думал: «Меня увидела — ничего, а как только показался Шаукат — заплакала навзрыд. Значит, любит». Впрочем, он и раньше догадывался, что эти два сердца тянутся друг к другу. Прежде между ними стояла преграда — глухая тюремная стена. А как будет дальше? Фарида, видимо, скорее руки на себя наложит, чем вернется к законному мужу…

Шаукат тоже размышлял: куда везти девушку? Фуад уже третий раз объезжал центр города. От мечети из розового камня с голубым куполом и минаретом улицы лучами расходились в разные стороны. Мало-помалу Фарида успокоилась, к ней вернулся дар речи. Ей уже хотелось смеяться, радоваться своему счастью. Она рассказала друзьям, как пряталась в таком же вот минарете в деревне в ту ночь, когда сбежала с собственной свадьбы. Минарет казался ей чем-то близким, связанным с ее судьбой.

— Фуад, хватит кружить. Ты не буйвол, «мерседес» не сакия. Вези нас в ресторан.

— Прямо из тюрьмы? Не надо. Я не хочу, — решительно возразила Фарида.

— Отметим твое освобождение. Ты что, боишься встретить Зуфри?

— Нет, нет, не боюсь я никого, но должна же я привести себя в порядок. Из хабса в ресторан… Разве так можно?

— Тогда ко мне. — Шаукат посмотрел на Фариду — как девушка отнесется к его дерзкому предложению? Но Фарида понимала, что другого выбора нет. — Фуад, поворачивай. Я не предлагал своей квартиры, боялся отказа.

— А я, видишь, согласилась. — Улыбка Фариды была полна доверия, благодарности и сердечного тепла.

Фарида не знает, что он живет один, и, вероятно, думает, что о ней позаботятся его родственницы. В конце концов Шаукат решил сказать ей все как есть.

— У меня всего две комнаты, но зато уютные. Тебе будет хорошо. А я сегодня как раз дежурю по номеру. Вернусь поздно. — Шаукат украдкой глянул на Фариду, заметил, что она огорчилась, но не понял отчего: оттого ли, что он надолго уйдет из дому, или оттого, что вернется ночевать. Шаукат поспешно добавил: — Возможно, я пробуду в редакции до утра. Мало ли что может произойти. Пока не будет отпечатана последняя полоса, нельзя покидать дежурство.

— Выходит, пришла чужая собака и выгнала домашнюю со двора? — Фарида залилась смехом.

Фуад тоже расхохотался.

— Но так совпало, — смущенно оправдывался Шаукат. — Джагфар уехал. А Фуад, между прочим, тоже завтра уезжает…

У Фуада истекал срок проката автомобиля, но уезжал он не по этой причине. Фуад решил съездить в аэропорт, пока «мерседес» был еще в его распоряжении, и попробовать устроиться на прежнюю работу…

— Да, придется ехать, истек срок проката, надо вернуть машину, иначе — сам знаешь — плати тройную цену…

«Мерседес» остановился перед небольшим двухэтажным строением с четырьмя балконами. Один балкон принадлежал Шаукату. Хозяин имел несколько доходных домов в разных городах, даже в разных странах. Плату с квартиросъемщиков он собирал не чаще двух раз в году, поэтому пребывание Шауката в тюрьме, слава богу, прошло незамеченным: за это время хозяин не появлялся ни разу. Шаукат снова посмотрел по сторонам — вроде никто за ними не наблюдает — и повел Фариду с Фуадом в дом. Фарида изумилась чистоте и порядку в комнатах. Цветы в глиняном кувшине придавали квартире нарядный вид. Фарида даже подумала, что сейчас ей навстречу выйдет служанка…

— Проходи, Фарида. Нравится?

Фарида села, огляделась. Она, пожалуй, никогда не видела такой красивой квартиры. Дом Саиды сейчас показался ей бедным, неуютным, в деревне было еще хуже.

— После ада, в котором мы жили, — весело заговорил Фуад, — здесь истинный рай… Даже гурия есть.

— О, не напоминай мне, ради всего святого, о хабсе.

— Сейчас принесу кофе и сладости. Фуад, помогай. — Шаукату хотелось оставить Фариду одну, чтобы она освоилась в квартире. Друзья вышли на кухню, мололи кофе, разжигали плиту, приглушенно переговариваясь, позвякивали тарелками. Фарида чувствовала себя воробышком, вырвавшимся из цепких кошачьих лап. С какой радостью полетела бы она в деревню к матери — та, наверное, все глаза выплакала от горя. Где сейчас добрейшая Саида? Сегодня же Фарида узнает о ней все что можно. Фариде так хотелось отвлечься от всего пережитого! Теперь она уже не будет так наивна и опрометчива и в каменный мешок не даст себя упрятать. Вот бы только отплатить ночной «ведьме»…

На журнальном столике появился весьма обильный завтрак. В ход снова были пущены все резервы. Омлет, масло, сыр, джем, конфеты, фрукты, пирожные и, конечно, черный кофе.

Разговор не затихал ни на минуту.

Шаукат припомнил, как он сжевал стенгазету. Фуад смеялся, рассказывая, как потом ему пришлось лечить друга. Теперь все это, даже скандал с надзирателем, казалось забавным. Шаукат мысленно благодарил судьбу за то, что она послала ему тюрьму, — не будь тюрьмы, Шаукат не встретился бы с Фуадом и Фаридой, не сидели бы они сейчас вместе.

После завтрака Шаукат собрался в редакцию. У Фуада тоже бьши дела в городе.

— Я тебе оставлю ключи, — сказал Шаукат.

— Зачем? Я никуда не пойду. Буду здесь… — Фариде хотелось остаться в. одиночестве, спокойно поразмыслить над тем, как быть дальше. Хорошо бы Фуад отвез ее в деревню на своей машине. До деревни недалеко… Впрочем, это, наверное, слишком: друзья и так сделали для нее столько, что она будет всю жизнь им обязана.

— Не скучай, — посоветовал Фуад. — Я управлюсь с делами и тотчас же вернусь.

«Какое счастье, что в мире есть такие люди», — думала Фарида, глядя вслед уходящим парням. Дверь захлопнулась. Теперь Фарида будет думать о себе. Целый день в ее распоряжении.

ГЛОТОК СЧАСТЬЯ

В этой главе автор размышляет над тем, что такое счастье, и приходит к выводу, что даже глоток счастья, если он добыт в отчаянной схватке, утоляет жажду, делает человека крылатым

Оставшись одна, Фарида напустила воды в ванну и блаженствовала, лежа в мягкой пене, чувствуя, как смягчается кожа, как возвращаются к ней силы. Она умела укладывать волосы. Правда, у Шауката не было ничего из того, что необходимо женщине в таких случаях, но Фарида исхитрилась и великолепно причесала мокрые кудри. Хуже оказалось с нарядом — с собой у нее ничего не было; платье она выстирала, погладила, кое-где подштопала и повесила в «опочивальне» Шауката. Пришлось на время конфисковать пижаму хозяина, хотя та и оказалась великовата.

До позднего вечера Фарида не присаживалась. Всю квартиру она убрала заново и возилась на совесть, вообразив себя хозяйкой. Потом, поняв несбыточность своей мечты, долго грустила у открытого окна, разглядывая прохожих. В иные минуты ей мерещилась Саида. А почему бы Саиде и в самом деле не зайти к Шаукату — ведь он должен ей за стирку! Вдруг Фариде опять стало весело: Шаукат-то должен и ей — она, Фарида, стирала, штопала его вещи и зашивала в них дыры на пару с Саидой…

Скоро вернется Шаукат. Который раз Фарида разогревает ему ужин, который раз бросается к двери, когда кто-нибудь пройдет по лестнице. Одной есть не хочется. Хочется сидеть за столом рядом с Шаукатом, ощущать его дыхание, видеть его умные, выразительные глаза, ласково улыбаться ему.

Темнело. Лежа на диване, Фарида соображала, как поступить. Надо бы отправиться на поиски Саиды, но она обещала Шаукату не уходить… Фарида думала-думала и незаметно задремала: когда она открыла глаза, на улице было тихо, горели редкие фонари — видимо, было уже совсем поздно. Девушка перебралась в маленькую комнату, постелила себе и легла.

«Утро вечера мудренее», — решила она, успокаиваясь. Но что это за сонливость напала на нее после хабса? Она уже снова засыпала и вдруг встрепенулась: скрипнула входная дверь. Шаукат, на цыпочках переступив порог, почти неслышно вошел в комнату.

Фарида приготовила ему постель на старом диване. Шаукат неожиданно почувствовал себя мужем, вернувшимся домой к любящей и заботливой жене. Он боялся шелохнуться, чтобы не разбудить Фариду. Но тут из соседней комнаты послышался бодрый голос:

— Это ты, Шаукат?

— Не спишь еще?

— Я ждала тебя. — После паузы Фарида добавила: — Теперь буду спать. Как там газета, опечатки есть?

— А как же без опечаток? — Шаукат подошел к дверям и увидел Фариду, вернее, ее пышные волосы, рассыпавшиеся по подушке.

— Я-то думал, ты уже седьмой сон видишь.

— Мне всегда одно и то же снится.

— Что же именно?

— А-а! — Фарида махнула рукой. — Неинтересно…

— Зато я знаю, что снится молодым вдовушкам.

— Что?

— Не обидишься?

— Конечно, нет. Я-то при чем? Я не вдовушка…

— Вдовушкам снятся два сна: ночью — как они выходили замуж, под утро — как выходят вновь.

Фарида засмеялась, хотя эту шутку слышала не впервые.

— А что снится проголодавшимся мужчинам? — Фариде совсем не хотелось спать, — наверное, она уже отдохнула. — Ужин на плите, — улыбнулась девушка. — Сто раз разогревала. Теперь будет невкусно. В газете новости есть?

— Так, кое-что.

— А про наши приключения? — Фарида была настроена весело.

— В следующем номере. — С этими словами Шаукат отправился в кухню. Через минуту там появилась Фарида, облаченная в его пижаму.

Шаукат обомлел от неожиданности. Фарида была совсем не похожа на себя утреннюю: свежая, смеющаяся…

— Я подам тебе ужин. Мой руки и садись за стол.

— Спасибо, я сам все возьму.

— Ни в коем случае. Посиди. Я мигом разогрею. — От Фариды — Шаукат почувствовал — пахло его собственным, не очень дорогим одеколоном. Знал бы он, что такое случится, купил бы самые лучшие духи. Через минуту ужин был на столе. Теперь Фарида и сама ощутила голод.

— А ты тоже не ужинала? — Шаукат пожалел, что заставил ждать себя так долго. Ему-то казалось, что лучше вернуться домой, когда она уснет.

— Я же сказала, ждала тебя.

— Бедная девочка, я ее голодом заморил! Извини.

Шаукат ел и по порядку рассказывал все, о чем будет написано в завтрашней «Аль-Камарун», об ошибках, которые пришлось исправлять уже перед самым оттиском тиража.

— Я все время думал о тебе и, бог знает, сколько ошибок пропустил, — сказал Шаукат, улыбаясь и глядя на Фариду. Его взгляд невольно остановился на распахнутом вороте пижамы: там давно не хватало пуговицы. Шаукат сделал над собой усилие и отвернулся.

Фарида, перехватив его взгляд, стянула пижаму у шеи.

Шаукат ел, не поднимая головы. Ему казалось, что более вкусного ужина в его жизни не было. Странно, оказывается, из того, что он покупает, можно приготовить первоклассную еду! Такой поздний и такой сытный ужин напоминал ночную трапезу в месяц рамадана, когда мусульмане наедаются впрок, чтобы утром ничего не брать в рот.

— Так тебя интересуют новости?

— Любопытно же знать, что делается в мире.

— Что делается в мире, проще всего узнать из газет и по радио. А захочешь узнать, что происходит в собственной душе или в душе близкого человека, — вот тут ни радио, ни печать не помогут. — Шаукат уже не отрываясь глядел на Фариду, любуясь чертами ее лица, улыбкой.

Фарида задумалась.

— Разберись в своей душе. То, что в ней, найдешь и в душе близкого человека, — сказала она наконец. — Ну как, ты сыт?

Фарида прибрала на столе, перемыла посуду и, уходя к себе, пожелала спокойной ночи. Шаукат не мог не заметить, что она не повернула ключ в замке. «Доверяет», — уныло подумал он, разделся, повалился на приготовленную постель. Пружины раздраженно застонали.

Несмотря на поздний час, сон не шел. Шаукат подумал о Фуаде. Слишком поторопился парень с машиной, пожалуй, не стоило так быстро возвращать «мерседес», машина еще могла им понадобиться: может быть, придется отвозить Фариду… Впрочем, деньги есть — Джагфар расплатился за фотографии, отвалил, можно сказать, по-царски… О чем бы Шаукат ни думал, по крайней мере ни старался думать, перед глазами у него неотступно стояло лицо Фариды.

Почему она все-таки не заперла дверь в спальню? Женщины, попав в подобную ситуацию, вообще-то ведут себя по-разному: одни полны решимости отстоять свою честь, другие полагаются на судьбу, а третьи даже обижаются, если их оставят в покое. А Фарида? Что думает она, уверена в себе или так доверяет ему? Шаукат ворочался с боку на бок под аккомпанемент проклятого дивана. Спит? А что. если она ждет его, а он, балбес, лежит здесь, как мешок с мякиной?

Шаукат подумал. «Пойду скажу — ты спрашивала про новости, я забыл…» Но какой дурак заходит к девушке в спальню, чтобы рассказать ей о газетных новостях?!

Шаукат сел. Диван тут же откликнулся: «Будь посмелей». Лунный свет, таинственный, прозрачный, заливал комнату. Будь, что будет! Шаукат подошел к двери спальни, отворил ее и снова остановился на пороге.

— Фарида, ты не спишь? Я хотел поговорить… — Голос Шауката дрожал, словно его била лихорадка.

— Что случилось? — Фарида сделала вид, будто ее разбудили, но по звуку голоса легко можно было догадаться, что она не спала.

— Я уйду рано. Схожу на базар. Обычно это делал Фуад, но он уехал. Придется обходиться без него. Ты скажи, что надо, я куплю, — вдохновенно врал Шаукат.

— Ой, как ты меня напугал!

Шаукат присел на край постели. Фарида ничего не сказала. Это была уже победа, Шаукат вздохнул с облегчением.

— Почему ты не спишь?

— Давным-давно сплю. — Теперь пришла очередь врать Фариде.

— А я никак не усну. Не получается. Я лучше тут посижу. Разреши мне покараулить твой сон.

— Я сыта надзирателями по горло, — засмеялась Фарида. — А тебе они разве не надоели?

— Я же не надзиратель. Я ангел-хранитель. — С этими словами Шаукат обнял Фариду.

— Уходи сейчас же, Слышишь? — Фарида высвободилась, привстала, прижав рукой одеяло к груди. Глаза Шауката уже привыкли к темноте, он видел красивое, сердитое лицо девушки. — Кому говорю!.. Слышишь?

Но Шаукат уже ничего не слышал. Пусть делают с ним что угодно, он не уйдет отсюда. Пусть хоть вернут его в тот ад, из которого они все выбрались… Где-то в глубине души Фарида хотела ему уступить, но не могла. Шаукат понимал, что она сопротивляется не для виду, а по-настоящему. Это продолжалось долго. От волнения и страха девушка в конце концов обессилела.

— Сумасшедший… сумасшедший… сумасшедший.

Шаукат был действительно похож на безумного. Изнемогая, он прижался лицом к ее волосам и прошептал:

— Ты невинна?

— Да, — прошелестело еле слышно.

— О боже, я думал…

— Не думай, не надо… Пусть будет толак… — Фарида от ужаса сама не понимала, что говорит.

«Толак». Шаукату это и в голову прийти не могло. По шариату разведенная жена прежде, чем вернуться к мужу, должна провести ночь с другим мужчиной. Откуда взялся такой обычай — неизвестно, возможно, в наказание мужу, который сначала отказался от жены, а затем потребовал ее возвращения. К Фариде этот обычай отношения не имел, ибо фактически она ничьей женой не была.

Поток безграничной нежности захлестнул Фариду. Она лежала, не открывая глаз, ощущая радость от близости любимого. Теперь ей хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Она слышала, как бьется сердце Шауката… Шаукат молчал. Фарида зря боялась, что неосторожным словом он разрушит это счастье, это умиротворение, это блаженство. Она коснулась его лица, провела ладонью по лбу, щеке, повернула его голову к себе.

Сквозь узкие щели пластмассовых жалюзи забрезжил свет. Кричал муэдзин или нет — этого они не слышали. Шаукат и Фарида переживали мгновения, за которые не жаль отдать целую жизнь. Горячими губами Шаукат коснулся щеки Фариды и ощутил приятно-солоноватый вкус ее слез.

— Ты плачешь? — шепотом спросил он. — Жалеешь?

Фарида ответила де сразу:

— Нет, я счастлива. Я счастлива, что это ты, и потому не жалею нисколечко.

— Прости меня. Я не мог…

— Не казнись, милый. Ты мой владыка, я твоя раба. Я тебя люблю. Люблю с тех школьных лет. Я всегда хотела принадлежать лишь тебе. Ты еще тогда мне снился. Видишь, аллаху было угодно, чтобы и мне достался хоть глоток счастья.

— А я был в Мекке, — рассмеялся Шаукат и обнял Фариду, — и аллах за это мне тоже послал глоток счастья. Но он не будет единственным…

Шаукат заснул. Он дышал глубоко, ровно. Правая его рука покоилась на груди Фариды. «Ангел-хранитель», — думала она. О, если бы вот так было — ну не всю жизнь, а хоть несколько лет, пока она молода, красива. Потом она согласна на все. Какое было бы счастье, если б у нее родился ребенок, похожий на Шауката — с такой же плавной линией лба, таким же прямым носом и умными глазами. Пусть Шаукат возьмет себе еще жену, вторую, третью. Фарида была бы старшей и растила своего сыночка… Так сладостно было думать об этом, что Фарида не сомкнула глаз.

Раздался громкий стук в дверь. Только Фуад мог так бухать кулачищем. Фарида затормошила Шауката:

— Ангел-хранитель, кто-то пришел.

Шаукат спросонья ничего не понял. Стук повторился. Шаукат обнял Фариду, даже не поглядев на дверь.

— Это ты ангел-хранитель, ты оберегаешь мой сон.

— Иди, открой!

— Иди ты.

— Но как же я могу?..

— А что? Ты у себя дома. Ты моя жена.

Фарида разрыдалась:

— Боже, я твоя жена!

— Ничто нас не разлучит, — торжественно произнес Шаукат. — Никакая сила.

Фуад, видимо, смекнул, что явился не вовремя, и, чтобы не тратить время зря, пошел на базар за продуктами. Шаукат и Фарида успели привести себя в порядок и даже поставить на плиту воду для кофе. Шаукат ходил за Фаридой по пятам, пытаясь ей чем-нибудь помочь, но помощи от него было на грош, ибо в основном он обнимал ее и целовал, а она, притворяясь сердитой, отбивалась: «Ну, Шаукат, ну, хватит…»

Фарида в глубине души все-таки не до конца верила Шаукату. Может быть, его обещание дано под впечатлением минуты, может быть, он просто хотел ее успокоить… Все равно она чувствовала себя счастливой. О, если бы только аллах послал ей ребенка от любимого!

Сам Шаукат с нежностью думал о молодой женщине, принесшей ему в дар свою чистоту и невинность. Как несправедливы были к ней люди! Сколько ударов судьбы она вынесла, сколько бед обрушилось за короткий срок на ее хрупкие плечи! Но она не согнулась, не упала духом. Она заслужила и уважение, и благодарность, и счастье. И все это он, Шаукат, в силах дать ей.

Шаукат порылся в бумажнике, извлек оттуда все деньги (ими он думал расплатиться за квартиру) и подошел к Фариде.

— На. Это тебе. Ты знаешь, за что.

— Что это значит? — Фарида залилась краской. Он что, платит ей за проведенную вместе ночь?!

— Ты хочешь меня обидеть?

— Это ты меня оскорбляешь…

— Замолчи! Ты меня не поняла. — Шаукат зажал ей рот рукой, — Разве ты не знаешь, что таков обряд?

— Мой властелин, — шептала она и снова плакала от счастья. Она, конечно, знала, что по обычаю после первой брачной ночи муж дарит жене деньги за то, что та сберегла для него свою невинность, и в память об этой радостной ночи та покупает себе что-нибудь красивое. Фарида долго не могла прийти в себя.

— Я отдам их матери. Ты разрешишь? Надо вернуть Зуфри его шарту, — сказала она, глядя на пачку денег.

— Нет, это твои деньги. Купи себе что хочешь на память. А матери твоей, моей теще, я дам еще,

— Шаукат, не надо, ты слишком добр. Я не смогу отплатить тебе сполна за все…

Снова кто-то постучал. Распахнулась дверь, и Шаукат сразу же заворчал:

— Это ты не даешь людям спать? Разбудил, бессовестный, Фариду, пока я ходил в мечеть совершать утренний намаз.

— Ты в мечети! — Фуад насмешливо скривился. — Осквернять святое место? Какой грех… Держи. Здесь горох и мясо. Только готовь побыстрей. Мне очень некогда. — Фуад поглядывал по сторонам, ища Фариду. Он уже хотел спросить, где она, как вдруг Фарида сама показалась в дверях, блистая свежестью и красотой. Она только почему-то избегала смотреть Фуаду в глаза.

— Доброе утро, Фарида. Как спалось?

— Доброе утро, Фуад. Спалось неважно. Я слышала, ты спешишь. Далеко ли ты едешь?

— Далеко.

— К ловцам жемчуга? — спросил Шаукат.

— Угадал. Тебе мы нашли на морском дне самую красивую жемчужину. — Фуад со значением, будто знал все, что произошло ночью, посмотрел сперва на Шауката, потом на Фариду. — Пора мне и о себе подумать.

— Правильно. Но давай мы тебе поможем.

— Что значит «мы»? Вы теперь действуете заодно?

— По крайней мере с сегодняшнего дня.

— Сплошные загадки.

— Нет, Фуад, не загадки. — Шаукат подошел к Фариде, смущенно помалкивавшей в углу, привлек ее к себе. — Поздравь нас. Мы муж и жена.

Фарида, улыбаясь, достала из кармана пачку денег.

— Шарта.

— Не шарта, подарок новобрачного!

— Друзья мои! Фуад встал, обнял Фариду и Шауката. — Я так рад за вас. Так рад. Кто я теперь? Кады? Я должен скрепить брак? Или я свидетель? Чью сторону я должен представлять?

— Ты мой брат. Я хочу, чтобы ты говорил от моего имени, — волнуясь, краснея, не веря собственным словам, проговорила Фарида.

— Нет, господа, такие дела впопыхах не делаются. Нужна соответствующая обстановка.

— Будет. Все будет, Фуад. Садись. Сегодня же все будет… Такую свадьбу, как у родственника Исмаила, нам, конечно, не поднять, но вечером соберутся мои друзья. А как ты? С чем вернулся?

— И мне есть чем похвастаться.

— Едешь на острова за жемчугом? Возьми нас с собой. Хочешь, научимся тащить сеть, а ты ныряй, ищи жемчуг. Ты хоть выбрал место?

— Выбрал.

— Далеко?

— Далеко. В Софии.

— Как в Софии? Там же моря нет…

— Для меня найдется.

— Не дури. Говори толком.

— Еду в Болгарию учиться. Мой жемчуг — образование, понял? Посуди сам: из аэропорта я смылся. Ловца жемчуга из меня не получилось. С завода меня вытурили за незнание английского языка. Куда ни подашься — никому не нужен. Но теперь я, кажется, нашел то, что искал. Свой жемчуг я привезу в виде диплома. Ясно?

— На кого же ты будешь учиться? — спросила Фарида, искренне радуясь за удачу Фуада.

— Хочу на летчика. Понимаешь, как повезло! Подготовили группу ребят, у одного парня неожиданно мать заартачилась: «Уедешь — руки на себя наложу». Ее и так и этак, а она никак. Пришлось бедняге отказаться от учебы. Тут хозяин, у которого я брал напрокат «мерседес», заявляет: «Есть замена». — «Какая? Где она?» Меня срочно — в Культурный центр. Там спрашивают: «Хочешь ехать?» — «Конечно, говорю, и буду учиться не хуже других». Вот так неожиданно все и получилось. Теперь мне осталось срочно оформить документы, забрать у Абд Ур-Разака пожитки — и «Здравствуй, София!».

Фуад от радости не мог молчать. Улыбка ни на миг не сходила с его лица.

— Значит, твой жемчуг в Софии?

— О, там жемчуга перламутровые и беленькие; красивые… — Фарида, кажется, уже научилась говорить на языке друзей.

— Жаль только, не придется побывать на вашей свадьбе.

— Ты что, шутишь?!

— Сколько дел, а времени в обрез. Будем прощаться. Дело сделано, и ладно. — Фуад ласково оглядел влюбленную чету.

— Как же без аукиля и кады? Брак не зарегистрируют!

— Зарегистрируют! Только смотрите, не берите Зуфри в свидетели.

Все громко засмеялись.

— У тебя всего одна сестра. Одна-единственная, и ты не можешь быть у нее на свадьбе! Хорош братец…

— Извини, сестра, — Фуад растрогался.

Никто не называл его братом, и вдруг он обрел брата и сестру — любящих, преданных. С Шаукатом он и так на всю жизнь связан узами дружбы. Теперь вот с ними вместе Фарида. На каникулы из Софии он приедет только сюда. Другого дома у него нет.

Фуад ушел, хотя ему очень хотелось остаться. Шаукату и Фариде взгрустнулось. Какая же свадьба без Фуада? Без его юмора, без его веселых выдумок? Но ведь это счастье, что у него теперь будет диплом, профессия. Может, и вправду сбудется мечта Фуада — он станет летчиком… Шаукат и Фарида принялись готовиться к свадьбе. Ничто не предвещало грозы.

Первое, что услышал Фуад, приехав в деревню за вещами, было известие о смерти Уммы-Джамилии. Десятка полтора стариков во главе с муллой толпились во дворе покойной. Женщины с привычной деловитостью обмыли тело, завернули его в саван. Временами слышался громкий плач — это рыдала Рири, оставшаяся одна-одинешенька на белом свете. Сердобольные женщины, видя, как убивается бедная девочка, лили слезы, их причитания относились не столько к умершей, сколько к сироте. Куда теперь пойдет Рири? Кто захочет стать ее поводырем? Все говорили и думали только об этом. Хорошо, если старуха оставила хоть какие-нибудь деньги. Вообще-то Умма-Джамилия была женщина скупая, прижимистая. Она пережила всех своих родичей и от каждого кое-что унаследовала. Но как слепая Рири обнаружит «клад», а если до денег доберутся другие, то отдадут ли их сироте? Эти соображения волновали всю деревню, похороны поэтому были весьма многолюдные.

— Как же теперь Рири? — растерянно спросил Фуад, в общем-то обращаясь не столько к Абд Ур-Разаку, сколько к самому себе. В его душе острой болью отозвалась печальная весть. Бедная Рири! Куда ей теперь деваться?

— Будет делить, несчастная, одиночество, с аллахом.

— Неужели у нее никого нет?

— Никого.

Фуад и Абд Ур-Разак пошли на похороны. Рири не было видно. Мужчины подняли носилки с прахом старухи и направились к кладбищу. Женщины завыли, оплакивая чужое горе, но делали это больше для порядка. Фуад испытывал ужас и жалость при мысли о том, в каком безвыходном положении очутилась Рири. Вдруг его осенила безумная мысль: а не взять ли Рири в Софию? Пусть там нет академика Филатова, о котором рассказывал Шаукат, но и там медицина делает чудеса, найдется волшебник, вернет зрение бедной девочке. Фуад не решался сразу заговорить об этом, надо было подумать как следует. Денег на дорогу хватит, вот только кто бы заплатил за лечение?.. Всю дорогу до кладбища и обратно Фуад не проронил ни слова.

— А что, если я возьму Рири с собой? — неуверенно спросил он Абд Ур-Разака по возвращении.

Абд Ур-Разак сначала принял было вопрос за шутку, но потом, посмотрев на Фуада, убедился, что тот вполне серьезен. Более того — в глазах его светилась решимость.

— О, тогда про тебя сложили бы легенды, причислили к лику пророков…

— Пророк из меня не получится.

— Но поводырь-то получится!

— Это меня и пугает. Я довезу ее до Софии, а дальше что? И даже не в этом дело. Виза! Как она получит визу? Предположим, я ее запишу в свой паспорт, но в качестве кого? Кто она мне?

— Родственница., Сестренка.

— Она почти взрослая, у нее должен быть свой паспорт.

— Откуда? У нее ничего нет. В этом мире она не значится ни в каких документах. Сколько лет ей запишет староста, столько и будет. Впрочем, старосту я беру на себя. — Абд Ур-Разак вдохновился, ему захотелось помочь благородному делу. — Знаешь, у меня есть родственничек — важная шишка. Поедем к нему. Он нам поможет и советом и вообще — свяжется с кем надо, и дело двинется. С болгарами ведь у нас хорошие отношения, посол пойдет навстречу.

— Ее — на лечение, меня — на учебу…

— Отлично. Ты говоришь: без сестры мне нельзя ехать. Сирота погибнет. Разве не поймут? Поймут. Возраст пусть тебя не беспокоит. Это моя забота. Запишешь в паспорт: «сестра четырнадцати лет». У несовершеннолетних паспортов не бывает.

— Ты голова. Тебе бы руководить нахиятом, Абд Ур-Разак.

Они рассмеялись.

— А как с деньгами? У Рири наверняка нет ни гроша за душой. Потребуется плата за лечение. — Абд Ур-Разак говорил о том, что беспокоило Фуада. Что значит практичный человек! Борясь за снижение шарты, парень многому научился.

— В Болгарии, по-моему, денег за лечение не берут.

— Со своих не берут. С тебя возьмут.

— На билеты у меня хватит. Может быть, с Шаукатом посоветоваться? Тоже умная голова.

— Чего тут советоваться? Нужны деньги, а не советы.

— Заложить дом? Старухи-то не стало, теперь все принадлежит Рири.

— За дом дадут гроши. Нужно поступить иначе. У меня и в деревне и во всем нахияте знакомых полно. Я обойду их, все хоть сколько-нибудь да дадут. Наберу, уверен, круглую сумму. Рири все знают и все жалеют сироту.

— Правду говорят: ум хорошо, а два всегда лучше.

— Не мешкай только, оформляй документы и сегодня же подай заявление с просьбой направить больную сестренку на лечение. Я займусь деньгами, но прежде всего пойдем за справкой, где будет говориться, что Рири — твоя сестра. Староста же не знает, откуда Рири появилась у покойной Уммы-Джамилии. Я подтвержу, что ты брат Рири. Дело завертится, как водоподъемное колесо в сильный паводок.

Через час Фуад отбыл со справкой, скрепленной печатью и подписью старосты села. Абд Ур-Разак пошел «побираться». К сожалению, мулла роздал деньги, сбереженные старухой на похороны, а они больше всех нужны были именно сироте. Дома у Рири, кроме кур, никакой живности не было, значит, придется еще покупать барана или козу на поминки. Надо упросить феллахов, объяснить, для чего нужны деньги. Может, сжалятся над бедной девочкой… Есть смысл сходить и к раису — директору общественного магазина, на доходы от которого существует школа. Старый раис, правда, не слишком щедр на всякие милостыни…

Весть о предстоящем отъезде Рири в Болгарию разнеслась по сарифу мгновенно и взволновала деревню не меньше, чем в свое время знаменитая декларация о шарте. Тут же родилась легенда: до Софии дошла весть о красоте Рири и профессор-глазник сам захотел лечить больную. Сразу же возникли и злые сплетни: все это, мол, дело рук городского парня. Женившись на Рири, он завладеет кладами покойной тетки. Нашлись даже доброхоты, призывавшие выдворить Фуада из села, пока он не обесчестил бедную девочку. Словом, все суетились, переговаривались, спорили, а Фуад тем временем увез Рири.

Забегая вперед, приводим письмо, полученное Шаукатом из Софии:

«Дорогой друг!

Я пишу эти строки не чернилами, а слезами, но то слезы радости. Ты знаешь всю мою жизнь, в ней было хоть отбавляй тревог, забот, печалей, а радости почти не было. А теперь… Теперь я слышу трепет крыл птицы счастья; она села мне на плечо. Я боюсь даже говорить об этом. Я замер, не дышу, чтобы неосторожным движением не спугнуть птицу. Ты поймешь меня сразу — Рири прозрела: она видит мир, она видит меня. О волшебство медиков! Не в Мекку надо ходить, а сюда, в больницу, где люди в белых халатах творят чудеса. Им надо поклоняться, их уму и рукам. Ты поэт, ты должен воспеть это чудо. Найди самые сокровенные, самые точные слова. Огненные слова, которые обожгут сердца.

Бедная Рири не верит своему счастью: «Фуад, неужели я снова вижу! Мир, люди, краски, свет, тени — все как полтора года назад, ничего не изменилось!..» Обо мне она сказала: «Я думала, ты выглядишь иначе». Но, по ее словам, я гораздо симпатичней, чем она себе представляла.

Отслоение сетчатой оболочки глаз в результате травмы — так определили доктора ее недуг. Бедняжке пришлось перенести сложнейшую операцию. Это была поистине ювелирная работа. Она не почувствовала боли, зато я, пока ее оперировали, чуть не поседел от переживаний.

Теперь все позади.

Пожалуйста, ответь мне стихами. Ты говорил, что поэзию рождает большое горе или большая радость. Горя у нас с тобой хватало, теперь пришла радость. О, если бы я сам умел слагать стихи!

Рири, видимо, вернется не скоро. Она будет учиться здесь и станет медсестрой. Я ей все советую учиться на стюардессу, а она не хочет. Может, она и права. Зачем нам обоим летать?.. На каникулы приедем вместе. Теперь нас ничто разлучить не сможет. Рири сказала: «Не возьмешь меня в жены, возьми служанкой, дай хоть чем-нибудь отплатить тебе за все, что ты для меня сделал». Смешная, правда?

Рири скоро выпишется и сразу возьмется за учебу. Наверное, начнет с подготовительных курсов. Болгарский она осилит быстро. Я в нее верю.

Как ты живешь? Как Фарида?

Обещаю тебе, старшему брату, как только приедем домой, сыграть пышную свадьбу. Жаль, не пришлось мне быть кахвачом на твоем торжестве. Опыт бы пригодился. А Фариде, милой моей сестре, передай сердечный салам от нас с Рири. Видишь: я нашел свой жемчуг, и не перламутровый, не белый, как предсказывала Фарида, а самый дорогой — черный.

Напишешь поэму — я ее напечатаю в стенной газете. Мы с тобой выпустим такую газету, и глотать бумагу не придется.

Обнимаю два раза: за себя и за Рири.

Твой брат Фуад.

P.S. Рири не может подписаться под письмом: у нее еще повязка на глазах. Но под следующим письмом — обещаю — будет две подписи. Ассаламу алейкум!..».

Вернемся теперь к более ранним событиям. Последние два дня перед отъездом Фуад не знал ни сна, ни отдыха — пришлось снова взять напрокат машину, чтобы успеть сделать все дела. А каким молодцом оказался Абд Ур-Разак! За сутки он собрал немалую сумму денег. В болгарском посольстве с пониманием отнеслись к просьбе Фуада. Сам он несколько раз намеревался заскочить к Шаукату за советом, но не смог, и, честно говоря, хорошо, что так вышло. Благополучию влюбленных внезапно пришел конец. Поздно вечером того же дня Шауката арестовали, не предъявив ему при этом никаких обвинений. Ордер на арест был подписан Садыком.

События разворачивались с такой же быстротой, с какой паломники носились в Мекке от холма к холму. Узнав, что Шауката вновь упекли за решетку, Джагфар развил бурную деятельность. Он подготовил большую статью о путешествии Исмаила с новыми фотографиями, изготовил оттиск и положил в карман, а набор запер в сейф. Статья называлась «Паломничество по принуждению?». Джагфар решил поставить в тупик Исмаила и его брата. В статье среди прочего говорилось:

«…Допустим, судья Исмаил не желал совершать паломничества, допустим, кто-то заставил его это сделать. Но возникает и другой вопрос. Почему шариатский судья сам не хотел исполнить то, что, как известно, является долгом каждого правоверного? Если же он против паломничества вообще, то ему, видимо следует оставить судебное поприще и открыто заявить о своих взглядах. Мы-то, разумеется, уверены, что судья Исмаил отправился в паломничество по доброй воле, но тогда нечего искать похитителей, нечего обвинять невинных людей. Получается, что паломничество — какое-то запретное, ненужное дело…

Когда думаешь обовсем этом, возникает еще один естественный вопрос: «Не слишком ли много берет на себя Садык?..»

Не надо было большого воображения, чтобы предвидеть, как расхватали бы газету с такой статьей. Джагфар знал: его читателям всегда нравится, когда критикуют богачей, представителей власти. Шум по городу в таких случаях поднимается великий. Недаром бизнесмены заранее норовят откупиться от редактора, пронюхав об острой статье, готовящейся к печати. Джагфар знает, как это делается. Он, бывает, и не собирается публиковать фельетон или репортаж из зала суда, но потихоньку распускает слушок о нем так, чтобы он дошел до заинтересованных лиц. Те сами мчатся к Джагфару и на коленях умоляют принять мзду. Джагфар великодушно идет навстречу просителям. Стороны клянутся в искренней преданности друг другу.

Статья, положенная в сейф издателя, обещала стать ураганом. Ураганом, который сорвет крышу с дома Исмаила. Судьба Шауката теперь зависела от судьи, а судьба самого Исмаила — от газеты. Хорошо, если Джагфар не пойдет на попятную, приняв от братьев солидный куш…

ВОСХОД ЛУНЫ

Глава объясняет причины многих важных событий. Хоть и не во всем она ставит точки над «и», но наполняет душу надеждой

Фарида в отчаянии бросилась в тюрьму: она думала, что Шауката снова водворили туда. Так ничего и не узнав, Фарида обошла весь город, уже не думая о возможной встрече с Зуфри, и в конце концов нашла дом, где теперь жила Саида. Саида так обрадовалась встрече, что захотела вернуться на прежнее место вместе с Фаридой. Она уже поправилась, у нее были хорошие новости: старший сын прислал фотографию своей невесты, студентки медицинского института. Увидев Фариду живой и здоровой, Саида произнесла самую длинную и горячую молитву на свете.

Смущаясь и волнуясь, Фарида сбивчиво рассказала о своем горе.

Кто он тебе? — спрорила Саида.

Как ответить? Сказать «муж» — нельзя: брак не скреплен кады, «знакомый по хабсу» — звучит странно. Фарида замялась, потом вымолвила, опустив глаза:

— Он мой учитель… И друг покойного отца.

Саида, хорошо помнившая Шауката, дала толковый совет. Фарида послушалась ее и пошла в редакцию. Джагфар к этому времени и сам решил во что бы то ни стало вырвать Шауката из рук полиции. От него Фарида узнала, что Шауката арестовал Садык, брат Исмаила, и поняла, что это сила и тягаться с ней не просто.

Начальнику же сыскной службы показалось, будто он напал на след крупного преступника.

Сначала Садык взялся за Джагфара, надеясь «расколоть» издателя и выудить у него ценные сведения, но тот не испугался полицейского.

— Откуда снимки? Редакционная тайна. Я ежедневно получаю от читателей кучу писем, фотографий, заметок, репортажей. Я не обязан показывать полиции редакционную почту, иначе мне не будут доверять мои авторы.

— От меня у тебя не должно быть тайн! — наседал на Джагфара Садык.

— Ты имеешь право знать все секреты в городе?

— Да, конечно. Такая у меня должность.

— У меня тоже есть это право. Ты открой мне свои тайны, я тебе — свои. Согласен?

— Ну, это смотря о чем речь.

— Вот оно как! Выборочно, значит. Я расскажу то, что тебе нужно, а ты утаишь то, что интересно мне. Нет, так не пойдет, я не согласен.

Садык изменил тон и принялся взывать к патриотизму Джагфара, к его «гражданской сознательности и долгу истинного мусульманина». Но и это не возымело никакого действия.

— Только если ответишь на все мои вопросы, я посвящу тебя в то, что знаю о судье… а также, кстати, и о тебе самом.

— А что такого ты знаешь обо мне?

— Так я и скажу! Хотя… хотя могу слегка приоткрыть «крышку». Я, например, посвящен, в то, куда идут секретные фонды губернатора, которые он беспечно и опрометчиво доверяет тебе…

Садык растерянно заморгал. С Джагфаром, оказывается, шутить было опасно. Он не стал больше ни о чем допытываться, махнул рукой и покинул редакцию. Достоверно он знал только одно: вместе с Исмаилом из города исчез и Шаукат. Возможно, этот газетчик и смутьян был причастен к похищению. Вот только странно — обычно многословный Исмаил, охотно посвящавший брата в свои дела, даже судебные, вернулся из Мекки совсем другим. Его словно подменили — не хочет ничего рассказывать ни про то, как уехал, ни про то, с кем…

Упрятав Шауката за решетку, Садык радовался, что в его руки попала крупная добыча. История Исмаила в некоторых деталях совпадала с историей похищения одного крупного дельца. «Почерк», по мнению Садыка, был тот же.

Дело Кемаля Ташана в свое время было хорошо известно многим. Садык помнил каждую его деталь: ему, способному офицеру сыскной службы, к тому же обучавшемуся в Англии, поручили ведение следствия. Это был экзамен, в случае удачи его ждало повышение в чине. Кабинет, где он вел допросы, не пустовал ни днем, ни ночью. В столице только что прошли массовые беспорядки, вызванные повышением цен на продукты питания, тюрьмы оказались переполненными, следователи трудились круглые сутки.

Главным подследственным у Садыка был Кемаль Ташан. Ташан был коммерсантом. Начал он с торговли сувенирами в Мекке, куда ездил в дни великого гида, потом приобрел несколько ножей, отточил их и нанялся резчиком животных, приносимых в жертву. Обладая недюжинной силой, он легко справлялся с верблюдами, валил их и кромсал с необыкновенной быстротой. После паломничества он возвращался к основному занятию мелкого торговца. Однажды ему повезло — он приобрел за бесценок большой кусок кисвы, разрезал его на мелкие лоскутки и продал втридорога реликвию паломникам, заработав круглую сумму. Ташан нуждался в деньгах, ибо очень любил веселье и женщин.

Деньги, заработанные в Мекке, Ташан пустил на приобретение товаров особого рода. Скоро он уже сбывал оптом порнографические открытки, карандаши, авторучки, игральные карты с непристойными картинками…

Когда в одной из арабских стран империалистические силы развязали кровопролитную гражданскую войну, перед Ташаном открылись новые возможности. Он решил нажиться на торговле оружием. Однако отправиться туда следовало не с набором ножей, как в Мекку, а с рекомендацией от влиятельных лиц на Западе, с которыми к этому времени у Ташана были связи. Опыт провоза запрещенных товаров гарантировал ему успех.

Как говорится, на ловца и зверь бежит. Торговцы оружием искали подходящего посредника, чтобы самим оставаться в тени и побыстрее сбывать оружие, Оружие — товар не то чтобы скоропортящийся, но тоже имеющий тенденцию устаревать. Ташан быстро научился ориентироваться в новом для него деле.

Торговцы оружием не интересовались, кому достанется их товар. Посреднику тоже было все равно, в чьи руки попадают минометы и пушки.

Ташан настолько обнаглел, что не гнушался преступными связями с израильтянами. Он «скупал» (вернее, брал у них бесплатно) оружие и продавал его даже «со скидкой». О пройдохе Кемале Ташане заговорили в различных кругах арабских стран. Вести о его темных делах просочились и на страницы газеты «Аль-Камарун». Кемаль Ташан счел за благо уйти в укрытие и действовать руками своих верных агентов, а сам только стриг купоны.

Однажды Ташан приобрел крупную партию оружия, перекупив его за полцены там, где оно не пригодилось в силу изменившихся политических обстоятельств. Пренебрегая опасностью, Ташан сам отправился к поставщику и вернулся на теплоходе, трюмы которого были забиты ящиками.

Судно могло пришвартоваться в порту, но заинтересованные люди предпочли, чтобы теплоход бросил якорь на внешнем рейде. Разгружать его предполагалось ночью. Сам Ташан, испытывая приятное чувство исполненного долга, устремился в ночное кабаре. Его встретили, как всегда, с распростертыми объятиями. В эти дни в кабаре выступал ансамбль молоденьких танцовщиц. Ташан присмотрел себе девицу. Вскоре она появилась у него в номере, неся виски, сладости, кофе в кофейнике — все, что было заказано.

Ташан помнил, как приоткрылась дверь, как вошла, держа обеими руками поднос и грациозно покачиваясь на каблучках, смазливая танцовщица. Она поставила поднос на низенький столик и начала плясать на ковре… В спальне Кемаль, кажется, выпил кофе, потом все исчезло…

Полиция сбилась с ног, но, найти Кемаля ей не удалось. Он как в воду канул. В ту же ночь на внешнем рейде взорвался теплоход с оружием. Полагали, что Ташан погиб на корабле.

Прошло немного времени. На страницах газеты «Аль-Камарун» появилась фотография: Ташан, глуповато ухмыляясь, стоит у входа в знаменитую мечеть Ахмедия в Стамбуле. Внизу подпись: «Кемаль Ташан знакомится с достопримечательностями Стамбула». Вскоре появился и сам Ташан, который не мог толком ответить ни на один вопрос. «Захотел Стамбул посмотреть» — это было все, что он сказал. Следовало, наверное, арестовать Кемаля Ташана и разобраться во всех его делах, но за спиной торговца стояли слишком крупные силы. Об ордере на арест не могло быть и речи.

Кемаль Ташан остался на свободе. Он дал лишь подписку о невыезде и являлся, когда его вызывал следователь, особенно в ночные часы, далеко не всегда. Допрос он не желал называть допросом, только «беседой». Садыка больше всего интересовало, почему взорвали теплоход с грузом стоимостью в миллионы рублей.

— Кто взорвал? — Ташан разводил руками, вскидывал густые черные брови, таращил глаза. — Хотел бы я сам видеть этих молодчиков! Кожу с них ногтями содрал бы! Нет, ты должен найти их и наказать! — Кемаль Ташан говорил повелительным тоном, стучал до столу кулаком, будто это он допрашивал Садыка. Из своих махинаций он не делал секрета, рассказывал обо всем с циничной откровенностью и угрожал Джагфару: — Это ему так не пройдет, он дождется, что дьявол проглотит его «Луну» — «Аль-Камарун».

Кемаль имел в виду арабскую легенду, объяснявшую лунное затмение тем, что в этот момент черный дьявол пытается проглотить ночное светило.

Но лунное затмение произошло в другом месте. Покровители болтливого Кемаля Ташана заволновались, поняв, что Садык слишком тщательно разбирается в его деятельности. Как бы он не распутал весь клубок… Было предпринято все, чтобы прекратить судебное разбирательство по делу Ташана.

Вскоре Садык узнал, что Кемаль Ташан погиб в автомобильной катастрофе. Полицейский был достаточно опытен, чтобы понять, что катастрофу подстроили. Кемаль слишком много знал и был чрезмерно словоохотлив. Теперь Садык сопоставлял обстоятельства исчезновения Кемаля Ташана с «паломничеством» брата.

— Тот же «почерк». Сбрейте мне усы, если это не так! — настаивал Садык в беседе с прокурором. — Это он. Не сомневаюсь ни на йоту. Расколем его — раскроем целую банду.

Увы, в руки Садыку попал не тот, кто мог бы навести его на след.

Джагфар отправился к шариатскому судье. Издатель был удивлен, услышав от Фариды что они с Шаукатом поженились. Но не верить Фарйде не было оснований. Он посочувствовал молодой женщине и пообещал сделать все, чтобы вызволить Шауката.

Джагфар решил прибегнуть к крайним мерам. В его распоряжении и на этот раз было испытанное средство, способное привести в трепет обоих братьев, особенно хаджи Исмаида. Шаукат все-таки поведал ему правду о путешествии в Мекку. Написать обо всей этой истории Джагфар решил сам: тайну «паломничества» Исмаила ему приоткрыл Шаукат. «Надо идти с открытым забралом, — говорил он себе, — голыми руками их не возьмешь». Он тщательно продумал все детали предстоящей беседы с судьей, с благочестивейшим хаджи, пользующимся в городе всеобщим уважением…

Исмаил встретил Джагфара подчеркнуто вежливо, однако, прежде чем усадить гостя, распорядился, чтобы приготовили его «пежо». Издатель должен был понять, что времени у судьи в обрез. Но и Джагфар не собирался особенно рассиживаться.

Старый Мади принес кофе, вышел, но остановился за дверью. После исчезновения Исмаила старик стал подозрителен, никому не доверял. Мади носил Исмаила на руках, когда тот был еще ребенком. Бывало, выйдет с ним вечером в сад погулять, мальчик кричит: «Дай луну!» Мади поднимает его над головой: «Возьми сам!» — «А ты подними меня до неба!» — требует Исмаил. Старик считает, что теперь, после паломничества в Мекку, его воспитанник действительно вознесся до небес.

Джагфар заговорил первым:

— Поздравляю вас, хаджи Исмаил, рад, что благополучно вернулись из путешествия. Не могу не поздравить вас и с духовным саном. Он достойно венчает ваше верное служение аллаху.

Исмаил чутьем понимал, что за корректностью посетителя кроется какой-то подвох. Вообще-то у них с Джагфаром были самые хорошие отношения. Издатель однажды сказал ему: «Мы оба с вами борцы за правду». Действительно, Джагфар не раз изобличал преступные деяния разных дельцов, чем и снискал — хотя бы внешне — расположение шариатского судьи. Но что-то странно, вроде повода для сегодняшнего визита у Джагфара не было.

— Благодарю, благодарю, Джагфар, за добрые слова! Да взглянет аллах на тебя ласково, да убережет от пути тех, кто навлекает на себя гнев всевышнего! — Исмаил как бы предостерегал собеседника от необдуманных поступков.

— Вы, наверное, заметили: мы дали знать нашим читателям, что шариатский судья сумел при всей своей занятости найти время для святого дела. — Джагфар без промедления переходил к тому, что его интересовало.

— Да, я видел… — Исмаил не спрашивал, откуда взяты фотографии. Они вообще его уже не слишком волновали. Газета — точно бабочка-однодневка. Ее прочтут и тут же забудут — новая информация вытеснит из памяти прежнюю.

К подъезду подкатил «пежо», но хаджи Исмаил забыл о машине, он подлил гостю горячего кофе.

— Сегодня газета еще не вышла? — осведомился Исмаил, с тревогой покосившись на собеседника.

— Не вышла: некому ее делать. Один я остался. Разве поспеешь за всем! Газета тогда газета, когда она знает все.

— А что случилось?

Лицо судьи было непроницаемо.

— Вы разве не знаете?

— Не знаю. Сломалась печатная машина? — Судья вскинул маленькую голову.

— Хуже. Арестовали моего лучшего репортера.

— Шауката?

— Странно, что вы об этом не знаете. Я прямо как без рук остался. Хоть закрывай «Аль-Камарун».

Хаджи Исмаил хитрил. Он знал, что Садык арестовал Шауката. Братец приходил вчера, сообщил, что в его руки попал конец важной нити, он теперь размотает такой клубок, что о нем, Садыке, заговорят в правительственных кругах.

«Но ты молчи, ни слова об этом, пока я сам во всем не разберусь, иначе можешь мне навредить», — возбужденно говорил Садык. «Надеюсь, моя честь не задета?» — забеспокоился хаджи. «Мы братья. Меня коснется ржа — и ты начнешь ржаветь. Коснется тебя хула — коснется и меня, — уклонился Садык от прямого ответа. — Ты вот мне не говоришь правду о своем паломничестве. Не хочешь мне помочь».

Исмаил опять стал замкнутым. Как ни просил брат подтвердить некоторые его догадки, касающиеся поездки в Мекку, судья не выдавал ни Шауката, ни Фуада — держал «слово хаджи».

Это было вчера, а сейчас Исмаил уже начал жалеть, что не открылся брату.

— В чем его обвиняют?

— Об этом я вас хотел спросить. Известно одно: Шаукат взят под стражу по распоряжению Садыка. Прокурор дал санкцию на арест с условием, что Шауката освободят через трое суток, если его вина не будет доказана. Боюсь, ваш брат попросит у прокурора продления срока. Шаукат ни в чем не признался. Да и в чем ему признаваться?

— Если он не виноват, отчего же ты беспокоишься? — Судье хотелось закончить разговор, но он не решался выставить издателя, хотя запросто сделал бы это с кем-нибудь другим. Он понимал, что Джагфар связан с теми», кто фотографировал его во время поездки в Мекку.

— О святой судья! Вам ли это говорить? Разве вы не знаете, что такое наше правосудие?! — Джагфар хотел отпить глоток кофе, взял чашку, но тут же поставил на стол. В его глазах, сейчас сосредоточенных, строгих, вспыхнули искорки гнева. — Стражи закона, увы, не всегда охраняют закон, как должно. История с Фаридой разве не доказательство тому? Девушка-то была не виновата. На нее просто напала уличная шлюха. И вместо потаскухи полицейские схватили растерявшуюся Фариду… Остальное вам известно.

Исмаил вытащил из кармана четки и принялся перебирать жемчужные зерна, стараясь успокоиться. Слова издателя задели его профессиональную честь, надо было собраться с мыслями, прежде чем отвечать.

Не дождавшись возражений, Джагфар продолжал:

— Вы могли сделать ее несчастной, но бог, вершитель наших судеб, не пожелал этого. Она вышла замуж, обрела радость. Однако ей было послано новое горе: в тот же день ее мужа арестовали.

— Фарида аль-Баяти вышла замуж? — изумился Исмаил. — И двух дней не прошло с тех пор, как ее освободили!

— Да. Она вышла за Шауката.

— Понятно, — протянул хаджи. Он хотел сказать, что теперь ему понятно, почему Шаукат решился на свою опасную авантюру с похищением.

Джагфар видел, что Исмаил озадачен.

— Куда ей теперь? — говорил он. — Идти на ту же площадь, откуда ее привели в полицию? — Джагфар залпом выпил кофе и, распалившись, насел на собеседника. — Все это тоже неплохой материал для газеты! Взять бы да и описать всю историю с Фаридой, шариатским судом, паломничеством! Интересно, как тогда отнесутся к вашему духовному сану читатели… — С этими словами Джагфар вынул пачку фотографий. Снимки рассыпались по столу.

У Исмаила хватило самообладания сдержаться и продолжать с невозмутимым видом перебирать четки. Совсем равнодушно он глянул на фотографию, лежащую сверху. Там он стоял рядом с феллахом, пригнавшим к его дому несколько овец; Мади загонял «гонорар» в калитку, а Исмаил пожимал руку дарителю,

При взгляде на следующий снимок Исмаил вздрогнул, как если бы его ударило электрическим током. На фотоснимке он сидел в кресле рядом с послом одной иностранной державы. Кемаль Ташан, наклонившись к Исмаилу, что-то объяснял ему. Судя по выражению их лиц, речь шла о чем-то очень важном.

У Исмаила задрожали руки. Чтобы скрыть это, он стал поглаживать бороду. А Джагфар и не подозревал, что именно эта фотография приведет судью в ужас. Он вообще не знал, с чем она связана.

«Откуда у него это? И что ему известно?» — в панике думал Исмаил. На фотографии была запечатлена его беседа с послом на приеме у губернатора. Там Исмаил встретился и с Кемалем Ташаном.

Посол посасывал сигару, издававшую резкий неприятный запах, и говорил, что испытывает чувство глубокой радости от встречи с таким уважаемым человеком, как судья Исмаил, облеченный доверием. Он сожалел, что Исмаил не увлекается спортом и посол не может пригласить его на теннисный корт. Старый хитрый дипломат искал подхода к Исмаилу, чтобы вовлечь его в махинации с оружием. Кемаль Ташан не внушал его хозяевам доверия — репутация у него была подмоченная, язык длинный. Ташан — не та фигура, на которую следовало опираться в нынешней сложной политической обстановке. Посол уже приготовил для судьи чек на крупную сумму. Выбрав удобный момент, он спросил:

— Вы собираетесь в Мекку, я слышал?

Подошел официант с подносом. Посол взял стакан с виски, Исмаил — с лимонным соком.

— О, я каждый год собираюсь — не получается, — ответил Исмаил и подумал: «Какая осведомленность… Зачем ему это?»

— Дорогостоящее удовольствие, насколько я знаю.

— Да, иной мусульманин всю жизнь копит деньги, чтобы исполнить свой долг перед аллахом.

Посол был рад, что судья поддержал тему. Наклонившись к Исмаилу, он поднял стакан с виски, показывая, что пьет за здоровье собеседника, но, прежде чем сделать глоток, спросил:

— Мог бы кто-нибудь, скажем я, помочь доброму мусульманину совершить паломничество в Мекку?

Исмаил не понял:

— В каком смысле?

— Дать ему денег. — Увидев, что судья насторожился, посол поставил стакан на столик и поспешно добавил: — Зачтет мне это аллах?

— Зачтет, если помощь оказана от чистого сердца. И деньги должны быть заработаны честным трудом.

— А если дать возможность мусульманину самому честно заработать?

— Почему бы нет? — Исмаил, кажется, стал догадываться, куда клонит посол. — А кому вы хотите дать заработать, если не секрет?

— Я хотел бы дать заработать вам, господин судья. Этих денег хватило бы не только на паломничество в Мекку, но и на то, чтобы увековечить ваше честное имя. Все мы в этом мире тленны. Мечеть, построенная на ваши средства и носящая ваше имя, стала бы вечным символом вашей преданности исламу.

— Я и сам зарабатываю неплохо, но на мечеть мне не набрать, даже если бы я жил двести лет. А на паломничество в Мекку у меня есть деньги.

— Но можно получить деньги и на мечеть.

— Как?

— Вот это деловой разговор. — Посол залпом выпил виски. «Клюнуло», — подумал он и вслух проговорил: — Надо подписать контракт, а практическое осуществление условий контракта возьмут на себя другие.

— Что за контракт? О чем в нем идет речь?

— О покупке оружия…

Исмаил подскочил, словно сел на горячие угли.

Посол сделал над собой усилие и улыбнулся:

— За одну подпись — мечеть с голубым куполом. Разве это не похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи»?

— Для кого оружие? Для правых сил или мусульман? — Исмаил никогда не мечтал построить мечеть на свои средства, но идея внезапно показалась ему заманчивой и вполне доступной.

— Какая разница? Вооружаться имеет право каждый.

— Для меня есть разница. Если я помогу нечестивцам, меня и мечеть не спасет от адских мук. — Исмаил насупился. — Я мусульманин. Я никогда не подниму руки на своих единоверцев.

«Упрямый фанатик», — подумал посол. С его холеного лица медленно сошла улыбка, рука снова потянулась к стакану, хотя в нем уже не было ничего, кроме двух маленьких кусочков льда.

— Кого же вы считаете своими единоверцами? — помолчав, спросил посол.

— Мусульман.

— Есть арабы, не исповедующие ислам?

— Есть.

Подошел Кемаль Ташан. Вновь появился официант с подносом, уставленным напитками. Посол взял еще стакан с виски и сок, Исмаил отказался пить. Ташан, пригубливая коньяк, подсел поближе к беседующим. Не смущаясь его присутствием, посол продолжал:

— Вы упрощенно судите о вещах, господин судья. В наш век, когда заходит речь о вере, имеют в виду не религию.

— Что же?

— На земле сегодня существуют две главные идеи, или две веры — называйте как хотите, — идея свободного мира и идея коммунизма.

Любая другая вера — камуфляж, фиговый листок, которым прикрываются трусость или равнодушие. Две веры — два берега одной реки. К какому прибиться: к правому или левому? Дилемма эта стоит перед каждым из нас. Выбрал правый берег — укрепи, не дай бурному потоку истории размыть его. Пусть поток разрушает противоположный берег.

— А еще лучше, — добавил Кемаль Ташан, — топи иноверцев. Пусть ищут своего Ноя с ковчегом.

«Они заодно, — подумал Исмаил. — Они-то как раз и есть единоверцы». Ему стало ясно, что имел в виду посол, предлагая деньги на мечеть.

— Но что же это за река, если ее берега враждуют? Она разольется, прекратит течение… — Исмаилу казалось: еще одно усилие, и метафора потеряет смысл.

— Река не зависит от берегов. Она сама создает русло. — Посол серыми холодными глазами смотрит на судью. — Свои волны она несет в океан — в вечность. Не течь река не может — историю нельзя остановить. Есть пословица: Ветры дуют не так, как хотелось бы кораблю». У природы свои законы. Люди пытаются изменить их, но это напрасный труд. Все рано или поздно возвращается на круги своя.

Исмаил приуныл. Действительно, все усилия человеческие тщетны, судьбы людей и природы — во власти одного аллаха.

Паузой воспользовался Кемаль Ташан:

— Бьют не всех арабов. Только тех, кто хочет пристать к противоположному берегу, Если не помешать им, иноверцы станут единоверцами, а единоверцы — иноверцами, и все перепутается. — Ташану понравилась собственная шутка, он засмеялся. Посол и судья даже не улыбнулись.

— Вы просвещенный человек. — Посол говорил спокойно, он уже отказался от мысли сунуть судье чек. Исмаил к этому явно еще не был подготовлен. — Вы видели когда-нибудь, как кормят удава в зоопарке? Я видел. Удав лежит свернувшись, подняв голову и смотрит мутными глазами по сторонам. В час обеда открывается дверца, служитель вталкивает в клетку кролика. Казалось бы, голодный удав должен броситься на жертву. Ничего подобного. Он лишь разевает пасть, устремляет выпуклые глаза на кролика и ждет. Кролик пищит от страха, дрожит, завороженно движется навстречу своей судьбе и сам сует голову в пасть удаву. Попав ему в чрево, кролик начинает биться изо всех сил, но уже поздно — он погиб.

— Если бы он бился прежде, чем быть проглоченным, может быть, ему удалось бы как-нибудь спастись. — Ташан самодовольно оглядел собеседников…

— Вообразите, — продолжал посол, — что удав — это катастрофа. Она ждет нас. Разве мы должны быть кроликами и совать голову ей в пасть? Мы не кролики. Мы сами хищники, у нас свои клыки, и мы не по зубам питону, или кобре, или удаву. А вооружать своих единомышленников — значит оттачивать клыки. Иными словами, надо поддерживать даже иноверцев, если они наши политические единомышленники и ненавидят коммунизм…

Посол подождал ответа, но Исмаил сидел молча. По совести говоря, он думал лишь о том, как бы побыстрей убраться домой. Однако собеседник не был склонен скоро заканчивать разговор.

— Единомыслие, а не общая вера — вот главный критерий в определении друзей и врагов.

— Не будешь разбираться — угодишь в ад, — Исмаил с грустью посмотрел сначала на посла, потом на Ташана.

— Вы верите в существование ада? — насмешливо спросил посол. Но, заметив, что лицо судьи исказилось от гнева, поспешно добавил: — О, простите, я не должен был спрашивать об этом. Я не хотел оскорбить ваши религиозные чувства. Но, право, мне хочется напомнить вам слова знаменитого философа Фейербаха, сказавшего, что чем ограниченней кругозор человека и чем меньше он знаком с историей, природой и философией, тем глубже его привязанность к религии.

— Истинный мусульманин должен умереть шахидом — мучеником, испытавшим земные страдания. Тогда он войдёт в рай, а…

Посол не дал Исмаилу договорить. Его серые глаза наполнились теперь холодным презрением.

— Где вы найдете сегодня истинного мусульманина, желающего умереть мучеником во имя веры?

— Сейчас я, может, и не найду, но такие были, — важно произнес Исмаил. — Их души летают вокруг нас.

Посол поднес горящую спичку к потухшей сигаре, смахнул с лацкана пиджака пепел, глубоко затянулся и, выпуская дым из ноздрей, спросил:

— Вам не приходилось слышать о том, как арабы пытались создать свое ядерное оружие?

— Нет, не слышал.

— Жаль. А знаете, кто предложил им помочь осуществить этот замысел? Нацисты. Да, да… Германские нацисты еще живы, и не только живы, они продолжают действовать. Они объединились в организацию, имеют свои дивиденды, располагают своими специалистами в различных областях: науки и техники. На их средства и был построен в пустыне вблизи святых мест секретный завод для производства ракет, они создавались по старым чертежам известных немецких ФАУ-2…

Исмаил рассеянно слушал.

— Пришло время, и мир узнал о двух арабских ракетах…

— Я слышал о них, — проговорил Исмаил. — Это бутафория.

— Бутафория?! В одной боеголовке — бациллы бубонной чумы, в другой — радиоактивный стронций-90. Какая же это бутафория? Те, кто их производил, не хотели умирать шахидами. Профессор Вольфганг Пилц или доктор Хейнц Клайнфахтер действовали по принципу — после них хоть потоп. А вы — «бутафория»!.. Истинный мусульманин, шахид…

— Все это направлено против плоти. А душа бессмертна.

— Возможно. Но сколько б ни летала птица, она должна где-то сесть — на землю или на дерево. Не станет плоти — куда деваться душе?

— Была бы душа — плоть найдется. На то воля аллаха.

Исмаил всегда апеллировал к богу, когда ему не хватало аргументов для спора. Он наконец понял, для чего его пригласили сюда. Если бы он согласился скрепить какой-то контракт своей подписью, душа его пребывала бы в постоянном смятении. К тому же атомная бомба легко превратит мечеть в груду камней. Значит, надо твердо помнить: лучше свой серп, чем рукоятка чужой сабли. Исмаил вытащил огромные часы. Вообще-то в гостях неприлично смотреть на часы, но мусульманину это дозволено, ибо он не должен пропустить время очередного салята.

— Вы спешите, господин судья?

— Близится ночной салят. Я едва успею совершить омовение. — Последнюю фразу Исмаил произнес со значением: он давал понять, что после недостойного разговора и пожатия не слишком чистых рук надо непременно очиститься.

Посол сожалел, что не сумел склонить судью на свою сторону, но не терял надежды. Было уже поздно, гости расходились. Кемаль Ташан догнал Исмаила на мраморных ступеньках губернаторской лестницы и сказал вполголоса, так, чтобы никто не слышал:

— Сахиб Исмаил, я очень сожалею, что сегодня у нас совсем не было времени поговорить с глазу на глаз.

Исмаил ответил негромко:

— Аллаху будет угодно — еще не раз встретимся для приятной беседы. — Это означало: не бойся, не проговорюсь.

Ташан проводил его взглядом. Исмаил сел за руль, радуясь, что мучительный разговор с послом окончился ничем, но дьявольский голос нашептывал, что неплохо бы построить мечеть с голубыми куполами…

Исмаил отвел глаза от фотографии.

— Фотодокументы в наши дни перестали быть уликой. — Он произнес эти слова совершенно бесстрастно.

— Это как сказать. Читатели верят снимкам. Я опубликую обличающие вас фотографии, а вы ходите тогда по мечетям, объясняйте прихожанам, что к чему. Вот, скажем, ваша история с паломничеством…

— Паломничество должен совершить каждый мусульманин, если сделать это позволяют средства, здоровье. Нездоров — можешь вместо себя послать другого. — Исмаил говорил заученно, не вдумываясь в смысл слов, будто вечно полусонный заседатель шариатского суда.

— И под конвоем?

Исмаила передернуло. Джагфар со скрытым злорадством наблюдал, как его собеседник бледнеет, нервно теребит бородку, как на его тонкой шее вздуваются жилы. Судья полез за табакеркой, где хранился спасительный кат, — она оказалась пуста.

— Под каким конвоем?

— Вы-то совершили паломничество под конвоем!

Джагфар не спеша извлек из бокового кармана свой главный козырь — газетную полосу, развернул ее и осторожно положил перед Исма-илом, отодвинув в сторону кофейные чашки. Потом выпрямился, чтобы лучше видеть, как меняется выражение лица почтенного хаджи. Заголовок «Паломничество по принуждению?» был набран крупно, броско. Он-то прежде всего властно приковал к себе взор Исмаила. Судья похолодел.

— Это что? — тяжело дыша, вымолвил он наконец.

— Статья, которая пойдет в одном из очередных номеров, если…

«Опять ультиматум», — подумал Исмаил, вспомнив Фуада, многозначительно игравшего капроновой веревкой.

— Чего вы хотите от меня? — спросил он жалобно.

Теперь Исмаил ясно представлял себе грозящую ему опасность. Это конец. Голубая абая — священное одеяние, которое он не снимал последние дни, с ней придется проститься. Ее сочтут оскверненной. Не только в суде, но и на улице нельзя будет показаться. Сожгут дом… Да, его судьба в руках Джагфара. Исмаилу не хотелось сразу сдаваться, но сопротивляться не было сил. Судья откинулся в кресле, отдышался.

— Я постараюсь помочь. Аллах принимает молитвы раскаявшихся. Но не потому я соглашаюсь, что испугался шантажа…

— Шантажа?! — Джагфар поднялся со стула. — Нет, это не шантаж. И я еще не все выложил.

«Знает». Все-таки Исмаил сделал попытку уцепиться за соломинку.

— Нас попутал ивлис, когда мы осудили невиновную девушку…

— Не ивлис попутал — полиция. Впрочем, это все равно.

— Сахиб Джагфар, я, кажется, не перебивал вас…

— Прошу прощения. — Джагфар спрятал газетную полосу, взял со стола фотографии, перетасовал их, как колоду карт, и положил пачку снова рядом с чашкой. Сверху лежал снимок, запечатлевший «побиение ивлиса».

— Аль-Мамуна с его женами называть конвоем — грех. Аллаху было угодно послать мне в спутники этого благочестивого старика. Мы с ним и его женами были неразлучны всю дорогу. Они любезно предоставили мне место в автобусе. Разве это конвой?

— Но не о них ведь речь! Аль-Мамуна вы встретили уже в Мекке, в гостинице. А со свадьбы в Мекку кто вас сопровождал?

Судье показалось, что он летит в пропасть. Надо было покоряться, плыть по течению, чтобы не утонуть. Ясно: он угодил в ловко расставленные сети. Осталось. проявить гибкость и хоть как-нибудь сохранить достоинство хаджи.

— Я готов принести свои извинения Фариде аль-Баяти и оказать ей посильную помощь. — Судья снова вытащил из кармана четки. О, как ему хотелось, чтобы Джагфар удовлетворился сказанным, но издатель ждал другого. — Вы знаете, шариатский суд не может вмешиваться в дела полиции. Правда, Садык мой брат. Ради вас, всеми уважаемого человека, я попрошу его освободить Шауката… Но не надо этой мерзости. Устами бога прошу. — Исмаил устремил взгляд туда, куда Джагфар спрятал газетную полосу. Это была полная капитуляция.

Джагфар торжествовал. Его излюбленный прием в борьбе с противником оказался безошибочным и на сей раз. Но он ничем не выдал своей радости и лишь спросил:

— Срок?

Вошел Мади, готовый растерзать издателя, — ведь это из-за него хаджи опаздывает в суд. Уже прислали человека выяснить, не случилось ли чего с Исмаилом. Мади наклонился к хозяину:

— Хаджи Исмаил, человек из суда. Там ждут…

Исмаил раздраженно отмахнулся:

— Передай, что сегодня слушание дела не состоится. Я болен. Болен, слышишь? Что за народ! Завернут тебя мертвого в саван и то не поверят, скажут: «От холода…»

Мади растерянно заморгал глазами и удалился. Таким раздраженным и злобным он не видел своего хаджи ни разу.

Исмаил перебрал несколько жемчужных зерен в четках, чтобы успокоиться, потом сказал:

— Срока не назову. У Садыка свои законы, свое начальство. Я вообще не уверен, что он выполнит мою просьбу.

— Выполнит. — Джагфар выразительно похлопал себя по карману, где хранилась статья. — Или сегодня же Шаукат вернется к своей жене, или в следующем номере «Аль-Камарун»…

Хаджи Исмаил на миг встал в позу.

— Вы не думаете, что это будет закатом вашей «Аль-Камарун» — вашей «Луны»?

— Нет. Это, наоборот, будет ее восходом. Моя «Луна» и впредь с высоты собственного «минарета» намерена высвечивать темные делишки, где бы они ни совершались. Газета разговаривает уже не с несколькими сотнями читателей — тираж растет изо дня в день. Часть его идет в столицу. Моя «Луна» бросает свой свет далеко.

— Шантаж — вот твой минарет.

— Почтеннейший хаджи, не надейтесь меня уязвить. Подумайте лучше о том, что время не ждет.

Исмаил вспомнил, как спас в свое время Садыка от военного трибунала. Надо полагать, Садык этого тоже не забыл…

Судья спрятал четки, вытащил свои знаменитые золотые часы и, не глядя на циферблат, проговорил жалобным голосом — так говорила бедная Фарида на суде:

— Так я, значит, поеду к брату.

— Не смею вас задерживать. — Джагфар учтиво остановился в дверях, пропуская вперед достопочтенного хаджи.

В разрывах клубящихся черных облаков возник ущербный диск луны, взошедший над арабским Востоком. Ее тревожный, мерцающий свет выхватил из мглы судьбу несчастной Рири, вновь прозревшей и увидевшей прекрасный мир влюбленными глазами; в волнах людских страданий Фуад, Шаукат и Фарида разглядели светлую лунную дорожку, ведущую к призрачным очертаниям дальних берегов.

В плотной тьме южной ночи свет луны указывает дорогу усталому каравану, и тогда в просветах зловещих туч вспыхивает для путников звезда надежды. Не раз я видел этот караван и путников, полных решимости дойти до заветной цели. Пожимая им руки на прощание, я напоминал:

— Лишь дорога сокращает путь.

АЛИМ КЕШОКОВ — ПОЭТ И ПРОЗАИК

Алим Кешоков — признанный мастер поэзии и прозы, народный поэт Кабардино-Балкарии. Я многие годы знаю Алима Пшемаховича Кешокова и потому хочу рассказать о нем поподробнее, ибо читатель обычно любит знать все об авторе, который пришелся ему по душе.

Первые стихи Алима Кешокова помечены тридцатыми годами. Но уже тогда появились такие прекрасные, живущие и по сей день его стихотворения, как «Всадник», «Дикая яблоня», «Кончина Ислама», «Привычка», «Летний дождь», «Мое село», «Кавказ» и другие.

Как причастный к цеху детской литературы, не могу обойти Кешокова — «детского». Его «заслуги в детской литературе скромны и эпизодичны». Так считает сам Алим. Но согласиться с ним трудно. На кабардинском языке уже очень давно вышла его книга стихов для ребят «Лисья песня». Позже — стихотворная повесть-сказка «Эльбаздуко». А на русском — книги стихов «Маринкино яблоко», «Заоблачные люди», повесть «Живое седло».

Стих Алима Кешокова очень емок: не внешний сюжет руководит им, а мысль автора. И мысль эта всегда интересна, значительна. Поэтому лучшие стихи его выходят за пределы поэзии одного народа.

Поэзия Алима Кешокова учит молодых людей не только познавать радость сегодняшнего, но и понимать трудное прошлое. Поэт как бы предупреждает читателя, что в «жизни всякое бывает» и к этому надо быть всегда готовым…

Люблю одно из старых — середины пятидесятых годов — стихотворение Алима Кешокова «Мама»:

Очень нежные и мужественные строки!

«Живое седло» — так называлась книга Алима Кешокова, вышедшая в свое время в издательстве «Детская литература». Книга эта интересна для детей потому, что рассказывает о том сложном, особом пути, по которому горцы, а в данном случае — кабардинцы, пришли к революции. Русские мало знают об этом пути. До Кешокова в нашей литературе для детей никто не рассказывал об этом.

Помню, как Алим трудно работал именно над этим, произведением. «Живое седло» — «детский» вариант его романов «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц». Не совсем полный. И все же это самостоятельная книга. О трудной и серьезной судьбе маленького кабардинского мальчика Лю, в которой нетрудно узнать судьбу самого Алима.

Два фронтовика, мы были с Алимом Кешоковым всю войну на разных фронтах. Но, видимо, нашлось у «старых» что-то общее и после войны: мы не раз спали под одной крышей. И я с интересом слушал рассказы Алима о себе:

«Кто раньше рисовал горца без кинжала? «Черкес оружием увешан», — писал Пушкин. Считалось, что кинжал горцу необходим для защиты своего достоинства и семьи от обид. Только от бедности кинжал не защищал и не всегда помогал против богатеев, чиновников и мулл…

…Тем не менее, когда летом 1914 года в доме бедняка Пшемаха Мирзабековича родился второй сын, соседи воскликнули: «Кинжал есть-есть, да будет он из хорошей стали!» Мой отец носил тогда на поясе кинжал кубачинской работы. Этот кинжал он снял и положил для старшего сына. Обо мне же он просто сказал: «Подрастет, сам найдет оружие по своему мужеству».

…Уйдя учиться в медресе, отец добровольно уступил свою долю земли братьям. Но случилось непредвиденное — он не смог завершить образование, а вернувшись домой, оказался безземельным и вынужден был стать объездчиком посевов в соседнем ауле.

…Отец был недоволен несправедливостью и жестокостью тогдашней жизни и громко говорил об этом. Начальник округа в то время мог стереть с лица земли крамольника и всю его семью или, как в ту пору выражались, «наглухо зазолотить двери и окна дома». Отец отделался тем, что его отлучили от мечети.

…В годы борьбы за Советскую власть отец решил, что настало время, когда нужно по-настоящему пустить оружие в ход за счастье народа. Он стал партизаном.

…В 1923 году в Кабарде впервые открылись массовые школы, и мне, как и всем детям, суждено было иное оружие, чем кинжал, — грамота, о которой народ мечтал веками…»

Тут я прерву Алима Пшемаховича.

Как-то в Баксанском ущелье я невзначай спросил его: — Прости, что значит Алим по-кабардински?

— Имя мое странное, — сказал Алим. — Видно, родители надеялись на то, что и у неграмотного кабардинского народа будут школы, будет письменность. Ну, и назвали меня Алимим. По-русски это — ученый. Вот так.

А дальше Алим продолжал:

«Для нас, тогдашних детей, в каждом окружном центре открыли школы-интернаты, и мне посчастливилось попасть в одну из таких школ. Но через некоторое время я сбежал оттуда. Причину бегства матери объяснил тем, что, мол, меня заставляют в школе пасти коров, не за этим-де я поехал в Баксаны, — корова есть и у нас, лучше уж свою пасти.

…Рано утром мне невзначай удалось услышать разговор отца и матери. Видимо, стоявший у моей постели отец заметил, что я не сплю, и строго сказал: «Хорошо, что сын не захотел учиться. Сосед просил отдать его в пастухи. Проснется, пусть идет к Омару пасти его коз». Тогда я сам понял, какую ошибку допустил.

…Как только отец ушел со двора, а мать с коромыслом — на речку, я бегом направился в школу. Даже старший брат, которого мать послала вдогонку передать мне провизии на дорогу, не догнал меня. Двадцать верст от родного села Шалушки до окружного центра Баксаны я пробежал…

…В школе родной язык преподавал Али Шогенцуков, ставший потом знаменитым поэтом, основоположником кабардинской литературы. Встреча с ним — одна из главных причин того, почему я стал писать стихи. И для детей — тоже.Большой поэт и внимательный, отзывчивый учитель, Али Шогенцуков пользовался среди воспитанников беспредельной любовью и уважением. Он приводил нас в восторг тем, что экспромтом сочинял острые куплеты о непослушных и нерадивых учениках. Эти куплеты подхватывались нами. Однако они не становились мерой воздействия, наоборот, каждый из нас мечтал, чтобы учитель «вставил его в стихи».

Живя вместе с нами в общежитии, Али Шогенцуков часто собирал нас у себя и читал стихи. Он доставал из-под подушки какие-то толстые книги на русском языке и переводил их нам ни кабардинский. Это были стихи Пушкина и Лермонтова. С замиранием сердца мы слушали тогда историю мальчика из поэмы «Мцыри», а в каждом молодом цыгане видели Алеко. Может быть, поэтому десять лет спустя первыми произведениями, которые я перевел на родной язык, были поэмы «Цыганы» и «Мцыри».

К учительнице русского языка, проверявшей наши тетради, однажды по ошибке попала моя тетрадь, в которую я записывал стихи. Пришлось просить ее никому не рассказывать об этом. Учительница подарила мне книжку Пушкина. Теперь я имел собственную книгу со стихами и сам учил наизусть стихи, хотя не понимал их смысла, поскольку они были написаны по-русски, а я тогда почти не знал русский…

«Хочет стать, как Али», — говорили обо мне товарищи, когда узнали, что я пишу стихи. И это была правда. Я хотел написать целую книгу стихов и мечтал на вырученные деньги построить домик для школы в родной Шалушке, где мне когда-то пришлось учиться в бывшей кулацкой конюшне с единственным окном…»

Конечно, мы знаем и помним романы Алима Кешокова «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц». Они давно вышли за рамки родной ему кабардинской литературы. Судьба персонажей этих романов, их многотрудный путь к революции и первым победам на свободной земле не могут не волновать читателей любой национальности. И недаром эти романы были отмечены высокой премией — имени Максима Горького.

В новом романе — «Восход луны» — Алим Кешоков рассказал о сложностях современного арабского мира, о столкновениях пережитков прошлого с прогрессивными силами. Это — роман политический. И одна из главных его тем — палестинская проблема. Агрессоры пытаются лишить палестинцев их национальных святынь, их истории и даже родных земель.

Роман А. Кешокова «Восход луны» — взволнованное произведение о борьбе палестинского народа за свои человеческие права, за свою национальную независимость. Публицистический пафос романа вызывает у читателя чувства гнева и сострадания, гуманности и справедливости.

СЕРГЕЙ БАРУЗДИН

Примечания

1

Перевел Козловский.

(обратно)

2

Кат — листья древовидного кустарника, содержащие бодрящее вещество.

(обратно)

3

Сагыз — жвачка.

(обратно)

Оглавление

«ТЕ, КТО ПОД ГНЕВОМ»

ШАРТА

ДЕКЛАРАЦИЯ

ДАЛЯЛЬ — ЭТО ПОСРЕДНИК

ПАЛЕСТИНКА

НОЧНОЕ «РАСХОЖДЕНИЕ»

ВСТРЕЧА С «ВЕДЬМОЙ»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КОСОЙ ЛУЧ

В ЖЕНСКОЙ КАМЕРЕ

ГАЗЕТА «АЛЬ-КАМАРУН»

ПРЫЖОК ВО МГЛУ

«КОСОЙ ЛУЧ»

ЗА «ЧЕРНЫМ ЖЕМЧУГОМ»

ПИЛИГРИМ

«ОСВЯЩЕНИЕ»

ОЖИДАНИЕ ЧУДА

ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА

СТАРАЯ БАНЯ

ПОСЛЕДНИЙ БРОСОК

ГЛОТОК СЧАСТЬЯ

ВОСХОД ЛУНЫ

АЛИМ КЕШОКОВ — ПОЭТ И ПРОЗАИК

*** Примечания ***